Kusano : другие произведения.

Звереныш

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Это нормально, когда тебя бьют. Больно конечно, но нормально. Может быть
  страшно - но и это ничего. Гораздо хуже, когда бьют кого-то рядом с тобой - в метре. А ты стоишь и ждешь. Что будет.
  Он лежит, и высокие ботинки с желтыми шнурками втыкают в его тело свои
  тупые круглые носы. В кино всегда бьют по животу, а здесь не так - я не
  могу увидеть, темно, но точно знаю, что и по голове тоже. По голове сильнее.
  Рассказывают, что череп кладут виском к бетонному бордюру и ботинком сверху. Почему-то это вспомнилось именно сейчас - я стою и жду, когда же
  это случится, и страшно, страшно. Их много.
  Их много и понимаешь, что все врут - никаких милицейских оцеплений не было и нет.
  Его уже не бьют; тело лежит неподвижно. Ботинки идут ко мне. Бегу. Быстро. Темно. Проспект.
  Все... Вокруг шум-шум, машины, рекламные щиты, а я бегу, бегу - метро. Спотыкаюсь - падаю.
  Вот оно - больно и страшно. Страшно от того, что там внутри кому-то больно.
  ***
  Очередное утро - они сейчас все такие одинаковые. Не хочу подниматься с постели - тошнит. Не хочу идти в туалет и выплескивать свой внутренний
  мир в этот унитаз. Утро всегда приветствует меня этим унитазом.
  Что ж ты за тварь-то такая? А? Молчишь? Я знаю, что наговоришься еще,
  наорешься.
  Я глажу живот и ничего не чувствую. Я совсем ничего не чувствую.
  Чёрт.
  Хочется тебя слышать, звереныш. Хочу, чтобы ты уже изнутри меня любил, а
  не рвал изнутри. Надоело блевать.
  Совсем ничего не чувствую. Может, я ненормальная?
  
  ***
  Я раньше часто смотрела в окно - любила это. Там были березы и дома. Теперь березы сменились огнями, дома сменились огнями.
  я плохо вижу и бесконечные желтые огоньки сливаются в одно целое, особенно, если светят рядом.
  Вот, стою, опять смотрю. Вдали - совсем-совсем далеко, живут два дома - две громадные серые глыбы. Я не могу увидеть четких очертаний, но
  угадываю по огням. Вот так: внизу много желтых, а верху - два ярко-красных. Как две новогодние елки.
  Каждый вечер две новогодние елки в окне.
  Скучно, когда новый год постоянно.
  Вот, стою опять, смотрю. Сейчас зазвонит телефон. Звонит.
  ***
  Алло. Привет. Стою и смотрю в окно. Да, как обычно. Да, нечего. И тебе того
  же.
  В клуб? Ты больной? Сейчас? Я? Безопасно, говоришь? Точно? Нееет. Сомневаюсь. Ну, неужели больше не с кем? Нееет. А кто там выступает? А
  как с билетами? А. Понятно.
  Ну, я подумаю... Ладно. Хорошо, идем.
  ***
  Сидим в очереди в поликлинике. Дети вокруг кричат. Такой детский сад, когда все родители вдруг взяли и не пришли забирать своих. На соседнем
  диванчике в плаче заходится маленький красный мальчик. А мама его сидит рядом и скучает. Отключилась. Соседняя мама с младенцем уже такая же
  красная, как этот мальчик.
  Димка мой молчит - устал, наверное. Я бы тоже устала - всю ночь кашлять.
  И ничего его не успокоит - даже леденцы. Говорят, что, таким как он еще нельзя леденцы, но я думаю, что можно. Они ведь ему нравятся. Правда, их
  надо сначала рассосать, а потом уже ему в рот - ненадолго, чтоб просто сладко было. Радуется, звереныш, пузыри пускает, все лицо потом липкое.
  А вот вчера не хотел.
  Наконец, очередь подходит.
  Заношу Димку в страшный кабинет за белой дверью. Строгая тетя смотрит на Димку, на его розовый рот и спрашивает: ДЦБ? Я открещиваюсь от
  страшных слов: мы кашляем. Другая тетя, полная, тоже белом халате, отрывается от какого-то листочка: ДЦБ, Ирин Кстантинна?
  Кажется, они не слышат и я снова: мы кашляем.
  Димка в это время распластался на кушетке, и пускает пузыри своими розовыми слюнями на белую простыню в лисичках. Первая тетя устало
  смотрит на него поверх очков: Зубы что ли? Вторая удивленно: Зубы?
  И снова в бумажку.
  По простыне солнечные зайчики - Димке радостно. Я улыбаюсь - пусть хоть сейчас отдохнет.
  Он всю ночь не спал.
  ***
  Лешка для всех друзей всегда был Сталиным. И никто сейчас не скажет почему - просто было так.
  Сталин не любил, когда его называли Сталиным. А его так называли с восьмого класса. Кажется, я знала его всю жизнь.
  Лешка всегда любил музыку, он играл на гитаре, и я думала, что он классно
  играет.
  Но больше всего Сталин любил панк-концерты.
  Когда он начал меня таскать туда, я поняла, что играет он голимо.
  Концерты! Это было ужасно - мне сначала так показалось. А потом даже
  понравилось - темно, душно, громко и агрессивно. В этом был какой-то экстрим, которого так не хватало, и который был так нужен.
  Кроме того, меня всегда забавляло, что те люди были объединены идеей - быть не такими как все. Когда собирались разноцветные стайки не таких как
  все - становилось смешно. Не таких как все было видно издалека. И их было
  по-настоящему много.
  Сталин говорил, что все здесь добрые, просто пьяные и фанаты.
  Он был прав.
  Фанаты признавали таких же фанатов, а вот их самих мало кто признавал.
  
