Аннотация: Пикник ли мы на обочине или разум имеем?
Круги на полях
При написании этой работы ни одно гуманоидное существо не пострадало.
А одно даже получило моральное удовольствие.
Хотя и предпочло бы секс.
Часть 1
Свет возник мгновенно. Не опустился сверху, прожигая сгустившийся над полем туман, преодолевая сопротивление погружённой в ночь атмосферы, а просто зажегся как лампочка, что будто бы всегда была на этом месте между пустотой чёрного неба и пшеничной равниной.
Да, свет исходил из ниоткуда и ровной пирамидой ниспадал на землю, или скорее стоял между полем и ничем, чернотой, в которой не было заметно ни луны, ни звёзд несмотря на безоблачную погоду. Свет застыл монументом, стал зданием посреди американского фронтира, превышающим как все окрестные постройки, так и самые высокие деревья в лесах. Он разрезал горизонт надвое для любого глаза, что наблюдал бы за полями с окрестных ферм - но таких глаз в тот момент не нашлось. Но свет не был вторженцем как луч фонаря в ночном лесу, как рёв двигателя на пустынной трассе - он был частью, разделяющей миры, не враждебной, но и не врождённой.
У света не было заметно источника, хотя человеческая логика, будь она тут участна и применима, сочла бы, что этот источник замер в сотне футов над поверхностью, без единого движения и звука. Застывший луч света не колыхался на ветру вместе с гипотетическим объектом, он просто остановился посреди поля ровным, подобным горе силуэтом так, что неясно было, идёт ли он с точки в чёрном небе вниз, или наоборот струится из земли вверх. В этом свете не было заметно насекомых, обычно роящихся под электрическими и, редкими уже даже в этих Джобсом забытых краях, газовыми лампами. Свет был чист и не содержал внутри себя ничего лишнего. Он резал темноту чёткой границей, словно ножом, не размываясь, не размениваясь на полумрак даже в тумане, просто падал как падает твёрдый предмет... или взлетал вверх. Поскольку эти категории довольно относительны во Вселенной, примем компромисс - свет просто стоял стеной.
Казалось, что эта пирамида была вырвана, выхвачена из материи, что она точно так же может существовать где угодно, в другой стране, на дне океана, на Луне, Марсе, в открытом космосе. Дыра в реальности и заплатка на ней в едином лице. Сильнейшее отклонение от привычного курса событий, которое тем не менее, не привлекло ничьего внимания, словно бы и сам факт такого явления был проблемой равно- и бесконечно удалённой от всего сущего... Внезапно в высшей точке световой пирамиды появился чёрный предмет, круглый, и по размерам занимающий всё видимое пространство; походящий на огромный скомканный пакет или сумку, с относительно плотным и твёрдым на вид основанием, но пригнутыми, сложенными краями. Пакет медленно спускался к земле, расправляя свои грани, выдвигая стенки из гибкого, словно резина, каркаса. Он полз вниз как лифт, потихоньку раздвигаясь, расширяясь, с неестественной лёгкостью паря в воздухе без какой-либо поддержки. Да, зрелище для нас с вами показалось бы сплошь неправильным и неправдоподобным, так что иной протёр бы глаза или ущипнул себя - предмет был явно непрозрачным и твёрдым, но не оставлял под собой никакой тени. Он не пропускал свет через себя, скорее наоборот, это свет обволакивал его, создавая снизу всё сужающуюся подушку, а сверху - всё сильнее давящий груз. За десять футов до земли предмет полностью расправился, превратившись в широкий чёрный обруч футов в восемьдесят в диаметре, насколько позволяла ширина основания пирамиды, и высотой примерно в фут. С закруглёнными сверху и снизу краями он был похож на толстый блин идеальной формы. Как только блин принял свои ровные правильные очертания, пшеница под ним разом пала, склонившись по часовой стрелке к земле. Без единого надлома растения полегли вниз, будто забыли, что природой обязаны тянуться к небу. Ни единого колоска или взъерошенного листа не торчало из идеальной поверхности, посадки пали столь плотно, что казались лишь рисунком на полу.
Затем предмет опустился на этот пшеничный ковёр. Не раздалось ни хруста, ни шелеста от приминаемых растений, ни единого звука, словно бы лёгкая шёлковая ткань пала на бетонный пол. Какое-то время ничего не происходило. Застыло время вокруг, застыло поле, ветер, пшеница. Не было слышно птичьего крика, не промелькнул в свежем полуночном воздухе чёрный силуэт летучей мыши, не стрекотали насекомые. Затем внутри светового конуса, у самой его вершины начал клубиться пар. Он выходил из неоткуда, из неба, как будто что-то засасывало в световой конус случайно попавшееся облако, пропуская его через узкое горлышко на высоте птичьего полёта. Пар возникал сверху, чуть опускался, сгущался, концентрировался. Пытался тянуться вверх, но что-то не давало ему, и он покорно полз к поверхности. Потоки его завихрялись, сопротивлялись давлению, но продолжали сплошной тучей идти вниз. В какой-то миг весь конус оказался охваченным паром, который всё шёл и шёл, валил как валит в северных широтах снег на Рождество. Клубы пара оседали где-то внутри лежащего чёрного предмета, проваливались в него и не появлялись более.
Так продолжалось несколько минут. Наконец под верхней гранью конуса клубы пара превратились в волнистую туманную пену, которая оседала так же, как оседает пивная пенка по стенкам масса. Она спустилась вниз и тоже пропала внутри блина на поверхности, оставив световую пирамиду такой же чистой, словно (и вполне возможно) безвоздушной, какой она была вначале.
А затем ровно посередине конуса появилось распятие. Сначала ноги, сверхчеловечески-худые, чуть расставленные в стороны, чуть кривые, затем туловище, уже не просто худое, а предсмертно-тощее. Разведённые руки. И огромная голова. Да, распятие походило на высокого младенца с непомерно раздутой головой и атрофированным, практически лишним придатком тела. Оно спускалось ровно и плавно, без всяких движений и колебаний словно плыло по невидимому потоку, устремлённому отвесно вниз как водопад в замедленной съёмке. Когда ноги его почти поравнялись с уровнем непримятых вокруг пшеничных колосьев, над ним появились ещё два таких же создания, каждое чуть в стороне от предыдущего, так, что кончики пальцев их почти соприкасались. Их такие же худые тела выплыли из неба и замерли, головы опущены вниз в ожидании развязки судьбы первопроходца.
Первое распятие качнулось, не опуская рук, тоже посмотрело вниз, пошевелило ногой, пробуя на ощупь скопившуюся в чёрном блюде жидкость. Сначала одним пальцем, потом всеми четырьмя, потом сунуло в раствор и вторую ногу. Жидкость была почти прозрачной, но не отражала зависших над нею тел. Существо сползло в световом потоке чуть вниз чтобы окунуть целиком обе ступни. Поболтало ими в растворе. Задрало голову вверх, так что казалось, увесистый затылок вот-вот перевесит всё туловище, и существо совершит кувырок назад в воздухе. Но оно только посмотрело на компаньонов и показало им большой средний палец.
Затем гуманоид прижал руки к туловищу, сгруппировался и мягко опустился в блюдо, сразу отплыл к борту. Последовавшие за ним двое так же были утянуты невидимым потоком вниз, паря как ангелы в потоке света. На них не было заметно никаких следов одежды, но цвет кожи скорее напоминал армейский брезент, только чуть более светлый, такой, что они как кошки едва были бы различимы в ночи, если б не были окутаны светом пирамиды. Их глаза были огромны под стать головам, сильно выпуклы как у жаб и черны как космос, крохотный ротик едва читался, а носа и ушей не наблюдалось вовсе. Как не было заметно и каких-либо половых органов, незнакомых уже для высокоразвитых цивилизаций рудиментов. Существа чуть отличались ростом и формой глаз от первого, между собой же не расходились ни в чём, будто клоны или близнецы. Два силуэта спустились в блюдо, переместились к бортику, сели в раствор и тоже показали первопроходцу по большому среднему пальцу. Затем один из них поднял чёрные глаза к вершине пирамиды, чуть сощурил их вертикальными веками. Все трое придвинулись ближе к бортам и поджали к тельцам щуплые ножки.
Вверху что-то сверкнуло как вспышка, ровным движением поплыли вниз небольшие формы созданий, похожих на толстых чёрно-зелёных змей, или, может, на огромных и худых, но вертлявых и проворных слизней. Они извивались в воздухе, но не могли избавиться от силы, что удерживала их в полёте, не давая покорно земной тяге плюхнуться в блюдо. Их движения были резки и быстры, изгибы их тел неожиданны - будто они могли как червь согнуться в любом месте, прямо сломаться, сложиться вдвое. Наконец в паре футов от поверхности раствора держащая их сила исчезла, и твари рухнули вниз. Гуманоиды прижались к бортам и закрыли от брызг, насколько могли, свои огромные глаза ладошками из тоненьких но длинных, многосуставчатых пальцев. Змеи стали было ошалело носиться в похоже родной для себя среде, рискуя задеть ноги гуманоидов, но потом скопились в центре круга и замерли, лишь едва покачиваясь и изредка то поднимаясь к поверхности, то опускаясь на дно. Там, где они на мгновение выныривали, начинали виться тонкие, словно дым сигареты, клубки пара.
