Любое совпадение с действительностью - случайность
Пред вами не хочу душой кривить,
И не хочу бессовестно лукавить,
И побасёнки наглые травить.
А ведь себя мог запросто прославить...*
*Здесь и далее использованы фрагменты стихотворений А.Н. Маковкина (авт.).
Хотя башка раскалывалась и гудела как пивной котел (накануне был день рождения одного из сослуживцев), ноги упорно несли меня на работу.
Вернее, сначала не ноги, а маршрутка, потом другая, а потом... А потом, около торговых рядов мини-рынка, что в ста метрах от нашего Дома Печати, я притормозил. Вопрос вопросов: идти "на розлив" или не идти? Yes or no? Быть или не быть?..
Не знаю, чем бы закончилась эта битва гигантов - то бишь, моего высокодуховного собственного "Я" с низменно-пошлыми химико-биологическими процессами, протекающими сейчас в моем же бедном организме и неистово требующими хотя бы минимального "продолжения банкета", если бы я не увидел вдруг секретаршу директора нашего издательства, которая стояла возле одного из киосков и разглядывала витрину.
Звали ее - ни за что не поверите - Лейла. Я и сам сначала не поверил. Господи боже мой, за сорок с гаком лет проживания в нашем Мухосранске женщин с таким именем я не встречал и даже не предполагал, что они вообще у нас водятся. Ну, читал когда-то обе "Лейли и Меджнун", помнил, разумеется, крылатое "...Зухра, Лейла, Зульфия, Гюльчатай..." - вот, пожалуй, и всё. Нет, ну откуда, откуда, скажите на милость, взяться у нас Лейлам?!
Объяснила это она сама в один из первых дней после поступления на работу в издательство. Звонким, но и одновременно каким-то глубоким, необычного тембра голосом сказала: "Мама у меня русская, а папа - черкес. Когда я родилась, это он настоял, чтобы меня назвали Лейлой..."
А по отчеству была - Шамсудиновна. С ума сойти, верно? Так вот, именно эту самую Лейлу Шамсудиновну, пол женский, национальность уже указал, двадцать шесть лет, сто семьдесят росту, ноги если и не от зубов, то уж от ключиц точно, попа - так и тянет потрогать, осиная талия как у ребенка, маленькие задорные груди, чуть вздернутый носик, румяные щеки, огромные, в поллица, глазищи, грива длинных светло-русых, чуть вьющихся волос, ну и т.д. и т.п., - узрел я сейчас на своем тернистом пути похмелья.
Она стояла ко мне спиной, и я хотел было прошмыгнуть незамеченным, однако же не вполне обычная картина заставила малость притормозить.
А картина была следующей: разглядывая что-то на самом верху витрины, Лейла Шамсудиновна привстала на цыпочки, и ее и без того длинные обалденные торчащие из-под светлой мини-юбки ноги (апрель выдался на диво теплым, и, покрытые легким пушком, их уже чуть тронул загар)... В общем, ноги эти стали еще длиннее и еще обалденнее. Но дело, как говорит наш директор, не в этом. Вернее, не только в этом, а еще и в том, что откуда ни возьмись возле Лейлы вдруг нарисовался некий полузагадочный мужичок с затрапезной хозяйственной сумкой, почти волочащейся по земле, и... И вот тут-то я, граждане, затормозил окончательно, хотя к данному моменту уже практически прошел мимо и Лейлы, и мужика, и киоска.
Но что же меня все-таки остановило, спросите?
Отвечу. То, что мужик начал медленно и аккуратно подсовывать сумку... как бы это выразиться... Под нашу секретаршу, что ли? А если точнее - то пропихивать эту позорную, замызганную сумку меж двух самых фантастических ног, какие мне только за всю мою, не бедную, в общем-то, на различные зрелища жизнь доводилось видеть.
И честное слово, я опешил. Какое-то время я остолбенело наблюдал за маневрами этого типа, забывшего, казалось, обо всем на свете и даже высунувшего от старания кончик языка. Но взор-то его был устремлен вовсе не на Лейлу Шамсудиновну, а... в сумку. Гм, я тоже решил посмотреть туда. Вернулся, заглянул ему через плечо, и...
Первое, что увидел, был большой кусок зеркала, лежащий на дне в остальном совершенно пустой сумки. А второе... Но впрочем, что тут было первым, а что вторым, сейчас уже рассудить трудно. В общем, в этом проклятом зеркале я увидел верх, так сказать, ног Лейлы Шамсудиновны и низ, извиняюсь, того места, откуда эти ноги растут. Но не ключиц. Нет, все-таки не ключиц.
Как дурак я вылупился в чрево сумки и, каюсь, на протяжении нескольких секунд не мог оторвать завороженного взгляда от зеркала. Или - не зеркала, а того, что оно нам открывало...
Чёрт! "Нам"?! Я даже забыл, что являюсь не единственным зрителем этого великолепия. А когда вспомнил...
Ёлки-палки!!! Как и почти всё мужское население нашего маленького коллектива, я был безнадежно, а потому тупо и пассивно влюблен в Лейлу Шамсудиновну...
Почему тупо? Наверное, потому, что в ее присутствии моментально тупел - и куда только девалось всё то, что при иных обстоятельствах казалось мне (и другим) неоспоримыми достоинствами: вроде бы довольно острый язык, некоторая, так сказать, эрудиция, репутация опытного литературного редактора плюс собственные публикации не только в газетах, но и журналах, сборниках публицистики и прозы и - покуда венец моей скромной литкарьеры: книга "мистики и фантастики", вышедшая не так давно в нашем издательстве... Эх, ладно уж, открою страшную тайну. В одном из крупнейших столичных издательств пребывали сейчас на рассмотрении рукописи двух моих новых романов - первых опытов в жанре детектива. Ну и, естественно, я с немалым волнением ждал ответа. Ждал и, как понимаете, - надеялся...
