- ...Сейчас сделаю, Аркадий Львович.
   Дядя Леня положил трубку на телефон и сказал Михаилу Ефимовичу и Васюте:
   - Дежурный врач звонит: жарко в палатах, больные жалуются.
   - Меньше б слушал тех больных. Одно слово: психи, - проворчал Васюта.
   - Не, Петро, жалко. Всё ж люди, - возразил Михаил Ефимович. А дядя Леня встал из-за стола, подошел к панели управления котельной и, посмотрев на приборы, аккуратно прикрутил пару вентилей.
   Васюта за столом взял бутылку:
   - По второй, что ли?
   - Погоди, рыба поспеет, - сказал Михаил Ефимович.
   Сковорода с рыбой шипела на газовой плитке, стоящей на железной тумбе в углу.
   - Под рыбу еще есть, а мы пока с огурчиками, - сказал Васюта и разлил водку по стаканам. - Я что хочу сказать: большое дело - газ. Апрель, а у нас тут огурцы из теплицы. В кочегарке чисто, да и дядя Леня, небось, не кочегар уже, а оператор...
   - Кочегар-истопник был, - поправил дядя Леня.
   - ...Так выпьем за технический прогресс! - закончил Васюта. Выпили.
   - Вон он, твой прогресс, - Михаил Ефимович, жуя огурец, мотнул головой в сторону телевизора. На экране диктор новостей сообщал о найденном в Техасе очередном обломке шаттла "Колумбия". - Как у них эта штука упадет, так семь трупов. А "Востоки" у Королева не падали.
   - Да ну, в "Востоке" чему было ломаться? - махнул рукой дядя Леня. - Шарик с креслом.
   - Откуда знаешь? Сам, что ли, на нем летал? - подковырнул Васюта. Дядя Леня несколько секунд смотрел на него, потом спокойно сказал:
   - Ну, положим, летал.
   - Тебя, часом, никто из ваших больных не покусал? - Васюта изобразил озабоченность. - Говорят, некоторые психические болезни заразные.
   - Злоехиден же ты, Петро, - сказал Михаил Ефимович с осуждением.
   - Значит, думаешь: бред? - так же невозмутимо спросил дядя Леня. - Ну, тогда расскажу вам, как я летал на "Востоке".
   - А если б не думал? - спросил за Васюту Михаил Ефимович.
   - А тогда б не рассказал, - ответил дядя Леня. - Я ж подписку давал.

   - Мне в январе шестьдесят первого шестнадцать стукнуло, - начал дядя Леня, - уж не знаю, на самом деле, или в метрике от балды написали. Сам-то я детдомовский, отца-мать не знаю, по бумагам - родился в Белоруссии в январе сорок пятого. Отец, кстати, запросто мог быть и немец.
   - Это вряд ли, - сказал Васюта, - ты б тогда не был такой щуплый.
   - Так с детдомовской пайки не разъешься, - сказал дядя Леня. - Я в шестнадцать лет на четырнадцать смотрелся. А только была в том и хорошая сторона.
   - Что ж хорошего? - спросил Михаил Ефимович.
   - В форточки лазить удобно. Я тогда кантовался в одном интернате в дальнем Подмосковье, уже ближе к Туле, в поселке при станции Урожайная. Поселок, конечно, - одно название. Большое село, а станция перевалочная, туда по осени свозили зерно да картошку с трех районов. В вагоны грузили и увозили. И была там у нас шайка-лейка: поселковые, двое из Тулы да нас, интернатских, трое. Я самый мелкий - через форточку влезал в хату, отпирал изнутри замки, тогда остальные заходили и по-быстрому чистили. Мы ведь, интернатские, после того, как на волю выйдем (так у нас называлось: на волю), работать ни дня не собирались. "Работать" у нас вот это и значило: по хатам лазить или, скажем, кошельки по электричкам тырить. А на станции или, например, в колхозе - то "ишачить". Видели ж, как народ в поселке живет от зарплаты до зарплаты.
   Так вот, шестнадцать мне стукнуло, а на второй или третий день после этого я и загремел. В Туле влез, как обычно, в форточку, осмотрелся, иду в переднюю замки отпирать, а оттуда валит в комнату эдакая собачища - немецкая овчарка. Спокойно так, не кидается, только негромко рыкнула - у меня коленки подкосились, я на стул брякнулся и сидел так, пока хозяин не пришел. А тот легавых вызвал.
