Когда лохматые деревья своими корявыми лапами яростно взбалтывают ночное низенькое небо, раздувая и без того неприятный пронзающий борей, поневоле полностью сосредотачиваешься на костре и отдаёшься ему без остатка. А ещё я жалел об оставленных в Белозерске свитере и спальном мешке, наивно положившись на казавшуюся такой милой середину июля.
Близ моих ног топорщило острые волны, будто слоистый тритоний гребень мчался, крохотное озерцо; таких здесь, на Вологодчине, в изобилии. С воды тянуло гниловатой тиной, неуёмное комарьё плясало столбом, попадая на завтрак летучим мышам, а я, кутаясь в одеяло на трухлявом бревне, дрожал и прутиком выбрасывал из еле пыхтящего костра бешено стряхивающиеся в него ольховые листья.
В штормящем шуме слышались шаги, осторожные, мягкие, и невнятные вздохи. "Рысь, что ли?" - подумал я. Сквозь поставленные на уголья подошвы наконец-то потекло тепло. Сгорбившись в полудрёме, я покачивался на отрывках ветра, заскакивающих под этот невысокий песчаный обрывочек. В голове вспышками завертелся яркий бессмысленный сон, и в этот момент он вышел, раздвинув кусты, соскочил с обрыва на берег, лихо хлопнув о песок сапогами, сел рядом на бревно и сказал:
- Разрешите прикурить.
Я дотянулся до головёшки и протянул ему, и когда он прижался самокруткой к малиновому боку деревяшки, в мутном свете полыхающих углей я сумел разглядеть его лицо.
Это был достаточно ветхий старик с изрубленным морщинами, но красивым лицом с высоким лбом и живыми чистыми серыми глазами. Густые пепельно-седые волосы были зачёсаны назад. Он был высокий, с длинными потрескавшимися пальцами, и несколько нескладный, как казалось из-за явно малого ему грубого чёрного костюма в тоненькую полоску. Неопределённого светлого цвета рубашка лежала под пиджаком.
Он пустил дым, бросил палку обратно в костёр и, крякнув со вкусом, вытянул, как и я, свои складчатые сапоги поближе к дошипающему огню.
- Во погодка-то, а? - сказал он.
- Да, - тупо кивнул я. Я никак не мог поверить в то, что среди такой глуши и таких комаров водится человек, который так же, как и все остальные, греется у костра и курит табак.
Я, пошарив в рюкзаке, набил трубку и прикурил от уголька, и пока я набивал и прикуривал, старик, судя по рисунку морщин вокруг глаз и в уголках губ, восхищался видом бурлящих туч, краем глаза всё же поглядывая в мою сторону.
- Ну что, может, чайку? - сказал он, предлагательно подняв брови.
Я безропотно поставил остывший уже котелок на угли.
- Ну, рассказывай, - сказал он, убедившись, что неловкость пошла на таяние, и приняв расслабленную позу.
- Об чём? - тупо спросил я.
- Что на душе, то и рассказывай, - усмехнулся старик. - Чего сюда приехал?
- За птицами, - вдруг признался я, хотя ещё давным-давно, лютой зимой лёжа над картой и планируя экспедицию, твёрдо решил никому не сообщать о цели своего путешествия.
- Охотишься?
- Нет, конечно, - ответил я. - Я ж не браконьер - летом охотиться. Я натуралист.
- А, изучаешь. Дело пользительное. Из института аль откуда?
- Да нет, я сам по себе. Хобби такое - птиц "ловить".
- И на что ловишь?
- На глаз, - сказал я, - иногда на фотоаппарат. Но сейчас я без фото, так просто - смотри в оба да запечатлевай...
- И много "наловил"?
- Я за чёрным аистом приехал, - вновь проговорился я.
Старик не ответил. Мы некоторое время сидели, не глядя друг на друга, и когда я решил, что старик на что-нибудь обиделся, я перевёл на него взгляд и увидел, что он о чём-то напряжённо размышляет.
- Да, чёрный аист - птица редкая, пугливая, - деревянно сказал он, морща лоб и скулы.
