Что нужно сделать, чтоб имея всё в этой жизни, со всем распрощаться? Просто, одним махом, до нуля, начисто? Кажется, что это невозможно. Что нужно быть каким-то сказочным неудачником по природе, неувязком с самого детства. Тем, под которым ломаются ножки стульев, на кого единственного из компании падает привет от пролетающего голубя. Тем, кто обязательно имеет пару-тройку серьёзных, а ещё лучше - наследственных заболеваний, которые будут преследовать всю оставшуюся жизнь. Надо быть человеком-катастрофой. Остальные как-нибудь отвертятся. Полосы чередуются, табун зебр бесконечен, но всего и разом ты не лишишься. Да, чёрт возьми, тебе просто не дадут.
Он был слишком уверен, что такое невозможно. Что принуждения, страдания, тяготы и наказания остались в учебнике истории. В дедовских рассказах о том, как тот выживал в молодости на улице, едва сводя концы с концами. Вечно в поисках заработка, любой добычи. Улица, приют, магазин, полицейский участок. Снова свобода, уголок заместительной терапии, парк, вокзал. Его будущий дед тогда практически не покидал города, но всё время был в пути. Бесконечный цикл, вечный поиск денег или способа отрешиться, укрыться от мерзости такого существования, всех пинков и указаний. Приказы в семье, в школе, на работе, по телевизору, в сети, и в конечном итоге - под лучом полицейского фонарика. Все они были в сущности одинаковыми. По рассказам. Всё по регламенту, каждый должен, обязан, вынужден. Шаг в сторону - попытка к бегству, прыжок на месте - попытка улететь. И так поколениями, веками, несмотря ни на какие забастовки, революции, плакаты. Оступиться, нарваться, оплошать - проще простого. Чего-то добиться, вырваться, сбросить - только в мечтах.
Но теперь всё было иначе. Никаких гонок, давления. Почти никаких правил. Делай что хочешь, твори, лепи, собирай роботов, мой полы, помогай роботам мыть полы, строй дома, поддерживай других. Или лежи на пляже. Ешь, пей, кури, вари. Что угодно. Ничто не украдено у гражданина, всё дозволено. Свободный человек, если знает, чем хочет заниматься, в разы продуктивнее забитого дедлайнами сотрудника или предпринимателя, то трясущегося над выпиской со счёта, то сгоняющего на счёт собственный плоды труда многих. А свободный человек, не нашедший себя, по крайней мере не ощущает той лютой неудовлетворённости абсолютно всем вокруг и в себе, что свойственна была его предкам. Человек эффективен или нет, заинтересован или нет, но главное - в ладах с собой и с миром. Никакого больше организованного, авторизованного насилия над личностью. Закон никогда ещё не был так прост и эффективен.
Он почувствовал, как корабль остановился. По-прежнему не было видно ничего интересного. Он сидел практически неподвижно в небольшой одноместной моторке внутри узкого ангарчика с низкими потолками, высоты которых едва только хватало чтобы вместить закрытый прозрачный купол лодки. Горел неяркий свет, но кроме своих ног и установленной на носу навигационной аппаратуры он больше не мог различить ничего. Со всех сторон давили серые безликие стены. Едва-едва читались швы двери позади. Ни иллюминаторов, ни окон. Только пара лампочек, да и те будто специально приглушены. Может, чтоб не мешали спать. Он уже выспался не раз. Похоже, хватит.
С рук ещё при посадке сняли наручники. Кабинка лодки была тесной, но достаточной чтобы сесть и лечь, даже вытянуться во весь рост. Практически как байдарка, на которой они с матерью плавали в детстве по Липницзее, но намного более широкая и с возвышением по центру, где крепился купол. Ранее он пытался поднять его и выбраться наружу, но низкий потолок камеры не давал этого сделать. Никаких элементов управления внутри не было - лишь глазок видеокамеры. Верхнюю часть корпуса покрывал панцирь солнечных батарей, играющих отражениями света лампочек.
Сидеть надоело. Он не знал, сколько времени провёл в этой камере. Часов, телефона - не было. К невыносимой скуке привык ещё до попадания на корабль. Лишь поглядывал теперь на сухой паёк. Он хотел бы насладиться чем-то вкусным, просто от нечего делать, но в горле стоял комок.
