- Тогда слушай.. Я был женат. Дочке 4 года. Пацана ещё не было. Он должен был родиться через месяц. Еще в России, до отъезда в Германию, я встречался с молодой девчонкой, великолепной, как будто выдуманной мной. Из какого-то странного гусарского бахвальства, встречаясь с ней, я называл себя "Тринадцатый". И это стало моим любимым числом. Уехав в Германию, я не проводил дня, что бы не позвонить ей, иначе ломало голову. Элементарно ломало. Физически. А она говорила мне все мыслимые слова, которые только может найти до одури влюблённая женщина. За полтора года в другой стране я три раза прилетал к ней и только к ней. Мы не вылазили из постели, с постоянным голодом беря и снова отдавая друг другу всё, что только было возможно, используя собственное тело, взгляд, жест или слово. Город, да и весь мир сжимался до того клочка земли, на котором была она. Со мной.
За месяц до рождения сына моя жизнь уже была похожа на те страшные подвалы, в которых болталось моё сознание, психика как решето, как старый порванный алюминиевый дуршлаг, сквозь который проваливалось всё, что имело ценности в нормальном свете, если такой вообще существует или когда-то существовал. И я решил уехать. Совсем. К ней. За более, чем 6000 километров, туда, где была возможность почувствовать её, снять эту постоянную физическую и психическую боль, где я мог чувствовать себя дома. Потому что там была она. Я сказал "прости.." в огромные от дурной реальности глаза женщины, беременной от меня моим еще не рождённым сыном, горько поцеловал плачущую дочку, шатаясь от кружащихся стен, и уехал.
Она встретила меня взглядом, ищущим, напуганным происходящим, заглядывая в мои глаза как в колодец ночью, взглядом, в котором тонул разум, но в котором плескалось совершенное Счастье, пусть ворованное, но отчаянное ликование по наконец-то приобретённому. И в дурацкой и преступной этой радости прошли 75 дней.
А потом она стала меняться. Я не обращал внимания, сносил всё на действительно сложное положение с деньгами, с квартирой, с работой. Со всем тем, с чем мне пришлось столкнуться тогда, приехав на пустое место и пытаясь начать всё с нуля. Мы не виделись иногда с утра до вечера, я мотался по городу, застревая в разговорах, предложениях, в попытках сделать желаемое действительным и я был фантастически зол на всё на свете за то, что так сложно найти достойную для нас обоих возможность просто по человечески жить. Но еще я знал, просто знал, что я всё равно что-нибудь придумаю. Не для меня. Для нас. Я был великолепно силён ею. Мне только нужно было время. И она.
Тот день я помню по минутам. По каждой проходящей секунде, гудевшей, как треснутый колокол и повторявшейся снова и снова. 28 августа. Мне даёт добро один влиятельный предприниматель в этом городе, с которым, после долгих пустых переговоров, стала наконец возможной организация совместного дела, открывающего мне долгожданные перспективы. Тридцатого августа я получаю от него часть денег и снимаю квартиру для нас. Я звоню ей, вечером, что бы сообщить о том, чего мы так чертовски сильно ждали. Телефон молчал. Долго. Я звонил снова. И снова. Такого не было никогда. А потом она вдруг взяла трубку и голосом, который я почти не узнал, сказала мне, что придёт поздно.
У меня что-то сделалось с головой. Как будто выключили свет в большом помещении. Я был за городом в этот момент и после разговора вышел в ночь и прошел пешком двадцать километров, а потом, когда вошел в город - до конца самой длинной его улицы.
Я не звонил больше. Я просто боялся услышать этот её измененный голос. Она позвонила сама второго сентября. В день Рождения её отца. Попросила меня прийти. Я зашел к ней в комнату, в то время, когда поздравления юбиляру сменялись словами горечи за детские смерти в Беслане, те события, по жуткой иронии разыгравшейся именно в эти дни.
А у неё были какие-то совершенно безумные, больные глаза, которые выглядели почти звериными в сумраке плохо освещенной комнаты. Я прижал её к стене, слушая её частое дыхание и, смотря ей в почти невидимые зрачки, положил ладони ей на лицо и молчал. Мы молчали оба. А она взяла мои
ладони и опустила их на свою грудь. А потом повернулась ко мне спиной, не отходя от стены, прогнулась в пояснице и молча подняла по бедрам подол своего длинного, легкого как паутина, платья. Я, как завороженный, задрал его ей на плечи, обнажив её ягодицы и спину почти полностью, одним рывком до коленей спустил её стринги и несколько секунд просто смотрел на неё, смотрел, на её расставленные ноги, на обнаженные ягодицы, на спину, покрывающуюся ознобом от ожидания, слушал её прерывистое, нервное дыхание и терял рассудок.
У нас был секс, такой же тревожный, лихорадочный и ослепляющий, как и выражение её глаз. Такой же развратный и желанный, как её тело, а потом, когда мы жаркие и уставшие упали на диван, она положила голову мне на колени и, обняв меня за поясницу молчала, молчала и молчала. И тогда я попросил: "Скажи мне то, чего я не знаю." А она ответила: "Я боюсь тебя потерять." Я повторил еще раз, тем же тоном, абсолютно уверенный, что готов ко всему: "Скажи.. чего я не знаю. " - и услышал слова, к которым почему-то так и не был готов: "Мне кажется, я полюбила другого."
Почти ничего не видя и не чувствуя, в бредовом состоянии обваливающегося мира, мне только удалось сказать, что я не понимаю ничего. Я сказал ей, что я пойму всё завтра и вот тогда мне будет действительно плохо. Так и сказал. И, не видя ничего перед собой, ушел. И уже этой ночью мне представилась цена, заплаченная мной за возможность услышать эти слова от женщины, к которой я уехал за неделю до рождения моего сына. И вот именно тогда началась самая обычная психическая мясорубка. И никакое покаяние не могло уже ни смягчить мою совесть, ни зализать мою душу.
