Я сидела в кресле, мои глаза были закрыты. Боже, о чём я думаю? Впрочем, скорее я не думаю, просто воспоминания прошлого нарушают мой покой.
...Мне вспомнились чьи-то тёплые руки на моём обнажённом плече и волосы, чьи-то длинные волосы ласкали мою кожу. Было так приятно, щекотно. Кажется, я чувствовала себя счастливой, мои кончики пальцев вновь прикасались к чему-то родному, знакомому (чья-то переносица, лёгкий пушок сросшихся бровей, чьё-то очертание губ, несколько искривлённых в надменной усмешке).
Мои плечи закутаны тёплым шерстяным платком. Старческий кашель сдавливал грудь. Я отпила глоток остывшего чая. На столе горела свеча. Я следила за её беспокойным пламенем, и воспоминания вновь нахлынули на меня горячей волной.
...Эти глаза бездонные и даже пугающие. Они когда-то прожигали дыры на моём юном теле и на душе. Это им я поклонялась, когда была ещё совсем девочкой. Это они мне раньше так часто снились... Серая кошка тёрлась о мои ноги, я с трудом смогла усадить её к себе на колени. Она довольно мурлыкала. Следующим моим воспоминанием стала боль, неотвратимая, сжимающая сердце.
...Почему-то шёл осенний дождь. Веял холодный, пронизывающий до костей ветер. Узкая тропинка тонула в густой пелене тумана. Я бежала и кричала какие-то слова, кажется, я кого-то звала и пыталась догнать, но удаляющийся от меня силуэт был уже слишком далеко, я задыхалась: проклятый кашель. Темнота...
...На растянутой в гримасе полоске её рта проступила кровь: тёмная, густая, мёртвая...
СЕДОЙ ГРАФ.
Бархатный халат. Восковая свеча. Кресло-качалка. Бриолин густо покрывал седые пряди волос. Лицо было спокойным, где-то возле губ сохраняя ещё печать иронической улыбки прежних лет, над ней нависали пожелтевшие, аккуратно подстриженные усы. Глаза были покрыты пеленой сна наяву (обычное состояние в этом достопочтенном возрасте). А за плечами бурлящие безумством молодые дни, перья на шляпах, покорённые сердца, белая лайка перчатки, брошенной на мраморный пол к ногам соперника, подкованные каблуки. Где всё это сейчас?
Черна как зола от сгоревших сердец, прожжённых безлунной ночью.
Больна и бледна как поганый гриб в ярких осенних цветах.
И каждое слово как кончик иглы
Ужалит смертельным ядом.
И каждый взгляд сверкает как лёд
В тусклых огнях фонарей.
Струны перетянутой стана
Коснутся складочки кружев.
Разольётся печальная песня,
Расправятся гордые крылья
У птицы, похожей на смерть опереньем своим...
ТАМ, В КРАЮ ДАЛЁКОМ...
Я сидела у окна и точила лезвием карандаш. Небо темнело. Город опускался в сумеречную тишину. В голове крутился мотив казачьей песни, я стала напевать её себе под нос: "Миленький ты мой, возьми меня с собой, там, в краю далёком, я буду тебе женой..." Почему мне вспомнилась именно эта песня? Я тосковала ни о ком и ни о чём. Просто это чувство охватило меня всю, убаюкивая своей монотонностью. К горлу подступал комок ничем не мотивированных слёз, как будто чем-то горьким, как полынь, наполнялся вечерний воздух. Мои глаза опустошённо смотрели то на настольную лампу, то на запылённую штору, стараясь удержать в себе первые капли слёз. "Там, в краю далёком, есть у меня жена..." А слёзы ручьём, и уже не остановить, не вернуть, не исправить. И как назло, платка не оказалось рядом. Я вытерла слёзы рукавом и закатила его. "Есть у меня жена..." А лезвие уже машинально стало проводить по проступающим венам руки с закатанным рукавом. Сначала совсем легонько, затем, с небольшим нажимом. Больно не было. Только глаза уже почти ослепли от солёного потока, который невозможно было прекратить. Лицо было совсем мокрым. "Я буду тебе сестрой..." Кровь уже запачкала рукав и витиеватой струйкой спускалась на стол, где собралась в причудливую кляксу на белом листе бумаги. В воздухе, вместо былой горечи, запахло чем-то тошнотворно сладким. "Есть у меня сестра..." Я почувствовала, как ускорился пульс в висках, веки тяжелели. Было приятно, когда горячая алая струя смывала безысходную, безутешную печаль, поселившуюся в моём сердце. Внезапно слёзный поток прекратился. Всё таяло в предрассветном сне. "Чужая ты мне не нужна..."