Я снял гудящий котелок с костра. От чёрного воздуха чай был будто бы подменён на рафинированный мрак. Я налил старику в свою кружку, а сам сел обратно на бревно и прижал котелок к животу, загревшись изо всех сил.
Старик всё молчал и ждал, покуда остынет чай; я вспомнил о мешке с пилёным сахаром из рюкзака и вывалил горсть старику на каменную ладонь; он поблагодарил кивком головы.
- Что ж, - сказал он, посасывая беломраморный кубик, заставляющий выпирать его щёку, - чёрного аиста увидеть нелегко. Но если удастся - это будет великая удача. Пугливая птица, - повторил он, - не каждому захочет показаться.
- Я и сам когда-то был ловцом птиц, - медленно сказал он и посмотрел куда-то в воронку, в которую завёртывались тучи. - Во были времена...
- Расскажи, каково это, - холод молотил беспощадно, и я ещё крепче завернулся в одеяло.
- Каково? - так же медленно переспросил он. - Да хорошо. Интересно. Только потом всё меняется.
Морщины его чуть расправились, и странное, полустарое, полумолодое лицо его, наполовину освещённое сиянием тлеющих углей, наполовину чёрное, я помню до сих пор.
- Первая пойманная моя птица была просто прекрасной, знаешь, прекраснее любого майского полудня. Тьфу там какие-то воробьи или синички... У неё были грация и блеск. А как она парила, ты бы видел! Но знаешь, птица ведь не создана жить с человеком, у неё своя стихия, для неё наилучшая, и незачем её держать при себе.
- И?
- И я её выпустил. Но она вернулась. Она не хотела возвращаться в свою собственную жизнь, она хотела принадлежать кому-нибудь, чтобы дарить свой блеск. И мне стало горько, что я лишил свободы такое чудесное существо.
Он замолчал, раскуривая самокрутку.
- А дальше? - попросил я.
- Я был тогда ещё молодой и многого не знал. Не знал, как правильно нужно ловить. Но ловил. Я долго гонялся за молодым крепким хищником и, в конце концов, изловил и его. Сначала он долго отказывался от пищи, клекотал презрительно. Но потом приручился, и стал жить у меня на крыше. До некоторой поры.
- И что же с ним случилось?
- Когда я увидел, как он отгоняет коршуна от моих цыплят, мне стало обидно, что я испортил хищнику жизнь. Он должен носиться в воздухе, нападать и драться, рвать в кровь, упиваться своей силой - что ему цыплята? А я, дурак, посадил его на крышу как пугало... Я его гнал, я его пугал и бил палкой, стараясь пробудить к себе ненависть. Он так и не улетел.
- А на третий раз я решил, что не стоит никого ловить, - после непродолжительной паузы неожиданно быстро заговорил старик. - Я просто повесил в саду кормушку - это казалось так просто и безобидно: прилетит птичка, поклюёт, а ты на неё полюбуешься. И прилетела она. Не ахти какая красивая, но как она пела, ты представить себе не можешь! Что твой соловей! И она поселилась в моём саду, и пела мне каждое утро и каждый вечер. И когда я осознал, что опять поймал птицу, не желая того, мне стало так больно, что я вырубил и выкорчевал весь сад подчистую, и до сих пор я не содержу ни сада, ни цыплят...
Мне не хотелось отвечать. Я сидел, зажмурившись, и мне хотелось представить себе птиц, добровольно остающихся жить подле человека: грацию, охотника, певца... Мне казалось это бессмысленной и дикой выходкой со стороны птицы, и вдруг я ощутил, насколько бессмысленным и диким выглядит это и глазами человека тоже. Почему-то когда ловишь птицу, совсем не думаешь о том, что же будет после, после того, как ты её поймал и посадил на шест, жестоко сломал по своему капризу то, что сам создать даже близко не в состоянии. Что же дальше-то? И зачем?..
- Ладно, пойду я, - сказал ловец и с лёгким кряхтением легко вскочил на ноги. - Прощай, парень.
Он заскочил на обрыв и шагнул, раздвигая кусты.
- Ты скажешь, где живёт чёрный аист? - крикнул я, не оборачиваясь.
