-Помнишь, когда-то давно я тебе говорил, что у каждого мужчины должен быть клапан? Ну, по крайней мере, у каждого женатого. Не помнишь? Ну, тебе же хуже! - я выпил уже несколько коктейлей и был слегка на взводе. - Так вот, это могут быть занятия спортом, искусство, какие-то совершенно немыслимые хобби... Это могут быть женщины, несколько пачек сигарет, выкуренных за день, спиртное, в конце концов.
Я покачал полупустым бокалом, в нём холодно звякнул кусочек льда. Он поглядывал на меня со дна своим колючим глазом, словно приглашая скорее добраться до него губами.
-Ладно, неважно, что собой представляет этот клапан, но он обязательно должен быть. Иначе мужчина в один прекрасный день может просто взорваться. Женщины этого не понимают - им же хуже! В результате такого взрыва их может здорово поранить осколками. Ты смеёшься? Зря. Лучше выпей пару коктейлей, иначе то, что я тебе сейчас расскажу, на трезвую голову не понять. Твоё здоровье!
С чего же начать?..
Ну, ты знаешь, старик, что мы не виделись с тобой уже целое столетие, а, точнее, без малого одиннадцать лет. Сегодня я пригласил тебя в этот скромный бар в тихом подвальчике, чтобы рассказать о себе... и о тебе тоже. Предупредить... Нет, не то. Не с того начал. Дай мне время вспомнить...
А знаешь, чем мне нравится этот бар? Здесь часто играет музыка из нашего детства. Вот, слышишь, это Ричи Блэкмор. В тот день тоже играла его рок-группа. Да, точно, это был "Temple of the king". Я врубил музыкальный центр в гостиной. Ласька тогда обиделась - не любила она громкую музыку, да и не в её вкусе были "Рейнбоу".
Она ушла на балкон и стояла там. А я кивал головой и постукивал пальцами по столу в комнате, потому что был чуть-чуть... Да, ладно, приятель, не подмигивай. Конечно, ты прав, я не мог кивать и постукивать. Я тряс головой под музыку, как сумасшедший, и барабанил по столу так, что подпрыгивали пластмассовые цветы в вазе. Потому что был здорово выпивши.
Скоро мне надоело быть барабанщиком "Рэйнбоу" и я завалился на балкон. Ласька не обернулась. Она облокотилась на перила и смотрела куда-то вдаль. Ветер шевелил её тёмные волосы. Я заметил, что в них блестит седина.
Мы стояли рядом, касаясь друг друга локтями, но было ощущение, будто она повернулась ко мне спиной. Только Ласька - только моя жена Лариса - умеет вот так. Быть рядом и в то же время далеко. Но с нами это бывает не всегда, ты не думай. Только когда она обидится. Правда, последние несколько лет это бывало часто.
Так вот, ветерок шевелил её волосы и рукава её цветастого халата. Пахло ранней осенью, жареной картошкой и сигаретным дымом с других балконов. Из комнаты слышно было, как дубасит в барабаны Гэри Дрисколл. О чём это я?.. Знаешь, давай ещё по бокалу!
Ласька дождалась паузы между композициями и серьёзно так заявляет, что ей нужно поговорить со мной прямо здесь и прямо сейчас.
Ну, я, конечно, не против - почему бы не поговорить с собственной женой? В конце концов, она тоже имеет право на свой клапан. Если иногда не стравливать давление - быть беде.
Я побежал в комнату, заткнул глотки "Рэйнбоу", щёлкнув на магнитофоне клавишу "stop", и вернулся на балкон. Посмотрел вопросительно на жену - мол, я готов, что дальше?
Повисла тишина. Не совсем тишина, конечно. Я давно уже обратил внимание - с десятого этажа хорошо слышно, что происходит внизу, на улице. Там подростки безуспешно пытались запустить двигатель древних "Жигулей", дети азартно гоняли мяч на пустыре, кто-то настойчиво звал из окна Пашку обедать. Словно передо мной висела лёгкая, но непрозрачная штора, сотканная из незатейливых городских звуков.