Всё тот же гуманоид, удовлетворившись результатом, снова поднял глаза к объекту в небе над ним. На этот раз в ответ на его взгляд сверху начал спускаться не извивающийся червь, а такой же гуманоид. Этот летел не с пустыми руками, его тоненькие конечности удерживали не малых габаритов чемоданы. Придай ему случайное кривое зеркало более человеческие формы да какое-либо подобие одежды, гуманоид вполне сошёл бы за прибывшего из деловой поездкой пассажира в аэропорту из какого-нибудь старого фильма. Он так же приводнился вниз почти в середину блюда, распугав ненадолго скопившихся там угрей, но постарался достичь бортика не замочив чемоданов. Один из них он поставил на борт и нажал длинным пальцем в пустое место на нём. Ничего не произошло. Второй чемодан раскрылся сам, обнаружив внутри широкие колбы из тонкого, в разы тоньше стекла, прозрачного материала. Они казались чрезвычайно хрупкими, будто бы мыльному пузырю придали необходимые для сосуда очертания. Гуманоид начал двигать головой словно в ритм неслышимой музыки, его движения подхватили остальные, первопроходец чуть сдержанней, парочка, наоборот, более уверенно и механически-синхронно.
Внезапно в пирамиду света ворвался посторонний объект. Летучая мышь врезалась в её границы, рассекла их своими крыльями, вероятно рассчитывая пронестись на скорости сквозь этот свет, но поплатилась уже своим сознанием за попадание не в ту ночь не в то место. Она резко повернула в сторону, взмахнула пару раз крыльями, теперь - слишком плавно, словно это были крылья журавля, а не маленького юркого зверька... Ополоумев от контакта с незнакомой средой, потеряв ориентацию мышь рухнула камнем в раствор. Змейки было оживились и потянулись недоверчиво но настойчиво, с раскрытыми и голодными пастями к ещё барахтающемуся телу, но один из гуманоидов оказался проворнее. Или храбрее. Он взял летуна за кончик крыла (зверёк уже не сопротивлялся) и просто выкинул за борт, как выбрасывает турист комара из котелка с супом.
Чемодан передали по кругу, по очереди извлекая из него колбы. Двое близнецов сблизились, рука одного из них обняла плечо напарника, в то время как другая прижалась к талии. Напарник тоже обнял своего близнеца одной конечностью, вторая же опустилась по его втянутому животу под поверхность жидкости и замерла где-то там внизу, слившись цветом с телом. Первопроходец набрал в сосуд раствора, в котором сам же и сидел, но почти прозрачная в блюде жидкость оказалась в стенках пробирки мутно-розовой, а потом быстро вспенилась и изменила цвет на алый. То же проделали его спутники, после чего подняли пробирки над головой, опустили к лицу и залпом выпили содержимое, не прикасаясь губами (которых и не было) к "стеклу", а выливая жидкость на расстоянии в свои маленькие узкие ротики.
Некоторое время компания сидела практически бездействуя, лишь покачиваясь на волне своей, только им слышимой музыки, что, будучи воспринятой нами, людьми, показалась бы не просто неестественной, гробовой тишиной, а отсутствием самого звука как явления, как если бы в телевизоре не было ни настроек громкости, ни каких-либо других связанных с воспроизведением аудио, да не было бы даже самих колонок, и каждый фильм обречён бы был стать немым. Последний приводнившийся наполнил было пробирку вновь, но столкнулся со взглядами парочки и оставил жидкость нетронутой. Секунду он не знал, куда деть наполненную тару и в конце концов просто поднял ручку на высоте своей головы и разжал пальцы. Пробирка послушно осталась висеть в воздухе.
Первопроходец вновь посмотрел на вершину пирамиды. Поначалу ничего не происходило, казалось, остальные не поняли заминки, заёрзали. Но вот свет вверху раздвинулся и пропустил в конус голову коровы, направленную перпендикулярно к земле. Затем показалась шея, лопатки, ноги, туловище. Ноги замерли в таком положении, будто корова стояла на невидимой стене вниз головой - не свисали ровно как болтаются безвольно конечности туш на скотобойне, а находились почти параллельно земле; не выпрямлены до конца и не прижаты, ничем не связаны, одна нога чуть согнута, другая чуть выставлена вперёд. Человеку показалось бы, что животное мертво и придерживается лишь той же силой что заставляла парить пробирку. Но корова была не только жива, но едва ли даже парализована - её ноздри шевелились, хвост хоть и выставлен трубой вверх, всё-таки двигал кисточкой, большие чёрные - почти как у существ под нею - глаза бегали, озирая земную поверхность и странное блюдо на ней с неожиданного для коровы ракурса. Может быть какая-то сила и сковывала её ровно в той же позе, в какой захватила на пастбище или в коровнике, может быть, она действительно была лишена властью над мышцами чужеродным ядом или гипнозом... А может быть, она просто была шокирована происходящим так, что не смела шевельнуться. Ведь коровы не каждый день летают.
Существа в посудине стали переглядываться, вышла заминка, а корова так и оставалась висеть в пространстве, не издавая ни звука. Внизу же разразился спор - такой же бессловесный, но не лишённый эмоций. Хоть лица участников и были подобны масками, на которых лишь рот не был обделён способностью к мимике, глаза же были живы, активны. В них не читалось белков, но тёмная масса зрачка переливалась в зависимости от настроения или излагаемой на иной, неземной частоте мысли. При этом человеческий наблюдатель сказал бы, что эти гипертрофированные зрачки оставались абсолютно чёрными, но в то же время меняли свой цвет. Словно бы поверх совершенной как вантаблэк черноты переливались иные оттенки, как выражение лица землянина играет на неизменном человеческом черепе. Парочка расцепила объятия, близнецы достали из раствора свои ручки и стали выполнять ими лёгкие пасы, подобные земному языку глухонемых, но явно вторичные к основному методу общения. Наконец один из близнецов не выдержал и задрал голову к небу. Чёрный холодный взгляд его встретился со взглядом коровы, и та плотно-плотно сомкнула веки, заградившись огромными ресницами. От ноздри её отделились несколько капель крови и в неторопливом полёте, словно в замедленной съёмке, спустились в блюдо. Капли коснулись поверхности раствора, и тот забурлил, красный цвет мгновенно распался на фиолетовый и зелёный. Кровь не растворялась, но превращалась из капель в пятна, подобные нефтяным только более плотные и тяжёлые, так что они не оставались на поверхности, но медленно оседали на дно. Змейки среагировали и на них, яростно бросившись всей стайкой на расхват, будто воробьи на хлебные крошки.
Первопроходец успел взять пробирку и зачерпнуть в неё раствора с кусочком кровяного, уже тёмно-синего пятна. Чуть встряхнул сосуд, превратив пятно во множество крошечных как песчинки капелек, которые сразу распределились по стенкам и прилипли к ним. Выпил, не залпом, а смакуя, потихоньку заливая этот нектар в ротик. Парочка снова обнялась и следила за его реакцией, а четвёртый гуманоид, не теряя времени, тоже опустошил свою пробирку и оставил её в руке, предвкушая продолжение.
Но его не последовало. Первый даже не осилил до конца свою долю, вылил остатки обратно в раствор (змейки толи не сочли их уже съедобными, толи побаивались приближаться к крупному существу). Он посмотрел на корову, и та тоже, будто под гипнозом, раскрыла глаза и продолжила осматривать блюдо под своей зависшей тушей. Затем туша начала медленно подниматься вверх - как будто и не было над ней земной тяги, пока сначала выпрямленный стрелой хвост, затем круп, брюхо и голени с шеей не исчезли в чёрном объекте, укравшим часть небосвода над полем. Последним что мог бы видеть человек, или пёс, или камера, окажись они тут в столь поздний час, была морда коровы, которая наконец преодолела в себе что-то и сделала подвиг - облизнула губы. После чего, без единого "му" голова исчезла в черноте.
Но внизу уже этого не заметили. Снова поднялись и склонились над ротиками полные алого раствора пробирки. Снова начал раскачиваться в такт тишине четвёртый, смущёнными и короткими, чуть заметными движениями вторил ему первый. Снова сблизилась парочка, ручки исчезли под раствором. Игрались в центре круга змейки, тот тут то там из жидкости вырывалась струйка пара, тоненькая и прямая, словно тянущаяся вверх по коктейльной трубочке.
