Боголепов Владимир
"СЛОВО ПОДРОСТКУ"
Повесть
Февраль 1995

Часть I
Отъезд

    Да, странно чувствует себя подросток, сидевший, сидевший на месте, в котором рос и вырос до "совершенных" лет и подброшенный заботливыми руками судьбы или случая, и севший на поезд, и поехавший в Москву сам, на встречу с новыми впечатлениями и с редко приезжающим отцом. Подросток угрюмоват, скрытен, сердит слегка, наивен. Туповат, неуклюж, но Бог хранил его и доехал подросток благополучно. Вообще-то за все время поездки его не покидало чувство внутренней неуверенности, ведь он был только нелепый подросток, впервые выбравшийся в великие города России, впервые совершающий самостоятельную вояжировку.
    Подростка проводила на поезд мать, вдруг, в конце, вручив ему несколько тысяч (*тогда несколько тыс. в общем то не были деньгами). Так что теперь у него была некая сумма денег, кроме полученной зарплаты в "школе", в которой тот работал дворником. Автобус вез его с матерью, с "отчимовской" синей сумкой, в ней было варенье и еще кое-что тете Томе, у которой должен был остановиться подросток и его отец. В сумке была небольшая путевая провизия. Кофе и сахар в баночках, заботливо собранные в дорогу самим подростком:), также хлеб, пироги, испеченные мамой (капуста и яйца в начинке), что-то еще, и еще что-то. Кое-какая смена одежды и прочее, прочее.
    К счастью, или несчастью, поезд долго задерживался и подросток с мамой долго ждали, что он вот-вот подойдет. Стояла жара. Вокзальная площадь была полна людей, вони и грязи. Они долго ждали на этой привокзальной площади, сидя на бетонно-мраморных опалубках вокруг закрытого подземного перехода. Подросток и мама то иногда начинали разговаривать, то мама ходила справляться о приходе застрявшего поезда (2*Поезд застрял, кажется, или из-за какой-то аварии в пути, может просто был забит разъезд). Но прибытие его все откладывали и маме нужно было уезжать домой. У подростка все внутри натянулось, как бы от болезненной тоски, но вскоре ослабло, даже как будто ему стало проще и свободней, когда уехала мама на подошедшем автобусе. Но стало и как-то скучнее и пустее. Теперь ему до совершенства нужно было действовать самому и чего-нибудь да не сглупить, и чего-нибудь не пропустить, но это, вообще-то, было не сложно. 
Теперь, с отъездом мамы, как бы все позади отошло, осталось позади и открывалось нечто неизвестное, новое, надвигалось, неся ожидаемые впечатления: впереди должна была открыться дорога...
    Когда она уехала, подросток зашел в здание вокзала г. Н-ска и занял место на полупустых лавках-сиденьях зала ожидания. Он поставил свою сумку синюю и свой красный полудетский рюкзачок на эти сиденья и уселся сам. Рядом расположились разные обычные отъезжающие в различные уголки области и страны, ожидающие своих поездов. 
На все глядит подросток, всему бы хочет удивляться, но, к великому огорчению, почти и нечему, разве что глядеть на все скучающим взглядом: на шныряющих, болтающих, ничего не делающих людей, их детей, развращающихся от начинающейся бойкой торговли из "комков"(3*сленг, означающий "коммерческий ларек") и лавок, начиненных заграничным содержанием. Подростка тоже тянет пройтись мимо ларьков, расположившихся прямо внутри старого (50-х г.г.)вокзала, построенного в казарменно-административном, великом советском духе. Тянет пройтись мимо ларьков, да купить какую-нибудь мелочь, вроде жвачки, ради того, хотя бы, чтобы поддержать тщеславие и быть похожим на других детей и взрослых, жующих что-то и пьющих и в долгом ожидании проголодавшихся.
Подросток вдруг решает пройтись. Решившись, он встает, просит приглядеть за своей сумкой довольно обычных и, наверно, вполне надежных по виду людей, сидящих напротив. Он берет рюкзачок, выходит из зала ожидания и помещения вокзала, рассматривая с брезгливостью, уже начинавшей у него проклевываться, лавки с товаром и противных продавцов. Он проталкивается мимо людей и выходит наружу. Снаружи он решает взять пива себе в дорогу и покупает у какой-то торговки бутылку жигулевского неизвестного розлива. Он уплачивает рублей 300 - 350 и упрятывает бутылку стыдливо внутрь рюкзачка, тут же возвращается и садится на место. Еще у него есть жвачка в сумке, купленная еще до того. Зачем, он и сам не знает.
В конце концов, вечером, часам к девяти дали поезд. Подошло время посадки и подросток с облегчением схватив сумки, надел рюкзак, поспешил к выходу на пути. Он плохо расслышал, на какой путь подают поезд, но по дороге он узнал это. Но опять приходится ждать, поезд все нейдет... Наконец он показывается, гудя. Подросток с уважением и надеждой смотрит на тяжело подходящий электропоезд. 
    Его никто не провожает, он один и он самостоятелен. Он находит свой вагон и вместе с другим пассажирами залазит внутрь. Внутри суетливо: люди взбудоражены посадкой, ищут свои места, толкаются и рассаживаются в узком пространстве, на котором им надо будет сосуществовать несколько суток. Подростку кажется, что вот, все рассядутся и разойдутся, поезд свистнет и трогательно дернется, тронется с места и разгоняясь, скрипя и постукивая колесами о стыки, помчится или, по крайней мере, повезет вперед. Куда-то вперед, на трое суток пути до столицы России, ее сердца.
    Ан нет, все в свое время, а не тогда, когда кажется зеленому подростку. Кто хочет ехать, должен запастись некоторым терпением и спокойствию научится. Все это легко приходит, стоит только приноровиться к этому быту вагонной жизни, быту временного сосуществования всяких людей, принадлежащим, бесспорно, не только к разному полу, различным родам занятий и образу жизни и возрасту, но и к разным эпохам. Воспитанным духом этих эпох в истории нашей страны и являющихся носителями и свидетелями этого духа.
    Пока же приходилось сидеть у окна на чужом, но не занятом еще месте внизу и приглядываться ко всему происходящему за пыльным стеклом.
    Лучи заходящего солнца мягко ложились, роняя угловатые тени, на здание причудливого вокзала и находящиеся за ним вдалеке жилые дома, все тонуло в этой светотени и внутри подростка все едва заметно напряглось в ожидании того, что тронется поезд и он покинет вокзал и город, в котором он вовсе не жил и не любил его, потому что не знал его. Как-то чувствовалось, что до Москвы осталось не двое-трое суток езды, а гораздо меньше, так мало, что нельзя и сравнить с тем, как он измерял свою жизнь раньше. А измерял он больше неделями, месяцами и годами. В поезде же все понесется гораздо скорее и должно быть так. В Москве же на три часа разницы времени с Н-ском. Так что подросток должен был переместится туда, где люди на три часа позже встречали рассвет, зато где на три часа позже закат, и мегаполис все равно был уже как бы у Подростка в кармане. Но подросток не мог так явно все это чувствовать. Он лишь предчувствовал, мог лишь дать разрешение для электропоезда везти туда, куда он купил билет, простояв в очереди по записи, в кассе предварительной продажи.

