Наталии По с любовью и самыми светлыми пожеланиями.
Уже два месяца я был в пути. А может быть, и дольше. Я никуда не торопился. Шёл медленно, часто останавливаясь передохнуть и полюбоваться красотами степи, которые многим показались бы однообразными и скучными. Но я-то знаю, что в природе нет ничего скучного - скука царит в душе человека, а небу и земле, деревьям и травам, птицам и букашкам она неизвестна. А с тех пор как я отправился в путь, она покинула и мою проснувшуюся душу. Я вошёл в полное безлюдье и стал просто животным, будто никогда и не знавшим человеческой суеты.
В рюкзаке я нёс пятилитровую пластиковую бутыль с водой, сухари, соль, котелок, кружку, лёгкую палатку и прочую мелочь. Да, ещё "Избранные произведения" Шекспира. Это было всё моё богатство. Согласитесь, не так уж и мало для бродяги. Зато в большем я не нуждался. И без того нелегко было нести на спине "всё моё". С радостью выбросил бы я эти вещи, кроме, пожалуй, Шекспира, но без них в дороге не обойтись. Вот если бы я попал на необитаемый остров, где нет необходимости всё время идти, да ещё и добывать себе пропитание, я бы отказался от всего, что отягощает жизнь - тело моё и душу.
Куда я шёл? Если б я знал это! И зачем? Наверное, потому что так было надо. Нет, не потому что это был мой долг перед собой или перед кем-то другим. Просто не мог я иначе, сердце звало меня искать то место, где нет вранья и равнодушия; душа тянулась к полной свободе, летела прочь от неразумия и зла, в том числе и моего зла, взрощенного во мне родителями, школой, тумаками, насмешками и непониманием.
Я ушёл от себя забитого и трусливого, я оторвался от цепей прошлого, я бежал от бессмыслицы. Но не в будущее вели меня ноги, хоть и казалось, что впереди нет ничего, кроме сказочного "потом" и чудесного "когда-нибудь". Я знал, что иду в настоящее, в страну Истины, к самому себе, к простодушному человеку, ждущему моего возвращения.
***
Вот с такими вещами, мечтами и мыслями шёл я по дорогам и бездорожью, вдроль рек и ручьёв, полагаясь лишь на свои ноги и на Того, Кто Приносит Удачу. Другой на моём месте назвал бы его Богом, но я не верю в Бога; вернее, не уверен в том, что мы имеем в виду именно Его, произнося слово "Бог".
Однажды после полудня, подкрепившись жареной рыбой, пойманной в реке накануне, я решил подняться на холм, разлёгшийся на моём пути длинным валом, напоминавшим то ли гигантскую змею, то ли крокодила, и оглядеться: почему-то мне казалось, что за этой грядой, покрытой сухою травой и чахлыми кустами, откроется моим алчным глазам новый мир. Не обязательно тот, что ждёт меня, но главное - новый, пока не исследованный, готовый преподать мне ещё один урок, показать ещё одну грань свободы. Даже если меня ждёт там разочарование или боль - пусть так. Я всё равно проткну мембрану страха и ворвусь в неизведанное. В любом случае, участь героя - погибнуть на воле, а не чахнуть в безопасной клетке.
Намочив голову, чтобы легче переносить зной, - благо, волосы у меня длинные, сохнут долго, - я начал восхождение.
Наконец я достиг вершины, сбросил рюкзак и в изнеможении повалился на сухую, горячую землю. Попил воды, отдышался и только тогда вскарабкался на огромный камень, чтобы окинуть взглядом окрестности.
Подо мной расстилалась равнина, обычная степь, но перечёркнутая широким оврагом, утекающим в знойную дымку. Ближе к моему холму протекал ручей, а на его берегу стоял дом, судя по всему, старая, заброшенная усадьба. К ней вела грунтовая дорога, бегущая вдоль оврага и повторяющая его изгибы. От лужайки перед домом, поднималась струйка дыма. Ветер разрывал её на клочки и уносил к югу. Стало быть, там ещё теплилась жизнь. Хотя, возможно, такой же, как я, бродяга, остановился отдохнуть на родине чьей-то погибшей суеты.
