"Эта тетрадь - путевой дневник, единственное письменное свидетельство моего прапрадеда Оскара Винера об удивительных событиях, которые изменили и его, и его друзей и заставили их наконец задуматься о том, что же такое человек".
20 мая
Сегодня двенадцатый день нашего путешествия. Вчера в заброшенном доме, на окраине пустого посёлка, я нашёл тоненькую тетрадку и дюжину простых карандашей, и в голову мне пришла мысль начать дневник. Прошлым вечером было много хлопот, а сегодня мы отдыхаем после пятичасового марша, и я с сомнением и трепетом вывожу первые строки.
Не знаю, кому я пишу, случайному ли читателю, который найдёт эту тетрадь, если со мною что-нибудь случится, своим ли будущим друзьям. В любом случае, я буду тщательно отбирать слова и обещаю описать не только то, что произошло и ещё случится, но и объяснить причину нашего похода, а также честно рассказать о себе, не утаивая ничего. Не хочу больше бояться осмеяния или осуждения, надоело прятаться от чужих взглядов и мнений. Душа жаждет свободы, которую, насколько я успел понять, даст ей только полная открытость. Пусть я отношусь к товарищам с недоверием и опасаюсь посвящать их в свои тайны, но другу, настоящему другу, я уже готов сказать о себе всю правду. А пока, не найдя такого человека, своим наперсником я выбираю эту тетрадь.
Сначала немного о себе. Моё имя - Оскар Винер. Я происхожу из знатного рода землевладельцев, обосновавшихся на Восточном Побережье в незапамятные времена, когда люди ещё не знали, что такое мировые войны, зато без зазрения совести торговали рабами, использовали их как скот и убивали, как крыс.
К сожалению, мне не повезло: я внебрачный сын Питера Реджинальда Винера, моя мать умерла спустя неделю после моего появления на свет, а отец отдал меня на воспитание Грегори Блуму, дальнему своему родственнику, обедневшему крестьянину.
Всегда полуголодный и одетый в жалкое тряпьё, сто раз перелатанное и расползающееся по швам даже от порывов ветра, я прозябал на самом дне цивилизации, особенно после смерти моего приёмного отца. Тогда мне было пятнадцать, а сейчас уже двадцать два. Так что целых семь лет мне приходилось батрачить на соседей и получать за труды лишь еду да изредка их обноски. С весны до осени я ходил босиком, а зимой донашивал несколько пар войлочных бахил покойного отчима.
Грегори Блум был скромным, безответным человеком. Но кто бы мог подумать, что в этом нищем батраке, в этом сереньком существе невысокого роста, с ничем не примечательным сморщенным лицом и крохотными бесцветными глазками бурлит настоящая страсть - жажда знаний! Он читал всё, что попадало ему под руку - от газет и развлекательных журналов до философских трактатов. Однако он не только впитывал знания из разных областей науки и культуры, но и охотно делился ими с теми, кто согласен был слушать его пылкие рассуждения. А поскольку односельчане сторонились старика Блума, считая его сумасшедшим, то я был чуть ли не единственным его слушателем. Таким образом, кое-что из его духовного богатства перепало и мне.
Я рано научился читать и писать, полюбил книги, которые отчим брал в оплату за работу или одалживал у местного пастора. Так что рос я не просто нищим оборванцем, но оборванцем грамотным. Правда, мои знания не помогали мне добывать хлеб насущный, и всё же чтение книг и размышления о смысле бытия скрашивали печальные мои дни.
Другой жизни я не знал и преспокойно дожил бы в привычной нищете до конца положенного мне срока, если бы полтора года назад мир не захлестнуло несчастье, которое не схлынуло с земли и по сей день.
Наверное, нашим потомкам (если таковые народятся) нелегко будет поверить в то, что я сейчас напишу. Даже нам, современникам, то есть тем немногим ещё остающимся в живых, с трудом верится в то, что переживаемые нами ужасы не страшный сон.
Нет, я говорю не о войне, не об эпидемии, не о природном катаклизме. Наверное, нам было бы легче, если бы беда пришла в зримом образе, ощутимая, слышимая, та, от которой человек может бежать, по крайней мере, попытаться скрыться. Войны и катастрофы одних приводят в отчаяние, а других заставляют внутренне собраться и искать выход. Подобные бедствия страшны, однако понятны и оставляют возможность преодолеть их. Постигшее же нас несчастье не поддаётся объяснению, не подчиняется логике и непредсказуемо.
