Товарищ Эрих Мюзам встал в своей статье "Женское право" на такую почву, на которую я вставать не хочу. В высказываниях, высказываться против которых у него есть полное право, даже если бы он и был совершенно не прав, я нисколько не говорил о правах женщин. Разумеется, все те права, которых он для них требует, и некоторые ещё, должны женщины иметь, вплоть до права иметь детей, от отцов не вполне им известных. Пусть и это право будет им дано, и я не сомневаюсь, что в любое время найдутся так называемые мужчины, которые захотят помочь им воспользоваться этим правом.
Иметь право - значит не удерживаться насилием от того, чтобы что-то делать или не делать. То есть меня не может касаться всё то, что от него исходит. Мне не нужно насилие и я не призываю его.
Но Мюзам уже подаётся в область свободы, когда он говорит о конвенциях, морали, суждениях и предрассудках этого общества. Тут уже стоит право против права: мещане имеют право иметь мнения, выбирать себе компанию, выражать уважение, а антимещане имеют право об этом не заботиться.
Да, может он ответить, но о том, что говорят и думают другие, даже если они имеют на это права, вовсе не обязательно молчать; можно шевелиться и возбуждаться, протестовать и т.д.
Совершенно верно, это я и сделал. И использовал право по собственному разумению выбирать, мимо чего я не могу пройти, и что, с другой стороны, для меня в настоящий момент не имеет особенного значения.
Мюзам вырвал моё замечание совершенно из контекста, примерил его, каким оно было, к своиму мнению, принадлежащему другому контексту, и пришёл к выводу, что это не одно и то же и друг другу не подходит. И тут он снова прав. Моей задачей остаётся, то, что я говорил, ещё более отчётливо облачить в идеи, которым оно принадлежит, и настоятельно просить оставить его там, где ему место. Моё сердечное желание - задействовать эти высказывания в очень серьёзном вопросе, даже такие, которые ещё только теплятся. Мысли становятся полезными только тогда, когда их понимают. Я постараюсь говрить более ясно.
* * *
Я говорю о семье и браке и утверждаю, что они являются абсолютно добровольными союзами, и что на них держится культура, которую мы хотим помочь строить. О моногамии и полигамии я, анпротив, не сказал ни слова. В действительности, монагамия - это одиночный брак, т.е. жизненный союз между одним мужчиной и одной женщиной, а полигамия - это многобрачие, т.е жизненный союз между одним мужчиной и несколькими женщинами или одной женщиной и несколькими мужчинами. То, что остаётся назвать аншими совеременными "полигамией" или полигамной предрасположенностью, является безбрачными любовными отношениями. Против них как таковых я не скажу ничего за или против, только если они рекламируются как социалистическая замена устаревшего "буржуазного" брака, они относятся к моему контексту, в котором речь идёт о совершенно реальном построении совершенно реального общества; для этого нужен брак.
Брак, т.е. это могло бы быть и многобрачием. Я совершенно не думаю о том, сказать что-то против него и принизить мусульманскую культуру в сравнении с нашей. Общество высокой культуры может так же основываться на мнонбрачии, как и на однобрачии; а полигамия есть такая же твёрдая структура порядка, как и наше унаследованное ядро и начало общества.
Не стоит говорить о нём более, т.к. оно не принадлежит нашему прошлому и настоящему. То, чего хотят коммунисты - это то же самое, что и многобрачие, изначально является третьей структурой порядка, что я предлагаю называть общинным браком, и сегодня, как и весь коммунизм, выродилось в заезженный дилетантизм.
