Страшно было оставаться в разваливающемся райкоме комсомола, который первыми собирались покинуть его же первые лица. Причем я чувствовал, что у Мурата какой-то невидимый ангел-хранитель из "верхов" был. Поскольку вел он себя не просто уверенно. Однажды он рассказал мне и второму секретарю, как послал на х..й заведующего отделом райкома партии, чтобы поставить того на место. Для меня, бывшего учителя, было необычно слышать нецензурщину от руководящих лиц. И тем более удивительно, что только что избранный комсомольский лидер посылал матом человека, значительно старше его по возрасту. Тем более, из вышестоящей партийно-советской номенклатуры. Это вообще не вписывалось для меня ни в какие рамки. Отчего я заключал, что Мурату надо было показать, что он "выше" по иерархии, поскольку в "обойме" вышестоящей номенклатуры.

Одним словом, "наверху" шла какая-то борьба, вокруг все рассыпалось, и меня не сильно вводили в курс дела. Поэтому решение своей судьбы надо было брать в собственные руки. Стимулов добиваться победы на выборах и способствовать победе всех наших кандидатов, у меня заметно прибавилось.

Я вспомнил, как в двадцатые годы добился победы на президентских выборах в США Кальвин Кулидж. Он был невзрачный человек и очень плохой оратор. Но на избирателей производило сильное впечатление его очень простое действие. Он ходил по домам, звонил в двери квартир, и, когда ему открывали, брал шляпу в руки и произносил всего одну лишь фразу: "Здравствуйте! Я - Кальвин Кулидж, кандидат в президенты США". И этого оказалось достаточно!

После выдвижения меня в общем списке кандидатов от пленума райкома ВЛКСМ, я пошел тем же путем. Глубокими вечерами, после заседаний клуба избирателей или посещения частых собраний "неформалов", я ходил по квартирам. Если бы "мой" избирательный округ был бы где-то в стороне от дома, то я не смог бы выдержать такую перегрузку от переутомления и постоянного недоедания. Но в центре избирательного округа находился мой дом, и мне было гораздо проще: поработал на себя после ненормированного дня часа два, и тут же дома. Да и все предвыборные мероприятия, на которых мне следовало побывать в качестве руководителя районного предвыборного штаба, все же были не каждый вечер. Поэтому мне удалось обойти 479 квартир из почти 2800 в округе.

Кроме того, с моим конкурентом от коммунистов мы обходили каждый подъезд, вызывали людей на собеседование в подъезд или рядом с ним. И так обошли каждый подъезд, и даже начали обходить по второму кругу. Трое других наших конкурентов от такого представления в каждом подъезде отказались, и вообще никак не проявляли себя, кроме распространения своих листовок.

Мой конкурент был от какой-то низовой партийной ячейки. И, к концу избирательной компании, я его очень сильно зауважал. Потому что у каждого подъезда он говорил: "Я - коммунист". Женщины-хозяйки, которые были обычной нашей аудиторией, вовсю костерили коммунистов: и за прошлое, и за нынешний рост цен, и за промахи Горбачева. Несмотря на упреки в лицо, Владимир Дмитриевич спокойно обосновывал свое согласие и несогласие с действиями партийных лидеров. Но его везде встречали негативно, и едва сдерживаясь. Я же сосредотачивал внимание аудитории на коммунальных проблемах, которые надо решать в микрорайоне. Я тоже не скрывал, что работаю комсомольским секретарем. Но при этом обязательно добавлял, что совсем недавно работал в соседней школе. И, возможно, среди слушателей есть родители моих бывших учеников. И от учеников и из газеты мои соседи (а я живу в соседнем доме) могли уже знать, что я был организатором забастовки учителей.

Всей этой сборной предвыборной солянки было достаточно, чтобы из всей комсомольской номенклатуры столицы республики я оказался самым высокопоставленным комсомольским функционером, который сразу же и с первой попытки победил на выборах.

Еще раз повторюсь, что отступных вариантов у меня просто не было. Меня никто не спрашивал, ради чего я выдвигаюсь, не сулил подачек, не вел никакого закулисного торга. Правда, первый секретарь райкома КПСС все же пригласил как-то на собеседование. Я понимал, что именно по этому вопросу. Но особых каких-то сделок за спинами других и не заключалось. Просто отвечавшему за обстановку в районе политическому лидеру полагалось прощупывать почву. А мне было ужасно интересно впервые вот так близко пообщаться с реальным политическим руководителем и тоже пощупать, в чем разница между реальным представителем номенклатуры и его собирательным газетным образом.