Да, чуть не забыл! Я же еще вроде бы недурно (по бытовым меркам) шкрябал на гитаре и во время всевозможных застольных мероприятий являлся первым парнем на деревне: под мой аккомпанемент наши дамы распевали обширнейший песенный репертуар - от Руслановой до Пугачевой, и тут я был действительно незаменим. Когда же более или менее прилично поднабирался сам, то начинал диктовать и, извиняюсь за выражение, исполнять свой любимый репертуар: ВИА шестидесятых-семидесятых и - как венец моей, на сей раз музкарьеры, - песни "Битлз". Увы, слова этих песен за минувшие десятилетия я основательно подзабыл, а потому врал порой так безбожно, что Леннон с Харрисоном наверняка не единожды перевернулись в гробу. Однако мне в том моем состоянии было уже все равно. Да думаю, и остальным тоже.
...Слушайте, но к чему это я? Ах да, к тому, что в присутствии Лейлы Шамсудиновны моментально тупел. Но почему, спросите, я был влюблен в нее "пассивно"? Ох, да потому, что, во-первых, у Лейлы Шамсудиновны имелся муж, на год младше ее, по информации издательских женщин, "что-то типа "нового русского", - ну а куда мне, совсем не Алену Делону, да к тому же обремененному всем классическим житейским набором, составлять амурную конкуренцию "чему-то типа "нового русского"? Ну и во-вторых, дело в том, что в день прихода Лейлы Шамсудиновны в издательство еще один наш редактор, многоопытный пожилой интриган и философ, а по совместительству супруг румяной девахи лет на двадцать пять моложе его Лев Васильевич Кораблев, громогласно объявил:
- Внимание, дамы! Отныне и навсегда титул "Мисс Издательство" переходит к несравненной Лейле. Мужчины! Возле приемной попрошу не суетиться и не создавать толчеи. Организуйте очередь!..
Вот! Вот и по этой причине тоже я был "пассивен". Никогда и ни при каких жизненных обстоятельствах, а т а к и х - тем более, в очередь я не стану. Не-ста-ну! Я никогда не стою в очередях. Надеюсь, вы меня понимаете. Ну, а остальные...
Остальные женщины, как нетрудно догадаться, после столь оскорбительной для них речи почти поголовно возненавидели Лейлу Шамсудиновну, явившуюся в наш скромный и затюканный курятник во всем своем великолепии и разнообразии нарядов, точно фея или же создание совсем-совсем другого - воистину б л и с т а - ю щ е г о мира.
Остальные же мужчины, ей-ей, просто рехнулись. К примеру, наш художник, тощий и всегда как бы малость запыленный Елисей Парисович Баранов, еще молодой (на пару лет моложе меня), но жутко скупой и желчный субъект, совсем перестал сидеть на рабочем месте. Теперь он постоянно дежурил на часах в приемной (если, конечно, не играл в шахматы с заместителем директора по торговле, бывшим главным редактором издательства Валерием Макаровичем Преображенским), лихо там каламбурил, острословил, ёрничал и, говорят даже - о ужас! - несколько раз угощал Лейлу Шамсудиновну шоколадкой. Громкий смех, периодически доносившийся из приемной, страшно злил наших дам, и не только дам, а и наших же, ревнивых, мужей.
Но это были еще цветочки. Елисей Парисыч, издавший к тому времени за свой счет тиражом не то пятьдесят, не то сто экземпляров три поэмы: "Новая Повесть временных лет", "Новая Белоснежка" и "Новый Дон Жуан", вдруг переключился на пасторально-любовную лирику, и как-то раз Лейла Шамсудиновна, зайдя ко мне в кабинет, показала несколько посвященных ей Елисей Парисычем стихотворений. И знаете, они были неплохими. По крайней мере, оригинальнее и душевнее, нежели его эпические ремейки.
- Вот видите, Юрий Дмитрич, - проговорила Лейла Шамсудиновна.
- Вижу, - кивнул я.
- И что скажете? - склонила она голову набок.
- Нет, ну а что тут сказать? - вздохнул я. - Настоящий талант, он как диагноз. Его не задушишь, не убьешь и не спрячешь, когда-нибудь обязательно всплывет. Как, впрочем, и подлинное, глубокое чувство.
Лейла Шамсудиновна прищурилась:
- А вы знаете, что Елисей Парисович сделал мне предложение?
Я поперхнулся сигаретным дымом.
- Как это?!
- А вот так. Написал на листке: "Глубокоуважаемая Лейла Шамсудиновна, выходите, пожалуйста, за меня замуж" и подбросил листок в приемную.
Я невольно поёжился.
- Господи, и что же вы ответили?
Она пожала плечами:
- Что вообще-то пока еще в некотором роде замужем.
Я тоже пожал плечами:
- Ну, для Елисей Парисыча это не проблема. Он товарищ упорный, уж коли чего задумал - будьте уверены, не отстанет. Так что готовьтесь к осаде... Но послушайте, а зачем вы показали эти стихи мне?
- Чтобы вы оценили их с литературной точки зрения.
- Но вы же сами филолог и прекрасно видите, что стихи хорошие.
Она чуть помедлила с ответом.
- Мне интересно мнение редактора и человека пишущего.
Я покачал головой:
- Стихов, Лейла Шамсудиновна, не писал и не пишу. А как редактор говорю вполне чистосердечно: стихи действительно хорошие. (Да, замечу в скобках, что к началу данных событий Елисей Парисович пребывал в отпуске, и таким образом Лейла Шамсудиновна временно осталась без своего самого активного воздыхателя.)
