Аннотация: В книге Л.Латынина нити исторического повествования переплетены с мифологией и антиутопией.
СТАВР И САРА
1
...И потом был день Божественной истории, или тысяча лет человеческой.
Отпылал московский пожар семнадцатого года, и развалины заросли травой мать-и-мачехи и иван-чая, и ушли в прошлое те далекие, бедные, неудобные, сшитые на живую нитку, нерегулируемые, одноразовые, приблизительные, но прочая, прочая времена, которые люди давних лет условно называли историей.
В благоустроенном, регулярном, абсолютно свободном Под-Московье каждый жил в одиночку, в своей, в зависимости от заработков, склонностей и привычек - домашней индивидуальной Азии, Европе, Африке, России или иной личной берлоге.
У каждого был свой путь на работу, свое рабочее место, полностью, как и жилище, изолированное, отгороженное от прочих человеков. Каждый имел в свободное от работы время право жить тем, кем он хотел жить. Давно законченная человеческая история - если все врозь, в одиночку, отдельно друг от друга, история перестает стать, - так вот, история была занесена в огромную, пышную книгу, книгу человеков и событий, похожую на телефонный справочник, лежавший в кабинах женевских, парижских, римских и прочих цивилизованных провинциальных городских телефонных автоматов, где она не боится лежать себе, дожидаясь руки и глаза любого нуждающегося в ней. И каждое лицо этой книги имело свой знак, согласно алфавиту знаков, и каждый миф имел свой знак, и каждое событие тоже.
Любое желание жителя Под-Московья могло быть реализовано немедленно, при наличии достаточных средств на его личном счете в банке оплаты, но и самый бедный имел такой выбор, что его хватило бы не на одну жизнь.
Как мы влезаем в баранью шкуру, ввернув ее мехом внутрь, так каждый мог влезть в шкуру -
Ставра и Сары,
Локкарта и Ильи из Галаада,
Червяка Васи и князя Бориса,
Гапона и Сиволы,
Путьши и Деда,
Лета и Емели,
и провести в этой шкуре несколько часов или дней своей жизни, дольше было скучно, да и любопытство питало ход ее, и испытать все, что было известно истории и творцу, воссоздавшему эту историю - от ощущений повара Путьши, вонзившего свой кривой острый жертвенный нож с размаху и оттяжкой в брюхо еще не святого князя Бориса.
И до боли уже святого князя Бориса, принявшего в живот свой, как ножнами, кривой жертвенный нож окаянного Путьши.
Причем сюжет обоих мог быть прожит одним человеком, и даже одновременно. Редко, но случались чудики и мономаны, прожившие всю свою жизнь в шкуре Волоса, или Гапона, или Леты, еще реже водились те, что ухитрялись за всю свою единственную долгую жизнь если не прожить, то хотя бы надкусить каждую судьбу, отмеченную в книге человеков даже одним упоминанием, курсивом или в примечании к другой значимой судьбе.
Но о них ли речь, даже в мертвой истории, ни те, ни другие не меняли ход мертвых событий во времена, когда каждый распался сам на себя и начался тираж того, что когда-то было живой историей, то есть коммунальной жизнью сообщества людей - общины, собора, государства, союза, объединения человеков. Люди, наконец, достигли того, к чему вел их - их светлый разум - свободы и безответственности за свою свободу, к тому же свобода, абсолютно полная свобода, не несла зла живущим вокруг, ибо живущих вокруг не было.
Ибо каждый был сам по себе и между каждым была стена, и речь и голос слышали прошлое и не слышали настоящее, оно исчезло из обращения, как исчезают из обращения спички в горящем доме, они сгорают, чтобы дать место пожару, настоящее исчезло, чтобы дать место прошлому.
И каждое новое время у этих единственных, независимых, объединенных только прошлым человеков отличалось от предыдущего только тем, что в моду входили те или иные эпохи - именно иные, но по отношению уже к прошлому, но не по отношению только к настоящему. В моде побывали не один раз все времена и все пространства, но этого не успевали осознать в пределах поколения, а в пределах бессмертия это было несущественно.
ГЛАВА 2
Сегодня Емеля не имел дело с человеческим жмыхом. Страница книги была раскрыта на именах Ставра и Сары, давших имя и начало новому народу - ставросары, что стали мифом прежде, чем запылали первые дома на Пожаре и полетели камни в голову бедного Емели и дообрушились синайские стены.
Треугольник и оранжевый кленовый лист были знаком Ставра и Сары, которыми были они помечены в книге. Этот знак был похож на растущий во тьму корень, с прямым углом посередине, перерезанный другим корнем, который вместе с кленовым листом образовывали приблизительно два пересекающихся равнобедренных треугольника. Составлявший половину знака кленовый лист был принесен в берлогу Емелей в память о последней осенней встрече с лесной Жданой на поляне под Дубом, на том самом месте, где встанет памятник Юрию Долгорукому, содранный с памятника лондонского Веллингтона, простительно существующего лишь потому, что в мире все похоже на все и сравнимо все со всем, как и памятники Юрию Долгорукому и Веллингтону похожи на памятник Марку Аврелию...
Этот лист был хорошо виден, если, возвращаясь снова в спячку, запрокинуть голову, переложив ее с мохнатого плеча Деда на лапу, что лежала навзничь с убранными внутрь могучими, острыми, нежными отцовскими когтями.
...День для Емели был сегодня тяжелый, работа была опустошительна, ибо чем больше ты хочешь взять, тем больше отдаешь сам, этому закону подчинялись в Подмосковье и человеки, и тем более их частные заветы и правила.
Опустошительна, как будто разбилось или треснуло горло сосуда тонкого стекла ниже уровня налитой в него жизни, и она потекла сначала через трещину, потом по стенке сосуда, потом по его витой ножке на стол и далее в никуда, жизни стало меньше на несколько капель, на столько же капель бессмертия стало больше ниже трещины, в оставшемся далее целым сосуде...
ГЛАВА 3
И открыл Емеля дверь, ведущую направо, и захлопнулась она за ним со слабым стоном, как будто наступил Емеля на раненого человека, который жив, но который потерял сознание, как теряют люди случайно разные вещи, записную книжку или, например, ключи от дома, где никто не живет.
И вот уже два человека переступили через раненого, один лег на печку за занавеску, свернулся клубком и затаился, боясь дышать, другой сел за стол, опустив на поверхность его свои пудовые сильные короткопалые натруженные руки. А возле этих рук стояла картошка, дымясь из чугуна вьющимся запахом в потолок, чуть дальше, в самом центре, отражая свет керосиновой лампы и преломляя и преображая этот свет в звездный, стояла пузатая четверть с налитой до краев прозрачнейшей водкой.
Далее вокруг стола - пять справа и шесть слева - сидели соратники пудовых рук. Зенки парней были красны и налиты до краев кровью и водкой, потому что не первую четверть они уходили за долгий трудовой день. Они пели свою хмельную удалую песню - "Гулял атаман по широкой степи..."
Место возле склона горы, на котором высился дом, в котором стоял стол, имело имя - Лысенка, что под Киевом, и сидящие за столом имели имена.
И имя главного было - Ставр, и было ему неполных двадцать человеческих лет, имя сидящих справа было - Петр, Валентин, Вадим, Станислав и Василий.
И имя сидящих слева было: Василий, Виктор, Юрий, Борис, Леонид и Юрий.
Пели они дружно и сидящие ошую, и сидящие одесную, и чувствовали себя друзьями атамана и святыми воинами справедливости, исполнившими свой долг спасения отечества, и орудия их, помогавшие им в исполнении священного долга, - топоры, железные палки, - кучей были свалены в углу слева и справа от входной двери, напротив красного угла, где Никола-угодник слепо смотрел сквозь алый огонь лампады на сидящих вокруг стола мальчиков от шестнадцати до двадцати пяти лет.
На их вышитые красными и черными ромбами рубахи, на белый лен, на красные пятна крови по белому льну. И топоры их были в сгустках крови и перьях, и палки их были в сгустках крови и перьях, и длинные белые портновские ножницы дамского мастера Ахава с Первого Овражного переулка были в застывших пятнах крови.
И удаль их и сила была так велика и так широка, что не вмещалась в тесные лысенковские стены, в эту конуру с нависшим потолком, полатями, стесненную огромной печью, с задернутой занавеской красного цвета в синий горошек. И разливалась эта удаль от Киева до Галаада, от Одессы до Суздаля, где Илья уже поставил мысленно на берег Каменки четыреста пятьдесят монахов со монахинями, священников со их женами и чадами, и, нахлынув на мир волной, эта удаль возвращалась обратно и успокаивалась возле лысенковских булыжных мостовых и бедных кварталов, застывая красной пеной на телах еврея Езекии и еврейки Эсфири.
И еврейка Руфь смотрела, опустив голову свою, из безумных глаз на отца Иакова, на брата Исаака, на мать Юдифь, которые в луже крови с прилипшими к отверстому животу перьями с трудом вытаскивали души свои из тела, как с трудом вытаскивает человек, попавший в болото, оставляя в нем свою обувь, ноги.
