Он шел по пустынным улицам города, пытаясь разобраться в лабиринтах проходных дворов, а за пазухой у него шевелился и довольно урчал маленький пушистый комочек: черно-белый котенок примерно полутора месяцев от роду, еще сегодня утром жалобно смотревший на спешащих мимо людей и вопящий от голода. И Он пожалел котенка, позвал с собой и накормил, а потом дал ему звучное имя Альбион (почему? Может, потому что англичане своей гордостью и надменностью напоминали Ему кошек, а этот маленький комочек через каких-нибудь полгода превратится в великолепного пушистого кота) и сказал:
- Идем со мной. Ты будешь моим другом.
И теперь, проведя целый день на улице, голодный, промокший под внезапно начавшимся холодным дождем, Он чувствовал себя почти счастливым.
Он не знал, куда и зачем Он идет и выбирал - нарочно - самые запутанные дворы, заходил в какие-то парадные - неважно, какие, лишь бы провести время. Надо где-то побродить до утра. Обязательно надо. Домой? Нет, не хочется: там мама и - ЭТОТ!
Сегодняшний день начался плохо и некрасиво: со взаимных оскорблений. Да, несомненно, и Его вина в этом есть, но... Сложно не ответить грубостью на грубость, насмешкой на насмешку, когда тебе всего 16, и мама, всегда, сколько ты себя помнишь, жившая ради тебя, вдруг выходит замуж за человека, которого ты не любишь, а у тебя за все твои 16 прожитых лет так и не появилось друга, способного понять и принять тебя таким, какой ты есть. Сложно, тяжело и больно сразу становиться взрослым: ведь хочется еще побыть маленьким, и по вечерам с замиранием сердца ждать маминого поцелуя...
Он не знал, почему они оба "сорвались", но что произошло - то произошло, ничего уже не изменить. Конечно, вернись Он домой сразу, или хотя бы часа через два-три, все улеглось бы. Но не теперь. Теперь уже поздно.
Зайдя в очередную парадную, Он испугался немного, услышав голоса, но не повернул назад: что они могут сделать? Он прошел по коридорчику - узкому и темному - свернул направо, за железную решетку двери и - остановился в недоумении, так поразило его увиденное.
Это была не обычная парадная обычного дома, которых - больших и маленьких, с лепкой (вернее, с тем, что осталось от лепки) и без - Он насмотрелся сегодня более, чем достаточно. Это было, словно кадр из какого-то фильма: шесть стоящих по кругу колонн, расходящаяся в стороны лестница, а вместо потолка - зеленый купол с болтающейся почти посередине петлей. Беленые некогда стены расписаны различными изречениями, цитатами, рисунками. И где-то наверху тихо звучит гитара, и чей-то голос с хрипотцой напевает знакомые - но не слишком - английские слова.
Словно загипнотизированный, Он пошел наверх, "на голос", отбросив в сторону свойственные Ему нерешительность и стеснительность.
Люди, сидящие кружком возле горящей свечи, тихо переходящие из угла в угол (вернее, с одной стороны круга на другую) были явно из тех, кого и дома, и в школе называли "плохими мальчиками и девочками", а иногда и "малолетними преступниками" и "тунеядцами", кого советовали сторониться, а то научат "плохому" (чему именно - не объясняли). Но сегодняшний день столь многое изменил в Его душе, что Он смело присел рядом, чуть в стороне от общего круга.
Кое-кто повернулся, скользнул по Нему равнодушным взглядом, остальные же словно и не заметили Его прихода. Впрочем, Он был этому рад: можно было присмотреться, понять, как себя вести.
Песня закончилась, и гитару взяла высокая, некрасивая девушка с измученным лицом и очень уставшими глазами - так выглядят люди, недавно перенесшие тяжелую болезнь. Но когда она запела, лицо ее осветилось внутренним светом (не светом даже - сиянием), стало почти прекрасным. Она пела о какой-то далекой стране, населенной странными маленькими и очень добрыми существами, о солнце, цветах и море. И Он почувствовал, что готов рассказать о своем горе-несчастье любому, кто захочет Его выслушать. Такого никогда не случалось раньше - да никогда и не требовалось. Как говорят, никогда не возникало такой необходимости. Никогда.
Кто-то попросил у Него закурить. Он неловко сунул руку в карман, разбудив при этом Альбиона. Котенок недовольно мяукнул, потянулся и полез наружу. Вот уже показались из-за пазухи передние лапки, мордочка с круглыми от удивления глазами... Какая-то девушка протянула к нему руку, но котик испуганно спрятался "в укрытие". И Он позавидовал котенку - Ему-то было спрятаться невозможно. Потому как - некуда.