Что ж, значит, и мне стоит наведаться туда. По крайней мере, узнаю, где я, да и новости о большом мире послушаю. А вдруг разразилась ещё одна мировая война или очередная вирусная эпидемия, а я ничего не знаю, ничего не слышу, кроме ветра, играющего на органе вечности.
Спустившись с холма, я смело, хотя и не без страха, направился к ферме.
Внезапно до меня донеслись звуки гитары и хриплый голос, поющий лагримас, и я обрадовался: человек, в этой глухомани отдавшийся во власть такой красивой музыки, не может представлять для меня угрозы.
Перед домом лениво горел костёр, над которым на треноге стоял закопчённый котелок. Шагах в десяти от костра на брезентовом стуле сидел человек лет сорока, с длинными чёрными волосами, бородатый, неухоженный. Это он играл на гитаре и пел. Это к нему последние несколько минут так неужержимо стремилось моё сердце.
Увидев меня, бородач замолчал, а пальцы его застыли на струнах.
- Привет, - сказал он, поднимаясь мне навстречу. - Я Паскуаль, или просто Пако, как тебе больше нравится. Милости прошу на гасиенду сладких видений и добрых призраков.
Он протянул мне руку, я пожал её:
- Здравствуйте, меня зовут Хуан.
- Куда держишь путь, Хуан?
- В страну свободы.
Пако широко улыбнулся:
- Считай, что ты её нашёл. Если, конечно, понял главное.
- А что такое это главное?
- Осознание того, что свобода здесь, у тебя под одеждой. Ты несёшь её на себе, и она постепенно проникает в тебя всё глубже и глубже.
- Значит, я зря шёл столько времени?
- Не зря, парень, не зря. Присаживайся, потолкуем. - Он предложил мне свой брезентовый стул, а сам опустился напротив, прямо на землю. - Ты не просто шёл - ты впитывал в себя красоту мира. Это единственное богатство, которого человеку не стоит стыдиться.
- А что там, за степью? Ну, там, куда я иду? - Я махнул рукой, указывая на дорогу.
- Всё то же, что везде, - ответил Пако. - Гасиенды, города, суета. Например, для меня ничего привлекательного там нет. Нечему там учиться, некого любить... Вернее, люди-то там есть, и их много, чересчур много, но им не нужна моя любовь - чего же мне ждать от них? - Он умолк и взял на струнах тихий аккорд. Тот мир - брр! Если честно, боюсь я его. Он поистине ужасен. Однажды я увидел, как он открыл пасть, чтобы проглотить мою душу, и мне пришлось спасаться бегством.
- Получается, что нет смысла идти туда? - Я не хотел верить Пако, и всё же чувствовал, что он прав.
- Если не терпится увидеть город, из которого ты с таким трудом вырвался, можешь продолжить путь.
- Но я иду с севера, а эта дорога ведёт на юг.
- Ты слишком ещё молод, - рассмеялся Пако, - и не понимаешь, что и север, и юг - это лишь направления на карте, нарисованной скучающими людьми. Настоящий юг - там, где тебе тепло; север - где холодно; восток - там, где ты проснулся, а запад - где ты засыпаешь, чтобы войти в иной мир. - Он смерил меня слегка лукавым взглядом. - Дай-ка я угадаю: ты бежишь от равнодушия и хочешь найти того, кто бы разделил с тобой твою тягу к любви. Но так жизнь не работает. Тебе следовало бы найти сначала любовь в себе, чтобы было, чем одаривать встречных путников. Ты ждёшь от людей щедрых подаяний, забыв о том, что тот же Иисус, например, пришёл к людям, у которых в руках была лишь пустота. Он не ждал от них подачек, но и сам не подавал милостыню - он принёс им себя, целиком, не рассуждая о пользе, выгоде и взаимности. И поэтому он был самым счастливым человеком всех времён и миров. Вот о чём не подумал ты, убегая от пожиравших тебя чудовищ.