А ведь когда-то он страдал компульсивным перееданием. Это даже диагностировали. Правда попытка доказать, что оно явилось причиной первого нарушения, успеха не имела.
Он влез в распределительный центр на Эгелльсштрассе. Да-да, тот огромный блок, из которого выныривают по утрам ловкие грузовички, развозящие товары по всем северным районам. Влез на спор. Изначальной целью было затарить алкоголя сверх отпущенного по норме, но он не удержался, заметив указатель к складу шоколада и сладостей. Там его и взяли. Успел умять несколько плиток правда, так что даже в участок прибыл с вымазанными липкими губами.
Дела бы вообще не было, пожурили бы да отпустили, если б по пути он не сшиб кулаком видеокамеру - как он рассчитывал, единственную в коридоре. А это был уже какой-никакой, а вред. Необоснованный и потому неприемлемый. Ты не скажешь, что разбил камеру, потому что был голоден, потому что болен, не рассчитал запасы, закончилось пособие, задолжал другу... Где-то убыло, но нигде не прибыло. А главный закон общества гласит недвусмысленно - не навреди, не сотвори страдания, не создай убытку.
Он не знал, хотел ли он вредить. Просто увидел её, подпрыгнул и вдарил со всей дури. Это была какая-то интуитивная реакция, словно у котёнка, прыгающего за пролетающей бабочкой. Конечно, как все те, что ждали за забором и потом благополучно смылись, он ненавидел эту систему распределения. Которая поставляла каждому лишь самое нужное, оставляя изыски гурманам в высших слоях общества. Тем, что не плелись к пунктам раздачи за расфасованными для них пакетами, нет, они выезжали в рестораны на собственных автомобилях. Не арендованных, не одолженных у коммуны. Своих собственных, стоявших в их грязных гаражах на их чёртовых, собственных, участках. И они сидели там и ели не то, что распространяется для всех. Не то, что анализировали потом голосованиями потребителей, мнениями медиков, поваров и социальных работников в онлайн-шоу. Нет, они заказывали специально то, что сложно, дорого достать, что оценено высоко только в силу редкости оцениваемого и оценивающих. Имея выбор в тысячи позиций, они брали то, что не поставлялось им равным - только чтоб заплатить побольше и подняться в своих глазах, в глазах любовников и партнёров на ступень выше в горизонтальной пищевой цепочке.
И дед и мама твердили, что это нормально. Что было хуже, много хуже. Что когда-то один не получал ничего и при том был должен, а другой владел половиной города и давал взаймы. Что нужно было радоваться и благодарить судьбу. И главное - не вредить. Ни в коем случае не вредить. Жить, и не мешаться. Он же считал иначе. Что нельзя останавливаться на достигнутом. Что к любому негативному явлению должно рождаться противодействие. Что его поколение должно идти дальше. Что борьба с ошибками - есть природа человека, что она всегда будет идти и всегда подниматься на новый, непонятный с нижней ступени, уровень. Иначе, если б так рассуждали все и всегда - где бы сейчас они были, на каком дне, в каком гетто?
Что-то заскрежетало слева. Приглушённо, из-за стены, не выдавая никаких подробностей происходящего. Но он итак знал, что там. Открывался шлюз соседний с ним камеры. Вообще он даже удивился, что услышал хоть что-то - весь рейс до этого прошёл в гробовой тишине. Он даже не понимал, глушились ли звуки его герметичным гробом, или же стенами трюма, или же всякие звуки отсутствовали вовсе? Не было ни шума мотора, ни топанья ног на предполагаемой наверху палубе, ни разговоров. Почему-то перед тем, как попасть на судно, он считал, что другие ссыльные будут кричать. Кто-то впадёт в ярость, в апатию, кто-то разрыдается, кляня себя за содеянное или других за содеянное в отношении себя. Что в общем-то одно и то же. Кому-то просто станет скучно. Он не имел понятия ни о числе других таких, ни об их проступках. Знал лишь, что они преступили черту - навредили. Вероятно очень серьёзно, или неоднократно. Или и то и другое разом - не все преступления ещё выявлялись в считанные часы, как в его случае. Потому сам не хотел выдавать себя, несмотря на острое социальное голодание. Мало ли кто там в соседнюю камеру попал...
