Аннотация: "Параграф 17. Позитивизм: понимание мира самого по себе" в моей монографии: О.Б.Соловьёв. Понимание и культура: Интенции понимания в социокультурной среде. Saarbrucken: LAMBERT Academic Publishing, 2011. С. 238-254.
17. Позитивизм: понимание мира самого по себе
Многообразие интенций понимания в европейской культуре середины XIX в. было вызвано к жизни размежеванием религиозного и философского знания, начало которому с расцветом схоластики положили труды и деятельность Фомы Аквинского. Сама возможность точек диверсификации в фундаментальной интенциональности сознания как отдельного индивида, так и целого общества кардинально отличает индустриальную эпоху, когда люди в совместной деятельности взялись искать пути понимания друг друга, от эпохи, когда господствовало одно стремление - истолковать откровение Духа. Европейцы и западное христианство, по словам И. В. Киреевского, убеждены в том, что "достижение полной истины возможно и для разделившихся сил ума, самодвижно действующих в своей одинокой отдельности. Одним чувством понимают они нравственное; другим - изящное; полезное - опять особым смыслом; истинное понимают они отвлечённым рассудком, и ни одна способность не знает, что делает другая"(152). Это освобождение человеческого духа из-под власти догматического принуждения повлекло за собой то, что отец славянофильства окрестил господством "безусловной разумности" - идею и цель западного просвещения.
Истины и максимы, в прежние века брошенные "мимоходом", в контексте более общих рассуждений, для человека "железного века" обретают ценность как таковые и предстают в виде "заповедей житейской мудрости". Ценностные приоритеты определяют и обогащают спектр возможных интенций понимания и, в свою очередь, по мере их развития перестраиваются сами. В силу "несовместимости" разных аксиологических систем в мировоззрении того или иного субъекта, интенции понимания сохраняют свою самостоятельность, лишь изредка "перекрываясь" в том случае, если убеждения субъекта претерпевают внезапные и сильные потрясения. Так, творец "бесконечной мелодии" Рихард Вагнер сначала придерживается ценностных ориентиров, провозглашённых Прудоном и Л. Фейербахом, левыми гегельянцами и М. А. Бакуниным (надеясь на скорое возрождение идеального искусства, в благородной, по словам Т. Манна, истерии он пишет: "Скоро пробьёт час всемирной революции. Он разрушит порядок вещей, который делит человечество на сильных и слабых"); позднее вдохновитель байретской оперной сцены "идёт вместе" с А. Шопенгауэром и некоторое время с Ф. Ницше.
По мнению И. В. Киреевского, "для человека, оторванного от всех других верований, кроме веры в рациональную науку, и не признающего другого источника истины, кроме выводов собственного разума, судьба философии делается судьбою всей умственной жизни. В ней не только сходятся все науки и все житейские отношения и связываются в один узел общего сознания, но из этого узла, из этого общего сознания снова исходят все правительственные нити во все науки и во все житейские отношения, дают им смысл и связь"(153). Этими словами можно охарактеризовать интенцию понимания мира самого по себе, вырастающую из прикованности к посюстороннему бытию новоевропейской светской науки и окончательно оформляющуюся в позитивистском течении мысли в первой половине девятнадцатого столетия. Она представляет собой компромисс между онтологической и антропологической традицией в философии. С одной стороны, позитивизм опирается на идею Канта о природе как упорядоченном и единообразном воспроизведении предметов в чувственном опыте; русский позитивист К. Д. Кавелин пишет: "мы называем... отношение объективным, когда не один какой-нибудь человек, а огромное большинство людей, весь род человеческий, находится в одинаковых отношениях к предмету"(154). С другой, в отличие от этического идеализма И. Г. Фихте и более поздней формы психологизма у Э. Маха и Р. Авенариуса, позитивизм не сводит объективную реальность к артефакту, а наоборот, придаёт ей самостоятельное значение и категориально разрабатывает в тщательном частнопредметном научном анализе.
