Этой ночью было светло почти как днём - огромная луна освещала кладбище. То ли из-за неё, а, может, потому что озяб, Мишка проснулся. Он поёжился и протёр глаза кулаками. Согретый за день могильный камень, где сморил сон, отдав ему своё тепло, уже остыл и теперь холодил через подстеленную курточку. Мишка сел, вплотную прислонившись спиной к надгробному кресту, и заерзал, чтобы почесать под лопатками. Потом благодарно погладил чуткими пальцами мрамор креста, устремлённого прямо на луну, как указующий перст, который взывает к небу о милосердии для обездоленных на земле. Про них читал ему дядька Степан из книжки, вместе со старыми журналами выброшенной на свалку. Дядька Степан был единственным среди обитателей свалки, кто защищал его от них, призывая всех жить в мире и согласии. Небось тревожится о нём сейчас...
Потягиваясь, разминаясь, Мишка встал возле надгробья, где заночевал случайно. Поднял лицо и загляделся на луну. Она будто сочилась янтарно-медовым соком. Может быть сладкая, как перезрелая дыня, мякотью которой довелось полакомиться при жизни мамы... Он вздохнул и тут же высмеял самого себя: что на уме у того, кто часто недоедает? Конечно, еда!
Правда вчера он даже переел - с запасом на будущее. Потому что всё одному досталось, не было бродячих собак поблизости. Наверное, им тоже повезло насытиться у ресторана или церквушки, соседствующих с кладбищем.
Раньше поминали усопших разными вкуснятинами, а теперь всё больше крутыми яйцами с горбушками хлеба. Оно и понятно: после того, как единственный городской завод перестал получать военные заказы, у людей - ни зарплат, ни пенсий. Жируют только ресторанные "новые русские", да ещё бандиты. А вообще-то зачем живым отрывать от себя последние куски ради мёртвых? Как будто тем, кто под землёй, не всё равно! И бояться их нечего. Правильно говорит дядька Степан: бояться надо живых, а не мертвецов в такое-то трудное для всех время.
Одёргивая куцую курточку, до дыр протёртую на локтях, Мишка всей грудью вдохнул свежий воздух, настоенный на ароматных кладбищенских травах. Благодать! Живи и радуйся.
Хорошо-то как! Тишина, никого кругом. А впереди - целая жизнь, в которой ему, конечно же, повезёт. Уверенный в этом Мишка повёл по сторонам глазами, повлажневшими от избытка чувств. И вздрогнул. Кто это?.. Что это?.. Совсем близко от него, в призрачном лунном свете белела фигура. Женщина в развевающихся одеждах двигалась. Она танцевала!
Только однажды, ещё при маме, которая повела Мишку в театр, видел он такое зрелище на затемнённой сцене. Танцевала балерина под переливчатым светом прожекторов. От их лучей она то вспыхивала оранжевым пламенем, то становилась яркозелёной или яркосиней, волшебно преображаясь.
Но когда прожекторы погасли, а люстра над зрительным залом зажглась, Мишка почувствовал разочарование с горьким привкусом обмана: балерина была во всём белом. Поразившая его многоцветная красота оказалась ненастоящей. И колдовство для него тогда закончилось.
Но теперь продолжалось, хотя танцующая женщина оставалась во всём белом. Мишка был зачарован. Она кружилась, отрывалась от земли и парила в воздухе, а он смотрел.
В свои малые ещё годы уже много повидавший Мишка ни в кого и ни во что не верил. В приведения - тем более. И всё же иголочки не то чтобы невольного суеверного страха, а какого-то знобкого волнения покалывали кожу. Его детская душа жаждала чудес и вот, наконец-то, получила. Ночью, на кладбище, в полнолуние.
Как же самозабвенно кружилась белая женщина! И вдруг встала на месте, в упор посмотрела на Мишку. О, ничего подобного он никогда не испытывал, готовый оторваться от земли, чтобы вместе с ней улететь всё равно куда. Заметно полегчавшее тело стало почти невесомым, душа возликовала.
Потом он успокоился под неотступным женским взглядом, почувствовал себя сильным и крепким. Правда, слегка кружилась голова, словно перебрал чистого кислорода, но трепетное от волнения сердце забилось ровно, в чётком ритме.
Пока они стояли и глядели друг на друга, за спиной белой женщины возникли смутные тени. Бестелесные и безгласные существа то растягивались, то сплющивались, пытаясь окружить её, оттеснить, чтобы приблизиться к Мишке. Но она взмахами крылоподобных рук легко отгоняла их, охраняя его. Когда же они стали обретать чёткие очертания каких-то людей, но не белых, как она, а чёрных, Мишка запаниковал.
- Иди и всё забудь, - услышал он её певучий голос. - Мы с тобой ещё встретимся.