  Недалеко от моего дома было поле и летом оно пестрело люпинами. И это было само по себе замечательно - в двухстах метрах от красной кирпичной
  пятиэтажки разместилось настоящее, живое поле.
  Зачем-то мы туда ходили. Было неинтересно, но красиво. Особенно, когда
  ветер. Вся эта масса синего с белыми хвостиками плавно волновалась и напоминала мне бабкин рябой платок, сохший на ветке облепихи в деревне.
  я стояла посреди этого мира и представляла себя его частичкой - маленькой, неуправляемой, но все же необходимой этому подвижному, несущемуся
  потоку.
  Резало глаза и предметы уже не различались.
  Когда выходили из клуба, тишина била по ушам, оказывалось, что голоса не осталось совсем и сил тоже. Так же отчего-то резало глаза и очертания
  размывались.
  И каждый раз кто-то говорил, что должна быть милиция.
  и каждый раз кто-то врал.
  ***
  Я иду по сухой дороге, сухой асфальтовой дороге и впереди вижу Сталина. Он еще далеко - но чувствую, что улыбается, слишком уж лицо у него
  широкое. Точно улыбается.
  Не успели поздороваться - сразу спрашивает: Твой звонил?
  Зачем он это спрашивает - я ведь уже говорила. А он спрашивает. Специально что ли?
  Отвечаю: Во-первых, не мой, во-вторых, не звонил. Он снова: а чё так?
  Он дурак? Откуда же я знаю?
  Потом помялся-помялся: а сама как?
  Пожимаю плечами. И правда не знаю.
  Действительно не знаю. Ну не звонит - и пусть.
  Даже если бы объявился, ничего не изменилось бы.
  А Сталин вдруг: позвонит он тебе, обязательно позвонит.
  И снова скалится.
  Потом помялся еще, и говорит: пиво хочешь? И бутылку мне протягивает.
  А я молчу - хочу, но не буду.
  Сталин неуверенно как-то: ну, тогда пойдем уже?
  ***
  я всегда любила Сашку. Хотя это как-то странно звучит - любила. Он ведь брат мне.
  Я его правда любила - ну так, по-сестрински. Он всегда делал вид, что ему пофиг.
  Но я не верю, что это было так.
  Вот - я любила Сашку, а он любил Ирку. И мы всегда были как-то не вместе;
  По одиночке и теперь. Я его редко вижу и никогда не узнаю - меняется. И каждый раз разный.
  
