Кузнецова Ирина Альбертовна. Русь. Зазеркалье, Триединое

РУСЬ

ЗАЗЕРКАЛЬЕ

ТРИЕДИНОЕ

ПОЭТ

И твои глаза этим тленом тронуты,

Сняты образа в задымлённой комнате,

Где мелодии протекало таинство,

там разбит рояль под ногою Каина.

Под мелодию потрясенной молодости

науродили города и волости.

Оцинкованный в немоту страниц,

зачарованный кривизною лиц,

остолбованный, зацелованный,

стужей лютою, горем ледяным

к столу письменному прикованный -

одинокий поэт, что людьми гоним.

На последней стадии гениальной сжатости

ты - исчадие современной святости.

ВИДЕНИЕ

Я выходила замуж в Вифлееме

пред красною стеной разбитой церкви.

Одна из многих плачущих в Эдеме

и из немногих уцелевшей ветви.

Он был седой и молодой доселе.

Вкруг говорили: "Он, похоже, вестник..."

Моим народом правило похмелье,

и пели все одну и ту же песню.

Уже из храма мы спустились наземь,

уже на гуслях задрожали слёзы.

Как вдруг явился, хром и безобразен,

старик какой-то, Огин или Озин, -

И удивил нас, взявши на псалтири

те восемь нот, что от огня Вселенной.

Все онемели. И качались гири

чужих часов, и смолкли песнопенья.

Часы качались, разбиваясь оземь, -

вдруг туча в небе разрядилась ливнем, -

чужой старик тот, - Огин или Озин, -

вещал нам время, где мы все погибнем.

В тот чёрный день я выходила замуж

и о судьбе детей молила Бога.

Нам был вспомянут Авель от Адама,

и то, что нас так мало и так много.

Мой муж взял ступу, где крошили зёрна

и заявил: "Я вам сейчас сыграю..."

Старик заржал. А дочь моя покорно

взошла к отцу и просит: "Пой о рае,

там нас давно уже и вечно знают,

мы только здесь тоскуем безголосо...

Пусть царь Давид на небе нам сыграет

и маме он моей расчешет косы!.."

На снежном небе расцветало пламя,

на циферблате встало НАШЕ время,

и древний Гений вырос перед нами...

Я выходила замуж в Вифлееме...

Был алый плащ на нашем вечном гиде,

а сам был сер, каким бывает каждый.

Но он запел "Безумие Давида",

старик чужой стал мумией от жажды.

Он пел о том, что все мы - внуки Ноя,

что Саваоф - Спаситель наш и сила.

Я умирала, становясь женою -

я видела того, кого любила.

Он, вечный бард, нас посетивший с неба,

меня, быть может, даже не заметил.

Но его песни были моим хлебом

давным-давно, как тернии в Завете.

... Сложилась жизнь, сбылись стихи и дети,

Но иногда я в вечность погружаюсь.

Прошли века, прошли тысячелетья,

тебя я помню. Где ты, я не знаю...

* * *

У тех, кто трудится, защиты нет.

Их комнатушки греют только дети.

На их глазах, без блеска и без цвета,

лежат решётки пережитых лет.

Эти глаза не пропускают свет.

Внутри у них и вне их - две тюрьмы,

одна другую укрепляет прочно, -

две несвободы, - и уже нет мочи

тащить себя и мир, как две сумы.

Мы те, кого оставят на "потом",

подсунув новый праздник, как микстуру.

Нас представляют лишь жующим ртом,

который жаждет хлеба - не культуры.

И мы жуём ту жвачку до поры,

ох, до поры... Не знаем, ТО ли будет,

Но Судия листает книгу судеб,

и сжаты сроки дьявольской игры.

Труд беспощаден. Тело - как брезент,

душа живая плачет о свободе.

Нас предал царь, а после - президент,

нас предавали все века и годы.

Политики отстойное вино

всегда бродило кровью и слезами.

