“Время пьяных мужчин” - самостоятельная часть трилогии Сергея Кузичкина “Времена и Бремен”, состоящей из книг “Время невостребованной любви”, “Время пьяных мужчин”, “Время зрелых женщин”.
Роман о времени почти неизбежном в жизни мужчины, весёлом и горьком, а также о пьянстве, его предпосылках и последствиях.
светлой памяти Володи Масловского, хорошего человека и талантливого журналиста, а также всех газетчиков не нашедших своего места в этой жизни и до срока себя сгубивших...
В основу сего произведения легли действительные события, случившиеся с неким гражданином своей Родины Адрюшей - корреспондентом местной газеты, проживающим в районном центре Ша, и известным в определенных кругах господином Сочинителем, творящим свои шедевры для будущих поколений в миллионном Енисей-граде, а так же истории, некогда записанные этими людьми во время их многократных и часто не имеющих никакой цели путешествий по просторам Сибирского края.
Из похмельных записок
ЛЕТИ, ГОЛУБКА
Енисей-град, лето 1997 года.
Я выхожу во двор нашего жилого пятиэтажного дома, окруженного такими же пятиэтажками серого цвета и бросаю вверх голубя.
Лети, голубка!
Голубка беленькая с рябыми крылышками порхает вверх метра на три и беспомощно падает на покрытый трещинами и мелкими лужицами асфальт.
Бах!
Я подхожу к ней, нежно беру на руки и целую в клювик. Мне плохо. Болит голова после двухнедельной пьянки, но я хочу выпустить своего голубя. Нет, не почтового. Голубя мира.
Я хочу мира на планете всем континентам, странам и народам, но острая боль в желудке, не ритмичные удары сердца и разбегающиеся в разные стороны из дурной башки моей, мысли, заставляют думать о жизни.
Я люблю жизнь и еще не готов к смерти. Мне так плохо, что я вытаскиваю из клетки последнюю доставшуюся мне в единственном числе (кроме клетки), в наследство от бедного дядюшки, голубку и бросаю ее в поднебесье. Этим благим намерением я хочу выкроить несколько отведенных мне Всевышним дней, ночей, лет...
Но, увы... Голубка падает и после второй попытки и после третьей, повреждая себе лапки, шейку, позвоночник.
Увы.
Я клянусь больше не пить никогда спиртных напитков и начинаю искать причину неудачного запуска. Рассматривая крылышки и перышки бедной райской птички, вдруг нахожу под крылышками в перышках несколько блошек. Я возвращаюсь домой, обрабатываю птичку стиральным порошком “Тайд”, питьевой содой и пробую запустить вновь. На сей раз с балкона третьего этажа.
Опять не получается Голубя мира. Но стремление было. Может это мне зачтется на Божьем суде?
ДОРОГА В РАЙЦЕНТР ША
Первая половина 90-х годов ХХ столетия.
Районный центр Ша один из множества райцентров разбросанных по огромному Сибирскому краю. Не хуже сорока двух других и далеко не лучший из них. Есть в нем свои рай- и сельадминистрации, больница и универсальный магазин, дом бытовых услуг и автостанция, коммунхоз с баней и редакция местной газеты. Есть молокозавод, где делают масло и хлебопекарня, где стряпают калачи. Есть своя контора потребительской кооперации и асфальтобетонный комплекс. Есть даже три трехэтажных небоскреба, выше которых только совхозный зерноток, да пожарная каланча. Впрочем, каланча нисколько не возвышается над трехэтажками, потому как вместе с пожарным депо расположена в низине села у протекающего безымянного ручья. Кроме всего прочего есть в этом райцентре детская вспомогательная школа, а также, расположенный за чертой населенного пункта, аэродром, принадлежащий краевому спортивно-техническому клубу. Всё выше перечисленное (пожалуй, за исключением специфического аэродрома) наверняка имеется во многих других районных столицах Сибирского края, а в некоторых даже похлеще достопримечательности имеются (к примеру: нефтебаза, железная дорога с вокзалом, или пансионат для душевнобольных), о которых в вышеназванном населенном пункте никогда не слышали. И, наверное, автор бы не заострил своего пристального внимания на этом самом Ша-райцентре, если бы его один из его героев по воле случая не попал однажды в этот населенный пункт и не прожил там три с половиной года из своей не скучной жизни.
Героя этого зовут Андрюша, а фамилия - Кузнецов. В упомянутый районный центр он прибыл, изрядно помотавшись по стране, поработав в ряде районных, городских, краевых и областных газет. Накануне прибытия в Ша, Андрюша в очередной (уже пятый) раз разочаровался в отечественной журналистике и бросил газетное дело. Как он сам полагал, бросил навсегда.
“Нет никакого творческого удовольствия! Нет никакой свободы слова! Нет, и никогда в Отечестве, не будет! Каждый от тебя что-то хочет, каждый пытается тебе что-то навязать и продиктовать!” - негодовал он, покидая одну из редакций Хлебного восточного края и якобы независимую радиостудию, где он был один в семи лицах: репортер, звукооператор, монтажер, ведущий эфира, режиссер, администратор и директор. На радио ему работать нравилось, но он едва сводил концы с концами. Администрация района была заинтересована в местном радиовещании, но денег на содержание передающей радиоточки давать не хотела, поэтому Андрюше приходилось халтурить на рекламе. Халтурить он не любил и это ему быстро надоело. Бросив авторучку и микрофон, Андрюша сел в поезд дальнего следования и приехал в один из городков Сибирского края. Остановился он в семье начинающих христиан-баптистов, с глубоким убеждением уйти от суеты, заняться каким-нибудь полезным делом и если браться за авторучку, то только для того, чтобы создать высокохудожественные произведения или христианские стихи.
“Никакого словоблудия, никакого!” -- говорил он сам себе.
Глава семьи: брат Олег работал машинистом электровоза, его супруга - сестра Светлана была работником службы социального обеспечения малоимущих. Своих детей у них не было, и они взяли на воспитание пятерых ребятишек в возрасте от пяти до пятнадцати лет. Отцов у этих ребятишек никогда не было, а мамочку в возрасте тридцати трех лет лишили материнства и свободы сроком на один год и шесть месяцев за кражу курей на местной птицефабрике.
Старшая девчонка была неплохой помощницей Светлане во всем. С младшими тоже больших хлопот не было. Зато за всех их вместе взятых создавал проблемы семье верующих четырнадцатилетний подросток Виталя. Подросток курил втихаря, гася бычки о спинку кровати и дверные косяки, а то бросал горящие окурки в глубину нужника, дважды чуть не наделав пожара. Учиться он не хотел и целыми днями болтался по городку, якобы в поисках работы, не редко приходя в дом приемных родителей пьяненьким. Бывало, что, напившись, он совсем не являлся ночевать, и сердобольная Светлана пускалась на поиски: звонила в милицию, и больницу, не спала ночь, а то и две подряд. Дня через два-три Виталя находился. Являясь с повинной, он молча выслушивал пламенные речи взрослых, признавал себя виновным, потом съедал две чашки супа, ложился спать, а на утро, хорошо выспавшись снова уходил трудоустраиваться.