Неожиданно вся компания повернула головы в одном направлении. Хипповавший под тишину сделал её погромче. Несколько секунд ничего не происходило. Потом вдалеке раздался мерный, нарастающий рёв мотора. Самого обыкновенного такого мотора, втиснутого в стальную коробку самого простого фермерского фургона. Видно ничего не было - дорогу скрывали сотни метров высокой пшеницы и темнота над нею. Четвёрка немного поглазела в никуда, затем развернулась к центру резервуара. Жидкость там стала абсолютно прозрачной, угри в ужасе отхлынули по сторонам, а на поверхности появилось отражение - вот автомобиль мчится по ухабистой сельской дороге, прожигая фарами ночь. Отражение приблизилось максимально к кабине, нырнуло за каркас фургона и показало водителя - упитанного реднека с рыжей нечёсаной бородой, в красной кепке и с вьющимися, давно немытыми и нечёсаными волосами под ней. Правой коленкой и левой рукой он придерживал болтающийся от тряски руль, вторая рука нежно обнимала открытую бутылку пива. Глаза его, сонные но завороженные дорогой были серыми и холодными, маятником в них отражался танцующий на шнурке под лобовым стеклом брелок. Затем зеркало нырнуло ещё глубже, под рубашку человека, под его кожу. Картинка расслоилась на органы, кости, её пронзили нити артерий и вен. Распухший под гнётом вмещённого алкоголя и стейков желудок чернел ровно посреди блюда как раз над скопившимся обратно в центр клубом змеек. Парочка придвинулась поближе и чуть наклонилась к изображению, тонкие ручки всё так же чуть шевелились где-то под поверхностью. Первый гуманоид укоризненно и задумчиво покивал огромной головой, последний же осторожно повесил обратно на воздух очередную, уже полупустую колбу. Затем и очертания внутренностей аборигена в изображении стали расти, приближаться, разнеслись алым морем по отражению, расщепилось на элементы, на множество гармонично сочетающихся точек, несущихся и замерших одновременно. Существа переглянулись между собой и снова, теперь уже с удовлетворением, всмотрелись в строение местного жителя, наблюдали его до тех пор, пока шум двигателя окончательно не стих вдали. Затем очертания расплылись, жидкость вновь чуть помутнела и перестала отражать что-либо, включая расслабляющихся в ней существ. Одно из них посмотрело вслед угаснувшему звуку, достало влажную скользкую ручку и показало большой средний палец. Но остальные лишь коротко кивнули и на том спор был окончен.
Подняли пробирки, опрокинули, повторили. Первопроходец протянул руку вперёд и сощурил огромные глаза. В тот же момент одна из змеек замерла в водовороте своих собратьев, остальные разом отпрянули от неё. Она дёрнулась несколько раз, потом начала постоянно, без передышки барахтаться - но всё на одном месте. Затем её тело поднялось с глубины, вспарило в пустоту в центре круга. Она извивалась как могла, брызги летели в стороны, не долетая до краёв блюда падали обратно в раствор, оставляя крошечные кружочки на поверхности. Влекомая невидимым притяжением, тварь медленно устремилась к протянутой ручке. Тонкие цепкие пальцы обхватили казавшееся скользким, слизнеобразным, тело так крепко, что жертва прекратила изворачиваться и насторожилась, оцепенела. Вдруг её тело начало уменьшаться, словно иссыхая, голова безвольно повисла. Длина туловища выросла, но оно стало твёрдым и жилистым, тонким как верёвка. Гуманоид поднёс к лицу то, что когда-то было головой существа, рассмотрел с обеих сторон, потом положил голову себе в рот и рывком всосал сразу три дюйма тела. Немного надломил его рукой, не откусывая, и оставшаяся часть легко отделилась. Похоже, что гуманоид не умел жевать, но вместо этого пошевелил полными теперь щеками несколько секунд и проглотил. Глаза его чуть сузились, и он откусил ещё раз, побормотал плотью существа во рту, сглотнул, потом ещё раз и ещё, пока в лишённом губ отверстии не исчез тонкий, застывший в форме кинжала хвост.
Парочка расцепила объятья и последовала его примеру, схватив каждый по тонкой змейке. Один из них так же обездвижил и растянул её, ни единым движением не выдавая сути своих действий, и быстро уплёл мумифицированное существо, когда заметил, что его спутник всё ещё сидит с сжимая в кулаке кривляющегося червяка. Они обменялись взглядами, затем оба уставились на ещё живую змейку. Та прекратила вертеться, остолбенела словно зачерствевший французский багет. Каждый из двух гуманоидов взял в рот по концу получившегося лакомства, и так один с головы существа, другой с хвоста они начали поглощать высохшее тело, без помощи рук заталкивая, всасывая мумифицированную тварь в себя. Они достали руки из-под поверхности и сцепились пальцами, чёрные их глаза склеились горячим взглядом, их серые лица медленно но верно приближались друг к другу и должны были бы соприкоснуться посередине когда всё существо оказалось бы проглоченным... Однако похоже, вкус блюда второму гуманоиду не понравился, и он передал оставшийся кусок другу, а сам быстро сглотнул и запил съеденное из пробирки.
Четвёртый гуманоид сильно зазевался. Он сидел неподвижно, уставив взгляд куда-то в пустоту земного пространства и во взгляде этом отражалась серость окружающего мира, словно лондонский дождь застелил эти огромные, бездонно-чёрные зрачки. Толи эта планета столь угнетающе на него действовала, толи сочувствовал он тому несуразному существу в фургоне, толи завидовал ему, толи скучал по родинам и бескрайнему Космосу... А может это просто содержимое пробирок подстегнуло какое-то одно из этих чувств, которое совершенно не нуждалось в подстёгивании. Когда остальные беззвучно окликнули его, в центре блюда остались только две змейки, примкнувшие друг к дружке в страхе от исчезновения товарищей. Четвёртый поднял обе ручки, и оба червяка взмыли вверх и притянулись, извиваясь, к лицу гуманоида. Он смотрел на них, словно не понимая, что с ними делать, словно изучая эти скользкие, лоснящиеся тельца, готовые повинуясь одной его мысли стать закуской. Но замысел был иным. Гуманоид чуть отвёл зависшие тела от себя, развернул их головами друг к дружке. Змейки изогнулись дугой, выставив голову и хвост наготове. Они напряглись, словно два готовых к бою кота. Гуманоид сблизил их, но змейки не предпринимали ничего, а просто парили в пространстве и смотрели друг на друга так, будто впервые видели. Возможно, они не могли видеть вне раствора вообще, возможно их органы чувств отказали от смены среды... Остальные трое напряжённо наблюдали за происходящим, четвёртый же, заметив это и не желая разочаровывать их сплочённую компанию, нахмурился, начал терять терпение. На казавшейся идеально ровной коже лица проступили морщины, щёлочки ноздрей, ранее едва читавшиеся, теперь раздулись. Но он добился своего - правая змейка ни с того ни с сего начала менять свой цвет. Сначала на тёмно-пурпурный, потом на тёмно-оранжевый, обратно в багровый и через розово-красный... как только змея окрасилась в алый, вторая, до того с сомнением наблюдавшая за переменами, набросилась на неё. Черви дрались в воздухе, то чуть взлетая, то понижаясь по воле гуманоида или от собственных яростных движений. Они переплетались и снова распадались, кусали и вырывались друг у друга из глоток. Жёлтый сок стекал с их тел в раствор, и человечек высунул ногу на поверхность так, чтоб капли падали на тощее, старческое колено. Наконец, одна из змеек схватила ртом хвост другой, вонзила острые, скошенные внутрь зубы, надкусила, проглотила, потом ещё раз надкусила, снова заглотила, и так и продолжала втягивать в себя тело жертвы, пока оно вмещалось в бездонный желудок. Голова второй моталась из стороны в сторону, но возможности вырваться уже не было, и вскоре она застыла, задрав голову вверх и раскрыв пасть, словно бы сама пыталась проглотить кого-то в небе. Осилив тело жертвы чуть дальше середины, победительница застыла, не в силах ни глотать глубже, ни освободить рот от добычи. Довольный результатом гуманоид взял это удвоенное тело в руку, иссушил его, как делали ранее напарники, и принялся поедать эту дабл-сайз порцию с особым, двойным смаком, словно навёрстывая масштабом те порции, что прозевал ранее.
Кажется, это позабавило первого, он даже поднял полную до краёв, алую настолько, что казалось, цвет просвечивал сквозь пальцы и ладонь существа, пробирку, одобрительно помотал головой, осушил её залпом, а после ещё и поболтал ножками в растворе, вызвав кучу брызг. Парочке зрелище понравилось меньше, они тоже опустошили пробирки, но скорее разочарованно, с молчащими, монотонно-чёрными глазами. После этого они оставили сосуды висеть в воздухе, обнялись крепче и соскользнули по стенке блюда глубже в раствор так, что над поверхностью остались только головы. Один из них зачерпнул раствор ладонью, поднял ручку, но раствор не выплеснулся из ладони, а поднялся вслед за ней, окутал их полностью, укрыв всё с макушкой. Какое-то время два тонких силуэта угадывались под этим влажным покровом, читались холмами под жидкой массой. Затем они начали двигаться, конечности сплетались и расплетались, в какой-то момент оказалось, что и сами тела расплылись в одну большую и слишком жирную для таких тощих силуэтов массу. Случайный взгляд извне запнулся бы на подсчёте количества этих рук и ног, конечности расстелились морской звездой, их становилось то больше, то меньше, то три, то четыре, то восемь, словно бы это не двое, а огромный осьминог шевелился под поверхностью. Затем холм этого тела стал медленно спадать, будто бы оно втягивалось там под землю, зарывалось в песок. Влага сливалась с вершины волнами вниз и расплывалась по грани раствора, пока наконец весь бугор не отёк вниз, ни оставив на месте ничего приметного.
Оставшиеся в свете пирамиды показали средние пальцы. Поболтали ножками.
