Главное в жизни - это кайф, а кайф - это наркотики, секс и хороший, хороший мордобой, желательно со смертельным исходом. Примерно так рассуждали три приятеля, коротавшие время за кружками зеленого пива в харчевне "У безумной Люли". Один, - мясной, в рыжих усах, бандит с расплющенным ухом, по прозвищу Хорь, потому что в щетине коротких усов его, в выдвинутой вперед верхней челюсти было что-то хорячье. Банду Хоря разгромили две недели назад, подпалили бандитскую штаб-квартиру, когда Хорь храпел по своему обыкновению, ноздрястым носом в пивной кружке. Куриной костью чертил по столешнице Рой Таберс, маленький и плотный, бывший полицейский, выгнанный со службы за мелкие злоупотребления вроде заимствования мелочи у задержанных и беззлобных пыток арестантов. Таберс рисовал куриной костью в винной луже, фантазировал вслух.
Третий участник, - сутуловатый, в запачканной и выцветшей фиолетовой рясе, был отец Дюк, - священник, трижды убивший на исповеди, что уже считалось непростительным грехом.
- Черти бы побрали этих попов! - голосила матушка Люли, - вышвыривая за порог очередного любителя угоститься на дармовщинку. Заведение матушки Люли стояло как раз на площади Семнадцати Соборов, так что от ряс всевозможных расцветок в глазах рябило. Матушка Люли не с дурня обосновалась здесь: трактирщица была бесноватая, то есть время от времени на неё накатывал испуг, эта румяная бабенка третьей свежести бледнела как покойник, принималась блеять, мычать, кудахтать, кататься кубарем и крутиться волчком, изрыгая богохульства пополам с блевотиной. Прежний владелец заведения, горбатый Нюран, по молитве одного из священников избавился от горба, вот матушка Люли и подумала, что и ей в таком святом месте подфартит. Но все никак не задавалось, так что трактирщица разочаровалась в здешнем месте и задаром уже никому не наливала.
Три друга сидели за столом и культурно выпивали не пьянства ради, а для лучшего шевеления извилин. Эти трое бывших, от прежних дел отставленных, своё собственное дело решили замостить. То есть друзья свою фирму решили открыть, охранно-сыскного-выбивалкиного направления. Первому эту идея пришла в голову Таберсу, как человеку наиболее практичному и с некоторым полезным содержимым под загорелой лысиной. Он и стал основным "движителем" проекта. Что до приятелей, отец Дюк подчас бывал не от мира сего, а Хорь годился только на то, чтобы мозгу из черепных коробок разбрызгивать.
Сейчас друзья соревновались в сообразительности, выдумывая название фирмы.
- Назовем "Проблема-разрешейшен" или "Три весельчака", - фантазировал Рой Таберс, рисуя куриной костью на столешнице то женские прелести, то виселицы.
- По-моему, лучше "Десница благодати" или "Приют просящих", - нудил отец Дюк, бывший священник Любляны Премудрой.
Хорь ничего не предлагал, а только отглатывал пиво и хрюкал.
Сошлись на "Жало угодника". Название фирмы, конечно же, надо было обмыть, и за этим дело не стало - за две мелкие серебряные монеты матушка Люли живо состряпала "ерша", то есть подала три кружки, пополам пиво и ром. После такого угощения приятели заснули прямо за столом. Хорь - развалившись безмятежно, Таберс - с рукой на рукояти меча, отец Дюк - в скрюченной позе молящегося, и даже губы у него шевелились во сне соответствующим образом.
Наутро, расплатившись с матушкой Люли за опохмел, друзья сосчитали наличность. На троих оказалось восемь серебряных монет разного достоинства и пригоршня медяков, всего - двадцать шесть флоринов и семьдесят семь ассов. Хватит ещё посидеть разок, намекнул Хорь, у которого из пасти разило, как будто в зубах застряла лапка дохлого енота. Таберс погрозил товарищу пальцем и решительно сгреб все монеты в широкий, расшитый стеклянными бусами кожаный кошель. После этого приятели отправились искать помещение с отдельным входом, которое и должно было стать штаб-квартирой новой фирмы.
В районе Сов ничего подходящего не оказалось. То есть сдавалось немало удобных помещений, но после вопросов об арендной плате Хорь всякий раз начинал беситься и махать кулаками, отец Дюк воздевал глаза горе, а Таберс брезгливо поджимал губы (совсем как джентльмен, вот если бы ещё не расплюснутый дамским каблуком нос).
Город Лорис-Медолеч раскинулся на зеленых холмах Аркадагара, - беднота селилась в туманных, влажных низинах, а люди состоятельные - на террасах холмов, причем, чем выше терраса, тем свежей и чище был воздух, и тем дороже стоило жилье. Приятели начали с самых нижних террас, но цены, цены! И ведь не с самого богатого района начали. Про район Глухарей, где у каждого котяры позолочены усы, а старые мопсы на руках у морщинистых матрон блистают золотыми зубами, даже речь не зашла.
В районе Дятлов, где проживали мелкие канцелярские служащие, краснодеревщики и банщики, приятелям тоже не засветилось ничего хорошего: подходящее помещение здесь стоило не меньше сорока флоринов в неделю.
В фантазиях компаньоны видели просторный пятикомнатный особняк с коваными решетками на окнах, крутобюстыми секретаршами и охранниками в чёрных бантиках на входе. Затем аппетиты уменьшились до двухкомнатных апартаментов, а вместо секретарши сошел бы отец Дюк, на первое время. К полудню радужных надежд остался обглодок, приятели готовы были согласиться на единственную комнату без штор на окнах и провалившийся пол. Но уж от отдельного входа друзья никак не могли отказаться.