Олег редко бывал дома, через день-два он отправлялся в поездки, и ведение всех домашних дел почти целиком ложилось на Светлану. Та же целыми днями моталась по своим подопечным, которых у неё было человек десять: престарелых граждан и инвалидов. Она носила им одежду, продукты питания, помогала прибраться по дому. Своим домом Света занималась уже под вечер, изрядно уставшая и измотанная, она порою засыпала, присев на минутку в кресло. Андрей чувствовал себя в этом семействе не совсем уютно и старался побыстрее найти себе работу и место в общежитии. Однако Светлана просила его не торопиться.
-- Я подберу тебе нормальную работу,-- говорила она Андрею каждое утро, уходя к своим подопечным.
Андрюша дважды ходил в локомотивное депо, желая устроиться на курсы помощника машиниста. Но курсы намечались лишь через два месяца. В конторе ЖКО, куда он зашел попутно, ему тоже отказали: своих работников было: хоть отбавляй. Как-то блуждая по улицам городка, Андрюша набрел на небольшую улочку и уткнулся лицом в здание, где располагалась редакция местной газеты “Вести”. В груди ностальгически защемило. Он живо представил стрекотание пишущих машинок, редакционные планерки, макеты будущих номеров. От соблазна войти в дверь редакции он тогда воздержался.
Вечером Светлана сказала, что работу ему кажется, нашла:
-- Завтра пойдем к одному инженеру, я его мать обслуживаю. А он главный по электрификации на железной дороге. Ты с элекричеством как?
-- Да никак вообще,-- развел руками Андрюша,-- Гайки крутить еще умею - сантехником до армии работал, а с электричеством дел никаких не имел. Лампочки только заворачивал.
-- Ничего, научишься, вернее, научат: и лампочки заворачивать-отворачивать и электропроводку тянуть, - сделала заключение Света.
Утром Андрюша в сопровождении Светланы предстал перед инженером. Как оказалось главным инженером местной дистанции сигнализации и связи.
-- Оформим тебя, по знакомству по четвертому разряду,-- сказал инженер,-- с месячишко походишь в напарниках - научишься. Я тут, правда, на неделю уезжаю, а ты пока за это время медкомиссию пройди, собери все нужные документы.
-- Еще неделю болтаться... надоело уже на иждивении у вас жить,-- сказал Андрюша Светлане, когда они вышли от инженера.
-- Зато профессия у тебя хорошая будет,-- ответила та,-- и потом, ты не болтаться будешь, а медкомиссию проходить и брось, давай хандрить. Уныние большой грех. А помощь ближнему для меня радость.
По пути в поликлинику Андрюша решил зайти в столовую и, свернув в проулочек, неожиданно вышел на улицу, где располагалась редакция.
-- А может это судьба!-- подумал Андрюша и вошел уже в знакомое здание.
Редактором оказался приветливый мужчина возрастом под сорок. Узнав, что Андрюша в газете не новичок, он принял его радушно, угостил чаем.
-- Знаешь, старик, мне такие, как ты, мужики нужны. У меня сейчас такие дубовые, закостенелые кадры работают - сплошь бывшие партийцы. Труба с ними - все новое в штыки принимают, но ничего не поделаешь: все сидят в газете по два десятка лет и на работу ходят исправно, и, как говорится: палкой никого не выгонишь. А потому вакансий нет.
-- А я хотел журналистику бросить совсем. Надоела суета. Но вот, как контору твою увидел - сердце неровно забилось... -- признался Андрюша.
-- Газета вещь такая... Как наркотик... Хлебнул, коль варева творческой закваски - трудно оторваться, -- согласился редактор по имени Анатолий, -- А время сейчас. Хоть и сложное, но интересное - можно такие дела делать, такие интересные номера выпускать. Так, что ты брось хандрить... Дураков, из числа начальников везде полно, старайся их игнорировать. Не замечай их и все. Делай вид, что соглашаешься, а сам свое дело проворачивай. Дурак -- он ведь во всем дурак, ему главное, чтобы с ним соглашались. Если бы я как ты все близко к сердцу принимал, никогда бы в редакторы не выбился.
-- Меня карьера редактора не привлекает, -- сказал Андрюша, делая очередной глоток горячего чая.
-- Ну, это дело второе, главное, я вижу, ты человек творческий, а потому хочу тебе помочь. У меня земляк в одном районном центре заместителем редактора работает, а редакторша там, в декретный отпуск собралась, и он редактором становится. Так вот буквально позавчера я с ним разговаривал: ему корреспонденты позарез нужны. Вот такие, как ты, именно. Там даже квартиру обещают. Давай я прямо при тебе, сейчас ему позвоню и предложу твою кандидатуру. Годится?
-- Звони! - согласился Андрюша, понимая, что от судьбы никуда человеку уйти невозможно.
А через день он был уже в районном центре Ша.
ОБЪЕКТЫ СТОРОЖА РУБАШКИНА
На просторах Сибирского края, начало 80-х годов ХХ столетия.
ОБЪЕКТ ПЕРВЫЙ: МАГАЗИН
Старик Рубашкин "взял" магазин в ночь на воскресенье. Аккуратно, даже профессионально выдернул пробой и вошел в торговую точку. Шесть бутылок водки слил расхититель собственности железнодорожного ОРСа в трехлитровый бидончик, две же бутылки шампанского, банку тушенки и несколько рыбин свежемороженого хека сложил в полиэтиленовый пакет, а затем также аккуратно - тютелька в тютельку - вставил пробой на место.
Делая свое воровское дело, старик не торопился и не озирался по сторонам. Он знал, что никакой сторож его не спугнет и не захватит с поличным, потому как сторожем железнодорожного магазина, который и "ставил на уши" Рубашкин, был он сам.
Закрывшись в сторожке, расположенной во дворе магазина Анатолий Петрович первым делом поставил жарить рыбу, ну а пока суд да дело, откупорил бутылку шампанского. Сторож Рубашкин не был аристократом, однако, будучи хотя и провинциальным, но достаточно решительным мужиком, шампанское или как он называл "шампуру", очень даже любил и по возможности выпивал бутылочку, перед тем как употреблять более крепкие напитки.
Будильник, стоявший на столе сторожки, показывал начало третьего часа ночи, когда сторож приступил к трапезе. Выпив полный граненый стакан водки и, запив "шампурой", Анатолий Петрович взялся за уничтожение хека. Ровно через семь минут он повторил процесс. Ну, а когда насытился и почувствовал полное удовлетворение жизнью, решил пойти домой, и угостить водкой сына.
Решено - сделано. "А какого хрена тут охранять?"-- сказал сам себе охранник, выбросил подальше за забор пустые бутылки из-под шампанского, собрал в пакет оставшуюся рыбу и тушенку, взял в руки бидон с водкой и замкнул строжку.
Добрая половина поселка в ту ночь была разбужена громким пением пьяного сторожа, который голосил, продвигаясь к дому сына, где жил последнее время, о том, что "уедет срочно он из этих мест, где от черемухи весь белый лес..."
