Мы шли по жаркой пустыне с женщинами племени тубу-трое белых мужчин: я, мой друг Олег Михайлович Осло и его приятель, социолог из Лондона, Карл. Шли, проваливаясь в песок, скатываясь с него, ощущая его на зубах; ежеминутно утирая пот и на чём свет стоит ругая нашу нена-сытную профессиональную любознательность. Каждый из троих понимал, что уступает своим спутницам в выносливости,‒мы, сойдя с верблюдов, оказывались беспомощными перед стихией песка, тогда как представи-тельницы древнейшего племени Африки шли по пустыне, смеясь и напевая. Эту выносливость тубу отдельные этнографы объясняют тем, что все в племени с малолетства и до смерти питаются в основном молоком верблю-диц и коз и много ходят.
Женщин - от юных до сорокалетних, я насчитал одиннадцать, а с ними шестерых детей от пяти до девяти лет. В караване шествовали, не-спешно передвигая высокие мозолистые ноги, тридцать три верблюда, троих из которых предложили нам за небольшую плату и с условием, что при восхождении на бархан мы будем без напоминаний слезать с живот-ных, тем самым облегчая им подъем по сыпучей, часто довольно крутой горе. Товар должен выглядеть свежим.
Перегон верблюдов через знойную Сахару до пёстрого многолюд-ного рынка обычно в этом племени выносливых людей ложится на плечи женщин, так как у тубу бытует мнение, что именно они безошибочно находят дорогу в однообразном океане песка - по звёздам, солнцу, форме барханов и другим таинственным приметам.
Утомлённое светило клонилось к закату, расцвечивая безжизненное, неземного вида, пространство голубыми и розовыми бликами, разрезая его глубокими фиолетовыми и темно-лиловыми тенями. Пустыня заиграла, как груды восточных сокровищ на гигантском красном подносе. Я почув-ствовал на своём лице счастливую улыбку Али-Бабы.
Первых верблюдов уже остановили и, покрикивая на них, снимали и кидали на песок поклажу. Растянувшийся усталый караван пошёл быстрее, чувствуя отдых и пищу. На самой вершине бархана тубу облюбовали для ночлега площадку настолько ровную, словно гребень гигантской песчаной горы был аккуратно срезан. Отсюда открывался поистине сказочный вид на засыпающую пустыню. Путешественницы, переговариваясь, расклады-вали вещи, разматывали и протрясали платки, завязывали их назад, от-крывая худые длинные шеи, украшенные металлическими бляшками и подвесками. Мой взгляд вновь и вновь возвращался к чудесному виду: небо над нами было еще светлым, а у горизонта - фиолетово-красным, пе-реходящим плавно в красные пески. Казалось, что мы в самом сердце Са-хары, и здесь пустыня приобретала уже кровавый, почти черный оттенок.
Позади меня животные издавали радостные горловые звуки, дети ве-село кричали, а женщины громко шутили, ‒ это всеобщее возбуждение проникало теплой волной внутрь меня, где разливалось нечто шипучее, игристое, пьянящее! Не успел я насладиться своим состоянием, как не-слышно - по песку, к моему верблюду подскочила смеющаяся беззубая девчонка, голова которой всё ещё была полностью обмотана платком, по-терявшим свой цвет под слоем песочной пыли. Сквозь узкое отверстие в нём виднелись только озорные глазёнки, обгоревший уголёк носа и смеш-ной раскрытый рот, как у старушки. Эта егоза шепеляво с присвистом ве-лела моему верблюду лечь, и я благополучно слез с него, с удовольствием растирая набитую седлом спину. Сняв притороченный к седлу мешок с вещами, я оглянулся и увидел, что профессор Осло (для близких - просто "Осёл") всё ещё сидит верхом, и в таком игривом настроении, что захотел удивить старшую сестру моей помощницы - грациозную, с шеей, какой позавидовала бы Майя Плисецкая,‒ и спрыгнуть ловко с высоты своего белого рослого дромадера. Я замер с улыбкой Али-Бабы. Осёл браво пе-рекинул ногу и небрежно бочком уселся на мохнатой спине. Не сомневаясь в успехе, он поднял озорно, как победитель, руки и громко крикнул: "Ха!". Усталый верблюд от неожиданности нервно мотнул головой и резко дёрнулся в сторону. Наш профессор рухнул, как сбитый ракетой птеро-дактиль, угодив высоким лбом на мешок с вещами, который я всё ещё держал за ремни, точнее звонко стукнулся о выпирающий из мешка боль-шой металлический термос. Мой друг попытался мгновенно вскочить, как это делают фигуристы, упавшие во время состязаний на Олимпийский лёд, но запутался в ремнях моего мешка. Тут же, несчастный, увидев надвига-ющуюся тень, испугался, что пришедший в себя верблюд может наступить на него, лежащего, и угрожающе крикнул тени: "Пшёл, волчья сыть!" В конце ослабевший от былинного пафоса Осёл, безнадёжно махнул рукой, сел на песок и, громко застонав, вцепился тёмными от пыли пальцами в повреждённую щиколотку.
