Кузьмина Людмила Александровна : другие произведения.

Мальчик хотел стать президентом

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


Людмила Кузьмина

  

Мальчик хотел

стать

президентом

1

   Никто на свете не догадывался, что недавний десятиклассник Виктор Ясный мечтает о Великой Победе. Не для себя, а ради других, враз обездоленных людей. Эта от всех тайная мечта сорвала его с насиженного гнезда родительского дома, и полетел он из дальней республики, ставшей ближним зарубежьем, прямо в Москву. Ну, разве можно было оставаться вдалеке от перемен, когда в России процесс уже пошел? Громко объявленный переходный период от социализма к капитализму с обещанной демократией разделил джамбульцев на казахов, русских, немцев, корейцев и остальных нацменов, родившихся в этом городе, которых теперь оттуда выталкивали. Они смиренно притихли и разъезжались кто куда, бросая обжитые места. А российская столица бурлила. Демонстрации, митинги, президентские выборы... И он решил стать президентом России! Готовиться к этому в Москве, потому что понял: сейчас возможно всё, даже вроде бы невозможное. Смутное время не помеха, скорее подспорье. Поступит в московский ВГИК, станет киношником. И прославится своим фильмом. Там и до заветной мечты недалеко. Президент! Он осчастливит всех, несчастных не будет в стране.
   Так думал Виктор, "Вечный мечтатель, -- по утверждению школьного учителя, -- больше воображает, чем соображает". Ну и что? Пока мечтает и воображает, а придет срок -- начнет действовать, на это воображения хватит. Тогда уж никакой Модест Барашкин, высокомерный московский режиссер из приемной комиссии, заваливший его на вступительных экзаменах, не остановит. Они еше встретятся! Что тогда скажет этот самый Барашкин Модест? Да разве с такими фамилией-именем создашь что-нибудь путное в кинематографе? Они же диссонируют, режут слух, не подогнанные друг к другу. То ли дело: Виктор Ясный. Звучит!
   Так или приблизительно так рассуждал про себя Виктор, шагая по Арбату. Погодка выдалась -- хуже не придумаешь. Снежок вперемежку с дождиком. Сверху моросит, внизу хлюпает. А драные кроссовки и потертая болоньевая куртка --плохая защита. Резкие порывы осеннего ветра теребят поднятый воротник, проникают за шиворот и пробирают до костей. Да, тут тебе не Джамбул, а Москва. Москвичи-то привычные, к тому же экипировка у них соответствует сезону. Вон этим крутым арбатским ребяткам хоть бы что. Упакованы по-столичному в непромокаемый-непродуваемый импортный прикид. И внутрь, небось, чего-нибудь горячительного приняли, oттого и такие веселые. На него, будущего президента, ноль внимания, фунт презрения. Хоть он старается. Нарочно жидкую грязь разбрызгивает, чтобы заметили его. Так нет же, только собой заняты. Черт бы их побрал, или Господь вразумил, если, конечно, есть эти библейские персонажи. Торгуют-то чем арбатские ребятки? Портретами бывших вождей -- ладно, это -- пожалуйста. Против серпасто-молоткастых красных знамен тоже возразить нечего. Нет больше Союза, а знамена его нынешней власти не нужны, превратились в доходный товар для любителей-коллекционеров. Но разве позволительно продавать боевые награды? За них воевали, в смертельных боях гибли... Святыням в музеях место! А тут разложили ордена на прилавке кучками, как лук или редиску, подходи да выбирай. Почему не запретят такое кощунство? Вот об этом и будет его первый президентский указ, если к тому времени власть не опомнится. Позвольте, а это что? Расписные матрешки со знакомыми рожицами. Президенты! Бывшего Союза и нынешней России. Ну, сам-то он уж никогда продажной игрушкой не станет. Никаких президентоматрешек, власть должны уважать. Конечно, если она достойна уважения.
   Ничего, будет порядок на Арбате! И в Москве и во всей России тоже. Прежде всего надо накормить людей. Вроде вот этого одноногого инвалида с овчаркой... Словно проникнув в мысли Виктора, поджарая овчарка чутко повела носом в его сторону. Выразительно глянула и положила истончавшую лапу на потрепанную шапку-ушанку, куда сердобольные прохожие бросали мелочь. Нестерпим был голодный блеск в глазах собаки и человека, ее хозяина с костылем. При глубоких вздохах на его впалой груди в линялой гимнастерке между полами телогрейки позвякивали медали... Он ожидал подаяния, но у Виктора денег не было. Только два батона, купленные в угловом гастрономе. Один, уже ощипанный, он оставил себе, а второй, целый, положил в шапку-ушанку. И овчарка тут же отнесла его хозяину, чуть прихватив зубами. Инвалид разломил батон на две неравные части, побольше собаке, поменьше себе, и оба принялись жевать, сдерживая нетерпение. При этом инвалид сурово кивнул Виктору, а собака благодарно повиляла хвостом.
   У Виктора защипало в носу, на глаза навернулись слезы. Да что же это такое? Одни процветают, другие мучаются! Блеск и нищета рядом, на столичном Арбате...
   Вот и он тоже не живет, а выживает. Родительские деньги кончились, из общежития гонят. Единственная родная душа, московская тетушка, на порог к себе не пустила. Заперлась в особняке за оградой, через которую надо перелезать. Они уже дважды переговаривались, разделенные дверью. И вот опять идет к ней, в послед­ний раз уже, подгоняемый тоскливым чувством бесприютного одиночества. Вдруг да впустит? Пусть не приласкает по-родственному, так хоть посоветует что-нибудь дельное. Как остаться в Москве, за что зацепиться? Ему нужна столица! От этого зависит не только его судьба, а, может быть, всей России...
   На мелодичное треньканье звонка за тетушкиной дверью послышались уже узнаваемые шаркающие шаги. Так же, как раньше, в дверной глазок глянули, спросили с той же подозрительно-вопросительной интонацией:
   -- Кто там?
   И снова Виктор повторил заученно, точно пароль:
   -- Тетя Варя, это я, Витя Ясный из Джамбула. Папа с мамой просили проведать вас, узнать, как ваше здоровье.
   Последовала такая же томительная пауза, как в первый и второй неудачные заходы. Однако на сей раз не оборвалась удаляющимся шарканьем, после чего хоть стучи, хоть кричи, всё равно не дозовешься. Неужели наконец-то повезет? Тетушка, по всей видимости, сдвинулась по фазе, что в общем-то, немудрено при такой самоизоляции. Но теперь, на его счастье, у нее просветление, и это надо немедленно использовать.
   С возрастающей надеждой он зачастил:
   -- Я же ваш племянник, теть Варь, у вас же никого не осталось кроме нас, давайте поздороваемся, посмотрим друг на друга!
   Для пущей убедительности Виктор просительно прижал руки к груди. При этом сетка с общипанным батоном и выпиравшими в ячейки шпаргалками, укрытыми целлофановым пакетом для сохранности, зацепилась за молнию куртки. А пока отцеплял, в быстро приоткрытую дверь просунулась сухая ручка, похожая на куриную лапку, цапнула сетку и спряталась. Дверь тут же захлопнулась. Опешивший Виктор не знал, что и подумать. К чему бы это? Временное просветление сменилось почти постоянным затемнением старческого рассудка? Не иначе! Потому что с той стороны двери донеслись вовсе уж дикие звуки: утробное урчание, скорее животное, чем человеческое, чавканье, а потом привычное шарканье. И всё. Тишина. Как говорится, гробовая.
   -- Тетя Варя! Варвара Елизаровна!. -- срываясь на крик, напрасно взывал к тетушке Виктор.
   Он всё еще с дрожью в руках переживал мгновенное прикосновение к ним чего-то костяного, омерзительно холодного, не то ногтей, не то когтей. Может там, за дверью, не тетушка вовсе? Была и нет! Превратилась в какую-нибудь звероптицу. Он, конечно, не верил, что она продала душу дьяволу, как уверяли родители, -- всё-таки атеистом был. Но, увлеченный всякими гипотезами, вполне допускал такую мутацию. Уж не мутант ли тетушка? Живет одна, никаких соседей. Никого рядом. От всех прячется... Брр! В предчувствии сладостно-ужасной тайны Виктор вообразил себя первооткрывателем. И начал задавать себе вопросы, над которыми раньше как-то не задумывался. Почему графиня уцелела в советское время? Хотя его родителей только из-за родства с ней выслали куда подальше? А графиню в тюрьму не посадили, в лагерь не отправили. Даже из особняка не выселили, ни один вождь не тронул. Почему? Уж, конечно, не из-за колдовских графининых чар, о которых шептались между собой его навсегда запуганные родители. Тогда из-за чего? Какой, однако, сюжетик! Так и просится в сценарий. И он обязательно раскрутит его в кинематографе, что недовыяснит, то довоображает. Уж чего-чего, а воображения у него навалом, даже с избытком. Чем силен, тем и будет пользоваться во имя конечной Великой Победы. Кто такой Президент? Президент должен стать Спасителем России со всеми ее россиянами. Вот он, Виктор Ясный, и станет им.
   Да, но это всё в будущем, а пока хотя бы что-нибудь перекусить. Тетушка оставила не только без ужина, даже без шпаргалок, которые собирался загнать в общежитии по дешевке. Надо же как-то продержаться, пока не подработает где-нибудь, куда возьмут без прописки. Черт возьми, до чего же есть хочется! Нажраться до отвала! Может быть, в общежитии кто-нибудь бутербродом поделится? Такой большой ломоть хлеба, а на нем кругляк сочной, обалденно пахнущей колбасы... О, Господи! Черт побери...
   Один-одинешенек он в пропитанной простудной туманной слизью вечерней столице. Никому до него дела нет. Здесь вообще каждый сам по себе и только за себя. Не то что в родном Джамбуле, где никто никуда не спешит, даже незнакомый может поздороваться и угостить персиком... А улочки в эту пору приветливо освещены домашним светом окошек...
   Виктор шагал по главной московской улице, разноцветной от рекламных огней в красно-зелено-желтых отблесках от светофоров. Но стоило свернуть в переулок -- и попал в непроницаемую для глаз тьму. Хоть ощупью до общежития добирайся. Интересно, чем сейчас отец с матерью занимаются? Вспоминают сына у распахнутого окна? В Джамбуле ведь позднее лето. Свежий вечер напоен ароматом яблок, которые продают за бесценок у каждого домика с садиком. А на темном бархатистом небе пульсируют ослепительно яркие звезды. И ласково журчит вода в арыке вдоль шеренги пирамидальных тополей...
   Заснул Виктор под обреченное урчание пустого живота, потому что никто из абитуриентов, занятых зубрежкой, его не подкормил.

2

   Пробуждение было странным. Два как будто одинаковых субъекта, явно не вгиковцы, стягивали с Виктора одеяло, выдергивали подушку. "Всё, выселять пришли", -- мелькнуло в голове. И что же делать дальше?
   -- Дайте хоть вещи собрать, -- вскочил он с жесткой казенной кровати. -- Выгоняют прямо на улицу! А как же насчет прав человека?
   Они прицельно прищурились на него с двух сторон и как будто не услышали.
   -- Ясный? -- отрывисто спросил один из них -- Виктор Павлович?
   -- Ну да, я, я это, -- запрыгал на левой ноге Виктор, стараясь попасть правой в заляпанную грязью штанину джинсов, и вдруг заметил в руках другого свои злополучные шпаргалки, но уже не скатанные, в целлофановом пакете, а распрямленные, с фамилией, именем, отчеством и адресом общежития на верхнем листке, чтобы никто самовольно присвоить не посмел. Те самые листки, что остались вчера у тетушки вместе с батоном и сеткой. Каким образом шпаргалки оказались у этих двух пришельцев, может, посланцев с того света? Уж очень на живых не похожи. Чертовщина какая-то! Началась вчера, сегодня продолжается.
   Спросил, откуда у них шпаргалки, но они не ответили. Ничего объяснять не стали, а синхронно скомандовали:
   -- Следуйте за нами. С вещами.
   Потом, правда, подождали, пока совсем оденется, побросает рубашки с майками да разбросанные по полу носки в чемодан, после чего вывели из общежития словно арестованного: он в середине, они по бокам. Напрасно допытывался встревоженный, ничего не понимающий Виктор:
   -- Кто вы такие? Куда мы идем?
   Они молча вышагивали с бесстрастными маскообразными лицами и всё меньше напоминали обычных людей, всё больше -- представителей той самой нечистой силы, с которой тетушка может быть-таки водится. Если это тетушкины посланцы, почему бы не сказать? Он не из слабонервных, хотя, конечно, нервничает. Э, да что это он? Никакой мистики! Просто в Москве возможно всё. Страшновато, но интересно.
   Однако почти мистический ужас волнами стал накатывать на Виктора, когда привели в тетушкин особняк и открыли перед ним заветную дверь, ту самую, раньше недоступную. Ну, чем не чертовщина? Перекрестился бы, будь крещеным. А то нехристь... Колкий озноб пробежал по позвоночнику, снизу вверх, от ледяных иголочек в затылке заломило. Куда только девался познавательный интерес! Ноги не шли дальше -- словно вросли в порог. Тогда двое подпихнули его с двух сторон, приподняли и внесли в квартиру, куда еще вчера он так стремился, а сейчас готов был бежать отсюда без оглядки. Но уже посадили на тахту, прислонили обмякшей спиной к настенному ковру и сунули под нос нашатыренный ватный тампон. А сами сгинули, точно в преисподнюю провалились. Уж не снится ли ему всё это? Может, спит себе в общежитии... Нет, не спит! От нашатыря он расчихался. Окончательно пришел в себя, начал оглядываться и прислушиваться с нарастающим любопытством. Вот где обитает тетушка! Просторная гостиная, как выставочный зал, только очень запущена. Старинная мебель под слоем пыли -- по тумбочке с резными завитушками тут же протянулись бороздки от елозивших пальцев Виктора. А картин сколько! Стены сплошь увешаны картинами в тяжелых, наверное, позолоченных рамах, которые тускло поблескивали.
   Совсем уж было успокоенный Виктор опять напрягся от волнения. Показалось, что в гостиной он не один. Кто-то есть, кроме него. Но ведь никого! Ни единой души! Натюрморты с пейзажами, да портреты. Неужели от них такая энергетика идет? Говорят же, что настоящие художники живут в своих творениях... Вот в этой картине, напротив него, так наверняка. Дивная Женщина!
   Виктор так и подался вперед, навстречу ей, как будто она притягивала его с противоположной стены. Купальщица у водоема. Взор потуплен, губы в загадочной улыбке... Обнаженное тело излучает живое тепло, плоть почти осязаема даже на расстоянии. А розовый мизинец замер над водной гладью, обрамленной белоснежными лилиями, едва не коснувшись ее. Такая же лилия в черных волосах, собранных в высокую прическу. Искусство, доведенное до совершенства!
   -- Осматриваем наследство? -- загудел вблизи чей-то бас, и Виктор вздрогнул от неожиданности.
   Где он? Что с ним? Пришлось сделать над собой усилие, чтобы оторваться от картины. И это был мучительный переход, словно из одного измерения в другое, грубо реалистичное, где трубный голос принадлежал хлипкому очкарику с пристально изучающим взором. Реальный без всякой чертовщины, пришел и всё опошлил. Зато снял напряжение. Вздохнув с облегчением, Виктор однако почувствовал разочарование от насильственного возвращения в реальность. Между тем очкарик с усмешкой продолжал:
   -- Везунчик вы, Виктор Павлович, а? Этакое богатство привалило!
   -- Какое богатство? -- машинально спросил Виктор, уловив зависть в начальственном басе, вроде бы несовместимом с тощим тельцем очкарика в черном костюме.
   -- Ну как же, самый богатый наследник в Москве!
   Занятый неотвязными мыслями, Виктор не придал значения сказанному. На него всегда сильнее действовали интонации, чем смысл произносимых слов. Не текст был важен, а подтекст.
   -- А тетушка-то моя где? -- поинтересовался он.
   Пора было, наконец, посмотреть на нее, поговорить с ней и во всем разобраться.
   -- Ох-хо-хо! -- затрубил очкарик. -- Ваша тетя, Виктор Павлович, тю-тю. -- И при этом всплеснул руками, словно крыльями.
   Опять начинается чертовщина! Или продолжается? Вот тебе и никакой мистики...
   -- Неужели? -- завороженно повторил его жест Виктор, живо представляя себе излюбленное средство передвижения тех, кому покровительствует нечистая сила. -- И как же они теперь летают? По-прежнему на метле?
   Очкарик расхохотался.
   -- Да вы шутник, Виктор Павлович. -- Снял очки, протер запотевшие стекла и снова нацепил. -- Ну, что же, с таким богатством и пошутить можно, не так ли? Положение позволяет. -- И сразу поменял насмешливый тон на сухо официальный. -- Ставлю вас в известность, что те полотна, которые ваша тетя завещала Третьяковской галерее, мы уже изъяли, с документами можете ознакомиться. Условия ее выполним, погребение будет за государственный счет, об этом не беспокойтесь.
   -- Погребение? Какое погребение? -- Виктор заморгал в недоумении.
   -- Мы кремируем ее.
   -- Кого? -- тупо спросил он, только теперь начиная догадываться о случившемся.
   -- Вашу тетю.
   В кратком ответе очкарика, от которого Виктор содрогнулся, прозвучало плохо скрытое раздражение.
   -- Так она умерла?..
   -- Разве вас не уведомили? -- Стекла очков остро блеснули. -- Ваша тетя, Виктор Павлович, подавилась хлебной коркой. Надеюсь, не вы ей помогли? Шучу, шучу! -- Очкарик ощупал подозрительными глазами сомлевшего Виктора. -- Я ведь тоже пошутить люблю, должность позволяет. Вам что, плохо?
   -- Н-нет...
   -- Ну и хорошо. Наш человек во всем разберется.
   Прощание с телом тетушки прошло как во сне. Какие-то люди произносили длинные речи, хвалили за "подаренные народу шедевры". Тетушка казалась совсем маленькой в непомерно большом гробу. Мертвое старушечье лицо в обрамлении живых цветов вы­глядело значительным, наверное из-за торжественности обстановки. А вот на иссохшие кисти ручек, напоминавших цепкие куриные лапки, Виктор смотреть не мог, сразу отводил глаза -- так мало было в них женского и вообще человеческого. Передергиваясь от воспоминаний, чувствовал себя без вины виноватым. Ведь это его хлеб застрял в горле бедной тетушки. Экспертиза показала истощение тетушкиного организма. Значит, в последнее время голодала, она ведь, как было сказано, сама из дома не выходила и к себе никого не пускала. По всей вероятности, опасалась грабителей, которых в Москве развелось видимо-невидимо. А у нее было что грабить. Так объяснили Виктору.

3

   Их человек недолго изводил его допросами. Уже через неделю дело закрыл. Поторопился после следственного эксперимента, когда Виктор отдал ему тетушкину шкатулку с красным переливчатым камнем на крышке.
   -- Если уж так понравилась, забирайте, вы ее каждый день рассматриваете.
   -- А тебе не жалко? -- В замешательстве выдержав паузу, сразу же перешел на "ты" их человек.
   -- Чего жалеть-то, -- пожал плечами Виктор. -- Вон сколько этих безделушек.
   Подмигнув ему, их человек тут же спрятал шкатулку в свой "дипломат". -- Ну, спасибо. У меня ведь коллекция, собираю старинные вещи. Только это между нами, иначе обоих привлекут, понял? -- на всякий случай подстраховался он, выжидательно поглядев на Виктора, который вовсе не хотел задобрить, а тем более подкупить представителя власти.
   -- Да кому я скажу, никого же не знаю в Москве, кроме вас.
   Действительно, не то что приятелей, даже знакомых среди москвичей нет. А тут человек, к которому начал уже привыкать. И он ему симпатичен, особенно после того, как перешел с официальных отношений на доверительно дружеские. Вскоре у них состоялся разговор, накрепко связавший их, несмотря на разницу в возрасте. Начал Герман Степанович -- так звали их человека.
   -- Витек, тебе хоть известно, сколько стоит шкатулка, которую презентовал мне?
   -- Ну, сколько?
   Названная ошеломительная сумма произвела впечатление на Виктора только потому, что наследство было, а денег не было.
   -- Вот бы продать что-нибудь, -- вслух размечтался он. -- Я бы сразу в Большой театр пошел...
   Скромность его желаний, несоразмерная с возможностями, насмешила Германа.
   -- Это я тебе и так, без билета устрою, -- совсем уже по-свойски похлопал он его по спине. -- А покупателей найти можно, хочешь помогу? Только долларами бери, не рублями, понял?
   Многоопытный Герман стал для Виктора живым путеводителем по столице, охотно просвещавшим насчет столичного житья-бытья. Водил с собой на премьеры и презентации во все творческие дома -- к художникам и композиторам, литераторам и архитекторам. Любитель выпить, в ресторанах однако не задерживался. Брал там на деньги, вырученные от продажи картин, чего покрепче да повкуснее, и уединялся с Виктором в особняке, который после тетушки унаследовал Виктор. Старший любил поговорить, младший послушать, так что вдвоем никогда не скучали.
   Жизнь закрутилась совершенно фантастическая. Напрасно родители призывали сына в письмах передать "проклятое наследство" государству и вернуться в Джамбул. Наивные провинциалы, они наотрез отказывались от денег, возвращали в обратных переводах. Ведь привыкли довольствоваться крохами с обильного стола государственных людей, на которых всю жизнь работали. А Виктора московский друг Гера старался освободить от наивного провинциализма. Но даже он не догадывался о сокровенной мечте насчет президентства. Эту тайну Виктор хранил от всех.
   Как-то во время очередных вечерних посиделок Виктору пришлось сбегать в спецподвальчик для избранных, вроде Германа, чтобы пополнить запасы спиртного, быстрее обычного уничтоженные другом.
   -- Зачем так много пьешь, Гера? -- посочувствовал он, вернувшись.
   У склоненного над рюмкой Германа задергалось левое веко, что случалось в минуты сильного напряжения.
   -- Чтобы не быть трезвым.
   А на следующий день, привычно захмелев, он выразился более определенно:
   -- Такая работа, Витек, что не пить нельзя, понял? В семье бардак, в стране тоже... Тсс!
   Залысины у него росисто окропились потом. Он промокнул их бумажной салфеткой, скомкал и запустил в телефонный аппарат. Друзья сидели, как всегда, на кухне, и один из нескольких аппаратов стоял на столе, рядом с нарезанной ломтиками ветчиной, аппетитно розоватой, с белыми жировыми прослойками. Но не к ней потянулся сейчас Герман, чтобы закусить, а схватил аппарат, с профессиональной ловкостью собрал и разобрал, хоть был уже пьян.
   -- Ты чего? -- изумился Виктор, при котором это проделывалось второй раз за неделю. -- Проверял ведь, исправный он.
   -- Лучше перебдить, чем недобдить, -- пробормотал Герман с хитровато кривой усмешкой.
   -- Ну так что, остальные тоже потрошить будешь? Вот объясни, на кой столько телефонов? Может, у моей тетушки насчет них мания была? Даже ванную телефонизировала, даже сортир! Забрал бы ты их, да знакомым раздал, пока я не выкинул.
   -- Только попробуй!
   Герман встал, уперся ладонями о столешницу для устойчиво­сти. Потом достал что-то из кармана и проглотил, после чего глаза его очистились от алкогольной мути и стали сверлить притихшего Виктора.
   -- Гера, да ты что?
   -- Не сметь ничего трогать!
   -- Да я и так без тебя не трогаю, помню твои наказы...
   -- И никого к себе не пускать. Никаких электриков, слесарей всяких, гостей тоже.
   -- Ну, Гера, -- обиделся Виктор. -- Это всё-таки дом, а не тюремная камера.
   Посмотрев на завешенное плотным тюлем кухонное окно, Герман подумал вслух:
   -- Может, правда, решетки поставить?
   Чем окончательно вывел из терпения Виктора.
   -- Пошел, ты Гера! Я тебе не зэк какой-нибудь, ты уж совсем...
   -- О тебе же забочусь. -- В смягченном голосе Германа явственно прозвучали если не отцовские, то уж точно братские нотки, от которых Виктору полегчало. А Герман приобнял его с увещеваниями: -- Ты же нашей жизни не знаешь, да и лучше не знать, пока я с тобой... Тетка накопила, а у тебя отнимут. Охотников много найдется! Так что не брыкайся, понял? И слушайся старших. Понял ты?
   -- Понял, Гера, -- послушно склонил голову Виктор.
   Действительно, что он завелся? Тут не Джамбул, а Москва, и друг лучше разбирается, что к чему. Ему он доверяет больше, чем себе.
   -- Ты у меня понятливый, -- дружески хлопнул его по спине Герман. -- Хоть и провинциал. Я таких люблю, неиспорченные они. Ладно, давай-ка наведаемся к твоей красотке.
   На картину с Купальщицей Герман обратил внимание еще во время осмотра особняка, когда допрашивал Виктора.
   -- Однако! -- воскликнул тогда. -- Это кто же такая?
   А Виктор с напускным равнодушием высказал предположение:
   -- Какая-нибудь дальняя родственница, пра-пра-прабабушка.
   -- Для пра-пра слишком юная, -- хохотнул Герман, замаслившись глазами, с блудливой улыбочкой. -- И сексуальная.
   Так что смотреть на Купальщицу вместе с игриво настроившимся другом Виктору совсем не хотелось. У него уже вошло в привычку любоваться ею в одиночестве. Без суетных мыслей и чувств, в благоговейной тишине. Чтобы воспарять духом в безоблачные выси. При этом мечтать, что встретит когда-нибудь хоть немного похожую на нее.
   Но разве устоишь под напором Германа? И слушать бы не стал никаких отговорок. Как танк непробиваемый -- только вперед. Уже направился в гостиную, вышагивая по-журавлиному, будто не сгибались колени в просторных штанинах, тщательно отутюженных, с четкой стрелкой.
   -- Скажи, Витек, как живая, а? -- Герман циркулем расставил ноги перед картиной, скользя вожделенным взглядом по плавным изгибам любовно выписанного тела Купальщицы. -- Черт, прямо наэлектризованная! От нее токи идут, ты чувствуешь? Аура! А может, не от нее?..
   Горячим толчком кровь ударила в голову Виктора, когда Герман протянул к ней похотливую руку. Успел перехватить, потому что нестерпима была мысль, что чьи-то бесстыдные пальцы осквернят шелковистую кожу, погладить которую сам не решался.
   -- Ты чего, Витек? -- изумился Герман. -- Не понял.
   Пришлось Виктору выкручиваться.
   -- Ну, Гера, это тебе не телефон, который немытыми руками трогал. Сам же говорил, вещь дорогая, беречь нужно...
   -- Ты прав, -- согласился с ним Герман, довольный, что его уроки пошли впрок. Достал свежий носовой платок, протер руки, заставил сделать то же самое Виктора, после чего скомандовал: -- Снимай красотку.
   -- Зачем?
   -- Слушай старших, снимай и переворачивай.
   Обратную сторону картины он с исследовательской сосредоточенностью простукал костяшками пальцев поперек и вдоль, морщась от игольчатых уколов, похожих на слабые разряды тока. Потом, явно неудовлетворенный, задумчиво потер залысины и позволил вернуть картину на место.
   -- Черт знает что, никогда ничего подобного не встречал!
   Манипуляции обескураженного друга насмешили Виктора.
   -- Может, у тебя картинная мания, как у тетушки телефонная?
   -- У меня опыт, понял? -- нахмурился Герман. -- Что-то в ней такое...
   Виктор насторожился. Он ведь тоже ощущал нечто необъяснимое возле этой картины, странное волнение овладевало им. Будто затягивало внутрь, туда, в водоем Купальщицы. Явственно различались всплески воды. В ушах начинало шуметь, и сквозь этот ласкающий слух шум пробивались сладостные звуки не то пения, не то щебетания, отчего душа устремлялась ввысь, переполненная восторгом. Он словно выпадал в другое измерение, бесконечно далекое от того, в котором жил здесь. Вот и сейчас настойчивый голос друга низверг Виктора с небес на землю, вернул в тетушкину гостиную.
   -- Чего замер, Витек?
   -- Гера, а тебе не хочется туда? -- чуть помедлив, спросил Виктор, чтобы проверить свои ощущения.
   -- Куда туда?
   -- Ну, в этот водоем... -- И Виктор указал на картину.
   -- К ней, что ли? С удовольствием искупнулся бы вместе с ней, такая баба!
   Господи, что он за человек, черт бы его побрал. Обязательно всё опошлит.
   Не рыцарь, нет. В Прекрасной Даме видит только бабу. Современник, достойный своего времени. Ну да эта, на холсте изображенная, в раму вставленная и совсем не современная, -- такой должно быть всё равно.
   И всё же Виктор мысленно извинился перед ней как за друга, так и за себя тоже, его не укорившего. Поднял виноватые глаза и обмер -- она усмехалась! Нет, вовсе не прежняя загадочная улыбка, а презрительная усмешка будто чуть тронула губы Купальщицы. Что же это такое?
   -- Игра света, -- авторитетно прокомментировал Герман, тоже заметив перемену в ней. Включил настольную лампу на длинном, змеисто гибком шнуре, приблизил к картине, -- Ты посмотри, как меняется лицо, поразительно! -- Посветил справа, посветил слева, отчего Купальщица действительно каждый раз преображалась. -- Эх, -- сокрушенно вздохнул он. -- И бабы были и художники, куда только всё подевалось? Тсс!