И тогда он безбоязненно пошёл, не спотыкаясь на узкой, вилявшей между могилами тропке. Не цепляясь за спутанные травы. Высокую кладбищенскую ограду преодолел без труда. Совсем пришёл в себя на пустынной дороге. Шагал и шагал. До утра далеко. До свалки тоже. Ну и что? Хочется жить!
Обеспокоенный дядька Степан встретил его вопросом:
- Ты где был?
- На кладбище ночевал, - ответил Мишка с улыбкой: - Знаешь, какой чудесный сон приснился!
- О чём?
Мишка задумался.
- Вот знаю, что чудесный, а о чём не помню.
- 2 -
Почему особенно ценишь свою жизнь уже на исходе? Спохватился! А она всё ускоряется, не идёт - бежит, и каждый день может стать последним... Так радоваться надо, что жив! Просто жить ради самой жизни и себя в ней, пока не обретёшь последний приют на кладбище, чтобы успокоиться навсегда. Тут между собой не бранятся, друг дружке не завидуют, на чужое место не зарятся. Что деньги, почести и власть? Ничего теперь не надо, навсегда угомонились. Нажитое на земле под землю с собой не возьмёшь.
Так философствовал кладбищенский сторож дядя Миша, подёргивая себя за пегий хохолок, сохранившийся на оголённой голове. Счастливчиком был, потому что повезло в смутное время скачка от социализма к капитализму. Смилостивилась судьба, забросила сюда после бесприютных скитаний по раззорённой российской глубинке. И потому обязательный обход кладбищенского хозяйства совершал как торжественный ритуал. Наслаждаясь утренней тишиной, по пути остановился, чтобы перекреститься на Храм справа, да плюнуть на ресторан слева. Кладбище-то как раз посередине, между святым и грешным.
Благодатная пора! Всё цветёт и благоухает. Лиловым колокольчикам, бело-желтым ромашкам и голубым незабудкам раздолье. Не то что в лесах и на лугах, где повывелись, сорванные и проданные в букетиках горожанам. Скромны они, непритязательны, уход за ними не нужен, растут сами по себе. Воздух свеж и ароматен. Таким никогда не бывает в городе, отравленном выхлопными газами.
С главной аллеи, по обе стороны которой рядами возвышались чиновничьи памятники, дядя Миша свернул на тропку между могилами остальных горожан. Многие переселились сюда из коммуналок, так и не дождавшись отдельных квартир. И там и тут не хватило на них квадратных метров, неравенство в жизни закончилось неравенством после смерти. Ну да им ведь теперь всё равно.
Дядя Миша вздохнул. К несправедливости он был чувствителен, однако не роптал, нет! Разве что иногда... Вот взять хотя бы начальников. Ладно, пусть им достаются лучшие места на кладбище, может положено так за дела их. А бандитам? Самый красивый памятник из чёрного мрамора с золотыми буквами - у главаря городских бандитов. На просторной полянке среди общей тесноты. Великий грешник был! Грабил и убивал.
А те, кто поминает его, такие же. После них возле памятника остаются огрызки с объедками ресторанных деликатесов, так что не случайно бездомные собаки облюбовали это место: тут и кормёжка и ночёвка. А он, дядя Миша, не гонит их, потому что жалеет.
Плохо только, что шерсти собачьей много. Выбрав её из примятых трёхлистников клевера, он с кряхтеньем разогнулся и направился к дорогой ему могилке. Сам ставил крест, сам сооружал скамейку и огораживал могилку с плакучей берёзой тоже сам. Обвисшие берёзовые ветки напоминали ему развитые локоны той, которую похоронил. Конечно, загустевшая берёзовая листва - сплошь зелёная сечас, не то что осенью: с желтыми вкраплениями, как закрашенная хной седина у Катерины...
Пьющая была, однако, за собой следила. Да как не пить? Из учёных в бомжихи попала, вот и заливала обиду вином. А разве одна она? Много таких в России, тоже обиженных. Нет, он не оправдывал её. Но и не судил строго, потому что грех Катеринин делил с ней пополам - не смог отвратить от вредного зелья. Эх, Катерина!
Что-то зазнобило его. То ли от воспоминаний, то ли от сырости: мокрые от росы штанины противно липли к щиколоткам и холодили. Наклонился, чтобы отжать их, а когда выпрямился, да глянул перед собой, обнаружил: место у заветной могилки занято. Ранним утром! При запертых воротах и высокой ограде!
Подошёл поближе, но так и не смог разобрать через решетку из ивовых прутьев, кто же там. Потому что как раз воссияло солнце над облупленным куполом прикладбищенской церквушки - скромным Храмом Божьим. И потом, когда заслонился козырьком ладони всё по-прежнему расплывалось перед ним. По карманам шарить бестолку, очков нет. Палка с ним, очки дома остались. Дальше пошёл почти вслепую. Ну да ведь тут всё наизусть знает, где ямка, где кочка.