Полчаса спустя, в доме сына все были подняты на ноги: сам хозяин, его молодая супруга и трехлетний ребенок. Оставшийся хек зашипел на сковородке, стаканы наполнились до краев и сын Владимир, прекрасно зная, что с отцом спорить бесполезно, покорно уселся за кухонный стол. Подсела к столу и невестка, ибо обрадованный приходом деда маленький Лешка захотел жареной рыбки. В общем, всем было не до сна и Анатолий Петрович, предложив тост "чтобы ноги не потели, ну а мы разбогатели", заставил всех, исключая малыша, выпить. Пожарив рыбу, и покормив сына, невестка с ребенком ушла спать, и мужчины продолжили застолье вдвоем. Впрочем, невестке было не до сна, свекор орал во все горло и заставлял петь и ее мужа.
"На дальней станции сойду,
Трава по пояс..." - горланили мужики. Причем Анатолий Петрович вольно перекладывал слова песни на свой лад:
"Нырну в траву, как в море нагишом..."
Когда слова песни кончилась, Рубашкин-старший подлил с бидона еще, но, не осилив и половину стакана, рухнул с табурета на пол и через минуту захрапел.
Специалистом по проникновению в торговые точки, старик Рубашкин стал вроде бы как-то даже не по своей воле. В первый раз, еще в молодые годы Рубашкин "бомбанул" сельскую аптеку. У маленького сына среди ночи разболелись зубки, а дома ни анальгина, ни зубных капель не оказалось. Тогда вот и решился Анатолий Петрович вскрыть аптечный ларек. Вскрыл и сгреб в темноте в мешок все лежащие на витрине и в коробках таблетки и лекарства. Лекарства ребенку помогли мало, а вот Анатолию Петровичу пришлось на другой день спешно собирать котомку. Кто-то из деревенских видел, как он взламывал замок аптеки и заявил об этом факте в милицию. Взломщика арестовали, изъяли мешок с лекарствами и после суда отправили на два года валить и пилить лес.
Во второй раз попал Рубашкин за колючку лет через пять после первого захода. Поспорил как-то с леспромхозовскими мужиками в столовой о том, что сможет вскрыть и закрыть магазин в течение часа, и никто не подкопается, что замок открывали. Оппонентом тогда выступил Николай - муж продавщицы сельпо. Поспорили и в качестве награды за труды, Коля предложил Толе флягу браги.
— Откроешь если замок, то фляга с брагой будет ждать тебя прямо у порога, - сказал он Рубашкину.
И Рубашкин замок открыл. Открыл без особых усилий, забрал флягу и поставил замок на место, как раньше было. Когда же донес, кряхтя и обливаясь потом полнехонькую флягу до дома и открыл крышку, чтобы отметить выигранный спор, то подпрыгнул от негодования. Во фляге оказалась вода.
А по утру приехали они - соколики в фуражках с красным околышком.
— Вы Рубашкин Анатолий Петрович будете?
— Я.
— У нас есть сведения, что вы сегодня ночью проникли в магазин. Проникли?
— Проник.
— Флягу похитили?
— Похитил.
— Тогда собирайтесь.
На этот раз за кражу с проникновением на объект, заполучил Анатолий Петрович, уже как рецидивист, четыре года. Пока отбывал срок, жена вышла замуж. Когда же отбыл, подался на работу в геологическую экспедицию на все лето. Вот так жил и работал. Летом в экспедиции, зимой - то у дочери, то у сына.
Ну а в тот год приболел Петрович по весне и в экспедицию не попал. Дочь Тамара, работавшая заведующей и продавцом железнодорожного магазина в одном лице, оформила его сторожем-истопником и наказала перед дежурством и на дежурстве спиртного не пить. Рубашкин обещал и до последнего дня обещание свое держал. Ну а тут случилось так, что Тамара уехала на неделю в район на учебу, сын получил зарплату, они хорошо погуляли, а наутро дружно заболели, похмелиться было нечем — деньги кончились, и Анатолий Петрович, промучившись день, к ночи решился на вскрытие магазина, предварительно рассчитав все варианты ответов -- что будет говорить перед дочерью.
"Если аккуратненько сработаю -- все на мази будет" - решил он и снял пробой на двери торговой точки.
...На другой день гулять начали с полудня. Первым пришел в себя Володя, он и привел в чувство отца спавшего головой под столом и всю ночь пинавшего валявшуюся в ногах табуретку. В бидончике оставалось еще литра полтора водки, и пить пошли на свежий воздух, под дровяной навес. Володя нарвал на закуску зеленого лука с редиской и заставил жену сделать окрошку. Когда окрошка была готова, к пьющим подключился зять Рубашкина, его тезка Толик. Толик ездил накануне в город по делам и вернулся оттуда вместе с сестрой Володиной жены - молоденькой Еленой, приехавшей погостить в деревне. Елена сразу же стала помогать сестре по хозяйству, а мужчины продолжили попойку. Уже после второй рюмки Рубашкин-старший запел: "Я верю друзья, караваны ракет помчат от звезды до звезды..."
"На пыльных дорогах далеких планет останутся наши следы..." -- подхватили сын с зятем.
На пение заглянула проходившая мимо из хлебного магазина, гуляющая от мужа мать пятерых детей, некто Кучериха. Налили и ей. Зять Толик попытался, было рассказать компании свежий анекдот, который привез из города, но Анатолий Петрович уже был серьезно настроен на пение и тянул горлом: "Дорога дальняя, гитара звонкая, что по ночам так мучила меня!.."
— У вас, дядя Толя песни все какие-то дорожные, - сказала, когда "певец" закончил "арию", подметавшая двор Елена.
— А вся жизнь наша, Леночка, дорога. Дорога без начала и конца, - ответил ей уже совсем захмелевший сторож и снова запел, на сей раз о том, что "Нам поможет жить в разлуке новая дорога!".
Когда выпили еще, "певец" не выдержал питейного темпа и снова скувыркнулся с табурета. На этот раз под поленницу.
Как допивали остатки водки, как зять рассказывал анекдот, как разошлась компания, старший Рубашкин уже не видел и не слышал. Он проспал весь день и проснулся перед закатом солнца, не понимая утро на дворе или вечер. Когда он, наконец, пришел в сознание и понимание ситуации, понял, что может не дожить до утра.
— Cлушай, Володя, пойдем со мной, -- сказал он сыну, взяв в руки гвоздодер. Володя понял его без слов и взял с собой небольшой топорик.
Магазин на этот раз сторож Рубашкин вскрывал, не заботясь о качестве работы и сокрытии следов преступления. Он уложил в рюкзак четыре бутылки водки, "Советское Шампанское" и большую банку с атлантической селедкой. Володя нагреб в карманы шоколадных конфет. Пробой они забили тоже кое-как: сикось-накось и довольные направились домой. Володя угостил конфетами жену, сына и золовку и пьянство с похмельем продолжилось еще на одни сутки.