Они продолжали опрокидывать пробирку за пробиркой, чуть двигаясь в такт музыке, забыв про укрывшуюся парочку. Первый со скуки вывел на блюдо отражение окрестностей, полистал немного окружающий мир, двигая кончиками пальцев по поверхности, но быстро утомился взирать в эту ужасающую земную пустоту. Затем он провёл двумя пальцами вверх, от себя, и послушное отражение переключилось со спящих пейзажей на телевизионные каналы. Гуманоид листал их один за другим, то попадая на спортивные состязания, то на сводки новостей, под которыми бегущей строкой проносились биржевые индексы, то на интервью аналитиков об очередной горячей точке... Дебаты республиканца с консерватором, проповедь, лотерея, магазин на диване... На этой волне неподготовленные нервы чужеземца не выдержали, и он погрузил с размаху весь кулак в раствор, не вызвав ни всплеска, ни кругов на нём, но мгновенно погасив отображение такой мерзости. Они завели беседу и так и сидели бы вероятно до утра (хотя мы не можем быть уверены, что утро бы настало - мы каждый раз лишь надеемся, что ночная тьма пройдёт, доверяя всё своё бытие ленивому повороту планеты, на фоне которой сами не значим ничего, как звери, как распускающиеся лицом к солнцу цветы; можем ли мы надеяться когда-либо постичь чего-то превыше своих ламп, часовых поясов, самолётов и тарахтящих словно фермерский внедорожник по ухабистой сельской дороге компьютеров, если мы, невзирая на весь свой воспетый философами рассудок, свою восхвалённую поэтами и любовниками и высмеянную священниками душу, не можем даже отвязать ход своей жизни от примитивного вращения космической глыбы, не говоря уж о том, чтоб хоть сколько-нибудь от этой глыбы удалиться)... Как вдруг прямо над блюдом, в том самом месте, откуда начинался конус света (или куда он поднимался от земли, так как сложно было бы назвать источником света то, что само не светилось) загорелись красным два прямолинейных рисунка, два символа.
Каждый из них состоял из длинной линии. Невзирая на то, что гуманоиды сидели по разным сторонам блюда и смотрели, соответственно, под разными углами, для обоих эти длинные линии были вертикальны, как и для любого живого разумного существа, что могло бы оказаться в достаточном радиусе, чтоб рассмотреть эти знаки в небе. От левой линии отходили в верхней части две черты так, что справа образовывался прямоугольный треугольник с обращённой к низу гипотенузой. От правой же линии отходила только одна черта - от самой вершины под углом в сорок пять градусов вниз в левую сторону. Символы горели какое-то время ровными векторами, словно были нарисованы в небе компьютером, не имея объёма, не отражаясь в растворе под ними. Вокруг, вне конуса из света, сгустился уже туман, накрыв седым одеялом бесконечное поле, но внутри пирамиды не было ни единого движения воздуха, ничего, что не привнесла бы в этот мир сама пирамида. Грани пирамиды разрезали туман, воздух, само пространство словно скальпель в руках хирурга податливое земное тело. Потому алые, словно огненные символы не озарили ни одной частицы взвешенной в атмосфере воды, ни одного мотылька и москита. Два гуманоида смотрели на них так, словно не только яркий росчерк в небе привлёк их внимание, но какая-то иная сила, более разумная чем они сами, не говоря уж о фауне этого мира. Чёрные глаза уставились ввысь, влекомые им одним понятным магнетизмом, но они глядели как будто с неохотой, не до конца осознавая значение символов, а может, и не осознавая вовсе - ведь они могли видеть и не два символа, а четыре, а может быть все восемь. Похоже было, что они внимали этим знакам, но не хотели им подчиняться, не хотели прогибаться, отдавать свою жизнь во власть каких-то там небесных знамений. Эти зависшие над ними символы довлели над существами, имели над ними особую власть. Один гуманоид так и сидел, заложив ручки за голову, второй вцепился в пробирку словно в спасательную веревку, всеми пальцами обеих конечностей. Они быстро переглянулись между собой, посмотрели на символы снова... В тот же миг чертёж над их головами изменился - от вершины второй линии, перпендикулярно ей, отрисовалась вправо ещё одна черта. И в это мгновение знаки начали мигать - ритмично, ежесекундно.
Гуманоиды с очевидным нежеланием но всё же расторопно зашевелились, словно бы моргающие символы раздражали их, били кнутом по расслабленным старческим душам. Первый встал, пнул ладонью один из чемоданов, и тот полетел по кругу, словно конец часовой стрелки, собирая подвешенные в случайных позициях пробирки в свою чёрную пасть. Второй чемодан высветил те же символы, что горели над ними, получил брезгливый хлопок по верхней панели и отправился ввысь, исчезнув где-то за потолком неба. Другой гуманоид неуверенно поднялся на тонкие, нелепо расставленные ножки, озираясь по сторонам, прикрыл ротик ладонью. Первый отправил чемодан с пробирками вверх, сам присел обратно в раствор, сгруппировался, оттолкнулся от бортика и стал делать движения, подобные человеческому плаванью брассом. Но глубина блюда была слишком мелкой, а конечности - слишком длинными, и он постоянно задевал дно коленками и руками, барахтаясь, словно ребёнок на мелководье. Тем не менее, он достиг центра круга, замер, некоторое время постоял так на коленях, ничего не предпринимая. Затем посмотрел на напарника, который начал уже подавать признаки нетерпения, и поднял ладонь вверх. Сразу после этого его тело поднялось из раствора и, как было в горизонтальном положении, устремилось по воле невидимой силы вверх. Его руки и ноги повисли без сил, собирая на себе потоки стекающего раствора, что потом очередями капель неслись обратно в блюдо. Тоненькая шейка согнулась под весом огромной головы, глаза прищурились, постоянно моргая, как если бы он резко включил яркий свет в до того кромешно-тёмной комнате. Под куполом пирамиды тело совершенно обмякло, на миг зависло. Выпирающие вверх лопатки коснулись мигающих символов и те погасли. Затем туловище взмыло выше, окунулось в небо как в тёмную воду и в нём и потонуло.
Оставшийся внизу осмотрел блюдо внимательным, насколько это позволяла текущая ситуация, взглядом. Не останется ли чего после их визита неуместного? Для фокусировки он поднял левую конечность, развёл в стороны два пальца и ещё раз оглядел всё сквозь щель между ними. Несмотря на минимализм привнесённого ими интерьера, несмотря на ограниченность их влияния радиусом света казалось, что он выискивает какие-то мелочи, любой мусор и любую частицу, что не должна была остаться в этом мире. Но долго стоять на одной ноге было неудобно, так что он бросил это занятие и побрёл к центру блюда, рассекая ножками раствор, который не отзывался на движения ни рябью, ни волною. Внезапно гуманоид остановился, точно вспомнив что-то, отошёл немного от курса, и пнул ногой что-то под поверхностью, будто сыграв в мяч. В ответ у бортика высунулись наполовину две головы с злобно-прищуренными глазами, источающими огненные взгляды из бездонных чёрных колодцев. Он поманил их рукой, и парочка выползла на бортик, стараясь не высовываться за границу света, отряхнулась, смахивая тяжёлые капли раствора, что словно прилипли к ровной как латекс коже. Эти двое несмотря на первую реакцию казались довольными. Расслабленными, но собранными, будто помолодевшими. Их движения были плавны и красивы как у того редкого подвида людей, что знают свою работу, свой ритм и темп, и выполняют действия неспеша но уверенно, чем вызывают гнев руководства в минуту аврала и умиротворение, уважение коллег во всё остальное время... Неторопливо они подошли, даже скорее подплыли как лебеди по озеру, к центру круга. Оба разом начали показывать что-то на поверхности раствора. Их спутник тоже посмотрел туда и увидел отражение чего-то непонятного, толи местного существа, которого у них не было ещё в коллекции, толи отдельного органа, толи опухоли на нём. Изумрудный, переливающийся цвет объекта утверждал его чуждость серому миру вокруг. Но это точно было что-то живое, притом даже активно развивающиеся, оно чуть шевелилось и колыхалось, потребляя что-то извне себя. Спутник лишь покивал головой, на его лице не отразилось ни единой эмоции, да и глаза казалось, не выражали уж никакого мнения. Он только посмотрел вверх и двое, оставив вразумления и взявшись за руки, встали в самый центр и воспарили в небо как пара гимнастов взлетает под купол цирка.