За окном на улице мирно шуршал дождь, а здесь странные, незнакомые люди пели странные, непонятные песни. И так прошло, видимо, очень много времени, а Ему хотелось, чтобы так длилось вечно. Но люди вдруг начали расходиться, переговариваясь между собой на том же малопонятном языке, и Он понял, что уже поздно, что, наверное, скоро закроется метро, что надо спешить. Если, конечно, есть куда.
И тут Он почувствовал себя страшно одиноким. Никогда раньше подобное чувство не овладевало Им, но тогда можно было приходить каждый вечер домой, а дома есть мама-мамочка-мамулечка, которая любит, верит и ждет. А это значит, что все остальное абсолютно не важно, абсолютно не имеет значения и не играет роли. Но сегодня Его не ждет никто. "Убирайся вон! - сказала Ему утром мама... мамочка... мамулечка... - Убирайся вон и никогда сюда не приходи!" А Он привык с раннего детства слушаться маму. Да к тому же новый папа не любит кошек, и, если возвращаться, надо снова прогнать на улицу этого зверька, доверившего Ему свою жизнь. Придется предать своего друга, а мама учила, что хуже лжи и предательства только убийство.
В последний раз хлопнула входная дверь и Он остался один. Не совсем, конечно - рядом был Альбион. Но это - всего лишь маленький котенок, уставший от игр и вновь забравшийся за пазуху - спать.
Он понял, что не нужен никому. Вернее, не понял, а ощутил всем своим существом, как ощущают жару или холод. И ощущение это было горьким, почти непереносимым: так горько и обидно было однажды в детстве, когда старшие мальчишки во дворе отобрали у Него букетик мимоз, купленный маме в честь Восьмого Марта на честно сэкономленные на завтраках деньги, и маленькие, нежные цветочки погибли, смешавшись под их подошвами в желто-зеленую кашу, сдобренную изрядной порцией грязи, плевков и хабариков. Тогда Он мечтал увидеть в глазах у мамы-мамочки-мамулечки радость - хотя бы на миг. А что теперь? А теперь мама-мамочка нашла себе другого, кого можно любить; эти люди - не прогнавшие, правда, даже накормившие и Его, и котенка - ушли, не спросив даже имени и оставив Его в темноте и пустоте холодной, осенней, питерской ночи. И такая безграничная тоска охватила Его, что Он заплакал, не стараясь сдерживать слезы, заплакал впервые с раннего детства.
Почти на ощупь - слезы застилали глаза - Он спустился вниз, машинально поднялся по другому ответвлению лестницы, бросил на пол куртку и замер, прислонившись к стене. Ему было безразлично, что произойдет с Ним, Он понял внезапно, что не хочет жить. Но на груди под свитером урчал Альбион...
* * *
- Китти, брось цигарку!
Резкий голос Арчи вывел Его из дали воспоминаний. "Интересно, - подумал Он, - почему у этого молодого "чемодана" такой противный голос при столь приятной внешности?" Китти, миловидная глупышка лет 16-18 от роду, сотворила на нежном личике недовольную гримаску и старательно-грациозным жестом бросила пачку "West" в противоположный угол комнаты.
- Спасибо, детка! - раздалось оттуда, и, сразу же за репликой, как в плохой постановке посредственного театра, магнитофон взревел во всю мощь: "The Show Must Go On". "Жизнеутверждающе, ничего не скажешь," - подумал Он, немного грубовато оттолкнул Китти и перебрался поближе к окну. Нет, Ему не было здесь скучно - как не было и весело. Здесь, среди людей, объединивших себя звучным словом "тусовка", развлекающихся, как могут, как умеют и насколько денег хватит, - так же, как и несколько лет назад среди других людей, так же веселящих себя при помощи вина, кайфа и музыки и лишь называющих себя иначе: "хиппи". Просто Он очень остро ощущал свою одинокость, ненужность, свое несоответствие такому образу жизни. И часто Ему казалось, что если покопаться в себе, задуматься хорошенько о своем прошлом, разобраться досконально и беспристрастно в настоящем, то Он найдет свою Дорогу, потерянную когда-то давно, найдет свое место в этой жизни. Но время шло - а нужный путь не находился, глобальное Я так и оставалось в тумане, выставляя на всеобщее обозрение только малюсенькое "я", этакий суррогат - или сублимат, как хотите, - не имеющий, в принципе, ничего, кроме смеси цинизма, ехидства и непонятной острой тоски: то ли по прошлому, то ли по будущему, - отличающих почти все его поколение. Да еще оставались рядом с этим сублимированным "я" огромный пушистый кот Альбион, недоверчивый к чужим (как и любой представитель кошачьих) и по-собачьи преданный хозяину, и друзья-приятели, 98% которых Он не доверил бы и самой малюсенькой тайночки, не говоря уж о жизни - своей или Альбиона.
