Крутков Эдуард Петрович : другие произведения.

Meжду прошлым и будущим

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  

МЕЖДУ ПРОШЛЫМ И БУДУЩИМ

  
  

ПРЕДИСЛОВИЕ

  
  Книга вчерне написана в 2001 году. Первоначальная версия книги была очень пухлая. Книга лежала у меня не востребованной. Напечатать ее из-за моих финансовых трудностей никак не удавалось. Может быть, это и к лучшему. Потому что я периодически возвращался к книжке и капитально переделывал ее. Как мне кажется книжке это пошло на пользу. Она серьезно похудела. Остался один "субстрат" - слово Солженицына, без лишнего многословия, в котором иногда теряется мысль. В книжке рассказывается о нелегких испытаниях, которые пришлось пережить простому человеку оказавшемуся в переломный момент истории Родины в водовороте тех событий, которые относительно недавно происходили в нашей стране. Личная трагедия героя соединилась с общенациональной, когда в результате политики "Большого хапка" Ельцина страна превратилась в Гуляй-поле батьки Махно. Новая власть пилила и грабила страну и о народе не думала. Человек остался один на один со своими проблемами. Как их приходилось решать герою в какой-то мере тема книжки. В результате из казалось бы безнадежной ситуации он вышел победителем. Известное утверждение, что "один в поле не воин" оказывается иногда может давать осечку. В книге есть рассказы из прошлого моего героя, я их называю ремиксами, мне кажется они хорошо встраиваются в основное повествование. "Между прошлым и будущим"- это прежде всего рассказ о безвременье, которое мы все пережили, когда многому научились и к любым новым вождям, которые, как грязная пена на воде, иногда вновь появляются на политической сцене, наученные горьким опытом, относимся теперь пристрастно, особенно к их обещаниям. Потому что действующие вожди тоже много чего обещали и сейчас уверяют нас, почти цитируя товарища Сталина, о том что жизнь стала лучше, жить стало веселей. Вот только кому? Той кучке олигархов и нуворишей кого они обслуживают? И еще, наверно, собаке Путина, черному лабрадору.
  
  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.ЭЙНА

  
  

ГЛАВА ПЕРВАЯ

  
   В сберкассе очередь в окошко по вкладам была небольшая, всего несколько человек. Я решил постоять, и пополнить свой вклад, увеличить сумму своих сбережений. Деньги у меня сейчас были, но купить что-то из необходимого я не мог, ничего нужного мне в магазинах не было. Вклад у меня был 'срочный' и для вкладчика неудобный, положенные на него деньги 'замораживались' на срок вложения, снять со счета, раньше установленного срока, необходимую мне сумму я не мог, и все же 'лишние' деньги я решил положить на свой срочный вклад, привлекал более высокий процент по этому вкладу. Другого способа легальной капитализации накоплений не существовало. На вкладе сейчас лежало 2.0 тысячи рублей, и даже 3.0 тысячи рублей сумма, до которой я хотел сейчас его довести, погоды не делала, вклад все равно оставался незначительным, крупную покупку на него не сделаешь. Обойтись без этих денег я мог, а проценты по вкладу, которые я получу, когда закрою его, превратятся в дополнительную сумму к нему, пускай небольшую, но не лишнюю. Инфляция была заморским чудом о том, что она вдруг появится у нас, не верил никто. Правительство гарантировало сохранность вкладов их неприкосновенность, стабильность. Политические коллизии, которые уже бушевали за окнами, казалось, к Сбербанку не имели никакого отношения, гарантами спокойной, без потрясений, жизни народа стали: избранный Президентом страны М.С. Горбачев, и премьер-министр, правительства СССР, В.С. Павлов. Люди верили им и бесстрашно держали накопленные на все случаи жизни деньги в банке: на дорогую вещь и на свадьбу, откладывали на похороны, делали завещания. В своих планах на будущее я хотел, имея сейчас такую возможность, довести срочный вклад до приличной суммы и знать, чтобы не случилось со мною, у меня есть средства обеспечить себе сносное существование и не надеяться только на пенсию. Последнее время меня беспокоило здоровье и если, не дай бог, я заболею, вклад выручит меня. Я внес в кассу деньги, женщина кассир ласково улыбнулась мне, отдавая мою сберегательную книжку. Дома я положил её туда, где лежали другие документы, и деньги на текущие расходы и на время забыл о ней.
   Я приехал на работу. Юра Найгас, как всегда, сидел на рабочем месте, на телефонах. Увидев меня, он поздоровался и сказал, что все нормально. ЧП, неприятностей, ничего беспокоящего нет, есть два договора на охрану и их надо оформить. Юриста у нас пока не было, и я занялся договорами сам, просмотрел их, один был на приличную сумму. Мы, влезли в дело всерьез, и, казалось, надолго. Охранный бизнес, когда все вокруг разваливалось, оказывалось брошенным, растаскивалось, тому, кто еще что-то производил или оказывал населению услуги, особенно торговле, нарождающемуся частному бизнесу, был просто необходим. Нестабильность в стране сказывалась на всем. Предприятия терпели большие убытки от хищений продукции и комплектующих. Ведомственная охрана справиться с 'беспределом' не могла, а частенько и сама грешила тем, что воровала то, что должна была охранять. Конкурентов у нас, практически, не было, на работу к себе мы брали только милиционеров, охрана объектов и охраняемого имущества организовывалась профессионально, поэтому даже крупные предприятия старались заключить договор на охрану с нашей фирмой.
   Было 18 августа 1991 года. Я закончил оформление договоров, оставалось подписать их у 'заказчика'. Я решил, что сделаю это завтра. Позвонил Сергей Овчинников, из ГУВД.
   Он спросил: - Ты ничего не слышал?
   - Нет, - ответил ему я.
   - Включите телевизор, - сказал он, - в Москве переворот. Ельцин пытается захватить власть. Для его нейтрализации, и экстремистских сил, которые он возглавляет, создано ГКЧП. Бунтари из всякого псевдодемократического отребья, поддерживающие Ельцина, призывают народ к бунту, к гражданскому неповиновению, призывают его не признавать ГКЧП, который заменит Горбачева до его возвращения из Фороса. Я сейчас приеду, - сказал Овчинников и повесил трубку.
  В ожидании Овчинникова я вышел на Невский. Царило обычное оживление. Был теплый день, и только группка лохматых хиппи, с триколором в руках, осаждала троллейбус. Прикатил Овчинников на милицейском 'козле'. Мы пошли в рюмочную на углу ул. Рубинштейна, выпили водки, поговорили о том чего можно ожидать от бунтовщиков.
   - Ничего, - сказал Овчинников, - очередная буча непризнанного вождя. Жаль что недосягаем, депутат, а так аккуратно бы ёбнули, чтобы стал заговариваться, оратор сраный, и помнил бы только детство, сиську просил, или в речке, где уже тонул, утопили. И все бы сразу успокоились. А все оттого, что не помнят заветов вождя всех народов. Что он говорил: 'Есть человек, есть проблемы. Нет человека и нет проблем'. Таких провокаторов, как Ельцин, надо сразу же отстреливать, как взбесившихся в стаде животных, чтобы не будоражили других.
  Мы выпили ещё и поехали домой, по дороге я купил себе бутылку шампанского. Сел на балконе пил и смотрел сверху на зеленеющий у дома сквер, наслаждаясь теплом и покоем. Я рано лег спать. Утром на работу поехал в метро. Вокруг всё было спокойно. К разговорам я не прислушивался. Думал о том, что бухгалтерский учет надо переводить на компьютер, это удобно и быстро, а главный бухгалтер нашего предприятия, Сережа Матвеев сопротивляется, у него свой резон. Это был упрямый и не уважающий мнение других, себе на уме, грубый человек. Надо было с ним ссориться. Обращаться к Овчинникову, чтобы тот ему вправил мозги, я сейчас не хотел. Овчинников был единственным человеком в нашей команде кого он боялся, тот пригласил его на работу; мне казалось спешить не стоит и вопрос решиться сам собой.
   Место моей работы находилось во Дворце Штакеншнейдера, у Аничкова моста, напротив исполкома Куйбышевского Совета депутатов трудящихся. Первое, на что я обратил внимание, подходя к месту своей работы, это развевающийся на здании исполкома триколор, старый российский флаг, больше известный как флаг армии предателя, генерала Власова, созданной гитлеровцами во время Отечественной войны. Я подумал, что эта очередная выходка дерьмократов но, придя на работу, понял, что это не так. В последнее время новоявленные российские демократы, которых народ скоро прозвал 'дерьмократами' сделали триколор своим символом и использовали на своих мероприятиях, метили себя, места своих собраний, как волков в загоне. Они даже чем-то напоминали их. Такие же голодные, нетерпеливые, готовые перегрызть глотку любому оппоненту. В основном, это были обиженные властью люди, евреи, и те, кому при коммунистах пробиться к 'кормушке' с привилегиями без партийного билета не удалось. Они сбежали из страны, а сейчас, почувствовав, что пахнет жареным, вернулись, рассчитывая, что когда власть коммунистов рухнет, новая власть их стенания за рубежом не забудет, и все они окажутся при деле, где-нибудь на кремлевской кухне, и насытятся. Этих людей называли диссидентами.
   Ельцин, ещё задолго до 19 августа 1991 года, почувствовал, что ему не удержаться в Кремлёвском ареопаге, в Политбюро. Он был кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС. Кремлёвские старцы и Горбачёв, наелись им досыта и не собирались и дальше терпеть его в составе Политбюро, оставаясь только наблюдателями его неумной шумной политической игры, по существу направленной против них, терпеть самовлюблённого индюка, его глупость, пьянство, они больше не хотели и собирались выгнать его из Политбюро, ему грозила политическая смерть, ибо человек пиарящий себя, скандалами с власть предержащими, человек по своим деловым качествам неспособный быть дельным руководителем никому был не нужен. Несмотря на всю свою примитивность, чтобы не исчезнуть в политическом небытие, Ельцин всё-таки нашёл выход из казалось безнадёжной для него ситуации, превратился в оборотня, устроил театрализованное представление в зале заседаний Верховного Совета СССР, где отрекся от партийного прошлого и сдал Горбачёву свой партийный билет, таким образом, публично порвал с коммунистами, обвинил старцев из Политбюро в его травле за демократические взгляды, и вскоре стал лидером набравшего силу демократического движения в стране. Ему поверили, тем более, Горбачёв всё время публично критиковал, закусившего удила, потерявшего чувство реальности, своего коллегу, с трибуны Съезда Советов. 'Борис, ты не прав' - говорил он ему. Скоро эта фраза стала весьма популярной благодаря артисту эстрады Максиму Галкину.
  В результате народ стал смотреть на Ельцина как пострадавшего за правду, опального, преследуемого коммунистами бунтаря. Страсть русских людей к таким властью обиженным людям и юродивым известна, он стал самым перспективным политическим деятелем в стране, развил бурную уличную деятельность и скоро стал вождём маргинальных слоёв населения, которые не очень разбирались в политике, но жаждали, как и весь народ демократических перемен. Ельцин, чувствуя, что у коммунистов почва уходит из-под ног, решил не упустить подходящего момента взять власть в свои руки. Таким 'моментом истины' стало 19 августа 1991 года. Политическая обстановка в стране была настолько накалена, что без армии, введения войск в крупные города, без объявления чрезвычайного положения успокоить страну уже было невозможно. Кровопролитие было неизбежно. Горбачёв испугался развития событий, необходимости стать диктатором и сбежал 'отдыхать' в Форос, вместо себя оставив ГКЧП, который должен был любыми мерами успокоить страну. Бегство Горбачёва, неприятие народом ГКЧП, его бездействие, дали так необходимый Ельцину карт-бланш.
   В результате контрреволюционного переворота, он вошёл в историю России, как 'Бархатная революция', Ельцин получил власть, практически брошенную коммунистами, она свалилась в первые, подхватившие её руки. К сожалению, она попала в руки авантюриста, лжеца, человека случайного, не обладающего и толикой харизмы необходимой вождю, но такова была воля Всевышнего, в который раз обрекающего страну и народ на новые испытания.
   Не смотря на то, что власть в стране поменялась, пока кроме внешних признаков, стали громиться, сноситься или меняться символы прежней власти, других существенных перемен, которые негативно отразились бы на нашем существовании или нашей деятельности мы не ощущали. И даже наоборот, период, когда новая власть обозревала свои владения и расставляла на местах своих людей, когда составлялся план первоочередных мероприятий, когда власть ещё только собирала силы для тотального захвата страны, готовилась к Большому Хапку, царило безвластие, силовые структуры были охвачены параличом, потихоньку стал раскручиваться маховик махновщины, мы это сразу почувствовали, наше предприятие, ориентированное на охранную деятельность, ощутило небывалый всплеск спроса на наши услуги, которые мы по-прежнему исправно оказывали. Конечно, нас это радовало. Правда такая наша монополистическая деятельность продолжалась недолго.
   Вскоре вышел 'Закон об охранной деятельности', который разрешал практически любому гражданину России заняться частной охранной деятельностью. Первыми частные охранные предприятия организовали бывшие милиционеры. В законе при организации охранного бизнеса им отдавалось предпочтение. По началу у охранных предприятий были проблемы с оружием. Смешно, но оружие, по новому закону частным охранным предприятиям иметь не разрешалось. Но скоро это препятствие было преодолено. Подзаконными документами была разрешена аренда оружия в своих территориальных управлениях МВД, но только бывшим работникам органов МВД, КГБ и военнослужащим, принимавшим участие в боевых операциях в составе воинских контингентов воевавших за рубежом. Под завесой Закона, создали свои охранные предприятия бывшие 'афганцы', настоящие, и те, кто там никогда не был, имел фальшивые документы, занимался рэкетом и одновременно давал крышу 'своим' предпринимателям, не позволял грабить их другим. Эти охранные предприятия, как правило, состояли из кавказцев. Они стали делить охраняемые территории на свои и чужие, стали заниматься оптовой торговлей, организовали рынки, там хозяйничали разные этнические группировки, в основном, азербайджанцы и чеченцы, последние сохранили свой бизнес, и когда в Чечне началась война, они передали своё дело подставным лицам, а сами ушли в подполье. В таких предприятиях грань между охранником и бандитом была неразличима.
  После такого поворота событий нам ничего не оставалось, кроме санации своего бизнеса. Благодаря хорошим отношениям Овчинникова с командиром ОМОНа милиционеры его отряда по-прежнему работали на наших объектах, но дело глохло, люди не хотели у нас работать, в других местах им платили больше.
   Наконец мы нашли выход. Прикрыли охранный бизнес и организовали производство штемпельно-граверовальной продукции. Тогда этот бизнес был не поднятой целиной. ПО 'Парус' давно монопольно занималось выпуском этой продукции и конкурентов у него не было, разрешительная система ГУВД строго следила, чтоб так было и дальше. Единственное в городе, не считая 'закрытой' типографии ГУВД им.Урицкого, оно не справлялось с объемом заказов. И все же директор ПО 'Парус', когда ему предлагали помощь, был против, не хотел появления конкурентов. Но начавшийся бум предпринимательства, огромные очереди на приемном пункте, большие сроки выполнения заказов, недовольство людей, заставили Ленгорисполком и 'разрешителей' пойти на расширение производства печатей и штампов и отрыть еще одно предприятие.
   У 'разрешителей' уже лежало подготовленное мною письмо в адрес Ленгорисполкома с просьбой разрешить нашему предприятию заниматься производством печатей и штампов. Все было разыграно как по нотам. Овчинников переговорил со своим начальником, разрешители подчинялись ему, и они после разговора с ним, с его визой на моём письме, поехали в Ленгорисполком. В итоге появилось распоряжение Ленгорисполкома за подписью Щелканова, тогда председателя Ленгорисполкома, разрешающее производство штемпельно-граверовальной продукции двум предприятиям города: ПО 'Парус' и нашему предприятию. Заканчивалось распоряжение словами: 'считать дальнейшее расширение производства печатей и штампов в городе и области нецелесообразным'. Ура! Это была наша победа. Первое время у нас, как на 'Парусе', стояла очередь заказчиков. Опять появились деньги, но надо было всё время думать о будущем. Не смотря на распоряжение горисполкома, потенциальные конкуренты уже ходили вокруг нас.
   Пока наши дела шли хорошо, будущее не особенно волновало нас. Мы иногда бросали все дела и уезжали куда-нибудь расслабиться. Большим любителем по устройству таких мероприятий был у нас главный бухгалтер, Сережа Матвеев. В городе мы часто по его инициативе заезжали в кафе 'Пельчевар', тем более, что оно находилось рядом с моим и его домом. Было удобно. Если кто-то из нас перебирал или перебирали мы оба, дом был всегда рядом. Нас считали в одной команде, жили мы по соседству, нас связывал общий бизнес. Я доверял ему, старался не обижаться на ту заносчивость, с которой он вел себя, на попытки командовать и принимать решения не согласованные со мной, я хотел жить с ним дружно, все-таки главный бухгалтер, но ничего не получалось и не по моей вине. Несмотря на его поведение, я вел себя по отношению к Матвееву лояльно. Работать с ним было архитяжело, но его привел Овчинников, он знал Матвеева, и свой выбор главного бухгалтера сделал сам, не согласовывая этот вопрос со мной. И теперь я вынужден был терпеть неудобного, тяжелого в общении человека. Единственным утешением было то, что бухгалтер он был действительно неплохой. Правда, на работе это сказывалось странным образом. Он много пил и поэтому часто запускал дела, и мы платили налоговой инспекции штрафы, деньги для нас совсем не лишние. Но каким-то образом ему удавалось эти штрафы аннулировать или переводить в зачёты по другим платежам. Его расхлябанность не касалась сроков сдачи балансов, которые он всегда сдавал вовремя; балансы и годовой и квартальные принимали у него с первого раза, что удавалось не каждому.
   Матвеев дружил с Овчинниковым, кроме того, у них все время были какие-то дела, и он участвовал в этих интригах. Овчинников в совершенстве владел мастерством подковёрной игры. Он был вдохновителем и организатором всей 'кухни' предприятия, считая себя выше всех, полагал, что он мотор всего дела и без него все рассыплется. Он работал в ГУВД и считал себя 'куратором' нашего предприятия, без его ведома не принималось ни одного решения. Даже 'крышу' предприятию организовал он. Если возникала угроза нашему бизнесу или людям, занятым в нём Овчинников привлекал ОМОН, с командиром которого был в приятельских отношениях. Он участвовал во всех наших пьянках, так как на них часто решались все наиважнейшие дела предприятия, которое он считал своим. Пока мы занимались охранным бизнесом, я, естественно, находился в сильной зависимости от него. Людей в милицейской форме для наших объектов подыскивал Овчинников. Он договаривался с командирами подразделений ГУВД и МВД о выделении милиционеров для работы у нас. Теперь с ликвидацией охранного бизнеса я стал зависеть от него намного меньше. Акцент в распределении ролей сместился, и это раздражало его. Внешне все было хорошо, но идиллии отношений в нашем треугольнике не было.
   На этот раз мы поехали в Жихарево, местечко под Выборгом, на базу отдыха гостиницы 'Ленинград'. Была весна, было чистое голубое небо, было тепло и кое-где в городе, на солнце, распускалась черемуха. Мы ехали отдыхать и радовались как дети. У всех было хорошее настроение. Овчинников взял с нами своего приятеля Кирилла, у него был микроавтобус РАФ, и мы ехали в нем. РАФ, принадлежащий нашему предприятию, я гнал за нами, на всякий случай. Мы ехали, смеялись, рассказывая, друг другу какую-то чушь, пили, закусывали, в общем, отдыхали после тяжелой рабочей недели. На базе нас должны были кормить, но для импровизированных фуршетов на свежем воздухе, в каком-то ресторане по пути мы взяли много вкусной и разной провизии.
   Был праздник, страна отмечала День Победы, и поэтому на базе мы собирались пробыть два дня. Машину трясло, пить было неловко, и мы часто останавливались где-нибудь в понравившемся месте. Присаживаясь или стоя, пили под тост или просто так. Овчинников взял удочки, они у него были фирменные, и собирался рыбачить. Ему было невтерпеж, и если мы останавливались у воды, у какого-нибудь водоема, он доставал удочку и пробовал закинуть крючок с приманкой, но почти везде стоял лед, открытая вода была только у берега, и у него ничего не получалось. Мы смеялись над ним, он прятал свои снасти, и мы ехали дальше.
   На базу мы приехали вовремя. Нас ждал обед. На базе были еще какие-то гости, небольшая группа туристов из Эстонии, работники гостиницы 'Интурист' из города Пярну. Редкие гости по нынешним временам. Не смотря на существующую теперь границу, люди продолжали дружить и ездить друг к другу. Они приехали на выходные в гостиницу 'Ленинград', с которой у них были давние партнёрские отношения. В группе, в основном, были молодые девушки. Мы были уже навеселе и немедленно стали знакомиться с ними. Матвеев галантно раскланивался и загадочно улыбался. За обедом решили объединиться. Мы с Овчинниковым сели за стол с двумя прелестными эстонками. Одну звали Эйна, другую Ыйя. Запоминающиеся имена. Ыйя хорошо говорила по-русски, у Эйны был небольшой акцент делающий её речь очаровательной, тем более она почти не делала ошибок при произношении русских слов. За обедом к общим для всех блюдам мы поставили на стол из своих запасов шампанское и водку. Все радостно зашумели. Обед, как говорится, прошел в теплой и дружественной атмосфере.
   После обеда мы пошли прогуляться к озеру и пригласили новых знакомых. Ыйя и Эйна пошли с нами. Овчинников взял с собой спиннинг. Кирилл, зная заранее, что тот ничего не поймает, рыба еще спит и клева не будет, взял из наших запасов два свежих сига. Рыба была большая и красивая и наверно еще вчера плавала в Ладоге. Овчинников был настроен решительно и вечером собирался из пойманной рыбы варить уху. Кирилл ничего не сказал ему. Матвеев и Юра Найгас несли шампанское и водку.
   Озеро было в низине. Довольно крутой берег зарос деревьями и кустами, и чтобы спуститься по нему, надо было продираться сквозь чащу леса. Как ни странно льда на озере почти не было. Овчинников обрадовался. Мы собрали сухостой и зажгли костер. Овчинников ходил по берегу и забрасывал снасть с хитрыми импортными приманками. Но все было напрасно. Никто не хотел попасть к нему на крючок, рыбка еще спала и ждала лучших времен. Я позвал Овчинникова к костру. Девочки по-деловому, быстро и умело приготовили и разложили закуску. Вылетела пробка от шампанского и мы выпили опять за знакомство, потом за рыбку, чтобы ловилась большая и маленькая. Овчинников все еще надеялся что-нибудь поймать. Выпили за дружбу. Дружба соединяет людей и приносит всем много радости и счастья. С нами у костра сидел шофер с нашей машины, человек не пьющий. Ехать ему было никуда не нужно, радостная, приподнятая атмосфера встречи подействовала и на него, и он тоже решил выпить с нами и немного расслабиться. Первый, второй и третий тосты следовали почти без перерыва. С непривычки, от спешки, с которой чередовались тосты, шофер опьянел. Девочки пили мало. Мы же, наш коллектив, такие бойцы, как я и Овчинников, привыкли к космическим нагрузкам. Когда взяли первую высоту, нагрузились немного, решили сделать небольшой перерыв между тостами, сидели ловили кайф. Рассказывали девочкам о себе, о жизни в большом городе и о проблемах связанных с жизнью в этом большом муравейнике, о недоброжелателях и завистниках, которых в нём полно. Они мешают нам мешают нам радоваться и дышать свободно. Кирилл взял спиннинг Овчинникова и ушел к озеру. Эйна и Ыйя работали в бухгалтерии гостиницы. Матвеев стал рассказывать им, как непросто нам живется: - 'Все кто может грабит нас, забирают заработанное. Испортить нам жизнь стремятся и налоговые органы и бандиты, я подсчитал, - сказал он, - что если всем отдавать что просят, то при выручке в 100 рублей придется поборов отдать 101 рубль, один рубль добавить из своего кармана. И идти по миру с протянутой рукой. 'Горе от ума', и только, если голова на плечах и знаешь, как делать деньги. Если честно помогаешь государству накормить убогих, тех, кто не может заработать себе на хлеб, то имеешь одни неприятности. 'Так жить нельзя'', - еще одной цитатой завершил он свой монолог.
   Конечно, Матвеев кокетничал, пускал девочкам 'пыль в глаза'. Он хорошо знал, что 'официальной' крыши у нас нет, и бандитам мы ничего не платим. Была история, когда пришли к нам какие-то кавказцы, мы только открылись, и охраны у нас не было. Был обед, и в приемном пункте было пусто. Бандиты стали требовать выручку: Ольга, приемщица заказов, успела снять трубку прямого телефона с Овчинниковым, тот, к счастью, оказался на месте и моментально примчался сам и ОМОН вызвал в подкрепление. Кавказцы не успели даже удивиться, так все быстро произошло, ребята из ОМОНа сложили их как дрова и увезли.    Hа озере мы находились уже довольно долго. Вечерело. Солнце опустилось за деревья, его стало не видно, только отдельные лучи пробивались сквозь голые ветки деревьев. На озере потемнело. Мы стали собираться на базу, пора было ужинать. Пришел Кирилл и принес две давеча заготовленные рыбины, показал их нам, чем вызывал восторг присутствующих. Сказал, что поймал. Овчинников недоверчиво смотрел на него. Рыба была холодная и мокрая. Сережа поверил и расстроился. Похолодало. Мы выпили на дорожку и полезли вверх на дорогу. Чистить рыбу, охранять костер и имущество, преимущественно водку, остался Кирилл и Виктор-шофер. Виктор был заметно пьян, но держался и все соображал. Мы быстро поужинали, взяли все необходимое для ухи и опять пошли к озеру. Наши эстонки сказали, что немного отдохнут и придут к нам. 'Не забудьте взять ложки побольше, - пошутил Овчинников, и добавил: - и тарелки на всех, а то есть уху не с чего'.
   На озере было совсем темно. Белый дым от костра шел в нашу сторону. Скоро, сквозь деревья, внизу у озера, мы увидели и сам костер. Теперь продраться к нему было нелегко. В темноте мы натыкались на деревья, прутья кустов стегали нас и лезли в глаза. У костра все было готово. Рыба была почищена, картошка, специи, лучок лежали рядом. Мы закинули все это в большую кастрюлю, которую взяли на кухне. Виктор повесил кастрюлю над костром, и мы стали ждать, когда уха закипит. Пока уха варилась мы выпили за удачную рыбалку, за то, чтобы уха получилась вкусная. И тут Овчинников вспомнил, что для густоты и вкуса ухи нужна бы еще и рыбная мелочь: - 'Ершей, карасиков бы хорошо', - мечтательно вздохнул он. Ему не давала покоя пойманная Кириллом рыба: - 'Послушай, Кирилл, а в каком месте на озере ты поймал сигов? - спросил он Кирилла и хитро сощурился: - Завтра покажешь'? Хоть и пьяный, но он понимал, что его разыграли.
   Уха была готова, ждали к столу гостей: Матвеева, который с нами не пошел и эстонок. Уху сдвинули на край костра, чтобы не кипела, подбросили валежник, чтобы было светлей, и белый дым, который повалил от костра, указывал к нам дорогу. Опять выпили. Юра Найгас пошел встречать девочек и привел их. Они не забыли и принесли тарелки и ложки. Матвеева с ними не было.Пока девочек не было, все притихли, присутствие красивых эстонок будоражило наших мужчин. Ах, природа мать, влечение полов, и знаешь, что ничего не будет, но что-то уже не так, кровь бежит быстрей, по-другому, и болтаешь, говоришь глупости, и водку пьешь чаще. Чтобы заметили? Чтобы быть на виду? А зачем? А вот нет их и тишина и говорить не о чем. В природе тоже безмолвие, никто не щебечет, не ухает. Трещит, догорая костер, от костра по деревьям ползают какие-то страшные тени, голые ветки, словно чьи-то руки, цепляются и норовят утащить от костра, в темноту, прочь. Весна, но все еще спит, и все равно хорошо. Этот покой, и выпитая водка наводят беспричинную грусть.
  Пришли наши эстонки все встрепенулись, опять приободрились. Виктор стал разливать всем уху. К нему потянулись тарелки. Он стоял у костра и пошатывался. Ыйя взяла у него разливную ложку и стала раздавать уху сама. Уха удалась на славу с дымком, и получилось её много. Я сказал: - 'Завтра, кто захочет, сможет попробовать заливной ухи. Всю сегодня не съесть будем доедать завтра. Она с похмелья хорошо идёт', - вспомнил я свой личный опыт.
   Никто не отозвался. О завтра никто еще не думал, не закончили пить сегодня. Было совсем темно, медленно догорал костер. Кругом было тихо и таинственно. Казалось мы в глухом лесу. Оставшуюся уху и водку мы решили оставить здесь, чтобы завтра прийти сюда похмелиться. Чувствовалось, что все устали. Овчинников обнял Ыйю. Они сидели, накрывшись его кожаной, на меху, милицейской курткой. Эйна сидела с Юрой Найгасом. Они молчали. Надо было собираться домой, на базу. Стали гасить костер. Виктор стоял, наклонившись к нему, и заливал его водой из ведра. Костер зашипел и погас, вырвавшийся белый дым устремился куда-то вверх. Стало совсем темно, вдруг, видимо, оступившись, Виктор потерял равновесие и рухнул в костер. Искры от еще не погасшего костра разлетелись из-под него в разные стороны. Виктор был массивный мужик килограммов сто с лишним весом. Еще минута и он бы сварился в костре. Мы с Овчинниковым изо всех сил тащили его прочь, медленно вытягивая его из костра, и только подбежавший Найгас спас нашего товарища, схватил его за пояс, приподнял над костром и перенес в сторону от него. Виктор был цел и невредим, и поджарить себе ничего не успел. Он лежал у костра, не поднимался, и, как Герасим в 'Му-му', что-то мычал. Одежда была тоже цела, только вся испачкана пеплом. Сначала мы растерялись, а теперь пришли в себя и радовались, что все закончилось благополучно. Наверх, на дорогу, через кусты, которые во тьме стали непроходимыми, Виктора мы несли на руках. Кирилл пригнал с базы, до которой было метров двести, автобус, все погрузились в него и поехали.
   В холле, в мягком кожаном кресле, дремал Матвеев. Ему, видимо, было до нас не дойти, рядом стояла початая бутылка водки. От шума он очнулся, посмотрел на нас, и пьяным голосом спросил:- С кем сыграть в шахматы на бутылку'?
   - С Виктором, - предложил ему Овчинников, мы несли того на руках мимо дежурной. Дежурная не удивилась, увидев нас с поклажей, спокойно смотрела, как мы заносим пьяного товарища в номер: - 'А грязи-то на нем сколько'! - ужаснулась она и дала нам щетку. Пришлось Виктора чистить. Мы поставили его у стены дома и пытались привести его одежду в порядок. На ногах он не держался и все время норовил присесть, а одежду оставлял в руках того, кто его держал. Выполнив поручение дежурной, все получили от неё ключи от своих номеров. Виктора занесли в один из них, и сами разбрелись по своим номерам.
   Наши номера были на втором этаже. У меня был номер на двоих с Овчинниковым. Большой и неуютный. Мебель самая необходимая. Кровати скрипели и, видимо, были из списанных, из гостиницы 'Ленинград'. Был еще стол, два стула, по коврику у кровати, вешалка, зеркало и умывальник. Туалет в коридоре. Я спросил Овчинникова:
   - Какие у нас на сегодня планы и чем будут заниматься наши новые знакомые? Я подумал, что у костра он сидел с Ыйей и, наверно, должен знать, чем они собирались заняться сегодня вечером. Он сказал, что по программе у нас поход в гости к девочкам из Пярну. 'Они приведут себя в порядок, и попозже мы пойдем к ним с визитом вежливости. Они пригласили нас'. Пришел Матвеев все с той же недопитой бутылкой водки.
   -Тебе что, все никак не справиться с нею? - спросил я его.
   - Да уж помоги, - предложил он.
   Мы выпили. Я понял, что он пришел к нам, как это было принято у нас, поговорить о делах наиболее важных, и которые на трезвую голову решались трудно, они касались нас самих или близкого окружения кого-то из нас, и тут без обид и ссор ничего не делалось. Оказалось, ошибся. Матвеев выглядел, усталым, расслабленным и настроенным благодушно. Он в своей манере пьяной душевной расхлябанности приставал к Овчинникову: - Ну, давай, ну сыграем со мной в шахматы на бутылку - уговаривал он того. Овчинникова за шахматами я вообще никогда не видел. Он не играл ни в какие игры.
    Помню на даче обкома комсомола, на Суходольском озере, зимой, пьяный, он любил прятать в снег водку и затаптывал это место. А утром чтобы похмелиться водочкой 'со слезой' искал её, доставляя себе мазохистское наслаждение от поиска и не всегда удачных раскопок. Психовал если не находил бутылки, бросался на всех, уговаривая: - 'Отдайте, ведь также нельзя, садисты, на вас креста нет, вы не знаете какая это мука, я не выдержу этой пытки'. Конечно, никто не собирался его мучить, ему наливали из другой бутылки, и он затихал. Как свежий ветер налетал на него первый кайф, становилось легко и безоблачно, глупое счастье стучало в висках, ему казалось, что он видит, как под снежным покровом расцветают фиалки, в ушах звучала музыка; его охватывала сладкая дрожь, он опять праздновал короткие именины сердца. А потом, летом, я находил спрятанную зимой водку где-нибудь у дома в траве.
   Когда мы с Овчинниковым работали в обкоме комсомола, первыми секретарями были Александр Калякин, а потом его сменила Валентина Матвиенко. Калякин на дачу приезжал часто, попить водочки, поохотиться, а Матвиенко была здесь всего несколько раз, ей все нравилось, но она считала, что очень далеко от города и нет телефона, поэтому предпочитала отдыхать на госдаче, в Репино. Были и другие гости, но большее время года дача пустовала.
   Дача была в ведении управлении делами обкома комсомола, в котором мы работали, и, практически, находилась в нашем распоряжении. Тут было хорошо и зимой и летом; в стороне от посёлка, у самого озера. Тихо, пустынно. Это место когда-то выбрал и построил здесь свой дом писатель и хороший человек, Василий Лебедев. Его первая книжка об этих местах. Дом был зимний, он жил в нем круглый год, писал книжки и в соседнем посёлке учил детей грамоте.
   Случайно, познакомился с Ростиславом Николаевым, тогда первым секретарем обкома комсомола, они подружились, тот приезжал сюда к егерю поохотиться, теперь стал останавливаться у писателя.
   Как это практиковалось в то время, Николаев, попросил в Союзе писателей, чтобы на молодого, самобытного, писателя, пишущего о деревне, обратили внимание. Тогда о писателях из глубинки, 'деревенских писателях', только заговорили, 'открывать' их было модно, появился даже литературный жанр, 'деревенская проза'. Распутин, Проскурин, стали самыми заметными и талантливыми представителями этого направления в советской литературе и именно тогда заговорили о них.
   Василий Лебедев благодаря покровительству Николаева стал членом Союза писателей, а скоро получил за первую и пока единственную книжку: 'Маков цвет', премию Ленинградского комсомола. Свой дом он продал обкому комсомола, а на другом берегу озера построил новый, большой двухэтажный дом, тоже на отшибе, подальше от людей. Добраться до него можно было только на лодке по озеру или от поселка Лосево по шоссейной дороге, протянувшейся до Ладоги, на автобусе.
   У него были большие творческие планы. Исторический роман 'Рябиновый цвет' он еще не написал, а по нему уже что-то ставили или снимали. Не дописал он роман. Он был очень близорукий и рассеянный человек и водил машину. Погиб он трагически, случайно. Навстречу ему по шоссе, под гору, спускался молоковоз с бочкой. Была ранняя весна, по утрам ещё примораживало, на дороге лёд, скользко, и водитель стал притормаживать, бочку занесло на встречную полосу, и она смяла 'Москвич', на котором ехал писатель.
   Старый дом развалили и на его месте построили, как он официально назывался во всех документах: лагерь комсомольского актива. Территория под дачей обкома комсомола стала больше, её огородили забором. Кедр, который посадил писатель недалеко от своего старого дома, теперь был на её территории. Не знаю хуже это или лучше по нынешним временам, дом приватизировали, и никто не знает, что делается за забором, которым обнесли теперь бывшую дачу комсомольских вожаков. Когда писатель жил здесь, мы как-то шли по участку, подошли к дереву, которое прижилось, быстро росло вверх, набирало силу, радовало свои жизнелюбием, погладил шероховатый ствол, потом как бы в шутку, улыбаясь, продекламировал строчку стихотворения А.С.Пушкина: - 'Я памятник воздвиг себе нерукотворный', - и добавил, - вот посмотри, лучшая память, о человеке. Посади такое дерево. Живет пятьсот лет и больше. Представляешь, сколько всего случится за это время на земле. Прах забвения останется от нашего времени, обычная земная пыль, а дерево все будет расти, зеленеть, и память о наших днях оно будет хранить в самом сердце, в сердцевине, в самых маленьких годовых кольцах ведь они его юность'.
   Когда, в последний раз, а это было давно, я видел кедр, который посадил когда-то писатель, он был совсем взрослым и уже плодоносил, на ветках красовались кедровые шишки. На даче был водопровод, газ, камин, бильярд, роскошный, старинный. Он долго стоял в Смольном, там, в пятом подъезде, размещался обком комсомола до переезда в здание Дома политического просвещения. Когда переезжали в новые помещения обкома ВЛКСМ места для бильярда не нашли или не захотели компрометировать себя этой игрой. Играть в бильярд на публике секретарям обкома комсомола было несподручно. Игра не запрещенная, но и не культивируемая среди комсомольцев как какой-нибудь вид спорта, например, 'городки'. Бильярд считали игрой азартной, как карты, кое-где в него играли на деньги. Какая-то нехорошая тень падала на руководителей комсомола города и области, играют в бильярд, да ещё почти на рабочем месте. В общем, кто-то распорядился убрать бильярд с глаз долой, куда-нибудь подальше. Так он оказался на даче обкома комсомола, но прежде Юра Мелешин, из управления делами, свез его в город Пушкин на бильярдную фабрику и отреставрировал. Специалисты на фабрике дали высокую оценку раритету и бережно, как какой-нибудь музейный экспонат, приводили его в порядок. Потом, на даче, без ухода, он опять быстро принял затрапезный вид, таким он стоял в Смольном, как и там кто теперь только не играл на нём. А в каком виде? Как правило, за игру принимались, когда игроки уже плохо стояли на ногах, плохо видели, и плохо соображали.
   Как-то зимой, мы с Овчинниковым провели на даче целый месяц. На станцию Громово пришел целый состав с домиками для организации лагеря комсомольского актива. Нам надо было решить эту проблему. Это был 1980 год. Уже было ясно, что Олимпиада-80 провалилась. Стране, мировое сообщество объявило бойкот. 'Империя зла' начала войну в Афганистане, языком переговоров с ведущими государствами мира стала ядерная мощь СССР. Это не нравилось никому.
   ЦК ВЛКСМ, где-то в Сибири, с каким-то заводом, заключил договор на поставку нескольких тысяч домиков, переделанных из строительных вагончиков, для организации олимпийского лагеря, где-то под Москвой. Теперь, когда стало ясно, что олимпиада пройдет по другому сценарию и будет намного скромней и количество участников олимпиады ожидается меньше, и в таком количестве домики не понадобятся, волевым решением, никого не предупредив, ЦК ВЛКСМ составил для завода разнарядку, по которой тот стал эшелонами рассылать домики по обкомам и крайкомам страны. Они приходили в города, неделями простаивали на станциях, пока решали, куда их деть. Их разворовывали, обкомам и крайкомам ВЛКСМ, ЦК ЛКСМ республик, железной дорогой выставлялись огромные штрафы за простой вагонов. В конце концов, все, кто как мог, решили вопрос с домиками и куда-то пристроили их. Продавать домики, ни частным лицам, ни организациям, не разрешалось.
   Мы свезли свои домики к даче обкома ВЛКСМ. Помогали военные летчики. Их часть стояла рядом. Целый месяц мы сидели на даче и занимались домиками. От станции до дачи 16 километров. Свозили домики на санях тракторами. Стояли сильные морозы. Обогревали мы себя, трактористов и всех кто работал с нами спиртом, которым выручали летчики. К летчикам мы ездили не только за спиртом возникали и другие вопросы, которые без их помощи мы решить не могли.
   Летная часть стояла недалеко от железнодорожной станции и шоссе, которое шло вдоль полотна железной дороги. Были видны въездные ворота и метров за двести до них, на бетонном основании большие буквы лозунга: 'Слава КПСС'.
   Как-то мы ехали к командиру части с очередной просьбой. По шоссе проехали мимо станции и метров через сто свернули на дорогу, ведущую к летной части. Дорога от снега не чистилась и стала совсем узкой, оттепели и морозы превратили её в каток. Мы ехали на стареньком 'Москвиче', у которого барахлили тормоза. Это было в субботу, накануне выборов в Верховный Совет СССР. По дороге, навстречу нам, двигалась большая машина 'МАЗ', с краном, из летной части. 'МАЗ' перекрыл почти всю дорогу, нам было с ним не разъехаться. Наш шофер запаниковал, нажал на тормоза, и его понесло прямо на 'МАЗ'. Молоденький солдат, шофер 'МАЗа', чтобы избежать столкновения, сделал то же самое. Его машину развернуло, она нырнула в сугроб и стрелой крана снесла часть букв на бетонном сооружении, поставленном вечно славить КПСС. Наша машина остановилась. Мы, с Овчинниковым вышли, чтобы перевести дух. Онемевший от страха шофер остался за рулем. К нам бежал солдат и прапорщик-крановщик. Мы посмотрели туда, куда нырнула машина и остолбенели. Оставшиеся буквы бетонной здравицы, славили другую организацию: 'Слава СС', - прочитали мы. Солдат почти плакал, что-то причитая, прапорщик грозно ругался матом. Бетонное сооружение было специально поставлено так, чтобы его можно было видеть отовсюду и с шоссе, и с железной дороги. Разговор с прапорщиком был короткий и эмоциональный, он виртуозно владел матом и хотел пустить в ход монтировку и кулаки, но, взглянув на Овчинникова, бить нас передумал. Тот стоял, расставив ноги, заложив руки за спину и сурово, насупив брови, из-под очков, смотрел на прапорщика, как на человека только что совершившего тяжкое преступление. Всем своим видом он показывал, что говорить с ним не о чем, драка только усугубит положение, и нары и так ему уже обеспечены. Прапорщик присмирел.
Командира части не было. Замполит и помощник по комсомолу обещали принять срочные меры и убрать провокационный призыв. Мы уехали. Вечером к нам на дачу пожаловали чекисты из части. Мы рассказали свою версию происшедшего на дороге. Что они написали в своем донесении, не знаю. Нас больше никто не трогал. На выборы мы поехали в летную часть, а не в совхоз, который был намного ближе. Когда проезжали мимо места, где вчера попали в неприятный переплет, увидели, что здравицы в честь КПСС нет, осталось одно бетонное основание. Мы проголосовали за кандидата в Верховный Совет СССР, доярку с рекордными надоями молока, и зашли к командиру части. У него сидел какой-то невзрачный мужичонка, в ватнике защитного цвета, без погон, в валенках. Мы поздоровались. 'Вот наш герой, - показал на мужика в ватнике командир части, - газорезчик Петров. Это он вчера спас нас от больших неприятностей. Сегодня уже звонили из политотдела округа, пришлось объясняться. Приказано славу партии, попранную стрелой крана, восстановить. Виновные, солдат и прапорщик уже наказаны. Газорезчик Петров беспартийный, - сказал генерал, - а политический момент оценил правильно, трудился вчера до самого вечера, но задание выполнил. Будем рекомендовать его в партию'.
Генерал нажал на столе кнопку от звонка. Из приемной в кабинет, с графином в руке, вошел помощник по комсомолу.
- Слушаю, товарищ генерал, - вытянулся он.
- Наливай, - показал ему на графин генерал.
Мы выпили. В графине был разбавленный спирт. Выпили за героя, спасшего честь полка и нерушимый блок коммунистов и беспартийных. Мы поблагодарили генерала, пожали ему руку, потом герою, сказали генералу, что приезжали к нему по делу, он замахал руками: - 'Давайте не сегодня', - попросил он, и вежливо выпроводил нас из своего кабинета.
Я сидел отключившись. Сладкая волна воспоминаний захватила меня. Я смотрел на водку, которую налил мне Овчинников и не пил. Они, с Матвеевым о чем-то с явным удовольствием, улыбаясь друг другу, тихо говорили; как это бывает только у нас, когда много выпито, объяснялись в любви друг к другу. Бутылку они допили без меня, только тогда Матвеев встал и сказал, что пойдет к Найгасу играть в нарды. Он ушел. Хлопнула дверь, я совсем очнулся, омут прошлого отпустил меня.
- Ну, как ты? - спросил меня Овчинников.
- Я ничего. Хочешь ещё выпить?
- Я не о том. Пора. Надо идти к девочкам. Наверно не дождались нас, легли спать, тогда не пустят, - сказал он.
Я достал бутылку водки. Овчинников с удивлением посмотрел на меня: - Тебе что мало?
- Нет для храбрости, и ощущения раскованности, я, как приемник, мне надо настроить себя на хорошую волну, хочу быть приятным во всех отношениях.
- Ты смотри, чтобы у тебя в штанах все было настроено, не опозорься перед иностранками. По тебе они будут судить обо всех русских. Ты своеобразный эталон поведения россиянина без штанов, - засмеялся он: - Ты должен оттрахать их так, чтобы они запомнили тебя хотя бы до Пярну, помнили тот Эдем, который ты им подарил, и ночь сексуальных фантазий, вспоминали бы тебя и ни на кого другого не обращали внимания. Ты способен на такой подвиг? Если нет, я не возьму тебя с собой. Мы пойдем с кем-нибудь другим.
Я выпил водки и сказал: - Сережа, ты не прав. Во-первых, почему всю ответственность, за успех нашего визита к милым эстонкам ты перекладываешь на меня одного, а где будешь ты? Во-вторых, они не вчера родились и русских, как и все эстонцы, они отлично помнят, от той грязи, хамства, набегов на магазины по воскресным дням они не оправились и сегодня. Их всех долгие годы оккупации русские 'трахали' ежедневно. Так что с этим у них должно быть все в порядке. В третьих, девушки ведут свободный образ жизни, узы Гименея, не 'пояс верности' и слабеют от шампанского и когда они хотят экзотики, они не отказывают себе в этом, и я уверен, что 'новые русские' уже побывали у них в постели. И последнее: опозорить Россию тем, что вдруг у меня забарахлит 'инструмент', а я уверен, этого не случится, я не в состоянии. Не мой уровень возможностей сделать что-то позорящее страну. То, что я могу, это так микроскопически мелко, не выше сплетни, что у русских все импотенты. Россию уже сделали, если говорить на уголовном слэнге, уголовники сегодня в почёте, они заказывают музыку; Россию опустили, титаны мерзости, подлости, злодейства, сексуальные маньяки-извращенцы, её продали, как девку из борделя, на турецком базаре, её трахают во все дырки!
- Хватит трендеть, ты чего разошелся? Оставь эти риторические упражнения на потом, - остановил меня Овчинников. Время тикает не в нашу пользу. Ты готов, ничего не забыл, помыл шею, уши, мама мне всегда напоминала об этом, когда я шел на свидание с девушкой.
- Вот как? Мне почему-то казалось, что у тебя никогда не было свиданий.
- Ты думал, что я как ты все время втихаря онанирую, стою над унитазом, вроде писаю, а сам занимаюсь этой ерундой?
- Нет, я в плане того, что это лишнее, платоническое, цветочки, поцелуйчики, на тебя не похоже, ты такой мужественный, у тебя отношения с женщиной складываются по-другому: - 'Пришел, увидел, победил'. Ты свои победы куешь не на поле брани, как Александр Македонский, а в постели, просто модернизировал его кредо и подражаешь военному быту героя: видишь, моешь шею, уши, прости, уточню, очень важно, в какой последовательности?
- Сначала мою хер с мылом, подмываюсь, понял?
- Мылом, хозяйственным?
- Нет, французским, и натягиваю розовый презерватив с пупырышками, чтобы как корчетка, продирал, и путана орала от вожделения и умоляла ещё. Всё? Тебе больше ничего объяснять не нужно? Ликбез окончен. Больше ко мне не приставай. А то несешь какую-то ахинею. Давай наливай, дёрнем, ты меня достал.
Я налил и мы выпили: - Ты, прямо садист какой-то, на девушку с корчеткой, а потом у неё бешенство матки будет, у меня в практике был такой случай, но сейчас не время, напомни, потом тебе расскажу. Надо идти, а то опоздаем, я уверен, они ждут нас. Во всех отношениях приятных молодых людей, пахнущих хорошими духами, хорошим табаком, немножко ажиотированных в предвкушении предстоящей встречи и выпитого вина, сверкающих проборами модных причесок и белизной свежих манишек. Овчинников загоготал: - 'Особенно молодой у нас ты', - не унимался он, зная, что моложе меня на девять лет.
- Ладно, успокойся, это совсем не препятствие, и в данной ситуации не имеет ни какого значения. Мы же не стометровку с тобой побежим? Ты лучше скажи, у тебя есть хорошие духи? Надо позаботиться о впечатлении, которое мы произведем на наших новых подружек. Ты же будешь сегодня целоваться, а от тебя разит, как от винной бочки.
- Какие поцелуи? С чего ты взял? Я лично сегодня, - проинформировал он меня, - собираюсь налаживать международные связи, серьёзно подпорченные импотентами политиками. Соединиться в коэтусе с юной прекрасной эстонкой если не навечно, то хотя бы этой ночью. И доказать, что конец распрям между странами, как и конец любой глупости, часто находится не там, где его ищут, в данном случае он находится у меня в штанах, и сегодня я это докажу: на местном уровне наведу с Эстонией мост дружбы. Вообще у меня к сегодняшней встрече научно-практический интерес. О практической части предстоящего коллоквиума я тебе рассказал, а вторая касается вопроса, вернее претензий русских шлюх на какое-то особенное, недосягаемое для остального интернационала блядей место в мире. Их в нашей поднебесной обители, почему-то считают, начитавшись Достоевского и Марининой, супершлюхами. Бесспорно, многие из них красивы. У них есть душа, сострадание, им птичку жалко, их волнует, словно это кровиночка, слеза, пролитая бездомным ребёнком. У меня не было эстонок, мне кажется, сегодняшний вариант поможет пролить истину на такой для меня животрепещущий вопрос. Выяснить какие шлюхи лучше? Иностранные или наши. Как ты думаешь? Ведь Эстония - это уже Европа.
- Безусловно. Это значит, твои интимные места должны сверкать как медный таз и благоухать как цветочная клумба.
- А если в неё кто-нибудь насрал?
- Ложка дёгтя не испортит бочки мёда.
- А я слышал наоборот.
- Не слушай врагов народа. Ты же 'мент', а не дипломат и должен быть бдительным.
- Не будем пикироваться. Лучше закончим наши сборы.
- Ты мне так и не ответил. Есть у тебя духи?
- Конечно, на туалетной полочке рядом с зубной пастой. Какой-то 'спрэй' уничтожает запах пота при выполнении тяжелой физической работы, по моему тебе в самый раз. Возьми и надуши у себя всё, что ты хочешь. Не забудь про свой 'прибор'.
- Ты думаешь, он мне сегодня понадобится?
- Если так будешь лакать водку, то нет.
-Тебе кто нравится?
- Мне Эйна, - признался я: - А тебе?
- Мне тоже, - засмеялся Овчинников.
- Как будем делить?
- Пилить. Пойдем, - сказал он, - а там будет видно.
  

ГЛАВА ВТОРАЯ

  
   Эйна была красивая девушка, светлые волосы свободно падали на плечи, темные брови, сероглазая, ямочка на щеке, хорошая улыбка. Ярко накрашенные губы подчеркивали белизну зубов. Среднего роста, стройная, она была в джинсовом комбинезоне и клетчатой, в крупную синюю клетку, рубашке, на голове красная кепка с большим козырьком, которая ей очень шла.
   Ыйя была менее эффектна, одета скромней, светлый плащ, хорошее шерстяное платье, с открытой головой, тоже светловолосая, тоже белозубая, но какая-то бледная. Ей не хватало каких-то ярких красок, чтобы её внешность заиграла и стала более броской и запоминающейся. Волосы были гладко причесаны и сзади стянуты красивой резинкой. Она не красилась, не подводила глаза, была какая-то домашняя. Наверно она любила всё натуральное и не хотела меняться от косметики, как хамелеон.
   - Ты думаешь, у нас что-нибудь выйдет? Я с Эйной и парой слов не обмолвился, ты всё время старался переговорить меня. Наверно, боялся остаться в тени, остаться незамеченным, - пытаясь определить свои шансы на успех, слегка поддел я Овчинникова.
   Он не обиделся. Сказал: - Ты что не понимаешь? Всё зависит от тебя. Если будешь ныть и строить из себя галантного кавалера и ждать у моря погоды, то сегодня опять будешь дрочить в углу номера, в лучшем случае на её фотографию, которую у неё выпросишь. Нужен кавалерийский наскок и уверенность, что именно сегодня и только тебе она хочет показать свою тайну, свое чудо между ног.
   - Сережа, мне почему-то не нравятся твои наскоки времен гражданской войны. Я привык, что всё делается само собой, без спешки, без кавалерийской атаки. Моя сексуальная практика, если хочешь, опыт общения с прекрасным полом настраивает меня не только скептически к твоему методу покорения неприступной цитадели, но и требует проявлять определенную осторожность со спешкой сорвать покрывало или если хочешь трусики с места, которое не зря окутано тайной и недоступно просто так, оно стоит того, оно для этого так устроено и поэтому находится между ног. Как-то надежнее перспектива, когда знакомство не заканчивается кавалерийским наскоком. Как известно, из учебника кавалерийской стратегии под редакцией маршала Буденного, можно получить и отлуп за атаку, всё зависит на кого попадёшь, а он, говорят, насчёт тайны между ног, и не только лошади, был чрезвычайно хорошо осведомлен, тот был ещё кобель. Но я не о том. Естественное развитие отношений полов без спешки, с поцелуями, охами, вздохами, гуляньем при луне, предполагает, что проникновение в тайну между ног происходит целомудренно, без нажима, без натиска, но не менее страстно и с таким же азартом, как ты предлагаешь. При кавалерийском наскоке ты в спешке можешь не рассмотреть чудо между ног, и не успеть насладиться им досыта. Может так статься, что спешка сократит твой коэтус до воробьиного и тогда тебя безжалостно сбросят в сторону. И вся Love Store. И ещё одно очень важное обстоятельство заставляет меня учитывать мой сексуальный опыт, перед нашим походом в Эдем. Это последствия кавалерийской атаки. Я не буду портить тебе праздничное настроение, но ты должен помнить плакаты на стенах всех вендиспансеров: 'Оберегайтесь случайных половых связей'. Ужасно, когда воспоминания о прекрасной даме ассоциируются у тебя с болью в мочеиспускательном канале или какой-нибудь ползающей у тебя в штанах тварью, которая сводит тебя с ума, особенно, когда ты начинаешь потеть. Ты буквально выпрыгиваешь из штанов.
   - Это хорошо, что ты такой осторожный, - заметил Овчинников, - однако мой сексуальный опыт говорит о том, что это не тот случай. Твоё половое воспитание отличается от моего тем, что ты приобрел его в общежитиях лимиты, в парикмахерских, где дешевые шлюхи обслуживали тебя по полной программе: сначала стригли, а потом делали минет, в грязных кабаках, у грязных официанток или с вьетнамскими проститутками, которых одно время ты очень любил и даже защитил в университете дипломную работу по использованию
  иностранной рабочей силы на ткацких предприятиях города. У тебя было трудное сексуальное детство. Плохие воспитатели. Поэтому ты перестраховщик. Знаешь пословицу: 'С кем поведёшься от того и наберешься'. У тебя не было приличных женщин, может быть это твоя беда, а может быть, ты извращенец и я не знал об этом?
   Я посмотрел на Овчинникова с неудовольствием: - Нет, я не о том, о чём ты подумал. В том плане, что есть такая порода мужиков для них, чем женщина страшней, тем вкусней. Но тогда, тебе делать со мной нечего, оставайся в номере.
   Я не стал развивать эту тему с Овчинниковым и тем более спорить, что-то опровергать - Ты много знаешь обо мне, как и положено 'менту', - сказал я, - но говорить это своему товарищу совсем не обязательно, меня твои домыслы не трогают. Но в том, что ты сказал, есть сермяжная правда и поэтому я на тебя не обижаюсь. Более того, я не только не обижаюсь, я благодарен тебе за возможность, которой без тебя у меня бы не было. Твои способности к кавалерийскому натиску в общении с прекрасным полом позволяют мне забыть о моём тёмном сексуальном прошлом, оказаться среди красивых женщин, и надеяться, что сегодня вечером мы не зря проведём время. Я твой раб, учи меня и дальше: сей доброе, разумное, светлое, - стал валять я дурака, - я готов, как пионер, брать с тебя пример. Твой призыв к кавалерийской атаке я принимаю, как руководство к действию. Со своими страхами я, конечно, старомоден. И потом средство от лобковой вши продаётся на каждом углу. Мы в безопасности. Я хочу увидеть тайну между ног. Будь моим поводырём и дальше. Я верю в тебя.
   - Слушай, - сказал мне Овчинников, - кончай свои упражнения в ослоумии. Пойдём. Ты, увидишь, всё устроится само собой, ты только сам ничего не испорти. Не налегай так на бутылку, мне за тебя неудобно. Что наши подружки подумают о тебе?
   - Но я же не напился. Я, как пионер, всем ребятам пример. Всегда готов выполнить поставленную задачу.
   - Молодец, вот это ты сегодня и должен будешь доказать иначе я тебя перестану уважать, не подведи меня, - сказал Овчинников, - я провел большую подготовительную работу. Рассказал девочкам о тебе, специально напустил тумана вокруг твоей личности, они, наверно, подумали, что ты какой-нибудь крутой, - рассмеялся он, - теперь тебе ничего не остается, как быть им, и не разочаровывать их. Ты уж постарайся. Я не такой жмот, как ты.
   Помнишь одну историю на даче, - спросил он меня, - когда ты не дал мне трахнуть свою Ольгу и Катаняну тоже, никому, и сам не трахнул её, она тебе не дала.
   - Не мог же я допустить, чтобы при мне её изнасиловали, а Катанян, просто напугал её своим прибором, по даче ходил совсем голый, 'нудист' сраный. Они с подружкой приехали на дачу отдохнуть, а не затем, чтобы здесь их оттрахала вся команда. И потом Ольга не блядь и не какая-нибудь тебе проститутка. Она никогда не трахалась за деньги. Женщин, подобных ей очень много. Иногда их называют нимфоманками. Ей совсем не обязательно смотреть мужику в штаны. Определитель сексуальности не там, он в породе, такие, как Ольга, определяют её также хорошо, как знатоки породистую лошадь.
   - Помнишь Федорова, доцента из университета? - спросил меня Овчинников.
   - Да, помню - ответил я.
   - Когда ты уснул, она пошла к нему, и они трахались, она так орала, что мешала всем спать. Это к твоей теории сексуальности.
   - Ну и что. Я был пьян и она не хотела трахаться с пьяным, даже не бойфрендом, а просто приятелем и бывшим начальником. А Фёдоров? Что ж, здесь никакого противоречия сказанному нет. 'Свято место пусто не бывает', наверно он ей понравился и был рядом, в отличие от вас, тоже пьяных, молодой, здоровый, трезвый мужик. Она почувствовала в нем породу, её потянуло к нему, и она оказалась у него в постели. Ладно, - сказал я, - давай закончим эту тему. Когда это было. Я уже все забыл. Ольга в Голландии, любящая жена и заботливая мать. Порядочная женщина. Пишет письма, вспоминает тебя, не может забыть Катаняна, а его фаллос произвел на неё неизгладимое впечатление, говорит в Голландии таких не видела. Он мог бы стать символом 'мужского достоинства' России, представлять страну на конкурсах стриптизеров, вместо шлюх, которых привозят сюда на конкурсы красоты, это единственное чем теперь может гордиться страна. Товарный экспорт: черная икра и шлюхи. Ольга знает его историю с Бакинскими кондиционерами, которые он взялся продавать в Африке и попал в Буркина-Фасо, в маленькой африканской стране, за решетку и теперь неизвестно, сколько лет проведет в тюрьме. Там нет даже российского консульства, связи с ним нет. Она говорит, что Катанян со своим инструментом любви, viola d'amore, (скрипка любви), мог поехать на Запад, там есть мужской стриптиз, и заработать кучу денег. 'Какая ужасная несправедливость', - жалеет его Ольга.
   А по поводу моего полового воспитания, о котором ты имеешь такое негативное представление, скажу тебе следующее. Безусловно, признавая твои заслуги в деле кавалерийских наскоков, где ты большой мастер, и как возможно мог это сделать Семён Михайлович Буденный, ты тоже способен написать трактат, например, по тактике и стратегии действий в отдельных сопредельных с гинекологией областях, в частности, такой малоизученной области, как кавалерийская сексология, кандидатскую, или докторскую диссертацию, на тему: 'Введение в женские гениталии мужского полового члена с помощью метода убалтывания', и привлечь к обсуждению этой фундаментальной проблемы широкую, быть может, даже и зарубежную общественность. Я должен тебе сказать, и ты сам напомнил об этом той дачной историей, что твоё утверждение, по поводу того, что только ты обладаешь отменным вкусом, в отношении женщин, бездоказательно. Приписывать себе, талант разбираться в женщинах и спать только с необыкновенными, удивительными, достойными восхищения экземплярами homo еroticus, по меньшей мере нескромно. Чем ты лучше таких, по твоим словам, падших, как я? Я лично не вижу разницы между нами в этом вопросе. Когда тебя припрёт или перед твоим носом у тебя спящего кто-то поводит женскими трусиками ты цепенеешь, глаза наливаются кровью и не только они, твой гульфик трещит по швам, оттопыривает штаны так, что находиться с тобой рядом просто неприлично, сексуальный маньяк, да и только. Где твоё половое воспитание, которым ты так кичишься? В этот момент ты готов оттрахать кого угодно. И если ты обвиняешь меня в неразборчивости и приклеиваешь мне ярлык извращенца, то позволь мне напомнить тебе один эпизод из твоей сексуальной биографии, одну невинную забаву с друзьями, обернувшуюся довольно серьезными неприятностями. Случай показательный для ниспровержения тебя с пьедестала плейбоя.
   С одной из вьетнамских проституток, да, я действительно дружил, я спал с ней и не хотел делиться ни с кем. Однажды, мы все пьяные, наша тогда постоянная компания: я, ты, твой друг морской волк Виталик, ещё кто-то и эта вьетнамская девушка приехали ко мне домой из Репино, где пьянствовали в 'шайбе', и уже у меня продолжали пить. Скоро все напились, но домой никто не поехал, остались у меня. Я лёг со своей вьетнамской подружкой на то ложе, сплю на котором по сей день: прежде чем отдаться Морфею, оттрахал её и заснул. Утром вы разбудили меня, и стали смеяться надо мной, говорить, что у меня крепкий сон, и я проспал свою подружку. Теперь она всем нам сестра, а мы все молочные братья. Тхо тихо плакала и боялась, что я накажу её и выгоню.
   Через несколько дней, ты вдруг стал бросаться на меня, грозился прибить и говорил, что я нехороший не предупредил тебя, что моя девушка больна и наградила всех триппером. Оказалось, был болен твой друг Виталик. А мы с Тхо ни при чём. Мы даже не заразились. Так бывает. Не зря люди говорят: 'Бог шельму метит'. Зачем я тебе сейчас в преддверии блаженства, в столь торжественный, одухотворенный предстоящей случкой с красивыми девушками момент рассказываю эту далеко неизящную историю? А только потому, что ты разозлил меня, рассказываю я для того, чтобы больше не задирал нос со своим арийским половым воспитанием. Веди себя, мой друг, Серёжа, скромнее, - отчитал я приятеля.
   - Хорошо, - выслушав меня - как мне показалось, даже не обидевшись, подвёл жирную черту под нашим половым прошлым Овчинников. Наверно потому, что впереди нас ждало светлое будущее с девушками из Эстонии, шампанским и утехами, на которые он уже рассчитывал, как на билет в самолёт, заказанный заранее. Настроенный благодушно Овчинников решил облагодетельствовать меня. Он сказал: - Я так и быть не буду претендовать на девушку, которая тебе нравится. Если Эйна пойдет с тобой, я не буду препятствовать твоему выбору. Пошли. И не забудь шампанское.
   Номер наших эстонок был рядом. Мы постучали. Нам ответили и мы вошли. Девушки сидели за столом у окна и играли в карты.
   - Во что играем? - спросил я.
   - В подкидного дурака, - ответила Эйна.
   - А нам можно? - спросил я разрешения присоединиться к играющим.
   - Пожалуйста, я не против, присаживайтесь, - пригласила она нас.
   Мы присели к столу. Помолчали, ждали, когда закончится партия. Девочки смешали карты, не закончив игру.
   Надо было с чего-то начать разговор. Я не придумал ничего лучше, сказал:
   - А у нас шампанское, будете пить? - спросил я девушек: - Быть может с ним нам будет веселее?
   - Если только немножко, - согласилась Ыйя, - целый день гуляем. Устали. И у нас только два стакана.
   Я сходил к себе в номер за стаканами и, прихватив еще одну бутылку шампанского, вернулся к девочкам. Овчинников, увидел у меня в руках вторую бутылку шампанского, пробурчал: - 'Не пей Иванушка много, а то козленочком станешь'. Девочки засмеялись, Эйна оторвалась от карт и посмотрела на меня внимательно, будто увидела только сейчас. Внутри что-то дрогнуло, я почувствовал, какой-то озноб, лёгкое волнение, словно кто-то слегка прикоснулся ко мне, и это прикосновение было чрезвычайно приятно. Со мною что-то происходило, и это было связано с Эйной, её присутствие действовало на меня так, как будто кто-то испытывал на мне старинный приворот, я был очарован ею, сражен, повержен, и принадлежал уже только ей. Сила, приковавшая меня к ней, не тяготила. Мне это пленение нравилось. Я разлил шампанское по стаканам, и мы выпили, чокнувшись, без слов. Эйна раздала карты, и мы стали играть. Мы играли парами. Я с Эйной и Овчинников с Ыйей. Мы выигрывали. Овчинников посмотрел на меня, на мой стакан, который я опять наполнял шампанским, девочки пить больше не стали, и сказал: - 'Везет дуракам и пьяницам'. Он разговаривал на озере с Ыйей, расспрашивал о Пярну, о работе, о семье, и многое уже знал о наших новых знакомых. Я же узнавал многое о жизни девушек только сейчас. Самое главное, из того, что я узнал, они подтвердили слова Овчинникова, действительно, обе были замужем. Ыйе было 27 лет, а Эйне - 25. Детей у них не было. Поэтому они были свободны насколько это можно, имея мужей, и дома старались не сидеть. Занимались спортом: Эйна увлекалась спортивными танцами, Ыйя любила горнолыжный спорт. Дома, у себя в Пярну, они любили посидеть в каком-нибудь ресторанчике, послушать музыку, потанцевать. У них было много друзей, и поэтому всегда был повод собраться у кого- нибудь: отмечали праздники, дни рождения свои и друзей, какие-то события, связанные с изменениями в личной жизни, приезжали в гости друзья из других городов - в общем, особенно скучать не приходилось. Иногда, как сейчас, они уезжали из дома, ездили куда-нибудь отдохнуть, развлечься. Раньше Ыйя ездила в горы, любила Домбай, там она каталась на лыжах с гор.
   - 'А как вы оказались здесь, на базе'? - спросил я девушек. Ыйя сказала, что попали они сюда случайно. Приехали в Ленинград и как всегда должны были жить в гостинице и провести эти дни в городе. Была намечена какая-то культурная программа. Магазинами они не интересовались и в праздники они не работали. Хотели сходить в ресторан. Им очень нравилась 'шайба', гостиницы 'Ленинград'. Потом они собрались на экскурсию, в Приозерск, там их ждала знакомая, администратор гостиницы 'Корелла'. На праздник в город приехало много гостей: ветераны войны, участники обороны города. В нарушение установленной квоты, часть гостей Управление гостиниц обязало администрацию гостиницы 'Ленинград' принять на остающиеся у гостиницы места, которые были уже распределены. Все делалось, как всегда, в авральном порядке и отменить визит эстонских друзей не успели. Хозяева, принимавшие гостей из Пярну, как вариант, не очень надеясь на то, что те согласятся, предложили им базу отдыха гостиницы. Пообещали все удобства, хорошее питание, поход в ландшафтный парк Карельского перешейка, где все будут наслаждаться удивительной природой заповедного места, дадут автобус, чтобы они могли ездить куда захотят, например, в тот же Приозерск. Служебный транспорт, доставит их туда и обратно. В общем, их уговорили, и они согласились.
   - Приозерск, - я посмотрел на Овчинникова и засмеялся, - мы хорошо знаем этот город, у нас когда-то было много связано с ним.
   - Да, подтвердил Овчинников, мы там раньше часто бывали. В гостинице 'Корелла' нас всегда хорошо принимали. Мы всегда жили в 'люксе', на третьем этаже. С администрацией гостиницы поддерживали дружеские отношения, - сказал он и хитрая, загадочная улыбка, при воспоминании об одном эпизоде из прошлого, тенью пробежала по его лицу.
   Приозерск и дача обкома комсомола, это был небольшой эпизод из нашей жизни с Овчинниковым, из того счастливого времени, когда мы работали с ним в обкоме комсомола. На даче, как правило, мы жили только летом. Зимой останавливались в гостинице, в Приозерске на даче было холодно и мы прежде должны были протопить её приготовить к приезду каких-нибудь гостей, или когда сами управлением делами проводили на даче какое-нибудь увеселительное мероприятие. Как-то справляли на даче Новый год, однажды мой день рождения. Всё было с размахом. Приезжали на несколько дней.
   Когда я с Овчинниковым вспоминаю те времена, у него сразу начинается зуд он несколько дней ходит и строит планы нашей поездки в Портовое, забывает, что давно уже другие времена и на даче живут другие люди. Когда случился переворот в 1991 году, комсомола не стало, дачу за бесценок продали. Теперь там вокруг дачи шумно. Недалеко от бывшей комсомольской дачи построила свой коттедж В. И. Матвиенко. Стоят там дачи и другие бывшие комсомольские вожаки, полюбившие эти места, теперь они их обживают уже в качестве полноправных хозяев.
   Играть в карты больше никто не хотел, и мы отложили их в сторону. Делать было нечего. Эйна попросила нас: - Расскажите какую-нибудь интересную историю, связанную с Приозерском, вы, я так понимаю, когда-то часто бывали в нем, с удовольствием вспоминаете город и гостиницу, в которой жили. Наверняка в этом городе у вас было какое-нибудь романтическое приключение, и возможно, я думаю, не одно. Мы поедем в этот город, и нам будет интересно. И на места вашего 'прекрасного далёко', мы будем смотреть совсем по-другому, как вы, вашими глазами, и, быть может, тоже немножко грустить, по ушедшему прошлому. Овчинников отчего-то стушевался, стал говорить, что бывал в Приозерске, в основном, по работе и ничего интересного не помнит. Я не стал ломаться и рассказал девочкам одну историю нашего пребывания Приозерске, и приключения связанного с гостиницей, и почему нас там долго помнили.
  
   Была зима, и было жутко холодно, а из Ленинграда мы выехали вечером, и было уже темно, валил густой, хлопьями снег. Поехали мы в Приозерск на УАЗе, машине с брезентовым верхом, правда, утепленным 'байкой' и с печкой. Но всё равно было холодно. Где-то за Парголовом, на шоссе, в лесу, машина остановилась и заглохла. И не заводилась. Пока водитель, молодой парень, его, как и Овчинникова, звали Сергей, и самое главное, без чего не было бы этой истории, у них совпадало и отчество, возился с машиной Овчинников достал бутылку 'Посольской водки' и мы отхлебнули из неё по приличному глотку. Сергей, покопавшись в машине, вылез из-под капота и сказал, что не знает в чем дело, и машину не завести. Машина была без хозяина, новая, предназначалась для поездок по области секретарей обкома комсомола. Но они любили комфорт, трястись на УАЗе им не хотелось, и поэтому в область ездили тоже на своих 'Волгах'. Сергей возил первого секретаря горкома комсомола на новенькой 'Волге', и впервые, только потому, что его попросил Овчинников, отказать он ему не мог, сел за руль УАЗа. Перед поездкой было всё некогда, и он выехал на новой машине, даже не осмотрев её.
   Спешка, молодость, безответственность, надежда на то, что машина новая и подвести не должна, сыграли с ним злую шутку, машина не заводилась, и мы по его вине оказались на шоссе одни, среди леса, в мороз. Надо было принимать какое-то решение. На шоссе не было ни одной машины. Снег густыми хлопьями заваливал все кругом. Он падал на капот машины и уже не таял. Машина стремительно остывала. Мороз был наверно градусов двадцать. В командировке я был старшим. Неуверенно, не зная, что делать, я сказал шофёру: - 'Ну что, Сергей, закрывай машину, сливай воду, пойдем в город по шоссе пешком, может быть, кто-нибудь подберет, поможет. В Парголове зайдем в воинскую часть попросим помощи'.
   Я видел, как Овчинников закипал, словно медный чайник, да и водителю, который был легко одет, такая перспектива не нравилась. Овчинников закрутил руками, как это делал всегда, когда психовал, подошел ко мне, насупившись, стекла очков заиндевели, он ничего не видел и зло сказал: - Ты что, с ума сошел, оставлять здесь машину. Её, пока мы ищем помощь, угонят, или разграбят, все что можно снимут с неё.
   - Что ты предлагаешь? - спросил я. Он молчал. Я предложил ему: Давай тогда впрягайся, потащим машину бечевой, как бурлаки на Волге, заодно и согреемся.
   - Ладно, - примирительно сказал мне Овчинников, - кончай, не до шуток, надо как-то завести машину. Сергей, - с угрозой в голосе обратился он шофёру: - делай что хочешь, но чтобы машина через десять минут завелась, иначе твоей трудовой биографии на автобазе обкома КПСС конец. Если мы здесь сейчас не замерзнем, будешь помнить меня всю жизнь. Уж я расстараюсь, чтобы тебе выдали соответствующий документ, с которым на работу тебя нигде не возьмут, и если говночистом устроишься, то только по великому блату.
   Водитель дрожал от холода, как церковная мышь; он и сам понимал что машину бросать нельзя и до Парголово мы не дойдем, замерзнем. Но всё равно огрызнулся: - 'Да пошел ты', - но куда, сказать Овчинникову не решился. И полез под капот. Овчинников знал, что Серега напропалую халтурит, копит деньги на свадьбу и за место держится. Машина первого секретаря горкома комсомола была со специальными номерами, и её никто не проверял и не останавливал. Вдруг под капотом раздался треск электрического разряда, оттуда вырвался сноп искр, машина дернулась, и Серега свалился с неё в снег. Он заматерился и опять полез под капот, но был там не долго; снова вылез, и, не закрывая капота, сел за руль. Попробовал завести машину. Машина не сразу, но завелась.
   - Ну, вот можешь, когда припрет, - сказал ему Овчинников.
   Серега закрыл капот, мы сели в машину и, до самого Приозерска, доехали без приключений. Серега сидел за рулем злой как черт и молчал. На одной руке пальцы у него были черными, как будто сажей измазаны. Я спросил его: - Что с рукой?
   - Ничего, - неприязненно ответил он, - в руку коротнуло.
   В гостиницу мы приехали за полночь. Входную дверь уже закрыли. Мы постучали. Нам открыл милиционер, который здесь отогревался. Он позвал дежурного администратора. Нас ждали. Мы оформили на троих 'люкс' и пошли спать. Часа в три ночи нас разбудил стук, пришел первый секретарь горкома комсомола г. Приозерска. Он поздоровался с нами и спросил: - Вы что так поздно? Я уже звонил в Ленинград, дежурный по обкому сказал, что давно уехали. Поздно вечером позвонил в гостиницу, мне сказали, что никто не приехал. А сейчас шел из гостей, зашел, говорят тут твои, ну, думаю, слава богу, а у меня и грибочки солененькие, несу из гостей, бутылку сейчас сообразим.
   - Не надо, - остановил его Овчинников, - у нас всё есть. Грибочки это хорошо, не отравишь? - в шутку спросил секретаря Овчинников.
   - Ну, ты же не Моцарт, а я не Сальери и делить нам нечего. Хотя, спохватился он, - а кто будет платить за 'люкс'? 'Дружба, дружбой, а служба, службой', - нашел он убедительный аргумент, - так что денюшки врозь. У меня весь бюджет горкома на сутки проживания в 'люксе'.
   - Вот его и пропьем, - засмеялся Овчинников: - Ты не прибедняйся, оплатишь из внебюджетных.
   - Откуда они у меня? За субботники, за лотерею, за какие-то марки - все перечисляю вам. Хозрасчетной деятельностью не занимаюсь, кружков: по 'дзю-до', или бальных танцев нет. Городской клуб пустует, танцы, да кино.
   - Слушай, Саша, не ной, не мне тебя учить, где найти денег. Попроси на мебельном комбинате, скажи, ревизия приехала.
   Овчинников достал еще одну бутылку 'Посольской водки' и открыл банку красной икры: - Давай, - сказал он секретарю, и разлил по стаканам водку, - мы уж думали не доберемся. Мороз, машина застряла, не заводится, кругом ни души, уже начали замерзать, еле завелись. Чудом спаслись. Кому-то испытать нас хотелось. Наверно надо было всю дорогу молиться о спасении, а мы водку пили, литровую бутылку одолели, пока ехали и не в одном глазу, вот как перенервничали. Ладно, давай выпьем за то, что пронесло и мы здесь, и мы живы. Я фаталист. Чему быть того не миновать, мы живем в России и кругом я наблюдаю играют в одну игру, в 'русскую рулетку', все подвиги и герои у нас от потери чувства, не страха и не опасности, а самосохранения. Вся страна живет, надеясь на авось. Когда-нибудь пуля в барабане и ствол совпадут, и всем придет пи..ец, так выпьем же за то, чтобы это случилось не так скоро.
   Мы выпили, не чокаясь, помолчали, потом Саша сказал:
   - По-моему ты, Сережа, очень усложняешь и даже драматизируешь ситуацию вообще и в частности, ту переделку, в которой вы оказались. Настоящему партийцу и комсомольцу чужды эти нотки обывательского малодушия. Бороться до конца и побеждать - вот наш девиз. Ну и что? Застряли в пути. Снег, мороз, ерунда, тут нет безысходности. Взяли, утеплили машину, в машине есть печка. У тебя есть 'кубик Рубика'?
   Овчинников посмотрел на секретаря горкома как на сумасшедшего.
   - Сиди и верти его, решай головоломки, и спокойно жди помощи, ты должен быть уверен, тебя уже ищут. Как только я позвонил в обком и сказал, что вы пропали, дежурный по обкому стал звонить в ГАИ. И, потом, с таким солидным багажом 'скорой помощи', - он посмотрел на стол: - 'Посольская водка', икра - вы и сами не пропали бы.
   Саша говорил это Овчинникову, словно хотел ему доказать, что тот не прав и проявил малодушие.
   - Забыл героев комсомольцев, Павку Корчагина и других.
   Говорил убедительно, серьезно, казалось, он даже отчитывает Овчинникова. Тот дождался, когда секретарь закончил свою пламенную речь и спросил его:
   - Это всё?
   Саша с невозмутимым видом спросил Овчинникова:
   - Тебе что, того, что я сказал мало?
   - Нет, вполне достаточно, чтобы после твоего словоблудия почувствовать желание послать тебя подальше и пожалеть, что тебя не было с нами. Ты что? Боишься моих откровений? Говоришь как с трибуны. Ночь на дворе, а ты из роли комсомольского 'гуру' никак не выйдешь. Я бы посмотрел, как ты крутишь 'кубик Рубика', с отмороженными яйцами, 'голубыми, как у дрозда'.
   Саша засмеялся и обнял Овчинникова: - Здорово я тебя сделал? А ты поверил, я видел, как ты смотрел на меня, готов был трахнуть по голове бутылкой. Растерялся от неожиданного и незаслуженного нравоучения. И сразу не сообразить, что сказать, она казалась последним аргументом.
   - Нет, почему же, я всё сказал. Если бы я не знал тебя и твои розыгрыши, конечно бы обиделся.
   - Ладно, прости, больше не буду, ты с дороги, устал. Давай выпьем за то, что всё хорошо кончилось, вы в Приозерске, где живут самые лучшие в мире комсомолки, завтра мы организуем с ними вечер встречи, само собой порезвимся, отдохнешь, забудешь о происшествии, потом можно будет и о работе подумать. Я так думаю.
   Последние слова он произнес с кавказским акцентом. Мы выпили. Хлеба не было, водку мы заедали красной икрой и грибами. Сергей-водитель проснулся и присоединился к нам. Он уже отогрелся, теперь выпил, стал сразу 'веселый и хмельной' и его потянуло на подвиги, он стал одеваться, достал громадный в чехле, охотничий нож и собрался уходить.
   - Ты куда? - спросил его Саша.
   - Пойду, прогуляюсь.
   - Все закрыто. В городе ночь. Ты не местный, с ножом, наживешь неприятности.
   - Нож в чехле, на всякий случай, от шальных людей. Или вдруг кабан попадется, в город забежит чем-нибудь поживиться.
   - Не дури. Какие здесь кабаны? Людей напугаешь, и в милицию заберут. Но Сереги и след простыл. Мы допили бутылку, и секретарь засобирался домой. Было уже пять утра.
   - Ну, вы отдыхайте. Саша стал с нами прощаться: - Я скажу, чтобы в номер подключили телефон. Созвонимся и решим когда завтра встретимся, определимся с программой.
   Мы с Овчинниковым приехали в Приозерск, провести ревизию финансово-хозяйственной деятельности горкома комсомола. Рассчитывали не спеша, за неделю управиться. Саша оделся и ушел, мы завалились спать. Овчинников заснул сразу, а я все вертелся и не спал, когда пришел шофёр. Он разделся, но ложиться не спешил, сидел за столом, склонившись над ним, и скреб чем-то по столу, звук был противный, словно в номере завелась мышь, я, подумал, съест наши запасы и с этой нелепой, полусонной мыслью, наконец, заснул.
   Гостиница была провинциальная, ничего особенного, роскоши никакой. То, что называлось номером 'люкс' была большая комната с окном-'фонарем', во всю стену, выходящим в торец здания. В 'люксе' была пальма, ковер, полированный стол, трюмо, двухспальная кровать, на которой мы спали с Овчинниковым, диван и пара мягких кресел. В номере были туалет и ванная комната. Овчинников курил 'Беломор', курил постоянно, казалось, без папиросы он не бывает. С окурками не церемонился, распихивал, приклеивал их куда попало. Через день кадка с пальмою была завалена окурками. Они валялись на ковре, были приклеены к обратной стороне крышки стола. Из 'люкса' мы практически не выходили и уборщице не позволяли убирать у себя в номере. Всю необходимую документацию доставили из горкома сюда в номер.
   На следующий день Саша был занят. У него была учеба в горкоме партии, нам пришлось скорректировать программу, имея документы, мы стали работать. Решили сначала заняться ревизией, закончить проверку, а уж потом расслабиться и отдохнуть.
   Финансовые документы оказались в порядке. Все было в пределах разрешенного, никаких сомнительных финансовых операций, объем работы небольшой и мы её скоро закончили. Наконец, мы покинули номер, и пошли в горком партии, который был рядом, доложить о результатах проверки. Туда приехал и Саша. Услышав, что мы ревизию закончили, нарушений финансовой дисциплины не обнаружили, и акт проверки будет без замечаний, обрадовался. Мы поехали на его машине в горком комсомола, который был
  рядом с гостиницей, в деревянном двухэтажном доме.
   Мы закончили проверку досрочно, и Саша был не готов отметить радостное событие. Он быстро провел мобилизацию аппарата горкома и в авральном порядке превратил свой кабинет в банкетный зал. Девочки из сектора учета быстро сбегали в магазин и накрыли стол заседаний под портретом генералиссимуса Брежнева в кабинете Саши. Скоро мы сняли напряжение рабочих будней, расслабились. Саша, как и обещал, пригласил отметить с нами его успех, наверно, лучших комсомолок города Приозерска. Мы отлично провели с ними время. Он был прав, самые лучшие комсомолки в мире живут в Приозерске. Это были очаровательные, милые, ласковые, отзывчивые девушки, они хотели того же чего хотели и мы, единодушие было полное. С ними было легко и весело, мы пили на 'брудершафт', целовались, и уже хотели большего, но жалко было комкать вечер, он еще только начинался, и не здесь же под портретом генералиссимуса, который осуждающе смотрел на нас, потому что Овчинников уже забрался к одной из комсомолок рукой в штанишки. Она весело смеялась и на его почин ответила встречным движением, держала его член в своих руках и иногда исчезала под импровизированной скатертью, переходящим знаменем ЦК ВЛКСМ, 'Победителю конкурса 'Умелые руки''. Нам было хорошо! Но мы знали, будет еще лучше. Мы уже решили продолжить вечер, не расставаться и пойти к нам в гостиницу, в гости.
   Однако, как это иногда бывает, в бочку с медом попала ложка дегтя. За Сашей пришла жена, и это нарушило наши планы. Мы с Овчинниковым как-то были у Саши дома, его жена милая приветливая молодая женщина, была вся в хлопотах, пришли друзья Саши, он предупредил её об этом заранее, и ей хотелось, чтобы было всё хорошо и понравилось нам. И все же чувствовалось в её стараниях, прежде всего, желание услышать похвалу Саши, угодить ему, и таким нехитрым способом привлечь его внимание к ней как женщине и жене. Саша был очень занятый человек, она часто оставалась одна и конечно скучала и поэтому ревновала его ко всем, кто отнимал его у неё, особенно женщинам. Саше часто звонили, он подходил к телефону, и она каждый раз спрашивала: - 'Саша, кто звонил'? Её очень беспокоили его комсомолки, его активистки, с которыми он проводил очень много времени. Их активность не шла ему на пользу, он приходил после встреч с ними пьяный, от него пахло духами. Она интересовалась у него: - 'Почему'? Её интеллигентную женщину коробили его ответы: - 'А ты хотела, чтобы от меня пахло коровьим говном? Увы, - пьяно ухмылялся он, - виноват, собрание проходило не в коровнике, а среди девушек и женщин нашего гастронома, где мужчины только грузчики'.
   Вот и сейчас женское чутье не подвело её. Саша гулял с комсомолками. И опять с активистками из гастронома. Разрумянившиеся от вина, смеющиеся от любого пустяка, зима, а они легко одеты, открытые платья, возбуждающие наготой мест, которые в подобных учреждениях принято держать закрытыми, вызывающе нескромные, и кажется, такие доступные, и соблазн так велик, она вовремя оказалась здесь, неизвестно чем бы все это закончилось. Ей это не нравилось.
   Вся жизнь в Приозерске кипит в центре города. Это одна центральная улица, здесь и находится всё: органы власти, (горком партии и горисполком), которые разместились в одном здании, не подрались, живут мирно и всем хватает места, не то, что в других городах области; здесь же на центральной улице и торговля и учреждения быта, милиция, гостиница, почта, хлебозавод и немножко в стороне, дом культуры. А за гостиницей горком комсомола и пивной ларек. Зачем поставили? Пива в нем всё равно никогда нет. Наверно, по генеральному плану положено было. Немного поспешили. Дом Саши был в метрах пятистах от горкома комсомола, гостиница от него находилась в двухстах метрах. Саша в коридоре тихо сказал Овчинникову: - Я скоро вернусь.
   - Ты усыпишь жену? - шутливо спросил его Овчинников.
   - Нет, у неё курсы домохозяек и она скоро уйдет.
   Саша с женой ушли, а мы с девочками оделись и пошли в гостиницу. Саша закрыл горком на амбарный замок.
   Жена Саши, оберегая их семейное счастье, самостоятельно овладела агентурной работой. Она знала все места, где Саша мог задержаться со своими комсомолками. Гостиница была таким местом. И если Саша был здесь, администратор обязательно сообщал ей об этом.
   В гостинице мы продолжили вечер. Девочки не отставали от нас, и пили наравне с нами. Опьянение нарастало, ощущение вдохновения, легкости, исчезло, я все больше погружался в вату дурмана, а мне этого не хотелось, требовалось изменить ситуацию, обострить обстановку, возбуждение из другого источника должно было оживить мозг, наверно, это ощущали все. Напиться для того, чтобы забыться? Нет, это был другой случай. Овчинников первый сделал шаг в правильном направлении. Нашептывая что-то на ухо, очень симпатичной комсомолке они пошли в ванную комнату и уединились там, видимо, надолго, чтобы не мешать мне за это время определиться с выбором, и перейти с одной из оставшихся комсомолок, тоже приятной девочкой, из-за стола на что-то мягкое и более удобное для других занятий, перестать заниматься словоблудием, что по причине выпитого, делать становилось всё тяжелее, и трахаться, к чему я сейчас был более расположен, тем более именно это мероприятие было центральным пунктом программы сегодняшнего вечера, а возможно и ночи.
   Я только собрался сменить стол на двуспальную кровать как пришел Саша. Он не нашел Овчинникова и расстроился, но не из-за того что не нашел приятеля, а потому, что он увел в ванную комнату его любимую комсомолку. Он выпил почти стакан водки, посидел с нами молча, надеясь, что просто его подружке стало плохо и Овчинников, как настоящий джентльмен, пошел помочь ей, скажем, наклониться, чтобы было удобней, и делает всё, для того чтобы ей стало лучше, и сейчас они выйдут. Я не стал разубеждать его в этом, так как из ванной стали доноситься еле сдерживаемые вопли, наверно, действительно, все было хорошо, оздоровительные процедуры они видимо уже заканчивались, и Сережа с любимой подружкой секретаря горкома комсомола скоро появится здесь. И все же Овчинникова он не дождался, опять пришла жена и увела его домой, теперь уже совсем. Нам ничего не оставалось делать, как продолжить вечер без него.
   Отсутствие 'визави' не смутило оставшуюся без партнера комсомолку, и мы славно провели время. Все вместе в номере мы оставались до утра. Серега-шофер, который появился откуда-то позже, молодой, курчавый, на цыгана похожий, понравился комсомолкам и тоже не остался обделенным любовью и лаской.
   Утром, с похмелья хмурые и как будто чем-то расстроенные, наверно, от сознания того, что 'не повторяется такое никогда', мы разбежались, пообещав, друг другу, встретиться снова, когда приедем в следующий раз. Сами пошли позавтракать в столовую, которая находилась в соседнем доме, а когда вернулись, и проходили мимо администратора, мне показалось, она как-то по-особому посмотрела на нас. Мы вошли к себе в 'люкс' и буквально опешили, он был пуст, из него исчезла часть обстановки, отличающая номер от других, и превращающая его, по мнению администрации гостиницы, в 'люкс': не было ковра, пальмы, унесли трюмо. Полированный стол, который всегда был накрыт скатертью и стоял у стены, поставили в центре номера, скатерть исчезла, и он сверкал полированной крышкою. Я подошел к столу и увидел, что на крышке стола по полировке аршинными буквами были вырезаны инициалы: 'С. А.' . Когда Овчинников увидел изувеченный стол, он на какое-то время онемел. Потом он спросил нас присутствующих в номере:
   - Кто это сделал? Кто? Кто это? Зачем? - повторял он вопрос, надеясь услышать от кого-нибудь из нас ответ. Я и шофер молчали.
   Овчинников, растерянный, не зная, что делать, наклонился над столом, как бы любуясь работой 'доброжелателя' оказавшего ему такую недобрую услугу, оставив память о его пребывании в номере 'люкс', и тотчас отпрянул, так как в дверь постучали. Он бросился к кровати, хотел взять покрывало и накинуть его на стол, но его не было. Вошла администратор. Она имела гордый и неприступный вид, была возмущена тем, что обнаружила уборщица. Администратор заявила, что ей поручено сказать нам следующее:
   - Мы, принимая вас, и предоставив вам лучший в нашей гостинице номер, никак не думали, что он попадет в руки вандалов, которые к тому же устраивают ночные оргии и мешают отдыхать соседям. Мы вынуждены были сообщить о вашем поведении в горком партии. Мы согласовали меры, которые примем в отношении вас. Сообщим о вашем поведении по месту работы и, кроме того, взыщем с вас за испорченный стол его полную стоимость. Мы стояли и молча переживали случившееся. Отпираться было бессмысленно. Как доказать что это не мы? Ситуация преглупейшая. Администратор, не дожидаясь наших объяснений, повернулась и пошла к выходу.
   - И, кстати, - выходя из номера, сказала она, - ваше проживание в 'люксе' не оплачено до сих пор.
   Пришел Саша. Мы сидели и молчали, всё это могло обернуться для нас с Овчинниковым очень плохо. Когда шофёр куда-то вышел Саша сказал: - Я, думаю, знаю, кто оказал вам такую медвежью услугу. Вспомните ту ночь, когда вы приехали, шофер ходил гулять и у него был охотничий нож. По моему он болен, псих, но никто не обращает на это внимание, а ему нельзя пить. Милиционер, который дежурил у гостиницы, видел его. Он ходил по городу, как в лесу, держал нож так, словно кабана хотел завалить. Милиционер не задержал его только потому, что видел с вами. Стол он испортил этим ножом. Инициалы на столе его. Ведь он тоже Сергей Александрович? - спросил он Овчинникова.
   Я вспомнил той ночью, когда мы приехали, скребущий звук, вспомнил сидящего за столом, склонившегося над ним, шофера и сказал об этом Овчинникову.
   - Саша, кажется, прав, это он.
   - Я ему голову отверну, - сказал Овчинников, - пусть идет извиняется, отмазывает нас, не знаю что хочет делает, но чтобы с нас обвинение сняли.
   - Слушай, Сережа, тут не только стол, а и уделанный номер, превращенный в помойку, вчерашняя пьянка, оргия до утра. Испорченный стол это только предлог. Покаяние водителя ничего не даст. Уезжайте, я все улажу. Пусть шофёр съездит на мебельный комбинат и привезет другой стол. Я позвоню, чтобы стол ему отпустили в долг. Потом заплачу.
   - И скажи, чтобы заплатили за 'люкс', - попросил Сашу Овчинников.
   - Хорошо. Только вы уезжайте. Чтобы здесь никого не дразнить. Посидите на даче, отдохните несколько дней, я всё улажу и позвоню егерю, он вам мой привет передаст, тогда спокойно можете возвращаться в Ленинград.
   Из 'Кореллы' мы уехали в тот же день. Снова в Приозерске мы оказались только летом. Секретарём горкома был уже другой наш товарищ из орготдела обкома ВЛКСМ. В 'Корелле' мы опять жили в 'люксе'. Саша выполнил своё обещание, здесь всё забыли и зла на нас не держали. Я иногда напоминаю Овчинникову тот эпизод в Приозерске, пугаю его, говорю, что тёзка в ту ночь мог кого-нибудь из нас принять за кабана и по ошибке завалить. Ему не смешно. Когда я закончил рассказывать свою историю, то почувствовал, что это совсем не то чего ожидали и хотели услышать от меня наши эстонки.
   Еще в начале своего рассказа я понял, что совершил ошибку. От меня ждали если не рождественской сказки то веселой, забавной истории, небольшой рекламы Приозерска, где присутствовали бы природа, достопримечательности города и интрижка, кого-то из нас, с местной красавицей. Они надеялись, когда приедут в город смогут побродить по тем местам, о которых шла бы речь в моем рассказе, почувствовать бег времени, загрустить или развеселиться, на минуту почувствовав себя свидетелями невыдуманной истории, а я им рассказал довольно неприятный эпизод одной нашей поездки в Приозерск. История, которую я им рассказал, как бывают документы внутреннего пользования, которые не предназначены для посторонних, не для развлекательного рассказа, ничего интересного для них в ней, конечно, не было. Глупо было пытаться развлечь ею кого-то, особенно молодых девушек. Здесь я рассказал историю нашей рабочей поездки с Овчинниковым без купюр, ничего не приукрашивая, и, естественно, в таком виде рассказать её девушкам я не мог. Мне пришлось на ходу импровизировать, присочинять, непристойное убирать, и в результате остался, как выражается Солженицин, скучный 'субстрат', в нем фигурировали: псих-шофер, совпадение инициалов, испорченный стол, бегство из гостиницы и Приозерска. Об Овчинникове я постарался рассказать в теплых мажорных тонах. Сделать его привлекательным. Идеальный мужчина. Настоящий товарищ. Я дезавуировал его вредные привычки, но у него 'чесались' руки, без курева он не мог, попросил у девушек разрешения закурить, задымил как паровоз и уже норовил незаметно приклеить хабарик к ножке или крышке стола, так как пепельницы не было. Когда он пытался куда-нибудь засунуть окурок, я толкал его и делал строгое лицо. Он сразу понимал в чём дело и сопливую размочаленную мерзость зажимал в кулаке, не зная, что с ней делать.
   Чем больше я пил, тем больше мне нравилась Эйна. Я не отводил от неё глаз. Когда мы встречались глазами, она смущённо отводила взгляд. Шампанское я практически выпил один и наверно это было заметно, потому что Овчинников посмотрел на меня и сказал: - 'Козленочком станешь'! Он встал и освободил стул рядом с Эйной. Я пересел на него. Мы больше не играли. Сидели и ничего не делали, о чём-то всё время говорил Овчинников. А я как завороженный смотрел на Эйну. Какая красивая девочка бесконечно, как на испорченной пластинке, повторял я назойливо крутившиеся у меня в голове слова. Её красота привела меня в транс, я не мог ни о чем другом думать, все мысли, как пузырьки от выпитого шампанского, улетучились, осталась одна, самая глупая. Предложить ей погулять? А вдруг не откажет, пойдет, мне так хотелось этого. Жгучее желание быть рядом с ней, остаться, стать ей необходимым, иметь возможность смотреть на неё, охватило меня. Конечно, я был пьян, но здесь не было оптического обмана, вино не увеличивало, оно обостряло мое чувство. Я хотел как-то проявить себя, сказать ей что-нибудь приятное, чтобы она почувствовала, как она мне нравится, но ничего не придумал, сказал, то единственное что у меня было на уме, сказал ей глупый комплимент: - Эйна, ты мне очень нравишься и ты не представляешь себе какая ты красивая.
   Она засмеялась и посмотрела на меня. Но на этот раз своего взгляда не отвела. Я взял её за руку и заглянул в бездонную глубину её глаз.
   - Что ты предлагаешь? - спросила она.
   - Погулять.
   Эйна посмотрела в окно, а не на часы, сказала: - Уже поздно. Фонари не горят и холодно, - зябко передернула она плечами.
   - Тогда я не знаю, что предложить тебе. Танцев здесь нет, музыки тоже, гости развлекаются, кто как может. Пойдем к нам у нас есть шампанское. Где-то есть конфеты.
   - Нет, - отказалась она, - шампанского не хочу, да и тебе, наверно, достаточно, ты и так, по моему, им слишком увлекся. А конфеты? Прибереги к чаю, вместе завтра его пить будем, - она загадочно улыбнулась и опять посмотрела мне в глаза.
   Я вздрогнул, сердце часто, часто застучало в груди.
   - И Сережа с Ыйей тоже, наверно, будут с нами пить чай, - добавила она и засмеялась.
   Эта прелюдия могла продолжаться долго: вздохи восхищения, молчание, выжатые из себя ничего не значащие слова, хождение вокруг да около самого главного, я хотел её, но не знал, как об этом сказать. 'Прагматик' Овчинников взял на себя роль ведущего, мне оставалось следовать в фарватере его действий. Ыйя ушла от стола и сидела на покрытой покрывалом кровати, откинулась к стене, под спину положила подушку. Овчинников сел к ней на кровать, посидел рядом и обнял её.
   - Я знаю, чего ты хочешь, - сказал он. - Тебе хочется остаться с Эйной наедине и смотреть на неё как на живое воплощение неземной красоты, молиться в какой-нибудь угол и благодарить судьбу за подарок и говорить ей любовные глупости.
   Он засмеялся: - Что смотришь? Бери за руку скучающую, от твоих угрюмых взглядов и нечленораздельного бормотания девушку и веди её к себе в номер пить чай с конфетами. Эйна, сделай ему крепкого чая, чтобы он пришел в норму, а то он от шампанского совсем потерял голову, у него состояние прострации, он не замечет вокруг ничего, смотрит на тебя, как на икону, и сейчас будет объясняться тебе в любви. Спаси нас с Ыйей от этой сцены. Завтра будут другие конфеты, у нас, их много. Он хороший, он сказочник, если ты любишь сказки, то послушай его, рассказывает он интересно, тебе понравится.
  Ыйя встала с кровати взяла Эйну за руку и отвела к окну. Овчинников подмигнул мне. Пошептавшись о чем-то, и, видимо, решив всё для себя, Ыйя вернулась к Овчинникову и сказала ему: - Эйна решила, что мы с тобой пойдем к вам в номер, а они с твоим другом сказочником чай будут пить здесь.
   Овчинников все также сидел на кровати. Ыйя, наклонилась к нему, оценивающе посмотрела на него, погладила по щеке: - 'У, небритый, - сказала и добавила, - ну что пойдем'?
   Мы остались одни. Боже! Как ждал я этого мгновения. Я стоял рядом с Эйной у окна и держал её за руку. Потом положил ей свои ладони на плечи, хотел обнять, но в эту минуту без стука в номер вошел Овчинников. Он принес конфеты и бутылку шампанского. Всё это поставил на стол, погрозил мне желтым от табака пальцем, и предупредил: - 'Много не пей'. Повернулся, вышел из номера, и захлопнул за собой дверь
   'Всё', - подумал я. Мы, с Эйной, по-прежнему стояли у окна. - 'Погаси свет', - попросила она. В комнате, стало темно, и несколько мгновений я видел, только окно и её силуэт. Я подошел к ней, обнял её и стал целовать. Какое-то время мы стояли так, наслаждаясь предтечей ожидающего нас блаженства. - 'Подожди', - освободилась она от объятий, отошла к стулу и стала раздеваться. Я расстелил постель и стал раздеваться сам. Эйна уже лежала, я лег рядом, потом наклонился над ней, передо мной было дивное создание, я поцеловал её в губы, стал целовать её всю, руки, которыми она меня обнимала, шею, грудь, живот, опустился ниже. Мы ничем не укрылись. Как чиста и прекрасна была она. Я чувствовал огромное желание и нежность, Эйна поцеловала меня в губы, прижала к себе и прошептала: - 'Я хочу тебя'. Не знаю, сколько времени длилось это счастье. Она была гибкая, как змея и все время находилась в движении. Я устал, когда устала она, лег рядом и молчал. Она тоже успокоилась и тихо лежала ничем не прикрытая.
   -Тебе не холодно? - спросил я её.
   - Нет, - ответила она.
   В окно светила полная луна. Она освещала комнату и нас. Я почему-то вспомнил одно стихотворение Ивана Бунина: - 'Я к ней вошел в полночный час. Она спала - луна сияла в её окно, - и одеяла светился спущенный атлас. Она лежала на спине, нагие раздвоивши груди, - и тихо, как вода в сосуде, стояла жизнь её во сне'.
   Я хотел прочитать эти строчки вслух, но передумал.
   - О чем ты думаешь? - спросила меня Эйна.
   Она повернулась ко мне и обняла меня.
   - О том, как мне было хорошо с тобой и о том, какими должны быть слова, чтобы передать то, что я испытал. Я знаю одно, мне хочется, чтобы эта ночь никогда не кончилась. И чтобы ты навсегда осталась со мной. Это было так прекрасно! Но я знаю другое, что это невозможно. То, что было между нами всего лишь божественный каприз, волшебный случай и такое никогда не повторяется. Но как любой эгоист, или собственник я не хочу в это верить, я думаю: 'Почему это божественное создание, эта богиня не может принадлежать только мне? Что для этого нужно? Мне хочется крикнуть: 'Эйна! Я хочу наслаждаться тобою один. И пусть как сейчас нам светит луна. Луна превращает наше занятие в какое-то волшебное действие, освещает тебя нагую и такую прекрасную. Если бы не было лунного света, в темноте, исчезла бы красота всего происходящего с нами и вокруг нас. Наши чувства стали бы беднее. Мы бы не видели друг друга. Возбуждение, желание не стало бы меньше, просто луна, как свет рампы придает действию совсем другое настроение и краски. Магия лунного света привносит дополнительную красоту, таинственность, покой и тишину. Лунный свет превращает тебя в богиню из мрамора.
   - Не хочу быть богиней из мрамора, хочу быть живой и настоящей. Мне тоже было хорошо с тобой. Правда. Она поцеловала меня:
   - Давай поспим немножко? Ладно? Отдохнем. А утром повторим всё сначала, - предложила она и через минуту уже спала.
   Я лежал на спине, слушал, как тихо дышит Эйна во сне, и не заметил, как уснул сам. Утром я проснулся раньше её. Я спал на боку у стены, Эйна, безмятежно раскинувшись на спине, досматривала последние сны. Мы были укрыты одеялом. Она так сладко спала, я не удержался и тихонько поцеловал её в губы. Она проснулась и открыла глаза. Потянувшись, улыбнулась, сказала:
   - Здравствуй, милый. Что уже утро? Сколько сейчас времени? Наверно совсем еще рано.
   Я встал, часы лежали на столе, посмотрел время. Был седьмой час утра:
   - Да, - сказал я Эйне, - еще, пожалуй, рано, ты права, прости, что разбудил, можно ещё долго и сладко спать.
   И лег к ней опять. Оперся на локоть и смотрел на неё. Было уже светло. Утро не сделало Эйну хуже, она была без косметики, но выглядела свежей и такой же красивой. Разве что чуть-чуть незнакомой. И я любил её, только еще больше. Это было неумно, по крайней мере. Я отлично всё понимал, и вроде был уже трезв, своего добился, однако рассчитывать на дальнейшее развитие наших отношений не приходилось, слишком далеко, во всех отношениях, была она от меня. Но вопреки всему Эйна как заноза уже сидела в моем сердце. Это было плохо, это было ужасно плохо, я это знал. Я хорошо изучил себя. Я моментально привязываюсь к людям, которые нравятся мне, особенно к женщинам и, конечно, к тем с кем у меня что-то было. Мы провели с Эйной только одну ночь, а я уже хотел от неё чего-то особенного, невозможного, невыполнимого, хотел, чтобы она стала моей, полюбила меня, скучала бы без меня и ждала, если меня долго нет. Мне хотелось приручить её. Это была чистейшей воды фантазия, явно расстроенного ума, но мне так хотелось.
  Я думал, что Эйна спит, и тихо сказал вслух:
   - Эйна, я люблю тебя.
   - Не надо, - не открывая глаз, попросила она.
   - Прости меня, я думал ты спишь.
   - Нет, я не сплю, - она открыла глаза, - я чувствую себя выспавшейся, - положила мне руку на грудь и стала гладить её, - и у нас еще столько времени, только не надо мне объясняться в любви, это пустое, если хочешь, поговорим об этом потом.
   Откинула одеяло, приникла ко мне, и, глядя мне в глаза, улыбаясь, сказала: - Любовь требует доказательств.
   Это была слишком длинная фраза, я больше не мог вынести напряжения неудовлетворенной страсти, и мы как голодные любовники, соскучившиеся от долгого воздержания, бросились друг к другу в объятия. Теперь не луна, а уже восходящее солнце освещало наши извивающиеся, задыхающиеся от любви и объятий тела.
   - Я люблю тебя, Эйна, - задыхаясь, повторял я все время.
   - И я тебя, - со стоном сладостного изнеможения отвечала она.
   Освещенная розовым солнцем, она была прекрасна в экстазе приближающегося оргазма. Разметавшиеся волосы, искаженное сладкой мукой лицо, стоны, напрягшееся, прогнувшееся, на встречу моим движениям, как у кошки тело. В какой-то момент она застыла, прижавшись ко мне так сильно, как будто хотела, чтобы мы слились в единое целое, превратились в сиамских близнецов, потом вся как-то ослабла, отпустила меня и с вырвавшимся последним, сладостным стоном затихла. Иногда вздрагивая, она постепенно успокоилась. Отдыхала и лежала молча. Потом повернулась ко мне и спросила:
   - Ты доволен? Мне было хорошо с тобой.
   Она поцеловала меня и добавила:
   - Если б ничто не мешало нам, не существовало непреодолимых препятствий, я была бы свободна, то, наверно, могла полюбить тебя. И мы были бы вместе.
   - Нет, - поправил я её - ты сказала, что любишь меня.
   - Конечно, когда мы занимались любовью.
   - Жаль. Я думал, что ты влюбилась в меня с первого взгляда. Теперь бросишь мужа, уедешь из Пярну, я построю тебе где-нибудь на берегу залива дом и мы будем жить в нем долго и счастливо.
   - Размечтался, - вернула меня Эйна к прозе жизни.
   - Значит, мне просто повезло, наверно, в первый и последний раз, услышать твое признание в любви.
   - Почему? Возможно у нас с тобой всё еще впереди, - засмеялась она.
   Я вспомнил, что Эйна сегодня, уже после завтрака, уезжает в Приозерск, мне стало грустно и как-то не по себе. Это осталось от детства, постоянная боль разлуки, превратившаяся позже во что-то из клиники Фрейда, в один из его 'комплексов неполноценности'.
   Совсем еще пацаном я учился в школе военно-музыкантских воспитанников, такая бурса закрытого типа, из которой редко отпускали домой, в школе в таком случае говорили: "он идет в увольнение". Мне хотелось как всем детям домашнего тепла и ласки, но дома я бывал редко, только по воскресеньям. Поэтому к вечеру, когда мне надо было возвращаться в школу, у меня развивалась точно такая же симптоматика, что и сейчас, когда я был с Эйной. Я начинал считать часы до окончания срока увольнения. Мне страшно хотелось задержать время или даже остановить его. Мне нужна была собственность, альтернатива домашнему счастью, которое я теряю, что-то, что я любил бы так же, как маму и свой дом, какой-то эрзац, вроде 'томогучи'. Я вспомнил про шампанское.
   - Эйна, можно мне выпить шампанского? Ты не прогонишь меня?
   - Пей, - сказала она спокойно, - и мне можешь налить.
   - Послушай, ты говоришь, что любишь меня. А пьешь шампанское. Его ты любишь больше? Что с тобой?
   - Не знаю, Эйна. 'Мне грустно потому, что я тебя люблю', - прочитал я ей строчку из стихотворения поэта, испытавшего состояние, в котором я сейчас находился.
   - Ладно, разбирайся со своей хандрой, пей своё шампанское и мне принеси тоже. У нас ещё столько времени. Я хочу тебя. Давай любить друг друга. Пройдет твоя грусть.
   - Эйна, - попросил я её, -можно я поеду с тобой в Приозерск, возьми меня с собой, продли моё счастье, мою любовь, мою радость! Эйна! Пожалуйста!
   - Я, думаю, что это возможно. Давай всё решим за завтраком, я поговорю с нашими.
  
  
  

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  
   Я ушел от Эйны только перед завтраком. В столовую мы спустились с Овчинниковым вместе. За столом собралась почти вся наша команда, не было только Виктора, которому было тяжело из-за того, что вчера перепил. Вчерашний эпизод был редким исключением в его трезвой жизни. Он еще спал и сегодня конечно не рассчитывал сесть за руль. Это был для него неприятный сюрприз. Я уже переговорил с Овчинниковым. Он, конечно, интересовался подробностями нашей сегодняшней ночи с Эйной, но я молчал как партизан, и пытать меня он не стал, не от большой чуткости, просто понял, что моё отношение к Эйне отличается от стандартных ситуаций, которых у нас с ним было достаточно, и я ничего не расскажу и больше приставать не стал. Чтобы он не обиделся, я сказал ему, что он всегда был настоящим другом, так было и в этот раз. Его жертва неоценима. Эйна просто потрясающая девушка, и мне с ней было очень хорошо. И я, кажется, в неё влюбился.
   - Ну, ты и дурак, - сделал он вывод из моего интимного признания.
   - Я хочу с Эйной сегодня поехать в Приозерск, и провести с ней ещё один вечер и если получится то и ночь, а потом провожу её в аэропорт. Поедем с нами, - предложил я ему. Ты будешь с Ыйей. Она тебе понравилась? Вам было хорошо?
   Овчинников только усмехнулся и оставил мой вопрос без ответа.
   - Нашу команду оставим, пусть отдыхают, до города их довезет Кирилл. Сами заберем машину Виктора, если нас не возьмут в 'Икарус', и поедем.
   Сережа выслушал меня и сказал: - Теперь послушай что я скажу. Ыйя, действительно, трахается что надо. Чувствуется школа, в которой были постоянные тренировки с хорошими партнерами. Я не строю иллюзий, в отличие от тебя, и думаю что у Эйны школа не хуже. Если не хочешь называть их шлюхами, то это как раз твой случай, это то, о чем ты рассуждал недавно, про каких-то неведомых 'нимфоманок'. Обе они особенно ничем не обремененные, ездят куда хотят, молодые, красивые, партнеров выбирают сами, трахаются в своё удовольствие. Себе цену знают и с такими как ты, или я, - себя 'к таким' он прибавил после паузы, - не трахаются. Тебе просто повезло, что они оказались здесь. У тебя уже яйца седые, ты уже мужик и не Рокфеллер чтобы тебя любили такие. Я знаю, ты никогда не трахал красивых баб, они стоят больших денег, которых у тебя нет. Всегда обходился тем, чем придётся, хотя не спорю, красивых баб достаточно и не все продаются, и не потому, что это их принципиальная позиция. Просто 'любовь зла - полюбишь и козла'. Эта аксиома палочка- выручалочка для таких, как ты. Так что изменилось сейчас? Для тебя влюбиться, ну скажем, в ту же Эйну по-прежнему непозволительная роскошь. И она никогда не примет твоей любви. Я не понимаю, зачем тебе это нужно? Или что у тебя, уже, 'как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь'? Остановись, просохни, отдохни, освободись от вдохновляющего тебя на нелепые подвиги кайфа. Переживаний, душевных мук, боли, хватает без этого. Ты хочешь застрять на бабе, с которой нет никаких перспектив. Ты что давно не трахался или это твоя 'лебединая песня'? Будет тебе, всё еще у нас впереди.
   -Так говорит Эйна, - заметил ему я.
   - Что? - не понял он. Я повторил ему слова Эйны.
   - Нет у вас ничего впереди, - сказал он и продолжил:
   - Сейчас мы позавтракаем, посадим девочек в автобус, скажем им еще раз спасибо и auffidersein. У нас осталась уха, водочка. Я взял снасти и хочу порыбачить. Я за этим сюда приехал и потом ребят неудобно бросать и с Матвеевым нам надо поговорить. У него есть идея привлечения иногородних заказчиков. Надо расширяться, увеличивать объем производства, время не ждет. Иначе нас сожрут. Мне тут передали информацию по одной конторе КГБ: - 'Эхо-штамп', называется. У них всё готово, современное производительное оборудование. Делать будут многоразовые печати. 'Разрешители' их пока водят за нос, меня все-таки уважают, ссылаются на распоряжение Щелканова, но они уже стучат по столу ногами, хорошо не по голове, там серьезные люди они вложились и хотят получить своё, их не остановить.
   Обо всем этом мы беседовали с Овчинниковым перед завтраком. Он говорил мне всё это таким тоном, как будто я в чем-то провинился, и при этом строго смотрел на меня из-под стекол очков.
   Словно холодным душем окатила меня его информация. Я на какое-то время забыл об Эйне и думал над тем, что он сказал. Спокойно размышляя, я нашел, что в информации Овчинникова нет прямой угрозы нашему бизнесу. В любом случае без конкурентов нас не оставили бы. Слишком лакомый кусок мы урвали, чтобы на него не претендовали другие. А что касается тупика в развитии наших отношений с Эйной, правда была на стороне Овчинникова, но в данной ситуации мне хотелось оставаться идеалистом и романтиком надеяться неизвестно на что. И не хотелось думать, что будет завтра, потому что, зная правду, я сознательно, закрыл на это глаза, как страус прячет голову под крыло, но не от страха. Все кругом давно, уже было так противно, мог же я позволить себе помечтать?
   Пускай ловит рыбку, - подумал я про Овчинникова, - поеду один, с Виктором, возьму к себе в машину Эйну и Ыйю чтобы не было скучно. Пьянки надоели, одно и тоже.
   У Овчинникова был врожденный талант, неплохого психолога. Создать напряженность он мог, подбросив простую деловую информацию, превратив её в нечто катастрофическое, заставить отказаться человека от намеченных планов и переключиться на ерунду, которая выглядела бы первоочередной задачей, причем, если вдруг возникшую проблему быстро не решить, в привычном пьяном кругу: Матвеев, он и я - то случиться что-то ужасное. Сейчас он, таким образом, пытался отвлечь меня от Эйны и хотел, чтобы я остался и пьянствовал с ним, не хотел, чтобы я уезжал.
   В столовой мы поздоровались со всеми и сели завтракать. Матвеев передал нам бутылку водки. Ыйи и Эйны не было. Овчинников сказал: - 'Это тебе прочистить мозги', - и налил мне и себе по полстакана водки.
  -Ты что, я не буду надираться с утра, - попытался я отказаться от угощения: - Ведь ты только что мне советовал отдохнуть, не пить алкоголь и тем более с утра. Это убийственно, весь день летит к чёрту, расстраиваются все планы. Нет, не буду, - сказал я решительно
   -Ты выпей и закуси чем бог послал, - стал уговаривать он меня, - у озера нас ждет заливная рыбка под водочку со слезой, тебе надо всё это обязательно откушать. Рыбка-это фосфор, водочка разжижает кровь, густая кровь, и отсутствие фосфора приводят к беде, слабоумию. Беседы с тобой иногда наводят меня на мысль, что у тебя сейчас пограничное состояние, твой мозг раздумывает, ринуться в бездну безумия: отрезать себе хер или ухо, наделать других глупостей, к которым ты себя уже морально подготовил, чтобы потом всю оставшуюся жизнь сожалеть о сделанном или остаться с нами, пить водочку и трахать баб, хороших и разных, жить так, чтобы не было мучительно больно и стыдно, ну ты дальше знаешь, мы все учились понемножку, чему-нибудь и как-нибудь.
   - Остановись, - перебил я его фонтан красноречия, - сколько ты уже выпил? В номере ты вроде был трезвый. Когда ты успел? Только по пьянке можно услышать такой потоп: семяизвержение и менструацию слов. И ради чего?
   - Ради чего? - переспросил он меня.
   - Только для того чтобы убедить тебя выпить и почувствовать как это хорошо. Я подумал, что он не отстанет, чокнулся с ним и выпил. Овчинников осуществлял свой замысел, хотел, чтобы я напился с утра и сам отказался от поездки в Приозерск, с Эйной. Она уедет, а я останусь, и мы будем отдыхать как обычно, по не раз уже отрепетированному, сценарию. Весь день будем пить, а вечером поедем домой, пьяные, хмурые, сонные.
   Пришел Виктор, я видел как ему тяжело. Есть он ничего не мог, попил чайку и закусил сухариком. Я подсел к нему.
   - Виктор, - спросил я его, - ты сможешь сегодня поехать в Приозерск?
   - Ох, тяжело, - хриплым, как будто простуженным голосом, ответил он, - ну, если надо поедем, только не быстро. А что там? - поинтересовался он.
   Видя как ему тяжело, я не стал врать и что-то придумывать, сказал правду.
   - Возьмем эстонок, с которыми вчера познакомились, у них в Приозерске заказана гостиница, администратора они знают, помогут нам устроиться, отдохнем вместе, я в Приозерске давно не был, покатаемся по городу.
   - Хорошо, когда надумаешь ехать позовешь меня. Я буду в номере. Не могу. Пока вы собираетесь, полежу.
   - Ты лучше сходи на озеро, поешь вчерашней ушицы, легче станет, гарантирую, проверенный способ лечения.
   - Наверно сейчас съезжу. И чего я вчера так надрался?
   - А ты помнишь, как завалился в костер?
   - Нет, ответил он.
   - Найгаса благодари он тебя спас, из костра вытащил.
   Вошли Ыйя и Эйна. Почти все уже позавтракали. Овчинников сидел за столом и ждал меня. Я встал и пошел к нему. Виктор подсел к Найгасу. Девочки поздоровались с нами и сели завтракать. Водка приятным дурманом расползалась по всему телу. Теплый, приятный кайф пришел в голову. В ушах играла какая-то мелодия, и я не мог вспомнить что это. Я увидел Эйну и всё сказанное Овчинниковым исчезло, растворилось, как дым. Я опять был влюблен. 'Лебединая песня', - вспомнил я слова Овчинникова, - ну и пускай, - подумал я, почему-то радостно. В этот момент наверно ничто в мире не могло меня опечалить. Я радовался, но не знаю чему больше, первому, свежему кайфу или тому, что опять увидел Эйну. Наверно здесь всё было вместе. Эйна подозрительно посмотрела на меня.
   - Вы что, пьете? - с ужасом спросила она меня.
   - Нет, это он пьет, - сказал Овчинников и указал Эйне на меня.
   Овчинникову надо было выпить достаточно много, чтобы стало заметно, что он пьян. Он не пьянел от первой рюмки. Я наоборот, пьянел от первой рюмки, но когда первый, свежий кайф проходил, в погоне за ним, я мог тоже выпить много, без заметных внешних проявлений. Я не стал оправдываться и тем более обижаться на ложь приятеля, готового на любую уловку и невинную ложь лишь бы я никуда не уехал.
   - Эйна, когда вы поедете в Приозерск? - спросил я.
   - Наверно через час или чуть позже.
   - Я поеду с вами?
   - Если будешь пить водку, то нет.
   - Я больше не буду.
   - Посмотрим. Наши не хотят брать в автобус никого из посторонних.
   - Ну, мы же вроде знакомы?
   - Они не слепые, видели, что ты пьёшь, от тебя будет пахнуть водкой. Им не нужны заморочки. Да и водитель тоже может запротестовать.
   - И как мы договоримся?
   - Когда 'Икарус' подадут к подъезду, выходи.
   Овчинников перебил Эйну, он что-то задумал, стал просить Ыйю взять его тоже с собой в Приозерск. Она посмотрела на Эйну, та пожала плечами. Ыйя сказала: - Надо опять договариваться с нашими. Это неудобно, извини Сережа, я думаю уже поздно. И вообще, зачем вам в Приозерск. Вы там были, знаете все достопримечательности этого старинного городка, что новое вы хотите там обнаружить? В таких городах жизнь течет медленно и неинтересно, там ничего не изменилось с тех пор, когда вы там были последний раз.
   - Это было лет десять назад. Там было тихо, скучно, уныло. Сейчас время свободного предпринимательства, частной инициативы, 'новых русских', которые не могли оставить такой город без внимания и у нас есть в городе свой интерес, мы имеем в нем свой филиал. Но сами никогда там не были. И, наконец, просто побыть с вами, если вы не против этого, и у вас нет в Приозерске других предложений.
   - Хорошо, - сказала Ыйя, - встретимся у автобуса.
   Эйна и Ыйя ушли собираться. Мы с Овчинниковым все еще сидели в столовой. Я спросил его: - Что означает сия метаморфоза? Такая критика и безжалостное разоблачение, показавшейся мне невинной и ослепительно красивой девушки, неутешительные выводы по поводу нашего знакомства с ней и убийственная оценка моих умственных способностей и твои шаги, направленные на то, чтобы разорвать нашу связь и вдруг такой пассаж. Ты что, тоже после выпитого стакана водки влюбился? Скажи мне в кого? Если в Эйну я буду ревновать. И умру от горя.
   - Хватит дурачиться, тебе это не к лицу.
   - Не к лицу только подлецу, Овчинников, чего ты хочешь, что ты задумал? Зачем тебе Приозерск, скажи? Он взял корочку хлеба, понюхал, налил себе в стакан водки и выпил.
   - 'Будешь'? - предложил он мне.
   Я колебался, установка Эйны на трезвость меня пугала. Первый кайф прошел, за ним было бессмысленно гнаться, я это знал по собственному опыту многолетнего пьянства. Почти вернулось привычное состояние, как сказал про меня Овчинников, я находился в пограничной зоне, когда еще мог остановиться или броситься в пучину ирреального мира, в котором легко дышалось, и всё было просто. Слова и поступки были невесомы, чувства обострены, не существовало препятствий, многое действительно удавалось, можно было сочинять стихи, музыку, танцевать, объясняться в любви, добиваться успеха, однако цена этого погружения, как у наркомана, перманентное употребление 'допинга самоуничтожения'. В этой ситуации нужно волевое решение. У меня не было воли, и я решил пить дальше. Водка делала жизнь проще, настроение стабильным, не зависящим от капризов подержанной истраченной психики, впадающей в эйфорию от небольшой удачи и в отчаяние от пустяка. Водка в наших отношениях с Овчинниковым, и вообще, давно стала постоянным атрибутом решения сложных жизненных коллизий и средством освобождения от стрессов перенапряженной жизни. Конечно, мы злоупотребляли ею. Надо было что-то упорядочить в жизни, но не было ни времени, ни желания разобраться в ней. Я выпил и как Овчинников закусил водку корочкой хлеба.
   - Ну, так скажи, - попросил я его, - объясни мне, почему ты изменил свое решение?
   - Я, действительно, не хотел, чтобы ты с Эйной поехал в Приозерск, не хочу и сейчас. Я знаю тебя давно, твои причуды, твою слабость, как любовь к таким женщинам, вроде Ольги, нимфоманки.Это надо же, придумал для своих блядей какой-то особый статус. Единственно, что твоих нимфоманок отличает от заурядных блядей, это то, что они сами выбирают себе партнёров, с кем будут трахаться. Их, действительно, много. Ыйя и Эйна из них. Тебе повезло Эйне вчера было всё равно с кем из нас двоих она будет трахаться. И она пошла с тобой. У них есть мужья, наверно, неплохие трахальщики, изменить им, для них развлечение и, увы, физиологическая потребность, потому что они уже развращены и без сексуальных излишеств, жить не могут. Им становится скучно. Как видишь, я только повторяю тебя, твои слова.
   - Нимфоманками, я тебе уже говорил об этом, я называю определенную породу женщин. Это не мой неологизм. Впервые нимфоманка появилось у Набокова в 'Лолите'. Там это совсем другое. Ты мне лучше скажи, что из того, что ты сейчас сказал, следует. У тебя отсутствует вывод. Посвяти меня в тайну твоих рассуждений, - попросил я Овчинникова, не перебивая, выслушав его сентенцию.
   - А вывод такой. Ты потерял голову и заигравшихся блядей, прости, нимфоманок, принимаешь всерьёз, и скоро захочешь серьёзного отношения к себе, чтобы, скажем Эйна, от которой ты потерял голову, была только с тобой и когда тебя кинут, в прямом и переносном смысле этого слова, перечеркнут твои надежды на взаимность как глупую блажь недалёкого, самонадеянного ухажёра, отвергнут твои домогательства, зная тебя я боюсь, что естественную реакцию блядей, ты воспримешь как нанесенную тебе незаслуженную обиду, не сможешь пережить её спокойно и можешь натворить чёрт знает каких глупостей, которые потом будет не исправить. Ты уверен, что Эйна до конца будет с тобой, что интерес к тебе не иссяк сегодняшней ночью, и она не будет терять с тобой время, и не уйдет к другому? И тогда, поверь мне, 'менту', который кое-что соображает в своём деле, ты вляпаешься с нею или без неё в какую-нибудь историю. Она, действительно очень красива. К ней всё время, где вы будете сегодня и завтра, будут приставать различные подонки, а защитить её ты не сможешь. Если же она уйдет с другим, и ты попытаешься её остановить, в лучшем случае тебе набьют морду, в худшем искалечат или убьют. Сейчас времена такие. Тебе бы кого попроще, и жопу потолще и чтобы не высовывалась. Но я тебя знаю, коллекционера красивых бабочек. Вот только пуст твой сачок и твоя коллекция, пара картинок с голыми бабами, пылится в 'красном углу', где должна висеть иконка и ты там дрочишь вместо того чтобы молиться. Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности из-за Эйны, но тебя не остановишь, и поэтому я поеду с тобой. На хрена нам 'Икарус', пусть едут. Мы возьмем РАФ и в Приозерске все равно будем раньше. Виктор поедет по бетонке, 'Икарус' по ней не пустят. Поедем, водочки попьем, хочешь, возьми шампанское, и ребятам оставим.
   - Ладно,- сказал я, спокойно выслушав его нравоучение, - наверно, ты прав. Спасибо, Сережа. Воистину доброта твоя бесконечна: - 'Поступай со мной не по злобе моей, а по беспредельному милосердию Твоему', - так, кажется, сказано в какой-то умной церковной книге. Ты настоящий товарищ. Вариант с микроавтобусом Виктора я тоже предусмотрел, он согласен.
   Мы вроде все обсудили, все предусмотрели и пошли к себе в номер одеться и забрать наши запасы: водку, шампанское, консервы, всякую мелочь и рыболовные снасти Овчинникова.
   - Ты будешь в номере? - спросил я его.
   - Да. Соберусь и немножко полежу, отдохну.
   - Тогда я схожу на озеро и предупрежу всех, что мы уезжаем.
   В коридоре я увидел Кирилла, и мы вместе вышли на улицу: - Ты остаешься за старшего, - пошутил я, - мы с Овчинниковым уезжаем. Скажи, если никого не увижу, остальным. Все, наверно, на озере, пойдем, пройдемся со мной, - предложил я ему.
   - А вы куда? - спросил меня Кирилл.
   - Хотим с Овчинниковым в Приозерск съездить.
   - Что вы там забыли? Скучный, грязный городок.
   - Сердцу не прикажешь, - пошутил я, - у Овчинникова такая любовь. Поедем укреплять российско-эстонскую дружбу, которая на официальном уровне напоминает холодную войну.
   - Ну, бог вам в помощь. Любовь сметает все преграды. Ты помнишь движение хиппи? Ходили и рисовали где попало цветы, гандоны и сердечки, трахались где придется, курили марихуану, увязли в наркоте, но победили. Пала Берлинская стена, правда, оказалось, что лучше было этого не делать. Холодная война, СССР- империя зла, оказалось нужны, чтобы жить в мире. Не стало жупелов угрозы, и мир развалился. Нации, объединенные одной общей угрозой, угрозой всемирной катастрофы в случае начала ядерной войны, свалив эти вериги, освободились, чтобы вспомнить давние обиды, чей вассал на моего нассал и стали лупить друг друга. Большие маленьких и маленькие больших, причем, государства размером с Тверскую область побеждают чаще. У них нет самонадеянности и мощи больших государств, у них, как правило, вера в Аллаха и звериная ненависть к 'поработителям'. Они сражаются не числом, а умением. По-суворовски. Их сразу окрестили террористами. Лозунг: 'Миру-мир', на который не обращали внимания, стал актуальным. Нужен был общий Враг, чтобы исправить допущенную политиками ошибку, прервать цепь локальных войн: этнических, религиозных, пожар которых бушует по всему миру, и опять объединить мир перед угрозой всеобщего уничтожения. И таким Врагом объявили терроризм. Мистическому Врагу объявили войну. Во всех отношениях чья-то грамотная фантазия. Сразу хочется верить в существование мирового правительства. Только на таком уровне можно было придумать 'крышу' для государств и их правительств, проводящих агрессивную реваншистскую, террористическую политику, внутри страны и вовне, чтобы все свои грехи чохом списывать на всемирную террористическую угрозу. Фашизм живёт и непобедим, да здравствует фашизм, ибо сочиненная конструкция не что иное, как его мимикрия. Фашизм - будущее человечества, единственная форма устройства мира и его существования. Это не открытие, всего лишь констатация факта. В государстве, где вся идеология сводится к одному бухаринскому призыву: 'Обогащайтесь' и способы обогащения не имеют значения, всё остальное фашизм, ибо только он может обеспечить достижение поставленной цели, так как по своей сути стерилен, у него нет 'химеры совести', она удалена, как аппендикс. 'Победителей не судят' и мы скоро увидим, подтверждение сказанному: законодательное оформление награбленного и лавровые венки на головах главных бандитов переворота 1991 года.
   Россия многонациональное государство. После переворота 1991 года некоторым народам показалось тесно жить в союзе с Москвой. Так появилась проблема Чечни во многом искусственная, высосанная из пальца, но жизнеспособная, как любой бизнес-проект, если обещает хорошие барыши. Генералы, а их туча в России, остались без дела, кормушка, из которой они горстями черпали, оказалась пуста. Германия их выгнала, учения не проводятся, воровать стало сложно, списывать технику и боеприпасы, не на что. Не зря ест хлеб Генеральный штаб Красной армии. Там, наверно, и зачали Чечню. Грандиозную операцию, которая сулит неслыханные барыши, маршальские звезды, высшие награды Родины, разработали в кратчайшие сроки. Благодарность главкома была обеспечена, его портрет держали на столе, целовали и крестились на него вместо иконы. Теперь все они носят кресты и стали верующими, как Главком, тот, что на столе в малиновом берете. Первое, что сделали, вооружили туземцев, отдали им современное оружие, научили стрелять. Бывшее Главное политическое управление Советской армии, претерпев метаморфозу, переместилось теперь в главную обитель Русской православной церкви; заполненная попами пока ещё, Слава Богу, не в армейской форме, оно провело идеологическую обработку высшего офицерского состава Российской армии. Пропагандисты на партсобраниях, тфу ты, проповедники, с амвона, стали говорить, что Дудаев, бывший советский офицер, Россию предал, требует для Чечни независимость. Нужна маленькая победоносная война, чтобы наказать сепаратистов. Чтобы закончить операцию уже нашли боевого генерала, в армии его зовут 'Паша-мерседес'. Планируемые потери, в этой войне, несколько десятков солдат, цена вполне приемлемая. Зато сколько наворуют! Все сыты будут.
   Спрашивается, зачем Чечне свобода и независимость? Они живут еще в каменном веке. Они даже не дикари, а питекантропы. При коммунистах приобрели человекообразный вид. Вот такая жуткая история. Берия плохо выполнил задание товарища Сталина, не уничтожил их всех, до единого. А горы и долины, где они жили, не превратил в заказники для отстрела диких зверей. Сегодня бы генштабу пришлось искать других. Можно было попробовать воевать с чукчами, сказать, что те хотят независимости Ледовитого океана.
   Мы подошли к озеру, Кирилл замолчал.
   - Ладно, я всё всем скажу. Салют! - поднял он руку в приветствии и хотел попрощаться со мной. У озера я увидел свой РАФ, и мы вместе стали спускаться вниз. Виктор, Юра Найгас и Матвеев сидели у костра. Пили водочку, и закусывали заливной рыбкой. Уха застыла и дрожала, как хороший студень. Я положил себе ухи, Матвеев налил мне водки. Я выпил, и стал есть. Уха была холодная и вкусная. Я сказал Виктору, что мы готовы.
   - Вы куда? - спросил Матвеев.
   - С Овчинниковым, в Приозерск, потом в город, домой. Теперь увидимся только в понедельник, на работе. С вами остается Кирилл, отдыхайте, станет скучно, он отвезет вас в город. Больше вопросов не было. Юра и Матвеев знали, с кем мы были сегодня ночью. Я доел уху. Виктор встал и сказал, - 'Поехали'? Когда мы подъехали к базе 'Икаруса' у подъезда не было. Я поднялся в номер. Овчинников в одежде, готовый к отъезду, лежал на кровати, на покрывале и курил.
   - Ну что, поехали? - спросил я его: - Я готов и всё моё со мною. Я всех предупредил. Надо только сказать Эйне, что мы поедем в Приозерск на нашей машине, и пригласить её и Ыйю с нами.
   Овчинников промолчал и продолжал лежать. Я вышел из номера и пошел к Эйне.
   Ыйя с Эйной сидели за столом и говорили о чем-то по-эстонски. Увидев меня, они рассмеялись.
   - А мы только что говорили о тебе, - сообщила мне Эйна.
   - Я догадался об этом.
   - Ты что, понимаешь по-эстонски?
   - Нет, но мое имя на всех языках звучит одинаково.
   - И что же вы обо мне говорили? - поинтересовался я у Эйны.
   - Я беспокоилась, - сказала она, - что ты со своим другом Сережей будешь пить водку и не сможешь поехать с нами, а я этого очень хочу.
   Я посмотрел ей в глаза, и она рассмеялась.
   - Что ты так смотришь? Не веришь? Это правда.
   Мне стало легко и радостно, мне хотелось обнять её, я забыл, зачем едет со мной Овчинников.
   - Ты видишь, я сдержал своё обещание, и больше не пью, - соврал я Эйне, - но боюсь, что оно не понадобится мне. В Приозерск я в автобусе не поеду.
   - А что случилось? - немного растерянно спросила она меня.
   Вдруг мне стало страшно. Я подумал, что Эйна сейчас скажет: - 'Ну что ж, в таком случае давай будем прощаться'. Что бы про неё не говорил Овчинников, не смотря ни на что, я уже был не в силах отказаться от неё, любовь овладела мной, я превратился в 'раба любви', своего нового увлечения, и хотел услышать другое. Я смотрел на неё, а она недовольно, почти с обидой сказала мне:
   - Ну, мы же договорились, так не поступают, ты хочешь меня обидеть?
   Я ликовал: - Эйна, у меня есть другое предложение, поехать в Приозерск на нашей машине.
   - Да? - спросила она обрадовано. Это можно?
   - Конечно. И в Приозерске мы будем раньше всех, устроимся в гостинице, и погулять ещё успеем.
   Ыйя опять стала говорить с Эйной по-эстонски.
   - Ыйя, какие трудности? - перебил я её, думая, что она уговаривает Эйну не ездить с нами.
   - Никаких, - ответила она, - а Сергей едет с тобой?
   - Конечно. Он же тебе сказал, что тоже хочет поехать в Приозерск.
   - Ну, что, договорились?
   - Да, только предупредим наших, - сказала Эйна.
   Она подошла ко мне и поцеловала, стояла рядом и улыбалась. Я взял её ладони в свои и слегка, сжав их, сказал: - Вы собирайтесь и спускайтесь вниз. Машина уже ждет нас, она у подъезда.
   Овчинников по-прежнему лежал на постели. Когда я вошел он открыл глаза.
   - Ну что? - спросил он.
   - Поехали, - девочки поедут с нами, - сообщил я ему.
   Он посмотрел на меня внимательно и, почувствовав моё радостное возбуждение, презрительно сквозь зубы, как это делал, когда говорил кому-то неприятные для того вещи, медленно произнес: - Я тебе всё сказал. Какой ты все-таки лопух. Видишь только то, что хочется видеть.
   Мы выехали в одиннадцатом часу и рассчитывали, что, самое позднее, часа в два дня будем уже в Приозерске. Когда мы отъезжали, к подъезду подкатил 'Икарус', здесь уже стояла, тоже готовая к отъезду группа из Пярну. Мы помахали им из машины рукой.
   Погода была хорошая, дорога тоже. Виктор уверенно вел машину, и она быстро бежала вперед. Овчинников с Ыйей сидел в левом ряду молча и отчего-то хмурился. Он был не в настроении. Мы с Эйной сидели справа по ходу машины, она сидела в кресле у окна. Вокруг проносились незнакомые места, я плохо знал эту дорогу. Плохое настроение Овчинникова объяснялось тем, что он рассчитывал, мы поедем одни, девочки не поедут с нами. Ехать два часа в машине и не выпить - это было для него мукой. Он очень хотел выпить, чтобы приобрести равновесие и уверенность, их у него сейчас не было. Эта незапланированная поездка его раздражала. Он злился на себя, на свою инициативу, злился на меня, я оторвал его от рыбалки, отдыха, где никто не мешал, и можно было вести себя так, как хотелось, быть самим собой. А со мной он вынужден держаться, иметь пристойный вид и, самое главное, не пить. Для него это было невыносимо, нужна была точка опоры, чтобы он почувствовал себя естественно и свободно. Надо было ему помочь, хотя я знал, что последующие мои действия у Эйны не вызовут одобрения.
   - Эйна, можно мы с Сережей выпьем? - спросил я у неё разрешения, не придумывая ничего в оправдание странного желания.
   Она поморщилась и спросила: - А без этого никак нельзя? Только у вас, русских, существует этот варварский обычай пить с утра. Это что-то ужасное, зачем тебе это?
   - Я не могу тебе объяснить. Возможно, я болен, эта потребность на уровне подсознания.
   - Мне, кажется, это простая распущенность и ничего больше. Если всё называть своими именами и не жонглировать словами как ты. Гадкая привычка и только. Ладно, я не хочу разбираться во всем этом, это не моя тема. Если хочется, пей - разрешила мне пьянствовать Эйна.
   Она отвернулась от меня и стала смотреть в окошко.
   - Ты обиделась? - спросил я её.
   - Нет, но если ты напьешься, я уйду от тебя, как только мы приедем в Приозерск.
   Я наклонился к ней и сказал, так чтобы Овчинников не слышал: - Прости меня, но мне надо помочь Сереже. Если смогу я потом тебе все объясню.
   - Поступай так, как считаешь нужным. Не надо отчитываться передо мной. Просто мне не хочется терять тебя. Я не хочу, чтобы ты напился. Я не слепая и вижу, как много вы пьете. Если в вашей компании так принято это плохо, как вы можете хорошо работать, страдает ваш бизнес, вы разоритесь, тебя все бросят, и ты никому будешь не нужен. Вот так, мой милый, а теперь выручай своего товарища, я не сержусь, правда, она улыбнулась мне.
   - Эйна! Ты...
   - Не надо. Перестань кривляться.
   - Я повернулся к Овчинникову и сказал:
   - Что-то выпить хочется и повод есть.
   - У тебя всегда повод найдется, - всё ещё недовольным голосом ответил он: - Давай попозже.
   Испугавшись, что я соглашусь, поспешил смягчить свой отказ: - Ну, давай, но только по чуть-чуть, если тебе так хочется, - исправился он.
   - Сережа, тебе не кажется, что вы с другом слишком много пьете, всё время под 'наркозом', так ведь нельзя, - спросила его Эйна.
   - Да нет, - нахмурился Овчинников, - так мы ведем себя только по праздникам и выходным дням. Хочется расслабиться, почувствовать себя по-другому. А то работа и больше ничего.
   - А другого способа нет?
   - На другое время не хватает, вот и остается одна радость. У нас, русских, очень узок круг развлечений. Базовое гуманитарное образование на всю оставшуюся жизнь, как прививку от оспы, получают в школе, считается, что этого достаточно, чтобы быть культурным человеком, поэтому людей по настоящему увлеченных культурой, искусством мало.
   - Видишь, Эйна, Сережа даже объяснил тебе, почему мы так себя ведем. Для вдохновения, для остроты ощущений. Кругом так сладко пахнет, просыпается природа, и мне кажется, что я слышу пенье птиц. Это прилетели скворцы. 'Весна идет! Весна идёт! Мы молодой весны гонцы, она нас двинула вперед!' - продекламировал я слова из романса великого композитора.
   - Вот, Сережа, а ты говоришь, что ваш кругозор ограничен школьным образованием, а твой товарищ готов сыпать стихами, и чуть не исполнил сейчас нам романс Рахманинова.
   Овчинников достал бутылку. Стакан вынул из 'бардачка' Виктор. Ыйя ничего не сказала, она молча смотрела на наши приготовления. Стакан был мерзкий, залапанный, грязный, с отбитыми краями, как будто им закусывали. Я подставил его Овчинникову и попросил:
   - Налей немного, помою.
   Я сполоснул стакан и вылил водку на порог машины, вытер его не очень свежим платком. Все было готово. Мы с Овчинниковым по очереди выпили.
   - Ыйя сказала: - Хорошо, что Эстония отделилась от России. У нас стало намного меньше пьянства. Пьют одни только русские.
   - У них горе, - сказал я, они стали национальным меньшинством и людьми второго сорта.
   - Перестали качать права, так им и нужно, - пожалела русских Ыйя: - А то пьяный, невежественный коммунист из Москвы управлял трезвым трудолюбивым народом.
   - Горбачев же не пьяница, - заступился я за него.
   - Не он так его наместники.
   В Эстонии я был несколько раз. В Таллине, в Нарве. В Нарве в свое время поселилась подруга, её муж закончил ЛЭТИ, в Ленинграде, и по распределению попал на строящуюся тогда Эстонскую ГРЭС. Я несколько раз приезжал к ним. Бывал в Усть-Нарве, курортном местечке под Нарвой, останавливался в гостинице 'Ноорус'. Светлые воспоминания юности.
   В районе погранзаставы, в нескольких километрах от Усть-Нарвы, проводилась Всесоюзная военно-спортивная игра 'Зарница', веселое развлечение для детей пионерского возраста: жизнь в палаточном городке, еда с полевой кухни, соревнования, слезы радости победителей в пионерских галстуках. Я тоже присутствовал на игре, от управления делами обкома ВЛКСМ, занимался какими-то хозяйственными дделами, но жил в гостинице, где мы вечерами устраивали свои развлечения: танцевали на дискотеке, тогда большая редкость; но это была уже Эстония, почти заграница, мы танцевали с молоденькими пионервожатыми, такими же, как я был сам. Их детишки во сне воевали на потешных полях сражения, мы пили шипучее венгерское газированное вино, ночью ходили на пляж купаться, из воды нас выгоняли пограничники, которые делали обход побережья, валялись на холодном песке, целовались. В гостинице была финская баня, для избранных: комсомольского начальства из ЦК ВЛКСМ и приглашенных на игру генералов; я не был комсомольским вожаком, и тем более, генералом. Когда все расходились по номерам, мокрых, продрогших нас запускал туда погреться, капитан первого ранга, веселый остроумный человек, начальник штаба Ленинградского отряда 'Зарница'. Он тоже оставался с нами, и мы заканчивали свой вечер под утро, когда пионервожатым надо было бежать к своим детишкам. У меня была машина управляющего делами Ленинградского обкома ВЛКСМ, поэтому мне было легче.
   Места здесь были нетронутые, заповедные, тут была запретная зона, обосновались пограничники. Недалеко отсюда прямо у дороги, стояла огромная старая сосна, и я несколько раз приезжал сюда полюбоваться ею. Кажется, она вросла в землю навеки, мощные, толстые корни, как щупальца какого-то неведомого животного, далеко расползлись от неё. Это была сосна Шишкина, так издавна здесь её называли. Художник много раз рисовал её, она и тогда была уже старой и такой же могучей. Наверно сохранилась она только благодаря тому, что её, как границу, охраняли от браконьеров пограничники.
   Нарва была преимущественно заселена русскими, которые работали на Эстонской ГРЭС, на различных стройках, железной дороге, Креймнгольской мануфактуре, она стояла на другой стороне реки Нарова, в Ивангороде. Это была уже территория Ленинградской области. Не смотря на почти полное отсутствие в Нарве эстонцев, в Нарве все же была Эстония. Ивангород и Нарва были города - антиподы. Чистая и ухоженная центральная часть Нарвы и Ивангород, большая грязная деревня, с раскиданными как попало новостройками общежитий. Такими запомнились мне эти два города бывшего СССР. Новостройки Нарвы и Ивангорода были, как правило, заселены, приезжими русскими, их раньше называли 'лимитой'. В, основном, это была деревенщина и жители небольших поселков из глубины России. Они привезли сюда за собой: клопов, мат и пьянство. Даже на этом бытовом уровне эстонцам было, за что ненавидеть русских и принять освобождение от иноземного ига, как божью благодать. Поэтому я не обиделся на Ыйю. В её словах ничего оскорбительного для моего национального самосознания не было. Правда, оно у меня находится в рудиментарном состоянии. Она сказала, выстраданную её народом правду.
   Я видел, Овчинников ожил, перестал хмуриться. Он опять почувствовал себя в своей тарелке. В машине от двигателя было шумно и мне не было слышно, о чем он тихо заговорил с Ыйей. Я тоже переживал свой ренессанс, свое обновление, и почувствовал какой-то приятный толчок. И суррогатное чувство душевного подъёма, сродни вдохновению, вдруг посетило меня. Моя любовь к Эйне подстегивала меня, не давала покоя. Мне хотелось сказать ей что-то особенное или прочитать стихи. Правда, своих стихов у меня не было, когда-то сочинял, потом выдохся, а что записывал, потерял или забыл. Эйна спокойно сидела у окна и смотрела, как бежит дорога, убегает назад лес, чернеют поля, проносятся какие-то поселки, и думала о чем-то своем. Что особенного я мог ей сказать? Чтобы она услышала и почувствовала мою любовь, мою страсть, мою нежность. Не отвергала их насмешливо, а приняла бы и ответила мне, выразив свое отношение к моим чувствам словами, поступком, внушила бы мне надежду. Я стал читать: - 'И странной близостью закованный, смотрю за темную вуаль. И вижу берег очарованный и очарованную даль'. Она перестала смотреть в окно и насмешливо посмотрела на меня.
   - Я же говорю, что ты поэт, - сказала она.
   - Это не я.
   - Ну, все равно, читаешь мне стихи.
   - Наверно, потому что в них наиболее концентрировано, выражены чувства.
   - Ты много знаешь стихов? - спросила меня Эйна.
   - Много, - ответил я.
   - Это хорошо. Я тоже знаю стихи, но немного и никогда не читаю их вслух. И, поэтому, отвечать тебе стихами не буду. И у меня нет твоей восторженности.
   - Причина моей восторженности ты.
   - Мне, кажется, не только. Ну, всё равно, ты же видишь мы вместе. Ты требуешь от меня признания. Ты хочешь услышать, люблю ли я тебя? Она засмеялась. Да, я люблю тебя, но странною любовью. Я люблю тебя, когда мы остаемся одни и занимаемся сексом. И если мне хорошо я знаю, что это ты. Разве тебе недостаточно этого?
   - Нет, - сказал я. Эйна погладила мои волосы, провела рукой по щеке.
   - То, чего ты хочешь, не возникает на пустом месте. Мы познакомились с тобой только вчера. Я тебя совсем не знаю. Мы почти не были вместе. Нужно время, чтобы появилось чувство похожее на любовь. Это привязанность друг к другу. Когда один не может жить без другого. Ты не герой из 'Плейбоя', встречи с человеком, похожим на фотомодель оттуда, не часты, когда любовь налетает как ураганный ветер, и ты не сопротивляешься ей, и она сводит тебя с ума. Любовь, как дерево, вырастает постепенно. Она требует терпения и времени. Любовь, как озарение, один раз увидел и полюбил - это нонсенс. Вот так, мой милый. Это всё, что я могу тебе сказать. Ты слишком самонадеян и нетерпелив. Повода для твоих иллюзий я не давала. Ночь с тобой не в счет. Мне было хорошо с тобой и это всё. Для дальнейшего это не имеет никакого значения. Твоя любовь, это ваш 'допинг' с Сережей, на котором вы всё время сидите и самовнушение. Если хочешь, сочинение, в пьяном угаре, на заданную тему, о котором ты забудешь, как только я сяду в самолет. И горечь разлуки и слезы. Всё исчезнет как дым.
   Эйна подумала, что, может быть, переборщила, не надо было говорить всего этого. Раздавила человека. С другой стороны если уж говорить, то всё до конца. Чтобы всё стало на свое место. Он, конечно, не обидел её ничем и восхищение ею у него искреннее. Но эта уверенность во взаимности чувств, надежда на продолжение отношений в будущем. Нет, всё правильно. Эйна высказалась, и ей стало легче.
   Я сидел подавленный словами Эйны. Мне было обидно и горько, хмель улетучился куда-то. Теперь я потерял точку опоры и какое-то время находился в беспомощном состоянии, не знал, что мне делать дальше и как вести себя с Эйной. Мы подъезжали к Приозерску. Еще полчаса и мы будем в гостинице. Первая мысль, которая пришла ко мне после полученного удара в солнечное сплетение от Эйны, надо выпить и всё станет, как было. Ведь ничего не произошло. Эйна жестокая девчонка. Но обижаться не на что. 'За что боролся, на то и напоролся', всего лишь. Я своим приставанием к ней, требованием взаимности чувств, вынудил быть её откровенной.
   Эйна повернулась ко мне и сказала: - Я сожалею, что так получилось, наверно, обидела тебя, но, по крайней мере, была с тобой честна. Не хмурься. Ничего страшного не произошло. Теперь, когда ты лишился иллюзий, они больше не мешают нам, мы можем оставшееся время до моего отъезда домой, в Пярну, если ты не против такого предложения, провести вместе. Я обещаю тебе быть верной подружкой. А то ты совсем расстроился. Она поцеловала меня. Этой ночью я буду с тобой. И ты забудешь про свое горе. Пересиливая себя и проглотив горечь обиды, я кисло улыбнулся.
  