   Следователь - умный мужик! Поднял все дела, где квартиры так же вскрывали через форточку, и припер уликами: тут отпечатки, там след от ботинка или еще чего. Ну, сознался я, куда деваться. Но своих не сдал, всё взял на себя. Одиннадцать хат; хуже всего - в сумме набежало шестнадцать тысяч с гаком на новые деньги, а это уже особо крупный размер.
   Ну вот, ближе к концу марта приводят меня опять на допрос, и следак говорит: дело твое закончено, передаю в суд. Одиннадцать эпизодов; если еще что-то было, лучше сознайся сразу - меньше сидеть придется.
   А сидеть мне, ребятки, ой как не хотелось! Понимал, конечно, что рано или поздно сяду, но лучше уж поздно, чем рано. Опять же, шестнадцать лет, значит, в лагерь попаду взрослый, а смотреть на меня будут, как на малолетку. Тоже ничего хорошего.
   Я ему говорю: всё как есть рассказал, гражданин следователь, больше за мной ничего нету. Сам-то знаю, что еще осталось, но у нас так: пока не приперли - не сознаваться. Он мне опять: и всё это ты унес в одиночку? Да, говорю, всё сам. Куда ж, спрашивает, столько потратил? Я ему: проел-пропил, прогулял, на девочек, то-сё. Ага, говорит, на девочек-пионерочек, другим ты нафиг нужен. И несгораемый шкаф из дома номер семь в Путевом проезде тоже в одиночку уволок. Семьдесят кило пер на себе три километра, до лесополосы, а там раскурочил. А я, говорит, сейчас устрою следственный эксперимент и приобщу к делу. Прокурор для тебя требует десять лет, да судья еще пару накинет за вранье. Если, конечно, во время эксперимента ласты не склеишь, прямо под шкафом.
   - А что в шкафе-то было? - спросил Васюта.
   - Ружье с патронами. Хозяин, видно, был охотник... Ну, следак выждал чуток, чтоб я проникся, а потом говорит: есть, говорит, способ искупить свою вину перед обществом. Если согласишься (конечно, строго добровольно) принять участие в одном научном эксперименте, дело будет закрыто; ну, а останешься жив - выйдешь на свободу с чистой совестью.
   У меня внутри ёкнуло, но виду не подаю. Что за эксперимент, спрашиваю. Он мне: не знаю, но, думаю, опасный, раз добровольцев ищут среди вашего брата, уголовника. Иначе бы, наверное, студентами обошлись. Я думаю: прививку какую-нибудь испытывать, что ли? Ну и хрен с вами, колите. Раз на людях пробуете, значит, на собаках уже отработали. Авось не помру, разве что поваляюсь с полгода. Зато не сидеть.
   В общем, согласился. Сводили в камеру за вещами, потом посадили в воронок и куда-то повезли. Приезжаем - ё-мое, аэродром! Легавые сдали меня под расписку двум военным, и с ними один гражданский, и видно, что главный он, а те только конвоируют. Сели в Ту-104, полетели. Прилетаем - кругом степь, и где-то на юге, потому что трава, цветочки, а в Туле еще снег лежит. Сели в "Волгу", а там уж недалеко. Приехали - стоит в степи вроде как научный институт, и ведут меня прямо туда. Поднимаемся наверх - там приемная, секретарша, и на двери табличка: "Главный конструктор". Гражданский, который за мной летал, что-то сказал секретарше, та кнопочку нажала и говорит в микрофон: "Сергей Палыч, добровольца привезли". Потом нам кивнула, этот заводит меня в кабинет, и остались мы с Сергей Палычем вдвоем.