Удаль их достигла и бедной каморки, в которой жили муж именем Озия и сын его Иоафам и отец его именем Амасия, торговец сапожной ваксой. Булочник Ахаз и парикмахер Авия смотрели мимо глаз закрытых и Руфи, и Манассии и Амона, пытаясь понять, нельзя ли из этих разных разбитых лиц, сломанных тел, перебитых рук и вытекшего глаза, повисшего на последней красной нити толщиной в паутину, собрать одного человека и пустить его жить снова в эту напрасную, нелепую, но такую нечаянную и потому такую желанную жизнь.
И Ставр сидел меж ними и видел Ахава с отрезанной ножницами головой, эти стены, и видел и Руфь и Иосифа еще мечущимися, плачущими, молящими о помощи и защите, и ощущал еще теплые ноги Эсфири, у которой лобок был гол как колено и которая не сопротивлялась, а лежала как выстиранная рубаха на стуле, и потому еще более делала счастливым и сильным его, Ставра.
И они пели, и каждый говорил друг другу то, что не видел другой и что приводило их в еще большее неистовство, и они не выдержали огня, что палил их, и поодиночке, разбирая палки и топоры в крови и перьях, исчезали из комнаты.
И остался в ней Ставр, отец его Тихон, и остались в ней на печке под овчинами девочка Сара и мать ее Рахиль, и обе они видели, как на глазах их убили брата Сары Соломона, и брата Иуду, и отца Сары Седекию, и деда Иехонию, и трехлетнюю Руфь, и пятилетнего Серуха. Одним ударом. Наотмашь. Железной палкой.
И кровь Руфи и Серуха смешалась с кровью Иуды и Соломона и Седекии, и была она одного цвета и одного рода, и были они булочники, а Сару и Рахиль отец Ставра - Тихон, который продавал булочнику Седекии муку свою и любил их, спрятал у себя дома, где гулял, пробуя свою силу, сын его именем Ставр.
ГЛАВА 4
И счастье захотело улыбнуться Саре, но в присутствии топора в крови и перьях улыбка вышла кривая. Тихон поил Ставра и пел сам, чтобы скорее уснул Ставр, но напился Тихон раньше, ибо был Ставр как богатырь, и если бы то были полки касожские, был бы он как герой, что зарезал Редедю, и потому еще мог пить, и четверть была на треть цела, и силы в нем было и от запала, и от рассказов и водки, и крови так много, что некуда было ей деться, и разорвала бы она Ставра, но услышал он запах мочи и повернул голову, направо к печке. И увидел желтую струйку, что вилась по белой побелке, прямо к голубцу, меж горнушками, и встал, шатаясь, и подошел к печке, но было там темно, и засунул он руку, и нащупал ножонку Сары, и потащил за нее, и вытащил на свет Божий черноволосое, полуголое, зеленоглазое чудо, которое знал хорошо, потому что возил муку к булочнику Седекии и пересыпал там муку в мешки Седекии, и девочка Сара держала мешок за края, и когда сыпалась белая мука в распахнутое чрево тяжелой грубой рогожи, Ставр и Сара тайно друг от друга, чуть ежась, пропускали через себя волну нежности, тепла, желания, озноба, и руки их потели, а кровь приливала к щекам - еще та, не священная, жертвенная, а живая, теплая человеческая кровь покоя и бедной жизни.
Ставру нравилась Сара, и Саре нравился Ставр, Ставр женился бы на соседней Улыбе, и пошли бы у него русские дети, и Сара вышла бы замуж за сына сапожника Ровоама, лежащего на пороге своего дома с разрубленной надвое, как антоновское яблоко, головой. И продолжила бы Ровоамов род, но вот боги и духи стали слышимы и видимы, но вот безумие общего врага, которое побило камнями Емелю на лобном месте, сунуло в руки Ставра железо, выбелило на его лице мирный румянец смущения и перекачало уже новую кровь, кровь ненависти, правоты, злобы в сузившиеся глаза, и разве что где-то на самом дне, залитое водкой и кровью ненависти и правоты, чуть шевельнулось то самое забытое божье смущение, но это продолжалось ничтожную часть мгновения - не больше мгновения, на которое остановилось вырванное ветром древо прежде, чем опустится на спину матери - Большой Медведицы, такую малую, что ни одна машина мира не успела бы засечь его.
Зарычал Ставр, как зверь, попавший в капкан, дернулся, вырвал всего себя, и с Сарой на руках прыгнул в горницу одним прыжком и бросил ее на тесаную топором кровать, на белое покрывало, затканное птицей сирин среди красных цветов, и в эту секунду стал из небытия размыто возникать новый человеческий род, родиной которого станет весь мир, и не было вины в Ставре, что боги помутили разум его, повесили перед глазами его кровавый занавес, и не было вины в Саре, что она оказалась по ту сторону занавеса, каждый народ возникает из лона среди крови и вод, и каждый человек рождается из крови и вод, и русский и еврей так же, как и народ Ставра и Сары, но каждый в свой черед, и в свой век, и в своей крови и водах, и имя ему потом русский, имя ему потом еврей, и имя ему потом ставросар.
Так же, так же, так же возник на земле каждый, каждый род - и о бедные люди, ставшие жертвой на жертвеннике нового рода, ибо их приносят в жертву, они зерно, отданное червям, из которого вызреет Колос, они клубень, жалкий, вонючий, жидкий, прекрасный, давший жизнь всем будущим клубням мира.
Помоги, Господи, им перенести их беды, в коих они неповинны, прости их за деяния их, кои совершили они в слепоте своей, помоги им пройти тот малый путь, от чрева земли до воздуха и звезд, который проходит зерно и росток его, в темноте, холоде во чреве мира, и да будет земля им пухом в бедной глине бедного погоста, бедного жальника под Ширяихой, далекого и от Москвы, и Иерусалима, где будут жить их потомки, вспоминая имена их, благодаря и не прощая им их невиновность и их неотвратимость, и то, что роду Ставра и Сары уже никогда не вернуться в землю отца и матери, потому что это разные земли, и на них нельзя жить одновременно, и только весь мир может стать их родиной.
ГЛАВА 5
И Ставр взял нож, что лежал на столе возле кровати коричневой, как шоколад фабрики Ротфронт, еще в невысохшей жертвенной крови и Моисея, и Исака, и Седекии, и попробовал пальцем острие - красная капля выступила из надреза и растеклась по огромным, как волны океана, линиям кожи кончика пальца и скользнула вниз, и просунул Ставр нож снизу, до ворота рубахи, вывел его наружу, так что Сара откинула голову, чтоб не встречаться подбородком с острием, и сверху вниз на себя провел нож Ставр - и распалась ткань, и на Саре не было ничего, и грудь ее ударила ему в глаза своим светом, и солнце ударило ему в глаза своим светом, отраженным от груди и алого шершавого сосца, как от зеркала, и Ставр лег на нее и, силой разжав ноги, плотно и больно вошел в Сару, и в то время, когда он был еще около и был уже внутри, сказала Сара на языке своем:
"Ты видишь, Яхве, что делает он со мной, а там, в доме моем, лежит отец мой, и сестра моя, и брат мой, и дед мой лежит в доме возле стола, касаясь белым, но красным своим волосом ножки стула, а я лежу перед Ставром, и нет закона между ним и мной, и нет силы моей против его много, и Ты видишь, что это зверь, и у меня осталась одна сила, и я боюсь ее, но я говорю Тебе, я проклинаю его, и Ты услышь меня и покарай его карой своей", - и эти слова пришлись на сжатие руки за спиной ее, так что пальцы вдавили лопатки в спину Сары.
И не успело семя Ставра протечь в лоно Сары, как еврейский Бог ударил и стряхнул глаза Ставра, и вздрагивал еще Ставр и был в изнеможении нежен, а свет потух, и солнце выкатилось из глаз его, и весь мир выкатился из глаз его - и кровать и спинка коричневого цвета, как шоколад фабрики Ротфронт, и занавески, и пол коричневый дощатый с пролысинами посреди каждой доски; и немытое окно в горнице, и засохшая ветка березы, оставшаяся после Красной горки с лентами поперек, как дерево в Оше на святой горе, и исчез свет и закатился во тьму, и еще катилось солнце, как оторванное колесо от наскочившего на дерево автомобиля... в день двадцать пятый декабря, или студеня месяца, 11918 год.
А Бог наказал Сару за проклятие ее - и еврейский Бог Сары, и русский Бог Ставра, потому что проклинающий проклят тем же проклятием, и убивший тем же убиением, и Сара виновато полюбила Ставра и стала жена его. И через шесть месяцев и двадцать пять дней 20 июля в Ильин, или Велесов, день родила Сара мертвого первородного сына, и имя ему было дано Илья, и закопали они - Ставр и Сара - Илью в сырую от христианской крови землю в Суздале, рядом с убитым Ильей монахами и монахинями, лежащими в одной братской могиле, и место это было свято.