Родоначальник позитивизма Огюст Конт полагал, что "крайний предел метафизической системы состоит в замене различных частных сущностей одной общей великой сущностью, природой, рассматриваемой как единственный источник всех явлений"(155). То, что мы называем интенциональностью понимания, ученик и секретарь Сен-Симона прослеживает на примере "индивидуального ума", который, как ему представляется, переходит от теологических понятий, господствовавших в детском возрасте, к метафизическим категориям в юности и физическим законам в зрелом возрасте. Аксиологически нейтральная наука об обществе наряду с механической, химической и органической наукой включается им в сферу позитивной философии и обусловливается как одна из наук о природе (да потому что не может быть наук о чём-то ещё!), а именно - как социальная физика. "Человек, - утверждает К. Д. Кавелин, - есть органическая часть природы... мир его идей и понятий не имеет объективного существования и есть лишь результат его умственных процессов"(156). Природа, "единственный источник всех явлений", не даёт ясного ответа на вопрос о причинах явлений, но единообразно воспроизводит их в опыте, тем самым предоставляя исследователю возможность понять скрытую сущность мира, его основание.
От повседневной практики науку отличает "та характерная особенность, что она присущим только ей образом подчёркнуто и деловито даёт первое и последнее слово исключительно самому предмету"(157). Мироотношение (миропонимание), установка (теоретизирование) и вторжение (эксперимент) в своём исходном первоединстве - вот что вносит "зажигательную простоту и остроту присутствия в научную экзистенцию". Опираясь на эти понятия, М. Хайдеггер в присущей ему манере изложил суть натуралистического подхода:
"То, на что направлено наше мироотношение, есть само сущее - и больше ничто.
То, чем руководствуется вся наша установка, есть само сущее - и кроме него ничто.
То, с чем работает вторгающееся в мир исследование, есть само сущее - и сверх того ничто"(158).
Позитивизм продолжает линию на сакрализацию природы - сущего, самого себя обосновывающего и воспроизводящего. В научном мировоззрении фундаментальные законы природы существуют сами по себе, независимо от человека. В известном смысле, эти законы, являясь принципами построения отношений между естественными телами, независимы от самих тел и составляют "душу" природы, её умопостигаемую суть. Выдвигая идею реактивного характера мировой эволюции, Г. Спенсер, например, полагался на закон сохранения энергии, возвращающий систему в состояние гомеостазиса и затем приводящий к новому распаду и дифференциации вещества. "Всеиндуктивисты" В. Уэвель и Дж. Ст. Милль развили и абсолютизировали индуктивный метод Ф. Бэкона, что вызвало его критику в логико-методологическом аспекте со стороны Г. Рейхенбаха и Б. Рассела, а также с позиции естественных наук К. Либихом.
Вместе с тем философы науки конца XIX и начала ХХ вв. мыслили природу в контексте гуманистического идеала, то есть не столько как противоположность мира культуры, сколько как объективно предзаданный мир, ограничивающий человеческую свободу и подлежащий интеллектуальному освоению. Новоевропейский гуманизм был движим пафосом космологического переворота. Если, по замечанию А. В. Ахутина, "платонистская софиология... втягивает "мета" в физический мир, претендуя полностью ноуменализировать его, установить тождество понятия и вещи (в символе), тождество мысли и действия (в культе)"(159), то в понимании мира самого по себе всякое "мета" устраняется из него как не имеющее смысла.
В "Логико-философском трактате" Людвиг Витгенштейн однозначно определяет большинство философских предложений и вопросов как бессмысленные. С его точки зрения, они коренятся в непонимании логики языка, тогда как предложение - это картина действительности, "ибо, понимая предложение, я знаю изображаемую им возможную ситуацию". "Мир есть совокупность фактов, а не вещей" (Wirklich ist, was der Fall ist), - уверен австрийский философ. "Собственно чудовищный тезис", - отзывается М. Хайдеггер. В то время как И. Кант стремился решить проблему демаркации науки и метафизики, когда-то царицы всех наук, отсылкой к другой, также прошедшей царский путь науке - математике(160), участники Венского кружка и идеологи логического позитивизма (М. Шлик, Р. Карнап, О. Нейрат) вместе с Л. Витгенштейном видят свою задачу в установлении границы выражения мысли, которая может быть проведена только в языке, а всё то, что лежит за ней, объявлялось просто бессмыслицей. Границы языка обозначают одновременно и границы мира.
К началу двадцатого века "безусловная разумность" науки стремится наиболее полно приблизиться к трансцендентальному субъекту и максимально вытеснить эмпирико-психологического индивида из исследовательской деятельности. Провозглашая аксиологическую нейтральность научного знания, учёные-натуралисты гипостазировали объект изучения, или, что то же самое, превращали его в фетиш - в искусственный объект, который, будучи создан человеком, осознаётся как некая внешняя сила, действующая сама по себе. Различные формы и способы гипостазирования обусловили дисциплинарную дифференциацию исследовательской деятельности и представление о фундаментальном и прикладном знании. Образ идеального знания, в котором оценивающее сознание превратится в теоретизирующее, стал рассматриваться как высшая ценность всего понятийно организованного мышления.