Ехать, собираться ехать, подросток мог лишь полный неясных чувств, небуженных, несерьезных, наивных желаний, неверных представлений. О, конечно, какой подросток может обойтись без музыки? У нашего подростка был маленький плейер с наушниками и кассеты с записями гремящей, грохочущей, вопящей музыки, столь сладкой, что порой подменяющей реальность и отбивающей ударными инструментами неверный ритм жизни. Но подросток вскоре должен очнуться. Не сейчас и не здесь. Еще для того не время.

Так зачем ты едешь, подросток в огромный чужой город, зачем ты так доверчиво подставляешь лицо обжигающему ветру, дующему из этого мегаполиса, дующему из окна, которое ты приоткрыл, чтобы от вагонной духоты немного отдышаться. Зачем ты оглушил себя алкоголем из пива тотчас, когда лег на выпавшую тебе плацкартную полку, разум и чувства грохотом из наушников? Что везешь ты многомиллионному, многовековому городу, видевшему на своем веку, несравнимом с твоим, такое, что всему миру не вместить бы написанных книг о происшедшем в нем и живших в нем людях, великих и малых. Чем ты можешь удивить сей седой город, загадкой истории, смыслом истории, расположившимся там, где он и сейчас есть. Да, что везешь ты величавому граду? Себя? И что ты ответишь нам, глядящим на тебя из будущего, на тебя в прошлом? Что ответишь нам из прошлого?
Прости подросток, мы не вправе требовать от тебя ответа, да и не услышишь ты сейчас нас, думающих о тебе, ты не знаешь и не ведаешь о нас, не ведаешь ты и своего будущего, зато мы знаем о тебе многое, ты бы удивился, что так много уже с тобой произошло в будущем. Мы много знаем о тебе и теперь многое можем о тебе 
рассказать и расскажем, как сумеем, правдиво и как возможно для нашего знания заинтересованностью в тебе. Теперь ты спросишь нас, зачем мы собрались и смотрим на тебя, думаем о тебе, так строго и субьективно. 
Да, в нашем положении, нам, видящим тебя как на ладони, из неизвестного еще тебе будущего времени, много выгоды для нас. Но мы даем тебе клятву, которую ты не можешь услышать, но дадим ее для того, чтобы быть перед тобой чистыми, когда, быть может, ты будешь читать еще эти записи. Клятву в том, что не воспользуемся этой выгодой для насмешки какой-нибудь глупой, мы не сделаем из нашего рассказа о тебе глупого фарса, которым так любят забавляться на телеэкранах, любящие смешить публику глумлением и скудными нелепыми гротесками.
Даже так, мы теперь должны извлечь из нашего выгодного положения всю выгоду и мы обязаны теперь рассказать о тебе, подросток, чтобы наконец вывести тебя из той тени прошлого, в которую ты вынужден был вступить. Мы оживим тебя и дадим тебе право самому рассказать о нехитром, но поучительном опыте твоем. Головы даем на отсечение, ты и сам попросил бы рассказывать о тебе строго и дать тебе наконец правдивую оценку, если бы ты был с нами. Ты и сейчас с нами и мы связаны с тобой крепкой нитью, протянутой во все увеличивающемся отрезке времени... с тобой уже так много произошло, но нить эту теперь не порвешь. Но к делу, к делу...

