Аннотация: Широка и богата страна Атлантида, много в ней людей, дорог и зон. Маруся, девочка из бедной семьи, обучается колдовству и становится диктатором.
Пустим бабочку по кругу, а потом пришьём, падлюгу.
Фолк.
Часть 1. Марусино детство
"Учти, я говорю только то, что от меня ожидают услышать. Таков закон. Если хочешь узнать от меня об этой женщине... Кстати, а ты действительно хочешь этого?
Я униженно кланяюсь. И горделиво киваю в ответ. Хочешь - не хочешь, любишь - не любишь, какая разница. Ну, разумеется, мне любопытно. Ещё как любопытно. И любопытство это моё - проклятого свойства. Оно движет мной, оживляет меня. Живёт вместо меня. Это оно, злополучное любопытство, завело меня так далеко, что ничего...
- Так изволь...
Голос у Бабушки медоточивый и обволакивающий. Хотя порою она то ли крякает, как утица, то ли каркает, как ворона, то ли брешет дворнягой, то ли стонет, как неведомый зверь. Бабушка кутается в толстую шаль. Обледенелый пол усыпан мелким древесным сором. К моему появлению, вся изысканная мебель, а также все книги, ковры и холсты - да всё, что может гореть - было пущено на растопку. Тепло, главная валюта этих бесконечных, мятежных дней, сосредоточено в закопченном чайнике с крутым кипятком. Огарок свечи на подоконнике, уплывающий в ночь, делает бабушкино лицо подвижным и страшным".
Впрочем, остережемся употреблять по отношению к интересующему тебя лицу древнее монолитное слово "женщина". Нам с тобой совсем ни к чему это скоропалительное навешивание ярлыков. Судьба, жизнь, провидение - как там эту штуку ни назови, а всё одно в итоге окажется: что писано вилами по воде, то топором не вырубишь. Вот пусть это самое нечто и правит метрики, ставит гербовые штампики да закорючки. Я - про другое толкую. Ясно тебе или нет? А что до пола её - то она определённо была не мужчина. Остаётся второе. Разве не так? И нечего тут усложнять. Пол - дело такое, яремное, подневольное. Раз вырос на севере диком - так и стой там навытяжку, не ропщи.
С самого, пожалуй, зачатия своего Маруся окунулась в жутковатую, гиблую сказочку. В этой сказке не было обычных вольностей и обязательств, профессий и мест прописки. Зато там была, не убоюсь громкословия, - зато там была разлита настоящая духовная свобода. Да - страшная, поразительная, возмутительная, неузнаваемая. Так вот, с одной стороны - эта радикальная свобода, а с другой - дичь, девство природы. Какое там воспитание! Некому было воспитывать девчонку, некому. Родителям было точно не до того. Ведь они были прирождённые революционеры. Чего ухмыляешься? Была когда-то и такая порода людей. Вестимо, революционеры всегда методически использовали своих чад. Как поддельное удостоверение благонадежности. Или как вызов обществу. Или как средство само объективации. Или как наглядное пособие надежды. Или хотя бы в качестве смены. А может быть, дети были для них источник питания? На то ведь она и Революция, что всегда кого-то гложет и ест, черпает из чужих колодцев, присваивает инородное. И спрячь поглубже улыбку, ибо ничего смешного тут нету.
Маруся родилась в ссылке, в далеком сибирском селе, где только колючая проволока предохраняет от голодных медведей. Долгими зимними ночами за окнами стояла одна непроглядная смерть, само воплощённое отчуждение, откуда изредка доносились какие-то выспренние студёные звуки. Словно считалочку кто-то читал бесхребетный. В бараках, или фаланстерах, как выразился какой-то нескромный шутник, пахло слежавшимся невольничьим телом, горем-злосчастием, фантомной надеждой, грязным сопрелым бельем, пищевыми отходами, нудными таинствами выхолощенного гуманизма. Здесь доживали свой славный век люди, раздавленные катком государства. Когда живого человека подменял покойник, первого поминали морошковой чачей, второго привычно оттаскивали в ледник. К июньской весне, когда ледник переполнялся и начинал смердеть, на отшибе рыли большую яму. Все было общее - борьба, утварь, суррогаты, могила и женщины. На несколько сотен мужчин приходилось несколько женщин. Еще были старухи, сосланные за ведовство после отмены сожжения. Чтобы установить отцовство, старухи бросали жребий. Чистая условность, поскольку все дети изначально были посвящены Революции и задуманы как революционеры.
Еще не осознанные впечатления детства нередко приобретают злосчастную отчетливость в окончательном складе характера. Для Маруси смерть и половые отношения всегда были смежными, союзными областями. Думая о смерти, она думала о сексе, и наоборот. Зарытые скопом мертвецы и в земле продолжали заниматься любовью. Впоследствии ее любопытство уже не могло питаться ни чем иным. Взрослые, как ни странно, тянулись к ребёнку. Маруся легко воспринимала их знания и взгляды, так же легко разрушала их или уродовала, научилась болтать на нескольких языках. Она снисходительно слушала рассказы о разных странах, эпохах и людях, об устройстве общества и мироздания.
Постепенно в ее представлении обозначился образ, в котором выразительность сосуществовала с отвлечённостью. Кипели чудовищные страсти, рубежи постоянно смещались, установления ветшали, и ходуном ходили великие державы, разбрызгивая тонны человеческой крови. А всё потому, что племя людей никак не хотело признать некие неизменные, базовые принципы. Люди были во многом похожи, но никак не могли между собой договориться.
Легко понять, почему Маруся безотлагательно возненавидела этот мир.
Взрослея, то есть, набирая вес и утверждаясь в сексуальности, она ни разу не изменила своим наивным предвосхищениям. Да, этот диковатый ребёнок совсем не нуждался в опыте. Но если бы и нуждался, то другого опыта попросту не было. Доброта и любовь, справедливость и бескорыстие, свобода, равенство, братство - всё это были пустые слова, которые скандировались в бараке, за колючей проволокой, вдоль которой блуждали хищные дети природы. Вот собственно и вся экспозиция.
Никто не звал Марусю в этот мир. Никто бы не заметил её в нём отсутствия.
Так что же такое человек? Может быть, вымысел, фикция? Что тут сказать? Остаётся только посетовать на то, что эта росшая дичком девочка совсем не знала человека. Ссыльные гуманисты видели его не ясно, расплывчато, сквозь марево голодных грез. Они переносили себя вдаль, подсвечивали восходящим солнцем, наделяли себя сверхъестественной красотой и мудростью и склочно рассуждали о своем богоподобии. В такие минуты они ловили недолгое блаженство, которое обычно заканчивалось мордобоем и упадком сил.
Их речи были пусты, облик жалок, они умирали и совокуплялись.
Маруся была начисто лишена музыки и театра. Она не знала, насколько сложен и прекрасен может быть человек в зоне культуры и комфорта. Всё её, так сказать, образование ограничилось нежелательными и циническими истинами лагерного реализма. Она росла без игрушек и сластей, ей не привили потребности обладать красивыми вещами, её никто не бил линейкой по пальцам и не ставил в угол на соль. И вся неизмеримая красота человека казалась ей плоским излишеством. Пёстрый сор, маскарад, ложноручки и ложноножки. Глянь под обманку - там только холод, голод, смерть и насилие. Сотри случайные черты - и ты увидишь: мир ужасен. Ухватись взглядом за солнечную корону. Посмотри в глаза зверю, который тебя создал, внимательно посмотри.