Вот и Катеринина могилка со скамейкой под берёзой. А на ней - женщина. Да чудная какая-то! Не сама - то, что на ней. Какой-то серебристый балахон, и руки в рукавах, похожих на сложенные крылья. Как залетела сюда? Для ангела - старовата, ближе к сорока уже, и миловидное лицо самое обыкновенное, а стрижка новомодная - под мальчика. Но глаза... Подняла их, и он обомлел. Таких никогда не видывал! Золотисто-лучистые, они обдали жаром, так что сразу же согрелся, даже штаны высохли, исходя паром.
Небывалое волнение овладело стариком. Зачастило сердце, спутались мысли. Но когда женщина потупилась, голова у него стала ясной, а тело как-то по-молодому взбодрилось. Что это он? Пора к своим обязанностям приступать. Прошёл в оградку и строго спросил:
- Кто такая?
Нахохленная женщина по-птичьи встрепенулась.
- Лессиния!
Господи, и голос-то как у певчей птахи из поднебесья...
- Лена, значит? А я дядя Миша.
- Лессиния, - повторила женщина.
- Давай-ка уж по-нашему. Откуда ты, Лена?
- Оттуда, - взмахнула она крылатыми руками, из-под которых взлетели разноцветные бабочки.
Полнеба расцветилось от них, будто вспыхнул живой фейерверк. Но тут же и погас, осыпаясь мелкими блёстками на берёзу. Та заискрилась и померкла - чудо-дерево снова стало просто берёзой.
Молитвенно сложив крестом руки на груди, дядя Миша вгляделся в опустевшее небо.
- Благодарю тебя, Господи, за Божьих посланников. Но не ведаю , какую благую весть принесли. И где они теперь...
Он не спрашивал, но она ответила. Непонятно для него:
- Распылились. Земля не для них.
- Может это знак нам с тобой, но какой?
Лессиния улыбнулась.
- Наверное, чтобы мы подружились.
- Так я согласный!
- И я тоже.
- Однако, всё же, хочу знать, почему ты тут, а не дома?
- Мой дом очень далеко, - вздохнула Лессиния.
Он тоже вздохнул, растревоженный воспоминаниями.
- Значит, бомжуешь? Как Катерина... И чего это вас всё на кладбище тянет раньше срока?
- Мне тоже. - От улыбки во рту старика обнажились металлические коронки на стёртых зубах. - Лучшее место на земле, уж поверь мне.
- А ночью было светло, как днём.
- Дак ведь полнолуние!
- Погоди, а что ты тут ночью делала?
- Танцевала, - доверительно сообщила Лессиния.
Ему показалось, что ослышался.
- Ты это... Чем занималась?
- Ну кружилась я. Луна светит, я танцую.
Дядя Миша даже отступил на шаг. Прислонился боком к оградке. Ничего себе! Уж в своём ли уме эта Лена? Да и он тоже... Что-то с ним не так: то прояснение, то затемнение в мозгах. Кто она? Может из дурдома? Километра три до него отсюда, но что для ненормальной такое расстояние?..
Чувства его расходились с мыслями, объединить их никак не мог, пока её воркующий смех не прозвучал успокоительной трелью:
- Да нормальная я, дядя Миша, не сомневайся. Просто рада, что сюда попала и встретила тебя.
Ему полегчало. Потому что услышать такое было лестно. Уже по-дружески напомнил:
- И всё же ночью, Лена, спать полагается.
- Я так и буду делать.
- Только не на кладбище, - счёл нужным предупредить он её. - Тебе, что ночевать негде?
Одарив его солнечным взглядом, Лессиния кивнула и повторила:
- Мой дом далеко.
Бездомная, как и Катерина... Бомжует недавно, потому что чистенькая и пахнет приятно. Она, конечно, с причудами, но кто нынче без них? У каждого свои заморочки.
- Лена, а ты спиртным не увлекаешься? - в упор спросил дядя Миша.
Она в недоумении повела плечами под серебристой тканью в мелких пушистых лохмотках, напоминающих голубиные перышки.
- Не поняла.
- Не пьющая ты, - сам он ответил на свой вопрос. - Извиняй! А Катерина хоть и злоупотребляла, но разумнее тверёзых была. Не сберёг я её...
По перезвон церковных колоколов дядя Миша перекрестился.
- Что это? - заслушалась Лессиния вместе с ним.
- К заутрене звонят.
- Красиво!
Озарённое восторженной улыбкой лицо её как-будто бы помолодело, стало ещё симпатичнее. Портила только, по его мнению, короткая мальчишеская стрижка, убавляя женственности.
- Ну, вот что, - решился дядя Миша.- Хочешь пожить у меня? Катеринина комната пустует.
- А где она?