4

   В свои восемнадцать лет Виктор еще никогда не влюблялся. Испытывал, конечно, что-то вроде влюбленности, но только в книжных героинь, таких, как нежные тургеневские девушки и роковые достоевские женщины. А далекие от этих идеальных образов современницы совсем не вдохновляли, даже отталкивали своей приземленностью. Хотя сам он им нравился. Кареглазый блондин с шапкой льняных кудрей, похожий на былинного русского молодца, вызывал в них желание приручить его. Но был неприступен. Чем они могли привлечь? Обывательницы в обыденной обстановке. Не то что полюбить кого-то, но и сдружиться с кем-то его не тянуло. Держался особняком с начального до выпускного классов. И с родителями близок не был, никогда ничем не делился с ними, вечно занятыми тем, чтобы накормить и одеть единственного сына не хуже других. Бывшие уважаемые люди большого города, низведенные до выселенцев, они вызывали в нем щемящую жалость. Ударенные судьбой, сломались навсегда. И жили только ради него, а он не считал это жизнью. Так, прозябание, недостойное человека. От того, наверное, и стал мечтателем. Если они довольствовались ничтожно малым, то ему надо было или всё или ничего. В мечтах он волен был залетать высоко, отрываясь от скучной реальности.
   Здесь, в Москве, без родительской опеки, Виктор впервые был предоставлен самому себе, никому ничем не обязан, ни от кого не зависим. Полная свобода! А новый опекун, друг Герман, не очень-то докучал ему. Так что можно было целыми днями напролет бродить по выставкам и музеям. Поначалу яркие краски их захватывали, но потом, наверное, из-за избытка впечатлений, быстро померкли. Утратили былую привлекательность. И теперь московская жизнь разворачивалась перед ним, как черно-белая кинолента. К тому же угнетала мысль, что никак не приближается заветная мечта. И кинематограф по-прежнему недоступен. Время-то идет.
   А ночью Виктору снились цветные сны. Бездонное синее небо с ослепительным солнцем, как в Джамбуле. И весенние маковые поляны. Красные волны колыхались на них от легкого ветерка, лепестки цветов осыпались. Долговечнее были огненные тюльпаны, они как клумбы, украшали по весне глиняные крыши казах­ских кибиток. Пронзительно зеленели опушенные новорожденными листочками пирамидальные тополя вдоль улиц. Всё там было слишком и чересчур, о чем, видимо, подсознательно тосковал Виктор под серыми облаками над серыми глыбами домов. Люди, и те были здесь серыми, в тоскливых серых одеждах, без единого яркого пятнышка, хотя бы в виде шарфика на шее. Они жались к домам, спасаясь от холодного ветра. На улице не задерживались, спешили по делам. А у него никаких дел не было.
   Зато был теперь свой дом, правда, до сих пор необжитый. Никто не ждал его в нем. Только Герман регулярно навещал по вечерам. А чем заняться днем? Даже убирать нечего. Без него регулярно мыли, чистили и пылесосили под неусыпным присмотром Германа. Виктору только оставалось слоняться из угла в угол, изнывая от безделья. Не знал, чем занять себя. Телевизор и книги сначала выручали, но потом надоели. Мучила бессмысленность сытой жизни, когда ни о чем заботиться не надо. Герман всё привезет, а водитель Вася выгрузит и затащит на верхний этаж, где поселился Виктор. Нижний, пустовавший, заперли. Зачем ему такие апартаменты, если в просторной верхней квартире забывал, куда какая дверь ведет? В Джамбуле-то ютился с родителями в тесной комнатушке, так что к простору не привык. Отъедался и обпивался на халявные деньги от продажи тетушкиного антиквариата. Благо, холодильник всегда был до отказа набит заботами Германа с помощью водителя Васи. Туповатый на вид хохол таскал продукты охотно, с оглядкой задерживаясь в квартире, -- ведь ему тоже перепадало кое-чего из дефицита.
   Виктор заметно заскучал.
   -- Ты что, Витек? -- решил подбодрить его Герман. -- Я таллинский ликер достал, по большому блату, между прочим. Бесподобный! Ну, чего тебе не хватает?
   Виктор пожал плечами.
   -- Наверное, того же, чего и тебе, Гера. Странная жизнь какая-то вокруг. Куда идем, зачем?
   -- Ну, я-то знаю, куда и зачем идти мне.
   -- Неужели?
   -- А тебе вместе со мной, Витек. Так что наши цели ясны, за работу, товарищи.
   -- Какие цели, какая работа? -- вяло возразил Виктор.
   -- Придет время, узнаешь, понял? Вот за это и выпьем. Отнеси-ка Василию в машину сало, хохлы его любят. Смотри, какой кусок на рынке достал, это тебе не магазинный. Осчастливим Василия, как считаешь? Он классный шофер, за что опять же следует выпить.

5

   Ночью, вопреки строгим правилам, привитым родителями, Виктор впервые напился вдрызг. Да вдобавок для эксперимента над собой глотнул привлекательную пахучую таблетку из тетушкиной аптечки. И ощутил себя выходцем не то из будущего, не то из прошлого, но никак не настоящего. Всё вокруг изменилось вместе с ним. Стены гостиной раздвинулись, потолок приподнялся, превратился в стеклянный купол, а сквозь него засверкали ночные звезды, похожие на джамбульские...
   Взлететь бы вверх и парить в невесомости! Душа рвалась из тела, ставшего тесным для нее, а голова предостерегала об опасности такого полета. Где-то в подсознании крепла догадка, что нельзя совсем отрываться от действительности. Но как удержаться в своем времени, на своем месте? Кто поможет ему в этом? Что или кто удержит? Конечно, Купальщица! Прекрасная Дама! В гостиной обозначились вернувшиеся из ниоткуда стены с потолком. И обожаемая Купальщица на картине. Разбавляя хваленый Германом таллинский ликер благодарными хмельными слезами, Виктор глубоко вздохнул и рухнул на колени перед Купальщицей.
   -- Я люблю тебя, слышишь, люблю! Как оживить тебя, любимая? Скажи, научи! И мы будем вместе... Только откликнись!
   Страстный призыв его будто многократным эхом отзывался в гостиничной пустоте, без живых людей, с нарисованными картинами. Упиваясь нахлынувшими чувствами, не то истинными, не то выдуманными, Виктор славил Любовь. И верил, что наконец-то познал ее. Ведь ничего подобного раньше не испытывал. Только мечтал об этом.
   -- Любимая, -- взмолился он, -- ты уж прости Геру, ну, пожалуйста! У меня же никого нет здесь, кроме него, понимаешь? А ты... Ты высоко, я низко, так как же нам соединиться?
   Воздев руки вверх к недосягаемой любимой, Виктор почувствовал неудержимое головокружение. Всё завертелось перед ним, картины сорвались со стен, замелькали как в калейдоскопе. Стараясь удержаться на непослушных ногах, он попятился, упал на тахту, носом в душный ворс пледа, и провалился в сонное забытье.
   Но среди ночи внезапно очнулся. На него будто речной свежестью пахнуло, такой живительной, что тут же перевернулся лицом вверх, задышал часто-часто. И чихнул от легкого щекотания у ноздрей.
   Он с трудом разлепил тяжелые веки и увидел... Купальщицу! Она сидела у изголовья. С потупленным взором, загадочной улыбкой, -- точь в точь, как на картине. Но с лилией, вынутой из прически, которой щекотала его. В лунном серебре, затопившем гостиную через незашторенное окно, тело ее словно светилось изнутри теплым светом. Поднялась гибкая, будто лебединая шея, рука с темным пушком под мышкой и воткнула слегка примятую лилию, источавшую речную свежесть, в черные волосы над белым лбом. Звездой увенчанная Красота!
   -- Ты снишься мне, да? -- силился спросить Виктор, обмирая от смешанного чувства страха и восторга.
   Скосил глаза на картину -- рама была пуста! Тот же водоем с лилиями, но без Купальщицы... Да и что искать ее там, когда она тут. Пришла к нему. Если это сон, то самый чудесный, какой только можно придумать. Ради такого сна хоть совсем не просыпайся.
   В приливе никогда раньше не изведанного блаженства, Виктор хотел сказать, что счастлив, но губы не повиновались ему, точно запечатанные. Да и шевельнуться не мог. А так тянуло дотронуться до крутых завитков у округлых ушей, нежных, как перламутровые речные раковины, поцеловать их! Наслаждаясь близостью любимой, он желал одного, чтобы сон длился вечно.
   -- Ты богиня любви Диана, -- мысленно ласкал ее словами, а она, казалось, прислушивалась и понимала. -- Можно, я буду называть тебя Дианой? Ты ведь еще придешь ко мне? Завтра, послезавтра... Каждую ночь приходи! Хочешь, я перенесу сюда свою постель? Милая Диана!
   Но тут резко задребезжал телефон у тахты, на тумбочке. И в кабинете, спальне, на кухне, в ванной с туалетом. Начался перезвон, как сигнал немедленного возвращения из того призрачного мира, в котором царила Диана, в этот реальный, где прозябал Виктор. Многократно усиленный звук встревожил ее. Она вроде бы спохватилась, что сидит здесь обнаженная, и стыдливо прикрыла горстями рук свои груди. Как будто звонивший мог оскорбить ее нескромным взглядом сквозь толщу пространства, разделявшего их.
   Растроганный этим жестом, Виктор почувствовал себя самым счастливым человеком, достойным ее доверчивости. Ведь его-то она не стеснялась.
   Любимая!
   Теперь Виктор был убежден: Диана знает, о чем он думает, ей доступны его мысли.
   А телефон продолжал требовательно взывать к нему. И тогда, рывком преодолев скованность, он повернулся, сорвал трубку с рычага, швырнул на тумбочку. Но этого было достаточно, чтобы чудное видение исчезло, а он очнулся. Лежал так же навзничь на тахте, но без Дианы. Диана сияла вечной красотой в раме картины, отстраненная от него, на противоположной стене. Покинула земное, вознеслась в поднебесье. Остался лишь едва уловимый запах речной свежести от лилии. Переживая снова и снова то, что привиделось, Виктор неотрывно смотрел на нее. Взбудораженные мысли и чувства путались. Какой сон! Не явь же...
   Он встал, босиком зашлепал к картине, подтягивая трусы с ослабленной резинкой и смутно соображая, что совсем не помнит, когда успел раздеться и разуться. Зато сон свой помнит до мельчайших деталей. Стоп! На полпути Виктор остановился, оглядел себя и смутился. К ней, своей любимой, в таком непристойном виде? Ни за что! Сгреб в охапку брошенные у тахты халат с тапками, чтобы оставить в спальне и там переодеться. Лишь после душа, в чистой сорочке и наглаженных брюках, побритый и наодеколоненный, торжественно вступил в гостиную. И предстал перед Дианой. Всё еще весь во власти ночного блаженства, разумом-то он понимал, что грезил, но сердце не могло смириться с этим. Если жизнь горька, а сны сладки, почему бы не верить в них больше, чем в нее?
   Молитвенно сложив руки на груди, Виктор произнес перед картиной:
   -- Клянусь тебе, моя Диана, всегда любить тебя. Даже когда стану президентом. Я спасу Россию от всяких подонков! Ты ведь будешь вдохновлять меня? Ну, скажи, хоть какой-нибудь знак подай...
   Показалось ему или нет, что она, неподвижно безмолвная, вдруг вздохнула? Вроде бы слегка приподнялись и опустились от тихого вздоха груди, по животу словно легкая зыбь прошла. Невольно отпрянувший Виктор так и впился в картину глазами, расширенными от суеверного страха. Может, опять игра света? Ну, конечно! Лишь сейчас осознал, что уже утро. И солнечный зимний луч в окне оживил изображение. Вспыхнул, но прежде, чем погаснуть, высветил белую лилию, похожую на звезду, в волосах Дианы, а потом в пыльном свете его закружилось что-то, снежной нетающей пушинкой легло в подставленную ладонь зачарованного Виктора. Лепесток лилии! Съёженный, пахнущий речной свежестью. Да нет же, не может быть! Откуда ему взяться? Как откуда, от нее... В ушах Виктора заплескалась вода, а всплески перемешались с щебечущим пением. Окунуться бы в водоем! Его так потянуло туда, вглубь, что схватился за раму картины, чтобы удержаться и не нырнуть. Довоображался! Нет, всё, хватит галлюцинаций, как слуховых, так и зрительных. Впереди целая жизнь, которую он посвящает своей реальной цели. И никакой мистики! Да, ну а что же тогда у него в руке? Необычный вещдок по терминологии друга Геры. А по его разумению, подарок от Дианы... Надо сберечь, чтобы потом спокойно во всем разобраться. С похмелья-то что только не почудится!
   Письменный стол в кабинете, над которым висела тетушкина аптечка с таблетками и порошками, украшен был позолоченным яйцом на подставке. Туда и опустил Виктор лепесток лилии, побывавший в сжатом кулаке, вернее, то, что от него осталось. А сам вернулся в гостиную, где по-прежнему лежала на тумбочке снятая им телефонная трубка. Он вернул ее на рычаг. И телефон тут же подал сигнал, повторенный в других аппаратах. Пришлось отозваться.
   -- Слушаю.
   -- Алло, алло! -- закричал на другом конце провода Герман. -- Это ты, Витек?
   -- Ну да, я.
   -- У тебя всё в порядке?
   Тревога в голосе друга тронула Виктора. Пусть странноватый, пусть пошловатый, зато верный человек.
   -- Да что со мной может случиться, Гера?
   -- А почему телефон не работал? К тебе никто не приходил? -- не дожидаясь ответов на свои вопросы, Герман предупредил, что скоро придет. -- Жди меня, понял?
   Описать чудесный сон в дневнике, где собирал заготовки для будущего сценария, Виктор до конца не успел. Под трезвон дверного звонка спрятал дневник в стол на нижнюю полку и поспешил к двери, за которой подгонял нетерпеливый голос друга.
   -- Открывай, это я!
   Не иначе, как звонил Герман из служебной машины -- уж очень быстро обернулся. И не вошел, а ворвался с каким-то газетным свертком, бережно прижимая его к себе, как отец младенца. Торопливо обследовал всю квартиру, так что Виктор едва поспевал за ним.
   -- Что это ты приволок, Гера? -- Сердце у Виктора екнуло, когда Герман притормозил у письменного стола с позолоченным яйцом, где хранился лепесток лилии от Дианы. Или не лепесток?..
   -- Вот сюда и поставим. -- Герман сдернул газету с керамиче­ского сосуда. -- Прими, Витек.
   -- А что это такое? -- совсем разволновался Виктор в предчувствии чего-то необычного.
   -- Прах.
   -- Что, что? -- Сосуд чуть было не выпал из рук ошарашенного Виктора.
   -- Да осторожнее ты! Прах твоей тетки, понял? Эх, мне бы такую... Ставь и пошли поминать.
   Отобрал погребальную урну, сам водрузил ее рядом с позолоченным яйцом. Потом подтолкнул Виктора, пребывающего в ступоре.
   -- Какой нервный! Ты идешь?
   Ноги у Виктора одеревенели, точно протезы. Переставляя их кое-как, хватаясь за стенку, он двинулся за другом по коридору в кухню. Урна с прахом! Всё, что осталось от тетушки... Был человек и нету. Или не совсем человек? Или совсем не человек! Но ведь родственница, которой обязан. Живет в ее доме, к тому же припеваючи. Как не помянуть?
   Когда уселись за наскоро накрытый стол, Виктор спросил с напускным равнодушием:
   -- Ты веришь в привидения, Гера?
   И нетерпеливо заерзал на стуле в ожидании ответа.
   -- Я материалист, понял, -- буркнул Герман, перебирая бутылки на подоконнике в тщетном поиске таллинского ликера. -- Черт, где же она? Витек, ты не видел? Чего краснеешь, как девочка перед брачной ночью? -- И, начиная прозревать, облизывая пересохшие губы, воззрился на виновато притихшего Виктора. -- А ну дыхни! Неужели выпил?
   -- Знаешь, такое настроение было...
   -- Всю? -- взревел Герман. -- Без меня! Да ты хуже привидения!
   Поминали водкой. После вчерашнего Виктор с отвращением пригубил рюмку. А Герман выпил залпом -- его организм требовал немедленной алкогольной стимуляции. Вторую рюмку тоже осушил до дна. Лишь третью попридержал, отхлебывал уже помаленьку, с перерывами между дружескими советами.
   -- Никогда не пей в одиночку и при закрытых дверях, Витек. Ну, за твою тетку?
   -- За мою тетушку...
   -- Не увлекайся алкоголем.
   -- Кто бы говорил!
   -- У тебя плохая наследственность, Витек.
   -- Моему отцу не на что было пить, -- обиделся Виктор. -- Зарплаты не хватало. -- И налил себе чайной заварки вместо водки, от которой мутило.
   -- Зато твоя тетка в этом преуспела, -- многозначительно подмигнул Герман. -- Варвара Елизаровна, царство ей небесное, коньячком увлекалась. И наркотой баловалась.
   -- Откуда ты знаешь?..
   -- Профессия такая. И мужиков любила. Вернее, они ее.
   Хмельной Герман повел затуманенным взглядом по кухне и снова подмигнул Виктору, который даже заикаться начал:
   -- Т-ты хочешь сказать...
   -- Я хочу сказать, что здесь побывали большие люди. -- Указательный палец Германа поднялся к потолку. -- С самых верхов. Тсс! Он тут же сменил тему. -- А что с твоим телефоном, Витек?
   Переваривая сказанные другом намеки и предостережения, Виктор не знал, что и думать -- столько свалилось на него сразу. Ну, Москва! Ну, люди московские! А тетушка-то какова...
   -- Я про телефон спросил, что с ним?
   -- Отключал, чтобы выспаться, -- соврал Виктор, чувствую неловкость от того, что приобщается ко лжи, которой обычно старался избегать.
   Но как тут еще выкрутишься? Хочешь быть честным, да обстоятельства не позволяют. Так и подталкивают к невероятным поступкам. Ведь жизнь невероятная! Пока пытаешься изменить ее, она незаметно меняет тебя.
   -- Можно подумать, что часто звоню, -- хмыкнул Герман, не удовлетворенный ответом Виктора.
   -- Нечасто, так рано. И регулярно по утрам.
   -- Для твоей же пользы, Витек. Не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

6

   Рельефные следы от добротных ботинок Виктора впечатывались в заснеженную дорогу, чернели и наливались водой. Эта оттепель в Москве так напоминала Джамбульскую! Но там и зимы-то настоящей не было. Только побелеет от снежной пелены земля, как через час-другой обнажится, и мокрая клочкастая трава победно зазеленеет, освобождаясь от грязи, замешанной на талых снежинках. А Москву от снега очищают, вывозят его из города, на окраинах разгребают сугробы. И всё же там, в отличие от выскобленного до черноты центра, зимой насладиться можно, посмотреть на лыжников. Переулки, закоулки с утра всегда по-зимнему выбелены, пока не затопчут их спешащие по делам прохожие.
   Виктор с удовольствием вдыхал сыроватый воздух, ловил на язык редкие снежные звездочки. Благо, никого близко не было. Умиро­творяющая тишина благотворно действовала на него. А доносившийся из ближнего двора, окруженного развалюхами, веселый детский смех напоминал о своем беззаботном детстве.
   Но тут приятные воспоминания оборвались -- протяжный, полный ужаса вопль резанул по ушам. И сопроводился визгом. Так вопить и визжать человек не может, только животное. Под прерывистый визг, в котором смешивались призыв и мольба, Виктор вбежал во двор. Ну, так и есть! В кругу мальчишек затравленно озирался щенок. Маленькое тельце с короткой палевой шерсткой сотрясалось от истошного визга, когда лыжная палка с металлическим наконечником доставала его. Палку передавали по кругу, и каждый норовил побольнее задеть щенка. А тот, поджав хвостик, кружился волчком, обреченный на мучительную гибель. Эта жалящая палка, предназначенная щенку, словно ударила под дых Виктору, он даже боль почувствовал.
   -- Это что же вы творите, а?!
   Задыхаясь от гнева, ринулся к малолетним мучителям, растолкал, раскидав их. Они растерялись от неожиданности и теперь трусливо жались друг к другу, скалились, как волчата, у которых отняли добычу. Между тем обессиленный щенок и не думал спасаться бегством. Или не мог. Распластался, кровавя снег израненными лапками, и уставился влажными, словно плачущими глазами на Виктора, шагнувшего к нему.
   -- Не тронь, -- выдвинулся вперед мальчишка с непокрытой вихрастой головой. -- Это моя собака.
   Остальные ребята подтянулись к нему, демонстрируя намерение отбить у Виктора щенка.
   -- Так это ты его хозяин?!
   -- Ну, я.
   -- Не кормишь, а травишь, да? Тебя бы так!
   -- Меня нельзя, -- заявил мальчишка и сплюнул сквозь зубы, поддержанный одобрительными репликами дружков.
   -- Это почему же? -- заинтересовался Виктор.
   На что мальчишка со снисходительной рассудительностью стал объяснять ему:
   -- Потому что я человек, а он собака, неужели непонятно?
   -- Да что же в тебе человеческого? Во всех вас? Все на одного, сильные на слабого!
   Обвиненный в бесчеловечности мальчишка обиженно засопел, уши у него порозовели.
   -- Ты не понимаешь, это наказание. Мама велела выгнать и наказать за то, что мои кроссовки погрыз. Между прочим, импортные...
   И тут возмущенный Виктор вдруг заговорил словами своего друга.
   -- Знаешь, как это называется? Покушение на убийство, понял? И наказывается по соответствующей статье за мучение животных.
   Пока они переговаривались, а остальные слушали и враждебно молчали, щенок словно опомнился. Заскулил, подполз к своему спасителю, ткнулся носом в начищенный ботинок. А у Виктора от жалости навернулись слезы. Смаргивая их, он поднял щенка, сунул себе за пазуху.
   -- Ну всё, забираю его.
   -- Не имеешь права, -- обозлился мальчишка, -- я за него на Птичьем рынке деньги платил!
   -- Сколько? -- спросил Виктор, ощущая на груди пригревшегося щенка.
   Мальчишка встрепенулся, прикидывая, какую цену назвать, а дружки придвинулись к нему вплотную, зашептались с азартом рыночных барыг. Наконец, договорились.
   -- Десять, -- растопырил пальцы на обеих вскинутых руках мальчишка. Виктор полез в карман за кошельком.
   -- Не деревянных, а баксов, -- уточнил мальчишка.
   Отсчитав десять долларов и вручив мальчишке, Виктор оглядел всех.
   -- Далеко пойдете, пацаны. Если, конечно, вас не остановят. Уж я об этом позабочусь когда-нибудь.
   А на прощание услышал:
   -- Эй ты, у меня кот гадит, может, тоже купишь?