   Он меня спрашивает: "На чем взяли?" "Форточник", - говорю. "И сколько тебе светит?" Я ему: "Прокурор десятку требует". Он помолчал, потом говорит: сейчас готовится запуск в космос корабля с человеком на борту, но перед этим приказано испытать систему на каком-нибудь (тут он вот так скривился) малоценном члене общества. Вроде, значит, меня. Я себе думаю: елки-палки, куда ж я попал! Я ведь, как спутник запустили, интересовался этими делами, даже журнальчики брал в библиотеке. Маленько понимал, что почем. Я его осторожно спрашиваю: а можно меня назад в тюрягу? Лучше я десять лет отсижу. Он говорит: во-первых, уже нельзя. До старта три дня, когда тебе замену искать? А во-вторых, не лучше. Уж поверь мне, сам сидел. Да ты, говорит, не бойся, система отработана. Пока только на собачках, но я бы уже и космонавта запустил, да там требуют - и пальцем в потолок тычет. Надо только, говорит, с посадкой поупражняться, потому что катапультирует тебя автомат, а вот приземляться на парашюте - это как спрыгнуть метров с трех. С непривычки можно и ноги поломать. Ну, это он, конечно, зря: что я, со второго этажа не прыгал?
   В общем, взяли меня в оборот. По уму-то космонавта надо год готовить, а тут - три дня на всё про всё. Медосмотр, с парашютной вышки попрыгал; на центрифуге покрутили, чтоб поимел представление. Да еще был у них такой тренажер, тоже вроде вышки - на катапульте человека подкидывать; ну вот, меня и подкинули. Я, чуть в себя пришел, говорю им: спасибо, ребята, я теперь знаю, как оно, больше не надо. Второй раз так слетаю при посадке, и, бог даст, последний.
   Скафандра на меня не было, так потом узнал: у Титова взяли, он у них был самый маленький. Утянули, где могли, но все равно я в нем болтался, как горошина в погремушке.
   В цех сводили, дали в корабле посидеть. Сергей Палыч показывает: вот эта ручка - включение тормозного двигателя. Только у тебя их будет пять: одна настоящая, а остальные - декорация. Это зачем, спрашиваю. А затем, говорит, чтоб ты с испугу не дернул раньше времени. Потому что тогда или сядешь не там, или вообще погубишь себя и корабль. Если полет пойдет без сбоев, мы тебе тормоз сами с земли включим, а уж если, не дай бог, не сработает, тогда скажем, какая нужная. Только не вздумай все подряд дергать - тогда торможение заблокирует, и придется лишний виток делать.
   Еще говорит: надо тебе позывной присвоить для переговоров. Маленько подумал и спрашивает: кликуха есть? Я говорю: наши Буравчиком зовут. Он: ну, вот и позывной тебе, не возражаешь? Я ему: а мне что? Вот так. Гагарин, помнится, летал Кедром, Терешкова - Чайка, а я - Буравчик.
   Первого, как сейчас помню, апреля с утра вкатили мне клизму, чтоб я Титову скафандр не обгадил с перепугу, привезли на старт, засунули в корабль и люк на болты закрутили...
   - Чтоб не убег, - вставил Васюта.
   - А день такой нарочно или случайно? - спросил Михаил Ефимович. Он поднялся, подошел к плите и перевернул окуней на сковородке.
   - Случайно, Ефимыч, ничего не бывает, - сказал дядя Леня. - День назначил начальник особого отдела, подполковник Филин. Был у них такой, из молодых да ранних. Как бериевских орлов-то посшибали, тогда вот такие быстро у них карьеру делали. За несколько лет взлетали из лейтенантов в подполковники, а кто и в полковники.
   Вот этот-то Филин за меня первым и взялся, еще прежде врачей. Он же, кстати, и сказал, что мой отец мог быть немец. Сергею Палычу попенял: у него, говорит, отец, может быть, оккупант, а вы ему секретный корабль. Сергей Палыч в ответ: так что мне теперь, позвонить в ЦК, сказать, что вы не разрешаете проверку? Тот только молча зыркнул, как филин, но, похоже, злобу затаил.
   А день такой назначил, потому что полет был жутко секретный. До того секретный, что у меня даже радиосвязи нормальной не было.
   - Это как? - удивился Михаил Ефимович.
   - А вот так! Я их слышал, Сергей Палыч всю дорогу со мной разговаривал, чтоб, значит, мне спокойнее. А отвечать - только кнопки нажимал. Они что-нибудь спрашивают, а у меня две кнопки. Нажму белую - "да", черную - "нет". И пошел сигнал - кто не знает, тот не догадается. Микрофон в скафандре даже не подключали, чтоб никто разговоры не подслушал. Ну, а на самый крайний случай, если вдруг что-то просочится, можно будет списать на первое апреля.