Ну и еще один представитель нашей хилой мужской команды был неслабо возбужден появлением в издательстве Лейлы. Виктор Петрович Булков - маленький, черно-седенький, возрасту уже пенсионного, но всё еще шустрый и бойкий, большой любитель настольного тенниса и вдобавок страшный антисемит. Когда несколько лет назад директор взял на себя исполнение обязанностей главного редактора и, не зная, куда девать Валерия Макаровича, назначил его замом по торговле, последний, не зная, в свою очередь, куда пристроить своего верного Санчо Пансу, бывшего заведующего редакцией художественной и детской литературы, а на тот момент грузчика Виктора Петровича, пролоббировал его назначение начальником торгово-коммерческого отдела.
В результате всех этих кадровых перемещений особого благоденствия в издательстве почему-то так и не наступило, однако шестидесятилетним Валерию Макаровичу и Виктору Петровичу было на это, похоже, глубоко наплевать. Главное, что у каждого, помимо пенсии, имелась какая-никакая, а зарплата и отдельный кабинет, в котором каждый предпочитал заниматься любимым делом: Виктор Петрович - спать, изображать ужасно загруженного работой человека и иногда принимать свою пассию, очень милую дамочку Полю, которую наше ревнивое женское население окрестило "Шубой", из-за имеющейся у Поли косматой огненно-рыжей шубы.
А любимыми делами Валерия Макаровича были: игра в шахматы, которой он отдавался поистине самозабвенно всю жизнь, но почему-то почти всегда проигрывал, и колесование, четвертование, расчленение, сажание на кол и прочие пытки, производимые им над трусливым и панически боящимся своего шефа Виктором Петровичем. Раз-два в неделю Валерий Макарович вызывал Виктора Петровича "на ковёр" и начинал жестоко применять к нему, как говорят в народе, "Ипатовский метод", а выражаясь проще, - "ипать", за недостатки и упущения в работе торгово-коммерческого отдела, как во времена былые "ипал" его же за недостатки и упущения в работе редакции художественной и детской литературы. Похоже, для Валерия Макаровича это стало просто доброй старой традицией.
Частенько после таких экзекуций некурящий, в принципе, Виктор Петрович, весь красный, потный, с наворачивающимися на его добрые антисемитские глаза слезами, прибегал ко мне, просил сигарету и, судорожно прячась в дыму, дрожащим голосом повторял:
- За что? За что?! Ведь он сам распорядился сделать так, а теперь... Юра! Юра! Он полчаса вытирал об меня ноги, а потом сказал: "Пошел вон! Пошел на ...!" Юра! Как же так можно!..
Ну что мне было на этот риторический вопрос ответить? Что Валерий Макарович умеет, а главное, любит вытирать об людей ноги - особенно об подчиненных, и особенно женщин, - знали все. Преображенский славился тем, что женщины корректоры, редакторы, техреды, бухгалтеры частенько выбегали от него в слезах. Я всегда думал: а зачем ему это? Почему у него такая мания - дрючить подданных?! Прямо местная Синяя Борода какая-то. Да-а, чужая душа - потемки.
Знаете, не хотелось бы впадать в прописные истины, но лично я считаю, что просто дражайшему Валерию Макаровичу никто вовремя не дал окороту, вот он и приобрел столь оригинальное хобби. У нас с ним отношения всегда были неоднозначными, но вроде не выходящими за рамки ни с той, ни с другой стороны. Лет десять назад, правда, Валерий Макарович попытался было применить свой излюбленный метод и ко мне (тогда он был еще главным редактором), и я его чуть не ударил. Ей-богу, опомнился в последний момент. И похоже, подействовало: как бы там ни складывалось в дальнейшем наше сотрудничество, ничего такого, за что стоило бы бить морду, Валерий Макарович себе больше не позволял. Мало того, переквалифицировавшись в замы по торговле, он предложил и мне оставить редакторство и перейти во вновь образованный отдел. "С тобой мы сработались бы, - веско молвил он, протирая очки. - Что скажешь?"
И я сказал. Очень вежливо сказал, что торговля - не мое призвание и работать в ней я не буду.
"А думаешь, она - мое призвание? - укоризненно покачал седеющей головой Валерий Макарович. - Но раз того требуют интересы издательства... А мне что же, прикажешь работать с этими?.."
Вот тут я, правда, точно не помню, как он выразился, - не то "клоунами", не то "придурками", имея в виду несчастного Виктора Петровича и еще одного "бывшего": бывшего снабженца, срочно переделанного в заместители Булкова Анатолия Ефремовича Ручкина, вроде бы и неплохого до определенной степени мужика: горластого, пробивного, любителя потискать баб и в то же время жутко боящегося свою грозную супругу, молодого дедушку, успевшего обзавестить к пятидесяти годам аж тремя внуками. (К слову, Анатолий Ефремович тоже частенько поглядывал на Лейлу Шамсудиновну голодным волчьим взглядом.)
Ну а я Преображенскому тогда сказал, что ежели вопрос о переводе в торговый отдел будет ставиться жестко, я напишу заявление об уходе. После этого Валерий Макарович отцепился, но сильно сомневаюсь, что отношение его ко мне стало благожелательнее.
- ...Что? Ну что мне делать, Юра?! - горестно заламывал меж тем руки бедный Виктор Петрович.
Я тоже в очередной раз закурил и притворился, что глубоко задумался, а потом пожал плечами и предложил:
- Да пошлите и вы его на ... .
Виктор Петрович потрясенно охнул:
- Что ты! Что ты!