Когда взрослые уходили валить лес или рвать землю, девочка оставалась одна со старухами.
Старые ведьмы уже запамятовали свои имена, были неотличимо отвратительны, их число колебалось. Маруся нянчилась с ними, как с большими средневековыми куклами. И вот ее усилия были вознаграждены, она стала их понимать. Старухи также заинтриговались девочкой, которая вместо того, чтобы окочуриться, как все нормальные дети, продолжала жить, есть, развиваться.
"Это неспроста", - порешили они.
У старух давным-давно отнялся язык, на коже вспучилась зернистая черноватая короста. Их челюсти отвисали, обнажая пустые сизые дёсны. Но в мыслях своих, куда занудам не было доступа, они были молоды и свежи, полны огня и тайного, вещего знания.
Они пробовали топить Марусю, щипали её, тыкали в неё острыми щепами - всё бесполезно.
"Она не должна была рождаться вовсе", - поражённо судачили они и качали гниющими головами.
Маруся стала обучаться у них ведовству. Надо отметить, ей очень повезло. Ведь такой школы нигде больше не было. Кроме того, обучение было бесплатное.
Старухи доподлинно знали всю подноготную жизни, им были ведомы все человеческие пути и поприща. Для них это был подсобный материал, который не имеет другого, самостоятельного значения. Вытянуть человека легче всего было через зрачки, и, обходя барак вдоль и поперёк, Маруся тихо упражнялась в этом предосудительном умении. Большие серые глаза девочки смущали взрослых. Всех этих разных и ущемлённых людей роднила скучная ложь их естества. Они однообразно роптали и, резонерствуя о свободе, по сути, не могли быть свободными. Лишь двое из них вызвали у Маруси брезгливое сострадание. Один, известный писатель, чудом избежавший смертной казни, был беспощаден к себе, ходил ссутулившись, заложив руки за спину, или лежал на нарах, отрешенно уставившись в потолок. Порою он вскакивал и, мучимый угрызениями совести, начинал жевать свои пальцы, как бы в отместку за невозможность писать. В его воспаленном мозгу роились замыслы невозможных романов - персонажи, речи и ситуации, потрясающие, встряхивающие его одного. В нём бормотала, ругалась толпа. И он уже давно не отличал яви от сна.
Маруся воспринимала его фантазии из жалости, а так же потому, что те вполне соответствовали ее образу мира. Еще она гадала о происхождении того маниакального усердия, который называют литературным даром. Писатель был заключен пожизненно, и Маруся искренне желала ему глубокого покойного сна, сплошного отрешённого беспамятства - без слов и человеческого материала. Она подходила к бесноватому и возлагала прохладные персты на его покатый лоб.
Другой был англичанин, мистер Лавкам, бодрый, неунывающий старикашка, почти не занимающий места. Он был анархист, любил людей, смотрел на них с безмерной нежностью и не переносил одиночества. Когда кто-нибудь вёл себя недостойно - требовал чужую пайку, сквернословил или размахивал кулаками, мистер Лавкам стыдливо опускал глаза и напрягал память. Осужден он был по наговору, но никого не винил. Побои и унижения возвысили его любовь к людям настолько, что она уже торчала где-то в космосе.
Марусе нравилось мысленно пририсовывать людям рожки. Потом она уже не могла поручиться, что не видит их вовсе. Только малые дети, не накопившие зла и задних мыслей, забавно морщили чистый лобик. Они были невинно глупы. У них не было шансов.
Помимо прочего, старухи обучили Марусю технике "ложного зрачка", которая позволяла ускользать от постороннего внимания. Нет таких связей, которые стоили бы того, чтобы их заводить, но видимость связи, действуя безотказно, не ранит сердца. Делая руками тревожные или умиротворяющие пассы, Маруся управляла ритмикой жизни, придавала ходу событий желанное направление. Девственница, она не могла летать, но могла затормаживать течение времени. В образовавшейся запруде рождалось какое-то мимолётное и нелёгкое ощущение уюта, которое хотелось повторять, прокручивать снова и снова. Маленькая дикарка садилась на корточки где-нибудь в закутке, закрывала глаза и приближала себя к остановке.
Но больше всего её привлекали не яды, не люди, - а потусторонность. Заветная свобода оборачивалась там непременной зависимостью от изначальных творческих сил, которые и наделяли свободу аномальной беспредельностью. Обращаясь к духам, Маруся смиряла свою гордыню и становилась покорной как шёлк.
Оказывается, каждой ведьме предназначается некая задача, без которой она не лучше публичной девки. И вся магическая деятельность на Земле строго скоординирована. Предатели получают сполна в жизни и за ее чертой.
Обо всем этом Маруся была предупреждена и с замиранием сердца ждала для себя окончательного приговора. Однажды в январскую лунную ночь, она почувствовала необычайную слабость и томление, ее тело стало совсем прозрачным и ломким. Старухи заботливо обложили его льдом и укрыли гнилой соломой. Предстояла Первая Встреча.
Очнувшись, Маруся уже знала свое место в жизни. Ей явился прекрасный и печальный ангел, от которого исходило ультрафиолетовое сияние. Он смотрел равнодушно и властно.
"Здравствуй, Маруся, - вежливо поздоровался он. - Чего тебе от меня надобно? Говори живее, у меня мало времени".
Маруся растерялась и онемела. Потусторонний дух приблизился и взял ее за плечи. Она содрогнулась и выгнулась, как подкова. Не от ужаса - от восхищения.
"Ого-го! В тебе много возможностей. Смотри смелее. Я самое близкое тебе существо. Никто не сможет меня заслонить. Твоё сердце раскрыто передо мной и лежит у меня на коленях. Помимо меня - одна пустота. Ты любишь меня, молишься на меня. Я твой хозяин. Ты любишь меня?"
Маруся опустила глаза - так невыносимо прекрасен был тёмный ангел.
"Вижу, вижу, что ты моя. Еще никто из вас не устоял передо мною. Ваши души податливы так же, как и ваши тела. Мне нравятся женские тела. Это лучшее, что есть в вашем мире. Заразы я не боюсь, не брезгую разделять их со смертными. Однако ты, Маруся, особый случай. И к тебе у меня особые требования. Я хочу, чтобы ты была верна мне не только душой. Но также и телом".
Маруся почувствовала, как в самое сердце ее заползает смертный холод, как наложенные на нее обязательства прорастают в ее теле чудовищным механизмом смерти.
"Тебе предстоит трудный путь, - сурово предрёк Сеньор. - Насилие и соблазн будут преследовать тебя повсюду. Не только потому, что ты станешь привлекательной самкой. Помимо этого ты разовьешь в себе духовность, истинное целомудрие, высокий и проницательный ум, ты будешь свободна. Все эти качества особенно распаляют смертных. И не слушай сказок о служении людям. Им уже не помочь. Их истребляет нечисть. Однако я предоставляю тебе свободу. Сама решай, как поступать с людьми. Только сразу усвой, что свобода твоя мнимая, и от тебя уже ничего не зависит. Помочь или погубить - не велика разница. Единственное, о чём тебя попрошу - не разбрасывайся по пустякам. Будь серьёзной, ответственной, ибо тебе нужны силы. А теперь говори смело: чего ты от меня хочешь?"
