Зайдя под вечер по мелкой надобности на "гонку" (1) с грудой размочаленного дюраля на бетоне, бывшего когда-то красавицей "пэкашкой" (2), Кравцов там и задержался. Потому что микояновцы притащили свой "ноль первый БМ" (3), а дел у Фомы, по большому счёту, уже не было. Пританцовывая на морозе он с интересом смотрел, как чёрные куртки облепили машину, чья откровенная брутальность всегда поражала воображение, не идя ни в какое сравнение с лебединым изяществом их родной "десятки" (4).
Техники, наконец, закончили копошение и запустили движки. "Да, уж, это не Люлька!" Свист превратился в толстый, солидный гул, смешаный с керосиновым чадом, а гул сменился звериным рёвом. Кравцов восхищался тому, как машина, распятая под зеленоватым светом ртутных ламп, жадно заглатывала кубометры стылого зимнего воздуха, переплавляя его в стонущую огненную мощь. Нет - Мощь. С большой буквы.
Когда техник в застёгнутом танкистском шлеме на голове вывел двигатели на "максимал", звук исчез. Совсем. Уйдя в какое-то соседнее измерение и оставив в этом мире намёк на себя, ровную пульсацию, болезненно бьющую в барабанные перепонки. Да ещё земля под ногами дрожала, будто собиралась расколоться на части. Кравцов раскрыл рот - не помогло. Постояв с минуту, Фома не выдержал и зашёл-таки за угол домика. Здесь было чуточку тише. Точнее - громче. Будто вату вытащили из ушей, чтоб грохот снова ворвался в голову.
Посмотрев в тёмное небо с пробившимися первыми звёздами, Фома вздохнул, забрал бумаги и пошёл обратно. За печальной стаей покрытых снегом, брошенных здесь навсегда старых машин пришлось остановится. По рулёжке налево, на взлётку, дородно и величаво плыл расцвеченный, точно рождественская ёлка, эмчеэсовский "семьдесят шестой" (5). Совершенно неслышимый за рёвом перехватчика.
Фома чихнул от снежной пыли, сдутой гигантом и, по протоптанной наискось тропиночке, вышел к ангарам. Его, "пятнадцатый", был почти пуст. Кроме отставшего от графика испытаний "утконоса" (6) и разгонной "ноль пятой" "пэушки" (7), там, в углу, по-вороньи сиротливо сложив крылья и шелушась краской, пылился только "черномазый" (8). Несчастный блудный сын.
Вздохнув, Кравцов добрёл до раздевалки. Все уже разошлись. Да и к лучшему это. Нужные слова сказаны, долги закрыты. Жалко уходить, а что сделаешь?
Лишнее барахло Фома утащил домой раньше, поэтому сборы были недолгими. Спецовка, куртка, документы, ключи. Шкафчик, сменивший за много лет с десяток владельцев, снова опустел и стоял теперь, прощаясь с ним тёмно-серыми дверцами.
Кравцов вышел в гулкую тишину ангара, пожал дежурному руку и толкнул деревянную створку двери, прорезанной в почерневшей от старости воротине. В последний раз...