|
|
||
Этот очерк написан в Бутырке, в ожидании этапа на суд. | ||
В беседе с зав. отделением (Маргарита Феликсовна Тальце) я пояснил, что отлично осознаю цели этого учреждения и понимаю, что любой врач здесь - всего лишь исполнитель воли КГБ, когда дело касается политических подследственных. К Фокину, я испытываю особое отвращение и никаких дел с ним иметь не желаю. Считаю его мерзавцем, и совершенно беспринципным человеком. 9 лет назад он участвовал в фабрикации мне диагноза душевнобольного; при этом, произвольно извращал мои ответы, не останавливаясь даже перед прямой ложью. Приписывал мне то, чего я не говорил и не делал.
Зав. отделением обещала подумать. И где-то в конце февраля у меня объявился новый "лечащий" врач - Табакова Любовь Иосифовна. Однако "общего языка" я с ней искать не стал. На первой же встрече, положил перед ней заявление на имя директора института Морозова. В нем, в ультимативной форме заявил, что согласен отвечать на все вопросы и участвовать в любых психологических и других проверках, лишь на условиях, изложенных в данном заявлении.
К директору Морозову я обращался с требованием пригласить для наблюдения за моей экспертизой представителя от общественной организации - Московской Рабочей группы по психиатрии. В заявлении указывал адрес Вячеслава Бахмина - руководителя этой организации. Свое требование мотивировал ссылкой на свой прежний опыт прохождения экспертизы. Кратко описал историю и последствия прошлого обследования. Обратил внимание на тот факт, что экспертиза проводится принудительно, по требованию органов обвинения, а не защиты. Секретность же вокруг психобследования лишь способствует злоупотреблениям и т.д. В конце заявлял, что при иных условиях участвовать в обследовании не буду.
После подачи заявления я на беседы перестал выходить. На комиссию 12 марта я также не вышел. Когда же они сами зашли в палату, то я лишь напомнил им о своем заявлении и демонстративно отвернулся, уткнувшись в "чтение" какой-то книги. На том первая комиссия и окончилась.
Отношение мое к младшему медперсоналу в первые дни было несколько иное, чем к врачам, то есть более доброжелательное. Однако через неделю резко изменилось, когда убедился, что никто из них не желает оказать малейшей услуги - позвонить из любого телефона-автомата и сообщить моим знакомым и друзьям, что я нахожусь в Москве. Все оправдывались тем, что это категорически запрещено и могут выгнать с работы за подобный поступок. После этого я отказался помогать им в уборке помещения и отказался от добавок, как платы за работу. При каждом удобном случае не забывал напомнить, что они не просто медсестры и санитарки, но в первую очередь, надзиратели, подобно тюремным. То есть исполняют пусть скромные, но содействующие палачеству функции.
Надо заметить, что нас держали постоянно под замком. А вот уголовники из соседних палат свободно ходили по коридору и друг к другу в разные палаты. На обходах я придирался к каждому слову врачей; так что они уже и не знали, как со мной обращаться. Одного врача (некую Светлану Васильевну), едва до истерики не довел своим ехидством. Она имела "неосторожность" поинтересоваться, почему я так внимательно наблюдаю ее беседу со своим больным.
У кого-то может вызвать недоумение, какую цель я преследовал таким, казалось бы "неблагоразумным" поведением. Ведь перспектива попасть на неопределенный срок в спецпсихтюрьму вряд ли может радовать. Однако не надо забывать, что у меня уже был опыт одной "экспертизы" в этом Институте Дураков, да и "экскурсии" по трем психушкам кое-что добавили к нему. На первой экспертизе (40 дней в 1970 г.) я вел себя по-иному. Был очень вежлив, доброжелателен со всеми. Охотно отвечал почти на любые вопросы. Недоверия к врачам не выказывал, хотя и не скрывал, что недоволен направлением на экспертизу, так как не давал никакого повода. В то время мне просто не хотелось верить, что обыкновенного человека можно вот так запросто, упрятать в сумасшедший дом. Не хотелось верить, вопреки логике поведения следственных органов, опыту других жертв произвола.
Но вера верой, а дурдома я боялся (и сейчас боюсь) больше любой тюрьмы. А потому, даже пускался на маленькие хитрости - пытался как-то затушевать, принизить свои убеждения. К примеру, на вопрос: Как бы ты, Кукобака, стал жить, очутись сейчас на свободе? - отвечал: "Как все. Разве я мог предполагать, что высказывание критических суждений есть преступление? Конечно, молчал, если бы знал о последствиях".