Забренчало звонкое монисто,‒ юная тубу, которая по сценарию Осла должна была нежно улыбнуться моложавому лысоватому учёному, то есть, собственно, ему самому, поспешно кинулась на помощь, путаясь в длинном подоле цветастого одеяния. Она подбежала к пострадавшему од-новременно с Карлом, и социолог с решительным, почти пугающим, вы-ражением лица тут же сдёрнул с Осла ботинок, вызвав такой вопль героя, от которого верблюды растерянно задвигали ушами и в изумлении вытя-нули массивные носы с забитыми пылью ноздрями в сторону опасности. Женщины замолчали. Дети шумно окружили больного.
-Ничего, господин, ничего...есть лекарство,‒ проговорила ласковым голосом юная чернокожая красавица, поглаживая ногу Осла с большой надеждой в чёрных блестящих глазах.
Она сдёрнула с себя яркий платок и бросилась с ним к верблюдице, которая, сосредоточенно глядя на проступившие звёзды, орошала оседа-ющий песок мощной струёй. Карл в свирепой гримасе закатил глаза. Мой друг испуганно ухватился грязной ладонью за посиневший лоб. Этим платком, смоченным в верблюжьей моче, девушка уже умело, не обращая внимания на энергичные возражения Осла, перетягивала его больную ногу так быстро, что только мелькали тонкие, как прутики, чёрные пальцы в кольцах. Мой любезный друг, зажав покрепче свой сократовский нос, изобразил такую улыбку благодарности, что казалось мёд закапает с его пыльного лица на песок. Поэтому меня не удивило, что по окончании вра-чевания Осёл подарил своей спасительнице кусок мыла, пачку печенья и баночку кофе из своих скудных запасов,‒вызвав нежную улыбку девушки и шумный восторг её беззубой сестрички.
Смешно сказать, но Ослу сразу же стало легче. Тубу, между тем, уже развели костёр из хвороста и варили в металлическом ковшике кофе. Дети присмирели и сидели, обхватив колени, глядя на завораживающие язычки пламени. Девушки, некоторых из них можно было назвать настоящими красавицами, раскладывали, звеня украшениями, финики на помятом хол-сте и лепёшки из проса. В полумраке руки женщин, внезапно возникавшие из разноцветных балахонов, казались ещё более худыми, более чёрными и словно покрытыми беловатым налётом соли. Тёмные блестящие лица с вы-сокими лбами и живыми глазами выражали удовольствие от жизни. Яркие платки невероятным образом держались, казалось, на самых затылках счастливых путешественниц, головы которых раскачивались на тонких шеях в такт потрескивающему костру, тихим словам и обжигающим глот-кам.
Огонь слабел, но ещё феерические искры были видны из космоса. Пустыня полностью погрузилась во мрак. В темноте утробно похрапыва-ли накормленные верблюды, сомкнувшие выгоревшие от солнца ресницы. Небо висело низко‒всё плотно усеянное созвездиями, которые, как в пла-нетарии, угадывались с первого взгляда.
Похолодало. Мы обособленно сидели на брезенте, достав из мешков непроницаемые для песка контейнеры с едой и фляжку с коньяком, после которого дневная усталость отступила, а беседа оживилась. Карл энергич-но задвигал нервными худыми пальцами, потёр зарумянившееся подвиж-ное лицо и сказал:
-"Вот у этих людей, в отличие от нас, европейцев, никогда не осла-беют групповые узы, и никогда не наступит моральный хаос, как у нас, потому что этические нормы в их малых группах, то есть в семьях и кла-нах‒неизменны!" В костре затрещало,‒тубу подложили последний хво-рост. Осёл вздрогнул, оторвался от приготовления закуски и уставился на социолога.