  
  

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  
   Я поднялся из кресла, в котором сидел и шагнул по проходу к Овчинникову. Он сидел с открытыми глазами и смотрел вперед. Голова Ыйи лежала у него на плече. Она вроде дремала. Я достал стакан из карманчика сидения и сказал ему: - ' Насыпь. Чтобы было чему осыпаться'. Он не понял, что я сказал, но понял, чего я прошу. Достал зажатую в ногах открытую бутылку водки и стал наливать из неё мне в стакан. Я встал к Эйне спиной, чтобы она не видела, сколько я выпью, и остановил Овчинникова, когда он налил полстакана водки. Я выпил. Водка успела нагреться, была теплая и противная. Я поморщился. Он дал мне закусить жевательную резинку.
   - Что с тобой? - спросил он меня: - Поссорились?
   - Нет, помирились, - сказал я.
   Он налил себе тоже и выпил. Я вернулся к Эйне.
   - Устала? - спросил я её. - Да, есть немножко, - потянулась она в кресле.
   - Мы уже почти приехали.
   - Ты пил водку? - спросила она: - Тебе стало легче?
   - Да, когда вместе с ней проглотил обиду, и разобрался в себе, и теперь нет ни мифов, ни рифов, под всем подведена жирная черта. Остается сочинить постскриптум.
   - Ты на меня обиделся?
   - Нет, Эйна, на себя. На собственную дурость, что не внял предостережению Овчинникова, который видел, что, я вопреки здравому смыслу, пытаюсь присвоить то, что мне не принадлежит, на себя после того, как ты вежливо указала мне моё место, на себя после промывания мозгов, которое я сейчас устроил себе, на себя, за то, что по-прежнему тебя люблю.
   Эйна умоляюще посмотрела на меня.
   - Я не буду. Всё равно мы еще не доехали. Молчать неприлично. Я просто, скажу несколько общих слов, о чувстве, которое не поддается законом разума и не управляется им. О нем говорят: нагрянет как ураган или солнечный ветер. Именно поэтому я бессилен отменить его волевым усилием. Пускай остается все как есть. Тем более мы все сказали друг другу. Остается постскриптум, о нем мы тоже договорились. Я буду жить оставшееся до нашей разлуки время, находясь как бы в двух измерениях. Вот послушай: 'Я не люблю тебя мучительно, любя. Я, полюбив, стал не любить тогда-то. Я жду тебя, когда не жду тебя, и сердце то огнем, то холодом объято'.
   - Уж это, наверно, точно твои стихи, написанные после не одной выпитой рюмки водки. Чушь, какая-то, - сказала Эйна.
   - Это ты зря. Я даже в трезвом виде не могу срифмовать пару строк. Это стихи чилийского поэта-коммуниста Пабло Неруды. Когда его обвинили в том, что он пишет свои стихи, не рифмуя, оттого, что не умеет этого делать; поэт своим оппонентам подарил стихотворение, четверостишие из которого я тебе прочитал. Это единственное у него стихотворение, которое имеет рифму.
   Человек по своей натуре конформист, стереотипы в быту, в искусстве привычней и поэтому кажутся проще, надежней, ценнее. Холст Карла Брюллова или ничем не заполненный, пустой чёрный квадрат на холсте Казимира Малевича? Где настоящее искусство, что ценнее? Большинство выберет Брюллова. А ведь вся жизнь на земле есть отрицание отрицания. Если бы мы погрязли в конформизме, остались бы одни клоны. Новаторов, как правило, встречает непонимание, их не принимают в искусстве, их путь тернист и не усыпан розами. Это люди, опередившие свое время. Они не обращают внимания на возню вокруг них, им просто некогда. Немногие их них доживают до старости. Заложники Времени им отпущено так мало, а так много хочется успеть. Я могу только представить, как больно уходить, не сделав всего того, что хотел. Какая это мука! Иногда они смеются над своими хулителями. Вот Пабло Неруда, издеваясь над конформизмом в искусстве, написал свое единственное стихотворение имеющее рифму. А Сергей Прокофьев, которого тоже в чем только не обвиняли: в конструктивизме, какофонизме, да просто в невежестве и шарлатанстве, чтобы от него отстали, взял и написал гениальную 'Классическую симфонию', - в лучших традициях симфонического классицизма.
   - Как интересно. Ты оказывается не простой, а образованный пьяница. Эйна прижалась ко мне, засмеялась и поцеловала.
   - Ты и музыку любишь? - спросила она меня.
   - Я когда-то учился в музыкальной школе. На сольфеджио в два голоса пел 'Савка и Гришка делали ду-ду'. Играл на тромбоне.
   - И что же, почему не стал играть в оркестре, ты был бы наверно хорошим музыкантом?
   - В те времена на общесоюзном уровне шел диспут физиков и лириков о том, что важнее, созидательный труд, создающий материальные ценности и приближающий нас к коммунизму, наука, позволяющая нам проникнуть в космические дали, овладеть атомом, или искусство, превращающее человека в мечтателя и фантазёра. Я определился с этим быстро, стал поднимать народное хозяйство, работать грузчиком на заводе. Нужны были деньги, я жил один.
   Мы въехали в Приозерск, машина остановилась у гостиницы, в центре города.
   - Дурачок, - мягко, чтобы не обидеть, обласкала меня Эйна: - Какой ты смешной. Потом расскажешь мне что-нибудь еще из твоей насыщенной биографии?
   - Обязательно, а сейчас в качестве аванса с тебя поцелуй. Она обняла меня и поцеловала долгим и вкусным поцелуем.
   В 'Корелле' Эйна сразу же нашла свою хорошую знакомую, администратора гостиницы. Она была за стойкой портье и занималась своими делами. Увидев Эйну, она обрадовалась, они обнялись, поцеловались и сразу же защебетали о чем-то своём. Эйна на какое-то время забыла про нас. У стойки портье никого не было, а они всё не могли наговориться. Мы сидели в машине и ждали, когда Эйна позовет нас. Витринные окна гостиницы были не зашторены. К Эйне подошла Ыйя и она, наконец, вспомнила про наше существование и через минуту уже махала рукой, чтобы мы заходили в гостиницу. Нам с Овчинниковым опять достался двухместный номер. Виктор поселился рядом с нами. Эйна сказала своей знакомой, что остальные приедут позже, мы получили ключи и стали подниматься по лестнице к себе в номер. С Эйной мы договорились, что соберемся, все в холле гостиницы через полчаса и решим, что будем делать дальше.
   В архитектурном плане, а также в дизайне гостиницы существенных изменений не произошло. Та же вьющаяся лестница. Люстра, в виде елочной гирлянды в её пролете. Тот же длинный, с номерами по обе стороны, коридор, и по середине него красная дорожка. Обстановка номера самое необходимое, ничего лишнего, здесь же совмещенные туалет и душ.
   - Овчинников, Серега! - позвал я его. Ты не хочешь взять 'люкс'? Окно фонарем, витринные стекла, ковер, пальма, всё как тогда. Выпьем по рюмке водки на полированном столе, всплакнем, вспомним прошлое.
   - Нет. Ностальгия дорогое удовольствие. Нам 'люкс' теперь не поднять. Пусть их. Не хай в нём живут 'новые русские'. Заработали браконьерскими вырубками леса. Осталась одна плешь болотная, до самой Финляндии. Ни флоры, ни фауны всё уничтожили, лягушек и тех китайцам продали. Вот это бизнес. Хищнический, беспардонный, характерный для русских всегда. О природе, будущем своих детей, не думающих. Сукины дети! Берут пример с прихватизаторов Чубайса: крупных хапуг и мерзавцев 'во власти', а также иностранцев спонсировавших переворот Ельцина, его 'бархатную революцию', кто, пользуясь своим положением, разворовывает национальное достояние, недра страны, кто прибрал к рукам всю сырьевую промышленность ещё недавно богатейшего в мире государства.
   Рюмку водки, говоришь? с удовольствием выпью, а то пьешь с оглядкой, боишься, что скажут, лишняя. Эстонские 'зеленые', чтоб их, не пьют, нашли, чем хвастаться.
   - Причем здесь экология? - спросил я Овчинникова.
   - Притом. Трезвость, природоохранное мероприятие, сохраняет флору и фауну желудка. Эстонцы не пьют, не дезинфицируют его, сохраняют в девственном состоянии.
   Я помню, - стал он развивать затронутую им по ассоциации тему с экологическим уклоном, - когда Олега Бородина пристроили заместителем главного врача в больницу им. Свердлова, элитная больница и поликлиника, ты её знаешь, мы когда-то в ней стояли на учёте, а мне там два раза ногу делали, первый раз неправильно срослась, пришлось ломать, эскулапы херовы, одни блатники работали. Я смотрю, врач взял аппарат Елизарова и смотрит на него, как будто в первый раз видит, мне страшно стало. На ноге надо было закрепить место перелома, я под местным наркозом, лежу, гляжу, что он делает. Не поверишь, он аппарат разбирает, вновь собирает, как с детским конструктором играет, шпильки гаечки в руках крутит; кое-как его присобачил, стервец. Через неделю рентген сделали, увидели, что натворили, испугались, моему травматологу плохо стало, валерианкой отпаивали. Этот горе-эскулап ко мне в палату боялся зайти, я бы ему голову проломил сломанной ногой.
   Олег стал наводить там порядок. Первое, что сделал, была еще советская власть, спирт был 'валютой', стал разнарядки на него составлять сам, рэкетом обложил всех, тех, кто пытался сопротивляться, замучил расчетами потребности и нормами на списание. Потом отделился от администрации, поселился в особнячке, за поликлиникой. Главный врач больницы побаивался его. Все-таки протеже Обкома КПСС и не перечил. Олег обновил мебель в кабинете, говорил, что хотел поставить для большей комфортности гинекологическое кресло здесь же, за шторкой, да приятель, гинеколог отсоветовал. Ты его знаешь, хромой молодой парень, толстый такой, пьяница. Помнишь, развлекались у него. Он выдавал нас за практикантов ГИДУВ(а), и водил к себе на гинекологическое отделение. Мы в смотровой комнате смотрели его больных. Оказалось не интересно, мы всё это видели, не заводило, ни один мускул не дрогнул.
   - В этом месте, - показал я на гульфик - у тебя нет мышц - просветил я Овчинникова.
   - Да, пошёл ты! - отмахнулся от меня Овчинников, тоже мне учитель, - и стал рассказывать о деятельности Олега в элитной больнице Обкома партии дальше: - Олег стал трахать всех молоденьких медсестер, тех, кто ему попадался, когда он пьяный шастал по больнице, или если они заглядывали к нему на огонек. 'Огоньки' он любил и устраивал часто Жил Олег тогда хорошо и если бы не дерьмократы с их заскоками, привилегии прочь, больницу отдать народу, и сам к этому времени не спился, быть может, его и не тронули бы, не сковырнули с тёплого места. Блажь скоро прошла. И у дерьмократов появились комплексы: геморрой в одной палате с избирателями лечить стало стыдно.
   Так вот, когда он там еще работал, я бывал у него, он познакомил меня с патологоанатомом из морга, вместе пили, и он рассказывал интересные вещи. 'Раньше, - говорил он, - когда больница была закрытой, и лечилась одна номенклатура, в морге лежала одна пьянь. Неинтересно было. Одно и тоже, разрежешь один сгнивший ливер, у всех одна и таже болезнь, цирроз печени. С трезвенниками стало интересней, чего только не увидишь. Не пьют и в желудке болото, только крокодилов, ни разу не видел, а лягушки иногда квакают. Бывает, разрежешь такого, и вылезет здоровенный солитер и, как кобра, на тебя бросается'. Наверно ему это спьяну мерещилось, - предположил Овчинников
   - Перестань сочинять гадости. Тошнит, противно слушать, что ты плетешь - попросил я его.
   - Вот я и говорю, давай водочки выпьем, заморим червячка. Приятного тебе аппетита. Он с наслаждением проглотил теплую водку. Замолчал, наверно, ожидал, когда его 'солитер' зашевелится и ударит по башке, встряхнет её и поставит на место. Почувствовав удар, он как боксер, получивший нокдаун, немножко поплыл.
   - Ты лучше скажи, что у вас произошло с Эйной? - спросил он меня: - Чего ты разнервничался? Сказала, больше не даст?
   - Сказала, что любит, но странною любовью.
   - Овчинников спросил меня: - Ты, любишь, минет? Знаешь, как Ыйя его хорошо делает? Может сегодня, махнемся? Тебе она, мне Эйна.
   - Сережа, не надо. Пошлость тебе не к лицу. Ты должен блюсти нравственность. Ты охраняешь закон.
   - А что минет вне закона? - засмеялся он: - Я знаю, отчего ты так раскис в машине. Тебе Эйна указала твоё место? Несчастный растлитель нимфоманок. Ты ей уже надоел. Я тебе серьезно говорю. Давай ты сегодня будешь с Ыйей, не пожалеешь. Замена равноценная. Иначе будешь спать с Виктором, а она сегодня в кабаке найдет себе другого. Помяни мое слово. Ты знаешь, я редко ошибаюсь. Зашел Виктор: - Всё пьете? - спросил он.
   - Как видишь. Перед обедом, для аппетита немножко, - зачем-то соврал я ему: - А ты как себя чувствуешь?
   - Да вроде ничего, отошел. Надо бы пообедать. А куда после обеда поедем?
   - Сейчас все соберутся внизу, пообедаем и определимся.
   Администратор сказала, что столовой в соседнем доме больше нет, пообедать можно в ресторане, там есть обеденное меню.
   Мы из холла гостиницы прошли в ресторан. Там было пусто. На сцене разминались музыканты. Громко стучал барабанщик. Окна в ресторане были зашторены, царил полумрак, но свет не зажигали, не зажгли его и когда мы сели за стол. Барабанщик действовал на нервы. Как и договорились, я вышел в холл, и встретил наших спутниц. Предложил им пообедать с нами. Они согласились. Тем более что автобуса все ещё не было. Полумрак, когда не видно, что у тебя в тарелке, барабанщик в эпилептическом припадке, непрерывная барабанная дробь, мешали сосредоточиться над едой. Мне даже показалось, что это делается специально, обед был невкусный, и ударнику приплачивали, чтобы, не давал засиживаться посетителям, и вместо швейцара своим стуком выгонял их. Мне это надоело, стук барабанов заполнял всё пространство зала и, не смотря на то, что стоял такой грохот, который, казалось было не перекричать я встал, и перекрывая эту симфонию для ударных, заорал ударнику: - 'Эй, ты! Заткни фонтан'!! Барабанная дробь споткнулась на синкопе, в такт он хотел ударить по тарелочке, но, услышав мой окрик, так и застыл с поднятой рукой, палочка зависла в воздухе. Наступила мертвая тишина. Все смотрели на меня. Ударник от такой наглости явно обалдел. Он был в разрисованной кожаной куртке, зашипованный множеством кнопок, потный, лохматый, волосы скрывали лицо, он их откинул назад, спросил: - Фраер, ты что?!
   - Ничего. Кочумай, дай нам пообедать. Потом можешь стучать дальше. Ты что, сегодня упал со шкафа и повредил голову? - я попытался успокоить барабанщика.
   Последние слова, наверно были лишними. Чтобы завести его достаточно было моего окрика, с головой у парня явно было не все в порядке. Может быть, накурился, я в этом ничего не понимаю, но он и сейчас продолжал дергаться в такт только для него продолжающегося стука барабанов. Ударник медленно сполз с табурета и направился к нам, не выпуская из рук палочек, остальные музыканты их было трое, остались на своих местах.
   Одно время Овчинников отрабатывал на мне один прием самбо. Начинался он с захвата руки. Я уже боялся ездить к нему в управление. Я заходил к нему в кабинет протягивал ему поздороваться руку, а он проводил прием и я оказывался на полу или на диване. У меня все время болела рука, потом он отстал. Со мной было не интересно, подчиненные, на которых он тоже тренировался, оказывали ему сопротивление, это его больше устраивало. Затуманенные балдой мозги барабанщика не могли взять в толк, как это его, почти рок-звезду, остановил какой-то хмырь: 'Да если он захочет, его растопчет толпа поклонников, да он сейчас из него сделает отбивную', - наверно примерно так думал барабанщик обо мне. Он остановился у нашего столика. Волосы опять закрыли ему лицо, он мог видеть только то, что делалось у него под ногами. Не представляю, как так можно было ходить?
   - Прежде чем со мной разговаривать сходи подстригись, а то нечаянно налетишь на кулак, ты же не за этим пришел сюда? - сказал я ему.
   - Нет, совсем по другому поводу. Я хочу послушать, как звучит твоя пустая башка. И пусть это услышат твои сучки. Неужели она такая пустая, что ей не сообразить того, что если я играю, лучше мне не мешать. А теперь ты пожалеешь об этом. В правой руке он держал обе палочки. Барабанщик замахнулся ими, намереваясь отхлестать меня, и не успел. Овчинников перехватил его руку отработанным приемом, я подумал, что мои мучения не пропали даром, так как парень лежал на полу с заломленной за спину рукой:
   - Ой, мне больно, - заорал он: - Моя рука, я музыкант, ударник, умоляю, рука - это для меня всё.
   Овчинников отобрал у него палочки. Пихнул в жопу ногой и сказал: - 'Пошел вон', - и отпустил его руку.
   Барабанщик, корчась от боли, медленно поднялся с пола. Он продолжал стоять у стола.
   - Пошел вон, тебе сказали, - повторил Овчинников.
   - Отдайте палочки они очень дорогие, фирменные.
   - Подстрижешься наголо, приходи, отдам. А сейчас сам сыграю. Пойдем, - позвал он меня.
   Я поднялся из-за стола и пошёл с Овчинниковым на сцену. Я ничего не понимаю в ударных установках, но, видимо, это была неплохая. Фирменные наклейки, надписи на барабанах. Тонкая звенящая кожа была натянута на большой барабан с двух сторон. Я взгромоздился на табурет, Овчинников дал мне палочки, и я отвел душу, стал стучать по всем котлам, котелкам и тарелочкам. Со злостью однако не сильно бухнул ногой в самый дорогой барабан. Ударник при каждом ударе по инструменту корчился, как от боли.
   - Что, засранец, научишь стучать? - спросил я его.
   С кухни высыпал народ. Все смотрели на нас. Здесь такого ещё не видели. Овчинников приказал какому-то пузатому мужику, в белом халате, наверно, повару:
   - Чего уставился, иди к плите, работай лучше, а то совсем готовить не умеете, подаете отраву. Кто к вам ходит? Не поесть, так ещё какие-то шизанутые мудаки развлекают, на сдачу. Вышел ещё мужик в цивильном пиджаке и сказал Овчинникову:
   - Вы что, гражданин, хулиганите?
   - Что? - взорвался Овчинников, - я тебя, сволочь, сейчас засуну в машину и сдам на пятнадцать суток.
   Тот быстро ретировался. Надо было и нам кончать спектакль и уходить. Наши спутницы и Виктор сидели и спокойно наблюдали за происходящим. Виктор каким-то образом комментировал наши с Овчинниковым действия. Он сказал, что всё закончится хорошо; они сидели и ждали конца представления.
   Наконец, мы вернулись на свои места. Подошел официант, и мы расплатились за обед. Потом встали и вышли из ресторана опять через холл гостиницы на улицу и сели в машину. Подруга Эйны, администратор из гостиницы, сказала, чтобы мы сходили во вновь отреставрированную церковь, она рядом, сходили бы на озеро, к огромным гранитным валунам, походили по парку, Сережа пусть возьмёт свои рыболовные снасти. Напрокат можно взять лодку, и попробовать половить в озере рыбку.
   Церковь недавно отремонтировали, выполнили реставрационные работы. В ней проводили службы, и сейчас она была открыта, заходить мы не стали. Перед церковью был установлен бюст Петру-I. Этот маленький городок, чьим только не был. Был шведским. У шведов его отвоевал Петр-I Потом город попал в руки к финнам. У них его отобрали советские войска. С тех пор Приозерск русский город. Говорят финны еще недавно приезжали в эти места, искали могилы своих родных и близких. Но разве в этой варварской стране когда-нибудь существовало уважение к чужим гробам. Сколько своих кладбищ уже сравняли с землей. Память редкого русского знает что-то о своих предках дальше второго третьего поколения. Страна, не помнящих родства.
   Финны кланялись кресту на заброшенной церкви и уезжали ни с чем. Всё исчезло, распахано, могилы разграблены и потеряны навсегда. Когда, до войны, финны владели этой землей, вдоль полей, дорог и дренажных канав, высаживали маленькие елочки, чтобы они росли здесь, а, став взрослыми, защищали поля от ветра и холода, и сберегали бы влагу. Еще и теперь кое-где можно встретить поля, по границам которых выстроились спелые красавицы ели. Вот только они и берегут, пока стоят сами и не пали под топорами и пилами 'новых русских', устраивающих у своих особняков, солнечные лужайки для игры в гольф, память о тех ушедших в вечность людях, таких же суровых, как их природа, и щедрых к ней, не скупившихся тратиться на неё. Содержать в чистоте и порядке леса, сохранять прозрачными реки и озёра был их нравственный долг перед Богом, и будущими поколениями тех, кто придёт после них, и будет жить здесь, на этой земле.
   Смотреть в городе собственно было нечего. Он как был, так и остался маленьким провинциальным городком. Конечно, приметы новой жизни появились и здесь. Всё те же ларьки, коммерческие магазины с той же дрянью, которой торгуют теперь повсюду. Поддельной водкой, платьем и бельем от цеховиков, вышедших из подполья, китайскими пуховиками, кожаными изделиями из Турции, презервативами всех размеров и цветов радуги, заморскими фруктами: бананами и ананасами, которых теперь навалом. Некому только покупать это богатство. Промышленности в городе почти не осталось. Как живет, чем зарабатывает и кормится город, из окна машины не увидишь. Проехали мимо бывшего горкома комсомола. Двухэтажная изба была цела. В ней разместилась какая-то контора. Больше смотреть было нечего, и мы вернулись в гостиницу. Мы вышли из машины. Овчинников с Ыйей прошли вперед и вошли в гостиницу, Виктор за ними, я отстал немного и попридержал Эйну. На улице было хорошо, и мы постояли на крыльце гостиницы. Мне не хотелось расставаться с ней даже на полчаса.
   Я опять вспомнил Пабло Неруду. Не то чтобы я очень люблю этого поэта, да ещё в переводе. Что остаётся при переводе от стихов? Содержание, форма, размер стиха, рифма и наверно всё. Если переводчик талантлив, часто получается неплохой плагиат оригинала. Или, как теперь принято называть подобные вещи: remix или trance version. Я не представляю себе Пушкина в переводе на английский или любой другой язык. Какой тяжкий грех перед людьми и Богом берет на себя человек осмелившийся соревноваться с гением, быть с ним на равных. Хотя говорят, переводов хватает. И их хвалят. Ну, это плоды деятельности трутней от поэзии, рейтинг поэтов-переводчиков, цеховая конъюнктура, кого выдвинуть, кого задвинуть, их работа.
   В случае с Пабло Нерудой меня устраивали его переводчики. Его стихи опять понадобились мне. Тогда с Ольгой, как сейчас с Эйной, на меня нашло какое-то умопомрачение, мне казалось я схожу с ума. Что бы я ни делал, я думал только о ней, если её не было рядом, мне было тоскливо, она была со мной, я боялся отпустить её и на минуту, в общем, это было 'затмение сердца'. Из прежнего, горького опыта я знал, что оно пройдёт, но только после разлуки. Я вспомнил Ольгу, своё отчаяние, бессмысленность, жестокость происходящего тогда со мной и мне стало страшно. Я боялся повторить пройденное, не хотел этого и не знал, что мне делать сейчас. Воспользоваться советом Овчинникова и сказать Эйне aufwidersein я уже не мог. Тогда мне помогли стихи Пабло Неруды, его 'Сто сонетов о любви', которые я повторял, как молитву до тех пор, пока не выучил их все наизусть, только после этого я почувствовал, что мне стало легче. Это был мой морфий, боль растворялась во мне, как только я начинал читать стихи, именно то, что мне было нужно в тот момент. Стихи были созвучны моему настроению, чувствам, желанию, действовали, как гипноз успокаивали, утешали меня. И со временем боль ушла совсем, куда-то спряталась, и очень редко напоминала о себе, как какое-нибудь эхо далёкого горного обвала.
   Я знал, что стихи Стихи Пабло Неруды не потерялись, хранятся в памяти сердца и сегодня они вновь зазвучали во мне:
   'Не уходи далеко ни на день,
   затем что - как расскажешь? - день так долог,
   и я прожду тебя, как на вокзале
   ждут поезда, который где-то спит.
   Не уходи далеко ни на час, .......
   не оставляй меня ни на минуту!
   Ты и за миг так далеко уйдешь,
   что я пройду весь мир с одним вопросом:
   мне ждать тебя иль умереть скорей'?
   Я спросил Эйну: - Что ты сейчас будешь делать?
   - Не знаю, пойду в номер отдохну, придет Надя, посидим, поговорим, выпьем чаю.
   - Ты ещё не наговорилась с ней?
   - Нет. Она была у нас прошлым летом, отдыхала, жила у своей подруги. С Надей нас на пляже познакомил один общий знакомый, парень из Москвы. Мне он очень нравился, но у нас с ним ничего не было, кроме общих заплывов в море: - Эйна засмеялась: - Встречаться с ним было негде, и потом Пярну не такой большой город, чтобы кто-нибудь из моих знакомых не увидел нас вместе. Общались мы с ним только на пляже. И тут вдруг нам повезло. Подруга Нади уехала на соревнования, она теннисистка, и как будто бы неплохо играет, ключи от квартиры оставила Наде. Я не знала, что у неё с этим парнем, но догадывалась. Конечно, как и везде на отдыхе, у них завязался пляжный роман.
   Однажды, она пригласила меня к себе. У неё был её парень из Москвы. Я подумала: 'зачем она пригласила меня, я лишняя, что мне здесь делать?' Мы посидели, выпили, потанцевали. Моё либидо проснулось, чувственное влечение к парню переполняло меня, но рядом была Надя. И мне казалось надо встать и уйти, чтобы освободиться от невыносимого притяжения к её другу. И вдруг парень, которому я тоже нравилась, очень спокойно, как -то буднично, как что-то совершенно естественное, предложил нам секс втроем.
   Я, конечно, растерялась. Надя сказала мне, что заметила, мне нравится её парень, и она не против его предложения, поэтому она пригласила меня к себе. Ей кажется, стоит попробовать, сразу отказываться не стоит: - ' Не понравится, уйдешь' - добавила она.
   - И вы стали развлекаться втроем? - спросил я Эйну.
   - Да. И я не жалею об этом. Это оказалось так здорово. Ты же сам мне недавно говорил о том, что всё необычное вызывает, по крайней мере, интерес. Привлекает новизна ощущений, возникает желание попробовать 'запретное', почувствовать себя в другой роли, получить наслаждение как-то иначе, способом, который раньше я считала неприемлемым для себя.
   - Интересно. Я вроде говорил об искусстве, что новое вырастает из старого из его отрицания.
   - А разве в том, о чем я тебе рассказываю, не присутствует это?
   - Наверно.
   - Вот видишь, - обрадовано сказала Эйна: - В любом случае новое не отбрасывает старое просто так прочь. Оно остается, и ты можешь выбирать. Новое отрицает старое, а это совсем другое. Раздражает, шокирует, интригует, влечет - это уже дело вкуса. А вкусы, как и мода не постоянны, меняются. Приверженность, постоянство, верность чему-то одному в жизни, например, сексу с одним партнёром, часто необходимость и только. Нет возможности выбора. Тогда как в человеке самой природой заложена мотивация к переменам пристрастий, как способ самосовершенствования. Изменить чему-то или с кем-то, всего лишь возможность реализации потребности, которая объективно существует в человеке. Самая модная, самая любимая пластинка со временем надоедает. Нельзя крутить её бесконечно. Всё приедается, становится пресным. И требуется что-то новое раздражающее, придающее остроту чувствам, приводящее их в возбуждение. А иначе так можно и умереть от скуки. В конце концов, это закон природы. Аристипп, друг Сократа, ещё в V веке до н.э. основал философскую школу киренаиков. Созданное им этическое учение (гедонизм) проповедовало что чувство удовольствия, наслаждения выступает в качестве главного побудительного мотива и цели всего поведения человека. Об этом же пишет и Фрейд, называя принцип удовольствия (Haupthrinzip) главным определяющим принципом всей жизни человека. Сегодня гедонизм не потерял своего значения, а наоборот переживает расцвет, после заката морали ханжей, стал благодаря СМИ 'официальной' философией молодых. И я, однажды, перешагнув закомплексованность и страх перед неведомым нашла в практике применения постулатов гедонизма точку опоры и оправдание перемене своих сексуальных пристрастий.То, что казалось немыслимым, вдруг вошло в мою жизнь. Я пошла на это и потом не никогда не жалела о сделанном. Примерять что-то в магазине модных платьев, перебирать наряды, прежде чем выберешь что-то считается нормальным, естественным, ни у кого не вызывает протеста. И так должно быть во всём.
   - И в сексе тоже?
   - Конечно, а для чего я всё это рассказала. Хочу объяснить тебе историю своего 'грехопадения' - с иронией произнесла это слово Эйна.
   - Как интересно ты говоришь. Какие потрясающие вещи рассказываешь. Какая интерпретация того, что я сказал. А аргументация, Эйна, я потрясен!
   Она посмотрела на меня, ей не понравился тон, с которым я восторгался её рассказом, наверно, показался фальшивым. Тем не менее, она продолжала говорить. - Секс не приложение к половому акту с репродуктивной целью, для продолжения себя в будущем. Чтобы люди не выполняли эту обязанность как пилку дров двуручной пилой, и сотворение человека не напоминало бы зачатие в пробирке, Господь подарил людям возможность испытать при этом сладчайшее наслаждение, быть может, самое сильное из всех тех, что отпущены им природой. И поэтому деторождение навсегда осталось только деторождением в его неизменном виде, и с точки зрения появления человека на свет странно было бы, если здесь появилось что-нибудь новое. А вот инстинкт потребности в половой близости мужчины и женщины для продолжения рода homo sapiens и получаемое при этом удовольствие разбудили и привели к бурному развитию сексуальную жизнь человека, превратили её в сферу самых изысканных фантазий и место для поисков самых острых ощущений, предела которым, кажется, нет. Секс стал самостоятельной частью жизни человека, мощным стимулом его жизненных устремлений.
   Моё совковое половое воспитание, которое привили мне родители, гвоздем сидело во мне и дальше, за рамки традиционных способов секса с мужчиной, я сама выйти не могла. Нужен был кто-то или кем-то созданная ситуация, в которой не опасно было бы отклонение от наезженной колеи, если я вдруг почувствую, что ошиблась, возврат к привычному для меня сексу выглядел бы естественно и не вызвал бы у партнёра недовольства или непонимания. Мой первый опыт у Нади оказался удачным. Мне понравилось. Я оказалась в другом мире, в нём я приобрела массу новых бесподобных ощущений. И то чего я сначала боялась, что считала недопустимым, чего я стеснялась, вдруг мне понравилось и стало моим, мне хотелось уже самой заниматься этим и снова испытать это неведомое мне раньше наслаждение.
   - И долго у вас это продолжалось? - спросил я Эйну.
   - К сожалению, нет, не долго. Я с мужем уехала отдыхать в отпуск, а Надя и её друг скоро разъехались по домам.
   - Эйна, как увлекательно, ты можешь рассказывать. Ты меня заинтриговала. Пойдем в гостиницу, и пригласи меня на чашку чая с Надей.
   - Если хочешь, пожалуйста - сказала Эйна. - Но ты зря на что-то рассчитываешь. Надеяться тебе не на что. Треугольника у нас не получится. Я вижу, ты уже облизываешься, как кот. Иногда, как нечто виртуальное, мне вспоминается то, что было тогда со мной, и поэтому я так обрадовалась встрече с Надей.
   - Эйна, а с Ыйей у вас что-нибудь подобное было?
   - Нет, что ты, это невозможно. Мы работаем вместе. Рядом живем. Наши мужья общаются между собой.
   - Эйна, может быть, сделаем transe version на основе той виртуальности, в которой так когда-то хорошо тебе было, и которой ты иногда живёшь в своих воспоминаниях. У Гете в Фаусте дьявол забирает у человека душу если тот скажет в какой-то момент своего блаженства: 'Остановись мгновение ты прекрасно'. Как страшно. Задержать мгновение, чтобы насладиться им досыта мы, конечно, не в силах, а вот повторить его? Почему бы нам ни попробовать? И не надо платить той страшной цены, которую платит человек оставшийся в нирване. Я, думаю, Надя не откажется ещё раз испытать так запомнившиеся ей минуты вашей встречи втроём.
   - Не говори глупости. Это чушь. Ты к роли третьего участника нашего треугольника не подходишь. И не только потому, что не знаешь Надю. Ты слишком увлечен мною и у тебя ничего не получится. У нас было правило, никто не должен отдавать кому-то предпочтение, а у тебя так не выйдет. Ты 'зависнешь' со мной и всё испортишь. И вообще, перестань думать об этом. Твой интерес к этой теме может быть только абстрактным. Это невозможно, так и знай. Иначе я не буду больше тебе ничего рассказывать.
   - Но приглашение на чай остается в силе?
   - Ну, куда ты денешься без меня? Ладно, приходи. Только много не пей и веди себя хорошо. Посиди тихо. Отдыхай. У нас, сегодня с тобой последняя ночь. Я хочу, запомнить её, ты нравишься мне.
   С какой-то особенной нежностью она поцеловала меня. На нас сердито посмотрела пара пожилых людей, входящих в гостиницу: 'Нашли место, где обжиматься, Бога бы побоялись, церковь напротив', - сказала женщина, видимо мужу.
   - Ну, всё, иди, - отпустила меня Эйна - приходи минут через двадцать. Хорошо?
   Она осталась в холле гостиницы, а я поднялся к себе в номер.
   - Где ты был? - спросил меня Овчинников.
   - С Эйной дышали свежим воздухом на крыльце гостиницы. Сережа, у нас есть еще шампанское? Мне надо.
   - Зачем тебе? Если мы скоро уже пойдем в кабак, слушать твоего любимого барабанщика.
   - Я иду в гости к Эйне пить с Надей, администратором гостиницы, чай.
   - А, это такая пухленькая, с толстой жопой. Хорошенькая, я бы не отказался, а ты не можешь проговорить этот вопрос, когда будешь пить с ней чай?
   - Как ты это себе представляешь? Там же будет Ыйя. Тебе нельзя. Ты должен сохранять ей верность, хотя бы для приличия, не позорить нас. Сексуальная распущенность тебе ни к лицу. Об этой твоей слабости, офицера органов общественной безопасности, смело заступающегося за униженных и оскорбленных, отстоявшего сегодня, перед девушками мою честь, знаю только я. Ты меня знаешь. Твои секреты хранятся в надёжном месте. Можешь быть спокоен. И, потом, Надя сегодня на работе. Лучше я пришлю тебе Ыйю, чтобы она не мешала нам пить чай. Завтра наши эстонки уезжают, поэтому я попытаюсь 'застолбить' тебе Надю, если хочешь, на завтра?
   - Ты 'застолбишь', от тебя дождешься, ты, по-моему, с Эйной, последних извилин лишился, уже на ударника бросаешься. Под боевой грохот барабанов, пища лучше усваивается, здесь это поняли раньше всех. Грохот барабанов идет гарниром к вонючим котлетам. Не надо мне присылать Ыйю, она мне надоела, хочу Надю.
   - Ыйя сделает тебе вкусный минет, это тоже твоя, слава богу, не половая, а сексуальная слабость.
   - По-моему, что в лоб то по лбу.
   - Поясняю разницу. Половая слабость - это клиника, когда не стоит, а сексуальная слабость это - распущенность. Пробелы школьного воспитания, у вас же в школе не было курса сексологии, только пестики и тычинки. От распущенности недалеко и до маниакально-сексуальных побуждений, вот видишь, ты, во что бы то ни стало, хочешь трахнуть Надю, яркий симптом, подтверждающий мои подозрения. Тогда, это тоже клиника, обливайся холодной водой, на половые органы побольше, и всё будет в порядке. Читай 'Деточку', Порфирия Иванова. Выучи его молитвочки. И прежде чем положить руку на жопу приглянувшейся тебе красавицы и пожелать её вспомни их.
   -Ты что совсем спятил, какие молитвочки? - отозвался Овчинников.
   Он, как всегда, лежал на постели и курил.
   - Ну, ты же не станешь, как Отец Сергий рубить себе палец, чтобы плоть свою ненасытную успокоить. Вот тоже, я не имею в виду тебя, дурак был, ну дразнила его эта сучка, ему бы оттрахать её, свидетелей нет, и дело с концом и он бы с пальцем остался, нет, Толстой решил помучить мужика, молитвой, мол, защищайся, на неё обопрись, вера-то и поможет. Тот читает, молитва красивая, а что толку: 'Царь небесный, утешитель, души истина, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякой скверны, и спаси, Блаже, души наша'. От сучки так вкусно пахнет. Ещё пуще трахаться охота. Это его бес попутал. Соблазняет. А спасение-то рядом. Не было тогда еще Порфирия Иванова, с его молитвочками, не родился ещё, а то бы подсказал. На улице зима, оттепель, кругом вода талая, студеная, плеснул бы монах водички шаечку, или ведерочко, себе на яйца, а не топором по пальцу. Как кипятком бы обожгло, побежал бы от бабы, только пятки засверкали.
   Оральный секс,- уточнил я у Овчинникова, - я помню, стоит у тебя не на последнем месте. Любишь, минет?
   - Странный вопрос, - отмахнулся от меня, как от назойливой мухи, Овчинников,- конечно, люблю и даже очень. Можно подумать, он тебе незнаком.
   - Предпочитаю стандартные положения описанные ГОСТ(ом), если говорить по научному.
   - А что, на минет стандарта нет? - заговорил стихами Овчинников. Вот уж не думал, - засмеялся он.
   - Видишь мне кажется стандартизация минета невозможна в принципе и, кроме того, она государству в копеечку обойдётся. Ты затронул сложную проблему. Вот Пабло Неруда восхищаясь своей возлюбленной, пишет: - 'Твой рот огромен - можно сделать два, но поцелуи свежи, как арбузы'. Такой рот примет с удовольствием хер любого размера. А как быть если в рот какой - нибудь злой сучки с трудом влезает чайная ложка? Чтобы её рот соответствовал разработанному государством стандарту на минет ей что, придётся делать пластическую операцию за казённый счёт?
   - Пусть так сосёт, без стандарта - разрешил Овчинников.
   - Знаешь, сколько лет занимались стандартизацией отечественных презервативов?
   - Нет и знать не хочу. Слава богу, сейчас хватает импортных, хороших. А на твой вопрос по поводу минета я отвечу так: я люблю вкусный, профессиональный минет. Чтобы не чавкали, не жевали, а сосали, понимаешь, сосали, работали как пылесос. Есть такие минетчицы, что через твой конец могут высосать твой мозг. От такой минетчицы и прямо в дурдом. Это секретное оружие КГБ, - засмеялся Овчинников: - Ладно, вернёмся к нашим баранам. Помнишь, когда тебе дали квартиру, сразу понадобился ремонт, так дома тогда строили, и ты побежал к Шендеровскому, в УНР-45. Он помог, и ремонт тебе сделали. Но я не о том. Коля подарил тебе такую бабу, о которой можно только мечтать. Она работала у него и поэтому каким-то образом участвовала в ремонте твоей квартиры, кажется, была сметчицей, а оказалась классной минетчицей. Произвела на меня такое впечатление. Ты ей надоел, призналась она мне. Сосать твой хер она больше не хотела. Я, чтобы она не мучилась, помог ей в этом. Не могу видеть, когда хорошему человеку плохо. С тобой её талант глохнул не раскрывался полностью. Прости меня задним числом, если это тебя утешит, за то, что тогда сломал тебе кайф, - засмеялся Овчинников, - Очень переживал? - спросил он меня.
   - Что ты украл её? Не минетчицу, а хорошую двадцатилетнюю девчонку? Мне было её очень жалко. Ты же ничего не знаешь о ней. То, что она стала такой не её вина. Нашёл себе развлечение и только, нашёл себе забаву и больше ничем не интересовался. Всё не так просто. В УНР она работать не могла, Шендеровский держал её вроде скорой сексуальной помощи. Но это не могло продолжаться долго, ему надо было от неё как-то избавиться. И то, что она появилась у меня, в какой-то мере спасло её.
   Я как-то случайно зашёл к Максимычу, ну ты его знаешь, начальник Шендеровского. Он уже знал, что я получил квартиру. Поздравил, мы налили по рюмке, и выпили. Я сказал ему о цели своего визита, спросил его, где Шендеровский? Он засмеялся и сказал, что тот занят, но если я Коле не помогу, освободиться он не скоро. И отправил меня к нему. До его кабинета я не дошёл, встретил в коридоре. Непонятно почему, но он очень обрадовался нашей встрече. Сказал, что тоже знает о моей долгожданной радости, и уже приготовил подарок. Самым большим подарком от него стала бы для меня сейчас его помощь: 'мне нужно отремонтировать квартиру' - объявил я ему о своём самом заветном желании.
   - Помогу, помогу, - пообещал он, - только пойдём к Максимычу и там обо всём договоримся. У меня кабинет сейчас занят.
   - Ну что? Наелся? Сплавляешь друзьям? - спросил Максимыч, входящего к нему Шендеровского. О чём идёт речь, я не понял.
   - Слушай, Максимыч, затрахала, сидит у меня в кабинете целый день, мешает работать, люди смотрят.
   - Так ты дай ей работу. Ведь обещал? Она без работы. Поэтому из общежития её выгнали, - 'езжай к себе в Кронштадт' - говорят, - 'блядей здесь и без тебя хватает'. Денег у неё нет, работы тоже, жить негде. Работать тебе мешает? Так ты её всё время под стол к себе загоняешь отсасывать. Посмотри у неё губы распухли, конечно, мешает, если ты, когда кончаешь, лезешь на потолок.
   - Да будет ей работа, вот на курсы какие-нибудь пошлём, получит другую специальность, пока ей где-нибудь надо перебиться, - рассердился Шендеровский.
   - Да ты уже дал ей хорошую специальность, она теперь может работать профессиональной минетчицей, - стукнул кулаком по столу разъяренный Максимыч. Всё! Кончай базар, - закончил он дебаты и перешёл к конструктивной части своего выступления: - Вот ему, - он показал на меня, - надо сделать ремонт. Пусть она этим займётся, помощь ты ей пришлёшь. Пока поживёт у него, - захихикал Максимыч, - не всё коту масленица.
   - Максимыч, ты опередил меня,- стал оправдываться Шендеровский: - Я как раз хотел ему сделать от нас подарок на новоселье. Раздумывал, что лучше? Кошку, собаку или женщину? Остановился на последнем варианте. Увидишь её, не пожалеешь - обрадовал он меня.
   - Тем более Коля проверил и твоему здоровью ничего не угрожает. Зато сколько приобретений, - засмеялся Максимыч.
   - Это называется без меня, меня женили, - пришлось поблагодарить их за подарок: - А мое согласие, что не обязательно? - спросил я сватов: - А подарок посмотреть?
   - Дареному коню в зубы не смотрят, - хитро сощурившись, заулыбался Шендеровский: - И вообще от подарков отказываться не принято. Нас обижаешь. Я тебя прошу, как друга, забери девчонку, пусть она у тебя поживёт, тело класс, а как е..... ! Я через неделю, другую ей что-нибудь подберу.
   - Кобеля или работу? - спросил я его.
   - Не знаю, возможно, и то и другое, если тебе не понравится, и не оставишь себе. Но я уверен, будешь доволен. А как сосёт, как сосёт! Если надо механическую дойку заменит.
   - У меня нет коровы. А х.. только один. Боюсь, она без работы останется, побежит на сторону.
   Коля засмеялся: - Ну, договорились? И потом она же тебе ремонт сделает. Она по специальности каменщик.
   - Мне же не печку перекладывать надо.
   - Она всё может, вот затрахал, ещё придирается, мне бы такой подарок кто-нибудь предложил я бы даже не раздумывал. Ну, Максимыч, скажи ему что-нибудь.
   - Хватит, надоело, - вмешался Максимыч, - зови девчонку, - приказал он Шендеровскому.
   В кабинет к Максимычу вошла девушка и осталась стоять у дверей. За ней появился Шендеровский и прошёл к столу начальника, сел рядом с ним. Горела одна люстра, и по углам большого кабинета было темно. Темно было и при входе в него.
   - Света, иди сюда поближе, и садись рядом с ним, - приказал девушке Максимыч и показал на меня. Она прошла через кабинет и села рядом со мной. Мне было неудобно разглядывать её, и не было повода обратиться к ней, чтобы хорошо рассмотреть.
   Максимыч распорядился: - Поживёшь пока у него, - он ещё раз показал на меня, - поможешь с ремонтом, посмотри, что надо сделать в новой квартире. Скажешь мне или Шендеровскому. В помощь мы кого-нибудь завтра тебе пришлём. Всё. Решили твои проблемы? - спросил он меня.
   - Спасибо.
   - И за подарок тоже?
   - Конечно.
   - Ладно, ладно, будет случай, рассчитаемся. Смотри, девчонку нам не испорти, - засмеялся он как-то чересчур весело.
   - Света, вон там холодильник, - показал Максимыч в угол. Рядом стол. Сделай нам чего-нибудь выпить и закусить. И принеси сюда.
   Света стояла у холодильника спиной ко мне в длинном, чёрном, лёгком, не для зимы пальто. Она наклонилась что-то взяла в нём, распрямилась, повернулась лицом. Действительно фигура у девчонки была отличная. Длинные ноги, затянутые джинсами, грязно-голубого цвета свитер плотно облегал фигуру, обтягивал небольшую грудь и кончался чуть-чуть ниже пояса. Она наклонилась над столом, и свитер полез вверх, оголив втянутый живот. 'Горячая девушка' - подумал я про неё. Света стягивала свитер на задницу, но он упорно лез вверх. Я увидел её лицо, и только сейчас смог его хорошо рассмотреть, и от удивления чуть не присвистнул. Оно не вписывалось ни в какие нормы. На него нельзя было смотреть без удивления. Его нельзя было назвать некрасивым. Но на нём был чей-то грех. Назвать её лицо оригинальным слишком неточно. Как будто Создатель начал своё творение с тела, а на лице споткнулся, кто-то помешал, и, не закончив лицо, он начал заниматься другим делом. А может быть, запил и вернулся к творению рук своих нетрезвым, у творцов, создателей прекрасного, это бывает часто, и закончить лицо, как положено, он уже не смог. Глаза разного цвета, такое случается у кошек, были прикрыты густыми светлыми ресницами; большие, они, казалось слегка смещены относительно друг друга, наверно от того, что одна бровь бежала от переносицы и летела стрелой к виску, как будто девушка не переставала удивляться чему-то, а другая выгибалась обычной надбровной дугой, небольшой нос хорошей формы, красиво очерченный рот, отчего-то припухшие, как у ребенка губы, лицо чистое, бледное, светлые волосы спрятаны под чёрной шапочкой. Света разогнулась от стола, посмотрела на меня как на пустое место или столб и продолжала резать рыбу, делать бутерброды, потом поставила тарелки с ними на стол.
   Я сказал, что мне надо идти.
   - А никто тебя не держит, - успокоил меня Максимыч - выпей с нами на посошок и иди. Не забудь приданное. Я вот что хочу сказать, - решил он произнести что-то вроде напутственного слова или пожелания в связи с моим новосельем: - Раз ты получил квартиру, ты должен озаботиться, чтобы в ней всегда присутствовала жизнь. И должен кого-то завести: женщину, кошку, собаку, или всех сразу. Ты должен приходить домой, чтобы кто-нибудь тебя там всегда ждал: может быть, подать тапочки, помурлыкать возле ног или завилять хвостом, радостно залаять. Ты сразу ощутишь домашний уют, любовь, ласку и заботу. Знаешь как это приятно? Ты будешь стремиться домой, а не как сейчас, пропивая последнее, шляться по кабакам, находиться среди чужих тебе людей, блядей, пить с друзьями гопниками. Вы напиваетесь для того, чтобы пороть чепуху, строить на песке замки, принимать неосуществимые решения, о которых забудете уже завтра. И чем больше вы пьёте, тем больше воодушевление и грандиознее планы, вам не нужен никто, вы самодостаточны, это помогает избавиться от одиночества, домой вы попадаете только затем, чтобы рухнуть в койку и забыть всё, о чём наболтали, потому что это всё ненужное, фантазии нетрезвого ума.
   Заведи себе женщину, - Максимыч посмотрел на Шендеровского, они засмеялись: - В нашем дружном коллективе мы вырастили тебе верную подругу, - он опять засмеялся, - молодую, способную, ласковую, заботливую и сегодня передали тебе её из рук в руки. Я надеюсь, что скоро ты оценишь наш вклад в твоё семейное счастье.
   Мы выпили. И я стал прощаться.
   - Коля, - попросил я, - выйдем со мной на минутку. Мне нужно тебя кое о чём спросить, так сказать, тэт а тэт.
   Максимыч понял, о чём я хочу его спросить. Света стояла к нему спиной. Он покрутил пальцем у виска, махнул рукой и сказал:
   - Да всё у неё в порядке.
   Коля добавил: - И на месте, сам проверял.
   Так Света оказалась у меня дома. Какая-то обреченность чувствовалась во всём, что она делала, в том, что почти всё время молчала. Не иначе, как только с помощью клещей или другого пыточного инструмента из неё можно было что-то вытянуть заставить заговорить, рассказать о себе, о своём прошлом. Только через несколько дней, когда она немного привыкла ко мне, поверила в то, что я не хочу ей зла, что Шендеровский это прошлое, она оттаяла, стала немного веселей и мне удалось что-то узнать о ней. Она заговорила, но на вопросы о своём прошлом отвечала неохотно. В первый вечер нашего знакомства она, как испуганный зверёк забилась с ногами на диван, сидела, молчала, смотрела, что я делаю, и явно со страхом чего-то ждала. По пути мы зашли в магазин, я купил поесть и выпить бутылку водки. Я не стал просить её ни о чём, приготовил всё сам. Когда мы ели я увидел, какие у неё грязные руки, с трауром под ногтями. И сама она чувствовалось, что тоже давно не мылась, неплохо бы было постирать и одежду, в которой она была. Мы закончили есть она выпила со мной и всё также жалась в углу дивана.
   - Чего ты боишься? - спросил я её.
   - Ничего, - односложно ответила она.
   Я сел рядом с ней. Не смотря на то, что я пил, у меня не было ни малейшего желания воспользоваться 'подарком' и предложить ей себя. Я чувствовал она уже меньше боится меня, что испуг прошёл, но её по-прежнему видимо беспокоила всё та же мысль, когда мы начнём с ней трахаться. Наверно она решила, что это неизбежно и взяла инициативу в свои руки. Всё также молча подвинулась ко мне, расстегнула на моих брюках молнию и посмотрела на меня, как бы спрашивая: 'продолжать'? Её рука двинулась дальше в трусы, и я почувствовал, как меня заполняет желание, однако я пересилил себя, отнял руку от расстёгнутого гульфика и положил рядом с собой. Потом взял её руку в свою и положил ладонью вниз к ней на колени, показал на грязь у неё под ногтями и спросил:
   - Света, ты не хочешь помыться?
   - А где? - не стала отказываться она. Я не думал, что она так обрадуется, когда я отвёл ее в ванную комнату.
   - Может быть тебе нужно постираться? - предложил я.
   -Было бы неплохо, - согласилась она со мной.
   Я дал ей во что переодеться, пока будет сохнуть её одежда, и она закрылась в ванной комнате. Мы начали нашу совместную жизнь с чистоты. И только потом стали трахаться. Причём я её не принуждал. Она захотела сама.
   Ты, Сережа, прав, как всегда. Света была классной трахальшицей. Но я чувствовал, что что-то не так. Чувствовал, что ей не хватает того, что я могу ей дать. Я грешил на себя. Не удовлетворяю девушку, переживал, не знал что делать. Я говорил тебе, что когда она привыкла ко мне, стала более разговорчивой и немного рассказала о себе. В прошлом у неё оказалась изуродованная жизнь и по вине мерзавцев, приобретенная болезнь, которую надо было лечить у сексопатолога. Мне было жалко её, я хотел ей помочь, но ничего не получилось и отчасти виноват в этом ты.
   Мы с ней, если можно о наших взаимоотношениях так сказать, подружились. Потому что помимо секса, нас сблизила наша с ней совместная жизнь, мы много времени проводили с ней вместе. У неё оказалась неплохая голова, просто девчонкой никто не занимался. Она из Кронштадта, отец когда-то плавал на атомоходе Ленин, потом на других ледоколах, всё время в море. Мать дочку не любила с рождения, больше того ненавидела. Это был комплекс вины перед дочерью, результат самовнушения. Ей казалось, что окружающие считают дочь безобразной, она стыдилась её, и страдание матери сказалось в патологической ненависти к ней.
   В школе девочку прозвали чучелом, так звали героиню фильма 'Чучело'. Школу Света не закончила. Пацаны, одноклассники заперли её в квартире у своего товарища и целую неделю хором насиловали. Они приходили к нему по утрам, как в школу на урок физкультуры. И беззащитную девчонку насиловали. Заступиться было некому. А милиция? Она боялась милиционеров, боялась, что будет ещё хуже. Света сбежала из дома. Так она оказалась в Ленинграде. Как она попала к Шендеровскому я не знаю.
   Я тогда, если ты помнишь, работал в гостинице. В один из дней, когда Света была у меня, приехал, Сережа, ты. Обета верности Света мне не давала, она отдохнула от Шендеровского, пришла в себя, стала замечать жизнь вокруг себя, интересоваться ею, в общем, ожила, как это бывает с бабочкой побывавшей в сачке, ей хотелось летать. Мы сначала пьянствовали в гостинице, потом поехали ко мне домой и пили опять. Ты предложил трахаться втроём. Я отказался. Как уснул, я не помню, а когда проснулся, то в комнате был один. На столе стоял стакан с водкой, рядом лежал кусок хлеба с ветчиной и записка, написанная рукой Светы: 'Не плачь, я ушла, больше мы не увидимся, я люблю тебя больше всех, спасибо за всё'!
   Среди тех с кем трахалась Света, ты, Сережа, был не первый и не последний, и обвинять тебя вроде не в чем, не ты совратил её, просто воспользовался тем, что она постоянно хочет трахаться. Ты же не знал о её болезненном недуге, украл у меня, потом бросил и тем самым подтолкнул к распутной жизни, от которой я хотел её спасти. Как-то я встретил её с тобой. Нам как всегда не хватило, и мы зашли к Валере Максимову, в Союз художников. Света ему страшно понравилась. У художников она задержалась надолго. Там она попалась на глаза одному из приятелей Максимова. Великий Боттичелли был без ума от одной проститутки и всё время её рисовал, она присутствует почти на всех его полотнах, он изобразил её даже в образе 'Весны'. Приятель Валеры тоже потерял голову от Светы, сделал её своей любовницей и натурщицей и хотел, чтобы она принадлежала только ему. Он вылечил своё божество. Уехал с ней куда-то и продолжал её рисовать. Она стала источником его творческого вдохновения. Они долго жили вместе. Света стала другим человеком. Где-то на кого-то выучилась. В Союзе художников друг Светы был свой человек, он помог ей, и она стала директором Дома творчества художников в Старой Ладоге. Потом случился переворот 1991 года, и она в нём исчезла. Где она и что с ней теперь я не знаю.
   Я замолчал. Овчинникову было лень что-либо ответить мне. Воспоминание, его не грело. Я спустился в машину и поискал рукой, под сидением, коробку с шампанским. Оставалось несколько бутылок. Я взял две бутылки и вернулся в номер. Овчинников по-прежнему лежал на кровати курил и смотрел в потолок. В таких, не имеющих продолжения знакомствах, каким было наше знакомство с эстонками, он начинал скучать и искать что-то другое. Отдавать ему Эйну я не собирался и на это он не рассчитывал. Оставалось одно пойти в ресторан, может быть, там повезет. И он найдет себе что-нибудь новенькое. Было еще рано, и что делать сейчас он не знал. Он сказал:
   - Лучше бы я остался на базе, походил бы со спиннингом, может быть, кого-нибудь поймал.
   - Поймать можно только триппер, а ты бы напился и ловил спиннингом свою задницу. И потом вытаскивал из неё крючок. Он увидел шампанское, которое я принес из машины, попросил: - 'Открой, давай выпьем'. Я открыл бутылку, он налил мне полный стакан. Сам взял откупоренную бутылку шампанского, и всё содержимое из неё вылил себе в рот. Смачно рыгнул: - Иди пить чай. Пора. Позови мне Ыйю.
   - А вдруг у неё уже другие планы? - предположил я: - Их группа тоже пойдет в ресторан и она захочет пойти с ними. Твоё охлаждение к ней довольно заметно, она приехала сюда не для того чтобы провести последнюю ночь перед отъездом в одиночестве. В дымной наэлектролизированной, пьяной атмосфере ресторана водятся щуки, и ей захочется поймать в ресторанном водовороте хотя бы крупного аппетитного карася.
   - Ты, давай зови её сюда, - сказал мне Овчинников, - а мы сами как-нибудь без тебя разберемся, кто куда пойдет и кто с кем будет. Иди, ты мешаешь мне думать.
   - Сережа. Ты, наверно, раньше меня будешь в ресторане, займи где-нибудь столик получше и подальше от оркестра. А еще было бы лучше, если бы ты ударника пристроил на 'сутки'. Повод есть, он провоцировал драку с посетителями ресторана. Виктор, как 'дружинник', за милиционером сходит, ты же знаешь отделение милиции напротив.
   Овчинников рассвирепел: - Да пошел ты на х..! Уйдешь ты или нет!
   Я взял бутылку шампанского и ушел. Подошёл к номеру Эйны, постучал в дверь, и услышав: 'Входите', - вошел в комнату. В номере была обе девушки. Я поставил бутылку шампанского на стол.
   - Оно, что у вас никогда не кончается? - Эйна показала рукой на шампанское.
   - Нет, Эйна, никогда. Мы пьем его, как минеральную воду и поэтому покупаем коробками.
   - Странные вы с Сережей люди, - сказала Ыйя: - Люди стремятся на природу, едут куда-то, толкаются в электричках, чтобы погулять подышать чистым воздухом, наслаждаются окружающей красотой. Кругом весна, стоит хорошая погода, тепло, всё распускается, появились первые лесные цветы, поют певчие птицы. Вам нужен активный отдых. А вы никуда не выходите, Овчинников много курит, и вы все время пьете. Неужели глоток чистого воздуха и тот дурман, в котором вы живет равноценны?
   - Ыйя, ты права. Права во всем, но несколько преувеличиваешь, когда акцентируешь внимание на нашем нестандартном поведении за городом, придаешь слишком большое значение в нашей жизни вредным привычкам. А как же уха, прогулка по Приозерску сегодня, разве это не активный отдых? Мы его вовсе не игнорируем, - засмеялся я: - Как раз хотел тебе сказать, что Сережа приглашает тебя прогуляться с ним перед ужином. Он ждет тебя у себя в номере.
   - А я думала уже, что он забыл про мое существование, отчего-то сердитый, молчит и всё о чем-то думает. И только пьет.
   - Ыйя, ты пойдешь к нему? - спросил я её.
   - Да, сейчас иду, - сказала она.
   - Ужинать будем в ресторане, если вы не против моего предложения - сообщил я девушкам наши планы. Здесь просто больше негде.
   - Я хочу танцевать, сказала Эйна и закружилась по номеру, - я соскучилась без движения. Ты танцуешь? - спросила она меня.
   - Когда я учился в школе, в первом классе, то танцевал в хореографическом кружке дома пионеров и школьников. На новогодней елке в Доме культуры им. Капранова, у меня был почти сольный номер, я играл зайчика, сидел под елкой на сцене, а все остальные детишки из моего кружка кружились вокруг елки в веселом хороводе. Я знаю несколько балетных позиций, танцевал падекатр, и другие бальные танцы, танцую твист, чарльстон, и летку-енку. Как видишь у меня большой репертуар и хорошая подготовка. Я буду тебе хорошим партнером, не буду наступать тебе на ноги, даже если мы с тобой будем танцевать в самом темном углу, что для меня было бы предпочтительней.
   - Так, с тобой всё ясно. Может быть, твой друг сможет стать мне достойным партнером на танцах?
   - Я, Эйна, никогда не видел, как он танцует, лишь однажды у него на свадьбе я видел как он с невестой, или нет, уже женой, Ольгой, у него очаровательная жена, кружился в вихре вальса. И никто не заметил его хромоты, так как незадолго до свадьбы он сломал себе ногу. Ах, какая это была замечательная пара.
   - А где его жена теперь? - спросила Эйна.
   - Они расстались. Разбежались в разные стороны. Оба оказались слишком эгоцентричными людьми. Оказавшись вместе, они не смогли примирить свои принципы; консенсус в личной жизни не складывался.
   В истории их любви есть всё, переплетаются вместе и романтическое и трагическое. Сережа увел свою будущую жену из под венца, отобрал у друга, когда те уже направлялись в Дворец бракосочетания. Он посадил её в машину и увез. Вскоре состоялась их свадьба. Невеста, молодая, красивая, изящная, милая девочка всё время плакала. И бывший жених присутствовал на свадьбе. Каким-то образом они сумели договориться. Сначала они хотели стреляться, драться, кидать жребий кому достанется Ольга, но она решила по-своему. Осталась с Сергеем. На свадьбе было так много народа, что Дворец культуры, где устроили свадьбу, на время её проведения был закрыт. На свадьбе был и 'миллион алых роз', море красной и белой гвоздики. Шампанское лилось рекой. Прямо со свадьбы жених и невеста уехали в свадебное путешествие в Болгарию, на курорт, 'Златы Пясцы'. Потом они вернулись оттуда загорелые и счастливые, и по нашим меркам, в брачном союзе жили долго. Вот только счастье где-то затерялось. В подарок на свадьбу они получили квартиру, но и она не удержала их от развода. Так что не зря некоторые прекрасные вальсы заканчиваются, растворяются в грустном 'фермато' коды.
   У Сибелиуса есть 'Грустный вальс'. По-моему он гениален. В нем есть сюжет с трагической развязкой. Вальс в миноре, я его обожаю. Сейчас я, думаю, Сережа ничего не танцует не оттого, что боится танцевать. В конце концов, не вальс же поломал ему жизнь. Вальс замечательный танец он может быть легким, праздничным, нарядным и грустным, при свечах, для двоих. Вальс пишут в мажоре и в миноре. В музыке не создано ни одной другой музыкальной формы, которая столь часто использовалась бы творчестве композиторов: например, вальсы Шопена, или известные всем вальсы из больших симфонических произведений, таких как симфония. Чайковский и другие гениальные композиторы с удовольствием 'грешили' с этой музыкальной формой включая трёхчастный размер в свои произведения.
   Несомненно, что вальс навсегда, останется для всех танцующих, самым изысканным и прекрасным танцем. Сережа не танцует ещё и потому, что не хочет получать эрзац того, что обычно получают от занятий сексом. Эмоции, имеющие сексуальную природу, лучше не выставлять напоказ. Танец - это атавистический экстаз, когда то, чем человек отличается от приматов, его разум, покидает его. Слияние в танце: ритма, музыки, тел и движений приводит человека в первобытное состояние. Раскрепощает его, освобождает от излишней сексуальной энергии. В танце его 'либидо' на уровне подсознания подбирает себе полового партнера. Танец - это предтеча оргазма. Освобождающейся в танце сексуальной энергии недостаточно для достижения оргазма. Танцующие не получают полного сексуального удовлетворения. Танец - это не половой акт - это путь к нему. И большинству это нравится. А вообще всё и всегда лучше получать в натуральном виде. И поэтому свое счастье мы с Сережей чаще ищем на дне стакана. Так проще и энергии расходуется меньше. Меньше потеешь.
   - Ты сегодня, кажется,близок к заветной цели, добраться до дна стакана и там найти свое счастье, -прокомментировала мой монолог Ыйя, -Впрочем, я шучу. Но пить тебе больше, мне кажется, не надо.
   Она собралась идти к Овчинникову и сообщила об этом нам: - Я ушла -сказала она и исчезла.
   Мы оказались одни. Эйна села рядом со мною.
   - Понимаешь, Эйна, - стал я объяснять ей подоплеку своего поведения и слов, которые говорил сейчас в присутствии Ыйи: - Танцы - это необычайно красивый вид пластических движений человеческого тела. И, несомненно, это искусство. А сказал я всю эту чушь только от зависти к тем, кто умеет танцевать. Я не танцую, не научился танцевать и поэтому, когда оказываюсь на танцах, у меня такое чувство словно участвую в стриптизе, в публичном месте. Кто-то из друзей подшутил надо мною пьяным, раздел и вытолкнул на эстраду, все смотрят и смеются. И мне мучительно стыдно.
   То ли дело душевный стриптиз, перед человеком, который тебе не безразличен, и ты его хочешь во что бы то ни стало завоевать. И ты выпил столько, что хочется раздеться душой и рассказать ему о самом для тебя сокровенном, прочитать стихи, наговорить много хорошего, быть нежным и говорить глупости, только чтобы он слушал и был рядом.
   Я взял её ладони и стал целовать их: - Эйна, я...
   Она перебила меня: - Я знаю, о чем ты мне хочешь сказать. Почему бы тебе действительно, как ты говоришь, не раздеть душу и не повесить её на крючок. Немножко просушить для свежих порций твоего вдохновения, а самому рассказать мне о твоем сокровенном. Быть со мною нежным, не говорить глупости. И не повторяться. А то, как заезженная пластинка в музыкальном автомате, на тебя это не похоже. Ты умеешь быть интересным. Не пей больше, только чай, сейчас придет Надя.
   - А шампанское?
   - Только с Надей она его тоже любит. Это же твой допинг и если ты его вовремя не получишь, не дай бог, умрешь. Я не хочу твоей смерти. Не умирай, пожалуйста. Живи, как ты привык. Мне так хочется побыть с тобой ещё, мне нравится чушь, которую ты несешь, смотреть на тебя, обнимать, стоять рядом, держать твою руку, думать, что ты мой, что это надолго и самое лучшее у нас впереди. Она прижалась ко мне: - Мне завтра будет жалко расставаться с тобой.
   - Уже завтра, - подумал я с горечью.
   Пришла Надя. При заполнении документов на проживание в гостинице мне обычно всё равно кто находится за стойкой портье, хоть сама Мэрилин Монро. Официальный представитель гостиницы и мой интерес к нему этой темой исчерпывался. Так уж я был воспитан, не смотря на очевидную привлекательность девушки за стойкой портье, я не обратил на неё внимания. Рядом была Эйна, солнце в моем окошке, и Надя осталась мною незамеченной. Я знал об этом, своем 'грехе' давно. Правда, это замечательное качество одно из немногих, из тех, что имеют для меня значение моральной установки и помогают в жизни не совершать плохих поступков, случалось пропадало, когда напор обстоятельств был так силен, что под их натиском оно просто пасовало и пряталось.
   Так произошло у меня с одной девушкой, которую я сильно любил. Она хорошо рисовала, и хотела стать профессиональным художником. Я в это время учился в институте. Нечасто в моей жизни случалось так, чтобы красивая, оригинальная, сумасбродная девчонка полюбила меня. Любовь оказалась взаимной; в моей беспутной жизни это был довольно редкий казус. Гораздо чаще бывало, что любил только я молча, безнадежно, без объяснений в любви, принимая нахлынувшую любовь как бедствие, которое надо просто пережить.
   Её звали Наташа, и я всё время проводил с ней. Художник чувствует время в цвете. Как у Пикассо: голубой, потом розовый периоды творчества. Я уже не помню, каким цветом была окрашена наша любовь. В начале наших отношений она была настолько яркой, что её свет ослепил меня, и что делалось вокруг я не замечал. Любовь была так сильна, что надёжно охраняла меня от любого искушения. Изменить с кем-то мне казалось совершенно невозможным.
   Творчество говорят - зеркало души. Традиционная история, на экзаменах в художественное училище Наташа провалилась. Её попросили нарисовать школьную работу, куб и с помощью падающей на него тени показать, его в пространстве. Она сделала это не так, как требовали этого строгие законы искусства. Врожденный талант и воображение позволяли рисовать ей, как хотелось. Наверно, к счастью, не подправляемая ничьей рукой, как 'нужно' рисовать ей никто не показывал, несостоявшаяся ученица сама нашла свой почерк, свой мир тем, язык общения и своё место среди непризнанных художников, где-то в авангарде. У неё была даже персональная выставка, она имела успех, работы повезли в США, там их тоже показали, несколько работ продали, но где-то что-то не склеилось, и она по-прежнему в тени и теперь большей частью рисует в своё удовольствие.
   Мне, кажется, что женщину не может не привлекать цвет и если она художник, то, безусловно, выберет краски. Наташа сразу отказалась от реалистической живописи, от цвета. Натюрморты, пейзажи, по-моему, она даже не пробовала рисовать. В изобразительном искусстве её призванием стала графика.
   Я не люблю черно-белое изображение, оно мне кажется скучным, оно угнетает или раздражает. Например, у Тарковского в 'Зеркале', который мешает черно-белое изображение с цветным. Наверно черно-белое кино ему было нужно, чтобы подчёркнуть важность той или иной сцены, и этим он доводит до исступления обезумевшего, уставшего от такой херни зрителя, всё время, отнимая у него цвет. Однако это творчество художника кино, и он как режиссёр вправе экспериментировать и зритель должен согласится с ним или уйти и никаких гвоздей. Тарковский искал новые средства выражения и мало заботился о массовом зрителе. Показывая 'элитарное' кино он на скандалах вокруг своих фильмов сделал себе имя, как сегодня бы сказали, раскрутил себя, приобрёл славу оригинального нестандартно мыслящего художника. Конечно же, после черно-белой скуки экранных метров кино Тарковского, кадры его фильма с врывающимся в него пейзажным цветом ничего не значащей пустяшной сцены с великолепной Маргаритой Тереховой смотрятся соскучившимся по цвету зрителем, с истинным наслаждением и сама незначительная сцена, звучит, совсем по-другому, видимо, так как хотел автор.
   В графике черно-белый цвет имеет другую природу, другое мышление, другое видение художником натуры и вызывает другие ощущения. Хаос, который изображала Наташа, она 'прятала', чтобы все его видели в черепной коробке. Просмотр её работ сначала вызывал шок, казалось тебя дурачат, было не разобраться, с чего начать, так много всего было изображено и уместилось в ограниченном пространстве. Это был срез мозга человека, не анатомический, а так как она себе его представляла. Осталось набраться терпения и изучать его, постараться. догадаться, о чём хотел поведать художник, зачем пытается говорить с нами таким непростым языком.
   Наташа была разносторонне одаренный человек, и графика для неё так и осталась увлечением, при мне она никогда не работала, мне она показывала всегда уже готовые работы. Графика кропотливый вид творчества. Когда она им занималась? Ночами, как правило, мы были заняты другим, особенно в период расцвета наших чувств. Она увлекалась театром, режиссурой, у неё были какие-то творческие проекты, которые она хотела обязательно реализовать, и она разрывалась на части между своими пристрастиями. Любовь, тоже занимала свое место в её насыщенной увлечениями жизни. Но, как и все остальные увлечения, она не переросла во что-то большее, хотя бы в привычку любить одного человека, а как любое увлечение пресытило её, и скоро от нашей любви ничего не осталось, и мы расстались.
   Наша группа часто после занятий, или пропуская их, собиралась у меня дома. Мы немножко пьянствовали, слушали музыку, танцевали, и как водится, обнимались, целовались, потом особенно нетерпеливые пары шли в ванную комнату, кто-то запирался в кладовой. В группе было несколько молоденьких девочек, и пока у меня не было художницы, когда все расходились, кто-нибудь из них скрашивал моё одиночество и оставался со мной до утра.
   Когда появилась художница всё изменилось, мы по-прежнему проводили у меня наши 'школьные' пьянки, иногда Наташа принимала в них участие, и, естественно, ночевала у меня теперь только она. Я не был однолюбом, но теперь, казалось, Наташа прочно заняла место в моей жизни и право быть единственной и неповторимой. Я не хотел никого другого, даже если такая возможность представлялась. Правда, такой стереотип моего поведения не срабатывал, когда я пил без неё, и рядом сидел кто-то, кто был не против того, чтобы оказаться со мной в одной койке. Тогда я терял контроль над собой, напивался, забывал обо всем на свете, и любовь к моей художнице тонула в стакане.
   На первом курсе нашего института училась подружка Наташи, совсем молодая, стройная, симпатичная девочка. Мы познакомились с ней у моей художницы. И скоро почти ежедневно я стал встречать её в институте. Она сидела на подоконнике на лестнице, курила, и ждала меня, видимо, изучила расписание моих занятий. Мы здоровались, Марина начинала меня о чем-то расспрашивать и своим поведением всячески подчеркивала, что хотела бы перевести наше знакомство во что-то другое, дружбу, которая привела бы нас в постель. Она не то что бы не давала мне прохода, но всё время маячила у меня на горизонте.
   В моей группе у меня был приятель, Валера, у него была своя машина, 'Запорожец', машина не очень элегантная, обогревалась керосиновой печкой, поэтому в салоне всегда пахло керосином, но ездила исправно, а это было главное по тем временам. Валера был очень кампанейский, свой человек, у него водилась деньги, большой любитель пива и вообще всякого застолья, веселых кампаний и развлечений с девочками, мы проводили с ним много времени вместе. По утрам мы часто начинали свой день под Думой в пивной. Была когда-то такая пивная на Невском. Там не продавали пива в розлив, и поэтому может быть, не было такой грязи, какой славились другие пивные. Обычно здесь подавали холодное, запотевшее бутылочное пиво 'Московское' и сушки. Иногда баловали раками или креветками.
   Как-то мы с Валерой по уже сложившейся традиции с утра отметились в этой пивной, а потом пошли в 'школу', как мы называли свой институт. Мы учились в Ленинградском финансово-экономическом институте. Собирались стать крупными экономистами, как А.Вознесенский, его именем был назван институт. Но скоро поняли, что это невозможно, так как очень любили пиво и очень много времени посвящали ему, вместо того, чтобы изучать экономику снабжения и сбыта, страны развитого социализма, удивительное изобретение коммунистической системы хозяйствования, что-то вроде карточной системы. Оказалось, мы правильно делали, что пили пиво и не забивали себе голову этой ерундой. Вроде той ерунды, которую изучают теперь и называют капиталистическим рынком.
   Учиться мы в тот день не стали, в класс не пошли, стояли, курили на лестнице, ждали приятельницу Валеры из нашей группы, чтобы взять с собой и поехать ко мне домой вместе делать курсовик. Так он с ней договорился, ну, а на самом деле продолжить разминку, ту, что мы начали под Думой. И тут ко мне подошла Марина, с которой мы теперь встречались часто.
   - Откуда? Куда? - спросил я её.
   Что она мне могла ответить? Сказала, что была на лекции, на потоке, теперь занятия в группе, если есть предложения, может их пропустить. У меня не было намерения предложить ей провести занятия с нами, однако Валера уже загорелся и сказал, что Марина поможет мне переписать курсовик, так будет лучше, интересы дела, прежде всего. Помощь младших старшим не пропадает для них даром. И улыбнулся своей неподражаемой улыбкой, окутав себя непроницаемым облаком дыма. Я сказал ей, что переписывать курсовик мы будем у меня дома, на что она с радостью согласилась.
   Пришла Нина Калинина из нашей группы, подруга Валеры. И мы поехали ко мне. Он со мной пил пиво, тем не менее, спокойно сел за руль. Мы по пути взяли сухого вина, пива, плавленых сырков - отличная закуска и дешево, и в предвкушении застолья и общения с приятными спутницами, что будут рядом с нами, мы летели по булыжной Садовой, как будто участвовали в гонках Париж - Монте-Карло. Обогнали несколько трамваев, у Никольского собора проехали перекрёсток на красный свет, полетели дальше, обогнули Покровский садик и были у дома. Валера резко затормозил, как и положено настоящему гонщику. Вспугнул голубей и бабку из моей квартиры, которая шла из мясного с кошелкой, из неё торчали хвосты какой-то дешевой рыбки для любимой кошки. И себе на уху. Сын не баловал, жила старушка на колхозную пенсию 14 рублей в месяц. Это, как сейчас 1000 рублей. Платили бабке такую мизерную пенсию, потому что предполагалось, что имеет дом и приусадебный участок и кормится с него. А сейчас из каких расчетов платят пенсию сравнимую с той? Наверно депутаты учитывают урожаи с балконов и лоджий горожан.
   Ворюги, думские, прохиндеи, устраивают настоящие спектакли, проливают горькие слезы о нищих стариках и старухах, у которых они украли все, что им можно было отдать, и плачут так, как будто делают себе обрезание, когда голосуют за эту статью секвестированного бюджета. Жалостливые суки! Добрая половина депутатов Думы евреи и сочувствует им, не понаслышке знают как это больно.
   Часть депутатов Думы решила организовать в ней не партию, а тейп для поддержки чеченского освободительного движения, а в него принимают только обрезанных и с тонзурой, выбритой только Дудаевым, собственноручно. Евреям сказали, что обрезание будет делать главный муфтий страны, недоучившийся ветеринар, он сам будет священнодействовать.
   Бюджет страны на 80% состоит из отчислений сырьевых отраслей. Промышленность: черная и цветная металлургия, тяжелое машиностроение, электроэнергетика, станкостроение, стараниями депутатов-компрадоров, единомышленников, вернее подельников, премьер-министра Гайдара, давно уничтожена в угоду 'олигархам', и иностранному капиталу.
   Бюджетообразующие сырьевые отрасли, крупные нефтегазодобывающие и перерабатывающие компании собственность отечественных 'иностранцев' с жидовскими мордами и 'Семьи'. Глава небедного семейства небезызвестный десантник в малиновом берете, беспалый Теннисист. Бюджет формируется из добровольных пожертвований нефтяных 'олигархов'. Те 80% бюджетных отчислений крохи и сравнимы с бюджетом какой-нибудь банановой республики. Страна продана с молотка. Поэтому пенсии величина неопределенная, и зависит от прихоти и настроения владельцев собственности и может корректироваться разве что только в сторону уменьшения.
   У бабки, 14 рублей пенсии были, как рубль в той стране, величиной постоянной. Другой вопрос, что можно было на эти деньги купить? По крайней мере, пенсия, в установленном размере, была гарантирована ей до самой смерти.
   Мы пили день и весь вечер, Калинина и Марина почти не пили, но сидели с нами. Старались одни мы с Валерой. Машину он сначала решил оставить у меня под окнами, но, не надеясь на мой чуткий сон, и подумав о неудобствах коммунальной квартиры и то, что придется трахаться вчетвером в одной комнате и о том, чтобы устроить промискуитет не могло быть и речи, решил ехать с Калининой к заливу, за Кировский стадион. Я его уговаривал не делать этого, предлагал остаться с подругой у меня в чуланчике, который был обкатан для таких дел, но у Валеры была молодая жена и маленькая дочь, к которым тоже надо было поспеть. У него были грандиозные, невыполнимые планы, но он привык брать намеченные рубежи. Они с Калининой все же уехали. Мы остались с Мариной. Я был пьян и она могла уйти даже не попрощавшись со мной. Она осталась. Моя совесть утонула в вине, там же, где и страстная любовь к моей художнице. Ах, Марина! Она была такая чистая, нежная, невинная. Утром она привела всё в порядок, вымыла посуду, подмела пол, и мы поехали с ней в 'школу', учиться.
  
  
  

ГЛАВА ПЯТАЯ

  
   Надя была старше Эйны, наверно ей было где-то около тридцати лет. Знать паспортные данные в этом возрасте не обязательно. Она была молодая симпатичная, обаятельная, 'сексопильная' женщина. На ней был служебный темно-синий костюм и кофточка с белым отложным воротничком. Волосы крашеной блондинки, сзади были перехвачены симпатичной цветной резинкой, юбка чуть выше колен и хорошие туфли на каблуках подчеркивали стройность красивых ног. В этом наряде Надя казалась какой-то официальной, строгой, деловой женщиной, пока не улыбнулась. Улыбка у неё была приятная, на щечках ямочки и румянец молоденькой девушки, как будто она всё время чего-то стыдилась. Её надо было срочно переодеть во что-то другое. Форма явно ей была не к лицу. Я сказал Наде, чтобы не обидеть её, что форма работников гостиницы мне кажется очень казенной, как форма военнослужащих. Она улыбнулась своей мягкой приятной улыбкой, посмотрела на меня, сказала:
   - У вас тепло. Я посижу без пиджака, раз тебя так раздражает форма.
   Мы с ней сразу перешли на ты. Она сняла пиджак и повесила его на спинку стула. Присела на него. Я стоял рядом и смотрел на неё сверху. Кофточка расстегнулась, пуговочки убежали в сторону, и приоткрылась прелестная округлость её грудей.
   - Ты посидишь с нами? - спросила её Эйна.
   - Конечно, - ответила Надя, - только недолго. Начинается вечер, народу в гостинице немного, но время самое беспокойное. Надо находиться всё время на месте. Мало ли что.
   - Ну, давайте тогда пить чай, не будем спешить, а то все удовольствие от чаепития смажем, - сказала Эйна.
   На столе был чай в пакетиках, ресторанный сахар, коробка конфет, 'Птичье молоко', по-моему, из наших запасов с Овчинниковым, и какое-то сухое печение.
   - А в кондитерском цеху вашего ресторана пирожные не делают? - спросил я Надю.
   - У нас нет кондитерского производства. Кондитерская, напротив, там пирожные делают, они, наверно, не понравятся вам. Здесь они идут нарасхват, сегодня к тому же праздник. Я могу позвонить, но вряд ли у них уже что-нибудь осталось.
   -Ты любишь пирожные? - спросила меня Эйна.
   - И даже очень. Особенно фирменные.
   - И разбираешься в них?
   - Конечно. Я не так давно работал в одной интуристовской гостинице. Какой там в ресторане кондитерский цех. Я сам пользовался его продукцией и выполнял просьбы друзей и знакомых. Поэтому кое-что знаю о сладком производстве.
   - Что травить душу о том чего нет, давайте пить чай с тем, что стоит на столе, - сказала Надя: - Значит мы коллеги? - спросила она меня.
   - Были. Я не люблю вспоминать это время. Всё давно в прошлом. Всё хорошее и плохое там и осталось. Некогда вспоминать, сейчас я занят совсем другими делами.
   - Чем если не секрет? - поинтересовалась Надя.
   - Секрет. Так, небольшой бизнес у него неплохая перспектива, поскольку со временем мы можем иметь свои представительства в других городах, наша продукция пользуется спросом. Конкуренция пока минимальная.
   В первую очередь, я, уже в ближайшее время, собираюсь открыть представительство своей фирмы в Эстонии, но не в столице, а в городе Пярну. Там живут две очаровательные эстонки. Я с ними познакомился только вчера. Теперь мы большие друзья. Приезжая в Пярну по делам, я всегда смогу увидеть милых подруг и, быть может, провести с ними и вечер.
   - Это ты сейчас придумал? - спросила меня Эйна: - Смотри, бизнесмен, не промахнись. Прогоришь у нас со своим бизнесом, останешься без денег, кому ты будешь нужен, кто тебя будет любить? - с лукавой улыбкой насмешливо сказала она и посмотрела на Надю. Обе засмеялись.
   - Да ну его, сидит, сочиняет, а мы уши развесили, сидим и молчим, как будто язык проглотили и самим рассказать нечего, - в шутку рассердилась Эйна
   - Уже молчу, уже исправился, слушаю только вас, - успокоил я её. И не пью, - добавил я многозначительно.
   Чайник был небольшой, его с собой принесла Надя, и весь кипяток мы скоро выпили.
   - Поставить ещё? - спросил я. Надя и Эйна отказались. Может быть шампанского с конфетами - предложил я: - Фруктами мы, правда, не запаслись.
   - Ты пьешь его хорошо и так, пей, я не буду, - осталась равнодушной к моему предложению Эйна.
   - Я так хочу шампанского, - сказала Надя, - но я на работе и мне нельзя.
   - А ты приходи, когда все улягутся и в гостинице будет тихо, - предложил я Наде.
   - А вы что, не собираетесь сегодня спать? Если пригласите, приду, - с какой-то особенной, многозначительной интонацией в голосе произнесла она последние слова и посмотрела на Эйну.
   Эйна сказала: - Мы, наверно, уже скоро пойдем в ресторан. Поужинаем, послушаем музыку, потанцуем. Сейчас подойдут и Ыйя с Сережей. Завтра рано утром мы уезжаем и поэтому, хотим с нашими новыми друзьями оставшееся до нашей разлуки время использовать с пользой, не расставаться. Поэтому спать, наверно, спать не придется. Ничего отоспимся в автобусе, потом в самолете.
   Эйна засмеялась. Она взяла меня за руку и посмотрела мне в глаза, взглядом, в котором я впервые почувствовал чувственное влечение ко мне, и нежность. Так смотрят, когда не только хотят близости, но и любят, или может быть, мне это показалось.
   - Надя! - обратилась к ней Эйна, - Мы вернемся из ресторана и приходи, обязательно приходи. Слышишь?
   Эйна подошла к ней и они обнялись.
   - А я не помешаю вашему прощанию? - спросила её Надя.
   - Нет, - засмеялась Эйна, - мы будем прощаться все вместе. Ты помнишь, как у нас уже однажды так было?
   - Конечно, - ответила Надя и улыбнулась, посмотрев на меня.
   - Тогда освежим удивительные ощущения прошлого. Ты согласна? - спросила её Эйна.
   - О, кей, согласилась Надя, мне нравится твоё предложение.
   - И мне, - сказал я и внимательно посмотрел на Эйну.
   И увидел, красивую, хищную пантеру,которая загадочно улыбаясь, смотрит на меня.
   Мы посидели ещё за чайным столиком, шампанское я открывать не стал. Мы шли в ресторан, и мне надо было сделать передышку, отдохнуть, чтобы начать всё сначала. Правда, я настраивал себя на умеренность. Напиваться сегодня было никак нельзя. Последняя ночь с Эйной. Пришел Овчинников с Ыйей, она привела его на чай, но, увидев, что опоздали, они не расстроились. Овчинников был в настроении, хмурый вид исчез, я понял они опять трахались с Ыйей.
   - Когда пойдем в ресторан? - спросил он меня.
   - Хоть сейчас. Мы ждали только вас, а Наде надо идти на рабочее место. Овчинников отозвал меня в сторону.
   - Хорошая девушка, - сказал он о Наде. Ты, выполнил мою просьбу? Говорил с ней? - спросил меня Овчинников шепотом, наклонив свою голову к моему уху, скривив при этом рот и прикрыв его ладонью.
   - Она на работе, ей нельзя, если только завтра.
   - Послушай, я же тебя просил, чтобы она дала мне сегодня. Что ты меня кормишь завтраками. Ты с ней говорил? - повторил он свой вопрос.
   - Да, - соврал я.
   - И что?
   - Я же сказал. Завтра, пожалуйста. Утром она пойдет с дежурства домой, и ты можешь её проводить до дому. Наши эстонки уже уедут, она будет грустить, и ты утешишь её.
   - Упустили, - сказал он мне также тихо. Опытный 'мент' раскусил мой обман.
   - Ты читал Достоевского? - вдруг спросил он меня.
   - Конечно.
   - Посмотри на себя сейчас в зеркало. Идиот, - ты вылитый идиот из романа Достоевского, я себе его таким представлял. Сегодня смотрел на тебя и думал, кого ты мне так напоминаешь, и вот сейчас понял. Ты, как и он такой же блаженный, любовь тебя сделала дураком. Может тебе на паперти встать, не прозевай момент. Люди будут думать, что ты чокнутый, подавать будут. Заработок будет больше нашего.
   - Ладно, - оборвал я Овчинникова, - потом разберемся, кто из нас больше чокнутый. Я на тебя не обижаюсь, только потому что ты пьяный и счастливый, наверно еще одну бутылку шампанского из горла всю выпил, а из интеллигентной семьи, бабушка у тебя сколько языков знает? Сестра тоже эсперантистка. Бабку каждое утро до сих пор мучаешь с похмелья носки не надеть она тебе, уроду, их натягивает. Я ментам, твоим подчиненным, расскажу какой у них командир.
   -Только попробуй, посажу на 30 суток по закону о борьбе с пьянством, его никто не отменял.
   - Зато страну отменили. Законы СССР не действуют. Ты лучше скажи, где вы были с Ыйей?
   - В библиотеке, читали эротику, - он засмеялся: - Ыйя сделала мне такой сладкий минет!
   Ыйя, наверно, что-то услышала, по крайней мере, своё имя, спросила: - Сережа, о чем вы там шепчетесь?
   - Я ему говорю, что барабанщика зря обидел. Извиняться придется, деньги платить за испорченную технику.
   - Это правда, Сережа? - забеспокоилась Ыйя, вы же ничего не поломали.
   Надя тоже захотела вступиться за нас:
   - Я поговорю с руководителем оркестра, и всё уладим, - сказала она.
   - Ладно, я пошутил, - сказал Овчинников, - просто пора идти в ресторан. Все готовы? - спросил он. Все молчали.
   - Ну, тогда пошли. Наверно уже пора.
   Мы вышли из номера и спустились вниз. Надя пошла к себе, работать.
   - Мы договорились? - спросила её Эйна.
   - Да, конечно. Ты только жди меня, я как освобожусь обязательно приду, - ответила ей с улыбкой Надя.
   Мы опять через холл гостиницы прошли в ресторан. Было ещё рано и народа было немного. Мы сели за свободный столик, подальше от оркестра и танцевальной площадки, недалеко от входа в ресторан.
   - Как ты хотел, - сказал мне Овчинников, - и у колонны. Я думаю, здесь будет тихо, и мешать нам никто не будет, только бы мы кому-нибудь не помешали.
   Он был подозрительно заботлив и не то в шутку не то всерьез сказал:
   - Если тебя опять будет доставать барабанщик, можешь спрятаться за колонной. А ты сам сегодня не полезешь на сцену? - явно подтрунивая надо мной, спросил он меня.
   - Зачем? - ничего не понимая, спросила его Эйна.
   - Ты просто не знаешь, Эйна, иногда, когда у него есть настроение, твой друг поет. Когда-то он пел в детском хоре, солиста из него не получилось, но любовь к песне, музыке, осталась. И как старый полковой конь несостоявшийся музыкант теперь вздрагивает при звуках трубы. Когда напьется, лезет на сцену, у него болезненное непреодолимое желание, ему хочется петь или играть на трубе. Это его тайная страсть и слабость, проявляется только таким образом. Если ему дают спеть, он счастлив безмерно, какое-то помешательство тогда находит на него, Карузо, не меньше, думает он о себе и долго не может выйти из образа, улыбается всем, ходит гоголем, доволен, и когда пьёт и с ним чокаются, он принимает этот жест, за признание его таланта. В ресторанах города, у него есть знакомые музыканты, и он, иногда, таким образом, отводит душу, вспоминая недопетое в прошлом.
   - Я, думаю, сегодня не тот случай, тем более этот сумасшедший барабанщик. Обойдемся без песен, - заступилась за меня Эйна.
   - Эйна, - я стал зачем-то оправдываться, - Сережа жалкий лгунишка, не верь ему. Придумал какую-то чушь обо мне и доволен. Ему нравиться разыгрывать людей. Он радуется как ребёнок, если кто-то поверит в его обман.
   - К чему это? Сережа? - спросила Эйна.
   - Он без этого не может. Это его хобби, подставить кого-нибудь и потом смеяться, - пояснил я ей мотив его поступка.
   - Но ты же действительно занимался музыкой, - сказала Эйна, - и любовь к ней, конечно, не испарилась, осталась, она просто не должна проявляться в каких-то неуклюжих действиях, вот, прорываться пьяными выходками. Сережа, наверно, имел в виду, такие поступки, просто надо стараться сдерживаться, и не педалировать это чувство, - засмеялась Эйна, - не всё, что было в прошлом, можно повторить или вернуть, тем более сделать это хорошо, как получалось когда-то.
   - Эйна, конечно, это не забывается, это как первая любовь, она проходит, но след от неё обязательно остается. Я не обижаюсь на Овчинникова, сочиняя небылицы, он иногда, приводит факты, которые действительно имели место в моей жизни. Ложь, замешанная на правде, всегда выглядит убедительно, мой друг это учитывает. И он не придумывает, когда говорит, что меня тянет на сцену. Слыша звуки музыки, мне иногда, бывает, так хочется взять в руки тромбон, у него такой мягкий, чарующий звук, подняться на сцену и сыграть что-то очень хорошее, из прошлого.
   - Например? - спросила меня Эйна
   - 'Опавшие листья', Шарля Азнавура. Ты знаешь эту мелодию? - спросил я Эйну: - Её прекрасно исполнял Ив Монтан.
   - Нет. Старый и наверно очень грустный шлягер. Я не люблю такие депрессивные, печальные вещи, - ответила мне она.
   - Эйна, ты меньше слушай Сережу, то, что он плетёт обо мне. Не бойся, со мной всё будет хорошо. Никаких неверных пьяных жестов. Нам нужен приятный, спокойный вечер. Мы пришли отдохнуть. Разве перед тобой сумасшедший? Успокойся, на сцену я не полезу. Но если закажу эту мелодию, ты станцуешь её со мной?
   - А почему бы и нет? - ответила Эйна. А петь не надо у тебя многое получается лучше.
   - Тогда я буду пить, это у меня, слава богу, получается.
   - Ты пей, но не забывай, у нас сегодня последний вечер и цель его совсем другая. Я хочу, чтобы мы здесь отдохнули, у нас тобой впереди бесконечно длинная ночь, - последние слова Эйна произнесла тихо, наклонившись ко мне.
   Она нашла под столом мою руку и слегка сжала её и посмотрела на меня, как будто оценивала добычу, перед тем как её съесть, как тогда, когда показалась мне изящной, красивой пантерой,
   В меню не было фирменных блюд, и мы взяли поесть, то, что посоветовал официант. Что будем пить, мы особенно не задумывались. Себе заказали водки, Эйна и Ыйя взяли бутылку какого-то импортного вина. Народ прибывал, и зал постепенно заполнялся, и скоро свободных столиков не осталось. Заиграл оркестр, и стало веселей. К своей радости я увидел, что играет совсем другой состав музыкантов. Обычный состав танцевального оркестра любого кабака. Барабанщика, которого я так люто возненавидел, не было.
   В заполненном зале оркестр стал звучать тише, как-то уютнее, ударник не выделялся и громил свои барабаны и бил по тарелочкам только когда это было необходимо. Появились танцевальные пары. Оркестр не играл чего-то сверхмодного, отчего приходят в свинячий восторг тинэйджеры и начинают так дергаться, что, кажется, сейчас оторвутся и руки и ноги и куда-то отлетит голова. Как будто проверяя занятое ими танцевальное пространство на наличие в нем чужих они постоянно протыкают его своими дергающимися руками; и со стороны, кажется, что эти танцоры, того и гляди, заденут танцующих рядом, заедут им в глаз или затопчут ногами, которыми бьют об пол в такт с большим барабаном, с силой парового молота.
   Эйна, услышав звуки оркестра и увидев танцующие пары, встрепенулась и, зная о нашей несостоятельности по части танцев, стала оглядываться вокруг в поисках партнера и ждать приглашения на танец. Я не стал ждать появления варягов и решил пригласить её сам. Оркестр играл не очень быструю музыку, под которую можно было делать вид, что танцуешь, передвигать ногами и покачиваться ей в такт.
   - Эйна, - пригласил я её, - пойдем, потанцуем?
   Я встал и поклонился ей, приглашая на танец. Она удивленно посмотрела на меня. Я отодвинул у неё стул, взял её под руку и мы пошли на танцевальную площадку. Я положил ей свою руку на талию и осторожно привлек к себе. Другой рукой я взял её руку и положил себе на грудь. Медленно передвигаясь мелкими шажками, и покачиваясь, в такт мелодии, мы стали с ней танцевать. Танцплощадка освещалась прожекторами с цветными фильтрами. Царил цветной полумрак. Ее лицо было рядом с моим и я видел её сияющие глаза, мне хотелось коснуться её прелестных губ поцелуем, но сделать этого я не решился.
   -Ты так любишь танцевать? - спросил я её.
   - Да, очень, - ответила она, - музыка, цвет, ритм, движение, то о чем ты с таким пренебрежением говоришь, моя стихия.
   - Ну, Эйна, извини меня. Я же объяснился. Это эпатаж, настроение, зависть. Танцевальное искусство - предмет, о котором я ничего не знаю. Белое пятно в моем воспитании. Я не очень раздражаю тебя своим шарканьем рядом?
   - У тебя есть музыкальный слух и чувство ритма, и ты вполне сносно ходишь рядом.
   - И даже не наступаю тебе на ноги, ты обратила на это внимание?
   - И на это тоже, - сказала Эйна.
   - А на что еще? - спросил я её.
   - Я, пока, не видела никого, кто бы умел танцевать. Все танцуют на твоем уровне.
   - Видишь как хорошо, что иногда отсутствие хорошего воспитания, хороших манер у тех, кто пришел сегодня в ресторан отдохнуть, становится критерием общего уровня культуры и, наверно, не только пришедших сюда, но и вообще; нечаянно из гадкого утенка, я боялся, что меня заклюют, я превратился если не в лебедя, то в гуся. Эйна, ты рада моему повышению статуса ресторанного кавалера? Согласна иметь дело с гусем?
   - Нет, не согласна. Может быть, из тебя получится хороший гусь, если и дальше будешь жить, так как живешь сейчас. Но сегодня тебе превращаться в него еще рано. Тебе в жизни повезло. Случайно или нет, кто-то дал тебе крылья, маленькие, почти как у гадкого утенка, но они стали расти, крепнуть, кажется осталось совсем немного, и ты должен был полететь. Так лети, в чем дело, не поздно и сейчас, кто тебе мешает? Овчинников, водка? Попробуй, у тебя все для этого есть. Или тебя уже не тянет в небо и крылья тебе не нужны? Или что-то случилось раньше и я об этом не знаю? И теперь ты не можешь оторваться от земли, от своих друзей, беспросветной пьяной жизни? 'Вдохновенье приходит во время труда', к такому образу жизни должен стремиться человек. А то, что вы ищете на дне стакана, к вдохновению не имеет никакого отношения это не более чем эмоциональная паранойя, с этого не взлетишь. Руки талантливого пианиста, пробежавшие по клавишам рояля и рука с тряпкой, протирающая те же клавиши заставят звучать инструмент по-разному. В первом случае - это результат труда пианиста, во втором - это ты со своим допингом. Мне просто жалко тебя. Ты не веришь в Бога, и все же послушай: - 'Бог всякому из нас дает вместе с жизнью тот или иной талант и возлагает на нас священный долг не зарывать его в землю. Зачем, почему? Мы этого не знаем. Но мы должны знать, что все в этом непостижимом для нас мире непременно должно иметь какой-то смысл, какое-то высокое божье намерение, направленное к тому, чтобы все в этом мире было хорошо и что усердное исполнение божьего намерения есть всегда наша заслуга перед ним, а посему и радость и гордость'. Так говорит Бунин в своём рассказе 'Бернар' о призвании человека. Я помню эти строчки из его рассказа наизусть.
   Ты не должен оставаться втуне. Даже сейчас, когда ты многое растерял, растратил, пропил, в тебе еще осталось что-то, что выделяет тебя из массы серых неинтересных людей. Я рада нашему знакомству, ты мне нравишься, мне хорошо с тобой. Не зарывай в землю хотя бы то, что осталось. Пользуйся тем, что тебе дано. Может быть, еще взмоешь птицей в поднебесье, и я буду гордиться знакомством с тобой. В одной из песен Эдит Пиаф есть такие слова: 'Настанет день и звёзды среди дня заблещут в синем небе для меня. Тогда прощайте серые дожди. И здравствуй жизнь, и счастье впереди!'
   Эйна огляделась вокруг и сказала: - Танец кончился, а мы всё стоим. Пойдем на свои места, а то заговорились и забыли где мы.
   Мы вернулись на свои места. Недовольный Овчинников спросил: - Что с вами?
   - Ничего, просто немножко отвлеклись от заданной темы. Перестали слышать музыку.
   - На вас смотрел весь ресторан. Сейчас начнется паломничество, а мы даже не поели.
   - А мы ни с кем не пойдем. Будем танцевать только с вами, - сказала Эйна.
   Она вдруг показалась мне чересчур, оживленной. 'С чего бы это'? - подумал я, привыкший во всем видеть какой-то подвох. Естественность проявления чувств мне казалась подозрительной. Что значит, мы с Овчинниковым не один пуд соли съели вместе. Оказалось, что и он думает также. Он спросил меня:
   - О чем вы так долго болтали с Эйной? Отчего она так оживлена. Кажется, ты скоро будешь оленем. Рога тебе точно обеспечены.
   - Поживем, увидим, - сказал я ему.
   Овчинников, как всегда оказался прав. Конечно, пока мы с ней танцевали, Эйну заметили. Вновь зазвучала музыка и из разных углов ресторана к нашему столику, наперегонки, рванулись несколько кавалеров. Я попытался отбить атаку упреждающим маневром: - Извините, господа, но мы еще не ели, - предупредил я разбежавшихся кавалеров.
   'Господа' постояли, нахмурившись, и ушли. Мы, действительно, не ели. Я предложил: - Эйна, давай сначала поедим: закусим, выпьем, принесут горячее. Ты ведь, наверно, проголодалась, а уж потом пускай бегут кавалеры, и ты будешь танцевать. Вечер еще только начинается, успеешь, еще натанцуешься.
   - Я и правда проголодалась, хочу есть и потом я обещала, что буду танцевать только с вами. В зале нет достойных танцоров. Если кто-то появится, думаю, ты будешь не против того, чтобы я с ним танцевала.
   - Спасибо, Эйна за высокую оценку моих способностей и потом я же не какой-нибудь держиморда. Разве можно удержать в неловких руках трепетную лань, которая должна чувствовать себя свободной и быть вольной при выборе партнера.
   - Не расстраивайся, мой милый, твоя лань ручная, ты её приручил. Я не собираюсь от тебя убегать. Это правда. Я надеюсь, ты мне веришь?
   Мы посмотрели друг на друга, она улыбнулась мне и положила свою руку на мою. Когда 'господа' ушли Овчинников пристально, в упор, посмотрел на меня и покачал головой, как бы говоря, я же тебя предупреждал, что так будет. Он налил Эйне и Ыйе в их бокалы вина, мне и себе водки. Мы выпили. И стали есть. И опять пришли кавалеры уже обеих девушек пригласить на танец. Мы опять отказали. Какое-то неясное чувство тревоги зашевелилось во мне. Мне стало как-то не по себе. Я выпил еще, Эйна внимательно посмотрела на меня. Со всех сторон на наш столик пялились нетрезвые кавалеры. Дальше отказывать было бессмысленно. Пока девушки ели, наглеющей публике, с кобелиным азартом в глазах, мы еще какое-то время могли противостоять. Дальше мог начаться неуправляемый процесс, который ничего хорошего нам не сулил.
   Эйна спросила меня: - Тебя что, беспокоит повышенное внимание к нашему столику со стороны окружающей нас публики? Не нравится паломничество застоявшихся кавалеров? Вы не ожидали такого наплыва желающих потанцевать с нами?
   - Признаться нет. И лучше бы было, чтобы этого не было. Как-то спокойнее. Пришли отдыхать, а тут такое.
   - Чтобы никто не мешал, надо было заказать ужин в номер и цыган. Они здесь есть? - спросила Ыйя.
   - Да. Только не те, которых ты имеешь в виду. Настоящие давно вывелись. На станции бегают грязные попрошайки, другие свиней разводят, живут оседло. Табор, песни цыган, это что-то из прошлого.
   - Да я просто так, выпила вина и опьянела, несу чушь. Ресторан для того и существует, чтобы можно было куда-то пойти развлечься, послушать музыку, потанцевать, завести новое, приятное, с многообещающей перспективой, знакомство, - Ыйя засмеялась: - Наконец, просто вкусно поесть.
   - Нет, мы так и хотели. А что, правильно, и себя показать и лицом в грязь не ударить, - добавил я к тому, что сказала Ыйя.
   Овчинников засмеялся: - Ну, вот теперь, чтобы в неё не попасть придется, наверно, приложить определенные усилия.
   - Послушайте, - сказала Эйна, - успокойтесь. Потанцуем и спокойно уйдем. Никто нам мешать не будет. А будут приставать, встанем и уйдем в гостиницу. Я Надю попрошу, она дежурного милиционера даст нам в помощь, если это потребуется.
   Мы с Овчинниковым выпили еще, но на душе не стало спокойнее. Эйна сказала мне:
   - Пойдем, потанцуем? Играла тихая спокойная музыка. Я встал и пошел с ней. Мы стали танцевать.
   - Ты очень напряжен, - сказала она мне, - расслабься, слушай музыку и танцуй и смотри только на меня, а я буду смотреть на тебя, думай о приятном. Я хочу тебя. Очень! Ты мой, и всю ночь сегодня мы будем вместе. Разве тебе этого мало?
   - Эйна! Моя мечта, моя любовь, моя радость! Наверно, для одной ночи с тобой достаточно. Но моя жизнь несколько длиннее одной ночи, а что дальше, моя хорошая, моя любимая Эйна? Ты можешь ответить мне на этот вопрос?
   - Сейчас нет. Еще слишком рано. Если я повторюсь и скажу, что все у нас впереди ты не поверишь, поймешь, что я просто ухожу от ответа. Солнце всходит не сразу и трава зеленеет постепенно, не надо спешить, если чему-то суждено быть, поверь - это обязательно сбудется. Научись верить. Я не просто обмолвилась, сказав, что ты почти приручил меня. Это так. Мне будет тяжело расстаться с тобой. И я боюсь этого. Пойми, ты вторгся в мою устоявшуюся жизнь, расшатываешь её, и я спрашиваю себя, пока не поздно, а мне это надо? И уверенности не чувствую. Вот так, мой милый, давай не будем пока заглядывать далеко. Я с тобой и сейчас мне никто другой не нужен. Давай танцевать. Ты совсем неплохо танцуешь, хорошо понимаешь меня и у тебя уже меньше скованности в движениях, ты уже пытаешься импровизировать. Прямо на глазах делаешь успехи. И это замечательно. Я думаю, - сказала она, - что это у нас с тобой сегодня не последний танец и твои успехи к концу вечера уже несомненно будут заметны.
   - Я тоже надеюсь на это, - ответил я Эйне, и крепко прижал её к себе за талию, когда мы делали с ней поворот.
   - Ты боишься, что меня могут отобрать у тебя?
   - Да, - честно признался я.
   - Ну, во-первых, я не игрушка чтобы меня отбирали. Меня надо тоже спросить хочу ли я этого. А, во-вторых, вы с Сережей редко ходите на танцы со своими девушками. И вам кажется, что все хотят отобрать их у вас. И, потом, поверь мне, если я пришла на танцы с тобой, то с кем бы ни танцевала, каких бы заманчивых предложений не получала, я тебя не покину. Я уже сделала свой выбор.
   Танец закончился. Музыка задержалась на fermato, чтобы танцоры закончили свои 'па'. В последний раз печально и нежно вздохнули скрипки, и всё затихло. Я легким поцелуем тронул губы Эйны, взял её под руку и мы пошли к нашему столику. На наших местах сидели два 'качка' в кожаных куртках, оба коротко стриженые, с золотыми бирюльками: у одного на груди большой золотой крест на толстой цепи, грудь нараспашку, у другого на толстой бычьей шее золотая цепь толщиной с мизинец. У них шел мирный разговор с Овчинниковым. Когда мы с Эйной подошли к столику, они встали.
   - 'Ты всё понял'? - спросили они у Овчинникова.
   Тот взял бутылку водки спокойно налил себе рюмку, выпил, взял канапе с красной рыбкой, закусил и продолжал сидеть молча, глядя по обыкновению куда-то в сторону. 'Качки', не дождавшись ответа, повернулись и ушли. Пришла оживленная, с кавалером Ыйя, он раскланялся с ней и она села на своё место.
   - Что случилось? - спросила Эйна, - кто это?
   - Мои новые знакомые, - ответил ей Овчинников.
   По своему характеру Овчинников не был спокойным, флегматичным человеком. Он был подвижный, общительный, взрывной человек, многое у него зависело от настроения и это не украшало его, а создавало дополнительные трудности при общении с ним. Работа в милиции, ситуации в которые он попадал, научили его быть сдержанным и прятать свои эмоции подальше. На лице у него появилось выражение безразличия ко всему, а в поведении неторопливость и уравновешенность флегматичного человека. Он взрывался только когда напряженность ситуации переваливала допустимый предел и требовалась эмоциональная разрядка, но, справившись с ситуацией, он брал себя в руки и на лице появлялось знакомое выражение. Маска, которая, казалось, к нему приросла. Вот и сейчас он продолжал делать вид, что всё в порядке и что разговор с бандитами никаких последствий иметь не будет. Но я видел, поскольку его хорошо знал, что произошло что-то очень серьезное. Его напряжение выдавало хотя бы то, что, закурив папиросу и сделав одну затяжку, уже тянулся за другой. Возле него уже лежало несколько таких папирос. Он начал отвечать невпопад, и вообще отсутствовал. Я чувствовал, что он лихорадочно ищет выход из положения, в которое его, видимо, поставили приходившие бандиты и пока его не находит. Он спросил меня: - А где Виктор?
   - Наверно в номере у себя отдыхает.
   Опять пришли кавалеры. Они увели Ыйю и Эйну танцевать. Эйна что-то все же почувствовала, уходя, обернулась и с тревогой посмотрела на нас.
   Мы остались за столиком одни. Овчинников спокойно сказал: - У нас времени практически нет. Бандиты, те, что сейчас подходили, были шестерки. Они предложили нам с тобой убираться и не поднимать шума. Тогда дадут возможность уехать и не тронут. Девушек сказали, чтобы мы оставили в ресторане на своих местах. Пускай танцуют. Свою отлучку им чем-нибудь объяснить, сказать, что придете через несколько минут. - Чуть помедлив, спросил: - У тебя есть предложения?
   В отличие от Овчинникова я в подобных ситуациях не умею мгновенно мобилизоваться, сразу забыть обо всем другом и думать, как отразить 'нападение', как отвести беду, как нейтрализовать ситуацию. Я теряюсь, и какое-то время мне надо, чтобы прийти в себя, перестроиться. Именно в таком положении я находился сейчас, и своим вопросом Овчинников застал меня врасплох. Я стал беспомощно суетиться, руки у меня тряслись, сердце билось как у испуганного кролика, во рту стало сухо, я трясущейся рукой налил себе воды, выпил её, запил рюмкой водки, которая стояла тут же почему-то наполненной. Овчинников мрачно, почти с ненавистью, смотрел на мои телодвижения. Я пытался хоть как-то сосредоточиться взять себя в руки, и думать о деле, искать выход.
   - Сережа, мне ей богу, ничего не приходит в голову, то, что я скажу не выход из положения, но, может быть, как-то поможет оттянуть время.
   Овчинников прервал меня: - Что ты суетишься, как баба, видела бы тебя сейчас Эйна, еще ничего не произошло, а ты уже обосрался, противно смотреть. Если есть что сказать говори, но короче.
   - Только не перебивай меня, даже если я по твоему скажу глупость, потерпи, дай мне сосредоточиться и сказать все, что как мне кажется, может нам помочь. Может быть, еще не поздно уйти в гостиницу, попросить помощи у дежурного милиционера. Наконец, наши девушки иностранки, надо попросить позвонить или связаться милиционера с кем-то из ответственных лиц в городской администрации, просить защитить иностранных граждан, предупредить руководителя группы о возможной бандитской акции. Если удастся запереться с девушками в номере, попросить Надю позвонить в Ленинград, в ГУВД, связаться с дежурным по области, и последнее, может быть, в консульстве Эстонии тоже кто-то есть, пускай помогают.
   Овчинников еле дождался конца того, что я ему сейчас сказал. Он сжал кулаки. Схватил папиросу, хотел закурить, но смял её и отбросил.
   - Слушай, - сказал он мне, - я всегда знал, что ты дурак. Зачем, сейчас, ты мне доказываешь это еще раз?
   В другой ситуации он разошелся бы и сказал все, что обо мне думает. На этот раз обошлось без вспышки ярости.
   - Какой милиционер, какая от него помощь, неужели ты сам не понимаешь, какую херню ты несешь? Они все повязаны общей кровью, все заодно, снюхались с бандитами, служат им, кормятся от них. На 10 литрах бензина в день далеко не уедешь и зарплата на уровне пенсий стариков и старух. Понять их можно, прощать нельзя. Карать надо оборотней, беспощадно карать, как и их покровителей тоже в милицейской форме, различных начальников: отделений, управлений, отделов в системе ГУВД и выше, с самыми большими звездами на погонах, все преступники, все коррупционеры. Взяточничество в системе тотальное. Органы развращенны безнаказанностью, безразличием и беспомощностью верховной власти.
   Помнишь, похожий на правду анекдот про Брежнева? Его как-то попросили прибавить зарплату работникам торговли и общепита, уж больно маленькая, докладывают ему. Он аж взвился от негодования. Наивность ходоков его просто сразила: - 'Так они ж все воруют! - решил он открыть им глаза: - Минфин при определении фонда заработной платы Министерства торговли не может этого не учитывать, - разъяснил он политику государства по этому вопросу.
   В барской Руси крепостных крестьян барин отпускал кормиться на сторону. Вот и сейчас проще закрыть глаза на сращивание правоохранительных органов с криминальными структурами, чем навести порядок в экономике и в целом в стране, чтобы было с чего платить зарплату работникам правоохранительных органов.
   Мытарей наплодили, они всех такими налогами обложили, вздохнуть не дают, задушили, а где всё что собрали? В бюджете говорят, аккумулировали. Хер там Жириновского обрезанный, говорят, валяется, а больше ничего нет. Все по карманам, депутаты вонючие, 'народные избранники', распихали, на банковские счета за рубежом положили, прирастать процентами, как на политэкономии капитализма в СССР их учили, мать их так, да не так, а раком. Страну превратили в 'олигахическое', буржуазно-криминальное государство.
   Нет. В милицию нам ходить не резон. В лучшем случае нас задержат до завтра. Они выполнят любой заказ хозяев, чтобы убрать нас с дороги, или хотя бы нейтрализовать. А девчонки достанутся этим подонкам. Здесь на выезде из города есть часть МВД, спецназ, я знаю командира, встречаемся с ним в Главке. Телефон у меня в записной книжке, в номере. Молодой мужик, не скурвился как другие. Чтит свято: честь, долг и Родину. Если на месте, поможет. Попробуй принести книжку, позвоню от Нади, может быть получится. Надо сделать так, чтобы то о чём буду говорить, не услышал пригревшийся в холле милиционер. Если услышит нам крышка.
   - Сережа, это не реально. Даже если я успею принести книжку, не удастся позвонить незаметно.
   Овчинников, в бешенстве, еле сдерживая себя, чтобы не заорать на меня, с угрозой в голосе сказал: - Делай, что я тебе говорю. Принеси записную книжку, она в моей черной сумке.
   Я встал и вышел в холл гостиницы. Швейцар и милиционер сидели у входа и о чем-то неспешно беседовали. Надя рассчитывала отъезжающих. Я поднялся по лестнице в номер. Черная сумка была на месте. В ней, как и во всех вещах Овчинникова, царил беспорядок. Воспитание эдакого советского барчука, любимого внука бабушки, свое дело сделали. Без посторонней помощи он обходиться не мог, и был страшно несобранный человек. 'Бабушкин внучок' - иногда обзывал я его. Старая 80-летняя бабка до сих пор ходила за ним по дому, собирала разбросанные им вещи, наводила порядок в его комнате. 'Бабуля, где мои носки'? - кричал он ей, и старая женщина ползала по квартире, искала его носки, которые он куда-то забросил. Книжки я не нашел. Я поискал её в куртке, в карманах брюк, больше искать было негде, я схватил черную сумку и выбежал в коридор и стал стучать в соседний номер к Виктору. Я нажал на ручку замка, и дверь открылась, так как была не заперта. Виктор услышал как я вошел и открыл глаза. Он не спал. У меня не было времени объяснить ему в чем дело, но по моему лицу он догадался, что произошло что-то непредвиденное.
   - Виктор, возьми ключи от машины и быстро пошли со мной. У нас неприятности - сказал я ему.
   - Я вижу, - Виктор был смышленый мужик, - влетели с вашими эстонками, теперь бегством будем спасаться?
   - Не совсем так. Я не знаю, что из этого выйдет, вот тебе сумка Овчинникова в ней должна быть его записная книжка. Попытайся её найти. Возможно, от этого зависит наша жизнь. Стой около администратора. К тебе, если удастся, выйдет Овчинников. Пока все. К машине не выходи, чтобы её раньше времени не обнаружили. Где она?
   - Напротив, во дворе отделения милиции. Я с ними договорился. Сигнализации у нас нет, всё надежнее, если она будет там.
   Я не знал плакать мне или смеяться. Еще одно препятствие. Что произошло дальше мне в подробностях не известно до сегодняшнего дня.
   Я знаю, что Овчинникову удалось самому дозвониться до командира части. И тот помог ему, практически, спас нас. Его бойцы примчались на БТР(е) к ресторану уже через двадцать минут. Помог Овчинникову и постовой милиционер, который сидел в холле гостиницы. Сначала он отказался помочь нам, не смотря на то, что Овчинников представился ему.
   - Вы уедете, а я останусь со своим начальством, и буду разбираться с ним. В результате, в лучшем случае, останусь без работы, хорошо, если дело только этим и закончится, - сказал он Овчинникову.
   - У меня семья, дети. Без приказа я в ваших разборках участвовать не буду.
   - Тогда я тебя посажу, - вразумил его Овчинников, - в твоем положении тебе грозит не безработица, а нары. Я думаю объяснять почему, тебе не надо, а бандиты в благодарность за нейтралитет, как нежелательного свидетеля, тебя без лишнего шума шлепнут. Как ни крути, по-твоему, не выходит.
   Их разговор прервали бандиты, которые пришли в холл гостиницы блокировать дверь в ресторан, для того, чтобы, когда мы будем выходить с Овчинниковым из ресторана, перехватить нас здесь. У Овчинникова в сумке были наручники. Записную книжку Виктор отдал ему вместе с сумкой. Овчинников не стал дожидаться, что предпримут бандиты, а заученным движением, как только один из бандитов подошел к нему, уложил его носом в пол и застегнул на запястьях браслеты. Милиционер оказался не робкого десятка, браслеты были и у него, и он умело повторил действия Овчинникова и уложил второго бандита рядом. Его распирала злость, попал как кур в ощип, ему пришлось подчиниться, и милиционер оторвался на бандите с крестом, приложил того головой пару раз об пол. Кровавая дорожка побежала от носа бандита.
   - Суки, - поднимаясь с колена, неизвестно кого, обласкал милиционер.
   - Ты покойник, - пообещал бандит.
   Я сидел за столиком один. Эйна и Ыйя ни о чем, не подозревая, продолжали танцевать. Минуты неизвестности были самыми мучительными. Не верилось, что всё закончится хорошо. Ко мне за столик сел Виктор. Он сказал, что Овчинников остался в холле и звонит по телефону. К нам опять подошел всё тот же бандит 'качок' и, обращаясь ко мне, процедил сквозь зубы:
   - Ты, почему ещё здесь? Сваливай. Через пару минут тебя и твоего охранника вынесем за ноги. Но уже тогда церемониться не будем. А где твой друг? - спросил он меня: - Пошёл пописать, - ответил я ему.
   Виктор был здоровый мужик и тоже в кожаной куртке, и его принимали здесь и вообще за моего охранника. Я боялся, что 'качок' пойдет в холл гостиницы искать Овчинникова в туалете. Но, постояв возле меня, и видимо все-таки опасаясь, что Виктор сидит здесь, не зря, принимая его всерьез, приставать ко мне больше не стал, повернулся и пошел к выходу из ресторана на улицу. Эйна и Ыйя вернулись за столик. Они удивились, увидев Виктора на месте Овчинникова. Я сказал, что Сережа сейчас придет, а Виктор проспал всё на свете, теперь хочет есть, а свободных мест в ресторане нет, и я посадил его за наш столик. Официант обещал организовать еще одно место, и если возражений нет, то пока Виктор посидит с нами. Возражений не было.
   Минут через двадцать к нам подошел Овчинников, взял стул и подсел к Ыйе. Я вопросительно посмотрел на него, но он молчал и ничего не говорил. Он так хорошо владел собой, что казался совершенно спокойным. Обнял Ыйю и сидел, отключившись, всё ещё находясь там, откуда только что пришел. Пепел от папиросы падал ему на брюки, а он не замечал этого. Напряжение, которое его держало всё последнее время, еще не отпускало его. Меня волновало, чем закончилась история с ультиматумом бандитов и что будет дальше, но сейчас я не решался задать этот вопрос Овчинникову. Эйна опять пошла с кем-то танцевать, уходя, она наклонилась к моему уху и спросила: - 'Отчего Сережа такой задумчивый'? Я пожал плечами. Взял бутылку водки и спросил Овчинникова: - 'Ты будешь'? Он кивнул головой. Я стал наливать ему водку в его рюмку. Он остановил мою руку, вылил водку из рюмки в фужер и сказал: - 'Сделай полный'. Потом взял у меня бутылку и тоже налил мне полный фужер. Чокнулся со мной и сказал:
   - Тебя с днем рождения, ты везучий, родился в рубашке. Пей до дна.
   Я послушно выпил фужер водки. Теперь появилась уверенность, что беда опять прошла стороной, что всё закончилось хорошо. Я видел, как после выпитой водки напряжение покидает Овчинникова. Он повеселел, встал и когда кавалер вернул ему Ыйю, обнял её, и они пошли танцевать. Когда танец кончился, и все вернулись за стол, Овчинников пришел довольный улыбался, шутил, и было видно, что для него все происшедшее теперь позади. Эйна вернулась за столик и сказала мне, что ей надоели кавалеры, которые пристают к ней и хотят одного, уже почти все пьяные, того и гляди, начнут раздевать прямо на танцплощадке. Она будет танцевать только со мной, и я должен оградить её от этих разгулявшихся жеребцов
   - Он тебя оградит, - насмешливо, сказал ей опьяневший и благодушно настроенный Овчинников: - А со мной ты пойдешь танцевать? Я тихий и приставать к тебе не буду.
   - Ты же знаешь с удовольствием. Приглашай, пойду. Разве ты из тех, кто может меня обидеть? - спросила его Эйна.
   - Нет, конечно, - заверил он её пьяным голосом.
   И предложил: - Давайте закажем всё заново, мне надоело, есть всё холодное.
   Эйна сказала: - Ты где-то долго ходил, и всё остыло.
   - Грязь разгребал, - сказал он довольный.
   - Успешно? - спросила его Эйна.
   - А ты спроси у своего друга. Возможно, мы с ним сегодня родились во второй раз.
   - Ты что-то скрываешь. Что-то произошло? Мы же ничего не знаем, расскажи нам?
   - Ничего особенного. Просто мы выиграли в рулетку.
   - Здесь нет рулетки.
   - Это я так для образности. Чтобы было более понятно. Шанс выиграть был минимальный. И всё же удача оказалась в наших руках, судьба улыбнулась нам. Мы выиграли. Наверно это ваша заслуга. В конечном счете, это ваш выигрыш, - обратился Овчинников к девушкам: - Ты видела бандитов, которые подходили ко мне? - спросил он Эйну: - Они предложили нам с ним, - Овчинников показал на меня, - быстро по-тихому исчезнуть и таким образом остаться в живых. А вас оставить здесь, как их добычу. И вот если бы нам чуть-чуть не повезло, конец у этой истории, о которой, вы, Слава, Богу, узнаёте от нас, мог быть каким угодно, но, скорее всего, плохим. Если бы мы проиграли, то вы стали бы призом бандитов: - Ыйя и ты, Эйна. Вот почему меня так долго не было.
   - А что они хотели от нас? - спросила Ыйя.
   - Не знаю, хотели куда-то увезти, машины уже стояли и ожидали вас у выхода из ресторана.
   - Но тут же были вы, Виктор, наша группа, милиционер у входа.
   - Я, думаю, что операция похищения девушек из ресторана здесь давно и хорошо отработана. Участники её: работники ресторана, бандиты и милиция. В случае удачи все имели свой куш. В нашей ситуации бандитов привлекало то, что девушки эстонки у них здесь нет родственников, и пока раскрутится маховик розыска, искать их начнут не скоро, все следы похищения можно будет убрать.
   Дела более страшные с кровью, насилием, экономические преступления на миллионы долларов остаются нераскрытыми. Их просто некому раскрывать. Органы сыска, следствие прокуратура, целенаправленно уничтожены, массовым бегством от нищеты, опытных специалистов. Ни технических средств, ни зарплаты. Всё это есть у криминалитета. В созданных ими бандах есть всё: подразделения разведки, контразведки, экономического шпионажа и другие, где трудятся бывшие высококласные специалисты из различных силовых ведомств. Бояться им практически некого. То, что сейчас удалось предотвратить преступление большая удача. Органы МВД на боку, завалились, беспомощны и не скоро превратятся в силу способную противостоять преступности. Остались боеспособные подразделения и честные люди, готовые в трудный час поддержать друг друга, но их немного. Если бы у меня сегодня не было бы такой поддержки, то вряд ли мы сейчас смогли продолжать беззаботно сидеть за столиком и веселиться.
   - Официант! - позвал он человека, который нас обслуживал.
   Тот, конечно, уже все знал и ужом, не зная чем нам угодить, крутился перед Овчинниковым.
   - Шампанского, водки и поесть, а то все остыло, - как приказ, отдал он распоряжение официанту.
   Мгновенно нам перестелили свежие скатерти, поменяли приборы и в считанные минуты принесли всё то, что мы заказали. Наш столик обслуживали сразу несколько человек, они смотрели Овчинникову в рот, ждали его распоряжений и готовы были нестись во весь опор, чтобы выполнить любое его желание. Эйна и Ыйя были в восторге. Сережа стал для всех нас героем дня.
   Опять подошел официант, который обслуживал наш столик и застенчиво из-за спины достал коробку с французским коньяком. Он поставил его на стол и сказал:
   - Руководство нашего ресторана приветствует дорогих гостей и просит принять скромный подарок в память о посещении нашего заведения.
   - К чему такая честь и почему в разгар веселья, а не тогда когда мы входили в ресторан? - спросил Овчинников официанта.
   - Не знаю, - сказал официант, - начальству виднее. Тогда вы были просто гости, а теперь уважаемые гости. Видимо что-то произошло за это время, и не без вашего участия. Руководство ресторана высоко ценит ваше присутствие и бутылка коньяка просто знак внимания к дорогим гостям.
   - Хорошо, оставь коньяк, - сказал, не поблагодарив его, Овчинников.
   Официант открыл шампанское и разлил его в фужеры. Бутылку поставил в ведро со льдом: - Больше ничего не надо? - спросил он и ушел.
   Мы выпили за героя дня, подполковника милиции, Овчинникова Сергея Александровича, его храбрость и выдержку проявленные при задержании бандитов, предотвратившего преступление, жертвами которого могли стать наши подруги. Ни Эйна ни Ыйя даже не почувствовали той степени опасности, которой они подвергались. Для них это было всего лишь приключение, которое благополучно закончилось. Если бы не рассказ Овчинникова они бы, скорей всего, так ничего и не узнали. Овчинников был недоволен, что я сказал, где он работает, и назвал его звание.
   Он 'раскрывался' только по делу. Только если человек его не слушал, не подчинялся, и дело было дрянь, не избежать столкновения, только тогда аргументом убеждения становилась служба в органах. Он не любил носить форму. Быть инкогнито было практичней. Но чего сейчас было скрывать, то, что стало в ресторане секретом полишинеля? Я сказал об этом Овчинникову, он промолчал. Виктор поел и ушел. Мы остались за столиком, как и в начале вечера, вчетвером. Эйна сдержала слово и танцевала только с нами. Правда, Овчинников танцевал с ней только один раз. Когда они вернулись, я спросил её:
   - Как партнер?
   -Танцует и очень прилично, - сказала она.
   Овчинников, довольный хмыкнул. Мы выпили еще и это для меня, наверно, было уже лишнее. Перед глазами поплыл мягкий цветной туман. Шум голосов и оркестра сливались и убаюкивали, и мне показалось, что я сижу на берегу моря с прекрасной девушкой. Она склонилась ко мне и что-то говорит. Я очнулся. Эйна была рядом, спокойным голосом она говорила мне: - Ты что загрустил? Пойдем, потанцуем, тебе надо шевелиться, а то ты совсем раскис. И больше не пей. Как мы с тобой договаривались, ты помнишь? Я уйду от тебя, если ты не возьмешь себя в руки.
   - Эйна, а как же твоя клятва. Прийти и уйти со мной?
   Мне никак было не прийти в себя, и усилием воли я пытался, отогнать обволакивающий, пеленающий меня туман. Овчинников сидел напротив, тоже пьяный, но я не видел этого, смотрел на меня в упор, молчал, и я подумал, что он просто не хочет мне помочь. Я хотел, чтобы он что-то сказал Эйне, успокоил её.
   - Ты меня слышишь? - спросила она.
   - Конечно.
   - Так вот послушай. Я клялась тебе, потому что ты мне нравишься, и я хочу быть с тобой, а не пьяному человеку, которому всё равно где и с кем он. Я понимаю твои трудности, но наш договор остается в силе. Я не знаю, что было, если бы я не пришел в себя, скорее всего, Эйна от меня бы ушла. Но она хотела достучаться до меня, пробить мою глухоту, потому что просто так уйти от меня, как обещала, она уже не могла. Между нами, действительно, что-то возникло, привязало её ко мне, чувство еще не оформившееся, без названия, не позволяющее бросить меня даже в таком состоянии. Она хотела одного, чтобы я к ней вернулся, кроме того, просто боялась остаться одна, после всего что случилось. Ей хотелось быть со мной. Эта ночь, она так рассчитывала, что я буду с ней. Она верила, что её слова, её угроза подействуют. Её слова, действительно, дошли до меня, и я расстроился. Я не стал трезвей, вернулось сознание, пришло понимание того, что Эйна уходит, и мне стало больно. Этого я не мог допустить. Эйна увидела, что её слова подействовали на меня.
   - Ну вот, видишь, ты оказывается, всё понимаешь, стоило мне тебя немного растормошить, напугать и ты расстроился. Милый, мой! Давай танцевать, хмель, я надеюсь, немного пройдет, тебе станет легче. Пойдем, потанцуем, увидишь, у тебя все получится.
   Мы вошли с ней в круг танцующих. Музыка подействовала на меня, разбудила мой спящий мозг, заставила шевелиться. Моё сознание, освобожденное от комплексов зомби своей цивилизации, от запрещающего сверхморального 'Я', отряхнулось и с почти первобытной свежестью, слушало музыку, ритм и отвечало естественно, органично, сливаясь с ними. Это был почти первобытный танец, украшенный, фантазиями моего раскрепощённого сознания. Я танцевал и неплохо, выполнял фигуры, повороты, какие-то 'па', чего я никогда не учил, но видел, как танцевали другие. У меня почти всё получалось!
   Я кружил Эйну вокруг себя, отпускал её, и она танцевала одна, я шел рядом и, доверяя своей фантазии, плел ногами узоры, импровизировал, был снова с ней, я нежно прижимал её рукой к себе. Танец кончился и удивленная, и пораженная, Эйна, с восхищением смотрела на меня. Она ничего не понимала. Я тоже.
   - Тебе что, надо было напиться, чтобы я увидела, что ты умеешь танцевать?
   - Эйна тебе понравилось?
   - Еще бы! Ты танцевал лучше всех.
   - Я счастлив.
   - Я тоже, - сказала Эйна.
   Она положила руки мне на плечи, пригнула мою голову и поцеловала.
   - Ты пришел в себя, ты опять в форме? Вот очевидная польза танца. Вот почему я люблю танцевать. Приходишь иногда на тренировку, усталая, расстроенная, кажется, ноги не оторвать от пола. А домой уже летишь на крыльях.
   Она взяла меня за руку, положила её на талию, и я слегка прижал её к себе. Глядя мне в глаза, она сказала: - Я хочу тебя. Мы долго еще будем сидеть в ресторане?
   - Как скажешь. Если хочешь, мы можем уйти.
   Мы подошли к столику. Овчинников сидел и курил, в другой руке у него была рюмка водки. Ыйя ела мороженое и запивала шампанским. Мы сели на свои места. Овчинников сказал мне:
   - Ну что, выпьем?
   - Нет, - сказал я, - сегодня больше не могу. Мой лимит исчерпан.
   - Как хочешь, - спокойно сказал Овчинников и проглотил рюмку водки.
   - Сережа, мне что-то надоел кабак, мы с Эйной пойдем, если ты не против нашего исчезновения?
   - А вы оставайтесь, посидите ещё.
   Он огляделся вокруг. Или потому что был праздник или здесь так было всегда, однако ресторан продолжал работать. В зале за столиками сидели люди, играл оркестр, а швейцар продолжал впускать с улицы подъезжающих на машинах гостей.
   - Нет, - сказал он, - вместе пришли и вместе уйдем. Я чертовски устал. Не смотря на то, что неплохо отдохнули. Сказываются перегрузки. Сколько нервов стоила эта история с задержанием бандитов.
   - Ты расскажешь мне, чем всё закончилось? - попросил я его.
   - Потом, завтра, - устало сказал Овчинников.
   Пришел официант. Я попросил его рассчитать нас и пошел с ним к его столику, чтобы закончить расчеты там.
   - Включите в счет и коньяк тоже, - напомнил я.
   - Не могу, - ответил он.- Это символический знак признательности нашей администрации. Ваш товарищ сегодня спас нас от большой беды.
   - И не только вас, - сказал я официанту.
   - Да всё цело, гости спокойны, мы продолжаем работать. Если бы спецназ провел операцию по захвату преступников в ресторане мы бы, наверно, долго еще не смогли бы работать. Старший метрдотель хотел лично поблагодарить вашего товарища, но не знает, как он к этому отнесется.
   - Почему? - спросил я.
   - Не знаю. У него свои соображения по этому поводу.
   Моё дело передать коньяк, что я и сделал.
   - А где директор? Только что появился. Хотите, чтобы я его пригласил?
   - Нет, я ничего не хочу. Только рассчитаться.
   Я получил счет, посмотрел итог и отдал деньги официанту.
   - Спасибо за всё, - поблагодарил он, - поверьте, мы вам очень признательны.
   - Оставайтесь, посидите ещё - предложил он.
   И добавил: - Сегодняшнее происшествие могло поставить крест на моей работе.
   Он поклонился и ушел.
   - Чего ты так долго? - спросил меня Овчинников.
   - Застрял из-за коньяка, официант не хотел включать его в счет, - объяснил я ему свою задержку с расчетом.
   - Черт с ним, это не взятка, я его заработал. Возьми коньяк с собой.
   Мы встали и пошли к выходу. У шторы прикрывающей вход в служебные помещения, стоял молодой мужчина, в дорогом костюме. Он подошёл к Овчинникову в холле гостиницы, и придержал его за локоть. Ыйя отошла в сторону, а мы с Эйной пошли дальше. На лестнице Овчинников с Ыйей догнал нас. Он объяснил мне задержку: - Это был директор ресторана, подходил, извинялся за доставленные хлопоты, благодарил за то что спецназ ювелирно выполнил свою работу никто в ресторане не пострадал и самое главное всё цело, всё на своих местах. Приглашал приезжать ещё. Я ему сказал, что вряд ли мы, после сегодняшнего инцидента, с ним встретимся, скорей всего он будет находиться другом месте. Он открыл рот, хотел что-то сказать, но не смог, наверно язык проглотил, так и остался, с открытой пастью, стоять на месте.
   Овчинников засмеялся.
   - 'Давай коньяк, - забрал он у меня бутылку, - я его заслужил. А вам с Эйной дальше. Не заблудитесь'? - дурашливо забеспокоился он.
  
