Кузнец Виталий : другие произведения.

Этот городской пересмешник

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   Этот городской пересмешник.
  
   1.
  
   Три папки. Три копны. Три никому не нужных, забытых в поле копны.
   Чужая жизнь.
   Зачем её ворошить?
  
   Я угрюмо перебираю этюды. Некоторые подолгу рассматриваю. Потом бросаю в корзину. Кусочки прожитой жизни - летят в корзину.
  
   Живопись хранится в трёх папках - в трёх забытых копнах свалялось торопливое время.
   Среди этюдов оказалась фотография довоенной Нарвы. Большая фотография. Увеличена не очень качественно, но всё равно - панорама старого Города завораживает.
  
   Я пристально вглядываюсь в знакомые-незнакомые черты Ратушной площади - признаки другой жизни вполне различимы, но отчуждены безвозвратно.
   Где-то там, - за разделяющей чертой, остался Город.
   Чужой?
   Нет.
   Просто этого Города больше нет.
   Просто нет того обратного взгляда, - который так хочется оживить.
  
   Дома, улицы - вид откуда-то сверху и справа.
   В облике той Нарвы я обнаружил неуловимое сходство со своей матерью. Мне показалось на миг, что в руках у меня фотография матери, - что фотограф уловил тот редкий момент, когда утреннее освещение проявило самые характерные её черты: светлые и добрые.
  
   Но почему такой одинокой, растерянной увидел неизвестный фотограф городскую площадь, - и эти дома, - и крыши, крыши...
   Одинокий растерянный Город в отражающем мире.
  
   Я помотал головой: навязчивый образ Города не исчез с фотографии, - хотя война-стерва стёрла этот Город с лица земли.
   Этого Города нет.
   Я верчу в руках фотографию.
  
   Как всегда, сталкиваясь со следами прошлой жизни, прямо или косвенно уводящими воспоминания в раннее детство ли, - в расточительную юность, - или в абсурд недавних событий, - я почему-то начинаю задыхаться от необъяснимой тоски.
   Мне хочется бежать от себя, - забытого на пройденных дорогах.
   Не хочу прилипать к потерянному времени - ни сном, ни духом.
  
   Меня как будто отпугивает тягостная действительность прожитого.
   Я до стона в душе ощущаю всасывающую силу невозможного времени, - горько-сладкого, как вкрадчивое обаяние смерти, - такого своего-чужого сна.
  
   И мне не хочется углубляться в ту - параллельную жизнь - соприкасающуюся со мной каким-то странным обазом.
   Разве невзначай заглянуть в глаза необратимого времени, - и без оглядки, мгновенно перенестись в нормальную жизнь - пусть нерадивую, - пусть взятую взаймы у мачехи-доли, - но до визга конкретную: палец кусил - больно.
  
   Просто от усталого ума, как мне кажется, прячутся люди в воспоминаниях.
   Для меня естественнее продлевать день сегодняшний, - дрейфовать по глади морской, - раз уж хватило духу всплыть на поверхность Дня.
  
   И то верно.
   Незачем расточать силы, уплотняя тень параллельной мысли своим присутствием.
   К тому же, мне всегда некогда.
  
   Вот и сейчас: я смотрю на фотографию довоенной Нарвы и неприятное чувство досады растёт во мне с нарастающей силой.
   И сами собой проступают из глубины несуществующего больше Города, - намертво приросшего к дну не моей памяти, - тени ушедших в мир иной незнакомых родственников, - фотографические маски полузабытых людей, - штурмующих чьи-то нарвские сны.
  
   Стук кованых колёс, громыхнул по булыжной мостовой, - я невольно проводил взглядом кибитку, свернувшую за угол дома на Петровской улице, где родилась моя мама.
   Я и сам как будто растворился в сказках старого сада, окружившего моё родовое гнездо яблоневыми деревьями, сливой и вишней.
  
   Только нет больше ни дома, ни улицы, ни даже земли моих предков: что не досталось войне, - то прибрали к рукам вороватые люди.
  
   2.
  
   Подумать только, недоуменно шевельнулась мысль, ведь это надо как изловчиться, чтобы не поймать в объектив камеры ни одной горожанки?
  
   Почему не видно людей в Городе?
   В этих домах, с фотографии, не живут люди?
   Их нет и на улицах?
   Лишь пустота пялит из окон домов бесстыжие глаза на замок Длинного Германа.
  