Скрепя сердце, они опустились к Жульвиеву мосту.
Здесь, в районе Сумчатых Пеликанов, частенько бывало неспокойно, бригады такелажников враждовали между собой, и ещё более враждовали между собой торговцы с Жульвиева и Чернавинского рынков. Время от времени в Жульвиевой гавани горели суда, иногда полыхали дома на побережье, и почти что каждое утро к сваям Жульвиева моста прибивало пару-тройку трупов.
Здесь за двухкомнатные апартаменты просили всего тридцать флоринов, недельная аренда. Деньги вперед, разумеется. Но у приятелей не было и этих тридцати флоринов. В сердцах они слегка помяли двух алчных домовладельцев, и уже собрались наведаться в район Трясогузки (не приведи боже оказаться после заката в районе Трясогузки!). Но тут Таберс вспомнил про одного старика, которого он однажды вытащил из петли (над дочерью старца надругались, и тот не перенёс позора). Таберс ничего не мог поделать с насильником, сыном одного из влиятельнейших городских синдиков, но старика-то он спас, и теперь здраво рассчитывал на благодарность.
Дело было всего год назад, поэтому бывший полицейский без труда нашел доходный дом, которым владел чадолюбивый старик. Этот дом - два этажа, семь подъездов, - стоял на первой террасе, над каналом Франциска Восьмого, так что балкончики второго этажа свешивались над водой. Гораздо дольше Таберс вспоминал имя старика, но и тут память не подвела: Мишель, так звали домовладельца.
Друзья немного поплутали между носильщиками, прошли под щербатой аркой (хорошо, что она не обвалилась у них над головами), и - вот он, маленький дворик у дома Мишеля, занавешенный свежим бельем и залитый собачьими отходами.
Старик Мишель, на удивление, не стал долго пререкаться. Обычно Таберсу приходилось с пристрастием напоминать людям об их долгах.
- Да, есть у меня три комнаты свободные, отдельный вход, - проскрипел старик. - Пойдём смотреть, твоя милость.
Старик Мишель звякнул ключами, рявкнул на рыхлую деваху, высунувшуюся по пояс из оконца. Пробурчал: "Дочь. Совсем от рук отбилась, паскуда". Потом он повел гостей по скользкой дорожке вдоль дома, огражденной шаткими перилами (Хорь едва не упал в канал, ухватился за перила и был звук, словно гвозди выдирают). За разбухшей дверью отдельного входа оказалась низкая комнатушка с потеками у потолка, откуда можно было пройти в две смежные комнаты.
В середине комнаты гостей встречала неприятность: за столом сидел, грудью упав на столешницу, некий худощавый господин в черном сюртуке, небритая физиономия в винной луже. Господин не подавал признаков жизни. То есть - труп.
- А, забыл убрать, - сказал старик Мишель.
Судя по лиловой коже господина, он принял яд. Старик Мишель отволок труп куда-то с глаз долой, после чего сей неудобоваримый предмет уже не беспокоил наших друзей.
Следом за главной комнатой, они чинно осмотрели боковушки. Одна была без окон (скорее кладовка, чем комната). Другая, как раз три кровати поставить, двумя круглыми окнами смотрела на сизые воды канала. Вид - как из каюты корабля, вот только вода в канале цвела, подванивала и самым неприятным образом пузырилась.
В общем-то, осмотр удовлетворил друзей. Потеки на стенах, облезшая краска на полу, пляшущие половицы, - а что ещё можно снять за двадцать флоринов в неделю? Вместо трех комнат, по сути, оказалось две с половиной, но и это не большая беда. Комнату-каморку возможно использовать под тюрьму, закинул на будущее предусмотрительный Таберс. А пока она сгодится для чёрных месс, заметил отец Дюк.
Друзья разместились на ночлег очень удобно: Хорь лёг прямо на стол, на котором только что размещался покойник, Таберс - на единственную кровать. Отец Дюк возражал, все-таки он - духовное лицо, хотя и в прошедшем времени, поэтому кровать должна быть уступлена ему. В ответ Таберс натянул одеяло до подбородка. Конечно, после долгих препирательств бывший полицейский всё-таки пододвинулся, давая место с краю, и худосочный отец Дюк легко разместился на краешке кровати шириной не больше чем в локоть.
- Куплю дом на Лариссе, - объявил Хорь перед тем, как заснуть. Это объявление он давал последние лет пятнадцать.
Лариссой назывался самый высокий холм в Лорис-Медолече, - с сосновым бором, чистейшими родниками. На Лариссе, даже на нижних террасах, селились исключительно богачи.
* * *
Первую неделю дела шли дрянь. Пришлось друзьям, поначалу не покидавшим конторы, переменить тактику: с утра Таберс и Хорь стали отправляться на поиски заказов. Вскоре дело сдвинулось с мертвой точки и пошло-заковыляло ни шатко, ни валко. Не то чтобы заказов они находили мало, просто все заказы были мелкие, вроде сопроводить лавочника из борделя или переломать ребра какому-нибудь несостоятельному должнику или дураку-кредитору.
На второй неделе в контору, наконец, явился посетитель.
Господин был невысок, плешив, белесые глаза навыкате, кадык торчит дулей.
- Что вам, сударь мой? - вежливо улыбнулся отец Дюк. В это время в конторе он был один.
- Я - от Горлица Бочки. Слыхал про такого? Делиться надо. Два золотых каждую луну. Сегодня первый взнос. Ты что-то сказал, умник?
Отец Дюк увидел перед глазами кинжал с заржавленным лезвием.