И то случилось прежде, чем дошли они до села Яковлевское возле Волки, до церкви Николы Чудотворца, до дома отца Арсения, двоюродного брата Тихона - отца Ставра, и это случилось после того, как прошли они свой путь из тьмы и холода наружу, через Киев, потом земли Екатеринослава. Потом херсонские, и новочеркасские, и полтавские, и харьковские, и белгородские, а потом и Москву, Суздаль, вместе с отцом Ставра - Тихоном и матерью Сары - Рахилью. За это время Сара увидела мир и отвернулась от него внутрь себя, а Ставр, перестав видеть, забыл вид его. И все, что случилось в эти годы с родиной Ставра, и все, что случилось в эти годы с родиной Сары, как будто прошло через них, как нитка проходит в ушко иголки, на самом же деле это Ставр и Сара, оба мертвые разною мертвостью - один Божьим наказанием, другая - Божьей справедливостью, как перекати-поле по степи, прокатились по русской истории первых лет кровавой жижи, которую покроют асфальтом историки всех времен, и, наконец, этот путь застынет в буквах и знаках в живой книге законченной мировой истории.
Только мертвые тогда могли пройти этот путь и остаться в живых.
Бог сохранил Ставра и Сару, чтобы они дали имя народу своему, у которого не будет родины, потому что они пришли из того, чего уже не было, и пришли туда, что не их, как это случилось со всем русским народом.
Потому, где бы ни были они, нет ничего их до конца, как бывает только у тех, кто оставил народ и землю отца своего и не пришел в землю матери своей, даже если пришел в землю матери своей. Ибо на одной земле только дети рода отца их, и на другой земле только дети рода матери их, а общей земли - только весь мир.
...Зверь живет в лесу, рыба в воде, птица в воздухе, а человек и в лесу, и в воздухе, и в воде...
ГЛАВА 6
И мертвые в тот год лежали в воде, воздухе и в лесу, их некогда было хоронить, и некому было оплакивать, потому что если пошел отец на сына, брат на брата, то отец не плачет над сыном, а брат не плачет над братом, а сын радуется смерти отца, и брат радуется смерти брата, но эта дорога была за воротами местечка Лысенка, что под Киевом. А сначала в утро слепоты Ставра и через день по смерти брата Сары Соломона, и Иуды, и отца их Седекии, и деда их Иехонии, и трехлетней Руфи, и пятилетнего Серуха отправилась Сара, мать ее Рахиль и отец Тихон, куда глаза глядят зрячих, и Ставр, куда поведут слепого.
И шли они бесконечно всегда по снежной, жаркой, воспаленной, замерзшей, голодной земле. Из города, названного именем Перевозчика Кия, откуда и пошла вторая земля русская, сначала на юг, но потом, увидев прибавление ужаса земли, шли до тех пор на север, след в след за предками их, страдавшими болезнью непокорности и свободы, бежавшими с юга, востока, запада, пока не нашли землю, на которой не было огня и злодейства, и там остановились в доме отца Арсения, напротив собора Николая Чудотворца, справа от дома настоятеля собора отца Иоанна Красовского в селе Яковлевское Костромской губернии. И было между домами отца Арсения и отца Иоанна и стенами храма длинное здание мельницы со стоящими за спиной ее жерновами, утонувшей в мякине по пояс, словно ждавшей мельника Тихона.
И был их путь на юг от дома в Лысенке между рекой и горой, сгоревшего в ту ночь от копеечной свечки, которую опрокинула Сара, пытаясь выбраться из-под обезлюдевшего Ставра, и запылала сначала кровать с кружевным белым покрывалом, на котором темнело пятно жертвенной крови девы Сары, и потом огонь, как всадник через ров, махнул на занавеси, а потом на стены, прошиб крышу, вырвался на кровлю, и бешеный красный всадник заплясал неистово, скоком - с крыши на конек, а с конька алый конь прыжком летел на соседний дом, и уже целая кавалерия металась под черным, червонным, кровавым небом, заметая следы погрома, превращая в пепел одного серого цвета и спящую пьяную кодлу, и убитых ими: Исая и сына его Иова, и отца Иакова, торговца сапожной ваксой, и Руфь, и Иосифа, и Эсфирь, Иуду и Соломона, и Иоахима, и пепел, мешаясь, взлетал в небо и гудел среди летающих меж облаками крылатых всадников, которые гикали и выли в радости своего очередного торжества, числом, конечно, малым по сравнению с числом конников, летавших над горящей Москвой и Иерусалимом.
Ставр не видел этого пламени, только жар опалил брови его пустых глаз, которые, возможно стряхнул еврейский Бог, а возможно, выжег на лету огненный всадник, плеснул в ставрово лицо из своего огненного ковша, похожего на ковш Большой Медведицы, той самой, которой именем и была названа когда-то и Москва-река, а потом и сама Москва. Мать Медведица, пролив из своего ковша огненное питье, отделила кровавый страшный юг от спокойного и тихого даже и в кровавые годы Севера.
ГЛАВА 7
И вошли они - спящие во время жатвы - Ставр, и его жена Сара, и отец Ставра - Тихон, и мать Сары - Рахиль - в стены Киево-Печерской лавры, где не лилось крови от века и где останавливался топор погрома и нож убийцы и жертва была под защитой божьих стен, и услышали они, входя в Лавру, крик, и крик этот был криком боли, и криком удивления, и криком растерянности, и криком готовности к смерти, и был он криком митрополита Киевского Владимира.
Было два часа пополудни, и был этот крик рожден на расстоянии ста пятидесяти саженей от ворот Лавры, и отец Владимир лежал на спине, и Ставр спросил, кто кричит, и Сара сказала - человек. И Ставр замолчал, но крик ему был знаком, так кричал сапожник Моисей, когда Ставр ударил его топором первый раз и не попал посреди головы, но попал вбок, как убийца отца Александра Меня. И Тихон и Рахиль повернули Ставра спиной к Лавре и пошли прочь, а Сара смотрела и не могла отвести глаз своих от четырех светящихся гневом и справедливостью лиц.
И один из убийц был в кожаной куртке, и трое - в солдатских шинелях, и тот, что в кожаной куртке, выстрелил первым и попал в щеку, около правого глаза Владыки, на палец ниже, и это был первый крик, и второй, когда солдат рассек голову Владыки саблей, что была у него в левой руке, и был он левша, и крик третий, когда солдат вонзил свой штык в шею возле правого уха. И четвертый, оборванный вначале, когда солдат погрузил свой штык в рот Владыки, чтобы он больше не кричал, и владыка замолчал, а потом и потом каждый, у кого был штык, воткнули его в грудь Владыки, и кожаный человек выстрелил в грудь, в место, куда вошел штык, а тот, что с саблей, развалил живот Владыки надвое.
Вот здесь-то сон жизни и спасения и закрыл глаза Сары и открыл их тут же внутрь, как будто солнце зашло в этой земле и взошло в другой, и Сара перестала видеть беду и боль свою, и стыд свой, и унижение свое и прозрела в вине своей перед Ставром, как будто в Лавре в вечный Татьянин день народ Сары и народ Ставра преступил границу, чтобы уравнять страдания, чтобы можно было идти дальше, не останавливаясь и не отворачиваясь от уже иной, новой жизни земли.
А иная жизнь не хотела менять свой вид, на каждом повороте встречая Сару и ее мать Рахиль и Ставра и его отца Тихона тем, о чем не рассказали песни, чего стыдится каждый человеческий род в здравом уме и здравой памяти, и тем, что стало бытом Ставровой земли, и тем, что, возможно, он сам привел в движение, подчиняясь воле видимых и слышимых богов.
Слепота его, явившаяся, как оказалось, вовремя, была защитой от вида земли, но слух его содрогался вместе с душою и от криков, которые, словно прихожане в пасхальный день через ворота кремлевских стен, валили валом через слух и душу Ставра.
ГЛАВА 8
Было так, когда добрались они до станции Чаплино уже возле Екатеринославля и хотели сесть на поезд, в двадцать четвертый день месяца февраля 11919 год, в первое и второе обретение честныя главы Святого Иоанна Предтечи, но поезда долго не было, а были красноармейцы из отряда Бакланова, и они вели по перрону архимандрита Вениамина из Москвы, вели его красноармейцы на казнь, туда, где кончалось железнодорожное полотно и лежала съежившаяся, озябшая земля, и был он виновен в том, что заступился за земского начальника той же станции Чаплино.
Старик был слаб, тщедушен и почтенно крестил себя и всех, кого видел вокруг, в том числе и ведущих.
И тогда красноармейцы, раздраженные его крещением, набросились на него посреди перрона рядом с тем местом, где сидели Ставр, Сара, Рахиль и Тихон. Сам Бакланов сорвал крест с архимандрита, и все остальные стали срывать одежду с отца Вениамина и стали бить шомполами, и сила ударов была так велика, что соскочила коса с головы архимандрита. Шомполами красноармейцы били по рукам Вениамина, мешая ему креститься, и потом отрубили руки и затем уже голову, когда архимандрит Вениамин из Москвы лежал в крови на перроне.
Тело его красноармейцы оставили и вместе с Баклановым сели в остановившийся поезд и уехали. А в соседнем вагоне ехали Сара и Ставр, и Рахиль, и Тихон. Продолжалась их обычная жизнь, какой жила Ставрова земля, где страх и кровь стали так же привычны и будничны, как привычны и будничны были телевизоры, по которым через семьдесят лет показывали эти страх, голод и кровь, не вызывая у смотрящих особых эмоций.