А во вторник утром вернулась из города Тамара, и первым делом заглянув в магазин, побежала до участкового. Тот оперативно составил протокол и решил допросить сторожа. Когда же старший лейтенант вместе с продавцом пришли в дом Володи, то сразу поняли все.
На столе стояли пустые бутылки, раскрытая банка с недоеденной селедкой, на полу у печки валялось несколько оберток от шоколадных конфет. От пьяных отца и брата Тамара ничего не смогла добиться, ничего вразумительного не могли сказать и невестка с сестрой. Участковый собрался, было задержать Рубашкина-старшего и дать ход делу о магазине, но Тамара убедительно попросила его не делать этого. Она пошла в сельское отделение сберегательного банка, сняла со сберкнижки деньги и покрыла сумму нанесенного ущерба. Видя это, участковый дело "замял", однако попросил на другой день протрезвившегося Анатолия Петровича, покинуть территорию сельской администрации. Володю же он оштрафовал за появление в общественном месте в нетрезвом виде и сообщил об этом на работу.
Рассчитав отца и, удержав с него большую часть причитающейся ему зарплаты, Тамара оформила сторожем-истопником собственного мужа Андрея. Что же касается экс-сторожа Рубашкина, то он сразу же уехал помогать косить сено одинокой невесткиной тетке, где впоследствии и прижился. Впрочем, и там, устроившись в сторожа на пасеке, он здорово отличился, и чуть снова не угодил за решетку.
Однако это уже совсем другая история, про другой охраняемый объект.
СОЧИНИТЕЛЬ И ЕНИСЕЙ-ГРАД
Вторая половина последнего десятилетия ХХ века - начало ХХI века.
Енисей-град - столица Сибирского края появился на географической карте мира, вначале теоретически, а потом и практически почти четыре сотни лет назад. Все эти годы разделяла его левый берег от правого Великая сибирская река. За четыреста лет народ, живущий в Енисей-граде сотворил в городе множество построек из разного строительного материала, порубил в округе немало леса, соединил один берег с другим мостами, разрезал населенный пункт стальной магистралью железной дороги, а главное построил в нескольких километрах от города крупнейшую в мире электростанцию, чем в корне изменил экологическую ситуацию в целом регионе и сделал реку незамерзаемой даже в сорокопятиградусный мороз. Свою лепту в окружающую Енисей-град среду внесли и выстроенные, в период всеобщей эйфории и страсти к гигантомании некоторые объекты индустрии. Такие как люминный завод и бумажный комбинат, а также различные хим-дым предприятия и фабрики по выработке и переработке радиоактивных материалов, угля и железных руд. Все эти и другие материалы и минералы до ХХ века благополучно дремали под километровым земельным слоем и выполняли свое, задуманное природой и только ей известное предназначение. Но вот к берегам пришли вначале аборигены, а затем воеводы с казаками и заложили поселение. Их же потомки стали поселение обживать: строить жилье и сопутствующие ему объекты. Поселение разрослось до размеров города. Ко второй половине ХХ века, Енисей-град, как и многие населенные пункты Сибирского края, уже дымил тысячами кирпичных и асбестоцементных труб во благо своих граждан, днем и ночью выбрасывая в атмосферу вредные для тех же граждан вещества, но благоустраивался, и даже возводил памятники и другие культурные сооружения. Последнее, правда, большей частью происходило благодаря вставшему у руля городского управления на гране веков и тысячелетий Голове города. Голова беззаветно любил город, которым руководил и стремился, во что бы то ни стало сделать его цветущим и лучшим в Сибири, стране, Евразии. Он не жалел бюджетных денег на то, чтобы одеть родной населенный пункт в брусчатку и умыть его фонтанами.
- Скоро мы будем выглядеть не хуже Петродворца,- говорил Голова по имени Петро Степанович всем по поводу и без повода, провожая взглядом уходящих на работу укладчиков брусчаток и строителей фонтанов, - И к нам туристы со всего мира приезжать будут. На наше чудо посмотреть и казну нашу пополнить.
И вот именно во время правления Петра Степаныча и времена фонтанно-брусчатных строек и появился в городе один, вроде бы вначале неприметный ничем человек. Но надо сказать, что человек этот (назовем его Сочинитель) был личностью очень и очень неординарной, известной в определенных кругах своими невесть откуда на него нахлынувшими идеями.
Как, из каких краев или областей необъятной Родины он прибыл в Енисей-град, никто толком не знал, да и знать в то время очевидно не хотел. Но, прибыв в столицу Сибирского края, человек этот довольно скоро стал завоевывать местный информационный рынок. Вначале по отдаленным районам, а потом, когда опубликовал в глубинке полное собрание своих сочинений написанных им к тому времени, смело оккупировал краевые и городские издания. Был период, когда фамилия Сочинителя появлялась в один день, сразу во всех газетах издаваемых в Енисей-граде. Но были и такие моменты, когда его подпись под газетными публикациями почти на месяц пропадала из средств массовой информации. Дело в том, что Сочинитель иногда давал себе передышку (сообщал редакторам: весь гонорар не заработаешь) и, купив пива, шампанского, копченой скумбрии, пропадал на некоторое неопределенное никем время. По одной версии он закрывался в девятиметровой комнате своего общежития и пропивал все деньги до последней копейки. По другой, собирал в кучу всех своих любовниц и пускался в тяжкий разврат. Как было на самом деле, никто не знал и все только догадывались. Некоторые в этих догадках уходили очень далеко. В дни отсутствия Сочинителя в редакциях газет, он редко появлялся и на глаза соседей. Проживающие с ним на одном этаже, в одном с ним общежитском блоке, видели его скромную спутницу жизни то стирающей в общественной умывальне белье, то моющей там же посуду. На свет Божий Сочинитель выплывал неожиданно. Обычно исхудавший и почерневший, скрывающий под темными очками синяки у глаз, с трясущимися руками. Появившись, первым делом, он россыпью бросал несколько свежих идей редакторам нескольких газет, а затем брался за перо и выдавал ряд нестандартных материалов из разряда пасквильных и ироничных. Постепенно приходя в форму, он сутками писал что-то авторучкой на белых листах бумаги, стрекотал за пишущей машинкой, сидел у монитора компьютера и выдавал, выдавал, выдавал. Прямо- таки шедевр за шедевром.
Один такой выданный им шедевр имел грандиозный успех. Он был размножен на ксероксе, распечатан на компьютере, переписан от руки и долго ходил по Енисей-градским редакциям, зачитанным до дыр.
Этот факт заметили и отметили про себя некие деловые люди и доверили ему раскрутку и редактирование нового печатного органа. Когда же орган этот был хорошо раскручен и поимел небольшую популярность, эти некие люди решили поручить Сочинителю еще более грандиозную раскрутку, но тот совершенно неожиданно решил отдохнуть и, уже по привычке пропал на целый месяц. Некие призадумались, очевидно, поняли, что для Сочинителя кресло редактора не главное и раскрутку перспективного направления поручили другому человеку. Но Сочинитель нисколько не пожалел об этом. Выйдя из своего, им самим профинансированного отпуска, тут же замахнулся на грандиозное изобретение. Решил создать ХДС. Перепробовав за тридцать с лишним лет в своей жизни не мало, увлекаясь, как ему казалось, серьезно, то спортом, то определенным вероисповеданием, но, поочередно охладевая к тому и другому, он решил однажды вдариться в политику. Для этого он и провозгласил христианско-демократический союз.