  ***
  в дверь позвонили, веселая трель разлилась по квартире. Димка заулыбался и заулюлюкал. Только это его и веселит.
  Я говорю - да, Саша пришел. Заходит брат. Я его не узнаю: очень взрослый такой.
  Сел за стол и сразу: Миронов звонил?
  Я говорю: Два месяца назад.
  Он говорит, что понятно. А я не знаю, что понятно. Что ему понятно?
  Брат поводил зажигалкой по столу - а мы, говорит, с Иркой женимся.
  Придешь?
  Я говорю: конечно, да. Хорошо. Приду. Ненадолго... А то, Димка.
  Наверное надо было сделать вид, что рада.
  Брат смотрит вниз - прямо на пол, покрытый голым линолеумом.
  Там Димка.
  Спрашивает: а почему он на полу? Не холодно?
  Я говорю: он привык. А сама думаю о том, чтобы он хоть немножечко простудился, и нас в больницу положили. Там два раза в день кормят.
  Брат снова: он ходит? Я отрицательно мотаю головой.
  А разговаривает? Я отвечаю: маленький еще. Он: А-а.
  Ну ладно, говорит, мне пора, и деньги на стол кладет.
  я: А-а. Ну да.
  Оделся, у двери повернулся и говорит: ты это, Миронова не жди. Не
  позвонит он. Поняла?
  Я киваю.
  Ничего я не поняла. Ведь ему не хотелось приходить.
  ***
  Вчера мать звонила. Так не хотелось с ней разговаривать.
  А её, видимо, долг заставлял, как она сама говорила.
  Звала нас с Димкой к себе на дачу.
  Я бы точно не поехала. И его бы не повезла, только точно знаю - накормит и
  денег даст. Совсем немного, но точно даст.
  Потом Димку на качели, а меня пилить. Зачем? А мне молчать в это время
  надо, у нас все роли распределены - я давлю себя изнутри, жму, режу, терплю, а она меня по кусочкам, по маленьким таким кусочкам, и на огонь. А
  потом копейки эти.
  Ей так легче. Наверное, так правильно.
  ***
  Едем с ним в электричке. Димка, упакованный в темно-коричневый комбинезон, занимает целое место - прямо как взрослый. Ему это явно
  нравится.
  На остановке рядом садится старый дед. Неопрятный, в засаленном пальто с
  оторванными карманами, с густой грязно-серой бородой - дед как дед. Только Димка испугался.
  Закричал - он всегда так, лобик сморщит, слез нет, а кричит. Он у меня голосистый.
  Громко-громко закричал.
  Напротив тетя сидела - она тоже лоб наморщила, как Димка, но не
  закричала.
  Дед повернулся к нему и скрипит: деточка...
  Димка вообще в истерику. Голос у старого - песок на зубах.
  Тетя напротив открыла рот и говорит как это ужасно, старость нужно уважать, а детей нужно воспитывать.
  А я и уважаю, и воспитываю - но Димка еще маленький.
  Говорю это. Дед снова: деточка... Тетя: уважать и воспитывать, уважать и
  воспитывать!
  Димка весь красный, ему уже воздуха не хватает кричать. Тетя не выдержала и говорит: придурка уйми
  своего..............................................................................................................................................................................................................................................................
  На секунду мне стало темно и звонко, будто я улетела куда-то высоко, а теперь думала, что если упаду - то со всего маху. Небо покрылось
  звездочками, яркими-яркими проворными звездочками, которые весело кружились в хороводе. И всю эту неземную оторванность от мира
  располосовал как ножом масло мой талантливый мат.
  Я сказала всем, что Димка мой не придурок.
  Когда мы уходили, тетя сидела и тупо сверлила глазами обивку сиденья, откуда я только что встала. Она очень хотела, чтобы ее взгляд мог убивать. А
  я хотела, чтобы меня поняли.
  ***
  Детей в семье было трое. Мама с папой радовались безумно. Потом мы с братом остались вдвоем. А сейчас, мне кажется, вообще никого. Ни души.
  Именно - ни души.
  Мама меня очень любила.
  Точно больше, чем Сашку. Она даже папу так не любила, как меня.
  Как растение чувствует состояние каждого своего листочка, так мама
  чувствовала меня.
  Я не знаю, любила ли она так Аню, как и меня. Я просто не помню Аню.
  Знаю только, что она была, и что она была Аней. Мы с ней одинаковые были. Наверное, мама и её любила тоже.
  Потом умер папа. Это было неожиданно - раз и все.
  Как моргаешь: секунду светло, секунду темно. Или, как будто играешь в
  прятки, и чтобы досчитать до десяти, нужно закрыть лицо ладонями. Потом открываешь глаза - и резко бьет светом. Только после все меняется.
  Ноги ватные, сердце такое громкое-громкое, а жизнь - кусок мыла в горячей
  воде.
  Все осталось: меняет цвета светофор, по-прежнему шумят машины, вроде
  тянет жасмином из парка, а ты понимаешь, что картинка черно-белая. Из общего колорита выпал один цвет и вся система нарушилась.
  Не хочу, чтобы Димка когда-нибудь узнал это чувство.
  