- Нет, ну а что? - рассердился я. - Вы уже, наверное, раз сто жаловались. Я бы давно послал.
Виктор Петрович повесил нос.
- Не могу... Понимаешь, он воздействует на меня как удав на кролика. Он кричит, а я стою и не могу ничего ответить. Он сломал меня еще тридцать лет назад, в "Молодом пролетарии" (есть у нас такая областная газета). Преображенский был там главным редактором, а я завотделом. Он сломал меня еще тогда, Юра, и теперь это - на всю жизнь...
Короче, представили в общих чертах этих персонажей, да? Ну так вот: с появлением в издательстве прекрасной Лейлы затурканный Булков явно взбодрился и тоже начал как молодой козлик бегать в приемную, храбро игнорируя суровые взгляды Елисея Парисыча, по поводу и без повода тереться около секретарши и то ли в шутку, то ли всерьез утробно стонать ей на ушко: "Я люблю тебя!", "Я хочу тебя!.."
Увы, об этой его солнечной активности кто-то из дам доложил Валерию Макаровичу, и сладкая сказка оборвалась, не начавшись. Грозно сверкая черными очами, Преображенский в который уже раз применил к впавшему, по его мнению, в блуд вассалу свой коронный воспитательный метод и отделал Виктора Петровича по самое некуда, после чего тот стал огибать приемную за версту. Когда же не знавшая об аутодафе Лейла Шамсудиновна поинтересовалась у испуганно столкнувшегося с ней в коридоре мученика, почему его давно не видно, мсье Булков, пряча глаза, признался, что Преображенский запретил ему и близко подходить к ней.
- ...Вот видите, Юрий Дмитрич, - сказала мне после Лейла Шамсудиновна, - какие страсти!
- Вижу, - кивнул я. - Но это для вас покуда в диковинку, а мне-то этот цирк знаком давно.
Она покачала головой.
- А типажи... Прямо третий том "Мертвых душ", правда?
- Правда, - подтвердил я. - Зверинец у нас будь здоров, и в основном правят бал падальщики. Слушайте, но с чего же это Преображенский так взъелся на милейшего Виктора Петровича? Стоп! А может, он сам тайно влюблен и ревнует?
Лейла Шамсудиновна рассмеялась:
- Что вы выдумываете, Юрий Дмитрич! Говорят, он недавно заявил: "Не пойму, что в ней находят хорошего. Пигалица с острыми коленками. Ну разве только глаза".
Я удивился:
- Позвольте! "Пигалица" - означает маленькая, а вы, уж извините, далеко не маленькая. Коленки... - Взгляд мой медицински бесстрастно переместился на объект дискуссии. - Да нет, и коленки у вас не острые, а совсем даже наоборот. Ну а глаза... - Я пристально посмотрел ей в глаза. Они были ну просто неприлично большими, темного, но какого-то трудно классифицируемого цвета, а часть левого была голубой. Для наглядности: если сравнить глаз с циферблатом часов, то голубым в нем был сектор приблизительно с полчетвертого до шести. - Глаза - это да, - снова кивнул я. - Это да, здесь я с Валерием Макаровичем солидарен целиком и полностью. Ох и представляю, какую мялку устроил он бедному Виктору Петровичу...
Ой, чуть не забыл упомянуть про третье хобби г-на Преображенского. Нравственность! Мораль! А особливо - Вера! Вот об этом - медом не корми, а дай порассуждать нашему боссу торговли и маркетинга. Во времена-то оные Преображенский, естественно, был не только главным редактором, а и главным атеистом издательства и каких только огненных стрел не метал в небеса. Но в результате "перестройки и гласности" на Валерия Макаровича, похоже, ляпнулась просто-таки самая наивысшая благодать, и он самым чудесным образом вдруг сделался страшно воинствующим христианином, а точнее - страшно воинствующим православным. И, ей-ей, народ жутко умилялся, когда он на каком-нибудь заседании, совещании, редсовете или планерке вдруг ни с того ни с сего так пойдет заливать о добре, чуткости, гуманизме, боге и его матери, христианских ценностях и идеалах, ну и проч., что даже у меня, относительного скептика и абсолютного пантеиста, слеза наворачивалась. Не знаю, кому как, а мне страсть интересно было слушать эти его закидоны, особенно если в курсе, что, допустим, намедни он, за неудовлетворительную, по его мнению, работу пообещал одной из подчиненных: "Я вам, Марья Ивановна, щас матку наружу выверну и брошу своему Нептуну!" (Любимой собачке Преображенского, уродливому гибриду пуделя незнамо с кем.)
Каков штиль, да? "Наружу выверну"! Как будто что-либо можно вывернуть вовнутрь. Ну а дальше - опять о добре, о гуманизме... Правда, на определенном этапе Валерия Макаровича от общемировых ценностей начало заносить к национальным. Но и тут та же знакомая песня: до обеда пошлет, к примеру, главную бухгалтершу на ..., а в обеденный перерыв сядет и давай развивать перед каким-нибудь насчастным свои взгляды на русский характер, русскую идею, особый русский путь развития. Ей-богу, в исполнении Преображенского такие вещи трогали исключительно...
Но слушайте, о чем это я? Я же начинал с чего? С того, что ковыляю на работу, гадаю - похмелиться - не похмелиться и вижу, как какая-то мразь сует под юбку к нашей очаровательной Лейле Шамсудиновне сумку с зеркалом! Ну и...
Ну и, понимаете сами, - взыграло ретивое. Ух, как взыграло! Бедная девочка всецело поглощена витриной, ничего не замечает, а этот, гм... нехороший человек...
Как молодой архар я отпрыгнул на несколько шагов, разбежался, и...