  
  

ГЛАВА ШЕСТАЯ

  
   Я вошел в номер и в изнеможении сразу упал в кресло. Мне хотелось лечь сладкая, обволакивающая усталость спеленала меня. За весь день было столько выпито, оставалось только удивляться тому, что я был на ногах до сих пор. Достаточно было коснуться подушки, закрыть глаза, чтобы сразу провалиться в глубокий сон.
   Эйна видела моё состояние и сказала: - 'Я сейчас иду в душ и беру тебя с собой, и пока ты не приведешь себя в порядок оттуда не выйдешь. Ты понял меня'?
   В душе я настроил воду. Из душевого рожка била сильная струя горячей воды. Мы с Эйной встали под него прижались друг к другу, и сверху нас стал хлестать поток горячей обжигающей воды. Душевая заполнилась паром, стало тепло и приятно. Вода действовала возбуждающе. Мягкой намыленной губкой я провел по всему телу Эйны, намылился сам. Мы встали по душ ополоснуться, опять прижались друг к другу и разъединиться уже не могли. Она обняла меня за шею руками, обхватила ногами, я прижал её к теплой стене, горячая вода низвергалась на нас. Наслаждение, которое я испытывал, было невыносимым, я зарычал, вода шумела, и ничего не было слышно, глаза у Эйны были закрыты, она улыбалась и стонала, прикусив губу, открыла глаза, посмотрела на меня сквозь поток льющейся ей на лицо воды, расширенными зрачками, закрыла их снова, стала целовать меня, опять застонала, задергалась в моих руках, как наездник, ускоряя темп скачки, вдруг вздрогнула и застыла, вода заливала нас шумным потоком.
   Эйна несколько раз меняла струю горячей воды на холодную. Я вздрагивал, прижимался к ней, но терпел. Она в последний раз пустила горячую воду. От постоянной смены температуры воды мне стало легко и приятно. Усталость прошла. Я был трезв и опять полон сил: взял Эйну на руки отнес в комнату и положил на кровать, взял полотенце, вытер её, потом взял другое сухое полотенце и еще раз, слегка растирая им её, прошелся по волшебному, чистому, божественному телу. Потом вытерся сам. Я перенес её на другую кровать, положил на сухую постель и лег рядом, сверху мы укрылись простынями. Лежали и отдыхали. Эйна лежала с закрытыми глазами и чему-то улыбалась. Я поцеловал её в глаза, она открыла их, глубоко, с удовольствием вздохнула, посмотрела на меня и сказала: - " Если б навеки так было". Повернулась и обняла меня вся еще горячая. Не остыла от купания под душем.
   - Мне вообще нравится заниматься любовью, когда на меня обрушиваются потоки воды. Получаешь особое удовольствие. Ни на что не похожее. Какая-то экзотика. Это совсем другой секс. Ты согласен? Тебе было хорошо? - спросила меня Эйна.
   - Мне было здорово.
   - Нас не зря тянет к воде, - сказала она, - человек любит воду не может жить без неё. Видимо в этом есть что-то от нашего прошлого. Мы вышли из воды, из пены морской, наверно, там, в море, наша родина. В Пярну тоже есть море, я люблю его, часто брожу по берегу. А летом, когда тепло, я захожу в него и уплываю далеко, далеко. Я хорошо плаваю. Соревнуюсь с волнами. Они не хотят меня отпускать, зовут, тянут с собою в пучину.
   - Эйна, признайся, наверно, скрываешь. Ты часом не русалка? Хвост свой оставила в Пярну, но долго жить без него не можешь и теперь спешишь к нему, соскучилась.Все русалки прекрасны, и ты одна из них. А любовь их омут. Освободиться от неё нельзя. Есть древнее поверье, кто полюбит русалку обязательно погибнет. Неужели и меня ждёт подобная участь? Я угадал?
   Эйна погрустнела: - Нет, мой милый, с тобой будет всё хорошо. Я не русалка. Но 'хвост' у меня в Пярну остался. - Она посмотрела на меня, как бы изучая: - Мы с мужем живем уже несколько лет, он хороший, я любила его, а сейчас не знаю. Это, наверно, не любовь, а привычка. Мне с тобой лучше. И дело не в том, что он хуже. Нет с сексом у нас всё нормально. Но с тобой мне хорошо, а с ним я теперь скучаю. Ты это понимаешь? Мы целых два дня вместе, а я не устала от тебя. Ты мне не надоел. Мне не хочется расставаться с тобой, хочется быть рядом, слушать тебя, танцевать. - улыбнулась она, видимо, вспомнив что-то: - Такое со мной случается редко, поверь мне, и с головой у меня всё в порядке, в отличие от тебя я не пью, и что удивительно, я почти не замечаю этой твоей, мой милый, 'слабости'. В отношениях с другим это было бы невозможно. Что со мной? Завтра я вернусь к своему 'хвосту', который скучает и ждёт меня. Но это не радует. Мне, наверно, захочется к тебе. Обними меня, милый мой!
   Боже! Как желанна она была. Мы опять так хотели друг друга.
   Было уже поздно, часа три ночи, в дверь постучали.
   - Это, наверно, Надя, - сказала Эйна.
   Она не одеваясь, пошла к дверям. Спросила: - Кто?
   Это была Надя. Эйна открыла ей дверь, и она прошла в комнату.
   - Ну, как вы? - спросила Надя и села в кресло: - Я вас разбудила наверно?
   - Нет, мы же договорились, мы ждали тебя, - сказала Эйна.
   - Как у тебя со временем, ты к нам надолго?- спросила она Надю
   - Могу, если хотите, побыть с вами часов до шести утра.
   Эйна подошла к Наде наклонилась и поцеловала её.
   - Это хорошо, - обрадовалась она, - значит, время у нас есть. Тогда не будем терять его, присоединяйся к нам.
   Эйна попросила меня: - Помоги Наде.
   Я на секунду замер, подумал, что не одет и потянулся к одежде. Эйна поняла моё намерение. Сказала: - Не занимайся глупостями. Окна зашторены и в номере достаточно темно.
   Я встал и, не одеваясь, преодолев неловкость, подошел к Наде.
   Она взяла мою руку и задержала в своей.
   - Эйна, подожди, - сказала она. У меня есть другое предложение. Я взяла ключ от 'люкса', это здесь же, на третьем этаже. Мы можем пойти туда.
   - Надо одеваться? - спросил я.
   - Конечно, - засмеялась Надя.
   - А что взять с собой?
   - У вас осталось что-нибудь выпить? - спросила Надя.
   - Будешь шампанское? - предложил я.
   - Так это же прекрасно, - обрадовалась Надя. Я люблю шампанское. Бери и пошли.
   Люкс был тот самый, в котором мы жили много лет назад. Была в нем и пальма, конечно уже другая, но такая же, как и наша и тоже в крашеной бочке, с металлическими обручами, более подходящая для интерьера овощного магазина. Единственное новшество - это раздвижная импортная ширма, делившая номер пополам. Мебель была современная. Кожаный диван, кресла, огромная двуспальная кровать. Надя зажгла настольную лампу, с красным абажуром. Свет лампы почти весь остался в абажуре, а то, что попало вниз, на ковёр, отразилось от него и рассеялось в золотистых шторах. Красноватый полумрак разлился по номеру. Я поставил бутылку шампанского на полированный стол. Не дожидаясь просьбы, открыл бутылку и спросил присутствующих: - Кому налить?
   - Налей мне и Эйне, пожалуйста, - попросила Надя.
   Я разлил шампанское в фужеры, которые нашел в серванте, и мы выпили. Эйна подошла к Наде и они со смехом стали раздевать друг друга.
   - Раздевайся тоже, - сказала мне Эйна, - и иди к нам.
   Я присоединился к ним. Ничего подобного в жизни я не испытывал. Сердце было готово выпрыгнуть из груди. Каждый раз, когда приближался оргазм, сладостное чувство захватывало меня, накрывало, захлестывало, и я тонул в нем, я рычал и стонал и захлебывался от неописуемого блаженства. В последний раз мы с Эйной одновременно пришли в экстаз, она с криком упала на меня, затихла и только дрожала, лежала так, медленно приходя в себя. Она откинулась на кровать и лежа на спине, отдыхая, уже спокойно спросила, обращаясь ко мне и Наде: 'Правда, здорово'?
   То, что я испытал тогда, той ночью, мне кажется, я переживаю заново, когда слушаю 'Ночь просветленную', Арнольда Шенберга.
   И атмосфера ночи и радостное и немного волнующее ожидание чего-то чудесного и предчувствие необыкновенных переживаний и путь к ним. Сплетающиеся и распадающиеся тела, одержимые единственной целью достичь сладчайшего наслаждения, самого сильного из всех известных человеку удовольствий. И, наконец, сам экстаз. И постепенное умиротворение, и покой, взрывающийся новыми поисками блаженства, насытиться которым невозможно.
   Кажется, что Шенбергу удалось заглянуть в мир запредельных ощущений человека, и человек, слушая эту музыку, испытывает наслаждение, его охватывает лёгкое приятное волнение, чем-то напоминающее экстаз. Это что-то вроде резонанса. Я слушаю 'Ночь просветленную' и в памяти всплывает та дивная ночь, что была в моей жизни однажды, потом уже я никогда не испытывал ничего подобного.
   Всему приходит конец. Надо было расставаться. Наде привести себя в порядок, стать опять официальным лицом: строгим и неприступным, а мы с Эйной должны были идти к себе. Мне не хотелось расставаться с Надей. Мы все ещё были вместе, Эйна была рядом, с другой стороны от меня.
   - Надя! - она повернула ко мне голову.
   - Мне было с тобой хорошо.
   - И мне, - сказала она.
   - Если Эйна бросит меня, не забывай, что у тебя теперь есть еще один друг, приезжай ко мне в Ленинград. Я обнял и поцеловал её.
   - И вы с Эйной, - сказала она нам, - не забывайте обо мне.
   - Эйна, одевайся, пойдем, нам пора, - сказал я и встал с кровати.
   - Сейчас, - ответила мне она и подвинулась к Наде, они никак не могли расстаться.
   В бутылке оставалось шампанское. Эйна сказала, что не будет, Наде было нельзя. Я налил себе фужер и выпил. Оделся, Надя с Эйной были еще не готовы. Я допил остатки шампанского, чтобы не пропадали. Наконец, Эйна была готова. Мы попрощались с Надей. Вдруг больше не увидимся. Надя осталась прибраться, а мы с Эйной вышли в коридор, и пошли к себе в номер. Была половина шестого утра.Когда мы пришли в номер, я спросил Эйну:
   - Как у нас со временем? Мы успеем ещё поспать?
   - Наверно нет, - сказала она, - в восемь мы уезжаем. Скоро, наверно, придет Ыйя.
   - Вам долго собираться?
   - Нет.
   - Давай полежим немного, отдохнём, соберемся с силами, - предложил я Эйне.
   - Мы легли на кровать, не раздеваясь, лежали и молчали, наверно всё было уже сказано. Знакомая тоска заныла у меня в груди, и я знал, что теперь мне с ней будет не справиться. Я приподнялся, наклонился к Эйне и поцеловал её. Она вдруг спросила меня:
   - Ты и в правду собираешься встречаться с Надей?
   - Нет, Эйна, нет, моя милая. Ничего не получится. Мы живем с ней также далеко друг от друга, как и ты. Два часа лету к тебе и столько же до Приозерска, на электричке. Три часа проведенных вместе, мало, чтобы рваться сюда. Надя замечательная девушка. А почему ты спрашиваешь?
   - Ревную, - сказала Эйна.
   - Ты кого ревнуешь меня или Надю?
   - Я не хочу, чтобы вы встречались без меня. Я хочу, чтобы ты встречался только со мной, это же так просто. Всего два часа и мы можем увидеться снова. Только прилетай. Я не хочу быть без тебя. Мне без тебя будет плохо!
   Эйна обняла меня и прижалась ко мне щекой: - Ты как маленький принц из сказки Экзюпери, - сказала она с нежностью: - нехорошо поступил со мной, приручил меня, теперь я буду скучать без тебя. Приезжай ко мне развивать свой бизнес. Мы будем часто видеться с тобой, я очень хочу этого.
   - Эйна, милая. Ты же просила, чтобы я зря не говорил тебе о своей любви. Поэтому не могу тебе сказать всего того, что чувствую. Да и думаю уже ни к чему. Вот ты в шутку говоришь, что я приручил тебя к себе. Если бы я мог, сделал бы это обязательно. Я вижу, как за эти два дня изменилось твоё отношение ко мне. Ты говоришь, что к настоящей любви дорога долгая. А у меня сердце в груди прыгает и радуется, значит, часть пути мы уже прошли. Время нашей с тобой встречи было так спрессовано, мы почти не разлучались с тобой, два дня и две ночи были вместе. В результате мы с тобой прошли за это время ускоренный 'курс знакомства', а значит и наши чувства, изменялись столь же быстро, и отношение друг к другу стало другим. Я ведь за это время тоже прошел часть своего пути, проверил чувство в его истинности. От внешнего обожания, восхищения твоей красотой, влюбленности, я пришел к уверенности в том, что не ошибся и ты не кумир, созданный мной. Как ты сказала: из настроения, расстроенного воображения и неудовлетворенного желания. Я люблю тебя, живую, настоящую, какая ты есть, и с этим не могу, да и не хочу ничего делать. Господь так мало времени отвел для нашего счастья. Но, быть может, это не всё, а только начало. А, Эйна!? И наша разлука, только первое испытание?
   - Знаешь, милый, когда два дня назад я говорила, что это у тебя не серьезно, пьяная блажь, я верила, что это так и что, как только я сяду в самолет, всё у тебя пройдет, 'как с белых яблонь дым'. Так, да? - улыбнулась она: - А любовь и горечь расставания растворятся в первом же стакане вина, который ты выпьешь за мой счастливый полет. Теперь я вижу, что ошиблась, мы ведь тогда ничего не знали друг о друге. Я уже говорила тебе, что мне повезло на встречу с тобой. И что бы ни ожидало нас дальше, если мы с тобой сегодня разлучимся навсегда и нам не суждено больше встретиться, знай, я всегда буду помнить тебя и хранить память о нашей встрече в своем сердце. Милый мой, я могу признаться тебе. Я, наверно, люблю тебя.
   Я обнял Эйну и стал целовать её с таким наслаждением, как будто мы целовались с ней первый раз. Наши объятия кончились, когда в дверь постучали. Вошла Ыйя. Мы поздоровались. Девушки сразу стали говорить об отъезде, что надо привести себя в порядок, собрать вещи, позавтракать и быть готовыми к отъезду.
   - Где вы будете завтракать? - спросил я их.
   - Вчера вроде бы договорились с рестораном, что покормят, - сказала Ыйя.
   - Вы с Сережей придете? - спросила меня Эйна.
   - Мы не договаривались. Поэтому вряд ли.
   - Сережа спит, - сказала Ыйя, - вы же всё равно поедете позже, так он мне сказал. Мы, как будто, не договаривались, что вы будете нас провожать и поедете с нами в город. Вы какое-то время будете еще здесь, у Сережи какие-то дела, связанные с вчерашним инцидентом. Я уже попрощалась с Сережей и больше его не увижу.
   Эйна растерянно посмотрела на меня:
   - Мы что, расстанемся в Приозерске? - спросила она меня.
   - Получается, что так, - сказала Ыйя.
   - Ну, ладно, - сказал я, - Сережа пускай поступает как ему надо, а я поеду с вами, мне в Приозерске делать нечего. Пойду, переговорю с Овчинниковым и подойду к автобусу.
   - Не опоздай, автобус ждать никого не будет, иначе мы не успеем на самолет. И мы не увидимся больше. Пожалуйста, не опаздывай! Эйна подошла ко мне с глазами полными слез. Она обняла меня и прижалась ко мне. Ыйя покачала головой и сказала: - Ну, вы, ребята, даете.
   - Послушай, Эйна! Мы ни о чем с тобой не договорились!
   - Мы еще успеем обо всем договориться, иди, и возвращайся, и не опаздывай, я жду тебя, - сказала Эйна, чмокнула меня в щеку, и выпроводила из номера.
   Овчинников спал, и я еле разбудил его. Он протер глаза, взял очки, одел их, посмотрел на меня и сел.
   - Чего тебе, - недовольно спросил он меня, - который час?
   - Половина седьмого. В восемь уйдет 'Икарус'. Эйна с Ыйей уедут. Разве мы не поедем с ними?
   - Зачем? Я с Ыйей попрощался. И даже сказал ей спасибо. Разве мы собирались ехать с ними в город? И потом мне надо закончить, то, что не сделал вчера, по той лишь причине, что был выходной день. Довести дело до точки. Если бы это произошло с кем-то другим, может быть, мне было бы и наплевать. Но тут побеспокоили меня, помешали мне отдыхать. Я привлек людей из спецподразделения. Они что, просто так, прокатились? Если не будет продолжения и мерзавцев сегодня отпустят на свободу меня не поймет полковник, командир части.
   - Ты же мне вчера так толком ничего и не рассказал.
   - А и рассказывать нечего. Преступник должен сидеть за решеткой. Чем я сегодня и займусь.
   Овчинников посмотрел на стол, на коробку с коньяком, сказал: - Наливай.
   Бутылка была почти полная. Я взял стаканы и налил в них французский коньяк. Ему больше, а себе совсем немного. Была банка шпротов и конфеты 'Птичье молоко'.
   - Больше ничего нет?
   - А тебе что, этого мало? - спросил у меня Овчинников: - Шампанского больше нет. Так что похмелись тем, что бог послал.
   - Нет, я думал закусить чем-нибудь посущественней. Я так понимаю, это наш завтрак?
   - Правильно понимаешь, - подтвердил мою догадку Овчинников: - Все запасы кончились, радуйся тому, что есть.
   Мы выпили молча, я подержал коньяк во рту, посмаковал его, как положено, подумал, что коньяк 'говно' и проглотил его. Конфеткой закусил. Хлеба не было и шпроты открыть было нечем.
   Спросил у Овчинникова: - А что коньяк и, правда, французский?
   - Ага, - хмыкнул он, - только разливали на Рощинской фабрике детских игрушек. Там охрана серьёзная, только ДОТ(а) нет. Ты не знаешь, нам в свое время предлагали охранять эту фабрику. Как узнали что будем охранять, Нелидов с ОМОН(а) ездил, смотрел, сразу отказались.
   Мы выпили еще по чуть-чуть, Овчинников сказал: - Значит так. Виктор с машиной остается со мной. Мне надо будет здесь покрутиться. Вечером буду у вас на работе, дождись меня. А сейчас сматывайся. Эйне привет. В другой раз тебе её не уступлю.
   - Другого раза не будет.
   - Ты что, женишься?
   - Нет, она улетает. Я остаюсь. И всё будет как прежде.
   - И не пей. Я тебя знаю. Ну, влюбился на старости лет, - засмеялся он: - Жизни теперь без неё не представляешь. Летай в Пярну, и правда, открой там наш филиал, может быть что-нибудь и получится. И там тебе скорее морду набьют, приведут в чувство, меня рядом не будет. Не распускай нюни, твоя любовь не горе. Вспомни, сколько у нас с тобой было, хороших и разных и ещё столько же будет. И пойми ты, наконец. Эйна создана не для таких, как ты. Ты её не удержишь, она уйдет от тебя или отберут, как хотели вчера. Я помог тебе, так как был рядом, а может так случиться, ты ж её не запрешь, будете где-нибудь, к ней пристанут. И что тогда? Цени мою дружбу. Лучше пиши стихи. У тебя хорошо когда-то получалось. Я помню кое-что из твоего поэтического наследства. Помнишь, мы сидели на партийном собрании, в зале Дома политического просвещения, Матвиенко делала доклад что-то по материалам очередного съезда партии. Мы перед собранием сходили в пивную, у тебя было лирическое настроение, тянуло к творчеству, ты написал стишок и стал читать его нам. Стишок был о превратностях судьбы навозного жука. Мы, спрятавшись за спинками кресел, слушали тебя и смеялись. Матвиенко сделала нам замечание. Сказала, что вот наглядный пример отношения некоторых коммунистов и комсомольцев к важнейшим документам партии. Оргвыводов делать не стали, замяли по семейному, времена уже, слава богу, были не те. В этом стишке у тебя впервые появляется имя Эйна. Наверно, не случайно. Творческая интуиция, вдохновение навеяло имя той, с кем тебе предстояло встретиться наяву, через много лет. Да, не зря говорят, что в каждой случайности есть своя закономерность. Конечно, наши чувства зорче нас, и то, что нас иногда безотчётно, подспудно беспокоит, так иногда гладишь по головке чужого ребенка, оказывается простым желанием иметь своих детей. И только когда они появляются, ты понимаешь, чего тебе в жизни не хватало.
   - Боже мой! Сережа что я слышу от тебя, сурового воина, какая светлая речь, прямо какое-то откровение. Что с тобой? Ты не заболел?
   Я в шутку хотел потрогать его лоб, он загнул мне руку за спину, так, что я от боли присел.
   - В стишке была Ева, а не Эйна, - поправил его я.
   - Один хрен. Я запомнил кое-что из него. Ты потом нам подарил, каждому по авторскому экземпляру и расписался. Вот, послушай, ты сочинил? 'Навозный жук в говне копался и прелестью сей наслаждался. Вдруг чья-то мерзкая скотина говно жука, бац, раздавила. Жук без говна на солнце млеет, никто его не пожалеет. Кричали: - Ева! Подожди! Раздались легкие шаги, тень зонтиком над ним спустилась, девчонка без трусов в его говно мочилась'.
   - Я не соврал? - спросил он меня.
   - У тебя великолепная память, даже я не помню, ни одного высохшего экскримента своего творчества.
   - Мы хотели тебя показать психиатру, он под видом пожарника должен был к нам прийти. Но когда узнал, что ты пьешь и стихи пишешь, а не дерешься, сказал, что не надо мешать. Творчество, как цветок, любит, чтобы его поливали, и желательно водкой, так оно быстрее крепнет. Мы ждали, что из тебя выйдет свой придворный поэт, а ты стихи забросил, пришел в себя и стал только пить. 'Муза' с тобой, с пьяницей, жить не стала. Покинула. Пить все умеют, дело не хитрое. Ну, давай на посошок, коньячка французского, крепчал в бочке из-под этиленгликоля. Помнишь в Приозерске, ЧП на целлюлозно-бумажном комбинате? Труба с этиленгликолем у них потекла. Думали спирт. Все стали заполнять емкости, которые под руками были: чайники, кастрюли, всю подходящую тару заполнили. Тогда было массовое отравление. Тринадцать человек богу душу отдали. Остальные ослепли.
   - Ты чего с утра развеселился? Страсти рассказываешь? После твоего рассказа пить не хочется.
   - Не трусь, - я вчера лично с французского коньяка пробу снимал, видишь, жив. Давай, пей.
   Мы выпили: - Время, - сказал Овчинников. Давай иди к автобусу.
   Он выпроводил меня из номера, а сам завалился спать. Я спустился в холл гостиницы. Надя сидела на своем месте.
   - Иди скорей, - сказала она, - все уже в автобусе.
   'Если уедут, у меня нет даже адреса Эйны', - подумал я.
   - Звони и не забывай, беги, а то опоздаешь! - попрощалась со мной Надя
   Я поцеловал её и выбежал из гостиницы. Эйна увидела меня и вышла из автобуса.
   -Ты едешь с нами? - спросила она тревожно.
   - Да, но мне нужно договориться с водителем автобуса. У меня нет машины, я оставил её Овчинникову.
   - Подожди. Стой здесь, - сказала Эйна и пошла к автобусу.
   Шофер автобуса уже знал о вчерашней истории и подвигах Овчинникова и поскольку видел меня рядом, сразу согласился, чтобы я ехал вместе с ними. Тем более свободных мест в автобусе было более чем достаточно. Как только я сел он закрыл дверь, и мы тронулись. Я прошел в конец салона. Бросил сумку на свободное сидение и сел в кресло у окошка. Эйна села рядом.
   - Я так боялась, что ты опоздаешь, и мы даже не попрощаемся с тобой. Милый мой!
   Она засмеялась, не скрывая своей радости: - Я даже водителя просила подождать минутку, другую и он нехотя согласился, а тут ты и без Овчинникова, я подумала, что ты остаешься, и уже расстроилась. А теперь так рада. Ты проводишь меня до аэропорта?
   - Конечно, Эйна! Милая моя!
   Подошла Ыйя: - Ты, что так задержался? Мы чуть не уехали. Вы, наверно, с Сережей дегустировали коньяк?
   - Нет. Мы проводили с ним утреннее совещание, с коньяком, но без кофе. И знаешь, что мы решили? У нас один из вопросов совещания касался расширения зарубежной сети нашего предприятия. Я проработаю вопрос открытия филиала нашего предприятия в Эстонии. Мне оплачиваются все командировочные расходы. 'А почему бы и нет'? - подумал я. 'Буду заниматься делом и видеть Эйну. Мы не расстаемся', - обрадовался я.
   - Это правда или опять сочиняешь? - спросила меня Эйна.
   - По крайней мере, к этому нет никаких препятствий. Можно попробовать, а там посмотрим. Зато я смогу видеть тебя. Поэтому мы говорим, друг другу до свидания, а не прощай. Тебя устроит такой вариант?
   - Конечно, милый. Чем еще важным вы были заняты на совещании? - продолжала интересоваться Эйна.
   - Читали стихи. Овчинников вдруг вспомнил наше общее прошлое, и время когда я писал стихи.
   - Ты сказал, что не пишешь стихов, - поймала меня на неправде Эйна.
   - Эйна, был очень короткий период творческого запоя, когда я кропал то, что потом разорвал без сожаления и стихов больше не писал никогда. Так что я сказал тебе правду, и этот эпизод не в счет. Мои стихи, о которых напомнил мне Овчинников, очень специфические, рассчитанные на определенного слушателя и, чтобы слушать их надо иметь соответствующее настроение. Сережа вспомнил один трудный час в моей жизни, когда и меня потянуло к стихам. Мне нужен был эпатаж. Чтобы обратить внимание, привлечь к себе. Меня засасывала трясина всеобщего конформизма, я чувствовал себя Гаврошем, мне хотелось смести всё, закидать всех камнями, что-то переменить, найти себя, снять маску, которую носили миллионы людей, вся страна. Поэтому я писал плохо рифмованные непечатного содержания стихи, хотел шокировать слушателей, расшевелить их болото, вызвать возмущение, чуть-чуть растревожить этот вечный покой, посмеяться, - объяснил я Эйне суть своего творчества.
   - Чтобы бы это тебе дало? - спросила Эйна.
   - Эйна, иногда бывает так скушно и гадко от окружающей действительности, что хочется её взорвать. Нельзя пить бесконечно - это аксиома. Это когда-нибудь плохо кончается. И подобная страусиная политика ничего не дает. Нельзя постоянно держать голову под крылом. Всё равно иногда приходится её вынимать оттуда. И вся мерзость жизни опять бьет тебя по ушам, только ещё больнее, так как уши отвыкли от шума, стали нежнее и чище. Жизнь обхватывает тебя своими грязными лапами буквально с пеленок, она пеленает тебя так, чтобы у тебя обязательно появился горб, и ты превратился бы в Маленького Мука, а может быть, в крошку Цахес, потом, она выхаживает тебя и старается обойти места почище, водит в места погаже, чтобы твоя душа превратилась в отхожее место. Из тебя воспитывают 'рабочего муравья' и создают в миллионах экземпляров. Это те с кем ты сталкиваешься ежедневно. Они горбаты, но не знают об этом. Не знают они и того, что горб это нужник или копилка для всякой мерзости, которой их обучили. Это весь их интеллектуальный потенциал. Самое страшное, что они кругом. От них никуда не спрятаться и не скрыться. Тебя тошнит оттого, что они вытворяют. Ты задыхаешься оттого, что они говорят, и когда бесишься от ощущения собственного бессилия перед этой армией зомби, ты придумываешь что-нибудь такое, что было бы неприемлемо для них, дразнишь их, но здесь нельзя пересолить, а то попадешь в психушку. С этим у убогих никогда проблем не было. Механизм отлажен, как у Кремлевских часов. Кстати, сейчас, говорят, его настраивают на другую мелодию: 'Боже, царя храни', как более соответствующую статусу Кремлевского держиморды, конечно, по 'желанию народа'. Вот по подсказке Хозяина его холуи затеяли возню ищут подобающую мелодию со словами для гимна. Хотели пропихнуть 'Боже, царя храни', но это уж чересчур откровенно и до времени отложили. Пригодился 'немой' гимн М.И.Глинки. Придворные борзописцы слова подбирают. Скоро пробу снимать будем. Народ должен знать и должен слышать, что нравится злодею-оборотню в 'дерьмократической' шкуре за кремлевскими стенами. Народ, конечно, одобрит. Всенародное 'одобрям' дряхлый обманщик слышал ещё в своей родной шкуре члена Политбюро ЦК КПСС.
   Мне, лично, нравится старый гимн страны, торжественный, величавый. Настоящий гимн. Есть же гимн Великому городу, Глиэра. Прекрасная музыка, но не тянет на гимн страны. Гимн страны - это особое произведение, музыку и слова к которому написать великое искусство. Музыку и слова к гимну должны знать все, без всякого принуждения, это долг гражданина страны, в которой он живет. Слова гимна, написанные с расчетом дойти до сердца каждого, они как 'Отче наш', также просты и вдохновенны. При звуках гимна должна трепетать и волноваться душа, как будто прикоснулась к Божественному творению, чем должна стать Родина для каждого из нас. Чьи стихи и музыка запоминаются лучше всего? Тех авторов, в творчестве которых присутствует Божественное вдохновение. Их творчество пронзает сердце, освещает потемки души: 'И в душу залетев, как в хижине огонь, убогое убранство освещает'.
   Или вот ещё: ' Я помню чудное мгновение, передо мной явилась ты, как мимолетное видение, как гений чистой красоты'. Что я ощущаю, прочитав эти божественные строки? Восхищение чистотой, прозрачностью звучания стиха, желание читать, не останавливаясь, дальше и дальше. Память, как резонирующая от легкого ветра струна, донесла до меня, далекое, невозможное, кажется, навеки забытое. Была, конечно же, была и у меня подобная встреча. Я вновь ощущаю то чувственное волнение, потрясение и мурашки. Невольная слеза застилает глаза. Я заново переживаю то, что когда-то было со мной. Этого не произошло бы без волшебной силы вдохновенных строк.
   Вот магия творчества и недостижимый образец потрясения души. Такими должны быть слова и музыка гимна. У людей поющих или слушающих его он каждый раз должен вызывать волнение, гордость, слезы радости, душевный трепет. Воспевают и славят его Родину её величие и красоту. Ощущение благодарности к ней не покидает вас. Как будто это кто-то родной и близкий. Так и есть. Ведь Родина - это мать, она у нас одна. Её надо беречь и охранять. Какая может быть сопричастность с Родиной у бандита или оборотня, засевшего в Кремле. Нет у них ничего в душе, кроме мерзости, нечему отозваться, у них нет Родины и нет Бога. Помните? У Александра Розенбаума: 'Земля вас не возьмет и море вас не примет' - это про них.
   - Эйна, я надоел тебе своим стебом? Ты не слушай меня. Или толкни в бок, чтобы я замолчал.
   Ыйя посмотрела на меня внимательно и спросила:
   - Сколько ты сегодня выпил?
   - Граммов сто коньяка и фужер шампанского.
   - Что-то не похоже, - определила она.
   - Тогда действительно слабоумие. Ыйя, я тщательно это скрываю и поэтому напиваюсь, чтобы мои рассуждения походили на пьяный бред. Какой с пьяного спрос?
   - Ты действительно так ненавидишь власть? - спросила меня Ыйя.
   - Скорей пришедших 'во власть', потому что подавляющее большинство из них мерзавцы, карьерная сволочь, оказавшиеся на олимпе власти лишь за тем, чтобы набить карманы, и вовремя смыться, чтобы не прихватили, хотя говорят 'рука руку моет', и прихватить-то некому. Народ для них быдло, и помеха, на пути к обогащению. Они видят его только из окна своих дорогих лимузинов и ничего не знают о нем. В России всегда была масса чиновников: от Акакия Акакиевича, из Гоголевкой шинели, переписчика красивым почерком исходящих бумаг, до председателя правительства, толстопузого, наглого, скурвившегося газовика. Все они власть, все они что-то делят, распределяют, выделяют, решают, и чем больше функциональных обязанностей у чиновника, тем больше возможностей брать. Характерная черта русского чиновника, его ненасытность. Один русский купец умер, объевшись блинами. А эти никак не могут достичь стадии насыщения, слишком долго голодали, и популяция уже другая, изменения произошли на генном уровне и поэтому необратимы. А за ними очередь, как раньше в обеденный перерыв в столовую, тех, кто еще не был у корыта. У коммунистов статистику те, кто соображал в ней, называли лукавой. Потому что могла любую цифирь угодную власти изобразить. Некоторые традиции, старого строя перекочевали в новый. Ложь - главное оружие в идеологической обработке масс, их зомбировании, новая власть заимствовала у коммунистов. Скучно, но еще пару фраз, чтобы закончить тему, к которой неровно дышу, скажу, послушайте - попросил я своих слушательниц.
   Они закрыли глаза и, наверно, давно уже не слышали меня.
   Ежегодный промышленный прирост промышленного производства в стране каждый год с момента прихода к власти этой разномастной сволочи объявляется не ниже 5 - 7%. Выручает всё та же лукавая статистика. Численность чиновничьей рати, во много раз превышает численность армии, и продолжает расти. Три четверти трудоспособного населения не сеет, не пашет, не стоит у станков, ничего не производит, сидит за чиновничьими конторками. Пока выручают сырьевые отрасли, но недры страны не бездонны. Вот поэтому я ненавижу власть. За паразитизм, корысть, бессовестность и продажность. Ненавижу думских придурков, кто за пачку долларов продаст и отца и мать родную, не говоря уже о Родине.
   -Ты всё сказал, чтобы слить желчь, накопившуюся за ночь? - спросила меня Ыйя, - Со мной это тоже бывало, особенно, когда у власти были русские. Послушай меня, успокойся, твои стенания, это всё бесполезно. Ты один ничего не изменишь. 'Блажен кто посетил сей мир в его минуты роковые'. Тебе повезло, ты живешь на изломе эпох, когда одна сменяет другую, с грязью, мерзостью, подлостью, обманом, так, наверно, было всегда и так будет. Просто по-другому нельзя. Революции делают люди, а это как ни крути, как бы гордо не звучало: 'Homo sapiens' - звери, животные, которые не могут не гадить. Когда всё спокойно они научились прятать своё дерьмо. Когда же происходит, нечто, что обзывают по-разному: смута, переворот, бархатная революция, короче бардак, как сейчас, в котором мы все живём, это дерьмо вылезает наружу. Особенно это заметно у русских, нации особой, существующей с момента её зарождения и до наших дней в рабстве и неволе, нации по историческим меркам совсем молодой, имеющей совсем небольшой срок своей государственности, какие-то пятьсот, шестьсот лет, нации у которой никогда не было национального самосознания, нации постоянно подвергающейся самоуничтожению, лишенной пассионарности, и поэтому у неё почти не было вождей с харизмой. Один Петр I. Триста лет Россией управляли немцы под фамилией Романовы.
   Дикость, варварство, свинство, кровь, много крови, вот что такое Россия, потому что вся история страны пропитана кровью, кровь, говорят у вас о ней, 'водичка', сопровождает переход власти из одних грязных рук в столь же грязные, и еще более отвратительные. Если искоренена пассионарность, откуда же взяться цивилизованной власти и вождям. Ты должен молиться богу, ваш вождь-маразматик прав, когда говорит, что произошла бескровная, 'бархатная революция'. Это явно не его заслуга, Господь Бог устал смотреть на страдания народа и пошевелил пальцем. Молись и не пей. Пьянство и Вера жить вместе не могут.
   Эйна, все время пока мы общались с Ыйей смотрела в окно и не мешала нам. Теперь видимо ей это надоело, и она сказала:
   - Слушайте, давайте поговорим о чем-нибудь другом, вы говорите о какой-то ерунде. Нашли тоже время.
   Она сказала мне обиженно: - Мы с тобой уже можно сказать последние минуты вместе я хочу услышать от тебя совсем другое.
   - И я тоже. Я хочу говорить только о тебе, какая ты, но стесняюсь Ыйю.
   - Говори что хочешь, - сказала Ыйя, встала из кресла, пошла по проходу и заняла недалеко от нас свободное место.
   - Эйна, - затосковал я, когда остался с нею один, - мы так с тобой ни о чем и не договорились. Если бы автобус ушел без меня, я потерял бы тебя. Я не пережил бы этого. Конечно, я что-то бы сделал и не допустил этого. Всё равно на чем, хоть на БТР(е), но я был бы раньше тебя в аэропорту. Я не могу тебя потерять. А Надя знает твой адрес?- спросил я её.
   - Нет, - ответила Эйна.
   - А как вы общаетесь?
   - Она звонит и пишет на мой почтовый ящик. Ты будешь писать мне письма? Ну, хотя бы изредка? Ты хорошо говоришь и рассказываешь. Я, думаю, мне интересно будет читать твои письма. Они, как встреча с тобой, я буду с нетерпением ждать их. Они будут помогать мне не делать глупости, если я не дождусь от тебя письма, не заставят не объясняя никому ничего бросить всё и прилететь к тебе. По телефону много не скажешь. Я не люблю междугородний телефон, он только расстраивает, кажется, что ты где-то рядом и стоит сесть на трамвай, немного проехать, и я увижу тебя. Это больно, я не хочу так, я не буду тебе звонить. Ладно?
   - А как же я буду жить, без твоего голоса? Живой голос, пускай даже искаженный, с помехами, всё равно это ты. И если мне или тебе станет совсем плохо, мы захотим встретиться, во что бы то ни стало? Только по телефону можно предупредить друг друга о встрече.
   - Хорошо, - разрешила Эйна, только в крайнем случае.
   - Эйна, я напишу тебе завтра, можно?
   - Дурачок, мой любимый, пиши, можешь уже сегодня, я буду ждать. Послушай, ты говоришь, что теперь по делам будешь часто бывать в Эстонии, когда тебя можно ждать у нас?
   - Я думаю скоро, может быть уже в начале лета. Если всё будет хорошо, я постараюсь вырваться к тебе, обязательно. Только ты меня очень жди. Я буду это чувствовать и стремиться к тебе. Если ты меня забудешь, как фотографию в запылившемся альбоме, я тоже это буду знать. Ты думай обо мне чаще, это мне, кажется, помогает не забыть о человеке, которого с тобой сейчас рядом нет.
   Я прочитал ей по памяти дорогие для меня строки: 'В живую воду сердца, в чистую влагу любви, печали и нежности погружаю я корни и стебли моего прошлого - и вот опять, опять дивно прозябает мой заветный злак'.
   Здорово!? Мне кажется это о том же. Но какие слова, образы, красота какая!
   Эйна прижалась ко мне. Мы замолчали. Каждый задумался о своем. Лента шоссе стремительно убегала назад. 'Икарус' шел на хорошей скорости. Белая разделительная лента извивалась перед нами, и то забегала в лесную чащу, и становилось темно, то вырывалась из неё на солнечную поляну. Свет и тень играли в кошки-мышки.
   Эйна сказала мне: - Я посплю немного. Ты разбуди меня, когда тебе станет скучно. Возьми мою руку, я хочу быть с тобой.
   Она откинулась в кресле и мгновенно заснула, покачиваясь в такт рессорам автобуса, который вез нас к разлуке. Я не будил её, и она проспала почти до самого города.
   В 'Осиновой роще' автобус первый раз остановился у светофора, и теперь мы поехали тише. Мы въехали в город. У Поклонной горы, я показал Эйне улицу, на которой живу, и хотел показать свой дом, хотя бы издалека, но автобус у светофора не задержался, проскочил его на зеленый, и мы ничего не увидели. В намеченное время мы были в аэропорту. 'Икарус' подкатил к входу в вестибюль аэропорта, шофер высадил всех, попрощался и уехал.
   В аэропорту было пустынно. Не смотря на то, что была середина дня народа, было немного. Эйна и Ыйя прошли регистрацию и были свободны. Мы поднялись на второй этаж и прошли в бар. Сели за стойку я заказал бутылку шампанского, огляделся и подумал, сколько же здесь было выпито.
   Я любил этот 'новый' аэропорт, и застал еще старый. Он никуда не делся, но теперь оттуда отправляли делегации VIP и группы иностранных туристов по линии Госкоминтуриста, и других иностранцев. Это было небольшое двухэтажное здание, с антресолями по второму этажу, небольшим ресторанчиком. Потолок в зале ожидания был расписан в духе сталинского соцреализма. Голубое небо, белые, не обещающие дождя тучки, веселые планеристы по углам этого довольно большого панно и голенастые девушки, провожающие их в полет. Когда мы напивались в ресторане, и выходили на антресоли, Сережа Кочкин, приятель полярник и гидрометеоролог, указывая на тучки, нарисованные на потолке, знакомил меня с азами гидрометеорологии, про потешные рисованные облака, говорил: - 'Это вот 'Нимбус - стратусы''. Его уже нет в живых, а я по-прежнему не знаю, что это значит, а тогда не спросил, не до этого было. В старом аэропорту продавали, бутылочки с водкой по 50-100 граммов. Их называли 'мерзавчики'. Это были очень популярные сувениры из Ленинграда.
   Потом появился новый аэропорт, большой, красивый, наверно, тогда один из лучших аэропортов в стране. Мы быстро поменяли свои симпатии и стали обживать этот аэропорт. В те годы я проводил в нем довольно много времени. Сам я летал мало, в основном встречал, провожал: официальных лиц и неофициальных, друзей, знакомых. Поездка в аэропорт по любому вопросу заканчивалась пьянкой. На самом высоком уровне или таком низком, что я не мог заползти на сидение 'Волги'. Я приезжал пьяный домой и мне, казалось, что я побывал где-то очень далеко, на острове Барбадос или в Африке и чуть не покорил Килиманджаро. Я засыпал счастливый уверенный в том, что я теперь знаменит и завтра обо мне узнает вся страна. В стране о том, что я вчера нажрался и облевал горшок первыми узнавали соседи по коммунальной квартире. Бабка соседка требовала за уборку туалета деньги, а сосед предлагал похмелиться 'чернилами', он сбегает, если я оставлю ему половину бутылки этого жуткого пойла. 'Чернила' продавались в плетеных бутылках емкостью 3 и 5 литров. Стоили они подозрительно дешево. Вино было из Африки, из Алжира. Конечно, я отдавал соседу все, что у меня было, чтобы он купил мне вина из Африки и побольше. Когда я справлялся со своей половиной бутылки черного, как сами алжирцы, вина, я начинал вспоминать Африку, снега Килиманджаро, черный виноград, из которого делали это убойное вино, и говорил соседу о том, что вчера был там, чуть не покорил Килиманджаро, не хватило времени, и еще летал на Барбадос. Я чувствовал, что становлюсь знаменитым. Когда шел в гальюн меня пропускали без очереди, соседка говорила, пропусти этого пьяницу, у него крыша поехала, говорит что вчера только из Африки, а сам с твоим отцом пьет алжирское говно, от которого мухи дохнут, и прижимала дочку к себе. Соседи жалели меня, и моя слава покорителя Килиманджаро осталась только в коммунальной квартире.
   Когда-то, совсем давно, ещё из старого аэропорта, я провожал девушку моё первое настоящее увлечение. В далекий поселок Тикси. У нас с ней был такой спокойный роман, в котором было всё, кроме вспышек безумной любви, объяснений, ревности, мы ровно дышали друг к другу, такая любовь без особой страсти. Она была только в одном и касалась сферы наших интимных отношений мы всё время хотели трахаться и днем и ночью, если бы это было возможно мы не вылезали бы из постели. Когда это удавалось, мы предавались этому, с наслаждением, без устали, забывая обо всем на свете. Мы были молоды. Тогда эта девушка была моложе Эйны. Она окончила педагогический институт и по распределению поехала учить детей в Тикси. И если при распределении в институте все дрожали от страха, потому что, скажем, получить направление учительствовать где-нибудь в Подпорожье, в деревянной избе, учить шалопаев, которые кроме десятка матерных слов писать ничего не умели, было трагедией. Но это была Ленинградская область, каких-нибудь 360 километров и ты дома; ей же, как перспективной выпускнице бояться было нечего, она уже имела предложение, продолжить учебу в аспирантуре. И вдруг, как гром среди ясного неба, будущий аспирант 'выбирает север крайний', за тысячи километров от дома. Поселок Тикси, где собирается учить детей чукчей грамоте. 'Девчонка свихнулась на романтике рассказов о заполярье, о красоте северных сияний и вечных снегов от зомбированных комсомольских вожаков', - подумали её педагоги. Про себя, не обсуждая её решение, не отговаривая, они пожалели перспективную студентку-выпускницу, и отпустили к вечным снегам.
   Так она оказалась на взлетной полосе аэродрома, в самолете ТУ-104. Я помню, проводы затянулись, стоял туман. В то время была модной песня, по-моему, Тухманова: 'Туман, туман, седая пелена, а внизу, под крылом, за туманами наш дом'. Посадки в самолет не было и впору было петь эту песню. Мы радовались этой отсрочке, пили шампанское, была большая и веселая компания: её родители и наши общие друзья.
   Родители улетали в Тикси вскоре за ней. Отчим был капитаном и водил суда по Северному морскому пути и между рейсами жил в Тикси вместе с женой. Моя подруга захотела быть с ними. В этом был её подвиг и романтика поступка. Туман прошел, и она улетела. Расставаясь, мы обещали друг другу сохранить любовь и верность и как только станет это возможным, встретиться вновь и больше не расставаться, быть всегда вместе. Первое время у меня было ощущение, что я потерял что-то, мне не хватало моей подруги. Потом это чувство притупилось, а когда я наладил половую жизнь, исчезло вовсе. Теперь, когда я тертый, поживший человек, слышу клятвы в вечной любви или вижу молодых людей, которые расстаются надолго, они, естественно, говорят о любви и верности друг другу, как будто бы любовь - это непотопляемый корабль, я знаю, что нет ничего выше и сильней природных инстинктов, а слова всего лишь намерения. Нашу клятву мы не сдержали оба. Подруга в Тикси тоже не осталась одна, но её очередной роман закончился свадьбой. Боже, мой! Как мне не хотелось обладать этими знаниями, как хотелось верить, что существует другая любовь, просто я разминулся с ней в жизни. Ах! Как это хорошо любить и быть любимым! И знать, что даже разлука не принесет разочарований. Этой уверенности не было ни у меня, ни у Эйны. Сейчас моё сердце разрывалось на части от любви к ней. Я был готов на все, чтобы сделать её чувство ко мне необратимым. Но как? Я этого не знал. Какая глупость сейчас клясться ей в своей любви и вообще говорить о ней. И я стоял и молчал. Разлил шампанское по фужерам. Эйна положила мне руку на плечо, сказала: - 'Присядь'. Я сел на табурет возле неё, она погладила меня, слегка взлохматила мне волосы.
   - Ну, вот и всё, мой принц, - сказала она: - Мне, кажется, я знаю, о чем ты думаешь, и думаю о том же. И все же не смотря ни на что, говорю тебе: До встречи. Я обещаю, если не выдержу разлуки, прилечу первой. Я хочу видеть тебя уже завтра. Я люблю тебя.
   Мне не хотелось, чтобы мои чувства вырвались наружу, рядом была Ыйя. Горечь разлуки застряла комком где-то в груди, мешая дышать. У меня запершило в горле, я взял фужер шампанского Эйна и Ыйя тоже. Через силу, прокашлявшись, я предложил тост: - За скорую встречу?!
   Мы выпили. До объявления о посадке в самолет еще оставалось время. Мне, кажется, Эйна поняла моё состояние. Она сказала Ыйе: - Ты иди, я тебя сейчас догоню.
   Ыйя подошла ко мне, мы обнялись с ней и поцеловались. Она отошла несколько шагов, повернулась лицом к нам, подняла над головой руку. 'Салют!' - попрощалась она с нами. И пошла к выходу из бара.
   В баре было темно. Светильников за стойкой не было. Маленькие с отражателями лампочки были спрятаны в подвесном, черного цвета, потолке. Они едва освещали лица посетителей сидящих за стойкой бара. В зале было почти пусто. Несколько посетителей сидели за стойкой далеко от нас. Я смотрел на Эйну и не мог наглядеться. Мне казалось, что вот, сейчас, она встанет, уйдет, а я не запомнил её лица.
   - Эйна, милая, скажи, что мне делать, я не смогу и дня без тебя прожить?
   - Потерпи, милый, до нашей встречи осталось совсем немного дней. Скоро лето. Всё, мне пора, - сказала она.
   Мы встали и пошли к выходу. У самых дверей, я прижался к стене и придержал Эйну. Я обнял её, поцеловал, посмотрел ей в глаза и отпустил.
   - Не провожай меня, дальше я пойду одна, так будет лучше, - попросила она.
   Эйна прошла несколько шагов, обернулась, улыбнулась мне, открыла дверь и исчезла за ней.
  
  
  
  
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.НАЧАЛО КОНЦА

  
  

Глава седьмая

  
   Мне всегда казалось, что вся жизнь Овчинникова у меня на виду и у него нет от меня тайн. Мы встречались с ним почти ежедневно и много времени проводили вместе, в основном вечерами, днём он работал в своём управлении. Туда я старался ездить как можно реже, так как не любил этих поездок. Ездил только по нужде, Овчинников не мог приехать к нам, болел или что-то срочно надо было решить с 'разрешителями', или приглашал его начальник. На это уходило много времени. Приходилось просиживать в приемных, ждать вечно занятых начальников или сидеть в кабинете Овчинникова, в чаду дымовой завесы, прокуренного до черноты потолка помещения и слушать его болтовню по телефону. А вечерами, на Невском, у себя в конторе, мы решали проблемы развития своего бизнеса. Его расширения, привлечения людей, которые являлись смежниками, поставщиками комплектующих или осваивали новые технологии производства нашей продукции, приглашали поделиться 'секретами' или к совместной деятельности. Нам, как и всем, для прорыва во что-то новое не хватало собственных средств, а банковский кредит был недоступен. Гаер, тогда премьер-министр, запустил инфляцию, ибо только в грабеже сбережений населения и обесценивании доходов работающих видел он спасение страны от катастрофы, которая была прямым следствием 'бархатной революции'. Поэтому самоубийством было брать в банке кредит.
   В журнале 'Коммунист' он совсем недавно критиковал Верховный Совет СССР за то, что был принят бюджет с платежным дефицитом и сетовал на то, что депутаты не интересуются за счет чего, он будет покрыт.
   Я помню, как мы радовались, когда в кассе зарплату выдавали новенькими купюрами. Это значит фабрика 'Гознак' включила печатный станок. Так покрывался бюджетный дефицит в СССР. Но он никак не отражался на благосостоянии людей, цены оставались стабильными.
   Другое дело соотношение товарной и денежной массы. Нужно было сокращать ВПК и выпускать товары народного потребления. Но это дело умелого управления народным хозяйством пропорционального развития отраслей и их финансирования. Людей способных провести быструю перестройку экономики страны, её промышленного производства не было, поэтому приглашали В.Леонтьева, поэтому зачастили и другие заокеанские экономисты. Всё было напрасно, за ними зорко следили и в ЦРУ, и компрадоры-предатели Родины, и другие оборотни, вроде члена Политбюро ЦК КПСС, А.Н.Яковлева, ставшего видным 'агентом влияния', еще, когда тот был послом СССР в Канаде. Гаер был самой одиозной фигурой в заговоре против СССР. Эти люди, лакеи заокеанских хозяев, были последовательными сторонниками смены политического и экономического строя. И хотели провести его по большевистски, декретом, незамедлительно. Ввести в стране капитализм, сделать всё для того, чтобы ренессанс в СССР стал невозможен. Некоторые экономисты из-за рубежа, вроде Василия Леонтьева, тогда честно предупреждали руководство страны, к каким последствиям приведёт реализация подобного плана по одномоментному превращению СССР в капиталистическое государство. Но именно план шоковой терапии экономики страны был нужен таким негодяям, как Ельцин и Гаер. Только в мутной воде, хаосе, неразберихе, коллапсе народного хозяйства, деморализации вооруженных сил, могли они взять власть в свои руки. Такое видение 'младореформаторами' перспективы развития событий в стране отвечало чаяниям заокеанских хозяев и соответственно ЦРУ, для которого, тот же Леонтьев и другие экономисты, побывавшие в СССР, вместо плана помощи СССР, подобного плану Маршалла для послевоенной Европы, сочинили план развала СССР, который с благодарностью был принят к исполнению компрадорами-предателями Родины. Их оказалось немного, они называли себя демократами, дерьмократами их потом прозвал народ, но именно эти подонки повели страну к катастрофе.
   Теперь люди уже не радовались частой смене денежных знаков, новым купюрам, потому что они означали инфляцию рост цен и бегство от рубля, как ненадежного платежного средства. Мы, как и все, не смотря на все наши усилия, день за днём становились всё беднее. Держать деньги на счетах в банке было сумасшествием, кредит банка на месяц был самоубийством. Лучше всего было заниматься краткосрочными афёрами. То, что ещё недавно называли спекуляцией, незаконными валютными операциями, сегодня превратилось в самый быстрый и мощный источник капитализации свободных финансовых средств. Мы облизывались, наблюдая, как это делают другие, но сами включиться в эту игру не могли, доходы предприятия не позволяли иметь свободные оборотные средства, которыми можно бы было рисковать и в случае потери не разориться. К тому же 'соратники' по бизнесу стали тянуть в разные стороны, хватаясь за разные сомнительные проекты и сосредоточить даже имеющиеся средства на развитии предприятия в каком-то одном, перспективном направлении не удавалось. Мало того соратники стали играть со мной втемную. С. Матвеев всё больше забирал в руки вожжи управления предприятием и стремился к полной власти. Овчинников двурушничал по своему обыкновению, чтобы все 'сливки' от ссоры сторон достались ему.
   Пользуясь моим доверием, я приболел, Матвеев прислал мне подписать целую книжку пустых 'платежек': - 'Мы должны заплатить квартальные налоги, и накопились текущие платежи, - сказал он мне по телефону, подпиши побольше, а то машинистка может испортить платёжку и банк придирается тоже, вот и приходится перепечатывать'. Я подписал пустые платежные поручения и забыл про них. Время шло предприятие работало также напряженно, как и раньше, заказов хватало, объемы производства и доходы увеличивались, побеждая инфляцию, за счет иногородних приемных пунктов и заказчиков из этих городов. Спасением от инфляции был только наличный расчет и предварительная оплата заказов, и все же я стал замечать и все чаще сталкиваться с ситуацией, когда оплатить даже текущие расходы, комплектацию, было невозможно. Ни наличных в кассе, ни на счету денег не было, а если появлялись, в первую очередь оплачивались НДС и другие налоги. По версии Матвеева деньги задерживали банки, которые прокручивали в своих целях наши деньги, и они не сразу попадали к нам на расчетный счет.
   В этом была доля правды, не знаю как сейчас, но тогда банки играли чужими деньгами и богатели на глазах. Энергомашбанк из жалкой конторы, арендующей помещения у какого-то института, расширяясь, скоро выгнал его, и превратил этот дом у цирка во дворец, изнутри отделанный мрамором и сверкающий огромными хрустальными люстрами. Шли разговоры о баснословных зарплатах руководителей банка. Своим работникам банк оплачивал обеды в ресторане 'Метрополь'. И так было всюду. Матвеев не врал, но говорил не всю правду. Они с Овчинниковым, чувствуя сначала мое глухое, потом и открытое сопротивление желанию обоих покомандовать предприятием, превратить его в свой карман, стали играть со мной в прятки, использовать здоровое, действующее предприятие как дойную корову, вот здесь и понадобились Матвееву незаполненные, подписанные мною платежки. Я забыл 'золотое' правило предпринимательства - нет друзей, когда дело идет о деньгах, только партнеры. И доверие к партнеру по бизнесу, по крайней мере, в период первоначального накопления капитала, особенно у нас в России, где не являлось исключением и наше предприятие, дело рискованное. Матвеев с Овчинниковым открыли фиктивную контору для 'слива' туда денег заработанных МГП 'Охрана-сервис', - так называлось наше предприятие, для прокрутки своих бездарных афер и фокусов. Вроде оплаты предприятием путевок в Сочи и коллективного отдыха там, в течение нескольких дней, компании Овчинникова и его друзей, или покупки двух вагонов с нефтью у каких-то посредников из Сургута, которые потом не могли получить в течение двух лет! Матвеев со счёта: 'товар в пути', уже давно перевёл его в убытки и показывал их на забалансовом счёте, иначе пришлось бы объясняться с налоговой инспекцией и, скорее всего, заплатить НДС, штраф и пеню, когда вдруг вагоны с нефтью прикатили. Эти 'коммерсанты' с трудом пристроили свалившийся с неба божий дар. Без Матвеева, сам Овчинников, конечно, не смог бы ничего. У него не было права подписи финансовых документов, и он просто не владел финансовой ситуацией на предприятии. Он хотел сосать сразу двух мамок: в созданной ими фиктивной конторе и в МГП 'Охрана-сервис', не понимая, что тянет за титьки всё ту же единственную дойную корову: МГП 'Охрана - сервис'. Если бы я вовремя не вмешался, Овчинников с его аппетитом, с помощью Матвеева, который относился к предприятию, как чужому, они вместе просто бы его разорили.
   Матвеев сыграл роковую роль в жизни Овчинникова. Он добил его полулежащего, пристегивая всё время к себе, исходя из своих, корыстных, шкурных интересов, сам, не просыхающий пьяница, он постоянно накачивал его водкой, гарантируя себе свободу рук. Овчинникова надо было уже лечить, а он пьянствовал с ним. Матвееву всегда, и надо отдать ему должное, он никогда не скрывал этого, было наплевать на положение МГП 'Охрана - сервис'. У него была контора по производству медицинских лазеров, и он считал её основной работой. В 'Охране - сервис', как говорил сам, он зарабатывал на конфеты девочкам, и из этих денег оплачивал свои пьянки с Овчинниковым. Наши с ним отношения ухудшались с каждым днем. Особенно они обострились после того, как по подложной платежке он оплатил годовую аренду двухсменной машины 'Волга'. Они получили из таксопарка совершенно новую 'Волгу'. Официальная версия: шефская помощь Городскому штабу ДНД. Овчинников пробил в Главке спецномер и разрешение на 'маячок'. И теперь они носились по городу, где хотели. Аренда двухсменной 'Волги' была просто разорительна, она оплачивалась из прибыли предприятия, эксплуатационные расходы тоже.
   После оплаты аренды машины без моего ведома я сказал Матвееву, чтобы шел вон. На моё предложение, он улыбнулся, объясняться со мною не стал, просто перестал заниматься делами бухгалтерии. Всё повисло в воздухе. На какое-то время выручил Костя Иванов, который работал главным бухгалтером в какой-то конторе от Облисполкома. Конфликт попытался притушить начальник Овчинникова, который был о Матвееве высокого мнения, считал его сильным экономистом. Он вызвал меня к себе и сказал, что машина Городскому штабу ДНД нужна и это его идея, арендовать машину в таксопарке. И, кроме того, он считает в принципе обязательной спонсорскую помощь от организации, существование которой добрая воля ГУВД. Попросил помириться с Матвеевым и пока работать вместе.
   В конторе, где постоянно работал Матвеев, видимо, его присутствие было не обязательным и он по-прежнему всё время ошивался в Городском штабе ДНД. Здесь же вынужден был находиться и я. В своё время, при создании предприятия, когда у нас ещё не было места, Сергей Иванович, временно, разрешил сидеть нам с Матвеевым со своими бумагами, в одной из комнат Городского штаба ДНД. Потом о временном характере нашего присутствия забылось, и мы по-прежнему продолжали оставаться здесь.
   Не смотря на то, что я выгнал Матвеева, встречались мы с ним ежедневно. В Городском штабе ДНД, он располагался на Невском, ему было удобно обделывать свои дела, встречаться с приятелями, отдыхать, играя в нарды, и пить водку с Овчинниковым. Куратор Городского штаба ДНД был не против присутствия в своей вотчине, неработающего у меня Матвеева, делал вид, что наша ссора с ним его не касается. Помня пожелание Сергея Ивановича я, было, хотел с ним помириться, но мне надо было переломить себя. Однако сделать этого я не смог. Во мне всё протестовало, когда, собравшись с духом, я хотел предложить ему забыть ссору и продолжать работать вместе. Я понимал, что значит опять 'запустить козла в огород', поэтому не внял совету Сергея Ивановича, и всё осталось по-прежнему. Надо было искать главного бухгалтера, найти хорошего всегда большая проблема. Овчинников, после того как я выгнал Матвеева, делать в этом направлении ничего не хотел, ждал, когда мы помиримся. Разговаривали мы с Матвеевым, только если оба были сильно пьяны. Он говорил, что я не понимаю его, предлагал жить дружно, и смеялся над собственной шуткой. Делал мне неуклюжие комплименты, по поводу большого личного вклада в общее дело. Я говорил ему, что так обычно говорят человеку, перед тем как хотят уволить его:
   - Если я правильно понял, вы с Овчинниковым решили этот вопрос, и ему осталось только сказать мне об этом?
   - Ну что ты, - смеялся Матвеев - мне ваша контора и даром больше не нужна, я уже разорил её. Что мне там делать? 'Кесарю - кесарево' - правь и дальше.
   - К сожалению, это действительно так, - согласился я с ним: - Как руководитель предприятия, я отвечаю за всё, даже за то, что предвидеть, может быть, невозможно. Так я поверил человеку, который, как мне показалось, будет заинтересован в успехе нашего дела, и мы станем работать в одной команде, развивать наш бизнес и думать о будущем. А он оказался жуликом и был нанят только для того, чтобы удовлетворять чью-то прихоть, быть 'шестеркой' и при этом не забывать себя. Я, думаю, бог простит мне этот грех, не сумел рассмотреть в тебе мелкотравчатого негодяя. К сожалению, людям, с которыми я работаю, это не объяснишь, всё равно виноват я. Но ты же знаешь, мы живем не одним днём. Посмотрим, что будет завтра. Теперь, когда вы больше не сможете вмешиваться в дела предприятия, мы быстро компенсируем потери.
   Я говорил о том, что мне казалось у Овчинникова нет от меня тайн, однако, это оказалось, не так, оказывается, я не знал многого. Мы жили с ним на Гражданке недалеко друг от друга и раньше вечерами после работы мы часто возвращались домой вместе. Он ушел от жены и перестал ездить со мной на Гражданку, теперь домой я добирался один. Где и с кем он теперь живет, я не знал. Наши отношения, в связи с моими неладами с Матвеевым, стали прохладными. О 'берлоге' на улице Шепетовской я узнал случайно, когда его не было на работе несколько дней. Обычно больной, сопливый, он всё равно появлялся в конторе на Невском, сидел с нами, если мы пили, то пил тоже. А тут исчез. Женя Петров, его 'адъютант', он стал им не по доброй воле, Овчинников умел поставить подчиненных, особенно обязанных чем-то ему, в полную от него зависимость, когда они были вынуждены выполнять его капризы, а не свой служебный долг. Петров загадочно улыбался и говорил, что не знает где Овчинников. Потом не выдержал и раскололся. Сказал, что его надо искать на Шепетовской, теперь он постоянно находится там. Наконец я выяснил, где теперь живет Овчинников. Я съездил к нему и был потрясен тем, что увидел.
   Квартиру на Шепетовской оставил ему приятель, он был моряк, и в очередной раз отправился в рейс на пароходе куда-то надолго, хотел заработать денег. Овчинников патологически не выносил одиночества, он боялся остаться один, чтобы рядом с ним никого не было. Это была болезненная фобия, один из его комплексов, как следствие каких-то детских переживаний, связанных со старахом. С ним обязательно кто-нибудь должен был находиться. Поэтому в этой квартире постоянно присутствовал ещё кто-нибудь из его друзей. Из тех кто, как правило, не был загружен работой, кто, как и он, пил и давно 'положил' на всё, или нуждался в его помощи. Они в буквальном смысле слова попадали к нему в плен и надолго застревали в этой квартире. Квартира имела страшный, запущенный вид. Мебели, как таковой, не было. Какие-то ломаные стулья, продавленный, рваный, грязный диван, с помойки, стол с прилипшими к клеенке стаканами, тарелки полные окурков, кругом, по всей квартире, завалы из пустых бутылок.
   У Овчинникова начались запои. Первое время он выходил из них сам и пока пил скрывался в этой конуре. Для связи с внешним миром был телефон. Это время он никуда не выходил, не ездил, не ходил на работу. По телефону Женя Петров получал задания, в основном, они касались пополнения запасов спиртного. Овчинников садился на телефон листал свою черную, затасканную, истрепанную, записную книжку искал телефоны блядей с кем когда-то трахался, пьянствовал, кого возил с собой отдыхать куда-то и вызывал к себе. Удивительно, но многие отзывались и приезжали к нему, и в этом клоповнике становилось чище, некоторые не гнушались убрать и вынести из квартиры вековую грязь. Потом опять он оставался один на один с бутылкой и с кем-то, кого он удерживал у себя, напиваясь с ним до потери сознания.
   Ему долго удавалось скрывать своё болезненное пристрастие к зеленому змию. О том, что у него запои знал только его начальник. Первое время он не предпринимал ничего, возможно, думал, что Овчинников возьмет себя в руки или кто-нибудь из его многочисленных друзей поможет. Овчинников считался хорошим работником, имел заслуги, был в командировке в Чечне, за что получил боевую награду. Многие его подчиненные были обязаны ему. Их никто не трогал и в Чечню не посылал, ездили другие. О его коммерческих увлечениях начальник знал, но смотрел на это сквозь пальцы. Тогда вся милиция была больше занята не общественной безопасностью, не борьбой с преступностью, как своим непосредственным долгом, а больше интересовалась охранным бизнесом, что в конечном счет сыграло решающую роль в развале кадрового состава органов правопорядка. Все охранные агенства в той или иной степени укомплектованы бывшими работниками органов милиции и КГБ.
   Матвеев наведывался к Сергею Ивановичу, у них были свои дела, и поэтому начальник Овчинникова знал всю нашу кухню, но ни во что не вмешивался. Его больше волновала судьба подчиненного. Надо было что-то решать. Лечить или выгонять. Вообще-то у Овчинникова была безальтернативная ситуация. Лечить его было хлопотно, и уверенности в успехе этого мероприятия не было, он мог сорваться и натворить непоправимых дел. Лучше всего было бы уволить его по-тихому, потянуть время, подождать подходящего момента, и отправить на пенсию. Потому что если выгонять, то с позором все будут знать, за что человека выгнали. То или иное развитие событий во многом зависело от поведения самого Овчинникова. Сергей Иванович, действительно, хорошо относился к своему подчиненному и хотел бы тому помочь, но как это сделать пока не знал.
   И тут вдруг вокруг Овчинникова стал виться какой-то 'качок', по виду охранник или бандит, оказалось экстрасенс, который хотел использовать лечение Овчинникова в собственных шкурных интересах и, прежде всего, в целях саморекламы. Полностью вылечить больного от алкогольной зависимости он не мог, поэтому для него важен был сам процесс лечения, когда он на время купировал болезнь. Рецидивы болезни привязывали больного к своему 'спасителю' и тот использовал возможности должностного положения своих пациентов для укрепления своего престижа, заставлял работать на себя. Действительно, владея приемами гипноза, он приводил Овчинникова в рабочее состояние, снимал абстиненцию, тот приходил в себя, возвращался к действительности и какое-то время не пил. Как потом оказалось, проходимец, перед тем как его познакомили с Овчинниковым, многое узнал о нем и сделал на него ставку. Он рассчитывал на помощь Овчинникова, рассчитывал на его обширные связи, хотел использовать болезнь, для того чтобы тот попал в полную от него зависимость и превратился в послушного исполнителя его воли, и помог ему утвердиться в городе.
   Отчасти экстрасенс добился своего, Овчинников оказался у него в зависимости. Он приходил в бешенство, когда я или кто-то другой не выполняли поручений экстрасенса, которые он передавал через него. Просьбы были довольно наглые и я их просто игнорировал. У нас с ним сразу не сложились отношения, колдун пытался на мне проверить свои способности, но у него ничего не получилось. Тогда он 'накачал' Овчинникова и тот, брызгая слюной, и совершенно невменяемый стал орать и угрожать мне.
   Дело было у меня дома. Овчинников 'развязался' и пил уже несколько дней. Теперь, когда появился колдун, он не боялся вылезать из своей конуры на Шепетовской. Пьянку можно было прервать в любое время и он пил не опасаясь, что уйдёт в 'запой', поскольку знал, что его новый 'Друг', экстрасенс Сережа, выручит, так звали колдуна. Не везло ему на друзей, которых звали Сережа.
  Овчинников приехал ко мне на своем милицейском козле и привез колдуна, Женю Петрова, Матвеева, Кирилла. Мы пили целый день. Колдун в пьянке участия не принимал. Он просто сидел, слушал пьяный разговор, иногда доставал записную книжку, вычитывал что-то, выходил с Овчинниковым в комнату и тот по его просьбе звонил кому-нибудь, договаривался о встрече, я слышал он разговаривал с Сергеем Ивановичем и просил его о чем-то по просьбе колдуна, потом звонил на радио 'Балтика', потом на телевидение А. Невзорову, которого хорошо знал, потом в Дом мод, на Кировском проспекте, директору, когда-то он трахался с нею, договаривался об аренде зала. Ближе к вечеру он науськанный знахарем и уже совсем пьяный стал приставать ко мне всё с той же просьбой, в которой я уже отказал тому. Колдун совсем обнаглел и просил отдать ему для своих сеансов приемный пункт на Коломенской. Он был там и видел, что помещение мною отремонтировано, имеет приличный вид, и там можно устроить кабинет и приемную для своих пациентов. Овчинников стал уговаривать меня, сулить золотые горы, долю от доходов с заработка 'друга' Сережи. Сказал, что найдет мне другое помещение. Это будет не дыра на Коломенской, а что-нибудь на Невском. Друг, начальник РУВД Куйбышевского района, уходит на пенсию, и будет руководить террриториально-производственным отделом, новым отделом исполкома, который будет держать в руках всю инфраструктуру района и в том числе нежилой фонд. - 'Так, что смотри, - предупредил он, - тебе в любом случае придётся съехать. Если полюбовно решим этот вопрос тебе подыщут новое помещение. Нет, тогда пеняй на себя, улица Коломенская находится в Куйбышевском районе, и помещение приемного пункта я у тебя заберу'.
   Я тоже был пьян и тоже на взводе, был непреклонен и сказал ему, чтобы он со своим колдуном убирался отсюда. И уточнил куда. Он взвился, и произошло то, с чего я начал свой рассказ. Он схватил полную бутылку красного сухого вина 'Саперави', и в бешенстве, замахнувшись ею на меня, разбил об выступающий угол стены, залил себя и всё кругом красным вином, и пошел с 'розочкой' ко мне. Подошел, держа горлышко разбитой бутылки в дрожащей от напряжения руке. Я сидел за столом, он постоял надо мной, тяжело дыша, хлюпая соплями, и ругаясь матом, но тут видимо опомнился, и отбросил 'розочку' от себя. Это был апофеоз деятельности колдуна. Он ввёл Овчинникова в транс, тот был в таком состоянии, что был готов выполнить почти любое приказание деревенского экстрасенса.
   След от разбитой бутылки, вмятина в стене, осталась. Единственный, реальный след присутствия Овчинникова в моем доме. Я не испытал страха, когда он шел на меня с розочкой, никакой колдун не мог снять в его подсознании табу на убийство, разрешить противоестественное, он был слишком трезвым человеком в любом состоянии, чтобы совершить подобное, наверно, это понимал и колдун, подтолкнув Овчинникова запугать меня таким способом. Большего ему пока было не надо. Овчинников ещё не все, что мог, сделал для него. Он был ему пока нужен.
   Несколько позже я был по какому-то вопросу у Сергея Ивановича. Овчинников был здесь же. Зашел разговор на болезненную тему, о пьянстве Овчинникова и что всё тяжелее становится скрывать его недуг и, однажды, это может плохо кончиться. Сергей Иванович знал, что Ира, мой секретарь, просила оказать помощь её мужу и профинансировать создание при 3-ей Городской больнице, где он работал, клиники для наркоманов. Деньги мы дали, и клиника уже есть, уже работает и есть клиентура. Он знал это ещё потому, что по просьбе Овчинникова помогал получить в Горисполкоме соответствующее разрешение на её открытие и даже выступил, как официальное лицо от ГУВД, подтвердив пользу от такого почина в бизнесе. Сейчас он спросил Овчинникова: - Не пора Омельченко, отрабатывать кредит? И, может быть, есть смысл тебе полежать в этой клинике недельку, другую? Омельченко - был муж Иры. Овчинников как всегда вспыхнул, закрутил руками, сказал, что он не наркоман и ему там делать нечего.
   -Тогда, вот что, - рассердился Сергей Иванович:
   - Сам бросай пить! Больше покрывать я тебя не хочу и не буду!
   Лечиться у Виктора, в клинике для наркоманов, Овчинников наотрез отказался, сказал, что справится с этой проблемой сам. У него появился человек, который ему поможет, и уговорил Сергея Ивановича встретиться с колдуном. Колдун, при встрече с начальником Овчинникова, сумел убедить того, что поможет его подчиненному и тот бросит пить навсегда. Сергей Иванович, человек совсем не простой, вдруг поверил ему, а может быть, здесь не обошлось без пассов колдуна 'от лукавого'? Экстрасенс не собирался размениваться на мелочи в своей игре и шел на всё, чтобы добиться своего. По крайней мере, Сергей Иванович успокоился и перестал искать Овчинникову что-то иное.
   Овчинников шел к своей смерти, как на вражеский танк солдат с гранатой, без всякой надежды выжить. Правда, мне, кажется, он никогда не думал о ней в таком плане, не верил, что его пьянство может угрожать ему чем-то серьезным. Наверно, кроме Чечни, он никогда всерьёз не думал о смерти. Он просто не ведал что делает. Он был одержим одной страстью, которая заполнила всю его жизнь и с упоением ей отдавался. Он был пассивен и не кричал, спасайте. Он не считал себя утопающим. А лишиться того, к чему он привык, без чего он уже не мог жить, что делало его жизнь комфортной, он не мог и не хотел. Глоток, как ему казалось, живительной жидкости заменял ему всё. Он снимал им плохое настроение, и он помогал пережить неудачи. Чтобы прекратилось дрожание рук, прояснилось сознание, чтобы вырваться из добровольных оков ему опять был нужен глоток, который казался ему спасительным, помогающим вырваться из заколдованного круга. Но это был дьявольский круг. Глоток дьявольской жидкости лишь на минуту позволял выбраться из него, вселял надежду, давал возможность почувствовать облегчение, для того чтобы опять оказаться в нём. У него не осталось никаких других интересов, не было дома, семьи. В своем эгоизме, он лелеял одно желание, одну страсть и забыл даже про отчий дом, где всё было не просто. Всё стало пустым и ненужным и даже жизнь. В конце концов, он разменял её на стакан водки у смерти, после чего уже не слышал, как она подошла и увела его за собой.
   Когда стало больше нельзя скрывать пьянства Овчинникова, в поисках средства отвлечь его от зелья, которое стало ему всем, по-моему, Сергей Иванович познакомил его с Надеждой, и она стала ему и матерью и любовницей и деловым советчиком. Правда, её советами он не всегда пользовался, что-то пропускал мимо ушей. Наконец, она стала ему ангелом - хранителем, но маньяку одержимому одной страстью, эгоисту в последней стадии, если дело касалось того, с чем он был на веки повенчан, нужна была женщина с хлыстом, а он не был мазохистом и обид или зависимости не потерпел бы ни от кого. Она попыталась вытащить его из проклятого омута, но попытка оказалась тщетной. Быть ангелом-хранителем у Овчинникова было архисложно, а Надежда старалась им быть у него со всеми женскими слабостями, присущими и ей, не смотря на то, что характер у неё был, она могла постоять за себя и отстоять другого. Но здесь был совсем другой случай. Говорят, ангел-хранитель есть у каждого из нас. Боже, я представляю, как тяжело приходилось божьему защитнику Овчинникова. Он наверно только и делал, что отвращал беду, которая, как рок, постоянно последние годы его жизни висела над тем, кого ему доверили охранять. В конце концов, ангел-хранитель, упустил его, наверно потерял, непоседлив был подопечный.
  А тут хрупкая женщина, взялась помогать ему, тоже стала гонять домовых и чертей, и других добровольных помощников Сатаны, вроде 'друга' экстрасенса, все они вились вокруг Овчинникова. Кстати, она первая раскусила подлинные намерения колдуна и выгнала его из дома, чем вызвала страшный гнев Овчинникова. Она не стала пускать в дом друзей собутыльников, накрывала места их пьянок, гоняла блядей, которые были с ними, и всё это с шумом и скандалами. Это не нравилось Овчинникову. И он уходил от неё. И опять была Шепетовская, пьянство до усёру, когда он пил вволю, до изнеможения, потери сознания. Он почти не ел, он в жизни ничего не готовил себе сам, сходить куда-то поесть был не в силах и желудок не выдерживал, всё, что он в себя вливал, здесь же через задницу выливалось.
   У Надежды были дети, относился он к ним хорошо, и только. Обязанностей у него не было, он не нёс за них никакой ответственности, их присутствие в его жизни никак не могло повлиять на неё. Привязаться к детям ему мешал его эгоизм. Поступиться своими привычками он не хотел, да и не мог. И с Надеждой, несмотря на то, что дорожил её отношением к себе, будущего у них не было, он хотел сохранить независимость, которая давала ему возможность пить, сколько хочет, с кем хочет и когда хочет. В их взаимоотношениях это был тупик. Надежда относилась к нему значительно лучше, и она во что-то ещё верила. Он уходил, возвращался, и так продолжалось почти до конца. Она отступилась, вернее, отпустила его, когда ясно просматривался конец. Вокруг него не осталось никого. Он остался один, чего боялся больше всего в жизни. И умер в одиночестве
  
  

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  
   Когда-то, когда у меня с Овчинниковым и Матвеевым больших трений между собой ещё не было и мы строили планы расширения предприятия за счет деятельности в другой сфере бизнеса, осматривались вокруг, смотрели к чему можно прицепиться, искали такую точку приложения сил, где можно было быстро и без больших затрат начать зарабатывать деньги, Овчинников сказал, что есть интересное предложение, взять в аренду или выкупить кафе на проспекте Непокоренных. Сразу же, конечно, отпугивало место расположение торгового предприятия. Вызывало сомнение целесообразность вложения в него средств, без превращения во что-то, что бы приносило гарантированную прибыль, потому что речь могла идти только о заемных средствах, своих, естественно, у нас не было. Это был не рабочий и даже не спальный район. Шоссе к мемориалу, соединяющее районы города, вдоль него лесопарк и овощная база. Здесь и днем было пустынно. Одни проезжающие мимо машины. И то, что сейчас стало заурядным явлением, приезжающие на 'мерседесах' и 'вольво'' пообедать и отдохнуть в понравившееся кафе 'новые русские', которые обеспечивают ему процветание и приличный доход, тогда не принималось всерьез и не закладывалось ни в каких бизнес-планах. Хороший оборот такой бизнес, казалось, может дать только в оживленном месте.
   Мы сели в 'Волгу', которую Матвеев взял в аренду без моего ведома. Скандал по поводу его самодеятельности я как всегда (не хотелось ссоры) откладывал на потом. И поехали смотреть кафе. На 'Волге', в основном, ездил Матвеев. Овчинников брал машину, когда у него не было милицейского 'козла', или нужны были 'маячок' и 'спецномера' машины.
   Я, иногда, тоже ездил на этой 'Волге, в компании с ними, но в основном, за город, отдохнуть на природе. Трястись на РАФе не хотелось, он совсем развалился. Ездили попить водочки, в каком-нибудь райском местечке, например, на залив, за Приветнинским, где было пустынно, только сосны, песок и вода до самого горизонта.
   В багажник я клал свой складной велосипед и здесь катался на нём по лесным тропинкам. Я, как будто чувствовал, что для меня скоро недоступными окажутся такие простые радости, как поездки к морю, катание на велосипеде, пешие прогулки. И старался выезжать на природу почаще. В тот раз мы ездили в начале лета, когда цвели какие-то ранние цветы, незатейливые, простые: желтые, синие, белые. Я встречал их каждое лето. Они устилали цветочным ковром всё кругом. Что за цветы? Кто знал это точно, так это пчелы, но разве у них спросишь? Это было последнее лето, когда мы были ещё все вместе. Уже по сложившейся традиции брали много хорошей, вкусной еды, и выпить, столько, чтобы не пришлось добавлять где-нибудь по дороге. Матвеев сам мариновал мясо и мы жарили шашлыки. Всё было как у всех. И, казалось, так будет всегда. Не было явной угрозы краха всему. Где-то гремел гром, но я его не слышал. А тучи разногласий? Это не страшно, прольются дождем плодотворных споров и станет только чище, появится ясность, что делать дальше. К своему сожалению я глубоко заблуждался.
   Овчинникову посоветовал посмотреть это кафе Сергей Иванович. С подачи Матвеева он думал, что у предприятия есть деньги, а если понадобится кредит, Матвеев говорил, что может получить его на длительный срок и под символические проценты. Разобраться с экономикой предприятия торговли он попросил тоже Матвеева. Сергей Иванович попросил его, отнестись к этой идее серьезно, и если нужна будет организационная помощь, то он готов её оказать. И с ответом просил не тянуть.
   Скоро я понял, почему он так заинтересован в успехе этого дела. В кафе нас ждала Надежда. Здесь я впервые увидел её и познакомился с нею. Сергея Ивановича и Надежду связывали какие-то общие знакомые, и он поддерживал её. Когда она обращалась к нему за помощью, то никогда не отказывал ей в этом. Идея взять в аренду или приобрести кафе была её. Она работала главным бухгалтером в большом гастрономе. И кафе, ещё совсем недавно, принадлежало ему. Теперь оно было приватизировано на подставных лиц. Реально по-прежнему здесь командовала Надежда. Сергея Ивановича заинтересовала её идея взять кафе в свои руки. Он хотел пристроить командовать кафе своего человека, и судьба этого заведения стала ему не безразлична.
   Мы, вместе с Надеждой зашли в кафе, присели за столик, заказали кофе, посидели, осмотрелись. Потом она под каким-то предлогом попросила хозяев кафе разрешить нам посмотреть кухню, цех, служебные помещения. Конечно, иметь своё дело в этой привлекательной сфере бизнеса или в нём долю было, нашей мечтой. Оставалось решить два вопроса. Где взять денег выкупить и реконструировать кафе и как обеспечить его прибыльную работу.
   - С доходами у 'владельцев' сейчас туго, - сказала Надежда, - едва сводят концы с концами, выручает только 'барматуха', которую трудящийся класс пьет у них, возвращаясь с работы на овощебазе.
   В то время 'барматуха' выручала многих. Общепит приватизировался и новые хозяева, бывшие работники общепита, денег не имели, их надо было много, а таких сумм ни у кого не было. Ждали спонсоров, а пока торговали 'барматухой'. 'Спонсоры' не заставили себя ждать и скоро выгнали всех, кто не умел работать, и хозяев и наемных работников, и на месте бывших столовых и кафе появились рестораны, пиццерии, и другие новомодные заведения для 'новых русских', попросту для тех, кто мог платить не считая.
   Нечто подобное ожидало кафе, которое пока неформально контролировала Надежда. 'Спонсоры' появлялись и здесь, предлагали 'хозяевам' продать кафе за бесценок и Надежде срочно пришлось организовывать 'крышу', помог Овчинников.
   Когда сели в машину и отъехали от кафе, Надежда спросила нас о впечатлении от кафе и готовы ли мы стать вместе с ней его совладельцами. Я не знал что ответить. Матвеев отделывался шуточками, что нельзя, мол, так сразу: 'брать быка за рога', и при этом хитро посмеивался. Овчинников молчал. Мы подъехали к гастроному, он был рядом, так ни о чем и не договорившись. Овчинников высадил её, я попрощался с ней и взял у неё рабочий телефон, сказал, что сообщу о нашем решении, когда мы всё обсудим, чуть позже.
   В конторе Матвеев быстро определился с кафе и постарался убедить в правильности своего решения нас с Овчинниковым. Как всегда, как он говорил, для дураков, рисуя какие-то квадратики и стрелочки, стал говорить о том, что кафе стоит на отшибе, посетителей нет, если его не перепрофилировать, хотя бы под 'шоп', что тогда было модно, затраты никогда себя не окупят. Прикинул сколько может стоить реконструкция, кредит в банке. И сказал, что в возможность доходности кафе не верит, и говорил нам об этом, наверно, искренне. Звучало у него всё убедительно. Я не был Глобой и предсказать будущее не мог. Поэтому общее мнение, что нам этот бизнес-проект не по зубам, должен был доложить Сергею Ивановичу Матвеев.
   Меня Сергей Иванович не просил заниматься этой проблемой, 'экспертизу' проекта поручил Матвееву и мне, казалось, что и ответ перед Сергеем Ивановичем должен держать он. Матвеев, а не я врал Сергею Ивановичу о наших доходах и, естественно, возможностях предприятия. И тот рассчитывал, что мы поможем Надежде, в любом случае.
   У него было достаточно возможностей попросить сделать это кого-то другого. Чужих, он просить не хотел, чтобы потом быть кому-то обязанным, а мы были вроде как свои, только поэтому он обратился к нам.
   Матвеев с ответом Сергею Ивановичу не торопился. Не звонил и Надежде. Время шло. Я спросил Матвеева, когда он переговорит Сергеем Ивановичем, чтобы я мог что-то сказать Надежде, но он только отмахнулся. Чем объяснял Надежде Овчинников наше молчание, я не знаю. Она позвонила мне сама. Я не стал ей всего объяснять, рядом был Матвеев, он говорить с ней отказался, тогда чтобы как-то закрыть эту историю для себя, где меня 'без меня женили', и что бы больше не посылали на хуй, когда я всего лишь хотел получить вразумительный ответ, я сказал Надежде, что по телефону объяснять ей ничего не буду, а сейчас приеду.
   Я не стал морочить ей голову, а сказал, что Матвеев считает предприятие убыточным. Если не провести санацию бизнеса и не перепрофилировать кафе во что-то другое, он предлагает превратить его в 'шоп', сделать точку 'общепита' в этом месте рентабельной невозможно. Она расстроено засмеялась. А по поводу желания войти в долю и выкупить кафе, чтобы у неё не оставалось иллюзий показал ей наш баланс, и последнюю выписку из банка, где мы были на картотеке из-за неоплаченных налогов. Она была опытный бухгалтер и сразу всё поняла.
   После этой истории Матвеев просто перестал для неё существовать. И, наконец, она поняла, кто больше всего влияет на Овчинникова, спаивает его и превращает в ничтожество, считает своим другом, и равнодушно наблюдает, как гибнет человек, и вместо помощи всё время поит отравой.
   Вопрос с кафе с повестки дня был снят, но для Матвеева не бесследно. Сергей Иванович к нему больше не обращался. И все свои просьбы Матвеев передавал теперь через Овчинникова, в кабинет к его начальнику он попасть больше не мог. А когда мы с Матвеевым расплевались и я выгнал его, и мира у нас с ним не получилось, и он перестал быть главным бухгалтером МГП 'Охрана-сервис', но продолжал ездить на 'Волге', которую оплачивало моё предприятие, какое-то время спустя, Сергей Иванович, через Овчинникова, попросил Матвеева передать 'Волгу' по назначению, в Городской штаб ДНД.
   Жизнь шла своим чередом, и я стал вхож в дом 'молодых', и один Новый год мы справляли вместе. Встречали мы вместе 1994 год, переломный для нас с Овчинниковым. Страшный для нас обоих год. Встречая его, мы, конечно, не знали об этом.
  Всё было чинно, стол был полон всего, последний год в моей жизни, который я справлял, вот так, по-домашнему. Застолье перешло в пьянку, которая длилась несколько дней, не смотря на то, что праздники кончились. Со мною была Катя, моя подруга, с которой я познакомился с помощью Овчинникова, вернее благодаря его розыгрышу.
   В те времена расцвета гласности и демократии, как на хорошем навозе, полезли в свет десятки крошечных газетенок, расцвел пышным цветом триколора бывший самиздат и из некоторых таких гадких утят, желтых от злости и брызгающих желчью на коммунистов и всех тех, кто вынуждал их молчать долгие годы, потом получились приличные печатные издания: газеты, журналы, а пока они, наслаждаясь, свободой, а скорее беспределом, царящем в мире mass media пробавлялись рекламой, а также соединяли друг с другом озябшие сердца. Многие, таким образом, в том числе и я, наладили регулярную половую жизнь. Мне, ей-богу, кажется, это было пожалуй единственным, самым большим достижением новорожденных демократии и гласности. Потому что касается остального, то эти немытые с рождения дети 'бескровной демократической революции', в основном, развлекались тем, что заводили себя в неистовом гневе, превращались в ищеек натасканных на говно и как на собачьей свадьбе накидывались на коммунистов, с которых сыпался песок, срывали с них исподнее, нюхали и лизали им жопу, и детскими зубками пробовали говно противников, а вдруг окажется золото. Не находя его трусили говном, бесились и радовались своему открытию, кричали: - 'Коммунисты такие же засранцы, как и мы, смотрите, срут от немощи, куда им власть, в дерьме вываляют, не удержат, всех их в гроб, а лучше в братскую могилу, одну на 18 миллионов. Сколько леса сэкономим, березовый баланс за валюту загоним Финляндию, на вырученные деньги у жида ваучеризатора Чубы купим ваучеры'. Всё это они расписывали в желтых, как стены дурдома, газетенках, некоторые торопились воспользоваться конъюнктурой писали опусы, вроде известного бестселлера, 'Золото партии'. Еще одно забавой и радостью стала для них возможность оплевывать давно умерших, упокоившихся противников, потрясать гробы с мощами давно сгнивших людей. Возводить напраслину на них, кто был жертвой своего времени и петь аллилуйя тем, кто, как и в 1991 году стоял по другую сторону баррикад, имея на то основание.
   В гражданской войне нет правых, есть только победители, потому что здесь нет одной правды, у каждого она выстраданная, своя.
   Появилась газетенка 'Двое', там печатали объявления тех, кому было невмоготу и хотелось просто трахаться, и кто хотел завести семью, обрести семейный очаг. Газета пользовалась огромным успехом, тиража не хватало и её передавали из рук в руки. В стране победившего социализма, с повышенными требованиями к морали, морали ханжей, детей делали 'втихаря', как что-то непристойное. Слова: секс и матерное, доставшееся нам в наследство от татаро-монгольского ига, слово хуй, считались одинаково неприличными и вслух ни то ни другое произносить было нельзя.
   Единственным местом для знакомства, людей вышедших из комсомольского возраста были танцы и клубы для знакомства с программой: 'Кому за тридцать'. В кинохронике показывали счастливых бабушек и дедушек, лихо отплясывающих краковяк, и звучал голос известного диктора, объявляющий о количестве брачующихся пар, которые таким образом, нашли своё счастье.
   Овчинников несколько раз помещал в этой газете объявления о моем огромном, неуёмном желании познакомиться с очаровательной шатенкой, брюнеткой, блондинкой, в конце концов, всё равно какого цвета волосы, со счастливой женщиной, для создания крепкой семьи. Я несколько раз ходил на встречи по даваемым фирмой координатам, которая по только ей известному алгоритму подбирала пары с большой степенью вероятности физиологической и психологической совместимости. Клиенты представляли размеры важных частей своего тела и сообщали возраст. Алгоритм фирмы не срабатывал или мне не хватало объективности в оценке своих достоинств, но почему-то каждый раз на встречу приходила какая-нибудь кикимора синий чулок, по классификации Овчинникова: - 'Бабы бывают хорошие и разные', из раздела: 'разные'.Только если мозги были переполнены спермой можно было решиться на отчаянный шаг, и трахнуть бабу из раздела 'разные'. 'Ты, - говорил мне Овчинников, - очень привередлив'. А многих это устраивало. Увидев, что опять 'пусто', они использовали подвернувшийся случай, со стоном облегчения, сливали, куда положено, накопившийся продукт, и, пообещав встретиться снова, бежали дальше, искать единственную и неповторимую.
   Овчинников, отмечая мои неудачи, изменил в заявке на подругу жизни требования к возрасту. Претенденткам на мою руку и сердце должно было быть 30 лет или немного больше. Скоро довольный Овчинников отметил, что контингент соискательниц домашнего счастья изменился в лучшую сторону. А об одной он даже сказал, что пошел бы с ней в разведку, в ближайшие кустики. Я воспользовался широкими возможностями, которые мне предоставлял статус жениха, и в поисках семейного счастья пошел на сближение и половой контакт с одной претенденткой на мою руку и сердце и ездил с ней в Лебяжье, где у неё был дачный участок, мама была в городе, осталась дома, чтобы не мешать счастью дочери. Я не только удовлетворил свою похоть, но и помог делом, привёз в город сваренное на даче варенье. Мы почти решили, что будем вместе и дальше, но видно не судьба. Тут появилась Катя, и мы расстались.
  Фирмой давался какой-то срок для фиксации отношений. И поскольку срок предыдущего предложения прошел, а я не отзывался, фирма посчитала, что я и от последнего предложения отказался. По-моему, оплачивалось восемь предложений. И теперь Катя получила предложение встретиться со мной. Правда, её немного смущал мой возраст, в заявке он был предельным, и всё же она решила пойти на встречу со мной.
   Я увидел молодую, приятную женщину с роскошными каштановыми распущенными волосами, хорошо одетую, легко идущую на контакт, в её разговоре не чувствовалось фальши, и он не был вымученным, таким, когда люди не знают что сказать друг другу. Мы говорили легко и просто, в основном, нас интересовали биографии друг друга и профессиональные интересы. Я узнал, что брак для Кати не является самоцелью, и это ещё больше расположило меня к ней. Когда я смотрел на неё, мне казалось, что мы где-то уже встречались, а, может быть, она напоминала мне кого-то. 'Кого, - думал я? И мучился
  не долго. - Конечно! Я видел её у Боттичелли, среди красавиц, изображенных на его полотнах'. Действительно, в ней было что-то от них, неуловимое, молодое, изящное, волнующее, так же притягивающее, может быть завораживающее, проявляющееся в движениях, походке, повороте головы, грубо, но зато точно, в экстерьере. И эти роскошные волосы. В общем, она мне понравилась.
   Первое время мы знакомились и привыкали друг к другу. Исходили все улицы вокруг Троицкого собора и набережную Фонтанки. Овчинников был недоволен и стал говорить, что пора приступать к делу:
   - Не теряй попусту время, лишнего его у меня нет, я на тебя поставил и не хочу проигрывать. Я хочу получить свой приз.
   - Надеюсь, ты меня не считаешь скаковой лошадью? И я не на скачках, где ты букмекер, и собираешься сорвать за меня хороший куш? Боюсь, что разочарую тебя.
   - Ну, какая же ты лошадь? Ты конь, с седыми яйцами, из тех, про которых говорят, что такой глубоко не вспашет, но и борозды не испортит. Мне надо чтобы ты проявил себя с этой стороны. Зачем я затеял всю эту канитель? Ты же знаешь, что секс - это двигатель прогресса. Когда твои товарищи по оружию, в данном случае я не имею в виду по застолью, говорят, что он больше тебя не интересует, это, значит, намекают они, - ты плохой командир и проку, от тебя мало и тебя надо менять. Надо искать кого-то вроде Катаняна, чтобы фаллос, как шашка по земле волочился, я в таком случае всегда вспоминаю пословицу, которую тебе только что привел. И чтобы отмести неоправданные подозрения, и в зародыше подавить бунт недовольных твоим правлением, я решил им доказать, что если сперма у тебя из ушей не выливается, то это ещё не показатель твоего полового бессилия, её у тебя достаточно для того, чтобы решать наши неотложные дела и для всех сомневающихся устроил этот тотализатор. И, кроме того, я лично считаю, что твоё время ещё не пришло 'коней на переправе не меняют'. Ты не всё ещё что мы хотели сделал. Тебе рано уходить на покой.
   - Спасибо Сережа. Я твоё, по сути, хамское высказывание по поводу моих возможностей работать, обходясь без секса, оставлю почти без комментариев. Отмечу только, что подобные мысли это отрыжка пьяного человека с помутившимся от постоянной пьянки рассудком. Как не прискорбно, но это результат твоего общения с Матвеевым. Он всё не может успокоиться, всё ищет повод сковырнуть меня, поставить у штурвала нашего корабля своего рулевого. Ладно, я на тебя не обижаюсь, ты, видимо, уже без поводыря обходиться не можешь. Принимаешь бред сумасшедшего как руководство к действию. Спасибо, что хоть признаёшь мою роль в деле становления нашего предприятия, необходимость дальнейшего сотрудничества. И делаешь это априори, независимо от выигрыша на тотализаторе, который ты устроил, потому что доверяешь сомнительным теорийкам какого-то Фрейда, недоделанного еврея, для многих ставшего идолом в постельных делах, сформулировавшего закон о зависимости творческих возможностей человека от его либидо. Певцу и поэту Абеляру отрезали яйца, он перестал петь и писать стихи. Представь себе, была такая ужасная история, её рассказал в своей книжке Мечников. Возможно, этот закон где-то действует, но не в нашем деле. Для нас и я думаю, ты согласишься со мной, этот закон решающего значения не имеет. От размеров фаллоса руководителя и его способности производить спермы столько, сколько молока даёт корова в Израиле, а ты знаешь, что в Израиле корова даёт ведро молока, наш бизнес не расцветёт как пышный букет роз. У нас же солидное предприятие, а не публичный дом. И ты, один из идеологов нашего дела, всё-таки мент, а не мадам в борделе. Продал меня за бутылку водки и торопишь. Хочешь, чтобы я поскорее доиграл роль шута, соблазнителя сексуально-озабоченных старушек, которую ты мне навязал. А последний акт? Семяизвержение. Его как? Производить публично? В колбочку? Ты как режиссер-постановщик должен продумать эти мелочи. Ведь иначе тебе могут не поверить. И ты проиграешь.
   - Я не расслышал. Какой ты сказал акт? - переспросил он меня: - Мне нужно чтобы это был половой акт. Смотри не подведи. Надеюсь со здоровьем у тебя всё в порядке? Может быть, тебе не пить несколько дней? И не дрочить? Копи драгоценный материал, это хороший стимулятор и питательный пищевой продукт. Что ты вылупился на меня? Разве ты не знал этого? Конечно, он не для тебя, впрочем, если хочешь, попробуй. Цвет лица, общий тонус. Тебе, как жениху, советую. Посмотри на Гаера. Какая у него бархатная кожа, какой румянец, как у женщины, и не бреется, выдирает редкие кустики поросли, эпилятором. Такой сопливый розовый поросенок. А всё от чего? От того, что берет.
   - Что берет? - не понял я: - Хер в рот! Сосёт. И всё, что несут! - рассердился на мою непонятливость Овчинников.
   - В общем, - вернулся к основной теме нашего разговора Овчинников, - она от тебя ждет решительных действий, а ты как всегда тянешь резину. О музыке, о цветах говорите. Взрослые люди, ведь это так просто: 'Раз и утром стала взрослой'. А то подумает, что ты педераст, как Гаер, или какой-нибудь мазохист. Повернется и уйдет. Я этого не допущу. Трахаться мы стали не сразу. Катя уже приезжала ко мне домой, но мы по-прежнему, вернее я, всё чего-то тянул, говорил, говорил, всё больше об искусстве: о поэзии, музыке. Овчинников знал меня, как облупленного и был прав, когда говорил, что вместо дела я затрахаю кого хочешь рассказами о лягушках-квакушках, о цветах, о бабочках, а затащить себя в постель, сделать это, предоставлю подруге, или вообще останусь без бабы. Моей визави, невольной участнице тотализатора Овчинникова, все эти рассказы порядком надоели, мне почему-то казалось, что ей будет особенно интересно прослушать в моем изложении курс музыкальной литературы, я старался вовсю и просто достал её. Она была, пианистка, закончила консерваторию, поэтому не выдержала и сказала:
   - Я на работе так устала от музыки и музыкантов, разве мы не можем заняться чем-нибудь другим? - Отчего же, - согласился я с ней, и мы стали трахаться.
   Трахаться с Катей было хорошо, но ей выкраивать на это время, и мчаться ко мне через весь город было сложно, и поэтому часто видеться с ней мы не могли, у неё были и другие проблемы. Был маленький сын, она познакомила меня с ним, и мы подружились, мать, совершенно очаровательная женщина, и брат. Я стал бывать у неё дома, но теперь, думая о тех днях, я не могу вспомнить случая, чтобы Катя, играла бы только для меня. А жаль, я слышал её в концертном зале, заполненном публикой, играла она очень хорошо. Она говорила мне, что, играя, она всё время ощущала моё присутствие, помнила о нем, и это заставляло её волноваться немного больше чем обычно. Она знала, что я в прошлом несостоявшийся музыкант, и моё мнение об её игре ей было не безразлично. Я знаю, что теперь она лауреат международного конкурса. Мы расстались, но её профессиональный рост продолжался, наш разрыв никак не отразился на нем. И, Слава Богу! Наша с ней связь, не во что не оформилась, в её жизни она, наверно, осталась как какая-то проходная тема одного из многочисленных музыкальных произведений, которые она исполняет, ничем не отмечена, никак не повлияла на судьбу. Она не отвлекла её от основного дела жизни, не помешала ему.
   А тогда, после нашего знакомства, к которому сначала отнеслась серьезно, не как к проходному роману, она стала строить планы на будущее, и я занимал в них не последнее место. У Кати с мамой была хибара, где-то в жутком месте, куда добираться лучше всего на вертолете. Дороги в садоводство, хотя бы грунтовой, проселочной, я не говорю о бетонке или шоссе оказалось, нет. Я не предполагал, что в Ленинградской области могут быть ещё такие места, и когда решил съездить посмотреть садоводство, то не рассчитывал на шоссе, но думал, что к огромному садоводческому массиву дорога, по которой 'Тойота' может проехать, есть. Мы выбрали хороший солнечный день, и поехали. Большего ужаса я в жизни не встречал, а поездил я немало. В общем, к концу пути микроавтобус развалился, и мы с огромным трудом вернулись назад, домой. Жалко было машины. Её только капитально отремонтировали на фирменной станции по ремонту автомашин этой марки. Водитель поливал мою дурость, искателя приключений на собственную жопу, от всей души, отборным матом. Скоро машина попала в аварию и её списали, как не подлежащую восстановлению. И я остался без машины.
   Обычные шесть соток и фанерный домик, что-то вроде строительного вагончика. Двум женщинам, без соответствующих средств, конечно, в радость было иметь хоть что-то напоминающее загородное жильё. Я представляю, сколько труда, сил, энергии, было вложено, по большому счету, в эту хибару, внутренние стены которой были выложены пустыми коробками из-под молока. Земля была ухожена до последней сотки. Катина мама имела отношение к каким-то естественным наукам, и поэтому на участке росло много диковинного. Катя ничего не говорила мне, но когда мы расстались, она сказала, что я был плохим другом, не догадался помочь ей и построить на участке что-нибудь более солидное, нежели её хибара. Продавались и недорого стоили готовые, сборные щитовые дома, а если потратиться побольше можно было поставить Кате и что-нибудь стоящее, например, веселенькую дачку с верандой, в которой было бы не стыдно жить. Когда я смотрел на двухэтажные хоромы вокруг, тень от которых закрывала ухоженный участок двух бедных женщин, я жалел Катю, и мне хотелось ей помочь, поделиться, дать денег, но к тому времени у меня почти ничего не осталось, так что проку от меня было мало, я был плохим спонсором.
   Здесь впору вспомнить о моем накопительном, срочном вкладе. При советской власти я мог помочь Кате. На те деньги, которые я дал в рост государству, можно было купить ей сборный щитовой домик. Однако, поневоле, опять недобрым словом поминаешь Гайдара, без него никак не пишется книга. Этот подонок ограбил меня. Когда я закрыл вклад, в результате инфляции запущенной этим дьяволом, моих накоплений хватило мне, чтобы купить две бутылки водки. Я был здоров и поклялся тогда, что отомщу пидеру и найду способ достать его. Бог видит, я не отказался от клятвы, но обстоятельства сильнее нас. Как жаль, что мы живем в стране, где народ привык принимать унижения как должное, его ограбили, а он вновь накопленное отдает очередному проходимцу. Сколько же дураков в этой стране! А отомстить или если кому-то не нравиться это слово, наказать преступника некому. Вот они и наглеют от безнаказанности разные Ельцины, Гаеры, Чубы и прочая дрянь.
   Так жить нельзя. Опомнитесь, люди! Нельзя прощать негодяям совершенных ими злодеяний. Нужна, архинужна народно-террористическая организация. А то умрут подонки своей смертью в теплой постели. Нет. Пусть тащат крест на себе, на лобное место, на Красной площади, где их, и распять. Беспалого злодея, педераста и других отморозков, чтобы народ видел, что есть сила способная его защитить.
   А в тот памятный Новый год, что я встречал с Катей у Надежды с Овчинниковым, она увидела людей, которые окружали меня, нас связывало общее дело, и познакомилась с ними. В школе Катя была отличницей и на лету схватывала, что к чему: из моих рассказов о работе и соратниках по бизнесу, знала всю кухню нашего предприятия и быстро разобралась во всех перипетиях отношений в нашей команде. Теперь всё то, о чём она раньше слышала, увидела своими глазами. Увидела моих компаньонов во всей красе во время пьяного марафона, который с трудом выдержала: рассупонившихся, расслабившихся, не стесняющихся быть без маски, пьяных, уже плохо понимающих, где они и что делают, моих подельников. Злые пикировки, небезобидные шуточки и безудержная пьянка.
   Я не стоял на ногах, когда мы с Катей уходили от Овчинникова. Я всё время падал, переворачивался на спину и замирал на холодном снегу, искал звёздное небо и хотел увидеть там, в бездонном пространстве, свою звезду, отчего-то считал это хорошей приметой. Новогодняя встреча с ней сулила мне много счастья, я ждал звезду, её всё не было, наверно, запаздывала, не подготовилась к встрече со мной, загуляла, встречая Новый год с другими звёздами, забыла про меня, и теперь задерживалась потому что искала, там, у себя, в звёздной пыли, что мне подарить. Мне было холодно, я поднимался, проходил несколько шагов и заваливался опять. - 'Ну, где же ты'? - звал я её и глядел в темное небо, а там неслись лохматые, злые, холодные зимние тучи и появлялось лицо Кати, которая устала мучиться со мной и плакала. Она уговорила какого-то частника помочь ей. Они, как бревно, погрузили меня в машину и отвезли домой. Она долго после этого дулась на меня. Однако Катя уже привыкла ко мне, а замены мне пока не предвиделось, и ей ничего не оставалось делать, как терпеть, и она простила меня. И мы продолжали жить, как и раньше.
   А тот год выдался тяжелый, я начал болеть. С Катей у нас было всё по-прежнему. Внешне всё было хорошо. Она всегда была рада нашим встречам. Поцелуи, подарки, свитера, которые с любовью она мне вязала, по крайней мере, мне так казалось. Встречи у нас не были частыми, у неё рос сын, была мать, пожилая женщина, участок в садоводстве, работа, всё это не позволяло нам видеться чаще. Летом наши встречи почти прекращались. И все же она надеялась, пьяный я дал ей обещание жениться. Ей в это хотелось верить. Никто ведь не знал, что у нас впереди. Потом Катя скажет: - 'Все эти годы я только терпела тебя, а пьяного просто ненавидела. Я только время с тобой потеряла'. Она ушла с 'первым звонком'. Я попал в больницу, и последняя в моей жизни подруга навестила меня здесь и сказала, что пришла сюда и вообще, в последний раз: - 'Горшки выносить и быть сиделкой мне вроде ещё рановато, я ещё не жила, мне надо растить сына и у меня работа, которую я люблю и ради тебя, её не брошу. Что у меня тогда останется? Наверно, я не для того родилась, чтобы закончить сейчас всё и стать сестрой милосердия. Извини, но я не видела жизни, она у меня вся впереди. А с тобой я пропаду. Я не готова к такой жертве. Ты сам во всём виноват. По краю пропасти ты идешь давно, я тебе говорила об этом. Странно, что этого не случилось раньше'. Она замолчала.
   - Конечно, - почувствовав в груди жгучую боль, торопливо поддержал я её, - ты, безусловно, права. И у тебя вся жизнь впереди, не надо ничем жертвовать, живи как жила, работай, расти сына. Во всём, что со мной случилось, виноват я один. Было бы нечестно к моему несчастью пристегнуть тебя. Я этого не хочу и не имею на это никакого права. Я знаю, это не просто и все же забудь, как дурной сон, наше прошлое, прости, если можешь меня и попытайся быть счастливой, для этого у тебя всё есть.
   Катя была моложе меня на пятнадцать лет. И нас ничего не связывало. Мы вместе ничего не создали, я не посадил на её участке даже березки. Конечно, она была свободна. И она ушла. С её уходом кончилась часть моей жизни, когда она была движением вперед. У меня никогда в жизни не было ясной, четкой, осознанной цели, такой, чтобы я точно знал, чего хочу. Поэтому моя жизнь напоминала броуновское движение. И, тем не менее, подсознательно, подспудно, я ощущал, что в итоге всё равно двигаюсь в правильном направлении. 'Ты зриши нужды, которых я не зрю'. Может быть, кто-то подправлял его? Поэтому, не смотря на кажущуюся хаотичность, это было движение вперед, неэффективное, с огромными потерями, но, в конце концов, вперед. Движение сперматозоиды к яйцеклетке. Цель приобрела четкость, по мере моего приближения к ней, и больше смысла стало в моей жизни. Был миг, когда вдруг показалось, что непостижимая, неверная и коварная судьба настроена ко мне благосклонно. Мои неуклюжие попытки оседлать её, ничего не дали, более того она обиделась и совсем отвернулась от меня. Я едва прикоснулся, нет, только-только почувствовал вкус жизни, как всё оборвалось.
   Что какие-то форсмажорные обстоятельства или тем более болезнь, вот сейчас помешает мне или остановит меня, кто-то распорядится моей жизнью прекратит её движение и моя жизнь 'как поезда с откоса' полетит вниз, в пропасть, из которой мне уже будет не выбраться, мне не могло присниться и в страшном сне. Это могло быть игрой расстроенного воображения, но тогда моё место было в дурдоме. То, что ушла Катя и моя жизнь пошла под откос, просто случайное совпадение. Она не была катализатором этого процесса. Просто её уход стал точкой отсчета времени, когда случилось непоправимое. Она просто оказалась свидетелем 'момента истины', когда моя жизнь перешла в другую плоскость. Это был момент, с которого уже был невозможен возврат в привычный мир, ко всему тому, чем я занимался до того, как болезнь выбила меня из седла. Я вдруг, в одно мгновение, превратился в изгоя, человека не нужного никому и, прежде всего, себе, потерявшего сразу всё, и обреченного теперь, если хотел продлить своё существование, быть попрошайкой у Бога и людей.
   Конечно, плохо, что у меня никогда не было ясной цели, и я страстно не желал чего-то достичь. Только однажды в моей жизни было что-то похожее на это. Долго, мучительно, тяжело, болела мать, и у меня появилось сильное желание стать врачом, чтобы помочь ей. Я читал книжки из серии 'Эврика' по проблемам медицины и биологии, специальную литературу.
   Летом я отдыхал у родственников, в деревне, в Псковской области. В избе, где я жил, на книжной полке, у божницы, рядом с Евангелием, молитвословом и другими церковными книгами, стоял один том энциклопедии, которая называлась: 'Советская медицина в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг. Опыт лечения венерических заболеваний в условиях фронтового госпиталя', том 45. Как он здесь оказался, одному Богу было известно. Я от корки до корки прочел этот 'бестселлер' и читал его еще несколько раз. Память у меня в то время была отменная, если я что-то читал, по теме, которая интересовала меня, то легко запоминал прочитанное. Например, книжку И.И. Мечникова 'Этюды оптимизма', рассказывал, как будто читал, так хорошо запомнил текст. Я стал большим специалистом по венерическим заболеваниям. Мы учились в выпускном классе и стихи Маяковского: 'У меня растут года - будет мне семнадцать. Где работать мне тогда, чем заниматься?', были для нас очень актуальными. Не знаю, благодаря моим лекциям или обстоятельства, но несколько одноклассников проходили службу в Армии, служили музыкантами в оркестре Военно-медицинской академии и потом поступили в неё. Помочь матери я не смог. Я поступал в Первый медицинский институт сразу после школы и она была ещё жива. Я не поступил, и она очень расстроилась.
   Осенью мама умерла. Больше попыток поступить в медицинский институт я не делал. Я хотел помочь близкому, родному человеку и в своем эгоизме не видел страданий других людей, и когда матери не стало, желание быть врачом у меня пропало.
   Наличие цели в начале жизненного пути, важное условие, для того чтобы появилась волевая установка преодолевать трудности, которыми изобилует жизнь, и стать, кем хотел, и состояться в выбранной когда-то профессии, достичь в своём деле каких-то высот, а не остаться неприкаянным, не болтаться говном в проруби. В общем, чтобы 'не было мучительно больно', как говорил Н.Островский. Не было у меня ярко выраженного призвания к чему-нибудь. Мне всегда хотелось быть кем-то вроде свободного художника. Никем и ничем не связанным, лелеять свой эгоизм и заниматься только тем, что мне нравиться. Может быть, в другой жизни у меня так и будет, а в этой не получилось. В результате смысл моей жизни свёлся к поиску куска хлеба, поэтому на сегодня имеем то, что имеем. И то, что со мною случилось, было давно предопределено судьбой, а её, как известно, не выбирают. Вот разве что болезнь и нищета могли подождать и придти попозже.
   Праздной или праздничной мою жизнь не назовешь, я всю жизнь работал, но как-то так получалось, что всё время занимался не своим делом, неудовлетворенность тем, чем я занимаюсь, была перманентной, я всё время пытался найти себя, вырваться из этого порочного круга, дергался, пытаясь что-то изменить, и совершал еще более страшные, роковые ошибки, уродовал свою жизнь, временами опускался на самое её дно. Казалось это конец и мне отсюда не выбраться. Слава Богу, выручали друзья или люди, которым, я в свою очередь, когда-то помог.
   А праздники - это особо отвратительные дни, они для здоровых людей. Если жизнь не удалась и всё в ней было через жопу, какие уж тут праздники, лишнее напоминание о неудачах, и о том, что ты одинок. С праздниками у меня не заладилось с самого детства. Поэтому я не знаю настоящего, натурального, вкуса праздника, не умею радоваться ему. Приближение любого праздника у меня и раньше, а теперь, имея на то законное основание, вызывает только тоску. Выработался рефлекс испорченного настроения, наверно, после фальш-старта, который я взял, как только, закончил, музыкальную школу-интернат, которая заменила мне родителей, дом, дворовых друзей, сделала таким, каким я во многом остался на всю жизнь.
   Школа представляла собой какой-то остров, оторванный от материка, со своим микроклиматом, средой обитания, своим устройством, своими порядками и представлениями о 'Большой земле'. Она воспитывала из обычного человеческого материала, необыкновенных людей, для жизни на материке, о котором у воспитанников имелись самые общие представления, а соприкосновение с жизнью на нем происходило не часто, когда отпускали домой на выходные и на каникулы летом. Поэтому выпускники школы реальной жизни не знали и приходили в неё, как и деревенские дети, оказавшиеся в большом городе, с открытыми ртами.
  Безусловно, это делалось не специально, а из самых лучших побуждений педагогов и воспитателей школы. Не зря первоначально была идея назвать это новое образовательное учреждение школой для особо одаренных детей. Но потом поступили правильно, вспомнили, откуда будут учащиеся, кто составит костяк первого набора и для кого, собственно, создаётся школа, и название изменили. На то были веские причины. 'В одну телегу впрячь не можно, коня и трепетную лань', - говорил Козьма Прутков, а здесь чуть этого не сделали. Дело в том, что 'школу для особо одаренных детей' создавали из расформированной 1ЛШВМВ МО СССР, (Первая Ленинградская школа военно-музыкантских воспитанников), той 'музыкальной бурсы', в которой я начинал карьеру музыканта, и где отучился два года, когда в 1961 году началось сокращение Вооруженных сил. На довольствии Министерства обороны из детских специальных заведений оставили только Суворовские училища, а школу, в которой готовили музыкантов-воспитанников для военных оркестров Советской армии, сократили. И вот гражданские чиновники из Министерства образования учинили эксперимент и надумали создать школу-интернат нового типа, которая бы была профессионально ориентирована и готовила бы не токарей и фрезеровщиков, как это успешно делали ремесленные училища, а, так сказать, кого-то из области возвышенного, для души, решили, музыкантов. Как раз подвернулся случай, эксперимент можно было провести на подготовленной почве, не начинать всё сначала, были уже недоучившиеся музыканты. Были влюбленные в музыку дети, и они же большие проказники, правда, безобидными шалунами их назвать было никак нельзя, половина из них потенциальные малолетние преступники, школа регулярно отправляла в колонии недоучившихся музыкантов. В СССР, по-моему, с 1953 года, мальчики и девочки учатся вместе. В 'бурсе' учились только мальчики, в новом заведении следовало пропорционально, количеству поступающих 'бурсачей', принять столько же и девочек. В городе, в детских садах, ощущалась острая нехватка музыкальных воспитателей, и девочек решили учить этой специальности.
   Тяжело пришлось первому директору новой школы. Поднимать, осваивать новое, всегда тяжело. Бедная женщина, что ей пришлось вытерпеть. До этого, в 'бурсе' директором был мужчина, военный, великолепный музыкант, майор Юренев. Он, если что, вызывал в кабинет провинившегося воспитанника, доставал из шкафа шашку, вынимал её из ножен и говорил: - 'Проси прощения, маленький негодяй, или я тебя сейчас зарублю'. И это действовало. Все преподаватели и воспитатели тоже были мужчины, было несколько отважных женщин, учителя: истории, немецкого, литературы, географии. Учителем географии была особенная, удивительная, тогда, совсем молодая, очаровательная женщина, Каминская Лариса Владимировна. Ей Богу, есть звезды на небосклоне педагогики. Она была из их числа. Лариса Владимировна сумела внушить к себе уважение самых отпетых негодяев школы. Её боялся тронуть кто-нибудь пальцем 'крыша', как теперь говорят, ей всегда была обеспечена. Старший курс взял над ней 'шефство', тем более половина старшекурсников была в неё влюблена. Разница в возрасте между учителем и учениками старших курсов составляла 3-6 лет. Прекрасный учитель географии, тонкий психолог, смелый и жизнерадостный человек, Лариса Владимировна одно время даже замещала пионервожатую, уволенную по 'собственному желанию', после того как ту пытались изнасиловать какие-то негодяи из старших классов.
   Надо сказать, что особенно опасной была работа пионервожатой и по совместительству комсорга школы. Приходили только девушки, наверно, в райкоме комсомола им ничего не рассказывали о школе и нравах царящих в ней, поэтому не представляли, с чем им придётся столкнуться. Скоро они уходили, не выдержав всех издевательств, которым подвергались. Рабочим местом пионервожатой, была пионерская комната. Большая комната с окнами, зашторенными плотными шторами, здесь иногда ставили кинопроектор и показывали кино. Стояли диваны, рядами составленные стулья, в углу на подставке шелковое пионерское знамя, горн и барабан. Через неделю, другую, вновь пришедшая пионервожатая начинала бояться этой комнаты, как огня. Комсорг приглашала на комсомольское собрание старшекурсников и если они приходили без конвоя, воспитателя курса, то дело было дрянь. Некоторые из воспитателей злоупотребляли спиртным, бывали пьяны, и тогда забывали, о том, что должны надзирать в пионерской комнате, за своими 'особо одаренными детьми'. Без них, комнату запирали, и начиналось 'комсомольское собрание'. В гнусностях воспитанники были также талантливы, как и в музыке. После такого комсомольского собрания комсорг, в школе, как правило, не задерживался. Из того первого набора, во вновь организованную школу, наверно, половина из поступивших в неё учеников была, в течение короткого времени, отправлена в колонию, для малолетних преступников, за хулиганство и развратные действия по отношению к девочкам, которые поступили учиться в школу. Так что девочкам на первых порах учиться в школе было не сладко. Специальность, которой собирались их учить, считалась престижной, и поступили, в основном, девочки из благополучных, 'зажиточных' семей. Избалованные домашним теплом и лаской, никогда не подвергавшиеся издевательствам, унижению, попыткам насилия, они вдруг, по воле своих добрых, любящих, обожающих их родителей, оказались в зоопарке без решёток, один на один, с маленькими злыми зверьками в человеческом обличье. Ужас, охвативший их, прошел не скоро, и только благодаря решительным действиям первого директора школы, которую ненавидели маленькие ублюдки, и всячески издевались над ней, в школе был наведен порядок. Скоро она тяжело заболела и умерла. И директором школы потом много лет была Л.А.Хитрова.
   Надо сказать, что в 'бурсе', в основном, учились, дети без родителей, из детских домов. Когда кого-то выгоняли из детского дома, если у него был музыкальный слух, у него была альтернатива колонии. Воспитанников, желающих добровольно учиться музыке, в детских домах было мало. Поэтому 'бурса' и укомплектовывалась многочисленной шпаной, которую отсеивали детские дома. Вот такое наследство и досталось новой школе.
   Освободившись от тяжелого груза прошлого, школа постепенно успокоилась, как и следовало ожидать, девочки подружились с мальчиками, наладился дружелюбный совместный процесс обучения. В отличие от обычной школы учебный процесс в школе начинался с утра и кончался только вечером. Еще одна особенность заключалась в том, что уроки по математике, литературе могли чередоваться с занятиями по музыкальным предметам: сольфеджио, теории музыки и другим специальным предметам.
   Вторая половина дня в школе напоминала оркестровую яму, из окон школы вырывалась какофония звуков издаваемых различными инструментами, звучали виртуозные пассажи фортепиано. Репетиция оркестра заставляла останавливаться прохожих, слушать 'Неоконченную' симфонию' Шуберта, или 'Симфонические танцы' Ходжи Эйнатова, 'Грустный вальс' Мизандари. Звучный голос охотничьего горна, звал на охоту, это играла валторна. Трубач, прорезая пространство, брал в третьей октаве какие-нибудь запредельно-высокие ноты, рисковал сорвать себе губы.
   Так проходили дни, месяцы, годы. Ко времени окончания мною школы в ней действительно сложился особый неповторимый микроклимат. Удивительный мир взаимоотношений преподавателей и учеников и своя творческая кухня, где мы, как в каком-то вкусном соусе варились, приобретая, каждый в меру своих способностей и ума, неповторимость, штучность, стоимость, но не на рынке ценных бумаг, а в музыкальном мире. Некоторые из наших учеников знали заранее где, после окончания школы будут играть. Не смотря на конкуренцию других музыкальных школ, училищ и даже консерватории, скоро выпускники нашей школы играли во всех лучших оркестрах города: в филармонии, в Мариинском театре, Образцовом оркестре штаба военного округа и других известных музыкальных коллективах. Уровень подготовки в школе обеспечивал рейтинг непотопляемости в той среде обитания, куда нас настойчиво готовили наши замечательные педагоги, но он никак не сопоставлялся с реальной жизнью и был оторван от неё. Идеализм и инфантилизм царили в представлениях о реальном мире у большинства, выпускников нашей школы.
   Наше пребывание в школе на всём готовом, с интересной, в силу специфики образования, жизнью закрытого общества, которое мы собой представляли, постоянным кипением страстей юного неискушенного сознания, нахождения в мире фантазий и грёз, дискуссиями, творческими состязаниями, посещениями оперы и концертов, постоянным соприкосновением с творчеством великих композиторов, собственная музыкальная среда, в которой впервые пробовали свои силы наши лучшие ученики, всё это создало наш внутренний мир, где доминировала любовь к музыке, всему талантливому и прекрасному.
   У наших педагогов было стойкое убеждение, что если не все выпускники, то большинство свяжет свою жизнь с музыкой и поэтому не столкнется с проблемой поиска куска хлеба. Выйдя из школы, мы сразу же попадем в творческую среду, где наше благополучие будут определять способности и творческие достижения. Дно жизни и мир маленьких людей с их куцыми интересами и возможностями обойдет нас стороной. И вообще жизнь других слоев общества будет идти с нашей параллельно, пересекаясь случайно или в силу необходимости, и мешать нам не будет.
   В школе всегда царило приподнятое оживленное настроение, улыбка мечтателей не сходила с лиц учеников школы, встречи с прекрасным, радостное возбуждение от общения между собой, всё это создавало какую-то атмосферу непрекращающегося праздника. И мы привыкли к ней. Для нас это был воздух, которым мы дышали.
   И вдруг всего этого не стало. Всё кончилось. Мы покинули школу и многие, в том числе и я, столкнулись с реальным миром неподготовленными, с его отравленным воздухом, которым дышать мы не умели, и самое главное, не знали, что делать дальше. Праздников оказалось мало, все они носили культовый, обрядовый характер и были привязаны к каким-то великим датам 'красного календаря', давно отрепетированы и казенно скучны. Жизнь человека привыкшего к атмосфере творчества, импровизации, блеску ума и таланта, потребности слышать себя и других, ощущать себя личностью, оказалась совершенно не приспособленной к существованию в других условиях и никому не нужной. Постоянная борьба за своё место в жизни и за кусок хлеба пришли на смену тому, что нас окружало. Братство людей, объединенных общими интересами, рассыпалось, растворилось, друзья потеряли друг друга. Я, как и они, остался с суровой действительностью один на один. Всё, что было в прошлой жизни, не годилось сегодня, всему надо было учиться заново. Ты стал никем, и так тебя воспринимали окружающие. Свою индивидуальность и способности к чему-то надо было доказать, чтобы в них поверили.
   Я оказался в пустыне человеческих отношений. И начал постепенно врастать в этот неприветливый, новый для меня, мир. Стал покорять его с того, чего больше всего боялась мать, её уже не было, и некому было поправить меня. Приобретать коммуникабельность, новых друзей, знакомиться с незнакомым мне миром начал с помощью самого доступного средства, стакана вина, который снимал все преграды. И становилось легче. Мне казалось, с его помощью, я возвращался в навсегда утерянный мир, вновь ощущал свою востребованность, и этот мираж и вера в его устойчивость убаюкивали меня, уверенность, что счастье своим легким крылом опять надолго накрыло меня, разгоняла невзгоды кружившие вокруг. Но опьянение проходило, а новые порции допинга не помогали. Я снова оставался один, неприкаянным.
   Праздник, который всегда был со мной, навсегда покинул меня. Я не мог изменить жизнь в свою пользу, не умел и не знал, как это сделать. Праздники для меня стали чужими. Они вызывали тоску и дурное настроение. Один или два таких праздника и они выработали у меня на всю жизнь рефлекс испорченного настроения. Нет, праздники я не люблю, вкус к ним был испорчен давно и навсегда.
   И всё же один праздник, запомнился на всю жизнь, не знаю почему, возможно потому что он связан с Ольгой и мне было хорошо? Опять Новый год, я встречал его в недавно построенном Дворце молодежи. В уходящем году сдали его последнюю очередь, я был последний, кто остался от дирекции строительства Дворца и подчищал долги оставшиеся за строителями, для того чтобы подписать акт приёма-передачи Дворца молодежи, считать его строительство законченным и формально, поскольку функционировали все очереди строительства, сдать его в эксплуатацию. К Новому году я выполнил всё, что от меня требовалось, и был свободен. Кто-то из строителей, предложил мне встречать его вместе в ресторане Дворца молодежи, я согласился, оставалось купить пригласительные билеты. Льгот у меня никаких не было, билеты стоили дорого, и мне надо было где-то достать денег, чтобы их выкупить. Как всегда было крутое безденежье, и как часто бывало, выручил случай.
   Меня познакомили с одним грузином. Он был болен, приехал лечиться, и ему надо было попасть в поселок Песочный, в Центральный НИИ рентгено-радиологии, откуда я недавно уволился. Я помог ему, поскольку ещё не забыл туда дорогу, и хорошо знал тех, кто мог ему помочь. Грузин неожиданно для меня дал мне 120 рублей, сказал: - 'Тебе за помощь, купи себе штаны, твои совсем прохудились, нехорошо, скоро Новый год, встречай его в новых'. Это было так кстати. Я нечаянно, на одну ночь, стал богатым человеком. И Новый год я решил встретить с Ольгой.
   Ах, Ольга, - хотел я пропеть в этом месте арию Ленского, - я тебя любил. Это было самое сильное увлечение в моей жизни. Я любил её страстно и безнадежно. Я был благодарен ей даже за то, что она позволяла себя любить, не отталкивала от себя, мы с ней дружили, я бывал у неё дома, знал её маму, и она хорошо знала меня, как горького пьяницу, который путается с её Ольгой, и ничему хорошему её не научит, только мешает ей, вертится под ногами, распугивает женихов, нарушает её карьерные планы. Потом, она стала лучше относиться ко мне. Ольга работала на телевидении, у неё что-то случилось и её, в связи с сокращением штатов, уволили. Она любила свою работу и переживала случившееся. Я работал в Песочном, в ЦНИ рентгено-радиологическом институте, и предложил ей работу у себя в отделе. Она согласилась. Так мы стали работать вместе. Наша дружба не переросла в любовь, стала крепче, теперь мы проводили с ней много времени вместе, но трахалась она с другими. Наконец, она устала от моей любви. Мы были где-то в ресторане, по-моему, в 'Баку', и что-то отмечали, или зашли просто так. Ольга любила шашлык на ребрышках, здесь его неплохо делали, нас знали и меня и Ольгу и поэтому старались, 'по дружбе', угодить. Всё было так вкусно, мы увлеклись и не заметили, как набрались, не рассчитали нагрузки. Ольга расстроилась: - Что я скажу маме, что ты опять напоил меня? Я совсем пьяная, разве может порядочная дочь явиться в таком виде к маме?
   - Я тебя провожу, - предложил я.
   - Что от этого изменится? - заметила она:
   - В таком виде я не поеду домой.
   - А куда? - спросил я её.
   - Поехали к тебе, - решила она: - Только ты ко мне не приставай. Обещаешь? - попросила она: - У меня на тебя не стоит. Ты мне нравишься, мне с тобой хорошо, я к тебе привыкла, но трахаться не хочу. Уж, извини, - закончила она своё объяснение в любви.
   Я взял с собой бутылку шампанского и мы поехали ко мне, благо это было недалеко, на этой же улице, я жил тогда на Садовой. Мы выпили шампанское и сразу же легли спать. Лежать вдвоем, на моем узком диване было тесно и неудобно. Я вертелся и не мог заснуть, к тому же Ольга была рядом. Она не первый раз была у меня. Но на ночь осталась впервые. Мы иногда заезжали ко мне домой днём, перекусить, когда бывали в этом районе. Но трезвый я давно уже не приставал к ней, понимая, что всё впустую. .Я не знаю, спала Ольга или нет, только через какое-то время она повернулась ко мне и спросила: - Ты, что? Спишь не раздеваясь? Почему?
   - Это только с тобой. Мы же договорились?
  - Боишься, что проткнешь меня своей морковкой и пришпилишь, как бабочку к стене, оставишь у себя навсегда? - она засмеялась и полезла ко мне в трусы.
   - Ого! - сказала она, - и вправду проткнешь. Хочешь меня? Да? Измучился, бедный, извертелся, но слово держишь. Она помолчала, видимо решаясь на что-то, потом сказала:
   - Я хочу тебя наградить, за твою выдержку и терпение. Ты мне надоел со своими охами и вздохами, пристаешь, заводишь меня, что я чуть не кончаю. Давай положим этому конец. Может быть, мне понравится трахаться с тобой? Попробуем? Ты согласен? - засмеялась она. Утром мы еще лежали вместе, как вдруг она сообщила мне о своём неожиданном решении: - Знаешь, я не буду больше ни с кем трахаться. Только с тобой. Как ты на это смотришь? - спросила она меня, улыбаясь.
   Это было самое счастливое время в моей жизни. Длилось оно недолго её физиология, не знаю что, природа, были не созданы для того, чтобы иметь одного, постоянного партнера. И мы стали трахаться с ней, как в тот первый раз, если хотела этого она, а это случалось редко, определяющим моментом опять стала случайность.
   Случайностей становилось всё меньше. Последнее время мы совсем редко встречались с ней. Я ушел из НИИ рентгено-радиологии, а она осталась, но ненадолго, так как уже собиралась в дальнюю дорогу. Первый отдел института получил указание от своего куратора из КГБ, чтобы ей закрыли доступ в отделы и лаборатории, занимающиеся закрытой тематикой, связанной с оборонными интересами страны, а лучше всего под каким-нибудь благовидным предлогом уволили. Что вскоре и сделали.
   Ольга собиралась в Голландию. Она выходила замуж. Мы опять были вместе, но лишь для того, чтобы, она, наверно, в последний раз встретила Новый год на родной земле.
   В ресторане играл оркестр. Пиликал на скрипке, играл на рояле и своей уникальной трубе Додик Голощекин, пела джазовые композиции Эльвира Трафова. Было шумно, их никто не слушал, входящие устраивались, опрокидывались первые рюмки за Старый год, встречающие Новый год притирались, присматривались, знакомились друг с другом.
   Наш столик оказался в удобном месте, был относительно небольшой, и за ним кроме нас с Ольгой оказалось ещё всего несколько человек. Все свои, чужих за столом не было, и поэтому чувствовал я себя комфортно. На столе было всего вволю. Я не стал терять времени даром. До Нового года была ещё пара часов, и чтобы не было скучно, я не пропускал тостов, которые объявлял тамада, и старательно объедал довольно богатый стол. К новогоднему бою часов я уже порядочно загрузился. И бой часов, и гимн Советского Союза я слушал стоя. Все кругом почему-то сидели.
   Мне хотелось хорошо поставленным командирским, на 'эр', рыкающим голосом, басом прореветь им команду подъём', как это делал, когда-то в детстве, в 'бурсе', наш любимый старшина Николай Васильевич Силин. 'Подъём! Становись, собачья рррысь'!! - командовал он нам басом, иногда срывающимся у него на бабий визг. Старшина смеялся и повторял команду снова. В окнах дрожали стёкла, и все испуганно вскакивали. Но хватило благоразумия не делать этого.
   Кругом хлопали пробки, открывали и пили шампанское, поздравляли друг друга с Новым годом, кричали ура. Я один, как идиот, стоял с бокалом шампанского в руке и переживал всю торжественность момента. Пьяные мурашки бежали у меня по спине. Я чувствовал, какую-то сласть и величие происходящего, меня переполняла гордость от того, что живу в такой славной и великой стране. Мне грезилась улыбка, добрая улыбка, матери-Родины, скульптора Вутетича, его растрепанная тетка с огромным мечом, хотелось к ней на руки, сосать её громадную железобетонную титьку. Ольга смеялась и повторяла: - 'Сядь, дурак, не позорься'. Нечаянная слеза пьяного счастья, медленно ползла по моей щеке.
  Потом мы поехали ко мне, на Садовую. Ольга была в черном, блестящем, шелестящем, как чешуя, платье и мне было никак его с неё не стащить. Она не сопротивлялась моему желанию, она хотела того же, и мы погрузились с ней в состояние отрешенности от всего в этом пространстве, где находились, и оба добывали сладчайший нектар, который могли пить бесконечно, и желание получать его, казалось, неутолимым.
   Утро встретило нас нежным светом и бутылкой холодного, запотевшего шампанского. Новый год начинался замечательно. Пришел, не постучавшись, сосед, но, увидев Ольгу, попятился и сказал: - 'Ой! У тебя девушка'! - 'Я мальчик', - ответила ему Ольга и встала перед ним, в чём мать родила. Мужик обалдел, от неожиданности открыл рот, и попятился назад, споткнулся о порог, как на приведение, еще раз посмотрел на Ольгу и исчез за дверью. Она рассмеялась.
   Вообще у Ольги было зашкаливающее чувство юмора, и она была очаровательно-вульгарна. Она была почти лишена кокетства, а если кокетничала, то это не вязалось с её манерой поведения, и не шло ей. Чем-то другим притягивала и привлекала она. Своей сексуальностью, которая проявлялась не формах и пропорциях её тела, а в чем-то другом. Это шло откуда-то из подсознания, какой-то первобытный инстинкт, который заставлял желать её. Моё либидо трепетало, находясь рядом с ней. Я постоянно хотел её. Нечаянно коснувшись груди, или когда я видел, как она, стоит, наклонившись над чем-то, с обтянутой джинсами задницей, я сразу же забывал обо всём, желание иметь её поглощало все остальное. Её естественная сексуальность заменяла ей кокетство, которым другая женщины пыталась бы обратить на себя внимание. Её сексуальность и раскованность в поведении вызывали у многих обманчивое ощущение доступности. Мужики западали на неё, как мухи на мёд. При этом она не была какой-то особенной красавицей с чарующим, сексуально-обворожительным голосом. У неё был неприятный, какой-то металлический, лишенный обертонов, не меняющий тембра, голос, говорила ли она о любви в интимной обстановке или о погоде. Если она громко смеялась, её хохот был неприличный, раздражающий.
   Как-то мы ехали на работу в автобусе, это было в Песочном, и сидели на заднем сидении. У станции, в 'Голубом Дунае', махнули вместо утренней пробежки по стаканчику 'барматухи', я уговорил выпить и Ольгу. Она развеселилась, что-то громко рассказывала и смеялась. Было утро, был понедельник, в автобусе было много людей, народ не выспался, был злой и постоянный смех далеко не девичьего, громыхающего железом голоса, довел его до белого каления. Шофёр, по требованию пассажиров, остановил машину и сказал в микрофон: - 'Пока эта, надравшаяся с утра пьянь не покинет автобус, я дальше не поеду'. Народ одобрительно зашумел. Я думал о чём-то своем и не слышал предупреждения водителя. Ольга притихла. Потом поняла в чем дело, схватила меня за руку, и мы выпрыгнули из автобуса в открытую дверь, потому что водитель с гаечным ключом шел уже к нам. Как только автобус тронулся, вслед ему опять раздался её оглушительный смех. Какой-то очкарик-интеллигент в автобусе постучал в стекло, чтобы мы обратили на него внимание, и покрутил у своего виска пальцем. На работу ехали, в основном, люди грамотные, научные работники двух институтов расположившихся здесь, в Песочном.
   Даже когда ей было больно, она продолжала смеяться. Когда-то Ольга увлекалась горными лыжами, много и рискованно каталась, разбилась, сильно повредила голову, и к лыжам больше не вернулась. Может быть этот избыточный смех, раскованность и иногда кажущееся беспричинным у неё веселье было всего лишь болезненным наследством от полученной когда-то травмы?
   Она выбила передние зубы, споткнулась на лестнице, потому что носила дурацкие 'сабо', которые всё время норовили соскочить с ноги. Падая, зубами ударилась о пожарный кран, далеко выступающий из стены. Пришла, рыдающая, ко мне в кабинет, села рядом, уткнулась головой в моё плечо, и что-то совершенно невнятно, пыталась объяснить через горькие, безутешные, непрерывающиеся ни на секунду рыдания. Слезы и сопли текли рекой, смешивались с кровью. Я страшно испугался, и пытался приподнять её голову, посмотреть, что с ней, но она бодалась, упираясь в плечо, и продолжала реветь. Потом немного успоко- илась подняла голову, посмотрела на меня глазами, цвета выцветшего синего неба, полными, боли, горя и слез и жалобно улыбнулась. Во рту торчали обломки передних зубов. Открыла кулак с зажатыми в нём осколками зубов, спросила: - Наверно можно приклеить? - и засмеялась плачущим смехом. Встала, посмотрела на себя в зеркало, приоткрыла в улыбке обезображенный рот, заревела опять и пошла к стоматологу, в клинику, напротив административного корпуса, в котором мы сидели.
   Стоматолог, прекрасный врач, оказала ей первую помощь, вызвала мужа, главного врача клиники, классного хирурга, награжденного медалью Пирогова за лучшую в своей области операцию года, и показала ему Ольгу. Тот Ольгу хорошо знал, как, впрочем, и все в институте, за её общительный нрав. Он уложил её в койку, подозревая, что попутно она могла получить и сильное сотрясение мозга. Она отлежала в клинике несколько дней, пришла в себя, успокоилась, травмированные зубы поджили, можно было делать протезирование. Пока она лежала её обследовали, и не найдя ничего серьезного, отпустили.
   Ей на штифтах, тогда это было суперновшеством, поставили коронки из металлокерамики. Ольга натерпелась и боли и страха и опять была счастлива, хохотала, улыбалась, рот был в порядке, аварии, как будто и не было. Мы решили отметить благополучный исход её страданий прямо у меня в кабинете. Мы напились и я опять стал признаваться ей в любви.
   - А если бы я осталась беззубая ты и тогда бы любил меня? - спрашивала меня Ольга.
   - Конечно, еще больше, - придумывал я, - стал помогать бы тебе, как инвалиду. Ел бы за тебя твои обеды, щелкал бы тебе орехи, жалел бы тебя.
   - Дурак, - обижалась она
   - Я не дурак, я люблю тебя, говорил я ей, - и пьяные слезы текли по моим щекам.
   - Ты любишь меня? - неизвестно для чего, как назойливая муха, с упрямым постоянством спрашивал я её, заранее зная ответ: - Ты, знаешь, что я был готов стать донором и отдать свои зубы? Я думал, тебе сделают имплантацию. Это напоминает мне оральный секс. Представляешь, я у тебя во рту. Я наверно бы всё время кончал от счастья. Наконец-то мы вместе. И разъединить нас кроме стоматолога не смог бы никто. Помнишь песню? - спросил я её.
   - Какую? Ты поешь только пионерские. И перестань говорить глупости.
   - Это хорошая, из фильма, и я запел: ' Милый мой наконец-то мы вместе ты плыви моя лодка, плыви, сердцу хочется ...'. Чего сердцу хочется я не знал, вернее забыл. Поэтому опять стал приставать к Ольге, пытаясь получить от неё хотя бы намёк на ответное чувство.
   - Ольга, скажи, ты любишь меня хоть чуть-чуть? Она, смеясь, говорила: - Отстань, не люблю даже чуть-чуть, - и утирала мне слезы моим грязным носовым платком.
   Отвергнутый ею окончательно, муки любви я запивал разбавленным спиртом из стакана, в который капали крупные, как жемчуг, слезы и жидкость становилась соленой от безутешного пьяного горя. Пришла кладовщица, интеллигентная молодая женщина. Учительница по образованию. Учить детей в школе не захотела, предпочитала работать в институте кладовщицей. У неё был муж, офицер, говорили хороший мужик, жили они вдвоём в Сертолово, детей у них не было. Сам он служил в учебной танковой дивизии. В институте кладовщица путалась с маленьким, безликим, хромым, институтским электриком, любила его, безответно, наверно так, как я Ольгу. Потакала ему во всем, а парень он был не промах. На складе у неё он чувствовал себя, как дома. Свил гнездышко на одном из стеллажей, там они и трахались.
   Увидев меня плачущим, стала успокаивать, но безуспешно. Тогда решила использовать болеутоляющее и принесла ещё спирта. Как ни как, на рабочем месте, начальник плакал не часто. - 'Вот, что неразделенная любовь с людьми делает, - сказала она смеющейся Ольге: - Пожалела бы его', - попросила она её.
   Моя неразделенная любовь к Ольге в институте была известна многим. Меня жалели, но каждый по-своему. Кто предлагал спирт, запить горе, а кто-то просто трахался со мной. С медсестрой из клиники, мы на ночь запирались в ординаторской. Она всё время спрашивала меня: - 'Ну, посмотри на меня, чем я хуже твоей Ольги?, а ты даже целоваться со мной не хочешь'. Как-то утром мы проспали с ней подъем, в коридоре уже шаркали ногами больные, самое ужасное, что ей было не открыть дверь, что-то случилось с ключом. Выручили больные. Наташа, медсестра, подсунула ключ под дверь, отдала нашу с ней тайну, в руки больных. У дверей повозились и аккуратно, этим же ключом, открыли её. Наташу я встретил много лет спустя, когда сам заболел, в третьей городской больнице, она работала врачом-кардиологом на моем отделении, лечила других больных и меня не узнала.
   У кладовщицы было видно хорошее воспитание. Она поморщилась, когда Ольга сказала ей: - Ничего с ним не случиться. Пусть поплачет, поменьше пописает.
   - Оля, ну нельзя же так. Успокоить, пожалеть, приласкать ведь так несложно. Что же делать? Сердцу не прикажешь, и он же любит не кого-нибудь, а тебя. Посочувствовать ему, быть к нему добрей ты же можешь?
   - Ага, - засмеялась Ольга, - разбежалась, покажу ему свою доброту, чтобы он засунул в неё свой хрен и буду его жалеть, стану с ним трахаться. Обойдётся. Пьяный, дурак, проспится, прощения будет просить, - пожалела она меня. Ольга была лишена сентиментальности и непродуктивной жалости тоже. Она и так слишком много разрешала мне.
   Терпела мою любовь, мои домогательства, иногда трахалась со мною. Мы не один год знали друг друга. Но по большому счету я был ей безразличен. На будущее у неё были другие планы, и в них меня не было. Зашел Андреев, заместитель директора института, мой начальник. Увидел меня плачущим, спросил у Ольги?
   - Что с ним случилось?
   - У него горе. Любит меня безутешно, - объяснила она ему причину моих пьяных слёз.
   - Так ты утешь его, найди ему титьку, или дай свою, пускай успокоится, - он засмеялся.
   Для него не были тайной наши с Ольгой отношения. Андреев, конечно, жалел, что согласился и по моей просьбе взял её на работу. Он видел, что когда она была рядом, я забывал обо всём. Страдало дело. Но относился к ней хорошо, ему нравился её лёгкий характер, общительность, благодаря этим качествам работать с ней было легко, проколы у неё случались редко. Мы часто пьянствовали с ним вместе, и он, сколько мог, терпел моё производственно-амурное увлечение.
   Андреев выпил с нами и сказал Ольге: - Вы это безобразие кончайте. Оставь его здесь, пусть проспится, а сама езжай домой. И закройтесь, а то, ну, прямо как в детском саду, люди же ходят.
   Сима, кладовщица, посидела с нами, тоже выпила, и вскоре ушла к себе. А утром пришли и сказали, что ночью, у себя дома, муж был на службе, Сима повесилась. На складе оказалась большая недостача спирта. Недостача спирта приравнивалась к недостаче денег в кассе предприятия. Мне грозили большие неприятности. Я поехал домой к Виталику-электрику. Он легко, после моего разговора с ним и просьбы не брать грех на душу, покрыл недостачу. Выволок откуда-то из другой комнаты запечатанные сургучом бутыли со спиртом. - 'Зачем тебе столько спирта'? - задал я ему наивный вопрос. - 'Пригодится', - скромно ответил Виталик.
   Вскоре после смерти Симы, у него состоялась свадьба. Как говорится в какой-то сказке и 'я там был мёд и пиво пил', но водки на столах не видел, стоял только спирт. У электрика его было ещё не на одну свадьбу. Недостачу скрыли, тем более, Виталик покрыл её и как настоящий 'альтруист', взамен ничего не потребовал.
   Симу похоронили. Умерла она от одиночества. Виталик перед свадьбой перестал приходить к ней. И она сидела у себя на складе одна, охраняемая 83-летним 'Фирсом', её грузчиком, так прозвали деда в институте. Он стал работать в институте, когда тот переехал сюда, в Песочный, с ул. Рентгена, в Ленинграде. Никто не помнил его настоящего имени. Когда была жива Сима он и жил на складе, она уходила и запирала его. После её смерти Фирса уволили. Новая кладовщица боялась, что он умрет на складе. Его отправили домой, он жил здесь в Песочном, но там никто не ждал его. Жена давно умерла, дети разъехались по всему свету. В доме никого не было. Он оказался один, в праздности, без работы, которая стала за долгую жизнь естественной потребностью, как еда или что-то другое, без своих кошек и собак, ухаживать за ними он не мог, и их оставили в виварии института. Без ухода, когда была жива Сима, она кормила его, водила в душ, переодевала в чистое, он быстро захирел и, наверно, через месяц, другой, после Симы, похоронили и его.
   Одиночество - страшная штука. Человек - животное стадное. Это чувство не стало у него ещё рудиментом, оно, может быть, перешло в подсознание, осталось, как детство, далеким воспоминанием, но, как, и его либидо, требует к себе внимания. Человек, оказавшийся в одиночестве, сразу же ощущает это на себе. Оно, это чувство, беспокоит его не меньше, а может быть сильней, чем сексуальная озабоченность в молодости и зрелом возрасте. Одиночество для человека смертельно, оно развивается в психическую болезнь, которая убивает его. Слава, Богу - это обратимый процесс и в отличие от других неизлечимых заболеваний эта болезнь лечится. Сима умерла от жажды, имея вволю воды. Зашоренность сознания, сосредоточенность на фальшивом кумире, 'на тебе сошелся клином белый свет', толкнули её в объятия одиночества, когда кумир променял её на другую. Одиночество застало её врасплох, с мужем, видимо, у них было тоже не ладно. Наступила атрофия чувств, пропал вкус жизни, она потеряла смысл. Ей хотелось не умереть, а забыться, отлежаться, вроде подраненной лани, но непрерывная тоска одиночества срывалась в отчаяние и мозг, её уставший мозг не выдержал мучений, уставший и безразличный ко всему он принял ошибочное решение.
   Здоровая, полная сил, молодая симпатичная женщина решила уйти из жизни. Никто не видел беды, она тщательно скрывала своё отчаяние, всё держала в себе, поэтому помочь ей никто не смог.
   Когда я заболел, тоже попал в тиски отчаяния. И тоже прошёл испытание одиночеством, когда тебя все бросают, и ты вдруг остаёшься один. Беспросветная, невыносимая тоска начинает душить тебя, она сжигает душу, выжигает мозг. Вот тогда и приходит непреодолимое желание покончить с собой.
  
  

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  
   Моё увлечение бизнесом, жизнь в нём, какие-то первые, за все предыдущие годы тщетных усилий выбраться из нищеты, успехи, сытое существование, когда заботы о хлебе насущном отходят на второй план, надежды на упрочение результатов, какие-то планы на будущее, может быть не имеющие ещё четких очертаний, но делающие жизнь интересной, насыщенной, имеющей смысл - всё это продолжалось недолго.
   Споры, обиды, разборки, борьба за лидерство - всё вдруг остались позади. Шум битв и побед вдруг затих. И наступила тишина. Я забыл в суете дней и не вспоминал мудрые строчки стихотворения Анны Ахматовой: 'А я иду за мной беда не прямо и не косо, а в никуда, а в никогда, как поезда с откоса'. Казалось, что ушло то время, когда они имели ко мне прямое отношение. Оказалось не так. Вдруг они зазвучали для меня как фанфары, открывающие новую последнюю страницу моей жизни.
   Я возвращался домой на служебной машине. Со мной была Ира, которая работала у меня секретарем, а в недавнем прошлом медсестра, она ехала к мужу в третью городскую больницу, где он работал. Я вдруг почувствовал, что у меня неладно с сердцем. Боли не было, но пульс был медленный, неритмичный, всего сорок ударов в минуту. Я сказал об этом Ире, и она настояла, чтобы меня посмотрел кардиолог в больнице, где работал Виктор, её муж. И вот так, казалось с пустяка, я начал скольжение в 'никуда' и свалился в пропасть, которая по началу мне показалась не глубокой. Я попал в больницу, но меня скоро выписали из неё, и чувствовал я себя неплохо.
   После больницы я почти год не пил, и всё было хорошо. Эта обманчивая стабильность самочувствия, притупила чувство надвигающейся опасности. Многолетняя привычка хорошее и плохое запивать водкой, превратила солнечный августовский день, в знаковое событие, завершающее последний этап моего жизненного пути. Оказалось подобно бутылке с джином я 'откупорил' не простую, а дьявольскую бутылку, которая заменила здоровое бодрое настроение и радость от удачно проведенного дня, на фальшивое воодушевление из привычного пьяного прошлого, оказавшегося для меня роковым. Я пил и прощался, не подозревая об этом, со всем, что составляло в то время мою жизнь: женщиной, друзьями, работой, радостью жить среди людей и многим другим, что составляет жизнь здорового человека. Это было поражение накануне победы. После запоя, продолжавшегося не один день, вернулась экстросистолия, и мне становилось всё хуже и хуже. Но я продолжал работать. Открыл новое дело, заработал торговый дом 'Охрана- сервис'. Мы стали предлагать товары и услуги, которых не было в УВО ГУВД, заниматься проектированием, монтажом и установкой технических средств охраны, поставляемые зарубежными фирмами, создали отдел, в котором можно было приобрести средства промышленного шпионажа и контршпионажа, а также средства индивидуальной защиты. Этим в городе никто тогда не занимался. Мы опять были впереди всех. Правда, мы залезли на территорию УВО ГУВД, и с ними надо было договариваться. Вскоре мы напечатали рекламный буклет, для специализированной выставки 'Охрана- 94', в которой мы собирались участвовать, и заявить о себе, как о солидной фирме готовой предоставить весь спектр охранных услуг.
   Открывая новое дело, я, конечно, проработал все угрозы, которые могли помешать ему. Антимонопольный закон только что вышел и был на нашей стороне, лицензии на всё что мы предлагали не требовались. Поэтому со стороны Закона к нам было не придраться. Ленгорисполком по просьбе ГУВД стал принимать подзаконные акты, пытаясь до минимума свести количество конкурентов УВО ГУВД, сохранить 'статус-кво' этой государственной организации, и функционирование её в режиме наибольшего благоприятствования. Разрешительная система ГУВД, руководствуясь негласными договоренностями с Управлением вневедомственной охраны ГУВД стала создавать трудности при организации частного охранного бизнеса, а также вмешиваться в работу охранных предприятий, чиня произвол.
   Но это было потом, а тогда Овчинников был ещё в форме в прямом и переносном смысле слова, и я подключил его к новому делу. Он неохотно шёл на развитие этого направления нашего бизнеса, считая, что мы не потянем его, нужны профессионалы и большие оборотные средства, поскольку скорость реализации специфического и, как правило, очень дорогого товара обычно была невысокая. Я уговорил его, и он пригласил к нам Сергея Ивановича. Тот привез с собой начальника УВО ГУВД, мы посидели, выпили по рюмке коньяка, за знакомство и договорились с ним о дружбе, взаимопонимании и уважении интересов друг друга. И все, кто нам мешал, на время оставили нас в покое.
   К этому времени, в Ленгорисполкоме на месте Александра Щелканова, по-моему, уже был Анатолий Собчак. Если Щелканов на месте градоначальника был никто, пустое место, демагог, предводитель шайки 'демократов' первой волны, стадным выбором попавший на местный 'Олимп' власти, то Собчак фигура крупнее, масштабнее, успевший потоптаться у кормила власти, и приложиться к её кормушке.
   Прохиндей, краснобай, интеллигент с решительностью пролетария, сметавший, и плохое и хорошее на своём пути, если ему так хотелось, самовлюбленный самодур, эдакий Нарцисс, с замашками не очень порядочного человека.
   Овчинников мне рассказывал, что когда учился в университете, на юрфаке, Собчак, будучи профессором, получая приличную по тем временам зарплату, не брезговал принимать от студентов мелкие подношения, взятки 'борзыми'. Иногда просил купить себе что-то и деньги 'забывал' отдать. Он любил ездить в Москву на 'Красной стреле', в одноместном мягком купе, в 'егоровском' вагоне, с красными плюшевыми диванами, душем, который никогда не работал, отдельным туалетом. В посадочном талоне такое купе обозначалось, как место 19. Ездил, к счастью, не часто, мягкое купе ему не оплачивалось, он просил Овчинникова взять билет, но денег никогда не отдавал. Ездил в городском транспорте бесплатно, по проездному билету дружинника, который тоже ему сделал Овчинников. Александр Невзоров критиковал его жену за наряды. Смеялся над её восточным тюрбаном, в котором она была на приеме в каком-то консульстве. У него тоже был дурной вкус. Это потом у него появились холуи, и среди них имиджмейкеры. Светлый пиджак в клетку тапочки или кроссовки выделяли его, помимо всего прочего, среди других депутатов. Неприлично в таком наряде было выступать с трибуны Кремлевского Дворца съездов, но он, наверно, не понимал этого.
   Любовь народа к бунтарям, юродивым, вроде А.Сахарова, (он стал таким после инсульта и соответствующего зомбирования Еленой Боннер, его жены и скверной женщины), обиженным властью, как Ельцин, и демагогам, известна. Собчак, как квази-бунтарь и демагог-фокусник, умело оперирующий мнимыми величинами, оказался в своей тарелке. После стольких лет косноязычия лидеров государства, гладкая, без бумажки речь, популизм, убедительная аргументация опытного юриста, готовность рассуждать на любую тему, едкий сарказм в полемике с коммунистами, поношение компартии, как дееспособной организации, все эти достоинства непорядочного, (об этом знали немногие), недостойного власти человека, конечно, не могли быть не замечены. А ведь совсем недавно он стоял в очереди за партбилетом, который гарантировал защиту кандидатской или докторской диссертации, мнение партийного комитета университета о соискателе имело решающее значение, а теперь из тех же конъюнктурных соображений расплевался с партией и из неё вышел. Постоянное мельтешение на трибуне у микрофона, в зале заседания Дворца съездов, беспощадная критика Горбачёва - всё это не могло не загипнотизировать избирателя. На ура он прошел и в градоначальники. И началось то, от чего больше всего страдает государство, город, провинция, когда к власти приходят случайные, недостойные, некомпетентные люди. Хаос, неразбериха, самоуправство, воровство. Для большого, многомиллионного города, его жителей - это просто несчастье. В Нью-Йорке 25 чиновников управляют городом, а Ленинградом армия прохвостов. Он окружил себя прихвостнями, которые пели ему осанна, бывшими детьми ленинградских трущоб и коммуналок, вроде, 'писателей-воров', Коха, Чубайса, бандита Шутова, и стал издеваться над городом и горожанами. Обозвал иностранным именем русский город, а себя назвал мэром. Город, быть может, и надо было со временем переименовать, тем более удачные примеры переименования есть: Сталинград-Волгоград. Найти, с чем связать переименование города на Неве можно. Не надо спешить. Живы были ещё старики и старухи, блокадники, кто жил и воевал в Ленинграде. Причем здесь Ленин, причем здесь коммунизм. Цинизм невероятный. Сколько вреда принес городу этот человек. А теперь рассказывают сказки, слагают сагу о подвигах и свершениях Почётного гражданина великого города. Бог с ним. Царство ему небесное. Пусть спит спокойно. Больше такого, остаётся надеяться на благоразумие горожан, не повторится.
   Опять мне стало совсем плохо. Теперь я сидел дома и никуда не выходил. Работать больше не мог. Меня навестил Коля Андреев. Он увидел моё состояние и позвонил в 122 медсанчасть, и договорился о моей госпитализации. Мне сказал, что это хорошая, закрытая клиника Минсредтяжмаша, было такое в СССР полностью закрытое, работающее на оборону и космос, министерство. Деньги ведомства этого министерства получали по потребности, никогда их не считали и устроили ещё при социализме, в своей епархии, себе маленький коммунизм.
   122 медсанчасть была рядом с моим домом. Клиника новая, оборудованная лучшей зарубежной медицинской техникой. Здесь появился первый в городе томограф. Я лег, надеясь поправиться. Клиника оказалась ничем не лучше 31 больницы им. Свердлова, для совпартноменклатуры. И там и здесь врачи набирались из родственников и знакомых чиновников ГУЗЛа, или принимались блатники, имеющие медицинское образование, по звонку из партийных и советских органов. Лечить меня оказалось некому. Процедурная медсестра, когда мне назначили капельницы, бегала по коридору и орала на всё отделение, что она не идиотка, чтобы ей подсовывали таких больных. Она отказалась делать мне капельницы и заведующий отделением был бессилен заставить её работать. И всё это делалось публично, со скандалом, всё у меня на глазах. Сестра не стеснялась и не боялась меня. Как лечили в этой клинике в советское время не знаю, я понял одно без взятки здесь не делается ничего, но и она не панацея, так как классных специалистов, профессионалов в клинике уже не было. Лучшие врачи-кардиологи разбежались, кто куда, в, основном они осели в платных отделениях, в специализированных клиниках города, где стали лечить богатых пациентов. Я пролежал здесь с постоянным ухудшением состояния две недели, не выдержал, вызвал свою машину, приехал Виктор и забрал меня отсюда. Это было дико. Не умеют лечить, тогда за что берут взятки? Этим недоделанным эскулапам повезло, я был не в форме, чтобы устроить им разборку. Подключил бы Овчинникова, Сергея Ивановича, мы бы нашли, кого там показательно наказать за взятку, и чтобы он заложил остальных. Правда, боюсь, экзекуции пришлось бы подвергнуть весь медперсонал больницы, который привык к коммунизму и взятки в какой-то мере компенсировали ему жизнь на халяву, утерянную теперь навсегда.
   Я снова был дома, приходил участковый врач, она разводила руками:- Вы лежали в 122 медсанчасти, куда наших больных не берут, там сильная кардиология и вам не помогли?
   - Что мне делать, доктор? - спросил я её.
   - Пока не поздно лечиться, и начинать оформлять инвалидность - сказала она.
   - Вы с ума сошли? Зачем мне инвалидность? Я что, старый пень, и уже ни к чему не пригоден?
   - Будем надеяться на лучшее, но подстраховаться не мешает, кроме того, больничный лист я вам выписывать больше не могу.
   Мне никто не звонил, я никого ничего не просил, мне нужна была срочная госпитализация, но, не смотря на жуткое состояние после той 'помощи', которую мне оказали в 122 медсанчасти, после лечения в ней, у меня было состояние тяжелой депрессии и стойкое отвращение к врачам, больницам и всей медицине, тем горбатым уродам в белых халатах, которых тиражировала система, по уровню своего профессионализма они ничем не отличались от плохих рабочих у станков, плохих инженеров у кульманов, и других бракоделов. Это они, лечили так, что залеченных ими людей, укладывали в не закрывающиеся сырые гробы, сколоченные из горбыля их коллегами по цеху смерти, в котором трудились и сами, специалистами по истреблению людей. 3-ю городскую больницу в народе так и прозвали, истребительной. Наверно не зря.
   Мне надо было просто отдохнуть от больничного ужаса: переживаний, что тебя 'кинули', освободиться от смертной тоски, и физического ощущения, что где-то рядом сколачивают тебе гроб. Наконец, собраться с мыслями, и думать, как жить дальше? В доме повисла мёртвая тишина. И она меня устраивала, помогала моей отрешенности от всего того, что происходило за окном. Болезнь так измучила меня, и в больнице я страдал от бессонницы. Теперь дома я отсыпался. Мне хотелось одного забыться, отключиться и не думать о страшной реальности, постигшей меня беде. Видимо я выспался, потому что мысли терзающие меня и днём и ночью на качелях отчаяния и надежды вновь наваливались и мучили, и чтобы хоть на какое-то время прогнать их я вспоминал далекое и близкое прошлое, пытаясь найти в нём облегчение.
  