7

   Герман выпил в одиночестве, так как Виктор отказался начинать утро с рюмки. Он ласкал щенка у себя на коленях, а тот блаженно жмурился, изредка вздрагивая, очевидно из-за недавно перенесенных страданий... Щенок откормился, заметно подрос. Лапы поджили, палевая с огневым отливом шесть теперь бархатисто лоснилась.
   -- Ишь, разнежился, -- фыркнул Герман. -- Рыжий какой! Давай Чубайсом назовем?
   Хотел потеребить за ушками, но щенок вздыбился и предупреждающе клацнул зубами.
   -- Смотри, огрызается! Защищаться учится, да?
   -- Это он меня защищает, -- поправил Виктор, который в щенке души не чаял. -- Знаешь, Гера, он всё понимает, такой умный...
   -- Как Чубайс.
   -- Да иди ты! Приличный пес должен иметь достойное имя. -- Он у меня будет Рыжиком, да, Рыжик?
   Щенок завозился, поудобнее устраиваясь, и благодарно лизнул руку Виктору. 
   -- Ну, прямо семейная идиллия, -- даже как будто позавидовал Герман. На его залысинах выступил пот, редкие волоски липли к коже, когда утирался салфеткой. Он уже не попадал вилкой в скользкие пельмени, гонял их по тарелке.
   -- Гера, тебе томатного сока налить?
   -- Я пока еще не перешел на безалкогольные напитки, -- стараясь четко выговаривать слова заплетающимся языком, ухмыльнулся Герман. -- Витек, спросить у тебя хочу...
   -- Так спрашивай.
   Герман пожевал губами, сосредотачиваясь. Достал из пиджака на спинке стула облатку с розовыми шариками, острым ногтем выковырял один и проглотил, не таясь от Виктора. После чего стал заметно трезветь. Замутненный взор прояснился. А с первого раза наколотый на вилку пельмень был разжеван и проглочен.
   -- Витек, что это за ненаучная фантастика у тебя в дневнике?
   Виктор дернулся, заливаясь краской негодования.
   -- Гера!
   -- Ну что тут такого, -- примирительно пожал плечами Герман. -- Искал документы на подлинник Ван Гога и наткнулся на твою писанину.
   -- Порядочные люди чужие дневники не читают!
   -- А кто тебе сказал, что я порядочный?
   Обескураженный Виктор привстал и снова сел. А Рыжик спрыгнул на пол, спрятался под стул и оттуда облаял Германа.
   -- Ну, знаешь, Гера...
   -- Знаю, -- огрызнулся Герман. -- Для тебя же стараюсь. -- И перешел на отечески заботливый тон. -- Ты же, Витек мой подопечный, я же тебе вроде телохранителя, понял?
   Виктор не удержался от мстительной иронии:
   -- Так ты доброволец, Гера, или твоя фирма тебя ко мне приставила?
   -- Меньше будешь знать, дольше проживешь, -- буркнул Герман. -- Да заткнись ты, Чубайс!
   -- Тихо, Рыжик, -- погладил щенка Виктор, начиная признавать правоту друга, хотя всё в нем бунтовало против этой правоты. -- Значит, такая у тебя работа, Гера? -- посочувствовал он, уже переживая за друга больше, чем за себя.
   -- Что ты знаешь о моей работе? Это тебе не собак спасать, а людей! -- Левое веко у него задергалось, и он придавил глаз, чтобы унять нервный тик.
   -- Ладно, Гера, -- смирился Виктор. -- Значит, я навсегда у тебя под колпаком.
   Да, нелегка московская жизнь. Приспосабливайся, прикрывайся цинизмом, как бронежилетом.
   -- И это не худший, а лучший колпак для нас обоих. -- Герман дружески приобнял его. -- Между прочим, писанина твоя мне понравилась, особенно про Купальщицу. Здорово выдумал! Талант у тебя, Витек! Это что же будет, рассказ или повесть?
   -- Сценарий, -- буркнул польщенный Виктор, у которого отлегло от сердца, потому что друг всерьез написанное не принял, посчитал за сплошную выдумку.
   -- Вот что, Витек, тебе определяться пора, понял? Хочешь, на работу устрою? На такую, чтобы нашему бизнесу не мешала? Ты вроде бы работаешь, тебе как бы платят.
   -- Я учиться хочу. На кинематографиста!
   -- Та-ак, -- забарабанил пальцами по столу Герман. -- А что, -- оживился он. -- Это можно. -- Сведенные над переносицей брови его разошлись, выпуклый лоб разгладился. -- Есть у меня один кадр. Дерьмо, конечно, между нами говоря, тутошная богема, однако в их творческой среде вес имеет.
   От волнения Виктор сцепил замком руки под столом. Силен его друг, но не всесилен же! Впрочем, сейчас такое время, такие люди. Превратили же его из бедного родственника в богатого наследника. А придет срок, и президентом станет! При таких охранниках, как Гера, всего добиться можно, так что пусть охраняет. Пил бы только меньше.
   Между тем, засидевшийся Герман жаждал действовать. Встал, с кряхтением присел для разминки, и Рыжик грозно тявкнул на него из-под стула, где свернулся калачиком.
   -- Давай-ка, Витек, навестим твою Купальщицу.
   Совсем не до нее было сейчас Виктору. Но перечить не стал. Согласен был на всё, лишь бы угодить другу, который на этот раз занялся не картиной, а выцветшим квадратом обоев за ней. Деловито простукивал стену прихваченным молотком.
   -- Неужели сюда замастырили! -- бормотал при этом. -- Меня не проведешь, я чувствую!
   А вот Виктор теперь не испытывал никаких чувств к Купальщице. Ни-че-го! Всепоглощающая радость от того, что будет учиться на сценариста, вытеснила их из души как лишнее, ненужное. Это первый шаг к заветной цели! Остальное притупилось до полного безразличия. Ни к чему теперешние миражи, у него реальное будущее.
   Картина лежала на тахте обратной стороной вверх, Купальщицей вниз, и он посматривал на нее с высоты своего роста. Они будто бы поменялись местами: он и Купальщица. Со снисходительным превосходством человека над вещью Виктор отвернулся, чтобы полюбоваться натюрмортами и пейзажами, которыми была увешана гостиная.
   А Герман всё возился с картиной.
   -- Какие-то импульсы, -- приговаривал он, недовольный собой. -- Откуда они идут? Впервые со мной такое... -- Витек! Ладно, давай повесим на место. -- И он щелкнул пальцем по раме картины.
   -- Что же ты так невежливо с дамами обращаешься. -- усмешливо попенял другу Виктор, ничуть однако не задетый. Но когда Купальщица с их помощью вознеслась над ними, он слегка оробел.
   Боже мой! Черт побери... Это же вечная Красота, не подвластная времени. На такую молиться надо. А Герман, такой же безбожник, как Виктор, сплюнул.
   -- Твоей красотке да в нашу бы жизнь. С авоськой-нехренаськой по магазинам. Представляешь, Витек, что стало бы с нашими мужиками, заявись она в какую-нибудь тошниловку-рыгаловку в таком виде? Голая!
   Ну что с него взять? Да и с себя тоже... Современники они со всеми современными недостатками живых людей. В отличие от произведения искусства, которого недостойны. Виктор поднял глаза на картину и вздрогнул. Почудилось, что тонкие брови Купальщицы гневно изогнулись. Одушевленная или нет, но она -- Диана!
   -- Ишь, стерва, будто недовольна, -- погрозил ей пальцем Герман и вскрикнул: -- Ой, опять руку сводит! -- Тряхнул онемевшей кистью, топнул ногой и чуть не подвернул ее на скользком паркете. -- Тьфу ты, в клинику ложиться пора, совсем судороги замучили...
   Погасло зимнее солнце за окном, окаймленным затейливым морозным узором. И сразу же в затопленной сумраком гостиной улыбка Дианы померкла, лицо сделалось строгим. Что за художник сотворил его? Почему оно меняется? Это же чудо! Теперь Виктор уверен был, что друг наказан Дианой. Стыдясь невольного злорадства, спросил:
   -- Что, Гера, больно?
   А тот молча растирал лодыжку под задранной штаниной.
   -- Вот поживешь с мое, узнаешь. -- Со сдавленным стоном распрямился, уперся подозрительным взглядом в уже едва различимую Купальщицу Диану. -- Профессиональное это у меня. Нет, надо же так намалевать! Уж не тройной ли агент эта баба? Импульсы, импульсы...
   -- Кругом шпионы, да? -- засмеялся Виктор, хотя ему тоже не до смеха было, просто бодрился.
   -- А ты думал, Витек!

8

   Выдержки у Виктора никогда не было -- вечно он торопился. А тут целый день в кабинет не заходил, где была разгадка мучительной тайны -- в позолоченном яйце на подставке. Вещественное доказательство. Есть оно или нет? Если есть, то что это такое? Неужели настоящий лепесток лилии, подтверждающий ночное приключение?
   Он играл с Рыжиком, гулял с ним, готовил для него и для себя обед, благо было теперь о ком заботиться, кого пестовать. Раньше бутербродами питался да магазинными пельменями, а тут кашу и суп сварил, чтобы Рыжика горячим покормить. В общем, занимал себя чем угодно. Потом с Германом допоздна "за жизнь" говорили. А ночью спал крепко, без привычных сновидений.
   Но утром не удержался. Только встал с постели, как опрометью бросился в кабинет. Руки дрожали от нетерпения, когда откручивал крышку позолоченного яйца. Скорей, скорей! Хватит характер выдерживать...
   Задетый локтем телефон вдруг дернулся от резкого сигнала, и яйцо выскользнуло из рук. Разрозненные половинки его зарылись в пушистый ковер у письменного стола. Как нарочно! Пришлось встать на четвереньки. Но разве отыщешь в густом ворсе сухой лепесток? Может, он рассыпался. Если, конечно, вообще был. Понимая бесполезность поисков, Виктор продолжал ползать по ковру, обшаривая каждый сантиметр.
   -- Рыжик! -- в отчаянии позвал он. -- Ищи, Рыжик, ищи!
   А телефон между тем надрывался. Пронзительно сигналили все аппараты, словно взбесились. Чертыхнувшись, Виктор схватил трубку, готовый грохнуть ее об письменный стол.
   -- Да! -- закричал остервенело. -- Слушаю!
   Но никто не откликнулся. Только Рыжик заскулил, принюхиваясь к телефону влажным черным носом. Свободной рукой Виктор погладил его, чтобы успокоить. Чуть повременив, уже остывая, вернул трубку на рычаг. И телефон опять зазвонил, а Рыжик залаял.
   -- Слушаю! Тихо, Рыжик... Я слушаю!
   В ответ -- молчание. Только теперь стало ясно, что это вовсе не технические неполадки. На том конце провода кто-то затаился. Там дышали. Вернее, сдерживали дыхание, которое прорывалось с легкими всхрипами. Если номер не перепутали, то это, наверняка, Герман. С утра под градусами, вот и развлекается. Его штучки-дрючки. Чьи же еще.
   -- Ты что, Гера, простыл? -- с ехидцей спросил Виктор. -- Давай, лечись и не звони до вечера, я ухожу, понял?
   Он понес Рыжика в тупиковый закоулок, куда редко кто-нибудь забредал. А там припозднился, потому что щенок никак не хотел возвращаться домой, барахтаясь в снегу. Да Виктор и сам увлекся возней с ним. Кидал в него слабо слепленные рассыпчатые снежки, а Рыжик хватал их на лету, забавно подпрыгивал с высунутым языком. И всё норовил лизнуть Виктора прямо в губы, когда тот нагибался.
   -- Как пьяный друг ты лезешь целоваться, -- отмахивался Виктор.
   Наконец затолкал расшалившегося, радостно визжащего щенка за пазуху, отряхнув его от снега. Надо было еще зайти в булочную за хлебом и в овощном что-нибудь купить, а кругом очереди. Да успеть переодеться перед приходом Германа.
   Дома он разгрузил сетку с продуктами, включил электрический чайник, насыпал в миску собачьего корма и позвал щенка.
   -- Рыжик, ты где там?
   И так как щенок не отзывался, пошел искать. Рыжика он обнаружил в гостиной под картиной с Купальщицей.
   -- Господи, и ты туда же!
   Хотел подхватить на руки, но песик отскочил. Шерсть вздыблена, глаза сверкают, нос возбужденно вздрагивает. Больше всего Виктора поразил оскал, с которым Рыжик начал нюхать и скрести лапами паркет под картиной.
   -- Ну, чего ты? -- Виктор тоже принюхался.
   Ничем вроде бы не пахло. Впрочем, нет. Чем-то неуловимо знакомым из прошлого повеяло на него. Какой-то будоражащий сладковатый запашок. Неужели анаша? Да откуда ей здесь взяться? Прямо наваждение какое-то!
   Виктор поймал рычавшего щенка и понес на кухню кормить, приговаривая:
   -- Хватит, Рыжик, успокойся. Не бери пример с хозяина, а то оба свихнемся. Никто у нас не бывает, вторые ключи только у Геры. Просто мы с тобой страдаем маниями, зрительной, слуховой, теперь вот еще обонятельной. А, может, это дом такой? Такой дом, такой город, такая страна...

9

   Короткий зимний день догорал на московских улицах. После оттепели подморозило. Коварную ледяную корку на пешеходной дорожке припорошило невинно белеющим снежком. Но москвичей он обмануть не мог. Хоть спешили с работы, нагруженные тяжелыми сумками, а всё же осторожничали, с опаской переставляли ноги.
   Виктор не торопился. Шел налегке в театр, не обремененный бытовыми заботами. О чем беспокоиться? Сытый Рыжик уснул. Стараниями Германа холодильник забит деликатесами из спецраспределителя, а квартира накануне отмыта до блеска парнями в комбинезонах из его же фирмы.
   Прохожие мерзнут, а Виктору тепло. Богатый наследник! Будущий президент... И настроение радужное в предвкушении любимого балета. Только так и надо ходить на встречу с прекрасным, отринув от себя суетные мысли. В театре он всегда наслаждался. В отличие от выставок, где уже не способен был сосредоточиться на созерцании картин. Теперь, когда с помощью Германа научился определять приблизительную ценность их, выраженную в валюте, начинал невольно подсчитывать, сколько стоит тот или иной шедевр. Это мешало наслаждению искусством, но было неодолимо. Наверное, так всегда: приобретений без потерь не бывает. Вот ведь Герман расплатился за жизненный опыт цинизмом.
   Встрепенувшись, Виктор заставил себя не думать об этом. Сейчас он погрузится в волшебную музыку Чайковского, поплывут по сцене, как по озеру, девушки-лебеди. Эх, сидеть бы в ложе с любимой, вместе переживать за героев из сказки, делиться впечатлениями. Будь у него девушка, похожая на Диану, как бы смотрелась она на фоне изысканного театрального интерьера! Длинное темно-вишневое платье, бриллиантовая зaколкa в прическе вместо речной лилии... Небось, зрители больше бы смотрели на нее в ложе, чем на Одетту на сцене, все бинокли повернулись бы сюда. Эх, Диана, Диана, заколдованная, как сказочная принцесса-лебедь...
   Билет в Большой театр покупать не надо. Фамилия Германа -- как пароль, открывает дверь. А врученные при этом доллары производят дополнительное впечатление. Главный администратор сам лично проведет в ложу на двоих и оставит там одного. Так бывало уже не раз.
   Перед входом в театр Виктор стряхнул снежинки с воротника и шапки. И тут в глаза бросилась стайка подростков поблизости. По молодежному выражению, они "тусовались", а, может, на разборку свою собрались. Что-то противоестественное в них привлекло его рассеянное внимание, ставшее сосредоточенным, он даже не понял сразу, что именно. Лишь потом дошло: все грубо накрашены.
   Полудетские личики в вызывающе яркой косметике. И что самое удивительное, как девчоночьи, так и мальчишечьи... О, Тэмпора, о, Морэс! О, времена, о, нравы!
   Его интерес к ним не остался безответным. Вообще-то, громкими хиханьками-хаханьками они словно специально вызывали этот интерес, а теперь притихли. Стали о чем-то совещаться в своем кругу, изредка оглядываясь на Виктора. Потом от них отделился, двинулся к нему, вытолкнутый ими, изящный, хорошенький, как модная кукла Барби, мальчик под зонтиком. Бог мой! Черт побери... Вихляющие бедрышки, оттопыренная попка в туго натянутых джинсиках. Глазки подведены, губки подкрашены, щечки нарумянены. Мальчик прошествовал мимо Виктора, слегка задев его, и призывно глянул из-под цветастого зонтичного шатра. И тут до Виктора наконец-то дошло, кто они такие. Он слышал о них, читал в газетах, но видел впервые. Надо же! Его, взрослого парня, пытался соблазнить пацаненок... Что вынудило пацаненка пойти на такое? Уж не прирожденная же испорченность! Может, зарабатывает себе на жизнь этим вот чудовищным способом. Но почему?! Стянуть бы джинсики, да отшлепать по выпуклым ягодицам, проучить негодника. Иди, газеты продавай, иномарки мой, теперь это разрешено.
   А если он не по своей воле занимается непотребным делом? Попал в шайку, стал живым товаром, которым торгуют матерые хищники для услаждения всяких там извращенцев. Про такое Виктор тоже слышал. Бедный пацаненок! Если не принесет заработок -- бить будут. Истязать!
   Разыгравшееся воображение нарисовало такую жуткую картину, что Виктор сам подошел к мальчику под брезгливыми взглядами спешивших в театр парочек.
   -- Тебя как зовут, а?
   -- Сашко-о-ом, -- певуче ответил мальчик и облизнулся, провел острым розовым язычком по пухлым, как у девочки, губкам в малиновой помаде.
   -- Пойдешь со мной на балет, Сашок?
   -- Куда? -- Недоумение проступило сквозь обильную косметику на порочно привлекательном личике.
   -- В театр, -- с воодушевлением продолжил Виктор, охваченный желанием приобщить мальчика к искусству и тем самым очистить от скверны. -- Только сразу же умоешься там в туалете, ладно? Смоешь боевую окраску!
   -- He-э. -- Мальчик Сашок отрицательно затряс кокетливыми колечками каштановых волос, приспущенных на лоб из-под вязаной шапочки. -- Я лучше вас здесь подожду.
   "Может, за нами сейчас наблюдают, -- пронеслось в голове Виктора, -- те, кто послал на заработки. А потом ему от них достанется. Не зря же он так осторожничает. А я дурак! Чуть не подставил пацаненка... Пусть заплатит им, откупится от них, лишь бы отвязались".
   Из поспешно вынутого кошелька он достал несколько крупных отечественных купюр, всё, что было там, кроме долларов, предназначенных администратору, с оглядкой стал совать пацаненку.
   -- Вот, бери, отдай им, слышишь? Мало будет, еще дам! Приду сюда завтра и найду тебя. Бери, бери!
   А тот и не думал отказываться. В отличие от нервозно хлопотливого Виктора, со спокойной деловитостью рассовывал деньги по многочисленным карманам на "молниях" своей модной укороченной курточки "под кожу". Правда, посматривал при этом на своего случайного благодетеля с детским любопытством, как на слегка помешанного. Но, очевидно, ко всяким тут привык.
   -- Как насчет зеленых? -- спросил уже без прежней певучести.
   -- Завтра будут, -- заверил Виктор. -- И доллары, и марки, всё будет, пусть только отпустят тебя, освободят!
   Долго потом не мог он успокоиться в кресле ложи, обтянутом плюшем, располагающим к отдыху, таком, где никакие, даже малейшие неудобства не должны отвлекать от полного погружения в искусство. Лишь к концу балета втянулся в сценическое действие, озвученное чудной музыкой. Сказочные персонажи вдохновляли его, и победа добра над злом укрепила поколебленную веру в то, что современников тоже можно облагородить. Создать человеку человеческие условия, необходимые для самоуважения и уважения других людей. Разве не это главная задача президента?
   Дождавшийся-таки Виктора мальчик Сашок возвратил его в реальность. Сразу взял под руку, не попрощавшись со своей поредевшей компанией, которая по-прежнему похихикивала да похохатывала на том же месте. Пришлось забрать зонтик, поднять над обоими, тем более, что уже не легкие снежинки кружились в воздухе, а полновесные снежные хлопья падали с неба.
   -- Жаль, малыш, что ты не видел и не слышал этого, -- вздохнул Виктор под впечатлением балета. -- Ну, ладно, в следующий раз обязательно пойдем вместе. Тебя что, домой проводить? Пошли, а то меня Рыжик ждет.
   Мальчик Сашок не спросил, кто такой Рыжик. Утвердительно тряхнув кудряшками, повел Виктора какими-то дворами, что, в общем-то, устраивало обоих: чем меньше любопытствующих на их пути, тем лучше. Вдали от освещенных улиц кто будет приглядываться к ним в темноте, под снежной завесой? Всё-таки Виктору не хотелось, чтобы подумали о них черт знает что... В дворике, со всех сторон зажатом ветхими бараками, с единственной, втиснутой между ними пятиэтажной хрущовкой, куда направился мальчик Сашок, Виктор придержал его, чтобы проститься. И договориться о завтрашней встрече, да расспросить, как побыстрее выбраться отсюда. Но мальчик Сашок с вежливой настойчивостью опять взял Виктора под руку.
   -- Неужели не зайдете? Чаю попьем! Я один сейчас, и мне плохо...
   -- А где же мама? -- проникся жалостливым сочувствием к одинокому существу Виктор. К совсем еще ребенку, уже запутавшемуся в жизни.
   -- Мама уехала отдыхать, а бабушка в больнице.
   -- Ну, а твой отец?
   -- Он с нами не живет.
   "Всё ясно, -- подумалось Виктору. -- Неблагополучная семья, безотцовщина. Зайду-ка на полчасика. Посидим, потолкуем. Буду познавать московскую жизнь во всех ее проявлениях, изучать будущих избирателей".
   Стандартная квартира с набором стандартной мебели однако вовсе не подтверждала его версию о бедственном положении семьи мальчика Сашка. Тут была японская аппаратура "Сони", сразу же включенная, лучший отечественный холодильник "ЗИЛ" с вытащенным оттуда недоеденным тортом, тоже опровергал предположение о голодном детстве. Фарфоровые чашки с блюдцами из дорогого сервиза, серебряные ложки. А вот картин не было, ни одной. Вместо них выставлял свои внушительные мускулы размноженный в настенных календарях Шварценеггер в выигрышной позе. Будто померяться силами предлагал. Если бы мальчик Сашок не просто обожал мускулистого кумира, а подражал ему в быту! Ведь кумир вел здоровый образ жизни, он не пил, не курил и уж, конечно, не "снимал" клиентов у театральных подъездов. Примерным семьянином был, известно ли это мальчику Сашку?
   -- Непохоже, чтобы ты в чем-нибудь нуждался, -- с оглядкой подытожил свои наблюдения Виктор.
   -- А нам отец помогает, откупается от нас.
   Не так надо было начинать разговор, не о том. Зачем настраивать против себя своей назидательностью? Не за тем сюда пришел Виктор.
   -- Вот что, отмой пожалуйста, рожицу, ладно? С мылом!
   Мальчик Сашок послушно пошел в ванную. И через минуты две-три предстал перед Виктором прелестный как девочка. Чистенький, кроткий. Прямо ангел! Правда, падший...
   -- Как мне вас называть? -- спросил с женской кокетливостью.
   -- Ну, наверное, дядей Витей, -- невольно смутился Виктор.
   -- Дядя Витя, вам чаю или кофе?
   -- Лучше чаю, -- кивнул Виктор, стараясь расположить к откровенности мальчика Сашка дружеской улыбкой. -- Если можно, индийского и покрепче.
   Чай был заварен и подан быстро. Индийский, крепкий, даже слишком, с каким-то странным привкусом.
   -- С травами, -- объяснил внимательный к гостю маленький хозяин. -- Пейте, он полезный. Торт берите, свежий еще.
   После нескольких глотков Виктор собрался наконец с мыслями и чувствами для душеспасительной беседы. Но только настроился, предварительно кашлянув, как мальчик Сашок ловко уселся ему на колени. Обвил руками шею ошеломленного Виктора и приник к его губам своими в затяжном, проникновенно глубоком поцелуе. От необычного ощущения Виктора бросило в сладостную дрожь. И вместо того, чтобы оттолкнуть, вскочить, выругаться, он продолжал сидеть, молча прижимаясь к полудетскому тельцу, неожиданно возбудившему его. Выпуклые ягодицы мальчишки задвигались, теперь они терлись о колени Виктора. Проворная ручка нашарив, ловко расстегнула молнию его брюк и нырнула в самое потаенное место, где сразу напряглось то, что еще не изведало женской близости. Кровь бросилась в закружившуюся голову, застучала в висках. Что это с ним?... Стыд-то какой! Презирая себя, запоздало негодующий Виктор яростным рывком освободился от желанно-отвратительных ласк. И тут же его сразила слабость. В меркнувшем сознании отпечаталась распахнутая дверь, откуда с дикими воплями посыпались девчонки и мальчишки. После чего он отключился напрочь.

10

   Нетерпеливыми шагами Герман мерил гостиную... На портреты, всегда привлекавшие внимание, не смотрел, даже Купальщицу с ее биополем в упор не хотел видеть, всецело занятый неотвязными мыслями. У двери в прихожую он круто разворачивался, замирал и чутко прислушивался. Но улавливал только посапывание накормленного щенка. Где носит его хозяина? Вот и охраняй такого! Отвечай перед фирмой. Дурное предчувствие томило Германа. Он привязался к Виктору по-родственному, как к младшему брату. Сам когда-то был таким, непорочно чистым, и потому, наверное, часто вляпывался в грязные истории. Но это когда было! В другой жизни, с другими людьми. Почему человеческая природа так медленно улучшается и так быстро ухудшается? Сейчас человек просто звереет. Зверолюди заполонили столицу, необходим достойный противовес им. Благая цель!
   Нервный тик под подушечкой указательного пальца никак не унимался, сколько ни дави, глаз под ним дергается. Надо же, совсем развалиной стал с этой работой. Суставы скрипят, как несмазанные детали перегруженного механизма, не рассчитанного на скоростные обороты, да еще без целительной профилактики. Жизнь на износ! И это в тридцать три года. Возраст Иисуса Христа. Сын Божий своим мученичеством Человечество спасал, а он, ведущий специалист фирмы, сам себя спасти не может...
   Заночевать бы здесь, чтобы дождаться Виктора и успокоиться. Так ведь нельзя. Супруга многое прощает, только не ночевки вне дома. Всё опасается, что он к первой жене вернется. Ее-то, вторую, ему, прямо скажем, подсунули, когда грозила тюрьма за должно­стную оплошность, объявленную преступлением. Начальник фирмы свою дочь навязал, чтобы под домашним колпаком держать. Виктор у него на поводке, он -- у жены, жена -- у папаши, ну и так далее. Единой цепью скованы. Вроде бы на что жаловаться? Дома вкусно кормят, обстирывают, наглаживают. И выгуливают, как Виктор своего щенка. В свет выводят на презентации там всякие, с депутатами и коммерсантами знакомят. Всё с умыслом, всё для дела. В общем, днем-то терпимо.
   Но каково ночью?! Сдобная бело-розовая супруга, кремом обмазанная, в завитушках и бантиках, как приторно-сладкий торт. А его с детства от сладостей мутит. Так что без алкогольной дозы на обязательный супружеский поцелуй перед сном не отважишься... Однако, пора домой, к ней под бок. Как бы папаше по дурости своей не нажаловалась.
   Он сделал еще один, последний круг по гостиной. На прощание обвел глазами картины, задержался на Купальщице. Красотка! Шедевр живописи! Вот ведь, не человек, а будто понимает всё, даже вроде бы сочувствует. Недаром же Виктор всякие невероятные истории про нее сочиняет. Выдумщик он талантливый. Черт побери, где его носит?
   Во дворе Герман оглянулся на темные окна особняка. Потом растолкал дремавшего в машине медлительного хохла Васю.
   -- Что снилось, небось вареники в сметане?
   -- Никак нет! -- спросонья вытаращился на него лопоухий Вася.
   -- Придется тебе ночку подежурить у моего дома.
   Безотказный Вася в служебном рвении не знал себе равных.
   -- Спецзадание, шеф? -- встрепенулся он, готовый на подвиги. -- Досье графини с компроматом на вождей?
   -- Тебе и это известно?!.
   -- Так точно, приказано вас прикрывать!
   -- Тсс, Василий!
   -- Так тут же, шеф, никого нэма?
   -- Значит, тебе приказано...
   -- Так точно!
   Ну, вот, оказывается, он под колпаком у личного водителя. Фирма никогда не оставляет его своими заботами, повсюду бдит. И вообще, все между собой связаны-повязаны.