У тех, кто трудится, есть лишь одно -

душа за помутневшими глазами.

Среди хапужных фирм и новых свастик,

и депутатских денежных "побед",

среди борьбы за власть, среди безвластья

у тех, кто трудится, защиты нет.

ЧП

Посвящаю Г.В.

Ещё не кончился мой век,

но средь невзгод и буден

ждёт злобный старый человек,

когда меня не будет.

Ждёт летом, осенью, зимой

и этою весною.

Везде, где след остался мой,

Ч-П скоблит и моет.

Где не отскоблит - выльет грязь

и смотрит - что скажу я,

и грезит, что имеет власть

над всем, чем дорожу я.

Враг видимый, вполне земной,

со старческой ухмылкой,

чёрт-полицейский вслед за мной

трусит хромой кобылкой.

Скоблит когтями, а хвостом

свет белый заметает.

Я шпарила его псалмом,

плюс крест - не помогает.

У каждого есть личный чёрт,

но мой - совсем бесстыжий -

техничка-чёрт, какой позор!

Вот-вот подхватит грыжу.

Кого достал рогатый псих.

тот ждёт ответа свыше.

молчание - удар под дых,

съезжают дух и крыша.

Мои ребёнок, муж да кот,

да пёс - не ангелочки.

Раз ЭТОТ здесь, так где же ТОТ,

Мой Ангел, между прочим?

В других мирах? - Отринь миры!

Во сне ли? - Просыпайся!

Ну, в общем, хватит! Выходи

и плотью облекайся.

есть ангелы, как говорят...

Явись ко мне, мой Святый!

Я буду ждать до октября,

смолчишь - уйду к рогатым.

ОДА Г-НУ*

Нет в комнате жестокой ни окна,

на стула, ни стола, ни покрывала.

Нас в комнате жестокой укачала

сестра анестезии - тишина.

Нам в комнате жестокой кислород

качают в установленное время.

Мы никогда не спрашиваем, где мы

и кто мы. Только слышим, что народ.

Как мышь в норе, во мне гнездится страх,

я, как и все, с рождения пропащий.

Нам здесь дают напиток веселящий,

мы начинаем пляс на головах.

С экрана нас приветствует Г-н,

кругом клубы дымящегося газа.

Не побороть нам судорог экстаза...

Вдруг, стоп! Закрыт наш вертомагазин.

Анестезия сковывает гены,

вновь трудимся, начуханно, во сне,

стирая души - в мыло, лица - в пену,

жуя газеты, по колено

в вине и, кажется, в Г-не.

Нам угрожает оне...ме...

Когда от Г-на

оставят "не"?

И - кто оставит, -

где оне?

* Примечание: Г-н и П-н - одно и то же.

ВОЛОСЫ

Однажды, подойдя случайно,

взглянув на вас, я поняла,

как ваши волосы печальны -

они застыли, как смола.

Белесые, в заколках острых,

на вас отбрасывая тень,

они покоятся в причёске

одной и той же каждый день.

так перерезаны пробором,

что сходство с лазерным лучом,

и пряди - словно за забором

собаки, рвущиеся в дом,

пусть приручённые, но злые...

А вы не видите сейчас,

как вьётся буйная стихия

других волос за метр от вас? -

всегда взъерошенная полночь,

вздыблённая зубцами рук,

текущие в пространстве волны,

свидетели труда и мук,

они под солнцем так хрустальны!

чуть-чуть в созвездиях золы...

Как ВАШИ волосы печальны!

Как бесконечно тяжелы...

ВСАДНИК БЕЗ ГОЛОВЫ (ПЕРЕСТРОЙКА)

Ну, вот и всё. Моим часам

теперь не в такт с курантами Москвы.

По современным городам

проходит Всадник без головы.

Горят газеты, жареное "Бульк-к"...,

вой пылесосов яростной молвы.

Холёный робот щурится сквозь тюль

на Всадника без головы.