  Мама вышла замуж. Связи не стало. Мы прервались.
  
  ***
  Иду по давно знакомой тропинке - белой, гладкой. Лет семь назад мы с Сашкой гоняли здесь на великах. Всегда было солнце, помню - оно пряталось в холодном лапнике. Велосипед подпрыгивал на старых оголенных корнях.
  Сашка кричал: сейчас вниз - к речке! Наперегонки!
  Сашка и сейчас ненормальный. Но по-другому.
  Потом мама коленки зеленкой рисовала. Именно рисовала: пока я
  размазывала сопли по лицу, она выводила ваткой на сбитой коленке веселые лица, солнышко и всякую фигню.
  Почти все лето мы бегали с Сашкой как живые картины. И было как-то очень-очень по-детски беззаботно и легко; легко было дышать, полной
  грудью.
  
  Сейчас Димка тяжело дышит - ему жарко. Он понимает, что мне тоже тяжело, поэтому молчит. Просто дышит глубоко и иногда вздыхает.
  Это очень страшно - когда маленький ребенок вздыхает как взрослый.
  
  Мать делает вид, что рада нам. Она как будто забылась, и сама не понимает, для кого старается. Димке это не нравится, а я привыкла.
  Она берет на руки внука и выдыхает: тяжелый. Я говорю: Да.
  Она: Не ходит? Я отрицательно мотаю головой.
  Выражение её лица меняется. Снова - снова - снова. Все начинается снова. Делаю вид, что ничего не слышу, она - что не видит этого. Так играем.
  
  Смотрим в окошко. Димка грустно повис на перекладине старых детских качелей. Глаза у него крупные-крупные. Не нашенские у него глаза. Он сидит
  и устало смотрит перед собой и, наверное, так же тяжело вздыхает.
  
  Мы раньше сидели в этом саду с отцом; он курил, а я, так же, как и Димка - перегнувшись на качелях висела. Был закат, и заметно холодели плечи. И
  комары назойливее. Отец просто молча курил.
  И никто сейчас не поймет, как это было. А это было классно. Настолько, что
  я и сама с трудом вспоминаю это ощущение.
  Видел бы Димку отец.
  