   Ну вот, лежу в кресле в корабле, по радио слушаю, как они на пульте разговаривают. Слышу: "Зажигание", - тут внизу подо мной начинается такой шум, и я себе думаю: мамочка моя, сейчас что-то будет! Грохот сильнее, перегрузкой меня прижало - поехали, значит. Лежу, в глазах темно, в ушах вата, и через эту вату Сергей Палыч мне что-то говорит. Я слов не разбираю, но слышу: голос спокойный - значит, все в порядке.
   Вдруг слышу в наушниках: кто-то кричит. Слов опять же не разобрать, только у Сергея Палыча голос сразу стал совсем другой. Спрашивает (не меня, куда-то в сторону) строго так: "Какое отклонение?" Те что-то отвечают, а он еще строже: "Ну, так рассчитайте!" И, похоже, микрофон отключил, потому что в наушниках тихо стало, только подо мной грохочет. И вот я лечу, в кресло втиснутый, и думаю: господи боженька ты мой, иже еси на небеси, сделай, чтоб я живым вернулся, - воровать брошу!
   И только я это подумал, как грохот кончился, и враз стало так легко - то ли я жив еще, то ли уже помер и лечу к богу навстречу. Это я сейчас понимаю, что невесомость, а тогда - ну, читал о ней, и что? Перегрузку мне хоть на центрифуге показали.
   В общем, лечу в тишине и в невесомости, только в ушах все еще вата, и тут доходит до меня: Сергей Палыч вызывает. Буравчик, говорит, слышишь меня? Отвечай: да или нет? Я давай скорее кнопки нажимать, да сначала-то в спешке ткнул "нет", потом только "да". Сергей Палыч говорит: если отвечаешь, значит, слышишь. Буравчик, ты на орбите. Она немного отличается от расчетной, но для тебя ничего не меняется, посадка на первом витке. Правда, в другом районе, но мы тебя в любом случае встретим. Всё понятно? Я жму "да", хотя мало что понял. Ну, да главное понятно: жив пока.
   Покуда летал, Сергей Палыч все меня спрашивал о том, о сем. А я все с ремнями возился, которыми к креслу пристегнут. Мне, когда в корабль сажали, велели их в полете не трогать. А то, говорят, спинка кресла - она же и парашютный ранец, может после катапультирования от тебя отвалиться, и бякнешься ты оземь без парашюта. Но мне ж интересно на Землю посмотреть! Отстегнулся, в окошко выглянул, обратно прицепился и всё думаю: ладно ли сделал? Не отвалится ли?
   Потом, слышу, он говорит: Буравчик, посадка в Гурьевской области - приготовься, снова будет перегрузка. Сейчас сориентируем корабль и будем тормозить.
   Вот включился тормоз - опять меня прижало, в глазах темно, лежу в кресле и слышу в наушниках: некоторое время связи не будет. И тут же связь пропала, только хрип и треск. Вдруг ка-ак дернет! Это у корабля парашют раскрылся.
   Потом опять связь появилась. Сергей Палыч спрашивает: Буравчик, слышишь меня? Я скорей жму "да", а он мне: точную твою высоту не знаю, катапульта сработает на семи тысячах, будь готов в любой момент. И вдруг какой-то другой голос - но очень похоже на Филина нашего - говорит: после приземления никуда не уходить, ждать на месте! Как я это услышал, сразу подумал: драпать надо, и поскорее.
   Ну, вот. Выкинула меня катапульта, висю на стропах. Вижу - внизу степь, по степи дорога, а там море, и где-то между дорогой и морем я и сяду. Но, похоже, ближе к морю, если вообще не в воду. А вода, между прочим, холодная. А я из книжек знаю, что надо с какого-то боку стропы подтянуть, но вот с которого? Парашютист из меня тот еще, только с вышки и прыгал.
   А по дороге едет черная "Волга". Ну, думаю, начальство куда-то покатило - эти меня из воды тягать не станут. И вот падаю я почти у самого берега, и тут "Волга" сворачивает с дороги и чешет ко мне прямо по степи. Пока я в стропах путался, она уж подкатила, выскочили из нее двое...
   - В штатском? - спросил Васюта.