В Отечестве союза такого не было, как не было и самих христианских демократов. Были люди называющие себя христианами и многочисленные их течения. Были демократы с их многозначительными партиями и блоками. Но демократов да еще с христианским уклоном не было. Как не было христиан с демократическими замашками. У немцев в Германии были, у итальянцев в Италии тоже. Причем и в Италии, и в Германии эти союзы считались ведущими.
"А мы что хуже? — спросил сам себя Сочинитель, — И у нас ХДС может быть первой при современной-то неразберихе". И начал создавать христианско-демократический союз. Оригинальность этой идеи была в том, что зарождалась она не в Первопрестольной или Северной столице, а в географическом центре государства, в малополитизированном крае. Идея Сочинителя тут же была подхвачена редактором некой "Доргазеты" и газета эта стала рупором нового союза. Мало кто ожидал, но новорожденный союз резко пошел в гору и стал обрастать людьми, деньгами, офисами. Лидер союза на деньги политсовета купил себе черный френч, картуз, восемь модных рубашек, обзавелся секретарями и секретаршами. После того, как он снял офис прямо в здании краевой администрации, ХДС тут же был зарегистрирован, как новое прогрессивное политическое движение. Новое движение росло и подминало под себя некоторые старые. Но так было до определенного времени. Как всегда бывает в Отечестве. Все вроде бы идет хорошо, хорошо и ничего не предвещает не хорошего, как вдруг наступает это самое определенное кем-то время и — бах! Все останавливается. Кто и по какому критерию определяет для всех нас это время — тысячелетняя загадка государства.
Идея установления в стране безграничного единовластия провозглашенная Сочинителем, хоть и была подхвачена многими влиятельными людьми в крае и государстве, нуждалась в очень больших деньгах. Очень больших денег ни у Сочинителя, ни у его последователей не оказалось, и создатель нового политического союза решил попросить их у немцев и итальянцев. И те откликнулись, отправив своим односоюзникам марки и лиры. Однако нового лидера подвела его неопытность. Очень он уж доверился, по финансовой линии, бывшим доперестроечным однопартийцам и погорел. В итоге валюта не дошла до Енисей-града, затерявшись где-то среди Уральских гор, а ХДС распался. Более того, идею Сочинителя подхватил некий функционер из числа новых людей и друзей запада. Он трансформировал ее под чисто религиозную, раздув до пределов Первопрестольной. Видя такое дело, Сочинитель дунул, плюнул, снял с себя френч и картуз, погудел месячишко-другой в пивной и подался репортером в "Профгазету" к одному старому хохлу, с предложением сделать издание для колхозников. И такое издание было создано. Получило оно название "Красная нива" и стало выходить приложением в еженедельнике. А Сочинитель стал мотаться по деревням и весям, собирать материалы в газету и клянчить деньги у руководителей бывших колхозов на содержание своего приложения.
В таком вот качестве и застало его время, описанное в нашем романе.
БУХЕНВАЛЬД, БРЮХЕНВАЛЬД, КВЕРХУВОРОНКИН И ДРУГИЕ ОБИТАТЕЛИ "КРЕМАТОРИЯ"
На просторах Сибирского края, начло 90-х годов ХХ столетия.
Поначалу их называли Бухач и Брюхач. По именам, доставшимся им при рождении от родителей, их никто не называл на протяжении уже многих лет и зим. Хотя некоторые еще помнили, что длинный и худой был когда-то Валерой, а маленький, с большим животом и тройным подбородком лысый мужичок - Мишей.
Кличка Бухач приклеилась за длинным еще в молодости. Точное ее происхождение никто не помнил, но согласно существующей версии, долговязый Валера, в молодые годы, по лету частенько ходил культурно отдохнуть на бережок небольшой речушки под названием Бугач. Брал бутылку водки, закуску, авторучку с тетрадкой и, выпив граммов двести, начинал записывать придуманные у воды рифмованные строчки. Однажды он придумал такое изречение: "Прихожу я на Бугач, совершать бухач". Эта строка стала крылатой и, выпорхнув из общей тетрадки, облетела всю округу, укоренившись в сознании Валериных соседей. И нередко после этого, видя Валеру, выходящим из дому молодые и пожилые жители пятиэтажки, где он проживал, говорили друг другу: "Пошел на Бугач, совершать бухач". Вот так, по не проверенной версии и появилась первая, просуществовавшая немного времени кличка - "Бухач".
Несколько позже Бухач стал появляться на берегу Бугача не один, а с толстым приятелем Мишей. Миша жил в соседнем микрорайоне -- через две остановки от пятиэтажки Бухача и, остряки, опять же, по не подтвержденной версии, дали другу Бухача кличку "Брюхач", имея ввиду его большущий (как шутили некоторые: "литров на семьдесят") живот, мешавший Брюхачу передвигаться.
"Пошли дружно на Бугач сам Бухач и друг Брюхач" - стали говорить в народе.
Но вскоре это изречение забылось потому, что появилось новое, пришедшееся по вкусу всем, кто знал приятелей. Совсем не связанное с Бугачом. Со временем друзья, работающие в кочегарке городской больницы, забыли про берег речки и стали чаще пить водку и пиво по месту работы. В это время в микрорайоне поселился газетчик Андрюша -- балагур и тоже не дурак выпить. Правда, чаще за чужой счет. Он, будучи навеселе и в печали сочинял частушки и разные анекдоты про жильцов близ расположенной к кочегарке пятиэтажки, и именно он ввел в лексикон жителей микрорайона слово "Бухенвальд".
Слово "Бухенвальд" - название фашистского концентрационного лагеря, где во время второй мировой войны сжигали народ в крематориях, вызывало ужас у целого поколения советских людей. О концлагере была сочинена песня, и дети фронтовиков пели реквием:
"Слышите, слышите:
звучит со всех сторон -
Это раздается в Бухенвальде:
Колокольный звон, колокольный звон".
Но видимо, нигде в мире, ни в одной стране, как только в России, действительно от великого и скорбного до смешного, от трагедии до комедии - один только шаг. Те же дети фронтовиков, не испытавшие ужасов войны, уловили в немецком слове "Бухен" связь с русским простонародным выражением "бухать". Что значит, - пить безмерно спиртные напитки. Эта связь быстро укрепилась и укоренилась и вскоре в лексиконе появилось вновь рожденное слово: "бухенвальдить" и связанные с ним выражения: "ушел в Бухенвальд" (то есть в запой), "Пребывать в Бухенвальде" (т.е. пить “по черному”), и "выйти из Бухенвальда" (закончить пьянку).
