Жить в сюрреалистических рамках и красках, используемых для написания батальных сцен, довольно-таки трудно, с одной стороны, но с другой стороны, лучше жить, чем отправиться на поиски участка земли размером 2х2х1.5 с отдельной кроватью и сотовым телефоном всего с одним номером - на небо.
Но всё же люди жили.
Жила девочка.
Жил мальчик.
Жили друзья мальчика и подруги девочки, а также друзья девочки и подруги мальчика.
Жили друзья подруг, которые были иногда друзьями мальчика или друзьями девочки, а иногда были просто людьми из прошлого, настоящего или будущего.
Жили также подруги друзей, которые никогда не были подругами мальчика, но были иногда знакомы с подругами девочки, а то и с ней самой.
Но суть не в этом. Суть вся в девочке.
Он звал её Ло.
Нет, совершенно не на манер набоковской Лолите (девочки младшего школьного возраста интересовали его как девочки младшего школьного возраста), его Ло было уже не так мало лет, как могло показаться.
Не сказать, что она была сродни молодым бабушкам с 14-го года, но также нельзя сказать, что она была ребёнком, рождённым для великих исследований и полётам к дальним галактикам. Она была девочкой нашего времени.
А подруги звали её Белая Нога и даже писали о ней книгу в стиле концептуального андеграунда, хотя, некоторые недалёкие учёные называли их литературный слог зазеркаленной реальностью с элементами очкового максимализма.
А мальчик, услышав первые две главы этого произведения (хотя, слово "произведение" звучит пошлостью, по сравнению с тем, что стоит это Это), решил написать свою книгу, да даже не книгу вовсе, а так, анализ на своё бытиё, сродни тому, который он отнёс позавчера в больницу для проверки на простатит.
Кстати о мальчике. Его звали Глю. И он любил Ло. Просто любил. Но любил ли просто?!
Этот вопрос он много раз задавал своему карманному богу, и когда это свершалось, карма вокруг его кармана и близ его, выше и под тканью брюк, светились призывным светом семафора на станции А. Подымались шлагбаумы и журчащие колёсики катились, перестукиваясь, пока на станции П не загорался красный.
Карманный бог улетал на небо за продуктами, а карма шла покупать мальчику пиво, ибо Глю без пива не глючило, а только контачило на пролетающие мимо автомобили и прохожих, спешащих посмотреть на пожар, либо на новое убийство, совершённое мимо пролетающими автомобилями, после того, как они законтачились с мальчиком по имени Глю.
Но и это было не главной неразрешимой теоремой посткоитального существования. Да и не в мальчике дело. Дело-то всё в девочке, которая девочкой как таковой вовсе не являлась, а являлась лишь тогда, когда забегала в гастроном за хлебом, этакая нимфа в собравшемся чулке на расцарапанной коленке, да в боевой будёновке отступающих, наступающих на ноги, рейверов. Их командир в чепце из ослиной кожи однажды спросил у неё: "Ты с нами?". А она ответила ему: "Я с ним". И показала на Глю, который возник подобно киношному ниндзя из-под прилавка.
Он всегда так появлялся, будучи от природы простым обычным пареньком из далёкой лесной деревушки близ Финляндии, где его дед, старый шаман, учил его: "Мой маленький бестолковый внук, сын своей матери и моего сына, запомни - ты ещё и внук моей жены, то бишь твоей бабушки". Эту истину Глю запомнил навсегда, поэтому его появление было ничем иным, как спровоцированной вакциной провокации места помноженной на первообразную времени, подеференцированной через сито.
Впрочем, это тоже отступления.
Так и осталось непонятным, кем являлась Ло. Являлась ли она девочкой, либо являлась лишь тогда, когда звонили часы на старой башне Лондона. Ведь тогда она, подобно Маргарите, являлась в полном неглиже на слет ночных вредителей, в простонародии именуемых эльфами, и учила их, бессловесных и безобразно-милых, элементарным вещам, таким, как Жизнь и Любовь.
А ещё она иногда являлась к Глю.
Глю, оторвав своё беззвучное рыльце в пуху от вороха старых газет или бутылки пива, по щенячьи радовался и царапал изгрызанными ногтями её коленку, что доставляло ей удовольствие, тождественное тому, которое она испытала, пробыв около четырёх часов в клетке с карликовым жирафом.
Ло любила Глю. Просто любила. Хотя любила, ой, как не просто. Но так как карманного бога у неё не было, этот вопрос её не интересовал. Вообще.
Перед ней стояли вопросы поважнее.
Например:
"Почему гвоздь не именуют кепкой, а кепку, соответственно, аквамарином?"
Или:
"Почему сигарет в пачке двадцать, а звёзд на небе всего три?"
Звезда Ло. Звезда Глю. Звезда всех остальных людей.
А бывало, Ло, глядя на, по чопорному оттопыренное, ухо Глю, почёсывая напухшую левую грудь, восклицала, устало и непринуждённо: "Мы будем". На что Глю её отвечал, глобально пыжась и ковыряя пальцем в изодранных обоях: "Н-да..."