11

   Виктор очнулся от холода и нестерпимой вони. Где это он?.. Что с ним? Руки и ноги свело, зуб на зуб не попадал. И тело ныло, будто его, бесчувственного, топтали здесь, у ящика с помоями, откуда несло кислятиной и дохлятиной. Боже мой, черт побери, да он почти голый! Одни плавки на нем, больше ничего. Лежит в рассыпанном мусоре. Какой-то просторный двор с редкими огоньками в окнах высоких домов. И тут Виктор всё вспомнил с пронзительной ясностью, до мельчайших деталей. Проклиная себя, со стоном стал озираться. Нет, это не тот дворик, куда его привели, и дома не те. Так ему и надо! Здесь, на помойке его место, а не в президентском кресле! Обманутому, обворованному, едва не ввергнутому в страшный грех... Умереть бы сейчас, чтобы ничего не чувствовать, ни о чем не думать. Нет! Что будет, если найдут здесь бездыханного, в таком непотребном виде? Без кошелька и ключа, пропавшего вместе с брюками? Ну, а если сейчас выйдет кто-нибудь с помойным ведром, наткнется на него и поднимет крик?.. Сбегутся люди! Съежившись, судорожно подтянув колени к подбородку, Виктор обхватил себя руками и начал мучительно соображать, как выйти из положения. Мешала головная боль. Чем опоили его? Потом наверняка били, когда потерял сознание. Ай да Сашок! Девочки с мальчиками! А он-то жалел их. Брр... Когда не двигаешься, совсем коченеешь.
   И Виктор отважился. Вряд ли удастся задуманное, однако, бездействовать нельзя. Превозмогая слабость, крадучись, короткими перебежками, с замиранием при малейшем шорохе, готовый сразу же распластаться, чтобы слиться с сугробом, он пересек пустой двор. Забился в телефонную будку и только тут перевел дух. А что дальше? Надо же: на исправном телефоне-автомате обнаружил словно для него припасенную, забытую кем-то монету. Повезло! Недаром друг Гера окрестил везунчиком. Что это, Божья милость или происки черта? Станешь суеверным после такого... И опять повезло, потому что Герман отозвался сразу, как будто ждал звонка.
   -- Ты куда запропастился? Где ты?
   -- Не знаю, Гера... -- с жалобного полушепота Виктор сорвался на отчаянный выкрик: -- На меня напали, меня раздели, чуть не убили!
   После короткого замешательства последовали отрывистые команды Германа.
   -- Так, слушай внимательно. Трубку не вешай. Быстро посмотри на ближайшем доме номер и улицу, понял? И жди. Я приеду за тобой.
   Он примчался. Перемежая матерки с безответными вопросами, вместе с Васей втащил Виктора в салон машины, укутал в свою дубленку, а когда доехали до особняка, отпустил водителя.
   -- Всё, Василий, завтра отдыхай. А я тут сегодня сам с ним разберусь. -- Глянул на ручные часы и присвистнул. -- Впрочем, уже скоро утро.
   Прямо в прихожей Герман бегло осмотрел Виктора, разукрашенного синяками и кровоподтеками.
   -- Дилетанты действовали, не профессионалы. Как ты попал в этот район? Самая криминогенная зона, уж я-то знаю... Ладно, об этом потом. Пошли в туалет, сначала вырвешь эту гадость.
   -- Да я уже... Еще там...
   -- Тем лучше. Теперь прочистишься. И отмоешься, понял? Пока меня самого не вырвало.
   Вряд ли родная мама так нянчилась бы с Виктором, как верный друг Гера. Ничем не брезговал. Банками вливал в него воду из-под крана, свои пальцы в рот ему засовывал, чтобы вылилась. После горячего душа уложил распаренного в постель. И заставил выпить полстакана водки, в которую верил больше, чем в лекарства. Ушел, когда Виктор провалился в сон.
   Внезапное пробуждение наступило уже днем. Виктора словно толкнули изнутри. Может быть, душа? Трепетная душа, заключенная в греховную телесную оболочку, будто рвалась наружу. Возникшие в памяти гнусные подробности прошедшего так ударили по нервам, что он заметался в корчах. Забыться бы снова! Страдая больше от душевных мук, чем от физических, побрел в кабинет, где в аптечке хранилось тетушкино снотворное. Увязавшегося за ним Рыжика запер в кухне, вытряхнув ему в тарелку весь запас собачьих консервов.
   Преодолевая болезненную вялость, в лихорадочной спешке нашарил нужные таблетки и проглотил сразу две. Господи, прости ему и тетушке! Или черт побери их обоих... В свою постель упал совсем обессиленный. И впал в желанное забытье.
   Наведавшийся Герман будить его не стал, хоть и не терпелось расспросить. Ладно, пусть оклемается. Щенка из кухни выпустил, даже погулял с ним у крыльца.
   -- Что, Чубайс, без хозяина скучаешь? Да не скули, мы поставим его на ноги! Могло ведь и хуже кончиться.
   Опять наступила ночь, а с ней пробуждение. Виктор заворочался в постели, потом поднялся. Ох, до чего же болит душа. Просто изнывает в безысходности. Может, еще снотворное принять? Спасибо запасливой тетушке!
   Теперь Виктор проглотил три таблетки, чтобы подольше не приходить в себя. Но добраться до своей постели было уже невмоготу. Обессиленный, упал в кресло возле письменного стола. Нащупал на стене выключатель и погасил свет. Веки его потяжелели. Но еще несомкнутые сном глаза, привыкая к темноте, различали очертания предметов. Стопка книг, яйцо на подставке. И урна с тетушкиным прахом. От нее он почему-то никак не мог оторвать взгляда. Смотрел, как завороженный, сквозь дремотно смеженные ресницы в ожидании благотворного покоя.
   И вдруг зеленое сияние озарило стол. Сразу же отчетливо высветилась урна с прахом, которая начала слегка покачиваться, будто там, в глубине, ворочался кто-то. Что за чертовщина?! От ужаса у Виктора свело вжатую в кресло спину, засаднили многочисленные ссадины, заныли ушибы. Его словно парализовало, шевельнуться не мог. Полулежал-полусидел неподвижно. Сознание отказывалось верить в то, что видел, точно оберегало от сумасшествия. Он спит, конечно же, он спит. Это сон!
   А из открывшейся урны выплыл светлый сгусток, похожий на облачко, потемнел словно тучка и начал материализовываться... в тетушку. Обозначились черты лица, проступили контуры фигуры. Вот такая покоилась она в гробу! Ручки-лапки сложены крест-накрест, на костлявых пальчиках -- хищно заостренные не то ногти, не то когти. С тех пор они заметно подросли, удлинились...
   Защищая свою и без того расшатанную психику, Виктор попробовал успокоить сам себя:
   -- Я знаю, вы мне снитесь.
   Говорить он мог, а вот уйти, убежать -- нет, даже отодвинуться от тетушкиных рук не было сил.
   -- Снитесь...
   Тетушкин рот, воронкой черневший на бледно-зеленом полупрозрачном личике, открылся, и на Виктора пахнуло могильным смрадом.
   -- Конечно, снюсь, -- услышал он, -- но это вещий сон.
   Из-под старушечьего платка глядели куда-то поверх него остекленелые глаза, едва различимые губы раздвигались и сдвигались, но глухой монотонный голос исходил вовсе не оттуда, а из урны. Как на сеансе чревовещания. У Виктора волосы зашевелились на голове, встали дыбом.
   -- Что вам надо?!
   К неподвижному, скованному страхом Виктору потянулись, завораживая мертвым блеском, тетушкины когти-ногти.
   -- Не обижай Диану.
   -- А вы... Откуда вы знаете?
   -- Не обижай!
   -- Господи, да я же люблю ее!
   И сразу отдернулись опасные тетушкины руки, а сама она заколебалась в зеленом сиянии. Начала подтаивать снизу, расплываться, терять четкость очертаний. Растворилось длинное платье, потом голова. От тетушки осталась клубящаяся тучка, поредела, посветлела и облачком втянулась в урну. Но перед тем, как закрыться крышкой, из урны донеслась угроза:
   -- Обидишь Диану -- пропадешь!
   Едва погасло зловещее зеленое сияние, как в смутном рассвете утра зазвонил телефон на письменном столе. Под перекличку квартирных аппаратов Виктор очнулся весь в холодном поту. Шевельнулся и понял, что уже владеет своим телом. Истерзанное побоями, оно теперь подчинялось ему. А вот душа... На душе было так муторно, что схватил телефонную трубку, как спасительную дружескую руку.
   -- Гера, не могу больше!
   Но вместо голоса друга -- хрипы. Они оборвались кашлем, после чего пошли отбойные гудки. С какой-то пронзительной остротой Виктор ощутил свое одиночество. Никто не поможет. И никому он не нужен. Вознамерился президентом стать, чтобы спасти россиян! А как спастись самому? Если мерзость не только вокруг, но и в тебе самом... Жить с ней, носить в себе -- это же медленная каждодневная, ежеминутная казнь. Кошмарная расплата за чуть было не совершенный грех! И тихое помешательство в этом доме, населенном призраками. Ведь он уже начал сходить с ума... Нет, пора кончать с этим!
   От принятого решения даже немножко полегчало. Быстро, чтобы не поддаться жизненному инстинкту, выгреб он из аптечки все снотворные таблетки. В каком-то диком упоении стал сдирать с них облатки, крушить их зубами. Потом, давясь, судорожно глотал обдирающее десны крошево на сухую, без воды. Скорей, скорей! Мерзость уйдет вместе с ним. Хоть частичкой меньше останется ее здесь, в этой жизни, где уже никогда не бывать ему президентом.
   И тут неожиданная мысль остановила его. А Рыжик? А Диана? Ничего, за Рыжиком присмотрит Гера, а с Дианой он простится. Выдуманная или реальная, но ведь любимая. Прежде чем исчезнуть навсегда, надо повиниться перед ней.
   С зажатыми в горсти таблетками Виктор опрометью кинулся в гостиную и закрыл за собой дверь от Рыжика.
   -- Прости меня, моя Диана!
   Она осталась безучастной. Потупленный взор, загадочная улыбка, отрешенное от всего земного лицо... Может быть, там, на том свете, другая жизнь, и они встретятся? Виктор всхлипнул под истошные завывания Рыжика за дверью. Последние таблетки закупорили горло. Ни вздохнуть, ни выдохнуть. Всё, конец! И Виктор рухнул под картину с Купальщицей...
   -- Ты что же это делаешь, а?!
   Герман подоспел вовремя, словно почуял беду. Волоком потащил Виктора в ванную, опять насильно вливал в него воду из-под крана, пока не открылась рвота. Желудок взрывными порциями исторгал не успевшие всосаться таблетки. И после каждого такого приступа, Виктор отбивался.
   -- Не хочу жить! Не хочу!
   Потеряв терпение, Герман разразился матом.
   -- Так-перетак! В Бога, в душу, в мать! Чтобы меня по твоей милости из фирмы выперли? Слабак! Нет, ты будешь жить! И будешь делать то, что тебе положено, понял?
   Жизнь... Совсем недавно Виктор считал, что ему везет в жизни. Столько всего пережил в Москве, что дух захватывало. Из каждого события мог бы получиться сценарий. И -- снимай фильм. Хоть про того же старика... Колоритный такой старик! Почему-то сейчас вспомнился, вроде бы в самый неподходящий момент.
   Измученный Виктор, пристыженный другом, лежал в постели и вспоминал.

12

   В тот пасмурный день он сильнее обычного страдал из-за своей везучести. Может ли человек быть счастлив, если кругом несчастные? Только вышел из дома, как наткнулся на нищих, которые заполонили Москву. Бывшие благополучные жители республик бывшего СССР стали бездомными беженцами. Сорванные с насиженных мест войной и безработицей, скопились в столице, поближе к власти в надежде благоустроиться. И теперь ходили побираться, как на работу, за милостыней вместо зарплаты, чтобы как-нибудь прокормиться. Перепадало им немного от рядовых москвичей, обворованных кремлевскими прихватизаторами, недосягаемыми в своих лимузинах с мигалками. Одни -- наверху, другие -- внизу. А уж нищие -- на самом дне, в многолюдных подземках.
   Это из-за них Виктор старался поскорее проскочить переход на Арбатской площади. Чувствовал себя без вины виноватым, совал деньги в протянутые руки, бросал в картонные коробки у ног просящих. Чем еще мог он помочь сейчас обездоленным?
   Но тогда притормозил у нижней ступеньки. С разгону остановился при виде примечательного старика. Тот словно прямо из Джамбула попал в Москву и приютился на заляпанном грязью полу в характерной позе -- на поджатых крест-накрест ногах. Сладковатый запах конопли исходил от него, выделяясь в привычной уличной вони. Вот так же пахли хулиганистые джамбульские подростки на танцплощадке, да почтенные аксакалы в чайхане, когда Виктор проходил мимо тех и других. Аксакалы часами ублажали себя зеленым кок-чаем из расписных пиалушек и вели неторопливую беседу. А сейчас один из них был перед Виктором. Стеганый халат, тюбетейка на низко склоненной голове. Это зимой-то! В России! А дыхание тяжелое, как у загнанного изработавшегося коня. Конечно, простужен, ведь здесь не юг, а север.
   У Виктора защемило сердце от жалости. Как попал сюда этот бедолага? Может, остался один-одинешенек? Без детей, без внуков, также покинувших малую родину в поисках лучшей доли? Согнула его жизнь в три погибели. Но не сломила. В согбенных плечах нет унизительной покорности судьбе, они как будто настороже, готовые выпрямиться и развернуться при подходящем случае. Это гордый человек! Был и остался таким.
   -- Ну, чего встал? -- толкнул сзади Виктора кто-то из вечно спешащих, замороченных жизнью москвичей. -- Нашел на кого глазеть! Понаехали тут...
   Старик вскинул голову. И Виктора будто насквозь прожег его мгновенный взгляд неожиданно молодых глаз из-под тюбетейки. Изрезанное старческими морщинами лицо, похожее на потрескавшуюся землю, пропеченную солнцем, и глаза -- раскаленные угли. Руки старика не потянулись за подаянием, а спрятались за спину.
   -- Салям, ата, -- дрогнувшим голосом уважительно поприветствовал его Виктор.
   -- Салям, джигит, -- отозвался старик и закашлялся.
   Перемежавшие кашель хрипы почему-то насторожили Виктора. Что-то тревожное уловил он в них. Может, нахлынули воспоминания из прошлого? Джамбульские аксакалы тоже откашливались в чайхане, правда не с таким мучительным надрывом. Ну, да и понятно -- там даже зимой не замерзнешь.
   В порыве сострадания Виктор сорвал с себя норковую шапку и положил перед стариком, который глотал слюну, чтобы отдышаться, со всхлипами, пугающе знакомыми...
   -- Возьмите, ата, согрейтесь!
   А сам пошел, почти побежал прочь, пытаясь осмыслить причину своей непонятной тревоги.
   -- Рахмат! -- донеслось до него уже издалека.
   ...Виктор со стоном повернулся на бок. Воспоминания о старике так растревожили его, что вытеснили другие эмоции. О себе уже не думал.
   -- Ну что, ожил? -- подмигнул ему Герман, который взбадривался водкой на хрупком антикварном столике, заботливо застеленном газетой. -- В "Правде" нет правды, в "Комсомолке" нет комсомольцев, -- начал балагурить он в надежде отвлечь и развлечь Виктора. -- А чего есть? Свобода, бля, свобода! Все хотят свободы, а пользоваться не умеют. Вот возьмем Грузию... Тьфу, не будем про политику!
   -- Если не будем заниматься политикой, она займется нами, -- заученно произнес Виктор где-то когда-то выученную фразу.
   Герман захохотал, обрадованный, что расшевелил его.
   -- Ну, ты даешь, Витек! А знаешь, чем грузин отличается от русского? Они, видите ли, выпивают только на скатерти, а мы и на газетной передовице можем, было б что пить! Тебе налить, Витек?
   -- Нет, я есть хочу.
   Виктор вдруг почувствовал прямо-таки волчий голод, под ложечкой засосало.
   -- О, это мы сейчас! -- Герман притащил из кухни хлеб с сыром, сделал бутерброд и вручил Виктору, а сырные обрезки сунул Рыжику, который вертелся тут же, преданно поглядывая на хозяина. -- Может, всё-таки выпьешь?
   -- Ну, полстакана.
   -- Вот это по-нашему! Мы еще с тобой таких дел понаделаем, Витек...
   После водки Виктор с небывалой жадностью стал поглощать всё, разложенное перед ним на газете. Шпроты из наскоро вспоротой банки, колбасу, чипсы. А Герман потирал руки ладонь о ладонь и балагурил.
   -- Россиян ничем не проймешь, понял? Вот ты, Виктор, то есть Победитель, так побеждай! Никогда не сдавайся!
   -- Гера...
   -- Ну, что?
   -- А ты не презираешь меня?..
   Герман замолчал. Встал со стула, прошелся по спальне. Когда вернулся к Виктору, левое веко у него дергалось в нервном тике.
   -- Со мной ведь тоже такое было, -- признался он.
   -- С тобой?!
   -- Я ведь стрелялся, когда от первой жены ушел, да, было дело... Теперешняя супружница выходила... С ложечки кормила, чтоб ей! Ладно, потом расскажу. Ты давай отлеживайся, я уже с нужником договорился. Нужный человек тебя пристроит, понял? На сценариста будешь учиться.

13

   На Манежной площади реяли красные знамена -- как в доперестроечные времена. Под ними митинговали коммунисты, отстраненные от власти, которую делили между собой их бывшие единомышленники, объявившие себя демократами. Они теперь выступали на всех телевизионных программах. Когда только успевали перебегать из студии в студию? Завидная бегучесть! А уж прыгучесть какая -- кто через кого перепрыгнет, чтобы забраться повыше...
   Объявленный оплотом свободы дом творчества кинематографистов проводил премьеру фильма "Пахан Сталин". Виктор и раньше бывал здесь с Германом. Любопытно было потолкаться в фойе запросто с теми, перед кем благоговели зрители, чьи лица украшали обложки модных журналов. Эти звезды и звездочки выделялись из пестрой массы бурлящей вокруг них околокиношной публики шумными взаимными приветствиями, звонкими поцелуями, крепкими объятиями. Может, никак не могли выйти из экранных образов? И в жизни доигрывали то, что играли на съемочных площадках? Артистические натуры!
   Сегодня Виктору предстояла судьбоносная встреча, обещанная Германом. Как держаться с тем, кого приведет друг? Приветливо улыбнуться или кивнуть с серьезным видом? Тоже надо срочно войти в какой-то выигрышный образ... Следовало порепетировать перед зеркалом. Политический деятель должен учиться у актеров.
   -- Витек, -- окликнул подошедший Герман. -- Вот, рекомендую, гордость нашего кинематографа, создатель фильма "Пахан Сталин". Модест, это Виктор.
   О, Боже! Черт побери! Друг Гера знакомил Виктора с уже знакомым Барашкиным. Тем самым, из-за которого не приняли во ВГИК... Импозантный, в молодежно-демократическом джинсовом костюме, он и тогда выглядел точно так же, преисполненный собственного достоинства. Сейчас они уставились друг на друга. Смотрели и вспоминали. Во всяком случае ошарашенный Виктор, обозвавший на прощание высокомерного Барашкина киносантимэтром.
   -- Ну что же ты, -- слегка подтолкнул Виктора Герман. -- Онемел перед мэтром?
   -- Я-ясный, -- заикаясь, выдавил из себя Виктор. -- Фамилия у меня такая...
   После мгновенного замешательства Барашкин подхватил висевшую плетью руку Виктора и многозначительно с чувством пожал ее.
   -- Киносантимэтр. Псевдоним у меня такой. -- Вспомнил и отомстил по-мэтровски.
   -- Ну, ты даешь! -- захохотал Герман. -- Сам придумал, или помог кто-нибудь?
   -- Кто-нибудь, -- с лукавой усмешкой Барашкин по-дружески взял Виктора за локоть, наслаждаясь его растерянностью. -- Ну, и как вам моя картинка, юноша? Вы ведь посмотрели?
   Но тут вмешался Герман, чтобы обезопасить непредсказуемого Виктора от возможных проколов.
   -- Модест, ты -- гений! Всех времен и народов! Врезал вождю...
   И хоть Барашкину лестно было услышать это, всё же решил продолжить свой допрос с пристрастием.
   -- А вы, юноша, что-нибудь скажете или опять онемели?
   Теперь уже снисходительность сквозила в его словах, уголки тонких губ иронически вздернулись, отчего Виктор вскипел, как при первой унизительной встрече с ним.
   -- Скажу! -- выпалил с неожиданным даже для себя вызовом. И дальше его понесло. -- Это не вы врезали Сталину, а он врезал вам! Как сценаристу и режиссеру!
   -- Интересно, очень интересно. -- Барашкин зашевелил густыми бровями и покосился на озадаченного Германа, который никак не мог решить, к худу или к добру такой поворот в разговоре. -- Аргументируйте, юноша, пожалуйста.
   -- Пожалуйста!
   А, будь, что будет! Пропадать, так с победным, а не похоронным звоном. Виктор глубоко вздохнул и в каком-то гибельном восторге начал выдавать то, что думал.
   -- У вас что получилось? Злая пародия с дружеским шаржем, смесь! И ваш вождь никакой не пахан, он просто ничтожество. Разве такого можно было уважать и бояться? А его боялись и уважали! Значит, он не был ничтожеством...
   -- Ну ты, Витек, даешь, -- дипломатично потянул за рукав Виктора Герман, хотя так и не определил до сих пор свою линию поведения в незапланированном поединке, к тому же вышедшем из-под контроля.
   Больше всего его поразил Барашкин, который стал даже как-будто оправдываться:
   -- Видите ли, жанр обязывает, впрочем, я и сам бы изменил теперь кое-что, но, увы, поздно. -- Он театрально развел руками с заметным возрастным крапом на них и уточняюще спросил: -- А вы ведь, юноша, вообще-то не москвич?
   И тут Герман посчитал наконец-то необходимым напомнить обоим, что главная роль у него, а у них -- второго плана.
   -- Крепкий парень, а? -- поощрительно хлопнул по спине Виктора. -- Витек у нас из глубинки. Только там сохранились такие. Но это уже другая страна, Модест, отдельная от России.
   Охотно поддаваясь на этот отвлекающий маневр, Барашкин с пафосом подхватил:
   -- Что наделали с нами! -- Он всплеснул руками. -- По живому разрезали, единый организм разъяли на части, отомрут они поодиночке... -- Ладно! -- опасливо спохватился он, двигая бровями. -- На сцену пора, к моей съемочной группе. -- И не удержался от упрекающей иронии: -- Будем считать, юноша, что поздравили меня с премьерой. -- Кивнул сначала Виктору, потом Герману. -- Итак, милости прошу ко мне.
   А Герман уточнил для Виктора:
   -- На курсе сценаристов и режиссеров. -- И напутствовал спешащего Барашкина:
   -- Наша фирма в моем лице не забудет тебя.
   Когда Барашкин с показной легкостью взбирался по ступенькам на освещенную сцену, в зале погасили свет. Раздались аплодисменты, кто-то даже выкрикнул: "Браво!".
   Смотреть, как раскланивается Барашкин, готовясь рассказывать о съемках фильма, Герман с Виктором не стали. Пошли одеваться.
   -- Гера, -- спросил Виктор, заливаясь радостным румянцем и впадая в характерную робость перед всемогущим другом. -- Что это за курсы, никогда не слыхал о них...
   -- Высшие, -- поднял вверх указательный палец Герман. -- Сценаристов и режиссеров! Туда принимают с высшим образованием, а у тебя только десятилетка. Так что для тебя делают исключение, ты понял?
   У Виктора голова пошла кругом.
   -- А как же экзамены? -- пролепетал он.
   -- Экзамены ты только что сдал Модесту, так-то, юноша.
   Знаменательное событие друзья отпраздновали с громким салютом пробкой полусухого шампанского в потолок,
   -- За тебя, Витек!
   -- А я за тебя, Гера!
  
   После первого бокала пенистого напитка Герман придвинул начатую бутылку к Виктору, а сам занялся высокоградусным коньяком. Рыжик не отходил от них, терся о домашние хозяйские тапки и всё норовил забраться к хозяину на колени, пока не отвлекли его мозговой косточкой.
   -- Между прочим, Витек, -- с сожалением произнес Герман, поблескивая вспотевшими залысинами, -- нам это обойдется в одного Врубеля. Модест обожает шедевры, взяточник чертов.
   Ничуть не огорченный Виктор рассмеялся.
   -- Дорогой товарищ, а что, дающий взятку отвечает перед законом так же, как берущий?
   -- Тсс! -- покосился Герман на уже потрошеный, и не раз, телефонный аппарат. -- Ох, Витек, и подставишь ты меня когда-нибудь, вон как Модеста приложил.
   -- А ты хвалил его, -- поддразнил Виктор.
   -- Это называется дипломатией, понял?
   -- Пооо-нял, пооо-нял, -- пропел Виктор и показал язык, покачиваясь на стуле.
   -- Ну, развеселился! Помирать больше не собираешься?
   -- Нет, Гера, -- сразу посерьезнел Виктор. -- Ты меня прости, дурак был, -- в порыве самокритичного раскаянья признал он. -- Никак не могу приспособиться к вашей столичной жизни.
   -- Совсем ты еще зеленый, Витек, недозрелый. Или голубой? -- вдруг испытующим взглядом придавил его к стулу Герман. -- Ты ведь не гомик? С малолетками не сожительствуешь?
   Густая краска бросилась в лицо возмущенному Виктору. Уши запылали включенными фонариками.
   -- Ты... Да как ты можешь?!
   -- Надо же, -- с явным облегчением насмешливо хмыкнул Герман. Разжевал обсахаренный ломтик лимона, сморщился и проглотил. -- Краснеет, как девица, а туда же! Зачем ты всё-таки пошел с тем мальчишкой?
   -- Я же говорил тебе, хотел помочь ребенку!
   Узкие плечи Германа заходили ходуном под пуловером.
   -- Это ты ребенок, а не он. Слава Богу, хоть не испорченный. -- Отхохотавшись, он смахнул выступившие на глазах слезы и деловито спросил: -- Зад у тебя не болит?
   -- Всё болит понемногу, -- виновато пожаловался Виктор.
   -- Ну, а зад как?
   -- В каком смысле?
   -- В том самом! -- заорал Герман, а Рыжик залаял. -- Тихо ты, Чубайс! Я хочу выяснить, Витек, насиловали тебя, или нет, понял?
   Уронив на тарелку вилку, ошарашенный Виктор привстал и ощупал названное место. Нет, боли там не чувствовал. Значит, самого худшего с ним не случилось...
   Проследив за меняющимся выражением его лица, Герман удовлетворенно кивнул.
   -- Хоть не опетушили тебя, обычно они так развлекаются с такими как ты. Да еще бутылку заталкивают.
   -- Какую бутылку? -- в ужасе вперился взглядом Виктор в то, из чего наливал себе шампанское.
   -- Какую, какую, какая войдет.
   -- Куда?..
   -- Туда. В нашей фирме целая коллекция стеклянных сувениров. Извлекли оттуда, понял?
   Пузатая зеленая бутылка, только что казавшаяся нарядной, теперь зловеще отсвечивала утолщенным горлышком с обрывками фольги. Виктор передернулся. Вот что ему грозило! Всего лишь раздели и побили, а могли бы...
   -- Чтобы я еще когда-нибудь, -- начал он и, не закончив, махнул рукой.
   -- То-то же. И травиться больше не будешь?
   -- Ни за что. Я учиться буду.
   -- Вот и умничка. А мальчишку мы найдем, наша фирма этим займется. Ну, будем считать, что воспитательный момент закончен. Хватит тебе, Витек, в облаках витать, пора заземляться.