- Ну что, мужики, по рублю и пойдем побухенвальдим! - щелкая себя по подбородку, нередко предлагал Андрюша организовать выпивку сидящим на скамейке у пятиэтажного дома мужчинам среднего и пожилого возраста.
А когда обеспокоенные старушки громко и вполголоса обсуждали очередное исчезновение из поля зрения Бухача (уж не помер ли в квартире и лежит никому не нужный, что сейчас случается повсеместно), Андрюша успокаивал беспокойных:
- Да ничего страшного. Просто забухенвальдил мужик. Деньги кончатся - выйдет из "Бухенвальда".
И действительно: Бухач из "Бухенвальда" выходил и появлялся в компании с Брюхачом. Оба с опухшими, по несколько дней небритыми лицами, медленно брели к кочегарке и если была теплая погода, сидели на чурках у входа в котельную, греясь на солнышке. Постепенно слово "Бухенвальд", вдруг понравившееся жителям пятиэтажки и микрорайона, стало клеиться к долговязому и вытеснило его первую кличку. Почти в это же время толстого Брюхача, заодно и по аналогии, переименовали в Брюхенвальда, и "все снова стало в рифму", - как сказал газетчик Андрюша.
А друзья-приятели стали пить еще сильнее и, напившись, выкидывали разного рода фокусы. Например, спали в обнимку на куче угля у кочегарки или горланили песни до утра в подъезде дома, мочившись прямо на лестнице. Рифмоплеты, во главе с балагуром откликнулись на это дело следующей рифмой:
"Бухенвальд и Брюхенвальд"
Обоссали весь асфальт".
(Имелась ввиду асфальтовая дорожка возле больничной кочегарки). Кочегарку, впрочем, называли теперь не иначе как "Крематорий Бухенвальда".
Вообще-то "Крематорием" больничную кочегарку окрестили едва ли не с того дня, когда над ней взвился первый дымок. Кто-то из кочегаров или младшего медперсонала в кругу близких и родственников высказал то ли утверждение, то ли предположение, что в кочегарке этой ночами сжигают зародыши младенцев вырванные из утроб женщин решивших досрочно прекратить беременность.
В своем "Крематории", когда заводились кой-какие деньжата, Бухенвальд и Брюхенвальд могли находиться неделями, не выходя "на свет Божий". Зачастую заходили к ним друзья-собутыльники, чтобы выпить несколько граммов спиртосодержащей жидкости, сбегать в магазин или к спиртоторговцам. Как шла в кочегарке, работа можно было определить по дыму над трубой. Если шел густой и черный, то процесс горения угля был "на уровне" - Бухенвальд, Брюхенвальд или кто-то из их добровольных помощников, поддерживал в топке огонь и горячая вода в больницу поступала. Если же вился сизый дымочек или вообще никакой - лечебница оставалась без водоподогрева. В таких случаях в процесс вмешивался главный врач больницы Ефимий Людвигович, прозванный дружками кочегаров (опять не без участия Андрюши) Людвиг ван Бетховен-Свирепый. Главврач врывался в кочегарку в сопровождении группы медбратьев и приводил в чувство Бухенвальда. Его затаскивали в душевую и отрезвляли под напором холодной воды. Брюхенвальда же и всех, кто там в это время находился, увозили в машине скорой помощи в городской медвытрезвитель.
После этого пьянки в "Крематории" на неделю-другую прекращались, но потом вспыхивали с новой силой.
Что касается личной жизни героев этого рассказа, то, как было известно немногим, Бухенвальд жил один в однокомнатной квартире доставшейся ему от покойной матери, а у Брюхенвальда, говорили, была жена, такая же, как и он, полная и не разворотливая, а потому малоподвижная. Жену эту никто никогда не видел, но видимо она все же была, потому, как после возвращения из вытрезвителя Брюхенвальд несколько дней не появлялся ни на людях, ни в "Крематории". Говорили, что находился под домашним арестом и под охраной жены.
Не смотря на свою ироничность, циничность и, почти врожденный черный юмор газетчик Андрюша нередко наведывался в "Крематорий". Чаще, - будучи с похмелья, реже - с собственной бутылкой, когда наступал творческий кризис, и он не знал куда себя деть.
В одно из таких посещений, он застал спящего на узкой скамейке мужика в рваном трико и с проплешиной на затылке. Тот лежал животом вниз, а ноги его свисали по обе стороны скамьи и в полусогнутом состоянии упираясь в мокрый бетонный пол. Из сползших наполовину штанин, отливала белизной часть его оголенной и устремленной к потолку задницы, которая подергивалась в такт извергавшегося из уст храпа.
- А это кто еще тут кверху воронкой загорает? - спросил газетчик едва живого, но еще соображающего Бухенвальда, полулежащего на замасленном столе, рядом с пустой бутылкой. У стола, облокотившись на стену, на другой табуретке дремал Брюхенвальд.
- А! Толян. - махнул рукой Бухенвальд, тупо глядя в сторону топки. - На вокзале его встретили. От поезда отстал.
- Давно кантуется?
- Да с неделю уже. Хороший парень. Уголь мне подвозит. Шлак иногда выгребает, помогает выносить.
- Ясно все с вами, - сказал Андрюша, - Отправь его за бутылкой. Я денег дам. А то тоскливо че-то...
- Это мы щас... Организуем... - Бухенвальд преобразился, растолкал плешивого и разъяснил ему, что к чему.
Мужик оказался парнем сообразительным и, услышав про деньги и водку, быстро врубился в долю, и сбегал в магазин. За второй бутылкой Андрюше пришлось идти самому, и пить ее дома одному, потому что Бухенвальда скосило после первого причастия, а мужик после двух стограммовых глотков вновь принял привычную для себя позу.
Допив водку, в окружении трех спящих людей, но в одиночестве и покидая "Крематорий" балагур вырвал из дежурного журнала кочегаров лист бумаги, написал на нем крупными буквами два слова: "Толик Кверхуворонкин" и засунул писанину в наполовину сползшие на слабой резинке штаны мужика.
В таком интересном положении и застал его Людвиг ван Свирепый, зафиксировавший из окна своего кабинета полный штиль над "крематоровской" трубой. Пока свита Людвига из двух медбратьев полоскала Бухенвальда под холодным душем, пытаясь привести его в чувство, сам Людвиг ван с интересом разглядывал колеблющуюся в такт храпу фигуру Кверхуворонкина. Для того чтобы прочесть надпись на торчащем из штанов листке бумаги, он даже поправил очки и наклонился ближе. Когда, наконец, главврач разглядел неровно написанные буквы, то расхохотался от души и в захлеб. Он смеялся минут двадцать без перерыва, утирал прошибающие его слезы, а потом приказал доставить спящего в хирургическое отделение горбольницы.
Примерно неделю Кверхуворонкина никто не видел. А через некоторое время Толик появился в "Крематории" в белом халате и хорошо выбритый.
- Людвиг меня санитаром оформил, - сказал он Бухенвальду с Брюхенвальдом. - Провел со мной быстрый курс лечения от алкогольной зависимости, пайку трехразовую назначил и приказал следить за вами. Если пить будете, ему докладывать.