ГЛАВА 9
И добрались Сара и Ставр до Бахмутского уезда, до села Рождественского. В дом их никто не пустил, и им пришлось есть в снегу, и еды было мало, ибо то, что взяли с собой, они съели, и то, что заработали и выменяли в голодных деревнях Тихон и Рахиль, тоже подошло к концу. Остановились они ночью, а когда рассвело, то увидели что-то темное, висящее на акации, а оказалось, это местный священник, которому красноармейцы отрубили руки и ноги по туловище и повесили за волосы на акацию и потом расстреляли, и шел третий день, и завтра его можно было хоронить. И Ставр не понял, почему все встали и ушли и перешли в другое место, под дерево, хотя уже начали есть еду. А Ставр устал. Когда хоронили священника отца Иоанна, они не узнали, потому что ушли раньше, а похоронили его прихожане на другой день, ибо красноармейцев в селе больше не было.
И когда шла Сара по дороге и вела Ставра за руку, она думала, что русские хотят их, евреев, догнать по числу страданий, накопленных за три тысячелетия, и что в ближайшие годы они это сделают, и что то, что она видела в своем доме и в доме Ставра, и сам Ставр - это доля малая, похожая, стремящаяся к целому часть того, что видали они вокруг, и она сжимала руку Ставра, и думала о своей вине перед ним и перед еврейским Богом и русским Богом, и жалела, что Ставр не сможет работать, чтобы они жили так, как жили до великого погрома.
И последним шел Тихон, а перед ним Рахиль, и каждый думал, что так не бывает, и каждый не понимал, что происходит, и это было спасением их ума и правом идти дальше по снегу навстречу новому рождеству Христову, которое в другой жизни праздновали весело и шумно, а сегодня не было города и не было дома и не было земли, где не встречали бы их кровь и пепел, и где не убивал бы человек человека так страшно, так мучительно, так жестоко, и с таким яростным ощущением справедливости правого дела, как делали это все, кто имел оружие, и кто строил счастливую жизнь, и кто распинал сына Божьего во имя спасения себя и народа своего.
ГЛАВА 10
И тогда повернули они к Херсону, стремясь к солнцу и теплу, в надежде, что солнце и тепло смягчит кровь людей и жестокость их и ненависть их. Но не было мира и под солнцем.
Недалеко от Херсона увидели Сара, Рахиль и Тихон и услышал Ставр священника именем Николай. Ряса на нем была распорота и висела как полы незастегнутого кимоно, глаза закрыты, а стон скатывался с губ, как пот со лба и как слеза из глаз, неслышно и редко, но Ставр слышал стон, и Сара видела слезу. Крест, на котором был распят отец Николай, был груб - к стволу березы поперек была приколочена перекладина. С ворот, для крепости перевязанная крест-накрест тугой льняной веревкой. Часть веревки проходила под мышками отца Николая, так что висел он на веревках, а гвозди, заколоченные матросами из отряда Левинсона в руки, локти и бедра отца Николая, выполняли скорее ритуальную функцию.
Церковь за спиной отца Николая со сбитой снарядами колокольней закрывала солнце, и смотреть на отца Николая можно было только чуть сощурив глаза. Справа еще дымился поповский дом, хотя пожар явно отгорел не день назад, головешки чадят долго, если нет дождя или снега.
Если судить по высоте распятья, то распинали отца Николая стоя в седле лошади и несмотря на все попытки Сары и Тихона помочь отцу Николаю, сделать они ничего не могли, и тогда Тихон, намочив тряпку в ведре воды, стоявшем на краю колодца, и привязав эту тряпку на длинную палку, с трудом дотянулся до губ отца Николая. Но обмочив губы, отец Николай застонал, и Тихон понял, что он продлит боль отца Николая и ничем иным не сможет помочь ему, и они ушли - и отец Ставра Тихон, и мать Сары - Рахиль, и сама Сара, и сам Ставр - в другой юг, все еще надеясь на милость и свет солнца и его сильную силу.
ГЛАВА 11
И вот остановились они недалеко от Ессентуков у кладбищенского сторожа Василия.
Было холодно, и Ставр кашлял, и Сара была простужена. А Рахиль и Тихон нет. Сторож Василий был хром и велик ростом и сутул. И в первую ночь, когда спали они у него на полу, Василий не спал и был в горе и часто тихо скулил.
Саре стало совсем плохо, Ставр лежал рядом с Сарой, и он держал ее за руку, а Рахиль говорила с Василием. И Василий сказал, что на нем грех и что он не может уснуть. Неделю назад красноармейцы матроса Успенского на краю вырытой могилы ночью зарубили заложников из Ессентуков. И рубили их долго и свалили всех в яму и зарыли землю.
Но когда он вышел, а была луна, Василий увидел, что земля шевелится и руки, открыв землю, показались над ней, и голова священника Рябухина, которого он знал, и ходил в церковь к нему каждый праздник, и видел его на кладбище тоже, показалась, испачканная в крови и земле.
И священник Рябухин стонал и, узнав Василия, позвал его и попросил помочь и дать ему воды, но Василий, боясь, что вернутся красноармейцы и узнают, что он спас, опять забросал живого отца Рябухина землей и ушел в сторожку, где они сидят сейчас, и теперь не спит, и на душе его грех, и он хочет уйти с ними, куда глаза глядят.
ГЛАВА 12
И они пошли дальше, когда поправились Ставр и Сара, и теперь их было пятеро, как точек у пирамиды, четыре стороны света, и Бог над ними.
И путь их был на север, потому что солнце способствовало крови, ненависти и вызывало наружу, как солнце вызывает и тянет наружу траву сквозь холодную землю, злобу и мерзость, живущие без солнца тайно в человеке, невидимо, а потому не так страшно и дико. И дорога, повернутая ими на север, привела их в полтавскую губернию, и остановила в Лубянском Спасо-Преображенском монастыре. В тот час комиссар Бакай приказал игумену Амвросию собрать всю братию, и набралось всего 25 человек.
Бакай и красноармейцы заставили братию собрать дрова и пообещали сжечь их, а Сару, и Ставра, и Василия, и Рахиль, и Тихона выгнали из монастыря, пожалев их, как лиц не духовного звания, и Ставр и Сара вышли вместе со своими людьми и, не уйдя далеко, остались под деревом и сели.
Но сжечь монахов не успели, комиссар Бакай вывел их за ограду и погнал на вокзал, потому что узнал о приближении Добровольческой Армии, и слышны были орудийные выстрелы и пальба, и заставили монахов рыть яму, и Бакай и красноармейцы стали рубить монахов и стрелять в них, и первым убил Амвросия сам Бакай, а потом других, но всех убить хорошо не успели, только семнадцать человеков убили, семь были недоубиты, а притворились убитыми, и налетели конники Добровольческой, и комиссар Бакай уронил отрубленную голову на туловище Амвросия.
И всех красноармейцев потом собирали по частям, и если бы не одежда, непонятно, чьи руки и ноги были там. А Ставр и Сара засыпали всех землей, и помогали им Рахиль, Василий, и Тихон, и семь недоубитых монахов, и отслужили по всем красноармейцам и монахам общую панихиду и по четыредесяти мученикам в Севастийском озере.
И было со стороны монахов убитых и похороненных к этому часу - кроме отца Амвросия - отец Ярослав, отец Аввакум, отец Владимир, отец Александр, отец Михаил, отец Николай, отец Лев, отец Федор, отец Александр, отец Михаил, отец Григорий, отец Федор, отец Василий, отец Даниил, отец Илларион, отец Ярослав, отец Сергий.
И было похоронено со стороны красноармейцев, кроме Бакая, приблизительно двадцать один человек, потому что чье было что, разобрать трудно, рук было много, и ног тоже, и туловищ, и все было кровь и грязь, и хотелось скорее все засыпать землей, чтобы могила заросла травой, и все забыли, когда умрут видевшие это, что таит под собой человеческая трава памяти, и это справедливо, ибо человеки чаще живут не так, а только когда слышимы боги и духи, но несправедливо забыть имена, и было это на девятый день марта в день святых четыредесяти мучеников в Севастийском озере.
- Куриона, Кандида, Домна, Исихия, Ираклия, Смарагда, Евноина, Валента, Вивиана, Клавдия, Приска, Осодула, Евтихия, Иоанна, Ксанфия, Илиана, Сисипия, Аггея, Аэтия, Флавия, Акакия, Екдита, Лисимаха, Александра, Илии, Горгония, Ософила, Домитиана, Гаия, Леонтия, Афанасия, Кирилла, Сакердона, Николая, Валерия, Филоктимона, Севериана, Худиопа, Мелитона и Аглаи, замученных на льду озера в царство Ликиния.
И похоронив их вместе с монахами, Ставр, и Сара, и Рахиль, и Тихон, и Василий пошли дальше, и до станции провожал их раненый только в руку отец Николай, и он говорил Ставру и Саре, Рахили и Тихону и Василию, что Бог послал испытание на землю русскую потому, что считает - в ней может быть продолжена живая вера, но храм и вера стоят на крови мучеников, но мучеников за веру и церковь Христову.