Наконец, эта штора отодвинулась, и откуда-то издалека послышался Ларискин голос. Обычно он такой домашний, грудной. Но в тот момент он подрагивал, и в нём чувствовались слёзы. Она говорила, что больше так не может, что всё это сплошной кошмар, что смысл жизни давно потерян, что нам пора... Нет, не развестись. Как же она сказала?.. А, вот: "Тебе не кажется, что нам пора некоторое время пожить отдельно? Чтобы понять всё, что с нами происходит".
Я тогда подумал, а что там понимать. Всё равно изменить мы ничего не можем. Их уже не вернуть никогда. Вместе с ними ушло что-то такое... Да, это правда, старик, вместе с ними что-то ушло... Наверное, они и были её клапаном. А последнее время мы с Ласькой не жили, а просто существовали. Тебе, приятель, не понять, ведь мы не виделись с тобой уже сто лет, и ты обо мне ничего не знаешь. Вот поэтому я и хочу рассказать тебе всё. Чтобы ты понял. И поверил. Больше эту историю мне поведать некому.
Ладно, вернёмся к тому разговору. Пока Лариса говорила, выталкивая из себя слова, как куски застрявшей в горле пищи, на балкон потихоньку вышел Грин. Он в то время был старый - одиннадцатый год как-никак. Для восточно-европейской овчарки это уже возраст. Он смотрел на нас слезящимися глазами и постукивал хвостом по моим коленям, обтянутым джинсами. Мол, я всё понимаю, женщины - они все такие, если у них клапан сработал, дай им выговориться до конца. И я молча слушал жену и рассеянно почёсывал ему за ухом.
Скоро мы с Ласькой гладили жёсткую шерсть своего старичка в две руки. Грин развесил уши от удовольствия, Лариса уже не говорила, а просто плакала, а я думал о том, как хорошо бы сейчас закурить. Но нельзя - бросил. Уже три года - ни одной затяжки. Иногда я бываю очень принципиальным...
Ладно, я смотрю, ты уже заскучал, приятель. Это только начало. Сейчас будет и сама сказка...
Постояли мы с женой на балконе ещё немного. Я молчал, пьяно покачиваясь с носков на пятки и обратно. Меня подташнивало и не хотелось уходить со свежего воздуха в душную комнату. Ласька всё смотрела куда-то далеко-далеко. Что-то в её взгляде мне не понравилось. Да и в позе появилось что-то незнакомое. Что-то напряжённое. Только потом, много позже, я понял, что это поза большой птицы, которая вот-вот расправит крылья, чтобы взлететь.
Я оставил Грина в покое и проследил за её взглядом. Она, не отрываясь, смотрела на дом, который только недавно построили в конце пустыря за нашими гаражами - эти новые дома теперь растут вокруг, как грибы. Только сейчас я сообразил, что он как две капли воды похож на наш - та же типовая шестнадцатиэтажка. Странно, что раньше я этого не замечал. Новостройку уже начали заселять. На некоторых балконах этого дома тоже стояли люди. Неудивительно - погода располагала. Моё внимание привлекла молодая пара. Я им тогда позавидовал - они целовались. Даже с такого большого расстояния видно было, что они счастливы.
И тут я задумался, сколько же времени не целовались мы с Ласькой. Нет, не в щёчку, когда заваливаешься усталый с работы, а по-настоящему, взасос. Так, словно в тебе открылся какой-то клапан и всё хорошее, что в тебе накопилось, ты передаёшь вместе с поцелуем любимому человеку.
Если бы я тогда, на балконе, попробовал поцеловать жену, уверен, ничего бы не получилось. И дело не в том, что во мне не осталось ничего хорошего. Просто она этого не хотела. Лариса уже давно жила в каком-то своём мире, становилась всё более равнодушной и рассеянной. При обычном раскладе она бы молча отвернулась, а в лучшем случае дала бы себя обнять и попросту сомкнула губы. С тем же успехом я мог бы лезть со своими поцелуями к нашему буфету, у которого от тяжёлой кухонной жизни с трудом открывались перекошенные дверцы.
Иногда мне казалось, - всё оттого, что я просто постарел. Что у меня появилась куча морщин и вечное сосредоточенное выражение на лице. Что я заработал раннюю гипертонию, язву желудка и, кажется, даже простатит. Что несколько зубов я потерял из-за чрезмерного увлечения курением, а остальные зубы начали гнить. Что, в конце концов, после одного из сильнейших приступов кашля я бросил курить. Но открылся другой клапан, и я начал выпивать...