-Да, да, ‒с пониманием отозвался мой друг, он подал нам наполнен-ные пластиковые тарелки, отпил из своего стакана и взглядом попросил Карла продолжать. Возбуждённое лицо социолога в слабых отсветах ко-стра казалось болезненным, даже гримасничающим. Он с трудом выдер-жал вынужденную паузу.
-Они счастливы! Но почему, спрошу я вас, да, почему?!‒с готовно-стью продолжил Карл, судорожно жестикулируя,‒ Ведь у них нет ни ма-шин, ни техники, ни технологий! Представьте только, ни одной посудо-мойки‒на всё племя! А я вам отвечу! Потому что в их жизни нет двух ве-щей, опасных для общественного развития! А именно: тотального навязы-вания норм и правил поведения и полной моральной дезинтеграции! По-этому их религия-не знает ересей, а обряды и ритуалы свежи, да, свежи, как фрукты из холодильника, который им не нужен, как мне‒в Лондоне верблюд! Не столько от идей, сколько от эмоций говорившего Осёл заёр-зал по песку и взглянул на меня.
-Вы правы,‒сразу же вмешался я,‒дед, который позавчера рассказы-вал нам про обряды жениховства и сватовства тубу, сообщил, что этим обрядам уже более пятисот лет!
-Вот-вот!‒с хищной улыбкой воскликнул Карл,‒ А где наши обря-ды?! Где они?‒ он всем телом резко повернулся к Ослу, при этом толкнув его благоухающую лекарством пустыни ногу. Социолог вдруг обмяк, да-же подобие нежности проступило на его только что свирепом лице. Идея мучила Карла.
-Олег Михайлович,‒сказал хрипловато он,‒я знаю, что Мариам, Ваша жена, еврейка из российских эмигрантов, она пишет замечательные стихи! Особенно мне запомнилось одно‒из вышедшего в Лондоне сбор-ничка, ‒наверное потому что в моём имени тоже четыре буквы, ха-ха-ха! С вашего позволения, я прочту его!
Лицо Карла застыло, как маска, судорожность исчезла, и социолог прочёл бесстрастно:
Сегодня мир‒таинственный, как замок,
И свет ночных небес высок и мал,
Я в тёмный коридор вошла‒в любовный амок,
Там Бог на сердце имя начертал.
Оно то жжёт, как олово из печки,
То холодит, как скандинавский лёд;
Четыре буквы на моём сердечке,
И сила, что покоя не даёт!"
Лицо его приобрело прежнюю подвижность и мягкость, обычно ему не свойственную.
-Мне даже, как то раз, посчастливилось коротко пообщаться с Мари-ам,‒продолжал Карл с приятной улыбкой,‒я спросил её: "Наверное очень больно, когда в душе оживают все звуки и запахи земли?" Она ответила: "Гораздо больнее, когда в душе оживают все звуки и запахи, каких нет на земле".
Социолог занервничал, он лихорадочно взъерошил волосы на вис-ках и заявил почти официальным тоном:
-Если бы я не уважал Вас так‒я бы отбил её у Вас!
Мы с Ослом разом заулыбались от этого чистосердечного призна-ния, а Карл уже спокойнее продолжал, наморщив складками лоб:
-Вот расскажите, Олег Михайлович, как Вы влюбились, расскажите про своё жениховство, сохранили ли Вы обряды и обычаи?
Осёл допил коньяк, поставил стакан на песок, расплылся всем своим захмелевшим существом и начал рассказывать о самом счастливом перио-де соей жизни:
-"С Мариам я познакомился уже в Лондоне‒у общих знакомых. Да. Я увидел девчонку, которую сложно было назвать хрупкой‒с великолеп-ными длинными тёмно-каштановыми волосами, с тёмно-синими глазами; в первую же минуту услышал её безудержный смех с хрипотцой! А через три минуты она уже страстно исполняла, встав в позу молодой разбойни-цы: "Эйвену Шолом Алейхем"!