- А давайте-ка выпьем! - прорвался сквозь грохот хард-рока чей-то уже не очень трезвый голос. Возле стола вновь оживились, собирая рюмки и разливая в них очередную порцию "живительной влаги". Магнитофон замер на полуслове (вернее, полузвуке - слова были заглушены ритмом: тум-ту-тум-тум, тум-ту-тум-тум-тум-ту, тум-тум-тум-тум-тарарам, - да еще и не понятные, "аглицкие"), в резко наступившей тишине кто-кто тяжело вздохнул и поинтересовался ехидненько:
- А за что пьем-то, братки, а?
Конечно, Лист, прозванный так не за сходство с великим классиком, а за редкостную надоедливость (Лист, он же Лист Банный, он же Мудило Грешное, доставучее, он же Репейник и т.д. и т.п.) Не может он выпить просто так, как все нормальные люди: просто потому, что в рюмках не пусто, а то, что в них содержится - выдыхается со скоростью 40 слоев в секунду. Он сам, конечно, тосты хорошо говорит - гладенько, интересно - но это будет позже, а сейчас Репей Листовой будет сидеть, наслаждаясь замешательством и помалкивать, а когда "театральная пауза" будет выдержана, произнесет свое коронное, оканчивающееся словами: "И не пьянства поганого ради, а удовольствия для..."
- За братьев наших меньших, - предложил Он, подходя к столу, и нежно почесал подвернувшегося под ноги кота. Его радостно поддержали: во-первых, давно известно, что "была бы водочка", а, во-вторых, тост про "не пьянства поганого" изрядно поднадоел.
Выпили. Он вернулся обратно, устроился на подоконнике, почесывая довольно мурлыкающего кота, немного посмотрел на облака, и, не найдя на небе ничего интересного, вновь перевел взгляд в комнату. "Я сам себе и небо и луна..." - надрывался магнитофон, и почти дюжина человек старательно избавлялась от избытка энергии, пытаясь "попасть в ритм" и при этом еще и "выглядеть". Им было очень хорошо вместе, очень уютно, и только Он, словно изгой, сидел на подоконнике, не пытаясь даже чуть-чуть присоединиться к всеобщему веселью. Да, Он прекрасно знал, что может заставить себя ощутить безмятежное счастье от того, что рядом с ним - люди, на руках - любимый кот, ставший за эти годы не просто красивым животным, но истинным другом; отвлечься от своего очередного депресняка тем, что за окном - чудесный закат, что музыка, в общем-то, не плохая, скорее даже совсем наоборот, но что-то мешало этому. И когда Арчи остановил, наконец, сообщения о том, что "все вертится" и взял в руки гитару, ничто в Его сердце не дрогнуло, ничто не отозвалось - как бывало раньше. Давно. А давно ли?
- "Эта ночь прошла как тот перевал..." - радостно пела тусовка, а Он почему-то загрустил еще больше. "Эх, ребятки, не вам бы это петь. Да и не мне, - думал Он. - Никто же из нас ни перевалов, ни лавин настоящих не видел. А туда же!"
Ему очень захотелось встать и уйти - "по-английски". Но идти было некуда: здесь Его дом, Он сам собрал этих людей в честь Великого Праздника, так что глупо теперь жаловаться.
- Ты чего грустишь? - Китти потерлась щекой о Его плечо, выдыхая струйку сигаретного дыма.
- Я думаю, - важно сказал Он, отнимая у нее недокуренную сигарету.
- О чем?
- О старости. Представляешь, пройдет лет эдак 40-50, я буду мерзкой старой развалиной, разбитой какой-нибудь подагрой... или геморроем. Мой хайр повылезет, зубы сгниют окончательно, и я сделаю вставную челюсть, которую по вечерам буду класть в стаканчик у кровати...
- Да ты оптимист! - перебила Его Китти. - Спой-ка лучше песенку!
"Все по старой схеме," - обреченно подумал Он и, повинуясь той же схеме, громко сказал:
- Так без ста граммов не поется!
И снова - оживление у стола, позвякивание рюмок и бутылок, вечное сообщение: "Налито!" - и не менее вечный отзыв: "За что пьем?" И, хочешь не хочешь, но надо выпить за что-нибудь идиотское (типа: "За -лося" или "Бог с нами и ОМОН с ними"), а потом взять гитару, изобразить на лице глубокомысленное усилие и в-какой-уже-раз спеть старые хиты, написанные давно и не тобой: "пиратский цикл", "казачий цикл", "ковбойский цикл". И что-то новое здесь "не пойдет", если только это не "прикол" с привкусом пошлятинки: не те люди, не то время, не та обстановочка.