С удивлением, наверно, посмотрела на подростка его пожилая попутчица снизу напротив, но в общем, было видно, что это добрая и порядочная женщина. И когда подросток (дадим ему имя -Вадим, потому что, в конце концов, обидно безо всякого имени!) получил постельное белье, заплатив за него немного денег и заправив его кое-как, он улегся и стал слушать музыку, открыв бутылку пива... Это Вадиму и казалось странным самому себе, что он пьет пиво, которое оказалось с каким-то ржавым привкусом, будто это являлось каким-то апофеозом непочтительности, некультурности и неправедности. Но подросток, впрочем, медленно выпил бутылку. Поезд медленно катил, мерно и успокоительно стуча колесами. Вагон немного шатало и Вадиму было ново и странно это впечатление неподвижного движения его тела и вагона в пространстве. Оно было неясным, это ощущение, его качало, но не укачивало. Все же было хорошо и спокойно, что наконец-то едут, и попутчики в вагоне смирные и тихие.
Вадиму захотелось отлить. Вполне естественно после бутылки пива и долгого ожидания на вокзале. Но кто-то уже был в сортире и Вадиму пришлось терпеть довольно долго, прежде чем освободили необходимое помещение. В туалете оказалось зеркало и подросток невольно увидел себя в нем. Подросток в общем был доволен своей внешностью, но казался сам себе странным и при попытке посмотреть на себя чужими глазами, хотя бы попутчиков, понял, что наверно выглядит глупо и несерьезно. Подросток был хорошо сложен, строен, но когда сидел, то сутулился, по приобретенной в школе привычке, что обличало в нем отсутствие и осанки и каких-то манер, которых от него никто никогда и не требовал. Одет он был просто, по небрежности и к стилю и ко всем, с кем бы он ни встретился. В одежде было причем и нечто наивно щегольское и пестрое, способное чем-нибудь неприятным дернуть и не очень искушенный взгляд. Но в остальном было просто, непритязательно, удобно для носки и подросток в то время был доволен ей...
Он вымыл железнодорожной водой руки, но полотенца не взял и поэтому стряхнул лишнюю воду с кистей и вытер влагу о рубашку. Вадим вернулся на свое место, взобрался на свою полку и лег, ничем не укрывшись. Он лежал, заложив руки, потом он повернулся к перегородке отсека и так лежал довольно долго, безрезультатно укачиваемый движением поезда. Спать не хотелось. И ему пришлось вспоминать и обдумывать все предыдущее, произошедшее в этот день и до этого дня, то что было посвящено подготовке к этой поездке...
Он вспомнил, как покупал с одним знакомым, тоже отъезжающим, билет в кассе предварительной продажи. Знакомый, немного старше подростка, тоже ехал через Москву, ехал в Курск, поступать в духовную семинарию. Подросток думал об этом человеке, но больше о своих отношениях с ним. Подросток Вадим по дружески полюбил этого человека за простоту нрава, добродушие, но некоторая замкнутость и что-то из мрачного опыта службы Г*ия в армии было порой препятствием для их более тесного схождения. Они часто выпивали вместе и веселились по юношески, слушая музыку (и все это тоже было препятствием для их дружбы), но они так и не стали друзьями. Они собирались покупать билеты на один поезд, на то же число - время отьезда их совпадало. Но человеческая чужая воля определенно воспретила им ехать в один и тот же день и вместе, иначе, они обязательно бы ехали вместе. По случаю расставания, приобретя билеты, они решили купить вина. Вадим предложил эту идею и марку вина, которое они купили по дороге из кассы. Вадим нахваливал это вино (х*-Rozentailer rotwein Kadarka) и знакомый согласился с выбором , но все спрашивал, точно ли оно хорошо. Подросток подтверждал. Они купили его и выходили из магазина уже, как оказалось, что оставленный внутри магазина, рядом со входом зонтик у Г*ия кто-то украл. Г*ий весьма переполошился и огорчился, он подозревал, кто утащил его зонт. Шел дождь, знаменующий собой близкий конец лета, начало августа. Они попытались вернуть несчастный зонтик, и плутали по дворам в поисках парня, который по подозрению Г*ия, мог утащить его. Но когда они неожиданно наткнулись на него, тот, видимо, уже успел избавиться или спрятать зонт... так что прямо его было не изобличить. Так и сгинул зонт.
Промокшие под дождем, не очень довольные, они пришли домой, где стали сушиться, жарить большую яичницу, чтобы отметить расставание и сам отъезд, до которого, впрочем, было еще около двух недель. Г*ию действительно очень понравилось вино, он похвалил его. Вадим и Г*ий выпили вино, наелись яичницы с тушенкой, согрелись и поскорее расстались... Снова Вадим шел через дождь к себе домой, с билетом, вложенным в паспорт в кармане.