Во всех веках и во всех землях страдают люди и переносят муки свои, одни стойко, другие иначе, во всех землях казнят людей, справедливо и нет, и ничто от этого не меняется в истории человеков. И только церкви от пролитой ее крови дано претерпеть преображение и воскреснуть, как сын Божий. И чем боле крови слуг Божьих будет пролито, тем крепче и святее и дольше будет обновленная вера человеков, так дождь оживляет высохшее поле, и жито потом наливается колосом, чтобы кормить живых человеков. Но имена казнящих и проливших кровь будут оставлены и прокляты именем окаянных, как имя Путьши и Святополка, а имена мучеников за веру будут святы, как имена убитых Святополком Окаянным Бориса и Глеба, так говорил ему намедни игумен Амвросий, и так должно рассказывать всем слушающим их и сохранить очевидное и Ставру, и Саре, и Рахили, и Тихону, и Василию, потому что на видящих и бессильных нет крови и потому что они свидетели мук слуг Божиих.
А он - отец Николай и шесть монахов, оставшихся в живых по воле Божией, по воле Божией уже положены на жертвенник во имя церкви и веры, и меч над их головой занесен. И они ждут часа, когда не промахнется рука поднявшего меч на отца своего, но это не главное, а главное то, что в день преображения господня августа в день шестая возрождение церкви уже имеет быть на земле русской. И не человекам дано измерить, кто внутри церкви пострадал боле, и кто мене, и кто был в вере тверд и кто нет, не мерой каждого измерено страдание церкви будет, но мерой церкви самой.
И еще говорил отец Николай, что следует идти им через монастыри, ибо хотя там и боле страха убитым быть, но в монастырских кладовых есть еще запасы еды, что пропали вовсе в деревне, и в монастырях есть утешение, что пропало в миру, и еще, что и не церковные люди должны очами своими видеть страдания и муки церкви русской, которой выпало благое терпение во преображение и воскресение церкви христианской. И каждый погибающий за Божье дело станет мучеником и будет внесен в святцы, как четыредесят мучеников на Севастийском озере, замученных на девятый день марта.
И после этих слов Василий, понявший и услышавший только "на вас нет крови..." сначала встал на колени, а потом повалился на левый бок, подогнул под себя ноги, как ребенок в утробе матери, и отдал Богу свою душу, и она отделилась и темным дымом ушла из тела, из того места, где было солнечное сплетение, и все видели душу и как скоро она растаяла в синем небе. И Василия закопали рядом с убитыми монахами и красноармейцами. В правую могилу, где жертва и палач легли рядом под слова одной молитвы, и в одну русскую землю, смешав тела свои в один прах и в одну скорбь.
И Ставр, и Сара, и Рахиль, и Тихон пошли дальше одни, и пятым был сын во чреве Сары, именем Илия.
И оказалось, что отец Николай, вслед за игуменом Амвросием, говорил верно.
ГЛАВА 13
То же было и недалеко от Харькова, в Спасовском монастыре, где их приютили монахи, но потом пришли красноармейцы матроса Дыбенко. И матрос Дыбенко вытащил из храма молившегося там настоятеля монастыря архимандрита Родиона, привел его к монастырской стене, остановился около сидящих на траве Ставра и Сары, заглянул в невидящие глаза Ставра, ухмыльнулся и вытащил не торопясь шашку, а шашка застряла и не шла сначала, но потом пошла.
Дыбенко спросил у Родиона, сколько ему лет, и, узнав, что семьдесят пять, подумал, что и его отцу столько же, и, подняв шашку, срезал с головы архимандрита Родиона кожу с волосами, а потом нагнул ему голову, и пока крестился Родион, низко-низко согнувшись под рукой Дыбенко к земле, Дыбенко, не с первого раза, отрубил ему голову и, отрубив, поднял и со смехом смотрел на открытый рот и пену, что выступила из губ, и, посмотрев, бросил в сторону, и, подойдя к Саре и Ставру, Рахили и Тихону, взял полу Ставровой хламиды, вытер шашку и засунул в ножны, и шашка не шла, он опять вытащил и вытер ее, потом засунул по рукоять и пошел к своим, которые тут же на монастырском дворе жгли иконы и готовили себе пищу, и в черном котле варились куски мяса убитого накануне дыбенковского коня Ворона.
И лики Ильи пророка, девы Марии, святого Николы-угодника мелькали в пламени и были похожи на живых людей. Сара ела это мясо и кормила им Ставра, а Рахиль и Тихон взяли про запас, и потом четверо пошли дале своей длинной дорогой, и никто друг другу не говорил ни слова, потому что шла война, и был быт, и не было слов, и только Ставр просил у Сары описать место, где идут они и что видит вокруг Сара, и что за край, который лежит у них под ногами. И Сара говорила то, что это харьковская земля, но ум ее молчал, и молчала душа, и ее мучило чувство вины перед Ставром, потому что когда убивают нас, это дело не нашей совести, но когда же мы просим Бога и карает он того, на кого мы показали рукой своей, это дело нашей совести, потому что не мы судьи человеку, но только Бог.
И потом.
И потом, что было Саре говорить о том, что видели глаза ее. Все было буднично и однообразно, как сама жизнь в ту пору.
Когда ели они конину дыбенковского Ворона, сидя возле закрытых наглухо ворот, красноармейцы дыбенковского отряда, которые дали им место у костра, на глазах их зарубили священника Моковского, и когда тело его упало в разные стороны на снег, жена бросилась к ним и стала просить похоронить тело его, и тогда подошел сам Дыбенко и увидел жену, и увидел, как, лежа на снегу, обнимает она ноги, обутые в рваные ботинки, отрубил ей сначала эти руки, а потом ноги, разрезал саблей конец одежды ее и, наконец, крест-накрест развалил тело попадьи и положил рядом с Моковским, и последний красноармеец, уходя, последний мартовский снег ногой сгреб на остатки тел их и ушел, не доделав свое дело, и Сара, Тихон и Рахиль навалили больший сугроб, но кровь проступала сквозь снег, и конца не было работе, и они ушли, не видя, что кровь проступает сквозь снег и тает от тепла тел попа и попадьи Моковских, и было то в день двадцать пятый месяца марта, или березозола другого имени месяца, в праздник Благовещения пресвятыя Владычицы нашея Богородицы.
ГЛАВА 14
И было утро, и был месяц август, или серпень, день Преображения Господня 11919 год.
Ставр, держась за руку Сары, и мать Сары Рахиль и отец Ставра Тихон дошли до дома в селе Яковлевское на Поповой горе, на берегу речки Тахи по Второму Овражному переулку, до дома отца Арсения, ибо отец Арсений был двоюродным братом отца Ставра Тихона, а на развалинах времен остаются невредимыми иногда только нити рода, часто рвутся и они, почти всегда на юге и реже на севере, а костромская губерния и была русским севером.
Оборванные, грязные, голодные скитальцы, похожие на обычных калик перехожих и странников, попавших в будничный ад русской истории, перемолотых ею, до нежития, но не развеянных по ветру, как пыль дорожная, были допущены не случаем, но провидением к высокой калитке сиреневого цвета, среди высоких резных ворот и остановились без надежды на то, что за воротами еще есть жизнь, но остановились, ибо больше некуда было идти.
Позвякав запертой щеколдой, они стояли молча, равнодушно, готовые повернуть от ворот, если за ними окажется чужое лицо или выжженый квадрат земли. Залаяла собака, Рахиль первая разрешила себе надежду, за ней Тихон, но Ставр и Сара жили еще внутри себя, и надежда не тронула их мертвого сердца, которое, хотя и каждое на свой лад, умерло, ибо не по силе Ставру и Саре было выживать живыми. Собака лаяла дружелюбно, всего лишь сообщая хозяевам, что за воротами люди и им надо открыть.
Был полдень, зазвонили колокола на стоящей за мельницей колокольне Николы Чудотворца, звук был неожиданный, мирный, доисторический звук, который, однако, не дошел до глухой и мертвой души Ставра и Сары. Открыл, звякнув щеколдой, калитку сам отец Арсений, высокий, седой, белый, с зелеными усталыми, но не потухшими глазами. Он не удивился, увидев Тихона и Ставра и незнакомых ему женщин.
Открыл двери, пропустил во двор, провел в сад, посадил на лавки под яблоню, принес хлеба и молока. Матушка Александра согрела воды, каждому вынесла штопаную, но свежую одежду, это были льняные рубахи из ткани купца Сидорова, владельца яковлевской фабрики. Каждый, вымывшись в конце сада за кустами терновника, надел белую рубаху. Рубаха на Ставре была коротка, Саре рубаху подшили, Рахиль и Тихон были в них похожи друг на друга. Только у Тихона были волосы белые, а у Рахили на самой макушке головы еще черные.
Сара мыла Ставра.
Тихон и Рахиль мылись сами.
В первый день жизни в селе Яковлевское Рахили было тридцать пять лет, Тихону - сорок, Саре шестнадцать и Ставру двадцать один...