Жуют таблетки монументы в шляпах,

бурчит оркестр: "Жир-р, жир-р...", и тёти Капы

танцуют "Всадника без головы",

бурчит оркестр, и все идут на "вы".

Ура! Здесь каждый правду говорит

и в пушку самодельную палит,

и все - спириты, пляшет круглый стол.

Вы вызвали ЕГО, и ОН пришёл.

Гордись, страна немытых, но отважных!

На тротуаре - труп многоэтажный.

Безглазый чувствует, куда идёт.

Безухий слышит, кто и что поёт.

Где пир был нынче, там раздастся плач.

Безмолвный всадник ищет, где палач.

Идёт в одежде траурной вдовы

История - без головы.

* * *

Котёнок с родинкой на пятке

играет с доченькой моею,

ныряет Ладушка в кроватку,

котёнок прыгает за нею.

на подоконнике герани

покрылись солнечной росою.

проснусь когда-то утром ранним,

а дочка выросла большою!

Я замечательные годы

тебе, любимой, завещаю!

мой светлячок, ты будешь гордой,

ты зацветёшь... Я отцветаю.

НЕОКОНЧЕННЫЙ РОМАНС

На любовь не похожее чувство

постоянно мне сердце тревожит -

мне с тобою так трудно и грустно,

будто память вернуться не может.

Я лицо твоё нежно читаю,

как забытую детскую сказку,

неумело, тайком и с опаской,

и боюсь - дочитать опоздаю,

догадавшись, что стала ошибкой

моя жизнь за последние годы,

это горькая переулыбка,

мой двойник, что уходит под воду.

Гаснет танго в фойе полутёмном,

от печальной догадки бледнею,

что - зачем родилась я - не вспомню,

кто ты мне, я понять не успею.

МИМОЛЁТНЫЙ ВЗГЛЯД

Пространство сужается. Я ухожу

в твой взгляд - в эту комнату,

где всё возможно. И дверцу

тихонько прикрыв,

целую в открытое сердце

тебя.

И тебя, как свечу,

в своих пальцах держу.

И чувство сильнее любви

и печальнее страсти

сжимает, как обруч, пространство

вне нас и внутри.

Пространство распято и смертно.

Я бьюсь в твоей власти -

в груди у тебя,

в жажде выйти,

но я взаперти!

* * *

Если дозировать страсть,

нежность и ласку итожить,

можно так низко упасть,

что и любовь не поможет.

СЕГОДНЯ

Коробочки и Держиморды,

а-ля Ноздрёвы, бравые ребята,

за ними вслед - интеллигенты гордо,

тщедушные романтики-кастраты.

И Чичиковых целая Госдума,

Маниловых - вперёд на триста лет,

а мёртвых душ - хоть открывай три Гумма.

У нас есть всё. Но Гоголя-то - нет.

А, может, есть, - на Запад смотрит зорко

и думает: "Сбегу и не вернусь!.."

Куда летишь, кукушечка-шестёрка,

двойник державы под названьем Русь?

ЕКАТЕРИНБУРГ

Час пик. Троллейбусы изувенчаны,

начинается городское сальто.

Какие-то странные мужчины и женщины

прыгают горошинами по асфальту.

Ночь заводы как ковры скатывает,

на паркете бытия холодно.

Утро горошины выцарапывает

из подворотен. На стол подано.

День коричневый, словно пиво,

пузырится слепыми эмоциями.

Горсти иссушенных коллективов

возлежат на тарелках социума.

Трутся линзой о линзу будни,

стирая горошины в порошок.

Я не видала ничего занудней,

чем час пик, когда рабочий день прошел.

Собираюсь с последними силами,

изображаю томатовосоковость.

Кушай, общество, кушай, милое

суп гороховый в царстве гороховом.

РОДИНА

Мать питает нас грудью своей -

недра нефтью последнею хлещут,

в покрывале кислотных дождей

робко реки последние плещут,

и слипаются их берега,

как от гноя, слипаются веки.