"Что я здесь делаю? Зачем все это?" - думал Он, ударяя по струнам гитары и громко-громко проговаривая набившие оскомину слова. Но никто из тех, приходящих сюда, никогда не замечали Его мучительных раздумий, метаний, поисков, неизменно вгоняющих Его в депрессию. Каждый из них шел в гости, попутно ища "что-нибудь для себя". Арчи, например... Милый человек, душа каждой компании, а сюда приходит, только чтобы выпить и "оттянуться". Приносит с собой бутылку хорошего вина или коньяка и долго-долго рассказывает, как много у него денег и женщин. Или Китти и ей подобные; они живут днем сегодняшним, смысл жизни видят в наслаждении, а что будет завтра, к чему приведет такая жизнь - неважно. Выпить, "курнуть", переспать. И сюда их влечет то же: выпить вина или водки (что нальют), поиграть с Альбионом, а если повезет - остаться на ночь с хозяином. И чем недоступнее Он кажется, позволяя кому-то из них остаться лишь изредка, когда уж совсем "взыграет ретивое", тем более желанным Он становится, тем более красочные легенды слагают "счастливицы" о Его мужской силе.
- "Эй, налейте, сволочи, налейте водки,
А не то поссоритесь со мною!" -
в последний раз брякнул Он по струнам, и тотчас девичья рука протянула Ему стопку.
- А водка-то ек... - разочарованно протянул наливающий.
- За "покойничка", - идиотски хихикнула одна из быстро захмелевших девиц. Ее хоть и вяло, но поддержали. Попытались веселиться дальше, но отсутствие "допинга" на столе явно смущало, и - не выдержали, пустили "шапку" по кругу. Из кошельков и карманов потащили заначки "на завтра, на пиво". Пересчитали, удовлетворенно отметили, что "хватит на две плюс сигареты", вопросительно посмотрели друг на друга: идти-то до ночного ларька, а это минут десять пешком, к метро к самому.
- Черт с вами, я схожу, - сказал Он, позвал Альбиона и пошел одеваться.
- И я с тобой! - пискнула Китти, слезая с чьих-то колен. Он недовольно поморщился, но промолчал.
На улицу вышли молча, а там у Китти развязался язык:
- Слушай, ну что ты такой мрачный всегда? Ведь все клево! А я вчера стих написала. Хочешь, прочту? Я никому его еще не показывала!
- Почитай, - пожал плечами Он. Китти пишет стихи? Неудивительно. Возраст - подходящий, обстановка - тоже (ведь все люди творческие, на гитарках трень-брень, песенки попевают, свои пописывают), а стих будет либо а-ля Цветаева, либо а-ля Ахматова. Или - Он критически оглядел надетые на Китти узенькие черные джинсы и старенькую "косуху" - а-ля Янка. Ну, так и есть, чистая ахматовщина:
- Все прощу, но клянусь - не забуду
ни тебя, ни разлук, ни обид,
не спасает веселье - откуда
снова голос твой милый звучит?
Я любила - и не любила,
Но все время желала тебя,
но судьба обманула, сгубила...
От тебя ли бегу? От себя?
Бирюзовый жучок в руку мертвую -
знаешь, я без тебя не смогла.
Не вини себя - быстрою, легкою,
словно нежность, моя смерть была, -
слегка растягивая слова, как это принято, почему-то, у большинства поэтов, прочитала Китти и выжидательно уставилась на Него.
- Неплохо, - изрек Он первое, что пришло на ум. А что Он мог еще сказать? Что за километр разит Ахматовой - так ведь обидится ребенок, писать перестанет. Да и в самом деле - неплохо, могло быть хуже. Но Китти такая оценка явно не устраивала, и от дальнейшего допроса спас Его только ночной ларек. А когда водка и сигареты оказались на руках, Китти перестали волновать и стихи, и Его оценка ее стихов, и все прочее. И Он подумал с грустью, что вот сейчас они придут, Китти и еще некоторые "укушаются вдрызг", их "отгрузят" спать, но после "отгрузки трупов" настроение у "оставшихся в живых" резко понизится, и потребуется либо еще водки, либо идти спать и всем остальным. И это тоже будет по старой схеме, которую давно пора включить в очередное издание сборника "Пословицы и поговорки русского народа": "Все начиналось так хорошо, а кончилось - как обычно". И от мыслей этих Ему стало совсем грустно и захотелось либо послушать старые добрые блюзы (лучше - джаз), либо оказаться в числе тех, кого будут "отгружать". Но ни тому, ни другому в этот Великий Праздничный Вечер не дано было сбыться: против блюза восстала почти вся тусовка, а напиться до "трупного" состояния у Него не получалось никогда.
"Боже мой, - подумал Он, засыпая. - Неужели, так будет всю жизнь? Господи, какая же это тоска, слегка завуалированная внешним весельем! Просыпаться только ради того, чтобы снова набраться..." И в который раз Он порадовался тому, что у Него есть Альбион - единственное существо, удерживающее Его от суицида. Он прижал кота к себе, уткнулся лицом в его пушистую шерсть, и кот, почувствовав грусть и слезы хозяина, замурлыкал громче и сильнее - утешал.