Думаю, такому удару позавидовал бы сам Пеле. Извращенца будто кувалдой отбросило к стене соседнего киоска, в которую он врубился с воплем и грохотом.
Второй молниеносный разбег - второй пинок! Третий!..
Не оборачиваясь и закрывая голову сумкой, этот тип ломанулся между киосков и как заяц дунул через дорогу.
Я не побежал за ним. Я остыл так же моментально, как и взорвался. А может... А может, где-то в самой-самой потаенной глубине души я был даже ему благодарен? Ведь он открыл мне такое...
Я оглянулся. Стоявшие рядом люди изумленно смотрели на меня.
Изумленно смотрела на меня и Лейла Шамсудиновна.
- Здравствуйте, - хмуро буркнул я.
- Здравствуйте... - озадаченно протянула она. - Что с вами, Юрий Дмитрич?! Что здесь произошло?
- Что произошло? - переспросил я и на секунду замер. - Н-нет, ничего... - Помолчав, махнул рукой: - Ничего здесь не произошло, Лейла Шамсудиновна!
И - решительно зашагал "на розлив",
Пойдём, мужик, со мной, в мою родную флору,
Где взгляд совсем иной и много разговору.
Мы с этим мужиком отправимся к обедне.
Я с ним давно знаком - его услышим бредни.
К своему кабинету я шел в уже более твердом расположении духа (да и тела тоже), нежели десять минут назад. Должен пояснить, что наше книжное издательство - это этаж, верхний, четвертый, этаж городского Дома Печати, - и один длинный-предлинный, метров на сто с лишним, без каких-либо ответвлений и поворотов коридор: двери слева, двери справа, посередине коридора холл - и всё, топография местности очень простая.
Похоже, Лейла Шамсудиновна поджидала меня. Она стояла возле открытой двери в приемную и, когда, поравнявшись с ней, я вторично за это утро кивнул: "Здрасьте...", преградила мне путь.
- Юрий Дмитрич! Так что же все-таки произошло?
- Где?! - удивился я.
Она нахмурилась:
- Возле киоска.
- А-а-а... там... - Я вздохнул: - Да в общем-то, и ничего.
- Не врите!
- Ладно, не буду, - покорно кивнул я. - Один кадр лез к вам под юбку с зеркалом, а я турнул его. Удовлетворены?
Кукольное личико Лейлы Шамсудиновны вытянулось.
- Как - с зеркалом?..
- А вот так, - пожал я плечами и: - Пардон! - направился к своему кабинету, оставив Лейлу Шамсудиновну в изрядном замешательстве.
Ладно, думал я, ладно, бог с ней, надо начинать работать, в конце-то концов! Надо начинать, а точнее, продолжать редактировать очередную рукопись очередного творца.
Придвинув к себе пухлую стопу еще девственных, не маранных правкой страниц, я взял ручку и...
И - в дверь постучали.
- Привет!
На пороге стоял один из друзей моего детства - назовем его Вячеславом Владимировичем, тем более что все мы с самых младых ногтей его так и величали. Невысокий, сухощавый и мускулистый, с тонкими чертами лица, когда-то жгучий брюнет с роскошной, ниже плеч гривой, а теперь уже почти совсем седой, Вячеслав Владимирович был изрядным циником и пессимистом, но и в то же время, ежели как следует в нем поковыряться, натурой поэтической и достаточно ранимой. Да-да, именно так - поэтической и ранимой, только вот ковыряться пришлось бы, боюсь, долго-долго.
Ежели по-хорошему, не на скаку, то не видались мы с ним, наверное, лет двадцать, а ведь когда-то вместе в индейцев играли, в перьях и полной боевой раскраске по лесам и заливным лугам (там, где теперь водохранилище наше вонючее) бегали, из луков стреляли, а позже под "Битлов" и "Весёлых ребят" самодельный ансамбль организовывали. Но, конечно, не с ним одним мы бегали-организовывали - еще несколько наших друзей бегали-организовывали. Вячеслав же Владимирович (самый старший и мудрый) был у нас и идейным и художественным руководителем.
Он уселся за стол и, отодвинув в сторону всякие мои служебные бумаги, без увертюр и прелюдий извлек из пакета бутылку и сверток с закуской. Я вздохнул и, тоже без увертюр и прелюдий, извлек из стола два стакана. Нет, похоже, сегодня редактировать не судьба. Ну и ладно, друзья детства не каждый день заходят, правда? Да и редактор из меня сегодня, если честно, все равно как из дерьма пуля.
Ну и вот сидим мы, значит, сидим - через двадцать-то лет, "по-хорошему", время от времени по чуть-чуть выпиваем, иногда на гитаре бренчим, - и тут Вячеслав Владимирович вдруг говорит:
- Слышь, а здорово мы с тобой общаемся, правда?
- Правда, - кивнул я. - Очень даже здорово.
- А почему? - задрал указательный палец кверху Вячеслав Владимирович. - Почему здорово, а?
- Ну-у... - протянул я. - Во-первых, наверное, потому, что давно не виделись...
Он опустил палец и поморщился:
- Нет! Давно не виделись - это даже не "во-вторых", не то что "во-первых". Давно не виделись - это мелочь, хрень. А главное - главное, что мы с тобой, как я это называю, фактически дружбаны детства и гармоничные единомышленники. Да? (Вячеслав Владимирович всегда, чёрт побери, изъяснялся красиво!)
- Естественно, - охотно согласился я. - Конечно.
- Вот! - снова задрал он палец. - Вот суть, вот она, как ее... квинтэссенция! А с этими... - помолчал, - Женькой и Генкой, встречаешься?
Я вздохнул:
- Да периодически...