А через пять минут эта озорница уже зажигательно отплясывала с хозяйкой под "Хава нагилу", покрыв волосы платком! Отдышавшись, она курила чёрные тонкие черути и рассказывала мне с интонациями Барбары, что обожает слушать песенки этой самой Барбары Стрейзанд и сама их поёт; назвала себя "Машкой" и говорила, примерно так: "Машка сегодня выкурила полпачки, и ещё хочется!" И‒сногсшибательная улыбка! В тот же вечер, братцы, я и погиб. Я влюбился, "как простой мальчуган"! Хотя слово "влюбился" здесь кажется заурядным, бледным, ничего не выража-ющим. Я безрассудно влип и безмозгло втюрился! Я распался на милли-арды молекул, каждая из которых умирала с тяжкими стонами, повторяя любимое имя!
-Любовный амок!‒зловеще прокомментировал Карл.
-"Да, да,‒продолжил счастливый Осёл,‒ я не знал, как выразить свои чувства, все известные способы мне казались недостойными Мариам. Му-чительные дни и безумные ночи: всё тело моё горело, словно его натёрли наждачной бумагой! "Я ревновал её ко всем нашим знакомым, ко всем студентам и преподавателям Оксфорда, где училась моя возлюбленная! У её родителей, известных физиков из Новосибирского академгородка, на первых порах после переезда были стеснённые жилищные условия, и Ма-риам поселилась в университетском общежитии‒старинном здании с удоб-ными номерами, но узкими допотопными окнами, многовековые стены между которых густо заплёл плющ. Два дорогих моему сердцу оконца выходили во внутренний дворик общежития, заставленный большими горшками с кипарисами, за которыми я прятался, ведя свои наблюдения. В ту зиму выдался собачий холод. Я часто заходил в ресторанчик студенче-ского общежития, расположенный на первом этаже‒выпить кофе и по-греться. Несчастный, потерявший покой и сон, я сидел в этом полутёмном помещении под старинными оленьими рогами, на которые, возможно, сам Карл Второй кидал когда-то небрежно свою пижонскую шляпу. Сидел и думал: "Что за беспомощное и глуповатое существо‒влюблённый мужчи-на! А если он ещё и ревнив!"‒ На самом деле, это сейчас мне кажется, что я так думал, а тогда реально я был способен родить только одну мысль: "Я хочу быть с тобой!" Я думал это каждую секунду: и сидя под рогами, и прячась за кипарисами, и днём и ночью! Безумно ревнуя, наклеив бороду и усы, я следил за Машкой, пытаясь узнать только одно‒не занято ли её сердце!"
Похолодало так, что мы все трое, несмотря на общее возбуждение, почувствовали озноб. Я достал из мешка бутылку бренди, а Карл, ругаясь на всех языках, включая диалекты тубу, разжёг костёр из наших запасов хвороста. Выпив по глотку и протянув руки к огню мы успокоились.
-Продолжайте!‒ приказал в нетерпении социолог Ослу. И мой друг, снова расплывшись в блаженной улыбке, продолжил свой рассказ:
-Я был похож на сумасшедшего: на лекциях я забывал даты, фами-лии исследователей, события, и всякий раз свою заминку заполнял стыд-ливым хохотом. Большинство студентов смотрели на мои смешки с сочув-ствием,‒это живой, понимающий народец, но были и такие, которые гля-дели на меня, как на шотландского дракона‒широко открыв глаза!
Моя любимая плутовка не приходила к общим знакомым, то есть разбивала моё сердце в стеклянную пудру! И вот захожу к ним в очеред-ной раз‒а она там! Уши, казалось, задымятся, глаза покрылись влагой, не могу сказать ни слова! Машка меня не замечает, а щёчки у этой плотнень-кой мамзели так и пылают! Все просят её: "Спой, Марьяша, спой!" .Я не могу от неё отвести глаз, а она даже не смотрит и говорит: "Хорошо, спою для вас "Авину Малкейну",‒как же она пела! И опять ни разу не взглянула в мою сторону. Я в молодые годы, читая рыцарские романы, удивлялся, как же за один взгляд дамы сердца можно отдать жизнь?!Клянусь, в тот вечер я бы отдал жизнь за один взгляд Машки!"