14

   Редкими свободными вечерами два друга, как заправские детективы, исследовали окраинные переулки и тупики столицы. Но найти тот дом, куда завели, где избили и обокрали Виктора, никак не удавалось. Даже в знакомых Герману местах он путался, потому что они видоизменялись чуть ли не каждый день. Ветхие постройки сносились, чтобы расчистить площадки под новые дома. Срочно возводились блочные "горбачевки", среди которых затерялась пятиэтажная "хрущевка" мальчика Сашка.
   И Виктор тут был плохим помощником своему другу, у него будто совсем память отшибло.
   -- Тьфу ты, -- сокрушался Герман. -- Пацана-то хоть узнаешь?
   Вот в этом Виктор ничуть не сомневался.
   -- Еще бы! Такой ангелоподобный...
   -- И куда же он упорхнул на своих ангельских крылышках? Ладно, пусть только попадется, уж я ему перья пообщипаю! Всю шайку мне сдаст, в полном составе, а тогда с предками разберемся. Родители называется!
   -- Он говорил, что отец их бросил.
   -- Ну да, у младших всегда старшие виноваты. Вот мой папаша тоже сгинул, так я же бандитом не стал.
   К Большому театру они теперь наведывались вдвоем. Бродили вокруг да около, однако всё напрасно. Там, вблизи главного входа, крутилась какая-то подозрительная подростковая поросль, но мальчика Сашка среди них не было. Будто сквозь землю провалился.
   Перед Новым годом выпал снежок и заново побелил Москву. Первозданной белизны снежная опушка на деревьях оттеняла черноту их стволов. Крыши, даже стены домов блистали под негреющим зимним солнцем. А пешеходные дорожки быстро темнели, посыпанные солью, размягчались и портили обувь. Так что сверхпрочные ботинки Виктора тоже не выдерживали -- словно загнивали прямо на ногах. Но купить такие же было уже негде, потому что валютные "Березки" подрубили под корень, с них начав громко объявленную перестройку.
   В выходной день друзья в очередной раз прочесывали дальний московский район, уже переименованный, -- этим тоже почему-то в первую очередь занялась новая власть. Как будто больше нечего было делать. Теперь и коренные москвичи блуждали по столице, чертыхаясь. Ну, а утомленный поисками Герман крыл матом.
   -- В Бога, в душу, в мать!
   -- Гера, а может, этот мальчик Сашок переквалифицировался из ангела в демоны? -- попробовал пошутить Виктор.
   -- Ну да, и вознесся на небо, -- поддержал его слабую попытку подбодриться Герман.
   Они стояли возле неподвижного подъемного крана, стрела которого была задрана вверх, как перст указующий, где мог бы укрыться от них мальчик Сашок.
   -- Крановщик, небось, где-нибудь закусывает, а мы опять без обеда, -- отозвался на голодный призыв желудка Виктор и обвел рассеянным взглядом чернеющий котлован, нагроможденные за ним сугробы и верхнюю половину дома с крестами телевизионных антенн на крыше, за кучей земли вперемешку со снегом.
   -- Стой, -- вдруг схватил он за плечо Германа, хотя тот и не думал уходить, погруженный в глубокое меланхолическое раздумье. -- Так вот же тот дом. Ну, конечно! Сюда и приводили меня...
   Герман давно уже смотрел в ту сторону, за котлован. И сейчас не обрадовался, а помрачнел, бледное лицо его вытянулось.
   -- Ты уверен, Витек?..
   -- Конечно! Та самая пятиэтажка! А еще здесь тогда бараки стояли.
   -- Точно, стояли, -- невнятно бормотнул как бы про себя Герман, и нервный тик передернул его левое веко.
   Теперь им овладело лихорадочное нетерпение. Затянул потуже мохеровый шарф под дубленкой, стянул перчатки, рассовал по карманам. От учащенного дыхания изо рта у него вырывались клубочки пара, так что незаметная раньше белесая щетинка над верхней губой заиндевела и резко обозначилась.
   -- Нашли, нашли! -- притопывал ногами, похлопывал руками Виктор.
   -- Как будем действовать дальше, Витек? -- спросил Герман. -- Ведь адрес ты забыл...
   -- А вот сейчас вспомнил! -- ликовал Виктор. -- Средний подъезд, верхний этаж, ты что, Гера? -- наконец-то он обратил внимание на непривычную взбудораженность друга, с хрустом разминавшего оголенные пальцы.
   Бледность на лице Германа сменилась краснотой. Шарф душил, и он рванул его с шеи, скомкал, сунул за пазуху. Потом цепко схватил притихшего Виктора за руку, они молча обогнули котлован по дороге к злополучному дому. За ребристым сугробом миновали плакучую березу, единственное сохранившееся здесь дерево, а за ней снежную бабу, заледенелую, тоже одинокую.
   Белый двор был запятнан следами, редкими у самого дома и густыми у березы со снежной бабой. Тут снег был утоптан до такой твердости, что Виктор поскользнулся и чуть не упал, хватаясь за Германа. А тот всё оглядывался, пока торопились оттуда к дому.
   -- Дерево-то вон какое вымахало...
   -- Это ты про березу, что ли? -- Осененный догадкой, Виктор внимательно посмотрел на друга. -- Гера, ты бывал здесь раньше!
   -- Я жил здесь, понял? -- отчеканил Герман, стараясь справиться с нахлынувшими чувствами. -- С первой женой, вот так... И как раз на пятом этаже... Только тогда там никаких мальчишек не было! Ну, пошли, я готов, -- подтолкнул он замешкавшегося от такого признания Виктора.
   Однако Герман переоценил свои силы. Они отказали ему, когда наверху Виктор кивнул на обитую дерматином боковую дверь слева. Герман прислонился спиной к разрисованной похабными картинками стене и стал оседать на заплеванный пол -- как в замедленной съемке. Виктор успел подхватить его. Так, в обнимку с ним и принялся дубасить в дверь.
   -- Неужели твоя бывшая квартира? -- догадался он, дивясь такому совпадению. -- Но у тебя, вроде, дочка, а не сын... Да открывайте же, человеку плохо!
   Под их двойным напором дверь отворилась и вставшая на порог, загородившая проход старушка истошно заголосила в расчете на соседей:
   -- Хулиганы! Сейчас милицию вызову! -- Но при виде утвердившегося на ногах Германа, который мобилизовал всю свою волю, осеклась, схватилась за сердце. -- Ох, это ты, зятек! А я посчитала, что дружки Александры, погибели на них нет... Совсем замучили!
   -- Бабуся, ему бы прилечь, -- оборвал ее причитания Виктор. -- И неотложку вызывайте, у вас телефон есть?
   -- Не надо, -- хриплым, но твердым голосом остановил засеменившую к телефону старушку Герман. -- Я в норме, Пелагея Ивановна, где Шурка?!
   Они уже были в комнате, с содроганием признанной Виктором, и старушка сокрушенно взмахнула руками под серой шалью с перистыми кистями.
   -- Так ведь с ночи нету -- закудахтала всполошенной наседкой. -- Как дружки увели, так всё. Вразумить-то некому, зятек...
   -- А вы на что? Бабка с матерью? -- огрызнулся на ее намек Герман.
   -- Да одна я, Верка-то непутевая снова на югах, как взбесилась после тебя... Ты отец, твоя дочка, вот и занимайся с ней!
   У Виктора перепутались мысли. Мальчик, девочка, сын, дочка... Господи, помоги разобраться, черт бы побрал всё это! Он тупо смотрел, как из выцветших, часто заморгавших глаз старушки хлынули обильные слезы. Она опять схватилась за сердце. Пришлось с помощью Германа уложить ее на тахту.
   Тот уже вполне освоился в пиковой ситуации, начал деловито распоряжаться.
   -- Так, Витек, вон таз на столе, тащи сюда снег с улицы, будем растирать ее. Вечно с ней так, -- выматерился сквозь зубы.
   -- Да я отлежусь, -- вяло запротестовала старушка. -- Александру бы найти!
   -- Найдем, -- пообещал Герман, и старушка успокоено затихла под шалью. -- Витек, ты еще здесь?
   Подгоняемый им Виктор с тазом под мышкой чуть ли не кубарем скатился с лестницы, напряженно силясь понять, что к чему и почему. Сплошные загадки без отгадок, от которых ломило затылок. И он постарался переключить внимание, сосредоточиться на задании друга. Всё равно без Германа ни в чем не разберешься. А снег нужен срочно и, конечно же, чистый. Такой, как за березой, в сугробе. Туда и побежал Виктор,
   Пригоршнями хватая снег под порушенной сугробной коркой, уминая его в тазу, он заново переживал случившееся -- мальчик Сашок, дочка Александра... Мысли разбегались, не поддаваясь логике, не укладываясь в разумную схему. К тому же, мешал чей-то взгляд, упертый в его согнутую спину. Кто-то смотрел упорно, неотступно, доводя чуть ли не до истерики и без того издерганного Виктора. Но кто? Двор был пуст, сколько ни озирайся. Виктор опять склонился над сугробом, заработал иззябшими руками, однако оставался настороже. Исподтишка бросал взгляды по сторонам. Никого! Один он тут. Да еще снежная баба, которая не в счет. И всё-таки повернулся к ней. Ничего особенного. Слеплена из снега, облита водой, схваченной на морозе. Льдистая оболочка поблескивает. Вместо носа -- морковка, углем вычерчены брови, а под ними... Глаза! Живые, полные страдания глаза, обращенные к Виктору. Взгляд, как будто призывающий. Виктора качнуло, и глаза последовали за ним, скосились в его сторону. Галлюцинация, зрительная галлюцинация? Призрак! Но он не хотел больше верить в призраки. Уже месяц жил всамделишной жизнью, как будто после морской качки ступил на твердь. Еще иногда покачивало, но уже не падал. И Диана не являлась по ночам, нарисованной Купальщицей, как и положено, украшала гостиную. Так что, никаких призраков! Однако ведь, снежная баба смотрит... Извечное любопытство взяло верх, как всегда это бывало с Виктором. Превозмогая себя, он приблизился к снежной бабе почти вплотную. И отпрянул, потому что переполненные человеческой мукой глаза ее безмолвно кричали отчаянным криком, а из дырки вместо рта вырывалось дыхание.
   Герман встретил Виктора ворчанием.
   -- Тебя только за смертью посылать. Бабка уже оклемалась, а таз-то где?
   -- Гера, она смотрит! И дышит! Господи, черт побери...
   -- Кто дышит и смотрит? Совсем с ума сошел! Тихо, бабку разбудишь.
   -- Снежная баба, она живая! Пошли, Гера, сам увидишь!
   Приученный своей фирмой ко всякому разному, чего вроде бы и быть не должно, Герман последовал за Виктором. Он всегда и во всем добивался ясности. Такую уж профессию выбрал, вернее, она выбрала его,
   -- Ладно, -- заинтригованно бормотал по дороге, томясь недобрым предчувствием. -- Не такие штучки-дрючки раскручивали...
   Вот она, обыкновенная снежная баба. Нет! Необыкновенная! Снежная баба заморгала ему навстречу, из глаз выкатились прозрачными бусинками слезинки...
   Через какие-то секунды, показавшиеся Герману вечностью, он уже остервенело сдирал, обламывая ногти, ледяной покров с головы снежной бабы. На призывные крики Виктора прибежал крановщик, и они втроем высвободили из ледяного плена подростка, обмотанного сверху донизу бечевкой. Под осыпавшейся снежной маской на обмороженном личике, сразу же узнанном Виктором, жили только глаза, и они в упор глядели на потрясенного Германа. Бескровные губы разлепились, чтобы позвать еле слышно:
   -- Папка...
   -- Шурка! Доченька моя...
   А за ними переговаривались подоспевшие жильцы дома, жалели и осуждали бывшего мальчика Сашка, оказавшегося девочкой Шуркой.
   -- Свои же казнили, добегалась.

15

   И это учеба? И за это стипендию платят? Ничего себе! Джамбулец Виктор стал москвичом, но так и не постиг бездонную глубину московской жизни. До сих пор не вписался в Систему. И когда его спрашивали, нашел ли свою нишу, отвечал, что нашел, но не свою. В его понятии школа, где он когда-то учился, и химзавод, где работают отец с матерью, -- это повседневный труд. А здесь --сплошной праздник! Праздничный круговорот на Высших сценарных курсах.
   Лучшие фильмы в уютном учебном зальчике, творческие встречи с отечественными и зарубежными кинознаменитостями. Увлекательные экскурсии на киностудии... Не в пример пресыщенным однокурсникам, он старался не пропустить ничего, чем радовал своего мастера Модеста Барашкина. Они были старше его, отучились в разных вузах и теперь напропалую прогуливали занятия ради развлечений. Маменькины-папенькины сынки и дочки держались вместе. А к нему приглядывались, прислушивались издали. Презирали в нем провинциала, но чтили богатого наследника. И гадали между собой, кем же была его тетя, при всех режимах сохранившая капиталы, которые перешли к племяннику. Вот как раз наследство-то и ограждало его от травли чужака сплоченной стаей.
   Если вынужденная изоляция тяготила Виктора вначале, то потом он оценил свою обособленную независимость. Никто в душу не лез, можно было погружаться в себя, сосредотачиваться на собственных впечатлениях. Ведь так много надо узнать и понять. Осмыслить и прочувствовать.
   Из тех, кто занимался с ним на курсах, он выделял белокурую пышнотелую Катю. Была бы у него такая сестра! Катя относилась к нему почти по-родственному. И хоть не заговаривала, зато совала ему свежеиспеченные пирожки с его любимой капустной начинкой. А однажды при всех пригласила его в ресторан ЦДЛ, куда Модест Барашкин пристроил свой курс на обеденную кормежку.
   Так Виктор впервые попал за один стол с однокурсниками, ставшими тут уже завсегдатаями. Но, несмотря на Катину поддержку, он чувствовал себя лишним среди них. Устроили этакий междусобойчик с вызывающе громким обсуждением новой модели кинематографа. Дружно поругивали киностарцев, убежденные, что уж они-то, заняв их место, обязательно прославятся. Как и все москвичи, они жаждали новизны во всем. Отрекались от прошлого, уверовав в будущее. "Мы проснулись, здрасьте! Нет советской власти!" А что есть? Настоящее --это свобода, переходящая во вседозволенность. Верной ли дорогой пошли бывшие товарищи, а ныне господа? Господи, да какие господа! Разве можно господами назвать нищих и бездомных? Впрочем, тут, в писательском доме, о них не вспоминали. Стремительно богатеющие новые русские по-хозяйски гоняли официантов за выпивкой и закуской. Не желая подкармливать и подпаивать безгонорарных писателей, вытесненных отсюда.
   Виктор готов был встать и уйти, но тут появился сам Барашкин.
   -- Привет молодежи! -- изящно склонился в полупоклоне над Катей. -- Всё предков ниспровергаете?
   Себя к ним он явно не причислял. Да и выглядел моложаво в своем неизменном джинсовом костюме. Почтенный возраст выдавали только старческие крапинки на холеных руках, которые покровительственно возложил на податливые Катины плечи, да тяжеловатый, отсиженный в ресторане зад. Удивительно гладкое лицо его, обычно лишенное мимики, сейчас бесконтрольно подергивалось в улыбке, отчего кожа скукожилась жатым ситцем. Но тут же разгладилась, будто по ней прошлись каленым утюгом, и застыла в неподвижности. А руки двигались, с отеческой заботливостью всё оглаживали Катины плечи, которые теперь так напряглись, что Виктору захотелось освободить их. Но он не решился. Потому что вспомнил сплетню о том, что она внебрачная дочь его. Они не были похожи, если что-то и объединяло их, так едва уловимая вкрадчивость. Словно оба из породы кошачьих: великосветский лев и домашняя кошечка, того и гляди, замурлыкают...
   Львоподобный Барашкин тряхнул густой гривой седеющих волос и обратился к Виктору, который с интересом наблюдал за ним.
   -- Вот что, юноша, я, собственно, за вами. Вас ждут за крайним столиком у буфета. Ваш знакомый.
   И с царственной неторопливостью занял освобожденное Виктором место возле Кати, будто это был трон, а не стул.
   Какой такой знакомый? В ресторане? А вдруг... Вдруг это таинственный незнакомец, повадившийся звонить по телефону и молчать, о котором Виктор так и не удосужился рассказать Герману, захваченный событиями поважнее этого. Но где-то в подсознании оно, видимо, всё-таки застряло и всплывало в памяти всегда неожиданно. Вот как сейчас. Может, телефонный террорист решил наконец-то обозначиться и сказать, что ему нужно?

16

   Опять Виктор зафантазировался! Ну, точно, он больше вообразил, чем сообразил. Конечно, это был его единственный друг Герман, собственной персоной. Надо же, изменил своему правилу не показываться в ресторанах. Показался-таки. И заслонился хрустальной вазой с фруктами. Сидел у самого буфета, вполуоборот к залу. Выглянул из-за вазы, поманил Виктора указательным пальцем, а потом помахал треугольником твердой от крахмала салфетки.
   -- Привет, Витек! Присаживайся. -- Придирчиво оглядев зал, зорким глазом скользнув по двери, Герман проворчал: -- Литературный ресторан называется. А где литераторы? Борются за общее когда-то имущество, делятся на союзики, судятся друг с другом. Свобода, бля, свобода!
   Новые хозяева не только ресторана, а, видимо, и всей теперешней жизни, конечно же, далеки были от литературы. Они еще не совсем освоились в роли младокапиталистов. За их шумной застольной возней угадывалась тщательно скрываемая неуверенность недавних "совков"; они словно сомневались, что пришли всерьез и надолго. Но Виктора больше интересовала стена за Германом. Там, над их столиком ехидно улыбался месяц с узнаваемым лицом известного поэта.
   -- Слушай, Гера, это же Светлов!
   -- Который "Гренада моя..."? -- усмехнулся Герман. -- И зачем только надо было его мечтательному хохлу "хату покинуть, пойти воевать"?
   -- "Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать", -- продолжил стихотворение Виктор.
   -- Вот у себя бы и отдавали, а то куда полезли! Тут бы со своими делами разобраться... Тсс! -- Герман приложил палец к губам и пошарил по обратной стороне столешницы, смяв скатерть.
   Сумрачный взгляд его, переведенный со стола на дверь, прояснился. И Герман успокоенно сосредоточился на графине с коньяком, поставленном официантом. Быстрая смена в его настроении была привычна для Виктора.
   -- За что пьем? -- спросил у друга, который разлил коньяк по рюмкам и начал отхлебывать из своей маленькими жадными глотками.
   -- Главное, чтобы не последняя, Витек!
   Подмигнув Виктору, качнулся к нему и тихонько пропел:
   Демократ умеет начать, но не может углубить...
   Заражаясь его внезапным весельем, Виктор подхватил частушку, которую они обычно распевали вдвоем на кухне у Виктора.
   Туалета не нашел, а процесс уже пошел!
   -- Тсс! -- Герман брякнул вилкой о вазочку с красной крупнозернистой икрой. -- Я должен сохранить тебя для потомков, на самого-то уже надеяться нечего.
   -- Это почему же, Гера? -- продолжал веселиться Виктор, подначивая посерьезневшего друга. -- Потому что я из глубинки?
   -- Вот именно. И нескоро еще испортишься тут. Тсс!
   -- Кругом шпионы, да?
   Вдохновленный ехидной улыбкой поэта-месяца на стене, Виктор подумал с замиранием сердца о своем высоком предназначении стать президентом. Друг не может знать этого, но как будто догадывается. Может, он ясновидящий?
   -- Что ты всё на Светлова смотришь, Витек? Тут вон какие крали!
   -- Ну, если это -- крали, то я -- пирамида египетская.
   -- А вот цинизм не для тебя, а для меня. -- Обеими руками Герман повернул голову Виктора к соседнему столику. -- Ты только посмотри!
   Виктор глянул и обомлел. Диана! Его полузабытая в суматошной жизни Диана. Только не нарисованная, а живая. И в черных волосах белая лилия... Нет, не может быть!
   -- Может! -- усмехнулся довольный эффектом Герман, будто действительно был ясновидящим, да еще читающим чужие мысли.
   После мгновенного обмирания, сердце у Виктора застучало так, что заложило уши. Он не слышал, как балагурил друг.
   -- Витек, ты что? Зажмурился, чтобы не ослепнуть? Давай-ка лучше выпьем за баб, то есть, за женщин, тьфу на них... -- И так как Виктор продолжал молчать с закрытыми глазами, тряхнул его за шиворот.
   -- Там, там... -- пролепетал Виктор. -- О, Господи! Черт возьми...
   -- Ну что там? Красивая баба, прямо как твоя Купальщица.
   -- Ты тоже заметил, Гера?..
   -- Да очнись ты, романтик чертов!
   Насмешливые слова друга подействовали на Виктора. Волнение осталось, но уже без мистической жути. Действительно, что это он? Может же кто-то походить на Диану? Да, но такое потрясающее сходство. Просто двойник. Всё совпадает: лицо, прическа, даже лилия...
   А Герман уже подводил ее к их столику, приговаривая:
   -- Зачем же скучать в одиночестве? Присоединяйтесь к нам. Видите, какое впечатление вы произвели на моего друга? Как вас зовут?
   -- Дина.
   Почти Диана! Ну, надо же... Вблизи эта Дина, правда, меньше напоминала Диану, что позволило Виктору овладеть своими взбудораженными чувствами, спрятать их под вежливой приветливо­стью. Он посматривал на нее и сравнивал. Овал лица погрубее. Подбородок потверже. А улыбка... А улыбка прямо-таки хищная, смягченная ямочками на щеках. Или он специально внушает это себе, чтобы не сойти с ума от того, что мечта воплотилась в жизнь и Диана ожила?
   -- Он Витек, а я Герман Степанович, -- суетился непривычно галантный Герман, усаживая ее.
   Дина поправила лилию в волосах, на которую уставился Виктор, вздернула подбородок.
   -- Что вы меня так рассматриваете? Мой цветок понравился? Подарила бы вам, да он не пахнет, из пластмассы. Правда, как настоящий?
   Пластмассовая лилия... Без запаха... У той был аромат свежести!
   -- А вы?..
   -- Что я?
   -- Вы -- настоящая?
   -- Ну, ты даешь, Витек, -- вмешался Герман, опередив Дину, которая безмолвной гримаской выразила свое недовольство. -- Он от вашей красоты ошалел, Диночка! К тому же очень уж вы похожи на нашу общую знакомую. Только она не девушка, а картинка.
   -- Вот как? -- польщенно улыбнулась Дина. -- Какой комплимент!
   -- Ваше здоровье, Дина! -- поднял наполненную рюмку Герман.
   -- И ваше, мальчики.
   Зеленые глаза ее переливались драгоценными камнями, холодные и яркие под светом хрустальной люстры. Но Виктора бросило от них в жар. Горячая истома хлынула из груди в живот, в самый низ. Сладкая ломота наэлектризовала тело. Колокольчатый смех Дины, звеневший в его ушах, которым она отвечала на анекдоты вовсю разошедшегося Германа, завораживал. Дина, Диана... Конечно, у нарисованной Дианы такие же глаза, только всегда скрыты под ресницами. Ожившая Диана пришла к нему! Она быстро освоилась и теперь вместе с ними тянула через соломинку поданный ликер. Какие губы! Но вовсе не светлую нежность вызывали они в Викторе, а темную, всепоглощающую страсть. Почти животную, что смущало его до пьяных слез. Да, он был пьян. И не столько от вина, сколько от этой Дины-Дианы с чувственно выпяченными губами, малейшее движение которых как будто током пронизывало его. Так и набросился бы на нее, слился с ней воедино...
   -- Уж не плачешь ли ты? -- воскликнул не перестававший следить за ним Герман. -- О, бабы! То есть, женщины... Что вы делаете с мужчинами? Диночка, вы поможете мне доставить его домой? Ты как, готов, Витек?
   Далеким колокольчиком донесся до него смех Дины-Дианы.
   -- Готов!
   Потом они подхватили безвольно обмякшего Виктора, повели к выходу. Но там он собрал слабеющие силы, чтобы высвободиться от них и пасть перед ней на колени, чем доставил удовольствие всем в ресторане. Кроме безмерно изумленного Барашкина, столкнувшегося с ними на выходе.
   -- Да вы на ногах не держитесь, юноша!
   -- Ничего, Модест, -- досадливо отстранил его хмельной, но устойчиво целенаправленный Герман. -- Мы поддержим. Твой студент в крепких руках, понял?
   -- Ну, под вашу ответственность...
   -- Под нашу, под нашу. Дина, поднимай его, раз-два, взяли!

17

   Новый год Виктор встречал один. Вернее, с резвящимся под ногами Рыжиком и неподвижной Дианой-Купальщицей на стене. А друг Герман дежурил в больнице у обмороженной дочери, мерил температуру, кормил жидкой кашкой с ложечки, да позванивал Виктору. И Виктору вспоминались родители, родной дом. Там, тогда, он, отгороженный от них своими фантазиями насчет будущего, не ценил семейного уюта, за что, наверное, теперь и был наказан воспоминаниями, которые с неотвязным укором преследовали его. Ведь это любимый праздник! Мать обязательно пекла яблочный пирог, отец приносил елочку, пусть, крохотную, зато настоящую, а не синтетическую, как у соседей. Как она благоухала! Аромат свежих, согревшихся в тепле хвоинок, колких на вид, но мягких на ощупь, проникал во все уголки квартиры, смешивался с запахом печеного теста, сдобренного яблоками, и всё это было домашним духом. А здесь, в тетушкином особняке, какой дух? Да и в самой столице? Конечно, главная елка на Красной площади тоже настоящая. Гигантская ель с огромными блестящими шарами освещена мощным прожектором. Светлая и теневая сторона ее четко разделены, так же, как люди, которые под елкой. Одна подобна выставленной напоказ витрине с ожившими манекенами. Другая как московские задворки с жильцами, похожими на призраки -- появляются вроде бы из ниоткуда, и исчезают как будто в никуда. Столица населена призраками. Как и тетушкин особняк.
   У Виктора своей елки не было, поленился купить. Да и зачем она без елочных игрушек? Подобранную в арбатском переулке пихтовую ветку он украсил разноцветной мишурой, по дороге купленной. Главное, чтобы пахла, как на далекой маленькой родине. Ну и мандарины, конечно же, пригодились, заранее привезенные хозяйственным Германом. Какой Новый год без них? Мандариновые корки он раскидал по всей гостиной, ароматизировал ее. Ярко-оранжевые, мелкопористые, они тоже были дороги, как воспоминания. Только Рыжику не понравились -- нюхал и чихал, потом облаивал. А когда ровно в двенадцать затрезвонил телефон, он зарычал, шерсть на загривке встала дыбом.
   -- Ты чего, Рыжик? -- удивился Виктор.
   А тот словно взбесился. Подскакивал, норовил опрокинуть аппарат. Пришлось выгнать его за дверь.
   -- Слушаю, Гера, -- взял трубку Виктор. -- С Новым годом тебя и дочку! Как там она?
   Но трубка молчала. Дышала и похрипывала. Не иначе как опять объявился таинственный незнакомец. Чтобы не портить себе и ему настроение, Виктор примирительно заговорил:
   -- Поздравляю Вас с праздником, желаю Вам и мне когда-нибудь встретиться...
   И с удовлетворением услышал отбойные гудки.
   Перед сном он решил прогуляться с Рыжиком по старому Арбату, "офонаревшему", как обозвали его актеры-вахтанговцы после объявления пешеходной зоной, обставленному короткоствольными фонарями.
   Ах, Арбат, ты, Арбат,
   Ты мое Отечество...
   Здесь вовсю веселились. Отечество справляло праздник. Барды распевали песни под гитары, поэты читали стихи, а благодарные слушатели присоединялись к ним. И всё это были будущие избиратели Виктора. Неузнанный-непризнанный их будущий президент проходил мимо них. Ничего, узнают и признают!
   Виктор взял Рыжика на руки, спрятал за пазухой и зашел в переполненное кафе, чтобы купить бутылку пива. Благодушная очередь продвигалась медленно, и всё равно никто не прорывался вперед в нетерпении, не толкался, не ругался. Рыжик перестал возиться на груди у Виктора, пригрелся и задремал. Но у самой буфетной стойки, когда Виктор уже расплатился за пиво, сунув бутылку в карман утепленного плаща, песик вдруг высунулся рывком. Оскалился и гавкнул прямо на буфетчика! Извиняясь, засовывая его, протестующего, назад под хохот довольной развлечением очереди, Виктор поднял голову. И вздрогнул. Пронзительные углеподобные глаза буфетчика, тут же отвернувшегося, поразили его. Не понял, стар тот или молод, но явственно ощутил опасность, исходившую от него. Да и глаза эти... Видел он их где-то! А, может быть, в страшном сне? Нет! На лице аксакала в подземном переходе. Точь-в-точь такие же глаза!
   Виктора давно уже оттеснили от буфетной стойки. За полой плаща барахтался и скулил Рыжик. На улице Виктор выпустил его подышать, и сам вдохнул свободнее, хотя всё еще не совсем пришел в себя. Очередной призрак в образе буфетчика не давал покоя. Да еще песик, наверное зараженный от хозяина излишней мнительностью. Значит, дело не в призраках, а в нем самом? Нет, надо заняться собой! Успокоительных травок попить, благо их навалом в тетушкиной аптечке. Тоже, небось, мнительной была. Так что из родни, да в родню.
   -- Пошли домой, Рыжик!
   А новогодняя ночь продолжалась.