- Не подумал, - согласился я, устыдившись своего неразумия: странно, как это мне самому не пришли в голову такие простые мысли? Вот, оказывается, почему всё время грызла меня неясная тревога: сердце искало, за что ухватиться и, не находя ничего, кроме разочарований, дрожало от страха. Но что такое любовь, ради которой стоит жить и раздавать себя другим? Этот вопрос я задал хозяину фермы.
- Любовь? - Он задумался. - Вспомни себя, Хуан. Разве ни разу в жизни не хотелось тебе обнять какого-нибудь человека, чтобы больше не отпускать его? Нет, не привязать к себе, не для того, чтобы сделать своим слугой, а только чтобы стать его неотделимой частью. Разве ни разу, расставаясь с человеком, ты не отворачивался, чтобы скрыть слёзы боли, той самой боли, что заполняет душу, когда её разрывают на две части: одна остаётся тебе, а другую уносит прочь река необходимости? Разве не было у тебя такого друга или, по крайней мере, дела?
- Были такие люди, - ответил я, - и дело такое было. Я оторвался от них с большим трудом...
- И сделал это только потому, что не мог иначе? Я прав? - Не дожидаясь моего ответа, он продолжил. - Ты был рабом обстоятельств, в тебе не нашлось достаточно сил противостоять чудовищам, и ты сделал единственное, на что был способен: бежал от них.
- Так всё и было.
- Не вини себя в слабости. Ты в самом деле не мог поступить иначе. Нельзя требовать от новобранца командовать войском. Как видишь, я тоже бежал с поля боя, чтобы осмыслить своё место в мире и набраться сил... Для чего? Не знаю. Знает моя душа, она руководит моими действиями, но она немногословна, предпочитает хранить от меня свои тайны. Наверно, я ещё не дорос до их понимания.
- Благодарю, Пако, - со вздохом облегчения сказал я. - Ты снял с меня такую тяжесть... Правда, выслушав тебя, я ещё больше запутался в своих истинах и философиях, но мне стало как-то светлее на душе.
- Запутался, говоришь? - Он задумался. - А знаешь что, давай сделаем так: ты расскажешь мне о себе, а потом послушаешь историю моей жизни. Мне кажется, мы с тобой похожи. Сравнив две судьбы, каждый из нас сможет лучше понять себя. Возможно, тогда некоторые духовные узлы развяжутся сами собой. Как ты считаешь?
- Думаю, это хорошая идея, - согласился я.
Пако встал, подошёл к костру и, сняв котелок с треноги, поставил его на землю рядом с догорающим костром.
- Пусть моё варево дойдёт немного и дымком пропитается. Так будет вкуснее. - Вернувшись ко мне, он снова сел на землю. - Что ж, начинай, Хуанито. Слушаю внимательно. Только прошу, не лги и ничего не приукрашивай. Если стыдно будет раскрывать некоторые подробности - смотри сам, можешь и умолчать кое о чём. Но всё, о чём ты не скажешь, не только повиснет белым пятном перед моим духовным взором, но и тебе помешает сделать правильные выводы о своих болячках. Ты меня понимаешь?
- Понимаю, - решительно произнёс я. - Постараюсь напрячь всю свою искренность и ни на сантиметр не отклоняться от правды. Итак, начну почти с конца, с самого ошеломляющего случая в своей жизни.
Недавно меня потрясло невероятное событие. Представь себе: живёшь ты, живёшь, пишешь картины, которые редко покупают, дружишь с Мигелем (он родился с синдромом Дауна и, наверное, поэтому самый лучший из всех, кого я знаю), в сотый раз объясняешь отцу, торговцу подержанными автомобилями, что не хочешь работать не потому, что лень, а потому что свобода дороже денег, доживаешь до двадцати, не ожидая никаких особых перемен, - и тут вдруг бац! выигрываешь в лотерею десять миллионов!