Но Земля, уходя в никуда,

все же думает о человеке.

А дитя её плоть продаёт

за валюту, душою торгуя.

Искривленные пальцы её -

дерева - в небеса указуют.

Рвёт родимую мать на куски

и не помнит, откуда он родом...

Со щербин материнской щеки

сходит выпот, что звался народом.

1.01.2005 г. ЕКАТЕРИНБУРГ

Стоит ничто у иконы.

с душой пронзённой калека.

Монах глядит сокрушённо

на бывшего человека.

Дурнейший, может, из чучел,

на мать с отцом не похожий.

Репей насмешек колючих

который год ему - ложе.

И - образ в светлом убранстве.

народов всех упованье, -

Ты внемлешь, Бог христианский,

слезам Такого созданья?

Неужто нужен кому-то

безродный, сирый, убогий,

давно не знавший приюта

и... книг о милости Божьей?

Дай сил ему, светлый Боже!

Любви хоть каплю! Он вроде,

живой ещё. А не сможешь -

Скажи, - пускай он уходит.

Коль тщетны эти рыданья -

Что толку в жизненной битве?

Так страшно слушать молчанье

вослед горячей молитве.

...Вот смолкнет хор. Выльет вечер

луну в стеклянное блюдце.

Все те, кто ставили свечи.

домой, в тепло разбредутся.

А возле церкви от лая

не слышно даже бурана, -

собак уже выпускают,

священство любит охрану.

Всё небо от снегопада

черно, как тяжкая дума.

Ничком лежит у ограды

глядящий в небо угрюмец.

Спадут часы, словно ветошь,

задремлет он, онемеет.

Тогда-то Ты его встретишь,

утешишь и обогреешь.

Но это будет Когда-то,

и мы о том не узнаем.

Прошу, Господь, за собрата -

дай помощь! Он замерзает...

ПОДАРОК

Тараканов травлю, тараканов!

Перламутровых, жирных и пьяных -

кого "Киллером" прямо по брюху,

кого просто "лентяйкою" в ухо, -

вон лежат, поделом пропастине!

Кого водкою из магазина,

кого просто водой из-под крана...

Уф! = уделаны все тараканы, -

нынче столько отравы бесплатной!

Трупы их уложу аккуратно

в ящичек, повяжу пёстрой лентой

и отправлю на стол президенту.

БАСНЯ

Один усталый Соловей

мне рассказал, смахнув слезу,

как вышла замуж Муравей

за прощелыгу Стрекозу.

Прошло немало трудных дней,

покрылись пылью образа, -

застрекозила Муравей

обмуравьился Стрекоза.

Хоть насекомое не зверь,

но дом пошёл у них вверх дном.

Он Муркой звал её теперь,

она звала его Козлом.

Стал Стрекоза как домовой

кряхтел, богатство накоплял.

А муравьиных песен вой

округу насмерть напугал.

- Я гений! - пыжилась она,

Он выл: - Я новый рус!

Тряслась родная сторона

от бреда насекомьих уст.

И наша сказочка о том,

ведь ложь нам ни к чему, -

как Муравей ушла в дурдом,

а Стрекоза - в тюрьму.

Мне птаха добрая, любя,

дала такой совет:

- Не доставайте из себя

того, чего в вас нет.

СТРАННИКИ

Межень свивался в солнечные кольца

в небесных травах, нежно-голубых.

Дорогой жёлтой, пыльной богомольцы

брели устало на своих двоих.

Стелилась тихо под ноги Россия,

поила земляничным молоком.

Входите с миром, гости дорогие,

в избу любую, словно в отчий дом.

И в горницу крестьянка молодая

вела их, поклонившись до земли,

и баре суетились, угождая

тем, кто чисты пред Богом и людьми.

Так заночуют. Встанут же раненько

и, на прощание перекрестив

морщинистую бабку-деревеньку

уйдут, растают средь хлебов и нив,

печальные не-дети, не-святые,

успевши вдоволь за своё житьё

испить воды медовых рек России

и насладиться воздухом её.

