И чтобы громче ревело пламя и любые цепи — в пыль;
      Чтобы сердце крошило рёбра, а душа рвалась из грудной клетки ввысь;
      Чтобы позже там, на месте пожарища, смочь возродиться горящим фениксом,
      чьи крылья — не будто — кровь.
      Ярким. Краснопёрым. Искрящимся.
      Смогшим избавиться от земных оков.
      («О жизни», из заметок личного дневника барда Оуэна)

      Тёмная башня высилась на уступе, окруженная рвом и остроконечными пиками скал, скорбно смотрела на поселение вниз. Заброшенная, с кое-где выколотым камнем и одним-единственным решетчатым окном под самыми клиньями безобразных зубьев.
      Ветер вокруг раздраженно свистел и вился, словно бы искал нечто украденное давным-давно, но не находил. Бился о стены, вспарывал с иступленной яростью землю и прорывался в любую щель, но найти — или забрать — был неспособен.
      И днём только его бессильное шипение разрывало безмолвный купол удушающей тишины, обращающий даже птиц мчаться прочь. А ночью, стоило лучам солнца уступить темноте, утомленный, ветер затихал, лишь едва покачивая стебельки тонких трав.
      И раздавался из башни протяжный, полный безысходного отчаяния и боли вой, от которого всё в груди замирало. Время замедляло свой ход, а вода застывала, подёрнутая прозрачным северным льдом. Минута, другая, и, словно испугавшись уподобиться волку, вой переходил в тихую, звенящую на высоких нотах мелодию, что лилась водопадом со скал и дрожью оседала в душах людей и всего живого.
      Пронзительная, она повествовала об удивительных далях, холодных морях и бесконечных океанах на языке, который никто никогда не слышал. Но понимали: все, до единого. И от инеем оседающей на плечах ярости, будто лёгким перебором звонких струн, становилось поистине страшно. Но сколь волнующей эта песня была! Женщины, кутаясь в плотные шали, выходили на террасу, садились на ступени и забывали обо всех делах до первого луча зари. Мужчины зажигали огни, приносили вино и время от времени приглашали дам на танец.
      И только дети с ужасом избегали ночного таинства. Опьяненные чужой болью, взрослые ни разу не пытались понять мелодию до конца. А они слушали. И слышали. Слышали рваные свисты на вдохе и выходе из истерзанного криком — не песней! — горла зверя, слышали вторящие ему волны шелеста по траве и видели яростные завихрения обжигающе ледяного воздуха за морозными узорами окна.
      Менестрель, прислонившийся спиной к чёрному камню, слышал, видел и знал намного больше. Осознающий каждый звук как частицу себя, он приходил с самой первой ночи с лирой в руках и тихими переливами пытался загасить хоть на секунду бушующий в клетке шторм. Успокоить. О том, что в башне без дверей, за каменной нерушимой преградой, заперт живой зверь, а не разгулявшаяся вдруг смертоносная стихия, менестрель догадался не сразу. Ни одно существо на Земле не могло каждую ночь отдавать столько чувств и боли, чтобы сама природа бесновалась и страдала вместе с ним. Но он отдавал. Отдавал столько, что, казалось, его сущность разлилась лунным светом по каждому миллиметру пространства, порывами ветра касаясь, будто изучая на ощупь, людей и деревья, шероховатые камни и твердые стебли трав, замерзший ров и колкие узоры на стёклах — всё, до чего мог дотянуться хотя бы так.
      А ещё менестрель давно не видел снов. То, что ему представлялось при закрытии глаз, совершенно точно не могло быть сном, он не знал, но чувствовал — истинно так! И по ту сторону лез на стены, ломая когти до крови и выворачивая лапы, настоящий чёрный дракон. Бороздящий необъятные небеса хранитель знаний. Способный взмыть выше облаков и опуститься на дно океана; бывавший там, куда человека, будь он даже невинным ребёнком, сам мир не пустит. Дракону же открыты любые двери.
      И пусть чёрная, светящаяся не одной сотней холодных звёзд чешуя испещрена глубокими бороздами и режущими плоть тонкими пластинами, внушающими неподдельный животный ужас, грациознее и мощнее существа было не представить. Опасный и тягучий, он не походил на кошачьих ни окутывающим его флёром хищника, ни взглядом ясных голубых с жёлтыми прожилками глаз — как смешение холода, тепла и света на фоне глубинно-чёрных вод. Могущество и смирение. Знание и принципы. Таинственность и чистота. И в этой снисходительной насмешке весь хищник-хранитель.