А я ведь и покупать-то не собирался этот билет - мне всучила его одна молодая цыганка, карандашный портрет которой я набросал минут за двадцать и которая заявила, что оставила дома деньги и ей нечем со мной расплатиться.
- Возьми, не пожалеешь, - сказала она, засовывая в нагрудный карман моей куртки эту ненужную мне бумажку.
Вот так всё просто.
Да и узнал я об этой сумасшедшей удаче случайно: был в гостях у Мигеля как раз в то время, когда по телевизору передавали результаты розыгрыша.
- Знаешь что? - сказал я этому большому ребёнку. - А ведь у меня есть лотерейный билет.
- Значит, ты выиграешь, - уверенно произнёс он.
- Какое там!
И всё же вынул из кармана билет, о котором и не вспомнил бы, не зайди я к другу.
Вот такие чудеса случаются на свете.
Это событие не только стало для меня потрясением - оно перевернуло всю мою жизнь, подбросило её и шмякнуло об асфальт, да с такой силой, что всё вокруг меня разлетелось вдребезги.
Сначала я никак не мог в это поверить и пару часов ходил как пьяный, затем позвонил отцу, который тоже не сразу поверил моим словам. Но когда я сказал ему, что держу счастливый билет в руках, и прочитал счастливый номер, он обрадовался и стал рассыпаться в бурных поздравлениях.
Вечером я сел на вилосипед и отправился к ручью, что между двух холмов петляет под тенистыми ивами. Благо, жил я в пригороде, на самом его краешке, и до ручья было рукой подать.
Мне нужно было срочно прийти в себя, успокоиться и начать мыслить логически. А лучшее средство от всевозможных потрясений - просто слиться с природой. Я всегда так делал, когда мне требовалось отрешиться от суеты.
Уронив велосипед в траву, я разделся донага и лёг в ручей. И его прохладная вода быстро привела в порядок мой перегретый мозг. Я начал размышлять более-менее здраво. И чем дольше лежал, тем яснее становилась голова, не привыкшая к подобным неожиданностям.
Успокоившись, я осознал, что моя жизнь резко изменилась, и это обстоятельство меня испугало. Но ещё больше я боялся того, что, поддавшись внешним переменам, изменюсь сам, чего мне совсем не хотелось. Я давно определился, кто я, для чего живу и как мне добиваться того, к чему лежит душа. Мне не нужно было другой жизни. Я был художником, можно сказать, с рождения, а возможно, и с прошлого воплощения в этом мире, и мне не просто нравилось то, чем я занимался, но я не мог представить себя в иной ипостаси.
Я начал рисовать в незапамятные времена, то есть в том далёком нежном возрасте, о котором ничего не помню, разве что из рассказов родителей. По их словам, я был тогда похож на маленькое чудовище, которое только и делало, что высматривало, где бы раздобыть карандаш, шариковую ручку, тюбик зубной пасты или не убранный в холодильник пластиковый пакет кетчупа. Как только перечисленне предметы (впрочем, не только они) попадали мне в руки, я превращался в маньяка: забирался в какой-нибудь угол, где меня не сразу могли обнаружить, и начинал разрисовывать пол или стену, а то и обувь сидящих за столом гостей. Поэтому в нашей семье царило строгое правило: всё, что рисует, пачкает или выдавливается из тюбиков, прятать как можно выше, и, чем ближе к потолку лежали подобные предметы, тем реже маме приходилось драить пол или кафель, а папе - перекрашивать стены.
С девяти лет я точно знал, что стану художником, а с двенадцати стал выигрывать различные школьные, городские и прочие конкурсы по живописи и рисунку. А надежда родителей на то, что со временем моё нездоровое увлечение изобразительным творчеством отсохнет и отпадёт от меня, как бородавка от пальца, не оправдалась. Я не просто не перестал рисовать, но относился к этому делу с каждым годом всё серьёзнее.