Что проклятый старик, вечно брюзжащий и всем недовольный, начал всё чаще залезать в нашу с Ласькой супружескую постель и раздвигать нас своими костлявыми локтями и коленями, поворачивая спиной друг к другу. Что звали этого старика Быт, и он молча потирал от удовольствия свои сморщенные ладони, когда однажды мы заснули в разных комнатах, и это вошло в привычку.
Ты говоришь, дружище, не это главное? Да, ты прав, постель на двоих - это далеко не всё. А Быт можно победить, если выбросить все кастрюли и сковородки в окно и ходить ужинать в ресторан. Но была ещё одна причина, по которой мы с женой разучились целоваться... Очень веская причина. Скоро ты о ней узнаешь.
Ладно. В тот вечер мы стояли на балконе и смотрели на счастливую пару. Я представлял себе, что у них наверняка есть дети, может быть, даже собака, и уж точно нет того проклятого гаража...
Я глубоко нырнул в свои размышления, рассеянно глядя на новый дом, и тут меня как громом поразило. Там, на мутном илистом дне моих невесёлых мыслей жемчужиной сверкнуло что-то... Волосы на голове зашевелились, рубашка моментально прилипла к телу. Я вытер пот со лба и прищурился, изо всех сил всматриваясь в очертания той парочки на балконе нового дома. Кажется, даже протрезвел.
Лариса, видимо, тоже что-то заметила. Решительно кивнула головой, словно соглашаясь с кем-то в своём мире. Она встала одним коленом на перила, держась руками за бельевую верёвку, протянутую над головой. Может, хотела получше рассмотреть молодую чету? Я пытался сказать жене, что верёвка оборвётся, но не мог пошевелиться. Я был на самом дне.
И вдруг я со всей ясностью осознал, что там, на балконе нового дома, целуемся мы с Ласькой. Мы, только в молодости, лет десять назад, ещё до того случая. Жена, вероятно, тоже поняла это, только по-своему, - она уже стояла на перилах балкона. Свои тапочки с помпончиками она скинула, снизу послышались два сухих шлепка, когда они ударились об асфальт. Бельевая верёвка натянулась тетивой и звонко лопнула. Лариса раскинула руки, балансируя на давно некрашеных перилах. Из-под мышек резко пахнуло её духами "Фиджи", смешанными с потом. Ласька переступила ногами, по её белым икрам побежали мурашки, а волоски на коже встали дыбом. Я видел всё это краем глаза, не в силах оторваться от созерцания влюблённой парочки. Кажется, жена что-то сказала, но я не расслышал. У меня не было сил вынырнуть. Много раз потом я пытался восстановить в памяти события того дня, но никак не мог вспомнить фразу, которую она произнесла. Иногда мне казалось, что жена выдохнула: "Живи с этим один". Порой мне снилось в путаных снах, что Ласька сказала тогда: "Жизнь у нас только одна". Но главное, что после этих слов она исчезла.
Потом... Что же было потом?..
Дружище, давай ещё по одной? А то у меня от этих разговоров язык превратился в наждачную бумагу. Prosit!
Ладно. Вечер был великолепный. Солнце садилось как раз за новый дом, подсвечивая его белые стены-бока багровым светом. Я заметил, что Ларисы рядом со мной нет. Мне тут же пришло в голову, что она теперь там, на том балконе. Каким-то чудесным образом она туда перенеслась. Может, на лёгком облаке, которое повисло над домом и кажется позолоченным в лучах заходящего солнца. А может, она просто перелетела на тот балкон, взмахнув своими руками, как крыльями. Я так и представлял, как трепещутся рукава её цветастого халатика, когда она машет широко раскрытыми руками. Я и раньше подозревал, что моя жена умеет летать, у неё в глазах это было написано в далёкий день нашей свадьбы. Просто она скрывала это до поры. Не знаю, заметил ли тогда кто-нибудь из гостей, но, когда мы шли под руку по лестнице, ведущей из ЗАГСА, мне показалось... Каблучки её свадебных туфель не касались ступеней. Я крепче прижал её руку локтём, боясь, что тело, окутанное белыми облаками из платья и фаты, может взлететь, оставив меня одного на земле...