Сели за стол, что под яблоней, где под ножкой стола послеобеденным сном спал червяк Вася. Когда принесли чай и поставили мед, из собственных ульев, Рахиль заплакала, потом заплакал Тихон, потом матушка Александра, потом отец Арсений. Ставр и Сара не заплакали, ибо слезы имеют только живые люди. Сара заплачет через восемнадцать лет, когда у нее родится сын именем Емеля, в Ильин, или Велесов, день, в шесть часов пятнадцать минут по местному равному московскому времени, сын совсем не похожий на первенца Сары, который умер в тот же Ильин день возле Суздаля и был закопан в святую землю рядом с монахами, монахинями, священниками, их женами и чадами числом четыреста пятьдесят, убитых собственноручно Илей из Галаада в великий жертвенный день.
И тогда Сара умерла второй раз, после Лысенки, умерла еще дальше и почти не слышала людей, не слышала Рахили, Тихона и Ставра, не слышала отца Арсения и матушку Александру.
Ставр не видел, Сара не слышала, и им было хорошо друг с другом, проклятье Сары, еврейский и русский Бог слепили их в одну груду нелепой бесформенной темной и смутной жизни.
И сейчас под яблоней в день Преображения Господня она не слышала слез сидящих с ней за столом. Но ей было хорошо, тепло и тихо, это был ее рай, после киевского, екатерининского, харьковского, белгородского и суздальского мира.
Падали яблоки к ногам червяка Васи, который из травы не мог разглядеть своих старых знакомых еще по южной жизни.
Срывались пожелтевшие листья, светило солнце, небо было голубым, а земля черной и жирной, какой она бывает в южных краях, на Поповой горе неожиданно земля была богатой землей.
И пошла жизнь, отец Арсений жил во второй половине, служил службу под началом отца Иоанна Красовского, настоятеля храма Николая Чудотворца. Завели скотину, держали козу, пару баранов, гусей и кур.
Ходили пешком в Плес, по дороге часто встречали два стада, одно было бедным и жалким - крестьянское, другое - упитанное, ухоженное стадо барина из имения Ивана Волкова, которого ждали и который все не возвращался. Стада паслись недалеко от Ногина, ближе к Никольскому, почти на середине между Плесом и Яковлевским. И так было до 11936 год.
Еще работали церкви, звонили колокола и было что есть поначалу в те новые, искалеченные года.
Голод Поволжья они пережили удачно. Когда Тихон и Рахиль садились на пароход в Красных Пожнях, чтобы ехать вниз по Волге в Самару - за хлебом, им не повезло, толпа оттеснила их от трапа, кто-то упал в воду, закричал давимый, как виноград, ребенок, толпа хлынула в чрево по сходням парохода именем Кропоткин, и когда Тихон и Рахиль остались на берегу, около их ног оказался узел.
Пароход уплыл, Рахиль заплакала, Тихон развязал узел, в нем было несколько сот тысяч денег и золотые монеты царского чекана.
Их хватило как раз до 28 июня 1941 года, когда Тихон ушел на войну, и ему в дорогу разменяли последнюю золотую десятку и купили табаку, портянки и хороший складной нож с перламутровой ручкой.
Рахиль ушла на фронт через год после Тихона, и ее убило прямым попаданием в вагон по дороге на Киев около Можайска, недалеко от бородинской деревни Алексенки, в которой родился дед Ставра именем Яков. Когда Емеля в восьмидесятом году приедет в Алексенки, он увидит на месте дедовского дома кусты акации, возьмет гнилушку от дедовского амбара, съездит в Можайск, чтобы посмотреть на дедовский дом, который перевезли в город и сделали из него городскую больницу.
Якову сеялку, Якову молотилку, Якову веялку он тоже увидит в Алексенках, они еще работали и через шесть десятков лет. Увидит и пожалеет слепого больного старика, расстрелявшего деда.
А Тихона, раненного в сорок третьем, отправят поближе к дому в Ивановский госпиталь, и Сара будет ходить к нему по весенней грязной непролазной дороге пятьдесят верст, таща за спиной мешок с немудреной голодной едой, приготовленной вдовой отца Арсения, матушкой Александрой, умершего своей смертью в тридцать третий год, не то что настоятель храма отец Иоанн Красовский, который не согласился оставить службу и закрыть церковь, и чтобы сделать это и без согласия отца Иоанна - его арестовали в 38-м в день рождения Емели 20 июля, ретивые оперативники, когда он сходил с поезда в Середе, выбили на допросе зубы, ибо не подтверждал он оговор односельчанина. И вскоре отец Иоанн умер в Борисоглебской тюрьме, в прошлом монастыре, и был похоронен на монастырском дворе, ставшим тюремным кладбищем.
Ему тоже повезло по сравнению с отцом Николаем, которого распяли на березе, и по сравнению с игуменом Амвросием, зарубленным комиссаром Бакаем, по сравнению с отцом Александром, отцом Михаилом, отцом Авелем, отцом Даниилом... съеденными голодными крысами по хотению и забаве новых соловецких владык со звездой во лбу, и еще великого множества новых мучеников, разную, и одна другой страшнее, смерть принявших.
И все же, и все же - вечная память мученику Иоанну, русскому священнику, - одному из тьмы, кровь которых пролилась в русскую землю, сделав ее священной и воистину богоизбранной, ибо столько жертв во имя веры не приняла ни одна земля за всю долгую и короткую закончившуюся историю человеков...
И когда шла Сара по дороге по колено в грязи через Середу и дальше на Иваново, почему-то вспомнила белую горницу в Лысенке, солнце и нож Ставра, и хотя уговаривала себя, что все это прошло, минуло и не имеет значения, в эти минуты она не любила себя за нечаянную, незваную, назойливую, раздражающую, но живую память, которая мешала ей жалеть в воспоминании своем ее мужа именем Ставр и которая делала ее еще более беззащитной перед этой ночной грязной беззвездной длинной и холодной дорогой, такой одинокой и такой заброшенной, как будто шла она не по ивановской земле, а по бесконечной холодной пустыне какой-то незнакомой земли, лишь по памяти похожей на ее землю, и слава Богу, распятый священник, монахи, изрубленные в Спасовом монастыре, все же смывали, как дождь грязь с окон, в ее памяти глаза Ставра, такие дикие, такие яркие, такие бешеные и такие торжествующие, что и здесь, во тьме, она закрывала свои и почти теряла сознание.
ГЛАВА 15
И было утро, час луны. И спал Ставр, и сошел к нему с неба Дух Святой и сказал так:
- Сегодня день твой последний в этом числе времени, и сегодня ты будешь видеть. Утром встань и скажи жене своей - ты жена моя, и ты будешь венчана в Храме Николы Чудотворца, что напротив дома твоего. И ты сегодня познаешь жену свою не как зверь, но как человек. И ты родишь сына, и имя ему будет - новый народ, иной, чем народ отца твоего, и иной, чем народ жены твоей. Каждая женщина на земле связывает рода, род свой и род мужа своего, народ свой и народ мужа своего, но мало число рождающих новый народ, и есть народы по отцу своему, и есть народы по матери своей, но нет народов, в которых живут два имени, и народ сына твоего будет первым, и имя ему ставросары.
И потому ты, выполнив положенное тебе, отдашь Богу твоему душу, но сорок дней и сорок ночей душа твоя будет рядом с женой твоей, пока в ней не сложится новая плоть.
И проснулся Ставр, и увидел перед глазами оконце, похожее на окно дома своего в Лысенке, и увидел лампаду в правом углу, под иконой Николы Чудотворца, и лампада горела, и свет ее был тих и неколебим.
И было утро, день двадцать четвертый месяца октября в празднество образа Пресвятой Богородицы Всех Скорбящих Радостей в 11937 год.
И перевел он глаза на жену свою, дыхание которой было ровно, и увидел руки ее, и руки были тонки, но вены не отошли за ночь и были похожи на вздувшиеся голубые реки, перевел глаза и увидел кончики ее тонких ног, что выглядывали из-под пестрого лоскутного одеяла, и были они похожи на крылья ласточки, и стал смотреть дальше и увидел голландку с изразцами по белому полю с синими птицами, цветами, дворцами иерусалимскими, Иисусом, въезжающим в город.
А справа был ковер, на котором олени бродили по берегу реки, задевая рогами синее небо, зеленые ветви дерев, домик охотника, и понял Ставр, что он видит мир, и ослабло его сердце. Но встал Ставр и ходил, и подошел к двери, и открыл ее, и вышел на волю, и стал смотреть на ель перед домом, на колокольню храма Николы Чудотворца, на пять куполов с крестами, которые собьют и разрушат ретивые человеки, но отец Зосима вернет их обратно, через пятьдесят лет, но этого Ставр не увидит, а увидит Емеля, сын его, который сегодня будет зачат.
И весь Емеля еще в Ставре, и весь Емеля еще в Саре, и ставросаров нет на земле, хотя они уже есть, ибо то, что не имеет имени, не имеет быть на свете Божьем, и только то, что названо Богом, имеет быть, а имя ставросаров уже названо и исчислено.