Итак, полтора года назад по миру прокатились известия о загадочных исчезновениях людей. В разных точках планеты за одну лишь неделю бесследно пропало такое множество мужчин, женщин и детей (насколько я помню, больше пяти миллионов), что журналисты забили тревогу. Однако мир всё ещё верил в здравый смысл и скептически отнёсся к этим новостям.
Когда же, три месяца спустя, исчезло уже более двух миллиардов человек, среди которых были богатые и бездомные, министры и домохозяйки, астронавты и писатели, прилежные школьники и дряхлые старики, биржи рухнули, мировая экономика лопнула. Во избежание хаоса и гибели цивилизации в дело вмешались власти. Продукты питания выдавались по скудной норме, за порядком следили уже не полицейские, а военные. После серии демонстраций, переросших в бунты и погромы, пришлось узаконить применение против граждан летального оружия. Мир погрузился в мутное безмолвие, в вязкое уныние. Достижения демократии были перечёркнуты указами, декретами, инструкциями перепуганных правителей. Только благодаря этим чудовищным мерам удавалось сохранять хоть какую-то видимость порядка.
Однако власти, усмирив население планеты, оказались бессильны перед загадочными исчезновениями всё новых и новых жертв. Их уже не считают, о них стараются не говорить. Люди пропадают бесследно, а их знакомые и родные рады хоть тому, что сами они пока живы, понимая прекрасно, что жизнью такое прозябание в страхе и неуверенности назвать можно только в насмешку.
Остановившаяся цивилизация быстро съёживается, бледнеет и растворяется в воздухе, пропитанном миазмами уныния.
21 мая
Сегодня пополудни пропала Кэтрин. Её муж Саймон в отчаянии. Кажется, он помешался. Мы стараемся держаться от него подальше, чтобы не раздражать. Мне его так жалко!
Продолжу, пожалуй начатые вчера объяснения происходящего в мире.
Живя в деревне, окружённой лесами и болотами, я не видел большинства ужасов - только слышал о них из пересудов соседей. Но и у нас исчезали люди. И до нас изредка докатывались волны большого мира. Так, однажды через деревню прошла толпа детей, человек сто, не меньше, в сопровождении двух стариков. Они остановились передохнуть на лужайке перед моей хижиной. Пока дети пили воду, зачерпнутую из моего колодца, я разговорился с одним из стариков.
- Куда вы держите путь?- спросил я его, на что он ответил:
- Мы бежим из города, там стало опасно. По улицам шатаются пьяные головорезы, армия разбежалась, и некому защищать граждан от хулиганов, грабителей и насильников. Кругом - мусор, нечистоты, тут и там попадаются трупы животных и людей. - Он вынул из кармана рубашки грязный носовой платок и протёр прослезившиеся глаза. - В сотне километров к юго-западу, за этим лесом, расположена плодородная долина, Мы с братом родом из тех мест. Вот мы и решили вернуться на родину и заботиться там об этих детишках. Надеемся, что не все они исчезнут. А если и все... Что ж... Но кому-то ведь надо думать о них... до самого конца... Успеть бы довести их до места, пока мы с братом сами не растворились в воздухе. А там уж - как Бог даст... Знаете, что я вам скажу: я склоняюсь к тому мнению, что без вмешательства Всевышнего здесь не обошлось... - Он помолчал, поглаживая седую окладистую бороду. - Может быть, чаша терпения божьего переполнена... Не знаю... Моё скромное дело - помочь малым сим... - Он снова протёр глаза. - Ладно, мы пойдём, пожалуй. Спасибо тебе, ты добрый мальчик.
Старик подошёл к сидящим на земле детям, велел им подниматься, и толпа маленьких беженцев продолжила свой нелёгкий путь.
Через месяц после этого случая по той же дороге проходила группа из тридцати человек. Двадцать пять мужчин и пять женщин. Они тоже остановились отдохнуть на краю деревни, перед моим домом. Тогда-то я и познакомился с Алексом. Ему около тридцати, высокий, широкоплечий, прирождённый боец, но на удивление спокойный и безобидный малый. Мне он сразу понравился. В его глазах таится мягкая печаль.
Он сам подошёл ко мне и тут же предложил присоединиться к группе.
- Но куда вы идёте?