В паспорте СССР была чья-то как бы чужая фотография, совсем непохожая на Вадима теперешнего, отпустившего длинные волосы, но не это было главным. В паспорте была чья-то чужая фотокарточка, где был изображен человек с испитым лицом, прыщеватый, с всклоченными (всклокоченными) волосами, с умершим взглядом (умудрялись же фотографы изготовлять такое фото!).
В теперешнее же время подросток еще мало о чем задумывался, он ходил и волновался лишь о чем-нибудь, чего-то хотел... Но он уже начинал помаленьку задумываться, к чему жизнь, и особенно тосковал по смыслу, тосковал неосознанно, как бы в предчувствии еще более сильной тоски и ясного осознания болезненности этой реальности и болезненного смысла этой жизни. "Какая странная эта штука - жизнь, - думает подросток - Как трудно научиться жить и как трудно научиться жить по лишь твердо установленным правилам, тогда как другие пользуются этими правилами с пользой для себя и выгодой и довольны этим и этими правилами и находят их вполне обязательными и навеки установленными"

"Отступление [от правил]"
(Притча о богатствах земных и человеческих)

Ты дерзок, подросток, ты не так дерзок снаружи, сколько дерзок внутренне и внутри ты весь - совершенный вызов этому миру и этим людям и ты весь внутри - антимир этому миру и порой происходит аннигиляция от утечки антиматерии из твоей души. Ты протест, ты разрушитель, ты готов ниспровергнуть всё и вся, хотя сам еще не знаешь этого, ты не осознаешь в себе этой силы и вряд ли будешь когда-нибудь серьезно относиться к этой своей силе, считая ее как бы случайной, стихийной, неправдоподобной, но составляющей единое нечто с твоей юной душой. И как ты рад, когда встречаешь свое бунтарское подобие в чем-нибудь или ком-нибудь, радуясь ему как брату. Но как тебя должно быть раздражает восхваленное чужое бунтарство. Восхваленное теми, кто вовсе не является бунтарями. О как это отвратительно, когда бунтаря восхваляют порядочные люди, когда бунтарь уже отвоевался и ушел, либо на заслуженный отдых, или сошел под землю.
О, ты еще не знаешь об этой силе и о силе этой силы, о прелести этой силы. Ты лишь предчувствуешь ее, но она есть уже в тебе и движет порой в некоторых поступках тобой. Ты порой сознаешь в себе что-то сильное, глубокое, нерастраченное. Какое-то данное тебе и глубоко в тебе зарытое богатство... Как будто тебе подарили землю, земельный участок. Ты, конечно, можешь начать пахать эту землю, сажая на ней и взращивая плоды некие, какие соизволит дать тебе земля. Можешь еще построить на ней, небольшой сначала, домик, потом большой дом, даже особняк, похожий больше на крепость, чем на дом. Ты можешь ввести в свой дом жену, друзей и в веселии, и счастии, и довольстве, даже в некоторой славе, прожить свои годы. Но так до самой кончины ты можешь и не додуматься до того, что, может, если бы вдруг решился покопать поглубже, если бы тебе пришла в голову такая идея, то, может быть, выкопал бы такое сокровище, такое необычное, такое славное, что употреби ты его верно, то не было бы тебе равных на земле.
Еще ты можешь, и это необходимо, всю жизнь пахать землю, которая даст тебе все нужное для пропитания, на одеяние, на постройку жилища, даст воду, даст хлеб и "зелия питательные", но ты можешь так и не узнать, что в земле, не так уж и глубоко, чтобы не докопаться, лежит принадлежащая тебе вместе с землей золотая жила. Лежит в земле твоей души, подросток, и чистая руда железная, что мы и хотим назвать твоей бунтарской силой. Пусть миром движет "настоящее" золото, пусть миром движет железо, пусть мир питается хлебом, производимым некоторой честной перед Богом частью человечества. Но в твоей душе, подросток, другое золото и железо - слово и правда в твоей душе, вошедшие в мир вместе с тобой, вместе с твоей душой. Горе, горе тебе, подросток, если не найдешь ты свои золотые и железные жилы! Горе, если узнаешь и предашь их забвению и тлению! Горе тебе, подросток и нет на земле несчастнее тебя, если ты поступишь так низко с собой!
Есть еще третья жила, другого свойства, она открывается после открытия первых двух кладезей (*только бы ты не задохнулся при их откапывании от газов страстей, восстающих на дух, на правду и свободу). После золотой и железной жил открывается подземно-водный источник свободы. Третья жила - свобода, от которой ты изопьешь, только будучи правдивым перед собой и Богом. Но, Господи, ты и не начинал еще пахать данную тебе землю, научающую тебя терпению и благородству!
Но вот, однажды, решившись пахать свою землю и начав пахать, ты уже совершишь великое дело, ибо если бы ты знал о сокровище, разве явился бы в тебе вкус к труду, так облагораживающий человека. Ибо не из обезьяны человек стал человеком посредством труда, но посредством труда человек остался человеком, посредством труда он облагородил почву своей души. Если бы человек только не оставил землю и каждое поколение пахало бы ее, не взирая на богатство, накопленное их отцами и дедами. Но нет. Некое пятое, десятое поколение вдруг перестает работать, с удивлением заметив, что уже богато, заметив же свое богатство, бросает плуг и жадными руками тянется к сундукам, спрятанным отцами и дедами в кладовых и, о низость, начинает алкать, жаждать, враждовать, убивать, покупать и продавать, завидовать, строить козни, чтобы завладеть еще большим богатством. Начинает властолюбствовать, тщеславиться знатностью рода, состоянием, не ими добытыми. Как ядовитые змеи, плодятся все виды похотей и страстей, что начинают властвовать над богатыми душами и начинается великое развращение на земле. За это восстают на развращенных богатых чернь, бывшая доселе в унижении и повиновении, и рушатся Империи и падают Царства. За это нисходит на землю потоп, открываются источники водные и вода сносит с лица земли грязь роскоши, тлен людской и дым и смрад их похотей и гнусностей...