И увидел Ставр утреннее солнце, и сошел в сад, и там увидел деревья - яблони и груши, и сливы, и терновник, и терновник был пуст, и груша и сливы пусты, на дереве яблони висело четыре яблока, и цвет их был красный, белый и зеленый и желтый, и с этих четырех цветов начнет свою школу Авель, когда будет учить Емелю закону Божьему и объяснять смысл видимого и невидимого цвета.
И когда сорвал плоды Ставр, повернул назад, то увидел бежавшую к нему по холоду босиком и в одной рубахе тонкую легкую, как перо птицы, Сару.
Дух Святой явился к ней во сне и сказал так: сегодня последний день жизни Ставра, и сегодня он будет видеть, утром он встанет и скажет тебе: - ты - жена моя, и ты будешь венчана в церкви Николы Чудотворца, что напротив твоего дома. И он сегодня познает тебя не как зверь, но как человек. И ты родишь сына, и имя ему будет народ ставросаров, и он соединит народ твой и мужа твоего в одну плоть.
И потом Ставр исполнит положенное ему и отдаст свою душу Богу, но сорок дней и сорок ночей, пока из тебя не исчезнет сомнение, жив ли сын твой, душа Ставра будет рядом с тобой.
И открыла глаза Сара и не нашла мужа своего и бросилась вон, босая и легкая, как крыло птицы, на волю и там в огороде за домом увидела Ставра, и он увидел ее.
И упали они друг к другу и плакали, и она гладила его волосы и руки и целовала губы, и он гладил ее волосы и посреди языка ее отыскал стон ее, и вошли они в дом, и Сара стала готовить еду, она пожарила картошку, выбрав не мелкую и не крупную, в постном масле и с луком в печке, на изразцах которой были цветы, птица Сирин и Иерусалим. И потом пришла тьма, и была она в 18 часов, и это был час молока.
И надела Сара белое платье, которое взяла она с собой из своего дома, которое сшила ей Рахиль - мать ее, и Ставр надел свой обычный коричневый в полоску заношенный костюм, и пошли они в церковь, и церковь была открыта, но не с главного хода, где на паперти росла трава и стояли заколоченные, перевязанные проволокой ящики, как будто шел уже сороковой год, через дверь в приделе справа от алтаря, и едва открыли дверь, и она была высока и тяжела, как увидели иконостас - и он был нетронут и блестел золотом, и местный чин был полон, и праздничный тоже, но в деисусном не было иконы Иоанна Предтечи, а было пусто.
И горели лампады, и пел хор, и стоял перед Ставром и Сарой распятый отец Николай, и был он в полном праздничном облачении и смотрел добро, и не было мучения на лице его.
И за спиной Ставра встал еврейский Бог, и за спиной Сары русский Бог, и началось венчание. В церкви, кроме них, были мученики - отец Владимир, отец Вениамин, отец Иоанн, священник Рябухин, отец Амвросий, отец Ярослав, отец Аввакум, отец Владимир, отец Александр, отец Михаил, отец Николай, отец Лев, отец Федор, отец Михаил, отец Георгий, отец Федор, отец Василий, отец Даниил, отец Николай, отец Илларион, отец Ярослав и отец Сергий, и отец Родион.
А далее стояли - мученики Ахаз, Езекия, Иаков, Исаак, Авия, Озия, Иоафам, Амасия, Манасия и Амон, Соломон, Иуда, Седекия, Иехония и Серух.
И весь обряд был долог и закончился он в час молитвы.
И вышли из храма Ставр и Сара, но все другие остались там, а дверь не была закрыта, и свет падал на землю, и хор пел им вослед "Господи, помилуй..."
И был час крыла, в небе были звезды, дуло ветром с Тахи, на Поповой горе ветер шевелил ветви елей. А Сара смотрела на мужа своего, и Ставр смотрел на жену свою так, как в первый раз, и в доме становилось светлее, более чем от света лампады и керосиновой лампы, горевшей в их затерянном между небом и землей, между всеми странами и домами жилище.
Спасение человеков и в том, что в любом самом забытом уголке, под дырявой крышей, среди голода и холода, на земляном полу и на деревянной широкой лавке, с рассыпанным поверх сеном, покрытой заплатанной льняной накидкой, могут встретиться двое, кто собой свяжут народы их и родят новый, в котором будет и милосердие для народов, чья кровь течет в душе их.
И началась ночь зачатия.
Лампу погасили, чуть плотнее закрыли дверь, Ставр сегодня чувствовал себя легко, очищение пришло незаметно, руки его были крепки, ноги несли тело чутко, как рысь ночью ступает по траве, как Емеля шел по лесу к своей лесной Ждане, так и сейчас Ставр шел между дверей, что почти были ему в упор. Легкая Сара сидела на его руке, как ребенок на руке матери. И это тоже было их счастье, которое отпущено каждому страдавшему человеку.
И не было прошлого, и не было будущего, было единственное - всегда, которое разламывало, как жар, губы Сары, которое качало ее парус на вершине волны, которое вытягивало ее, как нитку пряжи, и свивало и затягивало до туготы веретеном, которое выворачивало ее наизнанку и делало целым миром с домом, храмом - звездным небом, и только внутри, где была она, оставался мир с маленьким домом, маленьким храмом и крошечными звездами, которые сжались плотно, как сжимается резиновый мяч в кулаке.
И это - всегда - ало кольцевало губы Ставра, и это - всегда - лежало головой на кончиках ног Ставра, и это - всегда - текло, как Млечный Путь, по синему небу, бросало в холодную воду, покрывало коркой льда и плавило и толкало в тигле, пыль летела по ветру, как пепел мертвых в графстве Иоркшир, где потом на месте развеянного праха ставят скамейки, это - всегда - падало беззащитным конем с кручи водопада выше, чем Ниагара, лепестком цветущей вишни на ладонь вышедшей под небо холодной весной - юной вдовы великого могола.
И это - всегда - оставалось, всегда, когда исчезли из этого мира и Ставр, и Сара, и их сын Емеля, когда исчезли их народы - и народ Ставра, и народ Сары, и народ ставросары, когда все это легло в книгу истории, это - всегда - опять ложилось на вытянутые кончики ног, положив подушку под голову и обводя рот красным, тихо шептало: "Где бы ты ни был, ты не один на этой земле, мой единственный, мой любимый, муж мой, пока мы живы и пока мы мертвы, а потом живы и потом мертвы"...
Когда это - всегда - отошло и пролилось дождем на поле, и первое зерно на глазах выпустило зеленый побег, душа Ставра приподнялась над телом его и с высоты божницы стала смотреть на новый мир, который он не знал и видел теперь.
Сара обмыла Ставра, поставила свечи по четырем сторонам его тела, и когда отошла на несколько минут, свеча от тепла склонила голову, и загорелось покрывало, а потом подушка под головой Ставра, а потом и волосы Ставра, и Саре пришлось тушить его тело, поэтому остался запах и пролилась вода, но запах прошел, воду убрала Сара, и сорок дней и ночей Ставр стерег жизнь Емели в теле Сары.
И Сара видела его и говорила с ним, но язык их не состоял из слов, это был язык понимания, каким говорят человеки, которым был явлен Дух Святой, и этот язык люди называют горловым говорением, и он не имеет слов и не знает наречий, но он язык, и им может быть устроена жизнь, и на этом языке Сара сказала Ставру: "Ты свободен", - и он, увидев в последний раз божницу, лампаду, коричневый крашеный пол, изразцы голландки, мимо креста колокольни и мимо проводов над мельницей, мимо вершины ели и среди расступившихся звезд по длинному коридору поплыл медленно туда, откуда видна не вся земля, а только то место, в котором ты родился, в котором ты жил и в котором ты умер...
ГЛАВА 16
И пришел день, и пришел час, и Бог простил грех Ставра, и еврейский Бог простил, и русский пожалел.
И встал Ставр, и начал ходить, и было это 6 ноября месяца, или другим именем листопада, в 11937 год, примерно за девять месяцев до рождения сына Ставра и Сары именем Емели, первородного сына народа именем ставросары.
День этот, день зачатия Емели и канун смерти Ставра, был днем преподобного Варлаама Хутынского Новогородского чудотворца, приявшего смерть в 11243 год, жившего мыслью святого писания - аще внешний человек тлеет, обаче внутренний обновляется по вся день.
И было это так.
Сказал русский Бог Ставру - оживи и ходи, - и Ставр встал и ходил. Но заклятия с глаза Ставра не снял. Еврейский Бог сказал Саре: - Вот муж твой, он страдал, и он прощен, и сегодня умрет Ставр, и тебе осталась ночь одна, и больше не будет Ставра, и если ты не успела, люби его и имей сына от мужа своего. И Сара легла в постель Ставра и любила его и плакала, и Ставр знал, что это последняя ночь, и Сара знала, что это последняя ночь, и перед тем как лечь, Сара встала на колени и молилась так - молитвой прощения.