18

   С этой перестройкой не поймешь: жизнь меняла людей, или же люди меняли жизнь. Скорее всего, процесс был взаимопроникающим. Он ускорялся, а гласность усиливалась. Москвичи, которые шептались раньше по кухням, теперь вышли на площади. Свобода! Мало хлеба, много зрелищ.
   Чаще всего митинговали на Манежной, откуда до Красной с Мавзолеем рукой подать. Но там гоняли милиционеры, а тут был необъявленный островок демократии, где дозволялось делать и говорить что угодно, только не готовиться к штурму Кремля. Выпустил пар и ступай себе домой со своими талонами на сахар и водку. Дожидайся светлого будущего от демократов, не дождавшись от коммунистов...
   На выходе из гастронома Виктора и Германа подхватила густеющая толпа, понесла к шеренге молодчиков, обряженных в мундиры царской армии. Все они, как на подбор, были мордасты и краснощеки, маршировали с отрепетированной четкостью, с шага не сбивались, приосаниваясь перед нацеленными на них камерами. Сначала Виктору показалось, что это киношники снимают исторический фильм. И, может быть, где-то рядом сам Модест Барашкин, который чуть ли не на каждом занятии менял свое отношение к тому, что происходило в стране. Клеймил поочередно то капитализм, то социализм, но про коммунизм уже помалкивал. Обещанное светлое будущее всё отодвигалось, а настоящее никак не устраивало его. Впрочем, кого оно устраивало, кроме шоковых реформаторов, которые, наверное, не ведали, что творили. Повели за собой народ, но куда?
   -- Попадем мы с тобой, Гера, в новый модестовский шедевр, -- высказал предположение Виктор.
   Но Герман отрицательно покачал головой.
   -- Нет, это телевизионщики "Память" снимают для вечерних новостей. Слыхал про такую организацию?
   -- Не только слыхал...
   То было памятная встреча. В кооперативном кафе на Семенов­ской, где Виктор пристрастился ужинать, пока Герман в больнице вытягивал дочку чуть ли ни с того света. И вытянул! А Виктор оценил уютное местечко с приветливым хозяином. Здесь всегда было малолюдно. Постоянные посетители уже узнавали друг друга, раскланивались издалека под тихую, задушевную музыку, которая не мешала думать, даже мечтать о чем-нибудь возвышенном, далеком от бытовых проблем. Хозяин Давид Моисеевич с неизменной улыбкой на лунообразном лице никогда не докучал Виктору праздными разговорами. Только порекомендует наиболее удавшееся блюдо, пожелает приятного аппетита. Но в тот день не оказал обычного внимания. Не поспешил навстречу Виктору, сосредоточенно протирая бокалы за буфетной стойкой,
   -- Здравствуйте, Давид Моисеевич, -- счел своим долгом сам подойти к нему Виктор. -- Как ваше здоровье?
   -- Ах, Боже мой, какое тут может быть здоровье, -- трагиче­ским жестом накинул вафельное полотенце на жилистую шею хозяин кафе, прикрыв накрахмаленный до твердости белый воротничок с черной атласной бабочкой.
   -- Опять налоги? -- посочувствовал Виктор, осведомленный о его финансовых трудностях. -- Родное государство обдирает?
   Давид Моисеевич прижал к животу сомкнутые замком руки, чтобы не дрожали.
   -- Если бы только оно! -- Закатив глаза под потолок с затейливой лепниной, он словно подсчитывал в уме, во сколько обошлось ему это раньше бесхозное, недавно отремонтированное заведение, где терпит теперь сплошные убытки. -- Я честный еврей, и мне плохо...
   Ну, чем можно было его утешить?
   -- Сейчас всем плохо, Давид Моисеевич. Может, потом легче будет?
   -- Ах, Боже мой, но я старый, мне до "потом" не дожить! Всю жизнь ждал и надеялся, хоронил близких, которые не дождались, провожал в Израиль живых... Вы спросите, почему тоже не уехал? Я отвечу! Потому что здесь родились мои папа с мамой, родили меня. Разве мы виноваты в этом? Я воевал, защищал Москву! У меня орден Победы, но кому это интересно?
   Скопившуюся в уголках глаз мокроту Давид Моисеевич, всегда аккуратный, сейчас вытер бахромой полотенца. Бабочка на его кадыке затрепетала от глубоких вздохов и, казалось, готова была вспорхнуть, чтобы улететь подальше отсюда. Она замерла, когда в кафе вошли два бритоголовых крепыша. Мгновенно разлившаяся бледность на опавшем, сетчатоморщинистом лице хозяина кафе сразу убедила Виктора в опасности новых посетителей. А Давид Моисеевич подтвердил это бормотанием:
   -- Опять они, ах, Боже мой...
   Виктор с интересом рассматривал черные рубашки навыпуск и армейские галифе под распахнутыми длиннополыми шинелями дореволюционного образца.
   -- Кто эти ряженые?
   -- Они из "Памяти", -- прошептал Давид Моисеевич.
   Между тем, ряженые крепыши выбрали удобное место у окна, смахнули на пол табличку "Столик занят", положили на скатерть армейские фуражки и уселись, довольные произведенным впечатлением на редких посетителей. Стали оглядываться.
   -- Давид! -- гаркнул один из них. -- Где ты там? Обслужи крышу!
   -- Какую крышу? -- спросил Виктор у Давида Моисеевича, заметив, что тот съежился и затеребил свою нарядную бабочку, словно хотел сорвать ее с рубашки, чтобы выпустить на волю. -- Почему крышу?
   -- Ах, Боже мой, это они себя так называют, значит, прикрывать меня будут...
   -- От кого прикрывать? От чего?
   -- От других крыш... Ой, плохо мне! Почему я не уехал, почему не умер...
   Однако, вопреки мыслям о смерти, Давид Моисеевич ожил и даже преобразился в радушного хозяина. Изобразив улыбку, засеменил к ряженым.
   -- Мое почтение дорогим гостям!
   Виктора будто подтолкнули, чтобы последовать за ним. Захотелось сесть поблизости и понаблюдать за любопытной сценой. Сгодится для сценария. К тому же, больше узнает о московской жизни, так сказать, изнутри.
   -- А, Давид! -- Ряженые переглянулись. -- Выпить и закусить!
   -- Но вы же знаете, алкогольные напитки у меня запрещены -- виновато развел руками Давид Моисеевич. -- За это штрафуют...
   -- Цыц! -- цыкнул один из ряженых, сдернул полотенце с Давида Моисеевича и демонстративно протер им носок ботинка, закинув ногу на ногу.
   А второй грохнул об пол вазочку с гвоздиками и принялся растирать красные бутоны каблуками со знаковым тогда возгласом:
   -- Давид, ты не прав!
   Тут уж Виктор не стерпел, возмущенный невмешательством притаившихся за столиками посетителей. Подскочил к ряженым с требованием убираться из кафе. Но его непрошеная защита напугала Давида Моисеевича больше, чем их нападение. Он попятился, а Виктор вырвался вперед, размахивая кулаками перед оторопевшими ряжеными.
   -- Вон отсюда!
   Никак не ожидавшие отпора, они переглянулись под ропот осмелевших посетителей. Оба приподнялись, набычились с налитыми кровью глазами. Остановила их милицейская трель. Кто-то догадался вызвать милицию, которая располагалась как раз напротив, через дорогу, в полуаварийном особняке. С милиционерами ряженые связываться не стали. Напротив, позволили вывести себя на улицу, где и были с миром отпущены. Однако перед этим на прощание успели пригрозить хозяину кафе:
   -- Ничего, мы еще придем сюда!
   Так напугали Давида Моисеевича, что он запаниковал:
   -- Не надо было их сердить, они же убить могут, чего им стоит... У меня же внучка без папы без мамы растет, кто ей поможет?
   А Виктор, весь еще в нервном возбуждении, не удержался от взаимного упрека:
   -- Вы фашистов победили, а этих испугались!
   -- А эти вам кто? -- возразил пристыженный Давид Моисеевич. -- Милиция приходит и уходит, а эти остаются! И кто вам сказал, что они не заодно? Форменные фашисты. Я пережил войну, я знаю... Несчастная страна, несчастные мы.
   Вот ту тогдашнюю встречу в кафе на Семеновской и вспомнил сейчас Виктор на Манежной площади.
   -- Гера, но ведь это фашисты, -- ужаснулся он, зажатый с другом в толпе. -- Я же тебе рассказывал!
   После утвердительного кивка Герман перешел на конспиративный полушепот, чтобы не привлекать ничьего внимания.
   -- Ох, Витек, подведешь ты меня когда-нибудь.
   -- Но их же в тюрьму сажать надо, а они тут выпендриваются!
   -- Свобода, понимаешь...
   И так как сплюнуть было некуда -- кругом люди, Герман сглотнул набежавшую слюну и стиснул зубы.
   -- Ты ведь обещал помочь Давиду Моисеевичу!
   Тогда втянутый в разговор Герман зашептал Виктору прямо в ухо, сдвинув его новую соболью шапку набок.
   -- Рэкетиры и кооператоры всегда между собой договорятся, понял? Они друг без друга не могут, это же симбиоз. Значит, пожадничал твой еврей, недоплатил.
   -- Почему это мой? -- Обиделся больше за себя, чем за хозяина кафе, Виктор.
   -- А если ничей, то хуже для него. Защитить некому.
   -- Но государство-то на что!
   -- Ох, Витек...
   -- А ты? А твоя контора?
   -- Кстати, и твоя тоже, -- мрачно осадил его по-прежнему шепотом Герман. -- Общая она у нас с тобой. Такова селяви. И умолкни наконец, понял?
   Ничего себе, жизненный поворот! Выходит, они теперь с Германом сослуживцы? Служат той самой фирме. Это всё-таки случилось. Наверное, он нужен им, как тетушкин наследник, уж не сам же по себе, как Виктор Ясный! Слава Богу, хоть про заветную мечту не знают... Черт бы их побрал! Минусы такого положения очевидны. Однако, возможно, есть и скрытые пока плюсы? Над этим стоит поразмыслить будущему президенту под колпаком нынешней фирмы... Вот какой детективный сценарий складывается!
   Тем временем ряженые на Манежной по команде "вольно" рассыпали четкий строй, группируясь вокруг человечка в допотопном тулупчике, этакого карлика с дремучей бородой. Господи, ну и персонаж! Поднятый на плечи могучим богатырем, он возвысился над соратниками, которые сдерживали толпу на почтительном расстоянии.
   -- Россияне! -- взмахнул рукавицей карлик, призывая к тишине. Выждал и продолжил: -- Если наша Россия такая богатая, то почему же мы с вами такие бедные?!
   Этот простой, всех волновавший вопрос вызвал ответный гул в толпе, но карлик унял его новым резким взмахом рукавицей. При своей малости, он обладал громким, по-мальчишечьи звонким голосом и способен был перекричать многих.
   -- Русский народ голодает, так? В магазинах пусто! А почему? Кто виноват в этом? Инородцы!
   Наэлектризованная толпа подалась поближе к нему, но ряженые отодвигали самых напористых, возвращали их за невидимую оградительную черту.
   -- Во, дает! -- вырвалось у Германа, и он толкнул в бок Виктора.
   А карлик продолжал с нарастающим накалом, воодушевленный явной поддержкой толпы.
   -- Кому живется весело, вольготно на Руси? Инородцам! У них деньги, а у нас нет, почему?
   -- Потому что мы их пропиваем! -- раздался радостно хмельной возглас какого-то бомжа.
   Его тут же взяли в тиски, зажали так, что ни вздохнуть, ни охнуть, не то что вступать в диалог с оратором. Но, вопреки мстительному ожиданию Виктора, карлик принял брошенный ему вызов, подхватил его, чутко улавливая настроение изменчивой толпы.
   -- Да, русские пьют, -- он тряхнул бородой. -- А почему? Потому что горе свое заливают. Инородцы хозяйничают в России, а мы, ее настоящие хозяева, терпим это, почему? Россияне, долой инородцев!
   Теперь сплоченная запальчивой речью людская масса угрожающе колыхалась. Накопленное недовольство от обманутых надежд на достойную жизнь готово было вырваться наружу. На кого обрушится? Да на кого укажут! Вот сейчас указали... И этот карлик поведет за собой, за ним пойдут, чтобы крушить всё и всех на своем неправедном пути. Сжимались кулаки на вскинутых руках, кривились в проклятиях рты, глаза вылезали из орбит от бессильной злобы.
   -- Ух, ты, -- выдохнул завороженный невиданным зрелищем Виктор. -- Стихия!
   И это стихия, помимо его воли, втягивала в свою круговерть, затмевала разум. Бить и крушить кого ни попадя! Нет правых, все виноваты! И хищники, и жертвы! Он не чувствовал, как пихали со всех сторон, наступали на ноги. Если бы не Герман, упал бы тут, рядом с озверевшими людьми. Последнее, что увидел, увлекаемый другом подальше от беды, молодцев с резиновыми дубинками наизготовку. Они жарко дышали, едва сдерживая себя, чтобы не пустить их в ход и молотить, молотить без продыху по тем, кто подвернется, превратить в кровавое месиво. Один из них содрал с себя вязаную шапочку и протер бритую голову.
   -- Это он, Гера, это он! -- Виктор узнал крепыша из кафе на Семеновской, разбившего вазочку с гвоздиками. -- Я запомнил его!
   -- Ну, запомнил и запомнил, -- буркнул Герман. Действуя где коленями, где локтями, он продирался сквозь толпу и волок за собой Виктора под спасительное прикрытие появившейся, наконец, милиции. -- Это наш человек, понял?
   -- Да он же фашист!
   -- Ну, значит, сменил ориентацию, наша фирма перевербовала.
   Они уже выбрались из беснующейся толпы, заведенной карликом и усмиряемой теперь стражами порядка, где кое-кто вступил в рукопашную. О, Господи! Черт побери... Неужели действительно этот народ достоин своих руководителей? А он, Виктор, достоин такого народа, потому что безумствовал вместе со всеми. Провалиться бы сквозь землю вместе с гериной фирмой!
   -- Гера, я хочу домой!
   -- Я тоже, -- поддержал его Герман. -- Прихватим бутылочку, да?
   -- Хочу в Джамбул.
   -- Не понял.
   -- Не нужна мне Москва! Я уеду отсюда!
   Герман посмотрел на него долгим, пристальным взглядом, жалея его и себя. Но сказал жестко, как припечатал:
   -- А кто тебя отпустит? Ты теперь наш. И нужен нам, понял?

19

   Праздношатающихся в Москве прибавилось. Бродили бесцельно поодиночке или кучковались, покуривали, как будто приценивались друг к другу. Не человек их интересовал, а то, что на нем -- фирменный прикид. Кто-то исхитрялся на ходу потрогать широкополую шубу встречной прохожей, на ощупь определить качество. Что это за люди? Никуда не спешат, а, между прочим, уже полдень. Если их так много на улице, кто же тогда работает и учится? И на какие средства существуют они?
   Удрученный такими мыслями, Виктор направлялся на киностудию, где Модест Барашкин снимал эпизод своего будущего фильма. Опять про Сталина. Только если в той картине вождь обзывался паханом, то в этой величался стальным полководцем. Сказывалось влияние соратников по партии, куда вступил разочарованный Барашкин. Свою новую позицию он изложил студентам в страстном монологе. При этом был величав и красноречив.
   -- Человек -- не застывшая форма, мои юные коллеги! Он развивается, умнеет, мудреет. А, значит, изменяется его отношение к тому, что видит и слышит. Всё осмысливает уже по-другому. Меняются идеалы, и это неизбежно! Главное, всегда быть искренним, даже в своих заблуждениях, учиться на собственных ошибках.
   Его прочувствованные слова находили отклик в Викторе. Он, в отличие от сокурсников, не считал Барашкина флюгером, который поворачивается в разные стороны под порывами изменчивого политветра. Ну, а несомненный талант убеждения признавали за Барашкиным все, Виктор даже додумывался до того, что это -- единственный его талант... Впрочем, организовывать массовки он тоже умел с режиссерским мастерством. Вот и сейчас в зале киностудии ожили персонажи послевоенных лет. Брюки-клеш, юбки-растопырки, подбритые затылки, шестимесячные завивки. А лица узнаваемы, уже примелькались. Одни и те же люди подрабатывали себе на жизнь таким вот способом.
   После съемки они наперегонки ринулись в гардероб, чтобы успеть на телестудию и в радиокомитет, где у них тоже были неот­ложные дела. Так что попавший в хвост очереди Виктор оделся последним. У него в запасе было полтора часа до семинара в павильоне ВДНХ. И он еще надеялся перекусить в кафе.
   -- Здравствуйте!
   Виктор обернулся и оторопел. Перед ним была Дина, похожая на Диану, та самая, с которой познакомился в ресторане ЦДЛ. Вся белая и пушистая. Сразу вспомнилось, как он позорно тогда напился. Сгорая от стыда, Виктор заморгал в растерянности.
   -- Это вы...
   -- Ну, конечно я, -- засмеялась девушка, будто колокольчик за­звенел. Его подавленность забавляла ее.
   А он переминался с ноги на ногу, красный и потный под сразу же ставшей удушливо тяжелой дубленкой.
   -- Мне надо на ВДНХ.
   -- Так пойдемте, это ведь рядом.
   Она непринужденно подхватила его под руку, повела к выходу. И тогда он выпалил:
   -- Извините!
   -- За что же?
   -- Да за тот вечер, впервые со мной случилось такое...
   -- Ну, что вы, бывает, -- подбодрила Дина, стараясь попасть в его крупный, размашистый шаг. -- Просто не рассчитали свои силы.
   У него отлегло от сердца. Оно забилось уже без замирающих перебоев, учащенно радостными толчками. Эта девушка не только красавица, но и умница. Все обращают на нее внимание, оглядываются. А она с ним!
   Он горделиво распрямился во весь свой рост, украдкой оглядел ее. И только сейчас заметил, как идет ей удлиненная белая шубка, под которой цокают заостренные каблучки подкованных сапожек. Шапка тоже белая, оттеняет черноту волос, а под ними стрелки бровей и переливчатые зеленые глаза. Неотразима!
   Они проходили мимо фонтана Дружбы. Бывшей дружбы, с девушками, символизирующими пятьнадцать бывших республик. Заново позолоченные, они были из прошлого, по которому начали тосковать современники. В почтительном удалении от них теснились ларьки со всякой всячиной. Продавцы скучали, потому что покупателей было мало -- даже на дешевую мелочевку не зарились.
   -- Дина, а вы тоже в массовке снимались? -- осмелился спросить Виктор, заново переживая внезапность их встречи.
   -- Нет, меня Герман Степанович к вам прислал. Просил взять над вами шефство, пока его в больнице обследуют. Не возражаете? -- с лукавой улыбкой спросила она и теснее прильнула к нему боком.
   Какой подарок судьбы! Или Герин? Странно, конечно, что друг никого не подпускавший близко к нему, доверился ей. Ну да уж другу из его всезнающей фирмы виднее. Значит, она стоит доверия. Они теперь часто будут видеться! Виктор возликовал.
   -- Я вас с моим Рыжиком познакомлю!
   -- А мы уже знакомы. Познакомились, когда проводили вас домой в тот вечер.
   Эта девушка, как его жизнь, полна неожиданностей.

20

   Виктор впал в эйфорию. Дина-Диночка! Ее имя повторял как заклинание от всяческой скверны. Ради нее и таких, как она, стоило добиваться власти. Осчастливишь людей, и они сами потянутся из тьмы к свету. Власть нужна, чтобы очищать и спасать души людские. Рядом любимая, настоящая, а не выдуманная. Соединенные вместе две половинки, они теперь -- одно целое. В его жизни кончились сладко-горькие муки неутоленного желания. Мужчина познал Женщину. Сотворенная из крови и плоти, податливая на безудержные ласки Любовь.
   А Герман был недоволен. Герману казалось, что Виктор неразумно тратит себя на чувства. В больнице только об этом и думал, поджидая Виктора, который навещал его через день.
   -- Знаешь, ты кто? -- выговаривал ему. -- Наркоман по натуре, страсть для тебя как наркотик. Всё на уровне груди, живота и ниже. А у мужчины прежде всего должна работать голова, понял? Эх, не повторяй моих ошибок, Витек! Ты должен идти другим путем...
   Но Виктор только посмеивался.
   -- Знаю, знаю про другой путь из школьной программы, а куда он привел нас? И вообще, сейчас меня беспокоит другое...
   -- И что же? -- насмешливо щурился Герман, по лицу друга определяя, что последуют сердечные излияния.
   Он никогда не ошибался на этот счет.
   -- Гера, я счастлив!
   -- Поздравляю. Тогда что тебя беспокоит?
   -- Но я же ничего не знаю о Дине...
   -- А зачем тебе знать, ты ведь обожаешь тайны? Вдруг разлюбишь, когда узнаешь?
   -- Ни за что!
   В себе Виктор был уверен... А вот в Дине... Он боялся потерять ее. Участившиеся отлучки Дины терзали его неосознанной ревностью. Куда-то исчезает, надолго пропадает. Ему остается только бегать от окна к окну, обращенных на все четыре стороны света, всматриваясь в непроницаемую уличную мглу. Да жаловаться Рыжику, который всегда раньше его чувствовал скорое появление Дины. Песик начинал поскуливать, вертеться у двери. К Дине он привязался как к желанной гостье, но за хозяина признавал только Виктора.
   -- Послушай, -- как-то попробовал задержать ее Виктор, когда она, тщательно освежив макияж, собралась уходить. -- Перебирайся ко мне, а? Навсегда! Хоть каждую ночь будем вместе...
   Дина сидела в спальне перед трюмо, где отражалась разобранная постель и Виктор в пижаме, наспех накинутой. Босые пятки его отбивали нетерпеливую дробь на жестком коврике, а руки тянулись к ней, готовые схватить и никуда не пускать. Он ждал ответа. И дождался.
   -- Нет, Витюша, это не для меня.
   -- Но почему, почему ты не хочешь?
   Ярко-зеленые Динины глаза повлажнели. Она подалась к нему, в кольцо его рук, стала приглаживать кудри с утешительной нежностью.
   -- Может, это не я не хочу... -- и прикусила проговорившийся язычок, спрятала за мелкоострыми белыми зубками, которые так нравились Виктору. Состроив одну из своих забавных гримасок, чмокнула его в щеку, по ребячьи округлую. -- Ладно, пора на работу.
   -- И опять в ночную смену! Ты что, работаешь из-за карьеры?
   -- Я ее уже сделала, -- фыркнула, прихорашиваясь, Дина. Оправила примятое платье. -- Плесни-ка мне, Витюша, коньяку, самую малость, чтобы не замерзнуть на улице.
   Он бросился выполнять ее просьбу. При этом продолжал уговаривать.
   -- Ну, а если из-за денег, так бросай такую работу. У тебя же со мной будет всё.
   -- Не могу, -- с сожалением покачала она наскоро сооруженной прической и закрепила ее шпилькой. -- Это не только мой бизнес.
   -- Хорошо, -- пошел на уступки Виктор, -- тогда я буду встречать и провожать тебя. А хочешь, заменю? Думаешь, не сумею? Так научи! Ты плачешь или смеешься?
   Колокольчатый Динин смех оборвался истерическим всхлипом. Черная тушь потекла, помада размазалась. И такая вот, подурневшая, жалкая Дина была ему еще милее. Он любил ее до умопомрачения в этой притягательной женской беззащитности. Она не отворачивалась. Наоборот, подставляла под его поцелуи перепачканное косметикой лицо. Проглотив успокоительную таблетку, спо­хватилась:
   -- Ой, на кого я похожа...
   -- Ты самая красивая!
   Волосы у нее растрепались, но она не жалела об испорченной прическе, с молчаливой благодарностью прижималась к нему. Потеплевшая зелень ее глаз светлела, становилась прозрачной вокруг расширенных зрачков. Они были такими же переливчатыми, однако светились уже не отраженным светом постельного бра, а изнутри, как будто там, в глубине, разгорались горячие огоньки.
   -- Знаешь, -- призналась Дина, -- в меня многие влюблялись. Но вместе жить не предлагал никто. Только ты.
   -- Так соглашайся, -- загорелся надеждой Виктор. -- Девочка моя!
   -- В том-то и дело, что я уже не девочка, а ты еще мальчик.
   Обиженный Виктор воспротивился.
   -- Я тоже теперь мужчина!
   Она закрыла ему рот долгим поцелуем. Когда оба отдышались, он запустил руку в гущу ее волос, намотал на палец смоляную прядь и слегка подергал, не причиняя сильной боли. А так хотелось! Наброситься на нее, мять и терзать, как хищник. Это пугало Виктора, он кусал свои губы, чтобы не искусать Динины. Почему их близость будила в нем звериный инстинкт, не очеловеченный бережливой нежностью? Приходилось подавлять его.
   А Дину, которая скрытно от него испытывала то же самое, это к нему и притягивало.
   -- Мальчик мой, -- шепнула ему на ухо. -- Я не уйду от тебя сегодня. И пошли они все куда подальше!
   Они провели безумную ночь, ни на миг не погружались в дремоту. Впадая в неистовство, ласкали друг друга до изнеможения. И все-таки оба были настороже, чтобы контролировать себя, в последний момент сдерживаться.
   Лишь под утро Виктор забылся в беспокойном сне. Раздвинув плотные шторы на широком окне, Дина вернулась к нему в постель. Затормошила его.
   -- Мне надо уходить...
   -- Нет!
   Виктор чувствовал себя разбитым и как бы разделенным надвое. Тело льнуло к ней, а душа витала далеко от нее, томимая смутой.
   -- Ты метался во сне. -- Не в пример ему пытливо-деловитая Дина была свежа после ванны. Потянулась, зевнула и спросила как бы невзначай:
   -- А кто такая Диана?
   Так вот что смутно томило его! В коротком утреннем сне к нему приходила Диана... Теперь он вспомнил. Кроткая Диана куда-то звала его. Но куда? Зачем?
   -- Ай, да всё это мираж, -- отмахнулся смущенный Виктор, будто уличен был в предательстве, -- Какая ты красивая, Диночка!
   Он осторожно убрал с Дининого лба черные волосы, чтобы не мешали ей, и вдруг обнаружил у корней приметную белизну, контрастную с общей чернотой. Приподнялся на локте.
   -- Ты что, белеешь?..
   Дина не сразу поняла, а когда до нее дошло, засмеялась своим особенным колокольчатым смехом, так волновавшим его.
   -- Не подумай, что это седина, просто волосы отрасли. Краситься пора.
   -- Так какая же ты на самом деле? Блондинка, что ли?
   -- Ну, да. А тебе ведь нравятся брюнетки?
   -- Да мне теперь без разницы.
   Действительно, всё равно, какого она цвета. Хоть огненно-рыжая. Не важно даже, красавица или дурнушка. Лишь бы любила его, как он ее.
   -- Витюша, ты ничего не слышал, пока я в ванной была? Ночью в гостиной кто-то возился...
   В гостиной? Где Купальщица Диана? Нет, хватит с него мистики! И он успокоил себя и ее.
   -- Да Рыжик, наверное. Не бойся, дом ведь -- памятник старины. Милицейский пост недалеко, дежурят круглосуточно. А внизу, у этих арендаторов, охранник.
   Перезвон телефонных аппаратов поднял Виктора с постели.
   -- Ты лежи, -- сказал он безотчетно сжавшейся в комок Дине, оглушенной резкими звуками. -- Небось, Гера меня будит, чтоб ему... -- И поднял трубку.
   -- Алло, алло! Говорите же!
   Телефон молчал. А за дверью залаял Рыжик.
   -- Это не он? -- догадалась Дина. -- Не Герман Степанович?
   -- Представляешь, Диночка, -- пожаловался Виктор. -- Какой-то телефонный маньяк меня терроризирует. Вот натравлю Геру, уж он его подловит.