Вячеслав Владимирович хмыкнул:
- "Периодически"! Я, знаешь ли, тоже с ними встречаюсь периодически. Между прочим, жалуются, говорят, заходишь редко и чаще выпивши.
- Бывает, - потупился я.
- Да ладно, - милостиво махнул рукой Вячеслав Владимирович. - Я тоже к ним выпивши прихожу. Вот Генка недавно поведал, что ты на Восьмое марта заваливал.
Я виновато кивнул:
- Заваливал. Он мне еще тогда рассказал, как ты на берегу "моря" нажрался и отрубился в кустах.
Вячеслав Владимирович побледнел:
- А он тебе случаем не рассказал, как сам, гад, нажрался, обблевался и в гараже у меня уснул?
- Нет, - покачал я головой. - Это не рассказал.
- Вот же козёл! - возмутился Вячеслав Владимирович. - И вообще... Нет, он, конечно, тоже фактически друг детства, но смотри, какой фрукт! Про тебя мне рассказал, про меня тебе рассказал, а про себя тебе ни гугу!
- Не, ну ясно, - снова вздохнул я.
Вячеслав Владимирович тонко усмехнулся:
- Это тебе ясно. Потому что ты, если можно так выразиться, хороший человек...
- Погоди-погоди, - скромно перебил я. (Эх, жаль, Лейла Шамсудиновна не слышит.) - Погоди. А Генка, выходит, если можно так выразиться, нехороший, что ли?
- И Генка хороший, - тотчас же согласился Вячеслав Владимирович. - Ведь он же тоже фактически мой дружбан, а стал бы я водиться с фуфлом? Просто иногда... иногда он... не очень хороший человек, понял?
- Не понял. Пожалуйста, аргументируй! - потребовал я.
Вячеслав Владимирович горько улыбнулся:
- Ты мне не веришь?
- Верю, - успокоил я. - Однако же не всегда.
- Ты меня не уважаешь?! - изумился он и понизил голос: - Вздрогнем?
- Да уважаю! - всплеснул я рукой со стаканом. - Но аргументы? Аргументы давай! - И тоже понизил: - Вздрогнем.
Вздрогнули, и его улыбка стала еще более мученической.
- "Аргументы"?! Да я тебе не то что аргументы - я тебе факты приведу. Тыщу! Мильон фактов! Или... Или один, но какой! Привести? Привести?
- Приводи, - кивнул я.
Вячеслав Владимирович скорбно передернул плечами.
- Случилось это прошлым летом. Жара стояла страшная, помнишь? Так вот, а мерзавец, которого ты защищаешь, тогда нигде не работал, а целыми днями ошивался на дальнем пляже, ну знаешь: на окраине, у мостов.
И вот однажды, прекрасным солнечным утром, взял я из дому два "огняка" самогону и поехал к Женьке. Зашел, тактично разбудил, посидели мы на лавочке, побазарили, детство вспомнили - тебя, дурака, тоже, но ты ж только когда выпивши являешься, трезвого-то тебя нету, - и подумали: а не рвануть ли нам на тот пляж, к Генке?
Сказано - сделано. "Огняки" у меня в авоське, Женька гитару прихватил, и отправились мы, как калики перехожие, в путь. Спустились на набережную - и вперед. А жарко уже: идем-идем - искупнемся и дальше топаем.
- По дороге-то, поди, пили? - поинтересовался я.
Вячеслав Владимирович возмутился:
- Ты что?! Что ты! Мы ж фактически к другу шли, гостинец ему несли как Красная Шапочка бабушке. А пешком долго, чёрт, аж замахались, но наконец пришли. Вон мосты, вон пляж - чешем по песку и по сторонам глядим: где ж это здесь наш дружбан?
А он, змей, первым нас увидел. Подошел важный как король, в своих усах и шортах, и нагло так говорит:
- Вы чё приперлись?
Мы обалдели.
- Да вот тебя искали, Ген...
Он:
- А кто вас сюда звал? На хрен вы мне тут нужны? У меня, может, настроения с вами общаться сегодня нету!
Слушай, мы прямо остолбенели. Сперва остолбенели, а потом принялись к совести его взывать.
- Да как же так, - взываем, - Гена! Мы же фактически твои дружбаны. Шли к тебе сквозь пески и годы, с гитарой и самогоном - вот, почти два литра...
А он, сука, стоит точно Сфинкс, точно скала непоколебимая и:
- На хрен вы мне тут нужны! - только и повторяет. А после показывает рукой на какой-то сраный кильдим из досок и фанеры на пригорке: - Видите, там щас пребывает некая... Ну, в общем, симпатия моя, и я, можно сказать, имею к ней некоторый морально-нравственный интерес физического свойства. Так что валите отсюда, ясно?
Ну, тут уж, сам понимаешь, сердца наши просто кровью облились. Сначала облились, а потом я говорю:
- Ах ты, - говорю, - собака! Чмо ты позорное! До этой встречи с тобой, - говорю, - я еще хоть как-то верил в людей. А теперь? Теперь - всё! Мы, как бараны, к нему, по песку, в сорокаградусную жару, с гитарой и почти двумя литрами! Думали, посидим как фактически друзья детства, "Естедей"1, "Об-ла-ди, об-ла-ду"2 попоем, выпивание произведем... А он!.. - В общем, кончились у меня все хорошие слова, махнули мы с Женькой рукой, круто повернулись и пошли прочь, гордые и неприступные как командоры.
Десять шагов прошли, гордые и неприступные. Пятнадцать, двадцать...
И - слышим: бежит, гад. Бежит, в своих усах и шортах, и орет:
- Стойте, друзья! Погодите, друзья! Вы меня не так поняли!