- Катерина-то? - Дядя Миша помрачнел, упёрся взглядом в деревянный крест под берёзой. Нагнулся, чтобы поворошить под ним поникшую траву. - У Катерины теперь другая квартира, от всех отдельная. - И добавил: - Соглашайся, Лена, куда тебе деваться? Не приспособленная ты к жизни, по всему видно.
- Я приспособлюсь, дядя Миша, - пообещала она не столько ему, сколько себе.
- Вот и ладно, - принял он эти слова за согласие. - Люди должны держаться друг за дружку. Так? Вот Катерину я не удержал... Видела б ты её! Бывало нарядится, завитые волосы по плечам распустит навроде берёзы с ветками. Заметная женщина была! А ты, Лена, зачем коротко стрижешься? - Попенял Лессинии, неодобрительно оглядывая бобрик на её голове. - Нехорошо! Вот Катерина хоть пьющая...
- Почему?
- Пила-то? Дак история с ней приключилась. Друг детства напакостил, да... В лабораторию к себе устроила, домой взяла, а он отблагодарил. Из квартиры выселил, с работы выгнал. Кандидата наук!
- Как же она допустила это? - Не могла взять в толк Лессниния.
- Начальником над ней стал, она и начала попивать, - объяснил старик. - А с пьющей расправиться легко.
- И никто не помог ей?
- Связываться с ним побоялись.
- Плохие люди, - категорически высказалась Лессиния.
- Ясно, что нехорошие,- согласился дядя Миша, но тут же выступил в их защиту: -Хотя понять можно, тоже без работы бы остались, а как жить?
- Дядя Миша, ты мне подробнее про Катерину расскажи.
- Расскажу, чтобы ты поостереглась. Люди разные, не всем доверяться можно.
Слушала Лессиния Катеринину историю с таким заинтересованным вниманием, словно хотела запомнить крепко-накрепко. А он выкладывал ей свое наболевшее. Нашёлся, наконец-то, человек, готовый разделить с ним душевную боль пережитого. Чужая, а вот ведь роднее родных, каждое слово ловит. И губы дрожат от сострадания.
- Бедная Катерина!
Маму Лессинии тоже сгубили плохие люди. Сколько их здесь? Неужели больше чем хороших? Что-то она расчувствовалась... Где всегдашняя твёрдость? Чувства не должны мешать делу. От них слабеешь, а надо быть сильной.
- Я должна привыкнуть, - вслух наказала себе она.
- Привыкнешь, - подхватил дядя Миша, - Я помогу. В дому жить будешь, не на улице. Не дворец, конечно, дак у других и такого нет. Ох, заговорил тебя совсем, - спохватился он, - Намолчался ведь! С козой Зинаидой какой разговор? Бессловесная животина, "бе-е-е" да "ме-е-е". А человеку человек нужен. Ладно, пора доить её. И делов много, это для кладбища выходной, не для меня. Ты, Лена, погуляй пока. Я тебе молочка принесу, козье, оно пользительное.
Собрался уходить, но Лессиния задержала его.
- Дядя Миша, а почему ты про меня ничего не спрашиваешь?
Наощупь пригладив свой встопорщенный хохолок, он ответил:
- Это же дело добровольное, захочешь - сама расскажешь. У меня отболело, а у тебя, может, ещё нет, зачем пытать-то?
- Ну, не знаю, чего злиться-то? С Божьей помощью все когда-нибудь добрыми будем.
- А злых здесь много?
- Дак жизнь-то какая? Без войны разруха в нашем городе.
- У вас хоть спокойно. А то ведь на всей земле воюют.
- Это верно, - вынужден был признать он. - У нас люди терпеливые. Хоть бедные, конечно, богатым завидуют, а те промеж собой богатства поделить не могут, греховодники. Но что делать? Бог терпел?, и нам велел. - Тягостным вздохом старик выдал себя - прорвалась накопленная горечь. - Чего людям не живётся по-человечески? Ведь всех жалко, бедных-то конечно жальче. И когда Господь нас вразумит?
Он ушёл, по-привычке держась за поясницу, которая впервые за многие годы совсем не болела. А вот растревоженная душа ныла. Неужели никогда не наступит общее благоденствие? Одно утешение, что на том свете всё будет по-другому, каждому воздастся по делам его.
Провожая старика взглядом, Лессиния вытягивала свои волосы. Прихватив ногтями с кожи головы, тянула до ушей и на лоб. Легко поддаваясь, они удлиннялись и завивались на концах. Конечно, не Катеринины локоны, которые милы дяде Мише, но нельзя ведь сразу преобразиться. Она должна быть такой же, как все здесь. Ничем не выделяться среди них. И хорошо, что первыми встретились добрые люди. Ночью - мальчик, а днём - старик.
- 3 -
Козье молоко Лессиния выпила с удовольствием.
- Вкусно! - причмокнула, слизывая с губ молочные капли.