   Это было давно, когда Ольга жила в Репино с каким-то врачом из клиники института, в Песочном. Жили они в деревянном, казенном доме, врачу дали его, потому что он халтурил здесь, в поселке, на 'Скорой помощи'.
  Была ранняя осень, начало сентября и по ночам было уже прохладно. Врач уехал на юг один. Отдохнуть, погреться на солнышке, а я стал замещать его. Ольга, не хотела оставаться одна и, как она говорила, решила заменить выбывшего наездника запасным и вспомнила обо мне, мы давно не трахались, сказала, что соскучилась по моей морковке и была не против моего присутствия.
   Как-то вечером, было уже темно, мы сидели с ней в доме и в печке на углях готовили шашлыки. Ели их с шампуров и запивали холодным, красным грузинским вином 'Саперави'. Выпили мы довольно много, наелись, но спать не ложились, сидели, ловили кайф. Ольга курила. Вдруг хлопнула входная дверь, послышались шаги, открылась дверь в комнату, и в неё вошел врач. От неожиданности я взял задрожавшей рукой стакан с вином и выпил его до дна. Ольга не верила своим глазам, врач должен был отдыхать на юге ещё две недели. В общем, картина называлась: 'Не ждали'.
   Он посмотрел на Ольгу, на меня, на стол с пустыми бутылками, оглядел комнату и всё это молча, повернулся и вышел. Ольга тоже не проронила ни слова, не бросилась вслед за ним, не остановила.
  Потом сказала: - Соскучился. Приехал, хер, без предупреждения. А мы его не ждали и шашлыки на него не делали. Ты что, в штаны наложил? Или от страха описался? - с насмешкой спросила она меня.
   - Не бойся он тихий. Такой же пьяница, как и ты. Сейчас вернется, пошел за вином, твоего не хочет, гордый. Горе заливать будет. 'Земфира изменила' - вдруг вспомнила она классика и засмеялась опять.
   - Он любит тебя? - спросил я её.
   - Любит, не любит, какая разница. Для меня он такой же попутчик, как и ты. До следующей остановки, где я покидаю вас. У меня меняется ширина колеи, вагоны другие, в другую сторону путь и с чистого листа новая жизнь. 'Прощай, немытая Россия! Страна рабов, страна господ и вы, мундиры голубые...'. Жандармы не раз меняли цвет мундиров, они стали практичнее, мышиный цвет, на нём не так заметна кровь, носится дольше, что до народа то его жизнь меняется только в худшую сторону. Как подумаю, что скоро не увижу этой грязи, нищеты, рабства, охватывает нетерпение. Скорей бы отсюда. Где у одних всё у других ни шиша. И это не зависит от того, кто у власти. Здесь это навечно. Богом проклятая страна. У каждого из нас есть своя мечта. Моя близка к осуществлению и это определяет всё. Игорь это знает. Мы с ним нормальные люди и он отлично понимает меня. То, что сорвался, приехал раньше, его личное дело. Это ничего не меняет.
   Ольга предупредила меня: - Тебе надо думать, где ты сегодня будешь ночевать. Поедешь в город, домой?
   - Не знаю. Ты же понимаешь, кто мог знать, что он вот так вдруг возьмет и неожиданно вернётся и свалится на нас.
   Опять пришёл Игорь, он был с 'дипломатом' полным вина. - У тебя есть еще шашлыки? - спросил он Ольгу, как будто никуда не уезжал и сидел всё время с нами. Ольга пошла в прихожую, где у неё на холоде мариновались шашлыки. Доктор сел за стол на свободное место, и продолжал молчать, как будто я был неодушевленным предметом. Открыл бутылку, не замечая меня, налил себе стакан вина и выпил его до дна. Налил второй и также, ничего не говоря, ни с кем не чокаясь, расправился и с ним. И не делая передышки, продолжил самообслуживание. Его цель была ясна, поскорее надраться. Когда он вышел я оценил его прыть:- Ну и глотка, пьёт как лошадь.
   - Его душит злость, - объяснила Ольга мне торопливость, с которой доктор точно на пожаре заливал в себя своё пойло: - Интеллигентный человек, предпочитает ссоре, другие способы решения проблемы, делает вид, что не замечет тебя, думает, что ты сам уйдешь, обиделся на меня, что я с тобой. Он тебя давно не любит. Говорит про тебя: 'этот мудак'.
   - За что же я у него в такой немилости?
   - Не знаю. Наверно ревнует. Он же видел тебя со мной в институте, знает, что я была с тобой.
  - Значит, за дело ему тогда глаз чуть не выбили. Помнишь, на вечере, он пьяный, к медсестре, жене офицера, приставал. Тот ему так врезал, что он вышиб входную дверь, и она рассыпалась стеклянными брызгами, осколком ему задело глаз. Глазное яблоко вывалилось из насиженного места и висело на щеке, на какой-то одной сопле. Хорошо дело было в институте. Починили так, что почти незаметно, остался маленький шрам. И, самое главное, глаз сохранили. И он потом оперировал, так хирургом и работал.
   - Перестань. Нельзя так говорить. Он тебе ничего плохого не сделал.
   - Я ему тоже. В клинике я с ним никогда не общался. Мудак я или нет, не ему судить.
   - Ну, разошелся. Зря я тебе сказала. Не хватало мне здесь петухов разнимать. Он прекрасный человек, но пьёт, как и ты. Он запойный пьяница. Запои по две, три недели, по месяцу. Его спасает работа, так бы он давно спился. Раньше в клинике работал хирургом, а как-то пришел, руки трясутся, от работы его отстранили. Теперь какой-то ерундой занимается. Режет собак и кошек. Переживает. Старается не пить, но, видишь, иногда срывается. У него эти страдания теперь надолго. Я тоже завтра, наверно, в город уеду. Ты уходи, сам понимаешь, оставить я тебя не могу. Он когда надерется, теряет свою выдержку, становится, как все пьяные неуправляемым. Бог знает, что он может выкинуть.
  Вина было еще много, но Ольга стала меня выгонять:- Я завтра буду дома, позвони мне, - попросила она, - а сейчас иди.
   Проводила до двери, чмокнула меня в щеку, вытолкала на улицу и захлопнула за мной дверь. На улице было темно и прохладно, неяркие звёзды освещали дорогу, где-то над головой шумел ветер, заплутавшись в кронах старых громадных берез, окружающих дом. Я выбрался на дорогу и пошел мимо Дома отдыха кинематографистов по направлению к станции. Ехать домой не хотелось, и было уже поздно, и я свернул к гостинице 'Репинская'. 'В гостинице переночевать что ли'? - подумал я, поднялся на крыльцо, толкнул дверь, она была закрыта. Подошел швейцар. Не знаю почему, наверно, оттого, что был пьян, я стал изображать из себя финна, предполагая, что так он скорее пустит меня. Ничего кроме ругательства, не зная по-фински, я удивил его своим знанием финского языка. Сказал ему по фински: - Хер стоит, а денег нет, - и добавил на ломаном русском: - Лапперанта, девочки, водка. Открывай.
   Он приоткрыл дверь. Спросил: - Как же это ты без денег собираешься бабу оттрахать?
   Я прокололся, оказывается, швейцар тоже неплохо знал финский матерный. Он оглядел меня с ног до головы и презрительно процедил: - Здесь никто благотворительностью не занимается. Ты что-то перепутал, дядя. А ещё финном прикинулся. Те мне даже за вход в гостиницу платят. В марках.
   Он стал гнать меня от дверей: - Давай проваливай! Засранец - иностранец! Иди отсюда, пока милиционера не вызвал, - пригрозил он мне и закрыл входную дверь на засов.
   Вместе с моей глупой выходкой исчез шанс переночевать в гостинице. За гостиницей, в 'шайбе', гремела музыка. Это был круглый стеклянный павильон у залива. Там всегда было весело: танцевали, пили вино, цветомузыка сопровождала веселье. Тогда это входило в моду, цветомузыкальные установки имели все дискотеки. А в гостинице 'Астория', была знаменитая в определенных кругах 'щель'. Там довольно долго, за стойкой, у бармена, стоял приемник советского производства с цветомузыкальным устройством. Вход в 'щелочку', как её ласково называли завсегдатаи, был с улицы, что значительно упрощало дело. Там продавали в розлив коньяк и всегда холодное щампанское, хорошая закуска по тем временам была откровением: холодного и горячего копчения рыбка, язычок с хреном, конечно, черная и красная икра, всё из ресторана гостиницы 'Астория'. Считалась хорошим тоном после рабочего дня, да и вообще, забежать сюда на минутку и выпить коньяка с шампанским. Немного. Немного понималось по разному. Случалось, что, забежав на минуту, задерживались надолго и выползали отсюда под здоровенной мухой. Бармен, Тамара, всё хотела познакомить меня со своей дочкой и стать моей тещей. Но видно не судьба. Дочка разбилась на самолете так, и не познакомившись со мной, а Тамара так и не стала тещей. Она ушла из бара после смерти дочери. Ей стало тяжело здесь работать.
   В павильоне был бар и я направился в него, не зная, что делать дальше. Когда-то я был здесь частый гость, меня ещё помнили, и поэтому, не смотря на поздний час, пропустили. Валентин, бармен, посадил меня возле себя, налил в рюмку, 'дюймовочку', ликер 'Шартрез', он знал мою слабость к этой терпкой, сладкой и крепкой жидкости. Мы поделились новостями, он сказал, что хранит мои фужеры из чешского стекла, которые я забыл у него несколько лет назад, и могу их забрать хоть сейчас.
   - Не надо, Валентин, оставь их себе на память. Они казенные и в том месте, откуда я их взял, давно не работаю.
   - Как хочешь, - согласился он со мной: - Что здесь делаешь? - спросил он меня:
   - Сам не знаю. Ольга на ночь, глядя, выгнала. А в город не хочу, да и поздно.
   - Я могу тебя подбросить, - предложил Валентин - но это будет не скоро, хочешь, сиди, жди, или погуляй где-нибудь, мы скоро закрываемся. Потом у меня передача смены. - А с Ольгой что, поссорились?
   - А мы не ссорились. Вернулся её друг.
   - А этот врач, пьяница, со скорой помощи? Да ты не расстраивайся, здесь твоя подружка Лена, ну, такая с ногами растут из подмышек, с Ольгой дружила. Вспомнил? Какая была девчонка, а сейчас старается изо всех сил изменить себя до неузнаваемости и ей это, по-моему, удаётся. Всё время у меня сидит, спивается, постоянно живет в 'Репинской', ждёт финнов, те приезжают, с ними трахается, за счет этого и существует. Поговори с ней, она чего-нибудь придумает. Я думаю, это будет интересней, чем сидеть меня ждать, - он засмеялся: - Сходи навести, она одна сидит, с другой стороны стойки.
   Стойка в 'шайбе' находилась в центре зала, и была расположена вокруг центрального осевого столба, поддерживающего крышу. Я хотел расплатиться Валентин денег не взял. Спросил: - Будешь ещё?
   Он никогда не говорил тебе достаточно, ты уже пьян, не пей больше. Он считал, что это не его дело.
   - Буду, - сказал я.
   - Повторить? - спросил он меня.
   - Нет, чего-нибудь другого.
   - Вино, коньяк? - предложил он.
   - А что пьет Лена? - поинтересовался я
   - Шампанское.
   - Ну и мне дай бутылочку холодного.
   - Хорошо, - сказал он, - иди к ней, я сейчас туда подойду.
   - Я сразу узнал её, хотя мы не виделись несколько лет. Возле неё свободных мест не было. Я подошел к ней и встал рядом.
   - Привет! - поздоровался я с ней.
   Она повернулась ко мне, удивленно подняла брови, узнала, обрадовалась, улыбнулась, сказала: - Ба, кого я вижу. Сколько лет, сколько зим. Давненько не виделись. Ты как здесь оказался?
   - Был в гостях, как всегда немножко не хватило, решил по старой памяти сюда заглянуть. Подумал, не откажут.
   Подошел Валентин: - Видишь, кого я тебе привел, - сказал он Лене и поставил передо мной бутылку шампанского.
   - Да, я ему очень рада. Спасибо. А то кругом козлы какие-то. И поговорить не с кем, ты всё время занят. Найди ему место. Попроси соседей пересесть куда-нибудь.
   - Сейчас, Лена, сейчас. Не всё сразу. Валентин что-то сказал соседу. Тот встал с табурета и со стаканом в руке куда-то ушёл.
   -Тебе открыть шампанское? - спросил он меня.
   - Конечно, мы сейчас с Леной за нержавеющую дружбу выпьем, может быть и ты с нами? Пить не научился? - я вспомнил, что прежде Валентин не пил.
   - Нет. И я же за рулем. Ну, мы договорились с тобой? Да? Лена тебя отпустит? - он засмеялся: - Подходи, когда я освобожусь, так через пару часиков, моя машина красная 'девятка'. Стоит с обратной стороны гостиницы, у черного входа. Я буду где-то там. Милиционеру на входе я скажу, он тебе подскажет, где я. Только смотри, ты меня ищи, а не я тебя. Я ждать не буду. Освобожусь и сразу поеду. Устал очень. Спать хочу, может быть, ещё подойду, здесь работает другой человек. Если будет мало, подходи.
   Он повернулся и ушел.
   - Ну, рассказывай, как живешь, только давай сначала выпьем за встречу, - предложил я Лене тост, и поднял фужер с шампанским. Мы чокнулись и выпили с ней.
   Играла музыка, и свет постоянно менял свою цветность, редко задерживаясь на одной краске. Чаще всего загорался красный или синий фильтр прожектора. И всё равно в этом меняющемся свете было заметно, как сильно изменилась Лена. Лицо увяло и поблекло, красота стала тише, незаметней, это была она, Лена, и всё же уже другая, какая-то незнакомая, с лицом, к которому надо было привыкать заново. Это была молодая привлекательная женщина, но прежней Лены уже не было. Конечно, сказывался образ жизни, он как грим, наложил свой несмываемый отпечаток, на еще совсем недавно прекрасные черты лица. Лучики морщин побежали от глаз, раньше она не красилась, у неё был приятный цвет лица и гладкая, бархатная кожа, красивые длинные, выгнутые дугой брови, и зеленые, как у кошки, удивительные глаза. Она была, как девочка с картинки. Куда всё пропало? Время? Образ жизни? Я знаю, что, даже ведя образцовый образ жизни нельзя задержать, того, что невозможно. Молодости. 'Скоро уж из ласточек - в колдуньи! Молодость! простимся накануне', - когда-то написала Цветаева. И всё же жаль. Мне не жалко увядшую розу, брошенные умирать цветы. Отчего? Наверно оттого, что я знаю, будут другие, такие же. А женская красота уникальна, неповторима. И когда я вижу, как она исчезает, мне становится грустно.
   - Что ты хочешь, чтобы я тебе рассказала. Валентин тебе, наверно, уже всё сказал. Я блядь, шлюха, валютная проститутка, что тебе нравится больше, выбирай. Это теперь мои наряды, - она горько усмехнулась. Наряд меняется в зависимости от того, с кем я ложусь в постель.
   Я немного растерялся, не ожидал такой исповеди с порога, вроде ничем её не спровоцировал, задал обычный вопрос. И поэтому не знал, что ей ответить.
   - Что не ожидал такого начала нашей встречи? - спросила она меня: - Ты, знаешь, я, правда, рада встрече с тобой. Но, когда я встречаю кого-то из прошлого, с кем когда-то мне было хорошо, мне становится больно. Поэтому я одна, поэтому я напиваюсь, поэтому никуда не вылезаю отсюда. Здесь хорошо, рядом море, где я всегда могу утопиться, 'шайба', в которой я всегда могу напиться, есть номер в гостинице, где я могу забыться, на сутки, другие, сколько захочу.
   - Послушай, Лена, не надо себя травить, хочешь, давай напьемся, хочешь, я уйду, если тебе станет легче. Хочешь, ты устала, наверно, сидеть здесь, пойдем, прогуляемся на залив.
   - Да, хочу. Давай напьемся. Я только сейчас заметил, как она сильно пьяна. Она сказала: - Давай допьем бутылку, и сходи к Валентину принеси ещё, я заплачу.
   Мы в одно мгновение расправились с бутылкой, допили её до конца.
   - Лена, я не знаю о чём можно с тобой говорить. Боюсь сделать тебе больно.
   - А ты не бойся. Это была реакция на встречу с тобой. Как внезапный ожег. Боль уже прошла и я опять спокойна и могу говорить о чём угодно.
   - Ты здесь давно? - задал я ей нейтральный вопрос.
   - Давно. А разве по мне это не видно? Ты Ольгу, когда видел?
   - Недавно. У неё сейчас другой парень. Мы теперь редко видимся с ней. И ты же, наверно, знаешь, она уезжает в Голландию. Выходит замуж. Лена пропустила последнее сообщение. Друг Ольги её интересовал больше:
   - Я знаю его. Пьяный доктор, он здесь бывает, пьет, пока не упадет со стула. Коллеги, из неотложной, отвозят его домой. Дура! Тоже, нашла себе удовольствие.
   - Кому что нравится, может быть, он в постели неотразим. Она достаточно давно с ним живет.
   - Не знаю. Я бы ему не дала, - засмеялась она. И вообще с ним надо быть поосторожней. Знаешь песню: - 'Пьяный доктор отрезал мне руку, а надо было пришить только палец'. Ты ей скажи, когда увидишь, пускай найдет себе другого доктора. А то этот в приступе пьяной ревности зашьет ей сладкое местечко, испортит голландцу кайф.
   Ты помнишь Риту, мою подругу? Ты же с ней тоже трахался, длинная такая, в очках, с линзами большого диаметра, у нас таких не делают, ей кто-то привез из-за бугра. Она их не снимала даже когда трахалась. Боялась, что кто-нибудь сядет на них или разобьёт.
   Риту я помнил хорошо. Она делала мне минет, и была в очках. Я спросил её: - Рита, а зачем тебе очки, когда ты делаешь минет?
   - А ты знаешь сказку, про Красную шапочку?
   - Я люблю эту сказку.
   - Тогда ты должен знать. Что отвечает волк, когда девочка задает ему подобный вопрос?
   - Это чтобы лучше тебя видеть. Да, но насколько я помню, 'Красная шапочка' не делала волку минет, - засомневался я по поводу сюжетных коллизий сказки.
   - Ладно, так и быть, я открою тебе мой секрет. Скажу, почему я так делаю. В данном случае, - объяснила Рита, - очки это средство индивидуальной защиты, как презерватив. Я предохраняюсь от попадания спермы в глаза. У меня на неё аллергия.
   - Вообще? - уточнил я.
   - Нет, только когда в глаз попадет. Коньюктивит начинается.
   Мы неплохо провели тогда с Ритой время.
   - Конечно, помню её, - ответил я Лене, - но, как и тебя, давно потерял. Что с ней, где она? Она же тогда, когда мы ещё постоянно встречались все вместе, в баре, на пятом этаже гостиницы 'Дружба', говорила, что собирается замуж, за какого - то известного футболиста из 'Зенита'. Она моталась за ним повсюду, любила его, жить без него не могла. Мы с тобой перестали встречаться, и я не знаю, чем у них всё закончилось.
   - А закончилось тем, - поведала Лена невесёлую историю, - что её вызвали в вендиспансер и там спросили, знает ли она такого парня, и показали ей фотографию любимого. Она сказала, что это её жених. Он оказался женихом ещё пятидесяти с лишним молодых девушек, которых подонок наградил сифилисом. Она чуть с ума не сошла, лежала в больнице с другими 'невестами', а он находился в этой же больнице, этажом ниже, и говорил, что никого из них не знает. Его скоро выписали, он улетел лечиться за границу. Ему надо было яйца отрезать, живым в землю закопать, а его отпустили. Даже дела в милиции не завели. Сами футболисты, когда он вернулся с лечения, не стали играть с ним, выгнали его из команды.
   А Рита отвалялась сколько положено в стационаре, потом её отпустили под подписку и в течение пяти лет она периодически должна была проходить курс превентивного лечения в больнице. Трахаться она теперь могла только с такими же несчастными, как она. И рожать от них. Ты же понимаешь, у нас врачебная тайна - это секрет полишинеля. Из больницы позвонили ей на работу, в отдел кадров, и сообщили, от чего она у них лечится. Рита сразу же попала под сокращение штатов. Она, как и Ольга, работала на телевидении. Там с этим просто. Режимное предприятие. Центр распространения лжи имени Геббельса. Все должны быть стерильно чистыми. Хотя там скользко от той блевотины, которую они сочиняют, и сочинители поражены этой заразой хуже сифилиса. Рита осталась без работы. При найме на работу у нас же принято звонить в ту контору, из которой пришел человек. Ей удалось устроиться дворником. Она спилась. Через два года её было не узнать. Это была без возраста беззубая старуха. Потом она куда-то исчезла.
   Лена замолчала. Даже анестезия от выпитого не помогала. Было не по себе. Безадресная злость охватила меня. Хотелось взять в руки что-нибудь потяжелее и где-то, что-то разгромить. Мне было далеко до понимания того, что виновата в этом система создавшая такое здравоохранение, где здоровье конкретного человека, чиновника в белом халате, не интересовало. Желание выслужиться, трусость, подлость, ложь - все те пороки, которыми страдала сама система, и здесь были главными, но у людей, не единожды нарушивших клятву Гиппократа, манипулирующих здоровьем человека, имеющих дело со скальпелем, они становятся особенно опасными, как нож, которым можно резать хлеб и можно убить человека.
   Ольга, конечно, права, когда говорила, что в этой богом забытой стране не важно кто находится у власти, меняется система, но человеку не становится жить легче, потому что в новую систему перетаскиваются старые пороки и лишь меняются приоритеты. Теперь поклоняются золотому тельцу, в почете те, у кого в кармане не переводятся деньги. Не стало здравоохранения, но есть платная медицина, врачи превратились в таких же хищников, как орудующие в других сферах услуг, 'акулы капитализма', клюющие только на приманку с насажанными на крючок долларами. Милосердие, сострадание и прочая чушь из словесной шелухи, которую, как лапшу раньше вешали на уши обывателю, ушла в небытие. Те, кто ещё помнит теорию Дарвина, должен вернуться к её постулатам. Человек человеку волк. Выживает сильнейший. И его прочие штучки, которые опять будут в моде. Годится и Ницше, польский еврей Ницки, философское наследие которого, перелицованное Розенбергом, подручным Гитлера, стало служить нацистам, в частности, его 'Воля к власти', адаптированный для гитлеровского солдата вариант, что-то вроде цитатника Мао Дзэдуна. И конечно 'Майн Кампф' Гитлера, которая должна, как у прежней власти 'История КПСС', быть обязательной настольной книгой, школьника и студента. Потому что от 'химеры совести' освободили не только врачей, но и весь народ.
   - Что примолкнул, - спросила меня Лена.
   - Да, вот не знаю, кому дать в морду. Так и чешутся руки.
   - Я тебе подскажу. Только он высоко и его не достать.
   - Лена, не гневи бога. Что ты говоришь. Давай напьемся и забудем про всё, мы же это собирались с тобой сделать.
   - Да, и трахнуться, ты уже наверно забыл, как мы с тобой кувыркались?
   - Лена, разве можно тебя забыть. Я помню всё, даже нашу последнюю встречу, когда ты бросила меня. Мы были в БДТ, пришли на 'Ревизора', но до зала не дошли, застряли в буфете, с нами была Рита, мы пили шампанское, у меня были деньги за проданные книги.
   Я после окончания института несколько месяцев валял дурака, работал в книжном киоске на станции метро 'Владимирская'. Господи, что мы там вытворяли. Недалеко была разливочная. Приходили Юра Сенькин, с гостиницы 'Дружба', ты его знаешь, и полярный 'волк' Сережа Кочкин. Но сначала они заходили в разливочную, и уже оттуда шли ко мне, оба на 'кочерге', приносили выпить. Мы пили под прилавком. Чтобы пить под прилавком, нужно было обладать особой ловкостью какого-нибудь циркового артиста, наверно, акробата. В это время у меня воровали книги. Недостачу Юра Сенькин мне покрывал буклетами и книгами по туризму из запасов БММТ 'Спутник'.
   В тот день за выручкой не приехали, и деньги я взял с собой. И в театре мы пили на них. На спектакль мы не попали, после буфета в зал нас уже не пустили. Мы хотели пойти объясняться с главным режиссёром театра, но и к нему путь нам был заказан. Мы рассердились на театр, сказали, что ноги нашей в нём больше не будет, и покинули его, громко хлопнув дверью. И действительно, это был последний раз в моей жизни, когда я был вообще в театре. Рита покинула нас, поехала куда-то одна, а мы с тобой оказались у меня дома, на Садовой. Мы не выходили из дома четыре дня, после чего меня выгнали из книжного киоска. Покрыть недостачу опять помог Сенькин. В основном, книгами о Ленине, из библиотеки гостиницы, и, как всегда, литературой по туризму. Мы пили сухое вино, ничего не варили, я бегал в котлетную. Мы ели котлеты из рогов и копыт по 12 копеек и мне, казалось, что вкуснее я не ел ничего в жизни. И всё время трахались. Лена! Какое это было счастье трахаться с тобой. Потом я пьяный уснул. Ты написала мне записку, что любишь меня и вернешься через два часа, и исчезла, затем, чтобы я встретил тебя только сегодня. Через несколько лет.
   Я замолчал. Лена тоже ничего не говорила, сидела отрешенная, о чем-то задумалась. Слышала ли она меня?
   - Лена я кончил. Ты где? Всё было так? - спросил я, возвращая её в действительность.
   - Так, мой хороший, всё так - сказала она и погладила меня по голове. Теперь осталось мне кончить, - засмеялась она: - Пойдём, у нас мало времени.
   - Подожди, но мы с тобой здесь не полностью выполнили программу, не напились. Ты что, больше не будешь? - спросил я Лену.
   - Давай пока остановимся. Если хочешь, возьми с собой я заплачу.
   - Не надо, я сам. Пойдем?
   Мы подошли к Валентину попрощаться.
   - У вас всё в порядке? - спросил он меня.
   - Кажется да.
   - Ну, смотри, как договорились. Тебе с собой что-нибудь дать?
   - Конечно.
   - Мы вышли из 'шайбы'. Свежий ветер ударил в лицо. Рядом шумел залив.
   В гостиницу мы зашли с черного хода. Милиционер, дежуривший у входа, пропустил нас и ухмыльнулся Лене гаденькой хитрой улыбкой, как будто поощрял её к чему-то нехорошему. Мы поднялись по лестнице к ней в номер, в котором она жила.
   - Раздевайся, - сказала мне Лена.
   - Совсем? - пошутил я.
   - Как хочешь, - не поняла она моей шутки, и не раздеваясь, устало растянулась на постели.
   - У тебя есть посуда? - спросил я её.
   - Да, в ванной, на полочке, - сказала она.
   Я поставил бутылку шампанского и фужеры на стол. На нём стояла хрустальная ваза с роскошными, свежими чайными розами.
   - Кто-то подарил? - предположил я.
   - Нет, купила сама. Тебе нравятся? - спросила она меня.
   - Нравятся, но осенью я люблю больше астры, только крупные и разных цветов.
   - И хризантемы ты любишь. Да? - насмешливо спросила она.
   - Нет, их продают носатые грузины, в кепках. Они достают из чемоданов спрессованные, как веники, цветы и трясут ими, придают букетам товарный вид, лепестки осыпаются и, кажется, падает снег. Я не люблю снег, холод, а этот снегопад из увядших цветов всегда напоминает о приближающейся зиме. Портится настроение и хочется скорее в тепло или выпить.
   - Лучше выпить, - сказала Лена: - Давай, наливай!
   Она поднялась с постели. Стоя выпила фужер шампанского и подошла ко мне:
   -Тебе какой? - открыла ладонь и показала мне несколько презервативов в красивых упаковках.
   - А без них? - спросил её я.
   -Ты, что хочешь, чтобы был международный скандал? - засмеялась она.
   - Лена, как плохо ты обо мне думаешь.
   - Я не думаю, я предохраняюсь.
   - Даже со мной?
   - А ты, что исключение? Нет, мой милый. Я к тебе очень хорошо отношусь, я устала трахаться и быть секс-машиной, я не получаю от этого удовольствия, не позволяю себе расслабляться, научилась этому. Если трахаться с клиентами как с тобой, я буду терять столько сил, что сойду с дистанции раньше времени, не смогу работать, меня просто заебут. Я и так делаю для тебя исключение, позволяю себе быть прежней, как когда-то, как будто я снова с тобой и снова люблю тебя. А презерватив, извини, мне бы тоже хотелось бы без него, но живем мы не вместе.
   Мы легли, и она погасила свет. Стало темно, и какое-то время я ничего не видел. Я посмотрел в окно. Была светлая ночь, на небе ни облачка. Луна на небосклоне почему-то отсутствовала, и только слабый звездный свет из окна с трудом пробивал сгустившуюся в комнате тьму. 'Так даже лучше', - подумал я. Всё как прежде. Нагая и желанная она ждала меня. Наши тела сплелись, соединенные одним желанием, одним стремлением, одним ощущением, мы опять вместе, и мы любим друг друга. Это было не так, но что нам было до этого, вопреки всему, назло всему на свете, делая себе больно, царапаясь и кусаясь, в сумасшедших объятьях, в клинче, не желая признавать потерь, мы искали наше прошлое, нас самих в нём, нашу любовь.
   Лена была в исступлении, в отчаянном порыве найти утерянное счастье, была жрицей любви, которая знала, что надо было делать, чтобы найти его. Мы проделывали с ней всё, что можно было себе вообразить. Она управляла движением наших тел, задавая им скорость соития, иногда придерживала меня какое-то мгновение на расстоянии от себя, мучила, чтобы я застонал от нетерпения, тогда отпускала, и мы снова соединялись с ней. Мы были наездниками, постоянно сменяющими друг друга, потому что долго выдерживать темп нашей скачки было невозможно, мы взмокли, она часто дышала, но мне было не кончить. Она в очередной раз села на меня, и мы опять понеслись в Эдем и тут я почувствовал, что кончаю.
   Я лег рядом с ней, она обняла меня и лежала молча. Вдруг мне показалось, что Лена плачет, почувствовал её слезы на своём плече: - Лена! Ты что?- спросил я её.
   - Видишь, я позволила себе расслабиться с тобой и мне, как маленькой девочке, сразу захотелось чего-то невозможного, и эти слезы оттого, что мне хорошо. Поцелуй меня. Ведь мы же любим, друг друга? - улыбнулась она сквозь слезы.
   Я поцеловал её и почувствовал, как она приходит в возбуждение, она стала меня ласкать, и скоро желание вновь попытаться найти наше прошлое захватило нас. Мы играли в него без ошибок, и теперь кончили вместе.
   - Слушай, Лена, так я могу остаться у тебя до утра? - спросил я её.
   - Оставайся. Завтра опять пойдем в 'шайбу', сходим на пляж, погреемся на солнышке. Я беру отпуск за собственный счёт, - засмеялась она: - Я больше не могу так жить, а по-другому не получается. Отдохну с тобой, если ты не против этого. Она обняла меня: - Ольге повезло, - сказала Лена сонным голосом, - нашла мужика из-за бугра, ей всегда везло с ними. А мне бежать некуда. Скоро она заснула. Спали мы долго и сладко. Я просыпался, смотрел на часы, с трудом соображая, который сейчас час, ощущал рядом тепло её тела, прижимался к ней и засыпал опять. Проснулся я от пустоты, которую ощущал рядом с собой, я обнимал одеяло, под которым никого не было. Я не удержал её, она выпорхнула, и как бабочка улетела, где-то собирает нектар, расстроился я. В бутылке ничего не было. В ванной шумела вода. Я приоткрыл в неё дверь, Лена стояла под душем. Скоро она вышла оттуда вся ещё мокрая и, растираясь большим красивым махровым полотенцем, подошла ко мне:
   - Иди, мойся, - погнала она меня в душ.
   - Знаешь, я вчера не рассчитывал, что останусь у тебя, и взял у Валентина только одну бутылку шампанского и теперь неважно себя чувствую. Я знаю, тут в подвале раньше был буфет. Я схожу туда, принесу что-нибудь выпить, а потом помоюсь.
   - А потерпеть ты не можешь? Поедим и пойдём в 'шайбу', она уже работает. Уже день, час дня.
   - А мне кажется ещё утро, и мы ещё поспим, мне так хорошо с тобой спалось, а ты сбежала от меня, и я подумал, бросила как тогда, оставила одного. Наши планы не меняются на сегодня? Ты не прогонишь меня?
   - Ты сумасшедший или ещё не протрезвел. Будешь коньяк? У меня больше ничего нет. Тебе и, правда, надо прочистить мозги.
   Я выпил, и беспричинная тревога и страх остаться одному исчезли. Лена была рядом. Мне не хотелось от неё уходить. В отличие от Ольги, с которой у нас не было большой душевной близости, и наши отношения больше напоминали брак по расчёту, с Леной всё было иначе. Для Ольги, не смотря на моё длительное присутствие в её жизни, я, по-прежнему, ничего не значил, она не любила меня, и это было главным, определяющим в наших отношениях. А с Леной мы так недолго были вместе. Наш роман насчитывал несколько непродолжительных встреч. Она появлялась, и исчезала. И каждый раз встреча с нею превращала мою жизнь в маленький праздник, потому что всегда рядом с сексуальным влечением возникало что-то ещё. Совсем необязательное для голого секса, чувство влюбленности, взаимной нежности, и увлечения друг другом. Несколько встреч и каждая открывала новую страницу в истории нашей любви. Мне хотелось эти несколько страничек превратить в книжку, любовный роман, который мы писали бы с нею вместе, и чтобы он вытеснил все остальное, однако в соавторы она не стремилась, ей было хорошо и так. Когда она уходила, расставаться с ней мне было всегда тяжело, хотелось её удержать. Она это чувствовала. Но что я мог ей дать? Совковую действительность, жизнь на одну зарплату? Ей наверно тоже не хотелось уходить, хотелось остаться, хотелось продолжения наших отношений, но она ломала себя, не позволяла нахлынувшему чувству испортить ей жизнь. Она, как и Ольга, искала заморского принца. Мы вчера, были оба пьяны, и я думал, что сегодня утром она проснется, придет в себя, и я стану лишним, и она будет искать повод сказать мне, чтобы я ушел. Но этого не произошло. И я был ей благодарен за это. Она подошла ко мне, обняла, спросила:
   - Тебе стало легче?
   - Да и от коньяка и оттого, что ты рядом.
   - Ну, иди, мойся, чистое полотенце я тебе положила, и пойдем, что-нибудь съедим. Я хочу есть, - сказала она.
   Выдался хороший солнечный теплый день. Осень ещё только вступала в свои права и не докучала ничем. Хотя её приметы встречались на каждом шагу. Спелыми гроздьями созревших ягод были унизаны ветки рябины, и, казалось, они согнулись в приветственном поклоне, а не под тяжестью своей ноши. Заросли рябины полыхали пожаром.
   Мы прошлись вдоль залива, посидели на теплом песке, заглянули в 'шайбу', отметились там и пошли вдоль берега в 'Солнечное', в ресторан 'Горка' пообедать. Мы провели чудесный день и вечер и ещё одну ночь с Леной вместе. Осенний солнечный день, наша прогулка, навеяли минорное настроение, которое не покидало меня, ощущение легкой грусти, поселилось в душе, и прогнать её было невозможно. Я плохой актер и Лена заметила, что выпитое веселья мне не прибавляет. Она спросила: - Почему? Что с тобой?
   - Не знаю. Наверно оттого, что мне хорошо с тобой, и я не хочу расставаться.
   - А кто тебе сказал, что мы расстаемся? Приезжай когда захочешь, только звони заранее Валентину, чтобы он предупредил меня. Тогда я буду ждать тебя. Я прижал Лену к себе, поцеловал. Но неясная беспричинная тревога не прошла.
  Утром Лена пошла со мной на станцию. На перроне в ожидании электрички было много народа. Мы не стали на него подниматься и стояли в стороне. Бабье лето было в разгаре. Опять была хорошая погода. Мы стояли под старым, совсем ещё зеленым ясенем. Лена прижалась ко мне, как будто ей было холодно. У меня было такое чувство, словно это какие-то проводы. Кто-то из нас уезжает далеко и навсегда.
   - Приезжай, - попросила Лена, - я буду ждать.
   Подошла электричка: - Иди, - сказала она.
  - Я скоро приеду, - пообещал я, убегая к поезду. И на ходу, повторил, - позвоню и приеду.
  Прошла осень, наступила зима. Я не забыл о своём обещании, не забыл Лену. Но обычная, привычная жизнь захватила меня и не отпускала. Завтра, говорил я себе, завтра, обещал я себе через неделю. Как-то вечером позвонил Валентину, попросил предупредить Лену, что приеду. И не поехал, что-то помешало. 'Репино' становилось всё дальше я всё реже вспоминал его, а зимой не очень хотелось на холод, погода не оставляла шансов выбраться к ней, и я отложил все наши встречи на будущее, до весны.
   Я сидел на работе и в кабинете был один, вошел Валентин. Мы поздоровались. Он огляделся, раздеваться и присаживаться не стал. Постоял возле стола, за которым я сидел и сказал: - Пойдем, выйдем, пройдемся. Я давно тут у вас не был. Посмотрю хоть, что изменилось.
   - Куда пойдем? - спросил я его.
   - Пойдём в бар, - выбрал он место, где мы могли поговорить спокойно. Мы пошли в бар, который он когда-то открывал и какое-то время в нём работал, потом не сработался с директором ресторана и ушел. Он поздоровался со знакомым барменом, перекинулся с ним парой слов и попросил нам кофе и мне большую рюмку коньяку. Я удивленно посмотрел на него.
   - Я к тебе с плохой новостью, - сказал он мне: - Лена умерла, покончила с собой. В записке, которую она оставила, тебе передаёт привет.
   Он помолчал. Я сидел, а в висках, что-то тяжело бухало. Стало, нехорошо, жарко. Я сразу взмок и сидел, как будто меня ударили чем-то по голове, оглушили. Валентин посмотрел на меня и сказал: - Выпей, - подвинул мне рюмку коньяку и стал рассказывать: - Последнее время было видно, что Лена что-то задумала. Перестала заниматься проституцией, всё время пила, у себя в номере или у меня в баре. Ты же знаешь 'шайбу' зимой закрывают. Сидела и фантазировала. Говорила, что уедет туда, где всегда тепло или на остров в океане с зеленой травой и синим небом. Купит там себе домик с белыми стенами, чтобы его было видно издалека, и океан заглядывал в окна. Заведет корову, сама будет её доить и пить только парное молоко, как в детстве, когда жила в деревне у бабушки. Посадит много роз, и будет любоваться ими, и ждать принца. Она смеялась над собой, но видно было, что ей невесело. Её стала доставать милиция, дармоеды с 9-ого отдела, она перестала отстегивать им. Она не знала что делать, а у меня у самого полный рот забот. Машина, дома разборки, почему мало приношу. Откровенно говоря, мне некогда было с ней нянчиться, и я не думал, что всё так серьёзно. У неё был душевный кризис, наступил перелом, который одному пережить тяжело. Надо было, чтобы кто-то был с ней рядом. Я думал она уедет в город, домой, перемучается, переболеет, найдёт кого-нибудь, успокоится, и будет жить как все. Она решила иначе.
   Я спросил у него: - Валентин, сколько ей было лет?
   - В мае исполнилось бы 28 лет. Отмаялась - сказал он:
   - Нет больше Лены. Завтра похороны. Я тебя захвачу. Поедем, попрощаемся. Он уехал, а я остался в баре. Уходя, Валентин внимательно посмотрел на меня и, изменив своему правилу, попросил: - Не делай глупостей, ей уже ничем не поможешь. Постарайся не напиваться.
   Я сидел, пил и думал о том, что давно стали общим местом рассуждения о том, что хорошим людям не везет, но все равно каждый раз становится больно, когда сталкиваешься, как в случае с Леной, с несправедливостью и не знаешь, кому пенять. Остаются, живут, не мучаясь, не зная душевных мук, не ведая, где находится это место, одни гниды. Зачем? Портят воздух, отравляют землю. Кому нужен такой естественный отбор? Все люди рождаются с предназначением, уж так устроено на земле, и их задача состоит в том, чтобы постараться как можно лучше выполнить это божье намерение.
   Предназначение или судьбу не выбирают. У Лены было всё для того, чтобы быть красивой бабочкой, легко порхать по жизни, и природа щедро одарила её всем необходимым для этого. Ей была нужна блестящая сверкающая жизнь, другая среда, такие как она, не приспособлены жить буднями, и здесь нет их вины, так определено им судьбой. Но парадокс или беда в том, что попасть в неё могут только немногие. Естественный отбор или божье испытание на стойкость? Но ведь у них кроме красоты ничего нет! Наверно этого недостаточно?! Мало кто из них способен выдержать это испытание. Без чьей-то помощи они обречены. Чтобы исполнить своё предназначение, опять парадокс, они растрачивают свою жизнь, принимают огонь ада за сияние солнца. И сгорают. Как мотыльки в ночи, обрадовавшиеся источнику света, не подозревая, что несутся навстречу своей гибели. Наверно, так случилось и с Леной. Она поняла это, но слишком поздно, что-либо изменить у неё уже не было сил.
   Я купил на Кузнечном рынке чайные розы, такие же, что видел у неё на столе, в номере, когда мы виделись с ней в последний раз. Валентин заехал за мной, и мы поехали на Богословское кладбище, где рядом с могилами родителей, хоронили и Лену. Выпал свежий снег. Разверстая могила зияла пастью какого-то чудовища, готового заглотить всех, кто стоял возле. Я впервые подумал о смерти, как о реальной неизбежности, которая рано или поздно настигнет и меня. На старом кладбище было тихо красиво, умирать не хотелось. Я положил розы Лене на грудь, чтобы они были с ней и там, в земле, куда её сейчас опустят. Посмотрел на лицо и вспомнил одно из ранних стихотворений Марины Цветаевой. Ей был двадцать один год, когда она написала эти строки: 'Застынет всё, что пело и боролось, сияло и рвалось: и зелень глаз моих, и нежный голос, и золото волос'. Знакомых было мало, пришла Ольга. Есть люди, которые органически не переносят кладбищ, похорон. Смерть не вписывается в их мироощущение. Им, кажется, они будут жить вечно, и смерть пугает их своей общедоступностью, неотвратимостью. Они не хотят знать этого, и не стремятся, лишний раз раньше времени встречаться со смертью. Такой была Ольга, но сделала над собой усилие пришла попрощаться с Леной. Правда близко к могиле не подходила, стояла в стороне. Священника не было. Лена не велела его пускать. Политрук от Господа Бога ей был не нужен.
   Лену похоронили и мы уехали. Где она теперь не знает никто, но она где-то есть. Я верю в это. Она бывает у меня. Бывает на своем острове в океане, пьёт парное молоко и поливает чайные розы, что так любила в этой жизни...
  
  

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  
   Пока я лежал в больнице меня несколько раз навещал Виктор, шофёр, который возил меня на РАФ(е), принадлежащем предприятию. Раньше он работал в такси и был ушлый, наглый и любопытный мужик. Поэтому, просто потому, что это было ему интересно, 'кухня' нашего бизнеса привлекала его, он по собственной инициативе, на голом энтузиазме, по совместительству, продолжая крутить баранку, стал у меня кем-то вроде стукача, сообщал мне, что делается на предприятии, кто что сказал, в общем, все, что считал нужным сообщить мне. Зарплату же получал как шофёр, возивший директора предприятия. Все кто работал со мной, почему-то сразу невзлюбили Виктора, и ему приходилось туго, неприязнь была такова, что никто не доверял моему шофёру; его, даже, на основании косвенных данных, подозревали в воровстве содержимого из сейфа Матвеева, учитывая всё это, о делах, при нём старались не говорить.
   И всё же благодаря публичным ссорам и тому, чего нельзя было скрыть, как, например, обходящих приёмный пункт, толкущихся в цехе предприятия, 'левых' заказчиков, он многое знал, а поскольку был далеко неглупым человеком, о многом догадывался. Он привозил мне свежие сведения о делах одного и второго предприятия. Кроме него никто из людей причастных к делу, которое было общим кормило их и меня, ко мне не приезжал. И это был тревожный симптом. Меня начинали хоронить и уже не считались с моим мнением по тому или другому вопросу. Вели бизнес больше ориентируясь на свои шкурные, сиюминутные интересы.
   Виктор рассказал, что идет война Вадима Мищенко, директора торгового дома, с моим заместителем по 'Секьюрити', это было моё головное предприятие, которому подчинялся торговый дом. Когда заместитель по маркетингу говорил, что товар хороший, пойдёт, директор игнорировал его мнение. Они никак не могли договориться по вопросам маркетинга; это не способствовало тому, чтобы торговый дом наполнялся ходовым товаром и в торговом зале был всегда покупатель заинтересованный купить товар, который мы предлагаем. Личные амбиции директора его нежелание слушать советы заместителя по маркетингу, наконец, подчиняться ему, гробили дело, которое я создал.
   Меня подтолкнуло заняться охранным бизнесом с помощью технических средств то обстоятельство, что здесь не было конкуренции. Всё было монополизировано Управлением вневедомственной охраны ГУВД (УВО ГУВД) и в свой огород это ведомство никого не пускало. Однако с принятием Антимонопольного законодательства время их лафы официально закончилось. Мне казалось, открыв здесь дело, оперативно развернувшись в благоприятной нам среде, мы не проиграем. С этой целью я взял себе заместителя по маркетингу, который, как мне показалось, мог потянуть этот воз, потому что был грамотным техническим специалистом.
   Как-то ко мне на работу пришел рекламный агент. Он стал предлагать какие-то канцелярские товары, которые вместе с 'прайсами' таскал с собой в огромном 'дипломате'. Мы разговорились. Оказалось, это безработный, кандидат технических наук. Он работал в НИИ им. Крылова и остался без работы. Поскольку оборона страны в новом государстве стала делом десятым, далеко не самым главным, технический специалист высочайшего класса, оказался на вольных хлебах. Чтобы как-то жить, торгует канцтоварами и числится в институте, где еще на что-то надеются. Я рассказал ему о нашем предприятии. Сказал, что нас поддерживает и ГУВД, и серьёзные люди, заинтересованные в развитии нашего бизнеса, он загорелся, надеясь после услышанного, найти у нас лучшую долю и согласился работать моим заместителем. Он сразу включился в работу. Грамотный специалист быстро освоил новую для него незнакомую технику, привлек людей знающих эти проблемы и дело пошло. В Рязани, на оборонном заводе, где не то, что на производство, попасть в сбыт было проблемой, все переговоры с администрацией только по телефону, заключить сделку, оформить договор на поставку продукции выпускаемой предприятием, никому неизвестному частному предприятию задача почти невыполнимая. Тем не менее, моему новому заместителю это удалось. Он получил ходовой товар с высокой ликвидностью, без предоплаты; это был ничем незаслуженный подарок нашей фирме. При существовавшей в стране сумасшедшей инфляции нас просто спонсировали, потому, что за товар мы могли расплачиваться по мере его реализации. Новый заместитель оказался не только хорошим специалистом, но и человеком способным, хорошим менеджером, благодаря которому Торговый дом стал набирать обороты; если бы дела пошли так и дальше, мы могли бы развернуться и занять лидирующие позиции в бизнесе, которым начали заниматься, иметь неплохие доходы. При новом заместителе Торговый дом стал заполняться современной техникой, обеспечивающей охрану любого объекта, появились первые заказы на монтаж и установку технических средств охраны. Налаживались долговременные связи с поставщиками, появились постоянные оптовые покупатели.
   Но вот 'нашла коса на камень', появление моего заместителя по маркетингу Мищенко встретил в штыки, считая, что тот будет ограничивать его полномочия полновластного хозяина торгового дома. Тогда я расписал функциональные обязанности обоих, в конце концов, Мищенко должен был подчиниться мне или уйти. А вместо этого война самолюбий. Мищенко не удержался и перенес свои опасения по поводу самостоятельности в сферу человеческих отношений. И добился одного того, что оба не могли работать вместе. Зенченко был умный человек, знал себе цену, ему надоело постоянно сражаться, доказывая очевидное, он успокоился и стал заниматься своими делами, а вскоре раскланялся и ушёл. Открыл свою контору, конкурирующую с нами.
   Я очень скоро пожалел, что взял к себе на работу, да ещё 'раскручивать' новое дело своего товарища, на которого понадеялся зря. Почувствовав себя хозяином, он стал наглеть и присылал с Виктором, (я уже болел), мне какие-то гроши. Но это было полбеды. Я больше боялся другого, что из-за своей некомпетентности, глупости и недальновидности он развалит только начинающее раскручиваться предприятие и всё пойдёт прахом. Я потеряю предприятие, куда было вложено так много сил и так много сделано, для того чтобы, этот бизнес стал прибыльным и кормил всех, кто в нём занят. К сожалению так и случилось. Перспективное дело он завалил.
   Итоги почти десятилетней деятельности предприятия под бессменным руководством Мищенко удручающи. И если, сегодня, я нищий, то лепта Вадима в этом моём несчастии бесспорна. Предприятие дышит на ладан, как оно ещё держится, уму непостижимо. Конечно, Мищенко как все, кто занимается в стране бизнесом, ворует, ведёт двойную бухгалтерию. Только так сегодня можно существовать в бизнесе, таким как мой приятель и бывший партнер по бизнесу. Меня он конечно из бизнеса, который превратил в семейный, вычеркнул и перестал общаться со мной.
   Я взял Мищенко из соображений, что предприятию нужен был честный, принципиальный, и самое главное, преданный мне человек. О профессиональной пригодности, когда брал Мищенко, не думал. Меня достала 'моя команда' и мне нужен был им противовес, кулак или сила способная противодействовать их притязаниям на реальную и теневую власть и беспардонному грабежу всего, что принадлежало предприятию и людям, работающим на нём. Вадим обладает бойцовскими качествами, никого не боится и никакая сила не может остановить его, если он уверен, что прав. Он никогда не кланялся авторитетам, не ерзал перед ними, не заигрывал, вел себя на равных и часто даже излишне самоуверенно. Не изменил стиль своего поведения и когда пришёл работать ко мне. Стал действовать слишком прямолинейно, не признавая никакой дипломатии. Так Мищенко сразу заявил, что доходами делиться ни с кем из неработающих на предприятии не собирается. Овчинникова едва терпел, он видел в нём просто милиционера по какому-то праву вмешивающегося в его дела и претендующего на долю в доходах. То, что Овчинников был акционер и имел право решающего голоса, он считал, не позволяет ему командовать предприятием и получать не заработанные деньги. Он требовал от него реальной помощи. Тем более он не признавал в нём теневого лидера.
   В соответствии с нашей договоренностью Сергей Иванович, начальник Овчинникова присылал к Мищенко предпринимателей занимающихся охранным бизнесом. Люди были разные, в том числе иностранцы, были как-то финны с большой охранной фирмы, которая в Финляндии имела торговую сеть, свой имидж, клиентуру,. 'Фирмачи' отремонтировали за свой счёт помещения торгового дома, устроили выставку продукции, которую могли поставлять нам, предлагали заключить договор о дистрибьюции, а Вадим видимо в благодарность за широкий жест финнов не склонных к таким подаркам, обошёлся с ними как мелкими коммерсантами, его не устроили цены на продукцию в прайс-листе и он отказался вести с фирмой дальнейшие переговоры. Те опешили от такой наглости, сказали об этом Сергею Ивановичу, дело заглохло в намерениях сторон, и всё окончилось ничем. Мищенко явно играл не в ту игру, о которой мы договорились, когда он пришёл в торговый дом. Играл в какую-то свою игру, и она не шла на пользу дела. Я не ожидал от него такого тупого упрямства в сражении с Зенченко и другими, не думал, что он не сможет вести нормальный деловой диалог с партнёрами по бизнесу, просто нужными людьми, что может испортить всё своей несговорчивостью, нетерпимостью, не знал, что он будет руководить предприятием, используя административный опыт советского руководителя, которым когда-то был. Результат его деятельности на посту директора торговым домом не заставил себя ждать. Стиль руководства, который демонстрировал, Мищенко, привёл к непоправимым последствиям. Он остался один и дело, которое я думал, будет развиваться, и крепнуть, и станет мне опорой в надвигающихся на меня сумерках, наконец, будет кормить меня, сначала забуксовало, потом и вовсе заглохло; оно продолжает существовать и сегодня, но это уже только тление.
   В 'Охране - сервис', Юра Зубов, которого, как друга детства, честного и преданного мне дельного человека, я поставил начальником производства, не удержался, и вместо того чтобы помогать мне, завёл собственную клиентуру, в основном, из постоянных заказчиков нашего предприятия. Это было нечестно, если это слово уместно здесь, потому что это было, серьезней, чем у Мищенко с его игрой амбиций, хотя и там шла речь о судьбе предприятия. Юра подрывал экономику предприятия. Заказов стало намного меньше, и это заметили на приёмном пункте. Конечно, гнать 'левака' намного дешевле. Он не платил ни за что, и никому. Доходами от 'левой' деятельности Юра распоряжался сам.
  Кругом штормило, и надо было срочно принимать меры препятствующие воровству, развалу и хаосу, который охватил оба предприятия. Я чувствовал, что если этого не сделать банкротство всего, что было создано моими руками неизбежно. Надо было спасать дело, а для этого нужно было, как минимум, быть здоровым. Моё физическое состояние не улучшалось и сил сражаться не было.
   Чувствовал я себя отвратительно, однако на работу вышел. Виктор, как шакал или гиена, кружил возле меня. Моя слабость была ему на руку. РАФ совсем развалился, и мы договорились с ним, что он купит двухместный грузовичок, небольшой фургон, для перевозки небольших партий груза, и он будет обслуживать оба предприятия. Я через одну контору, их было тогда много, обналичил большой заказ, оплаченный по безналичному расчёту, и вырученных денег должно было хватить на покупку такой машины. Пока я болел, Виктор купил машину, но не грузовичок, как мы договаривались, а новые 'Жигули'. Мало того он оформил их на себя и формально стал владельцем машины. А потом, когда я окончательно свалился, и вовсе присвоил её себе. Значит не зря тот же Зубов и другие, не доверяли ему. Они лучше меня разбирались в людях. Я всё время пролетал, доверяя не тем. Тому, кто на поверку оказывался, как Виктор, подлецом или хапугой.
  В оставшееся мне до полного ухода от дел время я потратил на укрепление своих позиций и пытался хоть как-то не слушающееся руля хозяйство направить в нужном направлении. Я выгнал всех 'нахлебников', что вызвало со стороны Овчинникова бурную реакцию, но я твёрдо стоял на своём. Матвеева не было, и что-либо изменить он уже не мог. Потом собрал всю команду 'помощников и единомышленников' на Невском, в конторе. Все собрались, чтобы натощак кинуть рюмку водки и закусить шпротинкой с кусочком маслица и маслинкой на тостиках, которые Женя Петров не поленился, сбегал и принес из ресторана напротив. Я произнес нечто вроде прощальной обзорной речи о состоянии дел в нашем бизнесе. В заключение сказал, что если всё сохранится, как есть, то мы банкроты. "Самое главное, что нужно сейчас сделать,- сказал я,- это закрыть подпольное производство Зубова".
  Овчинников растерялся, возразить мне он не мог, поскольку вел двойную игру. С одной стороны поддерживал меня, а с другой они с Матвеевым обработали Зубова и теперь он работал и на них. Я выполнил своё намерение и закрыл, как не перспективное, ручное производство Зубова, а его самого уволил. Это был официальный предлог для увольнения людей окружающих Юру и действующих с ним заодно. Я перевёл производство в другое место, где на современном оборудовании с использованием компьютерной программы стал выпускать ту же продукцию. Среди тех, кто работал на новом оборудовании, оказались люди Зубова. Они сожгли уникальный дорогостоящий станок и уничтожили компьютерную программу. Производство практически остановилось. Чтобы что-либо исправить, надо было иметь деньги и время. Ни того, ни другого не было. Болезнь подступила вплотную. Откладывать больницу на потом было больше нельзя. С Юрой мы надолго поссорились. Но время и моя болезнь сделали своё дело. Страсти поутихли, что теперь вспоминать прошлое, зачем его ворошить? 'Кто старое помянет тому глаз вон'. Так? Есть, правда, вторая часть этой присказки, но я придерживаюсь только первой.
   Урок, который я получил, занимаясь бизнесом, и которым воспользоваться уже не придётся - это никогда не брать друзей на работу, доверяя им, априори, за одно только совместное прошлое. Человек меняется в течение жизни, его базовые установки подвергаются коррозии, жизнь не оставляет выбора и безупречный с точки зрения моральных принципов человек учится плохому, и к тебе приходит твой товарищ, которого оказывается ты совсем не знаешь. 'Боже охрани меня от друзей, а с врагами я справлюсь сам'. Наверно это самый лучший принцип при подборе команды, с которой ты хочешь работать. Кадровые ошибки самые тяжелые. И ещё не доверять никому, кто с тобой работает. Этому научил меня Виктор, бывший таксёр, хапуга и мелкий жулик. Я доверил ему последние деньги, чтобы он 'раскрутил' мелкооптовую торговлю продуктами. Мало того, что он завалил дело, он обокрал меня.
   В декабре я опять оказался на койке: попал в клинику липидологии и атеросклероза Института экспериментальной медицины. У института мы арендовали нежилое помещение под Торговый дом 'Охрана-сервис' и я был в хороших отношениях с заместителем директора института и он похлопотал обо мне. У меня была отдельная палата, тогда это было необычно, платишь, небольшие деньги и занимаешь скорее не палату, а гостиничный номер со всеми удобствами. Телевизор и холодильник, тоже, пожалуйста, но за отдельную плату. К таким больным относились, подчеркнуто внимательно. Как, правило, это были 'новые русские': бизнесмены, бандиты и администрация клиники старалась их растрясти на спонсорскую помощь. Многие соглашались. Покупали медицинское оборудование, компьютеры, мебель. Я пообещал купить мебельный гарнитур в кабинет заведующей отделением, милой женщине и хорошему врачу. Кажется, только она предвидела, что меня ждёт. Опыт подсказывал ей и без дополнительных исследований, что я болен серьёзно и надежды на исцеление практически нет. И она жалела меня.
   На Новый год меня отпустили домой, но дома было пусто, тоскливо, телефон молчал, ждать было некого, и стол был пуст. Была настоящая ёлка украшенная гирляндой разноцветных лампочек, а из елочных украшений болтались несколько блестящих шариков, огоньки гирлянды грустно перемигивались в них. 'Слезы на ёлке', - подумал я о гирлянде.
   В ожидании чудесного мгновения, всё замерло, затихло, и вот заиграли куранты, раздались двенадцать ударов колокола кремлевских часов, и чудо свершилось. Незримая нить времени отделила один год от другого, и часы стали отсчитывать первые минуты Нового года. Это было всегда так таинственно и непостижимо. В этот раз тяжелые мысли, и предчувствие новых испытаний, заслонили удивительную метаморфозу Времени, и чудесный миг пролетел незаметно.
   В своих мыслях я был далек от смерти и даже не думал о ней. Я думал, вот выберусь из больницы и 'тучи разгоню руками' и вновь засияет солнце и всё будет хорошо. Затрещали хлопушки, петарды. В небо взвились огни фейерверка, и я загадал, если очередной залп фейерверка раскроется зонтиком, то год будет удачным, я поправлюсь, и в следующем году мой дом не будет сиротливо смотреть на улицу темными окнами. Будет шампанское, музыка, смех. Фейерверк зонтиком не раскрылся, взлетел цветными брызгами в небо. Подвёл какой-то пострел, запускавший в небо разноцветное счастье. Ну, ничего, успокоил я себя, налил в фужер шампанского, выпил его до дна, и лег спать.
   А старый год, действительно, перешел в новый, но всё те же проблемы окружали меня. И, кажется, я начал понимать, что судьба, говоря шахматным, а не матерным языком, приготовила мне мат. И выхода я не видел. Это был самый тяжелый год в моей жизни. Я разболелся всерьёз и переходил из одной больницы в другую. Дома и на работе я почти не был. Меня отпускали домой, мне опять становилось плохо, и только теперь я вспомнил, что среди прочего говна, которого так много в жизни, есть ещё одна, как говорят музыканты, 'лажа'. Её называют - смерть. И уж если эта пакость вцепится в кого-то, шансов на спасение мало. Мне казалось, я умираю, я плакал от отчаяния и безысходности, прощался со всеми, хотя этим всем, за редким исключением, было ровным счетом наплевать, жив я или умер. Господь сохранил мне жизнь и чтобы не богохульствовать скажу так. Назначил мне наказание ещё здесь на земле, быть тенью прошлого и не иметь будущего. Душевные и физические страдания не в счёт. Это приложение, чтобы жизнь не казалась сладкой. Вроде щекотки, вроде приятно, а можно защекотать и до смерти.
   В клинике ИЭМ, старались насколько это возможно укрепить моё физическое состояние и прежде всего, улучшить работу сердца. Бизнесмены в больнице тогда были редкой разновидностью больных. Принято считать, что в бизнесе, в основном, работают здоровые люди. Наверно, так и есть. Заболеть, попасть в больницу для бизнесмена ЧП, а часто и крест на его карьере. В клинике это прекрасно понимали. Здесь все хорошо относились ко мне. И главный врач и заведующая отделением и лечащий врач, еврейка, женщина средних лет, опытный кардиолог. Тамара Дмитриевна, так звали моего врача, первая поставила мне диагноз, который потом надолго ко мне прилип. Мне провели полное обследование, стали ставить капельницы, назначили терапию, но улучшения не было. Мне не говорили всего, всё ещё надеялись, возможно, и сами ожидали какого-нибудь чуда, обещали, поправлюсь, и я ещё долго верил в эту сладкую ложь. В клинике ИЭМ я безрезультатно провалялся почти два месяца.
   Клиника размещалась в 3-ей Городской больнице, арендовала у неё весь восьмой этаж и пользовалась её реанимацией. Однажды, когда мне стало совсем плохо, меня перевели туда, и я опять встретился с Виктором Омельченко, мужем Иры, которая ещё недавно была моим секретарем. Он уже один раз спасал меня и теперь опять вытаскивал из костлявых рук 'старухи с косой'. Сейчас, наверно, это было труднее, но он не разговаривал со мной. Часто присаживался ко мне, смотрел на монитор, где вместо нормальной кардиограммы была какая-то пляска смерти. - 'Всё хорошо, всё отлично, мы идём на поправку', - говорил он мне, отдавал распоряжение медсестре и мне в капельницу, шприцем добавляли ещё какое-нибудь лекарство. Кардиограмма становилась лучше, капельницы капали по много часов. Они, как живая вода, возвращали меня к жизни. Я ожил, мне стало легче и мог уже говорить. Я расспрашивал Виктора о том, чего он не знал. Ира ушла от меня и моими делами больше не интересовалась. Спросил Виктора, что у него с клиникой для наркоманов. Она находилась здесь в больнице. - 'А клиника работает, - сказал он, - Овчинников стал в ней постоянным пациентом'. Мне стало лучше, и меня перевели наверх, к себе в палату. Приехал Виктор-шофёр, и теперь партнер по бизнесу, он один только и навещал меня, сказал, что торговля идёт успешно, и отдал мою долю от доходов в торговле за последний месяц. Всучил мне мятые, как из жопы, пятьсот тысяч рублей. Я подумал, 'не густо'. Миллион из-за постоянно галопирующей инфляции считался деньгами небольшими.
  В январе я уже начал ходить, пароксизмы мерцания и трепетания предсердий стали редкими и поэтому особенно мучительными. Я боялся их, старался тренировать сердце и пешком поднимался по лестнице к себе на восьмой этаж, делать этого было нельзя, становилось только хуже, я не понимал механизма болезни, мне казалось, что тренировки должны укреплять миокард, но это было верно только для здорового сердца. Больной, изношенный миокард воспринимал такие нагрузки как чрезмерные и реагировал в лучшем случае болью, уже без серьёзных последствий, и я думал: 'какая-то ерунда' просто надо поменять методику тренировок. Оказалось, разъяснила мне лечащий врач, в сердце произошли такие изменения, что мышца сердца, миокард, больше не восстанавливается от тренировки, он потерял эту способность. Это был приговор, вернуть прежнюю физическую форму было невозможно. Значит, было невозможно вернуться к нормальному образу жизни, возможно и к работе. Я был в отчаянии и не хотел этому верить, продолжал истязать себя тренировками, пока не свалился от нового приступа болезни.
  Как-то зашел Виктор Омельченко и сказал, что Овчинников опять у него и хотел видеть меня. Я сказал что приду. Спустился вниз прошел в крыло больницы, которое Омельченко приспособил под свою небольшую клинику. Входная дверь была закрыта на кодовый замок. Я позвонил. Открыла мне Ира, она теперь работала здесь, у мужа, в клинике для наркоманов. Ира провела меня по коридору мимо палат, в которых было неспокойно, кто-то кричал, какая-то тень, завернувшись в одеяло, пошатываясь, шла в туалет. Не дошла, вынула 'чечирку' и нассала прямо у дверей туалета. Чечирка - неологизм Романа Виктюка, для обозначения мужского члена, синоним слова х.. , который прижился в его театре и им широко пользуются и актёры и зрители. Тень с непрекрытой чечиркой повернулась к нам, и всё так же пошатываясь, спокойно пошла к нам навстречу. Одеяло сползло с плеча и волочилось по полу сзади.
  Роман Виктюк в одном из своих интервью рассказал много интересного про свой театр и в связи с созданным им неологизмом упомянул пригласительные билеты, которые пользуются огромной популярностью ещё и как произведение искусства. Выполненные на хорошей голубой бумаге они украшены чечирками, у женщин вызывают бурный восторг, они целуют их, душат дорогими французскими духами и прячут куда-нибудь подальше, в нижнее бельё или лифчик. Конечно, склонны к этому не все женщины, посещающие спектакли, определенная возрастная категория, восполняющая недостаток любви её атрибутами. У людей с нетрадиционной сексуальной ориентацией, эмоции более скупые, сдержаннее, подчёркнутое цветом билетов с чечирками к ним внимание не оставляет педерастов равнодушными. Они шепчутся, как подружки, склонившись над билетами, рассматривают нарисованные чечирки, наслаждаются портретным сходством, потом смотрят в глаза друг другу и, как голубки, застенчиво целуются. У Виктюка в театре обычно все свои и такое проявление чувств вполне естественно.
   Тень оказалась золотозубым кавказцем или цыганом. Увидев меня, он остановился. По его лицу блуждала глупая отсутствующая улыбка:
   - Есть закурить? - спросил он меня.
   Ира рассердилась: - Я тебе закурю, иди ложись у тебя 'подключичка' кровоточит и убери прибор, зассыха. Противно смотреть.
   - Это, смотря кому, - ухмыльнулся золотозубый, с любовью посмотрел на свою чечирку, и пошел дальше. Неприкрытая грудь была испачкана кровью. Он открыл в палату дверь и скрылся за ней. Ира привела меня к Овчинникову.
   Он сидел на кровати в отдельной палате, единственное окно было заделано решеткой, стол и стул дополняли обстановку, неприветливой комнаты выкрашенной корабельной шаровой краской. Одну ногу он поджал под себя, другую прижал к груди. Справа грудь была заклеена пластырем. Овчинников зарос щетиной, бледный, с синяками под глазами, смотрел на меня глазами затравленного зверя, столько муки и тоски было в них, что мне впервые стало его жалко. Ира не ушла, осталась с нами и села на стул.
   - Здорово, - тускло, через силу, проговорил он, и замолчал. Чуть погодя, добавил:
   - Видишь, какие дела?
   - Вижу, - ответил ему я. Опять помолчали.
   - Как ты? - спросил он меня.
   - Сейчас лучше, наверно, скоро поправлюсь, выпишусь, буду работать.
   Ира как-то странно посмотрела на меня.
   - Правда, Ира? - мне хотелось, чтобы она поддержала меня.
   - Ну, да, конечно, - поспешно подтвердила она мои слова.
   Поскольку в палате другой мебели не было, а единственный стул был занят, я присел к Овчинникову на кровать.
   - Видишь, Ира говорит, что ещё не всё потеряно; у нас с тобой столько дел впереди, давай и ты карабкайся, держись. Я же учил тебя. Нельзя отказываться от того к чему привык сразу, надо потихоньку, постепенно снижая дозы. В руке Овчинников держал пластинку с таблетками эллениума. -Помогает? - спросил я его.
   - Нет, - ответил он.
   - Послушай, Ира! Он знает, что говорит, - сказал Овчинников, и в его голосе появилась надежда.
   Он зашевелился и спустил ноги с кровати. Ира сердито посмотрела на меня и предупредила: - Если и дальше разговор пойдёт у вас в таком же духе, я провокатора выгоню.
   - Да, нет,- стал оправдываться я, - просто где-то читал или слышал, что есть метод, по которому и наркотики или как в данном случае спиртное какое-то время дают больному, постепенно снижая дозу, недостаток её компенсируют транквилизаторами и спасительными беседами с психотерапевтом. Сережа знает, я сам попадал в подобные ситуации, и как-то, раз он был у меня даже психотерапевтом.
   Я пил в одиночестве и никого не хотел видеть, вдруг почувствовал себя обделенным жизнью. Мне, казалось, что я у разбитого корыта, все кого я знаю, добились своего, а я один остался ни с чем, что всё кончено, 'мне уже 34, а я всё ещё сельский учитель', повторял я слова какого-то героя из пьесы Чехова, и плакал горючими пьяными слезами. Сережа уговаривал меня больше не пить, разговаривал со мною, как с маленьким, утешал и предлагал эти таблетки. И помог мне. Я уснул и проснулся здоровым.
   - Нет, - сказала Ира, - у Сергея всё намного серьёзней. У него очень высокая толерантность к транквилизаторам, он принимает эллениум часто и много, но абстиненция не поддаётся, у него не проходит желание пить, продолжается что-то вроде ломки, сохраняются психические и физические расстройства.
   Всё это она говорила при Овчинникове. Он умоляюще смотрел на неё, сложил руки домиком перед грудью и как будто не слышал того, что она говорила, ждал, что она сдастся, пожалеет его и нальёт ему немного водки: - Ира, ну чуть-чуть, налей, я хотя бы усну, попросил он её.
  - Вот ещё друзья навещают, - не обращая внимания на его просьбу, продолжала она, - я не имею в виду тебя: - У него самого не возникает желания бросить пить. Уговорил Женю Петрова, тот принёс ему водки, чуть на тот свет не отправил. Овчинников уснул,и Виктор его еле достал, пульс едва прощупывался. Не проси, знаешь, не дам, - сказала Ира Овчинникову. Он опять забился в угол кровати и как это делал в бешенстве раньше, вяло крутанул руками:
   - Да, ну тебя, уходи, дай поговорить с человеком, я его специально пригласил поговорить о делах - обиделся Овчинников на неё.
   - Ира, а зачем вы закрыли окно решеткой, - спросил я её, - чтобы никто не сбежал? Сюда же вроде все сами, добровольно приходят.
   - Клиника на первом этаже, - пояснила она мне эту меру предосторожности, - к больным незваные гости приходят, стоит дорогостоящее оборудование, медикаменты. Сейф слабое утешение. Захотят, взломают, те же больные.
   Она встала и, обращаясь ко мне, сказала: - 'Я пойду, у меня дела, говорите. Учти, Сергею пить нельзя. У него стоит 'подключичка' и завтра мы повторим гемодиализ. Если он выпьет, то всё это тогда напрасно. Будешь уходить, позовешь меня, я буду здесь, у себя'.
   Она ушла, и мы остались одни. За окном потемнело, в комнате стало сумрачно и тоскливо.
   - Мы оба с тобой, - заговорил я, обращаясь к молчащему Овчинникову, - шли разными путями, но подошли к одному обрыву, который самостоятельно нам не преодолеть. Ты моложе, ты крепче, у тебя здоровья на двоих. Твой 'рейтинг', выбраться из дерьма, в котором мы оказались, выше. Есть спасительный мостик, эдакий чертов мост, вроде Аркольского моста, который переходили солдаты Суворова. Это были храбрые ребята, им было всё нипочём, а я забыл, когда ходил прямо, всё время пьяная качка и ты не лучше. Чтобы нам с тобой попасть на землю обетованную, где трава и деревья, небо и солнце, люди - всё другое, горизонт шире и новая ничем не отравленная жизнь, надо воспользоваться единственной возможностью. Перестать падать и шататься, справиться с собой, тебе победить в себе своего Минотавра, а мне унять хаос, в котором пребывает душа и тело, настроить их камертоном спокойствия, пусть будут в гармонии, как и прежде, и перейти этот чертов мост. Разве ты не понимаешь, что мы катимся вниз и теперь на нашем пути пропасть?
   Овчинников тяжелым взглядом уставился на меня:
   - О чём ты? Что ты несёшь? - сердито спросил он
   - Сказочник! Я подыхаю, принеси бутылку, спаси меня!
   - Мне до винного магазина не дойти. Прости, если ты меня звал за этим, я тебе помочь не в силах. Я далеко не хожу. Ира это знает, и поэтому спокойно ушла.
   - Послушай, я тебя умоляю, сделай что-нибудь, попроси у больных, я знаю, у них есть. Рядом живёт цыганский барон, настоящий, из Гатчины. У него есть травка, он даст покурить. Нельзя же так издеваться над человеком.
   - Кто тебя здесь держит? - спросил я его. - Оделся и пошел. Пей опять вволю.
   - Я не могу больше, - застонал Овчинников, - мне делается ещё хуже. И потом, сестра, и Сергей Иванович настояли. Он сказал, что уволит без пенсии, если пить не перестану. Сестра привезла из Италии, была в командировке, эспераль. Виктор хочет зашить так, чтобы было не достать. Я не хочу. Если сорвусь, она меня не остановит. Будь ты человеком, сделай что-нибудь.
  - Я никуда не пойду. Сейчас придет Виктор, я попрошу его, он что-нибудь придумает. Потерпи немного.
   Овчинников замолчал, посидел так, немного успокоился, и начал говорить.
   - Вот ты сейчас рассказывал Ире, что я был у тебя Матерью - Терезой, горшки выносил, успокаивал.
   - Я не говорил этого.
   - Ну, всё равно, я помню тот случай. Тот солнечный, жаркий, июльский день, когда мы с Валерой Балашовым, секретарем горкома комсомола, заехали к тебе на Садовую, хотели взять с собой попить пивка с рыбкой где-нибудь на природе. Тебе было столько же, сколько и мне сейчас, 34 года. Ты был для нас с Балашовым, стариком, абориген в комсомоле, человек, знающий многих известных людей в городе. Все они когда-то работали в обкоме и горкоме комсомола вместе с тобой. Я не люблю неудачников, но ты им не был, просто некоторые черты твоего характера, отсутствие карьерных устремлений, какая-то стеснительность, нерешительность, безволие, мешали тебе. Взрослый мужик, а вёл себя, так, как будто мы были ровесниками. Проводил всё время на работе, вечерами пьянствовал с нами. Не отказывался ни от одного развлечения, ты же помнишь, сколько времени мы проводили вместе. Ты не думал о будущем, и оно наказало тебя. Ты засиделся в комсомоле. Это, наверно, оттого, что у тебя не было семьи, дома, обязанностей. Ты был свободен, тебе нравилось так жить. Но это был тупик. И, кажется, ты это однажды понял. У тебя натура психопата, ты не умеешь переживать неудачи спокойно и бросаешься в крайности. Ты вдруг как очнулся и понял, как много ты уже потерял. Лекарство от стресса у нас с тобой всегда было одно. Ты запил. И исчез. Тебя не было несколько дней, все думали, что ты заболел, и мы заехали тебя навестить.
   Ты сидел у себя дома, летом, в жару, с закрытыми наглухо окнами, занавешенными какой-то черной тканью, такой же заросший, как я сейчас. У тебя был отходняк после нескольких дней пьянства. И было тебе также хреново, как мне сейчас. Тебя трясло, и ты сказал: - 'Повешусь, не могу больше'. Чего ты не можешь, мы выяснять не стали.
   Балашов испугался и хотел вызвать тебе скорую помощь. Овчинников зашевелился, переменил позу, положил под себя другую ногу и откинулся, усталый, назад, упёрся спиной в стену.
   - Да, память у тебя феноменальная, - похвалил я Овчинникова.
   Пришел Виктор посмотрел на нас и сел на стул.
   - Виктор, человек мучается, сделай что-нибудь, я не могу смотреть на это спокойно, - попросил я его.
   - Сейчас попробуем. Что-нибудь придумаем, - пообещал он.
   - Виктор, дай водочки, - заискивающим тоном попросил Овчинников, ну что тебе стоит, налей чуть-чуть.
   - Мне ничего не стоит, а вот тебе дорого обходится. Тебе нельзя пить, я не могу внушить тебе эту мысль, ты должен сам это понять и отказаться от водки вообще. Я тебе сейчас дам таблеточку и потом ты покуришь. Это лучше водки. Обещаю, тебе станет легче, и ты заснешь.
   - Да ну их в жопу, жрешь, проку никакого.
   - Нет, - сказал Виктор, - это другие, эти помогут. Он вышел. Овчинников ждал избавления от мук и больше не вспоминал об истории, которую начал рассказывать мне.
   Я вспомнил всё сам. Я жил в коммунальной квартире, в доме после капитального ремонта, на Садовой улице. Моя родная тётка знала этот дом и раньше. Когда-то здесь и именно в моей квартире жил наш родственник, и она иногда навещала его, приходила посудачить, попить с ним чайку. На месте моей комнаты была кухня. Однажды после долгой пьянки, не поладив с кем-то из домочадцев, он сказал, что посмотрит оттуда, и показал на потолок, как будут они жить без него. Разгоряченный и обиженный пошел на кухню. В балку на потолке, был ввинчен крюк, на нём висела лампочка с абажуром. Сделав петлю и накинув её на крюк; почистил башмаки, надел свой лучший костюм, взял и удавился.
   Та же балка осталась и после капитального ремонта, и проходила у меня посередине комнаты, и всё тот же крюк был ввинчен в неё. Тётка приходила ко мне, входя в комнату, смотрела на потолок и ахала. Я долго не мог понять, почему? Думал её пугает нарисованная на потолке кошка. Распластавшись, хищно оскалившись и распустив когти, казалось, она летела на входящего в комнату. Или следы огромных ног на нём. Шутки моей подруги художницы. Потом уже, когда я съехал с этой квартиры, она поведала мне эту грустную историю.
   У меня на крюке висела, скромная, пластмассовая белая, финская люстра из Дворца молодёжи. Я тоже хотел повеситься на нём, и сделать такой конец семейной традицией, но видно не судьба, не повесился. Не дали. Овчинников тогда появился вовремя.Виктора не было. Овчинников заворочался снова, приткнул к стене одеяло, чтобы было удобней, и стал опять вспоминать ту давнюю историю.
  - Я знал тебя уже достаточно хорошо. Ты слабый духом человек, нерешительный, нет твёрдости, жесткости в характере. В общем, ты говно, жидкое говно, размазня.
  - Спасибо, за объективность и справедливую оценку моих способностей - поблагодарил я его. Овчинников, не обращая на меня внимания, как будто читая молитву, ровным голосом продолжал.
   - У тебя 'жила тонка', повеситься. И я был уверен, что с тобой ничего не случится. Ты любишь себя, ты эгоист и тебе казалось, что тебя незаслуженно не замечают и обделен ты и обижен теми перед кем не суетишься и не лезешь лизать им жопу, как это делали другие. И в обкоме партии у тебя полно знакомых, а тебя не зовут, потому что есть недоброжелатели, с которыми ты работал, и они не верят в тебя. А ты думал опять чьи-то козни. Сделав открытие, что на ярмарке вакансий все тёплые места разобраны, сильно расстроился и запил, думая, что бессмысленно работать дальше.
   Балашов открыл окна, мы проветрили комнату, впустили солнечный свет. 'Что будем делать'? - спросил он меня. 'А ничего', - ответил я и дал тебе вот эти таблетки, которые теперь глотаю сам. В машине у Балашова была вобла и пиво. Мы посидели с тобой, выпили пива, я видел, как ты приходишь в себя, серость щек от затхлого воздуха исчезла, ты порозовел, заулыбался. Тогда мы посадили тебя посадили в машину, наш общий 'друг' Сережа Тищенко, который теперь возил Балашова, обалдел, когда увидел тебя в таком виде,и поехали на Канонерский остров. Помнишь недалеко от твоего дома? Всё закончилось хорошо. Скоро ты был опять здоров и работал.
   Я немного обиделся на Овчинникова, но в целом всё было так. Он слишком хорошо меня знал, прекрасно разбирался в людях, был мастер интриги, из него вышел бы классный карточный игрок, или хороший психолог. Он не раз доказывал на что способен, когда люди вопреки своему желанию выполняли его волю. Он мог уговорить глухого, настолько сильна была его волевая установка; он мог найти у человека слабое место и использовать его для достижения своей цели. Жалко не мог предвидеть наше будущее, и ему самому и всем кто был с ним рядом, пригодилось бы. Мы, наверно, не наделали столько глупостей, от которых теперь страдали оба. Правда, у него не всё ещё было потеряно. А вот что у меня осталось?
  Вернулся Виктор.
  - Что тебя так долго не было? Я думал, с ума сойду, - пожаловался ему Овчинников.
  - Нет, нет, у меня всё готово. Понимаешь, задержал барон, было не отвязаться. Ты не поверишь, просит, чтобы я ему вторую жену разрешил сюда привести. Эту, значит, для утех, а ту горшки выносить, готовить, в общем, хозяйство вести. Я ему объясняю, что он и так две палаты занял, превратил их в шатёр, навёз всякой дряни, подушки, ковры, чтобы всё было, как в таборе, но так не получится. Хочет он того или нет, он должен понимать, что он в больнице и подчиниться порядкам, которые здесь существуют. Он переходит к угрозам. 'Я тебя закрою', - говорит.
  Меня СЭС, раньше него, из-за его фокусов закроет.
   Здесь кровь, стерильные инструменты, оборудование, соприкасающееся с кровью, а он табор разводит.
  - Хорошо, я поговорю с ним, - сказал Овчинников.
   - Сережа, не надо, только хуже будет. Виктор дал ему таблетки и стакан с чем-то.- Прими и запей, потом покуришь,- сказал он Овчинникову.
  -Табачок с травкой? - спросил довольный Овчинников
   - Да нет обычная сигарета.
   - А в чём фокус? - насторожился он.- Слушай, кончай! Делай, что говорят, а то у меня дел по горло, я же сказал, сейчас уснёшь.
   Овчинников принял таблетки, чем-то запил, сказал:- У дрянь какая, - и поморщился.
   Это чтобы тебе легче стало, и спал хорошо, - объяснил ему ещё раз назначение процедуры Виктор.
   Овчинников закурил, и на глазах соловея, заплетающимся языком пообещал Виктору: - Я твоего цыгана в бараний рог скручу, так ему и скажи, здесь лежат люди покруче и никто не выступает. Обещаю, он у тебя завтра прощения просить будет. Хочет лечиться, будь как все. Я его научу по команде ходить. Он будет кланяться, здороваясь с тобой. Здравствуёте доктор, разрешите поссать, доктор. И пидер своим чемоданом с 'капустой', наверняка фальшивой, трясти, унижать человека, больше не будет. Это ты его распустил, многое разрешаешь. Он что тебя купил с потрохами или ты боишься его? Мы этого конокрада утихомирим - засмеялся Овчинников пьяным смехом.
   Ира тоже пришла к нам, увидев, что Овчинников засыпает на ходу, сказала ему: - Сережа, ложись, я перестелила тебе кровать, а то у тебя самого на кровати табор.
  - Сейчас, - пробормотал он и, пошатываясь, подошёл ко мне: - Я хотел переговорить с тобой. И тебе и мне это надо. Давай сегодня уже не будем, видишь, лечимся. Завтра я буду уже в форме, приходи. Обязательно приходи, - повторил он, - мне многое нужно тебе сказать.
   Ира подвела его к кровати. Он лег, вернее, завалился в кровать и мгновенно уснул.
  - Виктор, что ты ему дал, что он сразу с копыт долой, - спросил я у него.
  - Да ничего особенного, больным перед операцией ввожу внутривенно, а тут в стакан немного налил, курево ещё больше развозит.
  - У Сережи дела плохи, - сказал он, - подключичку больше терзать нельзя, не выдержит. Я взял его в последний раз, пускай ищет своего экстрасенса, если тот ему действительно помогает, ищет какие-то нетрадиционные методы лечения, я Овчинникову помочь не в силах. Самое неприятное заключается в том, что у него нет желания лечиться, нет убежденности в необходимости трезвой жизни. Лечение для него только передышка перед новым запоем. То, что лечение ему витально необходимо в этом кто-то должен его убедить. Если всё останется по-прежнему, он обречен. Силой заставить его не пить я не могу. Я даю ему эллениум, а он запивает его водкой. У него плохо с желудком, ему нужна диета, а он только пьёт и ничего не ест. Ты видишь, в кого он превратился? Сергей Иванович сказал, что комиссовать его с пенсией вряд ли удастся. У него оказалось столько врагов. Все они, за редким исключением, скрывали своё к нему отношение и теперь требуют увольнения из органов. Среди них его приятели, кого он привёл из комсомола за собой. Они говорят, что он дискредитирует их, мешает служебному росту. Такова жизнь. Хотел сказать, давай выпьем, а ты тоже не в форме.
  - Слушай, Виктор, ты же всё знаешь, ну не сегодня позже всё равно я узнаю, насколько плохи мои дела. Что мне делать? Я хочу быть строевым конём, а не клячей, которая интересует только живодёра.
   -Ты очень образно выражаешься. Но, говоря твоим языком, живодёрни пока ты можешь не опасаться. Да, сердце потрёпано, но если синусовый ритм будет держаться, жить можно и работать тоже.
   - И трахаться, не противопоказано?
   - Эта психотерапевтическая процедура в твоей выписке из истории болезни, в разделе назначения, должна стоять на первом месте. Так что всё будет зависеть от твоего образа жизни. У твоего организма ещё большие ресурсы. Сейчас тебе надо хорошее питание, свежий воздух и не пить.
  - Значит, работать я смогу. Гарантируешь? У меня большие планы и практически всё надо начинать с ноля, ты же знаешь, как меня 'кинули'. Нужны силы, много сил.
  - Я врач, а не Бог. За гарантией это к Нему, авось поможет, и не такие как ты вылезали, волею к жизни смерть поправ. В молитве, правда, иначе, но это ничего моя интерпретация оптимистичней.
  - Ладно, кончай, ты не пастор.
  - Почему? Тот лечит души, а мы тело, у нас забота общая. Вам с Овчинниковым надо покаяться. Хуже не будет. Он засмеялся.
  - Ещё чего. Хорошо, что Овчинников не слышит он бы тебе урок по марксизму-ленинизму, а заодно и атеизму устроил. Не любит эту голубую братию в рясах. Теперь им легче у них союзник появился во главе светской власти, 'педераст горбатый'.
  - Постой, ты кого имеешь в виду?
  - Как говорит Овчинников, 'кого имею, тому введу', премьер-министра, Гайдара, конечно.
  - Он что, гомосексуалист ?
  - Доктор, я понимаю, что вы не сексопатолог, но всё же, присмотритесь к нему внимательней, случай просто классический. У него повадки махрового педераста. Не надо ничего определять ректально, и так ясно, что его пользуют в жопу. Церковь была отделена от государства, и это никого не волновало. И вдруг такой бум идолопоклонничества. Глава государства и премьер-министр на всех значительных богослужениях. Народ, привыкший к послушанию, превращенный коммунистами в зомби, думая, что так надо, раз главари на шею крест повесили, задавленный нуждой, безразличный ко всему, помешался на церкви, готовый верить хоть в черта, лишь бы жилось лучше, поменял веру, молился Ленину, теперь молится Алексию. Не подозревая, что за этим стоит. Элементарный шантаж церковью голубого премьера. Вот откуда такой резкий крен государственной идеологии в сторону пещерных времен. Церковь сама насквозь голубая, что ни поп, то голубой, решила сыграть 'в а банк'. Голубое братство решило прижать премьера и потребовать от государства хотя бы частичной репарации. Возвратить былое могущество никакой премьер не поможет. А вот вернуть то, что прежняя власть присвоила, ограбив церковь, и укрепить своё влияние в народе попробовать можно. Вот чем объясняется такая благосклонность государства к церкви. Подожди, мы ещё доживём до того времени, когда 'Закон Божий' станет в школах и вузах обязательным предметом. Попы педофилы свободно будут разгуливать по школьным коридорам, выбирая для покаяния мальчишку с попкой потолще.
  - Ну, хватит, я этому не верю. Чушь собачья. Это ты от злости. Не любишь премьера?
  - А ты?
  - Мне он ничего плохого не сделал, работать не мешает. На хлеб я зарабатываю сам. В его помощи не нуждаюсь. Мешает нестабильность, не дают спокойно работать. Всё время какие-то проверки. Дёргают, мешают. Главный врач больницы мешает, замучил рэкетом, всё время увеличивает ставку оброка, но он же не Гайдар. Я бы ушел из реанимации и работал только здесь, больных много, но пока такая обстановка, когда нет уверенности, что завтра тебя не закроют, приходится крутиться и там и здесь.
  Сергей Иванович обещал помочь. Они ставят в больницу ОМОН, после той истории, ты должен был о ней слышать, так как лежал уже на отделении, когда это произошло. Свои же подельники привезли в операционную бандита с простреленной грудью. И заявили, что если бандит умрет, они расстреляют всех, кто был в операционной. Бандит умер на операционном столе, там было нельзя ничего сделать.
   Они застрелили оперировавшего врача-хирурга, анестезиолога и скрылись. Хорошо, что меня там не было.
  - А ты что и в операционной работаешь?
  - Иногда, когда просят, заменяю анестезиолога
   В Горисполкоме, наконец, раскошелились и выделили деньги на охрану больницы. Охрана будет и у меня. Но платить за себя я должен отдельно. Женя Петров уже просился ко мне халтурить. Сергей Иванович сказал, что поговорит с главным врачом, но будет ли от этого толк. Не сделать бы только хуже.
  - Если поговорит Сергей Иванович, то главный врач придет к тебе сам и скажет, что согласен охранять тебя даром.
  - Поживём, увидим, - без особого оптимизма произнёс Виктор.
  - Ну, вот ты хотел правды. Всё, что знаю, я тебе рассказал. Здоровым человеком ты уже не будешь никогда. В миокарде произошли необратимые изменения, нужна хорошая поддерживающая терапия и только. У тебя хороший лечащий врач, я уверен, она тебе поможет. Не вешай носа, радуйся, что нет другой правды, скорее выбирайся отсюда. Жить, как прежде ты не сможешь, сердце будет напоминать об этом, но работать, радоваться жизни, иметь хорошую женщину - всё это по-прежнему в твоих силах.
  - Виктор, дай выпить, чтобы быстрее побежали кровяные шарики, и я смог усвоить и не забыть, то, что ты мне сейчас сказал.
  - А без этого нельзя?
  - Так привычней.
  - Я же тебе сказал, это то, от чего тебе надо отказаться навсегда.
   - Ладно, в последний раз.
  - Смотри, мне не жалко. Может быть, как Овчинникову, таблеточку, и баиньки. Я позвоню на отделение, они заберут тебя.
   - Нет, дай водки.
   Мы перешли к Виктору в маленькую комнату, переделанную под кухню. Тут собралась тёплая компания. Сидели: Женя Петров, Ира, доктор, работавший вместе с Виктором, дежурная медсестра и кто-то ещё кого я не знал. Они, конечно, пили.
   - Ну, вот, видишь, - обрадовался Виктор, - и 'сам бог велел', проблема разрешилась сама, а я мучился, как Гамлет, 'Быть или не быть', пить или не пить. Работы полно, я на минуточку, - сказал он присутствующим.
  - Виктор, присядь, успеешь, 'работа не волк ...', - начал было уговаривать его остаться Женя Петров.
   Виктор перебил его. - Не надо, послушаешь тебя на работу вообще ходить не надо. Это только ты так можешь, быть на службе в ОМОН(е) и в это же время с нами водку пить.
   - Служба такая, - пожаловался ему Петров: - Приказано охранять здоровье начальника.
   - Ладно, проехали, не будем на эту тему, - упрекнул его Виктор.
   - Ну, я же не хотел, - попытался объясниться с ним Женя.
   - Всё, переходим от дебатов к конкретным делам. Лучше налей мне, - попросил он Петрова.
   - А мне? - напомнил я о себе.
  Петров посмотрел на Виктора, тот кивнул головой, разрешил налить мне:
   - Я выпил и закусил чем-то с больничной кухни.
   - Ну, как? - спросил меня Виктор.
   - Да я ничего не почувствовал, - сказал я.
   - Вот что, - сказал мне Виктор: - Я налью тебе ещё немного и больше не дам. Примешь потом панангин, пару таблеток, возьмешь у Иры. А может быть сделать тебе его внутривенно, потерпишь?
   - Нет, я лучше таблетки. Вен совсем нет.
   - А куда они девались?
   Ира сказала: - А их у него и не было. Капельницы ставить одно мучение.
   - Виктор, - спросил я его, - а где экстрасенс, 'друг' Серёжа?
   Виктор поморщился: - Знаю, что в городе его нет. Овчинников ему теперь больше не нужен, помочь ничем не может. В основном его помощь держала колдуна возле него. Импресарио не стало и халявщик остался без работы. Оплачивать рекламные шоу, вроде тех, которые Олег Бородин устраивал ему в Доме мод бесплатно, не хочет. Раньше он зал арендовал под гарантии Овчинникова и Бородина. Те думали, что заработает и отдаст. Я слышал, как он их уговаривал, - 'Дайте только развернусь, дело верное, доходы будут большие, я за всё заплачу. Только сейчас помогите раскрутиться'. Они верили, всё ждали, когда разбогатеет и начнёт отдавать долги. Олег пока работал заместителем главного врача в 'свердловке' совсем спился, Овчинников познакомил его с экстрасенсом. Тот стал лечить Олега сначала бесплатно, хотел, чтобы он наживку заглотил; попал в его зависимость, разыграл всё как по нотам, скоро Олег уже не мог существовать без его помощи. Так и случилось, бесплатное лечение кончилось, и экстрасенс стал выдвигать Олегу условия. 'Хочу иметь у тебя в больнице отдельный кабинет' - уже требовал он у него.
   - Ты что? - возмущался Бородин, - хочешь, чтобы меня отсюда выгнали? Это невозможно в партии нет пьяниц и у тебя не будет здесь пациентов.
   - Как, а ты? - с невинным видом задал ему вопрос экстрасенс.
   В общем, они договорились. Олег списывал и тащил из больницы мебель, ковры, постельное бельё, пока его новое начальство не выгнало. Превратился в слугу всё больше наглеющего экстрасенса. Оставшись без работы, Олег стал бесплатно выступать в шоу экстрасенса, то, что он мог заработать забирал этот вурдалак. - 'Твоя плата за лечение', - объяснял он Олегу свою жадность, нежелание делиться доходами с полностью зависящим от него человеком. Теперь бесплатно экстрасенс для него ничего не делал. У Олега легко внушаемый тип психики и экстрасенс это понял. Он стал сущей находкой для этого подлеца. Олег по-прежнему пил и без колдуна обходиться не мог, а тот таскал его на свои выступления в Доме мод. Я видел 'выступления' Олега. Мне было стыдно за него.
   На подиум к экстрасенсу очередь из больных. Он Бородина куда-нибудь среди первых в очередь пристраивал. Олег поднимается на сцену, экстрасенс начинает делать над головой Олега свои пассы, слышится треск электрического разряда и Олег падает навзничь, на ассистента экстрасенса. Ассистент усаживает Олега на стул у стола, на столе рюмка водки. А тот явно в прострации и плохо соображает. Экстрасенс объявляет всему залу: - 'Этот человек мною освобождён от алкогольной зависимости и так как пить просто пить больше не сможет'. И приказывает Олегу выпить рюмку водки. Олег привычно закидывает рюмку водки в рот и немеет. Она колом стоит у него в горле и просится назад. Он вскакивает, ищет, куда деть блевотину. Ассистент услужливо подставляет ему ведро. Цирк, да и только.
  После больницы, худая слава всегда бежит впереди, на работу его никуда не брали. Выпускник юрфака, красный диплом вручал ему Собчак, ходил безработным и позорил себя. Я хотел ему помочь, говорил: - Олег ложись ко мне, постараюсь помочь, брось экстрасенса, он нечестный человек, использует тебя, и не будет лечить. Ты ему нужен для позорных спектаклей, которые он устраивает.
  - Ты что? - возмущался Олег, - какой спектакль? Старик, у него талант, только он может помочь мне. У меня есть сила воли, есть желание вылечится от этой проклятой зависимости, больше не пить, не то что у Овчинникова, но всё же ещё срываюсь, поэтому Сергей мне нужен. Схожу к нему на сеанс, потом сижу среди его подружек они пьют мне предлагают, не хочу, уговаривать начинают, рвотный рефлекс появляется.
  - А на их гениталии у тебя тоже рвотный рефлекс? - спрашиваю я Олега и боюсь засмеяться.
   - Нет, - серьёзно отвечает он мне.
   - Ты по слухам, у колдуна 'курятник' разворошил? Овчинников с возмущением рассказывал, об этом с твоей стороны недружественном акте в отношении 'друга' Сережи. Говорит, что ты у него пару баб трахнул. Смотри, сделает он тебя импотентом.Олег явно ходит не в себе. Толи от пьянки, толи этот колдун что-то даёт.- Когда закончится твой курс лечения? - спрашиваю Олега.
   - Не знаю, - отвечает он. Сергей говорит, что нужно ещё несколько сеансов.
   - И все обязательно на публике? Ведь тебя многие знают. Он тебя не отпустит, а ты себя погубишь окончательно.
   - Слушай, Виктор, - чуть не плача жалуется он мне. Что делать? Я вылечиться хочу, ты же знаешь Сергея, если я не буду выполнять его требования, он бросит меня. Работы у меня нет, денег тоже, жена ушла, и дочь взяла с собою.
   - Он мог бы тебе помочь. Дать денег. Ты что совсем от пьянки голову потерял? Он тебя не лечит, а заставляет бесплатно работать на себя.
   После разговора с Олегом этот 'качок' ко мне сюда приходил, разборку хотел устроить.
   - Ты зачем в мои дела лезешь, я твою клинику по миру пущу, у тебя не будет ни одного клиента и всё такое. Бандит он есть бандит. Хорошо Женя Петров дежурил. Колдуна тоже не выносит, да он сам может всё рассказать.
   - Да, ладно Виктор, рассказывай, - не стал отбирать у него хлеб Женя.
   - Ну, вот, - продолжил свой рассказ Виктор: - Женя заметил, что и с Овчинниковым стало происходить что-то неладное с появлением экстрасенса. Он видел, что от общения с экстрасенсом мало толку, перерывы между запоями непродолжительны, и бросать пить он не собирается, и 'качок', как и Бородина, держит его на привязи, и через него решает свои проблемы. Поэтому любить его Жене было не за что. Он слышал наш разговор, подошёл к экстрасенсу и говорит: - Сваливай отсюда тварь поганая. Сейчас пистолетом в лоб дам и скажу, что клинику хотел ограбить, что задержал на месте преступления, и отправлю на 30 суток в СИЗО.
   Колдун сразу успокоился, подумал, что живёт без прописки, занимается сомнительным бизнесом, прикинул свои шансы и смылся. Не удержался и в дверях пригрозил Жене: - Я тебя, сука, достану, ты будешь у меня в ногах валяться прощения просить.
   Экстрасенс разыскал где-то Овчинникова, 'накачал' его тот примчался ко мне:
   - Ты, почему моего 'друга' обижаешь? - налетел он на Петрова.
   Молодой, наглый, жадный, платить ни за что не хочет. Из Дома мод скоро его выгнали. Овчинников обещал, что банк заплатит за все фокусы экстрасенса, а управляющий 'Астра-банка'. Смирнов, взявший на себя это обязательство, неожиданно умер. Молодой мужик, подвело сердце. Экстрасенс платить тоже не стал и смылся в неизвестном направлении. Овчинников и Бородин без помощи своего лекаря остались. Особенно страдал Бородин, потом успокоился, дурь колдуна выветрилась, стал нормальным человеком. Теперь если им плохо ко мне, больше некуда. Как-то лежали у меня сразу оба.
  Я думаю 'протеже' Овчинникова негодяй не без способностей. Азам колдовства обучила, так он говорил, дома бабка, до чего-то дошел сам, что-то подсмотрел у других. Врожденная интуиция, плюс практика, сначала у себя на селе кому-то от пьянства избавиться помог, потом ещё, пошли слухи о целителе, он осмелел, появились амбиции, приехал в город, попался где-то на глаза Овчинникову тот помог ему выйти в люди.Деревенский колдун не растерялся, время смутное, верят кому угодно и во что угодно, он быстро понял, как оседлать этот бизнес. Используя свои природные данные и больных людей, таких как Овчинников, стал делать деньги. Через него набрал клиентуру. Стал набирать 'вес', к нему потянулись солидные люди, которые скрывали своё болезненное увлечение алкоголем. Из-за отсутствия гарантии анонимности, они никуда не могли обратиться за помощью. Колдуну можно было, не жадничая, без подлости, существовать припеваючи. Но оказалось, что он плохо воспитан. Наглостью и силой попытался решить все проблемы. Так бизнес не делают. Вот сейчас прокололся и прячется. Со шлюхами отсиживается на юге. Думает, что ещё вернётся. Кому он здесь нужен. К нему, как бизнесмену, не говоря о товаре, который предлагает, доверия нет. А колдовство товар специфический. Его нужно 'раскручивать', нужна реклама, нужны деньги. Что-то 'раскручивать' с человеком с подмоченной репутацией никто не будет. Я думаю, сюда, в Ленинград, ему дорога закрыта, - закончил Виктор свой рассказ. Он взял рюмку выпил и, обращаясь ко мне, сказал: - 'За твоё здоровье'.
  
  