Снова вернулись воспоминания. Разве он был тогда не прав? Тогда, практически ещё в детстве? Да, он готов был теперь отбросить последующие события, признать не только вину как нарушение закона, но признать и неправильность, неприемлемость самих своих действий и мыслей. Но не тогда, нет. В те дни устремления были правильными, суждения трезвыми несмотря ни на какие вещества, а действия - верными. Он не знал, в какой момент что-то пошло не так. Осознавал только, что из правильной сцены переметнулся незаметно в общество вредителей, разрушителей, опасных.
В первый раз дело обошлось минорным занесением на учёт, практически ерунда. У кого таких нет в чулане? Поговаривали, на них даже при приёме на госслужбу глаза закрывали. И на какое-то время шумиха вокруг него успокоилась, как успокоились и мать с дедом. Зря.
Потом была драка в колледже. Как всегда "свои против чужих", ничего нового. Только в тот раз кто-то перестарался. Скорее всего он, но это не точно. Камера зафиксировала его удар - сильный, грязный, резкий. Такой, с которым прекрасно сочеталась обнаруженная потом у "чужого" студента травма. Он сам не помнил, как бил. Выпускал злобу, к кому, во имя чего - через полчаса уже было не разобрать. Просто вжимал в кулак всю ярость, всю ненависть к своей жизни и всему что его окружало, к каждому огреху мира, к каждой недостаточности, неточности, недееспособности. Он не связался с дурной компанией, нет, он был её душой, заводилой, можно сказать - основателем. Первопроходцем.
Но и тут он отделался. Вред нанесён, да, увечье, настоящий физический вред живому дышащему существу зафиксирован. Не слишком серьёзная травма, в обстоятельствах, когда непонятно было кто с чего начал, что тоже повлияло на снисходительное отношение в суде. Тогда его действительно допрашивали, "прорабатывали", искали улики. Предоставили даже какого-то адвоката, который, казалось, вёл ещё с десяток дел и путал их детали. Он не знал в тот момент, но само человеческое рассмотрение его вопроса уже было немалой ценностью. Просто живое общение, визиты в камеру, вызовы на допросы, заседание. Всё было как он себе и представлял, с прениями, процедурами, но главное - с живыми, присутствующими участниками. В итоге выяснилось, что за потерпевшим водились грешки посуровее разбитой видеокамеры, он не стал узнавать какие. И суд посчитал версию о превышении самообороны правдоподобной. Пришлось сильно слукавить конечно, он пользовался положением менее запачкавшегося, но добился своего. Дело не двинули дальше, послали на исправительные работы, в которых он на месяц потонул.
Минут двадцать прошло в тишине. Он знал, что произошло за это время. Смотрел репортажи когда был на воле. Лодка, ровно такая же, как та, в которой от сидел, была спущена на воду. Она резко стартовала от борта судна, чуть повиляла носом, выравнивая курс практически строго на юг. В ней сидел такой же бедолага, как он. Может быть хуже. Может быть откровенный маньяк, убийца, террорист как те, что за рулём автомобиля таранят на улицах толпы людей или стреляют по празднующим и гуляющим. Он надеялся, что лодка возьмёт курс подальше от уготовленного ему. Кто бы там ни был.
Наконец скрежет раздался прямо впереди него - куда более громкий, чем раньше. Странно было подумать, что за адская конструкция так звучит в конце XXI века. Лампочки над головой погасли, а из-под носа его шлюпки поползла волна другого света - солнечного, настоящего. На какое-то время он был ослеплён, затем смог, прищурившись, разглядеть хоть что-то. Оказалось, у ангара было две створки, большая уползла вверх, открыв камеру солнечным лучам, нижняя, меньшая, опустилась под углом в воду. Море било лёгкими волнами в створку, облизывало металл, пенилось вокруг. Он ожидал увидеть что-нибудь вблизи, острова, другие корабли или хотя бы вышки электрогенераторов. Но кроме нескольких неразборчивых точек на горизонте не наблюдалось ничего.