Капитан последним покидает судно, но вот пришёл и его черёд. Он развёл ручки в стороны на уровне тощих костлявых плеч, сомкнул ноги и опустил голову, коснувшись гладким подбородком ещё влажной груди. На уровне его глаз световой конус пронзила ровная горизонтальная линия вспышки, но вспышки не мгновенной, не кратковременной, а стабильной, словно молния застыла ровным швом посреди материи. Эта молния начала вращаться, подобно пропеллеру, опускалась к краю раствора, взмывала вверх, словно кто-то включил адский миксер, не задевавший тем не менее застывшего в потоке кружащегося света тела гуманоида. Затем вспышка разом потухла, как будто никогда и не существовала, не оставив никакого о себе напоминания. Несколько тёмных лучей ударили с неба в глубь блюда - это не была тьма, подобная зависшему над полем бездонному космосу или промозглая чернота глаз гуманоида, это были ровные потоки, словно лучи, пронизывающие свет и делающие его менее интенсивным. Как если бы в горящей лампочке проскользнула ровная прямая струя... тени. Да, тени, хотя тень, конечно, была лишь визуальным явлением, индикатором какой-то преграды, в ограниченном контуре проткнувшей свет, преломившей его, но не погасившей полностью. Столпы тени распределились равномерно по кругу, застыли, потом медленно и плавно поплыли к центру, к замершей фигуре, пока не слились с ней в одной точке. Струя тени на миг остановилась, поравнялась с головой гуманоида, затем распалась без следа. Тут же раствор вокруг заволновался, забурлил, вспенился. Из блюда начала подниматься пар, обнимая замершее гуманоидное тело, потянулся ввысь, словно один большой рот высасывал влагу из блюдца через трубочку, превращая её предварительно в серые клубы. Они слились по цвету с окружающим пирамиду туманом, а всё внутреннее пространство словно запотело, скрыв чёрную фигуру с глаз. Наконец между краями резервуара и мутной пеленой дымки появилась щель света. Она начала расти, расширяться, стала полосой, потом целым пространством, заполненным сиянием и разделённым надвое парой ног гуманоида. Пар уплывал так же, как появился, струился наверх в жерло пирамиды. Как только голова последнего оставшегося целиком вынырнула из моря пара, он тоже оторвался от пола блюда и всё так же с разведёнными, будто в желании обнять этот тёплый, неприветливый мир, руками и поникшей головой вознёсся на небеса. Последним делом начала сворачиваться, скручиваясь и сминаясь, чёрная материя блюда. Она поднималась вверх, поглощая, сминая сияние, как если бы окно в светлую комнату закрывали бы снизу чёрным, непроницаемым стеклом. Под низ бывшего резервуара сразу хлынул туман, который показался бы случайному наблюдателю почему-то немного темнее окружающего, или более густым или более насыщенным. Или может быть это чёрная материя, прощаясь с землёй, не хотела отпускать разом хотя бы местную атмосферу, а пронизывала её своими остаточными метастазами, пока не была утянута слишком высоко над хребтом тумана. Материя скомкалась в небрежный клубок, как комкает нерадивый турист в рюкзак свой мятый спальник, закрыла собой весь свет кроме одной единственной точки. Если бы кто-то из здешних, но очень внимательных жителей посмотрел в этот момент на небо, то увидел бы странную звёздочку малахитового цвета, сияющую чуть ярче остальных, на том месте, где звёзд по идее быть не должно. Но, к сожалению, не было рядом никого в тот момент, а уж тем более - никого наблюдательного, и уж совсем точно - никого, ориентирующегося в карте звёздного неба. Звезда это повисела себе в небе до первых признаков рассвета, но вместо того чтобы поблекнуть, как блекнут все звёзды в этом душном парниковом мире, затянулась на пару минут случайным облаком, а когда оно уплыло - исчезла и звезда.
Часть 2
Той же ночью, в сотнях милей к западу от этого поля проснулся человек. И не просто проснулся, а был неприятно и нагло, будто звонком начальника в хмурое утро отходняка, вырван из сновидений.
Но, во-первых, этот человек, Джордж (имя изменено без просьб героя, настоящее имя неизвестно редакции), был работником автозаправки и никогда не позволял себе просып на работу, так как анонимно гордился её наличием. И, заметим, гордится до сих пор, и возможно даже продолжает работать. Во-вторых, вызвонить его из сна на рабочее место было невозможно, так как именно там он и спал.
Рабочее место Джорджа, конечно не располагало никакой постелью, и потому в момент резкого пробуждения тело подскочило не на перине, а на обычном офисном кресле с колёсиками. Джордж встрепенулся как испуганная птица, начал озираться по сторонам в поисках причины своего беспокойства. Заспанные глаза его с трудом разбирали окружающее, на лбу красовалась длинная красная вмятина там, где совсем недавно лицо упиралось в край кассового аппарата. Ладони его вцепились в край стола, словно в попытке удержаться на месте против порыва ураганного ветра, способного, впрочем, в этих краях унести его вместе со столом, если не со всем магазином...
Но в призаправочном магазинчике всё казалось спокойным. Нервно горел слишком яркий свет, глухо бухтел в углу рефрижератор с мороженным. Никто не прятался между рядами, никто не пытался украсть пиво или обчистить кассу. Удостоверившись, что магазинчик в порядке, Джордж перевёл своё внимание на окно, ожидая увидеть там чей-нибудь внедорожник у бензоколонок. Но не увидел ничего.
Сначала он подумал, что окно чем-то загорожено. Огромным серым листом, материей типа ткани или пластмассы. Будто на него что-то накинули снаружи. Но нет, вверху был заметен край карниза, а чуть подвинувшись, Джордж разглядел и перевёрнутый мусорный бак у входа в магазин. Но что-то огромное загораживало обзор дальше, там, где всегда на его памяти была колонка подачи топлива, рекламный щит прямо за нею, пыльное шоссе и небольшой, заросший кустарником холм, немного прикрывавший его станцию от бескрайнего поля с его пронизывающими ветрами. "Дальнобой", подумал Джордж, решив, что между домишкой и колонкой припарковалась огромная фура, и прицеп её теперь загораживает всю эстетику пейзажа...
Он уже готовился было выйти поприветствовать путника, встал с кресла, как вдруг вид из окна смутил его во второй раз. Пазл не складывался. Дальнобой не стал бы заезжать между магазином и колонкой, к чему такие манёвры? Загораживающее полотно было идеально серым, без каких-либо надписей или рисунков. Казалось, что на нём не было даже разводов грязи или следов пыли, хотя из-за скудного освещения снаружи сложно было сказать наверняка. Конечно, кому какое дело, можно ездить и с серым прицепом, хотя сейчас каждый старается налепить если не рекламу, то хоть бренд, если не бренд, то хоть картинку какую так, чтобы его унылая вонючая фура стала похожа на тягач из рекламы "Coca-Cola"... Боле того, поднявшись на ноги, Джордж увидел просвет между асфальтом и дном прицепа, но сколько не смотрел по сторонам, не мог найти ни колёс, ни хоть какой-то детали, выделяющейся из серого месива снизу, и более того - ни кабины ни конца этой махины. Будто фура была столь огромной длины, что лишь небольшая её часть умещалась в обзор из окна магазинчика, будто это не автомобиль был вовсе, а целый поезд.
Все эти соображения, изложенные в голове Джорджа скорее в форме лёгких догадок, сомнений и обрывков сонных мыслей, заставили заправщика переоценить ситуацию и остановиться. Да, что-то разбудило его, но разве это был звук подъезжающего трейлера? В момент, когда Джордж ощутил себя бодрствующим (или максимально близким к такому ощущению, раз уж жизнь на заправке посреди оклахомской вселенской пустоши, не изобиловала ободряющими событиями), он не слышал ни торможения, ни шелеста колёс, ни ожидаемого рокота двигателя... Ничего, что выдало бы присутствие фуры, ни хлопка дверью, ни сигнала... Джордж прислушался, пользуюсь моментом, когда рефрижератор в углу наконец нагнал нужную температуру внутри себя и затух.
Ночь была удивительно тиха. Нарушал тишину только шум насоса. Уж его-то Джордж вовек ни с чем бы не спутал. Колонка качала топливо.
Джордж снова передумал. Вместо того чтобы ринуться к двери, теперь он осторожно, не спуская глаз с окна, наклонился и открыл выдвижной ящик тумбы у своих ног. Оттуда он достал давно не бывавший в использовании, но всё ещё надёжный "Colt Python". Почти наощупь он откинул барабан влево, затем отвёл взгляд от фуры чтобы проверить содержимое. Всё на месте. Джордж вставил барабан обратно, но оставил оружие на предохранителе. До поры до времени.
И в этот момент взгляд его вернулся к окну. К силуэту в нём.
Силуэт этот стоял неподвижно примерно в полуметре от стекла. Внезапно толи что-то случилось с освещением, толи в глазах у заправщика помутнело, толи это неожиданный туман наплыл на крохотную станцию посреди пустоты... Но Джордж не мог различить деталей этого силуэта. Во-первых, сам незнакомец едва выделялся на фоне того, что ещё мгновение назад больше всего тревожило Джорджа. То есть был серым, лишь едва-едва темнее фуры позади. Во-вторых, он был серым полностью, без деталей, без оттенков. Джордж не мог различить ни одежды, ни черт лица, ни толком даже позы чужака. Тот был значительно ниже ростом, довольно стройного, даже хрупкого телосложения. Он не был, разумеется, голым, его тело было чем-то скрыто, но чем - Джордж определить не мог. Незнакомец не предпринимал попыток заговорить или подать знак рукой, просто стоял без движений и, как казалось Джорджу, смотрел на него - хоть и глаз невозможно было различить, словно бы они были скрыты паранджой. На мгновение в голове Джорджа даже мелькнула мысль, не смотрит ли он в собственное отражение, настолько неловкой казалась ему ситуация. Кольт покоился теперь на столе, Джордж, будто загипнотизированный, даже и не заметил, как плавно положил его подальше и убрал руку. Он не чувствовал себя в безопасности, он чувствовал себя в полной растерянности, граничащей с безысходностью, отметающей все мысли о самообороне... Джордж не стал бы ни стрелять, ни предпринимать вообще что-либо. Первым. Или вообще.