- А то! - Довольный дядя Миша отставил в сторону бидончик. - Вот чем лечиться надо, а не таблетками.
Теперь они сидели рядом на скамейке у Катерининой могилы. Но недолго наслаждались шорохом берёзовых листьев над своими головами. Затишье кончилось.
- Никак собаки кого-то травят, - прислушался дядя Миша к лаю, который нарастал. - Вроде бы никого, кладбище-то закрыто.
И тут из ближнего куста сирени вывалилась обезумевшая от страха кошка. Метнулась к ним в оградку, взъерошенная, с прижатыми ушами.
- Китанучик! - всплеснула руками, как крыльями, Лессиния. - Ко мне, Китанучик!
Их глаза встретились, и кошка прыгнула к ней на колени, затаившись в пышных складках подола.
А Лессиния, поглаживая её вздрагивающую от пережитого, заинтересовалась кошкиной головкой. Пощупала за ушами с удивлением.
- Дядя Миша, а где рожки?
Теперь удивился он.
- Какие рожки, Лена, это тебе не коза.
- Маленький Китанучик...
- Скорее уж Мурка. И вообще! Как бы нам не досталось из-за этой Мурки.
Встревожился он не зря. На полянку высыпала возбуждённая стая. Остервенелый лай не предвещал ничего хорошего, так что теперь старику было не до кошки, за которой охотились одичавшие собаки. Кого только не было в стае! Породистые псы и дворняжки вперемежку, объединённые ненавистью к людям, предавшим их. Одних выставили из дома хозяева, других бомжи с помойки прогнали. Конечно, собаки не считали дядю Мишу врагом. Даже были, наверное, благодарны по-собачьи, но близко к себе не подпускали. А сейчас в охотничьем свирепом азарте готовы были напасть, чтобы отбить ускользнувшую добычу. Загрызут ведь любого, кто встанет на пути к ней...
Осознавая крайнюю опасность положения, куда угораздило попасть из-за кошки, дядя Миша поднял с травы свою палку. Придётся защищаться. И защищать женщину. До чего же она безмятежна! Это и к лучшему, потому что, почуяв страх, собаки совсем озвереют. Вырвутся наружу хищные инстинкты и толкнут на кровавую расправу. А на кладбище пусто, некого звать на помощь. И развязка близка. Если удастся выжить после собачьих зубов, что останется? Ну, от кошки-то, разве только хвост, а их двоих погрызут, калеками сделают. Неужели же Лена не понимает этого?!.
Крепко сжав палку - единственное оружие для защиты, старик посмотрел на собак поверх оградки. Приготовились к атаке! Залегли выжидательно в клевере с нетерпеливым подвыванием. По сигналу вожака нападут со всех сторон, окружат, и тогда конец. Всё зависит от вожака.
Матёрый пёс помесь волка с овчаркой, приближался с медленной неотвратимостью. Вот он уже рядом, за оградкой. Легко раздвинул оскаленной мордой ивовые прутья и рявкнул. Чудовище! Разинутая пасть, между оскаленными клыками кроваво-красный язык в пузырчатой пене слюны...
На Лессинию он не оглядывался. И потому не видел: ей хоть бы что. Так же как и кошке, вдруг дерзко взмахнувшей высунутым хвостом перед самым носом вожака, который замер под пристальным взглядом Лессинии. Она что-то нашёптывала, и собачьи глаза очищались от злобной мути.
Перед остолбеневшим дядей Мишей завершилось превращение дикого хищника в домашнюю собаку. Приручённый вожак припал брюхом к земле, по-щенячьи повизгивая. Потом пополз к своим, а там гордо поднялся, отрывисто взлаял, собирая собак вокруг себя, и увёл всех в сторону ресторана.
- Ух! - перевёл дыхание дядя Миша, утирая пот со лба, над которым торчал влажный хохолок. Макушечная лысинка порозовела от прилива крови, в ушах словно кузнечики стрекотали. - Кажись, пронесло. Вот и разбери, отчего да почему. А ты, Лена, храбрая, - уважительно признал он и перекрестился. - Спаслись, слава те, Господи!
- Они, что, живут здесь? - спросила она про собак.
- Куда им деваться? Отовсюду гонят, а жить всем хочется, тоже ведь твари Божьи. Признали меня, видать, вот и отступили. Тоже ведь с понятием.
- Ещё с каким, - улыбаясь, подтвердила Лессиния. - Правда ведь, Китанучик? То есть Мурка...
Кошка замурлыкала, будто согласилась с Лессинией.
- Да, попали мы в переделку из-за этой Мурки, - не преминул заметить дядя Миша. - Но не бросать же на растерзание. Ты как, Лена, сейчас пойдешь со мной или попозже?
- Позже. А можно Мурка с нами поживёт?
Он сразу согласился, признательный Лессинии за то, что избавит от тягостного одиночества.