ПАН И 44 ЖРИЦЫ.
Ровно в восемь часов и ни секундой позже в дверном проёме появляется Он. Его глаза похожи на морские звёзды. Его мягкий баритон нехотя отвечает: "Алло" ошибившемуся номером. Он красив, Он знает об этом, и Он умеет этим пользоваться. Медное полотно волос прикрывает шею и плечи, лучезарная улыбка сияет на губах, брови приподняты, веки полуприкрыты, взгляд несколько свысока, оценивающий. Он грациозно ходит по комнате, впечатывая каждый шаг в пушистый ковёр. Скрупулёзно переставляет стеклянные фигурки в серванте, Ему кажется, что кто-то их сдвинул с привычного места. Сорок четыре жрицы уклонились своему Пану в пожелании доброго утра. Сорок четыре обнажённых красавицы смотрели на своего покровителя с коллажа над тахтой. Пан тоже обнажил свои чресла. Несколько секунд и их взгляды сцепились в жадном, заискивающем поединке. Затем Пан снял с тахты простынь, прикрывая нею свою наготу на античный манер. Снова зазвонил телефон. Пан не спеша снял трубу.
- Я слушаю вас, - пропел Его низкий бархатный голос.
В ответ промолчали. Пан повторил фразу ещё раз с прежней интонацией. Трубку повесили. Пан босиком прошлёпал в ванную и включил воду. Когда воды набралось достаточно, Он погрузил в неё своё тело как драгоценный камень на бархатную подушку. Старательно и аккуратно Он натирал своё тело мочалкой, закрывая глаза, Он представлял себе, как сорок четыре рабыни натирают Его благовониями. Процедура священного омовения была закончена и Его холёная плоть уже была облачена в тёмно-синий банный халат нараспашку, стопы нырнули в шлёпанцы.
Позвонили в дверь. Пан пошёл открывать. Халат развевался за Ним как мантия. Лицо Пана выражало разочарование, и даже, раздражение.
- А, это ты...
В квартиру вошла тихая, бледная девушка (ну, не Афродита Урания, но вполне симпатичная на вид).
- Раздевайся, - равнодушно произнёс Пан, подразумевая само собой, что она должна раздеться догола. Пан пошёл на кухню. Неторопливо выпил чашку кофе, выкурил две сигареты, затем вспомнил, что Его ждут. Он распахнул портьеру, завешивающую вход в комнату. Она уже ждала Его на тахте. Он обнял её с таким видом, будто Ему предстояло выпить пол литра рыбьего жира. В разгаре их вялых любовных утех опять зазвонил телефон. Пан встал и, протянув шнур через всю комнату, вынес телефон на балкон и там снял трубку.
Спустя двадцать минут девушка встала с тахты, молча оделась и вышла на балкон позвать Пана, чтобы Он её проводил. Телефон валялся на полу, отброшенная трубка стонала короткими гудками. Пана нигде не было. Где-то неподалёку завывала сирена приближающейся "скорой". В небе зигзагами кружило вороньё. Толпа зевак уже собиралась в тесную кучу под балконом.
РУКАВИЧКА.
Потерялась белая рукавичка. Нашедшего прошу явиться на дуэль завтра на рассвете в центральный городской парк. Выбор оружия за нашедшим. Цель дуэли неизвестна.
СТАРЫЙ ЧЕМОДАН.
Старый чемодан лежал под кроватью и ждал своего звёздного часа. Он пылился, его неухоженная кожа потрескалась. Как давно его никто не раскрывал. А ведь он мог вместить в себя столько полезных вещей, вместо этих пожелтевших старых газет, которые хозяин почему-то решил сохранить. Чемодан был терпеливым. Он ждал, что когда-нибудь его снова наполнят одеждой, туалетными принадлежностями и прочими полезными мелочами, необходимыми в дороге, что на его истёртые бока снова наклеят в аэропорту ярлыки, а потом служащий дорогой гостиницы возьмёт его из багажника такси и отнесёт наверх, в просторный гостиничный номер. И каждый день из него хозяин будет доставать свежее бельё, аккуратно сложенную рубашку и галстук, или плавки, или смокинг, в зависимости от цели путешествия. Это были только мечты. Но старый чемодан не впадал в уныние. Надежда не покидала его, не смотря на то, что сейчас он стоял без дела под кроватью и гордо рассказывал глупым паукам про далёкие страны, в которых он уже побывал. Но пауки не могли понять, почему эта старая развалина так хочет покинуть свою пыльную, уютную обитель. И вот, однажды, хозяин достал свой старый, истосковавшийся по путешествиям, чемодан из-под кровати. Чемодан с благодарностью посмотрел на хозяина, пытаясь угадать, куда же они отправляются на сей раз? И ему не показалось подозрительным то, что хозяин не протёр его от пыли и не выкинул из него старые газеты. Чемодан скрипел от счастья, когда за ними закрывалась входная дверь. Ну разве мог он знать о том, что хозяин собирался выбросить на помойку свой старый, отслуживший верой и правдой чемодан вместе с кучей никому не нужных газет?