- Мерси за предложение, - проговорил бывший священник тихо, хотя никакого предложения, в сущности, не было. - Сейчас достану деньги.
С самым кислым видом, так хорошо шедшим к сутулой фигуре, отец Дюк направился к стенному шкафу со следами полировки. Хотя какие деньги? Денег у Дюка не было, зато имелся острый и тонкий, как жало, кинжал под названием Шмель, уже много раз оправдавший свою покупную стоимость.
И, между прочим, отец Дюк прекрасно помнил, как Таберс сказал однажды, что с Горлицем всё улажено.
Когда лезвие Шмеля заиграло у молодчика на кадыке, оказалось, что забулдыга работал только на себя.
- Я так и думал, - резюмировал отец Дюк и сноровисто ткнул ловитчика в шею своим кинжальчиком, как раз в нужное место попал, немного повыше ключицы.
-Сколько он запросил? - спросил Рой Таберс, вернувшийся домой к обеду.
- Два золотых, - отец Дюк ковырял в старом дупле зуба мудрости.
- Неплохо, неплохо. Значит, нас считают достаточно респектабельными.
Труп решили не убирать со ступенек заведения, чтобы кумушки доложились по соседям: у этих ребят задарма не угоститься. Только через два дня, к вечеру, мертвого ловитчика прибрали какие-то темные личности, не иначе, чтобы продать ведьмам для всяких интересных опытов.
Удача наведалась к друзьям в контору только через два месяца. Это был смуглолицый старик, крепкий в кости, с кривым носом в коричневых пятнах, похожим на залежалый банан. Старец кутался в шерстяной платок, под которым угадывалось довольно-таки дорогое сукно мышастого окраса, слегка потёртое.
Как раз все трое были дома.
- Беда у меня, господа! - Старик закатил глаза. - Ахти мне, дочь моя, Моргула!
Отец Дюк, сидевший за конторкой, вздёрнул бородку. Рой Таберс блеснул лысым черепом, поворачиваясь. Хорь приоткрыл рот.
Старик рассказал, что дочь его, Моргула-Виолетта-Шарлотта, была похищена известным колдуном Матиусом Стратоном. Где жил колдун, никто не знал, но в городе ходили разговоры о его последней проделке, как голова казненного разбойника, уже очутившаяся в корзине, вдруг принялась богохульствовать и проклинать самого короля. Болтунью, говорившую голосом Стратона, пришлось расколоть на мелкие части, только тогда она успокоилась.
- Я - Готлиб Лютерас, ссуды и векселя. Человек я небогатый, но дочь, моя дочь... - Старик плакал. - Верните мне мою голубку. Пятьсот золотых.
Друзья переглянулись. Ни один из них не видел такой кучи золота сразу.
- Если девчонку похитил колдун, добра не жди, - проговорил Рой Таберс в раздумье. - Особенно, если она девственница.
- Девственница слаще, - подтвердил Хорь.
- Вот дурной! Ничего ты не понимаешь, - покачал головой отец Дюк. - Колдуны из девственниц сало топят. Сало - на свечи, кости - на муку, чертям на пропитание... Волосы, глаза тоже в дело идут.
- Она невинна, дочь моя, моя кровинка... - Старик затрясся в беззвучных рыданиях. - Пятьсот двадцать...
- За пятьсот двадцать золотых - к дьяволу в пасть? - усмехнулся Рой Таберс и издал пренебрежительный звук губами.
- А чего, неплохо... - начал Хорь, но от взгляда Таберса поперхнулся.
После долгих споров сошлись на семистах золотых, полновесной чеканки Лоренция Шестого.
-А за мертвую сколько положишь, старче? - спросил отец Дюк. - Да что ж ты опешил? И Иона умер, и Яшеври, и Рустих.
- Вы получите всё... все семьсот золотых, монета в монету, за живую или мёртвую, - пробормотал старик после недолгого молчания с закатом глаз под лоб.
На том и поладили, - помянули бога торговли Руверима, хлопнули рука об руку, а по чаше молодого вина уж у приятелей нашлось. Так-то надо было в храм Руверима наведаться, написать текст на восковой табличке и ладонями приложиться, но ни к чему такие глупости и церемонии между честнейшими людьми.
* * *
К работе приступили сразу же, не успела у отца Дюка разыграться изжога от виноградной кислятины.
- Ты же знаешь, почтенный, как ищут колдунов? - спросил Рой Таберс у старика Готлиба. - Мне нужно что-то от твоей девчонки, лучше - косу или парик, чтобы лукоричный кот унюхал след.
Старик закивал головой.
- Вот... сейчас я ...
Он вынул откуда-то из глубин камзола овальное зеркальце с пожелтевшей ручкой из китового уса.
Таберс повертел зеркальце в руках и подал отцу Дюку.
- Кажись, должно получиться.
- Вполне получится, - подтвердил отец Дюк и опустил зеркальце в карман сутаны, рядом с удавкой.
Осталось дело за лукоричным котом, имеющим свойство вынюхивать ведьм и колдунов, как бы они не маскировались.
Легенда рассказывала, откуда произошли лукоричные коты.
Некогда в пригородном храме богини Любляны, что рядом с Лукоричным лесом, приготовили угощение для богини: десять столов накрыли всевозможными яствами, одних жареных бурундуков было полтора десятка, а мурён и устриц не счесть. И всё бы ничего, но мимо проносилась охота какого-то мелкого королька. Услышав запахи жаркого, собаки вбежали в открытый храм, и ни священники, ни сами охотники не сумели удержать их от осквернения божьей трапезы (и неудивительно, ведь собак, для обострения чутья, сутки не кормили).