21

   Германа признали здоровым, нашли только хронический насморк. Да общее переутомление. Еще бы! Одна только история с дочкой чего стоила. Эх, Шурка... Ее подлечили, но последствия от переохлаждения остались. Хрипы в легких грозили двусторонним воспалением. Она как-то притихла, из дома почти не выходила. Запоем читала и перечитывала Библию. В редкие встречи говорила только об ангелах с демонами. И договорилась до того, что уйдет в монастырь, станет монашкой, чтобы в ежедневных молитвах замаливать грехи людские. Прежде всего свои. Таково было ее решение, которое оплакивали бабка с матерью, бывшей женой Германа. Нет, не понимал он современную молодежь с их закидонами. Даже в дочкиных порывах разобраться не мог. Наша жизнь, видите ли, не устраивает. А он что, в восторге от нашей жизни? Так ведь старается как-то переменить ее, не самоустраняется, как дочка. Вся надежда на Виктора. Но таких мальчиков очень мало, да и слабы они. Куда им против Системы? Вот если бы соединить душу Виктора с его, Германа головой... Тогда бы, может, спаслась Россия.
   -- Вы же знаете, все болезни от нервов, -- наставлял Германа перед выпиской врач. -- А той, которая от любви, у вас, к счастью, нет.
   -- Так же, как и любви.
   -- Ну, это вы, конечно, шутите!
   Виктор поджидал его в приемном покое. Встретил бодрым приветствием:
   -- Хорошо выглядишь!
   -- А ты плохо, вон какой приморенный, -- с критическим прищуром усмехнулся Герман. -- Или медовый месяц доконал?
   -- Ну, Гера...
   -- Ладно, я, может, даже завидую. Давай-ка поговорим о делах. Как там киносантимэтр Барашкин? Опять творит шедевр?
   -- Уже много натворил, -- сообщил Виктор и похвастался: -- В массовке снимает нас, всем курсом. Мне отдельный эпизод обещал, считает, что я артистичен.
   -- Еще бы, при твоих-то бабках, -- обеспокоился этим сообщением Герман. -- Ну, я ему, старому козлу, выдам!
   И категорически запретил участвовать в съемках.
   -- Гера, ну почему?
   -- Потому что нечего мелькать на экране, тоже мне, восходящая звезда! Хочешь навести на себя всяких дилеров-киллеров? Нельзя высовываться, понял!
   И Виктору стало понятно, что такова плата за тетушкино наследство. Может, он уже где-нибудь засветился, не случайны же эти телефонные звонки. Но рассказать о них Герману сейчас не рискнул. Если сам подставился, самому и выпутываться.
   Вечер друзья провели за бутылкой коньяка. Без Дины, которая оставила их вдвоем, сославшись на работу. Рыжик был рад Герману не меньше, чем хозяин. Вертел хвостом, подпрыгивал, поскуливал, всячески выражал собачью преданность обоим.
   -- Что же ты не растешь совсем? -- потрепал его по загривку Герман. -- Маленькая собачка до старости щенок. Значит, быть тебе не Чубайсом, а Чубайсиком.
   После больничных диетических супчиков-кашек он с удовольствием налегал на ветчину, соблазнительными ломтиками разложенную на тарелке. Знал Виктор, чем угодить другу.
   -- Совсем свежая, -- похвалил Герман любимую закуску. -- Вчера покупал?
   -- Вместе с Диной в стол заказов ходили.
   Поощрительно подмигнув другу, Герман закатил глаза.
   -- Эх, где мои восемнадцать лет!
   Оправдались его надежды. Высшие курсы сценаристов и современная женщина благотворно подействовали на Виктора, вернули из мира иллюзий в реальную жизнь. Он почувствовал к ней вкус, о чем свидетельствовал дневник, который успел просмотреть Герман, пока Виктор бегал за хлебом. По дневнику, как по барометру, определялась температура автора. Но пора было вмешаться в события, сбив ее, потому что подбиралась к той критической отметке перегрева, за которой возможен смертельный исход. Необузданные чувства захлестнули Виктора. Надо было спасать от любовного угара.
   -- Ну, и как тебе Дина?
   -- Она такая...
   -- Какая?
   -- Я жениться на ней хочу!
   -- Что-о? -- У Германа задергалось левое веко, а песик залаял. -- Вон, даже Чубайсик тебя ругает!
   Ну вот, не уследил. Температура-то зашкаливает. Прямое доказательство тому -- отрешенно-мечтательное лицо Виктора с глуповатой блаженной улыбкой. Хорошо хоть не торжествующей и не постоянной, а мимолетной. Вспыхивает и гаснет.
   -- Гера, ты бы подействовал на нее, а?
   -- В каком смысле?
   -- Чтобы замуж за меня выходила.
   -- Так она тебе отказала? Значит, умнее тебя!
   -- Гера!
   -- Да зачем надо закрепощаться в браке?
   -- Но я хочу, чтобы она всегда было со мной, -- с несвойственной ему твердостью произнес Виктор. -- И добьюсь этого.
   Залысины Германа оросились обильным потом. Рука потянулась к рюмке. Уверенный в своем безграничном влиянии на податливую натуру друга, он не ожидал резкого отпора. Орешек-то созревает, твердеет, скорлупой обрастает. Неужели размягчить его теперь может только она? Значит, перестарался, способствуя их сближению. Или Дина свою игру затеяла, отдельную от него? Ну, так он ее переиграет.
   -- Да, не туда процесс пошел, -- вынужден был признать Герман, облизывая жирные от ветчины губы.
   -- Какой процесс, у нас любовь!
   Нет, напирать на него нельзя, только измором брать. Пусть поостынет.
   -- Послушай-ка, Витек, бывалого человека. Любишь и люби, кто мешает? Только не пори горячку.
   Поколебленный в своих безотлагательных намерениях, Виктор вроде бы внял голосу разума. Однако смотрел на старшего друга с чувством превосходства младшего, не изведавшего возрастных разочарований. Снисходительного сожаления не скрывал. И произнес торжественно, как клятву:
   -- Я никогда не стану бывалым.
   -- Не зарекайся, киндер-сюрприз, -- отмахнулся Герман. -- От репризы до сюрприза нам нужна на это виза, -- дурашливо пропел он с намеком на что-то, неведомое Виктору. -- И запомни: чем больше женщину мы меньше, тем меньше больше она нас, понял? Я это уже проходил с первой женой.
   -- А со второй? -- заинтересовался Виктор.
   -- Ну, со второй у меня, как в нашей стране, сплошная борьба за власть. Подковерная! Или пододеяльная...
   Виктор тряхнул отпущенными по моде локонами.
   -- У нас с Диной будет по-другому. -- Чуть помедлив, добавил многозначительно: -- И в стране тоже.
   Уверенность, переходящая в самоуверенность! Тоже что-то новое в его характере, как отметил про себя Герман,
   -- Не дави на нее, -- посоветовал уже вполне искренне. -- Этим не удержишь, а оттолкнуть можешь, понял? Со временем всё образуется.
   Он добился своего.
   -- Ты, как всегда, прав. -- признал Виктор.
   -- То-то же! Знаешь, Витек, по кому я соскучился? По твоей Купальщице. Давай навестим ее, а?
   Давно уже Виктор не подходил к картине так близко. И теперь заново испытал восторг перед ней. Какое-то просветление духа, устремленного ввысь. Это же не земное, а небесное создание. Как икона, хоть молись на нее. Даже Герман расчувствовался:
   -- Ишь ты, красота неописуемая! Береги своего хозяина, никому не давай в обиду. Витек, она как будто улыбается?
   -- Ты просто забыл, Гера, она всегда улыбается.
   -- Ну да, игра света с тенью, -- пробормотал Герман. -- А почему никакого излучения нет? -- насторожился он. -- Ничего не чувствую! Витек, а как Дина отыносится к Купальщице?
   -- Она к живописи равнодушна.
   -- Может быть, может быть... Значит, картину не трогает, не рассматривает?
   -- Нет.
   Бросив прощальный взгляд на Купальщицу, Герман прищелкнул пальцами.
   -- Великое произведение искусства!

22

   Нижний этаж особняка был сдан какой-то коммерческой фирме по настоятельному совету Германа. Работали там днем, на ночь оставляли охранника. Может, это были и крутые ребята, но вели себя пристойно, неудобств не доставляли. Если выпивали, то втихаря, без шума, звона и возни. Почти незримое их присутствие Виктора ничуть не стесняло. А вот Дину нервировало. Лишний раз старалась не выходить из дома. Выпустит Рыжика погулять во дворе и ждет, когда призывным тявканьем домой запросится. Только отдельный вход на второй этаж примирял ее с ними. Но входная дверь внизу была общая. Вот и приходилось выгадывать момент, чтобы ненароком не столкнуться с кем-нибудь из них. И не оставляла навязчивая мысль, прямо на грани мании преследования, что она под постоянным, неотступным домашним наблюдением. Этот ночной шум в гостиной! Почему-то ни Виктор, ни даже щенок не слышали его. Только она. Да и кое-что еще похуже беспокоило тоже в этом доме...
   При Германе Дина своего недовольства не высказывала, наоборот, во всем соглашалась с ним, а без него одолевала Виктора своими подозрениями.
   -- Не нравятся мне постояльцы, пускай Герман Степанович выгонит их.
   Но Виктор был заодно с многоопытным другом.
   -- С ними же спокойнее, -- возражал он. -- В Москве-то вон что делается, не свобода, а беспредел. Вчера опять банк ограбили, слышала?
   -- Вот они тебя и грабанут. Все фирмачи жулики, уж я-то знаю. Ты охранника их видел? Жуткий старик!
   Дина поежилась. Накрашенная, подмазанная почти до неузнаваемости, она собралась на работу в ночную смену и потому не отходила от окна, выжидая, когда коммерсанты покинут нижний этаж, как всегда вместе, сплоченной, говорливой компанией. Часто поглядывала на миниатюрные золотые часики, нервничала.
   -- Я провожу тебя, Дина? -- сделал попытку подольше побыть с ней Виктор.
   -- Только не сегодня.
   -- И только не вчера, только не позавчера...
   -- Да ты же спишь на ходу, -- ласково потрепала Дина его по щеке. -- Ложись, когда проснешься, буду уже дома, -- пообещала, чтобы утешить.
   Виктор прикрыл горстью руки зевок. Что-то разморило его, отяжелевшие веки слипаются. Да и Рыжик сегодня быстро угомонился, притих на своей подстилке в прихожей. Погода действует, что ли? Вернее, непогода.
   -- Ну, всё, -- облегченно выдохнула Дина и на ощупь поправила прическу. -- Ушли фирмачи, теперь бы только старика не встретить.
   -- Какого старика? -- в полудреме спросил Виктор,
   Собрался с силами, чтобы сбросить с себя махровый халат, и бухнулся в разобранную Диной постель. Вместе с легким поцелуем ее сквозь сон услышал:
   -- Да охранника этого. Насквозь прокуренный, коноплей от него разит, уже до нашего этажа запах дошел.
   -- Коноплей?..
   Какая-то беспокойная мысль ворохнулась и тут же бесследно растворилась в его отключившихся мозгах. Он задышал ровно, безмятежная улыбка чуть тронула губы. Любуясь былинной красотой спящего Виктора, похожего на русского богатыря, Дина заботливо укрыла его до подбородка пуховым одеялом. Щенок не проводил ее до дверей, тоже спал, свернувшись калачиком. Прямо сонное царство! И только у нее здесь бессонница...
   У них с Виктором был трудный день. Пожалуй, самый трудный в их отношениях, по крайней мере, для нее. Она ведь раньше не увлекалась мужчинами, они были просто клиентами, которых использовала, добывая нужные сведения. Попросту говоря, шпионила. Это даже нравилось, потому что презирала мужчин за эмоциональную тупость. Примитивные существа! Забрали всю власть себе, возомнив себя высшей кастой, главенствующей над низшей, которую составляли женщины. Конечно, головы у них работают исправно, чего не скажешь о женских, забитых бытовыми проблемами. Но всё остальное словно атрофировалось за последнее время. Черно-белое виденье, без всяких оттенков. И никакой интуиции, одни умозаключения. А себя она считала чем-то средним, промежуточным звеном эволюции между мужским полом и женским, с достоинствами тех и других, но без недостатков, чем очень гордилась. Причем, начальствующие мужчины, очевидно, признавали за ней это, предупреждая о возможном природном сбое -- превращении в обыкновенную женщину. Бабу. Но Дина была уверена, что никогда до этого не опустится. Голова всегда будет работать по-мужски, остальное -- по-женски. Работе своей она отдавалась с одержимостью нерастраченных чувств. А тут будто споткнулась на ровном месте. Не целованный до нее мальчик Витя Ясный пробудил в ней бабу, зависимую от мужика. Незаметно закрепостилась по-бабьи необузданными страстями, да еще в ущерб разуму.
   По образному выражению Германа Степановича, у нее сейчас запор мыслей при поносе чувств. Иначе разве вырвался бы чисто бабий вопрос, обращенный к Вите Ясному:
   -- Ты меня любишь?
   А он, как всегда, сверхчувствительный, даже обрадовался.
   -- Очень люблю!
   Ей бы довольствоваться этим, не углубляться. Так нет же, неудержимо потянуло в опасную глубину. И продолжала допытываться:
   -- Потому что на нее похожа, да?
   -- На кого? -- вскинул Виктор встревоженные глаза, всегда выдававшие его на лице с живой, выразительной мимикой, по которому считывалась информация, как с экрана компьютера.
   -- На твою Купальщицу!
   Для него это было равносильно уколу в сердце. Да, он любил их обеих, но по-разному. Одну со страстью, другую с нежностью. Но разве нарисованная Диана соперница Дине? Нет же, конечно.
   -- Тебе Герман сказал? Диночка, она ведь не живая! Висит в гостиной, а в моей жизни у меня ты одна.
   -- Послушай, -- тут же воспользовалась подходящим случаем Дина. -- А давай продадим эту картину?
   -- Ты что! -- Виктор даже мысли не допускал, что Диана будет принадлежать не ему, а кому-то. -- Герман говорит, что она бесценна. Шедевр!
   Его ставили перед выбором, но выбрать он не мог. Потому что нужны ему были обе. Как реальная, так и выдуманная. Тело томилось по Дине, душа -- по Диане. Какая мука раздвоенности!
   Проницательная Дина догадалась об этом по искаженным чертам лица Виктора. И пожалела его. Бедный мальчик! Почему он должен мучиться? На что еще обрекла его родная тетя, безумная графиня, от кого-то что-то спрятавшая? Неведомое доселе сострадание переполнило Дину. Да и она тоже хороша, добавляет страданий, вместо того, чтобы избавлять от них.
   Свою прохладную ладонь Дина положила на пылающий лоб Виктора с выпуклыми голубыми жилками на висках, где болезненно пульсировала взбаламученная кровь.
   -- Тебе плохо, да?
   -- Мне с тобой хорошо.
   Подушечками натренированных пальцев Дина стала поглаживать податливую, еще по-мужски не загрубевшую кожу, надавливая на точки с нервными окончаниями. Живительная сила вливалась в Виктора. Он с благодарностью доверился любимой.
   Это было вчера. А сегодня утром, возвращаясь с работы, она уловила на лестнице запах конопли. Может, охранник побывал здесь ночью? Такой всё может! Вечером она не удержалась и за­глянула в освещенное окно офиса на нижнем этаже. Странная картина то ли привиделась ей, то ли развернулась перед ней на самом деле. Старик в балахоне до пят с чалмой на голове, воздев руки точно в религиозном экстазе, кружился в опустевшем после коммерсантов помещении. А над ним стаей носились зеленые бумажки, похожие на доллары, то вздымались чуть ли не до потолка, то опускались почти до пола, рассыпаясь или уплотняясь. Самым жутким был момент, когда он в своем завораживающем кружении спиной приблизился к окну и вдруг обернулся, посмотрел на обомлевшую Дину. Как она бежала оттуда! Но чем дальше удалялась, тем больше сомневалась. Скорее всего, ничего не было, просто воображение разыгралось. Если столько думать о старом охраннике, еще не такое вообразишь. Успокоительное пить надо при такой работе, какие-нибудь целебные травки вроде тех, что хранятся в аптечке Витиной тети, покойной графини. А с охранником пусть разбирается Герман Степанович, пристроивший в доме фирмачей. С него и спрос будет. Не с нее же. И так работает на износ, ночью там, днем тут.
   Дина разделась, разулась и забралась в ванну под теплый долгожданный душ. Надо было освежиться, а заодно смыть с себя то, что налипло за ночь. Эх, если бы можно было вот так отмыть взбунтовавшуюся душу! Впервые она прокляла свою работу, любимую раньше, ненавистную сейчас. Дина еще не знала, что предстоит испытать, когда войдет в спальню к Виктору... Шок!
   Он никак не хотел просыпаться, хотя трясла его изо всех сил в рассветных тающих сумерках. Наконец, сел в смятой постели, озираясь.
   -- А? Что? -- И с облегчением вздохнул: -- Это ты, Диночка, а то снится всякое...
   Но тут же обеспокоился. При мягком свете затемненного ночника над кроватью у склоненной к нему Дины затравленно мерцали глаза. И были они какие-то незнакомые, будто чужие. Зеленые, изящно удлиненные глаза округлились, провально чернея из-за расширенных зрачков, словно дыры на белом лице со смытой косметикой.
   -- Витя, мне страшно, -- прошептала она.
   В ночной полупрозрачной сорочке с глубоким вырезом вокруг точеной маняще открытой шеи, Дина мелко дрожала. Он привлек ее к себе за знобкие обнаженные плечи, непривычно шершавые из-за выскочивших пупырышек, и тоже почувствовал нервный озноб. Динина дрожь передалась ему, теперь они будто резонировали вместе.
   -- Любимая, что с тобой?
   Нет, этот мальчик не защитник ей и себе. Он жертва, которую следует охранять от хищников, но прежде -- выявить их. Это самое главное. Перебарывая страх перед таинственной опасностью, Дина с отчаянной решимостью зашлепала босая по квартире. Учинила форменный обыск. Перетряхнула хлам в кладовке. Перебрала костюмы Виктора и свои платья в огромном старинном шифоньере, тщательно обследовала кабинет и гостиную, не оставив без пристального внимания ни один укромный уголок. Проверила кухню и туалет. Всё это с упрямо сжатым ртом, неприступно молчаливая. Ходила в разгоравшемся утре при свете включенных повсюду лампочек.
   Зябко поеживаясь от недоброго предчувствия, в накинутом махровом халате, Виктор вынужден был следовать за ней. Нагнал ее возле спящего Рыжика, заставил остановиться бережным захватом рук.
   -- Кого ты ищешь?
   Она была не слабее Виктора, быстро высвободилась. По-прежнему темные глаза ее с упрямым блеском в них скользнули по нему сверху вниз, как по досадному препятствию на пути. Обошла, будто посторонний предмет. Под верхней вздернутой губой обнажились мелкие зубы, обозначив оскал, ничуть не смягченный милыми ямочками на щеках. Дина действовала целеустремленно, как заводная. Но когда вернулась в спальню, откуда начала свои хождения, словно очнулась. Сама заговорила с Виктором.
   -- Может, я с ума схожу? Была тут, возле тебя! Где она?
   -- Кто? -- по инерции спросил Виктор догадываясь, в чем дело, но не желая верить в догадку.
   Он мог обмануть себя, но не ее. Виктор, скрывал что-то, и ей это стало ясно.
   -- Как сквозь пол провалилась! Может, вниз, прямо в офис, а?
   -- Диночка...
   -- Бесстыжая! Почему она голая?
   У него зубы отбивали дробь.
   -- Т-тебе показалось.
   Кого уверял, ее или себя? Явное притворство Виктора разозлило Дину.
   -- Только отойду в кухню или ванную, она тут как тут! И всегда голая... Кто она?
   На какое-то мгновение Дине вдруг стало всё безразлично. Позволила усадить себя на кровать. Послать бы всех! Но ведь у нее спецзадание...
   -- Давай поговорим, -- предложил Виктор.
   -- Давай.
   Может, он одумался и, наконец, исповедуется. Как на духу. Она приготовилась слушать, но ошиблась.
   -- Знаешь, Диночка, всё дело в этом доме, -- с заминкой начал Виктор.
   -- И только? -- Брови у нее иронически выгнулись.
   -- Ты не поверишь мне...
   -- Конечно.
   -- Но это такой дом с призраками!
   -- Хочешь сказать, что она -- привидение? А я в привидения не верю!
   Отодвинувшись в глубь постели, подальше от Виктора, Дина рассматривала его теперь со смешанным чувством презрительного недоверия, пугливого любопытства и женского превосходства.
   -- Диночка, в этом доме возможно всё! Как в нашей стране...
   -- Ты хоть страну не трогай.
   Дина с фырканьем вскочила на ноги. Выхватила из брошенной у зеркала сумки свою косметичку, с лихорадочной поспешностью стала разрисовывать себя: брови, губы, щеки. Наскоро наложенный макияж как будто придал ей решительности. Сделалась вызывающе агрессивной, как нахрапистая базарная торговка. К тому же достала сигарету и закурила, чего раньше никогда не делала. Может, она не только курит, но и пьет? Как Герман. Только тот открыто, а эта -- скрытно. Не хватает еще, чтобы выматерилась...
   Но нет, Дина просто послала его к черту.
   -- Ты не лучше других! А может, и похуже!
   Сраженный разительной переменой в ней, он не знал, как и чем оправдываться. Невыносимо было это явление вульгарной бабы, которая кривлялась сейчас перед ним с зажатой в накрашенных губах сигаретой. Растопырила ноги, уперлась кулаками в бока. Ничего не было в ней от прежней Дины. Так какая же она на самом деле? Даже голос изменился -- не колокольчатые переливы, а визгливые выкрики терзали ему слух.
   -- Неврастеник! Хочешь, чтобы я тоже стала такой? Твои привидения, ты и живи с ними! Без меня!
   Она вдруг замолчала, будто захлебнулась в своей неистовой злобе. Он открыл глаза. Поникшая, жалкая Дина вжималась в простенок между трюмо и кроватью, словно хотела исчезнуть, стать недосягаемой, и приступ тошнотворной омерзительности сменился у Виктора всепрощающей любовью. Его снова неудержимо потянуло к ней.
   -- Не бросай меня, Диночка!
   Она смотрела не на него, а на Германа. Тот внезапно возник перед ними, как умел это делать кстати и некстати. Шагнул в спальню, с укоризненной шутливостью погрозил пальцем. Наверное, успел понаблюдать за ними, потому что быстро сориентировался и стал наводить порядок.
   -- Кончайте разборки, ребята, -- скомандовал в своей обычной ласково-повелительной манере. -- Ты беги за примирительной бутылкой, а ты готовь закусь.
   И Виктор с Диной почувствовали облегчение, подчиняясь ему, потому что для обоих это был выход из тупиковой ситуации, куда сами себя загнали. В дубленке внакидку, без позабытой шапки, Виктор поспешил в заветный подвальчик, где можно было круглосуточно отовариться при наличии талонов, которыми исправно снабжал водитель Германа Вася, тоже не дурак выпить на халяву.
   А Герман подсел к кухонному столу поближе к Дине, которая старалась нарезать тонкими ломтиками принесенный им сыр. Нож соскальзывал с гладкой оболочки, крошки рассыпались.
   -- Ну? -- требовательно произнес Герман, с неодобрением наблюдая за ее неловкими движениями.
   Рука у Дины дрогнула, на мизинце налилась алая капля крови. Слизнув ее, Дина с ожесточением начала как попало кромсать сырную головку.
   -- Нервы сдали, -- призналась она.
   Герман поморщился. Забрал у нее нож, ловко дорезал сыр, после чего принялся за ветчину.
   -- Думаешь, у меня не сдают? Куда эта чертова графиня записи свои упрятала? Досье с компроматом! К твоему сведению, мафия к этому подключилась, их мафиозный король Тарас, который в розыске. Если найдет раньше нас, власть переменится, тогда нам всем хана, понятно? Полетят головы как у нас, так и за кордоном, потому что вот такая бомба взорвется! А ты со своими бабскими штучками-дрючками...
   Что можно было сказать в свое оправдание? Виновата -- исправлюсь, это же смех сквозь слезы. Обсасывая порезанный палец, Дина рискнула пожаловаться:
   -- Тут такое творится!
   -- Какое?
   -- Голые ходят, снизу наверх поднимаются, не верите?
   -- А ты сама-то веришь?
   -- Я уж и не знаю...
   -- Зато я знаю, -- повысил голос раздраженный Герман. -- Витюшин дневник почитываешь? Так там сплошные фантазии, фантазирует он, понятно? А у графини всё правда, эпохальный документ! Ну что воззрилась на меня?
   Позабыв о порезе, откуда понемногу сочилась кровь, Дина в недоумении качала головой.
   -- Какой дневник, никакого дневника не читала.
   -- Тогда откуда про голую знаешь? -- не поверив ей, хмыкнул Герман.
   -- Видела.
   -- Может, еще кого-нибудь видела?
   -- Старика, которого охранником взяли, он внизу колдует.
   Герман посмотрел на нее, как врач на больную с неопределенным диагнозом, в котором путается даже медицина.
   -- Какой старик, он младше меня! И документы в порядке, сам проверял. Как же по-твоему, он колдует?
   -- Доллары у него летают по всему офису, -- заявила уязвленная Дина.
   -- Н-да, с тобой всё ясно. -- Герман озабоченно шмыгнул носом. -- Отдохнуть тебе надо, вот что, перетрудилась ты. И не читай дневник, совсем крыша поедет. Впрочем, Витек его кажется теперь с собой носит...
   -- Этот охранник -- страшный человек, у меня интуиция, чувствую я...
   -- Надо не чувствовать, а думать, -- рявкнул Герман. -- Расчувствовалась! Говорил же, что баба, тьфу ты, женщина, как стартер у машины в любой неподходящий момент подвести может. Ладно, давай поговорим без истерики, по-деловому.
   -- Как агент с агентом? -- с горечью уточнила она. -- Так я считаю, что записи графини следует сжечь, чтобы бомба не взорвалась.
   -- Ты сначала найди их и передай мне, -- жестко, как приказ, отчеканил он. -- Она считает! Это я считать буду, а ты -- выполнять, понятно? -- Он шумно высморкался, однако ноздри тут же забились противной слизью, с которой уже смирился. -- Ты вообще-то на чьем поле играешь?
   -- У нас общее поле, -- огрызнулась она.
   -- Да, но команды разные.
   -- Зато цель общая.
   -- У нас и с мафиози Тарасом общая начальная цель, а вот конечная... Значит так, от ночного дежурства тебя освобождаю. Целиком сосредоточишься на нашем спецзадании. Полное подчинение и бдительность во всем. Если найдешь записи графини, сразу же отдашь мне, а я -- кому надо, поняла? Ты ведь тоже не хочешь, чтобы Витька замочили.
   На скулах Дины между беспорядочными мазками румян отчетливо проступила бледность. В позеленевших глазах угрожающе сузились зрачки до колючих точек.
   -- Спрашиваете!
   -- Не спрашиваю, а утверждаю. И добавлю еще для ясности, что нас с тобой тоже пустят в расход, если провалим операцию. Не свои, так мафия.

