Как я не был возле Белого дома в девяносто третьем
Наверное, я должен начать этот рассказ с того, как я попал в секту. С того, почему я стал послушником, или как там это называлось, я уже не помню. Только отношения к истории это почти не имеет никакого. Важно, что я был в секте, важно, что тогда я ходил по улицам и старался в меру своего скромного затуманенного понимания приглашать людей на проповеди. Кто-то даже приходил, кто-то даже оставался среди молящихся, и гордость должна была заполнять меня, когда я видел, как они вливались в общую топу, становясь частью ее.
Но, собственно, я вовсе не об этом хотел рассказать. А вот о чем: на дворе тогда шел злопамятный девяносто третий год, и в то самое время, когда я ходил по улицам и зазывал людей н чужие проповеди, назревал последний русский бунт. Люди выкрикивали друг другу в глаза лозунги и не видели ничего, кроме них. Даже тех, кому он старались все это донести. Наверное, как и я не видел тех, кого звал на проповеди, но я потом мог видеть свою гордость. Видеть и чувствовать, разглядывая в одинаковой толпе фигурки, которые я сам туда заронил. Наблюдая за ними, ласково улыбаясь и ритуально целуясь при встрече. Я становился для них почти Учителем. Те же, кто кричал пока на улицах, кажется, не имели такого счастья, их крики пропадали среди гулких московских переулков, в каждом из которых можно легко спрятаться и раствориться, бесконечно заворачивая, заворачивая, заворачивая, пока не останешься совсем один.
Мы были одинаковыми сумасшедшими. Мы искали неведомую истину, но не могли ее найти, зато считали, что знаем, откуда начинается дорога, и что следует делать, чтобы обрести билет, открывающий шлагбаум в начале ее. Мы просто пропадали в тихом шепоте чужой молитвы и в громком крике чужого митинга. Мы играли в одинаковые игры. И никто еще не знал, как станут рассказывать про наше время и наше поведение историки в будущих учебниках и богословы в будущих поучениях. Мы, вообще, не знали ничего. Мы все потерялись тогда в большом городе, который готовился к танковым колоннам, что скоро исцарапают гусеницами его сизый асфальт.
И все же, глупо, наверное, так говорить. Прошло совсем немного времени, десять лет. И за это время изменилось не так уж и много. Разве только я давно не в секте и не хожу по улицам, разыскивая жертвы будущих проповедей, а парламент теперь находится совсем в другом здании.
А тогда уже стояли кордоны и добровольцы формировали отряды, которые через несколько дней пойдут на штурм телецентра. В отряды набирали, как казалось отборщикам, самых достойных, самых крепких и надежных. Тех, кто сможет взять в руки автомат, когда развернутся скрытые до времени подвалы, и вороненое оружие достанут оттуда, чтобы раздавать несчастным завербованным, посчитанным и куда надо записанным. Отборщики смотрели на людей так же, как и мы на улицах, выбирая себе жертву, что от неожиданности свалившейся на нее благой вести не сможет дать задний ход, не сможет вовремя сказать "нет", умножая список побед вербующего. Ведь за ним стоит его маленький начальник, что лишь довольно потирает руки, не делая ничего, только считая успехи и неудачи других, начальник, который знает, сколько пистолетов запасено у него на общем складе и сколько новеньких, пахнущих краской, Библий привезут в Москву следующие курьеры.
Мы считали свои успехи, но гораздо увереннее и лучше считали их другие, твердые в своей вере, те, кому не надо было мерзнуть или париться на улице с выцветшим плакатом выправленного содержания. Для этого существовали другие, и еще другие для горячих выступлений перед толпой, легко спутывающих счастье и горе, судьбу страны и распятого агнца. Ими уже все было подготовлено, для них сверкал огнями спорткомплекс в центре, куда придут молящиеся, и для них выключали свет в осажденном белом доме, давая понять всем, что близится светлое или страшное. Близится конец, который расставит все по своим местам, легко отделив белых от черных и заклеймив каждого, кто оказался не на той стороне улицы.
В большом городе все наше копошение легко замирало среди равнодушно рассчитанной толпы. Еще не было сил, сковырнуть болячку, но гной уже подпер ее, стоило лишь толкнуть и толпа почувствовала бы, что нутро у нее давно проржавело, давно забито трухой, на которую не стоит смотреть.
А мы были в разных местах. Я уже говорил, что тогда ходил по улицам и звал людей, а папа мой стоял перед пятым подъездом белого дома с повязкой на рукаве и с обещанием получить когда-нибудь оружие, что только украсит доблестного защитника истины. Он был хорош. Еще совсем не стар, крепок. И с тем опытом пограничной службы совсем рядом с островом Даманским в те самый времена. Он был внушителен и стоек, а я строен и робок. Мы разбрелись и удовлетворительно, как обоим, наверное, казалось, делали то, что требовалось от нас именно тогда. Все большое и страшное не касалось нас, у нас был подъезд и улица от одного перекрестка до другого, мимо каждого из нас не проходил никто подозрительный. Мы всех таких брали на заметку и препровождали куда следует.