Институт брака, таким образом, столь неодолим и является уже давно твёрдым фундаментом всякого общественного порядка, т.к. он является менее случайным и искуственным, чем опирающиеся на него дальнейшие объединяющие образования. Общий дух, сотворяющий и наполняющий общины или объединения по интересам какого-либо рода, может быть очень могуч, могут возникнуть прекраснейшие произведения искусства как их символы, вся необходимость, влитая в них, всё же всегда происходит из элемента любви. А любовь неразделимо связалась с браком, который есть лишь общественная целевая структура с практическим предназначением, и наполнила его необходимостью животно-божественной природы. Вся наша интимность, всё наше святое, вся наша фантазия и мистика, вся наша религия живёт в этом союзе двух полов с вырастающим из этого объединения поттомством, а так же вся наша страсть и животные удовольствия. Это всё не имеет отношения к тому, и совершенно не предотвращается тем, что мужчина или женщина до брака или помимо него иногда вспениваются в более или менее сильной побочной эротике. Мы не обязаны слушать наших грустных шутников или комедийных фабрикантов, что всякая маленькая симпатия или чувственно окрашенная дружба - это уже прелюбодеяние. Если зрелый мужчина и доросшая до большой любви девушка, не важно, досталась ли им романтическая страсть и обручение или пришла ли любовь лишь в браке, объединились в браке, то из общая воля и их согласие будут столь крепки, что они неразрывно связаны, хотя каждый остаётся человеком сам по себе и в каждой области испытывает свои переживания, даже такие, которые другой части причиняют боль и должны причинять боль. Мы страдаем от многих фальшивых и вредных соглашений, но нет более дурного соглашения, чем супружеская неверность и следующее за ним типичное расставание. Кое-чем другим является то, что я хотел бы назвать добрачными отношениями (Vorehe): незрелые люди часто нуждаются в них в наших условиях и часто приходят в этом раннем союзе к себе, а из него - к настоящему браку.
Всё, что, подобно идеальному небу, клубится над практикой нашей общественной жизни: всё то безумие, которое живёт в религии, философии и искусстве, в солдатском марше и в революционном гимне, поэтому так велико, общий дух тем самым сильнее всех искуственных, насильственных и хитрых созданий, что это настоящее общество основывается на здании брака, и что в браке правит и принимает форму нечто, что одновременно является творением человека и природной силой: живое и непокоримое стремление полов друг к другу, память и желание женщины мужчиной и мужчины женщиной.
Поскольку наш ум - это память, и ничто в нас, в памяти, так сильно, как вопоминания природы, которой мы являемся, не стоит удивляться, что у нас не так, как у животого, у которого память пола периодлически просыпается и периодически затухает. У животного есть время спаривание, а после - любовный сон заканчивается; другие силы памяти или инстинкты изгнали его. Человек же всегда и везде имеет постоянную память пола, и поэтому переносит эротику на всё; мужчина и женщина соединяются по причине любви, а не просто ради размножения; в отношении детей и детей детей живёт половая любовь; и так, мы думаем обо всём с половым окрасом, о чём мы думаем: пол движется в нас при созерцании дерева, при мышлении или творчестве, при дружбу мужчины с мужчиной и женщины с женщиной. Тут нет и речи о контрощущениях или о том, что сегодня выдумано скорыми и услужливыми полуучёными, таковыми и для таковых, которые не имеют того самого важного в своём мышлении или своей природе: последовательности категорий и различия градации - гармонии.
Так, наблюдаем мы это двойственное: как уже от природы, от рода нашей памяти любовь пронизывает всё наше индивидуальное действие и мышление, так, исходя от брака, любовь наполняет все наши общественные учреждения.
Брак и любовь нельзя разделять друг от друга. Что в прошлом, настоящем и будущем , как мне его хочется и как я помогаю его построить, ещё или уже есть от настоящего общества, основывается на совместном проживании, совместном хозяйствовании и совместной заботе о детях мужчины и женщины.