- Прости, Господи, что посмела творить суд, не ведая будущего своего и будущего Ставра, и прости грех его, который совершил он, не ведая будущего своего и будущего жены своей Сары и народа, который родят они и который будет именем ставросары, и то не будет народ еврейский, и то не будет народ русский, а будет народ ставросары, и сними проклятие мое, и если не можешь с нас, сними проклятие свое с народа именем ставросары. И прости меня за то, что совершила грех, ослепленная болью, вызвав кару на отца детей моих, и прости его, по слепоте своей понудившего меня потерять милосердие и разум мой.
И зажгла в правом углу в подсвечнике одну свечу, и встал на колени Ставр, и ему Сара зажгла в подсвечнике вторую свечу, и молился Ставр молитвой покаяния так:
- Прости, Боже, грех мой, за который справедливо покарал ты меня, прости каждого, кто совершил этот грех, и тех, кого покарал ты, и тех, кого не покарал вовсе.
И были не все делавшие виновны, но виновны все, не осознавшие вины своей...
И Ставр вошел к Саре и любил ее долго, пока не прокричал петух, и тогда он последнее семя свое оставил матери сына своего именем Емеля.
И заснул, а Сара сухими глазами смотрела на его закрытые веки и говорила так:
- Ну не уходи же, прошу тебя, не уходи. Ну почему именно ты, именно сегодня, ну почему именно тогда, когда мне открыли тебя, когда нас оставила жизнь без света в глазах, без мысли и нежности друг к другу, почему Бог твой и Бог мой разлучают нас, когда стали мы вместе и одна жизнь, и одни вздох, и один выдох, и одно прощение, и одна вина, и один сон, и один стон, и одна плоть.
Ну что такое боль и кровь, и обида, все, что послал Бог земле нашей и нам, как пылинке этой земли, по сравнению с тем, что закроют очи твои последней тьмой, в которой нет света снаружи, и не будет света внутри, и не будет надежды увидеть этот свет, не уходи. В земле так много смерти, ну зачем ей еще одна, твоя крохотная жизнь.
Я прощаю времени твоему, я прощаю воздуху, в котором жила ненависть и зависть и желание убийства, я прощаю это время в мыслях твоих, в душе твоей, и плоти твоей. Мы будем жить, ведь я же нашла тебя, нашла после смерти своей, нашла после слепоты и глухоты своей, нашла после обморока своего, нашла после немоты и пересохших слез моих, не уходи.
В моих словах разлука каждого уходящего за край жизни, в моих словах все слезы, выплаканные каждой женщиной на земле, в моих словах все стоны нежности и боли, не уходи.
Вот завтра расступится земля и примет тело твое, вот завтра расступится небо и примет душу твою, а я останусь одна, найдя тебя, а я останусь, как жаворонок без земли, он будет летать в небе, и некуда будет сесть ему, и умрет он, когда устанут крылья. А я останусь без тебя, как рыба без воды, и будет дышать она на суше и умрет, потому что вода - это жизнь, и останусь я, как звезды без неба, негде будет быть им, и упадут они прочь.
А я останусь, как огонь без дерева, и будет он высок, но не из чего гореть ему, и пепел и зола не дадут пламени, не уходи, я рожу тебе прекрасного сына, и имя ему будет народ, и ты будешь отцом народа, а я матерью его. И в имени народа нашего будут наши с тобой имена - ставросары будет имя его, ну подожди, чтобы услышать первый крик нового народа, первый смех нового народа, первый плач нового народа.
Боже, все, кто умер уже и умрет вперед, как с вами мне было расстаться, но как мне расстаться с тобой, мой Ставр, как расстаться Саре со своим Ставром, кому объясню я, что значит смерть отца, но кому объясню, что значит смерть отца народа и что матери его плакать чем?
И упала Сара на колени, и целовала ноги Ставра, и когда целовала, стали ноги холодеть, и жизнь потекла назад к сердцу и потом к душе Ставра и стала собираться там из тела, как собирает пастух стадо в загон, устроенный в горах, что растеклось по долине. Видно, свистнул пастух стадо, щелкнул бичом, заплакал в рожок, и вот одна капля замешкавшейся жизни, что задержалась на склоне плеча, бегом вприпрыжку бросилась вверх по склону и на последней минуте достигла вершины души Ставра, так как бежала много быстрее, чем отставала.
И стала душа тяжела, как нагруженный чрезмерным багажом корабль "Император" с отплывающими из Крыма беженцами на борту, захватившими с собой все, что можно и нельзя было захватить. И отделилась душа Ставра и тяжело потянулась к окну, что было открыто, Сара видела этот свет и следила за ним глазами, в которых слезы стояли, как ледяные стены потешного дворца Елизаветы, и душа сквозь стены слез была голуба и каплевидна, как будто слеза, падающая обратно.
И смотрел Ставр на Сару и любил ее, и была она мала ростом, и была она хрупка, и была та же девочка, что была в день погрома, но лицо ее было не лицо страха, а лицо любви и прощения, и имя ему было сострадание и сочувствие. Тело было худо на желтой штопаной простыне, и волосы черны от природы и страданий на желтом полотне, и глаза открыты, и были они голубы - и был в них свет, и было их много, как в двух зеркалах против друг друга, и прощение отражалось в глазах Ставра, которое вытекло из очей Сары.
Сорок дней стояла душа Ставра над Сарой, пока не услышала жизнь в чреве ее, и тогда она оставила село Яковлевское, Костромской губернии, что возле Плеса.
И Сара сорок дней видела душу Ставра и не плакала, а молилась так:
- Ставре, отче народа нашего, ты видишь Сару, жену твою, и я тиха, как река Таха в полнолуние и безветрие, чтобы беречь первый сон сына твоего, и я добра, как бинты на ране, останавливающие кровь ее, и я тверда, как трава, пробивающая асфальт, потому что ношу в чреве своем сына нашего и народ наш, что будет иметь две земли в душе своей и весь мир в мыслях своих.
Я мягка, как мягко железо, расплавленное в огне, остынет огонь, и я буду той, которой быть должно.
Нет боле мира, государства и людей нет, нет боле боли и страдания и жестокости нет, я сохраню в чреве своем народ наш, если будет мор и голод, и война и напасть какая, мир мой стал мал, и имя ему сын, и все остальное вне слепоты моей, и все остальное вне мысли моей, и все остальное только то, что есть, но что не владеет мной и для кого невидима я.
Не уходи, душа моя, береги нас, а когда уйдешь, останется Бог мой, и Бог твой, и Бог ставросаров, и Он сохранит нас и спасет нас, и помилует нас, и оставит нас в забытости и неприкаянности нашей, и тебя, Ставр, и меня, Сару, и плод наш, имя которому ставросар, в котором в единой плоти будут палач и жертва, обиженный и обижающий, погубивший и погубленный, будет виден выход для ненависти, непрощения и слепоты человеков.
И так молилась Сара и стояла на коленях перед лампадой, что горела в доме отца Арсения, под иконой Николы Чудотворца, в шестой день ноября месяца, и свет лампады был светел и похож на свет души Ставра, что стоял над ней сорок дней и потом ушел, как солнце садится медленно за горизонт, как птица исчезает в небе или самолет, как рыба исчезает в глубине, сверкнув последний раз золотым боком в случайном солнечном луче.
И пока рос в чреве ее Емеля, вспоминала Сара их единственный день, их единственную жизнь, и день этот и ночь эта были длиннее жизни и самой длинной жизни и были длиннее даже смерти, а смерть имеет границу конца и начала большую, чем любая человеческая жизнь.
И то, как Ставр целовал кончики пальцев ног Сары, было год, и то, как трогал губами грудь Сары, которая, как оживают и поднимаются цветы после града от солнца, ожила и поднялась под губами Ставра, было десять, и то, как посреди языка отыскал Ставр стон, было сто.
И кому это было рассказать Саре, и кому это было открыть Саре, когда жизнь останавливалась, когда Ставр разрушил ее, и опять остановилась, когда он создал ее, и все же это было счастье, которое могло спокойно жить, и когда Сара шила, и когда стояла в военные годы днями и ночами в бесконечной очереди за выживанием, и когда ночью плакала и смотрела на небо, где жила душа Ставра, и это было счастьем, когда несла она на коромысле вторую сотню ведер воды из колодца, чтобы полить огород, кормивший ее, Емелю и целый новый народ, которому они со Ставром дали свое имя.
А в это время народ прежний харкал кровью по тюрьмам, мерз и умирал под Сталинградом, под Ригой, под Минском, под Варшавой, под Берлином и народ русский, и народ еврейский, и народ армянский, и народ белорусский, и народ узбекский, и всякий народ, спаянный в единую плоть в гудящей печи мировой войны, с красной звездой во лбу и желтой на груди, пеплом выходил из высоких труб, множа и уравнивая скорбь человеков и отяжеляя дым отечества, чтобы тот не улетел вовне, а осел на поля и равнины, горы и леса, которые все так же монотонно, ничего не видя и ничему не сочувствуя и не удивляясь, плодились и размножались и гибли вместе с птицами и гадами морскими и лесной тварью, совсем не как человеки, умиравшие наконец не бессмысленно, но гонимые истиной на этой войне, случившейся потому, что люди нарушили законы неба и гармонию природы, и еще потому, что Бог во гневе лепил из человеков новый мир, расплавив в огне застывший холодный, потерявший мысль и форму ржавый металл.