Существуют разные способы накопления богатств. Все человек может получить. Но сначала человеку нужно научится пахать землю...

Часть II

"In Moscow"

"Как то встретит меня отец" - волновало Вадима, он думал это не вопрошая, а ожидая встречи с ним, выходя из вагона, ступая ногой на асфальт перрона. Он удивляется, не удивляясь и облегченно вдыхает воздух нового состава -другой воздух - aёr, а не воздух уже... Люди спешат покинуть вагоны, волоча поклажу, стремятся рассеяться, раствориться в городе. Но Вадиму некогда разглядывать все это. Он ищет глазами отца, но долго не находит и потому начинает чувствовать себя потерянно. С сумкой и рюкзаком идет он вдоль состава и разглядывает людей, чтобы ненароком не пропустить того, к кому он приехал. Но вот, о облегчение и радость, когда вдруг глаза его замечают вышедшего из-за чужих загораживающих спин отца. Вадим расцветает тревожно внутри, но напряженное лицо его расслабляется, сведенные брови расходятся, в сердце что-то прыгает. Подошедший отец, улыбаясь, коротко и сдержанно, как-то критически осматривает его. Вадим смотрит на отца и не совсем узнает его. Отец похудел сильно и кажется порядком уставшим, но довольным собой или чем-то. Отец кажется не совсем доволен сыном, поэтому и смотрит критически. Отец и сын обнимаются и объясняются...