Отец видел моё будущее в сверкающем директорском кабинете роскошного автосалона, а мать - за кафедрой университета. Но им пришлось смириться, и они нашли мне учителя - высокого, худого, как скелет, вечно растрёпанного старика, называвшего себя неоимпрессионистом и умевшего несколькими движениями карандаша изобразить всё, что угодно. Звали его Себастьян Гальего, и он многому меня научил. Я благодарен ему за то, что он не только объяснил мне, что такое стиль, но и помог найти ту манеру письма, которая ближе всего моему упрямому и свободолюбивому характеру.
Этот старый художник оказался гением психологии, от него невозможно было скрыть ничего. Он видел меня насквозь. Но я не боялся его прозорливости, так как он никогда никого не осуждал, а меня не осыпал упрёками. Он терпеливо показывал не только как держать кисть, наносить определённые мазки, растушёвывать, осветлять, затемнять, придавать блеск, но и как видеть душу предмета и не лгать не только людям, но и холсту.
Жаль, что недолго наслаждался я его благотворным влиянием: через полтора года после начала наших уроков он умер от аневризмы, и я осиротел.
Да, я не оговорился: я стал сиротой при живых родителях, окружённый их заботой, не испытывающий недостатка ни в чём - разве что в любви и понимании. Ведь сеньор Гальего учил меня не только живописи - он по-настоящему любил меня, тратил на моё воспитание уйму времени и подспудно, ненавязчиво, однако целенаправленно, преподавал мне философию, поощрял мыслить свободно и самостоятельно, не оглядываясь на мнения авторитетов или большинства, не верить никому, ни одному мудрецу, ни единому афоризму, а всякое философское зерно пропускать сквозь сито своего опыта или проверять золото мысли пробным камнем мировой истории.
- Ты должен быть собой и только собой, - поучал он, пока я пыхтел над сложным натюрмортом из винных бутылок и хрустальной вазы или пытался написать портрет своего учителя, позировавшего мне на разных фонах и при разном освещении. - Посмотри на себя: ты же не похож ни на кого. Любой знакомый, увидев тебя, сразу скажет: "Ба, да это же наш Хуанито!" Даже если ты попытаешься разуверить его в этом, он только рассмеётся: "Брось, приятель, свои шуточки!"
Понимаешь меня, мальчик? Ты есть ты. Но это только внешность. Что же там, внутри, где блуждают твои мысли, чувства и желания? Отличаешься ли ты от других подростков - например, своих одноклассников? Уверен ли ты, что твои рассуждения по тому или иному вопросу не спутают с мнением какого-нибудь Родриго или Роберто? Что твоего, свойственного только тебе, хранится в этой черепушке? Вот что должно тебя беспокоить, если ты хочешь стать оригинальным творцом не только полотен и рисунков, но и своей жизни, а главное - найти именно свою любовь, а не чужую, не ту, что удерёт от тебя, как только ты споткнёшься, а ту, что поможет тебе встать и идти дальше.
Вот таким ангелом-хранителем был для меня сеньор Гальего. Но почему был? Несмотря на то, что он умер, я продолжаю учиться у него. Он сделал из меня личность. Он заразил меня жаждой истины. Именно под его влиянием я понял, что свобода - это больше, чем право на что-либо: это магнит, притяжению которого невозможно сопротивляться. Это как гравитация. Земля притягивает всё, что соприродно ей. Так и свобода: если человек изменился настолько, что стал соприроден ей, она его уже никуда от себя не отпустит. Мне даже кажется, что свобода - это некая тончайшая субстанция, нечто вроде духовной планеты - вот почему душа человека, очищенная от тяжести суеты, устремляется к свободе.
Обо всём этом я и думал, лёжа в ручье.
Потом я вышел на берег и стал ходить туда-сюда, подставляя то грудь, то спину лучам вечернего солнца и размышляя о том, как поступил бы сеньор Гальего, свались на него десять миллионов. Определённо, он бы не обрадовался. Он не любил всего, что отвлекало его от себя. А такие большие деньги непременно не только отвлекут сознание от сердца, тело - от души, но и создадут уродливые связи: разум - страх, сердце - вещи, душа - ложь.