Маруся задумалась, рассеянно потанцевала на месте и ответила:
"А ничего".
Меж тем, её снедало жгучее любопытство.
Ангел рассмеялся и потрепал ее по щеке:
"Скромность украшает женщину. Может быть, тебе нужна лицензия на отстрел самцов? Или вечная молодость? Или хочешь корону Империи?"
"А что такое смерть?" - наконец, решилась, Маруся. В ее лице не было ни кровинки, глаза смотрели шало, беспомощно.
Ангел сделал презрительный жест и на мгновение отвернулся.
"Тоже мне, нашла, что спросить, - глухо отозвался он. - Я дух жизни и творчества. И мне нет никакого дела до так называемой смерти. Послушай, девочка. На самом деле, никто не знает, что она такое. Мы, высшие организмы, сотканные из любви и божественной славы, знаем не больше вашего. А скорее всего, и меньше - ведь мы же бессмертны. Но я склонен разделять мнение одного земного мудреца, который однажды изрёк вот такую обтекаемую глупость".
"Рождение есть выход, а смерть есть вход", - поражённая, повторила Маруся.
"Да, милая, да, точнее не скажешь. А теперь прощай. То есть, до свидания".
Старухи натерли ее тело целебными травами, напоили густым отваром из грибов и корений. Целый месяц Марусю рвало, знобило, руки и ноги были как ватные. Её мама решила, что она, наконец, избавляется, умирает. Но это было не так. Просто Маруся немного переживала: не сказала ли она Хозяину какую-нибудь бестактность? И все-таки, она была счастлива. Прекрасный ангел сказал: "До свидания". Это значит, что отныне у нее есть надежный друг, который, конечно, когда она подрастет, станет ее любовником. Потом они поженятся, и он увезет ее в далекие чудные страны, откуда не возвращаются. Иначе как можно объяснить его странный наказ?
А старые ведьмы подошли к её матери, знаменитой террористке Алисе Гартман, и мысленно так ей сказали:
"Отныне твоя Маша - наша. Забудь о ней. Заведи себе ещё одного ребёночка".
Алиса, красивая русская женщина, похожая на изваяние из белого мрамора, хотела было им возразить, но вдруг всем своим существом ощутила, что старухи не лгут. Да, эта девчонка ей отныне чужая. Более того, вопреки природному факту, она никогда не была её матерью. И тогда сердце грозной революционерки пошатнулось и окончательно затвердело. Ибо она поняла, что её время прошло. Сухо, бестрепетно она ещё какое-то время наблюдала за тщедушной сироткой с большими серыми глазами. Как-то раз поймала её за руку и привлекла к себе.
"Обещай мне, - сказала она с могильным спокойствием, - что не будешь мстить за меня. Просто забудешь меня - и всё, словно меня и не было. Обещай, что никого не убьёшь".
Маруся скривила тонкие губы, косо посмотрела налево и вниз, на загаженный пол и ничего не ответила.
Когда Марусе исполнилось восемь годков, мало кто мог уже усомниться в её разумности и жизнеспособности. Как дитё врагов народа девочку комиссовали на Юг, в специальный детопитомник. Переезд с Севера на Юг отложился в её памяти серией пыточных картинок.
Добирались мучительно долго. Сперва на дырявой лодке, по угрюмой широкой реке, пряно пахнущей нефтью. Потом в железнодорожном лязге и грохоте, через горы, поля и леса. Проползали мимо худого деревянного вагона пышные города, крались в ночь затерянные полустанки. Вот, наконец, потянулись бесцветные степи, поросшие ковылём, воздух сначала немного смягчился, а потом в нём появилась другая - непривычная жёсткость. Стало душно, противно и обморочно, решетки раскалились. И казалось, что вагон продирается сквозь невидимую чащобу. Последняя часть пути пролегла по белому дну пересохшего моря. Равнина блестела, покрытая сеткой причудливых трещин. Мотор полуторки ныл, надрывался. Ужасно трясло, пыль была пополам с солью. В пекле шастали, перебегали саблезубые тени. Духи этой местности были очень негостеприимны. А светило, совершавшее свой ежедневный подвиг, злобно кривилось, кивало, суля страшные муки и полную безнадёжность. Это был Юг, и был он ещё страшнее, чем Север.
На окраине угнетенного солнцем местечка, состоявшего сплошь из нелепых белёсых домиков, в большинстве своем не жилых, населенных разве что змеями да скорпионами, обнесенный высоченным забором из плит, располагался спецдетопитомник на сто койко-мест.
В тени забора и у колодца отмахала саженная конопля - единственная растительность и отрада округи. Питомцы выделывали из ее тугих, грубых волокон лапти, сувениры и амулеты, шили белье для степных каменных баб. Да, почти все дети были уроды. Детская площадка представляла собой участок земли, выжженной и утрамбованной до гранитной твёрдости. Там торчали гнутые турники, перекрученные качели, баскетбольные стойки без колец, какие-то лесенки, брёвна - в жаркий полдень занятия здесь становились форменным истязанием. Вокруг площадки стояли одинаковые свинцовые коробки, обшитые листами фанеры. Каждый месяц их красили, краска тут же выгорала. Всего этих коробок было пара десятков, по пять жильцов на каждый. Однако когда заканчивался сезон, половина из них, как правило, уже пустовала в ожидании нового этапа. Русло пересохшей реки делило территорию детского лагеря на две неравные части. На той, что поменьше, в капитальном особняке из жёлтого кирпича, снабженном спутниковой антенной и системой вентиляции, проживали воспитатели и директор - свихнувшийся от жары и крохоборства старикан в войлочной тюбетейке. В подвале дома имелся ледник и ёмкости для воды. В особом чуланчике директор держал спирт.
Тяжко дались Марусе первые недели в детопитомнике. Режимное время тянулось, растягивалось, полное под завязку всепроникающего мертвящего света. Гадкое солнце испускало слепящий звон, и все были под ним насекомые и как на ладони. Вода из колодца горчила, пахла подземными тварями и не утоляла жажды. Кожа пузырилась, зудела и слазила. В глазах стояла розоватая белизна, в которой копошились мелкие ненасытные черви. Очень хотелось умереть. Противиться этому желанию было почти не возможно.
Ровно в семь утра всех выгоняли на зарядку. Поглазеть на нее приходила вся общественность городка. Маруся видела лоснящиеся округлые лица, слышала гортанный смех и непонятные прибаутки. Директор Чоботов лично показывал, как нужно приседать и отжиматься. Будучи непоправимым романтиком, он истово верил в преодоление трудом уродства и немощи.
По территории перемещались исключительно строем. От умывального жёлоба и смрадных нужников до самой столовой, пахнущей клейстером и разведённым манговым соком. От столовой до школы, похожей на "фаланстер". От школы к бронзовому обелиску Неизвестного Спасителя, под слепым взглядом которого проходили торжественные мероприятия. Эти выматывающие "линейки" и смотры проводились едва ли не каждый божий день.