Он считал пол под своей шлюпкой неподвижным, и потому вздрогнул, когда платформа начала приподнимать корму вверх. Интуитивно ухватился за вмонтированные в стенки ручки, чтоб не сползти вниз. Запас провизии оказался хорошо закреплённым и тоже удержался на месте. Впереди за носом показалась опущенная в море створка шлюза - только сейчас он заметил на ней два желоба подобных рельсам трамвая, уходивших теперь в воду. Его шлюпка накренилась градусов на сорок вперёд, затем замерла. Сзади раздался щелчок, и лодка словно вагонетка скатилась вниз, ткнулась носом в воду, чуть нырнула мордой под поверхность, но быстро выровнялась, покачиваясь на волнах.
Он расцепил пальцы, сел как сидел до этого и огляделся. Сзади стояла стеной глыба корабля. Его судёнышко болталось почти на уровне носа, слева же уходил длинный борт со множеством шлюзов - таких же, как его. Минимум десяток. Он знал, что выпустив из них всех ссыльных, корабль развернётся от раскроет югу шлюзы другого борта. На носу, прямо над куполом его лодки читалось название судна, "Charon-IV". Тень судна накрывала пока шлюпку, и он поёжился. Внутри корабля было намного теплее, так что теперь пришлось развернуться насколько это позволяло пространство внутри и лезть в кормовой отсек за ветровкой.
В этот момент сзади включился мотор, лодка вздрогнула и рывком двинулась вперёд. Поначалу его удивила качка, даже на небольших волнах его шатало внутри вполне ощутимо. Лодка повиляла носом, компьютер подстроился под заданный курс, ветер и поведение моря, после чего качка стала менее заметной, а движение вперёд не сопровождалось больше виляниями из стороны в сторону. Солнце выбралось из-за громады корабля позади него, обдало теплом, и он решил оставить ветровку до вечера. Мотор сзади гудел негромко и равномерно, в солнечных панелях отразились редкие облака. Скорость движения постепенно нарастала - хотя он знал, что сильно разгоняться шлюпка не будет, так как правила безопасности и принцип "не навреди" действовали и на ссыльных. Он оглянулся назад чтобы рассмотреть целиком корабль, что провёз его через полморя. На палубе ещё можно было разглядеть несколько человек, подвешенные спасательные круги, голубой флаг Союза, развевающийся над рубкой.
Он развернулся обратно по ходу движения, достал сумку с пожитками, проверил что в ней. Деньги на первое время - самые настоящие, бумажные деньги! Он рассмотрел купюры - конечно же видел впервые. Только один номинал бледно-зелёного или даже лазурного цвета, с профилем неизвестной ему, вероятно исторической, личности. И ни одного слова на латинице. Он начал рыться дальше, нашёл досье на себя в бумажном виде - на многих языках, будто это инструкция к микроволновке. Рядом карта памяти с крохотным гербом министерства - очевидно то же самое, но в электронном виде. Нашёл миниатюрный переводчик с дешёвыми одноразовыми наушниками, которые обычно выдают туристам на экскурсиях вдоль Шпрее. Несколько монет - красивых, кстати. Бумажная карта берега. Пара его фото в профиль и анфас. Пара презервативов.
Он слишком увлёкся разбором бумаг и не заметил, что лодка ускорилась и успела отмахать заметное расстояние. Внезапно краем глаза он заметил чёрную точку на горизонте. Она практически сливалась с тёмной водой, и была размытой, так, что он даже принял её сначала за пятно на прозрачном куполе. Но всё же пятно колыхалось не в такт прыжкам лодки на волнах. Сколько мог он прищуривался, приглядывался, но не мог разобрать деталей. Потому убрал документы, облокотился на спинку сидения и стал терпеливо ждать. Взгляд уставил на мыски кроссовок - чтоб глаза не болели от попыток рассмотреть предмет вдали.
Кстати про волны. Странно, что его совсем не укачивало. С детства он страдал даже в наземном транспорте, а уж любое плавание влияло на организм как лютый шторм. С вестибулярным аппаратом, да вообще с его разумом вообще происходило что-то странное. То не выдерживал короткой поездке на автобусе, то спокойно переносил самолёт. То он хлестал всю ночь виски и был с утра как огурчик, то уплывал с пары банок пива. А потеряв контроль над собой, то лез к прохожим попеременно дружиться и извиняться за само своё существование, то превращался в агрессивного безбашенного кретина...
Как в последний раз. Решающая ошибка.