Владимир Васильевич оказался интеллигентом, который боялся обжечься об меня - "неформала" - гораздо больше, чем я собирался его обжигать. Я вообще ничего не собирался делать, так как борьба за какие-то принципы, в моем представлении, не связана с уничижением каких-то личностей. Да и первому секретарю райкома партии особенно-то и прессинговать тоже не было сил. Он, как и вся партийная номенклатура, неуверенно ждал приближения первых реальных и массовых альтернативных парламентских перевыборов. Он тоже мечтал укрепить свой статус депутатским значком.

Поэтому мы просто посидели, познакомились, так сказать, лично. Я, по собственному почину, рассказал о том, что меня не устраивает в нынешней системе образования, и почему на районной комсомольской конференции я сказал про партийного босса того района, в котором работал первые годы после университета, именно то, что я сказал. Владимир Васильевич сказал, что некий Акерман из Народного фронта неоднократно заявлял, что "неформалы" меня специально внедрили в номенклатуру...

Для меня это было неприятным сюрпризом. На что пришлось отвечать, что фамилию эту я слышал на предвыборных заседаниях различных организаций и движений, но лично встречаться не приходилось. И то, что это такая же правда, как и та, про которую говорил первый секретарь горкома КПСС - что я будто бы подбивал детей к участию в забастовке взрослых... Намек на то, что различные политические полюса врут одинаково, первый секретарь, по-моему, понял.

Вот и весь разговор. Поэтому для меня стало неожиданностью, когда после следования своей линии в политике, с которой меня и отпустили из школы мои товарищи по акции протеста, первый секретарь обкома КПСС, получивший к тому времени уже кресло председателя Верховного Совета республики, сказал про меня: "Этот неблагодарный комсомольский секретарь". Услужливые люди из окружения первого лица республики мне передали это. И я так до сих пор и не понял, кого и за что я должен был благодарить: за то, что меня обком не отправил в психушку в детстве? Или за то, что никто не гарантировал мне победы на альтернативных выборах в райком, а я честно победил? Или он имел в виду, что против меня не смухлевали избирательные комиссии и вывели тот результат, который и был на самом деле в конкуренции пятерых кандидатов в депутаты?

Или все же тот разговор с первым секретарем райкома КПСС был туманной попыткой склонить меня к сожительству с обанкротившейся номенклатурой? Тогда этот туман был слишком густой, так как ни о чем конкретном мы и не говорили. Кого и за что благодарить на тонущем корабле, когда последняя крыса мечтает первой выброситься за борт??

Так хронологически совпало, что я оказался одним из последних на корабле по имени "Идеология", с которого уже бежали капитан и команда. И я занялся поиском щепки, чтобы удержаться на плаву и строить современный корабль по имени "PR". Последнее место в одной очереди меня делало одним из первых в очереди другой. Такова оказалась гримаса фортуны.

И все же упрек в неблагодарности мне не дает покоя. Значит, я что-то еще не понимаю в этих политических закономерностях, если я не нашел кого-то за что-то благодарить? Или от меня просто ждали чиновной покорности стойкого оловянного солдатика? Ну уж это мне было не по нутру. И по природе, и потому, что я видел вокруг себя. В том же райкоме партии я видел молодых инструкторов райкома - исполнительных, безмолвных и благодарных за всякую возможность карьерного роста. Исполнительность и беспрекословность в исполнении чужой воли всегда ценились в государственном истеблишменте. Да только вот беда: чем выше "вверх", тем меньше кресел, а инструкторов много, как тараканов.

И если одного благодарного и бесцветного исполнителя чиновный "крестник" потащит за собой, то другие беспрекословные и молчаливые, обязаны погибнуть. Я сам наблюдал картину, как один такой бывший инструктор райкома перебрался после краха КПСС в какую-то фирмочку. И, хотя он был каким-то там менеджером, но застал я его в тот момент, когда вместе с грузчиками он таскал новую мебель в офис. Фактически - тот же грузчик, хотя и с титулом "менеджер" и "партийным" прошлым...

Нет, ждать милости от природы, а точнее, от очевидно обанкротившейся номенклатуры, я не собирался. И от того, что милостыни не просил, оказался "неблагодарным" и навечно занесенным в черные списки "неблагонадежного". Государственная карьера мне не светила уже только по этому. А затем к критерию "неблагодарности" добавилась еще одна моя отрицательная черта. Даже две. Я был не той национальности, и не из одной деревни с президентом. Русских и городских из государственной и бизнес-номенклатуры новое руководство мело поганой метлой.

Через собственные ощущения я понял теперь ту горечь, с которой жили в России евреи. Но мне свыкнуться со второсортностью было вдвойне горше, поскольку второсортным я - русский - стал в России. Другого государства с русским населением пока не создано. Разве что Израиль?