Видя такое непотребство, служители храма взмолились к своей богине, а Любляна и без того была вне себя от гнева. Три слова сказала она, три раза провела ладонью и сплюнула, - и тут же у всех собак на свете пропало их знаменитое собачье чутьё, хоть мозговую кость к уху подноси.
Собак, как и их хозяев, выручил бог-охотник Геркасий, сам никогда не расстававшийся с дюжиной великолепных гончих. Вечный охотник Геркасий помазал влажные носы своих псов серой из собственных ушей, и ко всем собакам в мире вернулось их собачье чутьё.
В свою очередь, это уж показалось досадно богине Любляне.
И сказала Любляна: пусть у собак остается их чутьё, но я благословлю кошек так, как ни одна собака не была благословлена и никогда, до скончания веков, благословлена не будет. С той-то поры кошки стали видеть невидимое. Любое кошачье может видеть сокрытое, унюхать невидимое, усмотреть тайное. Задача человека, - найти к кошачьему существу подход, подружиться, чтобы столь замечательные способности не пропадали попусту. Этим-то и занимались в храмах Любляны Премудрой, а первый кот, сослуживший службу человеку, объявился, конечно, в старом храме при Лукоричном лесе.
На другой день отец Дюк наведался в храм Любляны Премудрой, - но не в тот легендарный, от которого остались одни руины, а в свой родной, в Мельничном районе. Там у него имелся приятель и собутыльник, отец Иероним.
Отец Иероним, седоватый улыбчивый коротышка, увидев во дворе храма давнего приятеля, замахал руками:
- Уйди! Уйди! Сгинь отсель! - А сам подбородком на дверь чулана показывает, где хранились старые светильники, светильное масло и прочий необходимый для службы хлам.
В этой длинной и низкой комнатке они и переговорили, сидя на тюках из истлевших ковров и старых занавесок.
- Мне ж с тобой и словом перемолвиться нельзя, а не то... чтобы того, - проговорил виновато отец Иероним. - Сам наши порядки знаешь...
Отец Дюк отмахнулся.
- Снукки жив?
Снукки был лучшим лукоричным котом этого храма, да, пожалуй, и всего города.
- А что ему, - кивнул отец Иероним. - Разжирел только. Так верно говорят, что ты там дело какое-то открыл, контора сыскная, что ли?
- Верно. Вот для этого мне Снукки и понадобился. Не бойся, не поскуплюсь. Пять золотых после, а сейчас, вот тебе, на цветы и на масло.
Возвышение, где стояла Любляна, полагалось каждый день убирать свежими цветами, да и масло в храмовых светильниках не должно было переводиться.
- Снукки ему подавай! - взмахнул руками отец Иероним. - А ты знаешь, что меня от места могут отрешить? Как же! Распоясанному и храмового кота вручил!
- Сунешь отцу благоравнику золотой, он и смолчит, небось, - проговорил лениво отец Дюк.
Он оказался прав, Иероним болтал только. Низенький священник и не думал от столь выгодного сотрудничества отказываться.
Снукки пришлось нести в контору на руках, поскольку, как известно, коты не признают поводков. Отец Дюк долго трепал его по затылку и меж ушей, осторожно трепал, чтобы не коснуться завитых усов, гордости и основного источника самодовольства любого лукоричного кота. Как известно, у обычных котов усы прямые, но у лукоричных они всегда завиваются в кольца. У Снукки усы росли столь густо и были такой длины, что, казалось, по обеим сторонам от его рта подвесили два больших шерстяных клубка.
Снукки взял след далеко не сразу, сначала хорошенько выспался. Только пробудившееся чувство голода заставило его поработать. Когда усы кота стали распрямляться, подобно пружинам, трое друзей насторожились, а после им только и забот было, что поспевать за Снукки.
Мерзкий кот выбрал самую скверную дорогу, через сточные канавы и кучи отбросов, хотя в район Мослачей, один из богатейших районов города, можно было пройти средними террасами, по каменным плиткам, посыпанным белым песком.
Принюхиваясь к зеркальцу пропавшей девчонки, кот подвел к подножию Барвин-холма. Этот холм громоздился семью террасами, - на каждой, - апельсиновые и лавровые деревья, лестницы из желтого базальта с каменными вазами на пролетах, за зеленью садов не разглядеть усадеб. Воду наверх поднимали два подъемника, две дюжины ослов крутили огромные кольца из железоствола.
После недолгих расспросов приятели выяснили, что на самой верхней террасе стоял дом какого-то колдуна. Ошибки быть не могло, не перепутаешь, - в округе жил единственный колдун. Хорошо хоть, что колдуны - народ штучный.
Было решено наведаться к колдуну под вечер, когда чародей устанет от дел, да и меньше любопытствующих глаз будет.
* * *
Баврин-холм был обнесен оградой, и привратник имелся.
Хорь показал на светившееся окошко привратницкой.
- Дед какой-нибудь, - сказал Таберс. - Этот не помешает.
Однако когда они перебрались через ограду, оказалось, что привратником был вовсе не дед.
В воздухе мелькнул нож, рассёкший Хорю мочку уха.
- Куда торопитесь, друзья?
Голос был хрипловатый, с ленцой. Таберс глянул пристальнее... В противоположной стороне от привратницкой глыбилась фигура. Сразу видно, этот человек некогда занимался атлетическими упражнениями, но с годами забросил и поплыл.
Меткость, впрочем, привратник сохранил вполне.
- Ах ты, сука! Ухо мне порезал! - взревел Хорь.