   Я недоверчиво смотрю на стены домов, обнаженными женскими телами, сбегающие к брусчатке.
   Такие тёплые, женственные дома, - выстроились в единую городскую стену, - бегущую, бегущую куда-то.
  
   Дома-бегуньи стекают сверху вниз - в объятия улиц.
   Красивые.
   Красивые нарвские дома-женщины, - ищут участливого мужского взгляда, - ищут надёжной мужниной ласки.
   Неужели в эти дома никогда не вернутся запахи аппетитных застолий, - беготня детворы, - вечное бурчание недовольных старух...
  
   Где вы - признаки человеческой жизни?
   Нет людей - нет уюта в облике Города.
   Дома нежилые. Пустые дома.
  
   Я терзаюсь страхами обречённого Города, - головой качаю, - но не прогнать отчаяние, - схоронившееся за окнами покинутых женщин.
  
   Что это?
   Предчувствие войны?
   Кольцами сигаретного дыма повисают в воздухе сиротливые вопросы, на которые нет ответа.
  
   Так вот он каков - Город, приговоренный к распятию на кресте нежеланной памяти.
  
   Обречённые женщины - распятые нарвитянки.
  
   Какая сила заставляет меня смотреть на эту фотографию?
   Ну, закрыли плащанице нарвской глаза, - ну, скорбят два гектара нарвской земли, погрузившись во тьму, - мне-то какое дело?
  
   А может быть, эта старая площадь своей застылой отрешенностью отпугивает начало войны?
   А может наоборот, - притягивает палача, карающего смертью, - как притягивают обречённые люди, неслышными криками о помощи, услужливого насильника?
  
   Что я могу?
   Не удержать в руках то, чего нет.
  
   3.
  
   Я выглянул в окно. В глазах рябит, или мне кажется: то тут, то там колдобятся две фигурки шахматные на чёрной доске - хромая и тощая.
   То тут, то там прорастают из глубины ночной очумелости виноватые лица знакомых ушкуйников: археологи копали и копать будут - им пофигу.
  
   Горожане привыкли к поддатым часам, проламывающим проруби в плащанице нарвской.
   Из окон домов хорошо видать, как при свете луны горбатятся Никакой и Прежний.
   Пусть себе колупаются археологи буден в неудобстве своём.
   Им, похоже, в кайф повинность житейская.
  
   Просто у кого-то иной раз защемит сердце при виде цветов кладбищенских, - прорастающих из буден.
   Но жизнь-то всё равно продолжается, - и время, как-то само бежит - чаще мимо, мимо...
   Ну и что с того.
  
   Не хочешь - не смотри.
   Я вздохнул, но фотографию из рук не выпустил.
  
   Ко всему привыкают люди - никому дела нет...
   Нет горожанам дела, что у археологов буден вместо масок лица, поделённые муторным и похмельным на горько-кислое и свинцово-клязное.
   К тому же лица никакие и прежние немногим отличаются от масок шутов, имитирующих вопль Матери о Сыне.
  
   Подумаешь, любят люди ворошить память, - из которой только и можно выудить - заточение в прожитом времени.
   Сколько их, любителей изводить себя пыткой памяти?
   Вырвать из нутра крик вопрошающий, - всё равно что съесть "эскимо" в жаркий полдень.
  
   Но нет странного и в том, что кого-то схоронил боль, приправленную душком несвежим, в недосягаемых глубинах сердца. Поэтому, наверное, стараются тихушники реже заглядывать в глаза живому дню, - иначе обуглились бы их сердца от сжигающей правды текущих событий.
  
   Да, не просто сыскать дураков, готовых добровольно подставиться под удары безумной волны осознания.
   И действительно, кто сможет таскать под сердцем очистительное безумие правды житейской?
   Кто сможет в чреве своём, подобно женщине, вынашивать знание о себе - взаправдашнем?
  
   Нет таких.
  
   Все приговорены к покаянию на кресте, - все должны стать кирпичом городской стены - обречённой на плач.
  
   Я отошёл от окна, - вновь тереблю невидящим взглядом фотографию.
  
   4.
  
   Как-то Святой Августин сказал, - а другие подхватили, - что церковь христианская построена на страданиях и крови мучеников.
   Поэтому, наверно, идут люди в церковь со своей болью: добавить хотят Христу от щедрот.
  
   Куда идут люди, когда их переполняет радость?
  
   Вы скажете: у человека две церкви - одна Христова, а другая по случаю...
  
   Кто знает?
  