Москва сразу очаровывает подростка. Она часто улыбается ему солнцем из-за легкомысленных тучек в мягком голубом, но совсем незнакомом небе. Москва поспешила дать ему свое причастие. Отец раскошеливается и Вадим, сам не понимая как, ест уже с тонкой, хрупкой шоколадной корочкой "эскимо". Это кажется Вадиму чем-то глупым и несерьезным, вразрез с быстро идущим, куда-то ведущим его, посерьезневшим и деловитым отцом. Вадиму неприятно, что отец молчалив и куда-то спешно ведет его. Ему все хочется зацепиться за что-то, чтобы составить какое-нибудь впечатление, но, как ни странно, впечатления никакого. В этом разочарование неосознанное подростка.
Метро привезло их на московскую квартиру т. Томы. Старый дом со старинным лифтом, в котором нужно самому закрывать за собой две металлические решетчатые двери. Большая квартира с высокими потолками и окнами. Вадима радушно встречают хозяева, некогда жившие в Н-ске, его уже давно ожидают и приготовили обед. Вадим никак не может собраться с мыслями, удивительно, как все быстро и как это он уже в Москве, и из окна кухни виден Университет, почти что дворец, а не Университет. Вадим рад достать из сумки варенье и прочая - передача т. Томе и бутылку хорошего вина, купленного в родном городе. Два сына т. Томы тоже сидят теперь за столом, сама т. Тома, он и отец, и каждый пытается вести разговор, не совсем складно, но благопристойно задавая вопросы. Подобные искровым разрядам, также неуправляемо вопросы сталкивались и разряжались ответами. Ведь здесь собрались люди малознакомые, почти незнакомые и не знающие ничего о внутренней жизни друг друга, так что о внешних искровых разрядах мало что можно было судить о внутреннем потенциальном заряде, ведь эти внешние искровые пока еще не в силах разбудить внутреннее.
Отец похвалил твое вино, Вадим и тебя это немного обрадовало, но все же отец похвалил вино не так, как хотелось бы тебе. Потом вино появлялось не раз, уже купленное не Вадимом, и в общем-то не для Вадима. Это его удивляло и приводило к тоске и неприязни. Неужели отцу неинтересно с ним, он стесняется его? Боялся он даже думать... 
Отец днем работал, а Вадим, уже самостоятельно, ездил на метро - по музеям, по городу, рассматривая произведения искусства, кропотливо собранные для показа таким же глупцам, как он, которые порой едут за тридевять земель поглазеть на то, что не имеет никакой пользы для человечества, кроме развлечения и чувственного удовольствия. Полотна художников сначала завораживают душу, - дразнят зрение, звенят и переливаются звуками красок - и доводят ее до бесчувствия, и потом, совсем оглушают и опьяняют человека, заставляя глаз ненасытно вглядываться в игру света в красках и опьяняться все более, пока все не пересмотрит жадный глаз. И когда Вадим выходит прочь из музея с радостью от ужасной силы художников, он не в силах совладать со всеми нахлынувшими ощущениями. Он идет, словно с похмелья, на старый Арбат (который, конечно же, не старый уже). Арбат удивляет его отсутствием ожидаемого впечатления. Того, зачем ему советовали идти сюда, что здесь видит он? Лавки для иностранцев, торгующие всякой безделкой, магазины с мороженым всех сортов. Таких же, как он, праздных гуляк, пришедших сюда, также не зная зачем, чтобы развлечься, убить время, потратить деньги на что угодно, только не с пользой. К Вадиму прицепился художник, "желавший" сделать его портрет, но Вадим брезгливо отверг это предложение, представив себе себя на листе бумаги и то, сколько это будет стоить. Он, в конце концов потерял направление, с какой стороны он вошел в эту улицу и долго не мог найти того, у кого мог бы спросить, с какой стороны подземка "Охотный ряд". Хоть это он запомнил... Еще он видел так называемую "стену Виктора Цоя" - популярного певца, погибшего недавно в автокатастрофе. Вадим сам был ранее под влиянием его песен и теперь он видел эту знаменитую стену, измазанную краской, исписанную отчаянно-безумными надписями, обклеенную разложившимися фотографиями кумира, и потерявшихся в жизни ребят с гитарами, оторвавшихся, озлобленных - фанатов - , и ему стало грустно и тошно глядеть на это. Ребята пели песню "Мама-анархия" самого Цоя и им видно была сладка эта оторванная свобода, свобода-анархия и папа - стакан портвейна, заменившие им не понимающих их настоящих отцов и матерей. Но тогда это все лишь скользнуло перед Вадимом в своем свете и ему стало неприятно все это и непонятно, что он делает здесь? И он ушел, уехал туда, где по крайней мере можно собраться с РАССЕЯвшимися в разные стороны и отдохнуть...

    "Дома" уже собрались все и ждали его и, конечно же, Вадим поспешил рассказать об увиденном, ему все равно надо было сказать, хотя его слушали не очень заинтересованно (чем можно удивить москвича?). Он рассказал и о выставке древних икон и о том, как поразила его модерново отделанная Третьяковская галерея, и что он видел полотна Репина, и прочих классиков живописи и несколько картин Петрова-Водкина и его "Мальчика, купающего красного коня", и картины абстракционистов и знаменитый "Черный квадрат" Малевича, который почему-то весь растрескался, покрывшись сеткой морщин. "Время внесло свои коррективы в работу художника" - такое сделал заключение Вадим. 

    Был он еще на Красной площади, видел стены могучие "древнего Кремля", ходил по булыжной мостовой. Бродил внутри десакрализованного храма Василия Блаженного, рассматривая выцветшие стенные росписи (*так наверно должна выглядеть изнутри душа человека, потерявшего веру). На Вадима не произвело это почти никакого впечатления, ни Красная Площадь, Ни Кремль, он чувствовал себя здесь чужим. Ни пошлый ЦУМ, с его современной начинкой валютизированных товаров, куда он попал, и из которого ему хотелось бежать поскорей. Но его юный экскурсовод был пристрастен к рассматриванию плакатов киногероев, рекламы и прочего, что замедлило побег.

    В первый день путешествия по городу и музеям с Вадимом нарядили старшего сына т. Томы. Вадим вслед за своим гидом нырнул в подземку и вскоре они уже стояли у Третьяковской галереи.