- До кучи уж! Все уживёмся, чего нам делить? С козой познакомлю. Зинаида хулиганка, но молоко даёт исправно.
- А как она хулиганит?
- Дак бодается, такая норовистая!
Лессиния засмеялась гортанным воркующим смехом.
- Ничего, мы её перевоспитаем.
- Ну, это кто кого, - засомневался дядя Миша. - Ладно, я пошёл, у меня делов много.
Однако пронзительный гудок у запертых ворот спутал его планы.
- Тьфу ты, принесла нелёгкая.- Пожаловался он. - Знают, что выходной на кладбище, а едут, будь они неладны. Им всё дозволено!
- Кто?
- Дак бандюки эти, брателлы. Что им закон? У них свои понятия. Ты смотри, остерегись от греха подальше, - предупредил её.
И заковылял к воротам, скособочившись по привычке. Не откроешь - так, чего доброго, вернее недоброго, ворота порушат. А чинить кому? Ему опять же! Им лучше не перечить, себе дороже обойдётся.
-4-
Над свалкой в полнеба кровенел закат, густея к горизонту, вслед погасшему солнцу. Напоминал он Мишке красную от крови рубашку дядьки Степана... Тот надсадно кашлял у него за спиной в домике из щелястых и занозистых ящиков, оставленных на свалке с испорченными продуктами. Насквозь продуваемое и промокаемое, это было их жилище на двоих, для удобства устланное тряпьём. Сейчас Мишка просто не мог находиться в нём из-за избитого дядьки Степана. Смотрел на закатное небо и давился злыми от беспомощности слезами. Вот вырастет и отомстит обидчиками!
Когда он, сложившись почти пополам, на карачках выбирался из домика, дядька Степан с хриплым придыханием наказывал ему:
- Далеко от меня не отходи, ладно? Они же там совсем озверели от дармового вермута. Лучше бы я обе бутылки по дороге выпил... И пирожки жалко, ты же сладкие любишь. Всё отобрали! И это люди?
- Ну чо ты? Сытый я, - старался хоть так утешить его Мишка. - В ресторане котлету съел. Подгорелая, но вкусная.
Расправившись с дядькой Степаном, соседи по свалке отомстили так за остаточную интеллигентность с неискоренимой привычкой "выкать", а не "тыкать", как было тут заведено. Раздражало их и то, что отгородился от всех с Мишкой. В общем, не их человек. К тому же удачлив был: наловчился брать то, что плохо лежало. Бывший школьный учитель, став бродягой, много чему научился тут. Сегодня вся его дневная добыча досталась соседям по свалке. Вот и расшумелись больше обычного. Да ещё пришлую бабёнку поделить не могли, она то хохотала басом, то взвизгивала.
Заткнув уши обоими большими пальцами, Мишка старался подумать о хорошем. Но не получалось. Чесалось давно не мытое тело, под майкой, пропитанной грязным потом. А постирать её и самому отмыться негде. Забулдыга отчим, сгубивший сердечницу маму, в родной дом не пускает. Да и какой он теперь родной? Последние мамины вещи из него пропиты. Почему, ну почему так жизнь устроена? И как приспособиться к ней?
Вообще-то, когда бомжи их не трогают, Мишке на свалке даже нравится. Иди, куда хочешь, делай что хочешь. Вольному воля! И чего только не выбрасывают люди, занятные вещички попадаются в мусоре. На днях колечко нашёл и припрятал. Если золотое - продаст, чтобы дядьке Степану тёплый свитер купить. Он и теперь-то мёрзнет по ночам, а что будет осенью? А зимой?! Где и как они перезимуют...
Занятый этими мыслями Мишка вернулся в домик к дядьке Степану. Деловым стал, потому что думал теперь не только о себе, но и о старшем друге.
-5-
Прогретая солнцем земля обдавала теплом, оно чувствовалось даже через подошвы сандалий. Поднимаясь вверх по ногам Лессинии, всю наполняло живительной силой. Как на родине! А здесь ведь чужбина...
- Ну что же, - задумчиво проговорила она, - Хоть не биороботы, а люди, как мы. Только очень уж чувствительные.
На её коленях зашевелилась дремавшая кошка Мурка. Враз насторожилась, и, спрыгнув, скользнула в дыру оградки, оставленную собачьим вожаком. А вернулась с добычей, положив перед Лессинией придушенного мышонка.
- Мурка, ты что? - подхватила его Лессиния. - Значит, вот так у вас? Друг за другом охотитесь! Собаки за тобой, ты - за мышатами, - укоризненно выговаривала кошке под недоуменное кошачье фырканье, и согревала в ладонях безжизненного мышонка. Крохотное вялое тельце напряглось, оживая, глазки открылись и блеснули. Прямо с её рук он юркнул в дыру. На удивление прытким оказался к неудовольствию пристыженной кошки Мурки.