   Я отыскал на фотографии купол Воскресенского собора: перевернута Чаша исканий земных - испил Иисус до дна.
   Ему хватит.
   Ну, а я - до сих пор пью из Чаши Христовой - мне ещё надо.
  
   Мало живых на земле, воскресших в духе, - не верьте самозванцам, сказавшим о себе: нам хватит.
  
   5.
  
   В пепел был сожжён город На-рву, - и развеян прах его по земной столешнице - поминальной.
   Но собор веры людской война-сука не посмела тронуть.
   Знак страданий и крови нарвских мучеников не утоп в безумном потопе - высится собор Воскресенский над волнами Солоного моря.
  
   Я вздохнул. Сердце налилось тяжестью.
   Полувековая давность отделяет меня от взгляда фотографа на плащаницу нарвскую.
  
   Но почему, почему до сих пор скованно лицо площади обречённостью, - почему и сегодня изрыто лицо Матери глубокими шрамами запустения?
  
   Я всматриваюсь в лик Ратушной площади.
   Искажёна икона Марии болью.
  
   Мать моя... мама, мама...
   Дай руку, - я выведу тебя из моей обречённой памяти.
   Я каюсь перед тобой, мама. Каюсь перед людьми.
   Но, если боль моей памяти и есть церковь, - то я выведу тебя, мама, - из церкви моего заточения.
   Я прощения прошу у тебя, мама.
   Прости меня, Город, крещёный верою, - живущей в каждом дне.
  
   6.
  
   Притулилась территория памяти в ногах горожан, - в изрытинах и похабстве людском покоится площадь нарвская.
   В середину плащаницы вбит крест покаянный, - чтобы каждый мог подойти к кресту, - и посчитаться с совестью.
  
   Бессмысленно кружит тень отчаяния возле столба позорного, - показывая точное время, - как будто бы каждому своё, но всем - единое.
  
   Нет, - это не время легендарного Понтуса де ла Гарди и его доблестных головорезов, - спешащих вместить в походный мешок воина, отпущенное на разграбление Города время, - и даже не поветрия одержимых верою крестоносцев, - огнём и мечом прорубающих в городе На-рву дыру на Восток.
  
   Нет, - это не тупо-надменные "фашики" вбили железный костыль в сердце Города, - устанавливая "образцовый порядок" на захваченной территории.
  
   Это стрелки нарвских часов, - хромой и тощей тенью ползут, ползут изрытинами и колдобами по циферблату Ратушной площади - это услужники дня сего ведут раскопки на теле Матери.
  
   Просто готовят Никакой и Прежний плащаницу Христову к СОБЫТИЮ.
  
   7.
  
   А вороватые граждане, сверив часы в отношении двух сил, - стараются не отстать от жизни: тащат, тащат по своим домам всё, что отваливается от суток - кто часок, кто минутку.
  
   Растаскивают алчные горожане больную память Матери.
   Хозяева новоиспечённого времени жадны и везучи: каждый по-своему.
  
   Постарел город На-рву ещё на жизнь.
   Обворован и сир.
   Правда, морщин на душе прибавилось.
  
   Прости меня, Город, шепчет старик-Часовщик, прости.
   Оберег-малыш виновато топчется рядом.
  
   Смотрит Иисус со ступенек крыльца Ратуши на длинный стол поминальный, укрытый плащаницей нарвской.
   За столом жируют столоначальники.
   Во главе - Голова городской - он мурдатый.
  
   Мурдатый руководит раздачей со стола: горожане, судьбы не стыдясь, спешат урвать.
   Жуют тут же, не отходя от руки воздающей.
   Жуют, жуют - не подавятся, болью Матери.
  
   Все знают: со стола поминального уносить далеко нельзя. Надо пить, есть здесь и сейчас.
   Вот и давятся горожане впрок смышлёной верою, живущей в каждом дне.
   Пожирают свой чёрный денёк - везунчики.
  
   А Голова городской людишек подначивает: а ну, навались на... на - нате вам...
   Ха-ха-ха, тебе говорю, гражданин в очках чёрных, подойди поближе - и тебе воздастся.
  
   Спешат, спешат горожане украсть даже то, что им причитается.
  
   8.
  
   Наблюдает Часовщик за очищением Города страстью.
   Он не вмешивается в ход часов городских: пусть самочинно идёт крещение людей в водах отвременья.
  
   Пусть себе: должен же кто-то разобрать по домам и это отвратное семя.
   А прокажённых, - по-любому отыщут стрелы огненные.
  