    Они вошли в храм искусства, но, как будто вдруг оказались в православном храме. Огромные иконы, многие святые изображенные в полный рост, строго смотрели на них, праздных, пришедших смотреть на них. Вадим смотрел и почувствовал, что это не просто живопись, а нечто совсем другое, нездешнее, не принадлежащее этому веку, этому году, этому миру и этому музею. Нет, это не была собственность музея. Вадим всматривался в иконы и ему захотелось хотя бы перекреститься на одну из них, но он застыдился этого, хотя и эта мысль ставила его вне этого места и большинства этих людей, в которых не было наверное религиозного чувства, с которым и можно только воспринимать церковную живопись. Эту мысль он не мог выразить своему экскурсоводу, сыну т. Томы, который был поражен скепсисом(*sceptic - буквально, маловер) и не мог понять, где смысл? Сам гид, тем не менее, задал Вадиму странные вопросы, на которые Вадиму трудно было ответить что-то вразумительное. Огонь вертелся на языке, но не мог соскочить и жег Вадима, но лишь раздражал его. Вадим сказал, не своими, книжными, словами, что иконы - это совсем иное, чем обычное искусство, что писали иконы не простые художники, а монахи, которые долго постились и молились для того, чтобы написать эти иконы. Что икона - это не идол, это не есть Бог, но образ лишь служит поклонению истинным святым и истинному Богу - это уже не мог выразить его язык, и где же это было понять его гиду, воспитанному на компьютерных играх и фантастике, если сам Вадим, недавно крестившийся, еще не уразумел этого толком? Но гид его все сомневался, а он гневался на него за это, тогда как гневаться Вадиму нужно было на себя. - Это и был неосознанный гнев на себя. Может быть в сей день и к его душе могла прикоснуться благодать Божия и пробудила бы его от сна, в котором тогда находился и сам Вадим, если бы Вадим тогда не гневался и не раздражался. А может это и произошло, кто знает? Но тогда к Вадиму прикоснулось и зазвенело нечто новое, созвучное всякой душе, которая по сути - христианка (*выражение Тертуллиана). Нет, не новое, в том смысле, что мы употребляем в жизни, это тоже, что чувствуешь почти всякий раз при чтении Евангелий, прикосновение иного, небесного, родного, но потерянного... 
Или то были образы твоих отцов и братьев, прошедших этот земной, скорбный и радостный путь, и являющих собой этот горний призыв? (Вот и тогда, Вадим, попав в город Святого Петра, был с отцом своим в старинном каменном храме, в котором строгие старушки сердито оглядели их, взглядом как бы говоря: "вот, блудные дети решили заглянуть, а ведь мы то всегда здесь труждаемся". И отец его смело спросил у тех же старушек, где икона его святого, чтобы поставить ему свечу, и они, поставив свечи, так же скоро удалились - но, Вадим, ты верно и не подозревал, что все эти встречи - то был Господь, который давал тебе знать, что видит тебя и помнит о тебе. Это не ты тогда пришел к Нему, а Он тебя привел в дом Свой. Почему же Вадим тогда застеснялся своего отца? Боясь наверно, что он узнает про твое нарождающееся религиозное чувство? Он испугался, что все это не так должно было быть! Но как?

    О Москва, ты великий, почти вавилонский город, и в тебе есть и Великий Вавилон и Небесный Иерусалим. Город с полузакрытыми, на реставрации, давно взорванными и совсем исчезнувшими церквями. Сколько ты простояла обезглавленная: храм Христа Спасителя был взорван варварами, установившими новые порядки и взрывами храмов отметившими начало своей деятельности. Скажи, Москва, как ты могла остаться стоять без Христа?
Это страшно, когда взрываются храмы, но внешние разрушения что могут причинить Церкви? Я печалюсь, видя снесение храма, издалека, из конца 20-го века, глядя уже на прошедшее, и радуюсь, тоже издалека, видя закладку фундамента нового храма, который, я не осмеливаюсь уже писать, чему послужит...
(*но как писал А.Солженицын: "отделение церкви от государства понималось государством так, что сами храмы и все, что в них навешано, наставлено и нарисовано, отходят к государству, а церкви остается лишь та церковь, что в ребрах"(V том Архипелаг 247 с), как еще пророчески писал он же: "начиная новую главу "чтоб только место обозначить, где будет когда-нибудь восстановлен храм Христа Спасителя". (VII том 322 с. "Мужичья чума")

    Сидящий во тьме и сени смертной! Знающий, что рожден на земле русской, ты не знаешь судьбы своей и какое тебе приготовлено великое наследство, накопленное твоими предками, ты пока растешь, играя и шутя, и по возрасту малому еще не способен воспринять его, но это великое наследство ждет тебя, оно неминуемо должно придти к тебе. И великим чудом оно вселится в тебя, обогатя твою бедную душу, дарует тебе знание настоящего человеческого достоинства, открыв тебе святые пути наших достопамятных предков, память о которых хранится в былинах, патериках и летописных сказаниях.
    