Лессиния встала со скамейки, огляделась. Обманчивый покой! До общей благодати далеко, это очевидно. Однако, всё исправимо, было бы желание.
Разморённую полуденной жарой кошку Лессиния оставила под тенистой сиренью, сама же отправилась на поиски дяди Миши. Но далеко не ушла. Остановилась на клеверной полянке с чёрным памятником, наполовину заслонённая соседним деревянным крестом. Внимание привлекли два бритоголовых парня. Живописные персонажи! Почему-то в кожанках, несмотря на летний зной, правда, нараспашку. Они попеременно прикладывались к горлышку большой бутылки с яркой наклейкой, булькая жидкостью.
Один уже наглотался. Привалившись к памятнику спиной, заскользил вниз и поник головой, которую никак не могла удержать шея в крупноячеистой цепи с золотым крестом поверх майки. При этом подмял под себя охапку свежих красных роз, видимо, совсем не чувствуя их шипов, наверняка проколовших джинсы.
- Ты чо, братэлла, в натуре? - качнулся к нему второй парень, чтобы поднять первого. - Вставай.- Но хрустнувшая под ногой Лессинии яичная скорлупа заставила его рывком оглянуться, выхватить из кармана кожанки нож, не выпуская, однако, из свободной руки бутылку.
- Помощь нужна? - выступила из-за креста Лессиния.
- Гы-ы-ы! - расплылся в блудливой ухмылке парень, сунув нож мимо кармана. - Смотри, братэлла, кто это? В пёрышках птичка, цып-цып, - двинулся к ней и потянулся, пытаясь ухватить за серебристый подол в лохмотках, похожих на перья. - Откуда такая прилетела?
Она брезгливо отодвинулась, стараясь не дышать, потому что пахнуло чем-то таким резким, что внутри у неё забурлило.
- Ж-ж-ж...
- Братэлла, да она жужжит!
Его гогот слился с дружным собачьим лаем. Собаки подобрались незаметно и теперь поднимались из-за могил с грозным рычанием. Рявкнул, выступивший вперёд вожак.
- Мама-мамочка! - заголосил парень в панике, озираясь по сторонам с напрасной надеждой на помощь при кладбищенском безлюдьи.
Но вожак с места не двинулся, чтобы напасть, и это придало силы парню. Беспрерывно матерясь полушепотом, ухватил за шиворот оклемавшегося собутыльника.
- Линять надо, ведь живьём сожрут!
Собаки заранее разомкнули круг перед ними, и парни кинулись наутёк с воплями. Брошенная бутылка, окропив розы, глубоко зарылась в них, рядом посверкивал отточенным лезвием выроненный нож. А собачий вожак в два огромных скачка одолел расстояние между собой и розами, принюхался, расчихался, после чего задрал заднюю лапу.
- Ко мне, Джульбарс!- позвала Лессиния. - Ты ведь, Джульбарс? А они плохие люди, да? Я буду осторожнее, - пообещала ему, перебирая жесткую шерсть на опадающей под её рукой холке. - Спасибо!
Лизнув Лессинию в подбородок, Джульбарс собрал собак сплочённой стаей, и те потрусили за ним. Тут же налетели воробьи, с призывным чириканьем закружились над Лессинией. Они повели её к ежевичным плетям, где вызревали ягоды, наливаясь чёрным сладким соком. А рядом, на проплешине, обросшей неприхотливой дорожной травой, сидел человек. Плохой или хороший? Упираясь локтем в рюкзак, он раскачивался и пел:
А на кладбище всё спокойненько
От общественности вдалеке...
Теперь проученная сбежавшими парнями Лессиния приближаться не стала. Заговорила на расстоянии:
- Это вы птиц гоняете?
Не оглядываясь на неё, он недовольно посмотрел на воробьёв, с возмущением обчирикивающих его с ближней ёлочки.
- А чего они, блин, расшумелись?
- Кормятся здесь, - указала она на ежевику в колючих стеблях. Но он даже не глянул туда, весь в себя погружённый.
- Вот и пусть едят, а не галдят.
По знаку Лессинии воробьи спикировали на ягодные кустики, с молчаливой поспешностью стали лакомиться.
- А ты неплохой человек. - Поверившая в это Лессиния устроилась рядом, придержав подол, который цеплялся за жилистый подорожник.
- Я-то? - Он распрямился с гордо поднятой головой и устремил вдохновенных взор ввысь. - Я Поэт! Понятно? - Потом страдальчески выгнул брови. - Но Поэты сейчас не нужны.
- Почему? - вежливо поинтересовалась Лессиния.
- Они же всегда бунтари. А зачем власти такие? - И, по-прежнему не оглядываясь на Лессинию, продекламировал:
Не надо этой власти, как напасти,
Последнего лишили счастья...