Неожиданно шум насоса прекратился. Теперь Джордж, не доверяя более собственным глазам, настоятельней вслушивался происходящее. Но снова ни звука, словно бы никто не вынимал шланга, не вставлял его обратно в колонку, не садился в кабину, не хлопал дверью... Словно бы всех этих вещей, что могли бы произвести родной, ожидаемый звук, с которым сразу отлегло бы от души у шокированного заправщика - словно бы всего этого просто не существовало. Хуже того, утихший насос топлива породил столь адскую, космическую тишину, что в сознании Джорджа даже мелькнула шальная мысль, что проснулся он именно от этого неуместного, больного беззвучия. Он не смел отвести взгляд от места, где должно было располагаться лицо силуэта, лишь краем глаз регистрируя окружающее. И очень быстро Джордж вошёл в подобие транса, не ощущая вокруг себя привычного помещения, стола, на котором лежала, должна была лежать его ладонь, любимого спального кресла, что ещё секунды назад упиралось ему в бедро. Пола под ногами. Как будто был он, было вот это окно в пустоту, силуэт за ним, а больше ничего вокруг не существовало. Джордж на миг задумался даже, не ощущает ли он какого нового запаха, что прояснил бы ситуацию. Но нет, ничего не чувствовалось, впрочем, поражённое Ковидом обоняние предавало Джорджа и раньше. Зато сконцентрировавшись на обонянии он отметил, каким ровным, медленным, расслабленным стало теперь дыхание...
Внезапно незнакомец поднял руку - и навёл оружие на Джорджа. Тот готов был поклясться, что эта худая, даже детская ручонка только что висела свободно вдоль туловища чужака, и ничего в ней не было, ни оружия, ни сумки, в которой его можно было бы спрятать. Стоило Джорджу отвлечься, как из ниоткуда возник новый предмет ровно так же, как ранее из ниоткуда возник сам чужак. Джордж даже не смог бы описать, как быстро это произошло, так как его отключение от реальности казалось секундным, но заправщик уже подозревал, что и это ощущение - ложно. Джордж не мог различить деталей предмета, который отдалённо напоминал пистолет, но со сглаженными, плавными формами - совершенно незнакомая Джорджу модель. Разумеется, тоже серая, или серебристая - выделяющаяся только формой но не цветом. Кроме того, хоть свет из окна и проливался теперь прямо на ствол оружия, заправщик не мог различить дула, будто оно было гладко запаяно. Понимая, что всё кончено, забыв про собственный кольт, Джордж сделал то, что делает большинство людей, ощущая на себе взгляд через мушку прицела: зажмурил глаза.
Секунду-другую ничего не происходило. Та же режущая слух тишина, опустошение в восприятии, помноженное теперь на тьму в закрытых глазах. Джордж ожидал звук выстрела впереди, боль в животе или грудной клетке, куда впилась бы пуля, боль дальше по телу, по органам, шок, онемение, смерть...
Как он представлял себе смерть? Он не ходил в церковь, так как воскресные службы кто-то по глупости средневековой назначил на утро воскресенья, которое Джордж чаще проводил в благостном отходняке и не помышлял о более возвышенном и далёком, чем следующая суббота. Но он верил в своё бессмертие. Нет, бог его не волновал, как не волнует ни одно разумное существо на этой планете, бог - лишь иллюзорная идея, созданная только для того, чтобы осуществить неосуществимое, дать верящему бессмертие, после чего провалиться обратно в тартарары Большого Взрыва и больше не мешать. Высшая сущность, Высший разум (хоть религия справедливо не категоризирует Высшее как разум, разумом осознавая, что разум тут непричастен) - это волшебная палочка, которая должна сотворить свет в конец туннеля. Ну может быть ещё, пока человек своим непричастным разумом не готов прокатиться по этому туннелю - чудесные исцеления от рака, как пробник невозможного. Идея Всевышнего не привносит ничего в практический мир, она пуста и не несёт никакой смысловой нагрузки, а вот идея бессмертия меняет картину до основания. При этом Джордж, как и большинство психически здоровых (да и большинство нездоровых тоже) людей не спешил к проверке этой идеи на практике: хоть верь, хоть не верь, а ставить на кон свою, может не лучшую, но гарантированную на данный момент жизнь против мнимого шанса на жизнь иную, не входило в его планы. Да, есть люди, чья психика сломана пропагандой настолько что они готовы совершить то или иное злодейство, что должно возвести их в ранг святых вместе с избавлением от телесной оболочки - но это своего рода торг, обмен бомбы на рай, по заранее установленному курсу, здесь и сейчас, не отходя от кассы. Большинству же людей такие сделки не привлекательны, синица в руке лучше чего бы там ни было и в небе, и на небесах. Но идея "жизни про запас", плана-Б от этого менее популярной не становится, и это не идея какой-то души, висящей в Космосе, это идея всё той же жизни, что была у человека за минусом её проблем. Переход на минимальную сложность во всё той же игре вслед за красивой попыткой пройти на повышенной. Без болезней и старения, плохой погоды, без ожогов, порезов и ударов пальцем ноги о край дивана, без налогов и алиментов, без бывших и настоящих, готовящихся стать бывшими, без работы, без подонков (подонки-то туда не попадут, ха-ха, а если и попадут то вдруг перестанут быть подонками), а значит без босса, без наркотиков или с их прямой и постоянной доставкой в мозг - какая, в принципе, разница? Без перегоревших лампочек в туалете, без бензина, ведь авто само мчит с КПД двигателя в 146%, без соседа снизу, соседа сверху, но при этом чтоб все как-то вместе, хотя, ах да, если без подонков, то можно и вместе. С первой любовью и без презервативов, с детьми, но уже взрослыми, с правительством без власти и с экономикой без денег. И главное, без страха смерти, ведь два раза же не умирают, правда? Любой самоубийца желает ничего иного как устранения своих бед, любой дряхлый старик или смертельно больной надеется лишь на возврат в своё молодое и здоровое состояние, а вовсе не на переход куда-то в астральный план, про который он знать ничего не знает и знать не желает. Идея жизни после смерти - это абсолютный рояль, нет, целый симфонический оркестр в кустах, который кончину человека урезает до кончины его проблем, ведь что мы ненавидим в жизни, должно прекратиться, но сама жизнь никуда не пропасть, а лишь уйти на дауншифтинг, быстро и просто, без регистрации и смс.
Но это когда-то там, когда придёт час, который всегда не вовремя. А до той поры (то есть тоже всегда) человек, а именно Джордж, будет цепляться за жизнь и бояться расставания с нею. Мысль, что всё не так уж конечно как кажется, может греть подсознание, но она не защищает от страха перед спутниками смерти. Боль, взвизг внутренних рецепторов, призванный донести до человека мысль, что всё пошло не так, что всё не в порядке, надо срочно спасаться! Довольно плохо откалиброванная система; и, хотя над исследованием и утончением её работали ведущие специалисты уже в Средневековой Испании, эволюционного прогресса с ней так и не достигнуто. Рука об руку с болью приходит отвращение. Вот пуля пронзает органы и застревает где-то там в глубине, освобождённая кровь начинает покидать тело, толчками, волнами, что-то разрывается, останавливается, и человек понимает, что его тело уже никогда не будет прежним, нормальным, что этот дефект теперь навсегда. Смерть, возможно, удастся отложить, раны залечить, можно даже заменить органы... но человек не думает об этом, он животным нутром ощущает, что такие изменения навсегда. Это отвращение конечно не столь остро бьёт по разуму в случае пули, тем более одной - разум может даже не понять, что именно произошло. Намного острее для него созерцать внешние изменения, когда части тела отрываются снарядами или внутренности внезапно оказываются в хаотичном порядке разбросаны у всех на виду. Потому мы боимся не только собственной боли, мы боимся видеть покалеченное тело, даже чужое. Мы всё равно будем проецировать эти лишения на собственную шкуру, и это тоже верно, и обусловлено всё тем же звериным нутром - если одну особь что-то привело в столь ужасное состояние, то есть хороший повод развернуться и убраться подальше, пока не поздно. Изуродованное состояние чужого тела - это оскорбление человеческого тела в принципе.
Так что Джордж видел свою смерть лишь абстрактно - как максимально нежелательное событие, к тому же совершенно неподконтрольное его воле. Страх сковал его, он даже перестал дышать, словно бы готовя тело к предстоящему, гарантированно уже бездыханному состоянию. Словно бы этот момент под прицелом, с закрытыми глазами, с примёрзшими к полу ногами и одеревеневшими руками, был тренировкой, пробником грядущей бесконечности. Притом сердце его, вопреки забастовке всего тела, работало в бешенном ритме, колотилось как в последний раз, желая настучаться впрок, авансом, отработав вмиг все те годы, которых ему не дано отстучать. Рассудок же сначала напоминал улей, в котором бешено носилась тысяча пчёл-мыслей, но ни одна не могла найти выход из ситуации. Они жужжали в его голове, сталкивались, мешали одна другой, так что ни одна не могла расправить крылья и превратиться во что-то осознанное, сформированное в слова, в полноценную идею. Но секунды шли, стучало сердце, а окружающая гробовая тишина как холодный компресс легла заправщику на голову, остудив поток мыслей. Они успокоились, остановились, рассудок какое-то время ещё пытался поймать что-то стоящее из медленно опускающихся на дно зародышей идей, но так ничего и не подхватил. И когда этот омут окончательно успокоился, тишина в его разуме уравновесилась с тишиной в магазине, как горячий сосуд, выставленный на мороз, отдав пар и жар, остывает и принимает температуру окружающего пространства.