После инцидента в колледже он спешно как мог закончил учёбу и перепрофилировался работать на склад. Разумеется на мебельный - к продуктам питания его бы не допустили, а диван просто так не упрёшь. Работа была не пыльная, знай двигай рукоятку, а там погрузчик сам всё сделает. Не то чтоб это нравилось, иногда даже бесило, да. Но чаще давало чувство сопричастности, занятости. Может быть стоило просто лечь на крыше, тянуть травку и смотреть в небо. Складские дела не выражали его никак, не дополняли, но устраивали жизнь, приглаживали шероховатости судьбы. Куратор одобрял перемены, родные успокоились.
Зря. Чтобы не кататься из дома на работу по полчаса, рискуя опоздать на смену, он переселился поближе в общежитие. Сдружился там с кем мог, хотя больше общался со старой бандой. Всё шло гладко до одного вечера. Всем подъездом отмечали что-то - в холле собралась толпа, расставили столы, стулья, пиво, закуску. Музыка, болтовня, всё как надо, всё как в десятки других вечеров, небогато, без размаха, но комфортно и душевно. В тот раз не завязалось. Что-то не пошло в беседе с одним из парней, вроде как чья-то музыка другому мешала или кто-то знакомых другого не одобрял. Да сейчас уж и не вспомнил бы. Слово за слово. Культурно но серьёзно. Все вроде ещё трезвы достаточно чтобы не напрягаться, не следить за чужим поведением. Предложение пойти пройтись.
Подъезд, двор. Снаружи тоже шло какое-то празднование, столы, консервы, хлеб, бутылки, мясо. Люди уже расходились, было темно, он даже заметил за отравленным городским светом робкие звёзды. Они отошли к никем незанятому столику и продолжили спор. Попытались. Снова слово за слово. Без оскорблений вроде, нормально так, как люди. Но что-то закипело. Ему не нравился этот парниша - ни то, как он пришёл на вечеринку, ни то, как говорил, как вёл себя, как навязывался. Мутный какой-то был. И больше всего не нравилась резкость, с которой он предложил выйти. Ну вышли и что дальше?
В какой-то момент, на необдуманно брошенном слове или косом взгляде или чёрт его знает на чём ещё - всё оборвалось. Он потерял чувство реальности, просто схватил лежавший на столе кухонный нож и нанёс удар.
Всё произошло так неожиданно, что парниша даже не заметил ножа, не понял что происходит. Толи алкоголь притупил чувства у обоих, толи болевой шок - но когда он осознал что наделал и в ужасе выдернул нож, сосед стоял как ни в чём не бывало и глазел. Потом чуть опустил взгляд - как раз на рвущуюся из него струю крови, и рухнул на спину.
Он встал как вкопанный. Не понимал, что делать. Из-под разорванной в предплечье футболки хлестала чёрная кровь. Кинулся было останавливать течение, но не представлял, как это делается. Раздался топот ног, грохот переворачиваемых стульев. Только теперь он услышал крики, оглянулся. Со всех сторон к ним бежали соседи - в основном такие же работники склада и окрестных предприятий. Кто-то увидел сцену из окна, и с вечеринки тоже хлынула во двор толпа. Его оттолкнули, разорвали футболку на лежащем без движения теле, начали останавливать кровь. Он окинул толпу взглядом, никто не звонил. Опустил руку в карман и набрал скорую.
Неотложка ехала слишком долго. Рана не унималась, широкая, казалось - неиссякаемая. Ничего не помогало. Парень был без сознания. Кто-то принёс обычные нитки с иголкой и принялся зашивать разрез. Без всякой врачебной сноровки, просто как куртку. Наверное они пропустили вперёд кого-то кто делал хоть что-нибудь, хоть с минимальной долей уверенности. Но швы помогли. Широкие, длинные, они кое-как сцепили рану, хотя из всех щелей продолжали бежать струйки крови. Подложили под тело кофту. На минуту все остановились, не зная, чем ещё помочь.
Подъехала скорая, выбежали врачи. Пострадавшего погрузили на носилки, в спешке увезли. Тотчас за ними приехала полиция. Он сам первым подошёл к ним, признался полицейскому, ещё до того, как тот вылез из автомобиля. Опросили свидетелей, которых набралось с полдвора, забрали орудие преступления. На том же столе, у которого он нанёс удар, дали подписать признательное. И погрузили.