Разве может человек жить в доме, до потолка заваленном мебелью? Чтобы хоть как-то двигаться по комнатам, он вынужден будет выбросить на свалку большинство вещей - и только тогда сможет вздохнуть свободно. То же ведь и с миллионами динеро! Как могут мысли вольно скользить по извилинам, забитым пачками проклятых купюр? Как чувства могут гулять по просторам души, перегороженной горами денег и купленных на эти деньги безделушек? Как любовь сможет войти в сердце, переполненное заботами о процентах, налогах, акциях, компаниях? На что способен художник, озабоченный недвижимостью, автомобилями, костюмами, ресторанами и вечеринками в высшем свете? Как ты можешь быть уверен в будущем, если любовь и дружба притягиваются к тебе силою твоего богатства?
Чем дольше я размышлял, гуляя вдоль ручья, тем страшнее казались мне большие деньги, причём не заработанные мною, а словно брошенные мне под ноги злыми силами, как огромный кусок мяса - голодной собаке.
- Нет, я не собака! - воскликнул я в полный голос, пытаясь вместе с криком выбросить из себя наваждение, охватившее весь мой мир, неустроенный, бедный, зато милый и насыщенный красивой творческой страстью.
И я решил ни за что не брать эти чёртовы миллионы, выбросить их из головы и освободить от них душу.
***
Вот с такими благими намерениями я сел на велосипед и покатил домой. Как же радовался я свободе, вдруг распахнувшей передо мною широкие ворота: входи, друг и владей своей новой жизнью!
Перед моим домом стоял автомобиль отца. А мне так не хотелось выслушивать его восторги, пожелания и советы разбогатевшему сыну!
Хорошо, что уже стемнело, и я сумел незамеченным свернуть в переулок, по которому добрался до дома сеньоры Санчес и её сына Мигеля.
- Ну, как дела, мистер миллионер? - погладила она меня по плечу. - Ужинать будешь?
- Ужинать будет не миллионер, а Хуан Севильяно, бедный художник и ваш друг.
Мы сели за стол.
- А что можно купить за десять миллионов? - спросил Мигель.
- Не знаю, - равнодушно проговорил я, - у меня их нет.
- Как нет? - удивилась сеньора Санчес. - Ты же выиграл...
- Не возьму я их, - спокойно ответил я, поглощая запеканку. - Не нужны мне эти адские миллионы. Кому они хоть когда-нибудь принесли счастье?
- И то верно, никому. - Сеньора Санчес задумалась. - Знаешь что я скажу тебе, мальчик, правильно ты сделал. Лучше быть бедным праведником, чем богатым грешником. Так говаривала моя покойная матушка, так говорю тебе и я. Оставайся простым, добрым Хуанито, рисуй свои картинки и радуй ими людей - что ещё нужно тебе? А не будет что в рот положить - не беда, всегда милости просим, правда, сынок? Мы же не откажем Хуану в куске хлеба?
- Не откажем! - наградил меня Мигель своей неподражаемой улыбкой.
И я, успокоенный ободряющими словами доброй женщины и ангельскими улыбками её сына, остался ночевать у них, как делал это всякий раз, когда жестокий мир особенно больно наказывал меня за мою слабость и излишнюю доверчивость.
***
Утром, вернувшись домой, я почувствовал острое желание работать и сразу набросился на неоконченный пейзаж. Но не тут-то было: не успел я выдавить на палитру каплю сиены, как к дому подкатил чёрный автомобиль моего папаши.
- Ну, что скажешь? - затарахтел отец, не успев переступить порог. - Как собираешься распорядиться миллионами?
- Да никак, - отмахнулся я, вернувшись к мольберту.