Однако ничего не помогло. Все было предопределено заранее. И соответственно этому, были сочинены и "мои" ответы и поведение, и многое другое - все согласно запланированному шаблону. Поэтому, на сей раз, я намеренно саботировал экспертизу; вел себя вызывающе. Как говорили мои сокамерники, "нарывался на диагноз".
Все это я делал, будучи в твердой уверенности, что вне зависимости от моего поведения, эти "эксперты" ни за что не решатся ослушаться заранее данных рекомендаций КГБ. Обстановка секретности в этом "институте" и отказ принять мои условия по заявлению, лишний раз убедили, что за последние 9 лет здесь ничего не изменилось. И потом, на этот раз, что-то подсказывало, что меня признают здоровым, как бы себя ни вел. Тем интересней было наблюдать потуги этих "врачей" убедить меня принять их правила игры.
Но вернемся ко второй, и последней, комиссии, проведенной 10 апреля 1979 г. Утром меня отозвала в сторону Любовь Иосифовна:
- Михаил Игнатьевич, сегодня будет комиссия. Я считаю, что вы здоровы, и уверена, что комиссия согласится со мной. От вас, требуется только одно - спокойное и нормальное поведение, и вы поедете на суд. Поймите, мы хотим вам только хорошего.
Я невольно рассмеялся при этих словах. Настолько ясно она проговорилась о карательности психиатрии. Видимо, у нее это вырвалось бессознательно.
- "Тогда следует признать, что результаты экспертизы в 1970 г. сфабрикованы и логично было бы их отменить. Я даже согласен на компромисс: не буду возражать, если Вы признаете, что установленный диагноз оказался просто ошибочным. Ведь ошибается рабочий, инженер. Почему бы ни ошибиться психиатру? Даже советскому", - добавил я с иронией. Нет, мы так не можем, - ответила она. Я молча повернулся и пошел к своему месту.
На комиссию не вышел, несмотря на настойчивые просьбы. Наконец, вся эта толпа в белых халатах, сама явилась в палату. Кажется, было их человек 8 или 9.
- Вот мы опять к вам, Михаил Игнатьевич. Почему вы избегаете беседы с нами? - начала Боброва. "Всякая серьезная беседа с вами означала бы косвенное признание с моей стороны, что вы способны самостоятельно мыслить, способны на самостоятельные решения. А ведь это далеко не так. Вы - обыкновенные марионетки, пешки в руках КГБ. Привилегированные, высокооплачиваемые, но все-таки пешки. Впрочем, палачество всегда хорошо оплачивалось своими заказчиками. От врачей у вас осталось одно название".
- Напрасно вы так, Михаил Игнатьевич. Наш институт посещали зарубежные коллеги и хорошо отзывались о нашей работе. "Не знаю, что за спектакль вам удалось организовать с этим посещением. И что это за коллеги были. Во всяком случае, я уверен, что вы никогда не согласились бы показать меня или подобного мне человека независимому психиатру. Скорее всего, вы подсунули им каких-нибудь заведомо больных уголовников, либо несколько "историй" болезни, которые, конечно же, составлены с соблюдением всех
правил медицинской терминологии. Я могу напомнить вам, что английскому профессору психиатру Гарри Лоуберу не было позволено посетить человека, заключенного в обычную московскую психбольницу. Рабочая группа располагала сведениями, что этот человек был упрятан в психушку явно необоснованно. А что касается "хороших отзывов" о вас, так на Западе советских психиатров давно уже за врачей не считают. Чего стоит одно только дело генерала П. Григоренко? А Виктор Файнберг, Жорес Медведев, Леонид Плющ, Владимир Буковский? Да мало ли позорных и подлых дел на совести у советской психиатрии? В этом плане вы далеко обошли гитлеровских врачей".
- Михаил Игнатьевич, как вы можете судить о Григоренко и
других людях, если вы их не знаете?
- "Вот как раз то, с генералом Григоренко я очень хорошо знаком и горжусь этим знакомством. А-а, да что с вами говорить по-пустому", - махнул я рукой.
Вдруг мне на глаза попался один врач, отличающийся от других, угрюмым видом и крайней неразговорчивостью.
- "Альфред Габдулович! - обратился я к нему. - Подойдите ближе. Хотите, оставлю вам на память небольшой стих одного хорошего человека? Не бойтесь, стих по содержанию нейтральный. Просто, немножко грустного юмора". И я протянул ему пару строф Гриши Подъяпольского, озаглавив их "Наша жизнь". Вот эти строфы:
Уставшие от фальши и оваций,
И тешимся замызганным мотивом
Что незачем и некуда соваться.
Что правды нет, и завтра не предвидится,
И вообще на свете все пустое,
А оттого паршивое правительство,
Что наш народ другого и не стоит.