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  
   От выпитой водки стало жарко, в комнате было душно, и я вышел в коридор, постоял и пошёл в туалет. Перед туалетом, в комнате, где был умывальник, кто-то был, дверь была открыта настежь. Я увидел, что перед раковиной стоит женщина, вся в черном, голова прикрыта черным с золотыми нитями платке. Распущенные, чёрные, вьющиеся волосы, бежали из-под него по спине, до самого пояса. Она стояла ко мне спиной, наклонившись над раковиной. Шумела вода, но что делает женщина, я не видел. Услышав шаги, она подняла голову и посмотрела на меня в зеркало, что висело над умывальником. Я замер, не зная от чего. От удивления или чарующей неожиданности. На мгновение, в зеркале, появилось лицо молодой женщины исключительной красоты и исчезло. 'Как мимолетное видение, как гений чистой красоты', - вспомнил я строчку из стихотворения, увидев её лицо. Я успел заметить, что на ней ожерелья из жемчуга, бусы из цветных камней, золотые цепи и цепочки разной длины. Казалось, что ей тяжело от добра навешанного на неё, она склонилась над раковиной, и отдыхает, чтобы нести навешанные на неё сокровища дальше и шум льющейся воды помогает ей собраться с силами. Она сполоснула и поставила у раковины 'утку' и принялась за чистку 'судна', освобождая его от говна. Я понял, что это жена барона.
   В коридор из комнаты, где жил барон, вышел охранник, типичный представитель расплодившегося 'сословия' слуг для устрашения. Слуга-пугало обходится дешевле собаки пугающего вида и сам себя обслуживает. Охранник был в кожаной куртке, с откормленной ряхой, стриженый, тупой, быкообразный, ничем не опасный, кроме своей непроходимой тупости. Он надулся, как петух, и спросил меня: - Ты что здесь делаешь?
   - Ничего, в комнате жарко, вышел в коридор, здесь прохладней, - и кивнул головой в сторону туалета, - и хочу зайти туда.
   - Ты больной? - спросил меня охранник.
   - Нет, - ответил ему я.
   - Давай сматывайся отсюда, поссышь где-нибудь в другом месте. Если с ней заговоришь, - он указал в сторону туалета, - ноги выдерну и спички вставлю, - затрясся он от смеха, и ощерился улыбкой золотых, ещё не выбитых зубов.
   Я прошел мимо него и пошёл в комнату Виктора.
   - Что там у тебя? - спросил приятный баритон из комнаты барона.
   - Да ходит тут один, посторонний, хотел поссать в туалете.
   - Дай ему в морду пусть знает, что туалет не для него, - услышал я ценный совет барона. Он к кому-нибудь пришёл?
   -Да к Виктору.
   -Тем более, чего здесь шастает? Пусть сидит у него и не высовывается. Утку Ира ему подаст, хорошо её попросит, подержит и яйца почешет. У нас заведение гостеприимное, - засмеялся барон.
   'Да, ну и дела' - подумал я и вошел в комнату, где сидели Виктор и остальные.
   - Виктор, - возмущенно спросил я у него, - у вас, что барон всю клинику под табор арендовал? Сейчас обещал в морду дать за то, что хотел в туалет сходить и приказал не высовываться. Ты что, порядок у себя навести не можешь? Цыгана на место не поставить? Если у него наркотический бред или мания величия, в жопу раствор аминазина, кубиков двадцать, чтобы заткнулся на сутки, другие. И вся недолга.
   Виктор смущенно улыбнулся: - Ничего не поделаешь, специфика заведения. Я тебя с ним познакомлю. Он нормальный, молодой, современный мужик. Даже золотые коронки, показатель благополучия, богатства, в нарушение цыганских обычаев, ставить отказался, не стал портить себе рот. Говорит грамотно, где-то учился, говорит в университете, на филфаке, там есть отделение, где учатся представители малочисленных и вымирающих народов, вроде вепсов, их говорят, осталась человек сто, не больше, живут где-то в Ленинградской области. Барон носит европейскую одежду. По крайней мере, за пределами табора ведёт жизнь обычного горожанина. Есть машина, водит её сам.
   - А что это за красавица, которую я видел. Вся в драгоценностях, словно музейная кукла, не снимая их, в раковине полощет 'утку' и 'судно' этого засранца.
   - Это его жена, барон не любит говорить о ней.
   - Он что с Овчинниковым тоже себя так ведёт?
   - Да, в основном, ругаются. Угрожают друг другу, выясняют кто круче. Когда барон в нормальном состоянии, то не заводится, только презрительно молчит. Для Овчинникова, что цыган, что чеченец, любой человек с Кавказа вызывает ненависть из-за последних событий в Чечне.
   - Постой, но цыган на Кавказе, как этнической группы, проживающей там оседло нет.
   - Есть, сколько угодно. Впрочем, где их только нет. Теоретическое, полученное в пионерском возрасте понятие об интернационализме, как силе сплачивающей, объединяющей народы разной национальности, дружба, равноправие всех наций между собой, ну, в общем, прописные истины советского времени и собственный опыт Овчинникова по интернационализму в Чечне, он командовал отрядом добровольцев Ленинградского ОМОНа, войны ещё не было, заставил его отречься от этих лубочных представлений советского времени. И сделать один определяющий мировоззренческий вывод, в корне меняющий его представление о нациях заселяющих Кавказ и соответственно отношение к ним. Оказывается лучше всего общаться с представителями этих народов через прицел автомата Калашникова. Бывшие кунаки и интернационалисты, оставшиеся без опеки Кремля, вдруг получили свободу, свалившуюся на них, как снег на голову. Кремлёвским недоумкам, было не до них, они, как и положено захватчикам, как делают это шакалы, делили доставшиеся им богатства страны, оставшейся в одночасье беззащитной, с народом, упивающимся пирровой победой над коммунизмом, не разглядевшим новых варягов, не способным отвести от неё новое ещё более страшное иго. Кремлёвский лиходей, не обременённый чувством ответственности за будущее России, для которого сохранение государства как единого целого в рамках исторически сложившихся границ не являлось чем-то главным, чтобы не заниматься лишними проблемами, пошёл на поводу у националистов и всем народам Кавказа предоставил свободу самоопределения. 'Берите свободы столько, сколько захотите', - разрешил он. Такое могло присниться только в страшном сне. Кипящий котёл национальных противоречий, чтобы не выплеснулся, задраенный коммунистами наглухо, теперь был открыт. Ставшие свободными, бывшие интернационалисты, прежде всего, захотели сбросить с себя иго России и сразу же схватились за оружие, оно им всегда было ближе, чем мотыга, лопата или другой трудовой инвентарь. Грабить, убивать, и только за счёт этого существовать, такой образ жизни, от которого их с помощью жесточайших репрессий, на время своего правления, заставили отказаться коммунисты, вновь был востребован, вытравить атавистические привычки диких людей до конца они не смогли, потребность в насилии, кровожадность, жестокость, в генах этих народов. Рассыпавшаяся империя предоставила им возможность вернуться к привычному образу жизни. Кавказ превратился в одно огромное гнездо, воинственных неандертальцев, ведущих войну с Россией, с большими шансами победить.
   Официально войны пока, по-прежнему, слава Богу, нет. Но фанатики создания свободной Ичкерии уже стреляют в наших солдат. Есть убитые и раненые. Раньше равнодушно или лояльно относившегося к проблемам интернационализма Овчинникова смерть россиян превратила в расиста и сторонника геноцида всех кавказских народов, заодно уж цыган и азербайджанцев, которые оккупировали все российские города и чувствуют себя лучше, чем дома, организовали мафию покруче итальянской 'Коза Ностро'.
   Барон доводит его до бешенства своей невозмутимостью, отсутствием желания вступать с ним в полемику, что-то доказывать, оправдывать цыган, как народ совершенно не причастный к злодеяниям, творимым мусульманами. Он показывает полное презрение к 'менту', у которого от пьянства, считает он, крыша поехала. Он терпит Овчинникова только из-за того, что видит в нём источник неприятностей для себя если тронет его. Не смотря на более чем прохладные отношения между ними, когда меня нет и Овчинников в цейтноте, ему плохо и требуется помощь, он обращается к барону и тот выручает его, даёт покурить ему травки. Он становится добрее, на время межнациональные трения прекращаются. У них с бароном наступает перемирие. Барон втихаря ширяется, ему тоже хорошо, он что-то рассказывает, они смеются, ходят по коридору вместе, заходят на кухню и с Ириной и дежурным врачом пьют чай, долго не расходятся, мешают людям работать, беспокоят больных, потом, наконец, расстаются друзьями. А утром опять всё сначала и временное перемирие заканчивается.
   - А что барон делает, когда здоров, может быть занимается каким-нибудь бизнесом?
   - Ты наивный человек, сам барон работать не может, прокручивает что-то через подставных лиц. Ему по рангу работать не положено. Он ничего не делает. Говорит скучно, жены надоели, деньги, как он говорит, истратить не на что, вот стал травку курить, самосозерцанием пупка занимается, сейчас уже колется. Когда больше не может или дела требуют быть в форме приезжает ко мне. Я ему ломку купирую, он полежит, отдохнёт и уезжает. Раз в полгода у меня появляется. Я ему говорю, что всё это плохо кончится, он и слушать не хочет, делает по-своему. Когда, как сейчас, под кайфом выпендривается. Насмотрелся 'видиков' про шейхов, правителей пустыни, начинает им подражать. Ему кажется, что у него не табор, а какой-нибудь султанат, тогда одна палата превращается у него в приёмную для гостей, вторая в покои, где держит жену, отдыхает, трахается, что-то вроде гарема. Я разрешил ему иметь при себе жену. Она смотрит, убирает за ним, что-то вроде санитарки, так как он к себе никого не пускает.
   - Это та красавица, которую я видел?
   - Да. Официально первая жена, а так? Цепная собачка или рабыня не поймёшь кто, так по-скотски он к ней относится. Жесток невероятно. У себя в таборе распускается и здесь, когда крыша едет, над ней издевается.
   Барон женился на Земфире, когда ей было всего 14 лет, сделал первой женой. Это его игрушка и собственность. Бедная девочка. Ей как-то плохо было, а он никого не пускает. Я еле уговорил его разрешить осмотреть её врачу-терапевту, женщине. Последнее время барон без наркотиков обходиться не может, самому уже от зависимости не освободиться, я предупреждал его об этом, теперь расплачивается за свой нигилизм. Принимает их постоянно, колется, курит, поэтому объективно оценивать ситуацию не может, а тут кто-то ему нагадал, что скоро у него Земфиру украдут. Он совсем спятил, держит её здесь при себе, погулять даже с охранником не разрешает. Ты же видишь, даже в туалет, сама ли идёт или говно барона выносит, только с конвоем.
   - Он что сам в туалет не ходит? Приятнее в больничную тару? Мазохист какой-то. Руки жены-красавицы бы пожалел.
   - Он об этом не думает, он уверен, что говно выносить, убирать за ним, должна жена, иногда сам в таком состоянии, что до горшка ему просто не дойти. Вот просит Земфире в помощь вызвать другую жену. Может быть, пожалел, наконец. Вот тебе и жена барона. Она солнечного света совсем не видит. Посмотри, какая она бледная. Барон и так, когда не колется, не очень словоохотлив, а о ней в любом состоянии ничего не говорит, молчит. Боится всех. Её мне, кажется, врачам показать надо. У неё выраженная анемия. Барон, образованный человек, понимать должен, что ей требуется медицинская помощь, но об обследовании жены и слышать не хочет. Когда я затрагиваю эту тему, он на меня зверем начинает смотреть. Я оставил эти разговоры, себе дороже.
   Овчинников прав в одном. У этих национальностей, имеющих низкий культурный уровень, свою трудную, кровавую историю, не копилась культура, не развивались знания, не рос мозг, это исторически сложившиеся зомби. Жестокость, как черта характера, доведена до крайности. У них нет сердца, как источника доброты, в человеческом понимании значения этого слова. Душа - это вместилище нематериального, здесь оставляет свои следы память, хранятся чувства, переживания, но она принадлежит Аллаху и заполнена только им.
   Жестокость - это доминанта, которая определяет в их жизни всё. И Аллах. Вместе они представляют страшную силу. Убивать - значит жить. Вокруг этого постулата, как вокруг Бога, как на фундаменте, строится всё. Зачать ребенка, значит отомстить врагу. Эти недочеловеки все повязаны кровной местью. Им нужны мстители и рождение девочки горе. Она предмет постоянной заботы и непроизводительных затрат. Единственно, что примеряет этих неандертальцев с судьбой, то, что девочка в другом поколении, если их перебьют, даст новых мстителей. Жизнь этих людей напоминает жизнь семьи насекомых: пчёл, муравьёв. Но там главное в жизни труд, боевые качества всего лишь приложение. Сходство в одном. В случае нападения противника и там и здесь все превращаются в воинов. У них одна цель. Уничтожить врага, отстоять своё будущее, сохранив родовой очаг и семью. Пускай они все погибнут, вырастет новое поколение мстителей, которое займёт их место.
   Природа или Аллах устроили так, что палка, как орудие труда первобытного человека, не превратилась у недочеловеков в мотыгу или другой трудовой инвентарь, она превратилась у них в орудие убийства. Они не стали земледельцами, не стали пахать и обрабатывать землю, не стали кормиться с неё. Судьба закинула их в горы, где нет земли и они вынуждены были добывать себе пищу другим путём. Стали убивать и грабить себе подобных, других людей. Совершенствовались орудия убийства, развивались, как у борца, или любого другого спортсмена части тела, которые им, прежде всего, были нужны. Руки способные с большой ловкостью держать орудие убийства, перерезать глотку или снести голову и ноги, чтобы быстро бегать. Поэтому они так сильно смахивают на своих предков обезьян.
   Постоянная потребность убивать, не затрагивала сознания, которое достигло в своём развитии уровня олигофрена, превратила жестокость, в безусловный рефлекс, который проявляется при любом изменении уровня адреналина в крови, как запах крови для дикого животного, и стимулирует убийство, заставляет искать очередную жертву. Потребность убивать превратилась в физиологическую потребность, изменив генотип этих людей. Ген жестокости, своеобразный, неуничтожимый расовый знак этих народов. Расовонеполноценными их делает мозг зомби, единственная направленность которого убивать. Цивилизация не зря обошла эти народы. Кто-то, творя историю человечества, позаботился о них, как своеобразном резерве воинов-убийц, отряде 'спецназа'. Вложил в их руки оружие, научил сражаться, и забыл до урочного часа и теперь он, кажется, наступает. Незаметно для себя человечество получило собственного убийцу, которого любая космическая или земная сила, призванная совершить этот подвиг, в любой момент, однажды может использовать и устроить на Земле Апокалипсис. Мне, кажется, на Земле периодически происходит подобное. Мы ничего не знаем об этом, потому что расстояние, отделяющее нас от последнего подобного события огромно.
   Это - Время. Причём огромное, как между ледниковыми периодами, миллионы лет.
   Как только очередная, возрождающаяся из пепла, как птица Феникс, цивилизация на Земле подходит к такому уровню развития, что способна вырваться в далёкий космос и получить знания, которые гигантскими темпами ускорят техническую революцию на Земле и вызовут цепную реакцию открытий, хотя бы о Солнечной системе, и Земля превратится в космическую державу способную поставить жирный крест на вечном 'Богу богово, а Кесарю кесарево' включается механизм её уничтожения. Армия зомби, вот эти отряды 'спецназа', под знаменем Аллаха, начинают на Земле цепь войн: глобальных, локальных, террористических. В результате Земля превращается в пустыню, не остаётся никого: ни тех, кто крестился Иисусу, ни тех, кто Аллаху или Магомету, или какому-нибудь деревянному или каменному истукану. Мы на пороге этого. Война уже началась, неважно, что мы не овладели даже ближним космосом, не выполнили всего что задумали. Просто пришло время жатвы, а скорость развития очередной земной цивилизации оказалась мала. Где-то есть свой календарь. Человечество не уложилось со своими делами в него. Сценарий от этого не меняется. На Кавказе Чечня уже готова к самоуничтожению, натянутая как тетива лука, вышла на тропу войны. Как прежде отрезаются головы, режут, как баранов, иноверцев, разрушается всё ими созданное. Очередь за остальным мусульманским миром, нужна провокация, должен быть дан толчок к всемирной межнациональной распре, объявлен крестовый поход против неверных. И несокрушимый каток ненависти и насилия, сметет всё, что было создано цивилизацией за несколько тысяч лет. И мусульманин, и христианин, и католик, отдавая последний, предсмертный поклон Аллаху, глядя в глаза Магомета, Будды, Христа, сказав им последнее прости или спасибо, навсегда покидая Землю и, благодарят Бога, за милость увидеть этот Мир, это Чудо, никто из них и в мыслях не посмеет подумать о Нём, как об истинном вдохновителе гибели Мира. Царь царствующих и они, ничтожна их жизнь и они сами, погибшие земляне, армия оловянных солдатиков, в Судьбе Его решений.
   Виктор замолчал, потом сказал: - Однако заболтались. Ну, ты успокоился? Выпить хочешь? И пойдёшь спать.
   В комнате никого не было. Все разошлись. Овчинников спал, мне здесь, слава богу, пока, делать было нечего. Я согласно кивнул, - 'Наливай'! На столе всё было прибрано и чисто. Виктор подошёл к шкафчику с пузырьками каких-то лекарств, стоя ко мне спиной, налил мне рюмку бесцветной жидкости. - 'Спирт'? - спросил я его. Он ничего не ответил. Налил себе. Мы махнули, ничем не закусывая. Я выдохнул и попросил:
   - Хлеба кусочка, зажевать нет?
   - Сейчас найду, - сказал Виктор: - Кстати о закуске. Вот твоя закуска. Примешь, когда будешь ложиться спать. Это панангин, Ира оставила. В нём калий и магний они нужны твоему сердцу, особенно если пил.
   Я почувствовал, как меня повело в сон. Виктор сунул мне в руку кусок хлеба и проводил до дверей:
   - Не потеряешься, может быть сказать, чтобы тебя проводили? Палату найдёшь?
  Почему-то заплетающимся языком я ответил:
   - Не надо, дойду сам, - и пьяно улыбаясь, посмотрел на него, - подсыпал отравы?
   - Чуть, чуть, - признался Виктор, чтобы лучше спалось. Давай топай в палату, а я поехал домой. И захлопнул за мной дверь.
   Дня два я никуда из палаты не выходил, опять было плохо, ставили капельницы. Тамара Дмитриевна сказала, чтобы я не вставал. Я лежал, вспоминал то, что мне рассказал Виктор о бароне, его жене. Мне хотелось увидеть её ещё раз. Я вспомнил, что Овчинников при Ирине, настойчиво звал меня к себе, поговорить о чём-то важном. Я подумал, что есть повод его навестить. Я почувствовал себя лучше и позвонил в клинику, Виктору. К телефону подошла Ира.
   Я поздоровался и спросил её: - Ира, ну как Овчинников?
   - Сейчас закончили делать ему гемодиализ и он отдыхает, спит наверно. Ты сейчас не приходи. Давай, приходи попозже. Ему будет легче, и вы поговорите. У нас теперь своя охрана, два милиционера из ОМОН(а). Я скажу милиционеру на входе, чтобы он тебя пропустил.
   - Приходи, попьём чаю. Купи каких-нибудь конфет, внизу, в ларьке. Я жду тебя часа через два не раньше, - сказала она и повесила трубку.
   Я пришёл в клинику, как и договорились с Ирой. Дверь была открыта, и звонить я не стал, прошёл в коридор, за стойкой, где должен был сидеть охранник, висел его мундир, самого его не было. Я пошёл прямо в кабинет к Виктору. Он сидел за столом и что-то писал. Он поднял голову и спросил:
   - А ты как сюда попал?
   - Не уходил, спал на диване, у входа.
   - А если без шуток?
   - А у вас всё открыто настежь, заходи, кто хочет, висит мундир охранника, а сам он исчез.
   Виктор покраснел от злости, встал из-за стола и вышел из комнаты, но сразу же вернулся и попросил: - Без меня сюда никого не пускай, только Ирину. Поставь, пожалуйста, чайник, я сейчас вернусь.
   Вернулся он минут через десять.
   - Вот засранец, - обозвал Виктор кого-то.
   -Ты о ком говоришь?
   - О бароне. Он сегодня на игле, ему всё нипочём, кто-то за ним приехал на машине и увёз. Охранник врёт, говорит, что не видел, дверь была закрыта, а он сидел, курил в тамбуре, у входной двери с улицы.
   - Ему, чтобы он закрыл глаза, наверно, барон заплатил.
   - Не знаю, - раздраженно ответил Виктор.
   Пришла Ира. - Барон опять сбежал, - сообщил он ей новость:
   - Когда ты уходила, он был ещё у себя?
   - Да, я разговаривала по телефону, барон вошёл в комнату, постоял, я спросила, что ему надо, он ничего не сказал и вышел. Когда я уходила, он вроде был у себя, тихо пела Земфира, я подумала, как младенца укачивает, чтобы уснул, поэтому не стала заходить, спокойно оделась и ушла.
   Она разделась и заварила закипевший чайник:
   - Да не волнуйся ты так. Завтра будет как шелковый, начнётся ломка, сам приползёт к тебе на коленях: - 'Что-нибудь, Виктор, помоги, больше не буду', - передразнила она барона.
   - Если бы так, - с надеждой проговорил Виктор, - он, по-моему, теперь исчез на несколько дней, пустился в загул по притонам.
   - А жену за собой тоже таскает? - спросил я его.
   - Нет, здесь под замком держит. Ключ от палаты только мне доверяет, - сказала Ира: - Ношу на груди, как ключница в монастыре, не снимаю и нигде не оставляю. Барон чахнет с нею, как Кощей Бессмертный над златом, не хочет, чтобы её кто-нибудь видел, только он, единственный. От неё без ума, любит её, как больше никого на свете, до умопомрачения, до ненависти, потому что она не любит его. Поэтому и на 'иглу сел'. Невольно Земфира стала виновницей его несчастья.
   - Прямо Алеко какой-то, - ляпнул я.
   - Алеко не был цыганом, - напомнила мне Ира, и как любой воспитанный человек свято чтил светские и церковные законы. В чём уязвимость положения барон? У нас простые граждане, не говоря уж о правящих кругах, относятся к Закону, 'как дышлу, куда повернул, туда и вышло'. А цыгане, 'граждане Вселенной', их не удержишь никакими законами, они написаны не про них. У цыган, любовь чувство свободное, и никаким браком его не закрепишь. Отчего барон и прячет свою жену по чуланам. Боится, что уведут, как коня, свои же. Земфиру отлучили от людей, воспитывали забитой, глупой, лишенной гордости девочкой, надеялись, таким образом сделать её ручной. Чтобы закрепостить навсегда выдали замуж ребенком, в 14 лет. И всё напрасно. Я с ней иногда разговариваю. Это умная грамотная ещё совсем молодая женщина, в ней чувствуется скрытая внутренняя сила и гордость, то, что даётся от природы и отнять невозможно. Издевательства и лишения делают её только тверже и увереннее в себе. Укрепляют ненависть к барону. Придет день, когда Земфира почувствует свою силу, ощутит себя молодой, красивой, волнующей, полной очарования женщиной. Тогда барону конец. Такая красавица только пожелает любой цыган ей табун приведет.
   - Или 'Мерседес', - добавил Виктор.
   - Давайте пить чай, - сказала Ира: - Принёс конфеты? Доставай их, будем пить с ними чай.
   Пришёл Овчинников. Он выспался, чувствовал себя лучше, и это было видно по нему.
   - Ну, как ты? - спросил я у него: - Выглядишь ты сегодня лучше, и даже побрился.
   Он ничего не ответил, сел за стол, налил себе чашку чая, не обращая внимания на то, что за стол ещё никто не садился, взял конфету и стал один пить чай. Сидел, смотрел, как всегда, из-под очков, на окружающих, слушал и молчал.
   - Имя жены барона Земфира, настоящее? - спросил я Ирину.
   - Мы не спрашиваем у пациентов документов, наверно настоящее. А что? Распространенное у цыган имя, как у нас Наташа, раньше Маруся, - засмеялась она.
   - Слушай, Ира, - встрепенувшись заговорил Овчинников, - пригласи баронессу к нам на чай, хорошая девочка, а какая искусница, барону педикюр на ногах делает. Может быть, если хорошо попрошу, и мне сделает? Наверно каждый пальчик облизывает розовым язычком. Не дай бог, заусенцы останутся, барону может не понравиться. Семейный скандал. Он что наказывает её или поощряет кнутом из конского волоса? Для чего его возле себя держит? Или в интимных делах взбадривает?
   - Сережа перестань хамить, - попросила его Ира, - она вообще ни причем, что ты к ней прицепился?
   - Барон сбежал, - сообщил ему Виктор новость.
   - Вот как? - промямлил тот, пережевывая конфету.
   - Без разрешения барона баронесса из комнаты не выходит, - сказала Ира.
   - А пописать без разрешения барона она может? Она свободна хоть в чём-нибудь? - раздраженно, вспылил Овчинников.
   Он стал закипать от злости, как чайник: - Негодяй! - обругал он барона, - я до него доберусь. Не то пленница, не то за чьи-то грехи цыганские в рабстве.
   - Успокойся, Сережа, это не наше дело. Дела цыганские тёмные. Чего вмешиваться. Они давно уже между собой разобрались, - утихомирила Овчинникова Ира.
   Я спросил: - Сережа, а где ты мог видеть при такой скрытой семейной жизни, как жена мужу педикюр делает, и что он принимает работу с кнутом в руках?
   - Где, где, - недовольно отозвался Овчинников: - Зашёл как-то к барону, без стука, дверь была открыта, он не успел жену под кровать затолкать или выгнать в другую комнату вот и увидел на кровати кнут и её возле его ног с маникюрными ножницами, - объяснил он свою осведомленность.
   Стали пить чай, Ира говорила Виктору, что с медикаментами плохо, кончаются, возобновить запас не на что. На счету ни шиша, всё, что было, ушло на оплату налогов.
   - Барона растрясите, - подсказал Овчинников, - он 'дипломатом' с валютой всех пугает, жалуется, что деньги некуда пристроить, вот пускай вам и поможет. Ира и Виктор оставили предложение Овчинникова без комментариев.
   - Что уже выручил? - запустил он пробный шар. У Овчинникова была интуиция настоящего сыщика, он предполагал, что барон попытается купить Виктора, испытывающего финансовые трудности, и использовать его клинику для прокрутки своих афёр с наркотиками.
   - Смотри, - предупредил Виктора Овчинников, - он деньги просто так не даёт, обязательно вляпаетесь во что-нибудь. Он за лечение платит? - поинтересовался он.
   - В отличие от некоторых платит, и даже авансировал продолжение лечения, - сказала Ира и с усмешкой посмотрела на Овчинникова.
   Не смотря на университетский диплом в кармане, барон оставался невоспитанным человеком, у него сохранились привычки торгаша и барыги. Теперь ещё стал подражать преуспевающим 'новым русским', таким же прохиндеям, как и сам он. Ему нравилось носить 'дипломат' полный валюты и расплачиваться в банке или какой-нибудь конторе по сделкам наличными. Поражать окружающих количеством денег, которые носил с собой. Овчинников говорил, что в 'дипломате' 'кукла' и только сверху она была прикрыта валютой. Барон был не такой дурак, чтобы ходить с 'дипломатом' полным валюты, да у него её столько и не было.
   Виктор рассказал мне историю о его стычке с бароном по поводу денег, которые тот носил с собой в 'дипломате'. Закончилась она мирно, но могло быть и иначе. Барон унижал людей, когда те приходили к нему получить деньги, которые был им должен, устраивал дешевые спектакли. Открывал 'дипломат' ставил его на стол возле себя и предлагал человеку самому брать из него деньги. Человек терялся и не знал, что делать, ему казалось неприличным получать, таким образом, заработанное. Напоминало кражу. Барон был доволен произведенным эффектом. Решил таким же образом разыграть и Виктора. Он пришёл к нему за деньгами, которые тот был ему должен, а цыган предлагает ему фокус с самообслуживанием.
   - Бери, - говорит Виктору, - сколько хочешь, сколько считаешь, заработал, сколько совесть тебе позволяет.
   Виктор на какое-то мгновение растерялся от такой наглости, но решил не открывать с бароном полемики, а проучить его. Взял в 'дипломате' пачку сто долларовых купюр и ничего не говоря, спокойно пошёл к себе. Цыган оцепенел от неожиданности, в свою очередь растерялся, не зная, что делать. Он не думал, что кто-нибудь его унизительную игру воспримет всерьёз, воспользуется его предложением и осмелится взять у него деньги столько, сколько считал нужным. Он пришел в себя и закричал: - 'Эй, Виктор, постой, мы так с тобой не договаривались'! Вскочил и бросился его догонять. Виктор был уже у себя в кабинете, когда, как вихрь к нему ворвался барон. У Виктора сидел Овчинников.
   - Мы так с тобой не договаривались, - повторил он испуганно.
   - Нет, - ответил ему Виктор, - но если ты по своей инициативе изменил договор об оказании тебе платных медицинских услуг счёл возможным финансировать их иначе и вместо фиксированной суммы согласованной в нём и подписанной сторонами, теперь я могу брать с тебя за лечение столько, сколько считаю нужным, давай новый договор я подпишусь под ним и под суммой полученной от тебя.
   - Это грабёж, - хрипло произнёс барон, - я сейчас позову охранника.
   - Овчинников сжал кулаки и если бы не Виктор, который встал между ними, отлупил бы барона. Силы у него, не смотря на пьянство, и травмирующую подключичку, ещё были.
   - Пидер, я, таких как ты, в Чечне без разговоров ставил к стенке, - наступая на Виктора и стараясь достать цыгана кулаком, сказал барону Овчинников.
   - Сережа, не надо успокойся, и не говори глупости. Я просто решил проучить человека, который задрал нос и позволяет себе унижать людей.
   - Я ему сейчас нос сотру, зачем он этой вонючей обезьяне? Вчера только с дерева спрыгнул и уже выделывается. Скажи ему, чтобы сматывался. Иначе я его сейчас отправлю в СИЗО.
   - Сережа, мы сейчас всё уладим, - растаскивал их Виктор, как боксёров на ринге по углам комнаты. Цыган струхнул и ушёл, мысленно попрощавшись с пачкой сто долларовых купюр. Он не выходил из палаты целый день. Виктор ходил к нему, и барон попросил у него прощения. Виктор пачку долларов, не тронув их, ему вернул. Барон так расстроился, что даже не обрадовался 'находке'. Фокусов с 'дипломатом' он больше не устраивал.
   Денег у Овчинникова не было, зарплату он не получал, кого-то просить привести деньги сюда не хотел. Матвеев тоже не появлялся. Может, так оно было и лучше. Виктор уже привык к тому, что его друзья: и Овчинников и Бородин расплачиваются с ним неаккуратно, кое-как. 'Ира, - пообещал Овчинников, - ты же знаешь, я рассчитаюсь. Я же у вас прописан. Иметь постоянных клиентов, чего лучше, мечта любого бизнесмена, занимающегося оказанием услуг или продажей товаров. Это гарантия стабильности и финансовой безопасности в будущем'.
   - Нет уж, таких, как ты клиентов нам с Виктором не надо и финансового благополучия за ваш счёт. Друзья должны быть здоровыми - ответила ему Ира.
   Овчинников, чувствуя себя лучше, окрыленный успехами в лечении, спросил Виктора: - Дня через два ты отпустишь меня? Я хочу выйти на работу.
   - Не знаю, - как-то неопределенно ответил Виктор, - посмотрим. Тебе, прежде чем приступить к работе, надо бы хорошо отдохнуть: хорошо есть, хорошо спать, с хорошей женщиной заняться сексом. Средство, испытанное при реабилитации больных попавших в зависимость от алкоголя или наркотиков. Если бы ты застрял в лапках какой-нибудь очаровательной брюнетки или блондинки, я бы приветствовал такую зависимость.
   - Не педалируй на больную тему, - притворно застонал Овчинников, - так бабу хочу, что 'мальчики кровавые в глазах'.
   - Я говорю, выписывайся, найдёшь способ, как решить эту проблему.
   - Овчинников! Ну что это такое. Как тебе не стыдно, - рассердилась Ира.
   - Попроси Сергея Ивановича помочь с путёвкой. В какой-нибудь санаторий, на полный пансион, чтобы у тебя ни о чём не болела голова, - посоветовал Виктор.
   - Ну, да, - как шутку принял его совет Овчинников, - например, в горы. Путёвок в управлении в Чечню навалом, но что-то желающих не видно найти вечный покой в горах.
   Виктор хитро улыбнулся и сказал: - Съезди в Гатчину, к цыганам. Поживёшь в таборе у барона, на природе. Воздух чистый, морозный, бодрящий. Окунёшься в цыганскую ауру. Грязь, клопы, вши, навоз, скакуны необъезженные, на всю жизнь впечатлений наберешься. Скакуны стойла громят, как и ты, - он посмотрел на Иру, - трахаться хотят. Молодые, босоногие, немытые цыганки бегают. Себе цыганку выберешь. Может быть, женишься. Будешь, есть, пить и трахаться. Цыган не работает у него одна забота, чтобы все были довольны и лошади и жены. Вот теперь завели свиней, которых стали разводить на продажу. Чем не экзотика. Плохо будешь справляться со своими обязанностями, жена кнутом выпорет. Барон по дружбе будет тебя только молочными жареными поросятами угощать.
   Это ты эту сказку сочинил? Красиво. Только барон меня на первом же суку вздёрнет. Яйца отрежет и первой попавшейся голодной суке скормит. Так что и горы и мороз мне противопоказаны. А ты говоришь скакуны.
   - Послушай, - обратился ко мне Овчинников, - мы в последний раз так и не поговорили. Есть серьёзный разговор.
   - Я приблизительно знаю, о чем ты со мной хочешь поговорить. У меня был Виктор Тимофеев, шофёр. Он просветил меня, насчёт того, что делается везде, где я ещё числюсь директором. Бардак, который устраивает моих подчиненных. Одного, потому что он чувствует себя в моё отсутствие полным хозяином, а другой может спокойно воровать, не бояться, что его поймают за руку. У меня сердце болит, я считаю, что здесь все свои, секретов в том, о чём ты будешь говорить нет, а если ты знаешь, что-то такое, что другим знать не положено, скажешь потом, у себя в палате. Я не могу там говорить, мне становиться не по себе. Сидишь, как в камере. Давай говорить здесь.
   - Да подожди ты, не ной, я ещё и слова не сказал, а ты уже паникуешь - занервничал Овчинников.
   Виктор сказал мне: - Я тебе сейчас укольчик сделаю, и станет легче. Настроение поднимется, почувствуешь себя веселей, и сердце пройдёт.
   - А у него больше ничего не поднимется? - поинтересовался Овчинников. Рядом цыганка молодая, красивая, мы её попросим, она спляшет, в бубен постучит, может быть барону изменить захочет, мы этого старого развратника, - показал он на меня, - на пробу запустим. Пусть барону рога поставит.
   - Сережа! - укоризненно посмотрела на него Ира.
   - А чего и правда, девчонка одна сидит, на хрена ей такой муж, который с иглы не слезает и сам уже ничего не может, не с охранником же ей, этим мордоворотом трахаться. А барон, шкура, вернётся я ему морду всё равно набью. Конокрад, цыганское отродье, я чувствую, потому что знаю их, этот тоже наркотиками приторговывает, увижу, посажу.
   - Да успокойся ты, Сережа, я всё уже забыл, он для меня больной и никто больше, - стал успокаивать Овчинникова Виктор.
   - Зато я ничего не забыл, - продолжал заводиться Овчинников.
   - Он же цыган, - напомнил ему Виктор, - это таже мафия, охота тебе с ними связываться. Подлечишься, будешь на работе займёшься им вплотную. А здесь, прошу тебя, лечись и не надо никаких разборок. Ты такой же больной, как и он, и больше я ничего не хочу знать. Приспусти штаны, - попросил меня Виктор, - и засадил мне в ягодицу шприц с прозрачной жидкостью.
   - Ну, вот минут через десять почувствуешь. Станет веселей, и жизнь станет лучше, кажется, так говорил товарищ Сталин, весёлый человек. Устроил с Гитлером соцсоревнование и одержал убедительную победу, уложил в братские могилы миллионы соотечественников. Вот так. И сейчас правят тоже веселые люди, - попытался увести разговор он в другую сторону: - Всё рушится, а они говорят, что новый мир для счастливых людей строят, что день за днём мы живём всё лучше и жизнь у нас веселая. Веселей уж некуда, в этом они правы. Пир во время чумы, и смех сквозь слёзы.
   - Больной да не такой, - не успокаивался Овчинников:
   - Палата, еда из ресторана, девчонка, жена, наложница, не поймёшь, наркотики, притоны, а ты всё покрываешь. И было бы кого? Цыгана!
   Виктор стал сердиться: - Не успокоишься, тоже укол сделаю, но чтобы ты замолчал. На сутки успокою, спать будешь. Тебе отдыхать нужно и не нервничать, не заводить себя попусту, а ты вхолостую тратишь нервную энергию.
   - Сережа, - ты хотел со мной о деле поговорить, - напомнил я ему.
   - Расхотел. Ещё успеем. Ира, зови баронессу.
   Виктор, чувствуя, что больше не может себя сдерживать, встал и спокойно сказал:
   - Ира, я пойду к главному врачу больницы. Скоро вернусь.
   И ушел. Наступила тишина. Ира пила чай и молчала. Пикироваться Овчинникову стало не с кем, и он тоже затих. Я вышел в коридор. Ира пошла за мной. В коридоре она спросила меня: - Ты куда?
   - Сегодня в ваш туалет можно?
   - Нет. Сходи в больницу, дверь не заперта, там сидит наш охранник, он тебе покажет.
  Охранник, в милицейской форме, сидел за загородкой. Я прошёл мимо него. Он спросил меня: - Ты уходишь совсем?
   - Нет, сейчас вернусь, только до туалета и обратно.
   - Давай скорей, а то мне надо отойти от дверей, сходить покурить, - сказал он и захлопнул за мной дверь.
   Когда я вернулся, опять, как и утром, дверь была приоткрыта, охранник не дождался меня и ушел. Я захлопнул дверь и пошёл по коридору. И вдруг, справа, в палате, где жил барон, услышал тихое пение. Звучал женский голос. Мелодия, как молитва, состояла из одного слова 'Оле' повторяемого много раз подряд. Это, возможно, был припев, какой-то очень невеселой песни. Сопрано звучало чисто и нежно, печально, словно, кто-то ждал кого-то и грустил о нём. Я чувствовал, поющая где-то рядом, наверно сидит у двери, прижалась к ней спиной и поёт.
   После укола мне стало действительно хорошо, и я это сейчас почувствовал. Пение за дверью сладким печальным эхом отозвалось во мне. И мне тоже захотелось спеть, вместе с тем, кто был невидим за дверью, этот простой незатейливый грустный мотив. Там наступила тишина. Я тоже присел у двери и спел понравившуюся мелодию. В коридоре она прозвучала гулко, как в пустой церкви молитва. За дверью по-прежнему не было слышно ни звука. Я спросил: - 'Может быть, споём вместе'? И начал один: - 'Оле, Оле', - спел я, и после короткой паузы услышал, - 'Оле, Оле', - ответили мне за дверью. Я был почти счастлив. Мы стали петь вместе и даже на два голоса и этот странный 'цыганский' напев закончили довольные оба, я это чувствовал.
   - Ещё? - предложил я пленнице за дверью.
   - Давай, - ответила она и тихо засмеялась.
   Мы начали наш дуэт сначала. В этот момент со мною что-то произошло. Я ясно услышал: пел большой хор, который скоро затих, и зазвучал её чудесный голос: чистый, нежный красивый. Орган и вступивший мужской хор мощным tutti поддержали его. Мы парили над облаками. Мелодия превратилась в прекрасную молитву, ещё одного страждущего, надеющегося получить утешение у Того, кто всё видит, всё слышит, всё знает и оставляет, как есть. Чистый, прозрачный голос и божественная мелодия устремились ввысь, туда, где высоко в небе белый голубь тщетно бился о невидимую преграду. Капли крови, разбившейся птицы, превратились в алые розы, они укрыли её. Но вот молитва затихла: не утоленная, безнадёжная, горькая, как и другие и чудесный голос, как эхо, растворился в обступившей меня тишине.
   Я очнулся. Опять коридор, закрытая дверь и за нею слабый голос только что певшей со мною заключенной цыганки, изолированной от всего мира по прихоти её мужа.
   - Ты кто? - спросила меня пленница.
   - Ты, Виктора, доктора, он лечит твоего мужа, знаешь?
   - Конечно.
   - Я его друг.
   - А ты не можешь выпустить меня отсюда? - попросила она: - Мне надоело сидеть одной, не бойся, барона теперь долго не будет. Я только посижу у Иры.
   - Нет. Не могу. Но я приду ещё. Хочешь?
   - И мы будем петь?
   - И петь, и может быть, мне удастся уговорить Виктора, и ты посидишь у Иры.
   В этот момент из комнаты Виктора вышла Ира и с испугом посмотрела на меня.
   - Ты что здесь делаешь? - спросила она меня.
   - Пою с баронессой на два голоса.
   - У тебя с головой всё в порядке? Я вышла, услышала, что кто-то поёт в коридоре, думала больной заблудился. А это ты?
   - Ира, выпусти баронессу посидеть с нами.
   - Вы что с Овчинниковым сговорились? Издеваешься надо мной? Как ты себе это представляешь?
   - Очень просто. Открыла дверь и пригласила баронессу с нами пить чай.
   - А запрет барона покидать Земфире комнату?
   - Но его же нет, и как я понимаю, скоро не будет?
   - Вот что, пойдём отсюда.
   Я встал, она взяла меня, как больного под руку, и повела к себе.
   - Вы с Овчинниковым свихнулись от скуки, отсутствия женщин. В больнице много молоденьких медсестер, не замужем, кое-кого ты даже знаешь, вы же когда-то были постоянными посетителями общежития больницы.
   - Ира, откуда у тебя эта жестокость, тебе ещё рано быть ключницей, блюсти чью-то добродетель, ты молодая женщина и ты должна чувствовать весь ужас положения Земфиры, и помогать ей, когда это возможно. Ну, посидит с нами, попьёт чаю, мы её не съедим.
   Мы зашли в комнату Виктора. Овчинников по-прежнему сидел у него. К нашему разговору не прислушивался, давно забыл о Земфире, и в своих мыслях был далеко. - Ещё чаю хочешь? - спросила Ира и взяла у него чашку.
   - Нет, - он по привычке взмахнул руками: - Чай не водка, много не выпьешь. Столько проблем, голова пухнет. Надо скорее выходить отсюда. А то, как патрон, выпал из обоймы, потерялся и стал никому не нужен. Вот живой пример, - он кивнул головой в мою сторону: - А у меня один Женька Петров появляется, и то только потому, что Сергей Иванович приказал присматривать. Выйду, всё наверстаю. Я почти здоров, чувствую, как кровь бьётся в висках, я 'прозрел', вижу все свои промахи, прилипал, которые возле меня крутились, смотрели в рот, готовы были любую просьбу выполнить, потому, что я им был нужен. Использовали, словно бумажкой, задницу вытерли и кинули. Уже похоронили меня. У нас с тобой много общего, - сказал он мне. Нас при жизни выкинули из неё. Мне на работу, а там восстание броненосца Потемкин. Не хотят со мной работать. Суки. Парткомов не стало, а так бы давно настрочили. Сколько говнюков я за собой привел, сделал им должности, звания и они теперь срут на меня. Без пенсии его, говорят. Ату его, ату! Как волка гонят. Присоединились к травле даже те, кто рот боялся при мне открыть. Теперь стали смелыми, пинают меня, говорят: - 'Органы позорит'. Хер им в обе руки, легкой добычи не будет. Да, не рассчитал, свалился в дерьмо, запах, воняет, не скроешь. Не смертельно, отмоюсь. Я же не могу, как наш кремлевский пердун, соврать и приказать, чтобы верили, что в речку свалился не пьяный, речной водички захотелось испить, а русалки в воду пощекотать затащили. Теперь все знают, что я пью. 'Друзья' постарались, чтобы эта информация дошла куда надо, зато теперь я знаю, сколько у меня настоящих друзей и с кем, если сошлют в Чечню, будет не страшно. С ними я буду работать и дружить, с теми, кто не бросил меня, остался рядом, чтобы помочь пережить это трудное время. Я многих жалел, отмазал от Чечни, туда никто не рвался, теперь переведу из управления этих засранцев в ОМОН, пусть едут за орденами узнают почём фунт лиха или увольняются.
   Овчинников продолжал: - Ничего не поделаешь, приходится работать и с дураками и подлецами, терпеть их. Ну, ладно, глупость обусловлена мозговой патологией, подлость социально обусловленный приспособительный механизм. Дурак, он всегда дурак - это болезнь и она неизлечима. А вот подлец, может показаться нормальным человеком, какой-нибудь серой мышью, его Бог обделил талантом и у него одно средство пробиться в жизни. Подлость. Овладев этим инструментом, не умея ничего другого, он может достичь в жизни много.
   Подлец, как вампир, живёт за счёт своих жертв, они становятся его донорами. Его доноры нормальные люди, но, как и любой человек, если не обладают иммунитетом, могут заразиться и заболеть. Той же подлостью. Это тоже инфекционная и очень летучая болезнь. Вот почему подлецов так много. Чтобы подлецы-вампиры, эти ублюдки, жертвы несостоявшегося аборта, в котором их матерям отказали, появившиеся на свет, когда Бог отвернулся, не могли устраивать пандемии подлости, как это происходит в нашей стране, их надо обязательно чем-то отличать. Чтобы здоровые люди, как чумы, боялись подлецов. А у нас к ним, к сожалению, существует снисходительно-презрительное отношение, а иногда им даже завидуют: 'Ну и что же, что подлец, - говорят про такого, - зато у него машина, дача, с ним Сам за ручку здоровается'.
   Вампиры и те имеют свои отметины. И где? На шее. Словно это след страстного поцелуя, на память. Вампиры скрывают свой кастовый знак и совсем не гордятся этой отметиной. Не смотря на общественное благодушие настоящих подлецов надо вылавливать и как-то метить. У них есть 'ахиллесова пята'. Когда им ссышь в глаза, они все, как один, скажут, что это божья роса этот тест своего рода лакмусовая бумажка на подлеца. Видишь, природа всё-таки позаботилась о них. Но уж больно скромно, без соответствующего теста не определишь. Ходят вроде как все и ничем не выделяются среди других. Вот возьми птичку долбаеба, как его называют ещё-то? А, дятла. Чтобы все вредители леса издалека могли видеть пичугу, природа на головку, нет, не члена, у тебя одно на уме, - сделал мне замечание Овчинников, - птичке капнула малиновой краской. И всё, проблема решена.
   Ты думаешь, почему у Чубы ресницы, как у альбиноса, белые? По слухам Ельцин не однажды подвергал его мучительной процедуре на преданность и верность, лично ссал тому в глаза. Неплохо бы было эту процедуру узаконить и распространить на всех подлецов независимо от занимаемой должности, имени, ранга. Провести что-то вроде их аттестации.
   Известно, что российская власть - это клуб подлецов, это огромный змеиный клубок, террариум, расположившийся достаточно компактно, на относительно небольшой территории, в центре Москвы. Это представительное собрание российской дряни легко собрать вместе и как проводят прививку от бешенства или другой напасти всех пометить. Кто откажется от 'прививки', им предлагать тест им. Ельцина, так, скорее всего, назовут вакцину из мочи в институте Пастера. Это так сказать скромный вклад нашего президента в науку. ' Мужественный человек ' - скажут соратники о нём. Сам страдая подлостью от рождения, предложил для своих подданных, надёжный тест, ограничивая вход во власть, людей не прошедших его. Безусловно, медицина, как собаке Павлова, должна будет поставить где-нибудь в Колтушах ещё один памятник, напоминающий о подвиге президента, например: Ельцин ссыт собаке Павлова в рот.
   Или вот другой способ отличать подлецов: метить у них балду несмываемой краской, или нет, лучше делать наколку. Объявить конкурс на лучший логотип со словом: 'подлец'. Этот способ сохранит здоровье её электората. Потому что тест им. Ельцина на подлеца достаточно сложный и не безвредный. Его придётся применять только к застенчивым подлецам. И тогда тайное станет явным. Секрет полишинеля будет раскрыт. В стране засилье подлецов. Они управляют ею. Неплохо будет вместе с кампанией по выявлению подлецов провести их перепись. Возможно, данные переписи придётся засекретить, так много окажется негодяев. Неизвестно как отнесутся к официальному признанию в подлой сущности целого государства друзья за рубежом, американский президент, друг Билл, мировое сообщество. А как отнесётся к электорату, власти в целом, простой народ, захочет ли он, чтобы им управляли подлецы? Придётся подписать нормативный акт по этому поводу. Указ, по которому у опричников опять будет много работы. Охранять подлецов во власти дело не простое.
   Овчинников задумался. Я спросил, - ну что ты остановился и недоговорил о своём рационализаторском предложении по подбору президентских кадров. Отвлёкся, задумался. Закончи свою мысль.
   - Не знаю. Была, действительно была какая-то мысль. Вот, потерял. О чём уже не вспомнить.
   - Юрий Бондарев, где-то что-то подобное называет 'менструацией мысли'.
   - Ассоциации забавная штука, я иногда страдаю от них, как сейчас, - объяснил Овчинников своё отступление в сторону от основной темы и свой экспромт с неожиданным предложением, по поводу подлецов.
   - Видишь ли, эта проблема не имеет решения, пока у власти находятся подлецы. Их надо не метить, а уничтожать. Народ к этому не готов, наивный как олигофрен, он всё ещё надеется, что это злокачественное новообразование рассосётся само, вот выберут порядочных людей и всё будет о'кэй.
   Мы по-прежнему сидели вдвоём. Сколько времени прошло за нашей беседой, я не знал, но, наверно, много, потому что за окнами стало темнеть. Делать было нечего. Виктора так и не было, и мы продолжили наш диалог о постороннем, включили свою фантазию и забавлялись, как дети, старались перещеголять друг друга, и наболтать ереси больше другого. Обращали ужасающую действительность в нечто подвластное нам, казнили и миловали, негодяям воздавали по заслугам, хотя бы так отводя душу, разряжались таким образом от бесполезной злости и бессильной ярости, которую вызывали творцы нового die Neuordnung, творцы процессов разрушения и развала государства, чему помешать мы никак не могли. Выговорившись, нам стало легче, напряжение обоим было ни к чему. Предстояло обсудить серьёзные, общие для нас темы, я был слишком уязвим, и менторского тона Овчинникова терпеть бы не стал. Мы бы поссорились. А этого делать не следовало. Ему сейчас было не легче. Мы оба находились, употребляя забытую современным сословием горелекарей латынь, Anus profundos, (глубоко в жопе) и взаимный обмен мнениями, полезная информация, совет со стороны другого - всё это только на пользу и Овчинников был единственный к кому я испытывал, не смотря ни на что, дружеские чувства, слишком много у нас было в прошлом общего, и он был рядом. Я знал, что и ему со мною лучше. В общем, мы лечили друг друга. Наши встреча напоминала сеанс психотерапии. Он, наверно, тоже понимал это.
   Нас штормило, наши эмоции зашкаливало. Накопившееся раздражение по поводу мерзостей жизни превратилось в извержение вулкана. Наше сочинение, напоминало лаву, которая угрожающе нависла над мразью, и казалось, готова её сжечь, но, не добравшись до неё, истратив запас ярости, уже бессильная, застыла вместе с нашими упражнениями в ненависти.
   Сколько сейчас времени? - спросил я.
   - Восемь вечера, - сказал Овчинников. Барона нет, цыгане не приехали. Скучно господа-товарищи. Вот страна! Нормального обращения к человеку и того нет. Ира, поставь чайник, попьём чайку и разбежимся.
   - Сегодня мы отвлеклись немного, разгрузились, сняли лишнее напряжение, а завтра на свежую голову, давай поговорим о том, что нас волнует обоих. Хорошо? - не стал говорить со мной о делах Овчинников: - Уже поздно и не хочется портить тебе настроение.
   И всё же не удержался и начал разговор о том, что обязательно должно было расстроить меня:
   - Это тебе к размышлению, если ночью не будешь спать. Так сказать, преамбула нашего разговора. Я должен буду тебе сообщить неприятные новости. На работе у тебя всё очень плохо. Я не говорю у нас, потому что команды тех, кто стоял у руля предприятия нет. Не я был инициатор этого раздрая. Ты не послушал меня. И выгнал всех, как тебе казалось, нахлебников. Тебе больше не нужна моя помощь, я тебе стал тоже не нужен. Теперь ты пожинаешь плоды собственной глупости. Ты знаешь, что ты нищий? Работать, как я понимаю, ты больше не сможешь. Как, и на что, ты будешь жить?
   Овчинников посмотрел он на меня в упор, не ожидая, что я отвечу.
   - Сережа, не драматизируй положение. У меня остался Торговый дом на Кировском проспекте и торговля в ларьках, и павильон на рынке. Скромно, но пока хватит.
   - Это ты так думаешь. Мищенко уже в половину, не знаю точно на сколько, уменьшил твой оклад. Дурман свободы, от кого? От тебя, нас? Да? Ударил ему в голову. Он очень глупый человек. Это не мои слова. Такой диагноз ему поставил Сергей Иванович, а ты знаешь, просто так он ничего не говорит. В том, что это так ты скоро убедишься сам. Машину он уже забрал, я имею в виду 'Тойоту', возить тебя она больше не будет. Он набрал полный штат бездельников и придурков и сам сидит ничего не делает, командует по-советски. Для них ты уже никто, и подчиняться тебе они не собираются. Ты скрыл от меня, что он бывший партийный работник. Он настоящий 'совок' и каши тебе с ним не сварить никогда.
   - Слушай, Сережа, ты же сам сказал, что сегодня о делах мы говорить не будем. Я хочу цыган, чая, бубликов, запотевшей водки в рюмке из хрусталя, на серебряном подносе, 'Не вечернюю' или ещё какой-нибудь цыганской экзотики, а ты зачем-то пересказываешь мне то, что я уже давно знаю. Твои информаторы подкачали. Требую всех уволить!
   - Не прикидывайся, что тебе всё равно, и шутовство твоё вымученное.
   - Кто тебе сказал, что мне всё равно? Чего ты хочешь? Чтобы я защищался? Вызвал на дуэль паршивцев, которые ломают мне жизнь. Не стоят они этого, слишком мелкая цель, боюсь промажу, не попаду. Есть более крупные цели, достойные внимания противники, вызывающие жгучую ненависть. Уж тут промазать никак нельзя. Как их достать? Ельцина, Гайдара, других, тех, кто заставляет простых честных людей скурвиться, стать подлецами иначе им не выжить. Те о ком ты говоришь, мне просто противны. Они воспользовались плодами того, что создали мы с тобой. Я безвольный человек и ты постоянно упрекаешь меня в этом. Наверно поэтому я зла не помню. Я их уже простил. А судья им Бог.
   - Ладно, отложим всё, до завтра, - сказал мне Овчинников: - Хочешь экзотики, зайди к баронессе, спроси, пила ли она чай?
  - Приезжал человек из ресторана, привозил обед, сейчас ей привезли пиццу, ваша забота здесь лишняя. Баронесса сыта, - успокоила нас Ира.
   - Ира, чай разве еда? Это удовольствие. Посидеть, попотеть, разве плохо? Карамельку пососать или погрызть красивыми зубками, - это же прелесть. А если ещё и неспешная беседа о чём-нибудь интересном. Нет, чай - это ритуал, это - именины сердца. На него приглашают, чтобы разделить удовольствие, - несколько пространно обрисовал я процесс чаепития.
   Овчинников внёс свою поправку, адаптировав к волнующему его вопросу:
   - Сосать и грызть красивыми зубками лучше конфетку в штанах.
   - Сережа, я тебя сейчас выгоню отсюда. И ты останешься без чая.
   - А что я сказал? - сделал он удивленное лицо и достал из кармана тренировочных штанов замусоленную, в табаке, карамель: - Кто хочет? - предложил он конфетку и засмеялся довольный: - Может быть, баронесса выйдет к нам для светской беседы? - никак не мог угомониться Овчинников.
   Он сказал это так без всякой надежды увидеть её. Вдруг в комнате барона повернулся ключ, послышались легкие шаги. На пороге нашей комнаты стояла Земфира.
   - Ира, - обратилась она к ней, - барона сегодня уже не будет. Они были в 'Тройке', а сейчас на улице Достоевского, у Кузнечного рынка, в притоне и уже отдыхает. Официант сказал, что раньше утра он в себя не придёт. Я побуду у вас, никто не узнает, пьяный милиционер спит у входных дверей, дежурный доктор свой человек, больше бояться некого.
   Ира стояла в растерянности, не зная, какое принять решение. Она только спросила: - А откуда у тебя ключи?
   - Запасные, взяла у барона. Он их спрятал, а я нашла.
   Виктору Ира звонить не стала, решила всё сама. В том, что Земфира нарушила запрет, и вышла из своей комнаты ничего страшного она не видела. Отправлять её тосковать в одиночестве к себе в комнату у неё не поднялась рука.
   - Ладно, оставайся, посиди с нами. Сейчас будем пить чай, - сказала она Земфире.
  Та радостно засуетилась. - У меня есть фрукты, шоколад, куда мне столько. Я принесу? - спросила она Иру.
   Ира пригрозила: - Садись, сиди и не дёргайся, а то отправлю к себе.
   Земфира была такая же, как и утром, не было только всех этих цепей, колец, бус. Остались большие кольца золотых сережек в ушах. Как и национальный орнамент на платье, сережки напоминали о цыганском происхождении красавицы. Она была без платка, волосы были перехвачены сзади красивой, ювелирной работы, брошкой с эмалью. Платье всё тоже, чёрное, длинное, глухое, сзади множество симпатичных пуговок, ниже колен множество оборок и всё же оно было не цыганское, чувствовалась рука мастера или как теперь принято говорить, хорошего кутюрье.
   Она была легка и изящна. Это был только что распустившийся, необыкновенной красоты небесный цветок. Наверно самый лучший, опять дурацкое слово, визажист не смог бы создать ничего подобного приближающегося к естественной красоте этой цыганки.
   Я не живописец, не портретист, а передать словами подлинную красоту этого лица не смогу. Тот убогий запас слов, которым пользуюсь и пишу, не позволяет сделать этого. Это сравнимо с бедствием художника, если в палитре у него нет необходимых для работы красок.
   Чай был готов. Всё те же конфеты были на столе, ничего другого не было. Мы стали пить чай.
   Я не заметил особой стеснительности у баронессы. Вела себя она совершенно естественно сидела пила чай и неловкое молчание за столом, поскольку никто не знал о чём с ней говорить, её не угнетало. У меня было неодолимое желание, не отрываясь смотреть на неё, и я это делал исподтишка, впивался ненасытным взглядом в её лицо, и как только она поднимала глаза и смотрела на кого-то, смотрел к себе в чашку с чаем. Овчинников был смелее меня и просто, как всегда, нимало не смущаясь своей бестактности, не думая о том, что это может быть ей неприятно, в упор смотрел на Земфиру. Ей надоела игра в молчанку и эти упорные разглядывающие взгляды. Она с легкой насмешкой, обращаясь к нам с Овчинниковым, спросила: - Что вы всё время смотрите на меня, один в упор расстреливает глазами, а другой украдкой. Что-нибудь на мне не так, вы скажите, и я поправлю. Или боитесь что я съем все ваши конфеты? Считаете, сколько я отправляю в рот. Если я съем ваши, у меня есть другие, я принесу ещё. Я люблю сладкое. А ты? - спросила она Овчинникова.
   - Нет, - ответил он, - предпочитаю горькое и тоже очень люблю. До того люблю, что оказываюсь здесь, чтобы отдохнуть от него.
   - На вкус и на цвет товарищей нет. Да? Так, кажется, говорят? Вот вы с бароном дружите, - засмеялась она, а любите разное. И оба оказываетесь здесь. Он предпочитает всё горькосладкое, как грейпфрут. Он курит горькую травку и ловит кайф, ему становится хорошо, сладко, а потом ему плохо.
   И тебе так? От горечи наверно хорошо не бывает. Я не слышала о лечебницах для сладкоежек, поэтому спокойно уплетаю шоколад и конфеты сколько хочу и не боюсь, что мне станет плохо.
   - Земфира, - строго одернула её Ира, - ещё одно слово о бароне, допьешь чай и пойдешь к себе. Мы не распространяем сведения о больных. Посторонним необязательно знать от чего лечится твой муж.
   - Я так понимаю, это не посторонние, если они дружат с Виктором и с тобой пьют чай. И я ничего не сказала. Я только спросила, не съела ли я лишней конфеты. Твои друзья смотрят на меня и молчат. Может быть, им жалко тех конфет, что я съела. Теперь я знаю, что конфет им не жалко.
   - А кто тебе сказал, что мы дружим с бароном? - спросил её Овчинников.
   - У меня же есть глаза и уши. И я иногда слышу, как ты о нём отзываешься, - опять засмеялась она.
   - Ты любишь мужа? - почему-то спросил её Овчинников.
   - Очень, - сказала Земфира с каким-то подтекстом, - ты же видишь, страдаю, скучаю, ожидая его, пою грустные цыганские песни. Она хитро улыбнулась. Мне, кажется, даже ты помогал мне сегодня грустить? Мне понравилось. Хочешь споём сейчас?
   - Что споём? - спросил её, нахмурившись, подозревая какой-то подвох, Овчинников.
   - То же, что мы пели утром. Ты уже забыл, хочешь, я тебе напомню?
   Овчинников ошалело посмотрел на меня. Он явно не понимал о чём идёт речь. Он даже вспотел. Я поддержал нечаянный розыгрыш. Земфира и правда, подумала, что пела с ним.
   - Сережа, у тебя даже пот на лбу выступил. Я же говорил, что чай пить полезно. Или это Земфира привела тебя в замешательство? Стало так неловко, что бросило в жар? Расскажи, отчего ты сегодня утром пел с Земфирой? А то мы с Ирой ничего не знаем. Оказывается, ты поёшь? Или это влияние Земфиры, на совершенно равнодушного к пению и музыке человека? Правда, его бабушка мне рассказывала, что в детстве он пел в пионерском хоре и был даже солистом. Его хотели отдать, во Дворец пионеров, там был лучший в городе детский хор, но он отказался. У него была заветная мечта, стать милиционером. 'Дядю Стёпу', Сергея Михалкова, Сережа знал наизусть. Ему уже тогда нравилось командовать, быть впереди всех на лихом коне, как Чапаев. Конная милиция, он спал и видел себя на коне. Он добился своего. Его взяли служить в милицию, правда, из-за зрения в конную милицию не попал, но зато стал начальником. И по-прежнему мечтает о лошадях. Хочет прокатиться хотя бы на тройке. Я запел: - 'Ехали на тройке с бубенцами'. Земфира у тебя есть лошади? - спросил я её.
   Земфира, услышав мой голос, немного растерялась, поняла свою ошибку, быстро справилась с собой и весело рассмеялась.
   - Я перепутала? - спросила она меня. Я кивнул головой. Овчинников сердито из-под очков смотрел на меня. Тебе не надоело, - хотел он выругаться, но споткнулся и сказал мне вполне вежливо: - Тебе не надоело придумывать всякую чушь? Что ты несешь? Какие лошади?
   - А ты мне сам рассказывал, - соврал я. Он только махнул рукой.
   Земфира улыбнулась: - У барона есть конюшня. Приезжайте. Он примет вас, как дорогих гостей, покатает на тройке, - засмеялась она, и добавила: - Правда, если будет в настроении.
   - И покормит молочными поросятами. Да? Земфира, мне это уже сегодня предлагали, - сказал Овчинников.
   - Кто? - спросила Земфира, - барон исчез с утра.
   - Доктор советовал поехать к нему отдохнуть.
   - Это, наверно он так пошутил?
   - Нет, почему же?
   - Ты знаешь, место, где живут цыгане не совсем подходит для отдыха. И эти ваши сложные отношения с бароном. Я думаю, серьёзно к предложению доктора относиться не стоит.
   - А как же табор, шатры, красивые цыганки, песни, пляски, гадание по руке, катание на тройке? Ты же сама предлагаешь приехать к барону.
   - Ну, считай, что это всего лишь обычная дань вежливости. Я ведь ничего не решаю. Тебе всё равно этот вопрос придётся решать с ним. И потом, что касается красивой, беззаботной жизни цыган. Такой, как описывается в сочинениях Пушкина или Льва Толстого, изображается в спектаклях театра 'Ромен' она никогда не была. А всё, что было, постепенно утрачивается. Тонкий слой национальной культуры вообще и в частности, музыкальной, танцевальной, песенной, размывается и исчезает. Когда-то искусство кормило цыган, но цыгане, чтобы выжить, как и все люди, должны приспосабливаться к изменяющимся условиям жизни. И если бродяжничество запрещено, а искусство не кормит, они начинают строить дома и разводить свиней. И лошадей держат не из одной чистой любви к ним, хотя любят их безмерно. Была бы возможность, цыгане никогда не заставляли это благородное, красивое, гордое, верное животное работать. Рабочая лошадь - это какой-то нонсенс. А приходится держать из практических соображений, вместо машины или трактора. Что ты знаешь, о том, - спросила Земфира Овчинникова, - как живут цыгане сегодня?
   - Почти ничего, - ответил он: - То что я знаю симпатии не вызывает и даже больше. Таких, как барон, будь на то моя воля. Впрочем, ладно. Это отдельная тема. Я знаю, что сегодня 'цыгане дружною толпою' по Бессарабии и нигде больше уже давно не бродят. В метро, на вокзалах встречаю пристающих ко всем грязных, в цветастых юбках и бархатных телогрейках цыганок, предлагающих погадать. Дурят головы доверчивым гражданам, а сами и гадать не умеют. Цыгане воруют, занимаются преступным бизнесом или ничего не делают, живут за счёт своих жен.
   - Да, это так, - согласилась Земфира: - Конечно, давно нет никакой цыганской вольницы, и табора с шатрами и конями быстрыми и вечным весельем цыган эта сценическая бутафория осталась для интуриста. Для них ещё совсем недавно устраивались спектакли со сценами из сочиненной, надуманной жизни цыган. Барон неплохо зарабатывал на устройстве этих шоу. Сейчас в Россию никто не едет. Туристов-иностранцев не стало и бизнес, рассчитанный на них, приказал долго жить. Что касается настоящей жизни простых цыган, ей никто не позавидует. Грязь, нищета, серость убожество, неписаные законы, дикие обычаи, полное бесправие женщины. На работу цыган никто не берёт, да они и не стремятся к этому, вот и выкручиваются, кто как может. И, конечно, выкручиваются, нарушая закон.
   Барон, безусловно, тоже цыган, только не простой, поэтому в нём воплощены все доблести и грехи его народа. Он отвечает за всех. То, что ты не любишь цыган это понятно, любить их не за что. А барон один из них, твои ссоры с ним бесполезны, ты его не перевоспитаешь, и доказать ничего не сможешь. Не смотря на существующий между вами неизлечимый антагонизм, вы иногда находите с ним общий язык. Так что просто попытайся его хотя бы понять, может быть, не будешь тогда, тратить силы на ненависть, сохранишь своё здоровье.
   - Слушай, Земфира, может быть не муж, а ты училась на филфаке в университете. Мне кажется, если понадобится, не он тебя, а ты будешь защищать его. После твоих доводов я почти полюбил барона. Оказывается он воплощение доблести и грехов своего народа. Как это ты здорово сказала. Вот что значит, любящая жена, как она старается оправдать некрасивые поступки своего повелителя.
   Земфира внимательно посмотрела на Овчинникова, но ничего не сказала. - Сережа не юродствуй, тебе это не идёт, к чему этот тон, - упрекнула его Ира: - Разве Земфира не права?
   - Нет, - сказал Овчинников, - я слушал её рассказ с интересом. Вот только то, что она сказала о бароне, мне показалось, сладкой облаткой горькой пилюли. Защищать такого человека как он, вопреки очевидному, не просто Я думал, что Земфира просто красивая цыганка и ничего больше, оказалась красавица ещё и умна. И тон мой вовсе не издевательский. И Земфира это, наверно, поняла. Просто когда этого человека кто-то защищает, пусть даже жена, меня бросает в дрожь. Да, с бароном можно дружить, если постоянно за спиной держать увесистую дубину, чтобы было чем нейтрализовать его недобрые намерения и у него больше не возникало желания топтать другого и помыкать им. Гонор, жестокость, цезаризм, пусть оставит для табора.
   - Ладно, - предложил я, - давайте займемся чём-нибудь попроще, понятном всем. С учётом открывшихся новых данных о твоих вокальных способностях, сказал я Овчинникову, - ещё твоя бабушка мне говорила, что занятия в хоре были для тебя очень полезны. Они укрепляют голосовые связки и полезны при умственном переутомлении, мы немного устали и могли бы сейчас под гитару, прекрасным составом, ты со мной и Земфира с Ирой, что-нибудь спеть. У Земфиры, как настоящей цыганки, гитара, наверно, есть?
   Ира отнеслась к этому предложению серьёзно, она подумала, что мы и правда сейчас запоём, испугалась.
   Земфира успокоила её: - У меня здесь нет гитары.
   - Ну, тогда мы 'а капелла'. Мне очень хочется спеть с Земфирой. Когда ещё будет такая возможность. Земфира ты не против моего предложения? - спросил я.
   - Отчего же, если Ира разрешит споём.
   - Вы всех разбудите, забеспокоилась Ира.
   - А мы тихо, шепотом.
   - Ладно, кончай дурачиться, надо заканчивать наше чаепитие. Поздно уже, - поддержал Овчинников Иру: - Он фантазёр, Земфира. Не слушай его. Я никогда не пел в хоре, не пою вообще, не люблю. Предпочитаю, как ты понимаешь, раз я здесь, не петь, а пить. И, поэтому, не мог петь с тобою сегодня.
   - Я это уже поняла. Сегодня утром, когда я была у себя то пела с твоим приятелем, он подпевал мне из коридора.
   Овчинников вытаращил на меня глаза: - А что другого места не было? Ты что, чокнутый? - спросил он меня.
   - Я не заметила, - заступилась за меня Земфира, - правда он всё время молчит, - засмеялась она: - А мне понравилось с ним петь. Я не прочь спеть ещё. Можно и в коридоре, там хорошая акустика.
   - Уже спелись? - спросил Земфиру Овчинников.
   - Ещё не успели, но попробовать можно. Я уверена, мне понравится.
   - Не заиграйтесь. Советую с ним не петь, а то это может плохо кончиться для тебя.
   - Ира сказала: - Всё заканчиваем. Давайте, все расходимся по своим местам.
   Мы вышли в коридор. По коридору разносился мощный храп милиционера, охраняющего покой и безопасность больных. В комнате было душно, а здесь было хорошо. Мне не хотелось уходить. Как магнитом меня тянуло к Земфире, она тоже не спешила к себе в комнату. Постоим ещё, - попросил я Овчинникова, - спать совсем не хочется. Давай покурим? - предложил я ему.
   - Не дури, я знаю чего тебе хочется.
   Он прикрыл ладонью рот, наклонился к моему уху и еле слышно сказал: - Вернётся барон, если увидит тебя с Земфирой, убьет.
   Ира задержалась в своей комнате и не выходила. Земфира проскользнула мимо нас и нырнула в комнату к Ире. Овчинников стал уговаривать меня: - Я тебя как друга прошу. Уходи. Ты представляешь, чего ты хочешь? Невозможного. Что с тобой? Ты с ума сошел? Если что-то случится я не смогу тебе ничем помочь. Ты подведёшь Виктора с Ирой. Очнись, проснись, наконец, и иди спокойно к себе.
   - Я ещё ничего не сделал. А ты так разволновался, - стал успокаивать я Овчинникова.
   - Потому что хорошо тебя знаю.
   - Слушай, я же не враг себе. И потом есть ещё Ира, не фантазируй и не подозревай меня в том, чего нет, - убеждал я его.
   - Земфира с Ирой сейчас договорится. Ты же не знаешь ничего. То, что Виктор и Ира рассказывают о Земфире не вся, правда. Она для непосвященных в дела барона. То, что барон зверь это, правда и то, что относится к жене как рабыне, тоже правда. Но правда и то, что есть ситуации, когда Земфира на время освобождается от цыганской неволи, становится другой, она повелевает бароном и он, скрипя зубами, уступает ей. Есть места, куда барону отчаянно хочется попасть. Там делаются большие дела и деньги, и собираются крутые люди. Цыгана одного туда никогда бы не пустили. Барон здесь никого не интересует, к тому же он глуп и спесив, а лишние хлопоты никому не нужны. Ему кто-то помог попасть на одну такую 'стрелку' вместе с Земфирой. Её заметили и отметили необыкновенную красоту цыганки. Теперь его иногда приглашают на сходки крутых только из-за неё. Места, где они бывают шикарные кабаки, или чьи-то загородные резиденции обычно недоступны для этого конокрада. Где могут собраться вместе, в непринуждённой обстановке те, для кого встретиться на официальном уровне невозможно. Это исполнительная власть, депутаты, бандиты, 'новые русские' из теневиков, олигархи, банкиры и другая разнокалиберная сволочь, кто сегодня реально управляет городом и в какой-то мере страной. У Земфиры лёгкий характер, она умна, умеет себя вести, хорошо одета. На этих вечерах флиртует, ищет свою жертву, но чтобы наверняка. Многие от неё без ума. Но попасть от одного рабовладельца к другому она не хочет. Барон тоже сходит с ума, но ничего сделать не может, отказаться от этих приглашений невозможно. Дни его, как владельца Земфиры, сочтены. Убрать его самого не проблема, но это не освободит Земфиру от цыганской мафии. Поэтому возможно договорятся с ней и купят Земфиру.
   - А ты откуда всё это знаешь?
   - Не твоё дело. Я знаю одно. То, что Виктор и Ира глубоко увязли в цыганских делах. Виктор не слушает меня, как и ты. Он мудак, ты будешь второй, потому что цыгане - это мафия и Виктор прекрасно всё понимает. Поэтому пока не поздно остановись. Ты обещаешь мне, что не наделаешь глупостей?
   - А ты что уходишь?
   - А чего мне тусоваться с вами в коридоре. Пасти тебя я не собираюсь. Я тебе всё сказал.
   - Почему ты так уверен, что я и Земфира уже о чём-то договорились. Ты говорил с ней сегодня целый вечер Я ни утром, ни сейчас не раскрыл рта. О чём я мог с ней договориться? Я сейчас попрощаюсь с ней и с Ирой и пойду к себе. Какие глупости? Я бы рад в рай с такой цыганкой, я бы жизнь отдал, чтобы провести с ней ночь. Но ты же понимаешь всё это не серьёзно. У тебя просто горячечный бред о моих способностях, здесь в этом месте не то больнице, не то тюрьме, пока нет барона, уговорить на такое Земфиру. Ты не мерил температуру?
   Я хотел ещё что-то сказать, но тут из комнаты, где мы пили чай, вышли Ира с Земфирой. Ира не удивилась, что я ещё здесь и как будто не выгоняла меня к себе, сказала, обращаясь ко всем сразу:
   - Я пойду, посмотрю больных, а вы можете немного постоять в коридоре и потом расходитесь. Когда будешь уходить, - обратилась она ко мне, - разбуди милиционера, он откроет тебе дверь.
   Овчинников сердито махнул рукой и, не попрощавшись с нами, пошел к себе. Ира посмотрела ему вслед и ничего не сказала. Не глядя на нас с Земфирой, она тоже повернулась и пошла в обход по палатам больных.
   Мы остались одни в пустом коридоре. Я стоял, прижавшись к стене. Земфира сделала то же самое, и встала рядом. Она спросила: - Что с твоим другом? На что он обиделся, почему ушел?
   - Он боится за меня, что я наделаю глупостей, и просил уйти, так будет ему и всем спокойнее.
   - Почему?
   - Ему кажется, что утром мы с тобой о чём-то договорились. Он говорит, что общаться с тобой опасно, ты не простая цыганка, жена барона и если он узнает даже об этой пустой, совершенно безобидной встрече, убьёт меня. А я целый вечер просидел рта не раскрыл, не отрывая глаз, смотрел на тебя и хотел попрощаться с тобой. Ещё раз, совсем близко увидеть тебя, твоё лицо, твои глаза, сказать тебе до свидания. Хотя больше мы не увидимся никогда. Знаешь, в ботаническом саду есть цветок. Он цветет раз в году и распускается ночью. Цветок этот необыкновенной красоты его цветение продолжается всего несколько часов. Увидеть его распустившимся большая удача. Так и твоя красота, поражающая, неземная, завораживающая, к тому же скрытая от посторонних глаз и поэтому недоступная. Увидеть тебя - это невероятная случайность, удивительное везение, что-то вроде встречи с цветущим, редким цветком из ботанического сада. Я почти счастлив, что смог, не смотря на запрет, увидеть тебя, пообщаться, провести незабываемый вечер и теперь вот проститься с тобой. А Сережа бог знает, что подумал.
   Земфира сползла по стене. - Ты можешь присесть со мной? - спросила она меня.
   Я присел с ней рядом. Она тихонько запела: 'Оле, Оле', - прозвучало в пустом коридоре. 'Оле, Оле', - ответил я ей. Мы посмотрели друг на друга и засмеялись. Она прижалась ко мне и слегка укусила за ухо и, не отнимая от него горячих губ, прошептала: - 'Пойдём ко мне'. Внутри стало холодно: - 'Ты боишься'? - спросила она меня. Врать было бесполезно. Овчинников как в воду смотрел, ситуация начинала развиваться по его сценарию:
   - Да, конечно, боюсь.
   - Чего ты боишься? - уточнила у меня Земфира.
   - Прежде всего, я боюсь барона, хотя, как и ты думаю, что его сегодня уже не будет. Но он может прислать кого-то из своих людей проверить тебя. Боюсь совершить глупость, о которой предупреждал Овчинников, от которой всем нам будет плохо. Боюсь что это невозможно, слишком велика цена этого счастья. Это не пустые слова, я отдал бы жизнь за то чтобы провести ночь с тобой. Но если бы это касалось только моей жизни и пусть. А ты? Твоя уверенность, что всё будет хорошо, напоминает беспечность. Глупо говорить тебе о любви. Это то же самое, что признаться в любви Богу. Не любить тебя невозможно. Это чувство, приходит помимо твоей воли, как только видишь тебя. Поэтому отказаться выполнить твоё желание так тяжело. Несколько минут назад я мог об этом только мечтать. У тебя это каприз красивой женщины, не осознающей всех последствий своего поступка.
   - Насчёт каприза и моей неосторожности мы разберемся позже. Послушай, помоги мне, как ты это сделал утром. Я ведь не выбрала первого встречного, я думаю, твой друг храбрее тебя и не отказался бы от моего предложения, но я не сделала этого, мне не нужен никто с кем я могла бы заняться только любовью. Ты говоришь, что любовь ко мне, как молодой, красивой женщине, приходит как нечто неотвратимое и устоять против неё невозможно, тогда я должна купаться в ней и быть счастлива, а я одна и у меня никого нет. Почему так? Неужели эта моя карма? Я в это не верю. Всё ещё впереди, мне осталось чуть-чуть потерпеть и я буду свободна, но сейчас, сегодня, мне очень и очень плохо. Утром мне было так паршиво, жить не хотелось и вдруг ты. Твоя нечаянная помощь помогла. Мне стало легче. Вечером я увидела тебя, и ты понравился мне, ты почти ничего не говорил, да и не в этом дело. В нашей встрече я чувствую какую-то кармическую предопределенность. Меня тянет к тебе, мне хорошо, когда ты рядом. Что это я не знаю. Весь день я искала способ, как мне выбраться из заточения. Я знала, что ты здесь, потом вспомнила про ключи, барон как-то просил у Виктора запасные. Если ты испугался и не останешься, уйдёшь, мне будет опять плохо. Да это мой каприз, ты говоришь, что боготворишь меня, тогда пожалей меня и останься. Да я хочу, чтобы ты сегодня ночью был со мной. Барона не будет, я тебе обещаю. Не забывай я цыганка у меня врожденная способность чувствовать опасность. С Ирой я договорилась. То, что она строга со мною, это для отвода глаз. Барон ей доверяет, и она старается оправдать его доверие. А так она относится ко мне хорошо. Жаль, что они с Виктором связались с бароном, эта скотина их обязательно подставит.
   Овчинников опять оказался прав. 'Больной, его никто не посещает, кто снабжает его информацией? - подумал я: - Или тоже интуиция?'
   - Пойми, я молода, красива, я женщина и какой-то скот обладает мной, издевается надо мной, я его собственность, я даже не могу сопротивляться. Я заперта в этой вонючей конуре, пропахшей гашишем, и каким-то вечным больничным запахом. Шторы всё время задёрнуты, он всего боится. Я света солнечного вдоволь не вижу. Уже виден свет в конце тоннеля, но мне надоело ждать, я встретила тебя. Я имею право на счастье сейчас, спрашиваю я себя? Да, уверенно говорит мой внутренний голос. То, что я изменю этому зверю, я не думаю, что это плохо. Ночь с тобой. Если я этого хочу, значит, имею на это право. На всё Божья воля. Он мой Создатель и Судья только перед Ним я в ответе. Я ежедневно молюсь и прошу, чтобы в моих делах и поступках присутствовала Его Святая воля. Он учит меня верить, надеяться, терпеть, прощать и любить. Без этой поддержки я давно бы наложила на себя руки. Многие хотели бы купить меня. Дарят золото, драгоценные камни, исполнят любое моё желание, кто-то хочет украсть меня, и всё это ради того чтобы переспать со мной. Я наверно наивна, что почти не беру ни у кого никаких подарков и не продаюсь. Зато я оставляю за собой свободу выбора.
   Мы встали с пола и стояли друг против друга. Земфира положила мне ладони на плечи и посмотрела в глаза. Мы стояли молча, она ждала. Я не мог отказать ей.
   - Пойдём к тебе, - сказал я спокойно.
   Земфира открыла своим ключом комнату, я задержался на пороге, как будто это был какой-то Рубикон, в животе было ощущение пустоты, желание и страх всё ещё боролись друг с другом, я почувствовал лёгкую дрожь и волнение, как перед прыжком в неизвестность. Земфира слегка подтолкнула меня, и я нырнул в пустоту тёмной, с наглухо зашторенными окнами, комнаты.
   - Хотел сбежать? - пошутила Земфира. Поздно надо было раньше, ты сделал выбор.
   Она включила свет прикроватного ночника. Направленный в стену свет, отражался от неё и слегка освещал комнату. В комнате царил холодный полумрак.
   - Нет просто как-то не по себе. Меня волнует необычность происходящего, и то, что ты рядом. И ты так желанна, что я, отринув все страхи и упреки в опрометчивости, хочу быть с тобой. И сейчас, сию минуту, это все чего я хочу. Я не цыган и не экстрасенс, обычный человек, и я не могу разгадать загадки нашей встречи, мне не дано знать, почему ты выбрала меня в мой далеко не самый лучший час. Наверно здесь присутствует рок, кому-то понадобилось подвергнуть меня такому испытанию, а может быть, кто-то пожалел меня. Не ты? - улыбнувшись невесёлой улыбкой, спросил я Земфиру.
   - 'И может быть на мой закат печальный, блеснёт любовь улыбкою прощальной'. Что-то подобное происходит у меня с тобой. Я вижу тебя, и меня бросает в дрожь от предчувствия блаженства. Близость с тобой - это такое дорогое удовольствие, что ради него можно забыть обо всём на свете.
   -Тебе надо успокоиться, перестать заниматься поисками причины, по которой ты здесь, и оправдываться, тем более сожалеть о сделанном. Забыть обо всём на свете. Я с тобой. Ты правильно говоришь. Хочешь выпить? - предложила Земфира.
   Я подумал, как это, кстати, так как был уверен, что мне станет лучше. Земфира принесла большую, пузатую, неполную бутылку темно-красного вина.
   - Это моё вино я пью его одна, когда нет барона. Мне его приносит Ира. Она знает, чем облегчить мою жизнь. Тебе сейчас тоже станет лучше. Земфира принесла фужеры и к вину чёрный виноград. Всё это она поставила на стол. У стола стояли два стула.
   - Садись, - сказала мне Земфира, - и налей мне и себе вина.
   И села ко мне на колени. От неожиданности я чуть не подпрыгнул до потолка. Я почувствовал, как желание мгновенно затопило меня. Она обняла меня одной рукой за шею и стала угощать виноградом, засовывая его мне в рот. Виноград был без косточек, сочный, сладкий, сверх всякой меры. Я налил в фужеры вина, не удержался и налил себе полный, и мы выпили. Вино было, сладкое, терпкое, вкусное.
   - Однако, - заметила Земфира, посмотрев на мой пустой фужер: - Ира сказала, что ты больной, сильно больной. По тому, как ты пьёшь, этого не скажешь.
   - Ира была у меня секретаршей. Она много чего обо мне знает. Ты не расспрашивала её?
   - Нет. Спросила только почему ты здесь. Я боялась, что ты наркоман. Как ты сам понимаешь, мне бы не хотелось этого. Я бы наверно расстроилась и стала пить это вино одна, - засмеялась она, - и поцеловала меня сладкими губами.
   - Какая ты сладкая - пошутил я - Что, чересчур?
   - Нет, ты не представляешь, как я хочу тебя такую.
   - Тогда что мы делаем за столом?
   Чувствовал я себя хорошо. Скованность прошла, страх тоже, наверно, опьянел и молчал. Земфира съела виноград, пригубила ещё вина, измазалась виноградным соком, посмотрела на себя в зеркало, засмеялась и нарисовала себе усы, чувствовалось, что она немного опьянела.
   - Земфира, пойдём, помоемся, и если ты хочешь? - Хочу, - перебила она меня.
   Мы лежали на больничных койках, на спаренных, хороших, пружинных матрацах. Такие были тольков реанимации. Я боялся за себя. Мне казалось, что у меня ничего не получится. Наверно, это могло у меня случиться с кем-то другим, но не с Земфирой. Это был первый больничный опыт тренировки сердца, не подъёмом по маршам лестницы, а в постели, с молодой, прекрасной богиней. Земфира была очень молода, но это была уже 'истая женщина, спелое яблоко, пламенная луна' и мы хорошо понимали друг друга. Нам хотелось стать сиамскими близнецам, в слиянии губ и напряженном соединении тел найти то, единственное, что мы искали. Это был поединок, 'взметенных молний клинки, два поверженных тела, сраженных единственным в мире мёдом'. Это была скачка юной неутомимой прекрасной амазонки, погоня за тем, чем нельзя никогда насладиться досыта. Моё сердце просило пощады. И она поняла это. Я устал. Земфира легла рядом со мной на живот, обняла рукой, скоро успокоилась, и мы заснули.
   Я проснулся оттого, что как мне показалось, кто-то распорол меня пополам, я вскочил и почувствовал расползающийся по спине ожог. Земфира стояла рядом с постелью, на которой мы лежали, нагая, с кнутом в руках.
   - Понравилось? - спросила она меня.
   Ничего, не понимая спросонья, чувствуя только обжигающую в спине боль, я взмолился: - Не надо. За что? Что ты делаешь?
   - Это ты заработал, - сказала Земфира, - могла бы сильнее, но пожалела тебя, все-таки больной.
   - Ты это почувствовала? - я огорчился.
   - Нет, знаю это от Иры, - и, отбросив кнут, упала рядом со мной: - Глупый, это чтобы ты не зазнавался, не расстраивайся, мне было хорошо с тобой, это правда.
   - Ты жалеешь меня?
   - Нисколько. Тогда бы уж не била и кнутом. Она накинулась на меня, сказала: - Я хочу ещё, ты уже отдохнул?
   Я упал на спину, и её обожгло огнём: - Земфира что ты сделала с моей спиной? - застонал я.
   Но она была уже со мной, совсем рядом, это чудесное лицо, неповторимые глаза, в упор сверху, разглядывающие меня, она коснулась моих губ и волна нестерпимого желания затопила меня, и я забыл про боль.
   - Ах, Земфира, что ты делаешь со мной? - простонал я теперь от счастья.
   Когда мы снова лежали рядом и отдыхали, Земфира сказала: - Мне жаль, что мы не встретились с тобой раньше, когда ты был здоровым. Это было бы, наверно, ещё лучше. - Этого не могло произойти, я мог достаться тебе только в таком виде. Что мне было делать в больнице? Моего друга лечил экстрасенс, он предпочитал его колдовство и к Виктору не обращался. А больше встретиться даже случайно мы, наверно, нигде не могли.
   - Наверно, - задумчиво ответила мне Земфира: - Ты лечись, - как будто уговаривая, попросила она меня. Бог тебе поможет, я очень надеюсь на это. Я верю в то, что он помогает хорошим людям. Наберешься сил, и мы обязательно встретимся, где бы я ни была. Я буду просить его, я хочу увидеть тебя таким, каким ты был раньше, - и нежно, почти неощутимо, провела кнутом по моему животу. Я вздрогнул.
   - Испугался? Больше не буду. А спина пусть поболит. Боль будет несколько дней напоминать тебе обо мне, пока не стихнет. На большее я не рассчитываю. Да, наверно, и не надо. Зачем тебе Земфира? Только жизнь себе осложнишь.
   Она обняла меня, прижалась к моему лицу щекой и лежала, молча думая о чём-то своём. Потом привстала, посмотрела на часы, сказала: - 'Пора вставать'. Взяла в руки кнут и стояла с ним возле меня на коленях, как будто собиралась меня выпороть. Наклонилась ко мне, поцеловала меня в губы и повторила: - 'Вставай'! Взмахнула кнутом, он засвистел, она подсекла его, ослабила силу удара. Удар кнута пришелся рядом с моей рукой по подушке и распорол её.
   - Сегодня он больше мне не понадобится, - сказала она и откинула его в сторону.
   Я встал, оделся и мог уходить, тем более что время поторапливало, вот-вот уже должны были зашевелиться больные, и мог появиться Виктор. Я подошёл к Земфире. Она тоже оделась и сидела на краю постели.
   - Посиди со мной, не уходи, - попросила она.
   На неё, как прибрежная волна, накатилась минутная депрессия и она затосковала. Она почувствовала себя беззащитной и брошенной, боялась остаться одна, ей хотелось вырваться отсюда и убежать со мной. Она спешила выговориться, как будто надеялась, что если расскажет мне о своей несчастливой жизни, в ней что-то изменится, я смогу помочь. Ей, видимо, это было надо. Так проще вернуться туда, откуда она вчера сбежала вместе со мной. Мне до сердечной боли было жалко её. Я прижал Земфиру к себе, мне хотелось сказать ей что-то, чтобы утешить. Она говорила: - 'Этот зверь найдёт меня всюду. Я его так ненавижу, что готова убить. Всем будет только лучше, и я тогда смогу спокойно вздохнуть и зажить как все люди '.
   - Земфира, что ты говоришь. На несчастье другого счастья не построишь. Не надо, ты так не думаешь, это всё твоя хандра. Я, как и ты, верю в Божью милость, и справедливость Всевышнего, ты обязательно заживёшь счастливо. Мне, кажется, что совсем скоро твой мучитель оставит тебя в покое, и ты будешь, свободна - попытался я утешить её. - Не покидай меня, придумай что-нибудь, укради, я хочу быть с тобой, меня тянет к тебе. Мне с тобой так хорошо, тепло и по-домашнему уютно. Хотя я с трудом представляю себе, что это такое. В её глазах блеснула слеза. У меня не было сил уйти от неё, оставить её в таком состоянии я не мог, но она сама взяла себя в руки, понимая какой опасности, подвергает нас обоих.
   - Всё. Оставаться тебе здесь больше нельзя. Пора запрягать лошадей. Прощай, хороший мой. Прощальный поцелуй отдавал горечью. Завершить его мы не успели. Пришла Ира. Она не удивилась, увидев меня. Осмотрелась вокруг, спросила: - Подушку-то, зачем разорвали? Другого занятия не было?
   - Было. И я очень довольна, что поступила так, а не иначе. А подушка? Скажи барону, что это я по нему тосковала, он вам ещё десять таких купит.
   Ира посмотрела на меня и сказала: - Тебе давно пора уходить. Сейчас привезут барона. Уже звонили. И будь осторожен. К нам пока больше не приходи. Не пытайся увидеть Земфиру. Ради неё же самой. Вы и так наделали глупостей. Чем они обернутся, я не знаю. Тебе Овчинников всё объяснит. Мы его сегодня выписываем. Он сразу выходит на работу, так попросил сделать Сергей Иванович. Он не умеет отдыхать и может опять сорваться. Что ему передать?
   - Пожелай ему от меня здоровья, и чтобы больше к вам не попадал и пусть зайдёт ко мне и объяснит мне, что я не так сделал.
   - Ему у нас делать больше нечего. Мы бессильны ему помочь. К тебе он зайдёт, сказал, после обеда, хочет с тобой попрощаться. И уходи скорей. Всё, времени больше нет.
   Земфира стояла рядом с Ирой.
   - Ну что, - спросила она меня, - ты пошёл?
   - Да, всё, пойду к себе, - ответил я, посмотрел на неё, спросил: - Как ты себя чувствуешь?
   - Всё уже хорошо. Что это в первый раз, просто хандра, мне всё надоело.
   - Земфира! Не задерживай его. Пусть уходит, - дёрнула её за руку Ира.
   - Ты помнишь, о чём мы договорились? - не обращая на Иру внимания, спросила она меня, - ты не будешь больше болеть, и мы обязательно встретимся снова. Она через силу улыбнулась мне.
   Земфира, она была так прекрасна. Если бы я мог для неё что-нибудь сделать. Моё сердце разрывалось на части. Мне было не сдвинуться с места. Я видел, Ира нервничала, с нетерпением ждала, когда закончится наше затянувшееся прощание. Я подошел к Земфире и на секунду задержался подле неё, рукой нежно коснулся её щеки, прекрасные грустные глаза смотрели на меня, её губы были рядом, я преодолел искушение. - 'Иди', - ласково сказала она мне. Я вышел из комнаты в коридор. На душе у меня было скверно. Чувство тревоги за Земфиру охватило меня.
   - Когда ты прошёл? - спросил меня милиционер на входе: - Кто тебя пустил?
   - Спать надо меньше, дядя, - сказал я ему. Дежурил пожилой мужик, в таком возрасте милиционеров я последнее время вроде не видел.
   - И, потом, на работе пить вредно. От тебя выхлоп, как будто водкой заправляли через жопу, как ракету, по самое горло. Ты случайно в космос не собираешься? Пернешь, смотри, взлетишь. Придётся кому-то твоё дерьмо со стен соскребать.
   Я прошёл мимо него, он ничего не ответил, и только заматерился вслед. Виктору он обо мне ничего не скажет. Я поймал его на пьянке и он был у меня на крючке.
   Я поднялся к себе на этаж и оставался в палате до самого обеда, лежал, отдыхал, ждал врача. Первым пришёл Овчинников. От него пахло свежей водкой, но что пил по нему заметно не было. Сел на стул в углу комнаты, у стола, пепельницы не было, он сделал бумажный кулёк и закурил свой вонючий 'Беломорканал'. Сидел, курил, молчал и сквозь очки пристально, смотрел на меня, пилил недобрым взглядом.
   - Ты выписался? - спросил я его. - Выписался. Дай стакан, - неприязненно процедил он.
  - Не пей, Серёжа, козлёночком станешь, - вспомнил я его шутку. - Ты же только выписался. Ты с ума сошёл? Тебе же нельзя пить совсем.
   Он зло, почти с ненавистью посмотрел на меня и спросил:
   - Зато тебе, думаешь, всё можно? Что ты наделал?! - заорал он на меня: - Я предупреждал тебя, суку. За ней постоянно ведётся слежка.
   Я сразу понял о ком идёт речь.
   -Ты сделал ей только хуже. Ты погубил её. Какая же ты сволочь! Я вчера сказал тебе: -Уходи. Просил не брать грех на душу.
   Я, как маленький, стал оправдываться: - Земфира попросила меня остаться, поболтать, было ещё не поздно, милиционер спал.
   - Кретин, причём здесь милиционер. Что ты мне лапшу на уши вешаешь? Не милиционер её заложил. Цыган, из табора, который тоже лежит здесь. Это она в игры с огнём играет и не понимает этого. Но ты то, старый мудак, неужели не понимаешь, что тебе нельзя было оставаться. Не мог придумать предлога уйти. Больной, не стоит, триппер застарелый, не долеченный сифилис, да мало ли чего наплести ей. Ты не представляешь, во что ты вляпался. Девчонка дура, мозги набекрень, жить надоело, вот возьмут теперь и убьют или замучают, изуродуют и выбросят. Это же цыгане, звери, такие же, как весь этот черножопый мир, который давно следовало уничтожить. Им нет места на земле. Это те, кто послан Сатаной устроить здесь, нам с тобой, всей земной цивилизации, Апокалипсис. Их задача столкнуть христиан, мусульман, католиков и буддистов лбами, чтобы они уничтожили друг друга. Чтобы белые, желтые, красные, черные, все погибли в междоусобной войне. Это ясно, как в божий день. Только такие пентюхи, вроде тебя, не врубаются в это.
   Тебе повезло. Барон на игле, а без него они не станут поднимать шум. За неё большие деньги дают, собираются купить у барона, а ты залез в чужой огород, чуть всю малину не испортил. Признайся, обосрался когда был с цыганкой? Я не понимаю такого удовольствия, какой-то извращённый мазохизм, трахаться и ждать, что тебе сейчас голову или яйца отхватят, чтобы барону на больничной тарелке поднести.
   - Земфира же не Юдифь?
   - А я разве о ней? Мало что ли добровольцев среди его черножопых засранцев, тот же охранник, что охраняет его. Выполнит любой приказ, - уже более миролюбиво заговорил со мной Овчинников.
   - В общем, пока ничего страшного, можешь жить спокойно. Они её тоже, видимо, не тронут. Для них самое главное, чтобы эта дурочка с кем-нибудь не сбежала. Табору и детишкам нужно на молочишко. Комбикорма прикупить свиней кормить не на что. Пока она им нужна с ней ничего не будет.
   Овчинников замолчал, всю накопившуюся на меня злость он выплеснул и успокоился. Достал бутылку водки, налил полный стакан, спросил меня: - Будешь?
   - Нет, - отказался я.
   - Ну и хер с тобой, - и выпил стакан водки до дна. Посидел, помолчал, наслаждаясь преддверием блаженства, предвкушая кайф, который мягко ударит его по башке и опрокинет в виртуальный мир. Существовать теперь он мог только в нём и поэтому водка была ему необходима, как воздух.
   - Ты Виктора подвёл, они с бароном одним делом повязаны. Виктор, оказывается, взял у него деньги на квартиру, в долг, рассчитывая с ним расплатиться с доходов от преступной совместной деятельности. Барон его все-таки затащил в свою шайку. Бизнес Виктора буксует по объективным обстоятельствам и гарантировать, что его не прикроют, он не может. У барона заиграло очко, потому что ставка в его игре сделана на него и его клинику, цыганская мафия рассматривает её как плацдарм для расширения своей деятельности по сбыту наркотиков. Он уже пристаёт к Виктору, чтобы тот вернул деньги. Если теперь барон узнает, что его жена изменила ему и где, в клинике с каким - то больным уродом, - как бы, между прочим, произнёс Овчинников, явно рассчитывая задеть меня, - и Ира проморгала это дело, он поставит долг Виктора на счётчик. Понял, что ты наделал?
   - Когда мы сидели в коридоре, никакого цыгана не было, говорили мы тихо. Если бы я увидел эту тварь, я никуда бы с Земфирой не пошёл.
   - Какой же ты всё-таки дурак. Ему не надо было видеть, ему достаточно было слышать. Он пошел поссать и заодно послушал, чем она занимается и с кем она, у неё под дверью.
   - А ты-то, откуда всё знаешь? - спросил я раздосадованный его осведомленностью.
   - Что цыган осведомитель барона, знаю от Иры. Об остальном догадываюсь. Цыган не мог не постоять под дверью, чтобы потом доложить барону о том, чем занималась Земфира у себя в комнате одна, в его отсутствие, - сказал мне Овчинников.
   - А ты мог мне вчера об этом сказать?
   - Я узнал это только сегодня от Иры.
   - Глупость всё это, цыган, может быть, и есть, я видел его сам, но никто ничего не подслушивал. Зачем она это придумывает, не понимаю. Тебя завести? С какой целью? Чтобы ты ей помог? Напугал меня, и я больше не появлялся у них? Не возникло желания увидеть Земфиру. Если бы Ира знала, что цыган будет подслушивать нас, она бы её не оставила со мной. Она жена, а не враг Виктору, зачем же его подставлять?
   - Может быть и так. Всё равно, разве ты не знаешь, что друзей подводить нельзя? - пристыдил меня Овчинников.
   Привезли обед. И как только сестра-хозяйка вышла, он достал бутылку водки, налил опять себе полный стакан и с характерным звуком, проваливающейся в воронку воды, выпил его.
   - Поешь, - предложил я Овчинникову что-то со стола.
   - Сам ешь это говно, цыгане свиней лучше кормят.
   - Больница, что ты хочешь?
   - Чтобы не воровали. Суки. Сплошь одно ворьё. Вот народ. Даже теорию воровства создал. Помнишь из Устава КПСС содержание принципа демократического централизма. Без словоблудия, содержание этого принципа сводится к тому, что воруют все, сверху донизу, но одни по потребностям, а остальные должны довольствоваться крошками с барского стола. Новая власть, власть хапуг и мздоимцев, только на словах пинала коммунистические порядки, а на деле многое перетащила оттуда и взяла на вооружение и, прежде всего, эту иерархическую систему воровства. Размеры воровской пайки, по-прежнему, зависят от места в системе преступной иерархии. Дерьмократов это вполне устраивает. Им хватает, а что до народа, то, как известно, 'голь на выдумки хитра', считают, сама выкрутится. Вот мы и наблюдаем плоды изворотливости на примере больничных хапуг. Казалось бы, что здесь воровать, что можно вынуть из больничной кашки? Бдяди, умудряются и неплохо живут. Дай-ка мне картошечки синей, со свиными кишечками. И сами, наверно, жрать брезгуют, вон сколько тебе положили, не воруют. Из потенциальных поставщиков жратвы для больницы как это, опять новое слово, тендер выигрывают тот, естественно, кто главному врачу взятку даст больше. И тащат в больницу гнильё с помойки, помнишь, бачки были для пищевых отходов, раньше свиньям возили, теперь всё выбрасывают. Эти маркитанты не дают добру пропадать, по договорным ценам сдают в больницу. И вот оно у тебя на столе. Кушайте на здоровье, пожалуйста. Да, морду не наешь, но и с голоду не подохнешь, в концлагерях кожуру от картошки жрали, а у тебя на столе всё из книги времён Сталина: 'О вкусной и здоровой пище' - засмеялся он.
   - Ты же знаешь, - стал я развивать эту животрепещущую у больных тему, - когда работал в Песочном, в институте рентгенорадиологии, там был виварий, (я о кухне для больных говорить не буду), в нём держали собак, кошек, кроликов и прочую живность. Раньше же не знали и не слышали даже о собачьих консервах, не говоря уже о Wiskas, и прочей муре для животных. У вивария была своя, специальная кухня. Туда с мясокомбината, привозили так называемые, субпродукты. Это печень, вымя коровье, сердце, почки и прочее. Ты не поверишь, повара ходили с опухшими от постоянной жратвы мордами, жопа не проходила ни в какие двери, они все к себе на пищеблок заходили боком. Шли домой, сумки оттягивали руки. Все смотрели на это сквозь пальцы, всё равно животным подыхать. Ставить милиционера, задерживать воров-поваров бесполезно, через неделю он уже сам бы скурвился. А ты говоришь, здесь воруют. Разве это воруют? В больницах всегда воровали, потому что больных за людей не считают, так отработанный пар, и соответственно относятся, как в виварии, к животным, думают, чего их кормить, переводить добро, всё равно подохнут. Не понимают, сволочи, одного все смертны, все под Богом ходим, сегодня ходят опухшими от жратвы, а завтра? Опухшие, но уже от другого, лягут отработанным паром, умирать на больничные койки.
   - Ладно, кончай свои воспоминания. Они никого не греют, а злиться бесполезно, этим живёт вся страна. Менталитет, и слово-то, какое оправдательное для подлой сущности целого народа сочинили.
   - Ты сейчас куда? - спросил я Овчинникова.
   - Сейчас повезут к генералу, отвечающему за кадры, будет решать, что со мной делать.
   - В таком виде?
   - Как видишь. В таком, вот и медальку за Чечню сейчас одену. А что пьян? Имею право. Пошли они все на х..! Им, видишь ли, орденок какой-нибудь Святой Анны на своей жирной шее или маленького Владимира на груди захотелось иметь. Вот вызывают, наверно в Чечню отправят, ну ты понимаешь, опять 'добровольцем' поеду черножопых мочить. Я для них, что твой отработанный пар, ни на что другое уже не гожусь разве что черножопый интернационал растревожить. Там гарантии от пули нет ни у кого. Это, наверно, наша последняя с тобой встреча. Хочешь водки? Немного осталось. Нам как раз. Больше я, думаю, не увидимся.
   - Давай чуть позже, передохни, - попросил я Овчинникова.
   - Некогда. Вот послушай. Ещё тот, настоящий Хозяин Кремля, а в начале карьеры: семинарист, вор-экспроприатор и революционер, потом уже руководитель государства, -Овчинников перебил себя и спросил: - Ты не знаешь, отчего такая экзотическая биография почти у всех наших вождей?
   - Наверно, оттого, что сам товарищ Сталин был основатель этой традиции, - ответил я Овчинникову: - Сегодня она приобрела вторую жизнь. Постарался Беспалый. С приходом Ельцина к власти сотни тысяч, а может быть и несколько миллионов подонков и хапуг разного ранга без труда, приложив минимальные усилия, заняли вакантные места других прохиндеев, которые не удержались 'во власти' из-за зоологической ненависти к оборотню в Кремле. Места поближе к кормушке распределял сам Хозяин или Гайдар, остальные, как теперь говорят, на региональном уровне раздавали верные холуи, друзья-дерьмократы. Вся эта нечисть быстро освоилась на новых местах, к власти привыкают быстро, и начала хапать. Приобрела нехилую собственность, положение в обществе. Помнишь, - напомнил я Овчинникову, - его знает Сам, было достаточно, чтобы неизвестно откуда появившегося прохиндея зауважали, открыли ему счета в банках, отечественных и зарубежных и дали возможность грабить страну.
   Возьми этого хмыря, в прошлом пахана свердловских коммунистов, он поклялся стереть с лица земли последнее царское пристанище, и выполнил своё обещание, единственный раз за всю прожитую им 'жизнь во лжи'. Самодур, пьяница, клятвопреступник ... выдержал я паузу, - и Президент страны. Пьянка до добра не доводит, вот наглядный тебе пример, Сережа, он уже рассыпается на части, полностью в маразме, видимо кто-то, у кого реальная власть в руках, решил сменить декорацию на телеэкране, рожа Кремлёвского держиморды уже в него не помещается, и вокруг него забегали 'тихари-меченосцы', особенно, после того как он выгнал своего денщика, генерал-лейтенанта Коржакова. Ходят неслышно, гладкие, сладкие, пристраиваются в очередь жопу подтереть Президенту, салфетки в потных ладошках греют.
   Ты говоришь об экзотических биографиях вождей, я бы с учётом исторических перемен несколько по-другому сформулировал твой вопрос. Поставил бы его так. В чём экзотика появления вождей? Вот смотри. Получит такой тихарь необходимое ускорение, какой-нибудь очередной вор 'во власти', вроде Чубайса профинансирует всеобщее одобрение народа и тихарь, который мнёт в потных ладошках салфетку и лучше всех вытирает жопу Президенту, с благословения Самого перелетит через кремлевскую стену и плюхнется в его кресло. 'Место занято, - скажет он ему, - пошёл вон'. Теперь жопу будешь подтирать себе сам.
   - Бедная страна, бедный народ, - пожалел Отечество Овчинников, - сколько над ним можно издеваться? Выпью ещё, пожалуй.
   - Давай выпьем вместе, на посошок, за наши безнадёжные успехи. Бог знает, когда теперь увидимся снова, - предложил я что-то вроде тоста
   - Они будут такими, - заметил по поводу моих слов Овчинников, - до тех пор, пока олигархи, страшная злокачественная метаморфоза вурдалаков Гайдара, не перегрызутся между собой, не пересажают и не перестреляют друг друга. Или страну в свои руки, только силой, другого не дано, возьмут те, кто хочет и знает, как её возродить.
   Мы выпили. Овчинников положил, пустую бутылку ко мне в тумбочку:
   - Так вот закончу с чего начал, - видимо, Овчинников сам захотел ответить на свой вопрос: - Я говорил тебе о сухоруком грузине. Говорят, своему окружению, он перед смертью сказал: - 'Просрете без меня страну'. Как в воду глядел. Ладно, хер с ними со всеми, пусть живут. Но хотелось бы, чтобы знали или подсказать кто-то должен, на крови только церковь может стоять, а царства, о котором мечтают, не построят, развалится.
   Всё, мне пора, за мной, наверно, уже приехали, - Овчинников встал.
   Я после болезни стал слезлив и сентиментален. Ведь это надо столько лет вместе. А теперь расстаёмся надолго или навсегда? И у обоих всё так плохо. Мне стало обидно от такой судьбы, которая оказалась к нам столь немилосердной. Я заплакал. Овчинников остался спокоен. Сказал: 'Ну, кончай, не люблю я этого, ты же знаешь. Всё, я пошёл'. Мы обнялись, чего никогда не делали, это, наверно, был единственный случай, больше не вспомнить, своего рода исключение. Он вышел из палаты и закрыл за собой дверь.
   Уходя, на прощание, он дал мне последний совет: - Ты остался один, - сказал он мне, - больной и ничего не можешь. На что ты дальше будешь жить, не представляю. Заместителя, который стал бы тебе опорой, у тебя нет. Виктор (шофёр) - жулик. Без меня тебе будет тяжело. Так он всё-таки меня боялся. Он вор по натуре, а ты ему оставил торговлю. Пустил козла в огород. С его помощью ты просрешь то, что ещё на сегодня у тебя осталось. Так же и Мищенко. Кормить тебя они не будут. Бросят.
   Моя совесть перед тобой чиста. Я в развале твоей фирмы не участвовал. И после 'развода' с тобой 'кормушкой' твоей почти не пользовался. Не стал пользоваться и правами акционера, не разогнал твою камарилью, мелких, подлых, недостойных людей. Хотя для твоего блага, может быть, это надо было сделать в первую очередь. Я не думал, что ты свалишься окончательно. И оставил решать всё самому.
   Твой последний шанс. Соберись с силами и отдай всё, что у тебя осталось Овсищеру, директору фирмы 'Аксон'. Я с ним говорил, мне кажется, это молодой, способный, энергичный предприниматель. Ты его хорошо знаешь, бизнесмен с будущим. И самое главное порядочный человек, что для нашего времени уже немало. Он мне сказал, что предлагал тебе отдать ему своё дело. Он назначит тебе 'пенсию' и пока его предприятие будет работать, с участием твоего капитала, у тебя всегда будут деньги на жизнь. Моя последняя просьба, сделай так, как я тебя прошу. Мне, кажется, ты не пожалеешь об этом.
   Ещё шёл табачный дым из кулька. Мой недопитый стакан стоял на столе. Столько впечатлений за один день. В груди, там, где было сердце, всё колотилось, и мне было страшно хреново. Водки было больше половины стакана, я понимал, что если я выпью её вряд ли мне станет лучше, и всё равно выпил. Лёг на кровать, на спину, слезы затекали в рот, тяжелые, солёные. Так плохо мне никогда ещё не было.
  
  
  

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  
   В клинике ИЭМ я пролежал ещё две недели. Я лежал уже почти два месяца, с декабря прошлого года, а сейчас был конец февраля. Днём, когда пригревало солнце, уже капало с крыш. В воздухе пахло весной. Зима у нас всегда тяжёлая и кто-то сравнил её с болезнью. 'Пережить зиму, - сказал он, - это как переболеть'. В слове переболеть присутствует оптимизм на благополучный исход болезни. Зима всегда кончается, её тяготы перестают терзать человека, приходит весна, оживает не только природа, но и он сам. Моя зима была бесконечной, изменения в природе, не коснулись моего физического состояния. Моя болезнь, как зима где-нибудь за полярным кругом, сдаваться не собиралась. Я чувствовал, что она переходит в перманентное состояние, и наступающая весна была уже не для меня. Все усилия лечащего врача и заведующей отделением были напрасны. Стойкого улучшения моего состояния добиться не удалось. И надо было принимать какое-то решение, что делать со мною дальше.
   Как-то утром, как обычно, ко мне зашла Тамара Дмитриевна, мой лечащий врач. Она была опытный кардиолог и вела меня со дня поступления. Она подошла к окну, радостно всплеснула руками и воскликнула: - 'Ты посмотри, что делается, какое синее небо, какой чистый искрящийся снег, мороза нет, сегодня кормила снегирей, весна, скоро весна'. Постояла, радуясь наступающим переменам, чудесным превращениям в природе, и повернулась ко мне:
   - Ты залежался, - сказала она. - Мы вчера собирались, был профессор Петровский, с института кардиологии, он занимается аритмией. Посовещались и решили тебя выписать. Долечишься дома, признаки улучшения сердечной деятельности на кардиограмме есть, в поликлинике помогут.
   Будешь принимать кордарон и я думаю, в марте выйдешь на работу. Ты, наверно, и сам устал лежать. Среди здоровых людей, без перегрузок, аккуратно выполняя наши рекомендации, восстановишь силы. Очень важно для тебя иметь положительное психоэмоциональное состояние. Больше дыши животом. Я думаю, поправишься. На 23 февраля, значит, я тебя выписываю. Договорились?
   Она постояла у окна и спросила меня: - Кстати, ты не знаешь, что там случилось у Виктора?
   Когда я вспоминал о заведении Виктора, цыганах, Земфире, бароне, которого я так и не видел, у меня начинало болеть сердце. Заныло оно и сейчас.
   - Да нет, Тамара Дмитриевна, я с ними давно уже не общаюсь. Мой приятель выписался и мне там делать больше нечего.
   - В больнице ходят слухи, что на днях у Виктора убили цыгана, - сказала доктор, - не просто цыгана, а вроде, как цыганского барона. Виктор с Ириной исчезли. У них всё опечатано. Охраняет клинику милиция. По требованию цыган, вроде завели уголовное дело. Разбираются, что там произошло и кто виноват.
   У меня, как тогда, при встрече с Земфирой внутри всё похолодело.
   - А что с девушкой, женой барона? - спросил я Тамару Дмитриевну.
   - Голубчик, - сказала она, хотя мы были с ней приблизительно одинакового возраста, - я не знаю, поэтому и спросила тебя. Ты с Виктором дружишь, у вас дела. Думала ты больше меня знаешь. Сходите на разведку. Марина, наша медсестра, работала там вместе с Ириной. Сейчас, по-моему, она находится в сестринской. Может быть, она что-то знает, - сказала она и ушла.
   Мне стало плохо. У меня дрожали ноги и руки, сердце выпрыгивало из груди. Я взял себя в руки, встал и через силу вышел в коридор и пошёл в комнату для медсестер. Марина была там пила чай, и что-то оживлённо рассказывала. Увидев меня, она испуганно замолчала: - Что с тобой, - спросила она. Подошла ко мне и взяла мою руку: - Давай иди быстро в койку, - я позову тебе доктора.
   - Марина, хорошо, я пойду, только скажи, ты знаешь, что с Земфирой?
   Она вывела меня в коридор и пошла со мной. Навстречу нам шла Тамара Дмитриевна.
   - Ну что? - спросила она меня: - Узнали что-нибудь о вашей цыганской красавице?
   - Тамара Дмитриевна, у него, сильная тахикардия, я сниму кардиограмму? - спросила её Марина.
   - Я сейчас подойду, скажи в процедурной пусть сестра заправит капельницу, она знает что нужно - распорядилась Тамара Дмитриевна и пошла дальше.
   - Марина, что с Земфирой? Скажи мне, я хочу знать.
   -Ты не завалишься? Пойдём, я тебя провожу, - и взяла меня под руку.
   Марина рассказала мне что знала: - Я не дежурила в ту ночь. Виктора тоже не было. Ира уже неделю дома, у себя в Черкассах. Работали Николай Федорович и Света с общей реанимации, ты её знаешь, я её видела с тобой у нас в общежитии. Привезли барона, он был на 'игле'. Света говорит, ничего особенного она не заметила. Он был агрессивно настроен, хотел видеть Виктора. Требовал, чтобы его вызвали из дома. Собирался разобраться с ним. Говорил, что не отдаёт деньги и это ему так не пройдёт. Размахивая кнутом, он старался достать Земфиру и ударить её.
   Я почувствовал, что теряю сознание, и, перебивая Марину, успел спросить у неё: - Скажи, ради бога, что с Земфирой?
   Но её ответа уже не услышал. Очнулся я уже в палате. У меня стояла капельница. Ритм восстановился. Мне было значительно лучше, и я подумал, хорошо, что меня оставили на отделении, а не отправили в реанимацию. Оттуда было бы не сбежать. Лежишь, в чём мать родила. Одежду отбирают и уносят на отделение. Над моей кроватью находился монитор, он был включён, и по нему бежала синусоида, но как только я начинал думать о Земфире, синусоида превращалась в пилу, подходила Тамара Дмитриевна, она сегодня дежурила и была рядом. - Марина, сделайте ему два кубика реланиума, у него опять началось трепетание предсердий, - сказала она дежурной медсестре. - Тебе совсем нельзя волноваться. Опять в голове Земфира? Ты не должен думать на эту тему. Земфира сейчас в Гатчине, у родственников мужа, с ней всё в порядке.
   Приехал Виктор (шофёр), доктор его ко мне не пустила, и он повёз её домой, поужинать. Когда она уходила, я попросил её передать Виктору, чтобы завтра бросил все свои дела и с утра был у больницы. Доктор поужинала и вернулась на отделение. Зашла ко мне, сказала: - Я передала твою просьбу Виктору. Но я в растерянности, как я тебя завтра отпущу домой с такой кардиограммой, придётся полежать, голубчик.
   - Отпустите, доктор, - попросил я её: - Мне дома будет лучше, я постараюсь не волноваться. Иначе я сбегу, а я не хочу подводить вас. Пусть сестра завтра с утра сделает мне укол реланиума и я целый день буду спокоен, как буддийский монах.
   - Завтра посмотрим, а сейчас спи, - приказала мне доктор. Она ушла. Пришла Марина и сняла мне капельницу. Я встал, ординаторская была рядом и не заперта, и позвонил оттуда Сергею Ивановичу. Он уже всё знал. Я попросил его освободить девушку. Ему пришлось кое - что мне объяснить: - 'Сегодня заколебали, не ты первый обращаешься с подобной просьбой. На основании чего я пошлю ОМОН освобождать её? Куда? И от кого? Она дома у родственников мужа. Идёт следствие, устанавливается вина причастных к этой истории лиц. Скорее всего, жена барона ни причём. Подозрение падает на Виктора, у него с бароном неулаженные денежные отношения.
  - Виктора в эту ночь там не было, - сказал я.
   - Тут могло быть всё что угодно: убийство, самоубийство, основания были и для того и другого, - сделал предположение Сергей Иванович: - Барон, не рассчитал и принял смертельную дозу героина. Дежурный врач и медсестра, помочь ему уже ничем не смогли. Наступила смерть. Его жена никогда не делала ему никаких инъекций, но в последнее время ненависть с обеих сторон достигла той стадии, когда нечто подобное могло произойти в любую минуту. Барон не ходил без кнута, возможно, и Земфира была готова на всё. Правда, трудно предположить, что за 'дозой' он обратился бы к жене, скорее всего, он обратился к кому-то другому, кто вольно или невольно и стал его убийцей.
   Любовь и ненависть к одному человеку. Как в великих трагедиях прошлого. Бытовая драма приобрела общественный резонанс, так как сценой стала клиника для наркоманов, где разыгрался последний акт современной трагедии. У следствия есть ещё одна версия, ищут охранника барона, он сбежал, ключи от комнаты барона и машины, бросил у дежурного постового милиционера, сказал, что заберет барон. Возможно, приготовил и ввёл героин барону он, тот заставил его это сделать, сам уже не мог. Охранник наркотики не употребляет, но, наверно, не один раз видел, как готовится раствор для инъекции. Он ошибся при приготовлении раствора, доза героина, которую он ввёл, оказалась смертельной. Земфира говорит, что не видела, чтобы охранник когда-нибудь делал барону инъекции. В общем, следствие разберется.
   Сложнее с цыганами. Они считают виновницей смерти барона Земфиру или как теперь говорят она 'заказала' барона и хотят устроить завтра над ней самосуд. И над врачами, когда их поймают, в том числе и над Виктором. Их предупредили об ответственности за подобное деяние, а они говорят о кровной мести. Дикие люди. Цивилизация не развивается там, где она отторгается. Не прививается, как 'глазок' культурной яблони к худому дичку. Семейная ссора, связанная со смертью члена семьи, дело органов правопорядка. А они собираются её линчевать. - Сергей Иванович, - взмолился я, - помогите!
   - А чем я могу помочь? Она не арестована, находится в доме мужа, ждёт, как и все окончания следствия и его выводов. Врываться в дом, даже если то, что я знаю, правда, я не имею права. Даже если бы я, по твоей и других просьбе, предположим, послал к ней ОМОН, чтобы арестовать её до конца расследования и спрятать в СИЗО, это кроме головной боли ничего не даст. Цыгане живой её не выдадут, и нет никакой гарантии, что они не достанут её в любом другом месте. Так что твоя цыганка попала в круговорот смерти. Выбраться из него, шансов у неё почти нет. Наконец, цыгане поднимут шум, нам опять по голове, зачем будоражите местное население. Нам скажут, что мы допустили преднамеренное превышение властных полномочий и станут искать виновных. Скажи, зачем мне нужны эти заморочки? Я могу действовать только в рамках закона, и, поступив так, иначе говоря, оставив всё, как есть, я буду прав и совесть моя, с точки зрения соблюдения законности, будет чиста.
   Но я знаю, что есть обратная сторона медали, которая касается меня, как человека, у которого есть моральные принципы. И там, где мои принципы вступают в противоречие с законом, как в этой истории, где на кону стоит человеческая жизнь, а он не защищает её, приходится искать путь между Сциллой и Харибдой, а если его нет, действовать по совести, нарушая закон, во имя истины, до которой бывает сразу и не доберешься.
   Короче, если есть хотя бы один шанс спасти твою Земфиру, надо действовать. Овчинникова нет, поедешь завтра в Гатчину с Пудиковым, вы друг друга знаете, и тебе будет легче, все инструкции он получит от меня. Не лезьте на рожон. Оружие он возьмёт, но применить его можно будет только в случае прямого нападения на работника милиции и реально существующей угрозы для его жизни. Во всех других случаях, когда кому-то покажется, что без применения оружия не обойтись, согласовывать этот вопрос со мной. У вас будет рация. Повезёт, вытащим девчонку. Нет, значит, не судьба, карма у неё такая, так, кажется, цыгане судьбу называют?
   Я сегодня буду звонить отцу барона, я его знаю, когда-то вёл его дело, и он своё отсидел. Сейчас уважаемый человек. Что ж, у нас так бывает, злодей, каких мало на свете, пользуется почётом и уважением у местных властей, всё-таки заставил цыган работать. У него большой, двухэтажный дом, телефон, разрешили держать собственную большую конюшню, свой бизнес, в общем, живёт и не тужит. Буду звонить ему и попытаюсь договориться о гарантиях вашей безопасности, чтобы не пришлось стрелять, и о Земфире, а то толпа науськанная им может растерзать вас вместе с ней и не найдёшь виновных. Так что послушаю, что скажет этот садист, и уже тогда выстроим план действий. Да, попрошу начальника Гатчинского горотдела милиции оказать вам помощь.
   Поверь, большего я сделать не могу, не в силах. И потом, мне моя самодеятельность всегда выходила боком. Сам не во что не лезь. Твоя задача если вытащим твою Земфиру поддержать её, побыть с ней рядом, пока мы всё утрясём с её местом пребывания. Надо будет, мы её спрячем, но это решится завтра. Учти, гарантий её освобождения никаких, будь к этому готов. Самостоятельно не затевай никаких переговоров, и не вступай с цыганами ни в какие контакты. Они ничем не отличаются от чеченцев. Полное отрицание всех законов гражданского общества, тоже варварство, дикость, жестокость. Эти люди живут ещё в каменном веке. Будь осторожен. Власть они не уважают, но боятся. Они здесь живут постоянно, не кочуют, бросать всё, что здесь нажили и бежать неизвестно куда ради садистской прихоти одного злодея, вряд ли захотят. Но заводить их не надо. Тогда финиш. Они теряют последнее человеческое, что всё-таки у них есть, сознание, становятся неуправляемыми фантомами зла, подчиняются только голосу крови.
   И все же я верю, что всё обойдётся. У них неплохой бизнес, я уже не говорю о нелегальных доходах. Одно время Овчинников и другие офицеры управления ходили к знакомому цыгану, завхозу школы, на Бородинской улице. Он там держал видео прокат, и давал им посмотреть кассеты бесплатно. Внезапно он умер. Потом уже мы узнали, когда среди цыган начались разборки по поводу его наследства, что у него в подвале школы был оборудован видео зал, где показывали порнофильмы и здесь же порносалон, где детишки из школы подрабатывали. Цыгане педофилы, и прочая мразь с Кавказа, пользовали их. А он директору школы говорил, что в подвале организовал кружок 'Умелые руки'. Входишь в подвал и, правда, стоят токарные станочки и другое оборудование по дереву. Матерый был конспиратор. Открылось всё это, только когда умер.
   Похоже, что в наркобизнесе цыгане сейчас лидируют. И всем это до 'фени'. Нет сил остановить наступление цыганской мафии, кругом предательство, коррупция, сращивание милиции и криминала. У цыган такой объем наркобизнеса, что могут, не чуть не страдая от такой потери, платить вторую зарплату всей милиции города и области.
   Виктор, кажется, тоже не удержался и связался с бароном. Я понимаю, квартира нужна, общежитие кого хочешь, с ума сведёт. Но это же не выход, связаться с цыганской мафией. Теперь сломал жизнь и себе и жене. Будет бегать и от милиции и от цыган. У тебя телефонная карта?
   - Нет, звоню вам из ординаторской. Сергей Иванович, последний вопрос, вы верите, что завтра освободим Земфиру?
   - Видишь, был бы Овчинников или кто-нибудь из боевых ребят офицеров из управления они что-нибудь придумали. А этот политрук, не в обиду ему будет сказано, самое ценное качество у него это то, что всё время молчит, а если говорит, ничего не поймёшь. Мне просто некого завтра тебе дать. Все в командировках. А ОМОН, я тебе ситуацию объяснил, задействовать для спасения цыганки не имею права. Политрук Клочков, со своими солдатами, на подступах к Москве 28 фашистских танков уничтожил. Может и этому повезёт. Удачи. Я завтра всё время с вами на связи. Так что буду знать, что делается у вас, если будет надо, скорректируем наши действия, - сказал он и повесил трубку.
   Я встал пораньше, около 8-ми утра. День был таким же весенним, как и вчера. Огромное синее небо куполом раскинулось над городом. С одной стороны дома были розового цвета. Где-то за горизонтом поднималось солнце. Скоро закапает с крыш, и прилетят снегири, вспомнил я Тамару Дмитриевну. Прошёлся вокруг больницы и вошёл в холл. Пудиков уже был на посту, сидел в кресле у входа. Он был в черном милицейском полушубке, начищенных хромовых сапогах, по-моему, холодных. Мы поздоровались, не виделись давно, он теперь был майор. - 'Ногам не холодно'? - спросил я его: - 'Если что, у нас в машине есть валенки. Овчинников о себе память оставил. Совсем новые, ваши милицейские. Пользуйся'. Пудиков молчал, наверно, соображал, потом что-то пробурчал себе под нос. Я расшифровал: - 'Сегодня не холодно, спасибо, не надо'. Подъехал милицейский УАЗ. Я спросил Пудикова: - 'Наш'? Он кивнул головой. Из УАЗа вышли два офицера управления, тоже в полушубках и валенках. Все и Пудиков тоже были с оружием. Ребят я знал, не раз поддавали с Овчинниковым у него в кабинете.
   Скоро подъехал Виктор, он привёз Тамару Дмитриевну, моего доктора. Она переполошилась, увидев меня одетым. Вы куда? - спросила она меня. Я грустно пошутил:
   - Сам погибай, а товарища выручай. Доктор, мы недалеко и, наверно, соврал я ей, через час, другой вернёмся.
   Она посмотрела на Виктора и развела руками, 'мол, что с ним поделаешь', -распорядилась: - Передаю под вашу ответственность, вернуть целым и невредимым. Ладно, голубчик, - разрешила она мне, - если чувствуете себя неплохо, прогуляйтесь немного. Вам это полезно. Погода такая обалденная, на работу идти не хочется. Я надеюсь, кардиограмму сняли, давление померили? - спросила она меня.
   Я кивнул головой: - Ну, тогда с Богом. И больше ходите, погода чудесная. Будет тепло. Скажите честно, когда вас ждать? Виктор обещал свезти меня тут недалеко по делам.
   - Я думаю, что к двум часам дня мы будем здесь, у вас, - успокоил я доктора.
   - Ну, всего вам хорошего, - сказала она и вошла в здание больницы.
   Из УАЗа вылез шофёр, тоже хороший знакомый, бывший водитель Овчинникова, Володя Иванов, своенравный парень, но не говно, просто у человека был такой характер. Он тоже был с 'Макаровым'. В машине шумела рация. - 'Тебя Сергей Иванович зовёт', - сказал он мне, и показал, куда сесть в машине. Слышно было плохо, рядом, почти над больницей, висели провода высоковольтной линии. Сквозь треск и помехи в эфире я всё же услышал то, что хотел мне сказать Сергей Иванович.
   - Я вчера говорил с этим сукиным сыном, - стал рассказывать он мне о переговорах с отцом барона: - Слышал цыган меня хорошо и сразу узнал, кто с ним говорит. Я сказал ему, чтобы завтра ждал нас. Для производства следственных действий мы заберем Земфиру. Вернём, как только её отпустит следователь. Чтобы ничего не придумывал и не мешал нам. Сам понимаешь уговаривать его бессмысленно. Я объяснил ему всю тяжесть последствий для него, в случае организации оказания сопротивления сотрудникам милиции при исполнении ими служебного долга. И спросил его: - 'Договорились'? На что он мне, хитрая бестия, ответил, что он ничего не решает, есть народ. Я сказал, что лучше, чтобы он не будоражил людей, и всё прошло тихо, иначе он серьёзно осложнит себе жизнь. В ответ он только рассмеялся и грязно выругался. Вам надо поспешать. Если её ещё никуда не спрятали. В общем, пока всё плохо. Дай мне Пудикова и слушай сам, что я ему скажу.
   - Пудиков, слушай меня внимательно, - сказал ему Сергей Иванович: - Обстановка такова, что на дружественный приём рассчитывать не приходится, нужно быть ко всему готовым, провокации по всей видимости не избежать. Оружие должно быть наготове, но я категорически запрещаю его применять, если нет непосредственной угрозы жизни участнику операции. Оружием не угрожайте. Не направляйте его в сторону людей, не снимать с предохранителя. Вы будете находиться среди агрессивно настроенного населения. Всего не предусмотреть. Поэтом, майор Пудиков, все решения на месте принимаете вы. Вам надо постараться выполнить задание, спасти от самосуда, силой удерживаемую, жену барона, Земфиру. В случае возникновения критической ситуации, вы сразу же покидаете зону конфликта, вместе с девушкой. Я подчёркиваю, её в доме отца барона не оставлять. Вам помогут на месте милиционеры из Гатчиниского УВД, они должны координировать свои действия с вашими. Сейчас нет на месте заместителя начальника Главка по области. Пока вы едете, я переговорю с ним, попрошу, чтобы вас поддержали. Всё ясно?
   - Так точно, Сергей Иванович, - отрапортовал бодрым голосом Пудиков.
   - Хорошо, действуйте и докладывайте мне, - сказал Сергей Иванович и повесил трубку.
   Погода была хорошая, дорога очищена от снега, машин было немного, путь всё время оставался свободным и мы быстро добрались до Гатчины. Виктор всю дорогу ехал за милицейским УАЗом. Заехали в Гатчинское УВД, начальника не было, о совместной акции в поселке Вырово, у цыган, никто ничего не знал. Дежурный обещал доложить о нашем визите начальнику УВД, как только он появится у себя. Пудиков попросил в помощь людей, но дежурный сказал, что свободных сотрудников УВД у него сейчас нет. На этом разговор закончился. Мы сели в машину и поехали в посёлок Вырово, где жили цыгане и сам барон. Скоро мы заметили за собой 'хвост', красный москвич с областным номером и сидящих в нём милиционеров. Он ехал в отдалении и к нам не приближался.
   Мы въехали в посёлок. В нём было пустынно, людей не было видно, как будто все попрятались или вымерли. В домах, над трубами завивался белесый дымок, топились печи, за занавесками мелькали лица людей. Посёлок жил своей тихой неторопливой жизнью. Володя увидел вышедшего из дома человека и притормозил около него машину. Он спросил, где живёт Ермолаев, отец барона. Тот не сразу, посмотрев на милицейский УАЗ, на милиционеров сидящих в нём, нехотя, лениво, махнул куда-то рукой в сторону. Мы поехали по указанному им направлению. Дом барона стоял в переулке и выделялся среди других, добротный, двухэтажный, кирпичный с пристройкой: большой конюшней, ворота которой, выходили прямо в переулок и другими хозяйственными помещениями. Мы остановились у дома барона. Около него стояло несколько человек, они смотрели на подъехавшие машины, разговор, который цыгане вели между собой, прекратился. Стояли и молча, смотрели, что мы будем делать. Я вышел из машины первым и подошел к стоящим около дома цыганам. Спросил у одного из них: - 'В доме есть кто-нибудь'? Никто не ответил мне, цыгане хранили молчание. Один из них смачно сплюнул лузгу от семечек, которые грыз, прямо мне под ноги и продолжал стоять, не замечая меня, как будто я был пустым местом. Я отошел, помня напутствие Сергея Ивановича об агрессивно настроенном к нам населении посёлка.
   - Куда ты суёшься, - сделал мне выговор Пудиков, который тоже вышел из своей машины. Сиди в машине и не высовывайся, мы сами разберёмся во всём. Володя махнул мне рукой, чтобы я сел в машину к нему. Он сказал: - Возьми трубку радиотелефона. В эфире стоял шум, треск, который перебивался отдельными фразами говоривших людей, но голос Сергея Ивановича был слышен и всё, что он говорил, можно было понять.
   - Где Пудиков? Спросил он меня. Я сказал, что мы только подъехали, и он вышел из машины оценить обстановку. Представители Гатчинского УВД с вами? - спросил он меня.
   - Недалеко на шоссе, не заезжая в переулок, где находится дом барона, стоит красный 'москвич' с милиционерами, видимо, из Гатчинского УВД, поскольку едут от него всю дорогу за нами. Но у них какая-то своя игра. В контакт с нами они вступать не желают. У дома Ермолаева стоят цыгане.
   - Плохо, всё очень плохо, как и следовало ожидать, - сказал Сергей Иванович: - Быстро позови мне Пудикова, - попросил он меня. Я, было, дёрнулся из машины, Володя осадил меня, оставил сидеть на месте и за Пудиковым пошел сам.
   Пудиков взял трубку радиотелефона.
   - Слушай Пудиков, что я тебе скажу, и в точности выполняй мой приказ, - сказал ему Сергей Иванович. Сейчас его далекий голос, искаженный хрипотцой, дал команду, которая была, как мне казалось, единственно реальной, в складывающейся обстановке. Выполнить её означало сохранить всем жизнь и спасти Земфиру.
   - Всем быстро в дом Ермолаева, не дать ему организовать людей к сопротивлению, забрать свидетельницу, и стараясь не прибегать к оружию ретироваться в машины. Твой беспрепятственный отход обеспечивают твои люди. В случае необходимости для разгона нападающих вы стреляете в воздух и только в крайнем случае, при возникшей угрозе жизни кому-нибудь из членов вашей группы стреляете прицельно и стараетесь нападающего только ранить. Всё, быстро пошли в дом Ермолаева, - послал он Пудикова в бой.
   Калитка в палисадник, к крыльцу была закрыта. Здоровенный волкодав прикрывал входную дверь в дом. Он был на цепи, но она позволяла, ему достать любого, кто попытается проникнуть в дом иным путём. Пудиков задёргался, ища выход из положения. Цыгане занервничали, кто-то из них побежал за помощью. Володя, который вместе с Овчинниковым побывал в Чечне и знал цену в критический момент даже секунде, рванулся к конюшне. Ворота её были закрыты, тогда он толкнул дверь в воротах, и она отворилась. Через неё все ввалились в конюшню. Цыгане, стоявшие возле дома, заверещали на разные голоса. Пудиков скомандовал достать оружие. Конюшня была пуста. На улице гул голосов усиливался, офицер остался контролировать ситуацию на входе и смотреть за действиями цыган. Мы по деревянной лестнице поднялись на второй этаж
   На уровне второго этажа, по периметру конюшни, были устроены антресоли. На антресоли выходило несколько дверей. Из самой дальней вышел Ермолаев. Он вытолкнул, в грязном, вонючем полушубке и резиновых сапогах на голую ногу Земфиру. В руках у него был длинный и толстый конский кнут. Пудиков спрятал пистолет в кобуру и пошёл к ним навстречу. Цыган не дожидаясь пока он подойдёт к нему вплотную, грязно выругавшись, приказал Земфире идти вперёд, и толкнул её навстречу Пудикову, кнутом в спину, так, что она еле устояла на ногах. Пудиков пытался сказать ему что-то насчёт следственных действий, как цели нашего визита к нему, тот прервал его и стал смеяться. Махнул ему, заливаясь смехом, рукой, мол, иди отсюда мне ничего от вас не нужно. Старик остался стоять на месте. Пудиков повернулся и пошел за удаляющейся от него Земфирой. Она уже прошла по антресолям спасительный последний поворот к лестнице вниз, где все мы стояли, ожидая её, как вдруг раздался дикий визг, свист хлыста и перила антресолей, там, где была Земфира, обрушились, просто рухнули вместе с ней вниз. Она упала на покрытый конским навозом вперемежку с соломой пол конюшни и замерла, застонала от боли.
   - Я похож на дурака, - взвизгнул Ермолаев, - чтобы собственными руками отдать 'ментам' убийцу сына!
   Он спрыгнул с антресолей, на рулон сена скрепленный проволокой. У него был прекрасный плацдарм, откуда мог свободно орудовать своим страшным кнутом. Цыган размахнулся и ударил им Земфиру. Её тело вздрогнуло от удара. Старик-садист, как мясник разделывает тушу животного, хотел убить её медленно, не сразу, прежде она должна была испытать нечеловеческие страдания, последний смертельный удар кнута должен был остановить её сердце.
   Пудиков стоял белый как мел, у него ходили желваки от ярости, но принять самостоятельное решение он не мог. Эта была нестандартная ситуация и Сергей Иванович не дал ему на этот счёт указаний. Пока он думал старик успел нанести Земфире ещё несколько ударов кнутом, сломал ей руки и ноги. Ещё взмах кнута и удар бы пришёлся по телу девушки.
  - 'Стой, собака', - крикнул Володя, когда кнут был уже в воздухе и выстрелил старику в руку. Пуля только царапнула руку убийцы, но сорвала смертельный удар кнута. - 'Сраный мент', - злобно рассмеялся старик и взял кнут в другую руку.
   - Сначала надо было научиться стрелять, а потом приезжать сюда, а сейчас я уже заканчиваю своё показательное выступление. Ермолаев снова взмахнул кнутом, но кнут не ударил Земфиру. Одновременно выстрелили Володя и офицер стоявший у входных ворот. Старик свалился с тюка с сеном.
   Офицер попал старику в ногу, Володя раздробил ему кисть руки. Ермолаев был уверен, что 'менты' стрелять не будут, и поэтому, не опасаясь, что ему помешают, спокойно вершил свой суд над девушкой. И к Пудикову не было претензий, он действовал по инструкции. Я видел, он переживал, негодовал, ненавидел убийцу, но решиться на поступок так и не сумел. И это стоило жизни Земфире. Выстрелы остановили убийцу, но было уже поздно. Страшные повреждения, которые она получила, не оставляли ей шансов выжить.
   Инструкция на многих оказывает в моменты принятия нестандартных решений парализующее действие. Она заменяет им совесть, делает трусом, негодяем, мерзавцем, невольным соучастником преступления, потому что при любом исходе в любой ситуации, выполняя её, они будут правы, инструкция снимает с них ответственность, позволяет не думать.
   За воротами конюшни раздавался гул голосов разъяренной толпы цыган. Они раскачивали ворота и хотели их открыть. Офицер, который стоял у выхода из конюшни, отбивался от наседавших на него цыган. Он бил рукояткой пистолета в золотом оскаленные рты, по головам, в лица, в губы, харкающие в него. Только так он мог ещё кое-как сдерживать напор толпы. Выбираться надо было этим путём, другого, мы не знали. Володя высокий, здоровый парень, в одной форме, подошел к Пудикову и сказал ему: - 'Снимай полушубок'. И не стал дожидаться пока тот снимет его сам, стащил полушубок с него, как шкуру с худого барана, осторожно положил на него Земфиру, и этим же полушубком прикрыл её. Потом поднял её на руки и хотел нести её сквозь толпу к себе в машину. - 'У нас удобней', - сказал я ему. Он головой показал, что не надо, боялся, что цыгане перевернут и подожгут нашу машину.
   Цыгане по-прежнему раскачивали ворота, пытались открыть их, ещё немного и толпа должна была ворваться в конюшню и растоптать нас. Стоял дикий вой. Пудиков первым попытался выйти из конюшни, но его втолкнули обратно. Времени раздумывать не было, ворота могли раствориться в любой момент. Пудиков выстрелил в воздух, вой на минуту затих, толпа отпрянула от дверей, паралича на минуту охватившего её, хватило, чтобы по освободившемуся проходу Володя с Земфирой на руках прошёл к машине. Он уложил Земфиру на заднее сидение и сам сел за руль. Толпа опять взорвалась криками, воем и пыталась не выпустить остальных. Нас взяли в плотное кольцо и пытались оторвать от машины. Пудиков и офицеры разгоняли толпу рукоятками пистолетов расчищали себе дорогу. Наконец мы пробились к машинам. Виктор открыл мне дверь, и я с трудом протиснулся в машину. Теперь толпа не выпускала машины, раскачивала их и старалась перевернуть. Тогда Володя и офицеры вышли из машины и стали стрелять поверх голов нападающих. Их охватила паника и, напирая друг на друга, превратив своё отступление в свалку, они стали разбегаться во все стороны.
   Машины рванули назад по переулку к шоссе и выскочили на него. 'Москвич' гатчинских милиционеров преградил нам путь. С палками и наручниками милиционеры кинулись к нам. Один из них попытался одеть наручники на офицера и ударил его палкой по голове. Офицер имел хорошую специальную подготовку и уложил нападавших возле машины на дорогу, причём того, кто его ударил палкой он просто вырубил. Водителя приковали наручниками к рулю и ключи забросили в снег. Оружия у гатчинских милиционеров не было. Пудиков отобрал у пособников цыган удостоверения и положил к себе в карман. Дорога была свободна. Когда непосредственная опасность была позади, Земфиру уложили на заднее сидение уже теперь в машину к нам.
   Ехать с Земфирой было тяжело. Она стонала, я сидел с ней на заднем сидении и придерживал её и помочь ей ничем не мог. Володя просигналил нам, чтобы мы ехали впереди. Машина ехала медленно, и хотя погони не было, напряженность от неизвестности впереди оставалась. Как мы доехали до больницы, я знаю от Виктора, потому что сам потерял сознание. По просьбе Виктора, Володя связался с Сергеем Ивановичем, и он организовал сопровождение наших машин по городу автомашиной ГАИ и поэтому до больницы мы добрались очень быстро. Было предложение остановить 'Скорую помощь', и Земфиру перенести в специализированную машину, но это была полумера, связанная с потерей времени. Ей срочно нужен был стационар. Земфира поступила в общую, а я в кардиологическую реанимацию третьей городской больницы, откуда утром уехал в Гатчину. Как только Земфира поступила в реанимацию, ею сразу же занялись врачи, но всё было ни к чему. Страшные повреждения, которые она получила, были несовместимы с жизнью. Она упала с антресолей, сбитая с ног петлею конского кнута, который обвился вокруг её туловища и Ермолаев, ломая телом девушки перила, буквально сбросил её вниз. При падении она получила тяжелую травму позвоночника и головы. У неё кнутом были сломаны руки и ноги. Не приходя в сознание, ночью Земфира умерла.
   Утром вокруг меня было много народа. Врачи с реанимации, лечащий врач, заведующая отделением. Тамара Дмитриевна сказала, что ничего опасного уже нет, и меня к обеду заберут на отделение. Когда меня привезли на отделение в палату ко мне зашли она и заведующая отделением. Заведующая отделением сказала, что, не смотря на очередной приступ фибриляции предсердий, держать меня у себя в клинике они больше не могут, так как не видят в этом больше смысла. Надо продолжить лечение в профильном лечебном учреждении и посоветовала лечь в институт кардиологии. Сказала, что выпишут дня через два. Уходя от меня, Тамара Дмитриевна не смогла удержаться и сказала, что я очень её подвел, и за нарушение режима меня стоило бы выписать немедленно и без беллютеня. Но, учитывая мотивы моего поступка и, что на мою защиту встала заведующая отделением, всё остается как есть, сладко улыбнулась она мне, и ушла.
   Скоро ко мне пошли посетители. Женя Петров рассказал общим знакомым о приключении в Вырово, у цыган и все хотели услышать от меня подробности драмы разыгравшейся там, о Земфире и куда исчезли Виктор с Ириной, что будет теперь с их клиникой. Сначала я отвечал на вопросы, сочувствовал Виктору, который тоже попал в беду, лишился фирмы и теперь вынужден скрываться. Потом я сократил информацию до минимума, потому что понял, что в этой истории всех интересует не трагедия людей ставших её жертвами, а пряный вкус остросюжетной сплетни. Судьба людей их не интересовала. Спрашивали, посадят Виктора или не посадят, и я замолчал. Пришел Мищенко давно попрощавшийся со мной. А тут ему сказали, что я ожил, собираюсь выписываться, выйти на работу. Был повод навестить, восстановить ясность отношений, узнать о моих намерениях. Опять в пристяжные не хотелось. Моё появление из небытия мешало ему строить планы на будущее, наслаждаться тем, что уже имел и считал своим.
   Прогноз Овчинникова оправдывался. Говорил Вадим со мной не как товарищ, которому я помог снова найти себя в жизни, иметь работу, неплохие доходы, он стал выдвигать требования о разграничении полномочий. Ты говорил он всё равно больной, в полную силу работать не сможешь, сиди, занимайся твоим любимым маркетингом, а я буду руководить предприятием, сколько и кому платить, ты уж извини, но эту функцию я тоже возьму на себя. Должность твоя мне не нужна. 'Ты можешь остаться почётным президентом фирмы', - сделал он мне предложение. И уехал.
   Виктор привёз Сергея Ивановича, он свою черную машину с мигалкой оставил и приехал ко мне, как частное лицо. Вместо приветствия он, в халате, накинутом на плечи, сразу заговорил о своих неприятностях, ставших следствием проявленной им инициативы по спасению девушки-цыганки:
   - Я же знал, что вся благотворительность, которой занимался по просьбе Овчинникова, теперь твоей, заканчивается одним и тем же. Головной болью и разбором полётов у начальства с последующими оргвыводами. Так и на этот раз. Я тебе сочувствую. Я сделал всё что мог и у тебя ко мне не должно быть претензий. Не получилось, и я даже не знаю, кто виноват. Это не те, кто был с тобой, и мог быть растерзан озверевшей, напичканной наркотиками, толпой. В общем, я получил выговор за свою инициативу именно от тех, кто виноват в случившемся.
   Давай выпьем, - сказал он мне, - пошли они все в жопу.
   Сергей Иванович никогда не сквернословил. Я ни разу не слышал от него матерного слова. Видно достали его. Он много знал, ещё больше видел, хорошо соображал, и видимо обобщив всё, что происходило в его епархии на самом верху, пришел к такому выводу. Из дипломата вынул яблоки, коньяк и стаканы.
   - Видишь, со всем своим, я же знаю, что у тебя ничего нет.
   Виктор разлил по стаканам коньяк, и мы выпили. Виктор, любопытная бестия, ему так хотелось послушать, о чём будет говорить со мной Сергей Иванович, но тот не церемонясь, сказал ему:
   - Коньяк мы разольём сами, а ты, поди, посиди в машине. Подождёшь меня. Время есть? - спросил он его.
   - Есть, Сергей Иванович.
   - Ну и ладно, - отправил он из палаты Виктора.
   Он походил по палате, помолчал, присаживаться не стал, а говорил стоя.
   - Вы с Овчинниковым хорошие ребята, но почему такие засранцы? Подыхаете оба. Надежда, слово многообещающее, хорошее слово, но лишает человека, который хочет знать всё точно, уверенности. Поэтому я не исключаю вас из команды, а перевожу в запасные. Сейчас Главк превратился в нелегальную структуру мафии. Силы призванные бороться с преступностью работают вхолостую. Коррупция, как раковая опухоль пронизала всё. Совместный бизнес с бандитами заурядное явление. Ты думаешь, почему вам не помогли, и даже пытались задержать в Вырово. Может быть, я забыл предупредить заместителя начальника Главка по области, что в Гатчинском районе работают мои люди и им нужна помощь? Нет, не забыл и убедительно просил его оказать вам всю необходимую помощь. Он ничего не сделал, потому что связан по рукам и ногам не только цыганами. Чтобы вы не сорвали самосуд, он вместо помощи, по требованию цыганской мафии, послал милиционеров, всячески мешать вам или даже задержать вас, что они и пытались сделать. Таким образом, это распоряжение человека облеченного властью надо рассматривать, как прямое пособничество высокопоставленного чиновника мафии, и как соучастие в убийстве невинного человека. Но кто будет эти заниматься? Кому это надо? Если все связаны по рукам одной, общей веревкой, конец её находится в руках мафии, для неё все эти чиновники марионетки, не более.
   Мои люди пытались выполнить свой долг. Зачем Овчинников притащил за собой этого Пудикова? Ему мало 'шестерок' что были у него в подчинении, они лучше Пудикова справлялись со своими обязанностями, правда, предали его при первой же возможности. Такова жизнь. Зато Пудиков слова не проронил ни хорошего ни плохого. Скажи, кому нужна такая собачья преданность? Если он не может справиться ни с одним порученным ему делом. Если бы он немного соображал, то, наверно, можно было предугадать намерения старика и опередить его на один шаг. И человеческая жизнь была бы спасена. Офицеры, Володя Иванов, им обидно, как будто это их вина. Они всё видят, всё понимают. Переживают сильно. Незаслуженная обида жжёт душу сильнее и дольше. Вот подали рапорта, уходят, Володя тоже. Уходят потому что не могут жить, закрывая на всё глаза.
   Я тоже ухожу, пока не скажу куда, но место тебе и Овчинникову найдётся, если не будете такими мудаками. Выздоравливай. Я знаю всё, и всё же карабкайся. Сдаваться нельзя. Сейчас честные, надёжные люди на вес золота. Время такое, что найти человека, на которого можно положиться, довериться ему почти невозможно. Это я тебе говорю. В органах я начинал участковым. Тогда в органах не знали что такое предательство. Работали не за награды. Долг, честь, совесть и Родина были не пустыми словами. Теперь в органы прёт всякая шваль, они рассматривают работу в силовой структуре власти как неплохой бизнес. Как хорошую возможность заработать и смыться. Раньше говорили о призвании к работе в органах, таланте сыщика и других специалистов. Профессионализм накапливался годами. Сейчас, как во время войны, попадающие в органы прохиндеи проходят свой ускоренный курс обучения, в основе которого беззаконие и кулак. Органы тогда и сегодня. Есть с чем сравнить.
   Прости меня, что иногда ошибался на твой счёт, не верил в тебя. Овчинников помог разобраться. У него чутьё на людей, хотя и он иногда ошибается. Помнишь экстрасенса? Хотя это не тот случай, когда его можно упрекать в неразборчивости выбора друзей. Он думал, что этот самородок, новый Кашпировский, у него талант он спасёт его и поможет другим. А у деревенского парня оказались клыки вурдалака. Ну, в этом случае в ошибке Овчинникова повинно его болезненное состояние.
   Вот до пенсии доработаю, но уже в транспортной милиции. Это где-то полгода. В сорок пять ещё полон сил, энергии, желания работать. И дело ждёт интересное. Но сейчас начинать его ещё рано. Ну, что на посошок?
   Я разлил коньяк по стаканам, мы выпили. Сергей Иванович взял свой дипломат, мы попрощались, и он ушёл.
   На отделении дежурила Марина. Я спросил её: - А где сейчас находится Земфира? В реанимации или в морге?
   - Нет уже в морге, поторопитесь, если хотите с ней попрощаться. Её сегодня увезут в Гатчину, хоронить будут там. Всё-таки жена барона. Вина её не доказана. Вчера приезжали цыгане, они были в морге, забрали барона - сказала Марина.
   Я пошёл в морг. Мне показали, где стоит каталка с телом Земфиры. Она стояла у стены, тело было укрыто простынью. Мне открыли лицо. Изверг и убийца пожалел лицо, на нём не было даже царапины. Палач был искусен. Лицо было спокойно. Прелестные черты проступали сквозь маску смерти. Роскошные волосы, её волосы, часть их была убрана за спину, остальные обрамляли лицо. Я вспомнил наше прощание и слова, которые она мне сказала. Её голос ещё звучал в моих ушах: - 'Ты поправляйся, и мы встретимся, обязательно встретимся, где бы я ни была'.
   Земфира! Произнёс я её имя в тишине места нашей последней встречи. Никто не отозвался. Стояла мёртвая тишина. Угасшее лицо, её лицо, моей Земфиры было мертвенно спокойно: 'Мне никогда, никогда, не услышать её смех, не увидеть улыбки, - подумал я с горечью, - и мы больше никогда не споём. Ещё позавчера я мог надеяться где-нибудь, увидеть её, был уверен, что она где-то есть и смеётся и ей обязательно хорошо'. Я заплакал.
   - Ну, вот, - сказала женщина, которая работала в морге, - ты первый, кто плачет. И вроде не цыган. Молодая, красивая, конечно, жалко. Любил, наверно, сильно? - спросила она меня.
   - Да, очень.
   - Она ведь своего мужа убила, хотела бежать. Не с тобой?
   Я купил в киоске цветы, много цветов, белые и синие ирисы и принёс Земфире: 'Это тебе от меня, моя девочка, так тебе будет веселей, они скрасят твоё одиночество в этом неласковом чертоге', - шептал я сквозь застилающие глаза слёзы слова утешения, кладя подле неё цветы. Я поцеловал Земфиру, поклонился ей и вышел.
   Теперь мы расстались навеки.
  
  

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПАЛАТА НОМЕР ШЕСТЬ

  
  