После этого он всегда дарил ей подарки: уснувшие грёзы, несбыточные сны, цветные открытки, улетевшие шарики и киндерсюрпризы. А иногда он дарил ей своих детей, но это было не так часто, как хотелось бы ему, и до того мизерно мало, как хотелось бы ей. Дети его были послушными и никогда не баловались, потому что это были тряпичные дети, дети, засохшие на тряпочках.
Ло и Глю очень любили играться. Игры их были до того запредельны, что плюшевый мишка с распоротой глоткой, ставший невольным свидетелем одного из таких безобидных мероприятий, бросился с высоты кресла на пол и засыпал поролоном значительную часть комнаты, за что был незамедлительно сослан в вечную ссылку, на мусорку. Во что же Ло и Глю любили играться?! В Ивана и Марью, в Руслана и Людмилу, в Вовку и Надьку, в Клару и Карла, в тетрис и Уголовный Кодекс. Иногда в кубики. А в солдатики Глю игрался принципиально один, как Ло в нравственный бодибилдинг.
Им было хорошо вдвоём, но либо за ней приходила стерильная ночь, либо за ним транзитное утро. И их не становилось. Крылья прилетевших грачей уносили её в мир иллюзорного, но осязаемого, его же принимали к себе мужчины в помятых одеждах.
Калорий, затраченных ими на борьбу с разлукой, вполне хватило для того, чтобы воскресить Мао и сразить муху, летящую по траектории пули. Но такой научной работой они не занимались, особенно Ло.
Глю, нужно сознаться, бывало, появлялся в московских подземках метро и, до неприличного трезвый, орал в глухую пустоту, наполненную запахом неандертальского пота, роз и веры, таблицу умножения, за что нередко получал в табло. Но больше всего его расстраивало то, что он мог появляться где угодно, но только не там, где обитала Ло. Нет, он, конечно, мог появляться с ней рядом, но лишь тогда, когда промежутки километражного прыжка составляли между ними меньше, чем количество звёзд помноженное на сумму их возрастных категорий. А это было редко.
Ло любила убивать. Своим грациозным тракторным ботинком она убивала недокуренные окурки, плевки на мостовых и слабые сердца сопливых казанова, которые вились вокруг неё подобно аморфному сонмищу, совершенно не оставляя места для танца её души.
Она убивала себя, когда вражеская орда необъяснимых каламбуров колола шифер её крыши молоточками банальных инсинуаций. Она замирала в анабиозе, подверженная наркотическому состраданию, но совершенно аполитичная к приёму хлеба и воды. В эти часы она была красива как CD группы "Nirvana", загадочна как конфета-подушечка и открыта как "волчий билет".
Впрочем, Глю это не нравилось, потому что никто не хотел умирать. Не хотел и Глю. Но Ло убивала и его. Привычка.
Жёлтый ад с флагом Советского Союза, с подачи стенного терминатора, кидал мёртвую, разлагающуюся конструкцию Глю на паперть чёрно-белых клавиш, глаза его съедали зелёные индикаторы, а изо рта лилось водопроводной струйкой некое подобие мысли.
Это длилось до тех пор, пока табуны белых коней или косяки продразвёрстки не приходили к нему поорать песни о Родине. Их профессионально поставленный хропот выводил из колеи всё, что только возможно: самолёты вставали на перекур, батальонные ангелы пили спирт из дюралевых вёдер, да так, что дети в немецких касках поднимали свои задницы от ночных горшков и начинали задумчиво ковыряться в носу, Петрович, впрочем, как всегда, пил минералку, а Глю, воодушевлённый на пакости, воскресал, долго тужился, вспоминал о розе ветров и, выбрав верное направление, с дерьмом в зубах, шёл производить бомбёжку Хиросимы в близ лежащий туалет. Так он самовыражался.
У Глю была одна мечта - стать Ло, но быть одновременно и Глю. Он был до того болен этой, совершенно сбыточной и неумной затеей, что однажды, с мешком древесных опилок он пришёл на небо.
Секретарь, этакий цербер на побегушках, сонно пережёвывая остатки душевнобольного художника, выслушал Глю, забрал мешок с опилками и произнёс, голосом полным ностальгической радости: " Я сообщу Партайгеноссе о вашем волеизъявлении. Тварь".
Не успел Глю вычистить и Авгиевы конюшни, как ответ на его апелляцию был выдан ему на руки. В нём сообщались, удручающие его факты, мол: " Фак - ты!!!"
Дело в том, что Ло опередила, изъявив волю никогда не быть Глю, а право голоса на небе свято так же, как пук умирающего, если тот не последний.
Так Глю остался без мечты и опилок.
Чем же примечательным ещё была знаменита эта пара, Ло и Глю? Всем. Именно о них написаны все книги, именно с них писаны все картины, включая пейзажи и натюрморты. Будучи некой абстракцией, с завуалированными контурами, они являются совершенно обыкновенными кусочками материи, сочетающими в себе приливы и отливы с периодичностью цифры "шесть", разделившие неизвестность на две составляющие - "НЕТ" и "НЕ БУДЕТ", открывшие закон лунного тяготения и внёсшие поправки в трактат о либидо.