   - В штатском, - подтвердил дядя Леня, - и выражение на мордах то же: мол, не смотри, что в штатском, мы люди ой какие серьезные. В общем, драпа дать не получилось. Тут один из этих говорит (вежливо так, все чин-чинарем): нам поручено вас встретить, садитесь в машину. Отцепили меня от строп, парашют кое-как в багажник спихали. Посадили сзади, сами с боков, а впереди, между прочим, один шофер.
   Едем на какой-то военный аэродром в степи. Там стоит грузовой самолет, "Волга" заезжает прямо в него, и в таком виде летим. И прилетаем туда же, куда меня первый раз из Тулы привезли. Я уж совсем, было, успокоился: сейчас, думаю, поедем в институт, к Сергею Палычу - ан нет! Прямо на аэродроме садится в машину, рядом с шофером, подполковник Филин, и едем мы совсем в другое место: домик такой низенький, каменный, за забором, и вообще на гауптвахту похоже. Про гауптвахту я тогда только из книжек знал, но что мне сразу не понравилось - колючка по верху забора.
   Заводят меня в кабинет, и Филин с меня требует, чтоб я ему сознался, будто бы на пару с Сергей Палычем пытался угнать корабль в США. Я, как услышал, аж обалдел! Какое, говорю, корабль угнать?! Я что, им управлял, тем кораблем? Куда меня запулили, туда и летел - в Америку ли, в Китай, или вон в море едва не плюхнулся. А он: так за каким чертом у тебя в корабле такая уйма ручек торчит?! Я ему: для торможения, если с земли не включится. Ну да, говорит, одна - тормоз, поверю. А остальные - скажешь, декорация? А что я ему скажу, если и в самом деле декорация?
   Вызвал он какого-то чижика и говорит: отведи его в камеру, дай бумагу и ручку, а ты (это уже мне) посиди, подумай и подробно всё напиши: о чем сговаривались с главным конструктором, кому должен был сдать корабль в США и сколько должен был получить в долларах. А я, между прочим, с вечера не ел, не пил, да еще и клизма эта. Ну, и скажи ему сдуру: сначала жрать дайте, а потом допрашивайте. Он обрадовался - только что руки не потирает. Чижику своему говорит: ни есть, ни пить не давать, пока не сознается. Вот тут меня, ребятки, зло взяло. Потому что поймал - твое счастье, бить - бей, у нас иначе не делается. Но жрать-пить не давать - это уже беспредел!
   Так я ничего им и не написал. Дня три они меня мурыжили, потом, правда, и есть, и пить давали, когда я стал сознание терять: видно, поняли, что я прежде концы отдам, чем что-нибудь напишу. Зато бить начали. Сам Филин и с ним какой-то старшина. Но я уже к тому времени про себя решил: сдохну, но ни в чем не сознаюсь и Сергея Палыча не оговорю!
   - Чем он тебе так показался, твой Сергей Палыч? - спросил Михаил Ефимович.
   - Да как сказать, Ефимыч? Наверное, тем, что человека во мне видел, а не отброс общества. И потом, я вот боженьку просил, чтоб он меня живым на Землю вернул, а сам-то понимал, что в этом вопросе Сергей Палыч главнее бога. Если б не он, я б сейчас вам не рассказывал.
   Не знаю, сколько они меня там продержали, я со счета сбился. Напоследок приволокли в кабинет и принялись бить, как до того ни разу, и ничего уже не спрашивают. А когда так лупят, ребятки, - не признание выколачивают, а просто хотят насмерть забить. В общем, потерял я сознание, а как пришел в себя, вижу: лежу на кровати, кругом бело, светло, и рядом сидит в белом халате Сергей Палыч.
   Он говорит: ну вот, Буравчик, очнулся. Мне врачи сказали, скоро в себя придешь, так я решил маленько подождать. Я спрашиваю: мы где? (Да говорить-то больно, так меня изломали напоследок!) Он: в Москве, в институте Склифосовского.
   Видит, что мне интересно, а спрашивать не могу, и давай рассказывать. Первая ступень, говорит, малость подвела, и вывели мы тебя на нерасчетную орбиту: вместо шестидесяти пяти градусов наклонения - семьдесят пять. Должен ты был пролететь над Якутией, потом пересечь Камчатку в северной части, и через Тихий океан - к Южной Америке. А тебя занесло в Арктику аж до Новосибирских островов, потом через Чукотку - и дальше над Аляской. Так-то ничего страшного, СССР - страна большая, мимо не пролетишь.