  ***
  Мужики тоже бывают и блядями и суками. И сейчас я вообще не понимаю, как можно любить взрослых мужчин. Вернее, сейчас в моей жизни не
  осталось ни одного взрослого мужчины, которого я могла бы любить.
  Я и Димку люблю через силу. Заставляю себя. Если перестану это делать, то произойдет страшное. Жизнь станет невыносимой.
  Иногда я его все же ненавижу. Димка безумно, просто фотографически напоминает Миронова. Напоминает этот чертов месяц с пожизненным
  сроком.
  Димка не встает на ноги - и за это я ненавижу себя, хотя понимаю, что
  ненавидеть лучше Миронова. Он это чувствует, и, наверное, тоже немножко меня ненавидит за то, что не такой как все. За то, что дети во дворе глазеют
  на него, на моего звереныша, за то, что мамы этих детей глазеют на него, а я ничего не могу поделать - не встает на ноги. Устала объяснять, что
  маленький. Теперь это уже не нужно.
  У Миронова были серые глаза и все. Только большие серые глаза, в которых
  отражалось все на свете: небо, деревья, дома, девушки (особенно девушки). Два огромных зеркальных блюдца, которые всегда были разного цвета - в
  зависимости от того, что отражали.
  Эти зеркала я и теперь вижу каждый день, и ненавижу их, и отражаюсь в них,
  и вижу в них любовь, и ненавижу себя...
  Миронов, Миронов... сука ты, Миронов; но мне тебя не жалко.
  ***
  Солнце сбегает по скатам крыш.
  Собирайся, мы уходим. Говорю по привычке и беру Димку на руки. Уже
  совсем тепло - май. Надо куда-то пристроить тебя на лето, А? К бабушке поедешь?
  Димка молчит и отражает меня. А я стараюсь не смотреть.
  Рукава болоньевой курточки, слишком жаркой для мая, засалены - надо было
  постирать. Димка обвивает мою шею этими рукавами, прижимается щекой и дышит. Маленький, маленький, никому не нужный звереныш. Не желающий
  сидеть в коляске, не желающий быть оторванным от маминых рук, ненужный
  звереныш.
  Кем бы я была без тебя? Я ведь даже работу найти не могу. Если бы ты рос и требовал еды - вот была бы жизнь! Я бы тебя тогда по-настоящему любила. А хотя - черт его знает.
  Иду мимо резного чугунного забора - сейчас, еще метров пять, еще двадцать шагов и налево. Там калитка, а впереди - узкая асфальтированная дорожка,
  вдоль - елки.
  На скамейках греется воздух, хотя могли бы греться люди.
  Зачем здесь эти скамейки? Ведь люди из этого "дома" вряд ли когда-нибудь смогут на них сидеть. Хочу увидеть знакомое лицо, которое должно
  улыбаться, о чем я догадаюсь по очертаниям.
  Знаю, что внутрь не пустят. Перед входом висит табличка с такой
  безнадежной надписью.
  Подхожу к двери со стеклянным окошком - там Сталин. На голове белая
  повязка. Такое - все тело, прикрытое белой простыней. Врач говорит, что я давно не приходила. Я что-то отвечаю.
  Врач говорит, что все без изменений.
  Я хочу что-то ответить, но молчу. Я чувствую, вернее, я точно знаю, что
  Лешка чувствует нас даже сейчас, через дверь. Он хочет улыбаться, но узкий обруч из бинта мешает. Мне хочется думать, что только обруч.
  Врач говорит, говорит и говорит, а мне так тяжело - Димка уже большой. Дверь с окошечком, а мне тяжело и больно - как тогда, когда убегала.
  Врач говорит, что нам пора - мы сегодня поздно.
  Выхожу и сажусь на скамейку, пялюсь в Димкин затылок.
  Вот для чего они здесь - я провожу по теплой доске ладонью - чтобы мы смогли присесть и подумать.
  у же совсем тепло - май. Пролетела бабочка - смотрю, у Димки щеки стали шире. С затылка смотрю - он ко мне чуть-чуть в профиль. Снова угадываю
  по очертаниям - улыбается.
  Думаю, что они похожи - Сталин и звереныш мой.
  
  И как-то легче от этого становится.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"