Если всё, что люди задумывают, окрашено во времена общего духа любовью, то всё же, пусть об этом ещё раз будет сказано, любви ко всему миру (Allerweltsliebe) нет. Общество не основывается и не должно основываться (по моему желанию, не должно) на равенстве силы чувства ко всем людям;там, где нет ясного и решительного разделения, не может быть ничего, кроме слабости и распада. Мой дом - моя крепость! Мой дом, мой двор и сад, моя жена и мои дети - мой мир! Мне хотелось бы на этом чувстве, на этой исключающей принадлежности друг другу, на этой естественной общественности строить все исходящие большие организации - сначала общину, а затем профессиональное объединение. На них станут тогда ссылаться все прочие в остальном мире: наша община, вы, другие, оставьте нас в покое, мы свободны и автономны в том, что на касается. И так далее вширь, охватывая всё более широкие объединения.
Чего мы, социалисты, хотим, которые хотят строить не государство, а общество, зовётся объединением не по принуждению, но по духу, оно основывается на свободном, самостоятельном индивиде. Это не требование к каким-либо властям, но властный факт природы, что всякая отдельная личность как будто парит в пустом пространстве. В ней воплощается мир, она всё меряет по себе, она подпускает всё к себе, даёт проникнуть в себя и питается этим.
Как, по причине какого инстинкта этот эгоист может тем не менее может связать себя с другими людьми в свободе? Ни в коем случае просто из разумности, ради пользы, из совместного взвешивания совместных интересов. Он должен быть пронизан чем-то, наполнен до краёв, увлечён и преодолён.
Время от времени что-то подобное, с демонической силой, приходило к людям: религия. С каждой настоящей религией был связан коммунизм; а настоящий коммунизм бывает только среди религиозных людей. Оттуда и происходит то, что настоящий, разумный, возможный для человека коммунизм сегодня возможен только в разрозненных религиозных сектах.
Для религиозного коммунизма отдельная личность, как и маленькая группа отдельной семьи, которая не является юридической, т.е. моральной или искусственно-общественной, а личностью во второй степени, новым индивидом, ненавистна и противна. Эта исключительность или эгоизм отдельных людей и семьи уничтожается божественной силой наполнения космосом. Не любовь ко всему миру одерживает верх, невозможное не может сотворить и религия, а религяи - это сила и подъём, а не распад и слабость. Но община, которая собирается за столом Господа, является связью, делющей отдельных личностей в твёрдой структуре;между одиночками и общиной ничто не имеет права втискиваться. Частная собственность индивидов прекращается, всё собирается в общей кассе, или денег нет вообще; вместе они работают и вместе потребляют. На место брака между мужчиной и женщиной заступает полнейшая общность женщин и детей религиозно пылающей к самой себе общины.
Так, коммунизм и телесная община были всегда связаны друг с другом, всегда связаны с религией (1).
Что сегодня, особенно в кругу так называемых коммунистических анархистов, называется коммунизмом и свободной любовью - дилетантские выдумки без всякой возможности существования и без понятия реальности и осуществления. Коммунизм и любовная община или общинный брак верующих время от времени возможен и разумен; даже там, в этой форме брака, есть твёрдый порядок, заключается возможность крупных союзов, которые строятся на ней. Но и этот настоящий, несомый демоническим духом коммунизм периодически терпел крах, едва выбравшись из стадии попытки. Он разбивался не о государство, и не о церковь, это были зачастую лишь внешние помощники внутренней необходимости. Виной тому было ослабление религиозной мощи: природа отправляла религию на свалку.
Почему и настоящий коммунизм не возможен на долгое время? Потому что это ещё более могущественно, чем схватки религиозного безмства: природа. Природа, которая создала нас, индивидов, как реальность - тут речь пойдёт в образах (а в чём же ещё говрить?), что персонифицированной природы, которая нас создала, нет, мне говорить не нужно, природы, которая не позволяет нам перепрыгнуть через себя и её движущие силы, не раздувается надолго религиозными штормами. Есть индивиды, а индивид находит космос и человечество в себе одном; он нуждается в других людях, не иначе, чем он нуждается в мире: посредством чувств к познанию, как пищу для поедания, так индивид нуждается в мире, таков мир. Половинчатый мир: так как мир полноценен лишь в человеческой паре, в мужчине и женщине. Природа не может быть замещена даже призраком, даже демонически-принудительного типа, то, что она сама создала как вечную необходимость: любовь, которая толкает нас через границу всего индивидуального, никогда не становится надолго дитём духа; постоянно устанавливается настоящее, обратное отношение: дух и его его фантазии, и его социальные воплощения происходит из любви, обосабливающей и исключающей. Так, религия всё время вынуждена подчиняться любви и должна признавать индивидов и индивидуальную жизнь как основную форму общества. Христианская любовь, любовь ко всему миру становится реальностью лишь в общинной любви; и институты этой христианской любви всегда уничтожаются институтами естественной половой любви: браком.
