Ночь для меня - это время мучений. По ночам я все снова и снова вижу единственный сон:
Я иду по унылому серому коридору мимо плотно закрытых дверей. Коридор не имеет конца и начала. Мне в нем душно. Мне плохо без свежего воздуха. Мне хочется яркого, радостно-чистого света.
Слышен гул. Словно эхо набата, отражаясь от стен, догоняет меня, бьет меня по спине, по плечам, по ушам.
Это люди. Они мне стучат. Но я им помочь не могу потому, что, проснувшись, они меня не пускают в свои квартиры, дома.
Я люблю по утрам просыпаться под шелестящими кронами умытых росою деревьев. Я люблю утренний свет, прогоняющий холод и страхи, печаль и тоску.
Я радуюсь Солнцу даже тогда, когда всем остальным оно кажется скрытым за сплошной пеленой облаков.
Моя скамейка - самая старая и неказистая в парке. Ее почему-то всегда забывают покрасить и обновить. Но от нее исходит особенный внутренний свет. Его видят обычно лишь те, кто зовет меня в своих снах.
Я уверен, что все проблемы на свете - от недостатка любви. От холода, черствости душ.
Моя скамейка дает людям способность любить. Я ищу тех, кому пока это нужно. Кто захочет хотя бы однажды присесть на скамейку и вобрать в себя свет.
Мы дарим людям свет, но не силу. Силы нет у меня самого. Я жив до сих пор потому, что хозяйка маленького кафе за оградою парка каждый день меня угощала горшочком свинины, неизменным дежурным блюдом, которое, как она уверяла, она никогда не оставляла для меня специально.
Я стараюсь внушить всем, кто сел на скамейку (всем, конечно, из тех, кто не будет за это меня упрекать) аромат пряной томленой свинины, и что пора бы, наверно, поесть. И что вкусно готовят здесь рядом, что запах доносится вон-вон с той стороны.
Но больше к хозяйке кафе я приходить не могу. У нее горе. Ее мать, оставаясь в квартире одна, упала и сильно расшиблась, сломала ногу и ребра. Она не смогла дотянуться до телефона и пролежала весь день на полу. В больнице на третий день она умерла.
Я не слышал, как звали на помощь. Я думал о бренном, земном. Я ел свой обычный обед. Я сам становился похожим на тех, чью заскорузлую кожу не пробил бы не то, что слабый солнечный луч, но даже стрела.
Я говорю, что скамейка "моя". Это верно только отчасти. Я встаю с нее по утрам и ухожу по своим бытовым повседневным делам. Возвращаюсь обычно поздно вечером, когда она уже никому не нужна. Над ней одной в целом парке нет горящего фонаря.
Еще недавно, пока не усну, я слушал шепот листвы, понимая, что ночь неизбежна, но веря, что доживу до утра.
Теперь мне труднее. И дело не только лишь в том, что в последнее время мне удается не часто поесть.
Лето жизни прошло. И прошло далеко не вчера. Уже наступает глубокая осень. Гости к нам приходят все реже. Все тише и глуше я слышу во сне голоса.
Стужа в душах людей. Им любовь не нужна.
Я сажусь на скамейку. Она по началу мне кажется очень холодной. Но она ведь живая, как я. Она постепенно становится теплой и даже горячей.
Я успеваю на долю мгновенья согреть всех-всех-всех обитателей нашей планеты лучами целительных солнечных стрел.
Мне захотелось от счастья заплакать. Но у меня не осталось ни мыслей, ни слез.
* * *
Сотрудники скорой помощи, которых утром вызвал один из ранних прохожих, около часа не забирали старика-бродягу. Они ждали, когда он умрет, чтобы не нужно было пачкать салон автомашины ни его телом, ни, тем, что обычно выходит из тела вместе с душой.
И вот, к запаху пота и грязи, больного, немытого тела добавился резкий, насыщенный запах свежей мочи.
Моча разлилась по скамейке, согревая ее всем своим накопившимся за время жизни теплом.
А когда за не нужным и лишним теперь на Земле остывающим телом приехал фургон, лужа на вдруг опустевших, прижатых друг к другу как пальцы ладони досках скамейки покрылась корочкой льда.
Лед сверкал в лучах Солнца, которое было незримо для большинства из прохожих. Скамейка была чем-то особым. Она оставалась частицей пространства чистого света среди мрака уснувших деревьев, унылых осенних домов и невидящих душ.