Маруся, у которой с телом всё было нормально, по этому признаку была отнесена к отряду умственно отсталых. Обычно в "десятом отряде" было семь-восемь девиц наилегчайшего поведения. Все они были постарше Маруси, бойкие, злые и крайне на язык не воздержанные. Воспитатели называли их "кощунницами". Марусин отряд всегда замыкал праздничные шествия и употреблялся для разных хозяйственных нужд.
Ночью жара резко спадала. В промежуток от заката до рассвета втискивалась чернильная пустота, отрадное забвение всякой материальности. В зарослях конопли звенели кованые в аду цикады. Со стороны городка доносились пьяные вопли туземцев, со стороны соляной пустыни - дружелюбные хоры волчьих свадеб. Иногда кто-то жалобно скулил или отчаянно вскрикивал. Под полом шуршали змеи. Хлопала дверь нужника.
Надо сказать, что, несмотря на то, что девицы из десятого отряда все были оторвы, они как-то сразу прониклись к Марусе большим уважением. Правда, Марусе пришлось выбить одной из них пару зубов. Она сделала это при помощи заурядного камня.
Лишь по ночам ей становилось хорошо и покойно. Она с любопытством прислушивалась к воркотне соседок. Те шептались о сексе, только о сексе. Больше ничто их не интересовало. Девчонки хихикали, хорохорились, шептались, обменивались тайнами, давали друг другу практические советы. Странно, но все их эмоции, так или иначе, были связаны с чем-то определенным в мужском характере и организме. Сначала Марусе показалось, что все они притворяются, разыгрывают представление. Естественно, она сразу запрезирала их за доступность и несамостоятельность. Но, вместе с тем, она стала им безотчётно завидовать. Ведь им было о чём поговорить. Всё для них было ясно и ничего не нужно было выдумывать.
А настоящих мужчин поблизости не было. Да, это была проблема. Воспитатели и повара были суровые набожные женщины в папильотках, с пухлыми руками, без устали производящими подзатыльники и затрещины. Мужички, впрочем, имелись, но как один никудышные - мизогины. Шофёр с завскладом держались вместе, зубоскалили и не обращали внимания на женщин. Сантехник Палыч был забулдыга и пьянь, смирный парень с гноящимися затравленными глазами. Директор Чоботов был резв, прижимист и похотлив, но отчего-то он вызывал у девиц суеверный ужас. Оставалось только мечтать и загадывать наперед. В ход шли засаленная колода карт, бараньи кости, обмылки, кусочки зеркал, стеариновые лепешки, дым, помои, какашки. В короткий срок за Марусей закрепилась репутация тонкой наблюдательницы девичьих судеб. Девчонки прозвали её Чаруся, Чарка. Впоследствии никто больше не давал ей прозвищ. А это было такое милое - Чарка.
Как-то раз Маруся решила вмешаться в девичьи пересуды.
- А директор? - спросила она. - Чем он плох? Ну, староват, конечно. Но богат, вроде бы. А это значит - Богом отмечен. А?
- Да ты что! - возмутилась Земфира, та самая, кому Маруся за косой взгляд выбила передние зубы. - Он же мерзкий педофил.
- А вы что, блин, детишки? - со злобой спросила Маруся. - Сиськи-то вон какие у вас отросли!
Все молчали, никто ей не возразил.
- Шлюшки вы малолетние, а не девочки, - тихо, отчётливо произнесла она.
В лагере ей было не только душно, но и одиноко. У неё не появилось сердечных подруг. Для этого Маруся была слишком заносчива.
Однажды глубокой ночью её пробудил однообразный звук, похожий сразу на конский храп и на слитное плаксивое пение. В этом странном звуке угадывалась одичалая скорбь и животное бешенство. Марусе не почудилось - девицы тоже зашевелились, зашептались и разом повскакивали со своих коек, стали пританцовывать и хлопать в ладоши.
- Что это за хрень? Что случилось? - спросила Маруся.
- Пар выпускают, - объяснила длинноногая и мордатая Галина.
Далеко за городком, в самом центре соляной пустыни, был расположен ядерный полигон, обширное пространство безжизненных отвалов и колдобин. Там стояли полуразрушенные постройки и покосившиеся чугунные муляжи. Примерно раз в квартал наезжали физики-ядерщики, закладывали свою невозможную бомбу, взрывали ее, сотрясая всё ветхое человечество, производили какие-то расчеты, замеры и, опухшие, одичавшие от воли, убирались восвояси - в свои далёкие благоустроенные города. Сколько-нибудь пригодного жилья в городке не было, поэтому физики останавливались на постой у гостеприимного Чоботова. Тот, пользуясь своим положением, сам назначал цену на спирт и прочие услуги. Ядерщики не скупились. По такому случаю девицам из десятого выдавалось новое бельё.
Весь последующий день милые девушки были освобождены от работы. Они прихорашивались, лепили товарный вид. Откуда-то были извлечены разноцветные ленты, бусы, колечки. Стены убогой коробки - декорированы сморщенными полевыми букетиками, журнальными вырезками, прочей ерундой, на которую так горазда женская предприимчивость. У Галины обнаружилась настоящая губная помада. У Вики и Алии - румяна и тени, а пухленькая чёрнозубая Марта не могла отвести глаз от своих покрытых оранжевым лаком ногтей. Взволнованные, девицы гадали, какие им будут гостинцы, приедет ли "гитарист Гера" и "весельчак Дима". И хотя служивые женщины бросали на кощунниц испепеляющие взгляды, настроение у девушек было распрекрасное. Одна только Маруся была печальна и не знала, куда себя подевать. В этот день ей особенно было душно, сердечко ныло и ёкало. Подруги посоветовали ей держаться попроще.
"Чарка, не дрейфь. Мы все начинали в твоем возрасте, - уверяли они. - Это сначала противно, больно и страшно. Зато потом - как хорошо! Такова наша доля, подруга".
Маруся только вздыхала и жмурилась от скотского солнца.
Эти ужасные ядерщики прибыли к вечеру на пыльном, открытом красном внедорожнике. Высокие бородатые мужчины в камуфляже, не обращая внимания на высыпавших к воротам девиц, молча сгрузили во дворе какие-то продолговатые чёрные ящики, бесстыдно скинули всю одежду и стали фыркая умываться, для чего Палыч протянул от колодца длинный резиновый шланг. У них были заросшие волосом, мускулистые торсы, крепкие кривоватые ноги. На плечах и бедрах виднелись яркие татуировки: какие-то формулы, а также круги, описывающие затушеванные треугольники. Директор Чоботов стоял поодаль с ворохом свежих халатов и великодушно улыбался. Завскладом, униженно кланяясь, подавал накрахмаленные полотенца. В окнах особняка стыдливые женщины осторожно приподнимали уголки занавесок. Потом все скрылись в столовой. Вскоре оттуда пошёл тревожный, распоясанный гул.
Брадатые физики приходили каждую ночь на протяжении целой недели.
Ближе к рассвету раздавался требовательный стук в окно, лязг расстроенной гитары, громкие и противные голоса.
- Ау! адовы цветочки. Это мы, такие молодые и хорошие.
Девицы делали вид, что их разбудили, и отвечали с напускной грубостью:
- Нарезались, гады! Идите к своей ядерной маме выдавливать чёрные бородавки.