Через мгновение всё встало на свои места. Я вынырнул. До меня, наконец, дошло: тот, кто обнимает Лаську на балконе нового дома - это я.
...Талия Ларисы была упругой и тёплой, губы - сладкими, а тёмные волосы щекотали щёки и шею, возбуждая меня до дрожи. Я так любил свою жену в тот момент, что готов был закричать от счастья. У тебя такое когда-нибудь было, приятель? Нет? Ну, тебе же хуже.
А у меня тогда даже закололо сердце, и только поэтому я с сожалением оторвался от губ Ларисы. Посмотрел ей в лицо - как она хороша! Щёки раскраснелись, тёмные глаза сияют! Она была молода - не больше тридцати. В чёрных волосах не осталось и следа седины. И она улыбалась!
Я оглянулся на тот, старый дом, отыскал взглядом наш балкон. Там никого не было.
Под ногами вертелся пушистый комочек, в котором я с удивлением узнал нашего Грина. Уши у него были почти такие же огромные, как и сейчас, но теперь передо мной оказался маленький глупый щенок, которому ничего не стоит наделать лужу возле ваших тапочек.
Я провёл языком по зубам - они оказались ровные и на своих местах. Взглянул на своё отражение в оконном стекле. На меня с улыбкой смотрел молодой человек с густой шевелюрой вьющихся волос - именно такую причёску я носил лет десять назад.
Ощущения были непередаваемые. Словно я заново родился. Будто с моих плеч сняли тяжеленный мешок, наполненный песком для моей могилы, а до этого я долгие годы таскал этот мешок на себе, даже не замечая его страшной тяжести.
Я понял, что моё сердце закололо просто оттого, что к нему хлынул по жилам поток молодой горячей крови.
А самое главное, где-то в сокровенной глубине я почувствовал себя совсем другим, прежним. Будто открылся какой-то клапан и выпустил на волю мою душу, до этого запертую в темноте подвала. Зазвучала музыка. "Рэйнбоу" пели "Temple of the king", но совсем в другом, мажорном ключе. Или я воспринимал её в молодости совсем по-другому? Потом я сообразил, что музыка льётся из комнаты. К ней примешивались детские голоса. И, хотя звуки доносились до меня словно через слой ваты, я бы не спутал их ни с какими другими. Я замер, вслушиваясь. Для меня это было самой лучшей музыкой. Это были голоса наших с Ласькой детей.
Я медленно вышел с балкона. Мои ноги в изжёванных Грином тапочках едва касались пола, будто я в невесомости плыл по воздуху. В комнате всё было как десять лет назад. К дальней стене привалился спинкой старый диван. Я знал, что стоит его отодвинуть, как он с грохотом разложится. На этом диване ребята иногда крепко засыпали, навозившись друг с другом. Рядом громоздилось потёртое велюровое кресло, с которого я обычно смотрел телевизор. У меня с тех пор привычка не класть руки на подлокотники, потому, что на них часто садились наши мальчики. Если при этом мы хрустели кукурузными хлопьями, роняя их на пол, Лариса называла это кресло "кафе "Три поросёнка". Сколько ребятам тогда было? Дай вспомнить... Ну да, четыре и семь.
У боковой стены играл солнечными зайчиками, отражёнными от стекла, сервант с недорогой посудой. У него была одна странная особенность - его можно протирать каждый день, но к вечеру он всё равно покрывался слоем пыли. На его стеклянных полках среди фужеров и керамических безделушек поблёскивали детские коллекционные автомобильчики. Напротив серванта возвышался тяжёлый трёхстворчатый шкаф. Он был до такой степени набит одеждой, что стоило открыть его дверцы, и из них тут же высовывались наружу рукава висящих на вешалках шуб и пальто. На дно этого шкафа мальчишки любили забираться, если с ними играли в прятки. Возле шкафа расположилась подстилка для Грина, сделанная из старого ковра. На ней валялись обрывки резиновых игрушек, которые мальчики не смогли уберечь от острых зубов щенка.
А вот - цветной телевизор на тумбе для белья, который через несколько лет откажется работать и пустит, словно газы по старости, чёрный дымок из задней решётки, после чего отправится на свалку. На телевизоре - кассетный магнитофон, который вещал голосами "Рэйнбоу".