Шорох и треск кустов прекратился. Я уже выкурил ещё одну трубку, а ловец всё стоял в кустах, и какое у него было выражение лица, я не увидел бы в темноте, даже если б оглянулся.
- Ищи сам, - с горечью сказал он и пропал из-за спины.
Я сидел и смотрел в неожиданно открывшееся небо, усыпанное Млечным путём, и бормотал:
- Бывает же такое: Венера в зените...
II.
Полгода спустя я сидел в зале ожидания аэропорта и чувствовал, как пот пропитывает мои брюки и рубашку и растекается подо мной по сиденью кожаного диванчика. Я встал и сделал пешком несколько кругов вокруг дивана, утираясь платком; вовсю надрывался кондиционер, да что толку?
На колоссальном экране плазменного телевизора улыбчивая дикторша что-то объясняла зрителям, тыча рукой в карту тихоокеанского побережья, но я не очень понимал по-испански, и так и не понял, когда же спустится наконец на этот мегаполис с Анд дыхание высокогорных ледников.
Мне хотелось шарахнуть проклятым дипломатом об пол, и лишь важность спрятанных внутрь документов пока что удерживала меня от вандализма. Я потянулся было ослабить галстук, как вдруг на глаза попался одышливый лысый толстяк с крупной бородавкой на темени. Он сидел на противоположном диване, алчно глотал какие-то мелкие таблетки, и, несмотря на его очевидное предынфарктное состояние, спущенный до пупа узел его галстука и распахнутый ворот сорочки, обнажающий детскую розовую грудь и складчатую шею, обдали меня таким омерзением, что я как-то сразу подтянулся и даже ощутил лёгкое облегчение.
Я, глубоко дыша, как глубоководная рыба, вытащенная со дна и задыхающаяся на дне лодки, пошёл искать буфет.
- Пива, пожалуйста, - сухо сказал я.
Бармен, откупорив бутылку, наполнил стакан, поплыли по воздуху сулящие несколько минут оазиса углекислые пузырьки, но после того, как я взял стакан в руку, не сдержавшись, закричал:
- Вы что, издеваетесь?!
Не расплатившись, я вскочил и, широко шагая, последовал обратно в зал ожидания. Вокруг клубилась толпа; чёрные, жёлтые, красные лица всех рас и всех флагов, полуголые и закрытые паранджой, лопочущие почти на всех языках мира, тащащие свои нелепые чемоданы и гигантские спортивные сумки, толкающие ими всех, кто стоит на пути. Дети вопят, тяжело дышит кондиционер, воры лазят по карманам, два полицейских и работник службы безопасности аэропорта куда-то бегут, гуденье кондиционеров не прекращается, захлёбывается воздухом сердечник-толстяк, и кто-то кладёт мне руку на насквозь промокшее плечо.
- Прошу прощения, сеньор! - сказал мне запыхавшийся бармен. - Вернитесь, я принесу Вам холодного!
Я возвратился в буфет и снова сел за стойку; индеец не обманул, и я с удовольствием прижался головой к холодному хрусталю.
- Эй, мужик! - окликнул кто-то по-русски из угла; я сначала не понял, что обращаются ко мне, и поэтому он встал из-за столика и, пересекши бар, взобрался на соседний табурет; он поставил ноги на подножку, и его острое колено чуть не сшибло мою недопитую бутылку. - Поговорим?
Я видел перед собой совсем молодого бритоголового человека с пурпурными прыщами на щеках. Несмотря на адскую жару, он был одет в длинный плащ очевидно с чужого плеча, висящий до полу, и под этим плащом не наблюдалось ни майки, ни рубашки. Сальный нос упирался мне куда-то в край зрения, узкие неиндейские, а какие-то уральские, глаза сверлили мне переносицу. Я молчал.
- Пойдём, - сказал он, - ещё по пиву, я угощаю. Пошли, там у меня в уголке прохладно.
Я подхватил услужливо выставленную барменом свежую бутылку и присел на указанное мне место. Тут действительно было хорошо и недушно, наверное, этот кондиционер был единственным добросовестным существом во всём аэропорту.