- Понимаю, - Отец плюхнулся в старенькое кресло, в котором я любил подолгу сидеть, размышляя над очередным начатым полотном. - Дело это нелёгкое - распоряжаться такой кучей денег. Но вот что я подумал... В последнее время моё предприятие что-то уж долго буксует. Ещё немного - и... Нет, мы этого не допустим! Тем более сейчас, когда такая удача пришла в дом моего сына. Это же настоящее божье благословение! Я так рад! - Он помолчал, подбирая слова. Ему явно было не по себе - всегда уверенный в себе сеньор Севильяно, гордый дон Эстебан, ни разу не уронивший достоинства, пришёл к бездельнику-сыну просить о помощи! Я понимал его, ему было нелегко выдавить из себя следующие слова: - Послушай, Хуанито, ты же не откажешь в просьбе своему старику? Мне срочно нужна сотня... То есть сто тысяч. Этого должно хватить с лихвой. По моим подсчётам...
- У меня нет денег, - перебил я его.
- Как это нет? - В глазах отца сверкнуло испуганное недоумение.
- А вот так, нет и всё. Не было и нет. Жизнь продолжается, папа.
- Что за шутки? - Он подался вперёд и застыл, не сводя с меня встревоженного взгляда. - А выигрыш?
- Я не возьму его. Пусть черти в аду получают зарплату этими бумажками, а потом подтираются ими.
Отец вскочил на ноги.
- Ты с ума сошёл?
- Думай что хочешь, это твоё право. А моё право - отказаться от денег, которые я не заработал.
- Хорошо, допустим, ты их не заслужил. Но о нас с матерью ты подумал? Мы, по-твоему, тоже не заслужили награды? Не заслужили, вырастив тебя, выкормив? Где элементарная благодарность? Где любовь к родителям? - Отец нервничал. Он то садился в кресло, то вставал и начинал ходить по комнате. - Не хочешь брать деньги - и не бери, положим их на мой счёт, а уж я распоряжусь ими наилучшим образом, да и о тебе позабочусь...
Он замолчал, подошёл к окну и долго стоял, глядя на свою машину, такую же надменную, как и он сам. Затем повернулся ко мне и произнёс более спокойным и ровным голосом:
- Ладно, Хуан, хватит дурить. Подумай хорошенько, а вечером... Или лучше завтра...
- Завтра ничего не изменится.
- Ну, что ж, пусть так. - Он вернулся в кресло и некоторое время сидел молча. - В таком случае, если ты такой глупый и упрямый... вернее, идейный до мозга костей... и считаешь, что лотерея - это зло, тогда избавься от билета, просто дай его мне...
- Я уже избавился от него.
- Как это? - Отец вскочил с таким перекошенным от страдания лицом, словно пчела ужалила его в задницу. - Кому ты его дал?
- Богу.
- Неужели пожертвовал церкви десять миллионов? Ты совсем рехнулся?
- При чём тут церковь? Я же сказал: Богу. Разорвал эту бумажку и бросил клочки в ручей, а уж он понёс их прямиком к Богу.
- Безумец! - Отец неподвижно стоял передо мной и был похож на испуганную статую. - Нет, я не верю тебе! Мой сын не мог поступить так глупо! Ты лжёшь, маленький паршивец! Ты насмехаешься надо мной. Ты... Ты ещё пожалеешь об этом! Отказать в помощи отцу с матерью!
На глазах его засверкали слёзы. Он резко развернулся и бросился вон из дома. А я глядел на отъезжающий от крыльца чёрный автомобиль, и в моей груди разрасталось чувство вины.
***
Когда машина отца скрылась за поворотом, я бросил на стол палитру и кисть и сел в кресло.