Глава тринадцатая

  
   Наконец я мог покинуть сумасшедший дом. Выпускала меня старшая медицинская сестра. Я боялся, что не дождусь этого момента. Я боялся умереть в стенах этого жуткого заведения. А всё шло к тому.
   О том, что меня выпускают, я узнал за несколько дней до своего освобождения от доктора, который по некоторым признакам был моим лечащим врачом. Он никогда не заходил в палату, наверно, боялся подхватить какую-нибудь заразу. Все больные были щедро ею награждены, кто чем, но без какой-нибудь дурной болезни никто не ходил. Врач подходил ко мне, если видел меня бесцельно шатающимся по коридору, останавливал и о чём-то спрашивал, обычно задавал всего несколько ничего не значащих вопросов. Так было всего три или четыре раза. Один раз, в самом начале моего появления в сумасшедшем доме (я только поступил, и можно было надеяться, что у меня ещё нет лобковых вшей, или чесоточного клеща, или какого-нибудь другого кровососущего паразита) доктор пригласил к себе, видимо, в ординаторскую малюсенькую комнату, всю заваленную документами, где стояло ещё два или три письменных стола. И здесь провёл со мной единственную беседу.
   Теперь, как всегда, он остановил меня в коридоре и сообщил мне новость, которую я ждал с отчаянием, как помилования приговоренный к повешению.
   Врач носил форму морского офицера, а сверху халат. Появлялся в больнице не каждый день, видимо, не был её штатным сотрудником, наверно проходил здесь практику, а может быть, наблюдая больных, кропал диссертацию. В общем 'свой среди чужих, чужой среди своих', как герой известного фильма Михалкова. - Вы мой лечащий врач? - спросил я его при поступлении. Он пропустил мой вопрос мимо ушей. Отвечать больным на их вопросы в этом заведении было совсем необязательно. Правила других лечебных учреждений здесь не действовали.
   Весь лечебный процесс или что было чаще отсутствие такового, и вообще, всё, что здесь происходило, было окутано секретностью. Хорошим больным считался тот, кто не задавал вопросов и ничего не просил. Больному при поступлении сразу внушали мысль о том, что задавать вопросы врачу бессмысленно, ответов на большинство из них он не получит. А если проявит настойчивость, то кроме неприятностей ничего хорошего он не добьётся. И старались убедить больного в этом, не откладывая в долгий ящик, на его собственном опыте. Неприятности могли быть простым рукоприкладством или были изощреннее. Для укрощения строптивых использовались медикаментозные средства - от простого снотворного до средств, использовавшихся в застенках КГБ и гестапо, приводящих человека временно или навсегда в состояние полного маразма.
   Однажды, когда я провёл в сумасшедшем доме уже какое-то время, заведующий отделением в воспитательных целях показал мне образцового больного. Дурак, сложив руки ладошками вместе, изображая что-то вроде буддийского приветствия, всё время кланялся, а доктор спрашивал идиота:
   - Ну, как ты живёшь?
   - Спасибочки, доктор, очень хорошо, - отвечал больной, кланяясь, падая на колени и пытаясь лизнуть ему сапог.
   - Что у тебя болит, есть ли вопросы по заболеванию?
   - Спасибочки, доктор, почти здоров. Сам стоит, чешется, поджимает то одну, то другую ногу к яйцам, руки заняты, сложены в буддийском приветствии и прижаты к груди.
   - Значит, чувствуешь себя хорошо?
   - Спасибочки, доктор, - ползёт за ним на коленях, перебирая по полу руками. Целует следы его грязной обуви.
   - Вот только в паху всё чешется, пускай сестра зеленкой помажет, да и всего тоже не помешало бы. Весь чешусь.
   - Что это такое?! Ты только что сказал, что здоров, и это все слышали. Правдиво рассказал о своём состоянии. К чему эти фокусы? Лекарство выпрашиваешь? Или хочешь, чтобы наша новая симпатичная сестра тебе яички почесала?
   Доктор засмеялся и перешёл к следующему больному:
   - Вот как надо отвечать врачу: всё хорошо, всем доволен. У нас ныть не принято. Правда, Пряников? - обратился он за поддержкой к этому больному. Тот лежит, не поднимается, ходит под себя, но до столовой ползает сам, знает: хоть с голода подыхай, в палату жрать не принесут, трусит говном по коридору, провонявший мочой, так и садится за стол. Должны перевезти в поднадзорную, где лежат умирающие и совершившие суицид больные.
   - Что у тебя? - спросил доктор Пряникова.
   - Ничего, доктор, всё хорошо, сегодня попросил добавки. Значит, пошёл на поправку.
   - Вот видишь, какой молодец, - сказал мне про этого больного заведующий отделением: - А твоя ипохондрия довела тебя. Распустился, руки опустил, делать ничего не хочешь. Жизнь потеряла смысл, да? Смысл уже в том, что живёшь. Мироощущение - величайший подарок, глоток воздуха, как глоток вина, должен наполнять тебя радостью, заставлять чаще биться сердце и вселять в тебя уверенность в своих силах и способности преодолеть свой недуг. Смерть надо всеми силами отодвигать, а не приближать. Правильно я говорю, Пряников? Ты сегодня попросил добавки - это шаг в правильном направлении. Победа над болезнью, и ты это правильно понимаешь, в твоих руках.
   Пряников молчал. Одинокая слеза из угла глаза умирающего больного покатилась по щеке на подушку. Возразить он не мог ничего. Он знал, что надеяться здесь, в этой обители Сатаны, не на что и не на кого.
   Это было то проклятое место, откуда я с нетерпением ожидал выхода. Последние дни с ногами становилось всё хуже. Сказывался постоянный стресс, в котором я здесь всё время находился. Это жуткое, запредельное, выше человеческих сил состояние добивало меня. Я еле передвигался. Я боялся, что, когда придёт освобождение, я не смогу встать со стула, спуститься по лестнице, да что там по лестнице - дойти до ворот и выйти за них. Только отойдя сотню метров от этого проклятого заведения и упав в какие-нибудь кусты, а лучше собрав в кулак остаток сил, пройти ещё совсем немного, хотя бы до трамвайной остановки, можно почувствовать себя в безопасности. И уже в трамвае, проехав пару остановок, среди людей, наконец, по-настоящему ощутить себя свободным, расслабиться, вздохнуть полной грудью, не обращая ни на кого внимания (в конце концов, я освободившийся сумасшедший), прокричать:
   - 'Свободен! О, Господи! Я свободен!
   Мне так хотелось сказать Ему эти слова, и я так ждал этого часа.
   С утра я занял стул у выхода с отделения и уже не вставал с него до тех пор, пока сестра не лязгнула запором и сказала:
   - Иди, переодевайся.
   Я взял в каптерке свою одежду. Она провоняла кислым запахом грязных, гниющих от сырости ватников и кожи кирзовых сапог - 'говнодавов'. В это гнильё, в сапоги-колодки, одевали сумасшедших при выходе на улицу. Моя одежда была связана в узел. Рубашка - измятый грязный комок. Джинсы, старые, рваные (я носил их только дома), измочаленные в узле, имели ужасный вид, мятая куртка - всё превратилось в одежду бомжа. Возможности погладить, почистить одежду здесь не было. Не было и никакой гарантии, что я не принесу домой в карманах собственной одежды, швах брюк, за подкладкой куртки каких-нибудь кровососущих: вшей, клещей, клопов и другую заразу. Одевать всё это было омерзительно противно, но другого выхода не было. Надзиратель, она же медсестра, поторапливала. Внимательно смотрела за мной, чтобы я не унёс что-нибудь из больничной одежды, например, больничную шапочку, в синюю полоску или в цветочек, эдакий 'колпак дурака'.
   Каждый шаг, каждое движение оставляли у меня всё меньше и меньше сил. Но я должен был выйти из этого ада. Мне хотелось верить, что сил хватит дойти до ворот, и я выйду за них. Сяду в трамвай, а он идёт до самого дома.
   Старшая медсестра была властолюбивая садистка. Многолетнее общение с подопечными сделало её настоящей гестаповкой, развило в ней до гипертрофии, до патологии, природные данные: властолюбие и жестокость. Если у неё и были какие-то обычные человеческие чувства: способность ощущать чужую боль, сострадать, жалеть - всё это давно атрофировалось. Как мясник на бойне перестаёт замечать кровь, а убийство для него превращается в рутинную технологическую операцию, так и эта фашистка давно перестала в больных видеть людей, а издевательства над ними приносили ей удовлетворение сродни сексуальному. Если бы ей разрешили пытать людей, она бы кончала.
   Короткая куртка не прикрывала моих рваных штанов. Я оделся и сидел, боясь встать.
   - Чего расселся, я, что с тобой - целый день буду возиться? - накинулась на меня старшая медсестра.
   - У меня на заднице брюки сильно износились, они домашние, в них по городу неприлично идти.
   - Давай выметайся! Могу успокоить - на твою задницу не клюнет и самый паршивый педераст.
   Я не удержался, спросил, с издёвкой:
   - Откуда такие познания?
   - Ты, сволочь, ещё одно слово - и останешься здесь.
   Я вышел на лестницу. Сзади лязгнул запор. Из-за захлопнувшейся двери услышал, как она сказала кому-то:
   - Ты посмотри, жопа голая, а он по городу попёр, - и засмеялась довольная.
   До самых ворот я ощущал на своей заднице пару волчьих глаз моей фашистки. Она по первому сигналу была готова вернуть меня в стадо потерявших себя людей, которых ей доверили стеречь.
   Почему-то я начал эту часть с описания тех событий, которые были финалом моего сражения с болезнью в течение нескольких лет, которая завалила меня, как охотник медведя, и постепенно добивала. Наверно, потому, что рассказ о моих хождениях по мукам, прежде чем я загремел в сумасшедший дом, в такой комбинации с эпилогом, мне кажется, будет более оправдан. И потом, если это не отражается на содержании, композиционно мне больше нравиться такое начало, с конца.
   То, что я рано или поздно попаду в сумасшедший дом, было предопределено тем образом жизни, который я стал вести после того, как понял, что болезнь не уйдет и возврат к прежней жизни невозможен, а прогрессирующий недуг мёртвой хваткой будет держать меня и превратится в моего постоянного спутника. Я ушёл в болезнь, и борьба с нею стала моей единственной целью, заполнив всю мою изуродованную жизнь. Всё, что связывало меня с жизнью, заполняло её, отпало само собой, потому что стало для меня недоступным по причине моей болезни. А люди, с которыми я был связан не один год не только служебными, но и неформальными, дружескими отношениями, 'помогли' мне и поставили жирный крест в моих претензиях, на праве участвовать в деле. Они выкинули меня из него.
   Уж так, видимо, устроена жизнь. Пока человек живёт и работает как все, говоря казенным языком, выполняет свои функциональные обязанности, он нужен. Если предприятие развивается и у него есть будущее, люди не сидят без дела и получают приличную зарплату - это его заслуга. Его ценят, от него ждут, что так будет всегда. Он гарант стабильной работы предприятия. Если с ним что-то случается, вакантным его место долго не остаётся: жизнь продолжается, и его место занимает кто-то другой. Заслуги того, кто создал дело и вчера ещё руководил предприятием, становятся не в счёт. Они девальвируются и забываются так же быстро, как фундаментальные ценности прежнего строя и деньги нового государства.
   Вообще-то здесь всё зависит от порядочности людей, с которыми ты бок о бок работал не один день и многое сделал для них. Совести у тех людей, которым я дал работу и хлеб, не оказалось. Мало того, что меня выкинули из бизнеса, они оставили меня ни с чем. Я стал получать жалкие подачки, которые постоянно сокращались, пока не прекратились совсем. Овчинников опять оказался прав: я не умел подбирать себе компаньонов. Оказалось, взял мелких неблагодарных жуликов. А я думал, что партнёры поддержат меня в трудную минуту. Как глубоко я заблуждался! Беспомощность и нищета создадут ту ауру, в которой я буду продолжать сражаться в одиночку, пока не потеряю надежду на чудесное исцеление и терпение переносить физическую и душевную боль.
   Вот и закончилось всё. Я снова был дома. Снова один. Телефон молчал. День за днём скользили мимо, неразличимые, похожие один на другой, как падающие из крана капли воды: кто-то забыл закрыть его, и жизнь воды продолжалась, неполная, ущербная, никому не нужная. И как заезженная граммофонная пластинка, в голове крутилась одна мысль: и на хрена мне такая жизнь, если в ней ничего и никого не осталось. И если раньше я мог встать, одеться и пойти куда мне хотелось: на работу, к любимой женщине, в какое-нибудь присутственное место, где много народа, где весело, наконец, напиться и ловить кайф, - всё это теперь для меня стало недоступным. Идти было некуда и незачем.
   Произошедшие со мной физические изменения, когда отказал 'сердца пламенный мотор' и я стал инвалидом, оставили в моей психике след 'тунгусского метеорита'. Я не сошел с ума от всех свалившихся на меня несчастий, но и нормальным человеком, адекватно оценивающим всё, что со мной происходит, уже не был. Физически я превратился в ничтожество, которое какает, писает и ест. Во мне ещё видят полноценного человека, внешне это так, но это уже всего лишь существо из класса Homo sapiens. Теперь моя жизнь поддерживается искусственно и может прерваться в любой момент, если не принимать лекарства, которые поддерживают работу сердца на самом низком, необходимом для жизни уровне. Эти лекарства с грехом пополам обеспечивают необходимые процессы жизнедеятельности организма. Это что-то вроде других изобретений медицинской техники: искусственной почки, аппарата искусственного дыхания. Пока они работают, человек живет, а отключили - больной умер.
   Необходимость поддерживать жизнь с помощью лекарственных средств уже загоняет человеческую психику в угол, а если болезнь сопровождается болью, человек всё время находится в напряженном ожидании худшего. Работа организма напоминает какой-то механизм вроде автомобиля. Застучали клапаны, автомобиль ещё едет, но водитель знает: если во время их не поменять, машина остановится. Боль - это сигнал опасности. И больной человек это так и воспринимает. И если ему не справиться с нею, боль изводит его отчаянием и страхом. Психика, подавленная физическим состоянием организма, всё время испытывается на прочность. Постоянное напряжение изматывает, разрушает психику. Такое состояние может продолжаться сутками, неделями, месяцами и годами. Организм не имеет таких ресурсов мобилизационной готовности мозга. Катарсис в любой форме неминуем. Это, как правило, хроническая депрессия, сумасшествие или самоубийство.
   Для любого человека изменение стиля, качества жизни, инвалидность-катастрофа. И люди, оказавшиеся в подобной ситуации, переживают её по-разному. Страшно осмыслить, привыкнуть и смириться с условиями, в которых ты оказался. Одиночество, невозможность вести привычный образ жизни, трудиться, зарабатывать, неизбежная нищета - страшная нагрузка на психику. Вкупе с физическими страданиями она вольно или невольно подталкивают тебя к мысли о смерти. Если человек сохраняет душевное здоровье, он как неизбежное, как удар неотвратимой судьбы принимает новые правила игры, новые условия существования. И таких людей большинство. Они хотят жить и довольствуются малым, им свойственна жизнестойкость и природный оптимизм. Их жизненное кредо теперь заключено в строчках молитвы: 'Господи! Пошли мне душевный покой, чтобы я мог смириться с тем, чего нельзя изменить; пошли мне силу, чтобы я мог изменить то, что, возможно, пошли мне мудрость, чтобы я отличил первое от второго'. Как бы мне хотелось быть среди них! Но у каждого человека свой иммунитет к жизненным невзгодам. Своя дорога и своя судьба.
   Я был из породы тех людей, кого ломают удары судьбы, опрокидывают навзничь и больше не позволяют подняться. У меня появилась только одна мысль: расправиться с собой, не вести недостойную человека жизнь. 'Человек - это звучит гордо!', я всегда помнил эти слова великого гуманиста. Мысль всего лишь предтеча возможного. Для того чтобы лишить себя жизни, нужно особое состояние, когда смерть кажется избавлением от тяжкого груза бытия и ты жаждешь её, и последнее движение к ней не больше чем Вьяям йога, отрешенного от всего, сосредоточенного на выполняемом упражнении.
   Когда меня выписали из клиники Института экспериментальной медицины, я был близок к такому состоянию, которое описал. Меня беспокоила нестабильность болезни, частые приступы, болевой синдром. Подавленный своим состоянием, удрученный безнадёжностью своего положения, я впал в тяжелую депрессию.
   Смерть Земфиры, очаровательной бабочки-однодневки, яркого ночного цветка, красавицы-цыганки, ничего не знающей об этом мире и ушедшей, так ничего и не увидев, стала для меня ещё одним страшным ударом. Как много успела она для меня сделать! Каким солнечным ветром занесло её на миг в мою почти погасшую жизнь? Она смягчила удар судьбы, поселила во мне надежду на будущее. Земфира была слишком юна, слишком нежна, слишком красива, слишком желанна, чтобы я мог на что-то рассчитывать. И всё же наша встреча с ней помогла мне посмотреть на жизнь по-другому, перевести зашкаливающую стрелку моего отчаяния в более спокойное положение, поверить в то, во что я уже не верил, - в существование будущего. Она даже не подозревала об этом Конечно, жизнь станет другой, чем прежде, но не безнадёжной. Чудеса бывают только в сказках. Организм, - повторял я про себя как заклятие, - самонастраивающаяся система. Благодаря Земфире я почти поверил в эту чушь, и подспудная, подсознательная, благотворная работа во мне началась. Мне так хотелось ещё раз, когда снова буду здоров, встретиться с цыганкой. И теперь её нет. Зачем? Для чего? - думал я о смерти Земфиры. Кому надо было отобрать у меня надежду? Разве что сам Дьявол вмешался в мою судьбу. Карма Земфиры побывала в его руках. Она хотела помочь мне, и он расправился с ней. Ей нельзя было оказывать помощь погибающему человеку, так, наверно, было сказано в подчищенной книге её судьбы. Бедная девочка! Но кто мог знать об этом, кто мог предупредить? 'Он всё видит, всё слышит, всё знает, и всё оставляет, как есть'. 'Отче наш, Иже еси на небесех!' Конечно, только Он. Царь царствующих!
   Мои собственные физические страдания, потеря Земфиры - всё навалилось на меня страшным грузом, из-под которого, я думал, не выберусь. Раздавленный им, превращусь ни во что и тоже по всем законам божьим и человеческим должен буду 'исчезнуть с поверхности земли'. Сейчас я скользил по наклонной плоскости, и никто и ничто меня не задерживало. Беспомощный, брошенный всеми и не имеющий сил что-нибудь исправить, я бродил по квартире. С большими трудностями, но я ещё ходил. Сердце свалилось в штопор и выбраться из него ему никак не удавалось Оно никогда раньше меня не подводило и сейчас старалось победить это длящееся без конца вращение. Иногда сердцу удавалось прервать падение, и были дни, когда мне казалось, что ко мне возвращается жизнь.
   Начиналась весна, на весну непохожая, с сугробами, морозами по утрам, неприветливая, с надоевшим серым небом и грязным снегом, который, казалось, будет лежать теперь вместо асфальта всегда.
   Я звонил Виктору, звонил Мищенко, у обоих просил машину. Но оба, как будто сговорившись, твердили, что машина занята. Я ждал звонка, ждал освободившейся машины, но меня никто не тревожил. Просьбу, наверно, нужно было повторять, и тогда я звонил снова. Противно было слушать, ерунду Мищенко о том, чтобы я сидел дома, занимался рекламой и маркетингом предприятия. Он уже забывался и командовал мною. У Виктора всё время что-нибудь ломалось в новой машине. Я съездил на работу несколько раз городским транспортом и больше ездить не смог. Сердце отвыкло от таких нагрузок и опять свалилось в 'штопор'.
   Я всё ходил и ходил по квартире, считая углы, на что-то ещё надеясь, и в невесёлых раздумьях, мне казалось, уловил смысл происходящего. Время убежало вперед, а мои часы остановились. Я жил вчерашним днём и не хотел замечать изменений, которые произошли, о чём в своё время предупреждал меня Овчинников. Мищенко, имеющий от природы диктаторские замашки, пообтеревшись и поднаторев в деле, которым занимался, почувствовав вкус власти, практически стал хозяином предприятия. Уступать власть кому бы то ни было другому, уже не хотел. Он давно потерял меня из виду, как аутсайдера в марафонской гонке, где был лидером. И вдруг вернуть мне власть? Этого допустить он не мог, да и просто не верил, что теперь, больной, я снова смогу рулить. Они с Виктором, который думал так же, просто списали меня и хотели бы забыть, как не нужное больше никому прошлое.
   Меня охватило отчаяние, и первый раз мне было не справиться с ним. Я напился. Потом было серое хмурое утро, стать днём, оно никак не хотело. Мне надоело ждать, когда придёт день. Я был растерзан бессонницей, аритмией, депрессией и похмельем. Я спустился вниз в парфюмерный магазин. Теперь здесь вместе, рядом с парфюмерией, лежали 'сникерсы', 'марсы' и прочая дрянь, какие-то шмотки, и здесь же стояли заморские вина. Как всегда, на русском языке подходящего слова не нашлось, и это злокачественное новообразование с неликвидами со всех помоек мира везде стали называть 'шопами'.
   Когда Мищенко посещал меня в последний раз в больнице, он выдал мне зарплату бумажками сторублёвого достоинства. Их количество он определил сам. Ведомостей на выдачу зарплаты тогда почти никто не составлял. Спасаясь от налогового грабежа, все доходы предприниматели переводили в 'чёрный нал'. Прибыль вообще не показывали. Он отслюнявил мне 2,5 миллиона рублей и сказал: 'Сейчас больше не могу. Потом дам ещё'. В его поведении чувствовался хозяин. Платил на глазок. Не по заслугам и не по должности, а столько, сколько считал нужным. 2,5 миллиона рублей тогда были уже небольшими деньгами. На них даже одеться прилично было нельзя. Поэтому я, как мне показалось, надолго затарился коньяком и французским шампанским. Наклейки на бутылке и настоящая пробка должны были убедить в подлинности пойла, и, чтобы забыть обо всём, ушёл в глухое подполье.
   Я допился до галлюцинаций. Мне казалось, что я в квартире не один, кто-то ещё находился у меня. Какие-то люди пьют со мной, они приходят и уходят. Может быть, всё так и было: это в разрывы пьяных туч прорывалось сознание? Меня мучила похмельная жажда, и сон на тему стихотворения Всеволода Рождественского повторялся каждую ночь: 'На палубе разбойничьего брига лежал я, истомленный лихорадкой, и пить просил. А белокурый юнга, швырнув недопитой бутылкой в чайку, легко переступил через меня'.
   Я только пил и ничего не ел. Окна были плотно зашторены, и я скоро перепутал день с ночью. Как-то я вышел купить, что-нибудь поесть. Пошёл опять в 'шоп'. Он был закрыт. И вообще на улице было тихо и никого не было. Светила полная луна. Была глубокая ночь. Уже появились магазины, которые торговали ночью. Я остановил машину и попросил отвезти меня в такой магазин. Взял целую упаковку консервов со шпротами, хлеб и вернулся домой. И продолжал пить. Так продолжалось долго, весь март, и только в первых числах апреля, серым вечером, со скандалом (я не хотел его пускать) впустил в дом Николая, двоюродного брата. Он по просьбе Ищенко, который приезжал ко мне и привёз ещё денег, примчался меня спасать. Еле уговорил меня выйти на улицу. Мы прошли метров сто, я забастовал, отказался идти дальше, и мы вернулись домой. Мы стали с ним пить, поссорились, и он ушёл. Операция по моему спасению на этот раз провалилась. Больше я к себе никого не пускал. Я опять пил, и, казалось, корабль моей жизни, наконец, заполнился мочой, шампанским, коньяком до отказа и быстро тонет. Я не прилагал никаких усилий, чтобы остановить погружение, мне нравилось тонуть, наблюдать, как приближается тот миг, когда мой корабль перевернется и я пойду ко дну.
   Я спал и вдруг почувствовал боль: кто-то выкручивал мне руку, сильно растирал уши. Я открыл глаза. Надо мной стоял водитель Мищенко. Ничего, не понимая, всё ещё пьяный, я спросил его: 'Как ты ко мне попал?' Лёша сказал, что пустили соседи. Я совсем забыл, что когда-то давал на хранение соседке свои запасные ключи.
   - Я уговорил их, объяснил, что вам плохо, что скорая помощь вас не берёт, потому что вы пьяный, что я ваш шофёр и сам отвезу вас в больницу. Поедем? - спросил он меня. Я отказался. Сел за стол и стал пить шампанское. Леша сидел и наблюдал за мной. Это был молодой, симпатичный, здоровый парень. Он хорошо относился ко мне. Я когда-то взял его на работу, доверил водить новый микроавтобус 'Тойота', который купил в Финляндии. К сожалению, к машине он относился по-варварски, эксплуатировал её и днём и ночью. И машина быстро превращалась в говно. Мищенко почему-то не мешал ему распоряжаться машиной как собственной, не требовал, чтобы машина после рабочего дня была на приколе, находилась на стоянке.
   Я выпил одну бутылку шампанского и полез за второй. Лёша остановил меня, сказал: 'Хватит, одевайтесь'. Я сидел и, ничего не понимая, смотрел на него. Он принёс мою дублёнку, надел её на меня, поднял меня как пёрышко со стула и понёс из квартиры вон. На работе Мищенко сказал Леше, чтобы он отвёз меня в клинику к Виктору, не зная о том, что клиники больше нет. Я, распластавшись, лежал в луже растаявшего снега у её закрытых дверей, а Лёша не знал, что делать со мною дальше.
   Таким меня увидела Светлана Николаевна, заведующая отделением клиники ИЭМ, где я недавно лежал. Я знал, что она хороший человек, прекрасный врач и что клиникой практически командует она. У заведующей клиникой ещё одно отделение находилось в другом месте, и большую часть своего рабочего времени она проводила там. Светлана Николаевна, наверно, поняла, что я тону не в грязной луже, она увидела главное: я погибаю. Она могла бы пройти мимо или оказать помощь и отправить меня в сумасшедший дом. Это было бы тоже гуманно, и она выполнила бы долг врача. Тем более, мне было всё равно, я не чувствовал ничего. И совесть её была бы чиста. Она была необыкновенным человеком. Достаточно долго работая врачом, она не забыла о милосердии, не очерствела, сохранила в себе способность сочувствовать, для неё было неприемлемо понятие 'чужая боль', потому что, как настоящий врач, своё призвание она видела в том, чтобы боли вообще не было.
   Как опытный психолог, она почувствовала причину моего состояния, кризис, который я переживаю. Крутой перелом в образе жизни, с которым я не справился, привёл меня к мысли о смерти, к решению не сопротивляться болезни, ускорить исход, и самым доступным способом достичь поставленной цели стало моё пьянство.
   Она взяла меня к себе, я снова оказался в одноместной палате, и, как Овчинникову, теперь мне тоже делали гемодиализ, выводили дрянь, которой я пропитался. Светлана Николаевна приходила, смотрела на меня, ничего не говорила. Я протягивал к ней руки, хотел что-то объяснить, она говорила: 'Давай попозже, ты ещё очень слаб'. Поворачивалась и уходила.
   Моё горе было так огромно, жизнь раскололась пополам. Нет, образовалась пропасть между прошлой жизнью, которой больше нет, и настоящей, которая только начиналась. Это мучило меня, я по-прежнему не знал, как буду жить дальше. По ночам я плакал. Капельница стояла у меня и ночью. Иногда ко мне заходила медсестра, она давно работала на отделении, у неё были золотые руки и доброе сердце. Поправляла капельницу, смотрела на меня, видела, что я не сплю, плачу, знала, что у меня болит душа. Она гладила то место, где у меня было сердце, и спрашивала:
   - Болит?
   - Да, - отвечал я ей.
   - Потерпи немного. Весна идёт. Ты должен поправиться, - говорила она. И, посидев со мной, уходила.
   На сей раз, я пролежал в клинике недолго. Как только мне перестали ставить капельницы и, наконец, стало лучше, Светлана Николаевна сказала, что выписывает меня домой. Перед этим она пригласила ко мне психотерапевта. Это был совершенно пустой разговор, я сказал доктору, который занимался душой, что всю жизнь пил, и пьянство в плане поддержки моего психического здоровья было для меня психотропным средством, которое позволяло чувствовать себя комфортно, создавало иллюзию благополучного существования, стимулировало мои способности, помогало карьерному росту. Оно было необходимой средой общения с большинством из тех, с кем сводила меня судьба, наконец, виртуальной реальностью, которая заменила мне скучный, убогий, насквозь фальшивый мир, в котором я вынужден был существовать.
   - Родину не выбирают, - сказал я ей. - Я родился и живу, другого не дано, в варварской, дикой стране с забитым, запуганным до смерти народом, где спасение, исторически уж так сложилось, видят в Боге и водке. Вся страна пьёт, это не просто национальная традиция, это образ жизни целого народа. А, как известно из курса диалектического материализма, бытие определяет сознание. Я не мог жить по-другому. Я стал как все. Это способ добровольного коллективного сумасшествия людей, существования страны, населенной этносом, который постоянно, на протяжении всей его истории, подвергался кровавой прополке, когда была уничтожена его лучшая часть, он почти полностью лишился пассионарности. Осталось то, что осталось: лишенный способности коллективно мыслить народ, не способный объединиться в гражданское общество, чтобы противостоять и давать отпор вождям, появляющимся как пузыри из пены в грязной воде, поднимающимся на вершины власти, узурпирующим её и ещё больше тормозящим развитие страны. Моё мироощущение зависит от того, пил я сегодня или нет. Это вредная привычка, но что я могу с собой поделать. Теперь я болен и больше пить не могу, и, как для ребёнка, потерявшего любимую игрушку, это стало для меня настоящей трагедией, и что делать мне дальше, я не знаю.
   Психотерапевт, женщина в возрасте, выслушала мой монолог, как мне показалось, внимательно. Что-то отметила у себя в тетрадке, сказала, что мне нужно лечиться в другом месте, но не уточнила в каком и ушла. Пришла Светлана Николаевна, сказала, что я свободен и могу идти домой.
   - Ты зря так вёл себя с психотерапевтом, во-первых, это просто невежливо, во- вторых, не надо считать остальных глупее себя. Психотерапевт, опытный врач и видит тебя насквозь: своё отчаяние ты прикрыл глупым эпатажем. Я же не затем пригласила её к тебе, чтобы она выслушивала твои бредни. Мне важна была её оценка твоего психологического состояния, хотелось, чтобы у вас состоялся доверительный разговор, но ты не смог вылезти из своей скорлупы одиночества, куда ты забился и где, как мазохист, лелеешь своё несчастье. Уже привык к нему и не хочешь о нём говорить, не можешь раскрыться, рассказать доктору правду, что ты чувствуешь и что тебя мучает. Доверился бы ей, поделился своими переживаниями, облегчил себя, возможно, вместе вы выработали бы алгоритм твоего поведения в изменившейся для тебя коренным образом жизненной ситуации. Учти, самое страшное - всё носить в себе, всё переживать одному. Это смертельно опасно. К сожалению, мы сошлись с доктором на том, что твоё психическое состояние по-прежнему внушает опасение. Ты можешь опять сорваться, и неизвестно, чем это закончится в следующий раз. Ты должен знать об этом. И ещё. Ты здорово завышаешь тяжесть своей болезни, внушил себе это и боишься своей выдумки, всё время ждёшь смерти. И совсем зря. Ты её не дождёшься. У тебя это превратилось в навязчивое состояние, болезненный синдром. Как тебе объяснить, заставить тебя поверить, что всё, что с тобой произошло, не так страшно, я не знаю. Хочешь, я тебе покажу больных из другого отделения клиники института? Там больные намного тяжелее тех, кого мы лечим здесь. И всё равно их не считают безнадёжными больными. Их тоже лечат и тоже надеются на выздоровление, но самое главное - это то, что у них совсем нет уныния, есть желание бороться за жизнь и победить болезнь. Как ни странно, поучительный парадокс: жизненный оптимизм тем больше, чем тяжелее заболевание. И наоборот. Им 'прописан' психотерапевт, но часто он им не нужен. Так крепка их воля к жизни. А ты со своими болячками думаешь - всё. Опустил руки. Хочешь плыть по течению и быть здоровым? Нет, мой дорогой, так не бывает. Жизнь прекрасна, её иногда достаточно видеть глазами, радоваться изменениям, которые происходят вокруг, наблюдать, слышать, узнавать новое, чувствовать, как работает мозг.
   - Голова профессора Доуэля - сострил я.
   - Пускай так, но не сдаваться, ни на секунду не терять самообладания, не допускать уныния, всё время помнить, что жизнь - это сокровище. Каждый час, каждый день, отвоеванный у Вечности ...
   Я прервал доктора: - 'Ты Времени заложник, у Вечности в плену'.
   - Перестань, не ёрничай. Да, все мы смертны. Это знает ребёнок. Я тебе говорю о биологической жизни, её уникальности и необходимости бороться до конца, не сдаваться. Начинать жить заново, как эти люди, иногда с движения пальца на руке. Пойми, воля, упорство, упрямство, наконец, достойны уважения, как и эти люди. А твоя ипохондрия? Тебе лечиться надо, тебе ещё никто не говорил? Только не у нас. Сердце у тебя в порядке, а голова не на месте. Возьми себя в руки, я хочу в это верить, надеюсь на это, тогда ты сможешь найти себя. И лечи голову. Ты позвони через несколько дней я, может быть, договорюсь в институте Бехтерева, там есть психосоматическое отделение для таких больных, как ты, когда основное заболевание осложнено расстройствами, скажем так, на нервной почве. Может быть, тебе там помогут.
   Увидев мою реакцию на её последние слова, она сказала: - Это не сумасшедший дом. Это стационар и поликлиника. Вход и выход свободный. Попасть туда очень трудно. Группы небольшие, занимаются с ними подолгу.
   - Светлана Николаевна! - единственное, что я смог произнести, застрявший ком в горле помешал сказать всё остальное. Она поднялась и сказала:
   - Не надо слов. Я тебя прекрасно понимаю. Будь здоров. И не забывай, приходи хотя бы изредка провериться. Может быть, что-то надо будет тебе скорректировать в назначениях. И не забудь, позвони мне.
   Я потом не раз был в 3-ей городской больнице. В основном меня привозила скорая помощь в реанимацию или инфарктное отделение. Но Светланы Николаевны я больше не встречал. Что-то мешало мне увидеть её, какой-то внутренний стыд. Я не оправдал её надежд. Несмотря на мои старания следовать её совету и не опускать руки, я изо всех сил боролся с проклятой болезнью, но победа постоянно оставалась за ней. Лучше мне не становилось.
   Единственное, что я не забыл сделать - это позвонить ей и узнать, что с институтом. Она сказала, что сейчас есть проблемы с госпитализацией и чтобы я звонил и напоминал бы ей о себе. В институте им. Бехтерева я побывал года через два после нашего разговора со Светланой Николаевной, но по другой рекомендации, и это помогло мне, в какой-то мере, в освобождении, когда я стал врать заведующему отделением в сумасшедшем доме, что знаком с известными авторитетными учёными из этого института. Оказывается, он был их учеником и преклонялся перед ними.
   Конечно, всё было не так. Я даже не встречался с этими учёными, только слышал о них. Лежал в институте всего две недели, пока заведующая отделением не поняла, что диагноз 'отставленный абстинентный синдром' не имеет ко мне никакого отношения. Кроме того, она боялась диагноза, поставленного мне кардиологами: покойники ей были не нужны. И меня срочно выписали.
   - А с головой, - сказала она мне на прощание, - у тебя всё в порядке. Обычная ипохондрия, с нею справятся в поликлинике.
   Ходить я теперь почти не мог. От клиники до дома было совсем близко. Раньше это был мой прогулочный маршрут. Частник за 20 тысяч рублей довёз меня до дома. В пустой заброшенной квартире был всё тот же беспорядок и следы пьянки, прибрать в квартире было некому. 'От чего ушёл - к тому пришёл', - подумал я. Собрался с силами и выкинул всё лишнее в мусоропровод. Мне показалось: с чистоты начинать новую жизнь будет легче.
   Пошли дни нового 'летоисчисления'. Я стал ездить на работу. Мищенко неохотно давал машину. Я пытался вникнуть в дела, но это мне плохо удавалось. Лишние люди, которых набрал Мищенко, сидели и ничего не делали. В торговом зале царило уныние. Торговля в розницу еле теплилась, оптовых покупателей почти не было. Бухгалтерия состояла из четырёх человек. Спрашивается, зачем? Ссориться не было сил. Я садился в машину и уезжал к Виктору смотреть, чем занимается он. И здесь было то же самое: товара не было, торговать было нечем. Он ссылался на отсутствие оборотных средств и машины. Мищенко возить товар на 'Тойоте' ему не давал. Договориться они не могли, так как оба не переваривали друг друга. Новая машина уже требовала ремонта. Ни тот ни другой делать его не хотели. Я отобрал машину у Мищенко и на свои деньги отремонтировал её. Деньги за ремонт они мне так и не отдали. Машина из ремонта вышла как новенькая, желтая, как одуванчик. Был уже май, и весь город превратился в огромную лужайку, заполненную солнечными весенними цветами. Я взял нового шофёра и отдал машину Виктору, чтобы тот возил на ней товар и когда надо давал машину Мищенко.
   Видимо, правду говорят люди - судьбу не перешибешь. Неожиданно грянул гром, но не тот, о котором все, кто когда-нибудь учился в школе, знают от Ф.М.Тютчева: 'Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром...'. Совсем другой. Этот же, тютчевский, подвиг меня в школьные годы написать собственное стихотворение, которое тоже начиналось со слова 'люблю': 'Люблю я гречневую кашу, люблю поесть, люблю компот, посудомойку нашу Машу, красивый быстрый теплоход'. Рифма подвела меня, а настроение и ощущение радости неважно от чего, грозы или компота, безусловно, присутствуют и у меня, и у классика.
   Сразу два удара обрушились на меня и изменили все планы. Скорая помощь увезла меня в 3-ю городскую больницу, прямо в реанимацию, которая всё чаще становилась для меня прибежищем в мои 'критические дни', и когда я уже лежал в палате, приехал Виктор и сказал, что новый шофёр в хлам разбил 'Тойоту'. Без машины я к работе больше не возвращался. Да и моё физическое состояние было таково, что было уже не до работы. За лето я побывал в институте кардиологии и ещё в двух больницах.
   Несмотря на очевидное, я продолжал верить в невероятное и тщетно искал панацею от своего недуга. Больше всего надеялся на институт кардиологии. И сразу после 3-ей городской больницы лёг в него. Но это, наверно, был уже не тот институт, каким был раньше, даже подход к лечению моей болезни, лекарства, которые мне назначали, не дали ничего нового - всё, как в обычной больнице. Врачи тоже, чувствовалось, работают недавно, это были самые обычные лекари, заменившие опытных специалистов-кардиологов. Где была элита, которой славился институт? Мне не повезло: как и везде, она ушла и теперь консультировала, оперировала в разных местах, в лечебных учреждениях города, там, где им хорошо платили. И все равно я несколько раз ложился в институт, надеясь на что-то, и уходил ни с чем. Действовал какой-то гипноз. Казалось, все-таки наука. Теперь я понимаю, какую глупость я совершил. Достаточно было лечь один раз, чтобы понять, что мне здесь не помогут. Я только терял драгоценное время, которого, как потом, оказалось, было у меня совсем немного. В дальнейшем походы по больницам иногда вынужденные, когда меня туда отвозила скорая помощь или когда я ложился по собственной воле, растранжирили остатки времени и вовсе. Болезнь перешла в свою необратимую стадию. И бороться стало практически не за что. Разве что за жизнь?
   Под занавес, уже почти осенью, я лежал в Покровской больнице. Мне все рекомендовали её. Там лечилась сама Анна Ахматова, говорили мне. Господи! Когда это было! И всё же я лёг. Там пользовались ещё ламповым одноканальным кардиографом, единственным на всё отделение. Наверно, ещё этим кардиографом снимали кардиограммы у великой поэтессы. Здесь мне сказали, что ударят сильным разрядом тока, стали кормить хинидином и кордароном, готовить сердце к этой процедуре. У меня вздулась печень, всё вокруг стало зеленого цвета. Так было со мной в детстве, когда меня и других детей в садике кормили таблетками от глистов. Заведующая отделением, непонятно из-за чего, ощущала по отношению ко мне почти нескрываемую неприязнь, тем не менее, она никак не сказывалась на моём лечении. Дефибрилляцию заведующая отделением мне отменила, решив, что эта небезопасная процедура ничего не даст. Классный доктор и прекрасный кардиолог, она хорошо знала своё дело. Её знали в городе, она работала в больнице очень давно, наверно, как и единственный ламповый кардиограф, и лечила Ахматову. Мне же говорила, что я придуриваюсь, что я, наверно, импотент, и все проблемы с сердцем у меня от этого. Я думаю, что она шутила, пыталась таким образом поднять моё настроение, но мне было неприятно. В общем, мы не дружили с ней, что не помешало мне быть в хороших отношениях со своим лечащим врачом, Еленой Михайловной, которая была её подругой. Елена Михайловна отправила меня на реабилитацию в Репино, в кардиологический санаторий. И там мне стало значительно лучше.
   Была чудесная осень, рядом, как когда-то, в моей прошлой жизни, шумел залив, в номере я был один, мне было так хорошо, как уже давно не было. Я ходил по берегу залива. Уходил далеко от санатория, как правило, в сторону, противоположную той, где стояла гостиница 'Репинская' и когда-то была 'шайба'. Мне не хотелось грустить, вспоминать прошлое, мне хотелось думать о будущем, мне казалось, что я поправляюсь.
   Опять я был полон планов, хотелось думать, что всё позади, и когда вернулся в город, позвонил Елене Михайловне. Сказал ей, что, благодаря её заботам, почти здоров. Она с определенной долей скепсиса отнеслась к моим оптимистическим выводам, но была довольна, что у меня хорошее, радостное настроение и я готов к новому покорению не взятых вершин, предупредила только, чтобы был осторожен с нагрузками и больше отдыхал. Рабочий зуд охватил меня. Но звонить на работу и сообщать, что вновь в строю не стал. И правильно сделал. Правда, я перед своим отъездом из санатория звонил Мищенко и давал ему указание по поводу нашего уже традиционного участия в специализированной выставке 'Ленэкспо'. В этом году она называлась 'Охрана- 95'. Сказал, что чувствую себя хорошо и, вернувшись, займусь выставочными делами, Он промолчал, считая мои благие намерения очередной фантазией. В городе я чувствовал себя хорошо ещё несколько дней, перестал прислушиваться к себе, стал забывать о болезни.
   Я стал готовиться к активной работе с поставщиками, набрал газет с рекламой и сделал выборку крупных торговых баз, куда тоже хотел съездить. Важно было самим посмотреть, что собою на самом деле представляют рекламодатели, товар, который рекламируют, с производителями ходового товара попробовать договориться о дистрибьюции или, как минимум, стать дилерами.
   На Комендантском аэродрома бывшая овощная база была превращена во что-то напоминающее Бадаевские склады, и я решил начать с неё. Пришлось походить по территории и полазать по лестницам. Для меня это эта была непривычно большая нагрузка, и вечером я почувствовал себя плохо. Виктор отвёз меня домой, а утром я вызвал скорую помощь. Этим трудовым порывом и ограничился мой вклад в возрождение предприятия.
   Елена Михайловна посочувствовала мне и 'обрадовала', осторожно посоветовала поискать спокойную лучше всего какую-нибудь надомную работу. Всё, что было в моих планах, рассыпалось на глазах. Я опять остался не у дел. Опять заточение в четырех стенах. Опять собирались в комок злость и отчаяние, как на танк с голыми руками, хотелось броситься на того, кто это мне устроил, и я стучал кулаками в стену от бессилия, бил посуду. Подвернулась под руки солонка, и я запустил ею в своё отражение в оконном стекле. Она, пробив два стекла, рассыпавшиеся на осколки, улетела в окно. Кому это нужно? Кто это сделал? За что? Я кричал на весь дом. Я ненавидел себя, свою судьбу и весь мир. Я ненавидел того, кого называют Спасителем. Можно до дырки стучать лбом в пол, осатанело, кладя поклоны, звать, умолять, чтобы услышал, надеяться на его человеколюбие, на то, что вернет мне здравие и силы телесные. Потом я подумал: 'Я, наверно, сошёл с ума'. Кланяться, биться головой об пол, креститься... Кому? Картинке на стене? Надеяться на спасение, сотрясая воздух? Какая дурость! Превратиться в пращура, первобытного человека, тогда, может быть, стучать лбом о ноги какого-нибудь каменного истукана на острове Пасхи (его появление больше походит на божественный каприз) или о стену, как делают это евреи? Но что-то не похоже, чтобы они были счастливее других народов, скорее наоборот: шесть миллионов уничтоженных в газовых печах. Что это за 'благодать' такая? Или, может быть, это наказание за самозванца, который осмелился, разве что был не в себе, назвать себя Сыном Божьим. 'А был ли мальчик?' Или верить, не веря, как учит церковь? Но это то же самое, что держать под подушкой картинку с голой девкой и думать, что живёшь с бабой.
   Не постичь мне, грешнику, всей божественной глубины учения, которое создаётся уже несколько тысяч лет. Мне кажется, что Бог есть всего лишь фантазия, созданная воображением людей, испуганных мощью природы, всё время угрожающей стереть их с лица земли. За всей необузданной мощью космоса им виделся кто-то, управляющий всем этим природным хаосом. Им трудно было поверить, что нет 'единого Бога Отца, Вседержителя Творца небу и земли видимым же и невидимым', есть только космос, в котором Земля всего лишь малая песчинка в нём, живущая по его законам. И у всех живущих на земле людей появился свой рукотворный Бог. Фантазия пришлась людям по душе, она объясняла многое, письменности не было, и в пересказе её друг другу обрастала подробностями, на неё продолжали накручивать небылицы. Время шло, и скоро люди забыли о рукотворном создании истукана, которому стали поклоняться, и вокруг которого был создан культ. Небылицы они превратили в учение, центральным мифом которого стал сам Бог. Скоро у пропагандистов этого учения появился талантливый ученик, психически нездоровый человек, юродивый, безвестный, как сказали бы атеисты, тунеядец Христос. Он был не так прост, как о нём рассказывают церковные книги. Примазаться к Богу, объявить себя его Сыном - такая возможность открывала перед прохиндеем широкие возможности. Это вовремя поняли в Риме и дорога Сына Божьего к власти превратилась в Голгофу.
   Мне кажется, что когда Ф.М. Достоевский писал роман 'Идиот', историю своего героя, то некоторые черты в его внешности и характере он заимствовал у Иисуса: запутанное рождение, внешний вид: огромный лоб, узкое лицо, ясные, голубые, широко раскрытые, излучающие гипнотическое притяжение глаза припадочного, жидкая бородка, и сам князь Мышкин - фантазёр, сочинитель, больной человек, неспособный противостоять злу, превративший эту слабость в свою добродетель, (так учит Иисус, непротивление злу один из канонов Его учения), и так же, как Учитель, приобретает силу и оказывает влияние на людей во время припадков, когда открывается ему сокровенное и когда он становится провидцем. Сходство героя романа и Христа очевидно. Писателю нужен был портрет Идиота и он нашёл его классическое воплощение в образе Человекобога.
   Христос, видимо, обладал огромной силой убеждения, владел приёмами массового гипноза. Сила его воздействия на окружающих людей и, прежде всего, на его учеников, скорее всего, тоже больных людей, во время его трансов (припадков) усиливалась. Он талантливо обновил учение о Боге. Бог из силы устрашения в его толковании стал защитником обездоленных, 'униженных и оскорбленных'. Если раньше учение о Боге было кастовое недоступно для всех, то теперь Бог стал мировым судьёй, необходимым всем, а сам Иисус превратился в мессию, стал Спасителем: небожитель, пророк и судья, в общем, тот, кого мы называем Богом, без которого история человечества состояться просто бы не могла.
   Меня трясло, я не мог успокоиться. Проклятая боль не уходила. Опять 'скорую'? Как можно так жить? - хотелось спросить у Господа Бога. Но Он, если даже существовал, был глух и нем. И опять, опять я жаждал смерти, я ждал её. Мне казалось: если сейчас она возьмёт меня с собой, я ничего не почувствую. Я хотел избавления от страданий, избавиться от них сам я не мог, кроме экстремальных способов лишения себя жизни: вроде того, которым Лев Толстой лишил Анну Каренину жизни, или способов коими совершается большинство суицидов, других безболезненных, щадящих психику способов ухода из жизни я не знал. Эфтаназия уже существовала, но для простого смертного пока была недостижима. Поэтому я нёс свой крест мученика ещё какое-то время, прежде чем решился на суицид.
   Пока Мищенко и Виктор привозили мне деньги, правда, с каждым разом всё меньше, несмотря на инфляцию, я мог жить более или менее сносно, не отказывая себе ни в еде, ни в лекарствах. Кругом заговорили о платном лечении, но почти нигде особенно не зверствовали. Всё оставалось по-прежнему. Только платные больные платили за все медицинские услуги. Постаралась быть в этом деле впереди всех 2-ая горбольница. Администрация превратила её в палатку маркитанта и стала продавать всё - от презерватива до скальпеля и, конечно, себя. Продажная администрация, продажные врачи - всё это стало здесь нормой. Возможно, дурной пример заразителен. Всё здесь мне напоминало 122-ю медсанчасть. Только там я не видел хороших врачей. Здесь они были, но как раз те, кто не брал взяток, лечил простых людей, не разгонял их, как мух, потому что не способны платить, для кого клятва Гиппократа не осталась пустым звуком и была священна. Другие, в основном администрация, некоторые заведующие отделениями, врачи быстро перестроились, превратились в хищников, выслеживающих свои жертвы с кошельками потолще. И осуждать их тяжело. Запрограммированная в бюджете депутатами Госдумы нищета врачей доведёт до чего угодно.
   Любопытно было посидеть, например, на урологическом отделении. Там врачи даже не скрывали, что ловят 'приличных', способных платить больных. Входящего больного здесь встречали, как говорит пословица, 'по одёжке', а провожали, опустошив кошелек. Меня там поставили на очередь. Это было пять лет назад, так до сих пор и стою. Очередь умелыми действиями заведующих некоторыми отделениями, например, кардиологическим, урологическим (палаты стоят пустые я сам это видел), искусственно поддерживается. Госпитализация в эту больницу 'своего' человека без очереди, взятка; отдельная платная палата, взятка; дефицитные лекарства, опять взятка; ну и, конечно, благодарность, желательно в (у.е.) за часто бесполезное лечение,
   Опять Коля Андреев позвонил кому-то во 2-ую горбольницу, и меня положили туда, так как мне срочно нужна была госпитализация. Заведующий отделением, ничуть не стесняясь, получил от меня взятку, и я стал больным кардиологического отделения этой больницы. Во всех действиях самого заведующего и лечащего врача ощущалась беспомощность. Лечащий врач, милая молодая женщина, плохо была знакома с моей проблемой, плавал в ней и сам заведующий отделением. Наученный горьким опытом, я не стал терять времени и покинул больницу, расплатившись с заведующим за бесполезное лечение рублями, а не в (у.е.). Наверно он расстроился. Молодой врач, что лечила меня, давала клятву Гиппократа совсем недавно, поэтому не перестроилась, ей не позволяла совесть, (какое экзотическое слово!) брать 'благодарность' за свою работу у больных людей, конечно, коллеги считали её 'белой вороной', потому что она рассчитывала только на свою зарплату.
   Наступила зима, приближался ещё один Новый год. Я практически не покидал больничной койки, не вылезал из больницы, менялись только названия лечебных учреждений. Открывать шампанское под бой курантов в этот раз я собирался в Покровской больнице. С сердечным ритмом становилось всё хуже, он восстанавливался всё реже и держался недолго. Меня успокаивали тем, что ничего нельзя сделать, и, как ни парадоксально, говорили мне, я почувствую себя лучше, если синусовый ритм не будет восстанавливаться вовсе. Я понимал одно: это эндшпиль, после чего сердце пойдёт в разнос, быстро снижая свою мощность. Низкая его работоспособность приведёт к другим осложнениям, и мне станет совсем хреново, хотя, казалось мне, дальше и так уже некуда. Святая наивность! Всё было ещё впереди.
   Я был дома, и мне было плохо. Зазвонил телефон. Вроде междугородний, подумал я и снял трубку. Как будто где-то совсем рядом со мной, заговорила Ольга. Не узнать её голос просто невозможно. Раздался металлический смех.
   - Привет! - продолжая смеяться, сказала она. - Ты ещё жив?! Мне сказали, что помираешь. Собиралась позвонить, но всё было никак. Наконец, собралась, звонила по твоему номеру наобум, кто откликнется, если умер, хотела спросить: может быть, знает, где могилка твоя? - вновь засмеялась она своим металлическим громыхающим смехом: - Вот нечаянная радость, удивил. Жив, значит, курилка? Я рада слышать твой бодрый голос. Ну, рассказывай, что у тебя?
   - Так уж и бодрый. Прикидываюсь. Впору кричать. Караул!
   Мы не виделись с Ольгой уже несколько лет. Когда власть поменялась, она стала часто приезжать в Россию. Занялась бизнесом. Кругом были 'лохи'. Своих 'лохотронщиков' было ещё немного, и она снимала пенки от деятельности дурной власти, скорее, не делающей ничего, нежели делающей что-то, чтобы помешать экспансии жуликов и всякой 'саранчи' из-за рубежа, от чьих набегов страдали наивные отечественные коммерсанты и просто граждане, которых объегоривали тёртые иностранцы, сбывая в страну неликвиды.
   Ольга стала торговать подержанными машинами, и даже сама перегоняла их в Россию, пока это стало небезопасно. Я помог ей по дружбе. На время пристроил у себя в конторе на Невском. Разрешил в рекламе использовать номер своего рабочего телефона. Овчинников свёл её с администратором Невзорова, и в его программе '600 секунд' несколько раз давали рекламу её фирмы. Она набрала заказов на несколько лет вперед. Мой рабочий телефон был всё время занят её переговорами с потенциальными заказчиками. пошутила. Невзорову она пообещала новую машину бесплатно. И сработала она, как всегда, в своём амплуа. Овчинников чуть не убил меня, когда Невзоров стал 'доставать' его с обещанной машиной. Ольга исчезла и не появлялась несколько лет. Её фирма скоро лопнула, поскольку на этот бизнес накинулась свора 'новых русских', и от конкуренции стало тесно. Потом ввели новые таможенные правила, и сам бизнес стал более цивилизованным. Одиночек, занимающихся перегоном машин, не стало.
   Я слышал, что теперь Ольга занимается антиквариатом и тащит из России в контейнерах старинную мебель в разобранном виде. Саша Макеев, с которым она когда-то трахалась, неплохо играл в теннис. Когда спорт перестал кормить его, он стал краснодеревщиком и теперь реставрировал антиквариат. Ольга пригласила его к себе в Голландию, и он жил в Леердаме, у неё в доме, почти целый год. Собирал и реставрировал антикварную рухлядь, которую она вывезла их России. Они вроде неплохо заработали на этом.
   И вот этот звонок. Это был тот единственный случай, который мог изменить мою жизнь. Я сказал Ольге, что не вылезаю из больницы, но улучшения нет. В России я обречен, так как медицина, как и всё здесь, лежит в нокауте. Ещё не поздно, пока болезнь обратима и меня могут вылечить, но только не здесь. В Голландии моё заболевание в той стадии, в которой оно у меня сейчас, вылечить не проблема. Ещё не поздно, повторил я ей.
   - Помоги мне, - попросил я Ольгу. - Ты живёшь в Голландии не первый год и, наверно, знаешь, как можно помочь таким, как я. Мне совсем не нравится твоё желание навестить мою могилку, но, если всё останется как есть, я думаю, очень скоро твоё желание сбудется.
   В первый раз я услышал, как кто-то пожалел меня. Она заплакала.
   - Не говори глупости, - сказала она. - Я просто Я не знала, что у тебя всё так серьёзно. Я постараюсь помочь тебе, но мне нужно время, я не знакома с этой проблемой, не знаю, что можно сделать. Я узнаю и сразу же тебе позвоню.
   Мы поговорили о чём-то ещё, и она повесила трубку. Она позвонила мне через несколько дней.
   - Наверно, я смогу помочь тебе, - сказала она: - У нас в городе сильная русская община, я говорила там о твоей проблеме, и мне обещали помощь через Красный Крест. И не раскисай, держись, - сказала она мне на прощание. - Летом я приеду, дождись меня, не смей умирать. Я тебе помогу.
   У меня появилась надежда, и я жил с ней до лета.
   В июле Ольга приехала на машине, которую хотела здесь продать. Она вывозила меня несколько раз за город. Мы прокатились по местам такой, казалось, недалекой молодости. Съездили в Курорт, где когда-то развлекались. На тех же спортплощадках играли знакомые лица, с кем когда-то мы здесь часто встречались. Всё это были мои сверстники: многие отрастили приличное брюхо, поседели, полысели, все постарели, но были ещё полны сил. На скамейках запасных и одновременно зрителей сидели их раздобревшие жены и взрослые дети, готовые встать на площадке вместо отцов.
   - И ты мог быть таким, - пожалела меня Ольга: - Что ж ты так загнал себя?
   Мы хотели дойти с ней до залива, но на середине пути я остановился и сказал, что дальше не пойду: силы были на исходе. До залива было всего метров двести. Мы посидели на теплом песке, и пошли назад. Ольга расстроилась, я это видел.
   - Собери все необходимые документы, врачи тебе подскажут какие. Ты скажи для чего и переведи на английский язык. Отдай мне. И жди. Я всё же надеюсь, что тебе помогу, - уже не так уверенно сказала она.
   - Что, есть проблемы?
   - К сожалению, есть. Сын едет на соревнования по теннису в Новую Зеландию, потом в Австралию и Америку. Там будет юношеский чемпионат мира. Он сейчас в Голландии первая ракетка по теннису среди юношей. Я поеду с ним, Петер не может - работа.
   - А кто будет заниматься моим делом?
   - Пока не знаю.
   - Я тебе, перед тем как с сыном уеду, позвоню и подробно расскажу, что и как. Всё должно получиться. Не вешай носа, - увидев, что я расстроился, сказала она.
   Скоро Ольга уехала домой, в Леердам, в Голландию. Я тщетно ждал от неё звонка или письма хотя бы из нескольких строк. Прошло лето, осень пролетела, и наступила зима. В декабре я заболел, простудился, несколько дней температурил, и грипп сотрясал меня кашлем. Кашель был мучительный, приходилось напрягаться, и начинало болеть сердце. Грипп дал осложнение - болели слюнные железы, я не мог есть, больно было открывать рот. Я даже подумал, что заболел свинкой. Но где я мог её подхватить, если не выходил из дома? Участковый врач тоже решительно отвергла моё предположение.
   Чем бы это ни было, но перенесенные инфекции не прошли даром. Синусовый ритм больше не восстанавливался, и пароксизмы мерцания больше не терзали меня. Болезнь сердца перешла в необратимую стадию. Теперь и Ольга, даже если бы объявилась, помочь мне уже не могла. Но она исчезла, и, я думаю, теперь навсегда. Любой больной теряет чувство реальности и верит каждому, кто ему обещает помощь. У Ольги желание помочь мне не могло быть серьёзным. Слишком легкомысленны и поверхностны были её чувства. Она могла пожалеть кого-то, но это чувство было сиюминутным, таким, с которым гладят бездомную собаку, плачут над птичкой со сломанным крылом. Я знал за ней эту слабость, но вера в исцеление и зрячего делает слепым.
   Вечный спутник моей болезни инфляция крепчала. Виктор сказал, что разорился, и больше не приезжал, не привозил денег, свой долг мне 'простил', машину присвоил и был таков. Ищенко тоже постепенно перекрывал тоненький ручеёк подачек, которые мне присылал, регулярно уменьшая их. Болезнь и нищета, худшее вряд ли себе можно представить, теперь уже брали меня за горло. Как-то незаметно с моего стола исчезли мясо, масло, молоко, фрукты, белый хлеб. Лекарства теперь я тоже покупал выборочно, ориентируясь не на эффект, а на цену.
   Весной, в апреле, я в первый раз опробовал, что такое суицид. На перекладине (казалось, совсем недавно я подтягивался на ней) прикрепил веревку с петлей, поставил под ноги табурет, долго стоял на нём с петлей на шее, не решаясь оттолкнуть его от себя, вроде как примеривался. Потом сказал про себя: 'А пошли вы все на х..!', конкретно никого не имея в виду, и как будто нырнул в холодную воду, оттолкнулся от табурета. Больно полоснув по горлу, веревка оборвалась. Петля даже не затянулась. Я упал и коленями ударился о ступеньку лестницы и сильно до крови расшиб их. Я ничего не понял, кроме того, что остался жив. Верёвка не успела пережать мне горло, но все равно у меня было состояние какой-то оглушенности. Оно быстро прошло, однако второй попытки повеситься я решил не делать. 'Хорошего понемножку', - сказал я себе и пошёл в магазин напротив своего дома. Купил две бутылки водки, выпил их и заснул.
   Вешаться больше не хотелось. И жить тоже. Такая вот коллизия. Надо было искать способ как разрешить её. Суицидальная депрессия держала меня в своих тисках и не выпускала. Я перестал замечать, что делается вокруг. Ходил на автопилоте, ел на автопилоте. На столе валялись счета за телефон, за квартиру, я не собирался платить, я считал, что они приходят по ошибке, меня уже нет. Машинально попробовал считать - ничего не получалось.
   Я лежал и слушал музыку. Без конца крутил реквием Верди. Вспомнил, когда я услышал его первый раз. Ещё в старой коммунальной квартире. Над городом бушевала июльская гроза. Было темно, в разрывах чёрных туч открывалось голубое небо. Раскаты грома, всё кругом полосующие молнии - и звуки реквиема. Dies irae - эта часть казалась музыкальным переложением страшной грозы, бушующей за окном. Мне было тогда хорошо, я наслаждался редким сочетанием звуков музыки и природы. Теперь реквием Верди, его прекрасная музыка звучали у меня в доме совсем по другому поводу, как музыкальная форма специально придуманная для прощания с людьми покидающими этот мир навсегда, чтобы оказаться там, в Вечности откуда они когда-то в него ненадолго пришли выполнить своё предназначение.
   Пришло лето, я стал выходить из дома, садился в трамвай и доезжал до Сосновского парка. Здесь выходил и шёл через него, пока не упирался в проспект Тореза. Однажды так прогуливаясь, я вышел к нему и неожиданно для себя бросился под машину. Это был милицейский УАЗ, скорость у него после светофора была небольшая, и он успел затормозить. Милиционеры оказались из транспортной милиции. Они привезли меня на станцию метро 'Гражданский проспект', завели к себе в служебное помещение и отлупили, разбив мне палкой голову. Вывернули карманы, отобрали все деньги и вытолкали на улицу.
   Был август и опять приближалась осень. Мне казалось, что я её не переживу, случится что-нибудь ужасное, и я умру в жутких мучениях. Я принял решение не допустить этого. Мысль о суициде оформилась окончательно. В голове всё крутилось вокруг смерти. На этот раз ко дню 'Х' я стал готовиться заранее и обстоятельно. Прежде всего, я стал уничтожать документы, письма, фотографии, памятные вещи - всё, что могло напомнить обо мне. Сжёг тетради с дневниками, которым доверял подробности своей жизни. Они были достаточно интимными, в них я делился своими переживаниями, любовь проходила во всех тетрадях красной нитью. Продолжительные связи и мимолетные встречи всему нашлось место. Я рассказывал о людях, с которыми дружил, работал, и в общем, как положено для такого творчества, писал в дневниках о 'времени и о себе'. Сжег альбом фотографиями. Они копились всю жизнь и запечатлели меня в разные периоды моей жизни. Не стал оставлять ничего, сгорело всё, как жизнь: фотографии друзей, родных, любимых. Со мной происходило то же самое, как если бы я собирался куда-то в дальнюю дорогу. Только там, наоборот, стараются забрать с собой всё наиболее памятное и ценное. Я же уничтожал его. Взять с собой я не мог ничего. 'Всё остаётся людям', я же не хотел оставлять в чужих, равнодушных руках о себе ничего, даже памяти. Хотелось просто исчезнуть. Это стало потом надолго моей навязчивой идеей.
   Меня смущала неопределенность моего отношения к Богу. С церковью я давно определился и отлучил себя от неё сам. Я не верил, что 'голубые братья' избраны Господом Богом быть его посредниками, отстаивать на земле его интересы, быть 'политработниками', доносить его слово, агитировать за него. Вера этих 'политработников' была столь же крепка, как и тех, кого оставила без работы новая поганая власть. Те оборотни сразу запели осанну новой власти, неважно, что одна её половина состояла из дерьмократического сброда, а другая, - из разбойников с большой дороги. Эти же служили Господу, потому что больше было негде, и попали в самый раз: церковь опять оказалась у дел.
   Как бы там ни было, перед 'дальней дорогой' инстинктивно, на уровне подсознания, меня потянуло к церкви. Я хотел уйти в мир иной крещеным, хотя знал, что самоубийцы церковью, а значит, и Богом не приветствуются. Около дома я знал только одну церковь, в Шувалове, при погосте. Церковь стояла на горе, и маковка с золоченым крестом на ней живописно выглядывала из-за старых деревьев кладбища. На нём, по-моему, уже давно не хоронили. Был воскресный, солнечный день все отдыхали и народу в церкви было немного. Я быстро договорился со священником, и он в подвале церкви, в специальной комнате для крещения, выполнил обряд. Ему помогала какая-то старушка, которая тоже, видимо, служила в церкви. Заминка вышла с крёстными. Я был один, но священник каким-то образом решил эту проблему. Из церкви я вышел с золотым освященным крестиком на шее. Его скоро содрали с меня какие-то подонки, когда я сидел на лавочке в сквере. Их было трое, всем им было не больше восемнадцати лет.
   Моё желание умереть крещеным принесло мне какое-то морально удовлетворение и умиротворение. Я был тот же, но что-то во мне говорило, что так будет лучше. И какое-то время я ходил довольный тем, что освободился от чувства неполноценности. Теперь я стал как все. Всю жизнь я сопротивлялся этому, а теперь мне было всё равно.
   Мне оставалось выполнить свой последний долг: я хотел съездить на могилу к матери. Я побывал на кладбище. Могила заросла, рядом, наступая на неё, образовалась помойка. Никто не убирал её. Но что я мог сделать? Я был нищим. Когда были деньги, я не приезжал сюда. Сказать, что мне было стыдно, - ничего не сказать. Ругать меня было некому. Острой тоскливой болью, как в детстве, когда мать ненадолго покидала меня, пронзило сердце. 'Прости меня, мама', - попросил я у неё прощения. Услышала ли она тогда меня? Она была очень добрым и отзывчивым человеком. Конечно, она простила меня. Мама нигде не училась, но знала очень много: её школой стала тяжёлая жизнь, в которой были война и концлагерь. Она всё вынесла, не ожесточилась, сама нуждающаяся в помощи, оказывала её другим. Доброта и терпение её были воистину безграничны. Ей очень хотелось, чтобы я стал настоящим, чего-то стоящим человеком. Уже очень больная, она устроилась гардеробщицей в Капеллу, чтобы я мог ходить туда и слушать больших музыкантов, симфоническую музыку, орган, хоровое пение.
   Я очистил могилу от грязи, обрезал ветки деревьев, нависшие над ней. Впустил свет. У могилы даже в солнечный день было сумрачно. Стало видно небо, лучи солнца, просвечивая листву, осветили могилу. Это было всё, что я мог сделать для матери. Я оказался плохим сыном. Она была права, когда в такой же солнечный день плакала на могиле деда, похороненного на Волковском кладбище, говорила, что скоро умрет и все забудут её. 'И ты тоже, - с горечью, сквозь слёзы, сказала она мне: - И зарастёт моя могила травою. Я знаю, ходить ты ко мне не будешь, так хоть посади на могиле, прошу тебя, куст сирени, это несложно, я так люблю эти цветы'. И крупные капли слёз потекли у неё по бледным щекам. Острая жалость к ней охватила меня. Я прижался к моему самому любимому и дорогому человеку на земле, и мы заплакали оба. Теперь она стала утешать меня, говорила:
   - Ну что ты, глупый, я не собираюсь умирать. Подожди, не плачь, я хочу посмотреть, как ты окончишь школу, поступишь в институт. А может быть, станешь музыкантом. Я всю жизнь хотела учиться музыке, видишь, не получилось. Война, потом растила тебя, потом заболела. Вот и вся жизнь. Мне учиться было некогда. Так что теперь все мои надежды на тебя. Оправдай их. Постарайся не огорчать меня, сынок.
   С тяжёлым сердцем я уходил с могилы матери. Ландыши заполнили всю раковину могилы. Когда-то я посадил их, и они прижились. Я провёл рукой по листве. 'Мама, прости и прощай', - простился я с ней. Поклонился кресту, перекрестился и пошёл от могилы, думая, что больше её никогда не увижу.
   Кроме этой осмысленной поездки на кладбище, к матери, всё остальное я делал спонтанно, не сопротивляясь, подчиняясь желаниям, которые часто приходили ко мне внезапно. Так я крестился, так и сейчас, когда я ехал по местам, до боли знакомым с детства, мимо Волковского кладбища - там похоронен мой дед, мимо 'Литераторских мостков', где нашли вечный покой многие замечательные люди. Мы часто гуляли здесь, когда я учился в школе, она была совсем рядом. Вот проехали мимо неё, ко мне пришло непреодолимое желание побывать в местах, где прошла лучшая часть моей жизни. Моя молодость. Я даже не знал, хватит ли у меня сил доехать туда, но я уже ехал.
   Я вышел у Никольского собора, зашел в церковь. На первом этаже всего несколько человек молились разным иконам, было тихо, трещал воск горящих свечей. Я тоже поставил свечку у иконы святого, который будет просить Бога о моем здравии. На втором этаже шла служба, я постоял, послушал, как поёт хор. Ничто не дрогнуло в моей душе. Сама церковь мне была памятна тем, что здесь отпевали мать. Я хотел пройти в тот угол, на первом этаже, где стоял её гроб, но теперь там был придел, здесь оставляли поминальные свечи. Я тоже поставил свечу. И вышел из храма. В сквере перед церковью присел на лавочку. Я явно не рассчитал силы, устал, а до дома мне было далеко. Ехать в метро я боялся. Вспомнил о Людмиле, своей давней подруге. Она жила здесь, совсем недалеко. Мне казалось, она всегда рада мне. Последние годы мы почти не общались, муж её умер, она жила со взрослым сыном, и я решил, что отдохну у них.
   Я задержался в её доме на несколько дней. Мне было хорошо, она ухаживала за мной, с её сыном у нас были товарищеские отношения, и мы с ним даже напились. Тем не менее, моё психическое состояние по-прежнему оставляло желать лучшего. Депрессия затаилась, притихла, но уходить не собиралась. Последнее время я пристрастился к различным настойкам, транквилизаторам, успокаивающим меня, подавляющим мою депрессию. Я продолжал эту практику и у Людмилы. Всё, что приносило мне облегчение, принимал лошадиными дозами. Квартира у Людмилы находилась на 3-ем этаже старого дома, и один раз, приняв на ночь уже привычную дозу снотворного, я чуть не вышел из открытого окна, перепутав его с дверью. Ночью я проснулся, плохо соображая, где нахожусь, услышал за окном какие-то звуки. Мне показалось там парк, потому что я видел заглядывающие в окна листья клена. Шелест листвы, посеребренное луной темно-синее небо, какой-то неясный шепот, цоканье копыт, кто-то приехал. Спать не хотелось, и я решил выйти и поговорить с приехавшим незнакомцем. Я шастал по комнатам, пробираясь среди спящих к выходу. Это было окно. Мешало пианино, оно стояло почему-то не на месте, и всё было так, как будто в квартире переставили мебель. Людмила уложила меня в постель, я попросил её, чтобы она налила мне каких-нибудь, по-моему, валериановых капель.Шелест листвы за окном превратился в шум прибоя. Он убаюкивал меня. Светлело. Я знал: приближается ещё одно утро моей жизни. Мне, показалось, задул лёгкий бриз, и я снова заснул. Людмила испугалась моих ночных выступлений и отправила меня домой. Тем более у неё постоянно были гости, как правило, дети её институтских подруг. Они жили в других городах, а в Ленинграде учились все в разных институтах. Перед началом занятий приезжали пораньше, любили погостить у Людмилы. Её родители, когда были живы, и она сама были очень хлебосольны. В доме часто было весело и полно гостей. И тут я. Я мешал им, наводя на всех уныние. Они не понимали, что я здесь делаю. Потом Людмила скажет мне:
   - Когда я долго нахожусь с тобой, у меня начинает болеть голова и портится настроение. Ты источник нездоровой энергии.
   Поля, заряженные положительной энергией, заряженная вода, Кашпировский, Чумак, какое-то нашествие шарлатанов. Поэтому 'поля' были в моде, и очень важно знать, какой энергией ты заряжен. А тут какой-то трахнутый друг молодости. Людмила жалеет, терпит его. Но пора бы ему и честь знать. И я уехал к себе.
   Из того, что я наметил перед возвращением в 'никуда', я выполнил, кажется, всё. Что ещё могло задержать меня в этой жизни? Вокруг была пустота. Надо мной постоянно ходили тучи. Они угрожали смыть меня дождём или засыпать снегом. Я не мог, как поёт Аллегрова, 'тучи развести руками'. И так все силы и средства ушли на это. В поисках выхода я прошёл, казалось мне, свой путь по терниям, и бессмысленно было продолжать его, терпеть боль, впереди всё равно была только Голгофа. В отличие от Христа, я был волен смягчить себе наказание. Выбрать его сам. 'Скоро осень, за окнами август, от дождя потемнели кусты', - пелось в одной старой грустной песне. Осталось несколько дней до сентября. Откладывать казнь было больше нельзя, или надо было признаться себе, что и на этот раз я струсил и не могу привести собственный приговор в исполнение и в палачи не гожусь. Кто-то должен был стегнуть меня так, чтобы мне стало невыносимо больно, это должен был быть порыв отчаяния, это должен был быть 'момент истины', а я его не ощущал. И жить так дальше тоже было нельзя. Острого отравления жизнью у меня не было, она текла, как хроническая болезнь, и дожидаться её обострения не стоило.
   Провоцировало обострение болезни, кроме собственного физического состояния, всё вокруг, что находилось вне четырёх стен, в которых был заточен. Постоянно сжимался, как шагреневая кожа, круг моих возможностей человеческого существования. Меня выталкивала из жизни та реальность, с которой я сталкивался ежедневно, и которая ни на йоту не зависела от меня. Я входил в ту группу населения, которая не могла жить без государственной поддержки и поэтому была обречена. Проводимая государством политика по отношению к этой части населения была проста и до изумления цинична: целенаправленное уничтожение тех, кто не может содержать себя сам. Так сказать, проводимая находящимися у власти фашистами, выбраковка населения, чем-то напоминала санитарную вырубку леса. И методы, применяемые для этого, вполне цивилизованные: никаких газовых камер или массовых расстрелов стариков и больных, обвиненных в инакомыслии, хотя бы по поводу установленного прожиточного минимума и ориентированного на него размера пенсий. Всё вполне культурно. Замучить нищетой. Так чтобы смерть наступала от нехватки лекарств, от плохого питания. И виновных нет. И заботу с плеч долой. Вздохнуть с облегчением, пустить сэкономленные средства на фейерверки, в небо, бездарно растратить и себя не забыть.
   Это был миропорядок, его устанавливали люди - продукт своего времени. Ненависть к ним была бы пустой тратой сил. Это уже другой мир, другие люди, они пришли к власти, и устанавливают свои правила игры. Я мог только посетовать: - 'Наилучшее для тебя вполне недостижимо: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. А второе по достоинству для тебя - скоро умереть'. Так сказал Ф. Ницше. Не мы выбираем время своего прихода и ухода из жизни, хотя 'мы выбираем, нас выбирают'. Нет, в какой-то мере временем смерти мы можем иногда манипулировать. Обострение моей болезни от ненависти происходило, но умереть от неё я не мог, это был не тот случай. Я не собирался драться ни с кем на дуэли. И смерть хотел принять добровольно, как единственный исход неудавшейся жизни.
   Всё было готово, и я не стал дожидаться, когда и правда мне станет совсем невмоготу и будет не до смерти. Я буду сражаться с болью или другой напастью, и даже если сильно захочу умереть, я буду не в силах осуществить задуманное. 'Не дай этого, Бог', - сказал я себе и разложил на столе перед собой всё, что было у меня приготовлено, чтобы умереть. Я подошел к выполнению задуманного, если так можно сказать, романтически. Страшный миг своего исчезновения. Всё живое его отвергает и сопротивляется ему до последней секунды. Я же хотел превратить его в нечто приятное и если не желанное, то лёгкое по своему исполнению действие.
   Сейчас много говорят об эфтаназии, сладкой смерти. Оказывается, эта процедура дорога, и поэтому думские демагоги, ссылаясь на гуманизм, который в крови нашего народа (птичку жалко), не могут принять Закон, разрешающий 'сладкую смерть'. Тогда придётся её финансировать, а они не лыком шиты, подозревают, что будут стоять очереди желающих избавиться от счастья жить и умереть в нищете. А это опять из кормушки. Сколько же можно потакать слабостям избирателей? Теперь вот захотят умирать в неге. Нет, пусть подыхают сами: вешаются, стреляются, травятся, выбрасываются из окон, режут себе вены, в конце концов, 'голь на выдумки хитра', придумают что-нибудь дешевое, чтобы умереть в сладких грёзах. Есть же такое средство! К сожалению, как рекомендацию Минздрава нельзя оформить и довести до широких народных масс. Несерьёзно, подростки балуются, так прост этот способ: мешок полиэтиленовый на голову и клей 'Момент' (и название подходящее) в руку для полного счастья.
   Мне кажется, чтобы прекратить подобные разговоры среди думской сволочи, президент своим Указом должен обязать депутатов Думы (можно провести по этому вопросу в стране референдум) один раз в год играть в игру, напоминающую 'спортлото'. Закон об отзыве депутата в стране не действует, и подобное решение простимулирует настоящую творческую, законодательную инициативу, повысит работоспособность думских чиновников.
   Все депутаты в игре, и как принято в спорте, идут под номерами. Двести депутатов - двести номеров. Какой номер получил депутат, является государственной тайной. Президент в Указе определяет ежегодное количество 'выигрышных' номеров. Оно непостоянно и может меняться в зависимости от пользы, приносимой тем или другим составом депутатов. Один раз в конце года в Государственной думе проводится тираж лотереи под названием, скажем, 'Восемь из двухсот'. Соотношение, как я уже сказал, может быть, любое. 'Выигрышные' номера с фамилиями депутатов сообщаются специальному человеку, назовем его палачом, и он доводит механизм игры до конца. Нанятые палачом киллеры производят их отстрел. После тиража 'выигравшие' депутаты лишаются права неприкосновенности, могут не ходить на работу, прятаться где угодно. Им запрещено только покидать территорию России. Задача киллера - убить приговоренного к смерти депутата, только тогда он получит своё вознаграждение. В общем, игра теперь называется 'кошки мышки', депутаты бегают, как зайцы, до тех пор, пока киллер не положит этой беготне конец. 'Пиф-паф, ой-ёй-ёй, умирает зайчик мой'. Польза от этого мероприятия очевидна.
   Дума, давно превратилась в гнойник и отстойник всякой нечисти. Там зреют и прорываются лихом Законов поганые замыслы прорвавшихся к власти подонков, продолжающих грабёж страны. Теперь, под сенью триколора, они делают это на 'законных' основаниях. Место, где нашли убежище всякие 'бывшие', кто уже порулил страной и набил карманы. Здесь столбят места, превратив их в династические, Жириновские и прочие, прячутся от судебного преследования олигархи и другая сволочь, они превратили недра страны в свою собственность. Это то место, где как на бирже деньги делают деньги. После одной, двух санаций, инициированных верховной властью, есть надежда, что Дума превратится в место для тех, кто, наконец, будет думать о людях, живущих в этой стране, и о державе, восстанавливая её репутацию, пошатнувшийся престиж, мощь и независимость.
   Проводимый сейчас отстрел депутатов - всего несколько человек за все годы существования Думы - это ерунда. Отстрел спонтанный, государство, президент стоят в стороне. Причины убийства депутатов различные, но всё по делам их: наворовали и не делятся. Или пообещали что-то пролобировать, хапнули собственность, а дела не сделали.
   Было первое сентября, 'День знаний', отметил я про себя. Что ж, хорошо, что свой последний урок в жизни я получу вместе со всеми, кто сядет сегодня за парты. Коллективная солидарность людей, стремящихся к знаниям об этом мире, который я покидал, отозвалась во мне дрожью возбуждения перед последним испытанием. 'Только бы хватило, - оценивающе посмотрел я на свои запасы отравы, - чтобы не пришлось потом мучиться'. Налил в большой стакан из чешского стекла, единственный, оставшийся из шести, сухого вина и выпил его. Закусил таблетками фенозепама. Целой упаковкой. Дрожь, тревога, нерешительность ушли прочь. Почувствовал я себя хорошо и спокойно. Моей величайшей ошибкой на этом последнем смертельном уроке стало моё желание пококетничать со смертью, я хотел потянуть время и смертельную дозу отравы набирал постепенно.
   Я выпил две бутылки сухого вина, 'закусывая' фенозепамом. Потом стал принимать элениум, потом амитриптилин, сонапакс, снова не всё сразу, а постепенно. И всё равно полусонный бродил по квартире, слушал музыку, звонил кому-то, прощался и сделал звонок, который потом помог мне выбраться из дурдома. Юра Мелешин (я, естественно, не помню, как звонил ему) понял, чем я занимаюсь, что я не просто пьян. Он, конечно, стал уговаривать меня не заниматься глупостями, но я уже был глух к любым просьбам. Теперь, наконец, я был готов к смерти и, ничего не соображая, продолжал начатое: принимал в себя отраву, пока не свалился без сознания в глубокий сон.
   В бессознательном состоянии я провёл три дня и три ночи и не умер. Сказалась высокая толерантность к транквилизаторам и постепенность в наборе смертельной дозы. Теперь я понимаю: конечно, так не умирают. Суицид - одномоментная процедура, её не растягивают. Смерть, неважно от чего, должна наступить сразу.
   Четвертого сентября я очнулся в тягчайшем болезненном состоянии, плохо соображал, лежал на полу, на кухне. Вокруг по всей кухне были разбросаны таблетки с транквилизаторами, антидепресантами, валялись пустые аптечные пузырьки. Видимо, я добавлял успокаивающие спиртовые настойки в смесь, которой травил себя. На полу в прихожей была лужа крови. Порезов я нигде не обнаружил. И только посмотрев на себя в зеркало, увидел, что на лице запеклась кровь, а на голове глубокий порез. Я сделал его стеклом от часов, они, разбитые, валялись в комнате на ковре. Была только одна мысль: я не умер. Не было страха, не было отчаяния. Я ничего не чувствовал, всё атрофировалось. Надо было что-то делать.
   Я посмотрел на таблетки, разбросанные на полу, и понял, что их мало. Для того чтобы умереть, не хватит. Нужно было какое-то другое решение. Я позвонил Людмиле и спросил её, что делать. 'Вызывай скорую помощь, - сказала она. - Тебя заберут в больницу, промоют желудок, и вернешься домой, когда станет легче'.
   Я мог думать только о том, как избавиться от мучений, и альтернативы скорой помощи не видел. Поэтому набрал её номер. В условиях отсутствия информации о существовании психиатрической помощи я сделал выбор, не представляя всех последствий своего решения. Я добровольно отдавался в руки слуг Сатаны, чтобы они отправили меня в ад и заточили в нём. Я просто не ведал, что творю.
   Кто из простых граждан знает, куда повезёт скорая помощь самоубийцу, который не довёл дело до конца, остался жив, в сознании, спокоен и ему ужасно плохо? Тотальная безграмотность населения страны в части, касающейся всего, что связано с психиатрией, которая из раздела медицины у нас превратилась в оборонную отрасль, где всё засекречено, вопиюща. Поэтому любой гражданин страны, называющей себя демократической, давая ответ на поставленный вопрос, скорее всего, ошибётся. Причём сделает это дважды. Скорая помощь, которую вызывают по 03, на такой вызов не поедет, а передаст его в специальную, скорую психиатрическую помощь. Это, во-первых. Во - вторых, оказывается, хочет несостоявшийся самоубийца того или нет, несмотря на то, что он находится в сознании, адекватно воспринимает действительность, его всё равно повезут в сумасшедший дом. Так прописано в инструкции Минздрава, она является единственным нормативным актом на этот случай.
   Вообще по поводу такого непростого, я бы сказал, неординарного раздела медицины, каким является психиатрия, особенно её служба скорой помощи, по оперативности действий, нестандартности принимаемых решений, методам, применяемым в экстремальных ситуациях, и своим полномочиям чем-то напоминает Министерство чрезвычайных ситуаций.
   Специальных законодательных актов, определяющих её статус-кво, просто нет. И, прежде всего, в стране нет Закона о психиатрической службе. Конечно, у МЧС функциональных обязанностей намного больше, и они сложнее, но и министерство, и психиатрическая служба заняты спасением людей, ликвидацией чрезвычайных ситуаций, обеспечивают общественную безопасность в местах чрезвычайных происшествий. МЧС в своих действиях руководствуется нормативными актами высшего порядка, определенных законодательством страны. Психиатрия, в том числе служба скорой психиатрической помощи, вмешивающаяся в жизнь человека, посягающая на его права и свободы, принимающая иногда судьбоносные решения в отношении подозреваемых в психическом заболевании людей, в своей работе руководствуется инструкциями Минздрава и подведомственных ему учреждений. Рассчитанные в первую очередь на чиновника и врача-садиста, они санкционируют произвол в отношении, попавших в их руки людей. Априори, только на основании одного подозрения, что человек болен, они разрешают применять к нему любые далеко не безобидные для него методы и средства, использование которых никем не контролируются.
   Новая власть ничего не сделала, чтобы изменить существующее положение. Организация психиатрии советского периода, ведомственная нормативная база, созданная в стране, где царил произвол, юридически несостоятельная, не учитывающая международный опыт превентивной помощи и лечения психических больных, слегка адаптированная в связи с новым политическим реалиям вполне её устраивает.
   Эта 'дырка' в законодательстве - просто 'лафа', ничего не стоящий подарок для правящей чиновной сволочи, и что-то коренным образом здесь изменять думская 'Коза-ностра' не собирается. Раньше законодательство определяло, что всё здравоохранение в стране, без каких-либо исключений, должно было быть сосредоточено в руках Минздрава СССР, в том числе и психиатрия. И это понятно. В той стране по-другому быть не могло.
   И больше в законодательстве ни слова об опасной области медицины, где возможны различные злоупотребления и использование её в политической борьбе. Поэтому вся психиатрическая помощь, нахождение психически больных людей, их лечение в специальных закрытых стационарах по-прежнему регламентируются только инструкциями Минздрава и нижестоящих ведомств.
   Как и раньше, психиатрические лечебные учреждения по-прежнему являются прекрасным полигоном для испытания на людях новейших психотропных средств, а также надёжным местом расправы с политическими противниками. Эффективность арсенала средств воздействия на психику людей, прежде чем они поступят на вооружение к палачам из застенков КГБ, отрабатывается в этих лечебных заведениях. Я, кстати, не исключаю, что мой милый доктор был из этого ведомства, которое теперь называется ФСБ, но, как известно, от перемены мест слагаемых итог не меняется. Цели этого ведомства прежние.
   Психиатрию пора сделать вневедомственной, и начать надо с разработки и принятия в стране Закона о психиатрической помощи.
  
  
  

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  
   Диспетчерская служба 03 была не занята. Я ответил на обычные вопросы диспетчера и почувствовал нестандартную реакцию. В трубке установилась тишина, правда, пауза длилась недолго. Диспетчерская зашевелилась, как лёгкий ветер, заставляет шелестеть листву, так и здесь достаточно редкое происшествие вызвало у диспетчера соответствующую реакцию. Мне сказали: - Подождите. Я слышал в трубке приглушенные переговоры, потом последовали вопросы уточняющего порядка: о технической укрепленности квартиры, этаже, о том, кто встретит врачей. Почему-то тех, кто расспрашивал меня, перепугало, что встречу 'гостей' сам. Меня осторожно спросили:
   - А вы в состоянии открыть нам дверь?
   - Чёрт возьми, сколько можно отвечать на дурацкие вопросы. Задаёте вопросы 'наводчиков' на квартиры, как будто собираетесь меня ограбить. Да, в состоянии, я в сознании, но мне очень плохо, и я прошу помощи, а не денег. Так приедет ко мне кто-нибудь или нет? Постепенно повышая голос, раздраженно закончил я свой монолог.
  Переход на такой тон был принят диспетчером за развивающуюся у меня агрессивность. Опять последовала пауза. Видимо срочно согласовывали меры укрощения строптивого самоубийцы. Наконец все вопросы были улажены и другая женщина мягким ласковым голосом, сказала:
   - Ждите нас, мы едем и обязательно окажем вам необходимую помощь. Никуда из дома не выходите. Если хотите, мы можем, пока вы ждёте скорую помощь, побеседовать с вами.
   - У меня нет ни желания, ни сил, извините, - сказал я и повесил трубку.
   Я не дождался скорой помощи и заснул.
   Проснулся я от стука, звонков и криков за дверями квартиры. Я всё забыл и не помнил, что звонил и вызывал скорую помощь. Чувствовал я себя немного лучше. Не обращая внимания на звонки и стук в дверь, пошёл в туалет, потом сидел на кухне, думая, что буду делать дальше. На какое-то время звонки и стук в дверь прекратились, и я лег на тахту опять. Раздался телефонный звонок, поднимать трубку и с кем-нибудь общаться я не хотел. Кто-то настойчиво пытался до меня дозвониться. И я снял трубку. Мне сообщили, что приехала скорая помощь, которую вызывал. ' Я не вызывал никакой скорой помощи', - сказал я и повесил трубку. Звонки и стук в дверь повторились. Я понимал, что меня не оставят в покое и 'выкуривают', чтобы я вышел из квартиры. Хотели со мной пообщаться. Мне надоел этот шум, я подумал, ну что они мне сделают за ложный вызов? Оштрафуют? А если я действительно вызывал скорую помощь? Если предложат ехать в больницу, я откажусь, и с этой мыслью я открыл дверь. Ввалились два здоровых мужика в белых халатах, широко открыли входную дверь и не дали мне закрыть её. Один схватил меня за руку и заломил её назад.
   - Ты вызывал скорую помощь? - спросил он меня.
   - Ну и что. Это даёт вам право заламывать мне руки? Предъявите ваши удостоверения, - перепугавшись и подумав, что это бандиты, попросил я у них.
   - Одевайся, поедешь с нами, в больницу, - сказал один из них.
   - Никуда я с вами не поеду, пока вы не предъявите мне ваши документы.
   - Поедешь, как миленький, нечего было вызывать скорую помощь. Загибался бы один, не беспокоил никого - сказал здоровенный громила с лицом мясника или работника скотобойни.
   - Я отказываюсь от вызова и штраф за ложный вызов заплачу в установленном порядке, а, впрочем, могу заплатить сейчас, квитанции мне не надо - попробовал я отвязаться от них таким путём. Они посмотрели друг на друга, один покачал головой и сказал: - Нет, так не пойдёт.
   Я понял, от этих скотоподобных животных добром не отвяжешься. Надо ехать в больницу, там, подумал я, разберемся.
   - А почему с вами нет врача? - поинтересовался я. В бригаде скорой помощи должен быть врач.
   - Я тебе врач и сиделка тоже, - сказал мне один из приехавших громил, не выдержал и рассмеялся: - Будет у тебя врач в больнице.
   Я плохо, очень плохо соображал, но понимал, что здесь дело не чисто. Дверь бандиты по-прежнему держали открытой, и не закрывали. Я подумал, что ждут кого-то ещё. Всё происходило в прихожей.
   - Хватит болтать, поехали, - сказал один из них. - Где твоя одежда? - спросил он меня. Я показал на шкаф.
   - Одевайся, - сказал он мне и отпустил мою руку.
  За распахнутой в квартиру дверью у меня стоял приготовленный для таких гостей железный прут. Там же была кнопка тревожной сигнализации. Я дернулся к двери, бандит преградил мне путь.
   - У меня туфли остались за дверью, - сказал я ему. Он посторонился и пропустил меня. Внутри меня всё умерло, я плохо соображал что делаю, но был уверен, что это единственный, спасительный выход. Я дотянулся рукой до тумблера сигнализации и включил его. У меня была поставлена корабельная сирена. Она взвыла на весь дом. Одновременно я схватил прут, но мне было неудобно, и я почти без размаха ударил бандита по яйцам и попал ему в живот. Удар был слабый, под халатом была куртка, она ещё больше смягчила его. Бандит взревел, но не от полученного удара, от ярости.
   - Ах, ты, гадёныш! Я тебя сейчас соплей размажу по стене и скажу, что так и было! - Он замахнулся на меня, его пудовый кулак был нацелен мне прямо в глаз. Его вовремя за руку удержал другой громила.
   - Убьешь, - коротко сказал он ему.
   Сирена ревела на весь дом, но на лестнице никто не появлялся. Итог сражения был не в мою пользу. И теперь я был готов ко всему.
   - Одевайся, - повторил мне бандит, и сам полез в шкаф. Другой, скрутив мне руку, держал меня: - Да выключи ты сирену, никто к тебе на помощь не придёт, кому ты нужен, самоубийца чокнутый, - сказал бандит, который держал меня за руку.
   - Будем уходить, я отключу, мне надо звонить на пульт в милицию, кстати, она сейчас приедет, - стал я блефовать.
   - Не надо пугать нас, мы знаем, что делаем. Пошли, - натянув на меня куртку, сказал бандит. И тут я ещё раз попытался отвязаться от них.
   - Я буду ставить квартиру на сигнализацию. Сигнализация включается через сорок секунд после моего звонка на централизованный пульт наблюдения отдела вневедомственной охраны. Попрошу вас выйти и закрыть за собой двери, не мешать мне.
   Бандиты вышли из квартиры. Однако дверь оставили открытой. Один оставил ногу в дверях. Я со всей силы ударил его по ноге, бандит взвыл от боли и убрал ногу; моя попытка захлопнуть дверь, закрыть её на ключ, окончилась неудачей. Дверь рванули, и я вылетел на лестничную площадку. Бандит кулаком ударил меня по голове, сшиб с ног. В глазах потемнело, и я потерял сознание.
   Очнулся я в машине. Один бандит сидел впереди меня, другой сзади. У одного из них на толстом, как сарделька, пальце болтались ключи от моего дома. Мои руки были в наручниках, которые были прикреплены к специальной ручке вделанной в обшивку машины. Посередине машины стояли носилки.
   - В какую больницу мы едем? -задал я вопрос сопровождающим меня людям в белых халатах.
   - Ты ещё жив, гадёныш, услышав мой голос? - отозвался бандит, - сейчас узнаешь, тебе там будет хорошо, - засмеялся он.
   Ворота открылись, и мы въехали на территорию больницы. На фронтоне, видимо, центрального здания я прочитал название лечебного учреждения: 'Больница им Скворцова-Степанова'. Сумасшедший дом, вот, оказывается, куда я попал.
   Дежурный врач приёмного покоя, куда меня привезли, показался мне добродушным, милейшей души человеком. Он, видимо, так привык к своей роли, что давалась она ему без труда. Он вежливо предложил мне присесть на стул возле стола, за которым сидел сам, я обратил внимание, что и стул и стол были привинчены к полу намертво.
   - Ну-с, молодой человек, - попросил он меня, расскажите, что с вами случилось, и почему вы деретесь с санитарами скорой помощи? Вам хотели помочь, а вы стали драться.
   - Вы, знаете, доктор, я не понимаю такой анонимной помощи, когда люди не говорят, кто они и начинают выкручивать руки. Наверно любой человек на моём месте поступил бы также. Без врача, два здоровых мужика, в халатах, накинутых на кожаные куртки, униформе бандитов, стриженные. Вот я и подумал, что под видом санитаров ко мне ломятся бандиты.
   - По телефону, вы вели себя довольно агрессивно, и они перестраховались, немного, чуть-чуть, так сказать, вынужденный упреждающий шаг. Знаете, в нашей практике при работе, с больными, если они несколько не в себе, надо быть начеку.
   - А удар по голове, который вырубил меня? Благодаря чему, не спросив, хочу ли я этого, вот оказался в сумасшедшем доме. Скажите, доктор, какая необходимость была везти меня к вам? Ведь эти бандиты видели что я вменяем и доказал им это.
   - Давайте начнём с того, что людей исполняющих свой долг вы не будете называть бандитами. Договорились?
   - Нет, доктор. Вели они себя в моём доме как бандиты, практически совершили похищение человека, допустили произвол, нарушили мои гражданские права. На основании чего я был доставлен в сумасшедший дом? Вы можете мне сказать? Я требую сейчас же доставить меня туда, откуда меня похитили. Извиниться передо мной. Только после этого я буду считать инцидент исчерпанным.
   Мне опять становилось плохо, перед глазами всё плыло, встать я не мог и вежливый доктор это уловил. Сказывался удар по голове, у меня была афазия, каждое слово мне давалось с трудом, ещё тяжелее было сложить их в складную речь. Я физически ощущал каждое слово, которое произношу. Слова, как молоточки неисправного рояля, цеплялись друг за друга, отдавались в висках. Из последних сил я говорил доктору: - Уж если мне и нужна помощь, то не ваша. Прошу вас, отвезти меня в токсикологическое отделение любой больницы, которая есть поблизости. Помогите, доктор, с кем не бывает, не рассчитал, не довел дело до конца и теперь мучаюсь. Вы же не изверг, вы же можете понять моё состояние, вы не похожи на злого человека.
   Доктор моё признание в суициде аккуратно занёс в историю болезни, санитары стояли здесь же.
   - Ну вот, а вы говорили, что у нас нет оснований задержать вас и принудительно доставить к нам в больницу, - сказал он удовлетворенный моей словоохотливостью.
   - Подпишите, - попросил он санитаров.
   И после того, как они подписали запись доктора в истории болезни, он протянул подписать мне какой-то документ. Я ничего не видел, в комнате был полумрак, и я отодвинул от себя лист неподписанным.
   - Я ничего не вижу. Свои очки я оставил дома.
   - Я дам вам очки. У вас плюс или минус? - спросил он меня.
   - Подписывать в этом учреждении я ничего не буду.
   Доктор передернул плечами. Он начинал нервничать.
   - Вы отвезёте меня домой? - спросил я его.
   - Нет. Вы остаетесь у нас.
   - Вы не имеете права, - сказал я.
   - Теперь имею, и его дали мне вы, своим признанием в суициде, - рассмеялся доктор, - давайте не будем разводить балаган, мне, откровенно говоря, это всё надоело, идите, переодевайтесь и отправляйтесь на отделение. Помогите больному, - попросил доктор моих мучителей. Санитары подняли меня со стула и под руки повели в кладовую переодеваться. Один из них надел на меня шутовской колпак прихлопнул его на голове и сказал: - Ну что, сука, допрыгался? Это удовольствие, - он сунул мне колпак под нос, - ты будешь носить теперь долго.
   - Отдай, сволочь, мои ключи от дома.
   Он засмеялся: - Дурак, теперь ты дурак, зачем они тебе? Что ты собираешься отпирать ими?
   Но ключи отдал. Сказал:
   - Сдашь вместе с одеждой. А, за сволочь, дал бы тебе, да боюсь, рассыплешься. Я попрошу тут хороших людей, когда оклемаешься, тебе обо мне напомнят. Устроят тебе весёлую жизнь.
   Не смотря на то, что степень моей отрешенности, от того, что происходит со мной, была велика, физическое недомогание сковало меня хуже наручников, каждое слово, не говоря уже о движении, давалось с большим усилием и напряжением воли, мне хотелось одного, чтобы эти людоеды оставили меня в покое, но даже в таком состоянии я не мог смириться с потерей свободы, насилием над собой и водворением меня в сумасшедший дом.
   Какой-то бездушный врач садист, с заплывшими жиром от лени мозгами, вместо того чтобы объективно, и пристрастно, как требует долг врача, разобраться со мною, зная в какое страшное учреждение я попал, не ломать мою судьбу и меня, пошёл по накатанному пути, посчитал, есть инструкция и нечего раздумывать: - 'Раз привезли, не отправлять же назад, такого ещё не было. Оттого что не сумасшедший, оттого что соображает, ну и что? Сам виноват'. И оставил мучиться в сумасшедшем доме. И поручив санитарам остальную работу, забыл обо мне. Жернова отравленного мозга возмущённо проворачивались: - 'Они вытащили меня из кабинета врача, затащили в кладовую, - в тумане отравы, думал я: - И хотят, чтобы я напялил на себя полосатую одежду сумасшедшего? И превратился в него? Нет, этого не будет!'
   Говорят, у людей, в экстремальных ситуациях появляется 'второе дыхание', откуда-то берутся силы. Со мной произошло нечто подобное, я был ещё в приёмном покое, выход был рядом, какая-то сила подтолкнула меня, и я бросился бежать к нему. Опешившие от неожиданности санитары-овчарки, всё ещё стерегущие меня, бросились за мной. Я уже был на улице, и успел пробежать ещё несколько шагов, как мощный удар в спину сбил меня с ног. Я упал как подкошенный и санитар, своим коленом наступил на меня, и прижал к земле, и ладонями коновала лупил по ушам, по голове, по лицу, не давая поднять мне голову. Был солнечный, теплый сентябрьский день, мимо шли люди, и все они, видимо, работники этой больницы, смотрели на происходящее, воспринимая его, как нормальное явление, не заслуживающее внимания. Никто, не один из них, не остановился, не вмешался, и не прекратил избиение санитарами человека. 'Где шприц?' - с раздражением спросил санитар, который сидел на мне, другого моего мучителя. Я почувствовал лёгкий толчок в плечо. Меня потянуло в сон, прошла минута другая, я по-прежнему лежал, уткнувшись носом в землю.
  А дальше, в течение нескольких дней, как любит говорить мой приятель, Валера Максимов, этому научил его я, задолго до своего знакомства с сумасшедшим домом, была сплошная перфоративная амнезия.
   Валера Максимов часто употребляет по делу или просто так, словосочетание, перфоративная амнезия. Ему нравится этот термин, определяющий симптом одного из психических расстройств. Впервые, я употребил его после одной из наших совместных с ним пьянок. Это было так давно в те счастливые времена, когда мы пили сколько хотели и повод находился всё время, и приключения случались столь часто, что и трезвому какие-то моменты было не упомнить ну, а пьяному тем более. И когда мы утром производили 'разбор полётов', пытались вспомнить, что было вчера и не складывалось четкой, ясной для нас последовательности событий, наши действия для самих себя оставались загадочными и самое главное, мы не знали, как могло получиться так, что у нас вдвоём денег не было даже на кружку пива, я вспомнил о перфоративной амнезии и сказал о ней Максимову. Он сделал круглые глаза, не понимая о ком идёт речь, тёр виски, стараясь вспомнить, что за баба с таким редким именем вчера разорила нас с ним. Видя, что он в недоумении, озадачен моими словами, чтобы не мучился, я разъяснил ему значение употребленного мною термина. Сказал, что когда в целостной картине нашей пьянки не хватает отдельных эпизодов совместного времяпровождения, они куда-то провалились, исчезли, и память не в состоянии их восстановить, их съели сон и вино, такие выпадения памяти называются перфоративной амнезией. Максимову очень понравился термин, но он по-прежнему не верил мне. Пришлось притащить ему справочник, который назывался: 'Человек. Производство. Управление'. И в скобках: (Психологический словарь-справочник руководителя). Почему руководитель производства должен знать о перфоративной амнезии не понимаю до сих пор. Возможно, этот симптом в советское время, часто встречался у руководителей высшего уровня. В те времена надо было не одну бочку коньяка выпить, чтобы попасть наверх, поближе к власти. За примером, как говориться, далеко ходить не нужно, член Политбюро ЦК КПСС, Президент России, Б. Ельцин. Только я думаю, что у этого хроника уже вовсю манифестирует синдром С.Корсакова. Это профессиональная болезнь алкоголиков, и Ельцин, ею, безусловно, болен. Если с перфоративной амнезией руководили империей, почему с синдромом С.Корсакова не порулить Россией?
   Тяжесть пережитого, давит на память, вызывает отторжение страшных воспоминаний, побывавшего в аду, портит настроение, писать об этом трудно, буквально клещами вытягиваешь из себя это совсем недалёкое прошлое, насилуешь память, заставляя её, ещё раз пройти тот ужасный путь, снова пережить то время, казалось, забытое навсегда, похожее на страшный сон. Зачем вспоминать всё это? Но это было, это происходит и сейчас. Нет никаких гарантий, что подобное не может случиться с любым жителем этой страны, где законы, написанные, чтобы их исполняли, для тех, кто у власти не более чем благие пожелания, а для остальных что-то вроде декларации прав человека, или христианских заповедей. Что же можно ожидать в местах заключения людей, насильственным путём лишенных прав человека, потому что Закон преднамеренно забыл о них, где он подменяется инструкцией. Там царит произвол. Насилие к этим людям санкционировано всевозможными изуверами в белых халатах, которых достаточно. Для них несчастные люди всего лишь способ удовлетворить свои садистские наклонности. Благодаря им, сумасшедшие дома превратились в очаги Менгеля и других ископаемых из фашистского прошлого, только правят в них бал современные Щекотиловы и другие маньяки, убийцы, фашисты.
   В данном случае месть слишком абстрактное наказание. Слишком много виновных, слишком долго создавалась система. Она существует давно, и множество людей приложило руку к злодеяниям, творящимся в этих местах. Все они преступники сознательно или невольно. Одни переступили черту, отделяющую врача от изверга сознательно, предали клятву Гиппократа, другие по неведению или поневоле. Но справедливо и то, что всех их преступниками сделала: Система. Вседозволенность. Скрытность. Садистов попавших туда по призванию я в счёт не беру.
   Там Бога нет, если же есть, или Сам сошёл с ума, или оставил эти испытательные полигоны для будущего. Неужели человечество заслужило его таким? Мы уже сейчас видим, как изымаются из оборота, как ненужный рудимент, моральные категории добра, совести, чести. Современные устроители миропорядка, скоро и Христа сбросят с пьедестала, а его евангельские заповеди объявят ересью, чем-то вроде принципов коммунистической морали. Им не нужен такой защитник, который говорит, что если тебя бьют по правой щеке, подставь левую, им подошёл бы какой-нибудь яйцеголовый недоносок, фюрер, жестокость и насилие провозгласивший самыми большими моральными ценностями на земле. Надо посмотреть пахана среди думского ворья. Жириновский уже стар и либерал, вот если вытащить из тени Чубайса, вор что надо, фюрер из него хреновый, мягковат, нет харизмы, но для чего же имиджмейкеры из КГБ, заплечных дел мастера, они эти недостатки устранят. Вот с ним они и пойдут завоёвывать мир заново. С ним они будут устанавливать свой die Ordnung. И через две тысячи лет мир вернётся в своё первородное состояние, таким, каким видел его только Отец-создатель. Садизм станет нормой, жестокость и насилие вместо евангельских заповедей. Сумасшедшие дома, это только очаги будущего устройства их мира.
   Укол отключил меня ещё на три дня. Я только спал, не ел, не срал, не ссал, лежал на каких-то нарах, один раз свалился с них, я спал на втором ярусе, разбил ногу, боли не почувствовал, хотя колено было в крови. Ко мне никто не подошёл, я кое-как залез к себе на нары и снова заснул. Никакого гемодиализа никто мне не делал и, видимо, не собирался. Капельниц здесь я вообще не видел. Наконец, настал день, когда я проснулся, открыл глаза и почувствовал, что спать больше не хочу. На нарах матраца не было, я лежал на деревянном основании, покрытым простынёй. Из-за сердца я много лет уже не спал на левом боку, а сейчас лежал на нём, и видимо, давно, так как отлежал руку, и она ничего не чувствовала. Моя подвижность привлекла внимание здоровой и толстой надзирательницы, жидовки, с трубным командным голосом. Мне было видно её через нары, она сидела на входе за столиком и стерегла больных. Сначала она мне даже понравилась, показалась добродушной тёткой.
   - Ну, что проснулся? - спросила она меня.
   - А сколько я спал? - спросил я у неё. Она промолчала, проигнорировав мой вопрос.
   Может быть, не расслышала, подумал я и переспросил её снова. Тогда она без разбега спустила на меня своего 'Полкана' и стала орать, что не обязана следить за каждым, сколько тот спит. И спустя какую-то минуту, как будто бы только что не орала на меня, сказала спокойным голосом:
   - Спал ты сколько надо. Сейчас дам слабительное и судно. Посмотрю, может быть, пущу в туалет.
   Разговор со мной был закончен, и она набросилась на кого-то другого. Тот стягивал с себя куртку и штаны и хотел остаться голым, чтобы все видели его гениталии. Часть палаты была мне видна, как раз та, где больной раздевался, и я стал наблюдать за ним. - Оставь хер в покое, - заорала толстая жидовка. Эксгибиционист вытащил из штанов весь 'прибор' и как ни в чем не бывало со спущенными штанами, без куртки, пошёл к её столику, отчетливо бормоча: - Ты посмотри, какой голубчик. Нравится? Хочешь, дам подержать? Но не бесплатно. Сегодня минута 5.0 тысяч рублей. Знаешь, инфляция, пояснил он повышение цены на свою чечирку.
   В руках надсмотрщицы появилась металлическая линейка, и она стала лупить ею по его половым органам. Тот стал прикрывать их руками и продолжал её уговаривать:
   - Дешевле я не могу, не бей по яичкам, больно. Потом, под градом ударов взмолился:
   - Хорошо, хорошо, только не бей, договоримся.
   - Договоримся? - задыхаясь, проговорила надзиратель: - Договоримся, - продолжая лупцевать больного, пообещала она ему, - если ты уберешь свой поганый хер в штаны.
   - А яички? - игриво спросил он её, - оставить?
   - Ну, собака, больше не могу, - сказала она. - Сейчас спрячется куда-нибудь под нары и всё равно разденется. Надо связывать руки.
   Как я понял, день начался. Палата, в которой я лежал, называлась, поднадзорной. Здесь круглосуточно дежурили медсестра или санитар. В функциональном плане разницы между ними не было, они только стерегли больных. Все процедуры приходила и делала процедурная сестра. Надо сказать, что она редко заходила в эту палату. Назначений почти не было. Здесь лежали и умирающие и особо отличившиеся больные, вроде меня, и те, кто не мог обойтись без посторонней помощи. Часть больных, как и я, лежала на двухъярусных нарах. Умирающих больных разместили, напротив, на кроватях расставленных вдоль стены, к каждой имелся проход. Загораживая нары, стояли составленные в ряд стулья, на них сидели больные со связанными одной общей веревкой руками, концы веревки крепились к стульям, так, чтобы больные не могли с них встать. Увидел я это только потом, потому что с нар не спускался, так как не знал что мне можно, а чего нельзя. Обзор с нар был небольшой и видел я немного. Соседей по нарам, рядом лежал, до пояса голый, загорелый перемазанный зеленкой, молодой парень. Он совсем плохо говорил, и понять его было весьма сложно. А он был активен, беспокоен и уже неоднократно пытался вступить со мной в контакт и что-то узнать у меня. С другой стороны, постоянно ко мне спиной, лежал какой-то седой, патлатый мужик, он кашлял и всё время чесался. Нары были составлены вплотную друг к другу и только кое-где были проходы. Проход был со стороны нар, на которых лежал молодой парень. И ночью я в него свалился. Самым интересным из того, что я увидел в палате это группу людей сидящих на стульях со связанными руками. С нар я видел только головы сидящих людей. Можно было подумать, что все они присели отдохнуть, надоело валяться на нарах. Всего их было человек двадцать. Вели они себя довольно беспокойно. Я не видел, что делают эти больные, но их головы постоянно находились в движении, наклонялись в одну сторону, другую, поворачивались, чтобы посмотреть что-то у себя за спиной, склонялись на грудь, больные всё время крутились, сидя прикованными к стульям. Скрип стульев, звуки похожие на шепот и ни одного слова. Когда кто-нибудь из сидящих на стульях людей поворачивал ко мне голову, я видел лицо отрешенного сосредоточенного на чём-то человека. У некоторых из этих больных глаза были закрыты. Если надзиратель приближалась к ним, наступала полная тишина. Всё движение на стульях прекращалось. Вот, надзиратель отошла, села за свой столик и стала наводить марафет, мазать толстым слоем губной помады, фиолетового цвета, губы, на стульях вновь началось оживление.
   С улицы, в цивильном платье, пришла красивая девушка. Она пошла переодеваться куда-то в пустой, тёмный угол палаты, там не горел светильник дневного света. В поднадзорной палате эти светильники не выключались и ночью. Скоро она появилась опять, но уже в белом халате. Подошла к столику дежурной медсестры. Видимо, это пришла дневная медсестра.
   -Так у вас все больные разбегутся - сказала она Марье Израилевне.
   Та продолжала румянить щёки, пудрить нос. Готовилась к большому выходу: поднимать больных и встречать врачей.
   - Никуда не денутся, - спокойно сказала она девушке: - Все обоссались и обосрались, надо бельё менять.
   Девушка продолжала беспокоиться: - Они почти развязались, 'профессор' сидит с развязанными руками.
   Марья Израилевна была старшая в смене.
   - Ладно, я всё вижу, - сказала она, - когда все развяжутся, позови Физуулина. Пусть татарин опять их свяжет, только без халтуры. Но это потом, сейчас будем менять бельё.
   - Кто хочет ссать? Обратилась она к сидящим на стульях. Ответом было молчание. Интереса к этой теме никто не проявил.
   - Ну, засранцы, поменяем белье, обоссытесь до прихода врачей, пеняйте на себя. Отстегаю ссаньём, мало не покажется, - грозно протрубила она: - Менять бельё больше не буду никому.
   Внимание к говорящей, было минимальным. Там спорилось дело. У большинства сидящих, сознание было занято путами или отсутствовало. Близилось освобождение, веревку развязали почти все, тому, кто ещё не развязался, помогали остальные, кто от неё уже освободился. На лицах больных появились улыбки. Им, казалось, что от ненавистной веревки они освободились навсегда. Им уже грезилась свобода. Симпатичный, упитанный мужик встал, и как ни в чём не бывало, правда, с отсутствующим видом, пошёл к выходу из палаты.
   - Куда? - заорала на него медсестра, с фиолетовыми губами: - Что, уже освободились, сволочи?
   Больной остановился и стал топтаться на месте и, подойдя к медсестре, тихо сказал: - Я писать и какать хочу.
   - А!? Что я говорила? - торжествующе заорала она: - Возьми судно и поставь на стул. Срать будешь здесь, в туалет вести тебя некому.
   Тот продолжал топтаться и не уходил: - У меня не получится, - сказал он.
   -Тогда жди Физуулина, он тебе ладошки подставит, - засмеялась она.
   - Не надо, он меня бьёт, - сказал больной.
   - Тогда не знаю чем тебе помочь. Обосрешься или обоссышься я бельё менять не буду. Всё, можешь быть свободен, стоишь, воняешь, отойди от меня.
   Больной взял судно и сел на него. Его стул стоял рядом с моими нарами. Скоро удушающая волна совершенно невыносимого запаха накрыла меня, словно это была газовая атака
   - Вот навонял, паразит, что они жрут? Не давать им посылки, - орала она.
   Физуулин всё не приходил и она тянула с открытием туалета. Туалет был единственный на всё отделение. Возле него уже было столпотворение. На сто человек два унитаза и один писсуар. К ней уже приходили делегаты и требовали, чтобы она открыла туалет. Мерзавка, по своим соображениям, тянула с открытием туалета и мучила людей. В коридоре, больные открыто поливали её забористым матом. Она не выдержала и вышла в коридор, покинула свой пост в палате, чтобы сцепиться в этой матерной схватке языками с 'противником' и заткнуть ему рот. Она стояла в коридоре и с кем-то ругалась. Её мат был произведением высочайшей пробы непечатного искусства. Это были вариации на тему, где ключевым словом было: - п.... . Кто-то говорил ей, что она п.... разэдакая не открывает туалет и мучает людей. Грубый осипший мужской голос говорил ей:
   - Слушай, ты, п.... , если твои куриные мозги ни хрена не соображают, и ради показухи ты держишь туалет закрытым, тогда я нассу тебе прямо в карман и устрою Маркизову лужу, не хватит мочи у меня попрошу других, помогут. У туалета полно желающих нассать тебе в карман. И насру у тебя на столе огромную кучу, хочешь в форме Эйфелевой башни, чтобы ты его, как мороженое, с аппетитом хавала своим зашпаклеван - ным фиолетовой помадой ртом?
   - Казбек! Казбек!, заорала жидовка, вызывая себе подкрепление.
   Я услышал удары, звук падения тяжелого тела, продолжающаяся ругань помогала понять происходящее в коридоре.
   - Сука, я же костыль не взял, а ты толкаешься в спину и молотишь кулаками.
   Раздался довольный смех Марьи Израилевны: - Что искупался в Маркизовой луже? - Дура, я без костыля вот и поскользнулся, кто-то уже нассал. Открой, п..... , по-хорошему или я выломаю в туалете дверь.
   - Попробуй! Казбек! Ну, где тебя черти носили. Дай ему п.... , только не здесь, в палате, он мне надоел, - сказала она кому-то.
   - Смотри, что наделали, кругом нассали.
   Пришла баба, она была экипирована так, будто находилась в местности зараженной отравляющими веществами. В резиновых сапогах, резиновых рукавицах, резиновом фартуке, марлевой повязке на лице, волос не было видно, они были укрыты марлевой тканью, на глазах торчали очки мотоциклиста. Это стала подходить новая смена. Из палат стали выгонять и вытаскивать больных: лежачих, стонущих, умоляющих их не трогать. Стоны и мольбы, действовали на медперсонал, как на собаку, испуганная ругань и отгоняющие взмахи рук человека, на которого её натравили. От жалобных стонов больных надзиратели тоже зверели и выгоняли из палат всех. Гнали в туалет, который, наконец, открыли, и мыться. После утренних процедур, на которые отводилось полчаса, загоняли всех в 'комнату отдыха'. Она всё время была закрыта и открывалась только утром на время уборки палат.
   В комнате отдыха стояла пара ломаных кресел, и такие же, разваливающиеся больничные скамейки. Дополнял интерьер цветной японский телевизор, подарок отделению жены эксгибициониста, какой-то нонсенс в этом месте, больше напоминающем изолятор временного содержания задержанных преступников в отделении милиции. При вручении телевизора, говорят, она очень просила, чтобы её мужа сильно не били. В небольшой комнате, (тридцать квадратных метров, не больше), собирали почти всё отделение, около ста человек, кроме умирающих из поднадзорной палаты. Здесь больных, в непроветриваемом помещении, форточки не открывались, держали несколько часов, пока не уберут палаты.
  Заступающая смена должна была принять их, а врачи сделать обход пустых палат. Всё это время в комнате стоит сумасшедший дом, в сумасшедшем доме. Сумасшедший дом в квадрате, наверно, неизвестен ни одной цивилизованной стране с гуманным отношением к психически больным людям. Вот куда нужно наблюдателей по правам человека. Но их нет, и не будет. Кто же будет поливать себя грязью. Так было при коммунистах и так при этих выродках, прибравших власть к рукам, плоть от плоти тех сумасшедших, просравших власть, только более жестоких, изощренных, бессовестных циничных, уже из другого времени.
   Больные орут, размахивают руками, ругаются, плачут, дерутся. Единственно, кто чувствует себя комфортно в этих душегубках, это бомжи, которых в дурдомах полно, единственные люди для кого здесь рай, и попасть в него мечта всей их жизни, только они, не обращая ни на кого внимания спят на холодном бетонном полу. К концу заточения в 'комнате отдыха', по холодным стёклам окон текут струйки совокупного пота сумасшедших.
   Пятую, поднадзорную палату, в которой я находился первые дни, в комнату отдыха не гоняли. Сажали в коридоре на поставленные в ряд, как в палате, стулья, но не связывали. Стеречь больных из поднадзорной палаты старшая медсестра обычно просила уголовников, естественно, бывших. Их на отделении было несколько человек. В отличие от других больных, изолированных от внешнего мира, заключенных в стенах отделения, и не имеющих возможности выйти из него, двери отделения, металлические со специальными запорами, были всегда закрыты, уголовники могли шастать по всей больнице, выходить на улицу, ходить в магазин, покупать себе сигареты, чай. Тем не менее, они присутствовали на отделении постоянно, и даже спали в палате с другими больными. Кем они числились, или на каких правах были тут, знал только медперсонал отделения и, разумеется, больницы.
   Рано утром, до подъёма и вечером они сидели в углу при входе на отделение, приспособленном под столовую и чефирили. На кухню заходили, как к себе домой, кипятили чайник, пользовались посудой, разрешения у дежурной медсестры не спрашивали. Для обычного больного это было просто невозможно. У них был 'пахан' или старший, маленького роста татарин в кепке, которая, казалось, прилипла к его голове, без неё я его ни разу не видел. Все команды, что нужно сделать, они получали от дежурной старшей медсестры. Я понял единственное, что это опора и надёжный резерв среднего медицинского персонала отделения. Надзирателей на отделении не было, эту работу формально выполняли медсёстры, совмещая со своими основными обязанностями, поэтому они держали вместе с больными бывших уголовников, которые по существу выполняли функции надзирателей. Был видимо какой-то уговор, скорее всего, с администрацией больницы, оговаривающий условия нахождения этих людей на отделении. Они надзирали за больными и наказывали их, выполняли всю грязную работу: водили больных в туалет, переодевали их, меняли постельное бельё, сдавали его в прачечную, помогали в 'банный' день полоскать больных в ванных, назначали 'добровольцев' убирать несколько раз в день туалет и мыть его ночью; подметать и мыть полы в коридоре, надо было делать постоянно, так как пол всё время был залит мочой или испачкан говном, тех больных, кто не смог, донести своё добро до туалета, куда к тому же попасть всегда было проблемой. Уголовники, меняя друг друга, постоянно присматривали за пятой палатой, помогали дежурившей здесь медсестре. Смотрели, чтобы больные не разбежались, утром поднимали их, выводили в коридор, усаживали на стулья, обтирали одним мокрым полотенцем лица 25-30 человек, игнорируя тот факт, что некоторые сумасшедшие болели дерматологическими заболеваниями. Переодевали в свежее бельё, так как эти больные все до одного ходили под себя.
   Потом, когда я перешел в соседнюю, шестую палату, и мог ходить по отделению свободно, по утрам я мылся в туалетной комнате, где были три раковины с брызжущей во все стороны холодной водой. Она открывалась только утром и всего на пятнадцать минут. В другое время вода была в фонтанчике установленном в коридоре, и в туалете, где тоже был умывальник. Из-за трудностей с туалетом только в крайнем случае можно было рискнуть напиться воды в фонтанчике. В него постоянно ссали и пить было невозможно из-за отвратительного устоявшегося запаха мочи.
   Туалет был превращен в орудие пытки больных. В особую изощренную форму издевательства, над ними. Он открывался каждый час на пятнадцать минут и опять закрывался. Постоянно открыт он был только ночью. Уже начиналась осень, и ночами было холодно. В туалете открывали настежь окно, включали мощный вентилятор принудительной вентиляции помещения, сквозняк был такой, что находиться в помещении было невозможно, сдувало с горшка, и так было до самого утра. Принудительная вентиляция и открытое, но, безусловно, с решеткой окно, по мнению местных врачевателей, естественным путём дезинфицировали туалет, в котором необоссанным был только потолок, мочу с пола совком сливали в унитаз, потом вытирали пол тряпкой и сушили его с помощью мощного вентилятора, заоодно уничтожали невыносимый запах от сранья и ссанья множества людей. Хлорку, из-за 'беспокойства' о здоровье людей применять не разрешалось. Туалет, комната пятнадцать квадратных метров. Посередине в ней стояли два огромных фаянсовых унитаза, без сидений и крышек, сделанных, наверно, по спецзаказу, под размер жопы великана. Они стояли на деревянном помосте, приподнятые повыше, вовсе не для удобства больных. Помост, правда, в какой-то мере, пока они стояли у горшка, спасал их ноги, не давал обуви, тапочкам на войлочной подошве, пропитаться мочой. В дверях туалета было большое окно из оргстекла, для того, чтобы сидящая напротив него за столиком надзирающая медсестра, видела, что делается в нём. В углу туалета ещё один источник воды, обычная раковина с краном холодной воды. Как и в единственный писсуар, который использовался по прямому назначению, самые нетерпеливые в раковину ссали, если всё остальное было занято.
   Туалет на отделении источник вожделения, постоянного напряжения и конфликтов, место издевательства и наказания больных. Туалет, место, возле которого всегда толпились люди и с нетерпением ожидали его открытия. Сюда приходили по нужде, покурить (это можно было сделать только в туалете), просто поторчать, как бомжи, которые собирались здесь, располагались прямо на полу, рылись в мусорном ведре и ждали подачки. Остальные приходили за кайфом, который здесь доставали, проведя ряд обменных операций. Но это могли себе позволить только 'состоятельные' больные и уголовники, которые, почему-то тоже любили это место. Все операции производились путём простого товарного обмена, без помощи денег. Менялись продукты, сигареты, лекарства. Приходили гомосеки, но большинство отвергало их предложения. Это были люди, потерявшие человеческое достоинство не из-за болезни. Порок, которым они страдали, сделал их тварями человеческого рода, готовыми на всё. Болезнь обнажила то, что они вынуждены были раньше скрывать. В дурдоме им нравилось, они чувствовали себя здесь в своей тарелке, чтобы их не выгнали, умело симулировали свою болезнь, превращали её в перманентное состояние. Сумасшествие давало им индульгенцию вести себя так, как они хотели, всё списывали на болезнь. Поймать их в фазе ремиссии было не просто.
   Тот больной, целующий следы сапог врача, был из этой породы. Иногда приступы действительного слабоумия, хронические, превратившие его в постоянного жителя дурдома оставляли его. Сознание возвращалось к нему. Он вспоминал, где он и чем болен, но как любой безнадёжно больной человек, наверно, верил в скорое исцеление и боялся его, боялся, что выгонят из дурдома и он опять останется один в чужой враждебной к нему среде, и поэтому продолжал разыгрывать из себя дурака. Иногда нечаянно, не замечая этого за собой, выдавал себя, трезво говорил о вещах, о которых не будет рассуждать сумасшедший. Потом пугался того, что сказал и надолго замолкал. Больные издевались над его страхом и пугали тем, что расскажут всё врачу.
   Бедный педик, стесненный пространством отделения, испытывающий трудности с реализацией своих сексуальных потребностей, дни и ночи проводил в туалете, общаясь там с братьями по классу, он готов был сосать хер любому, за хабарик или таблетку какой-то наркоты. Ему иногда везло, когда после просеивания бомжами, стоящей в туалете урны, он находил пустой хабарик 'Беломорканала'. Он соплями подклеивал к нему из газеты маленькую трубочку для табака и за пендель собирал табачок буквально по крохам, добывая свой кайф. Кто-то из сидящих на горшке 'богатых' больных курил сигарету, а он, сидя напротив, на слизком от мочи и соплей полу, влюбленными глазами смотрел на огонёк сигареты, не упадёт ли с пеплом и полуобгоревший табак. Такое иногда случалось и он языком, как собака, слизывал его с вонючего пола, уже считая своей добычей.
   Я несколько дней провалялся на нарах в поднадзорной палате. Каждый день был похож на другой. Лежащие на нарах больные, непонятно за что оказавшиеся здесь, спали или молчали, не произносящие ни звука, словно немые, замкнулись в себе, и было непонятно в сознании они или витают где-то там, где должны уже быть, но жизнь ещё тихо струится, самодостаточная, чтобы не покинуть их, и не остановиться. Умирающие, лежащие тихо без стонов, без просьб, ожидающие своего часа, и здесь же, постоянно находящиеся в виртуальном мире, борцы за 'свободу', неутомимые и неугомонные в своей борьбе с невидимым противником, который постоянно вырывает у них победу и делает их путь полным трудностей и бесконечным.
   Уголовники нашли здесь себе забаву, осваивали шкиперское мастерство. Изобретательно, почти не повторяясь, каждый раз заново, по-новому, связывали сидящих на стульях безумных людей, каким-нибудь особым узлом. Проходило какое-то время: час, два или больше, и больные вновь были свободны, находя способы развязать узел любой сложности. И те, и другие старались. Научный коммунизм утверждает, что коллективный разум преодолевает любые преграды, но в данном случае он отсутствовал, его заменяло подсознательное стремление больных к свободе, и они побеждали. Развязывались они удивительно быстро, если судить по тому, как часто их перевязывали мучители. Уголовники так усердствовали, что у многих сидящих на стульях людей кисти рук синели, и пальцы должны были неметь. Приходилось только удивляться тому, как хорошо знают уголовники такелажное дело. Придумать столько видов узлов. Для большей прочности они смачивали их, и, высыхая, веревка врезалась в руки. Хитрая, насмешливая, улыбка застыла на губах непокорных. Стремление к свободе было неодолимо. Упрямство и настойчивость, желание, во что бы то ни стало, победить своих мучителей, превратило сопротивление в бесконечный поединок. Сражение затихало только к вечеру, когда больные еле шевелили руками. Измученные они валились от усталости со стульев. Их развязывали и разводили по кроватям, непобежденными. Наверно, счастливые, в своём виртуальном мире, они засыпали, чтобы завтра начать всё сначала.
   Меня развлекал молодой парнишка с нарушением речи, сосед по нарам. Я спросил его, почему он измазан зеленкой, он показал мне руки, живот, где были расчесы от укусов каких-то насекомых. - 'Комары'? - показал я на расчесы. Он пожал плечами. Я сначала не понимал, почему, на мой взгляд, здоровый, молодой парень, без видимых нарушений умственных способностей, физически активный, подвижный, живой, находится в поднадзорной палате. В посторонней помощи он не нуждался, спокойно лежать на нарах не мог, и дежурившие сестры махнули на него рукой, и он, с их молчаливого согласия, носился по всему отделению. Он был довольно примитивен, невоспитан, в общем, без комплексов, и вел себя одинаково просто со всеми. Он ходил по отделению голый по пояс, весь вымазанный зеленкой, мог подойти к красивой молодой медсестре, которая работала у нас в пятой палате, и спокойно обнять её. И не отпускать до тех пор, пока она не поймёт того, что он хотел ей сказать. Приставал к больным, просил покурить и не отставал до тех пор, пока те не делились с ним своими запасами. Он не благодарил их, а похлопывал по плечу, одобряя вынужденную 'щедрость'. Связываться с ним никто не хотел. Он был очень липкий, приставал надолго, и лучше было от него отвязаться. Уголовники тоже терпели его, у него с ними был мир.
   Врачи мало общались с больными, старались их избегать. Он один из немногих, кто не задумывался можно это или нельзя, ловил в коридоре врача, лечащий врач у него была молодая женщина, останавливал её, и на своём тарабарском языке объяснялся с ней, требовал чего-то и не отпускал, пока не выяснял для себя всё что хотел. Мог в благодарность за проявленное к нему внимание, как и медсестру, тоже обнять её и при этом жутко смеяться, как смеются немые. Не смотря на молодость и миловидность, обманчивую доступность, эта врач очень жестко относилась к больным, не вела с ними никаких переговоров, и кроме команд больным от неё никто ничего другого не слышал. Я потом, это испытал на себе. Странно, но к панибратству своего больного она относилась спокойно. Такой свободы общения с врачом не мог позволить себе не один больной. Было непонятно, как этот парень оказался в дурдоме.
   Он был иногородний. Я пытался расспрашивать его. И в результате, наконец, от него понял, что он делает в дурдоме, почему находится в пятой палате. Оказывается в дурдоме он уже не первый раз. Сейчас опять лёг сюда сам добровольно.
   В дурдоме есть врач, который экспериментирует с определенной группой немых больных. С их согласия, работает с ними, восстанавливает речь. Когда парень поступил в больницу, то был совсем немым. У него был паралич каких-то мышц отвечающих за речь. Как я понял для того, чтобы полностью восстановить речь надо было несколько раз сделать ему пункцию спинного мозга, и брать спинномозговую жидкость до тех пор, пока она не станет прозрачной. Это страшно болезненное и опасное вмешательство в спинной мозг. Решаются на него от безысходности. После пункции больной несколько дней лежит пластом, беспомощный, сам ничего делать не может. Вот почему парень лежит в пятой палате. У него недавно взяли очередную порцию спинномозговой жидкости. 'Речь, - сказала мне молоденькая медсестра, - стала у него намного лучше. Теперь его можно понять. Скоро его выпишут, и он снова вернётся сюда, когда его опять вызовет врач'.
   Эта медсестра была каким-то исключением в этой обители Сатаны. Видимо, действительно, работала совсем недавно. Она видела, как обращаются с больными другие медсестры, но не перенимала дурных привычек. Злость, ненависть к больным, ругань, рукоприкладство. Это был стиль работы, психологическая адаптация людей способных по складу своего характера к насилию и жестокости. Гипертрофированное развитие этих черт у них, своего рода издержки от долгой работы в дурдоме. Молоденькая медсестра Оля, недавняя выпускница медучилища, была совсем другой. Оставила коллегам их наработки обращения с больными людьми и сама обходилась без этого. Ко всем больным она относилась ровно доброжелательно, больные были разные, действовала она в основном на больного уговорами и тот, в конце концов, подчинялся. Она носила белый медицинский халат индивидуального пошива, который сидел на ней, как хорошее платье. Волосы были убраны под симпатичный белый колпак, у неё был маникюр, она была в этом недобром учреждении 'белой вороной', случайно залетевшей в это чистилище, и мне её было жалко. Наверно, она это понимала и сама. Потому что скоро исчезла. Молодой сосед забеспокоился, почему её нет. Чтобы отвязаться от него Марья Израилевна сказала ему, что Оля заболела.
   Старшая медсестра, видимо доложила заведующему отделению, что я пришел в себя, и медсестра в противочумном одеянии повела меня к врачу. Дверь, ведущую из отделения в коридор, она открыла специальным ключом, лязгнул запор, и мы попали в маленький коридорчик, в котором было несколько дверей, и у стены, составленные вместе, стояли два стола из столовой. Как я потом узнал, они были предназначены для посылок, которые оставляли здесь родственники больных. На них и потрошили посылки. Смотрели, нет ли чего недозволенного, проводили цензуру посланий дорогих людей и складывали посылки с продуктами на тарелки, изымая из них по своему усмотрению, 'лишнее', как правило, наиболее ценное: сладкое, фрукты, табак. Таким образом, до больного не доходила весомая часть посылки.
   Не всех больных грабили по-черному. Подходили к этому делу персонально, как на партийном собрании, обсуждали каждого, достоин больной или нет, чтобы его грабанули. Имело значение, будет скандалить или нет, это зависело от вменяемости больного, и такого важного фактора, как встречи с родственниками, которые могут спросить о полученном содержимом посылки. Носильные вещи, бельё, галантерею задерживали, больным не давали. Всё это делалось, открыто, средним медперсоналом и уголовниками, которым, в основном, и доставались все исчезнувшие продукты. Часть продуктов они съедали сами, оставшиеся шли на поощрение больных, которых уголовники 'уговорили' убирать туалет и мыть полы в коридоре, а также тем, кто убирал палаты.
   Я несколько раз получал посылки. И не знал от кого они. Имя отправителя не сообщалось. Меня удивлял подбор продуктов: одно яблоко, один банан и пачка печенья. Я, конечно, был рад и этому. Мне, казалось, что кто-то не забыл меня и то хорошо. Узнать, от кого были посылки, как и всё что происходило в стенах этого жуткого заведения, было почти невозможно, эти сведения были на уровне военной тайны. Я спрашивал медсестру, которая передавала мне тарелку со скромной передачей:
   - От кого посылка?
   - Не знаю, отойди, не мешай работать, ты у меня не один, - лаяла она на меня, как на собаку.
   Ещё раз спросить её я уже не решался. И всё же потрошители посылок со мной прокололись. По моей просьбе у заведующего отделением побывал двоюродный брат и доктор, после разговора с ним, разрешил брату увидеть меня. Я вышел в коридорчик, где в это время потрошились посылки. Потрошил их татарин. 'Пахан' не гнушался сам шерстить посылки. Мы поговорили с братом под надзором медсестры несколько минут. Она сказала нам: - 'На разговоры даю три минуты'. Ни я, ни он ничего толком не успели сказать друг другу. Время ещё не окончилось, она уже поторапливала нас, заканчивать разговор и стала выпроваживать брата. Я понимал, что делается это неспроста. И спросил его то, из-за чего она стала его активно выгонять:
   - Это ты передавал мне посылку? - спросил я его.
   - И не одну, - сказал он.
   Здоровая баба стала гнать его на улицу почти взашей. Он отбивался от неё и продолжал говорить:
   - В посылках были яблоки, бананы, помидоры, огурцы, печенье, вафли, белье, свитер, - перечислял он. В записке к каждой посылке было указано, что я тебе пересылаю. Я знал аккуратность брата и, конечно, верил тому, что он говорил. Медсестра от ярости, покраснела, надула свою огромную грудь и выдавливала ею брата на лестницу за дверь.
   - Я ничего не получал - сказал я ему.
   - Не может быть, - успел он сказать, к медсестре подключился татарин, и они вместе вытолкали брата за дверь. Медсестра повела меня назад к себе в отделение:
   - Так, где же мои посылки? - спросил я её.
   - Съел и, наверно, не помнишь, - сказала она мне.
   -Тогда, где записки?
   - Наверно, в них, содержалось то, что тебе читать нельзя. И вообще ты, что ко мне пристал? Я их не ела. Разбирайся сам, кто съел твои посылки, только делать этого не советую, тебе же будет хуже.
   - Это почему же?
   - Потому что ты дурак и твоё место на нарах. Лежи и не воняй. Понял?
   - Нет.
   - Ну, как знаешь. Я татарину скажу, он тебе вправит мозги. А мы ему поможем. Ты видишь у нас убирать отделение некому. Убирают ходячие больные и бомжи, больше нет никого. Никого не заставишь. Убирают, не за так.
   - А почему я должен быть спонсором?
   - Это тебе объяснит татарин.
   Действительно, штатных санитаров не было, зарплата нищенская, и медсестры, скорее всего, по совместительству числились на их должностях. Медсестры уборкой помещений не занимались.
   Несколько дней коридор и туалет убирал пожилой почти слепой больной. Он ничего не видел и только размазывал грязь по полу. Татарин и ещё один надсмотрщик, 'абрек' из его команды, материли его по-всякому, но не трогали. Мужик попался с характером, он недолго терпел ругань черножопых прихлебателей, когда татарин в очередной раз стал распекать больного, и татарский мат, в который русские внесли свои уточнения, сыпался на мужика, как из рога изобилия, он не выдержал, бросил швабру, подошёл к татарину вплотную, наверно, чтобы не промазать, и смачно харкнул тому в харю, повернулся и спокойно пошёл к себе в палату. Больных, кто бы мог работать, почти не было. А кто и мог 'на дядю', за так, естественно, не стал бы. Сами урки, убирать отделение, махать швабрами, не хотели. Они не стали наказывать старика, наградили его ворованными сигаретами, помирились с ним, и он ещё несколько дней размазывал грязь по полу.
   Мы вошли в маленькую комнату, метров пятнадцать, оклеенную обоями, тесную от документов, сваленных по всем углам. Ими были заполнены и все стеллажи, расставленные вдоль стен. В комнате было негде повернуться. Называлась она ординаторской, в ней находились врачи. По расставленным в комнате столам, я понял, что на отделении работает всего несколько человек, четыре или три врача. В среднем, значит, на одного врача приходилось от двадцати до тридцати человек, тяжело больных людей. О какой уж тут индивидуальной работе с больным, наблюдением за ним и его состоянием могла идти речь, тем более врачи не горели желанием часто встречаться со своими подопечными. Работали, в основном, с документами, историей болезни, которая, сочинялась врачом по редким беседам с больным, и по данным оперативок, на основании субъективных рассказов враждебно настроенного к больным среднего медицинского персонала. Естественно любой крик о помощи, просьба больного воспринималась врачом негативно, как ненужная ему дополнительная нагрузка.
   Была ещё другая комната, наверно, кабинет заведующего отделением. Дверь в неё запирать не имело смысла. Так как посередине стены, которая разделяла комнаты, было проделано окошко для выдачи денег, вроде тех, что существуют на всех предприятиях в централизованных бухгалтериях. Скорее всего, здесь тоже когда-то была бухгалтерия и касса. Стол врача стоял у окошка и он, не вставая, через него мог общаться с заведующим
  отделением.
   - Ну, как наши дела? - спросил доктор меня.
   - Нормально, я хочу домой. Когда вы выпишите меня из этого гадюшника? Вы держите меня в изолированном от внешнего мира, закрытом заведении, куда меня поместили и удерживают насильственным путём, где даже в его пределах я не могу свободно перемещаться, где нарушения прав человека норма, где больные люди содержаться хуже, чем скот, где я лишен возможности обращения в какие-либо инстанции по правам человека. Если, как и я, вы находитесь в своём уме и не хотите неприятностей, вы немедленно должны освободить меня. Я не сумасшедший, вы это прекрасно знаете, и если я совершил ошибку, то несу за неё ответственность только перед Богом, и наказать меня может только он и каково это наказани, скоро узнаю, так как уже сейчас страдаю физически и морально, неимоверно. То, что происходит со мной, я квалифицирую, как произвол, и расцениваю, как повод для обращения в прокуратуру.
   - Спокойно, спокойно, - сказал мне врач, - сейчас во всём разберемся, на что мы имеем право, а на что нет. И определимся со сроком госпитализации, и почему вас удерживают, как вы говорите насильственным путём, и мучают неимоверно. И пугать нас не стоит, пустое дело, мы никого не боимся, так как всё делаем в рамках тех полномочий, которые у нас имеются и определены законодательством. Вы совершили общественно опасное деяние и в соответствии с законом привлечены к принудительному лечению. Да, имеются некоторые ограничения в свободе вашего передвижения и ваших действий, но это тоже делается в ваших интересах.
   - Ах, вот как запереть нормального человека в сумасшедшем доме это в его интересах. Какое неуклюжее прикрытие произвола. И главное, ссылка на мифический закон, оправдывающий подобные действия. Я перешел дорогу в неположенном месте, перед близко идущим трамваем, вожатый резко затормозил, кто-то набил себе на лбу шишку, а меня в сумасшедший дом, потому что совершил общественно опасное деяние. Так, по-вашему, получается? Если исходить из ваших рассуждений, любой человек не застрахован от попадения в сумасшедший дом. Было бы желание и в сумасшедшие дома можно отправить половину страны. Достаточно принять соответствующий закон, где общественно опасным деянием считать как вы, любое отклонение в поведении человека от стандартного, принятого конформистским обществом. Слава Богу, пока такого закона нет. Молчаливое большинство Думы больше устраивает существующее беззаконие в этом вопросе. Психиатрия для них бастион в борьбе за власть. Пока в стране нет закона о психиатрической помощи - это способ убрать противников бескровным путём, обойтись без киллеров, расправиться с неугодными, тихо, скрытно, не привлекая к своей подковёрной борьбе общественного внимания. Действующие поныне, инструкции Минздрава СССР их вполне устраивают. Они будут дорожить этим стратегическим резервом. Закон о психиатрической помощи им не нужен. Вот почему вы так спокойны, вот почему вы никого не боитесь. Поступаете так, как вам заблагорассудится. И последнее. Я не понимаю в чём общественная опасность суицида. Если человек повесился, то, что обвалится потолочное перекрытие и разрушится дом? Бросится под машину, то кто-то поскользнется в его крови и сломает себе ногу? В чем общественная опасность моего поступка? Человек волен, распоряжаться своей жизнью, и это его личное дело, и государство, общество здесь ни причём. И против нравственности он не совершает проступка. Он не призывает к повторению его опыта. Не заказывает посмертный ролик с рекламой суицида. Скажем, человек принял решение пойти добровольцем на войну, в Чечню, воевать против тех, кого нужно содержать в резервациях, или уничтожить, потому что все они поражены коллективным недугом, умственно неполноценны, внушаемы, обладают звериной жестокостью, их зомбированный мозг знает только одно, как убивать. И что же, по-вашему, выходит, отважный человек, во имя спасения Родины, идущий на смерть, чтобы освободить свою землю от недочеловека, животного, оборотня в человечьем обличье, он по вашей классификации, что тоже самоубийца и должен попасть в сумасшедший дом? Выродки, в человечьем обличье сидят в Министерстве здравоохранения и вам сочиняют инструкции, по которым вы живёте, сами, напоминая зомбированных чеченцев, выполняя приказы, которые человек в здравом уме посчитает преступными.
   - Ну, знаете, хватит, - остановил меня врач, - ваши фантазии безграничны и к вашему делу не имеют никакого отношения. Оно конкретно и требует скорейшего решения, иначе вы останетесь здесь надолго, потому что вам в историю болезни внесут слово бред. И вы свои бредовые сверхценные идеи сможете развивать здесь, пока не устанете их сочинять. И в этом случае вам не поможет никто. Того, что вы сейчас сказали, да ещё и при свидетелях, уже достаточно, чтобы не выпускать вас отсюда. И только свобода слова и вероисповедания, с которым я смотрю у вас тоже не всё в порядке, и веротерпимость к таким как вы фанатикам прошлого, в какой-то мере мешает сделать это на законных основаниях. Кстати это заслуга тех людей, которых вы так ругаете, отстоявших на баррикадах у Белого дома, право свободно выражать ваши убеждения. Из вашего выступления, по-другому вашу речь не назовёшь, единственно я прокомментирую ваше заявление по поводу суицида и того, что, по-вашему, общественной опасности он не несёт. Неужели вы такой наивный человек? Что-то не похоже. Прикидываетесь? Пускаясь в опасные рассуждения вообще, вы не видите очевидного. Суицид, как правило, совершается в момент психического расстройства, человек готовый на самоубийство, практически невменяем, он сосредоточен на идее самоуничтожения, выбирает способ самоубийства, который и является источником наибольшей опасности для окружающих. В вашем случае в результате приема большого количества наркотических веществ, вы находились в бессознательном состоянии, продолжали совершать поступки, за которые не отвечали, на раздражение внешней среды психика могла отреагировать любым образом и, прежде всего, агрессией. Такая тенденция в вашем поведении уже наблюдалась, в связи с её очевидной опасностью, вы были один, родственников рядом с вами не было, санитары вынуждены были привезти вас к нам.
   Я видел, как за соседним столом дёргалась доктор, порываясь вступить в наш разговор, который, естественно, слышала. Она лечила соседа по нарам, молодого парнишку. Мой доктор, показывал ей рукой, что не надо. И все-таки доктор не выдержала её терпение, видимо, лопнуло, и она сказала ему:
   - Что ты с ним церемонишься? Выгони его вон. Пусть полежит на нарах ещё пару недель, подумает, у нас время есть, это он торопится на волю, а когда успокоится, оставит свой гонор, перестанет угрожать, придумывать сказки, поймёт, что влип, мы поговорим ещё раз.
   Не дав сказать и слова своему доктору, я заговорил опять. Как будто и не слышал угроз Елены Владимировны. Как её звать я узнал от медсестры одетой в противочумный костюм, когда мы пришли в ординаторскую:
   - Елена Владимировна! Кому больного? - спросила она. Мой доктор показал мне возле себя на стул, и мы стали с ним беседовать.
   - Хорошо, - продолжал я, - меня привезли сюда насильно, обманом поместили на отделение, если я нуждаюсь, пускай даже в принудительном лечении, то где оно? Где хотя бы гемодиализ, который делают во всех подобных случаях, где хоть какая-нибудь терапия. Я тяжелый кардиологический больной не получаю ничего. Слабительное, это всё что мне предложили.
   - Вам не оказали помощь, - опять вмешалась Елена Владимировна, - это вы так считаете. Вы были между жизнью и смертью, могли стать инвалидом, ничего не соображали, ваше место было на стуле, с такими же больными. А сейчас? Откуда такое красноречие? Без нашей помощи сами преодолели последствия отравления? А что делать или не делать решать нам. Это наше дело и советы поднаторевших на психотропных средствах токсикоманов нам не нужны.
   Доктор разгрузилась, освободилась от негативных эмоций, вызванных моим поведением, спокойно посмотрела на меня, отвернулась, наклонилась над столом, и уже не отрываясь, стала писать что-то дальше.
   Мой врач, глядя мне прямо в глаза, словно гипнотизируя, спросил:
   - Ну, что будем говорить или пойдёшь думать на отделение? Я препираться и оправдываться не собираюсь, тем более выполнять ультимативные требования. Ни о каком освобождении, ни сегодня, ни завтра речь вообще не идёт. И сколько ты будешь здесь находиться, зависит только от тебя, оттого, что скажешь ты сейчас, а позже твои родственники, которых мы сюда пригласим. У тебя есть родственники?
   Я замялся. - Близких нет, - сказал я.
   - Ну, кто хорошо тебя знает, твой образ жизни?
   - Есть двоюродный брат, он последние годы, с тех пор, как я заболел, опекает меня. Без его помощи я бы, наверно, не выжил.
   - Давай его телефон, - он посмотрел на календарь на столе и на телефон, который я ему записал.
   - Он уже сам звонил мне. Мы договорились с ним о встрече в четверг. Заведующий отделением с ним хотел переговорить. Теперь ты расскажешь мне всё о себе, дашь коротенькую информацию автобиографического плана, то, что меня будет интересовать, дополнишь подробнее.
   Я рассказал доктору всё, что он хотел знать обо мне.
   - Так, - сказал он мне, - всё более или менее ясно, надо только уточнить одну важную деталь. Ты настаиваешь на том, что у тебя была попытка суицида. Ты сознательно хотел уйти из жизни. Так?
   - Так, - ответил я.
   - Что, запишем в историю твоей болезни суицид? - почему-то стал согласовывать со мной формулировку записи врач.
   - А не было это простой передозировкой психотропных средств? Ну, перенервничал, достала болезнь, устал быть всё время в напряжении, решил расслабиться, покайфовать, и не рассчитал. Принял дозировку психотропных средств выше допустимой. Может быть, так и было? И твой героизм и отчаянная решимость свести счёты с жизнью всего лишь твоя фантазия, но если принять её за рабочую гипотезу, то всё становится намного серьезнее. Ты сам себя загоняешь в капкан, просто этого не понимаешь.
   - Какой героизм? Разве я упоминал его, и отчаянной решимости умереть не было, поэтому я и остался жив. Было безразличие ко всему, усталость, как следствие постоянной борьбы с болезнью. Вера в то, что что-то ещё можно изменить исчезла, ежедневные физические мучения, страх смерти, измученная, доведенная до предела, психика, всё это стало невыносимо. Вот и пришло решение прекратить этот кошмар. Как это не парадоксально, противоядие от мучившего меня страха смерти, я нашел, перефразируя известные строчки, 'жизнь, поправ, в воле к смерти'. Решил добровольно уйти из жизни, и умереть, как это пытался сделать, чтобы избежать впереди ещё больших мучений. Когда сам уже что-то сделать с собой в плане самоубийства просто не смогу из-за физического состояния. останется только эфтаназия, но, как известно, её у нас нет. Хорошо когда у людей, как и я, стоящих у края пропасти, есть Бог, вера в него, страх перед карой за самоубийство. И они живут. Это тот душевный стержень, который удерживает их у последней черты, как бы им плохо не было. Не зря говорят, переступить черту - это, значит, совершить роковой, непоправимый поступок. К сожалению, у меня такого стержня, такой точки опоры, нет. Наверно много грешил. Вот и извиваюсь по земле, как червь, перебитый лопатой. Разве это жизнь? Я забыл вкус жизни. Всё пресное, не моё, чужое. Мне на Земле делать просто уже нечего.
   Доктор слушал меня невнимательно, я это видел, о чём-то думал, что, видимо, имело к нашему разговору прямое отношение.
   - Я понимаю вас, - опять перешел он со мной на вы. Елена Владимировна оторвалась от сочинения очередной истории болезни и опять прислушивалась к нашему разговору.
   - Я не должен говорить вам то, что скажу, просто долг врача, заставляет меня кое-что в вашем положении разъяснить. После, так скажем, недружественного приема, который вам здесь оказали, конечно, вы теперь не верите никому. Наверно, считаете, что держать вас здесь наша основная задача. Отнюдь. Скажу, что вам повезло, вы не стали инвалидом, с психикой у вас, видимо, всё в порядке, хотя это требует дополнительной проверки, и будь на то моя воля, я выпустил бы вас хоть сейчас, но вот что мешает этому. Вы утверждаете, что у вас была попытка суицида, которую вы не довели до конца, так как потеряли сознание. Вы упорно настаиваете на этом и я уверен, что вы говорите правду, но вы не понимаете одного, что в этом случае пресловутая инструкция Минздрава требует задержать вас у нас, как минимум, на полтора месяца. 'Се ля, вив', как говорят французы. Вы можете обратиться к главному врачу, я обязательно передам ваше заявление, но, думаю, что это бесполезно, если мы не изменим формулировку вашего поступка. Как вам помочь, если вы не слушаете советов, не доверяете мне, я не знаю. Давайте сделаем так. Я на неделю уезжаю, меня не будет, за вами присмотрит Елена Владимировна. Лечение я вам назначил, заведующий отделением переговорит с родственниками. Как только я вернусь, мы встретимся с вами и окончательно решим ваш вопрос.
   Дверь в комнату открылась, и вошёл полный, высокого роста, молодой мужчина.
   - А, ты уже здесь? - спросил он меня, как будто мы были давно с ним знакомы. Я понял, что это заведующий отделением. Он хотел пройти к себе в кабинет, но возле меня задержался:
   - Однако какой ты шустрый и когда, главное, успел, валяясь на нарах? Домашняя заготовка? Уже знал, что повезут сюда. Успел позвонить?
   - О чём вы? - не понял я его.
   - О твоих защитниках. Звонят, и просят люди, которым я не могу отказать. Откуда ты знаешь профессора Чижова, из института Бехтерева? - спросил меня заведующий отделением.
   Я его не знал, но отказываться в моей ситуации от полезного знакомства, которого не было, я не собирался. И рассказал заведующему отделением полуправду, проверять которую всё равно бы никто не стал. Не тот случай. Я изложил ему правдоподобную версию событий, которые имели место, когда я лежал в Покровской больнице.
   - Я лежал в Покровской больнице, на второй кардиологии, профессор Чижов консультировал меня. Заведующий кардиологическим отделением был рядом. Профессор посмотрел меня и заведующий отделением сказал ему, что наблюдает интересный случай. По его мнению, у меня все признаки отставленного абстинентного синдрома. Профессор спросил, сколько лет я не пил. Я сказал. У него на кафедре, в институте, занимались проблемами алкоголизма, и такой редкий случай не мог не заинтересовать его. По его рекомендации я попал в институт Бехтерева, на отделение психосоматических болезней, такое же как и ваше, только без железных дверей с запорами и сумасшедших.
   - Ты мне будешь рассказывать, как будто я никогда там не работал. К твоему сведению, профессор Чижов, мой учитель - сказал мне Алексей Владимирович, так звали заведующего отделением.
   Он прошёл к себе и спросил моего доктора: - Что ты ему написал в истории болезни?
   - Решили, пока ничего, - ответил тот.
   - Как это? У него комиссия через несколько дней. Там будут решать, оставлять его или нет. История болезни должна быть оформлена.
   Заведующий отделением вышел из своего кабинета к нам. Сел на стол стоящий рядом, как бы подчёркивая своим поведением не формальность своей беседы со мной, и сказал:
   - Если ты хочешь отсюда выбраться, то слушай, что тебе говорят. Оставь свои утверждения о суициде. Иначе останешься здесь надолго. И виноват в этом будешь сам. Только просьба уважаемых людей заставляет меня возиться с тобой, растолковывать тебе то, что я не обязан делать. Ты никому не веришь, но если сейчас ты не поймёшь, что тебе, действительно, хотят помочь, то пойдёшь к себе на место, в тот ужас, в котором живут все эти люди. И вместе с ними, по собственной глупости, будешь терпеть мучения здесь, столько, сколько положено в таких случаях. И помочь тебе я ничем не смогу, потому что сделать уже будет ничего нельзя, моё желание, после принятия комиссией решения, мало что будет значить. Система сложилась давно, и разрушать её, что-то в ней менять никто из тех, кто бы мог бы это сделать, не заинтересован.
   - Итак, договорились. И нечего на себя наговаривать. Как опытный врач психолог Алексей Владимирович видел, что переубедил меня.
   - Ты всё понял? - спросил он моего врача. Тот молча кивнул головой.
   - А сейчас иди к себе, - отпустил он меня. Пока всё. Что будет дальше, я тебе скажу. Он позвал медсестру, уставшую ждать меня, и она отвела меня в отделение.
   Кто мог звонить незнакомому мне профессору и просить за меня? Вспоминал я и перебирал всех, с кем общался в тот день, когда решился на суицид. Таким человеком мог быть только Юра Мелешин, конечно, только он. Все остальные относились к моим словам несерьёзно: 'Опять запил, и ещё одно 'Прощёное воскресенье', устроил для себя', - думали они про меня. От разговора с Юрой у меня остались в памяти одни обрывки. Всё остальное провалилось в дырки амнезии. Но эти обрывки разговора с ним сохранили в памяти его предупреждение, о том, что попаду в дурдом, если буду продолжать заниматься ерундой. У Юры тоже было плохо с сердцем. Он серьезно болел. И, как и я, тяжело переживал своё отключение от деловой жизни. Когда он стоял у дела, последнее время он работал заместителем начальника Главка, огромная энергия, работоспособность, деловая хватка позволяли творить ему чудеса. Он брался за самые трудные, не решаемые дела. Ему нравилось совершать 'подвиги', не существовало препятствия, которое бы он не мог преодолеть. Хозяйственная жизнь той страны, в которой мы с ним работали, была поставлена с ног на голову. В огромном государстве, буквально всё, распределялось по фондам: от канцелярских скрепок до продукции машиностроения, металл, цемент, строительные материалы, лес. Это была такая головная боль. А получить что-нибудь без фондов? Что это было такое, знает только тот, кто работал в этой системе. Редкий хозяйственник не спивался или не получал инфаркт. Я уже не говорю о партийной ответственности. Партийный выговор за тот бардак, который был устроен в стране правящей партией, почему-то получали коммунисты, вытягивающие на себе все трудности дела, за которое отвечали. Пара выговоров и конец карьере. БАМ, повороты рек, страна представляла собой огромную строительную площадку и, может быть, в этом не было ничего плохого. Только, как говорит пословица, следует 'по одёжке протягивать ножки'. А партийные амбиции безграмотных маразматиков, местечковых царьков вроде строителя коммунизма, члена Политбюро, Ельцина, переплюнуть всех, построить у себя восьмое чудо света, не подкреплялось никакими материальными ресурсами. Отсюда существующая в стране распределительная система на всё. Юра чувствовал себя в этой системе как рыба в воде. Есть тип людей, которым нравиться преодолевать трудности, он был из них.
   Юра Мелешин, когда работал в обкоме комсомола, тоже принимал участие в строительстве Дворца молодёжи. По проекту в нём должен был быть чудесный зимний сад. С большими пальмам и другими субтропическими растениями. Но где их взять? Ленинградский Ботанический сад я уже не помню, почему, помочь нам не смог. Юра договорился с Сочинским ботаническим садом и в самолёт, на котором он прилетел обратно, загрузил несколько больших пальм и другие южные растения, и доставил всё в Дворец молодёжи. Его пальмы, которые он когда-то привёз из Сочи, и сегодня украшают зимний сад Дворца.
   Юра недавно умер, не выдержало сердце. Он до последнего дня не мог остаться без дела. Лежать, болеть, для него было хуже смерти. И умер, как и положено, у таких людей, продолжая трудиться. До последнего дня он поддерживал меня, пытался внушить мне мысль, что жаловаться на жизнь, считать, что всё кончено - последнее дело. Неважно, говорил он, что всё плохо и лучше не станет, от нытья будет только хуже, надо преодолевать болезнь, не сдаваться и не падать духом. И так жил сам.
   А тогда, после нашего с ним разговора он ещё несколько раз звонил мне, но телефон молчал и Юра понял, что я попал в дурдом. Мелешин сразу же позвонил в институт Бехтерева, знакомому профессору, которого хорошо знал, и это сыграло решающую роль в моём досрочном освобождении.
   Мой двоюродный брат, тоже бросился спасать меня и договорился о встрече с заведующим отделением. Это был образцовый пример помощи наоборот. На наивного человека Николай Николаевич не похож и как бы мало не знал об этом заведении системы здравоохранения, в которое я попал, он должен был понимать, что в сумасшедших домах, изолируют от общества людей с нездоровой психикой, и больных психическими заболеваниями с хроническим течением, держат здесь очень долго, это могут быть годы. Основной упор здесь делается на подавлении у больного активной фазы заболевания и переведении её в вяло текущий хронический процесс или ремиссию, по возможности длительную. И всё. Вот все функции того места, где я оказался. Братец, наверно, что-то перепутал. Или, может быть, стены дурдома, пропитанные ядом безумия сыграли с ним злую шутку и у него тоже поехала крыша. Он решил, что раз я здесь, то серьёзно болен. И чем больше обо мне будут знать врачи, тем больше вероятность, что мне здесь помогут и вылечат. Только умопомрачение, в котором он пребывал, другого объяснения я не нахожу, объясняют его невинные старания оставить меня в дурдоме.
   Заведующий отделением стал задавать ему вопросы, касающиеся различных сторон моей жизни, но за язык не тянул. Чего только в порыве братской любви и отчаянном стремлении своим рассказом помочь мне, искренне желая моего выздоровления, Николай Николаевич не наговорил. Его рассказ, если бы его можно было услышать в записи, но такой нет, не подходил для спасения, это были показания близкого родственника, свидетеля моего образа жизни, усугубляющие моё положение. Факты, которые он излагал, позволяли сделать врачу вывод, что у меня давно не 'все дома' и будет правильно, если я останусь в дурдоме надолго. Заведующий отделением выслушал его, и придавать значения тому, о чём поведал ему брат не стал, как и просьбе держать меня в дурдоме до полного выздоровления. Признания братца напрочь меняли ситуацию и лишали его возможности помочь просителям, которых он уважал. Отказать им он не мог.
   Мой брат, добрый, хороший человек, образованный, хорошо знающий литературу, искусство, особенно театр, он окончил театральный институт, но там почему-то ему не повезло; к сожалению, перестроиться, найти себя в другом деле он не сумел. И прозябание стало уделом его жизни. А неиспользуемые знания в его голове превратились в запылённую книжную полку. Ошибка молодости? Кто их в молодости не совершает. А здесь, ошибка оказалась роковой, сломала ему жизнь. И вины его в том, что всё так сложилось, нет. Наверно, упрямства, характера не хватило, чтобы достичь в жизни чего-то, а ещё у него были принципы, которыми сыт, как известно, не будешь, неприменимые в стране казарменного социализма и только осложняющие жизнь. Ему бы приспособиться, скажем, пристроиться к власти. И устроить свою жизнь, как это делают прохиндеи. Не сумел, мешали принципы. Однако роскошь быть независимым - удел талантливых, достигших чего-то в жизни людей. Да и они при нужде гнут выю. Вот и осталось Николай Николаевичу, вроде известных диссидентов, однако, не вступая с властью в конфликт на почве своих убеждений, работать, как и они, в своей 'кочегарке'. Правда, в отличие от них, всю свою жизнь. Справедливо считая власть преступной, в своё время, занимаясь актёрским мастерством, лицедействуя на сцене, постигая искусство, которым прохиндеи владеют, с рождения, запустил братец марксизм-ленинизм, не читал классиков, у которых чётко прописано, что власть по своей природе не может быть не преступной. Любая! Из-за плохого знания основных постулатов марксизма-ленинизма, его бешенство по поводу времени правления коммунистов, вызывает у него небезопасное повышение адреналина в крови. Можно подумать, что сейчас без них, с нуворишами-хапугами, ему стало жить легче. Мою жизнь, он считает примером беспринципности продавшегося коммунистам за синекуру наивного в политике братца, который был заодно с ними, и стал таким же как они, спился, скурвился и теперь нуждается в лечении. Он зациклился на одном маленьком отрезке моей жизни. Времени, когда я работал в обкоме комсомола. Растянул его на всю мою жизнь. Дурные привычки и мой беспутный образ жизни считает, что всё оттуда. Красный цвет, как у быка, у него вызывает, врыв ярости. А если он ещё к тому же пьян, патологически ненавидя коммунизм, он начинает нести известную чепуху, ибо не в состоянии отделить зерно от плевел. Попадало и мне: 'Примазался, поимел от них, - пинал он меня: - Верный помощник и надёжный резерв партии, - начинает заводить себя он, - её комсомол, те же прохиндеи, только власти не было и привилегий меньше, а аппетиты такие же, идейным наставникам ни в чём не уступали. Так же пили, лгали и пели: 'Работа наша такая, забота наша простая, была бы страна родная, и нет других забот'. Оставив много своих дней в пивных, обходя все рюмочные, готовили себя к службе Родине. Кто в КГБ, кто в МВД, а кто в партию, порулить страной. Такую жизнь, такое напряжение, не все выдержали. Вот мой братец, - это Николай Николаевич, про меня, - и спился и здоровье загубил. Осталась звёздная болезнь, теперь радуется падающим звёздам. Так им и надо, - говорит, - тоже падают и сгорают. Не мне же одному. Пить теперь столько не может, и всё мешает с 'колесами'. Стал токсикоманом'.
   Алексей Владимирович поблагодарил брата за предоставленную информацию и отпустил, а моему положению посочувствовал. Подумал, - 'наверно братец хочет здесь, в дурдоме, замуровать меня навечно'. Если бы не было просьбы уважаемого человека, его учителя, доктор мог принять и другое решение и 'крыша' дурдома мне была бы обеспечена тогда уже точно.
  После беседы с братом он подошёл ко мне в коридоре отделения остановился и спросил: - Ты нашёл, кто из родственников поручится за тебя?
   - Нашёл, - сказал я: - Конечно, брат.
   - Только не он.
   - Почему?
   - Без комментариев. Кто у тебя ещё есть?
   - А бывшую жену в поручители можно?
   - Пусть позвонит и подходит, поговорим с ней, раз у тебя никого другого нет.
  Катя пришла, и они договорились. Как и обещал, через неделю вернулся мой лечащий врач. Как-то утром он подошёл ко мне в коридоре и сказал: - В пятницу мы тебя выписываем.
   - Спасибо, - поблагодарил я его.
  
  
  