   А Филин, говорит, обвинил меня в том, что я хотел с твоей помощью посадить корабль на Аляске, сдать американцам. Не знаю, вправду ли так думал или просто решил, что пришел его час в полковники выходить. И началось! Мне надо Гагарина готовить, а тут кто-то из филинских шестерок все время над душой: кому зачем звонил, куда пошел? Да еще, собака, скафандр испортил, всё искал потайные карманы, а у меня Титов дублером.
   Одиннадцатого вечером кое-как закончили, теперь надо самому звонить. Филину деваться некуда - разрешил. Но только в его присутствии, да чтоб, говорит, без фокусов. Фиг тебе, думаю. И вот разговариваю с Москвой и говорю: Никита Сергеевич, всё практически готово, только подполковник Филин, особист, сильно мешает. Этот ко мне кинулся, трубку вырвал, а Хрущев на том конце говорит (и мы оба слышим из трубки): а дайте сюда этого особиста, у меня тут Семичастный как раз в кабинете. Этот в трубку: товарищ первый секретарь ЦК КПСС, подполковник Филин у аппарата. Ну, Хрущев там, похоже, отдал трубку Семичастному, и что уж тот сказал Филину - не знаю, а только есть поговорка: "почернел, как удавленник" - так вот это про товарища нашего подполковника. Тебя они били уже после того разговора. Пришлось его, как Берию, брать - вызвали группу из части, что космодром охраняет. Теперь уж сидит, наверное.
   А Гагарин, говорит, двенадцатого утром слетал. Как раз сейчас в Кремле поздравления принимает, а я пока решил к тебе заехать. Вот такие дела, Леня.
   Я ему говорю: Сергей Палыч, я ж не Леня, а Вовчик. А он: нет больше Вовчика-Буравчика. Решено тебе поменять все анкетные данные: ФИО, возраст. Ты теперь не с сорок пятого, а с сорок шестого года. Внешность тоже хотели изменить, но эти гады так тебя уделали, что сейчас пластическую операцию делать нельзя, да, наверное, и не понадобится.
   Вот с тех пор я и Леня.

   - А кто такой Семичастный? - спросил Васюта. Дядя Леня замешкался, первым ответил Михаил Ефимович:
   - Тогда был председатель КГБ. Леня, а дальше-то что было?
   Он встал, отошел в угол и погасил огонь под сковородой. Потом сказал Васюте:
   - Петро, давай неси, открывай.
   - Погоди, Ефимыч. Покурим сначала?
   - Так рыба ж остынет.
   - Я крышкой накрою, идите, - сказал дядя Леня.
   - Пошли, - Васюта встал и двинулся к выходу, Михаил Ефимович - за ним. У двери Васюта обернулся и, как обычно, съехидничал:
   - А ты, дядя Леня, наверное, бросил курить, как в космонавты записался?
   - Не, Петро, после уже, - серьезным тоном сказал дядя Леня. - Мне ведь Филин тогда - ну, после посадки - и курить не давал, да потом я сколько без сознания лежал. Вот организм и отвык. В больнице уже не курил.
   Вдвоем они вышли в темноту, на крыльцо котельной. Пока Михаил Ефимович закуривал, Васюта проверил, на месте ли ящики с уловом. Из своего достал вторую бутылку, сунул в боковой карман. Потом поднялся на крыльцо, щелкнул зажигалкой, затянулся и спросил:
   - Ефимыч, как ты думаешь, дядя Леня правда летал или байки бает?
   - Не первое ж число... - сказал Михаил Ефимович.
   - Весь апрель никому не верь, - заметил Васюта.
   - ...И потом, очень уж это... как бы сказать... по-нашему, что ли. И секретность эта, и вообще: взять вот так пацана, сунуть для проверки в ракету - лети! Вернешься живым - хорошо, а убьешься, так и хрен с тобой: малоценный член общества.
   - Сейчас говорят: расходный материал, - уточнил Васюта. Дальше курили молча. Потом Михаил Ефимович вдруг сказал:
   - А подполковника того мне жалко.