И внезапно этот затихший, примёрзший человек вздрогнул в ужасе, когда в полуметре от него раздался треск.
Глаза открылись помимо воли, взгляд метнулся к окну - но за ним никого не было. Ни силуэта, ни серого фона за ним. Мирно стояла себе колонка, шланг пристёгнут как и был, дальше - шоссе и заросший пустырь на холме... Вид, который он наблюдал тысячи раз, страдая от безделья за этим самым столом. Джордж покосился туда, откуда, как ему казалось, донёсся скрежет. Взгляд упёрся в стол, где ничего кроме кассового аппарата не было, поблуждал по полу и стеллажам, вернулся к столу. И нашёл источник.
Быстрым рывком Джордж схватил терминал. Из щели наверху аппаратика торчал чек. Свеженький, только-только распечатанный, едва начинающий сворачиваться обратно кусок чековой ленты. Экран терминала был включен, светилось стандартное приветствие, полный заряд батареи в углу.
Не веря своим глазам, Джордж понажимал несколько клавиш: главное меню, стрелочки навигации. Устройство реагировало как должно, прямо по инструкции. То самое устройство, которое Джордж лично выключил год назад, так как в этой глуши сети всё равно было не поймать, и смысла тратить энергию на то, что почти наверняка не примет карту, не было. Просто выключил его и оставил на столе, для вида, для интерьера. Сейчас же Джордж не мог понять: даже если каким-то образом терминал сам включился (или какой-то шутник из покупателей включил его), заряд едва ли продержался бы долго, и уж точно не на максимальном уровне. Джордж ещё раз осмотрел устройство, покрутил его в руках, перевернул, сомневаясь, его ли это терминал вообще. Затем поставил обратно на стол, оторвал распечатанный чек, и уже хотел было бросить его в корзину, посчитав тестовым, но пробежался глазами по бумажке и остановился.
Символы были ему не знакомы, хотя располагались по обычной для чека форме: крупным шрифтом название забегаловки наверху, разделитель, список покупок из двух позиций, снова разделитель, сумма и детали платежа, последний разделитель, спасибо. Крупным шрифтом "спасибо", конечно. Приезжайте ещё. Но ни один из значков, складывающихся в подобие слов или номеров, Джордж опознать не мог. Да, он, конечно, слыхал про слетевшие кодировки и всё такое, но тут он не мог найти даже привычных арабских цифр! Знаки были красивыми, плавными, словно бы их не напечатали, а вывели от руки, притом аккуратно, старательно, словно работал тут не дешёвый чековый принтер, а древние каллиграфисты. Он где-то видел подобное, или ему так казалось, Джордж не мог определиться - что-то или из документального фильма, или с инструкции на коробке (Джордж не мог вспомнить чего именно), которую он в особенно бездельный день решил поизучать.
Подумав про инструкции на упаковках, Джордж вдруг осознал, что хочет в туалет. Несмотря на весь страх этой ночи, он сдержал себя в самый опасный момент, но теперь порыв ощущался вполне отчётливо. Ещё раз окинув взглядом магазинчик и пустоту за окном, он проследовал в уборную, прихватив с собой чек для дальнейшего изучения.
Дверь закрылась, бряцнула по кафелю лямка ремня. В углу салона тихо загудел пустой рефрижератор.
Часть 3
- Джек! Джек, твою щенячью мать! Ко мне!
Джек оторвал взгляд от неизвестного ему, извивающемуся на земле существа, и повернул морду к хозяину. Существо казалось полупрозрачным, нет, не меняющим окраску как хамелеон, не подстраивающимся под окружающую среду, а именно полупрозрачным как целлофановый пакет с мутной водой. Сквозь длинное но мясистое тело проглядывала земля, стебли пшеницы, покров мелких сорняков. Собачьи инстинкты ничего не говорили о том, что это такое, стоит ли его есть, с ним играть или бежать от него. Более того, Джек не ощущал никакого запаха, что могла бы испускать тварь. Был запах поля, хозяина, автомобиля, десятки других, разных, но вполне уместных и знакомых по любой прогулке в поле. Пёс ожидал, что нюх его выдаст какое-то отклонение соответственно тому, что регистрировал неразборчивый собачий глаз, что-нибудь вроде запаха кошки, или птицы, или ящерицы... Но нет. Либо тварь не имела запаха вовсе, либо он был вне ощущаемого псом спектра. Существо под тявканье Джека чуть отползло в сторону, наплыв боком на паука - и паучьи очертания тут же нарисовались внутри полупрозрачного тела расплывчатой, но угадываемой чёрной кляксой. Паука существо не заметило, но в ответ за собачий интерес выгнулось в боевой стойке и похвасталось рядком небольших но острых зубов, словно бы вырезанных из осколков стекла.
- Джек!
Пёс отпрянул в сторону и радостно поскакал на зов хозяина, прочь от этой гадины. Было в ней что-то хоть и любопытное, но такое, с чем не хотелось связываться. Не игривое.
Том Дэниэлс стоял посреди пшеничного океана в сотне футов от дороги, где он оставил свой драндулет, случайным образом заметив необъяснимую дыру в своём поле. Точнее необъяснимое началось чуть раньше, когда радио магнитолы, прекрасно транслировавшее до этого Билли Джоэла, внезапно умолкло. Не затрещало по швам радиопомех, не стало тише, не наскочило на соседнюю, унылую волну с пасторскими проповедями вперемешку с любительским пением камерного хора... Просто смолкло. Именно это и заставило Тома сначала осторожно постучать по магнитоле пальцем, а потом и осмотреться по сторонам. И тут же вдавить педаль тормоза.
Джек легко нашёл его даже не прибегая к чутью, следуя по тропе из ещё не выпрямившихся после прохода грузного человеческого тела стеблей. Он присел у ног хозяина и тоже взглянул на провал в поле - и немного попятился. Том и сам был немного в шоке, впервые увидев такую картину. Перед ним был идеально ровный круг из полёгших растений - не сломанных, не выдранных, не больных и не пожратых какой-нибудь напастью. Просто слёгших к земле чётко по часовой стрелке, как будто что-то очень тяжёлое сумело придавить их так элегантно, что не нанесло видимых повреждений.
Святило не слишком жаркое, но необычно яркое солнце, слепя человеку и собаку, что уставили взгляды в эту печать на ровном, волнующимся под ветром поле. Пёс предпочёл спрятаться за надёжными коленями хозяина и наблюдать за этой меткой в просвете между ногами, закованными в тёмные, потёртые временем, а не вьетнамским ребёнком, джинсы. Хозяин смотрел на полёгшую часть своего будущего урожая и размышлял. Мысли в его голове путались между любознательностью и шоком, к которым из подвала подсознания тянул лапы страх, пристреливаемый прямо на подходе скептическими подозрениями. Часть мышления его всё строила догадки, могла ли какая таинственная болезнь сотворить такое, или замешаны правительственные эксперименты над пшеницей, своего рода злаковые МК-Ультра, или же это дело лап китайских хакеров, взломавших генокод растений, или же всё таки это новое оружие, убивающее любое разумное существо в ограниченном пространстве, но наносящее лишь несущественное влияние на биосферу...
Он даже поднял голову к небу, где ожидал увидеть спутник, использовавшийся для удара. Как раз сейчас он представлялся отличной целью для нового теста, но был уверен, что при дневном свете агенты ЦРУ спят на орбите в герметичных капсулах и потому не опасны. Неплохая всё-таки идея.
Или может это шутники какие-то такое нарисовали, а он слишком глуп чтоб осознать, как именно они это сделали? Самооценка тут взяла под ручку элементарные географические соображения, по которым во всей округе такие шалуны вряд ли бы нашлись, а потому считать себя тупым Дэниэлс отказался.
Другая часть мышления вообще не интересовалась каким-то там (подумаешь!) кругом на поле, а крутилась на орбите ежедневной проблемной рутины. Даже без этой пранковой геометрии уверенность в хорошем урожае таила с каждым днём под светом опыта прошлых лет - весьма бездарных. Таили надежды взять так разом и расплатиться по кредитам, таило радушие в глазах банковских клерков, таило дружелюбие Бригса, в мастерскую которого он загонял периодически на ремонт под доброе слово свою технику. Таили улыбки родителей Даны, когда они с супругой навещали стариков в их домике в окружном центре...