Ну, мы с понтом нехотя остановились:
- Чё надо? - Но с другой-то стороны - назад в жару по песку чесать перспектива не из самых светлых. - Чё тебе, - спрашиваем, - резина штопаная, еще от нас надо?
А он - видно, и впрямь осознал весь трагизм своего положения, - давай извиняться, обниматься, руки нам пожимать, по плечам хлопать.
- Простите! Простите! Идемте, друзья! Щас всё будет ништяк! Попоем, выпьем, с симпатией познакомлю!
Ну, мы вроде как с отвращением, но ладно, сменили якобы гнев на относительную милость и дали себя повести. Привел он нас в кильдим, с симпатией познакомил. Ничего, очень даже приличная симпатия: лет тридцати-сорока, тугая, загорелая, без шортов, правда, но одета тоже легко-легко - жарко же.
Это... - Вячеслав Владимирович сделал паузу. - Ты уж не обессудь, парень-то ты в основном хороший - ты ведь тоже фактически наш дружбан, - но суть не в этом, а в том, что хотя ты мадаму ту и не знаешь, имени ее я тебе не назову. Зачем лишний раз подвергать порядочную девушку риску быть случайно скомпрометированной, верно?
- Верно, - согласился я.
- Уж не обижайся.
- Да не обижаюсь, - заверил я, и Вячеслав Владимирович кивнул:
- Лучше я и звать ее буду просто - Симпатия. Ну вот, познакомились, значит, сели. Симпатия, по-моему, все-таки нам не шибко обрадовалась, хотя виду и почти не подала: интеллигентная, сразу заметно. Но я быстренько достал из авоськи "огняк", а предатель стаканы, консервы открыл, закусочку кой-какую покромсал, мы вздрогнули за знакомство - и мало-помалу она начала оттаивать...
(А мне вдруг страшно захотелось в приемную: сесть там в кресло напротив Лейлы Шамсудиновны, смотреть на нее, слушать, как она говорит: "Юрий Дмитрич..." Мне почему-то ужасно нравилось, как она произносит эти два таких простых и давным-давно в другом исполнении навязших мне в зубах слова - "Юрий" и "Дмитрич". И...)
- ...и после второго пузыря, - грубо спугнул мои мечты Вячеслав Владимирович, - Симпатия оттаяла уже на все сто, тем более что мы взялись за гитару и принялись завывать хором и "Естедей", и "Об-ла-ди, об-ла-ду", и "Поспели вишни в саду у дяди Вани", ну и прочее-разное. Симпатия тоже верещала вовсю, хотя кроме слабого знания текстов чувствовалось, что и со слухом у нее не все дома.
Самогон кончился, а закуска нет. Замечу, что мы-то с Женькой пусть и пили и пели, однако с ренегатом держались довольно холодно и отчужденно. Наверное поэтому, желая уж окончательно загладить свою вину, он пулей смотался куда-то и приволок пузырь водки. Но его-то, сам понимаешь, прихлопнули за пять секунд, и над ящиком из-под бананов, игравшим роль стола, опять повисла некоторая, как я это называю, недосказанная невысказанность.
- Ну конечно, не было! - возмутился он. - Мы ж фактически к другу шли, два пузыря несли, а кто ж знал, что он таким жмодом окажется?! Сам на хвоста прыгнул, да еще и Симпатию прицепил. Ты вот посуди: хрена нам с его водки? Лучше б он ее с этой Симпатией вылакал, а мы - свои две по ноль восемь. Это ж совсем иной коленкор получился бы, соображаешь?
- Соображаю, - вздохнул я. - Понятно - иной. Ну и чем же всё кончилось?
Вячеслав Владимирович недоуменно уставился на меня:
- "Кончилось"?! Слушай, ты мне фактически хоть и друг, а прям как дурак. Да всё только начиналось!
- Но вам же надо было выпить найти?
- Ясен хрен, надо. И догадываешься, кто нашел?
- Естественно, ты.
- Естественно! Потому как я не только ваш художественный руководитель, а еще и просто зашибательский чувак. Я сказал, что у меня полно самогону, но он в гараже.
Я ужаснулся:
- В Северном?! Да от мостов до твоего гаража километров пятнадцать!
- Не бреши! Вот только, пожалуйста, не бреши! - обиделся Вячеслав Владимирович. - Пятнадцать - это если опять по пляжу обратно, а потом через весь город, да на общественном транспорте. А если ножками напрямки - семь-восемь.
Я поёжился:
- Ну, всё равно. Поддатые, пешком...
Он возмутился:
- Слушай, какой же ты лицемер! А забыл, как мы с тобой когда-то в два ночи за ста граммами из Северного в Юго-Западный топали? А потом еще и обратно?
Но теперь и я возмутился:
- Да ты ж, козёл, обещал, что там не сто граммов, а целый банкет будет!
- Ошибся, - кротко пожал плечами Вячеслав Владимирович. - По-твоему, человек не имеет в жизни права хотя бы на одну-единственную ошибку?
- "Одну-единственную"! - проворчал я. - Ладно, и что дальше?
Он снова повеселел.
- Дальше? А дальше - ты забываешь, что как минимум трое из нас фактически были индейцами, которым нипочем любые тяготы и невзгоды дороги.
- А Симпатия? - усомнился я. - Уж она-то, наверное, фактически не была индианкой, как ты это называешь - женщиной-скво?
- Фактически не была, - согласился Вячеслав Владимирович. - Да только едва про самогон услыхала, сразу же фактически ею стала. В общем, быстро собрались и тронулись в путь: сперва через лес, а потом всяческие там сады ботанические, ну, знаешь.