- У тебя теперь, Толик, доступ к спирту будет, - пропустил последние слова нового медбрата Брюхенвальд, - Смотри, не соблазнись, а то выгонят. Лучше нам неси. Мы все равно уже пропавшие... Валера сейчас стихи снова писать начал - ему спиртик для вдохновения нужен.
- Да-а...- протянул Бухенвальд, - Я поэму пишу, а вдохновения не хватает...
- Да какой там спирт...- махнул рукой новый служитель больничной администрации.
С тех пор Кверхуворонкин в кочегарку заходил редко. В основном не по своей нужде, в рейдовой бригаде главврача, когда нужно было, как выражался, Людвиг ван, "разогнать весь шалман". Было заметно: Толик Кверхуворонкин изменился. Стал вдруг каким-то надменным и теперь, встречая где-нибудь на улицах города или в больничном парке бывших собутыльников, в общение с ними старался не вступать.
В "Крематории" же попойки не кончались, не смотря на всю бдительность главврача и его свиты. Иногда газетчик Андрюша и некоторые жители соседней пятиэтажки мужского пола выходили оттуда, едва держась на ногах. Частенько на свет Божий, кряхтя, матерясь и гремя пустыми бутылками, выбирался Брюхенвальд, отправляясь искать принимающие стеклотару ларьки. Бухенвальд же все чаще и чаще был хмурым. Даже такая желанная раньше выпивка его теперь мало радовала. Глотнув немного водки или технического спирта, он открывал общую тетрадь, и что-то писал в ней. Писал он и будучи трезвым. В такие дни он был особенно хмур.
- Все поэму пишешь?- спрашивал его иногда Брюхенвальд.
- И стихи и поэму. Никак сюжет в поэме развить не могу, - отвечал Брюхенвальд оторвавшись на минутку, и снова погружал мысли в тетрадку.
- Почитай чего-нибудь, - просил приятель.
- Не люблю я читать пока не закончу, - тактично отказывал Брюхенвальд, - А как допишу, обязательно прочитаю.
Он хранил свою заветную тетрадку в бордовой обложке, в определенном ему одному известном месте и никому не показывал. Даже специалисту Андрюше, который что только не предлагал, чтобы заглянуть в рукопись. Брюхенвальд на уговоры не поддавался.
- О чем хоть пишешь? - спрашивал балагур.
- О любви, о той единственной, - говорил Бухенвальд, и глаза его в это время наполнялись ясным светом.
- Я тогда еще пацаном четырнадцатилетним был, а она в медпункте нашего дома работала, - пускался в объяснения кочегар и худая, обмякшая фигура его преобразовывалась из донкихотовской в гамлетовскую, - Она откуда-то приехала. Лида ее звали... Красивая такая, лет под двадцать пять... С белыми длинными волосами... Она заплетала их в толстую косу, а косу перебрасывала через плечо... Я однажды ногу сломал, и она мне перетяжку делала... Было больно до слез, но я терпел и чувствовал ее теплые, нежные, заботливые руки...До сих пор чувствую эти прикосновения...
Бухенвальд приподнимался, и нимб святости воссиял вокруг его, теперь уже кажущейся молодой и стройной фигуры.
- Это любовь, - говорил Андрюша и в его словах не чувствовалось фальши, - Аж слезу вышибает. За это надо выпить.
И они выпивали за любовь. Иногда стоя и всегда до дна. Глаза Бухенвальда в эти минуты становились влажными и Брюхенвальд, подсаживаясь к нему ближе, успокаивающе хлопал по плечу.
- Да будет тебе, Валера... Не терзай душу... У всех у нас когда-то своя любовь была.
Но Бухенвальд уже жил чувствами и воспоминаниями. Он вставал, выходил на свежий воздух и долго смотрел в небо.
- Пиши, братан, пиши, - говорил ему Андрюша, уходя домой, - Создай шедевр о любви. Мне уж не создать.
Однажды в июле, когда один из котлов кочегарки был поставлен на плановый ремонт, Андрюша, снова находясь в хандре, зашел в "Крематорий". Бухенвальд и Брюхенвальд были одеты в новую спецовку и сияли как на именинах. Увидев на обоих еще и новые верхонки, балагур тут же разорился на двустишие:
"Крематорий на ремонте,
Одевают всех в Ле Монти".
И предложил сообразить по случаю. Ремонтники не отказались.
- Одной бутылки водки нам мало будет,- сказал Андрюша, обращаясь к Брюхенвальду, - А денег у меня тоже не очень... Поэтому, дружок, купи пару пузырей спиртика, да и лучку с редисочкой на рынке прихвати.
- А давай я сбегаю, - предложил вдруг Бухенвальд, - Я сегодня целую главу писать закончил. Пойду - пройдусь, может еще какое просветление в голове наступит?
Он вернулся через час с бутылками и луком.
- Редиски нет. Не продает никто, - сказал он, тяжело дыша и усаживаясь у стола.
- Тебя как за смертью посылать, - упрекнул его Брюхенвальд, - Че так долго-то. Спиртоторговка в соседнем доме живет - во второй пятиэтажке . Не знаешь, что ли?
- Да я на рынок заходил, с бабкой одной разговорился. Лук продает. Лидия зовут. Она мне редиски обещала принести...
- Ты, однако, братец, в своем репертуаре...- покачал головой Андрюша, - Давай разводи, наливай и бросай хандрить...
Спирт развел Брюхенвальд, он же разлил его по стаканам, но выпить им не удалось.
В дверях неожиданно появился Кверхуворонкин. Его не сразу узнали. На нем был отутюженный белый халат, а красное лицо лоснилось от хорошего питания.
- Мужики, завязывай! - бросил он с ходу. - Работать надо, щас Людвиг с контролем придет.
- Успеем, - махнул рукой Бухенвальд, - Никуда колосники с решетками не денутся. Иди лучше шарахни с нами по маленькой.
- Не буду я рот марать этой дрянью, - сказал неожиданно новоиспеченный медбрат, подходя к месту застолья. - И вам не дам.
С этими словами он взял в руки сразу обе бутылки и со всего маху бабахнул их об пол. Едва соприкоснувшись с бетоном, обе емкости и полная и неполная, разлетелись вдребезги. Вслед за бутылками, бывший обитатель "Крематория", на глазах изумленных приятелей, смахнул со стола стаканы.
- Ты что, Толик? - только и смог промямлить ошарашенный Бухенвальд.
- Да ничего! Быстро за работу! - крикнул истерично Кверхуворонкин, показав ряд своих кривых и редких зубов.
Бухенвальд и Брюхенвальд было, дернулись с места, но Андрюша их опередил.
- Слушай, ты, командир недоделанный, - сказал он спокойно, вставая, - Ты че из себя начальника строишь. Забыл как тут, на правах бедного родственничка жил? Ты, мразь, мне за эти вот разбитые бутылки ящик коньяку поставишь. Понял?