Супруга, впрочем, тоже занимала почётное место в этих измышлениях. В это утро она, например наотрез отказалась вставать с постели, мотивируя это ночными кошмарами и дурным самочувствием. Стерва, подумал Дэниэлс. Ладно, спал он, предположим, тоже не очень, да и чувствовал себя неважнецки - но последнее легко списывалось на вчерашний гудёж. Однако же он, несмотря ни на какие преграды и слабости, поднялся и занялся работой, предварительно сготовив себе даже подобие яичницы с кофе. В результате кофе пришлось оттирать с кухонного стола, изо рта вытаскивать попавшие в яичницу частички скорлупы, но он справился. Легкомысленное отношение Даны к семейным обязанностям всё больше напрягало Тома и в какой-то мере даже разочаровывало в сделанном когда-то выборе. Наверное он даже больше внимания уделил бы этому разочарованию, возможно даже сделал бы его центральным стержнем своих дум и страданий, чтобы - пусть даже невольно, ведь он никогда не желал Дане особого зла, отразилось бы на семейных отношениях... Но нет, это разочарование лишь дополняло полотно пессимистического реализма его жизни, очень органично вписывалось в него. Вспоминая теперь за бутылочкой пива причины их бракосочетания, он думал, что, подходя к тому важнейшему в жизни решению, действовал как покупатель с одурманенной маркетингом волей, следующий предначертанной тропой к неотвратимому счастью, в подсознании знающий, что наткнётся лишь на обыденность. Как, впрочем, и другие. Он вовсе не считал себя неудачником, как не считал себя и тупым, что, наверное, было даже справедливо, если только не относить к обществу тупых неудачников почти весь круг его общения.
С другой стороны, он не был склонен к переоценки своих талантов фермера и всё чаще задумывался, есть ли хоть какой-то толк от его копошения в этой земле, не тратит ли он свой (или её?) потенциал на бездарные потуги. Земля...не продать ли её всю к чёртовой матери, если не знаешь, как ей пользоваться? И не попытать ли счастье в городе? Да, образования у него особого и не было, но ведь у Мартина же получилось! Такой же сорванец и никудышник был, а вырос в мелкого, но твёрдо сидящего в кресле агента по недвижимости. Продаёт теперь одинаковые коттеджи, консультирует по выбору. Какой к чёрту выбор, если они все одинаковые? Но чувак цветёт и пахнет, а это главное.
Но Тома продолжали терзать сомнения, или даже не просто сомнения, а те гадкие мыслишки, что точат зубки о сознание человека, стоящего перед большим и кардинальным поворотом в жизни. Таким большим, что даже выше бракосочетания. В конце концов в брак вступают все, ну или почти все, но если отбросить неудачников, которых в округе не водилось, то можно считать, что все. То есть можно, конечно, повыбирать, кому надевать кольцо на палец, но тут вам не до шика, местный брачный рынок был скорее похож на прилавок супермаркета после Чёрной Пятницы. В смысле, что-то есть, и даже не по одной модели, можно даже говорить об ассортименте (хотя никто здесь такими словами не говорил, ни о чём и нигде) ... Но всё равно пустых мест больше. Так что свадьба как бы уже была заложена в судьбу человека, всё остальное - детали. А вот взять и уехать - это уже решение. Его можно обдумывать, можно даже пообсуждать с тем, что стало женой после свадьбы (хотя лучше - с парнями в баре), но вот всерьёз покуситься на это...
Вон Ник не уезжал никуда, ничего не продавал, а даже слегка приподнялся на своей кукурузе. Эх, наверно стоило тоже ставить на кукурузу! Далась ему эта пшеница - дохода никакого, так теперь вот ещё и падать кругами стала. Кукуруза то наверняка никуда не валилась, на это Том бы бутылку поставил. За барной стойкой вся округа рассуждала о махинациях с налогами, но во-первых - Ник был не такой уж плохой парень, чем-то даже приятный, и уж точно работящий, и уж ещё точнее - куда лучше своего папаши, после которого на их участке было шаром покати. Во-вторых, Том полагал что люди наговаривают... Ну просто потому, что ему нужен был этот хороший образ удачливого, счастливого фермера, как пример, к соответствию которому надо стремиться. А ещё тот жил ближе всех, одалживал иногда инструменты, а лучшей кандидатуры для примера поблизости (то есть среди наговаривающих) не нашлось. "Люди наговаривают на Ника", так и говорил он жене за обсуждением дневных новостей и сплетен, и та охотно соглашалась с ним. "Ник - отличный парень", подтверждала она каждый раз.
Хоть в чём-то они были согласной парой.
Ко всему этому добавлялись мысли о погоде, политике, здоровье коровы и родителей Даны, бытовой мелочи вроде прохудившейся крыши сарая, более глобальной мелочи вроде банкротства самого добросовестного поставщика удобрений в их округе, а ещё неоплаченного тарифа за электричество, засыхающей в банках краске, которой он намеревался когда-то обновить дом и так далее, и далее и далее... В общем вторая эта часть мышления, нагло прерванная ворвавшимся в его мир кругом полёгшей пшеницы, теперь начинала вновь брать верх и отвоёвывать захваченные было чужеродным явлением участки сознания.
Потому сейчас он смотрел на круг как на любопытную, может досадную, но мимолётную вещь. Ерундой больше, ерундой меньше... На секунду ему показалось, что он вообще забыл, зачем остановился именно тут, подумал было, что просто смотрит в поле, застряв в раздумьях в этом тягостном будничном утре. Ему даже нравилось стоять так, в спокойствии, умиротворении, хоть временно забыв про цель поездки, про дела, про жену. Лишь он, волнующаяся простыня пшеницы да щемящийся за ногами, трусливый но любимый Джек. Том опустил руку и поводил ладонью в воздухе позади себя, рассчитывая, что пёс прилезет ласкаться, ткнётся носом или хотя бы облизнёт пальцы шершавым языком. Но псина проигнорировала жест, вероятно тоже увязнув в своих, не слишком возвышенных размышлениях. Расстроенный, Том провёл другой рукой по губам, по недельной щетине. Вновь не удосужился побриться, пока в впопыхах стряпал завтрак. Совсем всё не то, словно бы большой мир вокруг него был правильным, и достойным, и таким вот каким он прямо должен быть - небо, солнце, поле, кусок выступающей опушки леса вдали, одинокий сарай, дорога. Воздух. Ветер. Атмосфера, хоть именно это слово не пришло ему на ум, но он точно его подразумевал. И с другой стороны его маленький мирок, с женой, фермой, долгами фермы, проблемами фермы, долгами и проблемами тех, кому он должен и досаждает, или просто не радует, или просто теми, кого он не вдохновляет бороться со своими, ровно такими же проблемами, а ещё с вечными неурожаями, вредителями, сорняками, ЦРУ, шалунами, китайцами... Этот маленький мир, отпечатавшийся кругом ярма на ровном, прекрасном без него, поле. Знакомая ситуация. Которую нужно проехать.
Том развернулся и обнаружил, что за время его бездействия пшеница уже успела подняться и скрыть тропу, которую он проложил на пути к кругу. Это заставило ещё раз оглянуться назад, туда, где стебли лежали штабелями на земле и друг на дружке, без всяких попыток к выпрямлению. Ну что ж, значит так и должно быть. Ещё один прыщ на безукоризненном лице Земли. Бывает. Он выпрямился, встал на цыпочки и даже по привычке втянул живот так чтобы нависшая складка съёжилась и свалилась вниз под ремень. Временно. Вокруг не было видно больше ничего подозрительного - только лишь стандартное жёлто-бежевое поле, кабина пикапа да всё та же дыра круга за его спиной. Он играючи-легко шлёпнул Джека по уху и кивнул в направлении автомобиля, но тот лишь посмотрел на хозяина в ответ: "ты нас сюда завёл, ты обратно и дорогу прокладываешь". Тому не хотелось обратно, он бы постоял ещё, и ещё, и, может быть, остался бы так до вечера, хотя через пару часов проголодался бы и всё равно уехал... Ему не хотелось садиться за руль и дребезжать по просёлочной дороге, где каждая кочка и канавка отдаёт болезненным выстрелом в сумбурную ещё голову. Да, он наверно опять принял не те таблетки, перепутав антипохмельное, антидепрессанты и противозачаточное... Что-то одно он точно выпил, но головная боль была, а настроения хоть какого-то, хоть даже и паршивого - не было. Жена его растерзает.
Том двинулся обратно к пикапу широкими, размашистыми шагами, грозящими подарить его видавшим виды джинсам дырку в промежности. За ним, словно яхта, невесть как увязавшаяся за ледоколом, семенил по проложенной тропе пёс. Не зная, что ещё предположить, и как ещё бороться со сомкнувшимся вокруг него заговором, Том твёрдо решил: "А вылью-ка я сюда двойную дозу глифосата. Может и пройдёт всё. Каждый год какая-нибудь головная боль случается, а зальёшь её - и глядишь, не осталось ничего". Он с уверенностью поправил шляпу на голове и зашагал бодрее прежнего верным курсом к своему транспорту. Джек спрятал язык, прижал уши и хвост и покосился было на то место, где встретился с незнакомым существом - но место было пусто. Или собачьи глаза не могли различить уже очертания полностью растворившейся в ландшафте твари. Джек правда не смог выдвинуть такого предположения, но он был рад, что тварь исчезла. И довольные решением своих проблем, хозяин и пёс, прекрасная пара, запрыгнули на сидения и понеслись вперёд сквозь живое, успокаивающее шелестом своих колосьев, золотое поле.
Автор благодарит коллектив OpenAI за стимул к завершению работы до того, как мы лишимся творческих возможностей. А может и читательских.