- Знаю, - кивнул я. - Там еще и в гору лезть. И долго шли?
- Да не, часа полтора или три, точно не помню. Симпатия нам поначалу здорово мешала: она ж все-таки с пол-литра на груди свои девичьи приняла - то шаталась, то спотыкалась, то по нужде.
- А вы?
- А что мы? Мы же фактически дети лесов и прерий, мы - кремень. Но постепенно и она оклемалась, и к гаражу все подошли уже как огуречики - не зря говорят: физические нагрузки любую дурь вышибают. Эй, а ты мой гараж видел?
- Не видел.
- Много потерял. Не гараж, а картинка - просто санаторий-профилакторий в двух ярусах. И чего там только нет - и столики, и стулики, и лежаки, и кресла, и магнитофон, и освещение, если нужно, интимное. Короче, всё есть, кроме машины. Машину-то я три года назад фактически продал.
Так вот, зашли мы в гараж, заперлись изнутри и спустились по лесенке вниз. Достал я заветный самогон, разложили мы закусь и начали гулять дальше. Гуляем, фактически торчим, балдея, наслаждаемся битвой жизни, и гром ударов нас не пугает. Сидим, выпивание производим, музыку включили. Правда, у меня там только "Хад дэй"з найт"1 был, но ни хрена страшного: нам он с детства нравится, а Симпатии - до фени: ей что "Битлы", что Зыкина, вот мы его туда-сюда и гоняли.
Стали танцевать. Но мадама-то в наличии одна - так пляжный мальчик наш, на правах хозяина мадамы, первый, а потом и нам разрешил. И понеслось: один танцует - двое выпивают, затем смена - и так далее.
- А Симпатия?
- И Симпатии отдохнуть давали. Посадим, нальем, накатит - и снова вперед. Жалко только, на "Хад дэй"з найте" почти все песни быстрые, а у нас же вроде как интим. Но ничего, и под быстрые медленно танцевали, дружески, как я это называю, прижимаясь телами. Нормально. И вот...
И вот (с Симпатией как раз Женька кружился) поц этот, наш лучший дружок-то, мне и говорит.
- Слышь, - говорит. - Ну, это, мы за каким сюда шли-то?
- Лично мы, - отвечаю, - за таким сюда шли-то, что мы фактически охрененные дружбаны и нам приятно находиться в обществе друг друга, вести умственно-познавательные беседы и т.д. и т.п. А ежели лично вы зачем-то еще сюда шли, так никто ж не держит: скатертью дорога!
Открыто возражать он, конечно, не стал - гараж-то мой. Однако вкрадчиво эдак зашелестел:
- Да хватит тебе, Вячеслав Владимирович, гнать! Всё это правильно, всё верно, вот только... Вот только Симпатию-то, между прочим, я привел!
Я разозлился:
- Ты - "привел"? Да ты ж, собака, всю дорогу в кусты блевать бегал, а я тащил ее как проклятый!
- Всё равно, - шипит, гад, - моя! Я на пляже ее отыскал, познакомился, у меня к ней морально-нравственный интерес физического свойства имеется!
Ну, тут даже я не нашелся чего возразить: Симпатия-то и в самом деле фактически его, хотя с другой стороны, жилплощадь, самогон и "Хад дэй"з найт"-то мои. И я ему прямо в лоб забубенил: давай-ка, мол, заключим пакт Риббентропа-Молотова - ты первый производишь с ней, так сказать, половой акт любви, а уже потом...
- Никаких "потом"! - нагло заявляет, сволочь. - Никаких "потом"!
И мое терпение лопнуло.
- Ах так? - говорю. - Так? Ну и хорошо! Ну и ладно! Ну и забирай-ка прямо сейчас свою гребаную Симпатию и катитесь-ка вы к чёртовой матери!
И фофан этот менжанул. Не, ну действительно, ежели я их сейчас распопру - это ж как изгнание из рая получится, просто, можно сказать, катастрофа! Поморщился-поморщился, попыхтел-попыхтел - и буркнул что-то типа "там видно будет".
А в этот момент "Энитайм эт олл"1 как раз закончилась; Женька с Симпатией вернулись к столу, мы хлопнули еще по одной, и я Женьке легонько на ногу наступаю, а сам говорю:
- Слышь, давай-ка поднимемся. Мне там хреновину одну перенести надо, а, зараза, тяжелая...
Вылезли из подвала, я люк на две трети прикрыл, чтоб ориентироваться, и мы расположились рядком: Женька на матрасе поролоновом, а я в кресле. Женька скоро закемарил, а я фактически как Виннету, на стрёме. Слышу: диван мой походный заскрипел, охи-вздохи, "ты меня лю?" - "лю-лю"... Короче, пошла мазута. А когда эта бодяга закончилась, я выждал для приличия минут пять, а после Женьку разбудил; мы покашляли, каблуками погремели и вниз полезли.
Эти уже снова за столом сидят, за ручки как детки малые держатся, такие очумелые чуть-чуть, одухотворенные и счастливые. Врезали мы еще по одной, и Симпатия со своим Ромео отправились танцевать.
Танцуют они, значит, танцуют, а я, когда Симпатия спиной ко мне оказывается, глаза начинаю страшные делать и с понтом беззвучно орать: "Ну ты чё? Ты чё, сука?!"
Он, скотина, сперва вроде как и внимания не обращает. Я уж совсем было опять веру в него потерял, но вдруг гляжу: аккуратненько, с умом, этак ненавязчиво левой рукой платьишко ее к талии подгребает, а указательным пальцем правой тычет: смотри, мол...
А платьишко-то коротенькое - смотрю: без трусов. Понял? А ты говоришь - козёл!