Однако входная дверь уж была распахнута настежь. И шумливая компания учёных вваливалась в девичью светёлку, громко топая и икая, опрокидывая на своём пути стулья и тумбочки. Слышался похабный визг, молодецкое ржание и цветистая девичья ругань.
От подступающего отвращения перед людским непотребством Маруся вся сжималась в комочек и, обернувшись жабой, неподвижно сидела под колодезным срубом. Иногда она слышала, как к ней из колодца обращается мрачная ключевая вода. Что вода говорила, о чём ей рассказывала? А говорила вода о том, как ей душно и скучно. Тихо клацая, жаловалась на своего небесного друга. И действительно, дождя в этих унылых местах не знали от сотворения мира.
Маруся старалась припомнить, как выглядел ангел, черты его тёмного лика, звук его строгого голоса, интонации речи, да только тщетно. И тогда ею овладевало одно тяжелое и беспросветное чувство усталости. Она была обманута, отринута, позабыта и никому не нужна. И так не хотелось вновь обретать человеческий облик.
После ночной оргии все вещи в комнате были сдвинуты с привычных мест, пьяные девицы лежали в причудливых позах там, где на них напал сон. Кисло пахло разгулом. Маруся робко входила, переступала через тела подруг и, свернувшись калачиком на свободной постели, останавливала время.
К счастью, в захолустье являлся великий день, и это был день гнева. Учёные, насытившись спиртом и юными прелестями, приступали к своим богопротивным делам. Тогда и на марусину улицу приходил праздник.
Если для прочих девиц ядерщики были, прежде всего, мужчины, которые как типичные представители своего пола хотят совокупляться и способны делать подарки, то для Маруси они были знамением яркого, восхитительного события - настоящего волшебства. То, что вытворяли физики на своём полигоне, буквально разламывало реальность и обнажало мякоть иных миров.
Мерзкий трезвон оповещал о начале испытаний. Всех питомцев сгоняли в узкую, длинную ямину и накрывали в два слоя брезентом и мокрой, пахнущей химией парусиной. На лицах детей и взрослых было написано одно и то же выражение подавленности и страха. В яме было тесно, не продохнуть, и обычная детская резвость прогонялась какой-то нездоровой цепной задумчивостью. Улучив момент, Маруся змеей выскальзывала из-под тента и, радуясь своему одиночеству, чувствуя, как пробуждается обостренная впечатлительность, не унимая трепета нерв и растущего беспокойства, живо пресмыкалась прочь от человеческого жилья в страшную соляную пустыню. Ей бы хотелось приблизиться, насколько это было возможно, к самому чуду, войти в него, слиться с ним, чтобы ощутить всем своим существом иную реальность, пусть даже отсутствие всякой реальности. Но также она понимала, что чудо всегда будет отступать вдаль, что оно есть голая вероятность, которая своим отступом предоставляет простор для опасной игры чувств и творчества радикальных допущений.
Всё живое смолкало и обращалось к безблагодатной земле. И воздвигалась вокруг ровная, неколебимая тишина. Где-то над мраком, не вдаваясь в него и не рассеивая, мерцали крупные инородные звёзды. Ночное небо выглядело точно стандарт неведомой расы завоевателей.
Сначала по плоскости прокатывал шуршащий, сдержанный гул, отдалённое громыхание приближающейся рати. Гул то становился настойчивее, то спадал, придавая тишине характер паузы перед чем-то смертельно опасным. Прелюдия длилась пару минут и вдруг обрывалась внезапно, едва лишь крепнущий звук мог быть назван не гулом уже, а рокотом. Маруся внутренне вся подбиралась и, распластанная, растёкшаяся, нацеливала все чувства свои, предвосхищая какие-то смутные, глубочайшие сдвиги на месте закладки. И вот оно - самая оконечность ночи как будто вздрагивала, шевелилась, поддёргивалась. И тотчас откуда-то извне начинал просачиваться нежно-розовый свет, прекрасней которого не было в целом мире. Его становилось все больше и больше, он набирал выпуклую полноту ярого голубого свечения. Жизнь замедлялась в его ореоле, замирала, сворачивалась в сгусток нестерпимо жгучего блеска, беззвучно исторгнутого из самых недр земли, воздымалась все выше и выше, изощрялась и прорезала, подобием ангельского меча, всё это мёртвое и запущенное пространство, в котором выпало существовать. Томительное неземное сияние обращало ночь даже не в день, а во что-то итоговое, в какое-то ослепительное послесловие. Далее следовал всеподавляющий грохот, ни с чем не сравнимый звук полного обрушения материальности. Сама земля титанически вздрагивала, словно ее наподдали снизу, и упругие волны прокалённого, подсвеченного электричеством воздуха, взметая пыль и труху, будоражили и просвещали хроники нечистоплотного Юга с его чванными духами и безжалостными феодалами. Это были поступь и дыхание смерти. В такие минуты, полные молитвенного экстаза, Марусе чудилось, что она отличает то, что есть и доступно уничтожению, от того, чего нет, от того, что никак не подвержено распаду. Очерк иного, нетленного мира проступал в отчаянной белизне ядерной вспышки. Приоткрывалась "до пизды дверца", как выражался сантехник Палыч.
Маруся неотрывно глядела, как масса сокрушенной, измельчённой материи, образуя переливчатую колонну, устремляется ввысь, исчезает, вбираемая пустотой, пока чудо не глохло под самым брюхом космоса, и тогда она, эта тлетворная туча песчинок, начинала тупо клубиться, заворачиваться, собираясь в колоссальное опаловое облако. А между тем, с окраин ночи уже сползалась скука, окрашивая местность в багряно-чёрные цвета тухлятины.
Как-то раз, сразу же после очередного испытания, сантехник Палыч застал Марусю во время её злочастивой молитвы. От неожиданности он даже присел на корточки и закурил папиросу, сморщив своё и без того жалкое лицо.
- Ты ебанутая, что ли? - скучно поинтересовался он.
- Я ж из десятого, - ответила девочка. - Сам-то. На себя посмотри.
- А! - отмахнулся Палыч и невзначай заглянул в серые глаза.
В этот момент его судьба была решена, "устаканилась". Он оказался в плену у маленькой ведьмы.
Спасаясь от скуки, Маруся придумывала себе маленькие развлечения. Когда кто-нибудь из детей помирал, а это бывало не так уж и редко, Маруся вызывалась обмывать и переодевать покойника. Маленькое скрюченное тельце лежало на источенной червем столешнице и, будучи мертвым, казалось обманутым и безгрешным.
В пристройке к директорскому особняку была тёмная комнатка без окон. В ней-то и коротал свои дни вечно пьяный сантехник Палыч. Когда Марусе в очередной раз выпадала скорбная работёнка, Палыч забирался с ногами на верстак, неотрывно и жалостливо озирал мертвеца, двигал кончиком распухшего сизого носа, бормотал невнятную песенку. Растопырив пальцы, словно вратарь, мял свои худые колени. Время от времени беззастенчиво всхлипывал. Как только бренная плоть была справлена к погребению, жмурясь от призрачных слёз, он бережно собирал её в торбу из чёрного пластика и, прижав к груди, куда-то быстро утаскивал. Потом возвращался с полулитровой банкой спирта, весь в пыли, мрачный, раздавленный и скрипучий. Ни дать ни взять, проволочный человек.