23

   Старый охранник в тулупе нараспашку был статен и проворен, как сказочный добрый молодец. Без малейшей натуги поддевал тяжелые пласты талого снега, пропитанного водой, с ноздреватой хрупкой коркой наверху и легко перекидывал за высокий остроконечный забор особняка. Простудно хрипловатое дыхание у него при этом не учащалось, равномерно вздымало выставленную наружу грудь, обтянутую черной майкой.
   А из окна верхнего этажа на него смотрела Дина, выпустившая щенка погулять во дворе. Она проводила Виктора на курсы и теперь была одна в квартире, которой уже раз обысканной ею в тщетных поисках графининых записей. Днем ничего не боялась. Не то что по ночам.
   Этой ночью ей опять не спалось, несмотря на то, что выпила травяной настой из аптечки графини. К тому же хотелось проверить себя. Неужели у нее и вправду слегка поехала крыша? Привидения! Если они действительно, вопреки здравому смыслу, водятся, то откуда берутся?
   Дина притаилась на стуле у наполовину зашторенного окна, освещавшего спальню призрачным лунным светом. Сидела неподвижно, чутко прислушивалась, зорко приглядывалась к знакомым очертаниям кровати, где раскинул руки утомленный ласками Виктор, будто даже во сне зовущий ее к себе. Было как раз полнолуние, слегка кружившее голову, когда обостряются все чувства. От напряженного ожидания сводило мускулы спины, глаза слезились, потому что старалась пореже моргать. Ей нужна ясность! Случится или не случится?
   Случилось... Но не в спальне, а за окном, куда глянула ненароком. И чуть не вскрикнула, зажала рот. Потому что с наружной стороны легла на стекло большая ладонь, а потом прильнуло к стеклу, медленно поднимаясь снизу, лицо старого охранника. Какую-то жуткую секунду они смотрели глаза в глаза друг другу. После чего окно очистилось, будто ничего не было. У Дины колотилось сердце, его стук отдавался в ушах. Может, действительно ничего не было? На этом настаивал разум. Логически рассуждая, не мог же старик добраться до верхнего этажа по деревянной обшивке стены без выступов, отполированной за многие годы ветром, дождем со снегом и солнцем. Такое молодому не по силам. Да и зачем ему это? И всё же Дина поднялась со стула, привстала на цыпочки, чтобы осмотреть стену под окном. Конечно же, там старика не было. Да и внизу тоже. Нигде никого! Только необычно яркая луна по-прежнему кружила замороченную Динину голову. Определенно, старый охранник -- колдун. Или как там их называют, тех, кто занимается магией.
   Поэтому сейчас, при утреннем свете, когда Дина освободилась от ночных страхов, она следила сверху из окна за каждым его движением внизу. А он будто не замечал пристального внимания к себе, ни разу не поднял голову. Неторопливо достал из кармана что-то, размял, понюхал и стал приманивать щенка, который издалека рычал, держась на безопасном расстоянии.
   -- Ишь, шайтан, -- проворчал охранник. -- Возьми. Ешь.
   И тут началось необъяснимое для Дины. Упираясь всеми четырьмя лапами, с поджатым хвостом, жалобно поскуливая, щенок придвигался к охраннику, словно его подтягивали за невидимую веревку. Расстояние между ними неотвратимо сокращалось. Щенок уже завыл, а охранник протянул ему свое лакомство.
   Паника охватила Дину.
   -- Не сметь! -- застучала в окно. -- Фу, Рыжик, не сметь!
   Это остановило внизу обоих. Пользуясь их замешательством, Дина, как была налегке, в байковом халатике с укороченными рукавчиками, бегом спустилась по лестнице и выскочила во двор. Под весенним солнцем холода не почувствовала. В этом старике сосредоточилась сейчас угроза ей. Женская интуиция, которую высмеивали мужчины, никогда не подводила. Толстокожие! От них всё отскакивает, а у нее внутрь проникает. Да где же им такое понять. И в колдунов, или как их там, не верят.
   -- Не трогай собаку! -- прикрикнула на охранника.
   Он как-будто удивился, облокачиваясь на черенок лопаты.
   -- Ты что, сэстра? Видишь, не бью, угощаю. 
   -- Какая я тебе сестра? -- вознегодовала Дина.
   Хотела добавить, что во внучки ему годится, но невысказанные слова застряли в горле комком. Потому что натолкнулась на гипнотически неподвижный взгляд. И увидела, как меняется лицо охранника. Морщины разглаживались, кожа натягивалась, он стремительно молодел, превращаясь из аксакала в джигита. Насмешливо заискрились черные притягательные глаза. Охранник вложил в безропотно протянутую руку Дины что-то пахучее, какое-то неведомое собачье лакомство, заставившее щенка облизнуться и потянуться к ней.
   -- Дай собачке, крепко спать будет.
   Рыжик охотно проглотил угощение охранника из Дининых рук. После чего потрусил следом за ней к крыльцу под неотступным его взглядом. Почему они выполняли чужую волю, даже не сопротивляясь? Гипнотизировали их, что ли? Он -- колдун, а они -- заколдованные, иначе это не объяснишь. И никому не расскажешь, за сумасшедшую примут. А нужно сыграть свою, наверное, главную роль в жизни. Быть в форме, чтобы не провалить дело. Чертов колдун! И без него обложили кругом родная фирма с мафиозой Тарасом. Всем нужны разоблачительные записи насчет своих и зарубежных политиков, вчерашних, сегодняшних и завтрашних, которым всё достается по наследству: должности вместе с наворованным богатством. Бомба! Да разве только для них? Как всегда от взрыва погибнут невинные, виноватые спасутся. А ее фирма втянута в эту игру, и тут уж -- кто кого переиграет.
   К Дине возвратилась былая, по-мужски четкая рассудительность, что утешало ее. Да и Рыжик, вопреки опасениям, был жив-здоров. После сытного обеда крепко заснул. Нет, агентов из их фирмы просто так не возьмешь, к любым испытаниям готовы. Она со всем справится сама. Одна, без помощников, которые больше мешают, чем содействуют выполнению спецзадания.
   Герман пришел раньше Виктора,
   -- Ну, какие новости? -- спросил, накрывая на стол вместе с ней.
   Но Дина твердо решила не делиться с ним своими впечатлениями и размышлениями. Там более, что они в разных командах, хоть и на одном поле. Поэтому кратко ответила:
   -- У меня новостей нет.
   -- Зато у меня есть. -- Он высморкался под краном, после чего сполоснул руки. -- Постояльцы наши съехали.
   -- Вы выгнали фирмачей? -- обрадовалась Дина.
   -- Сами ушли. -- Он пожал плечами. -- Чего не хватало? Ну и черт с ними! Охранник-то остался.
   -- Почему?.. -- Поджаривая котлеты, Дина вовремя отшатнулась от брызг раскаленного масла, выплеснувшегося из сковородки.
   -- Почему, почему, -- пробурчал Герман, расставляя тарелки и раскладывая вилки. -- Это их дело, может, поближе к центру перебираются.
   -- Я про охранника. -- Дина накрыла сковородку крышкой. На Германа не смотрела. Зато он посмотрел на нее и многозначительно покрутил пальцем у виска.
   -- Зациклилась на нем, что ли? Давай расцикливайся. Кто нас охранять будет?
   Такой наохраняет. С таким они все рискуют жизнью, она была убеждена в этом. А чей он кадр? То-то же! Уж не плетется ли здесь заговор? Команда на команду пошла раньше времени? Служба в их фирме приучила Дину не доверять никому, кроме себя. И сейчас она исподтишка пытливо поглядывала на сообщника. Кто он? Друг или враг?
   Об этом же думал и Герман, охваченный подозрительностью. Кто она? Враг или друг? Дина явно выходила из-под контроля, надо было преодолевать ее скрытое сопротивление. Что замышляет отдельно от него? Да еще помешана на фантазиях Виктора!
   Теперь они оба выжидательно затаились, продолжая разыгрывать навязанную им трагикомедию. Мир кончился, началась холодная война, где каждый надеялся стать победителем. И для этого приходилось обоим притворяться.
   -- Где же у нас Чубайсик? -- с наигранной безмятежностью спросил Герман, чтобы переключить ее внимание на собаку.
   Но этот приемчик был хорошо известен ей, отработанный на других, всё-таки одной фирме служили. Как достойная партнерша, она подыграла ему:
   -- Наш Рыжик всё еще спит.
   -- Раньше в дверях меня встречал. А теперь что-то много спать стал, тебе не кажется?
   -- Кажется, -- вынуждена была признать Дина, у которой не шел из головы эпизод с охранником, словно околдовавшим ее памятным утром. -- И коноплей от Рыжика пахнет...
   Герман вроде бы не придал значения этому сообщению, даже не то пошутил, не то всерьез высказался:
   -- Может, до графининой аптечки добрался, там чего только нет.
   Нелепость этой версии была настолько очевидна, что Дина фыркнула.
   -- Он же не наркоман!
   -- Зато понятливый. Ну, да запахи не по моей части с моим хроническим насморком.
   И тут на кухню прибежал щенок, умильно виляя хвостом, принюхался, так что у Дины отлегло от сердца.
   -- Понятливый ты наш, -- потрепал его по загривку Герман. -- Ужинать пожаловал? Нет уж, подождем твоего хозяина, понял?
   -- Он-то понятливый, -- не упустила момент Дина, чтобы кольнуть Германа своим намеком. -- В отличие от некоторых, охранника не любит...
   -- Ну, ты точно зациклилась! Я его взял, я за него отвечаю, понятно? -- прикрикнул на нее Герман.
   -- Вполне.
   -- Лучше записи ищи, начальство ждет.
   Ужинали они в полном составе, дружной семьей. Виктор смешил друга и подругу, изображая молодящегося Модеста Барашкина. Вставал из-за стола, застывал величественным памятником со взором, устремленным в неведомое будущее.
   -- Он нашу Катю достал, ходит вокруг нее кругами.
   -- Ты про Ненашеву? -- отсмеявшись, задал уточняющий вопрос Герман.
   -- Ну да, а ты Катю знаешь?
   -- Да кто же ее не знает. Роскошная баба, то есть, женщина.
   -- Удочерил бы он ее, что ли. -- Виктор сосредоточился на рисовом гарнире, щедро политом соусом. -- всё равно ведь всё про них известно.
   Герман с Диной переглянулись, как повязанные тайной сообщники, пока он смаковал острый томатный соус, напоминавший тот, который готовила для него мама в Джамбуле.
   После чего Дина с невинным видом спросила:
   -- А что известно-то?
   -- Ну, что Модест ее родной отец, -- ответил Виктор.
   Герман просто зашелся от хохота до выступивших на глазах слез, а Дина прыснула.
   -- Вы чего? -- отложил в сторону вилку Виктор и оглядел попеременно каждого. Не нравилось ему это их как будто бы неуместное веселье, ох, не нравилось, что-то недоброе было в нем.
   -- Сейчас я тебя просвещать буду, -- вытирая слезы, заявил Герман. -- К твоему сведению, Модест и Катерина любовники, понял? Любовники!
   -- Не может быть!
   Простая и душевная Катя, симпатичная ему -- любовница? И кого? Модеста Барашкина, который старше чуть ли не втрое? Всё протестовало в нем. Не хотелось верить, однако, он поверил, уже умудренный московской жизнью. Еще одной иллюзии лишила его Москва, так и до Гериного цинизма недалеко... Друг его многоопытный, ну, а подруга? Тоже, выходит, не без опыта. Впрочем, не ему судить их. Кто знает, каким бы стал он, поварившись в этой каше сколько они. А тут еще смутное время перемен, всевластное над москвичами, более других росссиян приближенными к порочным властителям. До чего же противно!
   Виктор резким движением отодвинул тарелку с недоеденной расковырянной котлетой.
   -- Какая гадость!
   -- Жизнь такова, какова она есть! -- пожал плечами Герман, жалея друга, потому что сам когда-то в невинном детстве походил на него.
   Согласная с Германом, Дина молчала, но ее, в отличие от Германа, уже стал раздражать Виктор. Никак не может приспособиться. Если живешь здесь, так принимай правила здешней игры. А иначе как выживешь? Ну да, он -- чистый, а они запачкались, так ведь потому что делают за таких, как Виктор, грязную работу. По земле ходят, пока он витает в облаках. Если они люди дела, то он -- бездеятельный мечтатель.
   А Виктор затосковал. Конечно, ему было известно, что кругом далеко не ангелы. Откуда им взяться при нашей-то жизни. Но чтобы люди так низко падали в своей греховности! И совсем не пытались подняться... Ну а сам он? Больше всего угнетало, что если раньше обнаруживал в человеке какой-нибудь душевный изъян, то бурно переживал. Очаровывался и разочаровывался. А теперь даже не удивлялся, отупел что-ли? Но так ведь самому недолго стать точно таким же. Не столько понимал, сколько чувствовал это. Наверное, уже становился... Попал в Систему, которая засасывала, как трясина, всё глубже. Похоже на анекдот про удава, проглотившего кролика. Чтобы кролик не выскочил наружу, удав зажал в своей пасти свой хвост, перекрыв выходы из себя, верхний и нижний. Функционируй, скотина, внутри! Вот так и Виктор ощущал себя в роли кролика, функционируя в замкнутой Системе. Дошло до того, что начал мысленно взывать к Всевышнему, в которого не верил. Нет, он конечно не собирался следом за дочкой Германа, бывшим мальчиком Сашком, теперешней девушкой Шуркой, прятаться от этой жизни в монастыре. Однако уже подумывал о том, чтобы окреститься. Может, тогда наконец научится жить в мире с людьми и согласии с собой?
   Насчет крещения окончательно решил после столкновения с охранником своего дома. Сначала Виктор услышал тревожно знакомые хрипы с тяжелым дыханием в облачке сладковатого запашка анаши, тоже тревожного, когда подоспевший охранник отпирал ему калитку. Виктора так и обдало жаром, потом охватило холодом.
   -- Вы! -- схватил он за грудки отпрянувшего охранника. -- Это вы звонили мне по телефону! Зачем?
   Охранник дернулся, склоненная голова вскинулась, и раскаленные угли черных глаз на каком-то безликом лице с размытыми чертами уперлись прямо в расширенные от волнения зрачки Виктора. Виктор сразу обмяк. Его словно сквозняком продуло, руки разжались, безвольно повисли вдоль налитого тяжестью туловища. А охранник, не сводя с ослабевшего Виктора пронзительного взгляда, поводил перед его носом указательным пальцем с массивным перстнем.
   И всё. Виктор забыл, о чем спрашивал. Полный провал в памяти. Он почувствовал неловкость от того, что почему-то задержался у калитки с охранником, и оба молчат.
   -- Ну, я пошел? -- неуверенно выговорил Виктор.
   -- Конечно, хозяин, идите. -- Охранник уже запирал за ним калитку, возясь с капризным запором. И бормотал, словно оправдывался: -- Совсем заржавел, сменить надо. Не беспокойтесь, хозяин, я займусь этим.
   С тех пор смутное беспокойство овладевало Виктором всякий раз при виде хлопотавшего во дворе охранника. Смотрел на него и силился что-то вспомнить, но никак не мог.

24

   Пришла долгожданная весна и была неотвратима, без утомительных возвращений в постылую, всем надоевшую зиму. В самый безоблачный солнечный день заснул и не проснулся на своей подстилке Рыжик, он же Чубайсик. Безутешная Дина позвонила Герману, вызвала его. Он сразу же прикатил на машине с водителем Васей. Поднялся наверх, но не утешал, а размышлял вслух, меряя шагами спальню, где она горевала.
   -- Не иначе как мешала кому-то собака. Может, мафия начала действовать? Отравили, устранили, но как добрались до нас?
   А Дина думала, что действует тут не мафиозный король Тарас, а колдун-охранник. Но ведь бесполезно на этом настаивать, вполне возможно, что он с Германом заодно. Все, что она скажет, против нее же и обернется. Похоже, что ее вытесняют из Большой игры, чтобы сцену заняли второстепенные персонажи, может быть, даже массовка. Тогда победа достанется им. Передадут графинин компромат наверх, и начнется великая битва за власть. Сколько при этом случайных людей погибнет, тут и до гражданской войны недалеко. Права она, тысячу раз права: бомба не должна взорваться. Надо найти и обезвредить. Так что она, спецагент Дина, останется на своем посту до конца. Доиграет главную роль. Им не победить ее, потому что чувствует и понимает больше их всех. Убили Рыжика, кто следующий на очереди? Скорее всего она...
   -- Как мы про Рыжика Вите скажем?
   -- А мы не сразу, -- решил пойти на компромисс Герман. -- Обманем, что Чубайсик в ветлечебнице, подготовим его. Да и анализы надо сделать, патологоанатом поработает.
   -- Бедный Рыжик!
   -- Ты бы лучше людей жалела, -- насупился Герман, не желая обнаружить своих теплых чувств к песику, который всегда забавлял его, помогая расслабиться.
   Виктор пришел раньше обычного и на себя не похожий. Заостренный нос, под глазами темные круги; украшавшие голову локоны обвисли спутанными прядями, как будто дергал их по дороге.
   -- Ты чего, Витек? -- с хрустом размял свои пальцы насторожившийся Герман.
   -- Витя, -- начала говорить Дина и запнулась.
   Он не смотрел на них. Застывший взгляд его был устремлен в никуда, поверх их голов. Монотонный голос произнес:
   -- На курсах проводили медицинское обследование.
   -- Ну и что, -- поторопил Герман, -- обычное дело.
   А дальше услышал то, что повергло его и Дину в шок.
   -- У меня спид.
   Что угодно приготовились понять и принять они, только не это. Самая страшная болезнь века! И вроде бы совсем несовместимая с Виктором... Пока Герман осмысливал сказанное, похолодевшая Дина уже поняла, что к чему. Так вот какова расплата за верную службу фирме. Что это: ужасный конец, или будет еще ужас без конца, который доконает ее?
   -- Значит, и у меня тоже... Это я заразила тебя!
   И тут на нее с кулаками набросился Герман.
   -- А кто же еще? -- Он был вне себя от ярости. -- Конечно ты с твоими клиентами!
   Взбешенная Дина, чьи силы словно удесятерились, точным ударом ноги в пах опрокинула его на стол, прямо в овальное блюдо с салатом.
   -- Моими? А кто посылал меня к ним?
   Это Виктор принял без истерики, уже опустошившей его, когда добирался до дома. Даже душевной боли не испытал, так, легкий укол в закаменевшее сердце. Как будто кольнуло и отскочило. Отстраненно, как несопереживающий зритель, смотрел на сцену, которой по воле случая была кухня, где во всей своей вопиющей бесстыдности разворачивалось финальное действие с мордобоем двух, с позволения сказать, актеров. Бывшего друга и бывшей подруги. Он окончательно прозрел. И возненавидел обоих бездейственной холодной ненавистью.
   Тем временем, сложенный пополам, ставший податливо тряпичным Герман медленно сползал на пол, инстинктивно прикрывая руками лицо. Но Дина больше не трогала его, поглощенная своими мыслями и чувствами, в которых теперь не было места как Герману, так и Виктору. Только собственная исковерканная судьба занимала ее. Да что Виктор? Использованный и отработанный материал, не больше. Пожалела бы его, но на себя жалости не хватает.
   А Герман сидел на полу со спиной в кровяных подтеках помидоров и мокрых сметанных пятнах, озелененных луком. Он уже настолько отдышался, что позволил себе уязвить Дину:
   -- Ты же не возражала, по-моему, тебе они даже нравились. Твои клиенты!
   Она дернулась, но удержалась, чтобы не ударить снова, да и запал кончился, силы иссякли. Только безнадежно отмахнулась.
   -- Я выполняла твое задание.
   -- А на что ты еще годишься?
   -- Мразь!
   -- Сама такая!
   Виктор как будто очнулся. Схватил хрустальный графин и ахнул об пол, так что осколки брызнули во все стороны. Мгновенно отреагировавших на этот внезапный выпад Дину с Германом стеклянная крошка не достала, а вот он поранился. Но боли не почувствовал. Они были невыносимы, как бывший друг, так и бывшая подруга. Обвиняли друг друга в перепалке, каждый выгораживал себя, а его в расчет вообще не принимали. Погубили и бросили, для них он уже не существовал. А для себя?
   В установившейся тишине приглушенно зарычал по-звериному бульдозер на улице, который расчищал рядом с особняком место под детскую площадку. А в гостиной вдруг что-то грохнуло, и у Германа быстрее, чем у Дины, сработал профессиональный рефлекс. Вскочил на ноги, рванулся туда. За ним устремилась Дина, а за ней побежал Виктор. Еще вчера самые близкие люди, они отчужденно держались порознь, старались даже случайно не задеть один другого.
   Все трое остановились, как вкопанные, при виде сорвавшейся со стены картины с Купальщицей. Картина теперь покоилась на паркете без рамы, которая раскололась на куски. Но если Виктор смотрел на Диану, то Герман с Диной -- на пакет с фамильным гербом графини. Очевидно, он вывалился из тайника за холстом картины, порвался, и мелко исписанные, пожелтевшие листки усеяли паркет. Графинины записи! Оба наперегонки бросились за желанной добычей, отталкивая друг друга.
   Для Виктора они остались в прошлом. Настоящее опоганено ими. А будущее... Разве оно у него было? В этой жизни с этими людьми? Да и как можно жить после такого? Он посмотрел на Диану. Единственная! Виктор поднял поверженную картину и бережно прислонил к стене. Почему он здесь, а не там, со своей любимой Дианой? Сейчас был уверен, что всегда любил только ее, свою мечту.
   Между тем, бывшая подруга и бывший друг переплелись в схватке. Царапаясь наманикюренными ногтями, Дина вырывала у Германа стопку подобранных листков. Она визжала, он сопел, когда прибежал на шум водитель Вася с сообщением:
   -- Шеф, там бульдозер ограду зацепил, всю, как есть порушил!
   Он вытаращился на редкие листки около картины, потом на те, что Дина уже при нем выхватила у замешкавшегося Германа, и догадливо подобрался, как перед хищным броском. Куда только подевалась невозмутимая хохляцкая медлительность! В глазах зажегся нетерпеливый алчный огонек, рука стремительно выхватила пистолет из-под мышки.
   -- А, суки позорные, всех порешу!
   -- Ты что? -- отшатнулся Герман от наведенного на него дула пистолета. -- С ума сошел, Василий?
   Дуло последовало за ним, ткнулось в сразу вспотевший висок Германа.
   -- Я тебе не Василий, а Тарас, -- ощерился водитель, обнаружив редкие, до желтизны прокуренные зубы. -- Король Тарас, смекаешь, шеф?
   Герман охнул. А Дина попятилась. Потом выхватила зажигалку, чиркнула и подожгла графинины записи, отбросив запылавший факел, чтобы не обжечь пальцы. Сейчас она думала только о том, что смертоносная бомба никогда уже больше не взорвется. И это удалось ей, спецагенту Дине, победившей всех.
   Мафиозный король Тарас метнулся к ней со взведенным курком.
   -- Стой, стерва!
   И столкнулся с Германом, который вопреки всему, надеялся стать обладателем ценного досье, необходимого для шантажа сильных мира сего, чтобы ослабить и уничтожить их. Грянул выстрел. Пуля продырявила потолок, вниз посыпалась штукатурка с обломками потолочной лепки. Известковая пыль и удушливый дым заполнили гостиную. А дом сильно тряхнуло, и все попадали. Кроме Виктора, он устоял, прижимаясь к своей Диане на картине. Теперь трое барахтались с проклятиями на ковре. Ковер уже начал тлеть, но они этого не замечали -- не до того было.
   И тут в гостиной возник охранник, словно из ниоткуда, узнанный одной только Диной, уже знакомой с его перевоплощениями. Сейчас это был старомодный господин в шляпе, смуглый, дьявольски привлекательный. Белая манишка, черный фрак. Он брезгливо отстранился от насмерть перепуганной троицы, к которой подбирался огонь, отряхнул от бумажного пепла удлиненные фалды фрака, напоминавшие раздвоенный хвост, и с торжественной надменностью хрипло заговорил:
   -- Ничтожные людишки, вы достойны своей участи. Это говорю вам я, великий художник, маг и чародей. А она -- небрежным жестом указал на Купальщицу, -- мое бессмертное творение. Отойди от нее, мальчик, -- повысил голос на Виктора, -- она не для вашего поганого времени, я забираю ее с собой. -- Он предложил Купальщице руку. -- Иди ко мне.
   И ожившая Диана отделилась от холста. Но сделала шаг не к нему, а к Виктору. Впервые он увидел под ее трепетно приподнятыми ресницами глаза, но вовсе не зеленые, как у Дины, а фиалковые, редкого у людей цвета. Они расцвели перед ним, словно джамбульские цветы, самые ранние после зимы. Услышал певучий голос:
   -- Мы уйдем с тобой вместе.
   -- Куда?! -- закричал художник, маг и чародей, чье творение взбунтовалось против творца. -- Ты моя!
   Хвостатый фрак его распахнулся, шляпа слетела с головы, на которой вздыбились кудряшки, похожие на рога.
   А счастливые Виктор с Дианой взялись за руки и ступили в водоем с лилиями. Заструились прозрачные воды, принимая их, поглотили и сомкнулись над ними. Теперь картина была пуста, даже водоем с нее исчез, будто закрылась волшебная дверь в другую, никому неведомую жизнь. В гостиной уже вовсю бушевал огонь, жадно пожирал портреты, пейзажи и натюрморты. Троица, завороженная увиденным, очнулась, но с трагическим для нее опозданием. Они были отрезаны огнем от выхода. Заметались в корчах и воплях.
   Спасся только художник, маг и чародей. На чудесное спасение из очистительного пламени его дьявольских чар хватило. А они были просто люди из нашего времени.

ЭПИЛОГ

   Ровно в полночь старинный особняк в тихом арбатском переулке взорвался как вулкан. Набитое ценным антиквариатом нутро его содрогнулось и лопнуло, извергая лавину осколков с обломками, полыхавшими зловещим огнем. Враз побагровело забитое плотными тучами московское небо. И вдруг разверзлось прямо над особняком, а в эту дыру устремилось нечто странное. Загадочный, ни на что не похожий предмет подвывал с таким тоскливым надрывом, что к особняку сбежались в панике редкие прохожие, потянулись жильцы из соседних отдаленных многоэтажек.
   -- НЛО! -- восторженно выкрикнул мальчик,
   -- Ведьма, -- пугливо прошептала старушка, осеняя себя крестом. -- Свят, свят... Примешь ли ты, Боже, грешную душу?
   Всосав нечто, дыра в небе закрылась, и оно опять словно придавило Москву своей тяжестью непролитых дождей. Только тогда на миг суеверно притихшая толпа заговорила, задвигалась, каждый ожил сам по себе со своими домыслами. Но на грохот крыши, которая рухнула, повернулись все вместе. И увидели, как взвился гигантский костер, быстро испепеливший всё к приезду пожарных. Спасать было уже нечего. На месте особняка теперь зияла яма, а на дне тлели угли. Земля здесь почему-то сразу провалилась, хотя почти век держала строение, такое же древнее, но крепкое, как его предпоследняя хозяйка, потомственная графиня-покойница. Последним был ее племянник. О нем-то и вспомнили в толпе. Забеспокоились.
   -- А парень где? Куда подевался парень? Неужто сгорел?..
   Если он там, в яме, где по-змеиному шипели угли, то ничего от него не осталось. Проклятый дом! Недаром же пользовался дурной славой! Не удержались в нем даже так называемые новые русские, крутые ребятки-предприниматели, арендовавшие под офис нижний этаж. Никаких киллеров и рэкетиров не боялись, а вот дом нагнал на них страху, да такого, что съехали, ссылаясь на полтергейст. Дескать, запертый сейф сам по себе распахивается, доллары выпархивают из него зелеными резвыми птицами и в руки никак не даются. Погоняйся-ка за ними. Никто там не мог прижиться. Кроме племянника покойной графини, занявшего верхний этаж. Так что же всё-таки с ним случилось? Спасся или погиб? Толкуя об этом, люди расходились под милицейские трели. Только старушка, поминавшая ведьму, задержалась дольше других. Склонилась над ямой, всматриваясь в жародышащую тьму, чтобы перекрестить ее. Свят, Свят! Уж племянник-то наверняка с нечистой силой не знался. Нареченный гордым именем -- Виктор, то есть, Победитель, человеком был простым, душевным. А для нее, одинокой пенсионерки, растратившей здоровье на тяжелой работе, так просто благодетелем. Потому что покупал у нее выращенный на подоконнике лук и разную зелень, причем платил щедро, намного выше назначенной цены и сдачи никогда не брал. При этом ласково называл бабуленькой... Помоги ему, Боже, если живой! Сохрани и оборони! Пусть все его желания исполнятся. Ну, а уж если на том свете сейчас пребывает, позаботься о нем. Всего-то зиму пожил он в проклятом доме. И за грехи родственницы своей, графини-ведьмы, отвечать не должен.
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"