А Лессиния тут же подхватила:
Но, может, всё же власть
Потом придётся всласть?
Это произвело такое впечатление, что он сразу же удостоил её вниманием.
- Коллега, да? Я Александр, можно просто Сашок. А ты?
- Лессиния.
- Что за прикид на тебе? - скептически оглядел её одежду. - Имячко тоже... Еленой буду звать. Так ты стихи пишешь?
- Нет.
- Тогда чем занимаешься? - попытался заглянуть в её полуприкрытые веками глаза под чёрной чёлкой.
- Да так, - замялась Лессиния. - Исследователь я...
- Учёная значит? - оживился он. - Как Катерина? Интересно! Ну, конечно, только учёные могут явиться на кладбище в таком прикиде.
- Я буду здесь жить у дяди Миши.
- Продвинутая! Больше и дальше, чем поэтесса. - Сашок засмеялся. - А кого будешь исследовать, покойников что ли?
Она вскинула на Сашка глаза, и он вскочил, ослеплённый.
- Золотые линзы! - Кое-как проморгался, после чего забросал вопросами:
- Где вставляла? Небось дорогие? Большие бабки стоят? - И многозначительно повёл указательным пальцем в неопределённом направлении между небом и землёй. - Уж не оттуда ли ты, Елена?
- Оттуда, - кивнула Лессиния, больше не удивляясь людской привычке упрощенно переиначивать чужие имена.
- Из самой Рублёвки? Так и знал! Выходит, учёные там уже золотые линзы придумали?
- Подумаешь, какие-то линзы, - обиделась Лессиния за науку.
- Не скажи! А тебя-то что, прогнали? - по-своему понял её обиду Сашок. - Турнули, да? Оттуда сюда! Из роскоши в нищету! Вот это кульбит. - И подытожил не без тайного злорадства: - А у нас тут, Елена, совсем другая жизнь.
- Я привыкну.
- То-то же, - смягчился Сашок, не заметивший в ней гонора бывшей элитной жительницы. - Хорошо, что на вашей Рублёвке не все ещё скурвились. За это стоит выпить, а?
Вынув из рюкзака бутылку, он крепкими зубами содрал металлическую заклёпку.
- Прямо оттуда? - дотронулась Лессиния до горлышка бутылки, вспомнив бритоголовых, спугнутых собаками.
Сашок так и покатился со смеху.
- Да ты уже наш человек, Елена! - И деловито осведомился: - В вашей Рублёвке тоже из горла пьют? Или тут у нас приобщилась?
- Тут у вас, - подтвердила она, с любопытством наблюдая за его манипуляциями.
Сашку это не понравилось.
- Изучаешь? Я тебе кто? Подопытный кролик?
- Человек, - сказала она и уточнила: - тут разные люди, но ты хороший.
- То-то же. Значит, за хороших людей? Только пить будем культурно. - Он извлёк из рюкзака два картонных помятых стаканчика, расправил их, и наполняя, сообщил: - Не ты одна пострадала. Про Катерину знаешь?
- Дядя Миша рассказывал.
- Вот! Тоже учёная. С ними теперь не церемонятся, как и с нами, с Поэтами... Ничего, доберёмся до них, - пригрозил он кому-то. Разломив шоколадную конфетку, половинку вручил Лессинии с объяснением: - Другого закусона нет. Пей!
Мутновато-розоватая жидкость с неприятным запахом напоминала ту, которой обпились бритоголовые, и Лессинию слегка замутило.
- Может, не надо? - сделала она робкую попытку отказаться.
- Надо, - категорически заявил Сашок. - У нас так полагается, это сближает.
Значит, придётся пройти ей через это.
- Ну если полагается и сближает... как бы только реакция не пошла.
- Какая ещё реакция? - Сашок наливал себе уже второй стаканчик. - Пора, Елена, переходить с ликёров на портвейны. Давай!
Лессиния зажмурилась и опрокинула в себя всё содержимое стаканчика.
- Вот это по-нашему! - похвалил он её.
А она задохнулась. Внутри словно взорвалось что-то. Откинувшись на вовремя подставленное колено Сашка, беззвучно разевала рот, хватая воздух.
- Ну чего ты? - испугался он. - Сейчас пройдёт. С непривычки это.
Выпитое кипело в ней, что-то с чем-то соединялось, что-то от чего-то отторгалось в бурной химической реакции. Кончилось, однако, быстро. Только слабость осталась. Преодолевая её, Лессиния попыталась улыбнуться Сашку, чтобы успокоить, но не смогла. Ворочая онемевшим языком, едва раздвинула губы.
- Ж-ж-ж...
Даже от этого Сашок почувствовал облегчение.
- Фу ты! - выдохнул он. - А чего жужжишь-то? Крепись! Вот так в новую жизнь вступать. Добавить мне что ли?