Таберс положил руку на рукоять меча, что-то шепнул отцу Дюку, громко сказал:
- Иди в свою развалюху, добрый человек, и сиди там.
- Что? - с презрением протянул великан (человек был на полголовы выше верзилы Хоря).
Таберс уже доставал клинок, но тут привратник воскликнул переменившимся тоном:
- Таберс? Ты, старина?
Бивший полицейский ударил по руке отца Дюка, собравшегося пустить дротик.
- Бак? Ты?
- Да я же, я, пьяница! Кто ещё!
Приятели уже обнимались. Из междометий следовало, что некогда они были весьма хорошо знакомы, служили в одном полицейском участке. Великан Бак покинул службу ещё раньше Роя Таберса, в бойцовский театр подался.
- И что же ты там делал, в своем театре, придурок? - поинтересовался Хорь у привратника. Он всё ещё сердился, зажимая рану на ухе. - Горшки, небось, выносил?
- Языкатый, я тебе и другое ухо подрежу.
- Да наложить мне на ухо. Скажи лучше, а я смогу так ножечками кидаться? Научишь, а?
- Сможешь и ты, если в голове мозга имеется, - сказал привратник Бак, тоном уж куда более мягким. Он понял, что за человек был Хорь. Бывший бандит принадлежал к той распространенной породе людей, на которых нельзя долго сердиться, дал по зубам - и опять друзья. - Но чтобы выступать в театре, одних мозгов мало, тут навык нужен. Я вот три года практиковался, прежде чем на арену вышел. А надо бы лет пять. Глядишь, со всеми пальцами остался бы, с ушами и с сосками.
- Нам тут одного человечка надо, Матиуса Стратона, - Рой Таберс повернул разговор в нужное русло.
- А, молодой. На самом верху живет. Проводить?
- Да уж, будь любезен. Выпивка за мной.
- Если вы пришли его пришить, и закусон поставишь.
- Не заржавеет.
Как оказалось, очень кстати Таберс встретил знающего человека, - им пришлось пройти три лестницы и две закрытые двери, не считая кривых тропинок, выложенных скользким камнем, и всё это - в полутьме. Всю дорогу Бак разглагольствовал, вспоминая прошлые подвиги. Судя по всему, он был очень рад, что встретил в Хоре интересующееся лицо. Да и как не обрадоваться возможности поговорить, для старика жизнь - это воспоминания... Двенадцать лет Боб Полицейский, как его представляли театралам, был бойцом на ножах, а после, ещё десять лет, - рефери! Что же до правил, они несложные. Правила простые: если бьешься с беременной женщиной, нельзя быть в живот. Ребенок не даст дотянуться до внутренних органов. Если борешься с великаном, оскопи его взмахом ножа, он и сложится. Опытный Бак знал множество подобных фишек. Хорь бубнил про себя, повторял, злился, не успевая запоминать.
Они остановились рядом с каменной танцовщицей, делающей изящное движение ножкой и щерящейся совсем не по-доброму. Голова у танцовщицы была волчья.
- Дальше без меня, - сказал Бак. - Я же на службе, сами понимаете.
-Угу, - сказал Таберс.
Владения колдуна занимали всю верхнюю террасу. Приятели двинулись через садик из апельсиновых деревьев. По тропинкам, посыпанным цветным щебнем, разгуливали яично-желтые лирохвосты. Журчал ручеек, семеня по разноцветным камешкам, чивикали птахи...
- Ну, чем тебе не Ларисса? - Таберс покосился на Хоря.
- Не, Ларисса, это... - Хорь что-то попытался изобразить руками и бровями. - Ларисса, это... не...
Не успели они пройти и с десяток шагов, как на их тропинку, прямо перед ними, вышел жирный лирохвост.
Отец Дюк пробормотал:
- Надеюсь, эта птица не станет ни во что превращаться.
Пока что никаких признаков колдовства не было, но Таберс знал по собственному опыту, что расслабляться не стоило.
Замедлив шаг, они дали лирохвосту убраться, а тут и дом колдуна показался, ничего себе домишко, - сложенный из такого же серо-сизого, с прозеленью, камня, как всё в Лорис-Медолече, с колоннами в форме пальм, два этажа, двадцать окон. На специальность хозяина косвенно указывали двенадцать каменных волшебниц, - полуобнаженные, грудастые, они выполняли посохами какие-то утренние процедуры, и при этом умудрялись держать на головах каменный карниз с лепниной.
Очевидно, здесь ждали гостей. Перед входом в дом, на широкой площадке, были накрыты столы. Груды фиников соседствовали с медовыми сотами, серебряные супницы - с румяными кабаньими задками, горы устриц - с салатами из молок мурён и петушиных гребешков.
Ни охраны, ни ловушек ...
Видно, колдун уверен в себе, а что это означает? Таберс сделал туповатое лицо, как всегда, когда он чувствовал себя неуверенно.
К столам были приставлены садовые скамейки. Все они пустовали, кроме одной. Рядом сидели блондинистый молодой человек и девица, возраста весьма юного, каштановые вьющиеся волосы распушены бальзамами, тельце в соку, немного вытянутое лицо с возрастом станут называть лошадиным.
Парочка беспечно смеялась. Они смеялись, даже заметив нашу троицу, - видно, в полутьме приняли за кого-то из своих гостей. Но, когда приятели прошли половину расстояния, смех оборвался.
Она осталась икать на диване, а он поднялся, проговорил властно (едва ощутимая шероховатость в голосе выдавала страх):
- Кто вы, ребята? Что нужно?
- Мы за госпожой Моргулой-Шарлоттой-Виолеттой, - сказал Рой Таберс. - Попрошу не чинить препятствий.