Мы с пониманием смотрели на нашего друга,‒Карл отвлёкся только, чтобы подложить хвороста, а я достал пледы из багажа, и одним из них укрыл рассказчика, который продолжал, смахнув скупую мужскую слезу:
-"И вот все ей говорят: "Мариам, ты сегодня пела лучше Барбары!" ,а Машка подходит ко мне и спрашивает, глядя прямо в глаза: "А вы что скажете?" И я, как последний идиот, отвечаю: "Это, конечно же, о любви, о любви, неразделённой? "Она посмотрела на меня, как на шалуна, и спо-койно говорит: "Нет, это старинная молитва, Машка молилась и просила Отца небесного простить её и помочь...У Машки гениальная про-память :она помнит, как шла по пустыне..." Конечно, она имела ввиду не такую пустыню, в которой мы сидим, а другую-каменистую, усеянную человече-скими костями. Да. Она взглянула на меня пристально и добавила: "Кста-ти, Машка бросила курить, ведь кому-то не нравятся курящие девушки..." Я не мог ничего ответить, я был, как масло, в которое ножом вошли её слова. Я плавился и изнемогал от любви. Она взяла свою чёрную сумочку с длинным ремешком и ушла‒в тёмном платье, чернобровая, с длинными серьгами, какие были у женщин, шедших по каменистой пу-стыне.
Однако, фраза моей возлюбленной о том, что она бросила курить, возможно, в угоду мне, старому борцу с курением, вселила в меня счаст-ливую веру в победу! И вот я, с помощью моего, более бездарного в му-зыке, чем я, приятеля разучил известную песню "Милая, ты услышь меня!" и с гитарой пробрался в общежитский дворик. Машкины окна светились, как маяки с мыса Доброй надежды. Моя возлюбленная сидела с книгой возле стола, закутавшись в пушистый плед‒рамы в здании были одинар-ными. Почти под самым её окном два патлатых студента сочиняли пошлый стишок, который врезался в память: "Сказал Богемский граф: "Вы быль совсем ни праф, когда так много пихальт, шевалье де Сенгальт!" ‒Я и Карл широко улыбнулись, вспомнив себя студентами, сочинявшими ещё не такое, а наш друг увлечённо продолжал: "Я шуганул их оттуда, попра-вил рыжий парик, чёрные очки и огласил весь дворик своим, не совсем, может, искусным пением!"
Мы с социологом переглянулись, вообразив, как Осёл с гитарой рас-певает любовные песни в Оксфорде ,где он читал свои знаменитые уже то-гда лекции. А он, как ни в чём не бывало, мечтательно продолжал: ‒ "И тут старинная рама заскрипела, узкое оконце распахнулось, и любимая ручка бросила мне записку, которую я перечитывал всю ночь! Вот её со-держание:
"Мой доблестный рыцарь, сэр Слежка,
Заменит скворца Ваша трель,
Мой классный, коварный Олежка‒
Неистовый менестрель!"
-О, какая удача!‒вырвалось из взволнованного Карла. ‒ Но что же было потом?!
Осёл расплылся толстыми губами в блаженной улыбке и сообщил: "А потом, друзья мои, мы начали встречаться с Мариам, я ей сделал пред-ложение, и она подарила мне трогательное стихотворение, которое я дол-гие годы ношу с собой!"‒Он достал из бумажника, уже потёртый на сгибах листочек, вытряс из него вездесущие песчинки, поправил очки и прочёл выразительно при свете зажигалки, которую заботливо держал рядом с сочинением Мариам нервный исследователь социума:
"Конечно же будет метель
Гулять с упоительной силой,
Ты в тёплую ляжешь постель
Впервые с женой своей милой.
И ты ей расскажешь такое!
(Все сказочки‒просто ля-ля),‒
"Любимое Оле-Лукое",‒
Подумает Машка твоя.
И скажет: "Мой крепкий орешек,
Где ты научился так врать?
Болтун мой любимый, Олежек,
В ужасе даже кровать!"
И так вы обниметесь нежно,
Что будете спать до зари,
В единой судьбе‒неизбежно
Счастливые, как дикари!"
Мы молчали, пока растроганный чтец снимал очки, аккуратно сво-рачивал и убирал на место своё сокровище. Разволновавшийся Карл сде-лал вид, что возится с костром.