- Мой двоюродный брат Феликс вернулся из Долины Змей. Он говорит, что там не пропал ни один человек. Он пришёл, чтобы забрать туда мать и жену, но, увы, поздно - они к тому времени уже исчезли. Мы идём туда.
- А далеко это?
- На юге, в районе Чёрных Холмов.
- Никогда не слышал об этой долине. Что-то не верится, что там безопаснее, чем в других местах. Думаю, исчезновения не зависят от точек на карте.
- Может, оно и так, - возразил Алекс, - но, с другой стороны, что нам терять? Какая разница, где исчезнуть, здесь или там? По крайней мере, у нас есть надежда.
- Почему же вас так мало? Если это в самом деле такое чудесное место, почему тысячи и тысячи беженцев не хлынули туда?
- Потому что Феликс решил держать это в тайне. Представляешь, что стало бы с долиной, если бы там поселилось несколько миллионов? Но я с ним не согласен... Хотя все остальные поддержали его. Мы должны молчать. - Он потупился и с тяжёлым вздохом проговорил: - Вчера Феликс исчез... А тебе я открыл эту тайну только потому, что ты мне понравился.
- Но как же остальные члены группы? Они согласны принять меня?
- Я брат Феликса, имею право заменить его тем, кем захочу. Почему бы не тобой? Ну, как, пойдёшь с нами?
И я пошёл.
Понятия не имею, правильно ли я тогда поступил... Что ж, поживём - увидим.
25 мая
День выдался невыносимо жаркий. Решено продолжить путь после четырёх. Вчера на речном мелководье мы поймали кригой с десяток щук и две дюжины крупных окуней, поджарили их и закоптили, так что сегодня животы наши полны, и даже вечно всем недовольный Роджер лежит себе под дубом и, блаженно щурясь, слушает воспоминания Сэмюэла о том, как он удачно играл на скачках и ещё удачнее водил за нос налоговую службу. Этот Сэмюэл только о деньгах и говорит, как будто в наше время они имеют хоть какое-то значение. И ведь слушают его! С другой стороны, я их понимаю: людям хочется отвлечься от страха и вновь, пусть лишь в мечтах, погрузиться в светлое своё прошлое... Светлое... Для меня оно всегда было окрашено в серые тона. Так что в новом мире (вернее, в остатках старого) ничего в моей жизни не изменилось. Наверное, поэтому я так легко согласился идти в Долину Змей.
26 мая
Вчера, после заката, мы недосчитались ещё двоих товарищей. Теперь нас двадцать четыре. Или даже двадцать три - Саймона что-то давно не было видно. Хотя, возможно, опять отстал, такое с ним случается после исчезновения жены: встанет посреди дороги - и никакими уговорами не сдвинуть его с места.
Напряжение растёт. Его усиливает то обстоятельство, что на всех наших мужчин приходится всего две женщины. Несмотря на уныние и страх, голодные глаза одичавших самцов с жадностью следят за любым движением Мэри и Ольги. Они далеко не красавицы, хоть и молоденькие. Мэри высокая и чрезмерно худая, узкобёдрая и с едва заметной грудью, а Ольга, хоть и в теле, но не вышла лицом: слишком длинный нос между маленькими, глубоко посаженными глазами, широкие скулы и выдвинутая вперёд верхняя губа. Однако мужчины смотрят на них с почти неприкрытой похотью. Только Алекс, Майкл и я относимся к этим женщинам просто как к хорошим товарищам. Особенно нравится мне Мэри. Она всегда так добра ко мне и любит пофилософствовать, поговорить о Боге и всяких отвлечённых вещах. Иногда к нашим беседам присоединяются Алекс и Майкл. Но если Алекс разделяет наши идеи и лишь изредка спорит, то Майкл вечно вклинивается в беседу и своим воинствующим цинизмом старается разбить вдребезги наши умозаключения. Но ему это не удаётся - после очередной тщетной попытки переспорить этого циника мы скромно умолкаем и позволяем ему в одиночку мазать словесными нечистотами то, что сами считаем красивым и святым.
Время от времени Мэри выходит из себя и пытается осадить Майкла, доказать ему, что, кроме того уродливого скелета, который он называет честностью, есть ещё и чувства созерцателя, и преклонение перед человеком не как биологическим объектом, а как перед образом и подобием чистого, непорочного божества... Увы, Майкл не слышит никого, кроме себя.
Как-то разговор зашёл о покое, к которому стремится всякое живое существо.
- Этот инстинкт - единственное, что держит жизнь в рамках разумного, - заметил Алекс.