   Утолив первый голод, угомонились расторопные граждане, - похоже, истёк срок, отпущенный хозяевами нового времени на разграбление Города.
  
   Просто ветры алчные сменили окрас и повалили люди в церковь гурьбой - просить снисхождения у силы небесной.
   Спешат, спешат прихожане каяться.
   Скучилась совесть людская в едином порыве на Поле певческом - рвёт глотку в хоровом исступлении толпа-ответчица.
  
   Но Часовщик головой качает - наваждения от себя отгоняет. Если бы знать наперёд: где посветить, а где подстелить?
  
   Прости меня, Сад человеческой совести, шепчет Иисус, - прости меня - память моя человеческая.
   Я каюсь перед тобой, время безвольное, - разделённое силой небесной на Явное и Возможное.
  
   Кается Иисус, приговорённый верой седой к искуплению.
  
   9.
  
   Три папки. Три забытых в поле копны.
   Настежь открыта дверь мастерской. На пороге топчется вечер осени поздней.
  
   Протяжные гудки сирены, возвещающие о сбросе воды в Нарову, - залетают к моей мастерской откуда-то со стороны кренгольмских окраин.
   Топчутся на пороге предвестники тяжёлых предчувствий.
   Топчутся-перетопчутся.
  
   Я закрыл дверь.
   Прислушался: проносятся мимо истеричные волны чьих-то взвинченных снов, - перекатываются стаи птиц ночных тёмными волнами - мимо, мимо.
  
   От дома к дому перегоняют погонщики прокажённые сны горожан, - откусивших от плащаницы нарвской.
   Наводняется Город предчувствиями скорой расплаты.
   Похоже, Город уже совсем утоп.
   Впрочем, потоп давно ожидался.
  
   Гомонят птицы ночные - сгущаются предчувствия в единый сон затяжной.
   Удивление гремящей Тишины проникает в судьбы покорные.
   Стучит гостья в дома людей - искреннее сострадание снам, кающимся перед Расплатой-ответчицей.
  
   Ибо молчаливое слово - обедни не ищет.
   Гласит правило.
  
   Я тоскливо верчу в руках фотографию.
   Длинный Герман таранит взглядом в упор: кажется, соизмеряет каменный великан силы человека и гостьи ночной в отношении двух сил.
  
   Неужели утоп я совестью растревоженной в предчувствиях обречённого Города?
   Так вот он каков - утопляющий Город?
  
   Нет сил, оторвать взгляд от фотографии.
   Лохматятся волны городских домов, вовлекая меня в обратную силу прибоя. Я уже чувствую на губах солёный вкус правды людской - утопляющей.
  
   Но нет страха.
   Да пошли, вы, со своей правдой воровской - мне некогда.
  
   Я отбросил фотографию на пол.
   А всё равно: не отвести смущенного взгляда от Города, отравляющего память волчьей ягодой.
  
   Неужели кто-то один из нас: я или потоп леденящий выйдет победителем из этой странной игры, - расплатившись за победу, быть может, жизнью.
  
   10.
  
   Подхожу к окну: пустынный пейзаж - даже Никакой и Прежний провались в сон бездонный.
   Зачем-то поднял фотографию с пола.
   Курю. Думаю ни о чём.
  
   Всё равно - тут что-то не так.
   Уничтожить город?
   Кому это надо?
   Зачем должен платить Город жизнью, - чтобы выйти из поединка со временем победителем?
  
   Да. Принимают люди очищение страстью.
   Да. Принимают горожане крещение Городом.
   Да. Чистится Земля человеческой совестью.
  
   Ну и что с того, что в каждой капле дождевой скрыт намёк на истину.
   А в каждой слезе - заточение.
  
   Пусть будет трижды благословенна смерть, - очищающая сознание.
   Ибо невежество - зрит, страсть - смеется, а добродетель - лицемерит.
   Гласит правило.
  
   Под чьей маской прячется бесстрастный палач, - когда самые совестливые истязают себя пыткой памяти?
  
   Страдает бессонницей палач, карающий смертью.
   Даже во сне просеивает через ситечко совестливое время - собирает свой урожай справно.
   Значит, есть ему дело.
  
   Так неужели час пришёл?
   Мой час?
  
   Тогда сверяй палач время в отношении двух сил.
   Ибо блаженны перемены, заставляющие отлепиться от городской стены, - сорвавшейся с плача в потоп - леденящий душу.
  