Я припал к бутылке и, напившись, сухо произнёс:
- Ну?
- Не спеши, - растянуто сказал парень, оторвав от стола открытые ладони. - Не спеши.
"Как скажешь", - рассудил я, наслаждаясь пивом. Но парень, видимо, и не думал приступать к делу, и тогда я сказал, отдавая бармену пустую посуду:
- Я сегодня полечу домой?
- Я хочу предложить тебе кое-что у меня купить, - стараясь говорить заманчиво и одновременно ненавязчиво, ответил парень.
- Ну так предлагай, не тяни, - нарочно грубо поторопил я.
И тогда он распахнул свой плащ, под которым всё же обнаружилась вытертая тельняшка, и показал спрятанные под плащом небольшие пузырьки, крепко заткнутые пробками и залитые сургучом.
- Смотри!
- И что это? - недоверчиво поморщился я.
- Это ветры, - сказал продавец. - Лучший сорт.
- Ветра?! - фыркнул я. - Ты хочешь продать мне воздух?
- Нет, не воздух, - сказал продавец, - а настоящие ветры. Вот весенний кавказский фён, - и он достал колбочку, в которой будто бы переливался едва заметный розовый туман. - Вот буран с монгольских степей, - и во втором флакончике закружился фиолетовый вихрь. - А вот муссон с Мадагаскара, бросивший на камни танзанийский военный корабль и утопивший половину его экипажа. Ветры, пойманные во всех точках земного шара, ветры для подлинных ценителей стихий.
Я молчал. До этого момента мне как-то не приходилось иметь необходимость подумать о покупке ветра или там, цунами, а тут на тебе - и пока что смысл покупки не прояснён.
- И зачем они мне? Сушить или, может быть, вялить?
- Ха, вялить! Хочешь - просто коллекционируй, а хочешь... а хочешь - выпускай наружу и повелевай. Ты даже не представляешь, какие силы упакованы в эти бутылки! Ты "Аладдин" смотрел?
- Типа джинна, что ли?
- Вот-вот!
- И любое моё желание исполнит?
- Ну, любое не любое, от сорта зависит. А в принципе, можем подобрать ураган индивидуально, с учётом, так сказать, жизненной позиции и личных предпочтений.
Я снова задумался. Ох, чует сердце, собираются меня наколоть по-крупному.
- И многим ты уже продал свои ветра?
- Многим.
- Успешный бизнес?
- Жаловаться не приходится. Ну, выбирать будешь? Что тебе показать?
Я задумался опять. Ураган... равнодушная стихия, затягивающая души, исполняющая приказы хозяина, не способная быть остановленной ни одной армией мира - ибо как можно остановить воздух?..
- Покажи-ка мне "ревущий западный", с мыса Горн.
- Ого! - удивился продавец. - А ты соображаешь!
Он полез куда-то совсем глубоко в плащ и долго брякал там своими бутылочками. Наконец, он бережно подал мне пробирку с густым серым газом, оказавшуюся удивительно тяжёлой, будто бы налитой ртутью.
- Я его поймал на Огненной земле четыре года назад и берёг специально для такого, как ты, разбирающегося и твёрдо знающего, чего он хочет. Ради такого случая я дам тебе скидку в треть цены!
Я держал на ладони страшную и чуть вздрагивающую мощь, вглядывался внутрь сосуда и потихоньку вовлекался в серую муть содержимого. Постепенно вырисовывались очертания, покрытые морской пеной, фьорда, из которого медленно выплывал странный корабль с дырявыми парусами и сгнившей палубой. У бортов валялись в неуклюжих позах тёмно-зелёные мертвецы с провалившимися глазами и носами, и стоял за штурвалом ван Страатен в покрытой плесенью капитанской шляпе, развевая истлевшие полы плаща и улыбаясь мне оскаленным голым черепом.
- Да ну нет! - резко сказал я, швыряя пробирку на стол. - На кой пёс мне твои ветра? - и я встал, подхватил свой чемоданчик со служебной макулатурой и полубегом направился к терминалу, чтобы не опоздать на свой, только что объявленный, рейс на Москву.