ЗЕРКАЛО.
Мы познакомились в фойе театра. Она стояла перед зеркалом и поправляла упрямый локон, спадающий на высокий лоб. Её, настоящую, я мог видеть только со спины, и потому, я влюбился в её отражение. Она была свежа как весенний цветок, от неё завлекающе пахло жасмином, и она так же явно разделяла мои чувства к собственному отражению. Мне это нравилось.
В нашей спальне на стене около супружеского ложа весело зеркало. Столь гармонично сложенные две фигуры повторяли за нами этот пылкий танец любви, извиваясь и сплетаясь причудливыми клубками. Я так гордился её молодостью и красотой. И когда она засыпала, я ещё подолгу вглядывался в её отражение, восторгаясь упругостью её груди, плоскостью живота, округлостью бёдер. Но время шло. И однажды я застиг её изображение врасплох. Оно лгало мне, выдавая напоказ одну за другой морщины на её лице, и потускневшие глаза, и тот же упрямый локон, обесцвеченный сединой. Я был напуган до смерти. Я с нетерпением ждал наступления ночи, чтобы уличить зеркало во лжи. Но когда она заснула, я осмелился посмотреть на её отражение снова, и убедился в том, что зеркало говорило мне правду. Её кожа стала дряблой, на бёдрах и на животе появились жировые складочки, груди обвисли. Пульсирующая синяя жила как змея выползла на её шею из-под двойного подбородка, вместо лица я увидел уродливую безобразную маску старости (или смерти). И я возненавидел это отражение с той же силой, с какой когда-то полюбил его. Я не выдержал, я изо всех сил ударил кулаком по зеркалу. Болела пораненная рука. Сотни осколков валялись на кровати и на полу. Её больше не было. И ещё недавно тёплое место справа от меня уже успело остыть. Теперь оно было вакантным. Боже, как я постарел!
ВЕСНА.
Однажды утром, когда ты откроешь глаза в пустой комнате, ты ощутишь, что белобрысое солнце уже успело пробудить весну и землю, налитую соком жизни, готовую взрастить своё дитя. И воробьи в тот день будут чирикать слишком громко, и занавеска на твоём окне станет ещё прозрачнее. Ты не поймёшь сразу, как же это ты не заметил, что пришла весна? Ты только почувствуешь носом разбушевавшийся южный ветер, ты только увидишь набухшие почки на ветвях, готовые взорваться лучистым зелёным фейерверком молодой листвы. И не поверив себе, ты выбежишь во двор, по-привычке, в натянутой до самых бровей шапке, но тебе сразу же захочется её снять. Ты встряхнёшь головой и распустишь волосы, задыхаясь от сладостного ощущения свободы, как будто мартовский кот, которому только что почесали за ушком. Тебе захочется побежать быстрее и расплескать ботинками грязный талый снег, забрызгавшись по колено и с идиотской улыбкой смотреть в небо, бормотать себе под нос приевшийся мотив какой-то песенки, не зная слов. Но вряд ли ты заметишь строгие взгляды прохожих, осуждающих тебя за злостное нарушение закона - ведь в этом городе не положено улыбаться в общественном месте, это строго-настрого запрещено, как подрыв всеобщего пасмурно-обидчивого настроения. Как ты посмел не идти с кислой миной, ненавидящего жизнь человека, глядя себе под ноги, а бежать вприпрыжку, смотреть в небо и смеяться безо всякой на то причины?! А тебе было всё равно, ты знал, что сейчас заберёшься на самую высокую крышу многоэтажки в этом городе и посмотришь вниз. И всё, что ты увидишь, покажется тебе прекрасным. И тогда ты смело решишь спрыгнуть, всё ещё наивно надеясь, что у тебя в последний момент вырастут крылья. Но никому через тысячу лет не придёт в голову, что ты просто хотел пролететь над городом, словно птица. Им по-прежнему будет казаться, что ты решил свести счёты со своей жизнью, и непонятно почему, это сделает тебя народным героем в их глазах.
P.S.
Жёлтой краской проступит лицо на тёмном холсте,
Под слоем пушистой пыли спят чужие портреты.
В канделябрах огарки свечей, шипят фитильки,
Прозрачный воск застывает на бронзе причудливыми фигурами,
Вся жизнь проносится перед нами, а время зовёт умирать.