Интенция понимания мира самого по себе привела к формированию стандартной концепции науки, сформулированной И. Шеффлером в совокупности постулатов натурализма:
мир природных явлений существует реально и является объективным;
характеристики этого мира не зависят от предпочтений или намерений наблюдателей, однако они могут быть описаны с большей или меньшей точностью;
наука по самой своей сути является интеллектуальной деятельностью, цель которой - в точном и тщательно разработанном описании и объяснении объектов, процессов и взаимосвязей, имеющих место в природе;
научное знание в той мере, в какой оно является реальным и обоснованным, открывает и в своих систематических утверждениях накапливает истинные черты внешнего мира;
в основе мира природы лежат неизменные единообразия, которые могут быть выражены в виде универсальных и перманентных законов природы, говорящих нам о том, что происходит всегда и повсюду;
законы на основе наблюдения репрезентируют наблюдаемые факты и не могут пересматриваться или заменяться; теоретические законы репрезентируют ненаблюдаемые сущности и могут пересматриваться или заменяться. Законы на основе наблюдений встроены в структуру мира природы, истинны, первичны и достоверны(161).
Между тем именно в прошлом столетии в понятие природы начинает вкладываться деятельностное содержание. В. И. Вернадский отмечал: "До сих пор историки, вообще учёные гуманитарных наук, а в известной мере и биологи, сознательно не считаются с законами природы биосферы - той земной оболочки, где может только существовать жизнь. Стихийно человек от неё не отделим. И эта неразрывность только теперь начинает перед нами точно выясняться"(162). Утверждение о том, что "стихийно человек от неё неотделим", означает не что иное, как предложение заменить классические категориальные представления о природе и её законах, которые мы, вслед за Г. П. Щедровицким, называем собственно натуралистической конкретизацией субъект-объектной схемы мышления, принципиально иными "законами природы биосферы". О чём это говорит? С точки зрения натурализма, в научном исследовании человека следует "выносить за скобки" и стремиться смотреть на природу как бы со стороны. С введением понятия "биосфера" познавательная связка охватывает весь мир, в том числе и человеческую личность "за скобками", которая, как в предельном случае ноосферы, оказывается решающим "множителем" научной картины.
Подобное стихийное использование неэлементаритского подхода В. И. Вернадским сродни использованию экспериментального метода Г. Галилеем в эпоху, когда ещё только вырабатывалась категориальная схема "натуральных" наук. И так же, как Г. Галилей, В. И. Вернадский находился посреди своей эпохи в известном научном одиночестве, которое он аллегорически обрисовал как "уединённый остров во времени". Ему было 53 года, когда, увидев систему нового естествознания, он стал другим учёным, и 73 года, когда решился изложить новое мировоззрение в двух своих главных книгах, подводящих итог научных исканий. Подобно Галилею, который на практике проверял теоретические утверждения, то есть использовал идеологию экспериментальной науки в пору, когда её философия ещё не была чётко оформлена, Вернадский, не имея ясных схем организации мыследеятельности, предлагал учитывать целостный характер системы естественнонаучного исследования, "начало и вечность жизни". Предложенные В. И. Вернадским идеи биологического времени-пространства, сохранения количества живого вещества, вечности жизни в геологическом времени, а разумной жизни - в биологическом, "пласты реальности" в ту пору не могли найти не только никакой поддержки со стороны идеологизированного научного сообщества, но даже не встретили понимания со стороны учеников: труды были изданы с "разоблачающими" комментариями, лаборатория биогеохимических проблем "просто-напросто вымерла":
"Лаборатория, давшая жизнь институту, постепенно сошла на нет, - описывает эту ситуацию Г. П. Аксёнов. - Её судьба ярко демонстрирует непонимание главной идеи Вернадского. Лаборатория не получала новых людей и просто-напросто вымерла. Физически.
Таким образом, при обилии учеников в геологических дисциплинах продолжателей в биогеохимии у Вернадского нет. Нет, собственно говоря, и такой научной специальности. Она трансформировалась постепенно в экологию, науку весьма далёкую от идей Вернадского. Потеряна как идейная, так и живая (от учителя к ученику) связь и преемственность. Кончилась энергия мысли"(163).