- Разумного? - воскликнул Майкл. - Да ради этого вашего стремления к покою, который, кстати, правильнее было бы назвать ленью, люди готовы на любое преступление! Ухватить как можно больше благ, приложив при этом как можно меньше усилий - вот лозунг покоя. Подавить всё, что беспокоит, раздражает, заставляет поднимать задницу с мягкого кресла. А если среда сопротивляется желанию покоя - тогда уничтожить её. Так что любая война обусловлена стремлением к миру, к покою.
Вот так, всё-то он переворачивает с ног на голову! Вырвет красивый цветок мысли с корнем, брезгливо помашет им перед нами: мол, смотрите, а корень-то - весь в грязи! - и оставляет нас в растерянности и мутной печали.
Парень он, в сущности, неплохой, но слишком уж издёрганный неудачами и отравленный философиями. Я тоже однажды попытался объяснить ему, что зря он считает себя эталоном правдивости и честного знания.
- Если бы это было так, нас не воротило бы от твоей правды, - сказал я.
Он обиделся на меня за эти слова, и мне пришлось просить у него прощения. После того случая я больше не спорю с ним: пусть витийствует, сколько хочет.
Надо же, как бывает! Оказывается, есть люди, получающие удовольствие от интеллектуальной грязи. Что ж, и свинье нравится валяться в луже, но не буду же я осуждать её за это только потому, что мне в луже не уютно.
27 мая.
Вчера и сегодня утром исчезли ещё трое, в том числе и любитель денег Сэмюэл. Роджер стал раздражительным, рычит на каждого. Я заметил, что он чувствует себя лучше после того, как изольёт злость на одного из нас или на всех сразу. Странный он. Мэри считает, что это болезнь. Вроде алкоголизма. Пока пьяница не принял дозу спирта, не успокоится. Так же и Роджер. Не знаю, может быть, она и права.
1 июня.
Нас осталось всего пятнадцать. Печально. Я рад хотя бы тому, что близкие мне Алекс, Мэри, Ольга и Майкл по-прежнему с нами.
Все молчат, никому не хочется смотреть в глаза товарищам. Мы молча идём по бесконечной дороге, да и на привалах стараемся не проронить ни слова. Только я и Мэри тихонько, чтобы не раздражать других, перебрасываемся короткими замечаниями, да Майкл ворчит себе под нос что-то невразумительное.
Я гляжу на остатки группы и с грустью замечаю, что они уже не верят в благополучный исход нашего предприятия и каждый из них идёт к Чёрным Холмам только потому, что идут все, никому не хочется оставаться в одиночестве. Стадный инстинкт обречённых.
4 июня
Вчера вечером случилось нечто ужасное. Во время ужина Остин, сорокалетний верзила, который раньше вёл себя спокойно, вдруг пристал к Мэри.
- Послушай, детка, - сказал он, глядя на неё так, будто собрался обвинить её или обругать. - Кто знает, будем ли мы живы завтра. Не пора ли использовать эту чёртову жизнь на полную катушку? Что скажешь?
- Ничего не скажу, - холодно ответила Мэри.
- А я скажу! - твёрдо, почти злобно произнёс Остин. - Мне нужна женщина, и ты как раз тот источник, к которому я хотел бы припасть, прежде чем этот чёртов бог заберёт меня к себе в ад.
- Вот только я не вижу в тебе источника, - возразила Мэри дрогнувшим голосом.
- А я не спрашиваю тебя, что ты видишь. - Остин презрительно плюнул в костёр. - Господа! у нас две бабы. Неужели мы упустим возможность поразвлечься накануне переселения в пекло? Что скажете?
Воцарилось напряжённое молчание. Мужчины переводили взгляд с Остина на женщин и обратно. Я поднялся на дрожащие от страха ноги и подошёл к Мэри.
- Что, решил быть первым в очереди? - ухмыльнулся мне Остин.
- Никто их не тронет, - с трудом проговорил я, пытаясь в похолодевшей груди собрать в тугой узел всю свою волю, но почему-то вместо неё в горле скопились тяжёлые, трусливые слёзы.
- Защитник! - рассмеявшись, воскликнул Остин. - Рыцарь печального образа! Сядь на место, дитя, и не мешай настоящим мужчинам решать вопросы своего проклятого бытия. Не то сейчас время, чтобы выказывать рыцарский героизм, этим дерьмом уже никого не удивишь. Я прав, господа?