   - Филина, что ли? - удивился Васюта. - Его-то за что?
   - Он бдительность проявил, а его вон как.
   - Да ну! Поди, выслуживался.
   - Нет, Петро, я думаю, он на самом деле. Бдительность тогда была на первом месте. Тем более - особист.
   - Ты, Ефимыч, всех жалеешь, и кого надо, и кого не за что.
   Два окурка зашипели в оплывшем весеннем сугробе, хлопнула дверь котельной.

   В операторской дядя Леня разложил окуней по тарелкам. Васюта тем временем распечатал бутылку. Дядя Леня накрыл рукой свой стакан:
   - Мне больше не наливай.
   - Рыба посуху не ходит, - укоризненно заметил Васюта.
   - Я на работе, - строго сказал дядя Леня.
   - Зачем тогда я открывал? - сказал Васюта. - На двоих еще в той осталось.
   Он завернул пробкой вскрытую бутылку и отставил ее. Потом разлил по двум стаканам остатки из первой и провозгласил:
   - Традиционный русский тост: под дичь!
   Когда принялись за рыбу, Михаил Ефимович спросил:
   - Леня, а дальше-то что было?
   - А дальше всяко было. Подписку о неразглашении с меня еще в больнице взяли. Я там четыре месяца провалялся; когда вышел, уже Титов слетал. Воровать, конечно, бросил. Сергей Палыч устроил меня на макетный участок у них в цехе, в Подлипках. Вечернюю школу закончил, сходил в армию...
   - После такого полета тебя еще и в армию взяли?! - удивился Васюта.
   - Так не было ж никакого полета по документам. Да и какой из меня космонавт номер один? Урка малолетний, форточник, а Гагарин - офицер, коммунист... Ну, вот, отслужил в армии, а потом задумал в институт поступать. Тогда-то и приехал сюда.
   - А что не в Москве? - спросил Михаил Ефимович.
   - Московские вузы мне были не по зубам, - ответил дядя Леня, - а здесь в политехе, говорили, образование дают хорошее, а конкурс не очень страшный. Ну, поступил я на дневное. На вечернее, сказали, не стоит: хуже учат.
   - А жить-то на что? - снова спросил Михаил Ефимович.
   - Да с этим как раз проблем не было - так мне казалось. Мне же от КГБ назначили... как бы сказать... в общем, я это называл пенсией. То ли компенсация за причиненный вред, то ли плата за молчание. Я и думал, что на те деньги проживу, даже если стипендии не будет, - ну, понятно, без особого шика, - лишь бы общагу дали. Вот эта-то пенсия мне всю жизнь и поломала.
   - Это как?! - спросили Васюта и Михаил Ефимович почти хором.
   - А вот так. Поступил я, учусь, первую сессию сдал. А в начале второго семестра вызывает меня к себе начальник первого отдела... ну, иначе говоря...
   - Знаем, - сказал Васюта.
   - ...И говорит: денежки получаем, а отрабатывать когда будем? Я еще не сразу его понял. Оказалось, хочет он, чтоб я, за эти вроде деньги, стучал на студентов, с кем вместе учусь. И на преподавателей тоже. Я ему: так мне ж не за то платят. Он: а за что тогда? Я: не могу сказать. Вы там по своим каналам узнайте, раз уж знаете, что деньги получаю. А я подписку давал. Он: всё верно, у нас всегда подписку дают, когда с нами сотрудничают.
   И так пристал - не отвяжешься! Когда понял, что добром не выйдет, угрожать начал: не хочешь сотрудничать - вторую сессию не сдашь. Пришлось сваливать из политеха. Ну, думаю, осенью куда-нибудь на вечернее поступлю, а пока надо на работу устроиться. Пошел сначала на автозавод. Взяли меня, а на второй месяц тягают в первый отдел, и опять за рыбу деньги! Куда деваться - пришлось и с завода уйти.
   Полтора года я, как жесть на ветру, мотался. Нарочно смотрел какие-нибудь лавочки захудалые, где оперчасти нет, да только кадровик-то в каждой организации сидит, а они все с конторой повязаны. А потом они уже от одной моей трудовой книжки шарахались: за полтора года девять мест. Сюда-то, в психбольницу, брать не хотели, но я через неделю снова пришел, а им по осени кочегар был очень нужен. Взяли. С тех пор здесь и ишачу. Раньше-то уголек лопатой кидал, а нынче - вон, культура!