- Помянуть бы надо, хозяйка, - растерянно затягивал он.
- Плакса! - бросала ему Маруся.
- Ёлы-палы, душа скорбит.
И они поминали. Спирт прожигал скорбь насквозь. Спирт истреблял чёрную плесень печали.
У Палыча был порок - непозволительная чувствительность к чужому страданию. Вид плачущего мальца вызывал в нем рвотные спазмы. Сам же он мог, не поморщившись, отсечь себе палец. Да и вообще, был как-то противоестественно равнодушен к себе. В теле его жила одна только неутолимая потребность. Отхлебывая из алюминиевой фляжки, он часами слонялся на солнцепёке. Подпрыгивая, выполнял никому не нужную работу. Обламывая ногти, ковырялся в земле, доставал из расселин огромных светло-коричневых скорпионов, что-то упорно доказывал им. Часто его видели на помойке, в туче блестящих мух. Палыч ходил босиком, в клетчатой кепке, в бурой от грязи майке и вытянутых трениках с лампасами. Обслуга его третировала. Дети, видя, как он валяется в конопле, смеялись, бросали в него комочками соли, дразнили "куском дерьма". Но Палыч никогда не обижался, ведь он и был, по сути своей, обломком какого-то переработанного мирка. В празднички он подбрасывал питомцам неуклюжих, весёлых человечков из дерева или глины. Когда человечков терзали, из них раздавался писк, который никто, кроме Маруси не слышал. Палыч был пьяный и непотребный, однако же исполнителен и мастеровит. Был случай, он притащил Марусе крупную кость какого-то вымершего из природы животного. Маруся повертела в руках гладкую белую вещь и показала ему, что нужно с ней сделать. Палыч не торопясь, в течение нескольких дней, её обрабатывал.
- Ну как? - проворчал он, закончив. - Похоже?
- Хм. Тебе, блин, лучше знать, - отозвалась Маруся. - Надо у девок спросить.
Когда она принесла изделие Палыча своим соседкам, те оскорбились сначала, но после облепили Чарку благодарными поцелуями.
Жарко была всегда. Но порою жара становилось безумной. Знойный воздух дрожал, разжижая видимость. Глаза застила красно-белая дрянь с зеленями и шустрыми голубыми пиявками. Маруся пришла к выводу, что солнце её ненавидит, что оно её личный враг. Несколько раз она устраивала маленькие гекатомбы, пробуя вызвать дождь, но ни черта не получалось. Тут требовалось совершенно особое согласие чувств, полное единообразие души и тела. Высочайший погодный приказ никак не соглашался орошать эту долину смерти.
Не в состоянии осчастливить себя, Маруся направила свои крепнущие силы в русло благотворительности.
Если бы она была натуралистом, ее вечную скуку вполне могло бы рассеять разнообразие телесной патологии у питомцев. Были здесь трясуны, эпилептики, хромоножки и карлы, сиамские близнецы, горбуны, кретины, рахиты, расслабленные, слепцы и циклопы. Был даже мальчик-слон, пока директор Чоботов не продал его в цирк стольного города Отрара. Были дети с двойным сердцем, с закрученным восьмёркой позвоночником, с раком кожи и с заячьей губой. Весь этот пёстрый зверинец шумел с утра до вечера, наслаждаясь жизнью. Строгие воспитатели едва успевали корчевать сорную резвость "мусорных детей". Бывало, как будто с другой планеты приезжали улыбчивые благодетели, а также чиновники с погремушками и сахарком.
- Что ты вечно ноешь? - говаривала Маруся своему верному оруженосцу. - Мы мусорные дети. Не надо нас жалеть. Нас убивать надо.
- Эка! Чтоб тебя! - горевал Палыч, весь от её слов переворачиваясь. - Эти, - он показывал куда-то вверх, откуда падало солнце, - эти самые должны вас лю-лю.
- Да хрена там, нас любить. Нас надо травить собаками, жечь живьём, ногами топтать, - серьёзно говорила Маруся, наслаждалась отвращением Палыча. - Если государство вдруг полюбит меня за мои ясные глазки - я сразу сбегу в соляную пустыню. Вот увидишь. Рёва!
Конечно, далеко не все искажения плоти подлежали магической правке. Некоторые виды уродства имели характер необратимой и роковой неполноценности. Такие дети искупали грехи своих родителей или даже далёких предков. Грехи против естества и морали. Любое благотворительное волшебство могло причинить таким непутёвым детям смерть. И даже какой-нибудь былинный трансмутатор не взялся бы извлечь определяющий грех из пре-натальных бездн, рискуя отменить зачатие и перечеркнуть всё бытие пациента. Но были случаи не столь безнадежные. Конечно, с точки зрения магии - не науки. Вот на них Маруся и сосредоточилась.
Своими планами она поделилась с Палычем и попросила его содействия. Тот, конечно, с энтузиазмом согласился. Прежде всего, Маруся остановилась на сравнительно лёгком примере уродства. С недавних пор у неё завязались приятельские отношения с косолапой девочкой Лидой. Та была её ровесница, живая, мягкая и общительная. Настоящая милашка. Шелковистые белокурые волосы, очаровательное личико. И от рождения - искривленные ножки с загнутыми вовнутрь ступнями. Лида уже обнаруживала незаурядное кокетство, смущалась, когда кто-нибудь глядел на её телесный низ, так что врожденный изъян обещал ей в будущем немало чего.
- Ах ты, гаденький боже! Как ты, зараза, красива, глаз не отвесть, - как-то накинулась на неё Маруся. - Но у тебя такие кривые ноги! На них просто жутко смотреть. Когда я смотрю на тебя, мне хочется взять пилу и отпилить их по самое горло. А на самом деле, я со смеху лопаюсь, когда вижу, как ты ковыляешь. Давай, бегай кроссы, подруга. Авось поможет.
Лида широко раскрыла свои синие глазки, покраснела, расплакалась.
- Посмотри-ка на мои ножки, - продолжала Маруся. - А теперь на свои. Что за разница! Можно подумать, нас с тобой создали разные боги.
Так она доводила несчастную недели две. То была подготовительная часть операции.
- Кто-то в твоём роду был или ментом, или педиком.
- Нет у меня никакого рода! - визжала Лида.
- Точно тебе говорю.
Между тем, Палыч радел о материальном обеспечении. На городской свалке он раздобыл поместительное жестяное корыто, заварил в нем дыры, залудил швы, старательно выкрасил чёрной краской. Теперь можно было позаботиться и о наполнении этой зловещей купели. За основу лечебной микстуры Маруся решила взять человеческое дерьмо. Дерьма требовалось нимало - не менее пяти-шести вёдер, да к тому ж, ему полагалось быть по возможности чистым, процеженным, взбитым и однородным, как природная глина. Убедившись, что Палыч не схалтурил и однородная масса доставлена в нужном для процедуры количестве, Маруся отправила своего ассистента на розыск составляющих. Когда через трое суток он вернулся, шатаясь от усталости и алкоголя, у Маруси под рукой было всё необходимое. А именно: красная соль, волчья шерсть, змеиная печёнка, якорная ржавчина, сперма стервятника-альбиноса, пыльца конопли и копчик годовалого покойника. Вдобавок, Палыч выменял за бутылку спирта несколько граммов опия-сырца, стащил из медпункта новенький кровосос, а из гаража - канистру солярки.