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  
   Ко времени своей выписки я доходил совсем. Мне было физически и психически так тяжело, что этого не передать словами. После того памятного разговора с лечащим врачом, в его кабинете меня в тот же день перевели в шестую палату. Потом, когда всё будет позади, думал я, можно будет шутить, что в сумасшедшем доме, я лежал в шестой палате, как и герой одноименной повести А.П.Чехова. Но эта мысль не вызывала у меня энтузиазма, шутить, пережив те мучения, которые мне достались совсем не хотелось. В этой палате я переезжал с койки на койку несколько раз. Как и в палате, где я лежал на нарах составленных вместе, здесь кровати стояли по тому же принципу вплотную друг к другу с редкими проходами между ними. Три ряда, в каждом, по двенадцать, пятнадцать кроватей. Между рядами узкие проходы. Я лег на свободную койку у стены, где между кроватями был проход. Подумал, что мне повезло. Оказалось, лёг рядом с умирающим человеком. Его здесь все звали 'беременный папа' из-за огромного брюха, которое он носил, приседая под его тяжестью на полусогнутых ногах, впереди себя. Жена звала его Борис. Рядом никого не клали и в пятую палату его почему-то не переводили. Наверно, потому что он из последних сил старался всё делать сам. Он страшно кашлял и одновременно, от натуги, пердел, вонял и всё время, если не спал, просил у меня визитную карточку: - 'Очень приятно', - говорил он, беря у меня какой-нибудь бумажный обрывок. Бумаги не было, как не было и тумбочек, где можно бы было хранить личные вещи, передачи. Иметь что-либо запрещалось, и хранить соответственно было нечего. Мою 'визитку' Борис клал в карман больничной куртки и делал вид, что достаёт свою, протягивал мне кукиш и представлялся. Это был самый ужасный момент. Представиться по полной форме ему мешало огромное пузо. Он пытался привстать, расшаркаться и поклониться. С большим усилием отрывался от кровати, разда-
  вался страшный пердёж, по звуку напоминающий пушечно-оружейный залп, сопровождае-
  мый вонью гниющего внутри него ливера, и сосед по койке снова заваливался на кровать, затихал, забывая о своём намерении, и лежал ни на что не реагируя. Что-то бормотал или спал. Палата была перенаселена. Все больные здесь считались ходячими. Народ был самый разный: от мальчика двенадцати, четырнадцати лет, всё время оравшего благим матом невесть что, а иногда нечто вразумительное, читавшего детские стихи, вспоминавшего бабушку и как она его любит, ходившего под себя и мазавшего руками, вымазанными в собственном говне, всех и всё кругом, до колоритного, заросшего седой щетиной до самых глаз, похожего на лешего, старика, которого чесотка доводила до бешенства; он с остервенением расчёсывал себя, при этом скрипел зубами, страшно вращал глазами, шкура со счёсываемых мест летела, как тополиный пух, по всей палате. Чесоткой, в палате, болели все без исключения. Как известно, иммунитета против неё нет. Чесоточный клещ нападает на всех без разбора, толстый ты или тонкий, ему всё равно. Администрация больницы, чесоточного клеща давно считает неизбежным злом своего учреждения, вроде тараканов и крыс, поэтому не борется с ним, и он чувствует себя среди сумасшедших вполне комфортно. В палату, когда в ней были больные, врачи не заходили. Почти каждый третий лежал ещё с какой-нибудь заразой: туберкулезом, сифилисом, гонореей. Это тщательно скрывалось врачами из 'лучших' побуждений, чтобы не волновать лежащих вместе с заразными больными здоровых людей.
   Я сказал своему врачу, встретил его в коридоре, что подхватил чесотку. Он посмотрел на расчёсанное место, осторожно взял мою руку в свою и стал успокаивать меня: - 'Я вижу только вход, а должен быть и выход. Клещ не остаётся под кожей, отложит яйца и уходит. Кладка яиц сопровождается нестерпимым зудом, - объяснил доктор мне механизм болезни. Успокойся, тебя укусил комар. Помажь это место зеленкой, я распоряжусь, поручу это медсестре. Сказал, повернулся и спокойно пошёл дальше. Больных опасными инфекциями, отделить от остальных больных, наверно, не представлялось возможным. Ну, да, похоже, что эта проблема здесь никого, кроме самих больных, не волновала. Бунта не боялись. Больные были разобщены и тех, кто постоянно находился во вменяемом состоянии, было не так много. Беспокойных больных, задающих неприятные вопросы, я уже говорил, быстро успокаивали. Зараза, проникала в сумасшедший дом вместе со сбродом: пьяницами, потерявшими дом и человеческий облик, бомжами, то есть людьми которые по разным причинам стали никем. И тех и других подбирали на улице, вылавливали в подвалах и на чердаках, и привозили сюда. Раз в неделю сифилитиков, больных чесоткой, лобковой вошью и другими заразными болезнями мыли со всеми вместе, одного за другим, в больших ваннах, которые после каждого больного, кое-как дезинфицировали, обрабатывали укрепленными на палке мочалками, предварительно окунув их в раствор перекиси водорода. Эффект от такой дезинфекции, что припарки для покойника. Отказаться от мытья было невозможно. Тогда одежду с больных стаскивали и мыли их насильно, держать сопротивляющихся помогали уголовники. После помывки заразой начинали болеть те, кто, ею ещё не болел. Домой я вернулся с чесоткой.
   Неужели только одна медсестра в бахилах и другом инвентаре, используемом при ведении биологической войны понимала, что в дурдоме эпидемия заразы, которая представляла собой пышный букет дерматовенерологической дряни и что нужны были чрезвычайные меры, чтобы справиться с ней. Что заставляло медперсонал больницы молчать об этом и принимать происходящее как должное, не замечать его? Равнодушие, лень, боязнь огласки, скандала, неприятностей для себя? Я не знаю. Врачи спасались от заразы у себя в кабинетах. Они заходили в палаты, утром, после влажной уборки без хлорки, когда там не было больных. Они не видели своих пациентов, не общались с ними, всё лечение, если оно и было, происходило заочно. Возможно, здесь было так принято? Осматривать больного только при поступлении на отделение, поставить ему диагноз и больше с ним не встречаться. Нечто подобное я встречал уже в своих хождениях по мукам, пройдя не через одно лечебное заведение города. Например, в клинике урологии Первого медицинского института. И кто-то мне рассказывал, что такая же практика общения пациента с врачом принята и в Военно-медицинской академии. Но в обоих случаях используемая практика общения больного с врачом имела свой смысл. Врач был 'бугор', а его окружали студенты, которым и поручалась вся текущая работа с больными. Свой смысл в порядке общения с больным был и здесь, в дурдоме. Неохватное количество больных у каждого врача и высокая вероятность заразиться самому дерматологической или венерической дрянью. Принести в родной дом, жене или детишкам, какой-нибудь разноцветный лишай, или лобковую вошь. Как приятно! Поэтому всю 'черную' работу общения с больными врачи перекладывали на средний медицинский персонал и уголовников. Сами, превращались в писателей, в основном, сочиняли истории болезни и делали назначения. Медсестры, выполняя назначения докторов, почти не предохранялись от опасных инфекций; ходили в обычных медицинских халатах и накрахмаленных колпаках, игриво (не скажешь же сексуально) сидящих на голове мегер, у которых повадки общения с больными были ближе к эсэсовским, далекие от сексуальных, хотя возможно для некоторых из них имели сексуальную направленность; боль, которую они причиняли больному, их возбуждала. Медсёстры густо мазали губы помадой, делали маникюр и красили ногти. И никто не обращал внимания на медсестру, которая действовала по принципу: - 'Лучше перибздеть, чем недобдеть', - так говорил мой главный бухгалтер Сережа Матвеев, переплачивая налоги налоговой инспекции, так как пьяный считать, не любил.
   На другой день я перешёл на другую кровать, тоже у стенки и с проходом между кроватями. Соседом стал заросший, как неандерталец, старик. Я прозвал его леший.У него была морда бандита с большой дороги. Старик лежал на одном боку, заткнув уши, редко поворачиваясь страшной мордой ко мне, одетый, с поджатыми к жопе голыми ногами, руки держал в яйцах, наверно, высиживал кого-то. Периодически кровать начинала трястись, это он принимался ожесточенно чесаться. Сосредоточенно расчёсывая шкуру, стараясь добраться до клеща, с заткнутыми ушами, он диким взглядом смотрел на меня, и мне, казалось, сейчас достанет нож, чик по горлу и я отойду в лучший мир. Была одна надежда, здесь, на этом отделении, буйных не держали. Вёл он себя спокойно, всё время лежал, почти не вставал, ни хрена не слышал, и ни с кем не общался. Если ему, казалось, что я слишком часто встаю и мешаю ему, согревать руки в яйцах, он начинал сердиться, страшно скалил почти пустой рот, что-то бормотал и показывал мне громадный кулак.
   Его сосед, с другой стороны, очень живой молодой парень, с усами, как у Чапаева. Чтобы колечки усов не раскрутились, он их ежедневно утром подкручивал. Растирал в ладонях сопли и использовал их в качестве закрепителя, важной детали его внешнего облика, предающей ему индивидуальность и выделяющей среди других больных Леший, в основном, лежал, повернувшись на сторону беспокойного соседа, и молча наблюдал за его бурной деятельностью. Когда тот его доставал, он, как разъяренная собака, рычал на него. Иногда вдруг рычание внезапно прекращалось, и начинала трястись кровать. Он с яростью накидывался на чесоточного клеща, счёсывая с себя вместе с кожей шерсть, которой зарос, и забывал про парня.
   У парня, видимо, была травма позвоночника. Он с большим трудом вставал с постели, долго выпрямлялся, вытягивался в струну и стоял так, подстраховываясь стеной, как будто жердь проглотил. Опять согнуться, присесть, ему было трудно. И он или оставался стоять, или отправлялся в коридор, на прогулку, или искать собеседника, вернее слушателя, поскольку собеседник ему был не нужен. Он был чрезвычайно разговорчив. Заводил себя сам и говорил только на одну тему: обо всём, что было связано с блокадой Ленинграда. Он где-то на ней 'тронулся'. Из него получился бы суперэкскурсовод музея истории Ленинграда. А он, почему-то, прозябал здесь, в дурдоме.
   Самый простой вопрос, с него он начинал знакомство, и задавал вместо приветствия больному, которого видел впервые: - 'Сколько дней длилась блокада Ленинграда?' - спрашивал он. Если тот что-то отвечал на поставленный вопрос, и сразу не отходил, 'экскурсовод' начинал втягивать его в свой разговор, сначала в форме вопросов и ответов, потом, полностью подчинял себе собеседника и превращал его в слушателя, которому предлагался вводный курс по истории блокадного Ленинграда рассчитанный на много часов. Всё это происходило стоя, да и сидеть в коридоре было не на чем. До конца выслушать даже эту малую толику того, что знал экскурсовод, конечно, желающих не наблюдалось. Слушатель, как правило, спустя какое-то время уходил. Тогда мой сосед просто тренировал свою память, и, как студент перед экзаменом, ещё раз проверял свои знания. Я как-то добровольно отдался в его руки и несколько вечеров подряд слушал его. И узнал для себя много нового. Так мы с ним обсуждали тему защиты города. Он приводил уникальные данные, знал, сколько пушек, две из которых были установлены на Вороньей горе под Ленинградом, выпустила Германия. Калибр орудия, вес снаряда, количество произведенных выстрелов по городу. От него, правда, уже не первого я услышал довольно распространенную версию о том, что у немцев не было цели разрушить город. Превращать его в Сталинград они не хотели, хотя все возможности у них для этого были. Они избирательно стреляли по городу и не уничтожали памятники мировой архитектуры. Маскировка золоченых куполов исторических зданий лишала немцев возможности более точно ориентироваться в городе. И могла служить только этой цели. Не более. Особенно в плохую погоду, а зимой, природа хорошей погодой ленинградцев балует редко. Немцы были расистами, фашистами, но не были вандалами, варварами. Им было далеко в их человеконенавистничестве до чеченских выродков, вакхабитов, талибов. Тяжкий груз цивилизации не давал немцам уподобиться этим скотам. Геноцид в отношении рассовонеполноценных народов всего лишь следствие реализации идеологии фашизма, в политике проводимой нацистами. Разве нечто подобное не происходило в нашей стране с 'врагами народа'. Чеченцы поздно оказались в их рядах. И поэтому выжили. А жаль!
   Расстрелять Исаакиевский собор, Адмиралтейство, Зимний дворец из пушек с Вороньей горы, для артиллеристов не представлялось сложной задачей. У них такой задачи просто не было. Немцы думали, что город возьмут, задушат его голодом. И даже когда этого не случилось, мировые памятники архитектуры остались целы и невредимы.
   Знания моего соседа по теме, на которой он 'свихнулся', просто распирали его, он не мог молчать рассказы самому себе его, видимо, не удовлетворяли, и тогда он почти насильно рекрутировал себе слушателей из тихих, 'себе на уме', бессловесных, несопротивляющихся больных. Им было всё равно, о чём с ними говорят, словоизвержение моего соседа, не затрагивало их сознания, они воспринимали его, как шум дождя, и ждали одного, когда оно закончится.
   Мой переезд в палате к лешему оказывается, не был санкционирован и заведующий отделением попросил меня освободить кровать у стенки, занятую мною самовольно. Кровать предназначалась для какого-то особенного больного. Я лёг на кровать, стоящую впритык с другими составленным вместе. Теперь меня вплотную окружали соседи. Справа дышал мне в нос какой-то бородатый мужик, а слева обдавал всеми ароматами гальюна, туалетчик из добровольцев. Он убирал гальюн по несколько раз в день, естественно, не переодеваясь, в той же больничной одежде, в которой валялся и на кровати. После уборки туалета мыл только руки, иногда без мыла. С утра огрызки его появлялись в гальюне, но сразу же исчезали. Ели их что ли? Расплачивались с ним за работу уголовники вечером сигаретами и фруктами из чужих пайков. Он становился 'богатым' человеком. Тихо тронутый, плохо понимающий, что происходит вокруг, к тому же глухонемой, он легко раздавал заработанное попрошайкам, которые тянулись к нему. И случалось так, что утром сам стрелял в долг у уголовников сигарету.
   А на моей прежней койке, рядом с лешим поселили тихого парня, интеллигентного вида, лет 27, в очках. Очки носить не разрешалось, но для него сделали исключение. Они были без оправы, стёкла имели режущий край, между собой крепились горбатой, для носа, золоченой перемычкой. Тонкие дужки очков одевались на уши и поддерживали на носу жидкое сооружение. У парня был рассеянный вид. Он, казалось, не замечал окружающих и вёл себя так, как будто был озабочен поисками какого-то предмета и не мог его найти. Кто-то сказал, что он сын уважаемых родителей. И отец и мать трудятся в системе Минздрава, в каком-то НИИ. Отец, профессор и доктор наук, мать тоже имела какие-то заслуги перед медициной. Им в виде исключения разрешили посмотреть, как устроился сын. Заведующий отделением был с ними, он показал место у стенки и сказал, что лучше у него на отделении ничего нет. Оба родителя с печатью вечного страдания на лице согласно кивнули головой.
   - Мама, - сказал сын, - я хочу домой, мне здесь не нравится. Какое-то чудовище лежит рядом со мной.
   К счастью чудовище не слышало, что сказал новый сосед. Мать и отец испуганно переглянулись.
   - Игорь, не говори так, всё будет хорошо, не волнуйся, - стала успокаивать Игоря мать.
   Заведующий отделением сказал, что за Игорем будет постоянный надзор и одного его, без помощи не оставят. Родители ушли, а у меня защемило сердце, жалко было видеть их живущих с постоянно незаживающей раной, по существу врачей, бессильных помочь собственному сыну. Ещё я подумал, почему они оставили сына в дурдоме, а не пристроили в приличном месте, хотя бы в том же институте им. Бехтерева, да мало ли в городе профильных заведений, где условия содержания больных, несравнимы с теми, в которых будет находиться их сын. Но вопрос мой был без ответа. Что делают, родители знали лучше меня. Игорь посидел на кровати, огляделся вокруг, глазами нашёл выход и пошёл в коридор.
   Я устал сидеть на кровати, по-турецки, скрестив ноги. Спустить их я не мог, отсутствие прохода между кроватями делало это невозможным. Стульев в палате не было. Ни турком, ни чеченцем, я не был, и долго сидеть в такой позе, не опираясь спиной хотя бы на стену, было тяжело. Я встал и вышел в коридор, постоять у окна. Окно выходило на заброшенный, заросший травою с протоптанными в разные стороны тропинками двор. В центре двора стояла старая большая яблоня. Чуть согнувшись под яблоней можно было ходить. Своей формой она напоминала елку. Ветки у неё начинались высоко, нижние широко раскинулись, а вверху, у самой макушки, становились совсем небольшими. То ли год был урожайный, то ли так было всегда, только вся яблоня была усыпана крупными красивыми яблоками. Странно было, что их ещё не оборвали, ведь желающих, наверно, было достаточно. Под яблоней трава была вытоптана. 'Какой интеллигентный народ, - подумал я, - работает в больнице'. Срывают по яблочку и довольствуются малым. Оставляют красоту другим и чтобы больные любовались, отогревали душу, вспоминали из детства что-то хорошее.
   Ведь, наверно, у многих в нём был свой 'яблочный спас'. Конечно, всё было не так. Кто-то стерег яблоню, сохранял урожай для начальства.
   На яблоню села ворона, ветка под ней прогнулась, она перебралась на другую, и, средь бела дня, стала нагло клевать золотистое яблочко, расправляться с ним. Ей никто не мешал. Нет, вот, вышел мужик и палкой с тряпкой стал отгонять ворону. Она отлетела в сторону и стала заниматься тем, чем уже несколько дней занималось воронье, потрошить дохлую кошку. Разодранная кошка, единственная нарушала идиллию осеннего дня во дворе сумасшедшего дома. Двор был пуст, пронизан солнечными лучами, заполнен тишиной и покоем.
   Огораживающие двор больничные корпуса плотно не смыкались, оставляя проём, в который был виден небольшой кусочек больничной территории: живописный мостик, переброшенный через канаву, дорога, теряющаяся в зелени деревьев, стоящий в отдалении старый двухэтажный больничный корпус с высоким крыльцом, двумя колоннами, подпирающими свод второго этажа, нависший над входом. По дороге спешили люди в белых халатах, куртках, пальто, шли строем в ватниках и кирзовых сапогах сумасшедшие. На женщинах ватники сидели как нечто сногсшибательное, от кутюрье, потому что из-под этой униформы (на все случаи жизни), изобретения безымянного отечественного модельера, торчали тюремные платья. Вряд ли хоть один человек в этой грёбаной стране избежал участи одеть хотя бы раз в своей жизни ватник и хорошо, если это было добровольно. Не расшитая косоворотка с множеством пуговиц истинная национальная одежда русского, а он, родной ватник, спасший многим жизнь и здоровье.
   Как у узбека или казаха вонючий халат. На все случаи жизни. Универсален, не лишен определённой экзотики. Спасает от палящего солнца и пронизывающего ветра, и может выполнять функцию, которую другие народы в уже многие века справляют в местах специально отведенных для этого. В халате можно поссать и посрать, снять штаны, или шальвары, не шокируя сверкающей задницей окружающих. Присел, прикрылся халатом, Аллах только знает, что с человеком: сидит, думает, как Улук-Бек, или ему плохо стало. Эскимоса, говорят, моют один раз в жизни, только при рождении. Халат, я слышал, не стирают никогда, Аллах запрещает. Поэтому он такой вонючий.
   Драгоценные духи, стоящие бешеные деньги, имеют тончайший и стойкий аромат оттого, что в их составе есть субстрат китовой ворвани, обладающей самым вонючим, из существующих на Земле подобных запахов. Вонь халата красивой узбечки ненамного уступает запаху ворвани. 'Шаганэ ты моя, Шаганэ. Там, на севере, девушка тоже, на тебя она страшно похожа...'. Мариэтта Шагинян, внёсшая свой вклад в Лениниану, написавшая книжку 'Четыре урока у Ленина', всю жизнь считала, что Сергей Есенин это стихотворение, строчки из которого я привёл, написал, очарованный её красотой. Но ведь она была еврейкой. Вот ведь незадача, какая. Ну, это простительно, для великого поэта. Говорят, он всё время ходил под шофе. И вообще. В чем его винить? Как известно, 'любовь зла полюбишь и козла'. И потом, этот волнующий запах. Горячей воды, наверно, не было, он кого хочешь, сведёт с ума.
   'Как много хороших мыслей приходит в голову, если смотришь из окна сумасшедшего дома', - подумал я про себя. Вообще окно сумасшедшего дома, это часть интерьера убогого помещения, где обитают больные, кроме того, оно несёт полезную нагрузку, связанную с охраной больных, а снаружи придаёт 'фирменный' стиль зданию, по которому сразу определяешь назначение учреждения. Когда я лежал, случилось одно ЧП, где виновато было открытое окно, оно сыграло роль спускового крючка, помогло одному больному его вольнолюбивые мысли проверить практическим опытом. Ему очень хотелось летать и не только во сне, но он никому не говорил об этом, молчал до поры до времени, обдумывал, как это лучше сделать, ждал подходящего случая. И дождался. Окна отделения сумасшедшего дома, где я лежал, были большие, без решеток, рамы вроде дачных, в мелкий переплёт, в них вставлены специальные, толстые небьющиеся стёкла. В углу каждого стекла написано 'закаленное'. Когда в отделении было не продохнуть от вони, форточки не могли вытянуть всю дрянь, которая скапливалась в непроветриваемых помещениях, открывали окна. Их открывали и тогда, когда мыли стёкла и всегда у открытого окна ставили сторожа.
   В один из дней, на улице было тепло, светило солнышко и видимо перед зимой, погода могла измениться в любой день, на отделении решили помыть окна. Открывали их по одному. У открытого окна ставили уголовника, а медсестра мыла стёкла. Больным в ту часть коридора, где мыли окно, ходить не разрешалось. Больной, который хотел летать, постоянно находился в состоянии беспричинной эйфории, общительный, весёлый, он всё время приставал ко всем, что-то рассказывал, но из-за плохой дикции его никто не понимал. Привычно не слушали его бормотанье и сегодня.
   Как и всегда, он был оживлён, в настроении и вместе с другими больными стоял у закрытого окна в противоположном конце коридора, метрах в двадцати, от окна, которое мыли. И этот больной, и те, кто стоял у окна, смотрели во двор. Погода была великолепная, синело небо, бежали куда-то, подгоняемые лёгким ветром, лёгкие белые облачка, страшно хотелось на волю, хотя бы в чащу деревьев, что были видны из окна и казались парком; грустно было стоять вместе со всеми и терзаться неосуществимым желанием. Сторожил окно татарин; ему надоело бесцельно торчать здесь, хотелось курить, рядом никого не было, он отошёл на несколько шагов, от окна и с кем-то заговорил. Вдруг весельчак подпрыгнул козликом, сделал руки самолётиком, разбежался и мимо отвернувшегося татарина, с воем, изображая звук двигателя самолёта, сиганул в открытое окно. - 'Лечу'! - радостно успел он крикнуть и штопором вошёл головой в землю. Его первый и последний в жизни полёт продолжался пару секунд. Он взлетел с третьего этажа.
   После этого случая больным несколько дней не разрешали подходить к окнам. Принимающая смена тщательно проверяла запоры на них, форточки были слишком малы, и даже сумасшедший не стал бы пытаться просунуть в неё голову, однако для наших сторожей руководящими принципами в деле пресечения массовых полётов стали служить пословицы: 'лучше поздно, чем никогда' и лучше 'перибздеть чем недобдеть', и все форточки задраили наглухо. Вонь была такая, как будто из палат хотели устроить газовые камеры и травить в них больных, в наказание за воплощенную в полёте, мечту сокамерника сумасшедшего.
   Страх перед полетами больных, несколько дней не отпускал медперсонал отделения, но, в конце концов, они не выдержали самоубийства и форточки под строжайшим контролем дежурной смены, уголовникам уже не доверяли, стали по утрам опять открывать. Разрешили подходить к окнам. Я подошёл к окну и первым делом посмотрел на яблоню. Она стояла, ограбленная, опустошенная, печальная. Не осталось ни одного яблочка, ветки были обломаны, трава вокруг яблони вытоптана, как будто ходило стадо слонов. Уже несколько дней шёл дождь. Стало холодно, и пейзаж за окном изменился. Осень вступила в права и набирала силу. Всё как-то осунулось, поскучнело, стал преобладать жёлтый цвет, печальное серое небо и затянувшая всё кругом дымка серого моросящего дождя, казалось это теперь навсегда, по крайней мере, до будущей весны. По коридору шёл 'проглотивший кол' сокамерник он крепко под руку держал свою 'добычу', на сей раз, это был Игорь, и что-то ему втолковывал. Он остановился с ним у палаты и прежде чем отпустить устроил ему экзамен, стал задавать вопросы, проверять, как тот усвоил материал, который долго перед этим рассказывал и мучил парня. Потом я узнал, что у Игоря была сильная форма рассеянного склероза. Страшная болезнь. Он почти ничего не помнил. После каждого вопроса, не получив на него ответ, учитель награждал ученика затрещиной. Игорь не понимал в чём дело и просил оставить его в покое. Ни уголовников, ни медсестры не было видно. А экскурсовод продолжал допрос и затрещины, так и сыпались на Игоря, пока не вмешался бородатый сосед и не освободил парня. Вообще Игорь попал в крутой переплёт. Его лупили круглые сутки, особенно ему доставалось ночью. В первый же день он сел на очки. Оказалось, что он ещё и ничего не видит. У него была сильная близорукость. Без очков он ходил как лунатик. Родители приезжали каждый день, у них была машина, старая 'Победа', в хорошем состоянии. Им разрешали забирать сына, и они несколько часов проводили с ним вместе. Но он не мог даже пожаловаться. Лупили его полотенцем, ладонью по шее, поэтому следов битья не было, а он ничего не помнил, даже того, что было два часа назад. Он возвращался с прогулки, медсестра его спрашивала:
   - Где ты был? Ему почти нечего было сказать. У него оставались жалкие обрывки того, что он видел, и что делал, находясь в отлучке с родителями.
   - Ел мороженое, - отвечал он ей односложно.
   - А что ещё? - спрашивала опять медсестра.
   - Не помню, - отвечал он ей.
   - Куда ездили? На озеро? - подсказывала она ему.
   - Да.
   - Что видели?
   - Папа с мамой сидели в машине и я с ними.
   Обещанного надзора или хотя бы присмотра за ним не было. Он был 'гадкий утёнок', которого клевали и щипали все кому не лень. Так глубоко заблуждаться, надеяться, что здесь, в этом гадюшнике из него сделают лебедя, вернут парня к жизни, в этом было что-то ненормальное, какой-то гипноз, болезненное самовнушение родителей, которые сами тронулись умом.
   Ночью Игорь вставал в туалет, выходил из палаты и пропадал. Из туалета он шёл мимо палат и подолгу стоял перед каждой, всматриваясь в таблички с номерами над ними, и всё равно попадал в чужую. Ложился в пустую постель больного, который вышел покурить или поссать, и засыпал. Тот возвращался и гнал Игоря с койки тумаками. Так он мог бродить полночи, пока кто-нибудь не отводил его на место. Валяясь по чужим постелям, он сразу же подхватил чесотку и она стала расправляться с ним с особой жестокостью. Он чесался весь, даже лицо и ладони рук были расчёсаны до крови.
   Не знаю, где были родители, профессиональные медики, но его, как и всех, стали мазать зеленкой. Перед моей выпиской его перевели в поднадзорную палату. Не знаю, но думаю, что его надо было лечить, а не облегчать ему жизнь в сумасшедшем доме и класть рядом с умирающими больными.
   'Беременный папа' не понимал, что умирает. Он часами сидел на горшке, пытаясь из себя что-нибудь выдавить. Для него тоже сделали исключение, открывали туалет по его просьбе и за ним закрывали. Он сидел на горшке, как истукан, или каменная баба из тех, что заполняют городские скверы и парки. Экскрименты творчества современных художников, вроде памятника Петру I, Шемякина, в Петропавловской крепости. Плод больного воображения, явно психически нездорового человека, бывшего пьяницы, с не леченным отставленным абстинентным синдромом. Апофеоз всей той хреновины, которую пытаются навязать горожанам его почитатели: вроде почившего в 'бозе' Собчака и другие власть предержащие, по всем их делам, кажется, тоже трахнутые люди.
   Складывается впечатление, что свернуть мозги набекрень, как у самих творцов подобных шедевров, нормальным людям со здоровой психикой, неискушенным в искусстве наскальной живописи, - их основная задача.
   Творчество Шемякина хорошо бы смотрелось, а ещё лучше принималось бы в сумасшедших домах, если бы на приобретение его творений для дурдомов городская администрация выделила бы деньги и установила их в больничных скверах или перед входом в сумасшедший дом. Здесь эти многочисленные материализованные плоды воображения больного человека нашли бы своих почитателей. Больные бы кланялись и молились: - 'Прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякой скверны, и спаси, Блаже, души наша', принимая его Петра, за своего, за кого-то хорошо знакомого, близкого им и родного. Таким, наверно, приходит к ним Бог в их неспокойных снах.
   Виртуальный мир Шемякина заполнен идиотами, и он спешит, заполняет ими наш мир, лепит их одного за другим. Идиотизм власти тщательно скрывается, но пристрастие к фантазиям подсознания помешанного единомышленника, как болезнь, прорывается выходками вроде приобретения 'шедевров' психопата и в навязчивой идее устанавливать идиотов в самых публичных местах.
   Огромное пузо, умирающий держал руками. Все его потуги были тщетны. Выход для дряни, которая продолжала накапливаться в нём был закрыт. Несколько раз его увозили куда-то, через час, другой возвращали, пузо становилось меньше. Ему там, куда увозили, делали прокол и огромным шприцем выкачивали накопившуюся в утробе жидкость. Бориса всё-таки перевели, в поднадзорную палату, после того как он потерял сознание, когда находился в комнате отдыха. Разрешили приходить жене. Она переодела его во всё чистое, цивильное, что принесла из дома: майку, трусы, рубашку и спортивные штаны. На это у неё тоже было согласие врача. Наконец, его перестали мучить, выгоняя по утрам, вместе со всеми, в комнату отдыха. Сам врач у постели больного не появлялся. Он, наверно, уже написал эпикриз.
   Равнодушие безразличие, чёрствость, характерные черты в поведении медперсонала сумасшедшего дома поражали меня. Хотя наверно в этом ничего странного не было. Заочное общение врачей с больными, вывихи сумасшедшего дома, были обусловлены не только боязнью заразиться чем-нибудь от больных. Нет, сами врачи от долгого общения с ненормальными людьми, становятся не совсем здоровы. Их психика заражается энергией виртуального поля, образованного больным совокупным мозгом множества людей находящихся 'по ту сторону добра и зла'. Я помню, как-то, сосед из моей палаты, 'экскурсовод' по блокадному Ленинраду, медленно шёл по коридору и вдруг неожиданно упал, как подкошенный. Нет, опрокинулся назад, плашмя всем телом, врезался в бетонный, покрытый линолеумом пол. И застыл. Я думал покойник. Больных в коридоре не было, он лежал, не двигался, подойти к нему, помочь я не решался, да и был не способен оказать ему помощь. Мимо проходили две молодые женщины в белых халатах, коридор был проходной, и они шли на другое отделение. Увидели упавшего больного, остановились над лежащим, как мне казалось, бездыханным телом, но не для оказания помощи. Одна, как я понял врач-стажёр из МАПО, стала объяснять другой, что произошло с больным.
   - Типичный случай проявления сумеречного помрачения сознания, тоническая фаза - сказала она другой: - Как правило, в таком состоянии больные травм при падении не получают. Сейчас он очнётся, и как ни в чем не бывало, пойдёт дальше, - пообещала она.
   Они не стали ждать, когда больной придёт в сознание, а пошли по своим делам.
   Что это? Разве не проявление профессионального заболевания, названия которому я не знаю. Атрофия нормальных человеческих чувств. И это в дурдоме норма, стереотип поведения большей части врачей и среднего медперсонала. Какое-то особое сумасшествие, патологическая душевная черствость, способность не видеть больного смотреть сквозь него и неспособность объективно оценивать его состояние и принимать необходимые меры.
   Помню, как в детстве мы смеялись по поводу одной сцены в фильме о войне, который нам показали:
   'Только что прошёл жестокий бой, была рукопашная схватка, кругом много убитых. Оставшиеся в живых приходят в себя. Два солдата сидят в окопе и делают самокрутки. Из радио, невесть откуда взявшегося здесь, льётся музыка. И вот можно поверить, что у режиссёра или сценариста с головой всё в порядке, 'все дома'? По сценарию солдаты в этот страшный час, в атмосфере царящей кругом смерти, ведут задушевный разговор о музыке. Возможно это обычные пропагандистские вывихи партийных органов, их указание тиражировать эдакого тупого, ни на что не реагирующего, Василия Тёркина, храбреца-солдата? От этого не легче:
   - Чайковский, - говорит один солдат другому и самокруткой показывает на 'колокольчик' радио.
   - Пятая симфония, - соглашается с ним второй солдат.
   - Часть вторая, - окутав себя дымом злого самосада, с наслаждением уточняет первый.
   - Andante cantabile, - по-итальянски, проявляя свои глубокие знания в симфонической музыке, заканчивает разговор солдат-эрудит'.
   Так и здесь, вместо того чтобы оказать больному помощь, свихнувшиеся эскулапы рассматривают и обсуждают состояние больного без сознания. Что-то вроде экскурсии в морге. Большинству больных дурдома требуется серьезная повседневная лечебная помощь и наблюдение врача психиатра, а не фельдшерский надзор, когда больному достаётся только одно: равнодушие, хамство, жестокость, что и продемонстрировал случай с Борисом, которого мучили вплоть до смертного часа. Самодурство и ненависть, вот всё на что могут рассчитывать больные.
   Я помню, стал рассматривать таблетки, которые мне ссыпала в руку медсестра. Что давали и от чего, узнать было невозможно. Она увидела это и заорала на весь коридор:
   - Жри, нечего рассматривать, я давно за тобой смотрю, думаешь хитрый, перехитришь, спрячешь и выбросишь, не получится. Жри!
   И ударила меня по руке. Таблетки рассыпались по полу. Я повернулся и пошёл в палату.
   - Абрек! - приказала она уголовнику, - верни его. Тот догнал меня.
   - Иди назад, - беззлобно приказал он мне. Я не стал сопротивляться и вернулся.
   - Чтобы всё, что рассыпал, подобрал и сожрал при мне, - сказала мне медсестра, - а я прослежу.
   Я отказался поднимать таблетки с пола. Толпа 'немых' больных в очереди за своими лекарствами безмолвствовала, безразлично наблюдая за происходящим.
   - Ну, гад, ты не выведешь меня из себя. Я тебя научу быть послушным. Тебя ещё не лечили, по-другому. Поэтому ломаешься. Дай мне шприц, - сказала она другой медсестре помогавшей ей раздавать лекарства.
   Бородатый сосед сказал мне шёпотом:
   - Подними это говно. Хуже будет. Эта стерва садистка.
   Я переломил себя, понимая всю бесполезность сопротивления, и поднял рассыпанные по полу таблетки.
   - А, испугалась, сволочь, - сказала мне медсестра почти ласково.
   В руках у неё был шприц на двадцать кубиков, наполненный прозрачной жидкостью.
   - Запомни, заруби себе на носу, это в последний раз. В следующий раз увижу, что рассматриваешь назначение, уговаривать не буду, получишь в задницу укол, и интерес к тому, что тебе дают, пропадёт сразу, я тебе гарантирую, - засмеялась она.
   - Дай, сюда, - отобрала она у меня таблетки, которые я поднял с пола.
   Я думал она заменит их мне. Сестра взяла мензурку ссыпала в неё таблетки и стала их чем-то толочь.
   - Открывай рот, - сказала она мне.
   Я послушно выполнил приказание, и она зашвырнула мне в него всё что натолкла.
   - Воды, дайте воды, - попросил я у неё запить сухую смесь, которой давился, и от которой меня тошнило, она не проходила в горло, на глазах выступили слёзы.
   - Проглоти и покажи мне язык и под языком и получишь воду, - сказала садистка. Я видел, мои мучения доставляют ей настоящее удовольствие. Напротив был фонтанчик с питьевой водой. Он был открыт. Я оттолкнул какого-то больного, закрывающего мне к нему дорогу, и ринулся к фонтанчику. Наклонился и набрал полный рот воды. Откинул голову назад и проглотил превратившуюся в кашу горькую смесь.
   - Сволочь, - заорала стерва, мучившая меня.
   Чуть не опрокинув столик с лекарствами, она ринулась ко мне и стала бить меня кулаками по спине:
   - Тебе кто разрешил, сволочь. Сволочь! - повторила она, - покажи язык, открой рот, шире, - как дантист, требовала она.
   Её явно не устраивал такой конец, просто так она не могла успокоиться. В надежде, что что-то осталось, я не проглотил, выплюнул, она подошла к фонтанчику, и осмотрела поддон. Адреналин ударил ей в голову, и злоба распирала её.
   - Это тебе так не пройдёт, - сказала она.
   Всё это время пока она сражалась со мною, больные терпеливо стояли и ждали, когда она успокоится. Теперь она накинулась на них. Я пошёл к себе в палату. Теперь все лекарства я получал только в толчёном виде.
   Случай, который произошёл со мной, не был единичным проявлением садизма и издевательства над бесправным человеком. Такое отношение к больным не было исключением, а скорее правилом. Здесь, к ним, относились, как к скоту, который не понимает слов и самый лучший метод к повиновению, насилие, грубость. Конечно, с больными, которые находились в этом учреждении, работать было тяжело. Многие действительно не понимали, что от них хотят, что нужно делать, но это были глубоко несчастные, тяжело больные люди, они требовали к себе особого отношения, но никак не издевательств, пинков, подзатыльников, рукоприкладства, оскорбительного крика, особых приёмов подавления воли, применения определенных психотропных средств, которых боялись даже самые оторванные от жизни люди. Врачи смотрели на издевательство над больными сквозь пальцы и делали вид, что не замечают или не знают об этом, тем более больные, как правило, не жаловались на грубое обращение с ними.
   Как-то утром, когда больных выгоняли из палат, чтобы навести показушный марафет раздалась ругань старшей смены, чьи сутки уже заканчивались. Марья Израилевна рассвирепела, она не могла сдать поднадзорную палату. У выхода из неё сидел в коляске, без сознания, Борис, голова его болталась где-то на пузе. Такой длинной и костлявой как у ощипанного цыпленка шеи я никогда не видел. Коляска стояла в луже, которая постоянно увеличивалась. Марья Израилевна ругалась:
   - Обоссал всё, что можно, клеенку маленькую положили, матрац весь мокрый, где я теперь его буду сушить, - расстраивалась она.
   Её это беспокоило больше, чем ещё живой, без сознания человек. Она выбежала из палаты с обоссаной, мокрой простынью и стала хлестать ею умирающего:
   - Ну, всё обоссал, зассыха, ну, что мне с ним делать? - орала она. - У него, наверно, живот лопнул, - сделала она открытие, - столько нассать, это же уму непостижимо, а из него всё льётся и льётся. Подняла рубаху. Живот был на месте.
   - Что с реанимацией? - спросила она другую медсестру.
   - Не берут, сказали, пусть умирает у нас.
   - Вези, - распорядилась Марья Израилевна, - откажутся взять больного, я им покажу 'где раки зимуют'.
   Бориса повезли по коридору, голова на длинной шее болталась из стороны в сторону. Скоро из реанимации позвонили и сказали, что откачают жидкость и больного вернут назад.
   - Твою мать, - выругалась Марья Израилевна, - покойника везут к нам.
   Пришёл заведующий отделением и с ним врач из реанимации. Они долго препирались друг с другом, сердились, не могли договориться, на чьей территории должен умереть больной. Реаниматор ушёл, Борис остался у них. Он умер до обеда, не приходя в сознание.
   От того, кто в смене был старший, зависело отношение и остальных медсестер к больным. Старшей одной смены была молодая симпатичная медсестра. Вспоминая её, я вижу стройную, даже изящную, фигурку молодой женщины в чёрной эсэсовской форме, вот такая конфабуляция сознания, хотя она, как и весь медперсонал отделения носила белый медицинский халат. Марья Израилевна по сравнению с ней была сущим ангелом.
   У этой садистки были свои методы общения с больными. Абсолютно спокойная, холодная безжалостная дрянь. Она не ругалась с больными и, в основном, для наведения порядка использовала уголовников. При ней они крутились как заводные, сидеть и чефирить она разрешала им только ночью. И использовала в немереных количествах психотропные средства.
   - Ты мне надоел, - говорила она какому-нибудь беспокойному пациенту и всаживала ему двадцатикубовый шприц с аминазином. или другое психотропное средство покруче. В её дежурство даже мужик с палкой не ругался по поводу закрытого гальюна. Орущего и рассказывающего стихи и сказки пацана она безжалостно успокаивала, как и взрослых больных, аминазином. Лежать на кровати в её смену не разрешалось никому. Больные люди маялись много часов, терпели незаслуженное наказание, топтались в пустом коридоре. Сидеть было не на чем, а комната отдыха была закрыта.
   Я как-то сказал бородатому соседу:
   - Какая тишина, когда дежурит эта стерва.
   - Это уж точно. Я здесь уже полтора года, мне приходилось сталкиваться с ней. Здесь, в дурдоме, я перенёс два инфаркта и воспаление легких и когда попал на это отделение, меня положили в этой палате под форточкой. Была её смена, я обратился к ней с просьбой перевести меня в другое место, свободные кровати были, но она отказала. Тогда я перелег на другую кровать сам. Мерзавка ходила с тоненькой самшитовой тросточкой, удобной, как объясняла она закрывать форточки, до которых ей было рукой не достать. Она стала хлестать меня этой тросточкой по рукам до тех пор, пока я не встал, и продолжала хлестать по спине, подгоняя меня, пока я не лёг на старое место. 'Запомни, - сказала она, - без моего разрешения здесь не делается ничего. Если ещё раз проявишь самостоятельность, то пожалеешь об этом'.
   Только на следующий день я добился через заведующего отделением, чтобы меня положили в другое место. У неё призвание издеваться над человеком, ей это доставляет удовольствие. Она садистка. Если она человеку делает больно и видит это, она получает удовлетворение сродни сексуальному. Поэтому она так старается, тросточку ей всё-таки запретили носить, тогда она стала наказывать больных с помощью специальных психотропных средств, от которых они в ужасе. Их ужас её только подстёгивает, ей хочется большего, смотреть, как больных ломает или они мечутся от боли. Ей от этого хорошо. Я не исключаю того, что, делая больно другим, она кончает и ходит всё время в мокрых штанишках, - сосед тихо засмеялся. Стерва-медсестра, о которой мы только что говорили, как раз проходила мимо нас. Она обернулась и спокойно, как кобра, перед прыжком, посмотрела на нас, гипнотизируя взглядом. Не найдя к чему придраться, пошла дальше.
   - Учится в медицинском институте, а ей надо находиться здесь, пациенткой. Кое-кто из врачей подозревает, что её жестокость в обращении с больными не вызвана необходимостью, а потребность развращённой психики, которая наложилась на природную патологию, но для них важен результат, а не способ его достижения. Её смены самые спокойные и их это устраивает. Вон через кровать от тебя пацан, засранец, орёт всё время. В её смену он всё время спит и давит говно под собою. Через пару лет, если его не заберут отсюда, у него вывалятся все зубы, и он станет импотентом, ни разу в жизни не трахнув ни одной бабы. В этом доме нет милосердия, но даже Марья терпит крик пацана, и если уж совсем достаёт колет реланиумом, снотворным, не имеющим таких страшных разрушительных последствий, как аминазин.
   - Мы с тобой уже вторую неделю спим нос к носу, а так и не познакомились, - сказал я бородачу.
   - Александр, - представился он, - а тебя как звать? - спросил он меня.
   Я тоже назвался.
   - А как тебе 'повезло' здесь два инфаркта получить? - поинтересовался я.
   Мы стояли у окна уже длительное время. Я устал, но присесть было негде.
   - Не могу больше, - сказал я, - пойдём, посидим, в палате.
   - Зачем давать лишний повод кончать этой суке. Пойдём в столовую, - предложил Саша.
   - Оттуда татарин прогонит, я уже пробовал как-то устроиться там, - сообщил я Саше о своей попытке найти место, где бы можно было посидеть отдохнуть.
   - Со мной не прогонит. Пойдём, - успокоил он меня.
   Под столовую приспособили небольшое помещение перед выходом с отделения. Здесь поставили несколько столов со стульями, по четвергам устраивались встречи с родными. Ветки дуба с ещё зелеными листьями закрывали окна, и в столовой было сумрачно. Ощущение было такое как будто сидишь в беседке в саду, хотелось расслабиться, освободиться, от напряжения, которое не покидало меня ни на минуту. Отдохнуть мы не успели, минут через пять, появился татарин.
   - Вы что здесь забыли? Давайте быстро отсюда, - стал он выгонять нас из столовой.
   - Да пошёл ты, - отмахнулся от него сосед.
   Татарин к предложению отнёсся спокойно. Встал у стола, за которым мы сидели, постоял, запустил руку под кепку и, не снимая её, почесал свою репу, отодвинул стул и сел за стол рядом с нами.
   - У тебя, что другого места нет? - спросил его Саша: - Дай с человеком поговорить.
   - На нарах не наговорились? - усмехнулся татарин.
   - Ладно, кончай трендеть. Не я у фашистки на службе. И привилегий: отдельного угла и отдельной постели, не имею.
   Татарин ничего не ответил, остался сидеть за столом, стал слушать наш разговор.
   - А инфаркт я получил с непривычки к собачьей жизни. Когда меня сюда поместили, обрадовали, сказали, что пожалели и не поместили с буйными, где меня сразу бы, 'сделали' и через неделю уже зарыли где-нибудь на городской свалке, сжечь умершего дорого, больнице не по карману. Ты даже не подозреваешь, как тебе повезло, что теперь татарин со своей командой выполняет работу санитаров. Больные на отделении должны на него молиться. Сейчас нет того, что творилось здесь совсем недавно. Тебя кто-нибудь из них бил? - спросил меня Саша.
   - Нет. Наверно потому что, ещё не успел совершить что-нибудь наказуемое.
   Совсем недавно поводом, чтобы избить человека, могла стать любая мелочь. Здесь санитарами держали выродков и садистов, они лупили за всё. За то, что сигарет не имеешь, посылок не получаешь, амитриптилин не дают, эсэсовку не слушаешь. Вот у неё при них был кайф, всё время кончала, а может быть они её хором трахнули, ходила спокойная, с больными не развлекалась, не трогала. Или целкой ходит? А, татарин?
   Татарин засмеялся. Я первыё раз увидел, что он смеётся.
   - Я знаю, ты к ней клеишься, хочешь сам проверить, только мне кажется, что она просто так мужикам не даёт, ей нужен какой-нибудь мазохист, никто другой не сумеет заставить её кончить. Татарин, представляешь ты её трахаешь, а она подстёгивает тебя кнутом по голой заднице, не иначе, по - другому она не даст.
   - Слушай, Саша, шутки у тебя дурацкие. Зачем о ней плохо говоришь. Она хорошо работает, этих засранцев, - он показал на меня, - распускать нельзя. Нужно, чтобы её боялись, а то дурдом будет.
   - Вот и договорились, - засмеялся Саша, а где же ты сейчас находишься?
   - В больнице для душевнобольных людей, а не сумасшедших. Разницу понимаешь?
   - Нет.
   - А зря, - сказал татарин: - В сумасшедшем доме хаос, а здесь всегда порядок и тишина.
   Это наша заслуга и медицинского персонала, добросовестно относящегося к своим обязанностям, как эта медсестра, о которой ты так плохо отзываешься.
   - Ты, что, речь по бумажке выучил. Кому ты собираешься такой туфтой пудрить мозги?
   - Тебе, - опять засмеялся татарин.
   - А куда делась та команда, которая перед вами была здесь? - спросил я татарина.
   - Не знаю, - ответил он мне.
   - Да, брось ты. Не знаешь. Покрываешь бандитов, - пристыдил татарина Саша. Их выгнали. Потому, что неуправляемые были, они не растерялись и в больнице охранниками пристроились. Днём делали вид, что охраняют дурдом, а ночью, место глухое, грабили всех подряд. Их вроде поймали.
   - Посадили? - спросил я.
   - Нет, зачем, охраняют кого-то в другом месте.
   - И что с инфарктом? Не здесь же тебе на отделении в поднадзорной палате его лечили? - продолжал я расспрашивать Сашу.
   - Зачем? У них здесь своя реанимация есть. Общая, специализированной, кардиологической, нет. Так вот свезли меня туда, и я там чуть Богу душу не отдал, не знаю, наверно, пожалел, я, считай, с того света вернулся. Реанимация большое помещение на первом этаже, облицовано старым, пожелтевшим от времени кафелем, старый, рваный линолеум. Дверь, как ворота, створки не закрываются, тележкой её с любой стороны толкаешь, и она открывается, удобно. Туда везут, головой открывают, обратно, ногами вперёд, прямо в морг, он рядом. Лежишь голый, в реанимации холодно, сквозняк. Хорошо хоть кровати не составлены вместе. Несколько дней лежал, как бревно, никто не подходил, помощи никакой, ждали, когда подохну. А я взял и выжил. Через неделю кардиограмму сделали и отвезли назад на отделение, в поднадзорную палату. Лежал там, стал потихоньку вставать. Мне надо было контрольную кардиограмму сделать, сестра перепутала и повела меня на энцефалограмму, а может быть, так было задумано, не знаю. Надо было в другой корпус идти и подниматься на четвёртый этаж, медсестра подгоняет, лестница крутая. Вечером прихватило. Утром опять в реанимации оказался. Снова инфаркт. Стал поправляться, в реанимации подхватил воспаление лёгких. На этот раз отвалялся там две недели. Реабилитацию проходил в поднадзорной палате. И вот теперь здесь, уже абориген, зачем лежу, сам не знаю. Меня оставили в покое, никуда не вызывают, никто из врачей моим здоровьем не интересуется, ко мне не подходит. Вместо прежних садистов пришли татарин и другие. С больными они обращаются почти хорошо, как няньки в домах престарелых. Теперь у нас татарская мафия, или у тебя интернационал? - спросил Саша татарина и засмеялся, - мы ладим. Правда, Витёк? - назвал он татарина по имени.
   Татарин встал и сказал:
   - Я пошёл, а вы тут не шумите. Скоро ужин. Потом идите в палату. Открыл ключом входную дверь и вышел.
   - Саша, - спросил я соседа, - а почему ты так долго находишься в дурдоме. На сумасшедшего ты не похож. Я почти две недели лежу с тобой всё жду, когда засветишься, что-нибудь выкинешь. Насрёшь, заорешь, маму звать будешь. Ну не зря же ты в сумасшедшем доме оказался, да ещё такой срок тянешь. Я бы давно уже только от того, что здесь нахожусь, сошёл с ума, вжился бы в роль, которую мне отвели; окружающая обстановка не оставляет выбора, как только стебануться. Поневоле свихнёшься. Я бы только от одной тоски сдох, не говоря уже о физических страданиях, уже сейчас дошёл до ручки, а здесь меньше месяца. Как ты можешь в этих стенах столько времени находиться? Ты же не болен, почему тебя держат?
   - Значит это кому-нибудь нужно, - сказал мне Саша, - уходя от прямого ответа: - Мне бежать некуда.
   Я иногородний, из Москвы, что там дома делается, не знаю. А может быть, у меня и дома больше нет. Мне, наверно, пока, лучше чем это, места не найти. Я как волк, которого загнали за флажки, моя территория теперь только дурдом. Для тех, кто загнал сюда, удобно, и целиться не надо, прихлопнут, если что, как муху.
   - Как из Москвы? - переспросил я Сашу. Там что уже своих дурдомов не хватает? Или, как тот парень из пятой палаты, лечится от немоты, потому что больше негде и с твоей болезнью справиться могут только здесь? Может быть, в этом заурядном дурдоме фонтаном забила наука и тут лечат от редких заболеваний?
   - И не только. Здесь, как в моём случае, содержат больных до Ссудного дня с квазипсихическими заболеваниями, сочиненными теми, кто определил их сюда. Так хранят штаммы опасных бактерий, чтобы в определенный момент, их использовать или уничтожить.
   - Если это удобно, ты не можешь мне сказать, что это за экзотическая болезнь, и где ты её подхватил, что тебя, как особо ядовитое вещество, со всеми полагающимися мерами предосторожности, и как я понимаю, не по своей воле, доставили из Москвы сюда. Если ты теперь заложник в игре тёмных сил, неужели для той роли, которую тебе отвели, другого, более подходящего места, чем это далеко не богоугодное заведение, не нашли? - спросил я Сашу.
   - Ты прав попал я сюда не по своей воле. Я не думал, что болен и нуждаюсь в лечении. В психиатрии это бывает часто. Не я выбирал место своего лечения. Доставили меня сюда за казённый счёт. Наверно, можно было оставить меня в первопрестольной, но решили отправить подальше, проявили дальновидную гуманность, на всякий случай оставили жить, привезли сюда, и заточили в этом сумасшедшем доме. И я им почти благодарен. Мне оставили шанс выбраться отсюда. А в чьей игре я заложник, это большой вопрос. Я и сам бы хотел знать на него ответ. От этих игроков зависит моё освобождение. Обо мне пока забыли, и мне остаётся надеяться, что скоро понадоблюсь, и время моего заточения не будет слишком длинным.
   - Я так ничего и не понял. Говоришь какими-то загадками. Какой на хрен штамм? Держат только за то, что кому-то нужен. Квазипсихическая болезнь. Какая-то ересь. Ты меня разыгрываешь или заговариваешься? Так я начну тебя бояться и в правду подумаю, что ты сумасшедший. Болезнь не типична и признаки стёрты и проявляется редко. Действительно редкая форма сумасшествия. Через чесоточный клещ не передаётся? - спросил я Сашу и засмеялся. Я не верил ему. Он явно что-то скрывал.
   - Слушай, - сказал Саша, - мне очень не хочется говорить на эту тему, я мало могу, что тебе сказать, но ты где-то близок к истине. Я случайно узнал то, что не должен был знать. Шлёпнуть меня посчитали преждевременно. Борьба за власть, я имею в виду на самом верху, продолжается, и я, может быть, в качестве козырной карты, ещё в этой борьбе пригожусь. И вот меня спрятали сюда. Какой экзотический диагноз у меня в истории болезни, что с ним можно держать в сумасшедшем доме сколько угодно долго я не знаю. Я, знаю одно, если я открою рот, доброхотов стукачей тут предостаточно, (тот же педик-астролог в нашей палате), мне будет плохо. Это почти всё, что я тебе могу о себе сказать. Мудрые люди говорят: 'Кто много знает, тот умрёт молодым'. Зачем тебе это? Тебе скоро выходить, зачем мне тебя нагружать информацией, которой я владею, я не хочу тебе зла, не хочу, чтобы ты, как и я застрял в обители Сатаны. Понял? Больше меня не о чём не спрашивай. За то, что я тебе сейчас сказал, я не боюсь, бред сумасшедшего, да и только, завышенная оценка собственной ценности. Ты же, наверно, так и отнёсся к моему откровению? - спросил он меня. В сумасшедший дом просто так не сажают, ты уверен в этом, нас так воспитали. К сожалению, ты по своей наивности заблуждаешься. Если бы здесь только я был бы таким сумасшедшим. Нас здесь целая кампания, замурованных, исчезнувших из жизни людей. Антисоветчиков давно выпустили, они сидели годами. Но свято место пусто не бывает. Теперь нас осеняет триколор, для некоторых наступили золотые времена в подлинном значении этого слова, вчерашняя голь перекатная, оказавшаяся ближе всех к государственной кормушке, гребёт из неё лопатой, а другие под шорох сыплющегося золотого песка болтают вволю, столько лет молчали. Многие уже уходят в тень, отбомбились и как самолёт, сбросивший бомбы, стали лёгкими и пустыми, на публике делать больше нечего. Неизвестно откуда взявшиеся в России демократы, захватившие власть, в основном из оборотней коммунистов, вроде их главного пахана из Политбюро, никого из помощников не забыли, вчерашним, нищим, жителям коммуналок, вроде Коха или Чубайса, сопли вытиравших рукавом, не им, эти обеспечили себя сами, другим евреям, отписали в собственность, кому заводик, например, Норильский никель, кому нефтеносный район с территорию Франции. В общем, отблагодарили за художественное оформление звериного рывка к власти.
   Инакомыслие новыми хозяевами страны не поощряется, однако пока приходится терпеть. Время затыкать рты противникам, разоблачающим термидор новой власти, открытый грабёж страны, ещё не пришло. И, тем не менее, вакантными места антисоветчиков в дурдомах не останутся. Уже начался первый передел собственности. Её отбирают у тех, кто рвался вместе с Ельциным к власти или помогал ему, зажрался, не делится или плохо управляет дорогими подарками. И не всем, им уготована пуля. Это чистилище скоро для многих из них станет родным домом: для тех, кто не захочет расстаться с приобретенной по случаю собственностью добровольно, считая своей, станет угрожать разоблачением, цепляться за власть. Уже сейчас в коллекции этого дурдома есть подобные экспонаты. С ними активно работают эскулапы с Лубянки, - засмеялся Саша. Ладно, ещё наговоримся. Сейчас будем ужинать. Пойдём. Видел у нас в палате мужика с костылями? Лежит, с трофической язвой, ну и по совместительству сумасшедший. Тоже давно лежит. Интересный тип. Я тебя с ним познакомлю.
   По ночам я не спал, иногда забывался ненадолго, но скрип кроватей, храп, кашель, шум в коридоре, (дверей в палатах не было) и всё, что в нём происходило, хорошо было слышно. Раздражающий свет лампочки, прямо напротив входа в палату, все прелести ночного сумасшедшего дома, мешали заснуть и немножко отдохнуть. Каждую ночь какой-то придурок устраивал скачки, изображая из себя кентавра, пока кто-нибудь не останавливал его ударом в ухо, тот с грохотом падал на пол, лежал в одних трусах на холодном бетонном
  полу и как полагается человеколошади плакал и фырчал на весь коридор, смахивая с себя сопли и слёзы. Сон, конечно, улетучивался и находящийся в постоянном напряжении мозг опять вставал на круглосуточную вахту.
   Сегодня я как обычно не спал, мешал далёкий разговор на повышенных тонах, кто-то ругался в гальюне. Была середина ночи, часа три, мне надоело крутиться на своей доске, которую выпросил, её положили на провисшую сетку матраца, сон не шёл, разговор делался громче, я встал, вышел из палаты и пошёл в туалет, ночью это можно было сделать свободно. В туалете были двое. На корточках сидел и курил татарин в кепке, а напротив него в другом углу стоял здоровый мужик с палкой, тот, что всегда ругался с Марьей Израилевной. Он и других сестер не жаловал, как впрочем, и врачей, если они попадались ему под руку, был на отделении самый буйный и его не раз грозились перевезти на отделение для буйных, но он с руганью, матом, отстаивал своё право оставаться на месте. Он стоял, спустив до колен, белые кальсоны. Он свои дела, видимо, сделал, но штанов одевать не спешил. Стоял, раздвинув ноги, чтобы кальсоны не свалились на мокрый от ссанья пол, опирался на палку и ругался с татарином. Говорил ему то, что не должны были слышать посторонние уши. Татарин попросил его: - Подожди, помолчи, дай поссать человеку, не видишь ты ему мешаешь, стоит, развесив уши, и не ссыт.
   Мужик не обратил внимания на его просьбу продолжал с ним ругаться, говорил:
   - Что, татарин, обоссался, ссышь кипятком, когда я правду говорю, боишься, что другие тоже узнают? Я вас ворюг на чистую воду выведу, опять в клетку засажу. Кто вчера снова мою передачу потрошил? Думаешь, я не знаю, что в ней было и что осталось после вашего шмона? Суки, здесь голодом морят, а ты у людей последнюю радость забираешь,
  последнюю надежду то, что из дому присылают, чтобы штаны держались.
   - Говорю тебе, по ошибке в твою залезли, знали, что вонять будешь, ничего не тронули. А ты давай, сматывай, - стал гнать меня татарин.
   - Нет, хер тебе в обе руки. Моё яйцо хочешь почесать? Пусть стоит, пусть слушает.
   - Опять хочешь чтобы тебе вломили? - спросил татарин с угрозой мужика с палкой.
   - Ты меня не пугай, татарская твоя морда. Где твои дружки? Сейчас как прилажу палкой по кепке, вон в ту кучу говна носом и сунешься, - он показал палкой куда:
   - А будешь потрошить передачи, клянусь твоим Аллахом, накормлю свининой, попрошу, принесут. Не будешь жрать, в твой поганый рот, сам, своей рукой запихаю.
   - Ты что, гад, не уходишь? - накинулся на меня татарин.
   - Не сосредоточиться, ваша ругань мешает.
   - Факт, - поддержал меня мужик, насри ему в кепку, - попросил он меня: - Ты его татарин не трогай, это мой человек, он моих друзей знает, это хорошие люди, тронешь, будешь иметь дело со мной. Ты здесь банду собрал. Свои делишки обделываешь, думаешь, я не знаю? Я всё вижу.
   Татарин как к полу прирос, сидел, слушал и с места не трогался.
   - А ты чего не сидишь, как положено правоверным мусульманам, а на корточках, не чтишь обычаи, веры не держишься - перешёл мужик на другую тему. - А как же независимость? Создание исламского государства, боевики-вакхабиты, которые новое иго России готовят?
   - Иди ты на х.. , лучше не заводи меня, - выругался татарин. Мужик достал его, гнул своё и не обращал внимания на предупреждение:
   - Вы, сколько себя помню, подмётки и каблуки подбивали и кланялись с облучка в ноги русскому, а теперь расшумелись. Да вы на лошадях разучились ездить, знаете по-татарски только матерный. Сраные националисты. Только пикните, ошибки, как в Чечне не будет, и резервации из вашего ханства делать не будем. Голодом задушим. Свиней с Украины пригоним, нате, жрите. Аллах с вами, или дохните.
   Татарин встал, подошёл к мужику, который ещё долго бы говорил и спросил:
   - Сейчас дать п.... или потом, сам попросишь?
   Постоял перед ним и пнул его ногой в живот. Мужик скорчился от боли.
   - Это не всё, - сказал татарин, в палате добавки получишь.
   Повернулся и хотел уйти. Но не успел. Мужик выпрямился, опёрся спиной о стену и палкой, в гальюне не размахнуться, не сильно ударил татарина по спине.
   - Всё, бляди, я вашу богадельню здесь прикрою, - сказал он ему: - Травка-муравка, про дурь теперь забудь. Или съезжайте отсюда, с отделения, куда хотите.
   Татарин даже не оглянулся, открыл дверь вышел в коридор и захлопнул её за собой. Стало тихо если не считать рёва вентилятора, из-за чего нормальным голосом говорить было невозможно, приходилось кричать.
   - Женя, - так представился мужик при нашем первом знакомстве, по-прежнему стоял в углу со спущенными штанами, опираясь на палку. Я хотел уже уходить, но он задержал меня. Он забыл, что только что ругался с татарином, ему хотелось курить:
   - Дай покурить, - обратился Женя ко мне.
   - Не курю, - ответил я.
   - Ну и мудак. Тогда что ты здесь делаешь?
   - По твоей просьбе хотел насрать в кепку татарину, но не получилось.
   - А, - с пониманием отнёсся он к моей неудаче.
   - Слушай, - вспомнил он первый наш с ним разговор: - А этот Мирзоян, он работал у меня, только не в буфете, а кладовщиком.
   - Да, хороший был человек, - сказал я только чтобы отвязаться от него и уйти.
   - Армяне - хорошие люди, не то, что этот чистильщик сапог.
   В первый раз, при нашем знакомстве, я сидел на горшке и давил какашку, Женя, тыкая грязной палкой в плечо, он стоял также как и сейчас, сказал, что знает меня. Я подумал, что это обычный закидон сумасшедшего, и поэтому, чтобы только отвязался, спросил его, откуда знает меня. Он вспомнил, что когда работал заместителем директора ресторана 'Арагви' я часто заходил к ним.
   Действительно, гостиница, в которой я работал, располагалась рядом. Пить на работе было не всегда удобно, и армянин, главный инженер гостиницы, у него в 'Арагви' буфетчиком работал не то родственник, не то кореш, познакомил меня с ним. Странно у этих горных народов, не говоря уже о кровном родстве, сильно развиты всевозможные узы. У себя дома они могут враждовать друг с другом, жить порознь, никогда не встречаться, быть чужими людьми, но стоит им спуститься с гор оказаться, на равнине, где-то, скажем, в России они моментально, как бараны, сбиваются в кучу, стараются не расползаться, живут компактно все становятся кунаками и друг за друга стоят горой. Турки вырезали полтора миллиона армян, только потому, что они находились у себя дома и были разобщены. Буфетчик, армянин, никогда не брал с меня денег.
   Я не злоупотреблял его гостеприимством, мы мало общались с ним, но я хорошо помнил его. При своём знакомстве с Женей, когда я сидел на горшке, я спросил его о нём. Он тогда сказал, что не помнит такого. Мы нашли ещё общих знакомых и теперь тоже были по корешам. Он взял меня под свою 'крышу'. Сейчас ему было скучно одному, без курева, и он не хотел отпускать меня. К счастью пришёл сосед по койке, который убирал гальюн, и Женя забыл про меня. Я пошёл к себе.
   - Что там у тебя? - спросил меня Саша.
   - Слушал, как ругались в гальюне татарин и Женя с палкой.
   - А, - протянул он, отвернулся от меня и заснул.
  
  
  
  

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  
   Дни в сумасшедшем доме тянулись мучительно медленно, каждый день пребывания здесь отнимал у меня силы. Дома я принимал лекарства от аритмии, нитраты, витамины, аспирин - это была подобранная кардиологом, проверенная на практике, поддерживающая терапия. Болезнь терзала меня меньше и прогрессировала не так быстро.
   При поступлении на отделение в разговоре с врачом я сказал ему, что у меня больное сердце, позже мне сделали кардиограмму, но пока лежал на нарах кроме слабительного других лекарств не получал вообще. Потом стали давать толчёную смесь. Из чего она состояла, можно было только догадываться. Знаю только, что мне день за днём становилось всё хуже. Я слабел не по дням, а по часам. И в первую очередь это затронуло ноги. Мышцы ног не хотели слушаться меня, их размеры таяли на глазах, они частично атрофировалась и не сокращалась. С каждым днём ходить становилось всё тяжелее. Мне казалось ещё несколько дней, и я слягу и больше не поднимусь. Временами меня охватывала паника. Из врачей никого не было видно. Почти ежедневно, в течение дня, во внеплановом порядке в палату, когда там находились больные, заходил заведующий отделением, один, что-то спросить у интересующего его больного, его появление напоминало налёт. Выяснил, что его интересовало, пошутил и исчез, пролетая по отделению дальше. Когда я пытался задержать его и обратиться к нему с просьбой, он словно глох и делал вид, что не замечает меня. Своими опасениями по поводу ног, я поделился с соседом, пережившим нечто подобное. Он сказал, что это от нервов. Мне должны назначить витамины и пирацетам.
   - Держи себя в руках и не распускайся, - посоветовал он мне. Больше спи, а то я смотрю у тебя бессонница. Скоро на свободу, тебе есть чему радоваться. Тебя там вылечат. Ты забудешь всё, как дурной сон.
   - А как же ты? Что будет с тобой? Я не верю, что ко всему этому ужасу можно привыкнуть. Что ещё могут сделать с тобой, испытывая твоё терпение. Всему есть предел, условия нахождения в этом очаге безумия, издевательств, подлости, тайн, могут измениться и не в лучшую для тебя сторону, что тогда и в правду сойти с ума?
   - Ну, ты не нагнетай страха. Я, по-моему, уже ничего не боюсь, ко всему готов, меня ничем не запугаешь, ну разве что если будут пытать. Испытывать на мне какие-нибудь новые психотропные средства, но это мало вероятно, так как незачем, у меня выпытывать нечего, всё что знал, рассказал, за что и поплатился тем, что нахожусь здесь. И потом, я уже не новичок. Насмотрелся, натерпелся, наслушался, приспособился, привык. Познакомился с большинством новых 'старожилов'. Их мало, и находятся здесь не так долго, не то, что раньше, но все интересные люди. Тут сидел один антисоветчик все рекорды побил двадцать четыре года сидел, когда произошёл переворот, его освободили предложили все прелести жизни в свободной демократической стране. Показали освободителя. Он посмотрел на портрет Ельцина, отхаркался и смачно, выбрав всю слизь, накопившуюся в трахее, от души на картинку плюнул.
   - Иуда, - соплей, как печатью, заверил он подлинность своих слов и остался в дурдоме. Недавно умер.
   Я беседовал с некоторыми из 'старожилов'. Из тех, кого посадила в сумасшедший дом уже новая власть. Сам понимаешь таких людей вместе даже в дурдоме не собирают. Все разбросаны по разным отделениям. С приходом татарина и его людей всё стало значительно проще. С ним всегда можно договориться. Он несколько раз сопровождал меня на процедуры в другие корпуса больницы, и там я встречался с некоторыми из этих 'больных'. Конечно, по предварительной договоренности, но об этом позже. У некоторых есть мысли и идеи совсем не бредовые и бесценные, как у шизофренников, в которых они числятся. Всё это заслуживает внимания, плюс информация, которой располагают, даже не верится, что они находятся в изоляции, сразу становится ясно, за что они здесь сидят. Эти люди потенциальная сила, свернуть шею, уродцу, незаконнорожденному общественно-политическому строю, у которого нет даже названия. Мутанту с самой плохой наследственностью, 'не в мать, не в отца, а в проезжего молодца', пока он ещё не окреп. И смести поганой метлой с престола, на котором он ещё не утвердился, не легитимного временщика, лжецаря Бориса. Они из тех, кто представляет реальную опасность, для захватчиков, помешать им отпраздновать десятилетие эпохи большого 'хапка', превратившего эту разношерстную мразь в правящий класс со всеми атрибутами власти, и отметить десятилетие криминальной революции объединившей их всех: и воров в законе и олигархов и новых русских в преступное сообщество.
   Ублюдочная власть справедливо полагает, что тех, кто владеет рецептом смены поганой власти нужно держать подальше. Они будут стремиться восстановить справедливость. Их не остановит ничто. Купить их нельзя. Серия их разоблачений, не даст больше рулить Ельцину, под диктовку 'семьи'. Поставит под вопрос саму возможность его правления и дальше. Они прервут цепь подвигов слона в посудной лавке, перекроют олигархам доступ к закромам Родины. Тайное станет явным, когда страна узнает, что 'король голый'. Президент недееспособный маразматик, в стране правит 'семья' и олигархи.
   Благодаря этим людям, страна узнает всё о 'семье', этой российской 'Коза ностро', и её подвигах. У 'семьи' и олигархов отберут то, что стало принадлежать им благодаря тандему, состоящему из маразматика-президента и педераста, премьер-министра Гайдара, а также многочисленной дряни, окружающей 'голого короля' этих людях 'ниоткуда', внезапно появляющихся на политической сцене.
   Этих 'больных', с которыми удалось побеседовать, не устроит игра в импичмент, Ельцину предложат на выбор, вариант Чаушеску или добровольную отставку и тюрьму пожизненно.
   Мои беседы с этими людьми прибавили мне оптимизма. Не всё так плохо, не всё так безнадёжно и у меня перемены могут быть не только в плохую сторону. И самое главное появилась цель, достичь которой значит, получить освобождение и теперь я знаю, ради чего я терплю этот ад и поверь мне, такого уныния, такого упадка духа, как у тебя у меня нет.
   - И, если не секрет, как ты собираешься её осуществить? Каким образом выбраться отсюда?
   - Помнишь кредо молодого капитана из книжки, которую мы в детстве любили и читали по несколько раз от корки до корки? 'Бороться, искать, найти и не сдаваться'. Бороться с теми, кто держит меня здесь, они остались за стенами дурдома и командуют оттуда у них есть свои люди здесь среди врачей. Администрация, когда получает от них команды, встаёт по стойке смирно и делает под козырек и, тем не менее, капля воды камень точит, так и я посильно расшатываю линию их обороны. Путы на руках и на ногах слабеют, я это уже чувствую.
   Искать, я тебе объяснил, что не все здесь безумны, тех, кто не потерял надежду выбраться отсюда и продолжить борьбу со Злом, временно одолевшим страну. Наладить контакты с ними и вместе проторить дорогу к свободе. Они владеют информацией обладающей взрывной силой. Передать эту информацию гласности, значит освободить нас всех здесь незаконно удерживаемых. Наконец, деньги решают всё. А они обязательно будут. Такая информация стоит дорого и покупатели на неё найдутся. В общем, ежедневно, заниматься кропотливой организационной работой и успех по крупицам, я уверен, придёт. Итогом нашей работы кроме освобождения должно стать создание нелегальной организации из 'сумасшедших' поневоле в этом нам помогут наши друзья и единомышленники, находящиеся за пределами дурдома на воле. С их помощью своё освобождение мы разыграем как по нотам. Добытая свобода станет следующей главой нашей жизни. Кое-что уже делается. Медленно не так как хотелось бы. Но надо помнить, что осторожность прежде всего, опричники всё из того же ведомства поменявшего вывеску, но не повадки не оставляют нас без внимания. Вот почему поспешать надо медленно. Провал - это смерть.
   - Однако сложный ты выбрал путь к освобождению.
   - У меня нет другого.
   - Мне кажется это так сложно и нереально, прости меня, но нелегальная организация, конспирация, единомышленники, связь с волей. Верится в это с трудом.
   - Это потому, что ты ничего не знаешь, я тебя не посвящаю в наши дела специально, чтобы ты спокойно выбрался отсюда. Наш предприятие опасно, если кто-нибудь узнает, что мы снюхались, без труда найдут повод задержать тебя здесь и даже, если посчитают нужным, оставят надолго, и ты станешь вечным пленником, как мы. Как ты понимаешь нам это совсем не нужно.
   - Очень хочется верить тебе. И время чтобы убедиться было достаточно, что это у тебя не приступ шизофрении и что это не сочинение больного человека, помешанного на политике, одержимого фантазией на актуальные темы, свихнувшегося на 'ельцинизме'. Пример подобного рода рядом, наш сосед по палате, парень с больной спиной, что день и ночь рассказывает о блокаде Ленинграда.
   - Шизофрения может быть и перманентной, - успокоил меня Саша: - 'Майн Кампф' Гитлера, сочинение не одной ночи, а вдохновение одержимого, парализованного всепоглощающей идеей, шизофреника. Замкнутый в своей виртуальной реальности больной человек, далекий от насущных нужд народа, парящий в облаках со своими идеями сумасшедшего завоевать мир, создать тысячелетний рейх, он вдруг случайно попадает в больное место нации, попадает в её солнечное сплетение, становится ей нужен, его идеи овладевают массами, и он становится их вождём. Немцам вдруг становится мало места на своей земле, их гложет позор национального унижения от проигранной войны и итогов послевоенного устройства, определенных в Версале. Обладая даром убеждения, он находит для них формулу счастья, его идеи оказывают гипнотическое воздействие на вчера ещё далёкого от политики простого немца и позволяют делать с цивилизованным народом всё, что хочет вождь. Мы видим добровольное сумасшествие нации и плачевный итог обмана. Казалось, такого больше не повторится и, тем не менее, сегодня мы видим кальку истории. Добровольное зомбирование, народа огромной страны бездарным враньём, политизированных прохиндеев и тот же итог, развалины великой страны и позднее прозрение её народа
   - Ладно, - сказал я, - оставим Гитлера с его шизофренией и с его сверхзадачами, овладевшими массами и его формулой счастья, для отдельно взятой страны и одного народа в покое. Это уже история. Гитлеру удалось многое, а в результате ничего. Восстановил против себя весь мир и проиграл. В лёгкости зомбирования нашего народа нет ничего удивительного. Другого результата не могло быть. Отделенный от остального мира железным занавесом, воспитанный на одной идеологии убеждённый политруками в её непогрешимости, вдруг пережил прозрение, оказалось, что это не так. Идеологический вакуум должен был чем-то заполнен. Не умея, самостоятельно разобраться в представившемся широком выборе возможностей общественно-политического устройства страны, вот откуда лёгкость зомбирования, он доверился тем, кто громче всех кричал и больше всех обещал. Только что освободившийся от коммунистического рабства наивный, как олигофрен, готовый верить любому краснобаю, чего бы тот ни наобещал, не способный сам выбрать себе проводника, чтобы пройти посуху, народ выбрал Сусанина, с пьяной рожей Ельцина, потому что вокруг него было больше всего шума. И теперь тонет в болоте из-за своей наивности, поверив пьяному проводнику-лиходею. Вытащить его оттуда задача нелёгкая. Но вполне по силам тем, кто всерьёз захочет заняться делом спасения страны и народа.
   Ваши усилия мне импонируют. Мне бы хотелось чем-то помочь вам. То, что ты не говоришь о многом, что у вас уже наработано это мне понятно. Зачем зря рисковать. Я, наверно, должен оправдать чем-то ваше доверие. С другой стороны для меня остаться здесь равносильно смерти. А любой мой прокол может задержать меня. Поэтому может быть не сейчас, а когда я выйду и немного приду в себя, я смогу более активно сотрудничать с вами. К сожалению, в этой стране раскачать народ на борьбу против злодеев, обманом захвативших власть невозможно, с учётом менталитета и исторического опыта это должны быть какие-то чрезвычайные условия, ибо его терпение безгранично. Это уникальный народ.
   Я не могу, как при коммунистах, стоять в стороне и спокойно смотреть на то, что происходит в стране. Болезнь мешает мне занять активную позицию. Но посильную помощь ты, Саша, подумай, я, наверно, смог бы вам оказать, тем самым, хоть как-то поддержать людей пострадавших от власти, кого она боится, и упрятала сюда. Может быть, освободившись, они не утратят дух сопротивления и желание помешать, безнаказанно творить со страной всё, что взбредёт в голову ублюдочной власти. Я надеюсь, что бывшие 'сумасшедшие' инициируют создание Боевой террористической организации, которая наведет порядок в стране.
   Саша постоял подумал, внимательно посмотрел на меня сказал: - Ну, если это твоя позиция, она, наверно, во многом, совпадает с нашим видением способа переустройства власти, нам люди нужны, возможно, мы найдём что-нибудь и тебе, какую-то работу на воле, двигающую наше дело вперёд. Ты упоминал Гаера, я не удивляйся, не спятил, встречал, видел и слышал эту мразь. Находился с ним рядом, из-за него нахожусь здесь. Об этом супермерзавце, продавшем душу дьяволу, разговор впереди. Тебе надо быть вдвойне осторожным, особенно после нашей с тобой беседы. Не вступай ни с кем в конфликты. У тебя пока одна задача, выбраться отсюда. Мы будем на тебя рассчитывать.
   Утром, перед завтраком, когда прошёл обход, и можно было опять зайти в палату, Саша подвёл меня к молодому мужику, ему, наверно, было, лет тридцать пять, не больше, единственному больному, которого не выгоняли из палаты на время её уборки и обхода врачами. Его кровать стояла не как все, в ряд, а была развёрнута поперёк и спинкой упиралась в стену. И в этом не было никакого исключения, так поступить заставила реальность, отсутствие проходов между кроватями, больной ходил на костылях, и мог подняться с кровати только отжавшись на них, но для этого он должен был упереть их хотя бы в пол. Он лежал на не заправленной постели, под одеялом. Под головой, поперек изголовья у него лежали костыли, а на них была положена подушка. Голый по пояс он, как и большинство больных в палате, был разукрашен зеленкой. Лежал, положив руки под голову, и, увидев, что мы направляемся к нему, ожидал нас.
   - Ну, - спросил он Сашу, - с чем пожаловали? Присаживайтесь на кровать.
   Саша сел к нему в ноги, а я остался стоять. Представлять меня он не стал. Все в этой палате лежали уже не один день. Вроде незачем. Примелькались. И этого было достаточно. Больные
  не общались друг с другом, поэтому, как звать больного, к которому подвёл меня Саша, я не знал. Он представился сам:
   - Олег. А тебя как звать? - спросил он меня. Мы познакомились. Он посмотрел на меня, улыбнулся и спросил:
   - За веревкой пришёл? Я смотрю плохо тебе здесь. Ночами не спишь. Всё шастаешь. На доске своей крутишься, Саше спать мешаешь. Не можешь привыкнуть? Хочешь повторить свою попытку уйти из жизни? Мы можем тебе помочь. Осечки, как у тебя, не будет. Правда, Саша? Подушка подойдёт? Саша навалится, я помогу, подержу, чтобы очень не дёргался, - засмеялся он.
   - Я могу и обидеться, - надулся я на него.
   - На здоровье. Вот испугал, - сказал Олег: - Умереть чего проще, а ты здесь оказался наверно плохо хотел. Тебя тут, поверь мне, научат радоваться малому, раем покажется твоя жизнь вне дурдома, а срать на персональном горшке высшим наслаждением.
   - Кончай человеку душу травить, - попросил его Саша.
   - Это вместо знакомства, пусть не обижается, психотерапевтическая беседа, а то я смотрю, понурый всё время ходит, так ведь нельзя, загонит себя и домой не попадёт здесь останется.
   - Я же не идиот, у меня нет постоянного ощущения эйфории, и не смеюсь на палец, и не кончаю на горшке, оттого, что выдавил из себя какашку.
   - Слушай, Олег, мы пришли по делу, а не пикироваться, - напомнил ему цель нашего прихода Саша.
   - Так и я по делу. Заведующий отделением хер на него положил, всё равно скоро выписывается. Помочь ему некому. Психотерапевты здесь не водятся. Выйдет и опять превратится в Гамлета, опять будет решать давно уже решенный вопрос: 'Быть или не быть'?
   - Вот поэтому я и привёл его к тебе, - сказал Саша.
   - Так я же не психотерапевт. Сам инвалид, сам каждый день сражаюсь с собой, помнишь у Мандельштама, - спросил он меня: - 'С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой...'.
   - Ты же не дал мне слова сказать, напал на меня, за что-то пытаешься обидеть, - ответил я Олегу: - Решение умереть и попытка суицида были всерьёз, клясться и доказывать, что это было так, я не собираюсь. Не получилось оттого, что долго собирался, решил умереть не сразу, а в рассрочку, превратить суицид в свой последний на земле праздник. Конечно, всё глупо. Я хотел избежать страха и боли, но это наверно невозможно, когда ты полностью не выключен из жизни. У меня не было обреченности приговоренного, мне казалось, я могу сколько угодно долго оттягивать смерть, постепенно приручая себя к ней. Теперь я понимаю, что это не более чем неумная фантазия. А тогда я потерял сознание. Когда очнулся, мне было страшно плохо, сил повторить суицид не было, я не мог больше мучиться и позвонил в скорую помощь.
   - Ладно, ты не обижайся, я не хотел тебя обидеть, когда вокруг тебя сплошное скотство, черствеешь, вот и шутки у меня дурацкие. И потом, ты прости меня, но я не понимаю таких как ты людей. Я сам калека и в дурдоме уже два года, иногда всё становится настолько невыносимым и всё равно мысль о смерти мне противна, если закрадывается иногда ко мне.
   Я ведь тоже здесь не по своей воле. Помог одному мерзавцу занять на российском Олимпе не последнее место. Пришлось приложить много усилий, чтобы отмыть патрона, а тогда просто институтского товарища от грязи коростой висевшей на нём. Я знал о нём, естественно, всё. Придя 'во власть' он не захотел видеть возле себя людей напоминавших ему его прошлое, ему показалось и этого мало, подонок пошёл до конца, жадный, и трусливый, киллера нанимать не стал, а отправил меня сюда, попросив здесь промыть мне мозги, сделать их стерильными. Тут было ретиво взялись за меня и даже имеются издержки интенсивного воздействия на мой мозг, вот видишь, теперь хожу на костылях, но ведь война за власть не прекращается ни на минуту, нашлись благодетели, которым понадобился компромат, который у меня на товарища есть. Решили мои мозги оставить в покое. Но самого не выпустили. И, похоже, про меня забыли. Теперь боюсь одного, как бы товарища не сковырнули и без меня. Тогда я буду никому не нужен. Что будет со мной? Вопрос пока остаётся открытым. Остались вот с Сашей наблюдателями той мерзости, которая творится здесь, информации никакой, читать нельзя, даже Библию, если родственники принесут, отберут. Чтение травмирует психику, ненужные мысли, бесполезное волнение, человек начинает думать, а это опасно. Кроме нас с Сашей разве что ещё нескольких человек постоянно находятся в сознании. Тут и читать некому, до них и Святое слово не дойдёт, разве что догадаются им жопу подтереть. Им ложки с кашей в рот засовывают и хер в руках держат, чтобы не мимо горшка.
   Сюда один пацан бездомный, припадочный, настоящий волчонок, постоянно попадает. Скорая подбирает, его уже знают и везут сюда. Не знаю, почему к нам, а не на детское отделение. Воет, как настоящий волк, и всех подряд кусает. Если гадёныш вцепился зубами в задницу, как настоящий, бешеный пёс, старается вырвать из неё кусок мяса. Его даже татарин боится. Волчонок, когда туалет открывают, расталкивает всех начинает кусаться люди шарахаются, он врывается в него и сгоняет с горшка тех, кто его уже занял, поливает их мочой. Дождётся, что все зубы выбьют, хорошо если ещё молочные, тогда когда поменяет другими кусаться будет, а так навсегда успокоится перестанет кусаться и как все, только кашку глотать будет.
   Родственники эксгибициониста подарили отделению телевизор, ты видел, стоит в комнате отдыха, иногда удаётся посмотреть новости и видишь всё тоже. Всё та же 'куча-мала'. Одни стервятники клюют других. Кремлёвский массовик-затейник не любит, чтобы одни и те же лица долго на экране мельтешили, периодически меняет заставки. Производит косметический ремонт, хотя самому уже пора на капитальный. Ну, у них же в Политбюро было принято сидеть в Кремле до тех пор, пока ногами вперёд не вынесут, и этот того же дождётся. А в стране всё по-прежнему. Реальная власть в руках отпетых негодяев. Столько желчи скопилось и уровень адреналина всё время скачет и тихое бешенство охватывает меня и тогда я забываю где нахожусь и о своей немощи. Мне хочется жить с ещё большей силой, чтобы однажды заварить бузу, в которой эти засранцы уже привыкшие к мысли, что будут у руля вечно, исчезнут.
   Я разговариваю так откровенно с тобой только потому, что тебя подвёл ко мне Саша, с которым мы хлебнули здесь лиха, и я ему доверяю и хочу сказать тебе, что в этой жизни надо испытать всё, что предопределено Судьбой, и горечь поражения тоже. Попытаться переломить судьбу найти новый смысл в жизни и если смерть нельзя победить, то её можно отодвинуть. Ты человек, ты не имеешь права покидать жизнь просто так от отчаяния, оно, как дурное настроение, проходит, а смерть не платье в магазине модной одежды, её не примеряют. Смерть только кажется, что имеет какую-то кармическую предопределенность и непостижима, как Бог, как Вечность, сама определяет у кого сегодня отберёт жизнь. Забирает жизнь у молодых и старых, больных и здоровых, она бессмысленна и справедлива, жестока и неотвратима, но в этом нет её заслуги, она всего лишь надсмотрщик и санитар, выполняет волю Всевышнего, присматривает за порядком на Земле, своевременным обновлением человеческого рода, заботится о его чистоте и будущем. Не подставляйся ей. Она не разбирает, не сортирует добычу. Ей один хер, что в куче. Её задача избавиться от дерьма. Несправедливость содеянного, это не по её части. Живи сколько тебе отпущено. Глупо не истратить жизнь до конца, а ещё лучше с пользой.
   Тебя не убивают, не запирают, здесь. Сколько нас будут тут держать, мы этого не знаем. То, что нас отпустят, вероятность этого ничтожно мала, мы обречены, и наше спасение в наших руках. А ты внушил себе, что из-за болезни выпал из жизни и можешь быть только пассивным её наблюдателем. Ты, даже сейчас, такой, какой есть, можешь принести пользу людям, включишься в нашу работу, мы проверим тебя в деле, я так понимаю, вы пришли ко мне не просто поговорить, ты хочешь заняться тем, чем заняты мы, помочь нам не только выбраться отсюда, но и участвовать в работе нашей организации. Что ж у тебя будет такая возможность, только ты должен усвоить, что цена нашего дела огромна при любом его исходе. Победа или смерть, лозунг, но для нас он имеет практическое значение. Всегда существует мрачная перспектива возможного провала нашего движения, прекращения борьбы с режимом криминальной власти, применения репрессий к его участникам, когда сумасшедший дом или застенки КГБ превратятся для нас в гестапо, и ты должен отчетливо себе это представлять и крепко подумать, прежде чем согласиться на сотрудничество с нами. Если ты боишься попасть в эту мясорубку, то лучше в неё не влезать. Оставим всё как есть. Поговорили и разошлись. Потом будет поздно, ты возьмёшь на себя определенные обязательства, станешь участником нашего движения со всеми вытекающими отсюда последствиями. Наградой участия в нашем деле для тебя может стать моральное удовлетворение оттого, что ты занимаешься полезным делом и опять в строю, мало того участвуешь в политической деятельности, цель которой свергнуть ненавистный антинародный незаконнорождённый режим. Ты опять будешь жить, дышать полной грудью, к тебе вернуться утраченные за ненадобностью чувства: волнение, страх, тревога, радость. У тебя будет насыщенная событиями опасная работа, не будет одного, одиночества и пустоты проживаемых дней. Цель, которую мы поставили перед собой, позволит ощутить братство людей, уверенных, как и мы, в победе. И потом, как говорил вождь всех народов, уважаемый мною, за то что создал, а не развалил государство, наше дело правое и мы должны победить. Даже если ты приносишь на алтарь Отечества в жертву свою жизнь, это, наверно, лучше, чем отдать её просто так, потеряв всякую надежду что-либо в ней изменить.
   Олег перевёл дух и сказал: - Сейчас мы пойдём и позавтракаем, если там ещё что-то осталось. Потом уже конкретно поговорим о том, как будем добиваться и какими средствами поставленных целей. Собираться вместе нам часто не следует. И так этот педик-стукач, прислушивается к тому, о чём мы говорим.
   Вот говорят, давайте педерастов простим, статью в уголовном кодексе вымараем. И будем относиться к ним как к нормальным людям. Подумаешь не та сексуальная ориентация. Дело вкуса и только. Нет тут дело глубже. Ты знаешь, или слышал хоть об одном порядочном человеке, страдающем извращённой тягой к мужеложству. Когда либидо человека перемещается в задний проход, вся грязь этого места перемещается в голову и жопа начинает командовать человеком. Разве может из этого получится что-нибудь хорошее? Были Содом и Гоморра, и Бог проклял погрязших в грехе людей.
   Гомосексуализм, чтобы не говорили, обычная сексуальная патология, но возникает она не на пустом месте. На каком-то этапе развития психики человека, чаще всего в детстве, происходит спровоцированное кем-то или само по себе отклонение в сексуальном развитии ребенка. В основном же, это следствие целенаправленных развращающих действий педофилов. Эта тема исследована вдоль и поперек и всё же подход к ней однобокий, в основном, с точки зрения сексопатологии, спорят заболевание это или добровольное помешательство.
   Сексуальная жизнь педераста вырабатывает у него черты мерзавца. Педераст не может быть порядочным человеком в силу своих сексуальных наклонностей. Не только необходимость, из-за отношения общества, скрывать свой порок делает из него подлеца, сама половая жизнь двух мужиков отвратительна, кроме того, она влияет на психологию поведения педерастов в социальном плане. Половая ориентация и половая роль в паре любовников заставляет их вести себя и в обществе соответственно. Пара педерастов-любовников - это какой-то отвратительный нонсенс. Особенно омерзителен тот, у кого задница становится местом удовлетворения его сексуальных вожделений, кто подставляет её партнёру для того, чтобы испытать оргазм.
   - Например, Гаер, - привёл я пример.
   - Он многостаночник. И сам жопу подставляет, и не прочь какого-нибудь мальчишку испортить. А ты откуда знаешь, что он педераст? - спросил меня Олег
   - По-моему об этом вся страна знает. Это давно уже секрет полишинеля.
   - А Саша тянет лямку сумасшедшего. Его упрятали сюда за то, что случайно узнал, страной управлял педераст, - открыл Олег мне причину, по которой Саша находится в дурдоме.
   В столовую мы пришли к 'шапочному' разбору. Бомж, калека без ног, отрезанных по самые яйца, доедал нашу кашу. Тарелки стояли на полу и он, как собака, низко склонившись над одной из них, вылизывал последнюю. Облизав её и собрав остальные, поставил их на стол у раздачи. Баба, санитарка, стоявшая на раздаче, увидев нас, заорала, что у неё ничего нет. - 'Спать надо меньше', - сказала она. Потом сжалилась и выделила из бидончика с кашей, который приготовила домой, наверно, собаке, по ложке слипшейся, пустой, без всего, перловой каши, на которую было противно смотреть, а не только есть. Налила пойла с запахом кофе, дала по куску хлеба и захлопнула окошко. Я был голодный, но эту мерзость есть не стал и отставил тарелку.
   - Какой гордый, - сказал Олег, забирая мою порцию. Запихал кашу в рот, она у него, как у удава, перекатилась через кадык, и исчезла, провалилась в пустую утробу. Олег запил её пойлом, хлопнул рукой по столу и всем довольный, сказал: - 'Хорошо, вот только мало'. С лестницы, открыв дверь своим ключом, вошёл татарин. Как всегда в кепке он хотел пройти мимо нас, но Олег остановил его.
   - Витёк, подожди, есть разговор.
   - Ну, чего тебе, мне некогда, говори скорей - сказал татарин, но задержался у нашего стола. Чувствовалось с Олегом у них тоже неплохие отношения.
   - Слушай, не трогай нас, мы посидим здесь, надоело лежать в палате, а здесь прёт зелень в окошко, сидишь, как в беседке, темно, тихо, тянет подремать. Дай отдохнуть, почувствовать себя на минуту человеком.
   - Чего захотел. Для этого не надо было попадать в сумасшедший дом. Сам виноват.
  Татарин снял кепку, у него были густые прямые, черные, сопливые от грязи волосы, зачёсанные назад. Почесал ею 'репу', решая для себя трудную задачу, надел кепку на голову спросил: - Сигареты есть? Олег курил и сигареты у него были. Он дал несколько штук татарину.
   - Сидите, - разрешил он. Мне что, вы не мешаете. Только ты же знаешь, сейчас в столовой убирать будут: вынесут столы и стулья, станут пол мыть.
   - Скажи, чтобы нас не трогали, - почти приказал ему Олег.
   - Хорошо. Сегодня все на конференции и врачи и медсестры, из всех районных диспансеров врачей пригнали, будут говорить о чём-то важном, о депрессии. Этим заболеванием страдает каждый второй житель страны, сказал мне заведующий отделением. Распространенность заболевания угрожает, чуть ли не национальным интересам страны.
   - Ну, конечно, не надо доводить страну до такого состояния, - посочувствовал заботам власти Олег.
   - Я думаю это надолго. Так что, 'сидите не совейте в моём Моссовете', - неожиданно огорошил нас цитатой пролетарского поэта татарин и хитро улыбнулся.
   - Татарин, ты что, в школе учился? - спросил его Олег.
   - 'Мои университеты' - зона. Там всему научили. А Маяковского я люблю, хороший татарский поэт, - засмеялся татарин: - Ладно, сидите, никто вам мешать не будет, заговорщики, - сказал он, повернулся и ушёл.
   - Вот выдал, - удивился Саша, а прикидывается дурачком: - Татарин убил или украл? - спросил он Олега.
   - Говорит, свинью убил. У них, как и в России, их, тоже много последнее время стало. Без свиней и грязи, кондового свинства и воровства, как особой, исключительно монопольной, национальной черты россиян, считает татарин, разговор о менталитете русских будет неполный. Все беды русских от этого. Бог разрешил войти бесам в свиней, чтобы глупые животные с крутизны в озеро бросились и потонули, и вместе с ними сгинули бы бесы, а глупые русские поселили свиней рядом с собой. Да ещё и жрут их. И нация выродилась, превратилась в сатанинское отродье. Татарин говорит, не мог смотреть как тупое рыло не то свиньи, не то сатаны, легионера из Кремля, командует народом, под которым Россия была триста лет. Сосед дома, тоже татарин, стал пить, есть свинину, к его жене приставать, перестал молиться, забыл Аллаха, татарин не смог перенести всего этого и зарезал его как свинью. И сел на нары. Зато одной сатаной стало меньше, считает он.
   - А был сельским учителем, читал детям Маяковского. Поэт, уверяет татарин, не ел свинины. Ты этого не знал? - спросил меня Саша и засмеялся: - Нет. Я знаю, что он жил в Грузии, отец укололся швейной иглой и умер от заражения крови. Береги себя и не штопай носки ржавыми иголками, проинструктировал я Сашу по техники безопасности домоводства.
   - У меня носки, из такого же материала, как и платье, у короля из сказки Андерсена. Ты этого не заметил? - показал он мне голую ногу.
   - Кончайте трепаться. Доедай свою отрыжку собаки и проваливай, - Олег стал выпроваживать Сашу: - Не мешай нам. Или сиди тихо, я буду говорить, ты не встревай.
   Саша доел свой завтрак, зажмурившись, ничего не говоря по поводу еды, сказывалась привычка, он забыл, как выглядит пища, которую едят, а не глотают от голода, как в блокаду столярный клей. Он посмотрел на меня и сказал:
   - Не будешь есть, подохнешь, не дотянешь до дома. Вид пищи ненужная роскошь главное содержание и убеждённость, что ешь вкусную и здоровую пищу, развивай воображение, вспоминай картинки из книги, вышедшей большим тиражом, для народа, по рекомендации Сталина: 'О вкусной и здоровой пище', последнее издание её было в 1953 году, - засмеялся он: - Ну, ладно, я пошёл, оставляю вас, беседуйте, - встал и пошёл в палату.
   Мы остались одни. Олег посмотрел мне в глаза и сказал: - То о чём я тебе собираюсь поведать, вряд ли будет для тебя каким-то открытием, или чем-то секретным, о чём ты ничего никогда не слышал. Путь, который мы избрали для борьбы с великим Злом, поразившем страну, как ржа, саранча, или стихийное бедствие, методы, которые собираемся использовать, чтобы его уничтожить - всё это давно и успешно применяется в мире, и даже в нашей стране. Так что это не какое-нибудь, 'ноу-хау', мы идём хорошо проторенным путём, и с хорошо подготовленной почвы собираемся бороться с ненавистным антинародным режимом. Вряд ли есть один универсальный метод освобождения заложников. Всё зависит от ситуации и её масштабов. В нашем случае в заложниках у террористического государства и его правящей клики оказался народ уже исторически обреченный попадать из-под одного ярма в другое. Это перманентное состояние можно рассматривать как тяжелую хроническую болезнь целого народа огромной страны. Иногда, когда нет другого метода, и врачи не знают, как вылечить больного, прибегают к последнему средству так называемой шоковой терапии. В нашем случае освободить народ от рабской покорности, от чувства унижения, привить достоинство, пробудить национальное самосознание, и самое главное научить его сопротивлению можно только таким методом. В России он хорошо известен и наша страна родоначальник в использовании терроризма, как наиболее эффективного метода вооруженной политической борьбы.
   В дореволюционной России терроризм, к сожалению, приобрёл печальную славу и негативное отношение народа к бомбистам, а также не был принят радикально настроенными кругами политиков России. Идеология терроризма рассматривала применение террора, как необходимое и единственное средство достижения конечной цели, захвата и смены власти, программой установки партии эсеров. Ключевой пункт программы - убийство царя и его сатрапов. Эту акцию осуществляла созданная эсерами террористическая организация. Решая задачу смены политического строя в России, таким образом, террористы только дискредитировали себя. Вера народа в то, что царь - это продолжение на земле Бога и вся власть от Него была несокрушима. И всё, что было направлено против царя и его сатрапов считалось богопротивным.
   Хотя террор самый эффективный метод решения неотложных практических задач, своего рода 'скорая помощь' народа, этот потенциал специфического вида вооруженной борьбы с властью в дореволюционной России использовался достаточно в скромных масштабах. В узко партийных целях: для пополнения партийной кассы, когда путём экспроприации добывались нужные денежные средства, расправы с предателями и жандармами; террор успешно и много раз применялся большевиками.
   У нас в стране терроризм должен быть реабилитирован. Я считаю, что у России нет другого пути и нет будущего если с помощью террора не выбраться из тупика, куда загнали её, сделали заложником своих геополитических и экономических амбиций отечественные и иностранные последователи теории обскурации России. Из теории, превратившейся в реальность, следует, что развал России продолжится. Уже в ближайшее время ей грозит потеря государственности, раздел на колонии принадлежащие США, Китаю, европейским странам. Весь Кавказ станет колонией Турции. Ещё совсем недавно могучая империя скоро превратится в сырьевую базу промышленности развитых стран. Народ окажется в резервациях, его ждёт нищета, болезни, смерть. И в конечном счёте исчезновение как этноса с карты народонаселения Земли.
   Россия удивительная страна, она когда-то чем-то прогневила Бога и оказалась проклятой им. Изумительная по красоте, богатейшая по сырьевым ресурсам, она оказалась населена народом, вся история которого связана с унижением властью, иноземными захватчиками и геноцидом. В результате появилась нация, ведущими типологическими признаками которой, стали рабская покорность, лень, воровство, пьянство, вырождение. И как результат потеря пассионарности, её темпы были ускорены 'прополками' Сталина.
   Всё, что есть в этой стране промышленность, культура, искусство, создано европейскими народами, их лучшими представителями. Последние триста лет Россия обязана своими успехами, прежде всего, немцам и итальянцам. Влияние неметчины на Россию огромно. Триста лет на Российском престоле восседали немцы, и это не могло не иметь исключительных (в основном) положительных последствий. Политика фритредерства принесла свои плоды.
   Вытравить из себя раба видел в этом основную задачу русского человека А.П.Чехов. Коммунисты превратили рабство в хроническую болезнь и не собирались лечить от него народ. Таким он достался нынешним победителям. Влезать в эту проблему: победителей и побежденных, от которой, когда начинаешь в ней копаться тянет блевать я не хочу. Её придётся затронуть лишь потому, что она понадобится нам в свете той проблемы, о которой мы говорим.
   С народом, который хочет жить хорошо, но большинство не знает, что для этого нужно, который хочет на ёлку залезть и жопу не ободрать, который совсем недавно знал только одну партию, КПСС, с таким народом хорошо играть в 'лохотрон', это сразу уловили пришедшие к власти прохиндеи. Потому что восемнадцать миллионов человек, членов партии, Устав и Программу партии зубрили, не интересуясь содержанием, потому что совершенно искренне верили в то, что партия существует только для того, чтобы пристроиться к синекуре, и с её помощью куда-то пробиться в жизни. Партия - палочка-выручалочка не больше, думали они, и как только партия перестала им это гарантировать, она рассыпалась. Прохиндеи срочно создали десяток никому неизвестных карликовых партий, чтобы наверняка, по партийным спискам, выбрать в Государственную Думу своих людей, и нашли лейтмотив своих предвыборных обещаний. И превратили выборы Президента, депутатов в государственную Думу, выборы в краевые и другие выборные органы в профанацию. Что хотели то и творили. Народ всё по старой традиции 'одобрям'. И, наконец, получил то, что имеем. Это называется: 'А по утру они проснулись' или в другом варианте 'Не ждали'.
   Игра в 'лохотрон' и период предвыборных обещаний остались позади. Все получили, что хотели. Теперь есть время отработать 'лохотрон' до совершенства, выборы превратить в практическую дисциплину по захвату власти. Гаером уже создан под нейтральной вывеской Институт экономики переходного периода, который займётся отработкой всех проблем связанных с выборами. Конечным продуктом, который выпустит институт, будет теория захвата власти в условиях России. Практически этот будет учебник по захвату власти. Его, как в своё время Устав КПСС, будут учить наизусть прохиндеи всех мастей, независимо от партийной принадлежности, ибо партийные программки не более чем книжки для детей 'Раскрась сам' и когда дело коснётся практической стороны выборов, победят не программные обещания из рекламных книжек, раскрашенных в самые яркие цвета радуги, а сила и деньги, тактика и стратегия партии.
   Для тех, кто будет контролировать выборы, они превратятся в сверхприбыльный криминальный бизнес. Кресло президента, депутата Думы, любая другая выборная должность, будет предметом обычной сделки по купле продаже специфического товара, который имеет стоимость и приносит доход. Возможно, уже сейчас, где-то есть прайс-лист на всю политическую конъюнктуру от президента до последнего посла России, где-нибудь в Тринидад и Тобаго.
   Спрашивается, зачем народу вообще нужны такие выборы. Он получает 'кота в мешке', нового узурпатора и самодура и 'неприкасаемых' из олигархов и новых русских, купивших свою неприкосновенность, манипулирующих властью как им заблагорассудится, естественно, в целях своего дальнейшего обогащения.
   За что ни возьмись в системе власти названной, как будто в насмешку демократической, всё прямо или косвенно попирает интересы народа, направлено против него, и только изощренная ложь, переплюнувшая геббельсовскую пропаганду, рассчитана на него, как и программы СМИ зомбирующие население, и, прежде всего, молодёжь. Первые 'демократические', а потом и другие, выборы народ проиграл. Он увидел 'народных' избранников в деле и дряхлеющего на глазах царя Бориса, для которого быть лидером страны, сделать для неё что-нибудь полезное непосильная задача. Единственным его развлечением стали рокировки в среде своего окружения, но народ, опять остался нем и стал привычно ждать, когда президента, как когда-то членов Политбюро вынесут из Кремля вперед ногами, на погост у кремлевской стены. Может быть, тогда что-то изменится к лучшему, опять надеется он.
   Поднять такой народ на вооруженную борьбу, смести власть нуворишей, дело совершенно бесперспективное. Нужны другие нетрадиционные, экстраординарные методы воздействия на преступную верховную власть и камарилью вокруг неё и силы способные изменить убийственную политическую и экономическую ситуацию в стране. Налицо в стране политическая катастрофа. Народ готов и дальше терпеть унижение и нищету, и не способен к политической не говоря уже о вооруженной борьбе с властью объединившейся в солидарный блок вурдалаков из нуворишей и криминалитета.
   Террор (лат. terror страх, ужас) - политика устрашения, подавления противников насильственными мерами, террористическими актами, вплоть до физического уничтожения.
   Единственный выход из сложившейся политической, социально-экономической ситуации в стране иметь противовес преступной власти, террористическую организацию, которая будет противостоять экстремизму власти направленному против народа. Она не допустит ухудшения его положения, возьмёт под свой контроль деятельность Президента, правительства, Государственной думы, прервёт выборный 'лохотрон', будет контролировать выборы, восстановит справедливый выборный демократический процесс. И будет гарантом баланса сил необходимого в противостоянии с антинародной властью, заставляя её действовать в интересах большинства народа.
   Ясно, что борьба с властью может быть только вооруженной. Мы видим, что происходит с безоружным народом сегодня, не имея 'крыши' он подвергается постоянному ограблению властью. Терроризм имеет в стране историю, но не имеет корней. Социал-революционеры, их партия, одна из первых была уничтожена Сталиным. На сегодня в стране по терроризму, кроме исторических архивов, воспоминаний террориста Б.Савинкова и недоступных нам архивов КГБ ничего нет. По существу Российскую террористическую организацию приходиться организовывать с чистого листа.
   Существует практика уголовно-националистического и религиозного террора в Чечне имеющего совершенно другую идеологическую направленность. Сама практика кровавого исламского терроризма неприемлема, чтобы использовать её в работе той террористической организации, которую мы создаём в России. Там терроризму служат звери в человечьем обличье им безразлично кому перерезать горло барану или человеку. Это фанатики-исполнители, не больше. Нам такой террорист не нужен.
   Нам не нужна кровь. Если можно обойтись без неё мы будем делать всё, чтобы её не было. Простые люди страдать не должны. И заложниками они никогда у нас не будут. Достаточно чиновной сволочи и других прохиндеев, чьей жизни не жалко. Мы должны стараться не проводить акции устрашения с большим количеством жертв. Удары по власти должны быть точечные. Конкретно по носителям зла. Я не исключаю отстрела коррупционеров: депутатов Госдумы, чиновников из правительства и президентского окружения, но прежде чем кто-то из них получит пулю в лоб у нас должно быть доказательство его вины.
   Впору вспомнить евангельскую притчу, о виноградной лозе: 'Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой - виноградарь. Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую приносящую плод, очищает, что бы более принесла плода'. Отечественный организованный терроризм должен стать для России таким виноградарем. 'Богу богово', однако, видимо у Всевышнего забот хватает, раз оставил страну без присмотра, и мы поможем Ему. 'Виноградная лоза' захирела, одолела виноградник тля, наша задача очистить от неё страну.
   Отсутствие отечественной теории терроризма, создаёт определенные трудности в работе по созданию Боевой террористической организации. Нет пока и современной отечественной идеологии терроризма, и она должна быть срочно создана. Это будет документ, который промоет власти мозги, заставит уважать отечественный терроризм, как любую другую политическую организацию и самое главное объявляющий ей, что в России появилась организованная сила, с которой придётся считаться всерьёз. Вместо заявки с думской трибуны о начале своей практической деятельности мы провёдём какую-нибудь акцию устрашения. Скажем, взорвём Кремль со всеми его обитателями.
   Олег сказал об этом совершенно спокойно и засмеялся.
   - Шутка, - добавил он, но начать с чего-то придётся. Столько гнойников, столько разбойничьих гнёзд, и все достойны того, чтобы их уничтожить, так что долго выбирать с кого начнём, не придётся.
   А пока нужно готовить боевиков, может быть обращать в свою веру тех, кому не безразлично будущее страны, и кого власть сегодня вынудила заниматься преступным бизнесом. Это их хлеб, они делают единственно, что умеют, за деньги отстреливают мерзавцев. Наша задача заставить поверить их в наше дело, привлечь на свою сторону, направить их способности в нужном направлении, бороться со Злом, 'отсекать не приносящую плода ветвь'.
   Особым направлением в деятельности террористической организации станет возмездие тем, кто сделал для страны всё что мог, чтобы она оказалась в том положении, в котором находится сегодня. И, прежде всего, оно настигнет бывших руководителей государства. Ельцин, Гайдар, Чубайс и другие должны получить по заслугам. Обычно за любую выполненную работу производят расчёт. С этими мерзавцами почему-то не рассчитались. Кроме Ельцина все они покинули политическое поле, ушли в тень, благополучно занимаются бизнесом, наукой, пишут книги. Эти отечественные современные Макиавелли ещё не старые люди, полны сил и возможно лелеют мечту в недалёком будущем, вернуться на Олимп власти, в политику. Что стоит Чубе купить место президента страны? Ничего. У Гаера, несомненно, тоже есть заветная мечта. Возможно, скоро он её озвучит. Чтобы этого не произошло надо поторопиться произвести с ними расчёт. Это задача палачей нашей организации. Никто не должен уйти от справедливого возмездия. Кроме того, это повысит наш рейтинг. Мы должны будем заботиться об общественном мнении, оно должно быть всегда на нашей стороне. Наши дела должны вызывать одобрение населения. И никакая бешеная контрпропаганда, которую развернут по указке своих хозяев средства массовой информации (СМИ), не сможет навести тень на нашу деятельность тем более опорочить её.
   Отдельный вопрос об инструментах возмездия. И вообще об оружии террористической организации. Придерживаясь принципа как можно меньше крови, основным оружием террориста станет автомат Калашникова и то больше для устрашения, а также для проведения масштабных акций. Ликвидация преступников будет производиться обычным стрелковым оружием, наиболее удобным для исполнителя. Взрывчатка, мины различного принципа действия, управляемые с часовым механизмом, дистанционные, здесь нам никуда не деться и они должны быть у нас, как и в любой террористической организации.
   Остро будет стоять вопрос финансирования нашей деятельности, естественно, спонсоров мы не дождёмся. Чем природа не захочет делиться с нами, мы должны будем взять у неё это сами, приблизительно так, говорил великий натуралист И.Мичурин. Основу банковского капитала в России составляют денационализированные золото-валютные резервы прежнего государства. Когда власть выпала из одряхлевших рук коммунистов различные отечественные хищники и проходимцы, с благославления Гайдара их присвоили и разорили великую страну и её народ. Мы должны будем убедить потенциальных спонсоров вернуть часть награбленные средств, и финансировать российский организованный терроризм или придётся взрывать их банки. Другого варианта у нас не будет. Мы должны будем заявить об этом открыто, чтобы новоявленные банкиры толстосумы готовились к экспроприации заранее. Банкиры неглупые люди, все учились в школах, а некоторые из 'молодых и талантливых', детей тех, кто грабил страну, в которой они родились, успели поучиться за рубежом. Они должны знать, что экспроприацией экспроприаторов занимался сам товарищ Сталин, это был талантливый террорист, а потом вождь и учитель советского народа. Так что в этом ничего нового нет, просто повторение хорошо забытого прошлого. Банкирам придётся смириться со своею судьбой до лучших времен, когда обстановка в стране более или менее нормализуется и народ заживёт лучше. В противном случае частая смена банкиров негативно отразится на стабильности положения банков и их депозитах.
   Коммунисты, в своё время, обещая советским людям при их жизни рай на земле и те говорили о некоторых условиях, выполнение которых гарантировало его пришествие. Так к 1980 году должна была быть построена материально-техническая база коммунизма.
   Любое строительство, начинается с фундамента, террористическая организация не исключение, её функционирование может быть успешным только после создания базы с соответствующими материальными, финансовыми, людскими и иными ресурсами. Специфика создания и деятельности нашей организации требует иметь сеть разветвленных и хорошо подготовленных специализированных баз обеспечивающих всем необходимым подготовку и деятельность террориста. Это самая сложная часть нашей программы. Мы должны иметь базы подготовки террориста, рассредоточенные склады с различными видами вооружения и боеприпасов; базы, где в постоянной, боевой готовности будут находиться наши люди. Последнее, наверное, самое сложное. Сделать незаметным пребывание где-то, кроме глухой тайги, вооруженных отрядов людей, в современных условиях почти невозможно. Как это будет обеспечено, я не знаю. Но это уже практика работы террористической организации и задача тех военных специалистов, которые будут работать с нами.
   Современные системы связи делают многое раньше невообразимое возможным. Ты должен понять это всего лишь обзор той проблемы, которой мы заняты и в ближайшее время собираемся решить. О конкретных делах, что уже сделано, я тебе не рассказываю. Не могу, не в праве, да и сам многого не знаю. Нельзя спешить, но и оттягивать начало деятельности организации нет смысла, так как в полном объеме задуманное придётся решать в рабочем порядке. Нужны первые акции. Как говорил Ленин, сначала ввязаться в драку, а там посмотрим. И ещё, тоже он говорил: 'сегодня рано, а завтра будет поздно'. Надо учесть, что ждать нас, пока мы будем готовы, никто не будет. В КГБ никогда не было приличных кадров, это всегда была синекура, организация бездельников, тихарей, мерзавцев, садистов, пьяниц. В СССР им работать было легко. Их жертвой мог стать любой невинный человек. Обвинения, у кого была хорошо развита фантазия, лепили, выдумывая, прямо из головы, другие не тратили время и пользовались готовыми шпаргалками из архивов ГПУ.
   - Я думаю, - сказал Олег, - продолжая наш разговор, - что с тех времен в стиле, методах, подборе кадров, в этой организации мало что изменилось. Ушли на заслуженный отдых те, кто создал сомнительную славу этой организации, имитировал бурную деятельность КГБ, наводнил страну шпионами, антисоветчиками, вредителями и предателями, придумывал громкие дела, создал отряды спецназа для борьбы с терроризмом. На самом деле это, по сути, были подразделения международных террористов, выполняющих задания в других государствах, они вмешивались в их внутренние дела и даже, как это было с Амином в Афганистане, меняли правящие режимы на лояльные к СССР. Бен Ладен был потом. Международный терроризм начал своё шествие с территории СССР. В собственной стране был запуганный, затравленный КГБ народ и делать огромной карательной машине было нечего. Всё высасывалось из пальца.
   На самом деле другой работы, кроме травли учёных, писателей, поэтов, музыкантов, тех, кого называли антисоветчиками, у КГБ, в последние годы до развала СССР не было. В 1991 году народ пытался штурмом взять оплот КГБ, его главную базу на площади Дзержинского, но до конца дело довести не удалось. У кого-то в голове из 'гэбистов' нашлась пара извилин, и народ отвлекли сносом памятника Дзержинскому. Архивы КГБ остались целы. И теперь никто не узнает, какой кровавой бесполезной работой занималось это ведомство. По количеству крови выпущенной здесь, славные чекисты могли бы поспорить с Малютой Скуратовым и его опричниками. Немцы оказались умнее. И памятника Э.Хонекеру, надёжному вассалу Кремля, перед штази не было, ничто не отвлекало, и они разгромили архив охранки Восточной Германии. Там говорят, нашли много интересного.
   Что изменилось в КГБ сегодня? Техническая база, вооружение и люди. И направленность работы. Не стало антисоветчиков. Не стало того, что составляло основу деятельности КГБ. Выпал огромный объём ненужной, преступной работы держать в стране под колпаком всех и каждого в отдельности. Но ведомство не стало меньше, не сдало ни квадратного метра площади, по-прежнему в центре Москвы. По-прежнему ненавидимо и неуничтожимо. Опять все при деле. Опять борется с народом и охраняет новую власть. Теперь это охрана VIP персон: высокопоставленных прохиндеев из Кремля, из правительства, Госдумы. Раньше достаточно было одного 9-го Управления, теперь этим занято чуть ли не всё КГБ. Сколько людей занято ерундой. Вместо того чтобы охранять стирающиеся, беззащитные границы государства, сокращающегося как шагреневая кожа, бороться с международным терроризмом, служить Родине, они служат холуями. Одна Чечня достойна стать головной болью всего КГБ. Но опричники бздят, сидят, протирают штаны в кабинетах, в центре Москвы, а там погибают другие, пойманных бандитов им привозят на Лубянку и они здесь их допрашивают.
   Я думаю, сегодня кадровый состав КГБ (ФСБ), это продукт своего времени. Понизился профессиональный уровень, преданность работе не может идти ни в какое сравнение, с тем усердием, страхом и самоотдачей, с которыми работали в этом ведомстве до них, палачи и садисты, когда пачками допрашивали и мучили людей. Стало возможным предательство, и оно не столь уж редкое сегодня существует, раньше это были единичные случаи.
   Одно из немногих достижений КГБ и сегодня, это отряды спецназа, вооруженные до зубов, натренированные, натасканные на людей, как овчарки. Зомби, у которых перед глазами кроме цели, которую надо уничтожить, ничего нет. Система подготовки как серная кислота выжигает в них всё человеческое, всё ненужное, мешающее убивать.
   Во всём остальном они ничем не отличаются от того поколения людей, которое получило воспитание при новой власти, и одержимо его пороками, от своих коллег, занимающих ответственные должности и кресла на Лубянке. Общечеловеческие принципы, особенно, такие как совесть, долг, честь, подвергнуты у них кастрации. Ограниченный интерес к знаниям, убогий кругозор, духовная пустота и их бог, золотой телец, которому они все поклоняются. Эталон и мерило всех в мире ценностей. Индикатор, определяющий все поступки в их в жизни, включая предательство. Что ж это издержки времени, когда воспитание быть иным не могло, так как получили они его от тех, кого охраняют, кто пытается строить государство на крови расстрелянного парламента. Маяковский писал: 'Вам ли, любящим баб, да блюда жизнь отдавать в угоду?! Я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду!'. Они пока этого не понимают. Служат и охраняют исправно и если прикажут, отдадут свою жизнь за тех, для кого убить значит сделать доброе богоугодное дело.
   Итак, надо начинать действовать, стране изнемогающей от всевозможных кровопийц, необходима экстренная помощь, и радикальная терапия, дающая быстрый эффект, который повергнет в шок власть нуворишей не ожидавшей организованного отпора, уверенной в своей безнаказанности и отсутствии в стране вооруженной оппозиции. Его может дать только обоснованный, целенаправленный террор. Он эффективен, нагляден и устрашающ. Как только мы начнём действовать мы сможем решать любые локальные и глобальные задачи. От казни коррумпированного депутата, по вине которого вместо сквера и детской площадки строят элитный дом до изменения курса правительства, смены приоритетов финансирования, например, направления средств бюджета на ликвидацию нищеты.
   Нам надо быть готовым к тому, что как только мы начнём действовать, мы столкнёмся не только с вооруженным противоборством спецназа из КГБ, преследованием и попытками уничтожить нас, но и лихорадочной вознёй в Госдуме, которая законодательным путём попытается предать нас анафеме. Даже сейчас, несмотря на видимое спокойствие, отсутствие в стране организованного политического терроризма наиболее дальновидные политики из олигархов и новых русских ощущают запах жаренного и подозревают, что время их вольницы и вседозволенности в стране, где они хозяйничали, как у себя в кармане кончилось. Оказывается и беспредел имеет предел, позволю себе такой каламбур по поводу их страданий по веревке, которая для них уже приготовлена. Чутьё им подсказывает своевременность и архинеобходимость появления Закона об экстремизме, включающем и терроризм. И где-то в недрах Госдумы уже идёт работа над ним.
   Понятно, что такой Закон нужен, прежде всего, самой власти. Ей он просто архинеобходим. Как меченосцы, его 'Щит и меч', выручил в своё время Сталина. Написанный в удобном для думских засранцев ключе, Закон защитит от отстрела, прежде всего их самих, а также проворовавшуюся, погрязшую в преступлениях бюрократию. Новый Закон - это индульгенция на право расправы со всеми теми, кто посягнул на собственность и честь бесчестных людей. Их честь - это нравы гангстерской 'семьи', где ворон ворону глаз не выклюет.
   Депутатам Госдумы необходим рамочный Закон, чтобы под него думские борзописцы состряпали ещё десяток подзаконных актов. Они поставят тех, кого, называют экстремистами или террористами, в условия, когда их будут искать у собственной жены под кроватью, когда любой человек, оказавший им помощь, имеющий двустволку, изучающий каталог по стрелковому оружию, может быть обвинен в терроризме. Когда не донесший на террориста, будет наказываться исправительными работами или сроком в тюрьме, когда работа стукача, как работа донора будет оплачиваемой, когда террористы станут повседневными, отрицательными героями голубого экрана.
   Наша задача донести до людей правду об отечественных террористах и причинах появления в стране политического террора. Объяснить людям, что террористы - это люди с оружием в руках, противостоящие власти, олигархам, криминальному бизнесу новых русских, защищающие Родину от захватчиков с помощью обмана и вооруженного мятежа захвативших её, защищающие страну от тотальной коррупции.
   Террористы - это народные мстители, партизаны, такое определение напрашивается само собой, принимая во внимание методы борьбы, цели и образ жизни этих смелых людей.
   Всё больше людей замученных нищетой, и уставших верить обещаниям сказочников завтра или послезавтра, с помощью 'лукавой' статистики удвоить или утроить ВВП, начать борьбу с бедностью, понимают, что конец перманентному термидору Ельцина можно положить только с помощью политического террора. Отечественные террористы - единственная, реальная сила способная, что-то изменить в стране в лучшую сторону, сделать жизнь человека достойной, избавить его от нищеты. Для этого не нужно гражданской войны. Не нужно много оружия, войсковые соединения.
   Поражение режиму будет нанесено с учётом горького опыта войны в Чечне. Мы должны научиться у чеченских бандитов, вакхабитов и террористов Бен Ладена, воевать в условиях города. Побеждать придётся не на полях сражений: на Боровицком холме, Краснопресненской набережной, Тверской и других местах сосредоточения погани.
   Закон об экстремизме - ловушка для народа. Власть в стране опять попадёт в руки охранки. Берия не сумел стать вождём народа. Теперь охранка не упустит шанс, который даёт Закон и на троне окажется её человек. Народ ещё не успел забыть страшное прошлое, а оно под другим флагом вновь возвращается в страну. Закон об экстремизме, без сомнения развяжет руки КГБ, сделает его опять всесильным, опять будут карать невиновных. Закон гарантирует произвол.
   Можно принять Закон об экстремизме и начать борьбу с терроризмом, перестрелять и посадить кучу людей. Создать элитные войска для борьбы с ним. Но провал этой войны с народом можно предсказать заранее. Это будет что-то вроде борьбы войск СС с партизанами во время Отечественной войны советского народа с фашизмом. Оттого, что будет принят Закон о борьбе с экстремизмом, терроризм не исчезнет. Потребность в терроре - это состояние души. Когда тебя грабят, в твоём доме не осталось ничего, нет средств к существованию, хуже, на лечение ранения, которое ты получил, выполняя приказ Родины, или ты всю жизнь работал, что-то скопил на старость, а кто-то отобрал это и теперь тебя даже похоронить не на что, а рядом бегут вереницы дорогих машин, магазины ломятся от изобилия товаров, кто-то отдыхает и лечится за границей, ему это по карману; телевизор показывает отъевшиеся, жирные, лоснящиеся морды 'котов-депутатов', которые 'заботятся' о тебе, Президента, правительство - все сытые, холеные, в костюмах от кутюрье, довольны жизнью, интерьеры офисов, дачи народных избранников, бронированные автомобили, охранников, голова и туловище у которых срослись, не может не возникнуть желания у нормального человека, морально оправданного желания, восстановить справедливость.Ты не завидуешь никому, ты не вспоминаешь о справедливости, её в мире нет, так устроил Бог, ещё он говорил, что если тебя бьют по правой щеке, подставляй левую. Ну, это уж слишком. Не нам, грешным, осуждать Господа и все-таки странное это беспредельное милосердие. А кто же сказал око за око и зуб за зуб? Не он? Вопреки Его наставлениям ты чувствуешь отчетливый зуд в руках, и указательный палец начинает помимо воли сгибаться и дёргаться, в душе появляется отчетливый холодок отчуждения к 'радетелям' народного счастья. Так рождается то состояние души, которое находит спасение в приобщении, пока мысленно, к делам тех людей, кого называют террористами, кто занят нужной работой, восстанавливает справедливость радикальными средствами, где только автомат Калашникова даёт нужный эффект.
   Для нашей страны терроризм спасение. Он страшнее атомной бомбы, он неуязвим и неуничтожим - это на сегодня самое страшное и эффективное оружие возмездия. И оно будет использовано для борьбы с антинародным режимом, наиболее одиозными его представителями, их физического устранения, как инструмент казни тех, кто нанёс стране непоправимый ущерб и ушёл от справедливого наказания, для санации криминального бизнеса олигархов и их ликвидации. В нашей стране террор при массовом зомбировании населения и распоясавшейся от безнаказанности власти панацея от грядущих бед, растаскивания государства по частям и его исчезновения на политической карте мира.
   Первое выступление Боевой организации российских террористов даст понять власти и всем, кто с ней заодно, что настал 'момент истины'. Термидор или мирный переход к другому общественному строю закончился. Мирный переход был возможен лишь потому, что у власти остались те же люди, только поменявшие окрас и лозунги.
   Л.Троцкий в своё время назвал такое перерождение политического режима 'термидором' - особой формой контрреволюции, совершаемой в рассрочку и использующей для первого этапа элементы той же правящей группы - путём их перегруппировки и противопоставления'.
   И Ельцин и Зюганов, как бы прилюдно не бычились друг на друга были коммунистами и ими остались, а залитое кровью алое полотнище поменяли на симпатичный свежий триколор. Первое время флаги всё время срывали. Модницы ходили завернувшись в триколор, как в юбку. Государственное устройство, которое смастерили под триколором Ельцин с Зюгановым напоминало олигофрена. Они не ведали что творили. Особенно Ельцин, но то что состряпали устроило обоих. Чтобы модели придать законченный вид призвали Гайера и Чубу, те завершили метаморфозу прежнего государственного устройства
   Первопроходцы, выжавшие из своего изобретения всё, что только было можно, стали мультимилиардерами и с политической сцены исчезли. Новое государство, как распутная девка, стоит у дороги в никуда, его трахают кому не лень, сутенеры-мытари тут как тут, хотят что-нибудь получить, но это, тоже самое, что доить нетелившуюся корову. Казна не наполняется. Идеологи приватизаторы позаботились об этом. Баррикад нет, но олигархи, сытый средний класс (нувориши), о создании которого так заботился Гаер, и государство стоят по разные стороны невидимой линии. И не понимают друг друга. Нувориши не понимают, почему за их счёт должно создаваться мощь страны, если она для них чужая, а государство думает, почему они не хотят платить, не обязанные ему ничем.
   Сплошь жулики, научившиеся хапать и крутить деньгами при Гаере они вовсе не созидатели, и кидать деньги в бездонную бочку государственных интересов не намерены. Гаеровское жульё (его средний класс) приобрело лоск, значительно увеличило свой капитал, теперь они солидные бизнесмены, но всё равно бздят, боятся передела собственности, завели охрану, состояние позволяет, всю вырученную в стране валюту отправляют в офшор, на какие-нибудь райские острова, где у них фиктивные фирмы. Пока там спокойно. Они не забыли, что капитал сколочен преступным путём, поэтому и живут по закона преступного мира. Нет, с государством, в сущности, таким же бандитом, как сами, делиться они не будут. Смотрят на него как на дойную корову, случись с ним что, вместо помощи, помогут прикончить его, как корову, если она перестанет давать молоко.
   Эти засранцы, от природы обладая неплохим чутьём, начинали со спекуляции валютой, вовремя уловили момент, когда можно было хорошо заработать, сделали свои состояния не для того чтобы однажды, из-за людей называющих себя властью потерять его. Эпоха первоначального накопления капитала закончилась. Их лафа тоже. Они это понимают. Мирного врастания в капитализм, нуворишей, как обещает власть, не получится, потому что другие и их большинство, не хотят нищеты и её консервации. Поэтому уже сидят на чемоданах, ждут сигнала. Начало отстрела нуворишей их раскулачивание, выстрелы, взрывы будут тем сигналом, которого они ждут. Организованный политический террор выметет их из страны.
   За десятилетие существования нового государства так и не создано серьёзной оппозиционной партии, которая была бы массовой и имела поддержку народа. Имела бы серьёзный политический вес и могла бы противостоять цинизму власти расколовшей общество на кучку нуворишей, и массу людей ставших нищими благодаря ей. Все эти 'Медведи', 'СПС', 'Яблоко' и другие - это элитарные, из нуворишей, клубы по интересам - профанация партийной деятельности, поскольку партиями не являются, созданы только под выборы, на которых проводят в Госдуму своих людей. Это, как правило, обделавшиеся партийцы. Его надо за воровство сажать на нары, рядом с парашей, а он уже в Думе сидит, защищает экономические интересы эвенков. Ни чьих интересов, кроме собственных, такие подонки в Госдуме не защищают. А сама Государственная Дума, кормушка, где кормятся сами депутаты. Они откровенны, не скрывают, что 'помогают' Отечеству лоббируют интересы всё тех же нуворишей, а о том, сколько получат в случае успеха за помощь, помалкивают, как и о том, какие состояния успевают сделать за время работы народными избранниками. Получая процент с 'нужных' людей содержат партии, членов которых можно пересчитать по пальцам. Вроде ЛДПР, где членами партии являются: сам Жириновский, его сын, заместитель председателя партии, придурок, специалист по геополитике Митрофанов, и уборщица-нянька, которая убирает за ними говно и вытирает им сопли.
   - Ты не устал, - спросил меня Олег.
   - Нет, слушаю тебя и соглашаюсь почти со всем, что ты говоришь. Всё знакомо. Просто лишний раз проверяю себя, свои ощущения, мысли. Потому что иногда мне кажется, что я заблудился, слышу одно, а вижу другое, мне начинает казаться, что я потерял чувство реальности, из-за болезни не могу быть объективным, всё кажется плохо, начинаешь бояться за свой завтрашний день, нарастает тревога за будущее страны, чем дальше, тем становится хуже. И одна болтовня у тех, кто себя причисляет к оппозиции. Может быть, я не вижу за деревьями подрастающего леса и всё не так страшно, переходный период, всё устаканится и страна опять будет на подъеме, начинаю успокаивать я себя. Печально, но когда тебя слушал, убедился, что ужас происходящего реален, не снится. Твой вывод по поводу необходимости срочных радикальных мер, и что только нестандартные подходы, решения, действия могут изменить политическую ситуацию в стране, к лучшему, совершенно обоснован. Термидор Ельцина слишком дорого обошёлся стране и народу. И дальше его терпеть нельзя. В нашей стране надо действовать только так как ты говоришь и организованный политический террор в России не просто оправдан, но и объективно необходим. Народ надо раскачать. А то действительно, большинство сжилось с нищетой, и будет привычно терпеть её, лишь бы не было потрясений. Слово потрясения завораживает. Народ, который постоянно истреблялся, и даже сейчас, в мирное время, без учёта потерь в Чечне, численность его ежегодно уменьшается, и счёт идёт на миллионы, не хочет потрясений, срабатывает инстинкт самосохранения, но это не в его власти. Делается все, для того чтобы пропасть между народом и властью разверзлась ещё больше и превратилась в жерло вулкана. Власть цинично цитирует Столыпина: 'Нам не нужны потрясения, нам нужна великая Россия'. Великой России уже нет, и теперь никогда не будет. И это факт. Если народ не проявит характер, и будет по прежнему согласен с любым меню, которое ему навязывают кашевары из Кремля, он потеряет страну, и последнее что ещё имеет, свободу. Там, на Боровицком холме, всегда находят повод устроить ещё одну, очередную встряску народу. Надо понять одно, нежелание народа связываться с властью развязывает ей руки. Полярность мира обусловлена природой. Когда отсутствует равновесие политических сил из-за отсутствия реальной оппозиции, происходит то, что и происходит в нашей стране. Нужен баланс сил. С учётом сложившейся в стране политической ситуации, противовесом однополярных политических сил должна стать вооруженная оппозиция, её Всероссийская Боевая террористическая организация. В противном случае хочет того народ или нет встряски и потрясения в будущем и постоянное ухудшение его положения ему обеспечены.
   Наверно все-таки ты прав: как символом царской власти был Зимний дворец в Санкт-Петербурге, так сегодня символом всех бед в России является Боровицкий холм и Кремль с его обитателями. Там сейчас престол и власть вот с них и надо начинать.
   - Я рад, что ты согласен с тем, что я говорю, - сказал Олег, - и самое главное признаёшь, что терроризм является единственным средством, которое спасёт страну. Будем считать, разговор состоялся. Носит он, как ты сам понимаешь, предварительный характер. Это скорее знакомство с тобою, твоим кругозором, взглядами на различные аспекты политической жизни в стране, мне надо было убедиться в том, что ты придерживаешься нашей позиции о возможных путях изменения положения в стране и готов сотрудничать с нами. Теперь, когда мы переговорили с тобой, я буду говорить о тебе, о твоём членстве в нашей организации, и о возможности твоего участия в нашей работе.
   - Итак, ты согласен участвовать в нашей работе?
   - Да, - подтвердил я Олегу своё желание участвовать в работе организации, которая создана для борьбы с существующей властью.
   - Тогда тебе надо будет представить кое-какие о себе данные. Я передам все сведения о тебе и скажу, о твоём желании работать с нами, человеку, с которым регулярно встречаюсь. В нашей секции, в которой я состою, примут решение, и от того каким оно будет, зависит, будешь ты работать с нами или мы останемся с тобой просто хорошими знакомыми и дальше.
   - Что ж буду надеяться на лучшее.
   Мы посидели молча, и я вспомнил о предложении Олега начать деятельность Боевой террористической организации с запоминающейся, впечатляющей, символической акции. Снести Кремль, а сам Боровицкий холм сравнять с окружающим ландшафтом. И на месте, где столько веков гнездилось Зло установить какой-то памятный знак или построить сооружение. 'Что бы это могло быть? - подумал я про себя: - Какая-нибудь башня, которую бы было видно, как Эйфелеву башню в Париже, далеко и отовсюду?' Я поделился своими размышлениями с Олегом.
   - Олег, а что будет на месте Боровицкого холма, если его снести?
   - А это так важно? - засмеялся он, - да что угодно. Главный архитектор города решит. Мне, кажется, гораздо важнее уничтожить этот символ поганой власти. Цитадель бесстыдства, зла, лжи. 'Сатана там правит бал', сразу же вспоминаются строчки известной арии, когда думаешь об этом месте. Конечно, нельзя допустить, чтобы на этом месте вновь
  было построено какое-то правительственное здание, скажем, опять что-то вроде резиденции Президента страны. Ты сам пофантазируй, представь себе, что может быть построено на месте снесенного Боровицкого холма.
   Олег опять засмеялся, таким чудовищно нереальным казался ему наш разговор. Наверно, даже для сумасшедшего чересчур. Я вспомнил, как на Первом Съезде депутатов нового парламента СССР, писатель или журналист Корякин предложил вынести мощи Ленина из Мавзолея. Какой поднялся страшный шум. Коммунисты уже искали подходящий крест и хотели распять Корякина на лобном месте у Кремля. Скандал еле замяли.
   - Мне кажется, что строить там вообще больше ничего не надо, - сказал Олег: - Я, например, думаю, что в этом месте должен быть мемориал, единственный в своём роде. Он будет посвящен Злу и Власти, которые всегда под руку, вместе. Это должно быть какое-то оригинальное сооружение, которое можно поручить создать любимцам поганых временщиков, управляющих сегодня страной, Шемякину или Церетелли. Надо создать что-то такое, чтобы, увидев немыслимое, выворачивало наизнанку, хотелось бы блевать и рычать от злости. И появлялось бы атавистическое желание совершить насилие, хотя бы над идолом, который олицетворяет прошлое. Здесь нужны мозги бывшего пьяницы и хулигана, бандита с большой дороги, убийцы или шизоидное мышление свихнувшегося любителя гигантских форм. Только такие ваятели смогут создать что-нибудь достойное этого места.
   Мемориал поставить там, где стоял уничтоженный взрывом татарский Кремль, почему-то олицетворявший символ власти русских, Мавзолей и погост, а также Дворец съездов. Безликое здание, никак не вписывающееся в архитектурный облик Кремля, но удобное, не далеко от кремлевских кабинетов, комфортабельное по меркам времени его создания. Форум для торжественных сборищ, бесславно сгинувшей в никуда прежней власти, так же ненавидимой, как и та, что будет похоронена под развалинами Кремля. А вокруг мемориала, в месте унавоженном говном и пеплом злодеев, может быть последних в длинной русской истории, где навсегда будет погребено русское Зло, разбить вишнёвый или яблоневый сад, и он станет продолжением Александровского сада.
   Кстати, - прервал себя Олег, - почему бы ни возродить традицию казни принародно, и не перенести после взрыва Кремля, лобное место, которое откопают, как историческую реликвию, на Краснопресненскую набережную и вершить правосудие над проворовавшейся властью там, отрубая головы и сажая на кол в зависимости от тяжести совершенного преступления. Ходить только, боюсь, никто не будет. Народу на всё насрасть, если он по-прежнему будет занят заботами о хлебе насущном, который от него отняла вся эта погань, её так много, что если рубить ей головы, она зальет своей кровью всё кругом, поднимется и станет красной вода в Москве- реке.
   Холуй прежней власти Церетелли, на месте Спасской башни, поставит памятник, не меньше её, вождю и основателю государства, просуществовавшего по историческим меркам микроскопически недолго, столько же, сколько были у власти фашисты в Германии и меньше срока жизни собаки. Он изобразит голого, как писающий мальчик в скверике на месте бывшего когда-то здесь вытрезвителя, на углу улицы Моховой и набережной реки Фонтанки, в городе на Неве, понуро ссущего Ельцина. Тряпки прикрывающей срам, как принято в классицизме, не будет. Он ссыт на карту государства российского. Карта расползается на обрывки, сжимается как шагреневая кожа от его ядовитой мочи. Благодарные заокеанские и другие новые хозяева территориальных пространств, принадлежавших России, сгрудились вокруг него, бывшего 'Цезаря' и ему рукоплещут.
   В отдалении перед бывшим кремлёвским погостом, лицом к нему стоит скульптурная группа изображающая коленопреклоненный народ, склонив голову, он прощается с вождём, которого так горячо любили. 'Ведь жили хорошо, и весело, водки при нём было море. Что ещё этим террористам не хватало?' - убиваются бедные люди. Теперь им опять предстоит искать свою долю. У каждого за спиной котомка. Кто будет Моисеем? Жириновский? Он поведёт несчастный народ мочить ноги в Индийском океане? А может быть теперь, всех будут мочить в сортире?! - с пафосом закончил Олег свой экспромт - фантазию присказкой, ставшей известной совсем недавно, от одной новой тёмной кремлёвской лошадки: - Понравилось? - спросил он, улыбаясь, меня.
   - Да. Вполне реально. Здорово. Мне бы так не сочинить, - признал я талант сочинителя.
   - Вот, кстати, сочинение одного 'сумасшедшего', работавшего в администрации Ельцина. Хозяин, обиделся на помощника за то, что тот сказал ему правду. Осмелиться на это мог, действительно, только сумасшедший. Кроме того, вопрос, на который обратил внимание его помощник, касался его внешности. Это была неслыханная дерзость. Те, кто отвечает у него за имидж, обиделись и отомстили чиновнику. Вот он и оказался здесь. Сверхподозрительность черта любого диктатора и этого самодура тоже. Имиджмейкеры написали донос, что с головой у его помощника не всё в порядке. Хозяин на доносе написал: 'Отправить в сумасшедший дом'. Обычная крысиная война в кремлёвских кабинетах. 'Сумасшедший', передавший нам это сочинение, говорит, что вроде осмелился сказать своему бывшему товарищу и кремлёвскому начальнику правду. Хорошо зная Ельцина, сказал, что не только государством управлять, ему нельзя доверить коров пасти. В зеркало бы на себя посмотрел. Как с такой бестыжей, расплывшейся от обжорства и пьянства рожей можно выходить к людям спокойно. Перешёл бы к радиообращениям, если так уж не не терпится прочитать то, что подсовывают, те, кто от его имени рулит в стране, не лез бы на экран ТВ, не смешил бы народ. Поскольку визажистам бесполезно с его рожей работать, умней не становится, уволил бы бездельников или разрешил бы им только педикюр себе делать. Говорит, что знает Ельцина хорошо, а сморозил такую глупость.
   Видимо, приказано, добить его лютой смертью. Вот увезли подальше от Москвы, наверно, подумали что там, обязательно, кто-нибудь выручит из плена. Например, протрезвевшие друзья-демократы, кто вместе с другими привел этого недоделанного, а может быть ещё в пелёнках головкой ушибленного к власти. С беднягой москвичом, как и со мной, поначалу, развлекаются, испытывают на нём новейшие психотропные средства, на применение которых разрешение Управления по внедрению лекарственных препаратов Минздрава России отсутствует, нет достаточной практики использования, или надо запрещать уже на стадии опытов с 'добровольцами', такими, как наш кремлёвский подопытный. Его наверно скоро добьют. Совсем плох.
   Олег сунул мне в руку гармошку из листа или двух бумаги из школьной тетради. Я делал такие шпаргалки, когда учился в институте.
   - В конспиративной работе это называется, прочитай и передай товарищу? - пошутил я по поводу шпаргалки.
   - Читай здесь и отдашь мне. Я передаю по частям, хранить негде, как только страничка другая готова, получаю и сразу передаю на волю. Если автор не помрёт, допишет своё сочинение до конца, во что верится с трудом, напечатаем полностью. Он написал уже довольно много. Это, видимо, середина. Дописать осталось всего ничего, - засмеялся Олег.
   Почерк на гармошке был мелкий, каллиграфический, понятный и читалось легко.
  
  
  