Меня окружали эти вещи, до боли знакомые и родные. Многих из них уже нет. Что, старик, ты мне не веришь? Значит, просто мало выпил со мной коктейлей. Ладно, давай ещё по одной. To your pleasure!
Затем я оглянулся на балкон и не увидел ни жены, ни Грина. Они словно испарились, будто привиделись. Ты можешь предположить, что это был сон. Но как объяснить, что я мог дотронуться до любой вещи, ощутить запах домашних котлет, которые жарили десять лет назад, зажечь старомодную люстру, в конце концов, слышать музыку из магнитофона, который давно заклинил, и играет теперь где-то в своём электронном раю? Как объяснить, что голоса моих мальчиков явственно доносились из спальни? Я направился было туда, но в следующую минуту из прихожей раздался резкий звонок. Он ворвался в вату звуков подобно острым хирургическим ножницам.
Я вздрогнул от неожиданности и замер посреди комнаты. У меня не было ни малейшего желания идти открывать. Я пытался убедить себя, что всё вокруг - реальность, и лишь этот длинный чужой звонок мне послышался.
Но он зазвучал снова, уже настойчивее. Почему-то я уже знал, что ждёт меня за дверью. Я должен был открыть. Потому, что иначе... Иначе открыла бы жена. И, наверное, всё бы повторилось. Но не для того вернулся я в памятный день, чтобы это допустить!
Да, а тогда, десять лет назад, всё было именно так. Открывать пошла Лариса. А я вместе с сыновьями был в это время в гараже.
Моя история проста. Проста и страшна. Страшна, будто смертный грех. Только я не пойму, как мог наделать столько грехов, чтобы получить такое наказание! Виноват, конечно же, клапан. Тот клапан, который застрял в перекошенной втулке головки двигателя моих старых "жигулей", и никак не хотел вылезать. Ты понимаешь, приятель? Нет? Ну, тебе же хуже.
Ладно, ладно, всё по порядку. Только лучше бы тебе поведал эту историю кто-нибудь другой. Но делать нечего - нас здесь всего двое, и рассказывать придётся мне.
Итак, я ремонтировал двигатель своего "жигулёнка". Желания работать в свой выходной не было никакого. Вдоль стены гаража, недавно обшитой пахучими сосновыми досками, выстроились семь или восемь бутылок из-под пива, выпитого мной сегодня. Голова слегка кружилась. Из рук всё вываливалось. Нужные гаечные ключи прятались от меня на самое дно инструментального ящика. Согнутый в результате обрыва цепи клапан решил основательно поиздеваться надо мной. Я понимал, что нужно просто хорошенько долбануть по нему моим любимым восемьсотграммовым молотком. Стукнуть под определённым углом с определённой силой. Но вот как раз этого угла и, тем более, сил я никак не мог найти. У меня появилось устойчивое желание выругаться от души, пойти домой и лечь спать. Удерживало меня в гараже только одно - что в следующие выходные всей семьёй нужно ехать на дачу, и машина должна быть отремонтирована к этому времени.
И вот тогда мне в голову пришла безумная мысль попробовать погреть клапан паяльной лампой. Уж не знаю, кто мне её подкинул - алкоголь, шумевший в голове, или бес, который запросто мог вылезти из мрачной и сырой смотровой канавы посреди моего гаража. Так или иначе, я ухватился за эту мысль, как за спасательный круг.
Я выгнал своих ребят из глубины гаража, где они играли со старыми запчастями, на улицу, и достал старую паяльную лампу. Она вся была в масле, к которому прилип толстый слой пыли. Я налил в неё из канистры бензин и после нескольких неудачных попыток сумел-таки разжечь её. Голубое пламя с шумом вырвалось из сопла. Мальчики со страхом и восторгом смотрели издалека на этого огнедышащего монстра в моих руках. В следующую минуту откуда-то издалека донёсся взволнованный голос Ласьки. Сначала я решил, что мне показалось. Потом прислушался. Нет, действительно, она размахивала руками с балкона и что-то кричала.
Я погасил лампу и поставил её у стены гаража... Нет, я погасил лампу! Погасил, могу поклясться чем угодно! Ты не веришь мне, старик? Честное слово, я погасил эту чёртову лампу, будь она проклята!