- Это в твоих же интересах, мальчик, - заметил отец Дюк.
- Я сам знаю, что в моих интересах.
На колдуне была шелковая туника без рукавов, штаны из белого атласа, широченный пояс, изукрашенный перевитыми жемчужными и золотыми нитями. Росту колдун оказался невысокого, но куда как красив, - свежие юношеские щеки без признаков белил или румян, яркие синие глаза, светло-русые волосы по плечи.
Без лишних угроз, Матиус Стратон развел руки и заговорил:
- Пусть всё застынет в стылые скалы,
Пред именем трёх: Авелин, Авергин, Авелас...
Далее молодой волшебник заговорил на незнакомом языке, его губы искривились, уродуя красивое лицо, но иначе, очевидно, те слова не произнести. Отчего-то Таберсу сделалось чертовски неуютно, и тут он заметил, - а ведь он с места не может сдвинуться.
Все трое, - Таберс, отец Дюк и Хорь, не могли сдвинуться с места, - рука Таберса застыла на рукояти меча, Хоря - вытянутая к копченой грудинке. Отец Дюк закостенел с рукой, поднесенной к груди, где у него в мантии прятался дротик. Как же скверно, - подумал Таберс, и тут он заметил: губы у отца Дюка шевелились.
А вот он, Таберс, не мог даже языком шевельнуть.
Рой Таберс понятия не имел, что в это время можно было говорить, но - лишь единственные слова, повторять за колдуном заклинание. Даже сам Матиус Стратон, начав формулу, не мог произнести ничего другого. В своё время, обучаясь в монастыре, отец Дюк заучил кое-какие приемы, как противодействовать колдунам, это входило в обязательную программу. Старые уроки не раз пригодились в жизни, вот и сейчас, бывший священник повторял за Матиусом Стратоном слова заклятья, повторял без ошибок и с верными интонациями, хотя колдун старался бормотать как можно невнятнее.
Закончив заклинание, Матиус Стратон показал пальцем на врагов и воскликнул, звонко и четко:
- Пусть они испепелятся, пусть они расчленятся, пусть они расплющатся!
Отец Дюк быстро затараторил, как это умеют торговцы и священнослужители:
- Верно, пусть они изничтожатся, испепелятся, расчленятся, и травы поглотят их прах, и от трав произрастут плоды, а плоды поглотят матери, и дети в чреве материнском, и души их вселятся в этих детей, и народятся они опять, и взрастут в Лорис-Медолече, и восстанут здесь и сейчас!- голос отца Дюка был без сильных интонаций, но совершенно внятный.
По мозаичным плитам, выстилавшим террасу, по стенам роскошного дома колдуна побежали огненные змейки. После трескучих вспышек наступила тишина. Таберс подумал: хвала богам, не сработало! Хорь так ничего и не понял, только что аппетит у него пропал. Только отец Дюк, ну и, разумеется, сам колдун, прекрасно увидели: заклинание исполнилось, но исполнилось с учетом добавления, сделанного священником, так что для противоборствующих сторон ровным счетом ничегошеньки не изменилось.
Волшебник побледнел. То, как ловко отец Дюк закольцевал его заклинание, и напугало Матиуса Стратона, и разозлило.
С формулой следующего заклинания невозможно было сотворить ничего подобного. Но, прежде чем вызвать духов темного огня Веллиара, волшебнику самому надо было обезопаситься.
Матиус Стратон произнес три слова на своем корявом языке, от каждого из которых в животе у Хоря громко переворачивалось. Завершил колдун человеческой речью:
- Духи, духи, - примите меня,
Как частицу своего огня!
Но едва колдун произнес первую половину фразы, отец Дюк опять затараторил, показывая на себя и своих спутников:
- И его, и его, и меня, -
Как частицу своего огня!
Матиус Стратон все-таки завершил заклинание, призывающее темных детей огня Веллиара. Он понадеялся, что у отца Дюка ничего не вышло. Когда последнее слово заклятья было сказано, бульоны и подливки в серебряных супницах закипели, так что крышки зашевелились, по потолку пронеслись тени, будто от языков пламени. Заклинание опять подействовало, но, как и в прошлый раз, окончилось без последствий для врагов колдуна, - только лица приятелей раскраснелись и сделались распаренными, словно все трое только что вышли из горячей купальни.
Конечно, колдун на этом не остановился. Матиус Стратон сотворил ещё несколько заклинаний, а именно тридцать четыре, но каждое из них отец Дюк или выворачивал, так что оно не могло исполниться, или нейтрализовал контрзаклинанием, как это могут священники, или отклонял двумя-тремя меткими, вовремя сказанными словами, направляя всё мощь заклятья в колоннаду или в апельсиновое дерево как в громоотвод.
После всех усилий колдун уже не выглядел таким молодым и свежим. Лицо Матиуса Стратона осунулось, под глазами залегла прозелень, нос заострился как у покойника. Правда, глаза блестели по-прежнему, но, как известно, гнев без силы всё равно, что молодость без секса.
Рой Таберс проник в ситуацию.
- За работу, - бросил он Хорю.
Они вразвалочку подошли к девице. Моргула, до этого изумлявшаяся с разинутым ртом, пришла в чувство, завизжала. Она уцепилась обеими руками в скамью, так что некоторое расстояние ее пришлось протащить вместе с мебелью. Когда Таберс начал разжимать упрямице пальцы, один за другим, от ярости она впала в раж, стала брыкаться и кусаться.
Лишь единственный взгляд она бросила на любовника. Матиус Стратон ещё пытался колдовать. Дергаясь, как припадочный, колдун выкрикивал заклинания. Он волнения он делал слишком много ошибок, и смысла в его возгласах было не больше, чем в криках умопомешанного.