    Но вот Вадим снова один - позади лицезрение города Святого Петра - живая история времен Петра I и резкий контраст новых построек, серых, убогих окраин. В этом городе что-то испугало Вадима, хотя понять этот город он не мог в течение всего одного дня пребывания в нем. Сей город был какой-то небывалой мечтой, иллюзией, бредом, прелестью, но эта прелесть не обманула, не удержала Вадима.
Он прощался на вокзале с отцом. Одолжил у него несколько хороших сигарет sovereign, обнявшись, пожавши друг другу руки, посмотрели грустно и любовно глаза в глаза. Они прощались после короткой встречи.
Вадим вернулся в Москву ночью, незадолго перед рассветом. Бессонная ночь, проведенная в кресле скорого, предрассветные сумерки, огни города делали Москву загадочной. Быстро миновав (?) Ленинградский вокзал Вадим перешел дорогу и попал на (?) Ярославский, войдя в здание которого, он стал искать кассу, чтобы купить билет до Н-ска. Ночной вокзал был набит людьми, за недостатком мест многие лежали и спали на полу, на чем-нибудь подстеленном под себя. Вадим купил билет, но до отправки этого поезда было еще несколько дней, и более раннего рейса не было. Вадим живо представил, как хорошо, что он может остановиться у т. Томы, иначе пришлось бы ему так ночевать несколько дней - на шумном вокзале, на грязном полу. На душе стало легко, билет был в кармане, а будущее определенным, еще несколько дней он мог провести в Москве.
Близилось утро. Он вышел из вокзала и с удивлением смотрел на спящую Москву... нужно было искать спуск в подземку метро. Кто-то подсказал ему путь, оно было совсем недалеко от вокзала. Большое число народа, только что с прибывших поездов, поглощало только что открывшееся метро Комсомольская (ое?). Вадиму не хотелось толкаться в этой давке, да и жетончик едва купишь, и он предпочел немного подождать, пропустить этих нервных, настойчивых граждан. Он думал о том, что все-таки будет не очень удобно рано утром заявиться к т. Томе, но приходилось.
Толпа схлынула и Вадим купил несколько (зачем-то) желтых пластмассовых жетонов, "метрончиков" - как он их шутливо назвал... Выбрав нужное направление, он стал ожидать подземного зверя- поезда. Совсем по детски просто Вадим воспринял особую прелесть московского метрополитена, его уютность и даже романтичность. 
Т. Тома открыла дверь, заспанная, еще дышащая покоем сна, и впустила Вадима. Ему приготовили постель и он лег спать.
Эти дни прошли спокойно и даже весело, несмотря на прихватившую Вадима еще в Питере простуду, но, на самом деле, ничего нового не принесли ему. По глупости ли, по лености ли, но он мало осматривал город, посетил Новый Арбат, где сделал ненужные меломанские приобретения. 
Только из окна дома можно было видеть кусочек Москвы - здание Государственного Университета справа, лес; слева новостройки, высотные краны, вблизи была станция метро, а перед домом все было заставлено торговыми ларьками, на этой площади днем буйствовала торговля, а ночью были слышны хлопки не то выстрелов, не то бомбочек-хлопушек новогодних - это развлекались скучающие торговцы...

Домой

    Уже в конце лета Вадим возвращался домой. Дорога была неспокойной, не обошлось без приключения. Подросток, однако смело воспринял это приключение, даже с внутренней радостью. В вагоне, соседнем купе ехали какие-то наглые до развратности, грубой, не сдерживаемой восточной чувственности, требующей немедленного удовлетворения, так называемые представители кавказской национальности. Они начали приставать в какой-то момент к женщинам. Подросток глубоко возмутился, но понял, что не сможет справиться один с этим "семейством", но наоборот. Однако он спокойно встал в проходе и осадил сладострастных кавказцев, делавших настойчивые предложения русским женщинам выйти с ними в тамбур. Они обернулись на него и заулыбались, недобро и некрасиво, но бессильные что-либо сделать. Вадим прямо смотрел "заводиле" в глаза, который развязно улыбаясь, сыпал по блатному угрозами, но Вадим чувствовал каким-то образом, что правда восторжествовала, что впредь они уже не смогут быть такими наглыми. Но подросток понял "задним умом", что происходило бы это в другом месте, не так то просто было бы одержать верх. Наглая и жестокая сила доказала бы, что права только она: что тот, кто сильный, тот и возьмет. 
Вадим был сильно взволнован столкновением, ночь тоже прошла неспокойно: кавказцы постоянно шебуршились, и громко "слушали музыку" на своем магнитофоне, не реагируя на просьбы сделать тише. Вадим с облегчением вздохнул, когда увидел что на следующий день двое из кавказцев исчезли, испарились на какой-то неприметной станции и остался в соседнем купе только один из них, наименее буйный. Дальнейший отрезок пути оказался спокойным и гладким. 
Когда такси высадило его утром около дома, подросток ощутил большое успокоение и довольство. Было начало сентября, стояла тихая, теплая и ясная погода. Да, он был дома, он вернулся в "родные пенаты": простая улица, знакомые места, свой дом и лестница, серая, пахнущая пылью и тенью и, может быть, мышами. Лестница, вытертая миллионами ступней и каблуков, серые, незаметные ступени, как не заметна земля в дороге. Но земля "говорит", потому что жива, способна дать жизнь, а камень "молчит", он мертв. Лестница всегда была молчалива.
Все такое милое, освященное, очеловеченное, привычное и необходимое, как ритуал. Земные вещи, милый сердцу прах, но в тоже время, коварное, держащее, связывающее, душащее, замедляющее движения, сдерживающее молодые дерзкие порывы, учащее благоразумию и смирению. О, сколько же еще лет учиться ему!?
Вадим предвкушал уже встречу с друзьями, что скажет им нечто новое, внесет в свою среду оживление. Впрочем, что он скажет, что он внесет, он и сам не знал.

The End

Последняя редакция 15 июня 2002 г.