Я вижу их - идущих прямо к Богу -

в живую жизнь, не в царствие теней.

И, сколько буду жить, в душе - дорога,

и свет живой, и странники на ней.

Вглядевшись, узнаю родные лица

и тех, кого не знать мне никогда,

как будто сон один и тот же снится

сквозь немоту, сквозь бури, сквозь года.

БЕЖЕНКИ

Мы жёны призрачной державы,

влекомой ветром в никуда,

здесь наши судьбы величаво

текут сквозь пальцы, как вода,

мы одинокие синицы

в заледеневших проводах,

на птичьи, худенькие лица

сошли отчаянье и страх

перед жестокою зимою;

боимся - не расправим крыл,

тельца замёрзшие обмоет

весна, но ждать её нет сил.

Мы глухо к Господу взываем:

-Дай пищу, Господи, и кров!..

И тихо в перьях согреваем

своих чуть тёпленьких птенцов.

У ПОТОКА

Я стою Над -

Я человек.

Не хочу стоять ПОД,

но стою. БОГ - МОЙ ОТЕЦ,

и Он вечен,

вечна Его мудрость.

Над моею могилой

встанет ЕГО ЛИЦО

на один день,

и в этот день вылепят меня

из воска земного существования,

который течёт сейчас по рукам

Господа-творца.

Вылепят меня ту же,

что была до испытаний,

до того, как сошла с пути.

Но я откажусь от рая,

я стану последней травинкой

под ногой своей дочери,

стану последним ударом,

который нанесёт врагам

мой любимый, чтобы спастись,

я стану последним криком

нашего великого мира,

мира - великого самоубийцы,

сатаны, вознесённого к людям, -

увы, не к Господу.

Дай мне мой крест, Господь!

Оживи поколение, которое мы рождаем!

Высчитай

наши добрые дела

и отдай награду за них

нашим детям!

Я леплю Тебя

в своём сердце, Господь,

и на это уходит всё моё сердце.

* * *

Много было звёзд - вон,

много было лет - бед.

Впереди - звон, звон,

позади - свет, свет.

Много прожила я

жизней, череда их.

Стала я живая,

умер только мой стих.

Перекрученная,

переделанная,

из гробов будней

вышедшая -

на простор чудный,

весь от звёзд белый,

стала неподсудной,

насовсем смелой.

Позади путь, путь,

впереди - лёт, лёт,

крест ушёл, в лучах грудь,

впереди мой восход.

ОЗНОБ

Рифмовать буду "кровь-любовь",

может даже - "людей-бл...ей".

Наше время выпило кровь

у самых здоровых людей.

Графоманить и штамповать,

хоть лжецов не было в роду, -

что угодно, но не молчать -

замолчав, совсем пропаду.

Куплен-продан мой отчий край,

что украдено, не вернуть.

Здесь теперь - караван-сарай,

мне тоска изглодала грудь.

Наши книги теперь - дрова,

чтобы чей-то желудок греть.

А я с детства люблю слова

и не дам им здесь умереть.

Ни пути, ни покоя нет,

на душе - кандалы из снов.

Мы - страна соляных столбов,

зачарованных двадцать лет.

Спят витии и храбрецы,

глаз не видит, и голос стих.

Эйфорийные мертвецы

ослепляют больных живых.

Наш позор нас переживёт.

Мимолетье. Болото. Топь.

Лишь по храмам идёт озноб -

над иконами БОГ ВСТАЁТ

ГОЛОДНАЯ ФАНТАЗИЯ

Я, как бес, свою душу у себя же краду,

мир доходит до точки.

И болтается яблоко в райском саду

на нитратном листочке.

Взгляд Адама уже с голодухи погас,

змей попрятался - жалкий,

озверевшая Ева тринадцатый раз

бьёт по дереву палкой

и побитое яблоко тащит ко рту

худосочного мужа.