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

  
   'Наталья Петровна с тревогой ехала к 'государю', так она про себя называла этого разваливающегося на глазах маразматика, который по традиции до последнего вздоха будет цепляться за власть и выпустит её из рук только со смертью. Власть реально давно уже находилась в других руках, 'семья' руководила страной.
   Ему приносят лишь Указы, на подпись, прежде чем дать подписать, что в них ему разжевывают, но едва ли он понимает что делает. Он ещё кусается, выползает из берлоги в Бочаровом ручье и по привычке переставляет фигуры в команде. Слушаются, куда денешься. Какие-то оловянные солдатики. Политрук из пожарной части Степахин у него вырос до ферзя, он сделал его премьер-министром, правда, с самым кратким, как воробьиная любовь, временем правления, всего девяносто дней.
   - Сядьте, Сергей Владимирович, - сказал Президент Степахину и показал на место рядом с собой, рукой сделал отмашку Примачкову и грозно на него посмотрел, тот понятлив, давно крутится в кремлёвской обойме, сразу поднялся и пересел в кресло подальше. Зачем, к чему, какая польза от этой рокировки и сам не знает. Действует интуитивно, на авось, вдруг интриги против него плетут, а он карты им и смешает.
   Наталья Петровна вспомнила, что прежние правители не очень жаловали её. Премии, награды, официальное признание, это да, всё-таки гордость советской науки, а личной встречи не удостаивали. К себе пригласить боялись. Кремлёвским политесам не обученная, скажет правду, то чего они пуще всего боялись, что править им нельзя, все такие недуги имеют, что на горшок ходить надо осторожно, как бы чего не вышло. А они представить себе не могли, как это без них страна останется. Рюмочка хорошего коньяка для них была лучшим психотерапевтом. Нет, к себе не пускали.
   История движется по спирали и всё повторяется, только на другом витке, подумала она. Те прятались, боялись, отсиживались где-нибудь, помощники скрывали насколько можно долго их маразм, а этот ничего не боится. Вот прижало, а правду сказать некому, никто не хочет, боятся, молчат, как в рот воды набрали. Не побоялся, позвал её. Только ведь она не врач-психиатр, не скорая помощь, в руках у неё фундаментальная наука, которая не даёт рецептов, как голову привести в порядок, не занимается диагностикой и лечением психических болезней. Вряд ли пользующие его врачи знакомы с её трудами, а если интересовались, то в основном прикладными разработками. Может быть, сочиняя свои докторские, они что-то использовали из этого арсенала. Конечно, у него есть и хорошие специалисты, которые всё видят, всё знают, но боятся его. Вот её пригласили, собирают консилиум.
   Внешне у 'государя' все признаки сенильноподобной деменции. Старческий маразм. Рановато. А если копнуть поглубже, что скажет томограмма, энцефалограмма? Ждут её, конечно, не с пустыми руками, но произнести вслух боятся, хотят, чтобы сказала она, а уж потом, кого он позовёт, пойдёт с ней в гости к нему. Боятся неспроста, реакция его непредсказуема, одно слово, Хозяин, чёрт знает, что может выкинуть. Надеются на её авторитет, она и не таких осаживала. Вон Кириленко из его Политбюро, запойный пьяница, тихо закончил свои дни в сумасшедшем доме. Она Чазову, тогда министру здравоохранения, давно сказала, что так будет.
   Наталья Петровна, как и все издалека, наблюдала борьбу Ельцина за власть. Конечно, ему помогали, но и он не терялся, не без пользы для себя использовал полученные у помощников уроки лицедейства. У него оказался небольшой актёрский талант и способность перевоплощения. Он неплохо сыграл тогда роль, завоевал симпатии зрителей, когда понадобилось вызвать сочувствие. Из оратора по бумажке громящего злодея коммуниста Горбачёва, он превратился в скулящего, затравленного теми же коммунистами доброго пса дворнягу, ищущего защиты и получающего её у простого народа. С помощью таких нехитрых приёмов и речей, написанных для него лучшими из литераторов и политологов демократов, которые почему-то купились на его игру, и популистские обещания, он победил. И вот он теперь на Кремлёвском Олимпе. Типичный 'прораб' перестройки из окружения Горбачёва, невоспитан, необразован, бездарен, косноязычен, впрочем, как и многие коммунисты на всех этажах партийного руководства страной. В смысле серости, посредственности, отсутствия харизмы не был исключением и самый верхний эшелон власти. 'Кто ясно мыслит - ясно выражается', кажется так у Горького, когда он цитирует Шопенгауэра? Речь членов Политбюро КПСС без бумажки свидетельство состояния души убогих людей, их скудоумия. Только отчаяние, с такими данными заставляло Ельцина рваться к власти. Боялся исчезнуть в политическом небытие, вслед за теми из Политбюро, кто отлучил народного любимца от управления страной, не дал больше рулить, впервые указав на его место: лжеца и клоуна из балагана.
   Упрям как бык и за властью готов шагать по трупам. Его диктаторские замашки были хорошо известны Москве, когда он был первым секретарём Московского горкома партии. Что стоила одна его пресловутая ротация кадров, сколько наделала беды, сколько сломала человеческих судеб.
   Так бывает, у недалёких, необразованных, людей, когда они ничего, не понимая в деле, которым должны руководить, поставленные на командную высоту, вдруг узнают о каком-то, как сегодня говорят, 'ноу-хау', и зажигаются им, потому что это новое даёт хорошие результаты там, где они и должны быть. Эта идея или метод полностью овладевает их воображением. И они, как в басне И.А.Крылова 'Мартышка и очки', начинают примерять их ко всему, с чем приходится им сталкиваться, предлагая 'очки' в качестве панацеи от всех бед. Другого-то они ничего не знают. Н.С.Хрущёв засеял всю страну, до самого Полярного круга, кукурузой, ну а 'прораб перестройки' вцепился в ротацию, бесконечная чехарда с кадрами казалась ему самым надёжным способом произвести в России революционные изменения. И другие решениями самодура, спонтанные, непродуманные, лишенные смысла, диктовались не разумом, чем-то другим, инстинктом, и, прежде всего, страхом, что его выкинут из политической обоймы, оставят без власти. Страх потерять всё заставлял его делать ещё большие глупости, он держался только за счёт популярности, которую, как изгой, имел в народе, и бескорыстной помощи людей, их теперь называют имиджмейкерами, тогда политологов и психологов, кто боролся за него, исправлял что можно.
   Расправы с людьми, убожество, косноязычие кандидата, его лживость, беспринципность, и другие пороки почему-то не смущали их, умных людей. Они были словно загипнотизированы им, как дети тащили чудовище на веревке в дом, думали приручить, чтобы и остальные полюбили его тоже. Это было уму непостижимо. Они сделали его другим, многому научили, они любовались своей работой и верили в него.
   Наталья Петровна всё это видела, и как стал президентом, как первым делом сбросил маску с лица, тщательно подобранный ему имидж. Превратился в держиморду, даже внешне. Он расплылся, обрюзг, постарел моментально, но не стеснялся этого, стал таким, каким был прежде. После победы предал тех, кто помогал ему, перестал с ними встречаться, прислушиваться к их советам. Подбирая себе новую команду, освободился от них, кому он был обязан всем и без них никогда бы не состоялся. Люди для него всегда были ничто. И всё же по совету холуёв из своей администрации, которой забил все кремлёвские кабинеты, предложил бывшим помощникам полную свободу в плане личного обогащения и тёплые места на дипломатическом поприще. Кто-то воспользовался предложением и набил полные карманы, они стали первыми российскими 'олигархами', как его верный холуй, бывший заведующий кафедрой научного коммунизма Свердловского университета, при нём Государственный секретарь с неопределенными функциями, и подбирающий мячики 'мальчик на побегушках', спаринг-партнёр по теннису Бурбулис. А были такие, и их было большинство, кто отверг подачку с барского плеча и ушёл сам. Как пришёл, так и ушёл ни с чем. Они презирали себя за ошибку, которую совершили. Они ошиблись в кандидате на власть. Не смогли рассмотреть подлеца, помогли занять ему 'трон', люди совестливые, теперь сожалели, что помогли стране сделать выбор. Они не желали участвовать в санкционированном новым самодержцем грабеже Родины.
   Многие разобрались в нём, но слишком поздно. Ещё вчера их кумир, оказался циничным и бессовестным человеком. К сожалению, в политике отсутствуют такие понятия, как совесть и порядочность. И здесь Ельцин попал в 'десятку''.
   Я прочитал эти жалкие сложенные в гармошку листки с чувством какого-то морального облегчения, как будто не кто-то, а я сам выполнил важную миссию и снял с души камень и рассказал ослепшим людям правду, о том, чего из-за своего недуга они не могли знать. Я подумал, что если это сочинение бывшего кремлёвского сподвижника Ельцина найдёт дорогу к людям, то станет для народа холодным душем, он быстро протрезвеет. Говорят 'от любви до ненависти один шаг'. И образ доброго царя батюшки, созданный для него его имиджмейкерами, изгоя, народного героя, защитника униженных и оскорбленных, своего в доску пьяницы, (они же хотели такого) померкнет. Реакция народа не предсказуема. Рассказ его бывшего сподвижника, опубликованный в печати, для 'народного героя' и своего в доску пьяницы может стать сокрушительным ударом и свалить его окончательно. Поэтому практически задача сводится к скорейшему донесению до народа всей правды о его вожде. Хотелось бы, конечно, чтобы был организован политический процесс, вроде Нюрнбергского, на котором предстали бы в качестве обвиняемых все подельники Ельцина и, конечно, сам он, как главный обвиняемый. Но меня бы устроил пример Чаушеску. Расстреляли бы у кремлёвской стены и делу конец. А 'Семью' и подельников в каторжные работы на урановые рудники.
   - А кто такая Наталья Петровна? Почему он пишет от её имени?
   Олег отобрал у меня гармошку с сочинением и сказал:
   - Просто автору не хочется писать сухим канцелярским языком. Это же не донос в КГБ. Выбрал такую манеру изложения материала. Это его воспоминания о времени его работы с Ельциным. Он был свидетелем его свидания с Натальей Петровной Бехтеревой. Она известный учёный психиатр, академик, член РАМН, здесь, в Ленинграде, работает в Институте мозга, ездила в Москву в ЦКБ на консилиум, посвященный психическому здоровью вождя. Он проводился в плане комплексного обследования его здоровья и в связи обострением у него ишемической болезни сердца и подготовки к шунтированию. Автор беседовал после консилиума с Натальей Петровной, он знал её и раньше, так как работал в аппарате ЦК КПСС, курировал здравоохранение. Здоровье руководителей партии и правительства было тайной, по степени секретности превосходящей всё остальное в стране. А тут психическое здоровье, которое шалило у многих. Второй человек в партии, Суслов выходил из дома в калошах, в дождевике, с зонтиком, чтобы сесть в машину и доехать до Кремля. Шёл по кремлёвским коридорам, не снимая доспехов, до своего кабинета, эта процедура у него занимала около часа. Приходил в кабинет и только здесь снимал калоши и дождевик. Иногда забывал их снять так и сидел в них за рабочим столом. И вот этот маразматик устроил настоящую травлю А.И.Солженицына. Кровавую по себе память оставил в Эстонии, когда уже после войны, опять пристёгивал её к СССР.
   Нашему писателю не однажды приходилось решать неудобные вопросы по поводу состояния психики больных вождей. Зная его, как честного, порядочного человека, Наталья Петровна была с ним довольно откровенна и была более словоохотлива и не ограничилась сообщением только диагноза. Они говорили по более широкому кругу вопросов касающихся здоровья вождя. Затрагивали разные стороны кремлёвской жизни Ельцина и влияния нездоровой энергетики вождя на окружающих его людей и принимаемые решения и вообще на его способность руководить государством. Вот об этом он и пишет в том отрывке, который ты читал. Это не всё, рассказ о встрече Натальи Петровны с Ельциным ещё впереди. Будем надеяться на лучшее, что автор допишет своё сочинение до конца. Хотя всё в руках божьих. Если замучат нашего сочинителя до смерти, тогда мы полностью скандальную информацию о Ельцине не получим. Ну что пошли, отдохнём? Мы обо всём договорились. Пока лежи и попукивай. До пятницы, когда ты выписываешься, мы с тобой определимся.
   Мы пошли с Олегом в палату, в столовой наши посиделки с ним продолжались, наверно, часа два. Делать было как всегда нечего, лежать в палате было невозможно, из-за истошных воплей пацана, и ходить по коридору взад и вперёд осточертело. Пацан отчего-то развеселился, читал стихи, опять вспоминал бабушку и голый, с жопой вымазанной в собственном говне, которое давил всю ночь, убегал в коридор, орал у поста медсесты в пятой палате. Мешал ей, там опять ждали смерти больного. Мужик лежал давно, и смерти его ждали с облегчением. К нему боялись подходить, и даже человек татарина, который следил за палатой поднадзорых больных, отказывался менять у него постельное бельё и переодевать в чистое исподнее. У умирающего всё тело было покрыто какими-то чёрными бубонами. Он опух, был весь ватный, глаза заплыли, из щёлочек оставшихся вместо глаз, постоянно текли слёзы. Он был в сознании, стонал и ничего не просил. Его кровать отодвинули от других, насколько это было можно подальше. Приходил дерматолог, что он сказал, было неизвестно. Но, скорее всего, это был не его больной. И вот, наконец, мужик должен был отойти. К покойнику были готовы, а этот пацан, как назойливая муха мешал всем и даже больной, слушая его сказки, никак не умирал, наверно ему было интересно, и мучил, задерживал, отрывал от других дел медперсонал. Марья Израилевна не выдержала, подозвала пацана, взяла из кучи грязного белья наволочку вытерла ему жопу и засадила в неё полный шприц снотворного. В отделении наступила относительная тишина. Только где-то плакал мужик-плакса. Он плакал не переставая. Особенно его расстраивали гастрольные концерты Иосифа Кобзона в Украине, которые смотрел по утрам в комнате отдыха. Он рыдал навзрыд и переставал реветь только, если кто-нибудь переключал программу. И опять разбирался с 'татарской мафией' Женя. Его голос гремел и разносился по всему отделению. В палате я лег на своё место. Саша тоже лежал. Сегодня никто не сгонял с кроватей. Разговор с Олегом поднял настроение. 'До пятницы два дня, скоро выпишусь', - подумал я. И от этой мысли стало совсем хорошо.
   - Ну, что переговорили? - спросил меня Саша.
   - Да в общих чертах, - ответил я. Что-то вроде сожаления прозвучало в моих словах. Возбуждение после разговора с Олегом ещё не прошло, и я был настроен решительно
   - А ты что хотел сразу получить задание? Например, прихлопнуть главного врача больницы? Как нашего самого близкого и непосредственного врага. Испытать себя. И быть повязанным с нами кровью террора? - Ну, это слишком мелко. Какой террор. Даже киллер посчитает, что его оскорбили, предложи ему такую работу. Я так понимаю любое убийство, я имею в виду в рамках террора, должно быть оправдано целесообразностью.
   - А ты думаешь, что наши мишени только там, наверху, где власть и у нас нет других забот? Санация власти, безусловно, необходима, причём, как уборка влажной тряпкой, чем чаще протираешь, тем чище. Проводить её надо регулярно. 'Наезды' власти наиболее опасны для общества. Однако замыкаться на одной, хотя и очень важной проблеме мы не собираемся. Нести круглосуточную вахту наши снайперы, как нес её в своё время кремлевский полк охраны у Мавзолея Ленина, не будут. Просто периодически надо ликвидировать наиболее одиозных представителей правящей сволочи, отстреливая её, как кроликов в Австралии. Они там опасные вредители сельхозугодий.
   Власть должна постоянно ощущать нашу опеку. Этим будет заниматься центральная структура нашей террористической организации. Гай любил квазинаучную терминологию. Говорил, захлебываясь соплями, и проглатывая слова, о чём бы его ни спросили, везде у него фигурировали макропоказатели, он говорил в них даже о собственном поносе. Насрал столько-то килотонн. Используя его поносный язык, мы убеждены, что корректировка макропоказателей социально-экономического положения страны нашими методами дело нехитрое. Достаточно ультиматума и снайперов. И 'дело в шляпе' - рассмеялся Саша:
   - Вот ты думаешь, что наши цели вокруг престола и сам трон. Ты такой не один. Заблуждаются многие. Россия - это не только Москва и Ленинград. Там находится её центр и поганая власть. Кондовая, истинная Россия вся в провинции. А она в жопе, задыхается от нищеты, безработицы, серости населения, живёт ещё в прошлом веке. Какая культура, какой научно-технический прогресс? Россия благодаря Ельцину за период его правления превратилась в лоскутное одеяло, состоящее из формально управляемых центром провинций. Россия огромная страна. Это тебе не какая-нибудь Франция. Центральная власть должна быть сильной и местную держать в узде, не давать ей распускаться. А сейчас каждая волость - это удельное княжество. Мы это проходили. Всё плохо кончилось. Триста лет под татаро-монгольским игом ходили. Местная власть теперь посылает центральную на хер и правильно делает. Такую власть надо не посылать, а просто смести. Нет, не хотят, слабая центральная власть устраивает. Оборзевшие новоиспеченные городничие, волостные начальники, чиновничество, нувориши, прохиндеи, криминалитет, - все живут теперь припеваючи. Любая волостная администрация змеиный клубок из этих подонков. Что хотят, то и творят. А народ опять в дураках ходит. Вот где огромное поле деятельности для нашей организации. Вот где пострелять и повзрывать придётся, пока не наведём порядок. Без рытья братских могил, будет не обойтись. Много всякой дряни придётся в них уложить, а особенно чиновничества.
   - Подождём пока всех, убивать. Надо кого-то на развод оставить - засмеялся я: - Останемся в пустыне. Уж лучше свои чиновники, чем чужеземцы. А то налетят китайцы. Поменяем 'шило на мыло'. Говорят лучшие в мире взяточники. Вон и так уже половину страны захватили. Чтоб их! Стратегические партнёры. Всех лягушек слопали! Я ещё был здоров, как-то ходил весной на болото. Раньше там такой лягушачий гвалт стоял. А теперь тихо. Всех лягушек переловили, высушили, продали китайцам. Знаешь анекдот про китайцев?
   - Не знаю, расскажи, - попросил меня Саша.
   - Был когда-то в городе, первым секретарём Обкома партии некто, Василий Толсти-
  ков. Страшный антисемит. Тяжело при нём жилось в городе евреям. Тут подоспели события в Китае. Мао объявил культурную революцию, советско-китайская дружба испарилась. Есть на Амуре остров Даманский, на который стали претендовать китайцы. Было вооруженное столкновение. С обеих сторон были потери. Мы потеряли убитыми и ранеными, целую заставу, китайцы пару пехотных дивизий. Хорошо поработал 'Град'. Остров отстояли. Китайцы в истерике осаждали советское посольство в Пекине, дипломатическая служба в этом посольстве превратилась в ад.
   К власти пришёл Брежнев. Толстиков не уловил изменившуюся конъюнктуру, и что-то где-то о нём не так сказал. Надо было говорить об успехах нового руководства страной в превосходной степени, а он отметил лишь положительные тенденции. Говорить так о Брежневе было всё равно, что подписать себе приговор. Его сослали послом в Китай. И вот он прилетел в Пекин, сошёл с трапа самолёта, его встречают китайцы, не как раньше, по рангу не меньше заместителя Председателя КНР, а какая-то дипломатическая шелупонь. Новый посол молча постоял перед ними, не пожимая протянутых рук, и спросил: - 'Ну, что, жиды, прищурились'? Сел в машину и поехал в посольство.
   Одна встреча с В.С.Толстиковым была у меня в реальной жизни. Она произошла, как это тебе не покажется странным, в туалете Смольного. Потому что вообще встретиться с ним, вот так, один на один, я не мог в принципе, разве что по теории вероятности, что, видимо, и произошло. Раньше было проще, и Толстиков ходил по Смольному без охраны. Наверно, ему было не дойти до своего персонального туалета, и он зашёл в тот, что был по пути. Кстати, такая примечательная деталь, туалет находился у лестницы, под которой убили Кирова. Я со всего размаху влетел в туалет и хотел ринуться дальше, а мне мешает какой-то мужик. Я решил уступить ему дорогу и он мне тоже. Вежливо, пропуская друг друга, мы постояли так, ожидая, кто двинется первым. Я уже рассмотрел, что это Толстиков и не двигался с места. Он понял, что я застыл, как часовой на посту ?1, у гроба Ленина, и чуть склонив голову в лёгком поклоне, прошёл мимо меня.
   - А что ты делал в Смольном, как ты говоришь, в столь юном возрасте?
   - Ну, конечно, не был поставлен стоять навытяжку в гальюне и приветствовать пионерским салютом вождя ленинградских коммунистов. Тогда наша встреча должна была развиваться по другому сценарию. Он, выходя из туалета, с лёгкой душой, если предположить, что она находится в мочевом пузыре, должен был приветствовать меня традиционным пионерским приветствием: 'Будь готов!', предупреждая о трудностях, с которыми я могу столкнуться у писсуара, зная, может быть, по личному опыту, какими они бывают при простатите или аденоме простаты, если бы и я, как Пётр I, был поражен этим страшным недугом, чего, слава Богу, в юном возрасте, не бывает. А я ему, как старшему товарищу, заботливому наставнику, коммунисту должен был ответить: 'Всегда готов!' Но на лацкане моего пиджака был комсомольский значок. Я был уже в комсомоле. Работал в обкоме комсомола. Вожди и аппарат, надёжного помощника и резерва партии, размещались тогда в 5-ом подъезде Смольного.
   - Понятно. Как тебе понравилось сочинение аборигена из Кремля? Там что мёдом намазано? Этот, как я понял, успешно служил коммунистам, потом, как и его патрон перекрасился. Он стал его помощником. И в кабинете, который Ельцин оставил за ним, зазвучали новые лозунги и слова доселе в Кремле неизвестные, и кремлёвская служба чиновника покатилась дальше, как будто в стране ничего не произошло. Так и было для него на самом деле. Горбачёва убрали и дырочку от гвоздя, на котором висел портрет, замазали. На столе, теперь стены портить не модно, он поставил нового кумира. С открытой доброй улыбкой, с седой прядью, чуть прикрывающей почти сократовский лоб. Прямо кинозвезда, чем не любимец народа. А как говорит. Заслушаешься. 'Голову, на рельсы за вас положу, - обещал он, - если хоть на копейку жизнь ваша станет дороже'. И слово сдержал. Труд человека в стране нуворишей стал дешевле рабского. Для этих целей нашёл достойного единомышленника: - 'У меня такой сподвижник, такой сильный экономист, ему сам В.Леонтьев (автор плана ЦРУ по развалу СССР) руку жал и благословил на премьерство. Гай прославился тем что, не смотря на свою родословную, громил коммунистов на Съезде советов за бюджетный дефицит. 'У Егора Тимуровича, - пообещал Ельцин, - вообще дефицита не будет'.
   Ельцин не был бы самим собой если бы опору не находил в себе подобных отморозках, способных переплюнуть его по части организации афёр, масштабных операций, по своей подлости и жестокости превосходящих все злодеяния крупнейших злодеев 20-го века и средневековья. Гаер, Чуба, Коржиков, их так много уже прошло, побывало 'во власти'. Это всё его открытия и находки. Неизвестно кто был у них учителями в школе, в институте, но что они читали видно по почерку: Сталин, Гитлер, Макиавелли. Современные отморозки учились у них. Их можно отнести к Homo sapiens только условно, по внешним признакам, потому, что у них тоже есть голова руки и ноги.
   Этот Охотник на подонков, обнаружил в этих мерзавцах себе родственные души, нашел у них способности, которые имел сам, но тщательно скрывал, не имел права показывать. А как же его имидж? Он такой симпатичный на портретике, в рамочке, она стоит в кабинете у всех верных псов опричников и любого чиновника. Нет, творить зло, мерзости должны были другие. Он их только покрывал. Например, Чубу, когда тот где-то стырил огромный короб с долларами и притащил их Хозяину в Кремль. Пришлось сослаться на государственные интересы, которые можно было решить только таким образом.
   Его протеже соединяют в себе, интеллект, как Гаер и Чуба, преступную дерзость, злобную хитрость и презрение ко всем моральным законам. Для реализации замыслов кремлёвского Самодура или 'Семьи', чёрт ногу сломает, не разберешься чьих, - это то, что нужно. Гаер, он уже ограбил население, помог в развале страны и поэтому на хорошем счету у Ельцина, который других кремлевских чиновников тасовал, как карты в колоде. Теперь, когда бывший премьер решил реализовать свои фантазии больного человека Хозяин не стал препятствовать ему в этом, а наоборот поддержал. В институте, созданном под него, где Гаер теперь трудится, и который Ельцин подарил ему в благодарность за верную службу, помимо основной работы: - создания теории захвата власти, и которая создаётся втихаря, от Ельцина в тайне, ведь свергнуть в первую очередь предстоит самого Ельцина, в свободное от создания этого оружия претендентов на власть время сексуально-патологические пристрастия маньяка и шизофреника воплощаются в другом грандиозном проекте. Здесь в институте создаётся программа сексуального перевоспитания народа. Гаеру нравится, когда его трахают в жопу и пендель от Ельцина для него всегда был наградой. Теперь он хочет, чтобы всю страну трахали тоже туда, куда и его. Программа предусматривает проведение в стране 'голубой революции', создаёт условия для развития в стране порноиндустрии, привлечения в неё капитала отечественных нуворишей и зарубежных инвесторов и получения доходов. То, что они будут огромны, это подтвердила не одна экспертиза бизнеспроекта. Программа уже одобрена на секретном совещании у Ельцина. Создать в стране индустрию развлечений, неотложная государственная задача, так считает бывший голубой премьер. Для этого в первую очередь надо легализовать порнобизнес, чтобы он открыто существовал, как, например, игорный бизнес. А сколько рабочих мест даст порнобизнес стране, уже только это говорит в пользу того, чтобы ему быть. Текстильные города под Москвой превратятся в один огромный центр порноиндустрии, зачахнувшие, разрушающиеся они, как 'Феникс из пепла', возродятся вновь. Появятся роскошные бардаки и жилые кварталы, где уставшие 'гёрлс', бывшие безработные ивановские ткачихи, будут приводить себя в чувство, в собственных бассейнах и джакузи. В Америке Голливуд, россиянам 'Грёзы любви', так можно бы было обозвать это сладкое местечко. Что нам американская Мечта, наша лучше. Там создают продукцию для души, у нас будет получать наслаждение и отдыхать тело.
   Проектом предусматривается создание традиционных публичных домов и клубов для 'голубых'. Гаер уверен, что их будет не меньше. Он лично участвовал в разработке этой части программы сексуального перевоспитания народа. Она включена в проект. В ней предусматриваются появление лечебных заведений, где будут заниматься вопросами сексуальной ориентации пациентов и смены пола. В случае успешной реализации проекта, в чем никто не сомневается, задача подобных лечебных заведений и mass media, всей пропагандистской машины, состоит в том, чтобы превратить чуждый половому воспитанию и традициям народа гомосексуализм в альтернативный вид половой жизни. И здесь не последнее слово за нашими мастерами искусства. 'С кем вы, мастера культуры? - правда, по другому поводу, спрашивал в своё время Ленин. Культурная революция в Китае быстро выявила всех, кто пытался отстать от перемен в жизни: скуэров, консерваторов, конформистов Они были строго наказаны, а некоторые даже казнены. Видимо, не смотря на имена, и у нас придётся некоторым деятелям искусства прочистить мозги. Упорствующих, убежденных в своей правоте отправить в клиники, чтобы они сменили пол, и почувствовали всю прелесть свежих, неиспытанных ощущений. И помогли стране в культурном строительстве, создали новое искусство, где воспевалась бы однополая любовь. А то пока только Борис Моисеев один воюет на фронте голубой любви. Надо помочь ему. Организовать и других актёров, музыкантов, танцоров, скрывающих свои истинные сексуальные пристрастия для пропаганды голубого искусства. Жаль, умер Зиновий Карогодский, бывший главный режиссёр Ленинградского ТЮЗа, известный педофил, которого освободил от тюрьмы Гаер. Его авторитет мог бы повлиять на расстановку сил в искусстве, если бы он сказал своё слово в защиту перверзий. А Роман Виктюк? Этот гений сценического искусства, живёт в наше время, мы его современники, он не должен оставаться втуне. Его голубые убеждения, таран в искусстве, они должны быть озвучены, за ним пойдут миллионы. Ролики с задницей Бориса Моисеева, звуками из неё, утверждающими гласность голубой культуры, будут конкурировать с рекламой пива на голубом экране. Искусство, имеющее голубую окраску, несомненно, будет влиять на эротическое воспитание народа. Табу на считавшиеся ненормальными гомосексуальные отношения уйдёт из подсознания. Расцветёт 'голубая культура'.
   Гаер был бы плохой гомосексуалист и экономист, если бы не видел и не планировал за невинным приручением к 'голубой культуре' соотечественников, особенно молодёжи, сверхдоходов 'голубого братства', которые бы, как сейчас нефть, газ, лес, стали бы огромным потоком вливаться в экономику страны. И ещё. Порнобизнес и наркотики неразделимы. Доходы от наркобизнеса по недавно ставшей известной пословице: 'котлеты и мухи раздельно', достанутся Гаеру. Если удастся полностью реализовать свой проект он станет крупнейшим наркобароном среди прочих и останется заботливым гражданином страны, многодетным отцом, ну ещё незаурядным пидером. Насмешки, презрение порядочных людей это для него, как о стену горох. Он же верный соратник Ельцина. Тому ссышь в глаза, а он говорит, что божья роса. С Гаером та же история. И это только один проект, больного, спятившего на гомосексуализме, бывшего премьер-министра. Возглавляемый им институт экономики переходного периода готов представить и другие подобные проекты. Идей много.
   Саша замолчал. Наверно устал. Его монолог был для меня откровением. С другой стороны он был как бы продолжением печальной повести 'кремлёвского сумасшедшего', отрывок из которой дал почитать мне Олег.В палате, после того как заснул мальчишка-засранец, было относительно тихо. По-прежнему чесался и вращал глазами леший. Педераст-астролог сегодня лежал спокойно и не бегал взад и вперёд к гальюну и обратно подгоняемый тоской неосуществимого желания.
   - Пойдём, постоим у окна? - предложил я Саше. Он согласился и мы вышли в коридор - Скажи, - спросил я Сашу, - ты тоже был чиновником при Гаере? Может быть, помогал в интимных делах? Или работал у него в институте? Мне Олег приоткрыл тайну из-за чего ты здесь. Вернее из-за кого. Я обещаю тебе, как будущий член организации, о существовании которой я узнал от тебя, что буду нем и сразу же забуду, кто мне рассказал, то, что ты знаешь о Гаере.
   - Хорошо. Но если ты вляпаешься из-за меня во что-нибудь, расскажешь кому-нибудь или где-нибудь то, что я тебе расскажу, пеняй на себя сам. За мной следит не КГБ. Следят его люди, собственная охранка, наймиты, он платит им деньги за свой покой и реноме порядочного человека.
   Я почувствовал внутренний холодок, как будто я стоял у края пропасти заглянул в неё и отпрянул. Если людям, поместившим сюда Сашу, станет обо мне что-нибудь известно то, можно было только предположить, что они со мной могут сделать. И о досрочной выписке придётся забыть. Нет, к этому я не был готов.
   - Ну что не пропало желание, будешь слушать то, что я тебе сейчас расскажу?
  Саша опередил меня с ответом и предложил: - Давай не будем спешить. Я уверен, что скоро я и Олег последуем за тобой и тоже окажемся на свободе. И тогда ты и не только, все, кто находится там за стенами этого дурдома узнают много интересного из того, что я мог бы рассказать тебе сегодня.
   Наша уверенность не зиждется на фантазиях, не абстрактна. Я уже сказал тебе, что пока мы собираем компромат и занимаемся организационной работой. Собираем компрометирующие материалы на наиболее одиозных представителей верховной власти, зарвавшихся подонков, потерявших всякую осторожность, чувствующих себя неуязвимыми от упоительного чувства безнаказанности. В правовом поле их не достать. Прикрыты щитом депутатской неприкосновенности, а там, где иммунитет не действует, их грехи, они уверены, надёжно прикрыты мантией Хозяина Кремля, не подозревая, что Цезарь голый, его мантия, как у любого сумасшедшего, всего лишь виртуальная реальность, а обещания прикрыть срам своих подручных не более чем фикция.
   Помнишь генерального прокурора, которого в междоусобных разборках съела мафия, противостоящая кремлевской 'Семье' Была видеокассета с компроматом, которую получил генеральный директор телеканала 'Россия'. У него не было выбора показывать её или нет. После получения кассеты таймер отсчитывающей минуты его жизни был включен. И поздно ночью в специальном выпуске новостей он показал порнокассету, где главным порногероем стал генеральный прокурор. И 'Семья' не смогла спасти своего человека. Ельцин, наверно, в первый раз увидел, что кафтан у него дырявый.
   Так будет и у нас. Уже сейчас мы имеем достаточно компрометирующих материалов на ближайшее окружение Ельцина. Есть видео материалы и у меня, которые я, и в этом нет ничего странного, страшная случайность, не более, получил от одного бывшего работника ФСБ. Они, в частности, о Гаере. Кассета с оргиями, которые он устраивал, где-то на даче под Москвой, когда был премьер-министром и позже. В них участвуют многие хорошо известные в стране люди из разных кругов нынешней элиты, есть даже представители церкви, её высшие иерархи. Притон принимает только голубых и оргии носят соответствующий характер. Вот откуда становится ясно, почему церковь чувствует себя так свободно, стала частью государственной машины, заполнила собой идеологический вакуум, проповедует поповщину, вместо догм коммунизма, которые втюхивать теперь некому. Опять востребована, опять рассказывает сказки и портит детей в прямом и переносном смысле. Православная церковь насквозь голубая. Правда, этим грешит вся церковь, не только православная. Может быть там, наверху, у Господа, тоже какая-нибудь перестройка или не досуг, занят и сейчас не до этих гоморритян. Ты можешь спросить меня, почему я не мог использовать эти материалы раньше? Не было уверенности, что они дойдут до адресата, т.е. СМИ. Теперь, когда у нас есть связь с волей, создана организация, их время пришло. Это наша козырная карта, используя её, мы выйдем на волю и грянет буря такой силы, что освежит всё кругом, я уверен, станет намного чище от мерзости, которая взяла в полон страну и людей. Не смотря на то, что Достоевский назвал Россию большим недоразумением, я верю, что приличное государственное устройство можно создать и на её просторах. Вот то единственное, что я могу сказать сегодня, не опасаясь того, что после нашего разговора у тебя будут неприятности.
   В разговорах прошёл весь день, и это было лучше, чем бесцельно шататься по коридору и как на каком-то карнавале всё время встречаться с ряжеными, больными, которые, как звери в клетке, ходили взад и вперед. В цветочек, красные, желтые, синие курточки, штаны и колпаки, раздражали. Бог мой, неужели, и, правда, уже послезавтра я буду дома. Иначе я тоже сойду с ума. Во всех издевательствах над людьми, которые попали сюда, в сумасшедший дом, казалось, есть дьявольский расчёт. В меньшей степени это касалось больных, сошедших с ума, и живущих в своём виртуальном мире. В нём свои краски свои радости и страдания. 'Счастливые' люди, они были всем довольны, отсутствовали в этом мире, и он не угнетал их своими проблемами, большинство из которых они не могли решить, когда были здоровы, потому что их решение не зависело от проявления их воли или пассивности. Слабые, нищие духом, сопротивляться насилию со стороны общества они не могли. И не могли, как талантливые люди, уйти в себя, построить свой храм, возвести вокруг себя крепостные стены, создать свой мир, забыть обо всём на свете. Хлеб и вино, чтобы жить, мольберт или нотный стан, чтобы творить. Им ничего не оставалось, как накачивать ядом страдания своё сознание, свой мозг. В конце концов, он не выдержал накала перенапряжения и перегорел, вроде лампочки накаливания. И они оказались здесь. Эта часть больных вписывалась в рамки норм поведения больных страдающих психическими заболеваниями. И хлопот с ними почти не было. Они были спокойны, ничего не просили. Их 'воспитателей', правда, не устраивало то, что отрешенность больных не позволяла дрессировать их как собак, и получать необходимый результат. Сумасшедшие не понимали и не запоминали команд: 'К ноге, к руке, апорт, фас', - что-то вроде этого. Их виртуальный мир сопротивлялся насилию и полностью превратить себя в рабов не позволял. Стерегущие больных садисты, понимая, что большего не добиться, не трогали этих больных, а отыгрывались на остальных тех, кто был в сознании, создавая для них удушающую психологическую атмосферу, издевались над ними постоянно, главным образом запрещая всё, что могло облегчить жизнь больному. Вывести такого больного из себя, довести до сумасшествия, чтобы не думал, что зря попал в это учреждение, вот их цель. Для этого больной должен постоянно находиться в напряжении и страдать: от отсутствия лечебной помощи, отвратительного питания, искусственно созданных проблем, из-за того, что не может вызвать лечащего врача, получить необходимые лекарства, как подопытный кролик получает неизвестно что, носит одежду дурака, и слышит постоянные угрозы физического воздействия. И всё это оттого, что эти, другие, те, кто в сознании, считают себя нормальными людьми, не согласны с принудительным лечением в сумасшедшем доме. Насильно помещённые сюда, они пользуются горшком, моют руки с мылом, требуют соблюдать права человека, насилие над собой отвергают. Вот этих борцов с произволом, и надо привести к норме, заставить сойти с ума. После того как я сам побывал в дурдоме у меня нет сомнения: главная цель врачей-ветеринаров больницы, этих помощников Сатаны - превратить людей в животных. Я вспоминаю фильм М.Ромма 'Обыкновенный фашизм', жуткие кадры, где мальчик-скелет, как автомат рвёт траву и запихивает её себе в рот. На его лице не удовольствия, ни отвращения, одна отрешенность.
   Сбрендившим злодеям от медицины, прирождённым садистам и другой сволочи, которая нашла в дурдоме крышу и возможность реализовывать свои патологические наклонности, наверно, хотелось, чтобы и у них было также. Чтобы говно, которое они выдают за пищу, больные с наслаждением запихивали себе в рот, ходили по команде, стали послушными роботами. На все вопросы отвечали: 'есть, или слушаюсь'.
   'Вышли мы все из народа', кажется, так пелось у коммунистов в их гимне. Врачи-изверги откуда? На инопланетян не похожи. Не будет ничего с этой страной путного, народ весь замусорен, как гречневая крупа. Крупу можно перебрать. А как очистить от мусора народ?
   После переворота, за последнее десятилетие, новая власть с её культурной революцией мусора прибавила ещё больше. Старалась не без умысла, упор был сделан на 'образование' послесовкового поколения молодых людей. Власть постаралась, мусора стало непропорционально много. Это входит в её планы. Тотальная неграмотность, серость населения всегда была целью любого фашистского режима. Легче управлять. Нынешние правители так и живут, как завоеватели, как оккупанты. Пограбят, разорят страну и исчезнут.
   Сейчас нет классового деления общества, наверно, это правильно. Потому что класс - это часть общества, обладающая определенными, только ему присущими признаками. А нынче признаки нивелировались: одно совкое дерьмо и богатые и бедные. Какие классовые признаки? Есть только один, доходы разные. Когда дерьмо, достигшее в обществе положения и власти, называет друг друга господами, становится смешно и горько от нелепости происходящего. Всего каких-то три, четыре поколения назад, предков этих 'господ' в переднюю к барину не пускали. Поэтому предки уничтожили настоящих господ, по которым наследники, мародёров, организаторов и участников кровавого красного террора, теперь льют, крокодиловы слёзы, не имея на это ни малейшего морального права. Только в силу своей тупости, наглости, безнаказанности, необузданности амбиций, осмелились они украсть и присвоить то, что им не принадлежит.
   Это они устроили спектакль под названием 'Шабаш некрофилов'. Тревожат могилы, стаскивают с рассыпающегося праха предков портянки и будёновки со звездой и переодевают их в форму белогвардейских офицеров. И когда хриплый волчий вой Газманова, холуя кремлевских подмостков, затягивает: 'Господа, офицеры', ничто же су мнящиеся самозванцы подтягивают, принимая обращение певца-конъюнктурщика на свой счёт. Боже мой! Ведь многие их тех, кто сейчас подпевает, учились в советских школах, где учили, что предательство самый страшный грех. И это народ моей страны, которую мы потеряли. Оказывается не только её, но и совесть, стыд, честь, тоже.
   Вы, ряженные! Хотя бы вспомнили школьную историю. Недоделанные, недоумки, недоучившиеся, недоросли! Ваши предки 73 года уничтожали культурный слой нации, грабили страну, сбивали кресты с куполов, а теперь вы уже 10 лет как сами восстанавливаете 'справедливость'. Продолжаете 'подвиги' рабочих и крестьян, из которых вы все вышли. Отрекаясь от них, стыдясь своего прошлого и своих предков, не смотря на это, проявляете с ними классовую солидарность, тоже грабите страну и не хотите остановить беспредел. Всё не насытитесь, 'господа'?
   А.П.Чехов говорил: 'вытравить из себя раба', с этим нувориши успешно справились, нет, не справиться с тем, что, осталось на генном уровне, психологией рабоче-крестьянского быдла: ссать мимо горшка, вытирать жопу пальцем и воровать. Это вытравить не так просто. Исправлять придётся не одному поколению. Так что, пожалуйста, обойдёмся без господ. Ну, что, нувориши? Договорились? Мать вашу так, да не так, а раком!
   День проходит скорее, когда есть чем заняться. Когда делать нечего и мозг не получает свежей информации, читать нечего и нельзя, обсасываешь одно и тоже близлежащие, далеко в глубины памяти не забираешься. Больно. Хотя вся наша жизнь это прошлое, с первого дня, как только ты осознал себя. Но не всё прошлое отзывается болью. Есть ностальгия, которая заботливо очистит от грязи прошлое и вытащит из глубин памяти самое светлое, чистое, дорогое. Но этим психотропным средством надо пользоваться редко, беречь его, иначе превратиться в заезженную пластинку. Тогда одна надежда на ностальгию будущего, ждать, когда оно превратиться в прошлое. Я надеюсь, что когда я выйду, моё пребывание в сумасшедшем доме сразу, как ненужный компьютерный файл, отправится в 'корзину'. Должна сработать психологическая защита, что-то вроде перфоративной амнезии. Ностальгия по сумасшедшему дому такое и в дурном сне не должно присниться. Литературное норма требует употреблять слово ностальгия в значении тоска по родине.
   Саша не спал. Я спросил его, - родина для тебя, в камерном звучании значения этого слова, место, где ты появился на свет? Где струёй из своего брандспойта на окружающих ты делаешь официальную заявку, расписываешься в том, что ты состоялся? Или место, где тебя зачали: под кустом сирени, на сеновале или в доме, в койке, на которой спали твои родители?
   Саша пожал плечами. Что он мог сказать, настолько неожиданно прозвучал для него этот вопрос.
   - Место погребения человека фиксируется, ставят памятный знак. Палка с порядковым номером захоронения или роскошный из белого мрамора памятник, в память о его пребывании на земле. Неважно, что этого он уже не видит. Увидят другие, кто будет жить ещё долго, никто не захочет палки, белый мрамор станет для них показателем успешно прожитой жизни человека покоящегося под ним. Ординаром усердия для живущих, чтобы они хорошо трудились, прежде чем тоже лягут в землю. И может быть, после их смерти, теперь уже они не увидят, увидят другие, памятным знаком у кого-то будет мавзолей.
   С меткой погребения, памятным знаком, над местом окончания путешествия человека по земле, ритуалом поминовения, у него всё в порядке. Этот вопрос отработан им в деталях ещё тысячи лет назад. Чувствуется, что над решением этого вопроса, человек поломал голову. Пирамиды в Египте. У скифов курганы. В те времена человеческого детства люди после смерти, тащили за собой в пирамиды, курганы, в другую жизнь всё, что приобрели в этой. Пока не поняли, что иногда достаточно для памяти о себе и палки с порядковым номером погребения, всё приобретения в жизни ненужный хлам, который в другой загробной жизни будет не нужен, перестанет быть ценностью.
   Но вот почему-то никто никогда не старался превратить место зачатия тоже в особо почитаемое, Богом освященное место, человеческого начала, и поклонения ему. Странно, что никто никогда никого не просил об этом. Почему? А ведь оно в появлении человека на свет имеет не меньшее значение, чем место его последнего упокоения. Даже у девы Марии святое зачатие, когда она понесла от Святаго Духа, случилось не на завалинке, а предположительно, она мемуаров не оставила, в Вифлееме, в доме Иосифа. Хотя прямо об этом нигде не говорится. От Матфея мы узнаём только, что: 'Рождество Иисуса Христа было так: по обручении Матери его Марии с Иосифом, прежде нежели сочетались они, оказалось, что она имеет во чреве от Духа Святаго'. Я считаю, что своей истинной и единственной родиной надо считать место, где свершилось таинство, возникновения жизни. Человек должен испытывать инстинктивный, священный и таинственный трепет в месте своего зачатия, но большинство не знает его, родители не сообщают. Они и сами часто не помнят, где это
  было. Почему церковь не сделала место, где Мария зачала святым? Может быть, потому что зачатие Марии от Святого Духа было символическим? И нет, просто не существует, места, где это случилось? Э.Ренан в своей книге 'Жизнь Иисуса' описывает жилище Иосифа и тоже уходит от описания главного момента, связанного с рождением Христа, интимных отношений Святого духа с Марией, обходит это место молчанием. Мне кажется, что я, используя глагол зачать, ещё больше запутываю и так не простую ситуацию. Если предположить, что в те библейские времена глаголы зачать и понести были словами-синонимами, то и нечего копья ломать. Зачала от Святого духа или понесла от него, какая разница? Таинство святого зачатия свершилось, и это для церкви главное. Поэтому и таинство, что о месте зачатия, и было ли оно вообще, не знает никто. Дело было не в коммунальной квартире, и в замочную скважину тогда никто не подглядывал. Видимо, в этом первопричина отсутствия у церкви желания установить священный праздник 'День зачатия'. И потом. Это тебе не могилку пометить. Ведь где только не трахаются. Человеку, регистрирующему этот факт, пришлось бы стать кем-то вроде голубя или задирающей ногу собаки. Это ж столько мест надо пометить. У человечества появилась бы ещё одна древнейшая профессия. Уже были шлюха, мытарь и вот теперь добавился бы стукач, человек к которому бы люди стучались и докладывали, что сношались, и вели бы на то место, где занимались любовью. А он метил его. Если бы Бог позволил, чтобы такое случилось, как бы гордились древним происхождением своей профессии стукачи, они обязательно как-нибудь себя бы отличали от других. Чем-нибудь метили. Брились бы наголо и на голом черепе татуировку делали. Например: 'задравшая ногу собака'. Тогда логотип КГБ стал наверно другим. Стукачи уступили бы свой. Сексот, стали их называть позже, так как они стучали уже по любому поводу. Татуировки пришлось бы скрывать. Иначе набили бы морду. Как евреи-ортодоксы они стали бы носить тюбетейки. Те бреют балду и носят бархатную камилавку и бороду, как у Карла Маркса. Тот тоже был евреем, но ортодоксом не был и носил бороду по другим соображениям. Был очень беден, имел большую семью и очень любил свою жену, её звали Жени. Любил ходить в гости, где рассказывал, как 'призрак коммунизма по Европе бродит'. Его вкусно угощали, слушали его бред с удовольствием. В общем, развлекал, безбожно врал, как некоторые наши паяцы, со сказками вроде удвоения ВВП и борьбы с бедностью. Карла считали чудаком и подкармливали, а он капиталистам такую свинью подложил. Некоторые его страшилки сбылись. Своими сказками Карл, как тапёр, добывал себе на хлеб насущный, и тем с Жени они и жили.
   Я перевёл дух и сказал: - Надо исправить явную несправедливость и установить в стране новый праздник, 'День зачатия'. Саша, как ты думаешь, перед кем лучше инициировать это предложение? Перед Госдумой или просить православную церковь объявить такой праздник?
   - Не знаю. Неужели ты так наивен? Святое зачатие. Получается, что она понесла, а того, кто её, так сказать, пользовал, не видела. Что это Святой дух ей на ушко шепнули. Ты встречался с такими случаями в жизни?
   - Слава Богу, нет. Лапшу на уши никто не вешал.
   - Почему тебя интересуют такие не богоугодные вопросы? Можно ли считать родиной место сношения? От кого понесла Мария? И причём здесь Карл Маркс? Был Карл Маркс коммунистом-ортодоксом или не был? Какая разница?
   - Вообще-то большая. Ленин был ортодоксальным коммунистом, хотя бы потому, что утверждал: 'Учение Маркса всесильно, потому что оно верно' и сам как дядя в известной поэме у А.С. Пушкина, 'был самых честных правил', до конца отстаивал свои убеждения о неоспоримости марксистских догм, не то, что Ельцин или Зюганов коммунисты-оборотни. Но я говорил о евреях-ортодоксах их приметах. Читают талмуд, постоянно бьются головой о Стену плача, носят камилавки и бороду. И в связи с этим вспомнил, что у Карла Маркса тоже была борода. Ассоциативные логические связи иногда заводят в такие дебри, что самому приходиться удивляться как в них попал, потому что забываешь о причине заставившей тебя в них забраться.
   - Знаешь что? Твои кроссворды как раз лучше всего решать в сумасшедшем доме. Может быть, мы просмотрели и ты тоже 'крези'. Напоследок вдруг прокололся и сделал заявку на нашу встречу в будущем. И в пятницу мы распрощаемся, но получается, что ненадолго? - засмеялся Саша.
   - Нет со мною всё в порядке. Я тут подумал, что многие обитатели сумасшедшего дома, при всём ужасе их положения, находят здесь свой второй родной дом. Ведь ты не будешь спорить с тем, что у человека может быть не одна Родина. Например, малая и большая. Там, где он только родился малая, и другая, большая - это страна, в которой он живёт. Есть физиологическое рождение, и связанная с ним часть жизни, которую человек проводит дома, в семье. Потом на каком-то этапе жизни у него появляются психические сдвиги, которые начинают замечать окружающие; если заболевание прогрессирует, 'чем дальше в лес...', короче, в конце концов, человек оказывается здесь. И это чистилище, этот ад становится для многих, как это не дико звучит, родным домом. Родина и родной дом понятия тесно связанные. На этой родине некоторые обречены, жить годами, а кто-то и умереть и чем дальше, тем я думаю таких больных, здесь будет становиться всё больше.
   Для меня пребывание в сумасшедшем доме тоже, только ты не смейся, - попросил я Сашу, - в какой то мере стало этапным событием в моей жизни и если хочешь знать, я не могу подобрать другого слова, роддомом. Здесь останутся мои ясли, в которых я впитывал молоко терроризма. Я понял, что рано складывать руки на пупке, тренируясь застыть в 'бозе'. Это, действительно, никогда не поздно. Когда такие, как я говорят о том, что поздно вмешиваться в жизнь, участвовать в ней и пытаться что-то исправить, наверно, они правы. Оторванные от неё, и как им кажется лишенные средств воздействия на тех, кому поручена государственная опека больных и старых людей, цель которой в одном, оказать им 'помощь', достаточную, чтобы она не помешала им умереть, они давно положили на всё, примирились, как им кажется, с неизбежным злом и живут, как в пустыне, рассчитывая только на себя.
   А старость у всех разная. Одни превратились в бомжей и довольны судьбой, если попадают в дурдом или на свалке в вонючих теплых испарениях находят себе и пищу и кров. Другие успели когда-то, ещё при советской власти построить дачку и теперь тоже живут припеваючи. Хоть это пока не отнимают. И тем довольны. Жалко остальных, большинство, кто остался ни с чем. А на свалке жить не хочет. Им надо помочь. Как это не покажется странным и даже смешным, но в дурдоме я нашёл себя, не стало того вакуума, пустоты, одиночества на миру, которые делали жизнь невыносимой, мыслей о нищете бытия и духа, уверенности в ненужности, бесполезности суеты в окружении смерти. Выход из положения, в котором я теперь нахожусь, мне видится в другом, я больше не ищу лёгкой смерти. Он, как ни странно, в моём исцелении, в которое я опять верю. Моё исцеление, возможно и теперь я в этом убежден, и в этом плане для меня много значит, возможность работать в организации, главная цель которой участвовать в борьбе со Злом одолевшим страну. Совесть гражданина не позволяет мне оставаться в стороне, я тоже должен внести свою лепту и может быть отдать свою жизнь, восстанавливая справедливость.
   Зло - это государство нуворишей, и власть, которой оно представлено. И то и другое мутанты, порождение Сатаны. Человеконенавистническая сущность несущий стержень его конструкции. Главный идеологический постулат устроителей нового общественно-политического строя: 'Человек человеку волк'. Стыдливо прикрываясь, фиговым листком, за ни чем не подкреплёнными словами социально ориентированное, они по существу создают в стране фашистское государство. Нувориши всё больше приспосабливают механизм государственной власти к реализации модернизированных идей фашизма и кое в чём уже преуспели. За десять лет практики нового государственного строительства эта цель почти достигнута. Сформировалась олигархическая структура власти, к ней примыкает прослойка присосавшихся жирующих котов-нуворишей и противостоящая им огромная масса людей, граждан этого государства, отстранённых от него и предоставленных самим себе. Сложились два враждебных полюса интересов людей, непримиримых в силу проводимой государством нуворишей политики. Поэтому столкновение между этими разнополярными силами неизбежно. Когда это произойдёт вопрос теоретический. Когда он разрешиться и страна в очередной раз поделится на красных и голубых, мы ждать не будем. 'Мы не должны ждать милостей у природы, мы должны взять их у неё сами', - сказал великий натуралист Мичурин.
   Я рад, что нашёл здесь единомышленников, кто, как и я понимают, что в сложившейся ситуации любая форма демократии стране вредна. Мы это уже проходили и только печальный результат или итоги десятилетнего правления новой власти заставляют трезвомыслящих людей браться за оружие уже сейчас. И чем, скорее, тем будет лучше. Ползучая, перманентная контрреволюция тащит фашистов к власти. Государство почти полностью находятся в их руках, народ брошен на произвол судьбы. Власть не намерена решать практические, насущные вопросы улучшения жизни народа. Его беззастенчиво, открыто обманывают, грабят, тратят, тощий бюджет, богатой страны, на капризы правящей сволочи. Разгоняют тучи, устраивают фейерверки, строят дворцы, в то время, когда три четверти населения страны еле сводит концы с концами. Это напоминает 'пир во время чумы'.
   Кому-то надо заставить власть опомниться, привести её в чувство, более того, заставить вспомнить, что она служит народу, а не нуворишам. Заставить её бояться народа, в лице его представителей, людей в камуфляжной форме с автоматом Калашникова. Переключить её интересы с обслуживания нуворишей на нужды народа. Создать правительство народного доверия. Разогнать Госдуму, сомкнувшуюся с фашистами. Этот представительный орган давно потерял связь с народом, да, пожалуй, никогда её не имел. А сейчас всё больше превращается в орган напоминающий рейхстаг в Германии 1933 года, когда фашисты пришли к власти. Знамя контрреволюции, флаг со свастикой, давно уже должен осенять входящих в это здание, где постепенно законодательно закрепляют, существующий де-факто, приход фашистов к власти.
   Президент, в условиях нашей страны, фигура достаточно декоративная. Я бы сказал, что при том наборе властных полномочий, которые отхватил себе Ельцин, реально воспользоваться ими он не может. За него это делают другие люди. Поэтому президент удобен многим, и, прежде всего тем, кто правит вместо него, а также законодательной власти и правительству. Ельцин напоминает чиновника, у которого на стуле висит пиджак, демонстрируя его присутствие, тогда как сам он отсутствует на работе. В его физическом состоянии нынешний президент марионетка, не больше. У нас народ без самодержца жить не хочет. И хотя и дорого обходиться народу он со своими холуями, наверно надо его оставить, пусть представляет Россию, нужно только ограничить его властные полномочия. Назначить опеку, в связи с недееспособностью, пусть проверяют, что подписывает. А то не узнаем, как вдруг окажемся чьими-нибудь подданными. Подарит какому-нибудь Блин Клинтону Россию. И приставить человека, чтобы сопли вытирал, а то для самодержца 'Всея Руси' как-то не солидно. Будет править, вроде королевы-матери в Англии. Там её очень любят. Глядя на него, рассыпающегося маразматика, все будут вспоминать пословицу: 'Рыба с головы гниёт'. Может быть, задумаются. Хотя вряд-ли. Сколько лет правил его подельник Леонид Ильич Брежнев, до генералиссимуса дорос, а так и не 'заметили', что человек из ума выжил.
   'Презрение к массе, наплевательское отношение на её интересы с одной стороны, и пронзительное недовольство масс существующими порядками - с другой сами по себе революцию вызвать не могут. Недостаточно для неё и разложения власти, потери ею авторитета. И то и другое может создать лишь медленное и мучительное гниение страны, если в ней нет сил, способных взорвать этот порядок'.
   Взорвать застоявшееся болото безразличия народных масс, к происходящему в стране, в этом я вижу основную задачу, той организации, которой я собираюсь служить верой и правдой до последнего вздоха. В служении, я не люблю пафоса, но куда деться, делу народа, я вижу теперь смысл своей жизни и меркантильную цель, не хоронить себя заживо. Двадцатилетние девчонки не видевшие жизни становятся смертницами, глупые, выполняя волю обманувших их негодяев. Их плоть разлетается на кусочки только потому, что кто-то им пообещал где-то нирвану. Не дай бог, чтобы такая же участь постигла и меня, но если и мне придётся умереть за правое дело я, наверно, приму смерть с чувством выполненного долга и не зря прожитой жизни. Я правильно рассуждаю, Саша?
   - Наверно, правильно. Я слушал тебя и уснул. Под твоё бормотанье, как в июльский дождь, тёплый, долгий, монотонно шумящий, хорошо спится.
   - Ну вот, а я распинался. Думал, какой благодарный слушатель. Я ему наболевшее, выстраданное. Слышу, молчишь, сопишь, думаю, вот чувак, как губка всё впитывает, одно слово, единомышленник, даже не переспрашивает. Со всем согласен. И забираюсь в своих мыслях всё дальше и дальше. А ты оказывается спал?
   - Нет, кое-что слышал, только не услышал ничего нового. Знаешь, у тебя оригинальная манера изложения. Наговорил с большой короб, а взять нечего. Кто-то скажет: злопыхатель и будет, наверно, прав. Потому что пока кроме, как выпускать пар, разоблачая 'героев', мы ничего не можем. Это кухонный атавизм советских времен и с ним надо кончать. Слово не должно пропадать втуне, за ним должно всегда следовать действие. Обозвал Ельцина лгуном. И справедливо. Помнишь пословицу: 'Подлецу всё к лицу'? Его, как ни обзови, всё в масть. Но, теперь так каждый может. Оплевывать это проще всего. А с другой стороны. Громоотвод, как на высотном доме, должен быть у каждого человека. Совсем недавно и этого не было. А почему теперь можно? Ты думаешь, новая власть стала такой добренькой? Страна стала демократической и поэтому грязное нутро любого политика можно полоскать, скажем, в речке, где тонул всё тот же Ельцин, до чистоты и без 'Тайта'? Нет, хрен в обе руки. Просто эта власть, и об этом мы уже говорили, больна и один из симптомов: бесчувственность, полное безразличие к общественному мнению. Её поносят, а ей хоть бы что. У преступной, нелигитимной власти не может быть, уже в силу её человеконенавистнической сущности, и грана доброты. Ты посмотри, какие звериные клыки показывает она, когда скалится, на бывших своих подельников, олигархов в отставке. Идёт на любой подлог, на любое преступление, если не поделить с ними что-то, полюбовно не договориться, не разойтись добром. Ведь ничего не изменилось. От прежней власти сохранились в целости и пока в неприкосновенности все инструменты устрашения и расправы с неугодными. Первое время новая власть приссала и дело не в демократических завоеваниях, просто, побаивалась, что сковырнут, чего чуть не случилось в 1993 году. Пока собственность не поделила, не заручилась хоть какой-то поддержкой нуворишей, прибегать к серьёзным репрессиям опасалась. Не было ясности и в отношениях с КГБ. Людей оттуда тоже надо было прикормить. Освежить кадры. Пердунов отправить в отставку и чтобы не держали обиды дать что-нибудь в собственность, какой-нибудь водочный заводик.
   В настоящее время ФСБ и другие дочерние структуры - это переродившаяся организация безыдейных, разложившихся, хорошо обеспеченных чиновников, которые, пользуясь былым, кровавым авторитетом КГБ, и страхом людей перед этим ведомством, его связями, технической базой, творят свои гнусности. Все крупные политические убийства совершены людьми из этого ведомства. Это очевидно. Почему они не раскрываются? Не только потому, что нет опытных кадров. Так надо наверху.
   - Ладно, хватит болтать, скоро ужин. Кашка с каким-нибудь пойлом. Что-то Олега долго нет. Когда ещё, ушёл, и всё нет. Сходи, посмотри в столовой.
   Я встал и пошёл в столовую. Встреча с родственниками закончилась, и было пусто. Старуха-санитарка накрывала на столы. Ставила на них алюминиевые тарелки с хлебом. Каждому больному полагалось по куску черного и белого хлеба. Открылась дверь, ведущая в отделение. Вошли Олег и татарин. Олег сел за ближайший столик у дверей, костыли поставил рядом. Татарин пошёл на кухню. Кухни, как таковой не было. В закутке стояли мармит, на котором разогревали пищу, шкаф с хлебными полками и хлеборезка. Он стал хозяйничать, мешать палкой в котле, который привёз с больничной кухни. Старуха помогала ему и разливало пойло в кружки. Кружки и так были для детского сада, но даже такую маломерную посудину она умудрялась заполнить только на две трети её емкости, и не разу не промахнулась. Руки у неё дрожали, просто фантастика, как ей удавалось не передать и не обидеть никого, не налить меньше нормы установленной каким-то местным вором 'в законе'. Места были закреплены, ели в три смены, в коридоре уже выстроилась очередь. За порядком в столовой следила медсестра или кто-нибудь из уголовников, потому что часто возникали скандалы. Больные путали смены и садились не на свои места. У меня и у Саши была третья смена. Поэтому я не спешил и хотел уйти в палату, но Олег остановил меня.
   - Садись, сказал он мне. Столик был двухместный и его визави, безногий бомж, за столом ел редко, в основном, на полу, куда перемещалось всё, что ему полагается, со стола. Это приметил молодой парнишка, который лежал со мной в пятой палате и стал подсаживаться к Олегу и считать место бомжа своим. Только я присел к Олегу, татарин плюнул мне в тарелку каши, бабка дала кружку с пойлом, как у меня над головой раздался нечленораздельный вой. Парень сгонял меня с места, злой, как все немые, он завёлся, и не давал мне ущипнуть из тарелки кашки, которая стыла прямо на глазах. Олег среагировал быстро. Чтобы немой замолчал, огрел его костылём.
   - Заткнись. Научили говорить на свою голову. Молодой, подождёшь, надо уважать старших, - остудил Олег парнишку.
   Немой, огрызаясь, отполз назад и стал в очередь с другими больными. Наступила относительная тишина. Я поковырялся в кашке, съел кусок хлеба, запил пойлом, и был готов освободить место. Олег тоже всё съел:
   - Отстрелялся? - спросил он меня.
   - Да уж.
   Что ещё я мог сказать по поводу той мерзости, которую выдавали за еду.
   - Сейчас посылки принесут, раздавать будут. Тебе что-нибудь есть?
   - Думаю, что нет. В прошлый раз из посылки мне дали один огурец и одну вафлю.
   - Ты скажи своему другу Жене. Он быстро восстановит справедливость.
   Женя стоял где-то сзади в очереди, и что-то бубнил себе под нос. Был в прострации, никого и ничего не видел.
   - Нет сейчас он не в форме. Жаловаться ему в таком состоянии, как в профсоюз, бесполезно.
   - Тогда пойдём. Сашке надо сказать, что может вставать. Ужин подали, его любимая перловка.
   Саша лежал в палате один. Остальные ушли ужинать.
   - Ну, что там? - спросил он Олега
   - Что ты имеешь в виду? Ужин готов и ждёт тебя. Твоя любимая перловка. Ну, а что касается другого. Я ходил на встречу, человек пришёл, мы разговаривали с ним по вопросам текущей деятельности организации и в частности о нём, - Олег указал на меня пальцем. Люди нужны и связник подтвердил это, работа найдётся и для больного человека. Болезнь, не то чтобы не в счёт, но не препятствие. Конечно, минус, но плюсов больше. Живёт один. Отдельная квартира, телефон. Тебя за недельку проверят, и ты уже будешь дома, когда с тобой свяжутся, если будет принято положительное решение, тогда узнаешь что делать дальше.
   Олег из-за пазухи достал тоненькую брошюру и отдал её мне:
   - Вот, прочитай. Это то, что составляет фундамент любого политического движения. Устав и Программа нашей организации. Документ весьма опасный, но мы со связником решили, чтобы ты ознакомился с ним здесь, под моим надзором. И знал куда лезешь. И отдавал себе в этом отчёт. Потом будет поздно. И пока ты не член нашей организации дать с собой тебе эти документы я не имею права. Ты мне нравишься, я верю тебе, поскольку немножко разбираюсь в людях, надеюсь, что ты будешь вместе с нами. Но пока вот только так.
   - Спасибо, - поблагодарил я Олега за доверие.
   - У тебя есть ночь. Я договорюсь с татарином и он разрешит тебе посидеть в столовой. Формат документа небольшой, часа за два освоишь.
   Саша ушёл есть кашу, а мы остались с Олегом в палате. Брошюра вызывала нетерпеливое желание ознакомиться с ней. Хотелось достать её из штанов и читать, но это было невозможно. Олег лежал и молчал. Может быть, задремал. В палату стали возвращаться с ужина больные. Они получили посылки от близких и расправлялись с ними, добирая то, что им не додали. Сейчас их целью было избавиться хотя бы на время от чувства голода и накопить говна хотя бы на один поход на горшок. Я ничего не получил и у меня не было такой задачи.
   Олег выполнил обещание и татарин разрешил мне ночью, когда уснёт дежурная медсестра, посидеть в столовой. Он не интересовался, что я там собираюсь делать, читать или дрочить ему это было безразлично. Саша говорил, что он 'постукивает', но, по-моему, если и делал это, то без особого энтузиазма, нечасто, по необходимости. Кроме того, Олег дал ему сигарет, и он был доволен. Часа в три ночи я встал, сходил в туалет, там, как всегда, ночевал Женя, он хотел меня задержать, никого не было, и ему одному было скучно. Я не стал слушать, что он бубнит, и сразу из туалета пошёл в столовую. Урки чефирили и на меня не обратили внимания. Света было мало, только тот, что освещал коридор, но читать было можно. Брошюрка была совсем тоненькая. Чтобы её прочесть и выучить наизусть хватило бы и получаса. Это был уж какой-то очень скупой на слова документ. Где он принят и кем утвержден не было сказано ни слова. Он мне показался скелетом сочинения, на которое ещё предстояло нарастить мясо. Может быть, дописать? Наверно, так и было.
   На титульном листе, вверху, я прочитал: 'Когда поднимется 'Народная воля', Россия вздрогнет, мир затаит дыхание и замрёт'. Прочитав, цитату откуда-то, мне неизвестную, я сразу подумал о том, что мои мысли не беспочвенны. Заявить о себе надо громко. Оказывается, не только я один, как мне казалось, думаю в правильном направлении. Обложка с заглавием указывала на содержание брошюры. В ней был напечатан: Устав Российской организации по борьбе с преступлениями против народа 'Народная Воля' и Программа этой организации. Я начал читать эти документы. Порядок изложения содержания ничем не отличался от устава других организаций и партий. Маленькая преамбула из нескольких абзацев освещала существо проблемы. Чтобы понять, о чем эта брошюра, которая должна была стать настольной книгой российского террориста, стать для него чем-то вроде Библии, стать наставлением и руководством к действию, мне хватило двух часов. В течение них я ознакомился с достаточно ярким документом воплощение идей которого на практике было бы большой и неприятной неожиданностью для существующей власти. Заключительный пассаж из брошюры больше напоминал последнее предупреждение всем тем, кто мог помешать реализации Программы 'Народной воли':
   'Мы требуем не мешать нам выполнить свою миссию. Мы наведём в стране порядок. Подчёркиваем, мы поступили честно и предупредили вас о последствиях войны с нами заранее. Уверены, что наше обращение заставит задуматься каждого, если не о судьбе страны, то хотя бы о своей собственной и вашей семьи. Не обрекайте её на преждевременное одиночество и страдания'.
   Утром я отдал брошюру Олегу.
   - Ну, как? - спросил он меня: - Изучил?
   - Да. Впечатляет.
   - Ну, переваривай и готовься к выписке. Ходи больше.
   Может быть с ногами станет лучше. А то не дойдёшь до дома, останешься здесь, - неудачно пошутил Олег. Я действительно еле ползал. Меня охватывал страх, когда я думал о том, как доберусь до дома. 'Поползу на руках, но здесь не останусь' - подумал я невесело.
   Пришёл из столовой, позавтракав, поев кашки, Саша.
   - А ты что? Не ходил?
   - Нет. Я завтра уже буду дома. Наварю себе громадную кастрюлю борща, куплю курочку и отъемся за все недели голодовки. Он тоже спросил меня, - Ну, что ознакомился с документом?
   - Да. С одной стороны уж больно круто, с другой, всё верно, по-другому нельзя. Правда, выглядит всё это несколько утопично, а местами заманчиво, красиво и неправдоподобно. Во многое верится с трудом. Например, вооруженные формирования. Кто позволит их создать?
   - А никто не собирается ни у кого спрашивать разрешения. Появятся явочным порядком, заявят о себе, проведя какую-нибудь акцию устрашения, вот и всё. А как была создана армия Дудаева в Чечне?
   - Ну, нашёл, что вспомнить. Другие были времена. Брошенное оружие валялось на дороге. Его надо было только подобрать. У генерала Лебедя в расположении дивизии находился арсенал с оружием и боеприпасами для ведения полномасштабной войны в течении нескольких лет. Не зря румыны зарились на него. Арсенал остался в Приднестровье. Хрен бы, что осталось от самостийной Приднестровской республики не будь его. Повезло, что такая оказия оказалась под боком. А сейчас за всё надо платить. Когда поделятся новоявленные капиталисты-нувориши: Полторанин, Ходорковский, Березовский, Абрамович да мало ли кто? Боюсь, что ждать придётся долго. Этих прохиндеев не так много, а владеют почитай всей бывшей собственностью Советского Союза. И как такие поганки вырастают? На каком навозе? Как попадают в обойму тех, кто правит страной? Вот где настоящие тайны. Вот о ком надо ставить боевики. А какие бы получились роскошные детективы.
   - Ну, заставить их поделиться с нами дело техники. И наших зубодёров, - подытожил наши рассуждения о крупном капитале Саша: - Ты знаешь, мне, откровенно говоря, надоела эта тематика. Давай передохнём. Поговорим о чём-нибудь чистом безупречном.
   - Вообще, хорошая драматургия, всегда учитывает твоё пожелание. Вот в книжке у М.Туровской названной 'Герои безгеройного времени''. Написана она давно, где-то в шестидесятых годах, писательница жалуется, что в мире не осталось подлинных героев, некого поднимать на щит. Mass media, так она называет СМИ, остались без работы или в лучшем случае 'анатомируют', за отсутствием подлинных героев сенсации, подонков, вроде тех, о которых мы ведём речь. Они становятся 'героями' разоблачений журналистов. С того времени мало что изменилось.
   Где набрались своих знаний, те, кто стоит у руля страны сегодня? Конечно же в советских школах, в которых многие из них ещё учились. Только эти знания, как ненужные и вредные сегодня они вытравили какой-нибудь кислотой и забыли. Библиотек дома они не держат, есть другие возможности получения интересующей их информации. Но все они фашисты по своим убеждениям и направленности своих государственных интересов. И политики и нувориши, правящие в стране бал. От лозунга 'Хлеба и зрелищ' они отсекли его первую часть и финансируют в, основном, вторую. Бизнес не должен быть убыточным, а у народа не должно быть в душе вакуума. И вот страну заполнила вакханалия безумия, жестокость, насилие становятся нормой. Фашисты готовятся захватить власть, им понадобятся исполнители. Это будут терминаторы и человеческих слабостей у них не должно быть. Стратегический подход. И Гитлер и Гебельс перед такими пропагандистами культа силы облажались бы это точно. В душе у людей накачанных мерзостью с экрана не вакуум, а помойка. Многие нуждаются в наркологической помощи от тех знаний, которые получили с экрана и в Интернете.
   Устраиваются 'Фабрики звёзд' для 'развития' ума. Теперь куда не плюнешь везде 'звезда', а можно и прямо плюнуть в звезду придумали и такое. У гостиницы 'Россия'. В Москве. Пожалуйста! Молоденькая красивая девочка на одной из 'Фабрик звёзд', кстати, она уже 'звезда' поёт: 'Когда я буду кошкой'. Она ещё только собирается к своему первому превращению. А мне, иногда, кажется, что у меня было несколько превращений уже в этой жизни, так одна часть жизни отличается от другой, и так они не похожи одна на другую. Время, события, люди. Саша ты слушаешь меня?
   - Говори, говори, я здесь, я слушаю, слушаю. Только мы договорились не надо больше о грязном, и страшном. Я устал сжимать кулаки.
   - Я собираюсь рассказать тебе о любви. Чистой, нежной, красивой. Это было в первой жизни. Рассказать? - спросил я его.
   - Валяй, - разрешил он.
  
  
  

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

  
  
   Дело было летом. Я отдыхал в Псковской области, в деревеньке, которая называлась Боровичи, у родственников. Деревня была небольшая, дворов может быть двенадцать или немного больше. Несколько домов были заколочены, хозяева уехали в поисках лучшей жизни куда-то в казахские степи поднимать целину. И там пропали. От них не было ни слуху ни духу. Деревня доживала свой век вместе со своими хозяевами. Жили одни старики и старухи и десяток семей, где хозяевами были ещё крепкие предпенсионного возраста люди и живущие с родителями их младшие дети. На этом десятке семей и держался колхоз. Летом в деревне становилось веселей. Приезжали, как их здесь называли, дачники, родственники деревенских жителей. Они помогали родителям зарабатывать в колхозе на сенокосе и уборке льна трудодни, а их детишки были предоставлены сами себе и радовались жизни. Деревня была расположена в живописном месте. Я, конечно, пристрастен, но мне, кажется, такого красивого места я в своей жизни больше никогда не встречал.
   Дома стояли на горе, старые, бревенчатые, крытые потемневшей от дождей и солнца соломой, окруженные садами. Садам было тоже немало лет, но они ещё плодоносили. Каждый год ветки прогибались под тяжестью созревших, красивых плодов. Яблок всегда было много. Сладкие, кислые, на любой вкус. Ранет, антоновка, белый налив. За садами начинался спуск к реке. Когда-то, в незапамятные времена здесь, наверно, протекала полноводная река, от неё теперь осталась маленькая речушка, а широкая пойма реки заросла заливными лугами. Здесь косили траву на сено всему колхозу. После сенокоса на лугах паслось колхозное стадо лошадей и коров. Своё стадо паслось на отдыхающих, пустующих полях. На сено выделялись участки в кустах или в лесу. Косить там было нечего. Повезло тому, у кого кто-нибудь работал на железной дороге. Вдоль неё 'железнодорожникам' под покосы отводились участки. Сенокос был здесь всегда хороший. Поэтому в деревне коровы были не у всех, чтобы не быть без молока совсем, у кого коров не было, держали коз.
   Родство в деревне так переплелось, что почти все жители деревни приходились друг другу родственниками. Разница в отношениях между дальними и близкими родственниками, конечно, была, но касалась, прежде всего, узкосемейных дел, а в остальном дальним родственникам была предоставлена полная свобода и дискриминации в чём - либо они никогда не испытывали. Молодёжь меньше всего волновали вопросы родства. Все они, и дальние и близкие родственники, жили дружно, за лето настолько сплачивались, что становились единой семьей. Я был дальним родственником многим домам в деревне. Мои родственники, двоюродные дяди, племянники, троюродные сестры и братья, жили по всей деревне. Я помню, как обижались родственники, у кого я останавливался, из-за кружки молока, которую я выпивал в чужом доме у людей не связанных с моими гостеприимными родственниками кровным родством.
   'У нас, что своего молока тебе мало'? - спрашивали обиженно меня. И писали письмо моей маме, жаловались на моё плохое поведение. Если ей удавалось приехать, когда она приезжала, устраивала мне показательный разнос, чтобы гостеприимные родственники видели, что нарушитель деревенского этикета наказан, потом и сама извинялась за меня перед ними.
   А я, помню, очень привязался к соседке, старухе-староверке. Из-за своей веры, она жила нелюдимо, одиноко, родственников у неё не было. Вот у неё я выпил ту злополучную кружку молока. Степанида была ещё крепкая бабка. В колхозе она никогда не работала, вера не позволяла, и пенсию не получала. Чтобы как-то заработать какие-нибудь копейки и в магазине купить себе мыла кусок, соли, спичек, что-то по мелочи, самое необходимое, она ходила драть лозу около деревни, в разросшейся чаще ивовых кустов, на деревенском диалекте, в 'грудьях'. Потом корьё сушила и сдавала на заготовительный пункт в соседнем посёлке. Нелюдимая, она ни с кем, и с дачниками тоже не общалась, сделала для меня исключение. Если так можно сказать подружилась со мной. Она много знала о деревне её жителях, прошлом этих мест, рассказывала о прошедшей войне, немцах, которые были в деревне, о партизанах. О том, что они были хуже немцев. Мордовали крестьян, по существу грабили их, забирая всё, что было в доме. Действовали так, как рассказывает крестьянин в фильме 'Чапаев'. Жалуясь легендарному комдиву на произвол, он произносит ставшую потом крылатой, фразу: 'Белые придут -грабят, красные придут - тоже'. Степанида говорила, что в войну так и было. Как выжили, до сих пор не понимает. Бог, говорит, помог. Весной, когда сойдёт снег, опухшие от голода ходили на поля собирали колоски. Немцы колхоз разгонять не стали, оставили. И был даже председатель колхоза. Половину урожая оставляли крестьянам. При них, сказала она, тогда крамольную фразу, можно было жить, если бы не партизаны, которые забирали всё. Партизаны, не выходили из деревни, одни уйдут, приходят другие. На самом деле настоящих партизан было мало, а те, что приходили, это, в основном, были дезертиры, спасавшиеся от войны и расстрела. На Псковщине лесов почти не осталось. А те, что есть, так, не лес, не кусты, спрятаться партизанам здесь негде. Дезертиры с немцами не воевали и те их не трогали, карательных отрядов в лес не посылали, а то бы сразу всех прихлопнули. Потом, когда немцы покатились назад, и вернулась Советская власть, СМЕРШ прочесал лес, загнал туда солдат и всех дезертиров выгнал. Кого здесь же расстреляли, а кого увезли с собой. Председателя колхоза тоже расстреляли, как пособника оккупантов.
   Взрослые разговаривали со мной мало, рассказать о том, что интересовало меня, у них никогда не было времени. Со Степанидой мне было интересно, и я много времени проводил у неё, слушая её рассказы. Это у неё в избе у божницы, на полочке с церковными книгами я увидел никак не церковную книгу, 45-тый том энциклопедии: 'Советская медицина и Великая Отечественная война. Опыт лечения венерических заболеваний в условиях фронтового госпиталя'. Степанида рассказала, что у неё отдыхали дачники: военный врач с семьей. Ему не понравилось, что она держится старой веры, что посуда у неё своя, не ест с ними, изба тёмная, мрачная, сама не очень приветлива, ребёнок её пугается. В общем, собрали вещички и укатили, а вот книжку забыли. 'Красивая, корешок с золотым тиснением, и сама толстая я подумала что-нибудь о боге. Дачник её, как библию, всё время читал. Вот и поставила книжку поближе к божнице' - объяснила она мне причину местонахождения книжки. Степанида и меня тоже соблазнила, ходить с ней в грудья драть лозу. Сказала: 'Заработаешь на конфеты'.
   Мы несколько раз ходили с ней в ивовые кусты. Я надрал несколько вязанок ивовой коры. Но за Степанидой мне было не угнаться, она работала как молодая, без устали. Ногти от работы у неё загрубели, были словно железные и зубы, крупные, белые, и все в сохранности. Я сразу обломал все ногти и действовал только зубами, а это намного снижало производительность моего труда. Она и зубами и ногтями, как какой-нибудь зверь, ловко обдирала кору, надрала её столько, что сразу было не унести, и она возвращалась за ней ещё несколько раз.
   Стояла сухая, жаркая погода, дождей давно уже не было. Земля на полях высохла, растрескалась, ничего не росло. Через несколько дней Степанида позвала меня к себе. Моё ивовое корье высохло, и из нескольких вязанок сырого корья получилась одна, совсем лёгкая.
   - Не расстраивайся, - утешила она меня, - на конфеты ты всё равно заработал.
   - Пойдём, - позвала она меня с собой.
   Мы сдали на приёмном пункте корьё и мне дали за него тридцать копеек.
   - Ну, вот на конфеты у тебя уже есть, - похвалила меня Степанида.
   Мы зашли в магазин. Он был в одном доме с приёмным пунктом, только вход был с другой стороны. Магазин был совхозный и деревенских, колхозников, в нём не обслуживали. Продавали им всякое говно, в основном, залежавшийся товар. Мы со Степанидой не были колхозниками, но все знали, что мы из деревни. Когда мы вошли толпа, человек двадцать, неодобрительно зашумела. Продавщица Фрося сразу увидела нас. Она хотела прогнать Степаниду, но она была со мной. Фрося приходилась мне троюродной сестрой. И она ничего не сказала. Мы встали в конец очереди. Было душно, очередь двигалась медленно, мне уже не хотелось конфет. Я дёргал за руку Степаниду. 'Пойдём', - тихо говорил я ей. Фрося видела, что я стою и мучаюсь, осадила какую-то покупательницу, которая была готова скупить весь товар в магазине, и подошла ко мне.
   - Что тебе? - спросила она меня. Я показал ей тридцать копеек. - Вот, конфет, подушечек - тихо произнёс я.
   - В очереди рассмеялись. 'Ему водку пора с парнями пить и с девками на сеновале забавляться. А он подушечек хочет, - сказал кто-то из покупателей.
   Конфеты подушечки были в большом дефиците. Это был нормированный товар. Совхозный рабочий имел право на один килограмм подушечек в месяц. Потом я узнал, за неимением сахара самогон гнали из подушечек. Поэтому они были в таком почёте.
   - Тихо, бабы, - цыкнула Фрося на расшумевшуюся толпу.
   - Тебе чего Степанида? Привела мальца в такую жару. В другое время прийти не могли?
   - Да мы корьё сдавали и сразу решили зайти к тебе. Мальчишка заработал немного, отпусти ему конфет. А мне ничего. Я потом к тебе зайду.
   Фрося ничего не сказала, взяла у меня десять копеек и вернулась к себе на место. Под прилавком что-то сыпанула в кулёк, принесла его и отдала мне.
   - Спасибо, - поблагодарил я её.
   - Да ладно, потом ещё придёшь. Приходи вечером, днём всегда много народа. Всё, иди с богом.
   Мы со Степанидой вышли из магазина на солнечное пекло и пошли по белой от пыли дороге к себе в деревню.
   Вечером Степанида поставила самовар и мы пили с ней чай. Отметили мой трудовой почин. Степанида пила чай впустую. Сказала, что не любит сладкое. Наверно, не хотела обидеть меня. Конфеты я брал из кулька, он лежал на столе. Её вера не позволяла пользоваться чем-то общим с иноверцем. А может, и в правду, не любила сладкое? Немного конфет из моего кулька она высыпала на блюдечко и поставила в буфет. 'Потом придёшь ещё попить чайку, когда свои конфеты слопаешь', - сказала она мне.
   Жара без дождей стояла уже много дней и речка, которая и так уже в некоторых местах была по колено, ещё больше обмелела, и купаться можно было только в глубоких затонах. Самый близкий был у моста через речку, где и собиралась вся неработающая деревня, одни дачники. Целыми днями плескались они в тёплой воде и пеклись на солнце. Почернели, обгорели под его палящими лучами, но от воды не уходили. Да и делать было больше нечего.
   Мама и Степанида, обе рассказывали мне, что очень давно, был жив ещё мой прадед, он и другие жители деревни, каждый напротив своего дома, углубляли протекающую мимо речку. Клали поперек неё громадные камни, валуны, устраивали запруды, которые местные жители прозвали каменками. Камни тащили издалека, с полей, волоком.
   Там на полях они вырастали как грибы. Их убирали, но каждый год весной при вспашке земли плуг снова выворачивал из неё новые камни. Каменки получили имена хозяев домов, напротив которых они были устроены. Так на речке напротив дома, где я жил, была каменка Романова, названная в честь моего прадеда. В саду ещё плодоносила яблоня, которую посадил прадед. Это было с толстым стволом, старое, большое, широко раскинувшее свои ветви, дерево. Яблоки с него были крупные, красивые, пахучие, вкусные. Прадед умер, когда ему было 106 лет. Он был здоровый мужик. Его каменка сохранилась лучше всего. На ней самые крупные валуны. Не верилось, что камни притащили на речку откуда-то с поля, они давно сжились с рекой, стали её частью. Под камнями водятся налимы и пескари. Иногда попадаются раки. Течение на реке быстрое, валуны занесло песком, и они потеряли своё значение запруды, через небольшие камни, они были теперь под водой, вода несётся снова, ничем не сдерживаемая, как и прежде. Каменки не были плотинами, они не перекрывали реку, просто прудили воду, задерживали её возле камней, от этого речка в этих местах становилась шире и глубже.
   Из деревенских, редко кто днём прибегал искупаться и отдохнуть у воды. Купались они, в основном, вечером после работы. Мост давно разрушился настолько, что редкая машина решалась переехать его. По этой причине дорогой кроме велосипедистов и пешеходов никто не пользовался. Из-за того, что, видимо, починить мост через речку было некому, деревня казалась заброшенной и никому не нужной, зато была избавлена от шума и пыли проезжающих мимо машин. Новые лица в деревне появлялись не часто. У реки собиралась одна и та же компания. Моего возраста из дачников были только: Светка, моя троюродная сестра, Толик, троюродный брат, Васька, тоже какой-то родственник, и детвора, она была под нашим присмотром, и принимала участие в наших играх. Деревенские ребята присоединялись к нам только вечером. По вторникам и четвергам в совхозном клубе показывали кино, и мы дружной ватагой ходили в клуб. Без деревенских ребят ходить в клуб было стрёмно. Совхозная шпана не любила деревенских, и своё отношение к ним, она распространила и на нас, дачников. Деревенские ребята могли постоять за себя и поэтому, когда мы были все вместе то, как теперь бы сказали, разборок нам не устраивали. Ловили нас и деревенских, в основном, по одиночке. Кино было самым увлекательным из всех деревенских развлечений, и я всегда с нетерпением дожидался того дня, когда в совхозе показывают кино.
   И в том нетерпении, с которым я ждал этих дней, была ещё другая, более важная причина. Я влюбился. Предметом моей любви была Светка. Я просто таял от своего чувства к ней. С Толиком она была в близком родстве, приходилась ему двоюродной сестрой. Они жили в доме у деда, который был моим двоюродным дядей. Я жил на другом краю деревни и мог свободно общаться с ней только у реки. В доме у деда за нами, где бы мы ни были, в избе, в саду, на сеновале, везде ходила её бабка. Мне мало было общаться со Светкой у реки, дома у деда, я хотел видеть её всё время, не хотел отпускать от себя ни на минуту. И дорога в кино и обратно, весь путь, что шли мы рядом, превращался для меня в праздник. Вечер и звёзды и луна, добавляли таинственности и очарования нашему путешествию. Моя любовь цвела алыми маками, от нетерпения я весь горел, освобождённое от дневных пут, моё чувство рвалось наружу. Толик нам не мешал, уходил со всеми вперёд, а я тащил Светку целоваться в придорожные кусты.
   Она приезжала отдыхать в деревню каждый год. Мать старалась спихнуть её от себя как можно раньше, дочь ей мешала. Светкина мать была непутёвая женщина, у неё почему-то не сложилась жизнь и свои неудачи в ней она, как это у нас принято, привыкла скрашивать вином, скоро привыкла к нему и уже обходиться без него не могла.
   Образования у неё не было никакого, она работала в общепите, посудомойкой, но нигде долго не задерживалась; из-за пристрастия к зеленому змию, её отовсюду выгоняли. Она перестала работать, стала заниматься проституцией, этим ремеслом кормила себя и дочку. Потом ей попался какой-то козёл, на котором она застряла. Они пили с ним вместе, при этом он её нещадно лупил, она так орала, что Светка стала заикаться. У неё от постоянных, нервных срывов и с головой стало не всё в порядке. Дочкой Клава не занималась совсем, она была заброшена, росла как бурьян, в школу не ходила, была никому не нужна и какое-то время жила в деревне у деда с бабкой. Дед Светки грамотный человек, всю жизнь прослужил на железной дороге. На пенсию ушёл с должности начальника станции; он не знал, как помочь своей беспутной дочке, написал письмо моей матери и попросил спасти Клаву от пагубной страсти, которая губила её. Моя мать всё принимала близко к сердцу и старалась помочь любому человеку, если видела что ему плохо. Я уж не знаю, как, мама мне не рассказывала, но она вытащила Клаву из говна, заставила бросить пить, козла, с которым жила, Клава выгнала. Нашла себе приличного мужика, дочку из деревни забрала, и она стала учиться в школе. Моя мама водила Светку к логопеду, и постепенно тот избавил её от заикания. Всё вроде наладилось, но за Клавой нужен был глаз, иногда она срывалась и у неё случались запои. Моя мама не оставляла её и присматривала за ней до самой своей смерти.
   Я стал общаться со Светкой уже после всего того, что случилось с нею по вине её матери. Раньше я её просто не замечал. Теперь она уже не была той Светкой, заброшенной, глуповатой, не развитой, смешливой девчонкой. Изменение образа жизни её матери, конечно, благотворным образом сказалось и на ней. Она избавилась от страха, постоянно травмирующего её психику. Перестала комплексовать и стала расти и учиться, как все нормальные дети, быстро навёрстывая упущенное. Светка перенесла тяжёлую душевную травму девочкой - подростком, и это спасло её. В этом возрасте всё быстро заживает, но она хорошо запомнила тот ужас человеческого бытия на дне жизни, и возвращаться в него не собиралась. Сейчас она была в том возрасте, когда вроде куколки, превращалась в красивую бабочку, но полностью ею себя ещё не ощущала. Панцирь куколки валялся рядом. Даже внешне это была уже молодая красивая девушка и поэтому с нами она чувствовала и вела себя иначе, нежели год назад. В ней просыпалась женщина, и она смотрела на нашу кампанию и на мальчишеские забавы другими глазами; прикосновения, объятия в дружеской игре, воспринимались ею уже совсем по-другому.
   Мы были с ней одногодки, участь взрослеть не обошла и меня, я тоже менялся. Последнее время влюбленность была моим привычным состоянием. Я не мог жить ни дня без любви. В десятом классе я сидел за партой с Наташей Вербиной, хорошенькой, умной весёлой девочкой и, конечно, какое-то время, был влюблен в неё без ума. Она знала это и принимала, как должное. Мы с ней поссорились по какому-то пустяку, и она пересела за другую парту. На этом, наша любовь закончилась.
   Дома у меня была собака, дворняжка, я принёс её щенком когда-то из школы, ещё из той музыкальной бурсы, в которой я учился на Средней Рогатке. После окончания школы я должен был служить музыкантом в каком-нибудь оркестре Советской армии. Но школу расформировали. Я стал учиться в другой школе, и меня опять не было дома. Собака стала маминой заботой, пёс платил ей за это редкой верностью и любил её, как умеют любить только собаки. Когда мама умерла, она умерла в больнице, собака не видела маминой смерти, но каким-то своим, необъяснимом на языке физиологии, чутьём почувствовала, что её больше нет, забилась под мамину кровать и стала выть; пёс не выходил оттуда не гулять, не есть. Тщетно я звал его, пытался выгнать из-под кровати, всё было бесполезно. Он стал огрызаться, рычать, чего раньше никогда с ним не было. За всю свою недолгую собачью жизнь этот добродушный, веселый пёс ни разу не оскалился, не укусил не одного мерзавца, или того, кто плохо с ним обращался, пытался ударить ногой или прогнать с палкой в руках. Собака страшно мучилась, но из-под кровати не выходила. Надо было что-то делать. Когда меня не было пришла моя тётка, мамина сестра, ей удалось надеть на пса ошейник и вывести собаку на улицу. Моча у неё не держалась и лилась рекой. Собака, сделав свои дела, хотела рвануть домой, но тётка повела её в ветлечебницу. Пёс сначала сопротивлялся, а потом перестал. Он сам забрался на стол. Ему сделали укол. Пёс по-прежнему стоял спокойно. Сделал шаг к тётке, вильнул хвостом, лизнул её в лицо. Потом лёг, вытянул лапы и положил на них голову. Как человек, решившийся на что-то, пёс вздохнул и с облегчением выдохнул, при этом жалобно заскулил, открыл жаркую пасть, так, что розовый язык вывалился из неё и свесился набок, в последний раз открыл глаза, посмотрел мутнеющим взглядом на людей находящихся в комнате; сквозь застилающий глаза туман, всё ещё на что-то надеясь, поискал среди них того, кто был ему дороже всего на свете, хотел махнуть хвостом, попрощаться, но уже ничего не увидел, закрыл глаза и спокойно умер.
   В выходные дни я давал маме отдохнуть и гулял с собакой сам. Как-то раз мы гуляли с моей дворняжкой у Львиного мостика, что на канале Грибоедова. Я жил рядом в доме по Большой Подъяческой улице. Собачка описала все деревья, которые нам встречались по пути и мы уже собирались домой, как вдруг появившийся откуда-то огромный дог стал нюхать у моей собачки под хвостом, к тому же он, как и моя собачка, тоже оказался кобелём. Я испугался за мою дворняжку, но красивая девушка, оттащила дога от моей помертвевшей от страха собачки. Я сказал девушке, что у меня собачка очень нервная и дог испугал её.
   - Почему он не на поводке? - спросил я девушку.
   - Он добрый, - успокоила она меня.
   В общем, мы разговорились, она сказала, что собака не её, а друга, художника, который, как оказалось, живёт в моём доме. Я его немножко знал, правда, собаки у него никогда не видел. Художник был старше меня, лет двадцати пяти, совсем взрослый парень. У него всё время были новые девушки. Я завидовал ему. Ещё я знал, что когда он трахался, то не закрывал окно, по тем временам это был экстрим, потому что двор колодцем, а он жил на втором этаже, позволял половине дома видеть и слышать, как он это делает. Участковый по требованию жильцов дома уже разговаривал с ним на эту тему. Художник не понимал, почему у себя дома он не может делать, что ему хочется: 'Пусть те, кто возмущается, сами закрывают свои окна. Что плохого в том, что я делаю? Пускай смотрят, это красиво. Это лучше, чем смотреть в замочную скважину. Закрывать или не закрывать окно это моё личное дело' - спорил он с ним. Участковый был пожилой, добрый дядька, и чтобы художник почувствовал, насколько он заблуждается, посадил его пока на пятнадцать суток за хулиганство, чтобы на параше, которая светила ему надолго, если будет качать права, одумался.
   Девушка, её звали Аня, отвела собаку к художнику, и мы с ней посидели ещё немного на лестнице, на подоконнике, у дверей моей квартиры. Я полюбил её сразу. Она относилась ко мне как к младшему брату, хотя была старше, может быть, на год или два. Была зима. И мы с ней несколько раз ездили в Сестрорецк, в парк 'Дубки'. Я катал Аню на финских санях. Один раз сани опрокинулись, и мы оказались в снегу. Я поскользнулся, когда бросился её поднимать, и упал на неё. Она засмеялась. Я лежал, обнимая её, и не двигался. Моя добыча лежала, не сопротивляясь, спокойно и, быть может, первый раз с интересом смотрела на меня, не пытаясь освободиться из моих объятий. Выпал свежий снег, его было так много. Он укрыл всё вокруг. Тяжелые ветки деревьев вздрагивали, освобождаясь от него. Было тихо и красиво. Я осторожно поцеловал Аню в губы.
   Мы могли встречаться с Аней только по выходным. Такое расписание её явно не устраивало. И она исчезла. Я тосковал и ходил к Львиному мостику в надежде встретить её и как брошенный пёс был готов выть на луну. Но она не появилась. Потом я любил Наташу, но уже другую и тоже из школы. Была весна, распускались деревья, зацвела черёмуха, мы с нею ходили целоваться на кладбище. Оно было рядом со школой и было цивилизованным, здесь были могилы А.Куприна, А.Добролюбова и других известных литераторов, композиторов, поэтов, чьи произведения мы изучали в школе; к их могилам были проложены дорожки и стояли скамейки, на которых мы утоляли наши скромные желания.
   И вот теперь летом я опять был влюблен. Я повзрослел. Вершиной детской любви были невинные поцелуи. Мои сексуальные фантазии ограничивались этим пределом. О чём-то более серьёзном тогда я даже не помышлял. Летом всё, что зимой обычно тщательно укрыто, как правило, обнажено. И мой Минотавр, моё чудовище, его незрелое либидо вдруг проснулось, оказалось прожорливым и требовало уже другой пищи. Мне уже недостаточно было быть просто рядом, видеть волнующий меня облик. Я знал, что любовь не кончается на поцелуях. Мне хотелось продолжения. Продолжения хотела и другая сторона. Если огонь моего познания горел ярким пламенем, то с её стороны это было робкое любопытство. Я становился всё более нетерпеливым. Светка спокойно сносила мои ухаживания, становившиеся всё более назойливыми. Иногда она напоминала мне:
   - Мы же с тобой родственники. - Дальние и потом это не страшно, даже если у нас будут дети. Живут же в браке двоюродные сёстры и братья?
   - Дурак, - говорила мне Светка.
   - Света, - канючил я, всем своим видом показывая, что страдаю, - я жить без тебя не могу.
   - А где я? - спрашивала она: - На Луне? Я рядом.
   - Ну и что? Мне этого мало. Я хочу, чтобы мы были не только вместе, а стали единым целым, чтобы у нас были одни ощущения, одни желания, чтобы ты не могла без меня, а я без тебя.
   - Так не бывает.
   - Бывает. Вот я кладу тебе руку, - я положил ей руку на колено и повёл её выше, - и ощущаю, как всё во мне напряглось и мне хорошо, и чем дальше, тем лучше и такие же ощущения должны быть у тебя. Я ладонью коснулся её трусиков, и она со смехом сбросила мою руку: - Светка, ну дай, я не буду снимать с тебя трусиков, дай только подержать в них немного руку.
   -Чего захотел.
   Вдруг она спросила: - А у тебя есть конфеты?
   Такой напряженный момент, я почти достиг цели, ещё один натиск и я бы был в вожделенном месте.
   - Какие конфеты? Светка!
   - Такие. Без конфет говорить нам с тобой не о чем. Понял? Ты со Степанидой в грудья ходил у тебя деньги есть, наверно, и конфет купил. Ты говоришь одни ощущения, одни желания. Пока одни ощущения. Вот выполнишь моё желание и получишь, что хочешь.
   Конфеты я уже съел и сегодня её желание выполнить не мог: - Светка, я куплю тебе конфет завтра, - сказал я.
   - Вот завтра и будем говорить. Я опять повёл рукой по её ноге выше колена. Она остановила продвижение моей руки.
   - Всё игра в одни ворота окончена. Отвали.
   - А в долг? Я не могу, сгораю от желания. До завтра не доживу, умру от нетерпения.
   Не взирая на запрет, я всё же проник в её трусики. Мы оба замерли, ощущение какого-то блаженства охватило меня.
   - Ну, всё? Теперь не умрешь до завтра? Учти, это в долг. С тебя конфеты, - засмеялась Светка и оттолкнула меня.
   - Ты настоящая сестра, - сказал я ей. Потом добавил, - сестра милосердия.
   Мне так хотелось её всю. Не смотря на отчаянное желание трахаться, решиться на это мы пока не могли, ни я, ни тем более она. Ещё действовали тормоза, сдерживавшие желание броситься в омут.На следующий день, у реки, Светка вспомнила про конфеты. Я прошептал ей на ухо, рядом был Толик и другие ребята:
   - Тебе понравилось? Да?
   - Не говори глупости. Раз должен отдавай - сказала она громко.
   - А что он тебе должен? Во что вы играли? - поинтересовался Толик.
   Светка не ожидала вопроса и не могла сообразить, что ей ответить.
   - Да мы, - лёжа на спине, уставившись в синее небо, лениво промямлила она, - играли в карты, в дурака, на конфеты. Он проиграл. За ним конфеты.
   - Ну, да, так я и поверил - усмехнулся Толик, - это как в том анекдоте.
   Анекдоты мы рассказывали без купюр. 'Русский язык без мата, как булка без масла', - говорил мой школьный товарищ Боря Колтушин. В деревне матом ругались все и взрослые и дети, это казалось совершенно естественным. Матерные слова были опорой речи любого деревенского оратора. А животные: коровы, лошади? Без мата они вообще не воспринимали человеческую речь.
   - Дело было в бане, - стал Толик рассказывать анекдот. - Моются папа с мамой и сын с ними. Заинтересовался сын, что у мамы находится между ног. Спрашивает её. Она объясняет ему: - Это, - говорит, - мы с папой баловались, и нечаянно он мне топором сюда угодил.
   - Прямо по п.... ! - удивился сын.
   - Врать надо уметь, - сделал Светке выговор Толик. Наверно на качелях катались? 'Туда сюда обратно, тебе и мне приятно'. Я отгадал?
   - Дурак! - обиделась Светка на Толика.
   - Ладно, не расстраивайся, я пошутил.
   Я решил поддержать Светку и набросился на Толика:
   - Шутки у тебя дурацкие. Не придумывай. Ничего не было. Она тебе правду говорит. Толик понял, что большего ему не узнать и отступил.
   - Тогда покупай нам конфет, - перевёл он разговор в другую плоскость.
   - А тебе с какой стати? - спросил я его
   - Ну, мы же со Светкой родственники. Это я научил её играть в карты.
   - Обойдёшься, учитель.
   Я пообещал Светке: - Должок отдам тебе сегодня вечером. Пойдём в кино пораньше, зайдём в магазин куплю тебе конфет.
   - Я сейчас хочу, а вечером можешь ещё купить, - засмеялась она.
   - Пойдёшь со мной, пойду в магазин сейчас.
   - Нет, ладно, давай до вечера, а то Фрося будет ругаться.
   Я оставил всех на реке и пошёл к Степаниде. Она была в огороде, полола капусту. Увидев меня, она оставила своё занятие, и мы зашли к ней в избу. Здесь было хорошо. Прохладно, сумрачно, маленькие окошки, заставленные цветущей геранью, совсем не пропускали солнечный свет.
   - Ты со Светкой то не балуй, - сказала Степанида мне вместо приветствия: - Она такая же, как и мать, беспутная девка. Завалишь её где-нибудь, а потом что будете делать? Прасковья, её бабка, уже просила у меня какого-нибудь зелья, отвадить тебя. На Светку кобелем, говорит, смотришь. Боится. Ты ей не мешай, ты ей не пара, она пускай в деревне остаётся. Вон Федька на неё глаз положил. А ты побалуешься и бросишь.
   Я слушал Степаниду и ничего не говорил. Мне было неудобно говорить с ней на эту тему как, наверно, и с матерью, если бы она была здесь.
   - Я тебя понимаю. В таком деле разговоры пустое дело. Присох к ней. Всё застило. Кроме неё никого не видишь. Дело молодое, хочется, - засмеялась она дребезжащим старческим смехом: - Эта сила неподвластна человеку. Может, я сварю тебе травки? Попьёшь, и как рукой снимет. Будешь смотреть на неё спокойно. Это дьявольское наваждение, давай сниму его?
   - Не хочу. Она мне нравится, - выдавил я из себя.
   - А, то, как же, это он, дьявол тебя привораживает. Готовит к грехопадению. Ты, тем более, некрещеный, у тебя нет заступника, ангела-хранителя.
   - Степанида, я комсомолец, я атеист и в бога не верю.
   - Вот дурак, прости ты мою душу грешную. Вот со своим комсомолом и остался без божьей защиты. Я твоей матери говорила, хочу крестить тебя по старой вере. Она не возражает. Вот сходим на днях к батюшке нашему. Поговоришь с ним.
   - Ладно, - пообещал я ей. - А в грудья мы пойдём ещё?
   - Что понравилось? Давай, пока погода позволяет. Завтра с утра и пойдём. Конфет опять захотелось? Светку угощать будешь?
   - Нет, на кино денег нет.
   Был четверг и часов в пять, пораньше, мы втроём, Толик, Светка и я пошли в Шилово, совхозный посёлок, где были магазин и кино. Мы зашли в магазин, в нём было пусто.
   - А нет товара, и хлеб до сих пор не привезли, - сказала нам Фрося.
   В деревне хлеб пекли сами. Те, у кого кто-то работал на железной дороге, ходили в железнодорожный магазин. Туда иногда завозили даже белый хлеб.
   - Опять конфет? Вы, городские, без них, что ли не можете? - спросила она, насыпая под прилавком в кулёк конфет.
   Пользуясь тем, что в магазине никого не было, Фрося отпустила конфет на все деньги, на двадцать копеек, которые я заработал, сдав корьё.
   - Спрячь под рубаху, - сказала она, подавая мне кулёк с конфетами: - Их надо есть дома, в городе, а здесь сладкого достаточно; сейчас всё поспело: земляника, смородина, крыжовник, ранние яблоки, морковка. Это полезнее твоих конфет. Мы вышли из магазина. Светка сразу полезла в кулёк.
   -Ты слышала, что сказала Фрося? - спросил я её.
   - Ну, и пускай, а я хочу конфет.
   Сегодня, в кино, только один раз, показывали картину с Лолитой Торос и народ собирался заранее. Кино крутили в переполненном зале. Как сейчас смотрят боевики, или ещё совсем недавно сериалы из Латинской Америки, народ также восхищённо, растопырив глаза, смотрел на Лолиту, слушал её чарующий голос. У собравшихся здесь людей в их бедной, маленькой, трудной жизни это были редкие минуты настоящего счастья, и хотелось, чтобы оно длилось бесконечно и никогда не кончалось. Притихшие и счастливые они выходили из душного зала, как из церкви, где как будто только что у них на глазах произошло чудо, они видели, как Бог кому-то отпустил все его грехи. Тоже притихшие после кино мы возвращались к себе домой. Белая пылящая дорога, голубые сумерки. Над Пушкинскими горами небо было совсем ещё светлым, где-то там недавно спряталось солнце; его лучи остались, и постепенно рассеиваясь в небесном пространстве, уступали дорогу наступающей тьме. Мы прошли мимо аллеи очень старых чудом сохранившихся громадных берез. Березовая аллея была вся изранена; макушек у многих деревьев не было, некоторые стволы обгорели, следы когда-то бушевавших гроз, с прорехами вместо стоявших там некогда таких же берез, она вела в никуда. Когда-то в конце аллеи стояла церковь. Ещё до войны её разрушили, а колокола где-то поблизости спрятали, зарыли в землю. И иногда вот в такой вечерний час, когда становится темно, особенно зимой, когда метель и ни зги не видно, вдруг из-под земли раздаётся тихий колокольный звон. Редко бьёт набатный колокол, чаще колокола поменьше, у тех малиновый звон. Говорят, кто услышит звон спрятанных колоколов, тому будет счастье. И каждый, проходя мимо этого места, хочет услышать колокольный звон.
   - Светка, тебе понравилась Лолита? - спросил я её.
   - Конечно.
   - Ты хотела бы стать такой как она?
   - Ну, да. Петь, быть счастливой, любить. Я хочу быть артисткой. И тогда я стану такой как она. У меня всё для этого есть.
   - Кроме одного пустяка, - заметил ей шедший рядом с нами Толик, - у тебя нет способностей. Я уж не говорю о таланте. У тебя нет слуха, тебе медведь на ухо наступил. Певица. Ты даже не пробуешь петь. Внешность это ещё не всё. С нею ты можешь соблазнить Федьку или ещё какого-нибудь дурака. Он насмешливо посмотрел на меня: - Он купит тебе конфет. Но разве это награда за твоё искусство? Где тут творчество? Актриса, даже если ты ею станешь, с твоею внешностью это возможно, ты будешь иметь успех у поклонников, не потому что у тебя талант, а потому что тебя будут хотеть как красивую женщину. Это совсем другое. У Лолиты Торос красота всего лишь необходимое приложение к таланту. Её успех это, прежде всего, труд и талант. Не вбивай себе в голову глупости. Нет у тебя ничего, кроме самовлюбленности и беспочвенной самонадеянности. Найди себя. А то наделаешь глупостей. Сгоришь, как мотылёк. Не повторяй ошибок других.
   Толя не сказал: ошибок матери. Пожалел её. Но она поняла.
   - Ну, ты меня совсем раздел. Ни на что не пригодна. Кроме как собой торговать. И от кого я это слышу? Брат называется. Похвалил. Да пошёл ты, обойдусь без твоих нравоучений. Настроение только испортил.
   - Ладно, всё, - прервал я их спор: - Брэк, разошлись по своим углам, не ссориться. Не дал девушке помечтать. Все имеют право на мечту.
   - Постой, - придержала меня Света, - постоим, пусть идёт. Не хочу идти с ним рядом, - рассердилась она на Толика.
   Он пожал плечами и пошёл вперёд. Мы остались одни. Сошли с дороги, и пошли по полю. Оно было засеяно рожью. Скоро она успокоилась и над чем-то уже смеялась. Рожь была по колено, уже колосилась, кое-где колос пожелтел. Как её собирались убирать, было известно одному Богу. Цвели васильки, они совсем заглушили рожь. Так, что иногда казалось, сеяли не рожь, а полевые цветы. Светка нацепила венок из васильков на русые, выгоревшие волосы, заплетенные в две длинные косы. Подошла ко мне, насмешливо улыбаясь, посмотрела мне в глаза, как бы спрашивая: - 'Я тебе нравлюсь'? Она была бесподобна. Стоя в поле хилой ржи и васильков, я схватил её, прижал к себе, и грубо тискал. А она, смеясь, отбивалась от меня. Она не носила бюстгальтер. Одевала выцветшую, застиранную майку. Иногда и вовсе была без неё, как сейчас. Легкое ситцевое платье, красное в белый горошек, слегка обтягивало её фигуру, и грудь при движении соблазнительно подрагивала. Опять желание овладеть ею охватило меня. То, что Светка творила со мной, едва ли было осознанным кокетством, это были естественные движения проснувшейся плоти, подсознательно направленные на то, чтобы я окончательно потерял голову и увяз в своём чувстве к ней. Мы оба хотели друг друга. Мы шли одной дорогой и сопротивляться тому, что с нами происходит, казалось, было бесполезно. Это был процесс, отработанный природой в тысячелетиях.
   Я потащил Светку к высохшей канаве. Она заросла клевером. Её с дороги прикрывали кусты ивняка. 'Светка, я куплю тебе много конфет, давай попробуем' - прошептал я охваченный безумством желания. Что попробуем, я толком не знал. Скатился в канаву сам и стащил её, держа за руку за собой, повалил на стенку канавы и стал стаскивать с неё трусики. Она не мешала мне. В пожаре охватившего меня нетерпения я стащил их только к коленям. Расстегнул пуговицы на платье и увидел её грудь. Волнующая привлекательность этого места лишь подстегнула меня. Я навалился на неё и хотел быть у неё между ног, но это было невозможно, мешали её трусики, пришлось снять их совсем. Теперь между нами ничего не было, я был так близко у цели и пытался овладеть Светкой; ей были приятны мои ласки, она принимала их, отвечала взаимностью, но как только чувствовала, что моя настойчивость приводит к желаемому результату, ещё мгновение и будет поздно, она освобождалась от моей опасной близости; прогибалась как кошка, её попа уходила назад, прижималась к стенке канавы и исчезала надежда получить то, к чему я так стремился. Она тоже хотела, но не до такой степени как я, табу было сильнее. Новые безуспешные попытки овладеть ею ни к чему не приводили. Я застрял на вершине айсберга своего желания, оно распирало меня, огромное, неудовлетворенное, сводящее меня с ума, заставляющее продолжать безнадёжный штурм Светки, но она, закрепощённая спасительным страхом перед бабкой, не сдавалась. Заставить её сдаться, мне было не под силу. Доведя себя до исступления, так и не достигнув цели, я должен был признать своё поражение. Мы ещё немного побарахтались в канаве, наконец, Светка освободилась от моих объятий, привела себя в порядок, и мы полезли с ней на дорогу. Особой горечи от неудачи не было, терзала, постепенно затухая, неудовлетворенность от того, чего так и не получилось. Степанида была права. Попутал бес. Как только мы со Светкой оказались на дороге, мне захотелось её снова. Это, несомненно, было какое-то наваждение. Я остановился, взял её за руку, повернул лицом к себе, обнял и стоял так, прижавшись к ней, истекая сладкой истомою. От Светки пряно пахло клевером. Она отстранилась от меня, сказала:
   - Уже поздно, пойдём, мне сейчас от бабки достанется. Посмотри, платье сзади чистое?
   Неверный лунный свет позволил мне оценить состояние её платья приблизительно. Я осмотрел его и сказал:
   - Оно, тебе очень к лицу.
   - Да? - засмеялась она. Не грязное?
   - Нет, успокойся, всё так и было. Светка, я говорил тебе, что жить без тебя не могу?
   - Говорил. Даже конфет купил. Зачем?
   -Ты же просила.
   - Чтобы купить меня, так говорит Толик.
   - Не говори глупости.
   - Это он их говорит. Ты, правда, любишь меня?
   - Если то, что я ощущаю к тебе, называется любовью.
   - А что ещё ты ощущаешь ко мне?
   - Большую, большую нежность.
   - А ещё?
   - Я опять хочу тебя.
   Она засмеялась: - Нет уж. Пойдём. Твоя настойчивость до добра не доведёт. Твои атаки меня утомили. Я чуть не сдалась тебе. Что бы тогда со мной было, просто не представляю.
   - А что? Давай вернёмся, узнаем?
   - Ты сумасшедший. Кто-то идёт к нам на встречу.
   Это был Толик: - Светка, ты прости меня, но я не собираюсь ждать тебя всю ночь. Ты же знаешь нашу бабку. Если мы не придём вместе, она всю деревню на ноги подымет.
   И ему, он показал на меня, достанется. Его мать вызовут и твою тоже.
   - Не говори мне о матери, - сердито сказала Светка.
   - Дед ходил на станцию, Клава звонила. Спрашивала, как ты живёшь. Говорит, соскучилась по тебе. Сказала, что, может быть, приедет навестить тебя и стариков.
   - Пусть приезжает, я тогда уеду, не хочу её видеть.
   Мы вошли в деревню, когда проходили мимо дома Степаниды, она не спала, стояла у калитки и смотрела на нас.
   - Завтра пойдём в грудья? - спросил я её.
   - Ты, малец, - сказала она мне, - отпусти ребят и зайди ко мне на минутку.
   Распрощавшись со Светкой и Толиком, я зашёл к Степаниде.
   На завтра я договорилась с батюшкой, обрадовала она
   меня: - Оденься почище. Пойдём в церковь. Может быть, батюшка сразу и окрестит. Бес сгинет. Избавишься от лукавого. Светка тебе сестра, а не подстилка какая. Я хорошо чувствую, что у вас рукой до беды подать. Не трожь её, Богом прошу, только хуже ей сделаешь. Я всё вижу. У неё судьба итак, не весёлая. Не путайся у неё под ногами. Оставь её. Обещаешь? Иначе поссоримся.
   Я стал выкручиваться с ответом: - Давай после церкви. Мне тогда Бог поможет, а сейчас я для него посторонний, а мне самому не хватает духа. Я не могу без неё.
   Первый раз я честно признался Степаниде в своей грешной страсти.
   - Как ты можешь такое говорить. Типун тебе на язык. Нет для Бога посторонних людей. Неважно верующий ты или нет. Бог любит всех одинаково. Служить ему честно и беззаветно, долг всякого. Это, значит, быть, кем тебе написано на роду, нести свой крест, как бы тяжело тебе не было. Крещение - это, прежде всего, твой обет, твоё обязательство, перед Господом нашим не грешить, всегда исполнять Его Волю и, конечно же, приобщение к Его милости, которую Он дарует тебе.
   К сожалению Степаниды у неё не получилось так, как она хотела. Да, честно говоря, я сам не очень стремился быть крещеным. Меня привлекала экзотика церкви, особенно, старообрядчество и не больше. Стать старообрядцем мне казалось это совершить нечто вроде героического поступка. Красивые молитвы, церковное песнопение, убранство церкви: иконостас, иконы, образа, хоругви - вот что привлекало меня. Я не думал в церкви о Боге. Мне, казалось, я смотрю хорошо отрепетированный красивый спектакль, не больше. И потом быть крещеным; Степанида говорит это, значит, взять на себя какой-то обет. Отказаться от Светки? Такая жертва для меня была неприемлема.
   Суровый поп был неласков со мной. Знаю ли я молитвы, буду ли ходить в городе в свою, (старообрядческую) церковь? И самое главное, верую ли я в Бога? Врать я не стал, сказал, что не верю, но добавил, как учила Степанида, что хочу найти Веру, здесь, в храме. Поп спросил, почему пришёл к нему, а не в православную церковь? Не был ли крещён родителями раньше? Вопросы, вопросы. Церковь была домовая. Обычный сельский дом, с церковной маковкой и крестом на ней. Большая комната с потемневшими иконами. Амвон, за ним что-то напоминающее алтарь. В большой комнате, где проводятся службы, стояли скамейки. В церкви можно было сидеть. Поп сказал, чтобы я выучил молитвы и ближе к осени, зашёл со Степанидой ещё раз. Она отдала попу за 'консультацию' полную корзинку крупной спелой смородины и наверно десяток свежих, отборных, чистых, белых куриных яичек.
   Светка осталась со мной. Не пришлось ничего придумывать, чтобы не креститься, и я был счастлив. Ангела-хранителя у меня по-прежнему не было и это меня пока не беспокоило. Степанида поворчала немного. Потом успокоилась и сказала: 'На всё Божья воля'. Перекрестилась на церковь, и мы пошли восвояси. В грудья мы не пошли было уже поздно. Солнце палило всё также, голубое небо, без единой тучки, дождей не обещало. Было жарко. У затона, где уже собралась вся кампания, мы со Степанидой расстались.
   - Эй, старовер, приветствовала меня Светка, - тебя научили креститься? Покажи.
   Я наклонился к её уху и сказал:
   - Я тебе кое-что поинтереснее, потом покажу. Ты же в потёмках, там, в канаве, ничего не видела. Хочешь?
   Неожиданно она громко сказала: - Хочу. Все засмеялись.
   - Каждый воспринимает всё в меру своей испорченности. Я всего лишь предложил искупаться. Никаких пошлостей, а ты что подумал? - спросил я Толика.
   - А зачем тогда шепотом? - не поверил он мне.
   - Ну, как у вас прошла вчера встреча с бабкой? - поинтересовался я у Толика.
   - Да так, - неохотно поделился он со мной о том, что было у них вечером в доме.
   - У Светки всё платье на жопе было измазано какой-то зеленью. Бабка ругалась и вспоминала тебя. Сказала, что больше тебя, кобеля, на порог не пустит. И Светке запретила с тобой встречаться.
   - Светка, оказывается тебе со мной нельзя встречаться. А купаться?
   Мы прыгнули с ней в воду. Вдоволь, до мурашек, наплававшись, мы легли на берегу, у самой воды, и грелись на солнце. Светка, накупалась, замёрзла. У неё посинели губы, и появилась гусиная кожа. 'Мурашки, мурашки, от взгляда милашки, а ты не веришь, что это любовь', - продекламировал я чьи-то безымянные стихи и лёг рядом с ней. Она лежала на животе. Положила голову на руки, повернула её лицом ко мне, косы закинула за спину и смотрела на меня. Говорить мы ни о чём не могли. Лежали и молчали. Общая беседа тоже не клеилась. Опять становилось жарко. Решили уйти с реки. Что делать никто не знал. Я остановился у дома, где жил сказал, что пойду, полежу на сеновале. Толик со Светкой пошли домой. Я придержал его и спросил:
   - Это серьёзно, что мне нельзя приходить к вам?
   - Не приходи пока, - попросил Толик, - пусть бабка утихнет. Дед-то ничего, а она всё боится, что ты трахнешь Светку.
   - Да, такого обещания, что смогу устоять и не трахну твою сестру дать бабке Проске не могу, но насиловать, обещаю, не буду. Ты же лучше других понимаешь меня. Вон Степанида говорит, это меня бес попутал. Наверно так оно и есть. А я не хочу и не могу освободиться от этих пут. Мне нравится быть опутанным ими. Мне скучно без неё, мне плохо без неё, любовь к ней заполняет меня, всё моё существо, она для меня, как пища, я должен её получать всё время. Я ничем не занят и поэтому думаю только о ней. И мне уже недостаточно платонических отношений. Я хочу её всю. Знаешь, поют: 'Очарованный, околдованный' - так это обо мне. Вместо того, чтобы своё признание в любви адресовать твоей сестре, я о своей любви рассказываю тебе. Странно да?
   - Потому что это не для неё, она не поймёт. Она дура. Неужели ты не видишь этого? Она пустая как пробка. У неё из-за матери замедленное развитие, её умственное развитие на уровне школьницы пятого класса. А внешне всё в порядке. Я тебя прошу об одном, не навреди. С ней надо быть очень осторожным. Ты её трахнул вчера? - спросил меня Толик.
   - Нет, ничего не было, - с чистой совестью ответил я: - Что вы все, как сговорились. Степанида, теперь ты.
   - Потому что ты кое-что не понимаешь. У неё плохая, наследственность, досталась от матери. Стоит ей попробовать, понравиться и она пойдёт по рукам. Ей надо выйти замуж, жениха найти здесь, в деревне, сразу забеременеть, родить и жить крестьянкой. Вот её счастливая доля. Всё другое не для неё. Понял? Береги её, она тоже твоя сестра.
   Он повернулся и хотел уйти.
   - Когда увидимся? - спросил я его.
   - Наверно только завтра. Опять на речке. Сегодня я пойду с дедом на станцию. В магазин. Надо ему помочь. Сам знаешь, там не скоро. Светка будет сидеть дома, бабка её никуда не отпустит. Так что только завтра. Сходи за орехами или земляникой, поспела, её много в камнях вдоль полей. Не скучай.
   Я ещё ничего не подозревал, но это было начало конца моего романа со Светкой. Толя серьёзно, как и положено брату, отнёсся к моим словам и ситуацию оценил по-своему. Вряд ли он поверил мне, подумал, что я своего добился и теперь меня не остановить, возникшие между мной и Светкой новые отношения я буду стремиться закрепить и перевести в постоянную связь. Даже он не мог допустить этой мысли и тем более остаться безучастным. Покрывая меня, он невольно становился нашим сообщником. Его такая роль явно не устраивала. Тейп, как теперь бы сказали, обыгрывая чеченские мотивы, был у нас один, а интересы у членов тейпа разные. И Толя встал на сторону бабки. Я и сегодня, тридцать лет спустя, не знаю, было ли это элементарной перестраховкой мудрой бабки или 'предчувствием горькой судьбы' внучки, в любом случае она была права, царство ей небесное. Бабка боялась за Светку и не зря. Дурой она не была, но уж очень не по годам была легкомысленной, доверчивой, легкоранимой, беззащитной. Издержки жизни с вечно пьяной матерью. Наверно, может быть, то о чём говорил мне Толик, и могло произойти. Один раз не распробовав, она ещё и ещё раз потянулась бы к запретному плоду, и с каждым разом он казался бы ей всё слаще. Но при моей влюбчивости не было гарантии, что любовь к Светке скоро, после возвращения в город, 'не растает в тумане дымкою'. И потом жених родственник. Нонсенс. Деревня к таким вопросам относилась неодобрительно. Конечно, Светка не осталась бы одна и сразу же нашла мне замену, стала бы водиться с Федькой, который тоже сохнул по ней. Но главная опасность как не странно исходила от матери. У неё случались запои. И тогда в её доме появлялись мужики. Если бы в этот момент Светка находилась с матерью, Бог знает, что тогда могло случиться. Поэтому, наш единственный, невинный грех с ней, благодаря плотной опеке бабки, не стал спусковым крючком, механизма, существовавшего только потенциально, который запустил бы процесс ее растления, падения вниз, к распутной жизни, единственному будущему, как все ей пророчили.
   Грубо, под каким-нибудь надуманным предлогом, запретить мне встречаться со Светкой Толик не мог, да и не хотел. Мы дружили с ним уже несколько лет, он тоже был мне троюродным братом, и поэтому нет, ссорится со мной, он не собирался, и выбрал другую тактику. До очередного похода в кино я видел Светку только у реки и только с ним. Наедине с ней он меня не оставлял. Я звал её в грудья со Степанидой по грибы. Не смотря на сушь, в кустах, где, видимо, сохранилась сырость, было море грибов. Подосиновики гигантских размеров, некоторые со шляпками по периметру с крышку ведра, и только проклюнувшиеся, россыпь грибов, я столько их в одном месте больше никогда в жизни не видел. Светка согласилась, но Степанида ни за что не хотела в таком составе идти по грибы. Я с нетерпением ждал вторника, когда мы пойдём в кино. И по пути в кино и обратно Толик не отходил от нас, словно прилип, стал кем-то вроде телохранителя Светки. В общем, скоро Светка для меня стала одним их членов нашей кампании и только. Я видел её ежедневно, она не избегала меня, всё было как прежде. Не было только самого главного возможности общаться с ней наедине. Толик отнял её у меня.
   Потом приехала моя мама, и надо было быть с ней. Светка стала приходить к нам, к маме, но что это были за встречи. Я встречался с ней только в присутствии мамы, и видел не каждый день.
   Приближалась Богородица, большой, деревенский праздник, в последних числах августа. Отовсюду несло самогоном. Из сундуков доставались наряды, деревенские парни начищали сапоги и отливали кастеты. Осталось несколько призывников и Федька. Его в армию не брали; здоровый бугай страдал диурезом, писался в штаны как маленький мальчик. Без драки не обходился не один праздник. Это было святое дело, деревенский обычай, доставшийся в наследство от пращуров, но в те далёкие времена бились только на кулаках, увечили друг друга редко, тем более убивали, тогда этого не было. Теперь потасовки деревня на деревню с кольями, с кастетами редко оканчивались спокойно, без убийства кого-нибудь из дерущихся.
   Богородицу мы с мамой отмечали у деда и бабки Толика и Светки. Она сидела рядом со мной; когда все разгулялись, нам тоже налили бражки; я со Светкой выскользнул в сени. Но и здесь было беспокойно; мимо нас всё время сновали гости, приставали к нам. 'Тили-тили тесто, жених и невеста' - дразнили они нас со Светкой. Мне было грустно.
   - Ты когда уезжаешь? - спросила она меня.
   - Завтра, если твой дед достанет нам с мамой билеты на поезд.
  - Тебе хорошо, - сказала она.
   - Чего же хорошего, Светка? Какое-то блокадное кольцо вокруг тебя создали. Не подпускают к тебе. Даже прощаемся в сенях. Тебе так больше нравится?
   - А тебе хотелось бы на сеновале? - невесело пошутила она. - Я тут не причём, это всё бабка. Я тоже хочу в город. Мне говорят рано и не отпускают.
   - Где ты будешь жить?
   - Твоя мама хочет меня в ремесленное училище устроить, оно готовит мастеров индивидуального пошива. Стану портнихой. Там и жить буду, в общежитии училища.
   - А как же наша дружба?
   - Слушай, не доставай меня со своей дружбой и так каждый день бабка тобой попрекает. А что у нас было? Ничего. А бабка тебя пугалом сделала. Говорит: 'Таким как ты только одно нужно. Испортить девку, а потом, хоть трава не расти. Будешь с ними водиться, станешь такой же, как твоя мать'.
   - Называется, поговорили, - обиделся я на Светку
   Она решила меня утешить, сказала: - Не расстраивайся. Ты хороший. Просто нам с тобой не повезло. Может быть, в будущем повезёт? Когда я стану самостоятельной. Хочешь, я буду тебя ждать? Долго, долго, пока не надоест.
   Естественно я сказал, что хочу. Разве мог я сказать ей тогда что-нибудь другое? Она чмокнула меня в щёку.
   - Пойдём, - закончила она разговор. И мы вернулись к столу.
   На следующий день мы уехали. Светку я больше никогда не видел. Клава после смерти моей матери, много лет поддерживала отношения с моей родной тёткой. Как-то, лет десять спустя, после того памятного для меня лета в разговоре о деревне, о том кто жив и кто умер, тётка спросила меня:
   - Ты знал дочь Клавы?
   - Да, а что с ней?
   - Ничего. Вернулась в деревню. Когда дед, а за ним и бабка умерли, она вернулась в опустевший дом стариков, вышла замуж за Федьку. Живёт с ним уже несколько лет и вроде неплохо. Две девочки растут.
   - А что же из города уехала? Чем она здесь занималась? Пошла по стопам матери? Все же ей только один путь пророчили. Что ремесло надоело? Проститутки как балерины на пенсию рано уходят. Но ей, как и мне нет ещё и тридцати, с возрастом у неё всё в порядке.
   - Ты, что? О чём ты? Она прекрасная портниха. Просто потянуло на родину. Личная жизнь в городе не сложилась. А Федька всегда любил её.
   На мгновение под натиском прошлого, распахнулись створки души, плотно закрытые для враждебного вторжения, я переживал не лучшие времена, и вдруг что-то щемящее, грустное, светлое, выпорхнув оттуда, вспыхнуло искрой, осветило заветный уголок памяти сердца, и погасло.
   - Хочу водки, - попросил я, - и конфетку подушечку. Закусить. У тётки всегда было и то и другое. Я выпил. И мы заговорили уже о чём-то другом.
   - Ну, как тебе понравилась история, которую я тебе рассказал? - поинтересовался я у Саши, закончив свой рассказ. Сосед молчал. 'Наверно стало скучно, и он заснул' - огорченно подумал я и повернулся к нему. Саша лежал на спине, глаза у него были открыты.
   - Ты, знаешь, - не сразу отозвался он, - наверно не надо рассказывать такие истории в этих местах. Если на минуту поверить в эту выдумку о переселении души, допустить, что человек переживает несколько превращений и живёт не одну, а несколько жизней, и при этом сохранить ему память о прошлой жизни, тогда все станут пациентами дурдома. Как курильщики кальяна они станут грезить, погружаясь в своё счастливое прошлое, чтобы избавиться от мучительного настоящего. Реальная жизнь у человека будет напоминать жизнь любого животного; он будет занят в ней настолько, насколько это надо будет для удовлетворения своих физиологических потребностей в пище и воде, чтобы обеспечить необходимые условия своего существования в виртуальном мире.
   - Там, - показал он на сердце, видимо имея в виду свою душу, - останется одно только чистое, светлое, плохое будет отфильтровываться, и по собственной воле ты сможешь смотреть истории из своей жизни только со счастливым концом. Твой рассказ, типичный пример истории из виртуальной жизни, он рафинирован, очищен от бытовых подробностей, сладок как мёд и приятен своей чистотой, наивностью, искренностью, от него веет свежестью, как будто то о чём ты рассказал, было вчера. Почему я говорю, что лучше не вспоминать здесь такие истории. И ты, и я мы беззащитны перед чувствами, которые они вызывают. Их переживать в этих стенах крайне опасно. Я вот вместе с тобой 'сностальгиро- вал'- в твоё прошлое, окунулся в него, словно в омут, всего на минутку и меня закрутило, понесло в запретную зону, которой касаться так больно и теперь я чувствую себя не в своей тарелке. Эх! Так хочется водки и закусить конфеткой, ты так закончил свой рассказ? - неожиданно затосковал Саша: - У тебя была возможность это сделать. А что делать нам? Это тоже самое что обжечься и не иметь под рукой ничего, болеутоляющего. Разве что только подуть на больное место. А что делать, если заболит вся душа? Не надо, больше не рассказывай ничего из своего прошлого. Слишком много общего в любой человеческой жизни.
   - Я не хотел расстроить тебя, - пожалел я Сашу.
   - Ничего, уже почти всё прошло, твой рассказ немного выбил из привычной колеи, мысли увели в сторону, на минуту забыл, где нахожусь, оторвался от действительности, ощутил себя свободным, распустился, раскис, а когда вернулся, ощутил себя свежеиспечен- ным в неволе, как будто только что сюда засадили. Сам понимаешь, чувство не их приятных. Вечером мы устроили последние посиделки в столовой. Татарин разрешил, гнать нас не стал, Олег угостил его сигаретами. Мы не говорили о том, что было сказано. Я волновался за будущее товарищей.
   - Не ссы, - успокоил меня своей любимой присказкой Олег, - мы тоже скоро будем на свободе. Уже есть план нашего с Сашкой освобождения. Элементарный шантаж придурков, которые держат нас здесь. В заложники брать пока никого не будем, - он засмеялся. А если брать, то не знаю кто ценнее главный врач или татарин. Татарин как раз заглянул к нам.
   - Что, суки, побег готовите? Заложу, так и знай, - хмуро сказал он Олегу.
   В его голосе не было угрозы. Он вообще не слышал, о чём мы говорим. И наши посиделки ему были до 'фени'. Важнее для него было то, что уже несколько суток они мучились с больным из пятой палаты, который по всем показателям должен был умереть, но попал в пробку, очередь к смерти двигалась медленно, она подбирала других, а он всё никак не попадался к ней под руку. Больного боялись, думая, что он заразный.
   - Вот, живучий, гад, - сказал он про больного. Есть такие. На него посмотришь, соплей перешибёшь, божий одуванчик, а всех переживёт. И мемуары ещё успеет написать, о времени и о себе.
   Татарин плохо относился ко мне, но не трогал. Конечно если бы не Олег, такой 'вольницы' у меня бы не было.
   - Ты ничего не пишешь? - спросил татарин меня: - Похож, на поэта, они все мудаки и такие же патлатые.
   -Ты же любишь Маяковского, говоришь, что хороший татарский поэт, - вспомнил о его любви к поэзии Олег.
   - Ну, ты тоже, сравниваешь жопу с пальцем. Татарские поэты, это крутые наездники, прочно оседлавшие поэтического коня, вот только забыл, как его кличут, - запнулся татарин.
   - Пегас - подсказал ему Олег.
   - Да, кажется так. Они берут с ним любые поэтические кручи, не то, что твой сокамерник, такие как он способны только на сопли-вопли, на сладкий сироп, блядей ублажать. И потом Маяковский стригся наголо, не разводил, как твой приятель, вшей и другую нечисть, которой и так кругом полно.
   - Ну, насчёт кругом, я не знаю, но то, что делается в сумасшедшем доме, тут я с тобой согласен, паразитам созданы идеальные условия, условия наибольшего благоприятствия и чьи-то патлы, как ты выражаешься, здесь не причём, я, как и твой любимый татарский поэт, быть может, тоже подстригся бы наголо, но боюсь от заразы это не спасёт; и потом какое отношение к творчеству имеет состояние поверхности черепа. Хорошие стихи сочиняют и стриженные наголо, и лысые, и патлатые; имеет значение, что у тебя в голове, а не на голове. Я так думаю, - мудро заметил Олег и засмеялся.
   Татарин не придал значения словам Олега, он решил процитировать великого поэта, соотечественника, потому что был уверен, Маяковский татарин, хотел дать нам почувство- вать особую поэтическую силу художника слова, которая, по его мнению, проявлялась особенно ярко, только при отсутствии у поэта на голове волос.
   - Ты послушай, какие стихи он писал:
   - 'Я пригвождён к трактирной стойке. Я пьян давно. Мне всё - равно...' - продекла-мировал с чувством татарин.
   - Постой, постой, я не такой любитель татарской поэзии, но это не Маяковский, - перебил татарина Олег.
   - А кто же? - сердито спросил его татарин; он расчувствовался, разлетелся, готов был читать нам и дальше, а его так грубо остановили; не верят, что он читает известное стихотворение татарского поэта.
   - Ты разве не знаешь? Должен знать. А ещё школьный учитель. Это Джамбул. Тоже великий татарский поэт. Помнишь, у него был стишок, и все дети знали его?- Олег стал читать Джамбула: - 'Мы росли совсем не так, нас держали как собак и когда под солнцем мая пионерский наш флажок...'.
   - А пошёл ты на х..! Всё врёшь. Ладно, что с вами трендеть, от этого в кармане не прибавляется, - татарин поднялся со стула.
   - Здесь ты попал в точку, - согласился с ним Олег.
   - Пойду, посмотрю больного, может быть, отбросил копыта?
   - Как образно ты выражаешься. Что значит сын степей. Конину ешь?
   - А ты что хочешь угостить? - спросил татарин Олега.
   - Нет, только интересуюсь, настоящий ты татарин или уже обрусел: сало ешь, имеешь одну жену, не обрезанный.
   - Так я же не иудей. А жены в данный момент вообще нет.
   - Как же ты обходишься. Дрочишь?
   - Ты что, это вредно и у Аллаха сказано, что это большой грех. И потом здесь что ли баб мало?
   - А, ну да. Знаю твою пассию. Эта эсэсовка, медсестра с нашего отделения, которую ты всё обхаживаешь. Думаешь, даст? Ей х.. не нужен, она от другого кончает.
   - Не надо говорить о человеке плохо, ведь ты её совсем не знаешь.
   - Ну, да. Она вылитая Мария - Магдалина. Смиренная грешница. Только вот каяться не спешит, грехи набирает.
   Татарин не стал развивать эту тему. Перевёл стрелку разговора в другую сторону. Сказал: - Обещали конской колбасы прислать.
   - Угостишь? - спросил его Олег
   - Х.. тебе в нос! - сказал татарин, повернулся и хотел уйти. Олег остановил его.
   - Слушай, - попросил он татарина: - Каждую ночь какой-то всадник, 'друг степей - калмык', скачет по коридору. Спать мешает. Вы не можете что-нибудь сделать? Путами ему ноги связывать или кровать какими-нибудь ремнями безопасности снабдить и привязывать его к ней на ночь?
   - Посмотрим. Регулярно п.... получает, не помогает. Главное по часам, гад, приноро- вился скакать. Ровно в три часа ночи из палаты выруливает. Руки подожмёт и вскачь.
   - А вы ему в руки метлу и между ног пропустите, вроде помела. Своя баба-яга будет.
   - Ладно, что-нибудь придумаем, - с серьёзным видом пообещал Олегу татарин.
   Вопросов к татарину больше не было, он какое-то время стоял возле нас, потом сказал: 'Всё, я ушёл' и исчез в глубине коридора. Мы остались одни. Сидели, молчали - Нет, татарин мне явно нравится, пусть живёт, - прервал молчание Олег: - Хотел бы я знать, в какой такой дремучей деревне он преподавал? Чему он мог научить детей? Где учился он сам?
   - Преподавал он, наверно, в обычной Казанской школе, и дети у него были самые обычные, не какие-нибудь олигофрены, - предположил Саша: - Теперь они выросли, и все заняты делом, кормят страну, её народ, создают материальные ценности, утверждают себя в искусстве.
   - Саша, не надо песен. Это из его учеников появились 'новые русские' одни стали грабить страну, а другие рулить.
   - Ну, слава богу, что делают это только у себя в Татарстане. Татарин в Москве, как лошадь Пржевальского, такая же редкость. Они были уже в Москве, триста лет сидели в Кремле, потом пересели на облучок и стали чистить ноги русским. Вернуться в Кремль им не светит, а ноги чистить не прибыльный бизнес, в другой их не пустит чеченская и азербайджанская мафия. Теперь они хотят независимости Татарстана, как Чечня, как этот устроитель Нью-Васюков, президент-бандит, миллиардер, Илюмжинов, и другие. Все они находятся в стойке собаки, которая ждёт команды 'фас', чтобы растащить Россию на мелкие кусочки. Самый трезвый из них татарин Шаймиев, нового Куликова поля он не допустит. Он и другие, оставшиеся трезвыми головы, сдерживают ситуацию. А то зеленое знамя Аллаха уже развевалось бы в гордом одиночестве, поправ триколор, по всем пока ещё считающимся российскими весям, особенно там, где родина, иноверцев.
   В Думе полно придурков, которые готовы помочь этому освободительному движению. Один Ковалёв, диссидент-Иуда, чего стоит. Сейчас совсем не видно, затих. А прецедентом с Чечнёй, в плане политической поддержки, мы обязаны ему и таким, как он думским борцам за национальное освобождение от гнёта Москвы. Слава Богу, некоторых утихомирила пуля, как Старовойтову, советника президента по национальным вопросам. И вовсе не за отстаиваемую национальную идею. Оказалось банальные гангстерские разборки. Думала неприкасаемая. И пуля её не догонит. И других слуг народа, из этого осиного гнезда, пока не потеряли Россию, надо безжалостно расстреливать и вешать. Расстреливать и вешать. Этот Ковалёв настоящим диссидентом никогда не был, стал им случайно, у него своего, ничего нет, безмозглый дурак. Сидел в какой-то психушке и сучил, сволочь, за обещание, что его выпустят, если будет себя хорошо вести. Многих заложил. Его освободили и отправили в один из спецлагерей, для политических, там ему череп проломили, и за дело, пытался и тут сучить; ты замечаешь, что у него не все дома. Когда переворот случился, он героем стал, плёл всякую ахинею, народ дурной, плюрализм мнений, разную дурь вот таких ковалёвых, за откровение принимал. Эту гадину под руки и в думское кресло. А он форменный идиот, психиатра, который на него архив собирал, чеченцы шлёпнули, чтобы их игру не испортил.
   - Да пошли они все на х.., Саша, у нас с тобой другие заботы и, прежде всего, самая главная выбраться отсюда, уцелев, сохранив ясную голову. А то какая-нибудь садистка, вроде нашей фашистки, услышав твои речи, засадит тебе в жопу кубиков двадцать какой-нибудь дряни. Ты будешь корчиться от боли и возбудишь её, чем доставишь ей наслаждение, она кончит, глядя на твои муки. А ты даже за мочалку не сможешь её ухватить.
   - Она, кстати, сегодня дежурит, скоро припрётся, гадюка, - обрадовал нас Олег.
   - Вот ты говоришь только об одной гадюке, - обратился я к Олегу. - А мне иногда кажется, что всё население страны, хотят поместить в огромный террариум. Складывается впечатление, что там наверху задались целью вывести новую породу людей. Ведь, если вспомнить, кто раньше ходил в героях? Космонавты, учёные, писатели, врачи, нормальные люди, те, кто по требованию времени оказался на Олимпе славы. И тогда кто-то заказывал музыку, и СМИ доносили до людей их заказ. Героев показывали на экранах телевизоров, мы читали о них в газетах или в срочно написанных по следам событий, бестселлерах. Что изменилась с того времени? Система поиска героев, донесения информации до потребителя? Нет, только сами герои. И кого же нам предлагают на незанятые места героев 'безгеройного времени' заказчик, новая власть? Бандитов, охранников, вечно пьяных беспредельщиков, следопытов из милиции и частного сыска, проституток, теперь их называют топ-моделями, от кутюрье: Юдашкина, Мудашкина и прочих дорогих сутенеров. Проститутки в сногсшибательных прикидах, всё продумано до мелочей, даже п...., для большей сласти смазана сахарной пудрой. Это тебе не от какого-нибудь портного. От кутюрье. Портной-сутенер не звучит. Появилось столько неологизмов. Скоро русский язык превратится в мёртвый язык, как латынь, говорить станут на птичьем языке, напоминающем эсперанто.
   'Любить по-французски' - стонала несколько месяцев подряд с эстрады, какая-то поп-звезда. Я наивный, как какой-нибудь чукча, спросил кого-то, а это как? Мне сказали любить 'по-французски' - это, значит, трахать в жопу. Этот вариация секса и у женщин и мужчин последнее время завоевывает всё большую популярность, как и способ 'делать в троллейбусе новых людей'. Разве это не гадюшник, разве это не зоопарк, не террариум? Знать, как слизывать сахарную пудру с п...., как трахаться по-французски. Это всё, что предлагает знать счастливым людям новая власть. Ну, а для воспитания бесчувственности с экрана должна литься рекою кровь. Кто как не бандиты, лучше всего знают, как это делать. Экранные навыки, подрастающим мальчишкам пригодятся в реальной жизни. Новое поколение людей - это зомби, любящие по-французски, не знающие жалости и пощады. Слово жалость, будут врать детям в школах, производное от глагола жалить. И скоро на триколоре может появиться новый символ власти - змея. А проявлением доблести в стране будет считаться жестокость и змеиная изворотливость. Я заметил последнее время жестокость злоба, ненависть пронизывают всё. Потому, что остальное не рационально, не приносит денег, не делает тебя богатым. Это хоть и анекдот, но он очень смахивает на реальную жизнь.
   Папа спрашивает сына: - Кем ты хочешь стать?
   - Бандитом, - отвечает сынок.
   - Почему? - испуганно спрашивает папа сынишку: - Может быть, все-таки, лучше стать банкиром, или бизнесменом? Бандит не ладит с Законом, может попасть в тюрьму. Его могут убить.
   Сынок, исправляет близорукость отца, объясняет ему:
   - Быть бандитом - это престижно, во-первых. Это денежно, во-вторых. Все уважают и боятся - это тебе в третьих. Тот же банкир или бизнесмен обращается к бандиту, как платной, скорой помощи. А закон, папа, для них для всех и бандита и банкира, 'как дышло, куда повернёшь, оттуда и вышло'. В этом плане они ничем не отличаются друг от друга.
   Место бандита в табели о рангах, не зафиксировано, но оно выше мытаря. Не налоговый инспектор, а бандит первым собирает дань и в отличие от него берёт столько, чтобы курочку несущую золотые яйца не задушить, не довести до банкротства тех от кого кормится. И информирован он на счёт реальных доходов своих подопечных всегда лучше, нежели мытари-пентюхи.
   В этом анекдоте-притче квинтэссенция образа мышления достаточно большой части населения, тех, кто при Советской власти был ещё в пеленках или жил при ней так мало, что не успел разобраться в том, что хорошо, а что плохо. Философская истина: - 'Бытие определяет сознание', как говорится, налицо. И с этим надо считаться. Эта часть населения никогда не будет с нами. Она плохо воспитана, у неё отсутствуют элементарные понятия о нравственности, моральные нормы для неё пустой звук. Между нами не трещина, пропасть, преодолеть которую, благодаря разнузданности и цинизму СМИ, уже невозможно. Это готовый задел для гражданской войны, на которую нарывается существующая ныне поганая власть. Это даже не враги, пушечное мясо, не подозревающее, что живёт только до урочного часа, когда будет безжалостно брошено в топку войны ради интересов правящей сволочи, своими воспитателями, которые научили их немногому: любить по-французски и ненависти. Что-то вы притихли? - спросил я своих товарищей: - Чтобы несколько разрядить обстановку, расслабиться хотите, я расскажу вам добрый старый анекдот, который немножко вас развеселит?
   - Валяй, - как всегда разрешил Саша.
   - Симпатичная девушка катит коляску. В коляске ребенок. Ребёнок плачет, заливается, наверно, обоссался, ему холодно. У мамы в руках, надкушенный батон и бутылка молока. Ребёнок мешает ей. Спокойно так она говорит ему:
  - Как дам, блядь, батоном по голове и дух вон.
   - Или вот ещё. На столбе объявление: 'Молодая пара хочет жить без родителей. Нужна комната или квартира. Кровать не скрипит, тишину гарантируем' - - Всё? - спросил меня Саша.
   - Всё, - ответил ему я.
   - Тогда пошли по койкам.
   - Что, больше нам сказать друг другу нечего? - спросил я Сашу с Олегом. Это наша последняя беседа в этих стенах. Завтра мне будет не до разговоров. Завтра полная мобилизация физических сил и духа, для того чтобы, как можно дальше оказаться от этого страшного места. Добраться до дома. Я боюсь, что дома мне придётся сразу вызывать врача и проситься в больницу. Надо что-то делать с ногами.
   - Не ссы кипятком, - подбодрил меня Олег. Я вон на костылях и не унываю. Тебя вылечит свобода. У тебя обычное нервное истощение.
   - Обычное?
   - Конечно. Видимо в жизни сладко ел и много спал.
   - Да, уж. Что-то не припомню. Используя устоявшийся штамп, могу сказать только, что через всю мою жизнь красной нитью прошла нищета. Я всегда в разговорах о том, кто как жил вспоминаю пример из своей жизни. Бедность, в которой мы с матерью жили, была потрясающая. Так сковородку после того, как что-то на ней жарили, мы не мыли, если там оставался жир. Чай пили только грузинский. Другого, просто не было. Теперь даже старики стали забывать, что за чай они пили. Одно название. Одну и туже порцию дрянного чая заваривали несколько раз.
   - Ладно, кончай жаловаться на жизнь, - прервал меня Олег: - Она прекрасна. Если что-то хотел спросить, спрашивай, пользуйся моментом, в палате такой возможности не будет. Вот что ты точно надолго запомнишь так это палату номер шесть, где провёл дни и ночи, весь срок своего пребывания в этом сумасшедшем доме. Номер символический. Герои повести Чехова тоже лежали в шестой палате. Ты жалуешься на содержание. Условия не те. Горшка персонального нет. Кормят отбросами. Надо относиться к этому философски. Прогресс в эти места не спешит, однако незначительный, но есть. Надо помнить, что прошло всего каких-то сто лет с небольшим гаком с того времени, когда Чехов описывал порядки провинциального дурдома.
   Надзиратель Никита, у Чехова, убеждён, 'что их надо бить. Он бьёт по лицу, по груди, по спине, по чем попало, и у верен, что без этого не было бы здесь порядка'. В этом плане с убеждениями людей работающих здесь существенного ничего не произошло. И вряд ли произойдёт ведь всё также больной для врача, медсестры, надзирателя в силу долгого общения с ним, становится до такой степени безразличен, как вид крови, 'для мужика, который на задворках режет баранов и телят' - замечает Чехов. И всё же бьют меньше. Татарин, ему можно при жизни ставить памятник во дворе сумасшедшего дома. Тебе от него доставалось?
   - Нет.
   - Вот, видишь. Кроме того уже и обстановка не та. Занавесочки, и нет решеток на окнах. Для красоты и душевного равновесия ставят стекло специальное, закаленное. Бейся лбом, не прошибёшь. Ничего не скажешь, технический прогресс. То, что срут, то, что кругом вонь, то, что орут, от этого никуда не деться, специфика заведения. Нет, конечно, во многом и сейчас, повесть Чехова, калька с нашей с тобой действительности. Те же вши, те же тараканы, мандавошки, чесоточный клещ и другая зараза. И не истребляют её не от отсутствия средств, всё того же наплевательского отношения к больному.
   Врачи на работу ходят не каждый день. 'Зачем живут эти люди, - думают они, - к чему их лечить? Пушкин перед смертью ужасно страдал от боли. Гейне несколько лет лежал в параличе. В страшных мучениях умирали гении духа и богоносцы нации. И помочь им никто не мог. А здесь кто лежит'? Иногда милосердный доктор не открывает истории болезни, чтобы не знать прошлое больного, не дай бог проснётся жалость. Ему спокойнее, когда перед ним тени прошлого. 'Жизнь их бессодержательна, пуста, похожа на жизнь амёбы'. Ах, да их страдания. Что ж Бог терпел и нам велел. Шприцы, ты видел шприцы? тебе делали уколы? Им сто лет. На них страшно смотреть. А их кипятят и опять тупые иголки засаживают в жопу. Половина лекарства выливается мимо, потому что иголки не пропускают его и давно засорились. Кого это волнует. 'Учреждение безнравственное и в высшей степени вредное для здоровья жителей' - это пишет доктор Чехов, произнося этот диагноз устами врача из его повести характеризуя состояние, в котором пребывали тогда эти очаги человеческой помощи. И сегодня, наблюдая страдания больных, для которых здесь с описываемых Чеховым времен в плане милосердия, нравственности ничего не изменилось, приходим к такому же выводу. Ещё Чехов пишет о том, 'что такая мерзость, как палата ? 6, возможна разве только в двухстах верстах от железной дороги'. Здесь писатель ошибся. Налицо прогресс, такой очаг безумия, где безумны все и лекари и больные стал возможен и в культурной столице России.
   Я не зря тебя спросил кто ценнее, татарин или главный врач дурдома. Вчера человек, который навещал меня, наш связник, мне кое-что о нём, главкоме сумасшедших, порассказал. Главный врач тот ещё прохиндей, достался больнице от прежнего режима. Ещё у коммунистов привык стоять по стойке смирно, когда появляется начальство, и беспрекословно выполнять все команды, не задумываясь, насколько они законны. Служил, пёс поганый, старой власти исправно. Не одна загубленная душа на его совести. Новая власть его тоже не тронула наслышанная о его покладистости. Пока держат в резерве, особо ответственных поручений мало, полностью не доверяют. Старую власть он боялся до икоты, пикнуть не мог, знал, что перешибут, как соплю, если что не так подушкой задушат и на территории дурдома закопают. Шприц с хлористым кальцием на него пожалеют. Он обычно после звонка ему по 'вертушке' полдня невменяемый ходил.
   Новые хозяева позволили вздохнуть. Никогда ему не жилось так вольготно. Не мог поверить, что всё это правда. Ждал подвоха. Вот завтра придут. Поэтому не думал о завтра, выполнял редкие просьбы холуев новых хозяев. Сами до него не спускались, 'вертушку' отобрали. Зачем она в дурдоме? Общаться с ним только руки марать. Засветится где-нибудь, обосрёт их, имидж испортит. А это деньги. И вся работа имиджмейкеров насмарку. Дурдом место гнилое, без криминала здесь работать нельзя. Они своим нутром, сгнившим от пьянок ливером, это чувствовали. И не зря.
   Почувствовав свободу, оглядевшись вокруг, наблюдая тот беспредел, что воцарился в стране главком дурдома стал размышлять: 'К чему бы пристроиться'? Сам сидел на таком месте, что и стащить нечего. Подушки, ломаные кровати. Разве что психотропные препараты, наркотики? Он не дурак, конечно, делится этим товаром с аптечной мафией. Но это всё крохи. Ему хотелось размаха. Вон появившиеся 'новые русские' строят дворцы, покупают мерседесы последних моделей. А он что же хуже?
   Помощь пришла от мафии, только квартирной. 'Риэлтеры' этой конторы ему такой бизнес-план нарисовали, что отказаться было грешно. И он снюхался с ними. Стал заглавным в системе хорошо структурированной подпольной квартирной мафии. Он привлёк людей из больницы, они стали помогать ему в деле, которое сулило им неплохие барыши. Его подельники понимали, что без них он был голый король. Главный прохиндей дурдома принялся за дело, не откладывая его в долгий ящик. В мафии, на которую он трудился, весь процесс лишения больных жилья и продажи его в собственность различному жулью был расписан, как по нотам. Каждый из участников преступной группы знал, что ему делать. Больной приходил в больницу, имея в городе квартиру или комнату, одним словом владел собственностью, и духом не ведая, что скоро останется без неё. Сам, как правило, надолго поселялся в дурдоме, не подозревая, что другого жилья, кроме сумасшедшего дома, где он замурован навек, у него теперь нет.
   В структуре мафии каждый отвечал за свой участок работы. Были врачи-эксперты, юристы и просто бандиты и убийцы. Они убирали больных с 'поверхности земли'. Людей или списывали, как использованный материал, придумывая эпикриз: кровавый понос, недостаточность мозгового кровообращения, инсульт, алкогольный делирий, или переводили в другие города, в дурдома, которых не существовало в природе. Но и те, и другие больные - все они оказывались на городской свалке. По договоренности с бомжами оттуда, которые иногда отдыхали от трудов праведных в дурдоме, те сжигали у себя на свалке то, что им привозили из дурдома, 'не разглядывая'.
   Конвейер стал работать с начала 90-х годов. Как только поменялась власть. С тех пор они многое успели сделать и почти без проколов. Вдруг однажды возникший интерес общественности к квартирному вопросу заключенных в сумасшедший дом одиноких больных, происки врагов, не застал их врасплох. Чиновники из Главного управления здравоохранения СПб, проституированные насквозь, простимулированные, чтобы с большим подъёмом прочитали написанное для них на бумажке убедительное враньё, отрапортовали народу и всем заинтересованным лицам о полном порядке и неусыпном контроле при решении этих весьма животрепещущих вопросов, как для больного, так и его родственников
   Теперь он был 'крутой', и имел почти всё о чём мечтал. Каждое утро нанятый им шофёр на своём автомобиле, сам за руль не садился, бздел, ему какой-то дурак сказал, что первая пуля всегда достаётся тому, кто за рулём, привозил его на работу на 'Мерседесе', подкатывал машину к крыльцу административного корпуса. Он был бог и царь. Мог казнить и мог миловать.
   Что ему до его патрона с ГУЗ. Какой-то жид пархатый, Каган, мелкий воришка и аферист неудачник. Завалился на инсулине. А ведь опытный жулик. С большим стажем. Видимо, всё мало, никак не насытиться, а сам 'ни уха, ни рыла', вот чуть шею себе не свернул. Спрятался с инфарктом, думает, простят, забудут. Он не забыл, как Каган с квартирным вопросом подъезжал к нему. Предложил ему то, чем они занимаются сейчас. Можно бы было взять его в долю, вдруг пригодился бы. Евреи они шустрые. Но самостоятельно, один, он не мог решить этот вопрос, не имел полномочий, а еврей всё хотел сделать чужими руками, и сам остаться в стороне. Он не стал с ним связываться, дал отлуп, пристыдил, сделал вид, что рассердился, напугал еврея, сказал, что пожалуется куда надо, ему было это легко, пархатого он не боялся.
   Каган в дерьме по самые уши. От того, что он творит в своей епархии, несёт за версту тюремной баландой. Он создал целую систему поборов, своеобразного рэкета своих подчиненных. Он обдирает их как липку и они вынуждены, чтобы не остаться ни с чем, создавать подсистемы коррупции во вверенных им учреждениях здравоохранения. Воровство, вымогательство, взятки захлестнули когда-то стерильный мир больниц и поликлиник. Он хотел было прибрать к рукам и платную медицину, бизнес, где крутились бешеные деньги, куда приходили больные, которые верили своим деньгам больше, чем Богу, считали, чем дороже лечение, тем надёжней результат. Но в платной медицине сидели тоже не лыком шитые люди и еврея отогнали прочь. Тогда он прибрал к рукам систему лицензирования. Тарифицировал взятки на лицензии в зависимости от соотношения спроса и предложения на тот или иной вид лечения. Этому обрезанному надо было сидеть бухгалтером в синагоге, а он возглавил здравоохранение в городе и переделал его в контору по сбору налогов.
   Зная, что Каган не вякнет, если кто-то замученный поборами донесёт ему, сам в дерьме, главные врачи больниц занялись самодеятельностью по выколачиванию денег с вовсе небогатых людей, а часто и нищих инвалидов, пенсионеров. Диагностические услуги, которые больные должны были получать по страховке, бесплатно, стали им продавать. Всё лечение, от консультации врача, кончая лекарствами, и одноразовыми шприцами больные оплачивают сами. Система взяток и поборов перешагнула все мыслимые границы. Всегда, считалось, что врача за его заботу о больном, милосердие, его золотые руки и щедрое сердце надо отблагодарить. И никто не видел в это ничего плохого при существовавшем скудном материальном обеспечении рядовых врачей и среднего медицинского персонала. Это стало больше чем традицией, это было мышление, отражающее образ жизни советского человека. И вдруг то, что делалось добровольно от чистого сердца, стало нормой другой системы медицинской помощи, превратившейся в дорогой бизнес, но, как и всё в стране, в основном, существующий в тени. Медицина стала обирать человека до нитки и, причём, дважды: официально и неофициально. Медицинская страховка, вроде громоотвода, напечатанная на плохой бумаге, наверно из-за скудности своих размеров, (жопу не подтереть), гарантировала только оплату койко-дней и анализ кала.
   В медицинские институты всё такие же конкурсы. Но теперь они отражение совсем иных устремлений молодёжи. Преодолеть конкурс попасть в институт теперь означает совсем другое. Теперь это не начало пути к интересной, престижной работе, профессиональному успеху, славе, нет, сегодня это путь к синекуре, к тёплому месту, теперь это тонкий математический расчёт, как стать богатым. Медицина теперь для многих доходный бизнес. И поступая в институт, они открывают первую страницу своего личного бизнес-плана. Может быть, в этом ничего страшного нет. Всё устаканится и всеобщее тяготение капитала к образованию во всех отраслях производства средней нормы прибыли, отрезвит многих из тех, кто сейчас стремиться в медицину только с одной целью заработать, поскольку здесь сейчас образовывается сверхприбыль. Одни уйдут и займутся шоу-бизнесом: станут топ-моделями, певицами и по совместительству дорогими шлюхами, хотя последнее из перечисленных занятий скорее всего будет основным, остальные ипостаси для души и реклама собственных достоинств, другие станут охранниками или бандитами, киллерами и станут 'чистильщиками' общества, от которого уже сейчас настолько смердит гнилью, что только альтернативное хирургическому вмешательство санитаров в защитной форме с Калашниковым в руках, единственное, радикальное средство очистить его от больных людей.
   Страшно, что если этого не произойдёт медицина превратиться в дорогую 'скотобойню', где рубщики мяса будут заниматься операциями на глазах или на сердце. Так будет, если лекари вроде Кагана будут возглавлять медицину повсеместно в городе и стране; если в больницах, вроде этой, где мы находимся, будут работать врачи - садисты, а там где лечат сердце - мясники. Что тогда делать больным людям? Ты знаешь, ответ? - спросил меня Олег.
   - Мне, кажется, знаю. По крайней мере, знаю, с чего надо начать.
   - Неужели? Тогда открой мне глаза.
   - С обычного устрашения, как это делают террористы; надо произвести санацию всего 'народного' здравоохранения, и начать её с показательной казни какого-нибудь мерзавца, вроде главного врача нашего дурдома. Она будет показательной в том плане, что послужит сигналом для остальных хищников от медицины, обирающих несчастный народ. Все будут знать, пощады не будет. Я уверен, станет тихо. Как в советские времена все будут бздеть и кланяться любому даже нищему больному долу, а не только тому, кто наел пузо и у кого на счету в банке не меряно наворованных денег.
   - Ты что предлагаешь начать превентивное лечение здравоохранения с казни главного врача сумасшедшего дома? - уточнил Олег у меня, имя человека, с кого бы уже конкретно я хотел начать санацию здравоохранения в городе.
   - У тебя есть возражения по поводу предложенной кандидатуры?
   - Нет, но ты забыл, что главному врачу дурдома отводится роль заложника в деле нашего освобождения и пустить его в расход мы сможем только после того, как окажемся на воле.
   - Что ж кто-то сказал, что поспешать надо медленно. Всему своё время. Мы же не обсуждаем с тобой план конкретных действий, которые надо выполнить уже на этой неделе. Конечно, надо бы разобраться с подонком. И чем скорее, тем лучше. Поставить его к стенке или без шума задушить подушкой, чтобы другим было неповадно. Подобная показательная казнь заставит вздрогнуть всех взяточников, превративших здравоохранение в городе в прибыльный бизнес. Почему не оздоровить обстановку в городе? Может быть таким путём, если по-другому никак не ликвидировать мафию в здравоохранении, поубавить её прыть, заставить действовать с оглядкой, всё время чувствовать себя на мушке, навести этой акцией хоть какой-то порядок в городе в сфере здравоохранения. Быть может, даже весь ГУЗЛ, всех его начальников, и главных врачей городских больниц посадить в 'Кресты', там лекари смазывать вазелином раздолбанные у петухов жопы всегда требуются. Так сказать, произвести полномасштабную ротацию кадров. Я думаю те, кто придёт на их места, хотя бы какое-то первое время будут вести благопристойно, не брать взяток.
   - Для показательной казни мы лучше возьмём Кагана, - сказал Олег: - Он больше подходит для такой акции. А нашего прохиндея оставим в покое. Оказывается, прохиндей уже подписал себе смертный приговор. Я тебе не всё рассказал о нём. Оказывается наш главврач, теперь носится с новой сногсшибательной идеей. Хочет заняться бизнесом, сулящим колоссальные доходы. Квартирный бизнес ему поднадоел, он поручит заниматься им людям из своей команды; оставляет за собой контрольные функции в нём и долю в доходах, а сам будет раскручивать новое дело, станет его мотором; для этого потребуются огромные деньги. Он их нашёл. Сам вышел на людей готовых профинансировать проект, но для того чтобы увидеть результат этой сумасшедшей идеи нужно время.
   Очень хорошо, что больница находится по существу на окраине города; на огромной территории когда-то отведенной под сумасшедший дом разбросаны лечебные корпуса; часть корпусов больницы отдадут под проект, они превратится в новостройки, и от старых зданий останутся только стены. Новостройки напичкают современным оборудованием. Здесь появится лучший в городе операционный блок. Фирма 'Сименс' уже подписала с фирмой 'невидимкой' контракт на огромную сумму, по которому поставит и установит оборудование, используемое трансплантологии человеческих органов. Конечно, никто в Смольном или какой-нибудь прохиндей вроде Кагана не будет ничего знать об этом проекте. Вся затея будет курироваться людьми из Управления делами президента страны. Это не означает, что проект будет иметь официальный статус. Однако всё что будет здесь делаться, станет охраняться как объект государственной важности и в высшей степени секретный. После окончания строительства, монтажа оборудования и сдачи объекта 'под ключ', все кто был причастен к проекту, участвовал в его реализации, будут ликвидированы; возможно, что некоторые из них станут первыми донорами человеческих органов, которые будут отправляться во все концы света, туда, где имеются современные клиники по пересадке человеческих органов.
   Наш садист, главный врач сумасшедшего дома, думает оседлать ситуацию, стать кем-то вроде вождя племени каннибалов, рассчитывает, что его назначат директором строительства центра трансплантологии, а потом он пересядет в кресло главного врача этой сверхсекретной, закрытой, по существу, подпольной клиники. Однако спокойная жизнь притупила у него инстинкт самосохранения; он не ведает что творит. Как там говорится: Не рой другому яму - сам в неё попадёшь'? Он идеолог проекта. Это его идея создать на территории больницы донорский центр человеческих органов. Его не мучает совесть, он глубоко убежден, что будет заниматься гуманным делом, забирать здоровые органы у людей бесполезных и не нужных; нахлебников, крысятничающих, объедающих казну государства, значительно уменьшающих кормушку чиновничества. Освобождая общество от нахлебников, иждивенцев, он уверен, что может рассчитывать на благодарность тех, кто находится у руля государства. И он её получит. Нашего вождя сумасшедших ждёт пуля в лоб и безымянная могилка где-то на территории сумасшедшего дома. Донора из него не получится. Его органы уже ни на что не пригодны, слишком много зла впитали они. Он очень долго находился во вредной среде. Аура сумасшедших людей разрушает иммунитет здорового сознания, и постепенно, сначала незаметно для окружающих, врачи в дурдомах становятся больными людьми, такими же, как их пациенты. Доктор Чехов первый обратил на это внимание и не зря; подозревая такую метаморфозу, происходящую с организмом человека, долго общающегося с больными людьми, он в конце своей повести 'Палата ? 6', посадил доктора Андрея Ефимовича Рагина, по нашему табелю о рангах главного врача
  больницы, в палату к сумасшедшим. Так закончить повесть заставил его опыт врача и правда жизни.
   Проект грандиозен и решает все проблемы связанные с получением донорских органов от людей. Трансплантат собираются получать не только от больных, находящихся в сумасшедшем доме. Безродных сумасшедших не так много, правда, от многих больных родственники отказались и их оставляют здесь навсегда. Чаще всего истинная причина отказа родственников от больного проклятый 'квартирный вопрос' и болезнь родственника имеет второстепенное значение. Однако привлекать этих больных в качестве доноров не безопасно. Лучше иметь вариант, не осложненный последствиями; у больного берут то, что надо и он исчезает. И никто никогда не задастся вопросом, 'а был ли мальчик'? Таким образом, не все сумасшедшие могут стать донорами. И, потом, если слишком часто начнут пропадать пациенты сумасшедшего дома, как объяснить любопытным их неожиданное исчезновение? Эпидемией, смертельной, скоротечной чахотки, вдруг разбушевавшейся в сумасшедшем доме? В тюрьмах чахотка нового образца не поддающаяся лечению современными лекарственными средствами свирепствует, словно выпущенное на волю какое-то химерическое чудовище; дурдома пока не могут похвастаться, что опережают по этому заболеванию родственные себе заведения. И списать на чахотку исчезающих больных будет сложно. Мандавошки и чесоточный клещ, для которых отечественные тюрьмы и дурдома отличный инкубатор этой заразы, впрочем, как и любой другой, не представляют собой большой опасности для здоровья заключенных в неволе людей. Наличие этих заболеваний там, где созданы все условия для их распространения, показатель заботы подлого государства о здоровье людей, особого 'сурового отечественного гуманизма' правящей сволочи; определение, изобретенное поэтом Сурковым для сталинского террора, цель подобного гуманизма заключается в ненависти к людям, в истреблении людей.
   В городе за год исчезают тысячи людей, и никто не объявляет их в розыск. Поэтому специально созданные бригады скорой помощи, вроде фургона Шарикова по отлову бродячих собак, будут денно и нощно патрулировать город искать свои жертвы. Ими могут стать загулявший бизнесмен, шлюха, одинокий прохожий. Все они будут доставлены в центр трансплантологии, который уже в совсем недалёком будущем появится на территории сумасшедшего дома. Их примет специально обученный персонал, который будет знать, что делать с человеческим материалом, поступившим в 'центр' - так для краткости я буду называть это уникальное заведение, прежде чем этого представителя животного мира, вид homo sapiens, признают пригодным для изъятия у него донорских органов. Центр будет иметь свой крематорий, единственный путь выхода для всех поступивших сюда потенциальных доноров человеческих органов. Идея Фрейда, об имеющейся у человека вечной бессознательной тенденции к саморазрушению и возврату в неорганическое состояние, его (Todestriebe), влечение к смерти, в условиях искусственной стерильности опыта, когда принципу удовольствия (Lustprinzip) делать будет нечего, найдёт здесь своё практическое воплощение. Видимо, у центра будут свои средства доставки адресату донорских органов: самолёты, наземный транспорт.
   Конечно, полностью скрыть деятельность этой в высшей степени законспирированной организации как ни старайся, будет невозможно и рабочая активность центра теми же бездельниками из ФСБ будет быстро обнаружена. Но я думаю, что за дело не стали бы браться, если эти вопросы не были отработаны. Придётся 'Семье', этим настоящим хозяевам центра, делиться доходами с ними или нет, это дело десятое и нас не касается.
   Мы в перспективе планируем использование центра для решения программных задач нашей организации. Многие из тех, кто нашим трибуналом будет приговорен к ликвидации,
  вполне могут оказаться в центре, и кто-то из них вполне вероятно продолжит свою жизнь печенью какого-нибудь умирающего мерзавца-алкоголика из думских проходимцев, (в Думе они быстро спиваются от сладкой жизни, становятся запойными, вроде вождя в Кремле); кто-то станет почками олигарха ограбившего страну, или сердцем нувориша, сделавшего бабки на спекуляции и прочих мошеннических операциях. В основном донорские органы, конечно, пойдут за рубеж. Нашим прохиндеям из властных структур, скурвившимся, проворовавшимся, превратившим государственную службу в кормушку, от которой как свиньи, они самостоятельно оторваться не могут, в своей алчности, забывшие о стране и её бедах, о долге, о своём назначении и тех, кому призваны служить, мы такую индульгенцию устраивать не будем. Пусть подыхают от болезней. Они их честно заработали. Хоть в чем-то божья кара для них, как и для всех простых смертных, должна быть неотвратимой.
   Возможность продолжить жизнь, скажем, селезенкой в теле какого-то реципиента у нас будет считаться смягчением приговора, такую участь надо, естественно, заслужить: предательством или раскаянием. Наших врагов, получивших помилование и возможность фрагментарной жизни в теле другого человека, в камерах или палатах, где они будут содержаться до ссудного дня, утешат плакаты, специально созданные для них опытными психологами; будущее ценного донора не должно травмировать его психику. Это будет что-нибудь ассоциативное, близкое по теме к тому, во что им предстоит скоро превратиться. Например: 'Нет, весь я не умру и сердцем прохиндея стану, оно мой прах переживёт'. Правда, трогательно? Своих доноров мы будем продавать центру; я думаю, мы договоримся с его руководителями об этом, - сказал Олег и как-то странно рассмеялся. Наверно и сам не верил в то, что говорил, настолько фантастически всё выглядело в его рассказе. Он как будто прочитал меня. Спросил: - Не веришь? Но так будет, уверяю тебя. Годика через два ты придёшь сюда, и всё увидишь своими глазами. Я обещаю тебе устроить сюда экскурсию.
   - Нет, благодарю, не надо, - отказался я от предложения больше напоминающего приглашение к людоеду на кухню.
   Я думаю, - стал закругляться со своим удивительным рассказом Олег, - что контролировать процесс исполнения приговора нам не придётся. В превращении, скажем, того же Кагана в печень какого-нибудь Шмидта; Чубы в яйца любимой собаки его друга и соавтора Алика Коха; Гаера в гениталии трансвестита, будет прямая заинтересованность врачей центра. Попав в руки эскулапов центра, которые отлично знают, сколько стоит печень или лёгкое здорового человека наши доноры от них живыми уже не уйдут. И, кроме того, в центре будут работать настоящие мясники и вурдалаки, которым неизвестны такие понятия как жалость, сострадание, не чувствующие ничего кроме чудесного опьяняющего запаха свежей человеческой крови.
   Мы всё никак не могли разойтись. По-прежнему сидели за столом, в столовой, и, казалось, наш разговор будет продолжаться вечно. Тема была неисчерпаема. Проблемы, которые мы всё время тревожили, конечно, не решались в словесных баталиях в сумасшедшем доме. В, основном, говорили я и Олег. Саша редко вступал в разговор. Я подумал, как мне повезло, что хотя бы последние дни своего пребывания в сумасшедшем доме я нахожусь в окружении своих новых друзей, команды из трёх человек, товарищей по несчастью. И какое хорошее слово, затасканное понятие 'товарищ'. Какой глубокий в нём смысл. Мне сразу вспомнился Ремарк, его 'Три товарища'. Вещь удивительная, в ней он поднимает слово товарищ на немыслимую высоту. Мои товарищи, своим кратковременным участием в моей судьбе, может быть, изменили её и будущее это покажет и оттого, что они были рядом, мне стало, по крайней мере, психологически гораздо легче переносить все тяготы этого ада. Если бы меня не тормошили, не заставляли напрягать извилины, работать мышцами, наверно, я бы пропал. И из дурдома не вышел. Они подняли мой совсем упавший дух. Теперь я знал, если завтра буду не в силах победить свою немощь и выйти отсюда, или вдруг не дойду до ворот и вернусь в эти стены пропитанные ядом безумия, страхом и ненавистью, то снова смогу рассчитывать на их помощь.
   Я опять вспомнил Ремарка. Как не похожи мы были на героев его романа. И всё остальное: любовь к умирающей девушке, самопожертвование её друзей, товарищей по оружию, враждебность мира окружающего их, который был фоном повествования, всё это ничуть не напоминало нашу историю. Там был пример идеальной мужской дружбы. Мы едва знали друг друга. Там все надежды на будущее остались с Пат в крематории; впереди у героев не было ничего. Мы же только обсуждали наши планы на будущее, были полны решимости, осуществить их. Казалось, совпадений нет. Не было прямых сюжетных совпадений. Действительно Ремарк писал других людей и другую историю. И всё же что-то общее с ними у нас было.
   Нас объединяло с героями его романа поражение, которое и они, и мы пережили. У них это была война, у нас потеря Родины. Чувство унижения и оскорбленного достоинства, страдания от предательства людей которым верил, было и у них и у нас за плечами. И их считали людьми второго сорта, с которыми необязательно считаться. И нас те, кто находится у власти считают дерьмом и поэтому можно соответственно обращаться, не принимать во внимание и строить государство по своим чертежам. Строить под себя, строить 'элитарное' общество, сытых довольных людей: казнокрадов, мошенников, мздоимцев, воров и хапуг, в котором нет места для нас. Создавать партии, защищающие их интересы, писать законы, закрепляющие по существу власть фашистов, чтобы не только кулак утверждал их право командовать и управлять народом. Ремарк не произносит в романе слово фашизм, хотя ясно в потасовке с кем погибает Ленц. Наша борьба с этим Злом ещё вся впереди. И мы, как и герои романа Ремарка, яростно не принимая навязываемые нам ценности и образ жизни с однополярным мышлением, тоже становимся в ряды антифашистов. Мы говорим: 'No pasaran!'.
   Мы все трое оказались в дурдоме только потому, что в рамках принятых в этом обществе понятий о душевном здоровье лишились ума, вступили с цензорами душевного здоровья в конфликт. 'Горе от ума' привело нас в дурдом. Находиться в застенках и спокойно наблюдать, как всё больше затягивается петля на шее народа, как всё больше страна превращается в страну рабов и господ мы не можем. У нас не осталось выбора, как только борьба с ненавистным режимом.
   - И мы будем с ним бороться, - сказал я, обращаясь к Олегу, как бы подводя итог, нашим дискуссиям: - Победа будет за нами!
   - Ты цитируешь Сталина? - удивился Олег
   - Отчего же, не повторить того, что он когда-то сказал и оказался прав. На этой возвышенной ноте или если хочешь цитатой заключающей в себе прозрение великого человека,я хотел бы закруглиться и закрыть наш совсем не круглый стол. То, что я хотел спросить и прояснить для себя в ходе нашей беседы я выяснил. Спасибо вам за помощь.
   Какая-то тёплая волна благодарности к этим людям, поддержавшим меня и давшим мне надежду, захлестнула мою душу, у меня защипало в глазах. Саша заметил это и сказал:
   - Ну, ты ещё заплачь. У нас только один плакса, помощники ему, по-моему, пока не нужны. Мы с Олегом привлекли тебя к нашему делу, потому что увидели, что ты вроде нормальный мужик. И можешь ещё сражаться и помочь нам. Диагноз твоей ипохондрии мы определили, и лекарство от неё прописали, завтра выйдешь на волю, подлечишься и за работу. У нас нет гарантий по поводу своего освобождения но то, что оно произойдёт и уже в ближайшее время я в этом в этом уверен.Как только освободимся мы с тобой обязательно свяжемся. Завтра, когда ты выйдешь из отделения на улицу, я встану у окна.Посмотрю, чтобы у тебя было всё в порядке. Может быть, татарина попросить проводить тебя?
   - Не надо. Мне сейчас после нашего разговора, кажется, что я пешком дойду не только до ворот, но и до дома. Ей богу мне жалко расставаться с вами. Я буду ждать новой встречи.
   - Она обязательно состоится, - уверено, как клятву, произнёс эти слова Саша.
   - Ну, что, пошли? - поднялся со стула Олег.
   - Куда? - спросил я его, так как занятый своими мыслями, что забыл где нахожусь, и поэтому не сразу понял его вопрос.
   - Можно подумать, что у нас большой выбор. Палата номер шесть тебя устроит? - предложил он пока единственный маршрут.
   - Неужели нет ничего другого? - я рассмеялся.
   - Есть, конечно, есть. У всех у нас может быть другой путь. И он уже проложен. 'Через тернии к звёздам'. Ты можешь отправиться по нему уже завтра. Мы кажется обсудили всё.Дело осталось за малым. Чтобы начать борьбу и победить мы должны выйти отсюда. И ты будешь первым,кто преодолеет это препятствие. Тебе повезло.
  
  
  

КОНЕЦ

  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"