Всего лишь работа, которая несла удовольствие и право сурово смотреть на жизнь полуприкрытыми глазами умудренного счастливца. Мы оба ждали того большого, что клубилось вокруг нас, что назревало и было много раз обещано, что не могло уже не произойти. Мы ждали и верили каждый в свое, даже не задумываясь, что может существовать еще хоть что-то, еще хоть краешек какой-то другой, незнакомой мысли.
В тот день у меня все дела были закончены. Я даже не вспомню теперь, что делал тогда, приглашал ли на улицах или читал свой личный черный томик, делая понятные только мне заметки на полях, выделяя истину для учения будущих, намечающихся учеников. Я ушел из дома утром, почти вместе с отцом, который шел на свой пост у пятого подъезда. Как ни странно, мы все же в ним вместе приходили пока вечером домой ночевать. Съедать свой ужин и заворачиваться в чистую выстиранную простыню перед телевизором, услужливо вещавшим для каждого то, что именно тот хотел услышать. Ночь мирила нас и вытягивала из напряжения работы. Наши старшие считали, что нет пока необходимости забирать подчиненных на полное время. В то время, когда одни уходят отдыхать, другие вполне способны занять их места, а то, в противном случае, старым и новым пришлось бы толкаться в одном коридоре, на одном перекрестке. А толкаться это нехорошо. И мы уходили домой, ведь в каждом из нас были уверенны наверняка. Каждый чем-то незаметным, но действительно важным сумел доказать свою нужность. Нам доверяли, и утром мы возвращались на свои места.
Вечером того дня я знал, что настал перелом, когда начнется стрельба. Время закончилось и остановилось. Еще целые лестницы и ветринные стекла телецентра манили к себе восставших, уплотнившихся плечом к плечу в отключенном зале, куда можно было придти утром на работу и уйти ночью ужинать и спать в чистой постели. Что-то случилось, и у меня не было никаких дел, не было проповедей и молитв, не было приглашений и общих собраний. Со мной был еще один такой же свободный от всего брат, и нам надо было куда-то пойти. Куда-то пойти и что-то сделать, чтобы не стоять столбами, лишенными смысла. А в голове моей только и вертелось, что настало время, настала истина стрельбы, когда расходуются тысячи и миллионы патронов, чтобы нанести десяток ран, пустив все остальное впустую на красивое освещение ночного неба. Я вдруг понял, что хочу оказаться там же, где был мой отец со всеми своими людьми. Оказаться там, где не надо уже быть истинным проповедником, а можно простым наблюдателем, стоящим в стороне и заламывающим себе руки, глядя, как мучаются смертью хорошие вчера люди. Я не собирался спасать души. У меня был свободный вечер, и сделать ничего другого, как пойти к тому самому белому дому я просто не мог.
Мы пошли вдвоем с братом, с тем человеком, с кем я только что творил молитву или приглашал страждущих услышать слово Божие. Величественная картина вертелась в моей голове, я вспоминал, как поезд шумного метро вырывается со своим ветром из тоннеля и выскакивает на высокий путь, выставляя в окне белую громадину. Я не видел ее никогда никак иначе. Только из окна поезда. Из окна поезда где-то там, где я ни разу в жизни не бывал. Странное видение, которому я не в силах подобрать реальности. Между какой и какой станцией и на какой ветке поезд так величаво выносил меня на поверхность, чтобы показать белый бок с башенкой, я просто не знал и даже не мог догадаться. Москва такой большой город, что я знал в нем только свой маленький район, которого хватало мне для жизни. Я знал его, а все остальное громоздилось в моей голове немыслимыми образами, показанными однажды с непонятной стороны, чтобы запомниться вовсе не такими, какие они есть на самом деле.
Я не знал, куда мне следует ехать, где искать виденное почти во сне величественное здание, которое обретало как раз теперь свою новую истину. Мой брат вовсе был в Москве приезжим, он не знал и того клочка, что я облазил в своем детстве, путешествуя по дворам, причудливо соединяющими сразу три вокзала в странную сыроварню, перетрясающую за день слишком много людей, большинство из которых и не подозревало, что всего в метре от них свободное пространство, где нет никого, кроме мальчишек, ведущих свои бесконечных игры.
Мы стояли под землей, среди шума, регулярно вырывающего из тоннеля, чтобы, взвизгнув и хлопнув снова умчаться от нас. И никакого дела не было. И только набережная с мостом и домом перед моими глазами.