Потом я велел детям ждать меня, выскочил из гаража и побежал к дому. Скоро я разобрал слово "телеграмма", доносившееся с балкона, и побежал ещё быстрее...
...Когда их везли по коридору - две больничные каталки - я шёл за последней, как привязанный к телеге усталый пёс. Я не мог остановиться, как не мог и обогнать. Кажется, я снова нырнул куда-то. Задержал дыхание и опустился на дно. Всё окружающее виделось мне, как сквозь мутную воду, звуки с трудом пробивались ко мне с поверхности. Резиновые колёса по гладкому линолеуму... Одно поскрипывает... Шаркают чьи-то тапочки... Чьё-то тяжёлое дыхание с хрипом... Моё? На второй каталке - горкой скомканная простыня. А где же мой младший? Неужели под этой простынёй? Этого не может быть. Нет! Это обычная простыня и под ней никого нет!!!
Я кричу. Но окружающие меня не слышат. Я, как рыба, просто открываю рот. Клапан закрыт, и крик застревает во мне навсегда...
С того дня прошло уже десять лет, и я пытаюсь расставить все по своим местам. Вот, что у меня получается. Когда я сорвался домой на зов жены, паяльная лампа, видимо, не погасла. Или снова загорелась из-за налипшей на неё пыли. От пламени занялись сосновые доски, которыми я недавно обшил гараж. Мальчики видят, как разгорается пожар. Они испуганы. Но вместо того, чтобы бежать домой, и звать на помощь, дети кидаются в гараж. Они уже достаточно большие и могут сами принимать решения. А, может, им нашептал что-то тот бес, который вылез из мрачной смотровой канавы. Взрослых звать некогда - у папы горит гараж, и пожар нужно во что бы то ни стало потушить. Вот у стены ведро с водой. Всё просто. Достаточно плеснуть её в огонь и всё будет в порядке...
Да нет же! Никогда и ничего уже не будет в порядке! В ведре - керосин, в котором я промывал снятые с двигателя детали!..
Бес наверняка успел спрятаться в свою тёмную спасительную канаву, а мои мальчики... Они вдохнули этот огонь полной грудью. Ожоги лёгких, травмы, не сопоставимые с жизнью. Ты слышал такое, приятель? Нет? Тебе повезло.
Давай по последней, а то уже глаза слипаются. Сон у меня теперь короткий и тревожный, я его стараюсь беречь. Я поведал тебе свою историю. Теперь осталось сказать, как в неё оказался замешан ты. Но сначала ответь мне на вопрос - какой у тебя клапан?
Правильно, твой клапан - уличные гонки. Этого у тебя не отнять. Любишь ты носиться по ночным улицам. Чтобы свет фонарей сливался в одну сплошную линию, напоминая взлётно-посадочную полосу. Чтобы резина закатывала истерики грубому бессердечному асфальту. Чтобы стрелки тахометра и спидометра на приборном щитке вытанцовывали рок-н-рол, почти касаясь предельных значений. Чтобы двигатель сходил с ума под тесным капотом, пугая своим рёвом случайных прохожих...
Ладно, не буду. Я знаю, ты не любишь пафоса.
Извини, старик, но телеграмму мне прислала в тот день твоя мама. Всё просто и понятно. В дверь позвонил почтальон. Моя жена расписалась за получение телеграммы, прочитала её и пошла звать меня.
Знаешь, что было в той телеграмме? Мне сообщали, что ты, мой лучший и, пожалуй, единственный друг, погиб в автокатастрофе. Травмы, не совместимые с жизнью...
Вот так, дружище. Теперь мой единственный клапан - маленькое окошко с решёткой под самым потолком этого тихого бара... Извини, моей тихой камеры в подвальчике. В это окно иногда заглядывают звёзды по ночам, а, если повезёт, то и кусочек луны. Я часто лежу и думаю, думаю. Обо всём, что со мной произошло. Часто мне кажется, что всё это был лишь сон.
Одно хорошо - смирительную рубашку последнее время на меня почти не надевают. Поэтому, когда ты ко мне заходишь иногда, приятель, мы можем пожать друг другу руки и выпить коктейль со льдом из высоких бокалов.