-Восхитительно, сказочно!‒произнёс наконец социолог,‒Но согласи-тесь, друзья, это всё‒Голливуд с его массовой культурой, которой он за-менил обычаи и обряды предков! У нас их практически не осталось!
Трудно было не согласиться. Заговорили о том, что завтра, наконец, появится возможность смыть с лица песок, так как наши проводницы должны найти за восьмым большим барханом долину с колодцем, возле которого даже растут две акации,‒и это будет настоящий праздник‒и для людей, и для животных! И как хорошо, что знойный самум не обрушился на нас!
Помолчали, предвкушая завтрашнее удовольствие. Счастливо по-вздыхали на манер женщин тубу, и на этой эйфорической волне завели разговор о науке‒вскочили-таки на любимого конька, вспомнив, что, воз-можно под нашим барханом до ледникового периода водились сомы!
-В науке много плагиата, друзья, вот возьмите, к примеру, француз-ского математика Бочару,‒заявил Осёл,‒он умудрился в Италии выдать сочинения Ферма и Роберваля за свои!
-Не может быть! Неужели его не разоблачили?! ‒удивился Карл,‒Это всё равно, как если бы я выдал рисунки Леонардо за свои собствен-ные!
-Разоблачил его старый моралист Блез Паскаль!‒радостно, словно сам поймал мошенника за руку, сообщил Осёл.
-Не после этого ли у моралиста начались страшные головные боли?‒загадочно спросил Карл.
-Нет, нет, ‒возразил мой друг,‒он возвращался с вечеринки в карете, и карета съехала с моста, повиснув задними колёсами,‒с тех пор у Паскаля расшатались нервишки!
-А помните, друзья,‒сказал я,‒открытие нашего Мечникова,‒что-то про гермафродитных паразитов ,‒его присвоил в 1865 Лейкарт?
-Про гермафродитных паразитов и я бы не побрезговал присвоить!‒со смехом заверил Осёл.
Карл затрясся от хохота, и оба весело заговорили про случайные от-крытия, их природу и виды. Конечно тут же вспомнили старого-доброго Флеминга и его пенициллин, открытый при изучении колоний стафилокок-ков. Конечно же...Я уже слушал их вполуха. Моя мысль вернулась к Пас-калю, который говорил: "Вселенная объемлет меня, как песчинку. Но в мысли я объемлю её". Вполне возможно он говорил не "песчинку", а "точ-ку", но здесь, в сакральной Сахаре, мне захотелось сказать, именно, "пес-чинку". Ещё мне стало обидно за наш язык,‒когда я говорю своим студен-там о Паскале, они уже не понимают слова "объемлет", и мне приходится заменять его на "пытается объять, охватить",‒но эти слова не передают значения "объемлет"‒то есть, не только масштабно охватывает, но и про-никает, и понимает‒ "раскусывает" Вселенную.
Я слушал шорох песчинок, мрак чёрной пустыни казался фантасти-чески живым, звёзды висели так низко; заинтересованные, словно пытались вступить в контакт с наблюдателем. Мне показалось, что я на несколько мгновений объял Вселенную, раскусил одну из её тайн! Будучи ребёнком, я дул через соломинку в чашку с мыльной пеной. Из чашки вздымался блестящий шар, внутри наполненной разными многоугольниками. Вот так же построена и Вселенная‒из множества структурных элементов‒гигантских молекул! И наш водяной мир‒это одна из молекул Вселенной, и он имеет форму настоящей земной молекулы воды,‒он дипольный, по-хож на гантельку, где два шарика: плюс и минус, соединяются трубкой, в которой расположено время‒ "спираль времени", "река времени"‒как угодно! А люди в своём развитии идут или к плюсу, или к минусу. А труб-ка между разнозаряженными шариками‒это механизм духовного вырав-нивания Творения и Творца! Потрясённый своим открытием, я посмотрел в наблюдавшее за мной чёрное небо и мысленно воскликнул: "Всё есть, всё предусмотрено! Как прекрасен Твой мир, Господи, но Ты прекрасней ми-ра Своего, потому что Замысел Твой непостижимо великолепен!"
Так думал я, сидя в самом сердце чёрной Сахары, слушая шорох песка и глядя на ночное небо.