Но что побеждало во все времена, в наше время особенно важно. У нас нет религии, и поэтому мы не можем пытаться построить коммунизм. Наш социализм основывается на индивидах, наши общины должны основываться на семьях. Наш дух общественности не может иметь интимности, твёрдости, страсти и действенности от другого безумия, кроме как от обосабливающего и исключающего безумия половой любви. Как он это сделает, здесь е стоит спрашивать. Тут речь идёт не о процессах в сознании индивида, но об отношениях между людьми. Но уже шла речь о памяти, которая во всё более тихих тонах переносит любовь из из брака в общину, в народ, в человечество. Те, кому это звучит слишщком загадочно, могут выразить то же самое в других словах, если скажут, что счастье в доме и здоровье в тесном кругу делают нас способными к справедливости и возвышенной общественной жизни.
Когда в наше время вновь появился социализм, он сначала был связан с религиозной реакцией на французское просвещение, на Вольтера. Совершенно нельзя понять Фурье, сен-симонистов, Пьера Леруа и других, если не знаешь, чтоих коммунизм, их общность женщин были связаны с попытками изобрести некую теократию, новую государственную религию.
Эти ранние социалисты, таким образом, не могли представить себе решения социальных вопросов без совместной собственности в экономике и любви. Первым социалистом, который обратился от религии к природе, от коммунизма к индивидуализму, от общности женщин к браку, от тяжести религиозного тумана, который больше не был настоящим, а был искусственным фабрикатом из пробирки, к ясности ума, был Прудон.
Но Прудон в своё время ещё видел ту же каартину, которая сегодня снова стоит перед нами. Он познал, как мы это познаём, из какой конституции души и общества возникают коммунистические тенденции в наше время. Для коммунизма нет ни малейшей возможности, не хватает духовных связей, чтобы он хотя бы мог начаться, что бы снова проиграло природе. Но причина нового вида пролетарско-цыганской имитации и искажении коммунизма лежит в его требовании и духовно-общественном распаде. Настоящий коммунизм был бы твёрдым зданием порядка; цыганство же (2) есть беспорядочность и развязанность, как и всемирный коммунизм, основывающий ся не на сектах и общинах, является беспомощным дилетантством, и зачастую просто болтовнёй. Сопротивление браку, этому свободному союзу, этой отдаче и соединению ради жизни, при каковом сопротивлении часто из нужды делается доблесть и пропаганда, является симптомом хаотичного разложения. Из нужды матерей, которых покинули отцы их детей, и которые теперь обречены на бедность, выводить новую теорию и сексуальную этику, которую пропагандируют под именем защиты матерей, и которая, как я уже говорил, не хочет ничего, кроме упразднения отцовства, вот это я называю значительным знаком духовного и общественного упадка нашего времени. Я не собираюсь критиковать чью-то личную жизнь или давать ему советы; но задачей социалиста является обощение явлений в их общности, рассматривая их как своё личное дело, как свою личную неудачу или то, к чему его тянет. Если я говорю: в наших условиях пролетарии становятся тупыми, преданными, грубыми, поверхностыми и во всё более увеличивающемся размере спивающимися - нападение ли это на личную свободу кого угодно? Теперь я так же говорю, что это является знаокм нашего времени, что со старой религией в широких массах исчезла всякая основа, всякая святость, всякая твёрдость характера; что семья поддаётся разрушению, что женщины втянуты в водоворот поверхностной чувственности цветасто-декоративной жажды наслаждений; что на место естественно-наивного народного размножения, ведомая наукой и техникой, заступила бездетная половая