Ныне учёные и методологи науки нередко вкладывают в понятие природы новое содержание, "знаниевую связку совершенно нового типа" (Г. П. Щедровицкий), обусловленную неэлементаристским подходом. Они понимают окружающий мир как биосферу - определённую геологическую оболочку, облик которой в последнее время стал определять человек и в которой всё более усиливается его геологическое влияние, - именно так, как определял её В. И. Вернадский: "...биосфера отвечает тому, что в мышлении натуралистов и в большинстве рассуждений философии, в случаях, когда они не касались Космоса в целом, а оставались в пределах Земли, отвечает природе в обычном её понимании, природе натуралистов в частности.
Но только эта природа не аморфная и не бесформенная, как это веками считалось, а имеющая определённое, очень точно ограниченное строение, которое должно, как таковое, отражаться и учитываться во всех заключениях и выводах, с "природой" связанных.
В научном искании особенно важно этого не забывать и это учитывать, так как бессознательно, противопоставляя человеческую личность "природе", учёный и мыслитель подавляются величием "природы" над человеческой личностью.
Но жизнь во всех её проявлениях, и в проявлениях человеческой личности в том числе, резко меняет биосферу в такой степени, что не только совокупность неделимых жизни (а в некоторых проблемах и единая человеческая "личность в ноосфере") не могут быть в биосфере оставляемы без внимания"(164).
Отстаивая тезис о необходимости существования различных философских школ и течений(165), В. И. Вернадский принадлежал к той группе учёных, которые не отвергали топоцентрический подход к реальности, а скорее претворяли его в своём творчестве. Тот интерес к холизму и философии А. Н. Уайтхеда, который основоположник биогеохимии проявил в труде "Научная мысль как планетное явление", подтверждает его интенцию отойти от натуралистических представлений биолога-эволюциониста и деятельностно воссоздать объект исследования, тем самым ликвидировав "бесплодный спор механистов и виталистов - во многом схоластический - внесённый в биологию философами и не вытекающий из наблюдавшихся фактов" (курсив мой. - О. С.)(166).
В. И. Вернадский, конечно же, не мог учитывать, как это осуществляется в квантовой механике, присутствие наблюдателя, для которого "естественно" и "самостоятельно" выявляются живые организмы, тем не менее с введением понятия биосферы он был, несомненно, много ближе к рефлексии ценностно-человеческого участия в естественнонаучной системе, чем все предшествующие и многие последующие учёные-натуралисты. В кругу "наблюдателей реальной биосферы" именно В. И. Вернадский был и остаётся наиболее близок к пониманию не только природного, но и человечески "рукотворного" характера окружающей нас среды.
В работе "Начало и вечность жизни" В. И. Вернадский первым указывает на то, что "стрела времени", необратимое протекание природных процессов в одном направлении, задаётся не физически, а биологически: только живому веществу присуще движение из прошлого в будущее. Законы физики Ньютона, электродинамики, специальной и общей теории относительности одинаковым образом описывают прямые и обратные движения, совсем их не различая. Они симметричны по отношению ко времени, и описание физических процессов тем самым обратимо во времени. Вторым законом термодинамики также нельзя строго обосновать "стрелу Эддингтона", и потому Х. Мельберг, представитель Львовско-Варшавской школы логики, в 1961 г. пришёл к выводу, что "ни одна из главных научных теорий, содержащих основу нашего знания об универсуме, не предлагает какое-либо разумное объяснение стрелы времени"(167). Биосфера, в отличие от любой астрономической, механической, тепловой, химической и т. д., то есть неживой системы, никогда не возвращается в прежнее состояние, и биота кембрия столь же разительно отлична от биоты силура, как ландшафт карбона от современного. За полстолетия до начала дискуссии физиков о "кольце времени" В. И. Вернадский разрушает идею о внутренней симметрии между прошлым и будущим и утверждает пастеровскую диссимметрию, основанную на левостороннем синтезе белка, как непременное свойство пространственного строения всего живого:
"Ибо нигде в окружающей нас природе время не выдвигается в такой степени и в такой организованности, как в живом веществе. Большой заслугой французского философа и биолога А. Бергсона было то, что он более ярко и глубоко выдвинул значение времени для живых организмов по сравнению с косными естественными телами.
В основе явлений симметрии в живом веществе время выступает в такой форме и в таком значении, в каких это не имеет места в косных телах и явлениях биосферы. Здесь, мне кажется, в основе геометрических представлений ярко проявляется не столько пространство, сколько новое, входящее в понимание испытателя природы ХХ в. более сложное понятие о пространстве - времени, отличном и от пространства и от времени.