Вниз по высохшему руслу, где несуществующая река впадает в несуществующее море, посреди пейзажа торчит мрачная полуразвалившаяся часовня. Местные сюда не захаживают, лишь какие-то осатаневшие туристы покрыли стены её непристойными письменами. Лучшее место для магического действа трудно было вообразить.
В ночь перед новолунием, когда звёздную деву настигли звёздные близнецы, были завершены последние приготовления. Маруся начертила рядом с часовней большой правильный круг и велела Палычу вкопать по окружности четыре равноудаленные рогатины. В центр круга на два каменных блока было поставлено корыто с рафинированным дерьмом. Бормоча заклинания и помешивая массу палкой, Чарка довела до кондиции целебный раствор. Его полезная сила, в первую очередь, состояла в строго определённом соотношении привнесенных в дерьмо составляющих. Теперь всё это должно было отстояться под южным солнцем. Чтоб отпугнуть насекомых, Маруся нарисовала на борту корыта жёлтую канарейку.
На следующий день она просто не давала Лиде проходу и, наконец, своими едкими замечаниями довела ту до истерической прострации. Лида с ужасом рассматривала свои вывернутые ступни, распухшие настолько, что обувь лопнула по швам.
- Ты злая, ты злая, - тихо причитала она. - Ты мне делаешь больно, так больно, что мне хочется умереть. Пусть померкнет солнышко, пусть расступится земля, пусть перепутаются все дороги, мне все равно с моими жалкими ножками!
Отчаяние совсем помутило её рассудок, воля была сломлена, тело ничего не хотело.
- Ну что ты распустила нюни! - ободряла её Маруся. - А ну, посмотри на других. Тебе еще сильно повезло. У других - так вообще мрак и ужас.
- Ах! Уж лучше б я вовсе не рождалась на свет. Я бракованная, я бракованная, - канючила Лида. - Что мне другие? До меня никому дела нет.
Тогда Маруся стало ласково гладить и перебирать роскошные лидины локоны.
- Отчего же? Я бы очень хотела тебе помочь. Если стройные ноги - это всё, что тебе нужно для счастья... Коли ты действительно не можешь без этого жить... Тогда осуществить твою мечту очень просто.
- Ты мне новые ножки пришьёшь? - горько вздохнула Лида. - Ах, не дразни меня, жестокая Чарка.
- Я никогда не дразнюсь. Доверься мне - и узнаешь.
- Но как же это возможно? - пролепетала Лида, не сводя с Маруси лучистого, изумлённого взора. - Ах, помоги мне! Я буду тебе служить, как могу.
- Я повторяю, это проще, чем пнуть мяч. Но ты должна всем сердцем мне довериться. А после, как получишь своё, не смей меня благодарить, не смей даже думать о благодарности. Так ты только навредишь - и себе, и мне. Не надо мне твоей благодарности. И службы твоей не надо.
- Я, кажется, поняла. Это как в лотерею, да? Бинго?
- Вот именно. Итак, в последний раз тебя спрашиваю, цыпка бройлерная. Ты согласная?
Лида кивнула. Да, она была согласна на всё.
Перед отбоем Маруся дала Лиде сонное зелье, приготовленное из опия, и повязала вокруг её шеи сплетенное из волокон конопли тесное ожерелье. Пришла ночь, пронизанная зеленоватым лунным сиянием. Всякое движение на территории лагеря прекратилось. Маруся выслала Палыча вперёд, а сама поплелась от крыльца домика, где проживала Лида, через дырку в заборе - и дальше, вниз по пересохшему руслу до самой часовни, которая выглядела, как обломок тьмы. Через каждые тринадцать шагов она останавливалась и кропила землю лидиной кровью. Так она намечала маршрут. Остатки крови были слиты в зловонное корыто. И магическая комбинация замкнулась. Когда появится Лида, Палыч воспламенит огненный круг.
Маруся села у самого корыта, прикрыла глаза, зажала нос и перешла в режим ожидания. Через полчаса дохнул освежающий ветер с севера. Но по-прежнему смрад выдавливал из сознания все мысли, слова.
Сначала Лида спала сплошным и глубоким сном. Но вот ей почудилось, что туго надетое ожерелье начало пульсировать, сжимаясь ещё больше. Лида стала задыхаться, заметалась и отчаянным усилием сорвала пеньковое кольцо. С недоумением уставилась на ускользающие из рук обрывки. Она решила, что это такой сон, наваждение, с образами и звуками, с полной подменой реальности. Как же иначе - ведь она продолжает спать и, в то же время, видит себя со стороны, ничему больше не удивляется и ничего не боится. Хотя всё вокруг так не ясно, податливо, несоразмерно, словно во сне, где привычные вещи живут по иным, таинственным правилам и где ты сам себе уже не принадлежишь.
Лида потянулась, приободрилась. Она ощутила себя выспавшейся и бравой. Глаза открывать не хотелось, по телу была разлита блаженная тишина. Но руки и ноги откуда-то знали, что нужно делать. Её куда-то влекло. В распахнутую ночную темень, аккуратно простроченную рубиновыми огоньками. В этих огоньках, уводящих вниз по высохшему руслу, ей виделось что-то радостное, дружеское и обнадеживающее, они так и льнули к её несуразным ногам. Лида шла, даже трусила, едва касаясь земли. Без этих наставительных маячков она бы непременно заблудилась, пропала, рассыпалась на просторах ночи. Рубиновая цепь слегка колыхалась. Бесконечной гирляндой, подвешенной на двух полюсах вселенной, цепь огоньков куда-то вела, что-то имела целью.
Неожиданно прямо у неё на пути ярко вспыхнуло огненное кольцо. Лида вскрикнула от восторга и нетерпения. Огненная змея стелилась по земле, и одновременно с этим висела в воздухе, катилась, как колесо фейерверка, стремительно приближалась, а может, оставаясь на одном месте, всасывала пространство. Для Лидочки в этот момент перестали существовать понятия вертикали и горизонтали, плоскости и объёма, покоя и движения. И это было невообразимо прелестным опытом. Но вот она наверняка увидела перед собой вход в пещеру, точнее, стоящую вертикально яму, провал, зев чёрной, как смоль, горы, волшебным образом появившейся на ровном месте. У входа в эту романтическую пещеру замерло дерево с искривленным стволом; оно явно было мёртвым, но казалось живым, потому что было похоже на затаившегося человека. Осторожно обойдя дерево, Лида заглянула в пещеру и обомлела. Там, под низким сводом, озарённое бликами, на веревке свободно болталось её собственное тело. Да, это была она, но немного другая, полумёртвая, а то и вовсе уже не живая, отмучившаяся. Это второе тело было неестественно удлинено, и с него точно бы сняли всю кожуру. Алые отсветы, скользящие по стенам пещеры, напоминали треугольные скребки и ножички. Верёвка была переброшена через блок, и свободный её конец крепко держала одной рукой незнакомая мускулистая женщина. Она стояла спиной к входу. У неё были длинные чёрные волосы, и она была полностью голой.