С тех пор с ним практически никто не разговаривал. Привезли в одиночную камеру. Окно - на заброшенный участок, который лишь вдали пересекался пустынным шоссе. Еду передавали через окошко в двери. Ни вопросов, ни приказов, ни даже вида самого человека. Ничего. Только спешное движение рук в перчатках. Поставили поднос и исчезли. Единственное лицо - в зеркале. Лишь однажды зашёл к нему адвокат, чтоб подтвердить признание. Как сказали, раненный им парень дотянул только до операционного стола, на котором и умер - слишком большая потеря крови. Он всё подписал. Не было ни смысла, ни желания увиливать. Он не понимал, что на него нашло, но осознавал, что больше не существует, ни как гражданин, ни как человек. Опасный, неадекватный элемент необходимо удалить из общества. Следствие прошло быстро, данных было предостаточно. В итоге родился приговор, который ему доставили так же на подносе, не зачитывая вслух. Дали день собраться с духом и с мыслями, а затем погрузили в фургон. Всё справедливо. В назидание другим и во имя безопасности живущих.
Он резко поднял голову. Точка вдали превратилась уже в отлично различимое судно. Это был крупный белый катер, приближавшийся чётко навстречу, словно они были машинами на разных полосах шоссе. Позади него, в отдалении с тем же курсом шёл ещё один, ровно такой же. Вооружения не было видно, катера явно были пассажирскими. На корме ближайшего он различил уже члена команды, распутывавшего трос. Мелькало движение в стекле рубки. Судно не спешило менять курс, так что он даже забеспокоился, как бы его лодочка не угодила под катер. Но нет, катера шли параллельным ему курсом, лишь в обратную сторону. Это выглядело странным. Он ожидал встретить грузовые суда - контейнеровозы или танкеры, рыбачьи корабли или туристические лайнеры. Но вблизи ни одного такого увидеть не удалось - крупные объекты возникали на горизонте и исчезали, словно избегая этот маршрут. Тем необычней было сейчас увидеть здесь катера - явно пассажирские, но слишком мелкие и быстрые, чтобы сойти за круизные.
Через несколько секунд лодки поравнялись на расстоянии метров в двадцать, и он сумел разглядеть детали вблизи. На катере была одна палуба, почти всё пространство занимала пассажирская кабина. Вдоль всей кабины шёл ряд широких и высоких иллюминаторов, из которых на него смотрели десятки глаз. Словно весь салон припал разом к стёклам только ради того, чтобы проводить взглядом встречную лодку. Там были люди разного пола и возраста, были и подростки и совсем ещё дети. То тут то там держали грудных малышей на руках, но даже те, казалось, таращились из-под свёртков ткани на его шлюпку. Иногда пассажиры перекидывались друг с другом парой фраз, заметив его лодку. Они выглядели достаточно бедно, даже лица всех старше семнадцати казались поношенными, потёртыми жизнью. На большинстве были только рубахи или платья. Иногда за стеклом мелькали мешки с вещами, сумки. В середине салона между рядами он заметил двух членов команды - один доставал что-то из ящика и раздавал сидящим, другой разливал воду по кружкам.
В конце корабля была открытая площадка по тентом. Часть пассажиров укрылась там. Они кутались в пледы несмотря на тёплую, как казалось ему под куполом лодки, погоду. Внезапно из-за одного мужского плеча высунулась девочка лет шести, свесилась за борт, так, что её отец, или брат, или друг или просто незнакомец вынужден был придерживать с другой стороны её ножки. Она следила за лодкой, но следила молча, словно забыв и о своём корабле, о своём пути, о своей поддержке. Она не делилась с окружающими, что думала об этой встречной лодке. Может быть, не думала ничего вовсе. Если они плывут на север - то почему бы кому-то не плыть на юг?
Тем не менее, она провожала его глазами, смотрела не на лодку, не на море, а прямо на него. И он не мог отвести взгляд. Она легко перевернулась, лёжа где-то между плечом придерживающего её мужчины и спинкой скамейки. Ему же пришлось согнуть ноги в коленях и развернуться, насколько позволяло пространство, чтобы поддержать зрительный контакт. Она подняла ручку от перегородки, расправила ладонь, а потом едва заметно, неуверенно помахала ему. Он помахал из кабины в ответ.