Вдруг змеюка вопит: "Наконец-то! Ату!

Гнать их к чёрту на ужин!"

Но, чтоб гнать, надо прежде Адама поднять

да вернуть Еве разум.

На свою наготу им, похоже, плевать,

безобразным и грязным.

Искуситель, вздыхая, прополз по стволу,

фрукт на место повесил,

дотащил россиян на загорбке к столу,

сдул со скатерти плесень,

дал им много вина и немного котлет

и убрался к ехидне.

Этак всякий библейский тяжёлый сюжет

искажается в жизни.

* * *

Бродит ветер при полной луне,

греет ноги свои у огня.

Я приснюсь тебе нынче во сне:

ты, проснувшись, полюбишь меня.

Будешь страсти своей ты не рад,

словно спазму натянутых жил.

Это ветер, твой друг, виноват -

слишком много ты в жизни грешил.

Ты одел своё сердце в броню

и давно разучился любить,

потому-то тебе по огню

век бумажным корабликом плыть.

Весь в огне, станешь частью огня,

упоён своей новой судьбой.

Но с тобою не будет меня -

Это ветер шутил над тобой.

ОСЕННЕЕ ОЩУЩЕНИЕ

Густые сумерки зализывают город,

во мраке тонут люди, голоса.

Видны, слышны ещё лишь те, кто молод

да фонарей насмешливых глаза.

Иду по листьям, пряным и шуршащим,

между стволами пьяных тополей.

Дышу забытым чем-то, настоящим,

зову любовь и думаю о ней.

Всплывает из пространства звёздный Лебедь

и, чуть часы двенадцать отобьют,

мирок пруда отождествится с небом,

исчезнет город.

...небеса и пруд...

ИГРУШКА

Лёгкая добыча и приманка

для людей, кому битьё с руки, -

яркая игрушка Ванька-Встанька.

Слов не понимает, лишь толчки.

Куклы привыкают даже к пыткам.

Только встал - его опять толкнут.

Он родился с рабскою улыбкой,

и в утиль с такою унесут.

Вечен искус пробовать на прочность

тех, кого не защитит судья.

Может быть, защиты и не хочет

вездесущий мальчик для битья?

Может, он и вправду безответен,

и улыбка у него - навек?

Только жаль, что Ваньку дарят детям,

пояснив, что он - не человек.

* * *

А прощаться - всегда упрощать,

потому что решаться на что-то.

Раз простились, зачем горевать

да сводить с кем-то личные счёты,

раз простились, так, значит могли.

А была бы любовь - не простились.

Все мосты б за собою сожгли,

а они бы опять появились...

* * *

Имеем все - и ты, и он, и я,

ежеминутно ощущаем кожей

начальный треугольник бытия -

реальность, идеал и невозможность.

Второе с третьим путают давно,

а первое давно всем надоело.

Оно ещё для действий не созрело -

готовится к войне и пьёт вино.

Всегда чревата взрывом эта связь,

и первое пасует перед третьим.

Уходят старики, взрослеют дети,

тускнеют треугольники, двоясь.

* * *

На ветках листья - словно украшенья,

дождём вся залита скамья.

Гляжу, как испаряются мгновенья,

как осень грабит сад средь бела дня.

Ах, осень, ты, как прежде, вне закона -

везде горит монгольский твой огонь,

и звёзды так малы, как эмбрионы, -

снимай с небес и складывай в ладонь.

А ветер бьёт своею конской гривой,

у окон вздыбив, словно у черты.

Ах, осень, как ты всё-таки красива

за счёт живого, что уносишь ты.

Оставить комментарий © Copyright Кузнецова Ирина Альбертовна (i.kuznetsowa2012@yandex.ru) Размещен: 07/01/2011, изменен: 07/01/2011. 33k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия		Ваша оценка:

Кузнецова Ирина Альбертовна : другие произведения.

Русь. Зазеркалье, Триединое