Я ни за что не мог бы сообразить правильно. Два-три пути в паутине были известны мне. Набережная была возле кинотеатра "Иллюзион", куда ходил я не раз. Никакой другой я тогда понять и представить себе даже не мог. Все набережные Москвы слились во мне в одну, куда я знал, как можно добраться, и тогда странная мысль осталась в голове. Мне почудилось, что всю жизнь, добираясь трамваем до кинотеатра в высотке я видел какое-то большое белое здание, прекрасно освещенное цветными прожекторами. Оно точно было там. То или другое. Я не знал. Но даже если не то - оно стояло на набережной, и, обернувшись, с другой ее стороны вполне можно было попытаться рассмотреть то, которое становилось центром для меня и для многих других именно тогда. Я позвал своего брата за собой и мы поехали. Поехали туда, где я хотел взойти на мост, по которому обычно ездил на громыхающем трамвае, чтобы смотреть вдоль и против утекающей воды и стараться найти в ней отсвет потушенных огней вокруг парламента.
Естественно, мы ничего не нашли. Благородную гостиницу, обтекали потоки машин, включивших фонари, и их спокойная красная полоска вытягивалась для меня в линию отчаянья. Я приехал не туда. И я точно знал это, но в голове было пусто и вспомнить, и придумать, куда следует ехать еще, я больше не мог. Взрыв рассыпался во мне, и можно было лишь бросить все и ехать домой. Я плохо сделал свою работу. Я не смог приехать к отцу и просто бродить среди взбудораженных людей, глупо спрашивая, а не видел ли кто большого доброго человека, которого мне необходимо было найти.
А для чего? Да ни для чего вовсе, я не знал для чего, я вообще ничего не знал, я только хотел добраться дотуда и надеяться на настоящее чудо, ведь даже в цифре пять на фронтоне подъезда, что охранял мой человек, я был не уверен. Она вполне могла оказаться и семь и пятнадцать, с какой же стати мне было прислушиваться к тому, что с гордостью рассказывал он вечером про свои подвиги. Ведь у меня были свои, свои гораздо более важные и ценимые моими начальниками. Мне дела не было до его рассказов до того, как закончились дела и оказалось, что мы разорваны во времени и нет возможности соединиться нам, ведь место, где поезд подземки вырывается и возносится на мост, открывая взору нужный дом, так и осталось для меня загадкой.
Я попрощался с братом и пошел домой, чтобы последовать его мудрому совету, помолиться и заснуть, завернувшись в свои чистые простыни, дожидаясь, пока папа вернется со своего дежурства и не расскажет мне, где вообще все это находится.
Но той ночью он не пришел. Почти всю ночь я сидел перед непонятным ящиком и смотрел, как стреляют в воздух бесполезными пулями, расчерчивающими темноту ломанными кривыми, постоянно сталкиваясь с чем-то невидимым и отлетая от этого в сторону. Там в толпе был мой отец, а я сидел дома, завернув ноги в теплое одеяло, чтобы они не мерзли от напряжения и ночной прохлады. Тогда в телевизоре все казалось даже более реальным, чем, наверное, было на самом деле. Ведь для меня картинка была настояна на тех местах, про которые я не знал ничего, кроме титров, заботливо подписанных услужливым режиссером в углу кадра. Я не понимал, вообще зачем я здесь нужен. Я не понимал совсем ничего. Я терялся и несколько раз засыпал со включенным ящиком, засыпал, чтобы пропустить и не понять что-нибудь самое важное, что больше никогда не покажется мне.
Папа пришел утром. Он был в отряде, штурмовавшем что-то в моей ночной телепрограмме, но после всего их просто не пустили обратно к белому дому. Там теперь стояло настоящее кольцо готовых на все автоматчиков, и несчастным потерянным людям пришлось, потолкавшись, разойтись по домам. Разъехаться на заработавшем метро, чтобы оно укачало героев после напряжения бессонной ночи. Укачало и прикрыло осоловелые глаза. Их штурмы закончились. Они расселись перед экранами и смотрели на то, что показывали там. И больше ничего не было. Не было ни у меня, ни у отца. Мы просто сидели рядом и смотрели, как стреляют танки.
Через пару лет я получил свою первую машину и, начав осторожно на ней ездить, постепенно выучил все набережные, что есть в моем городе. А еще трудно вспомнить, когда я ушел из секты, хотя это опять и не имеет никакого отношения ко всему. Просто история уже закончилась. Мы до сих пор прописаны вместе с отцом, хотя у каждого и своя жизнь, но иногда мы собираемся и ходим вместе на выборы, чтобы спокойно проголосовать каждый за что-то свое старое, вымершее и привычное. Прошло десять лет, и в этой истории больше нет ничего интересного. Совсем ничего.