   Ибо отпить от капли дождевой - возродить интерес к жизни.
   Гласит правило.
  
   Я настежь распахнул дверь мастерской - Расплата стоит на ступенях крыльца.
  
   Почему так скоро?
   Мелькнула мысль - и тишина звенящая.
  
   Человек и Расплата смотрят друг другу в глаза - душа настежь.
  
   Расплата как пришла, так и ушла...
   Кошка спрыгнула с мольберта, едва не свалив палитру на пол.
  
   Звонко прокатилась кисть по палитре, - упала смачно - кадмий жёлтый такой дорогой.
   Кошка безразлично посмотрела на жирный шлепок на полу, - и побежала, вздрогнув хвостом - мимо, мимо...
  
   11.
  
   Тупо разглядываю фотографию - кручу в руках чужую-свою растерянность.
   Даже сквозь прозрачную толщу фотографического взгляда я чувствую тепло, исходящее от домов-женщин, - навсегда впечатанных в пожелтевший лик старого Города.
  
   Сколько страсти скрыто в словах этих женщин, так и не сорвавшихся с губ?
   Ведь как строили.
   С любовью.
  
   Как любили - так и строили.
   Нет больше этой Книги.
   Сожгли люди Нарвскую Книгу - не дочитав.
   Сожгли и стол поминальный - усыпали пеплом плащаницу Города.
   Угомонились - дело сделано.
  
   Я вздохнул виновато и выбросил фотографию в корзину, уже набитую до краёв этюдами.
   Отчужденно смотрю на отощавшие папки.
   Этюды, этюды, этюды - осколки плащаницы моей мастерской, рассыпаны по полу.
  
   Да, жертвенность не любит свидетелей - один дух знает все следствия цели.
   Я собираю разбросанные всюду холсты, картонки, листы - запихиваю торопливо в корзину.
  
   Три зеркала. Три покрытых патиной времени отражателя глубины мастерской, - открывающих неожиданный взгляд на свою-чужую жизнь...
  
   Подхожу к буржуйке. Накидал в прожорливое брюхо печки дрова.
   Горбыль вспыхнул радостно. В печке загудело - добрая тяга.
   Потом я стал вытаскивать из корзины этюды и жечь их.
  
   Поднимаю с пола попадающиеся под руку работы, - не разглядывая, пихаю и пихаю в огонь никому не нужные главки прочитанной книги.
   Живопись горит хорошо - жадно.
   Жадно сгорают странички отрывного календаря.
  
   Исчезают в очистительном огне родимые пятна с тела моей любимой женщины.
   Я отстранёно наблюдаю, как ритуально сворачиваются холсты в последний момент, - как рассыпаются чёрные трубочки - рассыпаются свидетели мой ностальгии.
  
   Глупо, отчего так глупо и пусто, так невыносимо тоскливо ворошить своё прошлое?
   Что же я сейчас - ни то ни сё?
   Как там у Арагона.
   "Различается время настоящее и будущее, а мы живём в вопросительном..."
  
   Нет, друг мой, ты живи в вопросительном - я живу в своём имени.
  
   Иисус с Часовщиком переглянулись одобрительно.
  
   12.
  
   А на следующее утро я долго смотрел из окна мастерской на белых чаек, - устроивших над сонными ещё водами реки птичий базар.
   Птицы укрыли белым снегом середину Наровы - чьи-то добрые руки укрыли стол речной белой скатертью.
  
   А может быть, шумливые чайки просто-напросто расклевали мою бестолковую память - развеяли белым снежком ностальгию?
  
   Вот и сошёл Час дождя на мой дом и сад, - на землю мою обетованную.
   Просто сошёл дождь-монах на землю нарвскую, где мне место нашлось в отстранённом времени.
   Более простом в осознании, - чем слова благодарности.
  
   Застилает белый рассвет августовское половодье Наровы, - я неспешно готовлю рабочий стол к заутрене.
   Простодушным взглядом пишу по холсту - золотому белому.
  
   Я пишу, а сам через окно на Нарову поглядываю.
   Ибо проповедует река семь узлов памяти тем, - кто отпил из её истоков Принципа.
   Гласит правило.
  
   Нетерпеливо вздрагивает Нарова серединой вод.
   Бьёт в воскресные колокола дождь-пророк - знать, гость пришёл.
   И я спешу открыть дверь раннему гостю.
  
   1993 год, Нарва.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   12
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"