      Слишком молодой в его мире и до благоговейного ужаса древний в людском.
      Сын ветра. Крестник небес.
      И это сильное, гордое существо страдало! Сгорая в собственном пламени от кристально-острой тоски: по небу, по облакам, по звёздам. По луне и солнцу. По всему миру разом и отдельно — по каждой его черте. Лезло на стены, злостно боролось с самим собой: не убей, жизнь — главная ценность. А разрушить иначе снизу выложенную толщиной в несколько сотен прочнейших камней преграду — выход за грань, и впервые он был готов умереть.
      Чёрный дракон — почти реликвия. Их истории тысячелетиями передаются из уст в уста, а кости по одной хранимы в святынях. Завораживающий проникновенный голос как подарок богов, знания и чудовищная, способная смести целый град и страны сила. Чем не величайшее украшение короны и защита для тщеславного короля?.. Глупый, не знал одного: драконы — дети самих Стихий. Не богов. И они — не властители. В их жилах течёт кровь, но в крови — свобода, не гаснущая даже под звоны клинков.
      Полёт как суть. А крылья — средство.
      И этому дракону обрубили не перепонки кожистых крыльев — сам доступ к своей душе.
      Он, почти совершенное творение небес, метался по башне раненым безрассудным зверем с жалящим его изнутри комком раскаленной стали, бился о стены и бесконечно натыкался на искорёженные обломки камней, сотнями игл впивающиеся в лапы. Весь пол был укроплен чёрной драконьей кровью. Она стекала с ободранных чешуек хвоста и видневшейся за ними плоти, с раскрошенных клыков и изполосованных дёсен, лапы — мощные и никогда бессильные — одно сплошное пятно.
      И стоило ли чернильно-золотое украшение горького привкуса из металла и соли на языке?
      А дракон выл раскатами грома, захлёбываясь собственной кровью, осколками клыков и надрываясь до рези в лёгких. Уйдите же, глупцы, прочь от скал, прочь! Но взрослые его не слышали, ни его, существа, мудрости которого поклонялись веками, ни менестреля, чьи песни восхваляли по вечерам в таверне, ни криков и мольбы своих собственных детей. Не могли же они покинуть родной город лишь из-за мимолётной их прихоти?
      Замолкла лира.
      Молодой музыкант горько усмехнулся, запрокинув голову к небу, мозолистые пальцы едва касались башни, до капли впитывая зябкую атмосферу грядущей ночи, — кажется, ему так и не удастся поспать...
      Следом затихла и отчаянная, скорбная песнь.
      Поселение окутал мрак.
      Весь мир, будто затаившись, чутко прислушивался к размеренному — впервые за которое время — биению сердца своенравного существа, в чьих глазах уже не плескалось безумие. Напротив, внутри клетки воцарилась природная, смиренная гармония, которой так и не смог добиться штыками и кровью честолюбивый правитель. Только ветер бился. Снаружи, сгоняя лавины со скал и опрокидывая в протест людские кровли. Ему не нравился этот взгляд и затопляющее с каждой секундой синеву золото, которого становилось слишком много. Неяркого, затаенного до поры, но невероятно жаркого.
      Менестрель засмеялся.
      И мироздание дрогнуло. Оно не хотело терять своё дитя.
      Но из-под угольной чешуи уже лилось, оседая на песок и камни, обжигающее пламя, игриво дотрагивалось до стен и, усмехаясь звенящим треском рыжих вспышек, пробовало их промёрзлый холод на вкус.
      Древние. Прочные. Но для этого пламени уже недостаточно.
      И оно рванулось ввысь, охватывая всё пространство разом, с утробным рыком выжигая чёрные узоры на древе окна и следом выдирая осточертевшую раму из заледеневших креплений. Миг — и пепел обратился пылью, а раззадорившееся пламя отчаянным зверем, дорвавшимся наконец до будоражащей нутро свободы, ринулось прочь, на крышу, на воздух.
      Драконы — дети Стихий. Не богов. У них есть тело, но вся их сущность — дух, не подвластный ни времени, ни пространству. Они — энергия. Они — сам мир.
      Разве можно подчинить одной силой нечто столь фундаментальное?
      Ветер же коконом вился в округе, вырывая с корнем кусты и травы, ломая многолетние сосны и ели напополам, бросаясь к башне и кружась в диком, прощальном танце с огнём.
      Этой ночью, хотя бы на миг, отец и сын стали едины.

      — Сколько же драконов растворено в мировом эфире?.. — тёмная тень, единственная на скале не тронутая буйством, легко скользнула меж обломков.