жизнь; что среди мещан и пролетариев цыганство захватывает в первую очередь лучших, которые больше не этого выдерживают - постоянно заниматься в современных условиях безрадостным трудом. Я говорю, что это во всех слоях общества остаётся не просто социальным, отношениями между людьми, но что это начинает охватывать индивидуальные тела и делать людей невростеничными, истеричными или ещё чем-нибудь больными. Всё это есть необходимые описания нашего состояния, и против всего этого нет иного спасения, кроме обновления духа, общества и тела, что мы обощаем как социализм. И так говорю я, как о символе множества отдельных явлений, которые значат для меня единство, общность или взаимодействие, о выродившихся, распоясавшихся и лишившихся корней самках и самцах, провозглашающих промискуитет, помещающих на место семьи наслаждение разнообразия, на место добровольной связи - безудержность, на место отцовства - государственное страхование материнства. Бахофен туда, Бахофен сюда (3), в культурах, где мужчины не довольствуются ролью безымянного жеребца-производителя, и даже у высокоразвитых млекопитающих детей не извлекают из печки, и они не приосходят из душных инкубаторов цыганских праздников и карнавальных праздников, но у них есть отцы и матери. Я ничего не хочу знать о социализме, где родительский дом будет упразднён, а настоящий отец замещён идеальным отцом на небесах или в совете общины. Знаем ли мы, сможем ли мы то, что теперь начинает буйствовать как замена отсутсвующего духа, внутри принудительных или властных институтов, заступивших на его место: сможем ли мы вынести свободу безответственной похоти? Не должны ли из этого получиться ужаснейшая мука и скука, самая ломающая слабость и тупая апатия? Дух требует свободы и носит свободу в себе: там, где дух создаёт объединения подобные семье, товариществу, профессиональной группе, общине и народу, там человечество, там оно из свободы и связи исполненных духом индивидов, охваченных своим сильнейшим инстинктом, сначала они устанавливают несущую форму всех общественных связей: брак. Брак был; он есть, пусть достаточно редко; он будет.
1 - Требование общности продуктов, женщин и детей, как известно, можно найти уже у Платона в Государственной утопии, куда она, по всей вероятности, окольными путями прибыла из восточных сект. В несметном числе христианских "еретических" сект это правило проповедовалось и практиковалось. Особенное выражение оно нашло в 16-ом веке в пантеистской сетке либертинцев в Женеве. Одна либертинка, Бенои Амо, жена городского советника, защищалась перед женевским консисториумом, на пример, следующим образом: Общность святых является совершенной только тогда, когда они разделяют все вещи - продукты, дома и тела. Это столь же жестокоссердечно, когда женщина отказывает мужчине, жаждущему с ней полового соития, как и отказывать бедняку в еде и питье.
У мармонов, этой странной, образовавшейся в 19-ом столетии секте, многожёнство сопряжено с редкостным пренебрежением к женщине: женщины должны приобщаться к полному благословению спасния только через то, что их посвящяют, т.е. поручают святому. И в христианском имлосердии святой обязуется, взять нескольких женщин. Прим. Ландауэр
2- Здесь и в последующем Ландауэр использует "цыганство" как метафору для блуда и беспорядочности образа жизни, навряд ли он был действительно настороен против реальных европейских цыган; но с дрругой строны само возникновение и употребление такой метафоры отвечает царившим в "цивилизованном" обществе предрассудкам. Прим. перев.
3- Иоганн Якоб Бахофен, (1815-1887), швейцарский историк, эволюционист. Исследовал правовое положение полов в древности, развил теорию матриархата, ныне отвергнутую. Прим. перев.