Андрюшин голос креп. Кверхуворонкин попытался что-то сказать, но Андрюша не дал ему это сделать, схватил за грудки и с силой тряхнул.
- Пошел вон!
Развернув медбрата на сто восемьдесят градусов, газетчик врезал ему пинка под толстый зад.
- Вали, сука, отсюда! - крикнул он.
Кверхуворонкина как ветром сдуло.
- Вот сволочь-то, - выругался Андрюша, - Пригрели гада, а он теперь вас за людей не считает.
- Что стало с человеком? - задал риторический вопрос Бухенвальд, глядя с грустью на останки бутылок, - Когда жил тут у нас, как родня был...
- Он был мне почти родня, он ел с ладони у меня. Выкормили! - сплюнул Андрюша, -Тут с вами не соскучишься. Сейчас точно ван Бетховен прибежит. Пошел я...
Людвиг не заставил себя долго ждать. Примчался - не прошло и полчаса. С ним явились Кверхуворонкин и еще четыре санитара.
- Опять спиртягу жрете! - взревел, было, он, но, увидев спокойно перетаскивающих кирпичи работников котельной, быстро успокоился.
- Вы этого корреспондента в шею отсюда гоните, - дал он наставление кочегарам-ремонтникам, - Пусть не ходит здесь, людей от работы не отрывает.
Сконфуженный Кверхуворонкин стоял, потупив глаза и вздохнул облегченно, когда Людвиг приказал свите следовать за ним в гараж - проверить, как обстоят дела там.
- Не могу я че-то работать. Все сегодня из рук валится, - сказал Бухенвальд, когда главврач ушел, - Пойду прогуляюсь, пожалуй...
- Сходи... - кивнул Брюхенвальд, - А я поработаю, кирпичную кладку разберу.
Брюхенвальд уже спал на топчане, когда напарник вернулся. Он краем глаза, сквозь сон, видел, как тот ходил взад-вперед по кочегарке, потом сел за стол, попил чаю и что-то стал писать.
"Опять вдохновение на мужика нашло" - подумал он сквозь дрему, крепко засыпая.
Проснулся Брюхенвальд на рассвете. Очень захотелось по нужде. Он уселся на топчане, протер глаза. Пробивающийся сквозь прокопченное окно кочегарки еще не яркий утренний свет не четко проявлял какой-то висящий предмет на фоне белеющего котла. Брюхенвальд крякнул, тяжело поднялся и сделал несколько шагов. Под большой трубой котла болтались на весу куртка, брюки, сапоги.
"Спецовку постирал что ли?" - подумал Брюхенвальд и протянул руку к куртке.
Рука его нащупала что-то мягкое и упругое и непроизвольно отпрянула, как от удара электрическим током.
- Вале... Валера! - хотел крикнуть Брюхенвальд, но слова застряли у него в горле. Запинаясь, он побежал к выключателю и зажег свет.
Бухенвальд висел на брючном ремне из кожзаменителя. Ремень был привязан за большую трубу, проходящую над котлом. Голова кочегара запрокинулась влево, посиневший язык вылез изо рта чуть вперед. Ноги повесившегося болтались сантиметрах в сорока над полом. Тут же лежала перевернутая скамейка.
- Валера-а-а... - прохрипел Бухенвальд и бросился к выходу.
Добежав до хирургического отделения, он разбудил дежурного врача, и сбивчиво поведал ему о самоубийстве приятеля. Тот, не мешкая, позвонил Людвигу, затем в милицию.
Людвиг жил недалеко от больницы, потому пришел быстрее, чем приехали милиционеры.
- Ну что, допились, сукины дети? - сказал он сурово Брюхенвальду, - В петлю один с белой горячки залез, а второй, что - в топку запрыгнет, когда его бесы гонять начнут?
Брюхенвальд молчал.
- Пора закрывать эту лавочку. Этот притон бомжей и алкоголиков, - продолжал Людвиг, - Толку от кочегарки все равно мало - одна растрата на уголь и содержание. Завтра же напишу письмо главе города, пусть нас к центральной котельной подсоединяют.
Днем, когда весть о смерти Бухенвальда разнеслась по всему микрорайону, к Андрюше в редакцию пришел Брюхенвальд.
- Вот, - он положил на стол общую тетрадку, - А еще он записку оставил. Просил отдать тетрадь старухе с рынка по имени Лидия, я пошел к ней, а она не берет.
Брюхенвальд сел на стул и, не стесняясь, заплакал.
- Как не берет?- не понял Андрюша.
- Говорит: "На хрена мне ваша писанина?" И все, - сказал Брюхенвальд сквозь слезы.
- А что еще в записке было сказано? - спросил Андрюша.
Брюхенвальд буквально давясь слезами, ткнул пальцем на тетрадь.
Андрей раскрыл обшарпанную бордовую обложку. Записка лежала прямо под ней.
"Жизнь потеряла смысл, мечта растаяла бесследно, я ухожу... Миша, отдай мои стихи пожилой женщине, она торгует луком и редиской на рынке. Скажи, что от меня. Прощай, не поминай плохо..."
Андрюша отложил записку и посмотрел на первую страницу тетрадки, где аккуратным и ровным почерком были выведены восемь строк:
"Среди миров, в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя...
Не потому, что я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной молю ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света".
- Анненский, - сказал вслух Андрюша.
- Что? - не понял его пребывающий в неподдельной печали Брюхенвальд.
- Поэт Анненский. Был такой. Иннокентием звали.
- А-а...
- Пойдем! - решительно сказал вдруг Андрюша, свернув в трубочку тетрадь.
- Куда?
- К старухе. Она должна выполнить волю покойного.
Они направились на городской рынок, но старухи там не нашли. Торговки пояснили, что она продала весь лук и, купив бутылку водки, пошла домой. Расспросив еще немало народу, они разыскали дом и квартиру нужной им женщины, но ни на звонок, ни на стук в дверь им никто не открыл.
- Да она к соседке ушла. В другой подъезд. День рождения отмечать,- сказала им вышедшая на стук из рядом расположенной квартиры женщина.
Они направились к соседке. Тоже долго звонили, но на этот раз дозвонились.
- Лидия у вас? - спросил Андрюша сухонькую бабульку с веселым взглядом, открывшую им дверь.
- У меня. А вы кто будете? Зачем она вам?
- Разговор у нас к ней.
- Лида, тебя на разговор молодые, интересные зовут, - крикнула бабуля во внутрь квартиры.
- А че им надо? - послышался в ответ слегка усталый голос, - Я спиртом давно не торгую.
- Да нам и не надо спирта, - Андрюша бесцеремонно оттеснил хозяйку и вошел. Брюхенвальд на такой шаг не решился и остался стоять на лестничной площадке.
Из комнаты выглянула бабка в серой кофте, и в платочке. Она, как и первая была под хмельком.
- Че вам надо от меня? - спросила она, - Выпить человеку не даете.
- Вас, правда, Лидия зовут?
- Лидия.
- А вы медсестрой не работали?
- Работала, ну и что? Спирт не крала, как сейчас тащат. А зря - теперь вот думаю: красть надо было.