   - Леня, а ты Сергея Палыча не просил помочь с этим делом? - спросил Михаил Ефимович после минутной паузы. - Он-то, наверное, нашел бы на них управу?
   - Умер Сергей Палыч. Пока я в армии служил...
   Дядя Леня замолчал. Васюта дернулся к бутылке, помянуть главного конструктора, но что-то его остановило.
   - А что кадровик? - снова спросил Михаил Ефимович.
   - Кадровик то же, что и все, только я к тому времени придумал, как с ним быть. Говорю: всегда готов с вами сотрудничать, но к медперсоналу я не вхож, сижу в кочегарке один, как сыч. Вот больные ко мне заходят, болтают всякое. Могу записывать и вам сообщать. Он: тьфу на тебя! Чтоб я всякие бредни читал! Так и отстал.
   - Вот уж действительно - нефиг от них ничего брать, - сказал Михаил Ефимович. - Все одно не на пользу.
   - Это как сказать, - философски заметил дядя Леня. - Маринку-то свою я здесь встретил. Мы с ней живем - считай, четвертый десяток пошел.
   - Лечилась? - по привычке съязвил Васюта. Чем вывел из себя даже дядю Леню:
   - Типун тебе на язык! Знаешь ведь, что сестра-хозяйка!
   - А она знает, что ты летал? - спросил Михаил Ефимович.
   - Нет. Про ту пенсию от КГБ знает, а за что она - я ей сказал, что подписку дал, она понимает. Я вообще второй раз в жизни это рассказываю.
   - Тут тебе, дядя Леня, точно повезло, - сказал Васюта. - Какая бы женщина такое вынесла?
   - А первый раз кому? - спросил Михаил Ефимович.
   - А тому кадровику, что не хотел бредни читать. Когда он на пенсию уходил - ему уж за семьдесят было. Само собой, банкетик собрал для наших, из больницы. Меня тоже позвали. Ну, выпили малость, и опять он ко мне пристал: мол, платят тебе, а за что, спрашивается, если отдачи никакой? Я и рассказал ему, за что.
   - А он? - спросил Васюта.
   - А он как ты же, теми же словами: мол, кто-то из наших больных тебя укусил...
   В это время скрипнула входная дверь, и в нее просунулся встрепанный тип в телогрейке, из-под которой виднелись серые штаны больничной пижамы.
   - Всё в порядке, товарищ истопник? - строго спросил он.
   - У, принесло, - полушепотом проворчал дядя Леня. А вслух сказал:
   - В порядке, товарищ подполковник.
   - Выпиваете? - еще строже спросил тип. - А эти кто?
   Дядя Леня нехорошо ухмыльнулся и ответил:
   - Знакомые шпионы, товарищ подполковник. Зашли схему котла срисовать.
   "Подполковник" вздрогнул и резко сказал, почти выкрикнул:
   - Я немедленно доложу!
   - Это правильно, - спокойно сказал дядя Леня и взялся за трубку телефона. - Только зачем далеко ходить? Давайте, я вас прямо отсюда соединю с товарищем Семичастным?
   Услышав о Семичастном, гость пулей вылетел из котельной, оставив открытой дверь. Васюта закрыл ее и спросил:
   - Это кто? Больной?
   - Да он тихий, не бойся, - махнул рукой дядя Леня.
   - А почему подполковник?
   Дядя Леня выдержал паузу и сказал:
   - А это, ребятки, не кто иной, как подполковник Филин, собственной персоной. У нас теперь обретается - как третьего года в Молчановке больница сгорела. Слыхали, наверное?
   Васюта икнул и схватился за бутылку. Дядя Леня подвинул свой стакан:
   - Петруха, налей и мне тоже.
   - А я что говорил? - негромко заметил Михаил Ефимович.
   - Да ну, дядя Леня! Не бывает так! - сказал Васюта.
   - Я, Петруха, тоже обалдел, как его здесь встретил, - сказал дядя Леня. - А только мир тесен, Земля маленькая. Сам видел, когда летал. Ну, без тостов.