Две оплеухи вразумили Моргулу, после чего она, совершенно оставив в покое скамейку, осмеливалась только визжать.
- Поджимайте ноги сколько угодно, барышня, - сухо сказал Таберс, вместе с Хорем неся дочку ростовщика к садовой тропинке.
По-правде говоря, ребята здорово рассвирепели от визга и причитаний красотки, но всеми силами старались сохранить мужескую солидность.
От последнего заклинания чародея отец Дюк отмахнулся как от мелкой летающей пакости. Очевидно, колдун вышел весь, и бывший священник подался следом за приятелями. Крики Моргулы и призывы о помощи заставили его скорбно поджать губы.
- Нет, так просто вы не уйдете! - с уверенностью, сочившейся ненавистью, произнес чей-то голос.
Это ещё кто?
Да уж не голос молодого волшебника. Совершенно другой, - низкий, хриплый, горделивый.
Отец Дюк оглянулся. Хорь и Таберс остановились.
Они втроем ошибались. Эти слова, корявя рот, произнес всё тот же молодой колдун.
- Вам не уйти, - проговорил Матиус Стратон, задыхаясь. Но беспомощности и надрыва в его голосе уже не было.
Колдун вскрыл себе жилу кинжалом, нарисовал в воздухе круг и заговорил со сдержанным гневом:
- Демон Аза-Караз, Аза-Караз, властитель преисподней! К тебе взываю, тебя молю: возьми десять лет моей жизни и убей этих трех подлецов!
Демоны прекрасно чувствуют подношение из крови с примесью чародейства, и Аза-Караз не заставил себя ждать. Не было ни феерического взрыва, ни дымного облака, - Аза-Караз, повелитель четвертого круга преисподней, никогда не прибегал к подобным дешевым эффектам.
Ожил лангуст на серебряном блюде, украшенном по краю цветной эмалью. Ракообразное покраснело ещё больше, чем было сварено, глаза на черешках вылезли из хитинового панциря, лангуст приподнялся на членистых лапках:
- Десять лет, говоришь? Ты дашь мне десять лет? Хо-хо! - неожиданно демон озлился, защелкал клешнями с острыми зубьями: - Вот за твои десять лет! Принимай работу!
Лангуст схватил клешней соленую оливку и запустил ею в отца Дюка, попал в лоб, кто б сомневался в меткости демона. Шишка вспухла вмиг, но уж выстрел был не таков, чтобы пробить череп навылет.
Отец Дюк почесал межбровье.
Демон заревел, обращаясь к колдуну:
- Ты просадил свои последние десять лет ещё в прошлый раз, когда попросил сделать тебя молодым! Полгода у тебя оставалось, и это всё, что я смог сделать за твои полгода! Мы в расчете!
Аза-Караз, разъяренный тем, что его вызвали ради такой малости, какие-то полгода человеческой жизни, убрался в свое горячее жилище, - лангуст повалился на блюдо, в листья салата и артишоки, и застыл, как ему и положено.
Рой Таберс ухмыльнулся в лицо помертвевшему, потерявшему дар речи колдуну:
- Вот и сварился!
- Пошли, - сказал отец Дюк. - Пошли, быстрее!
Он не зря поторопил приятелей. Будь его воля, он ни за что не позволил бы Таберсу насмешничать. Отец Дюк прекрасно помнил о том, о чем и Таберс должен был бы знать, да наверняка и знал, но в последние минуты призабыл: у Матиуса Стратона оставалось ещё последнее слово, последнее желание. Ох уж это последнее желание! Только магам доступно оно, только сказанное магом сбывается. Говорят, это право выиграл в кости хитроумный маг Виниловис у всемогущего Гарвэя, правителя неба. Тысячу и один раз потом сокрушался Гарвэй, что согласился на такую ставку, но уже ничего не поделать: слова Гарвэя были вплетены в ткань мира тремя сёстрами, вещими богинями судьбы.
Чего же мог пожелать умирающий колдун? Перед ним были его враги, насмешничающие над ним, и он вполне мог утащить их вместе с собой в могилу, силой своего последнего желания.
Отец Дюк насупился с тяжелым предчувствием. Единственная надежда, - может, у колдуна на земле оставались ещё какие-то незавершенные дела? Даже Таберс и Хорь, и те замерли в тревоге, - учуяли, балбесы, какое лихо может приключиться, и ведь от этого лиха не убежишь.
Время Матиуса Стратона истекло. Покров колдовства вдруг слетел с него, словно ветер сдул лёгкую пелерину. На месте юного красавца появился дряхлый старик с морщинистой шеей, с ушами как вялые капустные листья, с совершенно лысым бугристым черепом.
Лишь глаза продолжали гореть.
- Аза-Караз, Аза-Караз! Смертью моею повелеваю!
Демон, и без того удалившийся не в лучшем настроении, на этот раз рассвирепел ни на шутку. Повелитель четвертого круга преисподней не стал вселяться в омара, - засвистели камешки мозаики, разлетаясь во все стороны, и из растрескавшегося каменного покрытия поднялся Аза-Караз. Теперь ничего не было от безобидного вареного омара, - князь бездны имел вид разъяренного громилы, - мышцы рвали тунику, лицо лучше не изучать. Белки демонических глаз светились ярко-алым пламенем, хвост, угадывавшийся под шароварами, нервно дергался, а в рыжей бороде демона кишмя кишели ядовитые сороконожки.
- О-о! Попляшешь же ты у меня! - взревел демон, обращаясь к колдуну. - Чего ещё тебе, чего?!