Живое вещество - единственный пока случай на нашей планете, в котором именно пространство-время, а не пространство реально выявляется в окружающей натуралиста природе. Это пространство-время не есть то пространство-время, в котором время является четвёртым измерением пространства - пространство математиков (Паладж, Минковский) и не пространство-время физиков и астрономов - пространство-время Эйнштейна"(168).
Понятие биосферы содержит отличные от натуралистических пространственно-временные референции, а именно: биосфера является прежде всего продуктом исторического развития жизни, а не миром, от века, неизменно окружающим человека. "Мы имеем здесь дело, - полагал В. И. Вернадский, - с проявлением более глубоких свойств материи, или, вернее, другую форму её проявления, чем свойства атомов и изотопов, чем физико-химические свойства вообще. Допустимо выставить и исследовать рабочую гипотезу о том, что тела живых организмов определяются в своих основах другим геометрическим состоянием пространства, ими занимаемого, чем эвклидово пространство косных естественных тел биосферы"(169). Работая на границе достигнутого научного понимания реальности, В. И. Вернадский пришёл к выводу, что время и пространство есть факты природы, а не философские - всеобщие - категории. Принадлежат они при этом не всей реальности, а только биосфере, живому веществу, являющемуся планетной (а может быть, и космической) константой, такой же, как, скажем, гравитационная постоянная или постоянная Планка. Отсюда возникла его мысль о совпадении геологического и биологического времени, которое "образуется" в живом веществе и путём диссимметрии-необратимости управляет окружающей равновесной средой: им была высказана гипотеза о том, что миллиарды лет земной истории составляют лишь малую часть биологического времени.
Чтобы объяснить, что такое природа, натуралисту эпохи XVII-XIX вв. достаточно было указать на "естественное" окружение человека и тем самым остенсивно задать объекты изучения в пространстве, доступном непосредственному наблюдению. Несмотря на то, что уже в XIX в. учёные распознали полевую форму существования материи, в своих теоретических построениях, "привязанных" к эмпирическому пространству опыта, они мало чем отличались от тех непосвящённых, о которых Сократ говорил, что они "согласны признать существующим лишь то, за что они могут цепко ухватиться руками, действиям же или становлениям, как и всему незримому, они не отводят доли в бытии"(170). К примеру, Д. К. Максвелл, математически обработав полевые идеи М. Фарадея, полагал: "Мы не в состоянии понимать распространение во времени иначе, как только двумя способами - или как полёт материальной субстанции через пространство, или как распространение состояния движения или напряжения в среде, уже существующей в пространстве... Все теории приводят к концепции среды, в которой имеет место распространение. И если мы примем эту среду в качестве гипотезы, то я считаю, что она должна занимать выдающееся место в наших исследованиях и что нам следует попытаться сконструировать рациональное представление о всех деталях её действия". В свою очередь Макс Планк, доложив об открытии дискретного характера излучения и поглощения электромагнитных волн, многие годы безуспешно пытался "как-то встроить квант действия в систему классической физики".
Современному учёному при решении задач построения интегративного знания приходится конструировать "природу" путём абстрагирования от конкретных свойств и отношений предметов, путём воссоздания динамического процесса развития жизни, "геологической оболочки", в которой протекает в том числе и человеческая жизнь. Как и в квантовой механике, эмпирическая реальность, подлежащая изучению не без помощи приборов, дана в теоретической реконструкции. Такая "природа" имеет математическую сущность и в своём материальном воплощении носит во многом вероятностный характер, поскольку одни и те же физические процессы могут приводить к различным вещественным проявлениям. Тем самым пространственные характеристики объекта исследования определяются не столько "местом", сколько временем его существования - время становится как бы "качеством" живого вещества, которое невидимо "руководит" необратимостью процессов, протекающих в земной коре. И. Р. Пригожин полагал: "Время - не только существенная компонента нашего внутреннего опыта и ключ к пониманию истории человечества... Время - это ключ к пониманию природы"(171).