Когда я передавал листок со стишком, кто-то спросил:
- Михаил Игнатьевич, это ваши стихи?
- "Чисто коммунистический подход. Нормальный человек прежде оценивает содержание, а потом уже интересуется автором. У вас же, наоборот", - с насмешкой ответил я. Потом, обратившись к остальной публике, спросил:
- "Вы не догадываетесь, почему я сделал такой дружелюбный жест вашему коллеге? Чувствую, не сможете понять, ума не хватит. Так вот, по моим наблюдениям, почти за два месяца Альфред Габдулович из всех вас произнес наименьшее количество слов. А в этих условиях, когда каждое ваше слово проникнуто фальшью, лицемерием, даже такое поведение, как у Альфреда Габдуловича, заслуживает внимания".
Когда я закончил, то губы у членов комиссии змееподобно исказились. Видимо, это должно было означать улыбки.
- Михаил Игнатьевич, ответьте нам на такой вопрос: считаете ли вы...
- "Я отвечу вам сейчас на все вопросы сразу, - перебил я председателя комиссии, - отвечу на все ваши вопросы одним стихотворением. Так и быть, потешу душу".
И, не дожидаясь возражений, полез в карман за приготовленным заранее листком.
- "Называется это стихотворение "Памятка". И хотя предназначено оно для ваших жертв. Все же и вам полезно будет его послушать".
И, развернув листок, начал читать:
В КГБ не жгут костров,
Им болезни фабрикуют
В Институте Дураков.
А потом людей калечат
В дурдомах в уединении
Заслонясь халатом белым
От общественного мнения.
Бойся своры психиатров!
Пуще бешеных собак
Если ты ещё не полный
Не "залеченный" дурак.
После доз аминазинных
Ядовитых прочих "блюд"
Докажи, попробуй людям
Что ты вовсе не верблюд.
Ничего не стоит даже
Сим учёным дундукам
Человека мысль живую
Превратить в бредовый хлам
Иль с чьего-то повеленья
За кулисами, тайком
Академика представить
Чуть не явным дураком.
Уживаются согласно
Под личиной псих-врача
Изощрённость иезуита
Изуверство палача.
Позабыли Авиценну
Изменили Гиппократу
Кагэбистской подлой псиной
Стал Советский психиатр.
Надо было видеть их лица, когда я, с выражением закончил последний куплет. Несколько мгновений стояла тишина. Я молча порвал листок и сунул обрывки в карман. Кто-то нарочито громким голосом произнес: - Это не его стих! Я спокойно уселся и начал листать какую-то книгу.
- Михаил Игнатьевич! Вы, почему над нами куражитесь - раздался голос председателя комиссии (Боброва).
- Михаил Игнатьевич! Только один вопрос!.. Один вопрос...
Но я уже ни на что не обращал внимания, весь "поглощенный" чтением какого-то романа. Немного потоптавшись, "высокая", комиссия удалилась.
А через час или полтора, не дав даже пообедать, меня увозили на воронке в Бутырскую тюрьму. В Бутырке меня тоже лишили обеда, но эта мелочь на моем настроении не отразилась. Наконец-то я признан здоровым! И... отомстил вам, товарищи профессора, за свою былую наивность! И я на мгновение представил себя на их, месте.
Девять лет назад, за свои политические убеждения человека здорового, необходимо было признать душевнобольным. Признать, чтобы избежать суда, а с ним - и огласки. С этим клеймом, человека принудительно держали за решеткой свыше шести лет. А теперь, за те же убеждения и той же рукой необходимо этого человека превратить в здорового, и отправить на суд (ведь такова инструкция свыше).
Да-а, надо обладать поистине хамелеоновским характером и весьма, весьма "гибкой" совестью, чтобы легко решать подобные задачи. И мне, по-человечески стало жаль этих психиатров. А впрочем, - "Ведь вам - не впервой?!" - мысленно успокоил я профессоров из Института им. Сербского.
Кукобака М. И. 10/lV-1979 г. Москва, "Бутырка".
Примечание: "Памятка" была сочинена в соавторстве с Борисом Юхацким (из г. Киржача), весной 1976 года во Владимирской психушке. Позже, это стихотворение вошло в качестве обвинительного материала, по моему очередному "уголовному" делу.
Данный очерк, был написан сразу после экспертизы, на тюремных нарах в Бутырке, в ожидании этапа. Нелегально, через конвой, выброшен на платформу. Считал, что он потерян безвозвратно. Но в конце 2001 года, в Чикаго, мне неожиданно передал его один земляк - историк Ян Запрудник. Возможно, эта страничка из прошлого, будет интересна некоторым читателям. Михась Кукобака, диссидент. witaut@rambler.ru