- Самая малость, как раз ценой в последний миг моей жизни, - сказал колдун и улыбнулся бледными губами. - Доставь мне ее!
Он показал подбородком на Моргулу. У девицы уже не было сил кричать, она лишь хрипло, по-животному, стонала. Ног не поджимала, но едва стояла, бессильная в коленях, спасибо Таберс и Хорь поддерживали под локти.
- Её? - Демон ухмыльнулся. - Да что ты с ней будешь делать, развалина!
- Я повелеваю тебе! - сказал колдун, вкладывая в голос весь остаток сил. - Первым днем сотворения и последним днем конца, я повелеваю тебе!
Проскрежетав зубами (у Таберса заломили барабанные перепонки), Аза-Караз, не сдвинувшись с места, вытянул руку. Верно, она была у него гуттаперчевая, - рука демона протянулась на половину террасы, схватила трясущуюся Моргулу и кинула ее под ноги к колдуну.
- Ещё что угодно? - прорычал демон не внушающим доверия тоном.
- Всё. Можешь убираться, - сказал колдун. Матиус Стратон более не смотрел на исчадие бездны, как будто рядом находилась бутылка, вино из которой выпито. Аза-Караз, несомненно, почувствовал это. А ведь он был не какой-то мелкой сошкой вроде беса ночного чулана или чёрта старой мельницы, - сто тысяч легионов бесов и чертей повиновались ему, падали ниц перед ним и виляли хвостами с кисточками и без.
Матиус Стратон нагнулся к своей возлюбленной, - а силы уже иссякли, и он рухнул на колени. По счастью для него, Моргула от страха словно окаменела, не могла ни отбежать, ни отползти.
Он навалился на нее, - не в любовном порыве, а просто от немощи, - и что-то зашептал на ухо. А после приник к ней, дряблым старческим ртом впился в розовые шелковые губки, - она закричала и, - с ужасом, отвращением, гневом откинула от себя полуживого любовника.
Он уже не имел сил подняться.
Моргула вскочила на ноги. Метнулась прочь, вон с террасы, к тенистой зелени апельсинового сада, - ловкая подножка, и девчонка рухнула в медвежьи объятия Хоря.
Хорь с Таберсом крепко взяли беглянку за локти, но не поспешили убраться со своей добычей, - демон Аза-Караз отчего-то не исчезал. Выпуская дымные облачка из ушей, князь демонов качался в глубокой задумчивости, - и вдруг подлетел, не касаясь ногами разбитого пола, к испускающему дух колдуну.
Какими-то судьбами тот ещё был жив. Или это Аза-Караз вернул колдуну несколько мгновений, чтобы насладиться его предсмертными мучениями?
- А ты уверен, что преисподняя есть? - ухмыльнулся демон.
Аза-Караз попал в больную точку. В один миг Матиус Стратон вспомнил все свои книги, свою учёную мудрость. Да полно, из преисподней ли, из загробного ли мира являются все эти демоны, черти и гады? Может быть, просто из другого места, - на небе или на земле? А что будет после смерти, там, за гробом, - да ведает ли об этом сам Аза-Караз?
Лицо колдуна сделалось пепельно-серым. Он все-таки приподнялся, каким-то неимоверным усилием заставил себя. Демон очень хотел, чтобы колдун посмотрел в его ухмыляющуюся рыжую бороду, - но Матиус Стратон обернулся к выходу с террасы, выкрикнул с болью:
- Моргула!
Ни о какой загробной жизни он, как оказалось, и не думал.
Демон скривился. Его усилия пропали втуне, а в следующий миг колдун испустил дух.
Аза-Караз, хмыкнув с досады, к огромному облегчению зрителей убрался под землю.
Таберс и Хорь молча поволокли девицу по садовой тропинке. Отец Дюк, покашливая, поспешил за ними.
На выходе из садика, у лестницы, выводившей с террасы, они увидели гостей покойного. Приятели и знакомцы Матиуса Стротона и не подумали повернуть восвояси, несмотря на весьма опасные события, происходившие перед его домом. Пятнадцать-двадцать человек выглядывали из-за деревьев, отгибали ветки, - что, что там, на террасе? Нежные грудки обмахивались веерами, нежные губки передавали каждое подслушанное слово, чуткие ушки безупречной формы ловили каждый звук, каждое дыхание всего, свершавшегося перед домом колдуна.
У выхода на лестницу было очень уж людно. Отец Дюк изобразил на лице уксус, Рой Таберс, которому скопления любопытствующих надоели ещё с прежней работы, взревел:
- Дорогу, бездельники! Дорогу!
От него шарахнулись. Здесь всё были молодые люди, юные хлыщи со своими подружками, - в атласе и шелках, в притирках и бусах, - многие были бледны, но вся носовая часть их тела так и стремились удовлетворить любопытство.
У них ушло не менее четверти часа, чтобы опуститься с холма. Когда они проходили мимо привратницкой, оттуда выглянул старина Бак, оценил опытным взглядом полицейского.
- Что, будете...? - он прибавил неприличное слово и захохотал.
- Нет, не будем, - сухо сказал Таберс, которого крики пленницы начали не шутя выводить из себя.
- Нечестивцы! - воскликнул отец Дюк. Бывший священник сразу же вернулся на землю и со всей силы толкнул Хоря локтем. С третьего толчка верзила прекратил бесстыдство. Отец Дюк целомудренно поправил платье на ляжках у дивы. Ростовщику, конечно, не понравится, сотвори они чего-нибудь с его дочерью, а отец Дюк совершенно не собирался из-за дурости приятеля остаться без заработка.