В биосфере, единой среде обитания человечества, различные классы времён, выделенные на основании элементаристского подхода, не удовлетворяют знаниевым связкам совершенно нового типа. Методологи пытаются унифицировать время, сделать его единым для любых физических, химических, биологических, геологических и т. п. процессов. Поиск единого процесса, единого эквивалента времени для всей геологической истории может осуществляться и осуществляется на базе интегративных тенденций знания. Так, в литмологии акцент переносится с тела горной породы на процесс её формирования - с циклита на цикл, а значит, с эмпирии на теорию, с пространства на время(172). В литологии при изучении геологических процессов и явлений предлагается вести отсчёт физического времени, используя в качестве метронома глобальных геологических циклов процесс аккумуляции солнечной энергии и её расходование во взаимодействии внешних геосфер(173).
В приведённых примерах учёные и методологи пытаются найти новую формулировку того, что такое пространство и время, исходя из иных ненатуралистических, неэлементаристских принципов, "законов биосферы". Трудность заключается в том, что сам наблюдатель становится частью изучаемой системы, ведь он имеет дело прежде всего с ненаблюдаемой математической сущностью процесса, теоретически восстанавливаемого им, благодаря "фундаментальным явлениям, лежащим в основе мироздания", законам и эмпирически данным "обломкам действительности". "Фактически наука изучает исключительно отношения, а не собственно объекты и свойства"(174), - резюмируют методологи науки. Под "отношениями" в этом замечании понимаются исключительно взаимосвязи между естественными объектами, уготовленные природой на долю естествоиспытателя. Между тем в подобных "отношениях" заключена не одна только "чистая эмпирия", но и деятельность учёного-теоретика, рефлексируемая им как бы вне и помимо этих объектов и отношений: "На смену описательной геологии идёт геология теоретизирующая, обобщающая фактический материал и выводящая эмпирические закономерности, имеющие перспективу перерасти в законы, объясняющие сущность геологических процессов"(175).
Что отличает учёного, мыслящего в биосферной парадигме, от натуралиста, полагающего себя частью природы? Прежде всего, кардинально противоположный в своём философском основании подход к окружающему миру. Модифицируется принцип эксперимента: если субъект, осознающий себя частью природного мира, испытывает на себе все его законы, не зависящие от него лично, то субъект биосферы является частью этих законов, то есть без него они невосполнимы - это будут другие законы. В частности, так называемый антропный принцип, трактуя согласованность всех мировых фундаментальных постоянных с живым веществом, предполагает, что жизнь создаёт не только свою среду, но и все физические константы этой среды.
Рассмотрим два подхода к закону всемирного тяготения. В парадигме Ньютона он всегда однозначен, независимо от того, использует ли его познающий субъект в своей деятельности. Если же вместо природы, на "фоне" которой "разворачивается" этот закон, мы поставим понятие биосферы, то, на первый взгляд, изменений никаких не произойдёт: те же самые инертные массы взаимодействуют друг с другом с силой обратно пропорциональной квадрату расстояния между ними. И лишь в "прикладном" значении - там, где этот закон касается непосредственно "фона", на котором он "разворачивается", то есть жизни живых существ - выясняется, что понятие взаимодействия неразрывно связано с субъектом, осуществляющим наблюдение. В этом случае мы имеем дело не с понятием природы, в которой всё происходит независимо от нас, а с целым рядом понятий, как то: "условия эксперимента", "наблюдатель", "измерения", "математический аппарат", "верифицируемая теория", то есть со всем тем, что составляет "среду" научно-исследовательской деятельности. Такое, своего рода "биосферное", мышление, явно сформулированное в трудах В. И. Вернадского и П. Тейяра де Шардена, возникает в естествознании в 1920-х годах и связано с развитием квантовой механики и открытием диссиметрично-необратимого пространства-времени живого вещества. Подобный подход к тому, что мы привыкли считать "природой", с необходимостью требует топоцентрического видения системы в целом.
Натуралистическое понимание природы, в котором доминирует эмпирическое пространство опыта, а время "выносится за скобки" и реконструируется в теории, в интегративном знании уступает место тезису о несомненной процессуальности любого естественнонаучного объекта. Рефлексия учёных направлена на теоретическое "окружение" исследования, которое строится на основе представлений об объекте как существующем в рамках и в результате фиксируемого ими в теории процесса. Благодаря этому, учёный-методолог может определить всю систему естественнонаучного исследования, в которой только и становится возможным получение знаний об изучаемом объекте. Таким образом, главным "действующим лицом" в интегративном знании становится время, а не пространство: именно время "раскручивает" нить, вдоль которой, как по генетическому коду, выстраивается эмпирическая целостность объекта, и "наполняет" вещественным содержанием пространство возможных реализаций изучаемых явлений.
![[]](/img/k/kustow_o/1pik25/25par17stupa.jpg)