Он оглядел товарищей, сидящих вокруг костра. Кто-то отвернулся, кто-то согласно кивнул ему. А Ольга и Алекс присоединились ко мне.
- Итак, уже два донкихота, по рылу на бабу, - хихикнул Остин. - Есть ещё желающие получить увечья в сражении за честь милых дам?
- Заткнись, жалкое животное! - Это был Майкл. Он медленно поднялся с места, вынул из кармана куртки пистолет (а ведь никто не знал, что у него есть оружие!) и направил его на Остина.
- О, ставки повышаются! - воскликнул тот, стараясь не проявлять страха, явно затрепетавшего в его глазах и голосе. - Теперь уже и балабол решил взбунтоваться. Дураки вы и есть дураки. Не понимаете ничего. Эй, ты, опусти пистолет, не то случайно застрелишь кого-нибудь.
Он встал и сделал шаг к Майклу.
Раздался выстрел, и Остин, подвернув левую ногу, осел на землю. И повалился бы в костёр, если бы Джордж и Эдвард не схватили его за руки.
- Чёрт! Этот гад прострелил мне бедро!
Мужчины повскакивали на ноги, оттащили Остина от костра и склонились над ним.
Что было дальше, я не знаю, так как все четверо - я, Алекс, Ольга и Мэри, - воспользовавшись суматохой, бросились прочь из лагеря и в сгущающихся сумерках бежали до тех пор, пока совсем не выбились из сил.
Нам повезло: в ста метрах от нашей стоянки начинался лес и мы сумели углубиться в него достаточно, чтобы не бояться ночного преследования. И всё же мы решили идти всю ночь, чтобы оторваться от группы окончательно.
Хорошо ещё, что, убегая из лагеря, я споткнулся о свой рюкзак и додумался захватить его с собой, а то бы у нас не было ни рыболовной лески, ни спичек, ни посуды, ни одеяла. Правда, мы остались без палаток, без оружия и без тёплой одежды - зато Ольгу с Мэри никто не тронул, а нас с Алексом не покалечили рассвирепевшие от отчаяния и похоти самцы, недавно ещё называвшиеся приличными гражданами.
15 июня.
Вчера я ближе узнал Алекса. Нет, я по-прежнему почти ничего не знаю о его жизни, он для меня книга, из которой я вычитал лишь пару абзацев, и всё же я узнал его! На каком-то другом, более важном, уровне.
Вечером, пока Мэри с Ольгой готовили на ужин пойманную мною и Алексом щуку, я решил подняться на невысокий холм, чтобы хоть немного подышать свежим ветром одиночества.
Взобравшись на вершину, поросшую редким кустарником, я замер, любуясь открывшимся мне видом леса и заливных лугов.
- Какой красивый закат, - услышал я за спиною голос Алекса.
Я кивнул, не оглядываясь.
- Да, чудесный. С этого холма небо кажется чуть приподнятым занавесом, за которым прячется огненная красота.
Алекс обнял меня за шею. Раньше он не позволял себе подобных жестов внимания.
- Послушай, Оскар, а тебе никогда не хотелось построить дом на таком же холме или на опушке соснового бора? Чтобы пахло хвоей, весенним ветром и сладким дымом очага.
- Мне много чего хотелось, - с печальным вздохом ответил я. - Но больше всего мне хотелось найти друзей... По крайней мере, одного друга...
- Мэри посматривает на тебя как-то странно, с интересом, я бы сказал. Как она тебе, кстати? Чем не друг?
- Друг. И ты мне друг. И, надеюсь, Ольга тоже, хоть и не уверен в этом...
- Но наши пути могут разбежаться...
- Да, и думать об этом так больно...
- Ну же, Оскар, не раскисай! - Тёплое дыхание Алекса ласкало мне правую щёку и ухо, и я невольно улыбнулся, сам не зная, чему.
- Нет, я в порядке... Пока мы вместе, всё хорошо.
Алекс взял меня за руку.
- Ужин, наверно, уже готов. Пойдём?
- А тебе не страшно? - спросил я его, не двигаясь с места и не отрывая глаз от величественного небесного занавеса, оранжево-лилового, шёлкового, с редкими складками перистых облаков.