Она ушла сразу. Как будто своим признанием и последним сексом выкупила разрешение на это. На мои звонки отвечала сдержанно и коротко: "Дай мне время.. Мне нужно время."
Мне невозможно было остаться. Натыкаясь в любом месте города на что-либо, напоминающее её, я едва мог стоять на ногах - не держали колени. Я улетел обратно в Германию, бросив к чертовой матери все начинания и договорённости, поскольку не видел смысла продолжать что-либо без неё. Просто не мог. Снова пришли те самые головные боли. От бессонницы, растрачиваемости и просто совершенно беспросветной тоски.
А в Германии.. Уже не имея ни жилья, ни денег, ни людей могущих или желающих мне помочь, я жил на вокзалах, в лагерях для беженцев из стран третьего мира и постоянно видел её перед глазами и не было сил выжечь это видение, эти горячечные сны, это желание и сумасшедшую надежду на её возвращение.. и никаким образом не принимал стучащиеся в виски мысли об элементарном предательстве. Я молился. Молился в окошко с разбитым стеклом, молился на Луну, на пролетающий ветер, на постоянно черные ночи. Молился на то, чтобы она вернулась и просто выл потом, почти как собака выл, когда не находил больше слов. В день моего Рождения, в конце Сентября, я ходил вокруг большого городского озера и
ждал её звонка. Я ходил вокруг этого озера пока не замерз, пока не понял, что мне никто не позвонит.
А потом я вдруг нашел выход. Придумал выход, простой и ясный, как задания в начальной школе. Мне необходимо избавить её от него. Его надо было стереть, вырезать, загрызть. Просто убить. Это же так просто. Как я не догадался до этого раньше? На машинах и автобусах, на ногах и откуда-то
появившихся крыльях я снова добрался до моего города и с решимостью сумасшедшего, воспользовавшись старыми знакомыми, приобрел старенький "Макаров" и девять патронов к нему. С помощью тех же связей узнал, где она живет. Где она живет с Ним.
Четвёртого октября, в восемь вечера, я стоял возле их подъезда, почти не видимый в свете тусклой лампочки в моём длинном, черном пальто, сжимая в правой, спрятанной в кармане, руке ребристую и почему-то почти горячую рукоятку "Макара". Или мне так казалось, что она была горячей. Возможно, это горел я сам.
Сначала его шофёр привез её. Она прошла мимо меня, на расстоянии 6-7 метров, а я стоял, как столб или как дерево, действительно одеревеневший и без сил вытолкнуть из моей глотки хотя бы один звук. Да и не хотел я. Не за этим я здесь был. Когда она вошла в подъезд, ко мне снова пришло уже знакомое мне чувство подкашивающихся коленей и я сел прямо в снег, на корточки, и сидел так, пока не приехал он. Я встал. Не вынимая руки из
кармана, я вытянул её в его направлении, вместе с поднявшейся полой черного пальто, зажимая ребристую рукоять и считая секунды. Вспомнил до буквы о чем учили на стрельбищах в армии. И спокойно и неподвижно, направив укрытый черным драпом ствол на его голову, ждал, когда он, пройдя
мимо меня, войдет в свет тусклой лампочки подъезда. Красиво, наверное, смотрелось со стороны. Словно большая черная птица расправила одно крыло и только хруст первого снега под шагами освещенного желтым светом человека, в голову которого целились в этот момент из пистолета.
И вдруг, только сейчас, именно в эту секунду пришло Осознание. То, что должно было прийти в мою голову, в голову bлядского романтика и просто дурака, что это не он вошел в мою жизнь. Это она из неё вышла.
Он скрылся за дверями. А я отпустил руки с пистолетом и стоял так еще минут пять. А потом поймал такси, в ночном ларьке купил два литра водки и мороженных пельменей и уехал в дом, построенный моим отцом на берегу реки. Там я в невероятном угаре выжрал все эти несчастные два литра и уже мало отличая небо от земли, реальность от страшного сна, в три часа ночи набрал с сотового номер её телефона. В трубке прозвучал его голос. Тогда я вытащил "Макар" и выстрелил прямо в телефон. Сотовый разлетался на куски, как уже не однажды моя голова, рассекая мои пальцы и отбрасывая руку почти мне за спину. Потом я шмалил по ночи во всех направлениях, взбудоражив собак и разбудив уже спящих соседей. Следующий день я не помню совсем.
Мои друзья собрали мне денег на самолет до Германии. Я летел и очень хотел, что бы что-нибудь произошло. Что бы с самолётом хоть что-нибудь произошло. Ничего не случилось. Я долетел.
С тех пор прошло пять лет. Я занимался всем, что могло принести деньги. Продавал подержанные машины, занимался ремонтом квартир, держал девочек в нехитром бизнесе проституции и пользовался моими способностями убеждать должников отдавать их долги.
В этой стране я был один. И мне приходилось становиться таким, каким был окружающий меня мир. Самостоятельно я весьма неплохо освоил два иностранных языка, взялся за третий. Своё общение свел к интернету и заменил им большую часть того, что составляет жизнь взрослого человека. Общался с людьми, которых никогда не видел, флиртовал с женщинами, которых никогда не узнаю. И до сих пор живу один. Теперь ты знаешь почти всё. Почти.
- Ты сумасшедший.
Чуть помолчав, она задумчиво спросила, словно вспоминая что-то:
- Почему ты называл себя Тринадцатым?
- На момент начала этой истории я был её тринадцатым мужчиной.
![[]](/img/l/lanowoj_s_a/13/1314.jpg)