- Что мне теперь делать? - говорил я, обращаясь к неоконченному пейзажу. - Может быть, я и в самом деле поступил неразумно? Но когда я разрывал на клочки билет, а потом глядел, как ручей уносит прочь из моего сердца символ рабства, мне было так сладко! Я ощутил вкус и запах настоящей свободы. А её свет сплетался с последними лучами заходящего солнца, придавая им особую прелесть. Вокруг меня всё ожило, даже камни на берегу ручья казались мне мыслящими существами. Я стоял голый в сгущающемся сумраке, но не ощущал ни темноты, ни холода. Мне было так хорошо! Мимо прошли какие-то люди. Они оживлённо о чём-то разговаривали. Кажется это были двое мужчин и одна женщина. Или наоборот? Не важно... Увидев меня, они замолчали. А я даже не повернул к ним голову - я глядел на свет, разлившийся над землёй. Я наслаждался своей личной свободой. Они видели меня... Нет, они меня не видели, настоящий Хуан Севильяно был для них невидимкой. Вот если бы и они остановились, чтобы полюбоваться светом свободы, они бы узнали меня, а я - их.
Ведь и отец меня не видел. Он знал только, что у него есть сын - и этим исчерпывалось его знание. Но кто я такой - для него это оставалось тайной. Но были ещё Мигель и сеньора Санчес - они видели меня! И сеньор Гальего видел, ещё как видел!
Я уставился на недописанное полотно, которое всего полчаса назад казалось мне ярким, светлым и полным жизни, но вскоре отвернулся от него, чтобы не смотреть на опечаленные краски.
Я взглянул на свои руки: какие неухоженные, грубые руки! Под ногтями - разноцветные полоски, остатки плохо смытых красок, ладони похожи на марсианские долины, испещрённые сухими каналами. Как появились на свет эти руки? Кто создал их? Отец с матерью? О нет, никогда не поверю в это! Они лишь исполнили странный лежачий танец, причём не думая обо мне. Скорее всего, они в те минуты вообще ни о чём не думали. Он-то уж точно, подхлёстываемый сладострастием, растущим, как алчный пожар. Скорее всего, и мама не думала о ребёнке, а в который уж раз заранее сетовала на то, что её грубый муж снова кончит слишком рано...
Увы, эти люди столько лет живут вместе, не сделав ни единой попытки поднять друг друга над суетой, осветить ослепительной радостью, стать друг для друга дверью в рай. Отец не видит, не знает жены, а она в душе презирает его и лишь терпит, как рабыня терпит равнодушного хозяина. Они слепы, несчастны и убоги. Чего же мне ждать от них? Что они увидят и узнают своего сына, который даже не ими сотворён, а гармонией природы? Или любовью Всевышнего? Не знаю, но точно не моими родителями. Они не приложили к моему созданию никакого труда.
Мне опять захотелось полежать в ручье - пусть он смоет с моего сердца тяжесть нового наваждения - вину за то, что я выбрал свободу, не подумав об отце, который так расчитывал на мои миллионы. Всё-таки плохой я сын. Что ж, яблочко от яблони... Нет уж, не хочу я валяться под этой яблоней! Не хочу быть сыном дона Эстебана! Я хочу наконец стать самим собой, и чтоб никто не приказывал мне отдавать другим то, чего я у них не отнимал.
Переполненный всеми этими горькими думами, я сел на велосипед и, с трудом крутя педали отяжелевшими, непослушными ногами, поехал к своему ручью.
И снова, как и накануне, ручей исцелил меня, а солнце ответило на главный вопрос, мучивший меня. Оно сказало мне:
- Не плачь, милый мой Хуанито! Меня тоже обвиняют то в зное и засухе, то в зимнем бессилии. Всем не угодишь. Даже лучший твой друг, ещё вчера с радостью открывавший тебе дверь своего одиночества, сегодня может взглянуть на тебя как на приставучую муху, а послезавтра и вовсе не заметит твоего существования. Или будет обстреливать твоё сердце пулями ненависти и злословия. Даже отец может оказаться твоим врагом.
- Нет, - возразил я, - мой друг Мигель не такой. Мы познакомились, когда я ходил в начальную школу, мы вместе играли, смеялись, я учил его тому, что было известно мне как более умному, а он научил меня радоваться каждой минуте. Мы ни разу не ссорились, а сеньора Санчес никогда меня не бранила, хотя иногда и было за что меня наказать.