- Конечно, страшно. Всем нам страшно. Ты заметил? Дней десять уже ни одной живой души. Неужели, кроме нас, в мире больше никого не осталось? Это же просто жуть! Пустота. И тишина такая, словно привычные для нас звуки людской суеты попАдали на землю подстреленными птицами и рассыпались душной, ядовитой пылью. Как будто мы постепенно углубляемся в самый конец света.
- Как красиво ты стал говорить! - восхитился я. - Послушай, а ты веришь в конец света? - Я попытался как можно глубже вглядеться в голубые глаза Алекса, в свете заката казавшиеся фиолетовыми и непроницаемо загадочными, даже пугающими.
- Я верю в то, что землю медленно, но верно заполняет тяжёлая пустота, - ответил Алекс. - Хотя, скорее всего, мне, привыкшему к городским миражам, она только кажется такой... Я даже начинаю привыкать к безлюдью.
- А к небу?
- К небу?
- Ну, да, к небу ты привыкаешь? И к этим холмам? И к птицам? Тебе не кажется, что птиц как будто стало больше? И они поют так звонко, так сладко, даже по ночам...
- Ко всему этому легко привыкнуть, это природа, она всегда была здесь, просто люди отмахнулись от её красоты, отгородились бетоном и асфальтом... Отвлеклись, занимаясь важными делами. А она терпеливо ждала их. И как только наш мир поглотила беда, выяснилось, что, кроме земли и неба, у нас ничего нет. Всё, что мы считали своим, оказалось хрупкими снами, которые рассыпаются в руках безжалостной яви.
- Безжалостной? Нет, Алекс, мне кажется, что безжалостными были мы, не думая о себе и своём предназначении. Мы не любили ни себя, ни кого бы то ни было. А реальность... Она только защищается...
- От кого?
- От нас, вероятно.
- И поэтому похищает людей? - Алекс сильно сжал мне руку. - Боже, как это страшно! Как подумаю об этих несчастных... Но куда же они деваются? Не может же человек исчезнуть совсем, будто его и не было. И за какие грехи? В чём мои родители виноваты? Или мой брат? А мы с тобой... И скоро ли наша очередь?
- Слишком много вопросов, - сказал я. - Может быть, перестанем спрашивать Бога, для чего он лишает бегуна ноги и исцеляет паралитика?
- А кого тогда спрашивать?
- Наверное, себя, ведь только ты можешь ответить на свои вопросы так, чтобы всё тебе стало ясно. У каждого из нас свой язык. Мне кажется, лишь поэзия может быть переводчиком в нашем общении. Или музыка. Но для этого все должны знать язык красоты. Слышишь, как поют птицы? Ведь они понимают друг друга только потому, что помыслы их просты и красивы. Красота вообще простая вещь. А человек слишком сложное существо. Красота блуждает среди его идей и желаний, как в дремучем лесу, и никак не выберется на полянку, где ждёт её одинокое сердце, готовое осознать смысл жизни, а значит, и смерти.
- Думаю, ты прав, Оскар. Пора начать переговоры с собственным сердцем. Например, о капитуляции. Ладно, пойдём.
- Вот ты всё шутишь, а глаза-то твои печальны. И явно ищут чего-то... - С тяжёлым вздохом отвернулся я от глаз Алекса, в которых угасал закат. - Да, конечно, пойдём, вернёмся к своей суете. Куда нам без неё?
17 июня
Никто из нас четверых пока не исчез, и это радует, но всё равно страх не покидает наши напряжённые до предела души.
Мы часто вспоминаем Майкла: как он там? Сумел ли бежать? Или его убили за то, что он ранил Остина? Мне стыдно, ведь мы ему не помогли. Мы думали только о себе, а он - о нас. Какой же он всё-таки благородный человек.
Вчера вечером мы остановились на ночлег в кирпичной развалине без крыши. Натаскали из леса веток, мха и травы. В одной комнате устроили шалаш и постель для мужчин, а в другой - для женщин. Решили хотя бы раз поспать не на голой земле.
Внезапно в комнату, где легли я и Алекс, вошла Ольга. Нагая, в туманных сумерках она была похожа на испуганного ангела.
- Я хочу быть любимой, - сказала она дрожащим голосом.
Да, нелегко дался ей этот шаг!
- Иди ко мне, - прошептал Алекс, и я ушёл, чтобы не мешать им.
Я лёг в постель к Мэри, но мы не прикоснулись друг к другу, вернее, лежали, взявшись за руки, и тихонько говорили о любви, о том загадочном явлении, которое заставляет одного человека забывать себя, войдя в судьбу другого.