- Ступай сюда, - не оборачиваясь, приказала она. - Берись двумя руками. Крепко держись. Тяжело?
Лида замотала головой. Её собственное подвешенное на крюк тело оказалось на удивление лёгким. Когда Лида дергала за веревку, оно забавно взбрыкивало, и, в то же время, оно не было полым, состояло из мяса, даже еле слышно постанывало. Отчего-то Лиде остро захотелось причинить ему жестокую муку.
Женщина резко обернулась. У нее было красивое, строгое лицо, покрытое сеткой морщин. Пустые глаза смотрели далёким взглядом. Лида поразилась тому, что обнажённое тело женщины походит на заряженное неизмеримой силой оружие. Эта женщина могла убить взглядом, щелчком, одним своим дуновением. Однако Лиде не было страшно.
- То-то. Своя ноша не тянет. Ты давай не балуй. Делай то, что скажу. От этого зависит твоя будущность. Смотри. Видишь корыто с дерьмом?
Лида тотчас кивнула. Она уже знала, что под нею, прямо у неё под ногами подставлено смрадное корыто, наполненное чавкающей и бурлящей радугой перемен.
- Будем ковать тебе ноги. Опускай вот до сих пор. Сожми зубы. Терпи.
Медленно перебирая верёвку, Лида опустила свои уродливые ноги в корыто с огненным киселём. И что есть мочи вцепилась в узел, обозначающий меру. Вот она ощутила поднимающееся от кончиков пальцев покалывание, неприятное, но терпимое. Вот её ступни охватила вязкая каменная тяжесть. Вот до самых коленей ноги её затопил белый огонь. Вот её бедра лизнуло шершавое пламя. Больно не было. Но было странно: плоть сделалась пористой и пластичной.
- Вытягивай! - громко скомандовала колдунья.
Теперь она держала наперевес толстую палку с шишаком. Лидины ноги разбухли, расползлись, утратили всякие человеческие очертания. От одного взгляда на них Лиду стошнило. А тут ещё колдунья широко размахнулась и ударила по ним своею дубиной. Ещё и ещё. Снова и снова. И каждый удар она сопровождала свистящим выдохом и поганым ругательством. Чёрная грива моталась из стороны в сторону, гримаса ярости исказила правильные черты лица. От колдуньи настроение неистовства передалось к Лиде. После каждого удара она испытывала кратковременное удовлетворение, как будто сама избивала свои ноги. Между тем, держать верёвку в руках стало трудно, словно сила ударов превращалась в массу. Верёвка предательски выскальзывала из ладоней. Удары сыпались чаще, и если поначалу они вроде бы были нацелены, то теперь ложились куда попало. Вот шишак угодил прямо Лиде в живот, вот дубина зацепила корыто. Вот корыто перевернулось, плеснув в лицо отвратительной жижей. Колдунья бешено закружилась, уже не способная себя контролировать, обуздать и остановить. Стены пещеры вздрогнули и зашатались, сверху посыпались камни и шипящие звёзды. Дерьмо, как живое, поползло к Лиде навстречу. Гигантские оперённые искры высекала дубина. Они свистели, жужжали и даже больно царапали. Наконец, Лида не стерпела, её руки разжались и выпустили заветный узелок. Тело Лиды с размаху упало в лаву, вспыхнуло синим пламенем и мгновенно сотлело. Лида завопила от ужаса. Точно бесплотная тень, ринулась прочь из проклятой пещеры. Налетела на дерево, снова вскочила, побежала, улепётывая.
Ночь успела окраситься в синий, милые тёмно-красные огоньки выцвели и едва мерцали. Лиде захотелось притормозить, чтоб оживить их своим дыханием, но она боялась, что они погаснут прежде, чем она нащупает в пустоте обратный путь. Когда пещера осталась далеко позади, и страх унялся, ей стало очень грустно, и она расплакалась, как плачут от боли и унижения, потерявшие и потерянные. Проснувшись, она буквально плавала в слезах и поту. Но самое странное было в том, что всё тело её было измазано в нечистотах. Слава богу, все еще спали. Задохнувшись от стыда, Лида побежала к умывальникам и долго приводила в порядок себя и свои простыни. И только когда смрадный запах почти пропал, Лида обратила внимание на свои ступни. Потрясенная, она вскрикнула и лишилась чувств. Так поутру её и нашли воспитатели - без сознания, немного пахнущую говном, но совершенно здоровую.
В тот же день директор Чоботов торжественно опустил Лиду на колени перед Неизвестным Спасителем и зачислили её в десятый отряд.
Конечно, не было никакой пещеры и поднятого на крюк тела, не было кривого дерева, не было и брутальной колдуньи с её пафосом разрушения. Всё было гораздо прозаичнее. Пока Лида сидела в корыте, Маруся ходила кругом, отгоняя свистом и заклинаниями духов ночи, которые так и норовили помешать восстановительному процессу. Палыч примостился в сторонке и покойно глотал спирт. Время от времени, Маруся грубо тыкала Лиду в бок, чтобы та окончательно не заснула, чтобы она не сползла в корыто вся и не захлебнулась дерьмом. Едва стало светать, Маруся пинком опрокинула корыто и, хлопнув три раза в ладоши, обратила Лиду в паническое отступление. А потом присоединилась к Палычу.
- Ик... И как? - с надеждой, еле ворочая языком, спросил Палыч. - Возымела твоя метода?
- Да хрен его знает, - ответила Маруся и отпила из стеклянной банки. - Но мне почему-то кажется, ерунда это всё. Пустое.
Она не скромничала, не старалась умалить свою инвестицию в чужую судьбу. Да и Палычу, даром, что он представлялся умалишённым, всё было тут предельно понятно. Счастье - оно такая собака, стоит вступить в него, как оно тут же отодвигается дальше, и так - до бесконечности. Едва лишь оно увязано с чем-то твёрдым и общепризнанным, будь то телесная красота или здоровье, заслуженное богатство или разделенная любовь, как оно тут же сбегает и воет откуда-то издали. Всякая обретенная ценность существует только благодаря избытку слепой, не рассуждающей веры. Но, может быть, есть такое истинное счастье, которое не обставлено иллюзиями и в доказательство приводит себя самоё? Если так, то оно, это верное счастье, всегда здесь, кружится рядом, пусть и не даётся в руки, - сокровенное, невыразимое счастье соответствия предначертанной судьбе, полной безропотной удовлетворённости.
А Маруся была недовольна собой. Её прекрасная, вроде бы, инициатива никому не принесла блага. Все её положительные усилия прахом пошли. Правда жизни состояла в том, что помощь могла прийти к человеку только от Бога. Но в Бога маленькая ворожея не верила.
Отважный мальчик Нурлан, которого Маруся избавила от врожденного порока сердца, совершил безрассудный побег в пустыню и был растерзан волками. Когда чистое, невосприимчивое сознание девочки Нади было пробуждено к наблюдению и анализу, оно сразу же раскололось на хорошую и плохую половины; была одна тихая девочка, а стало две, разные и беспокойные. Целых три месяца Маруся провозилась с мальчиком Петей, который страдал раком кожи - и что же? Только дело пошло на поправку, Петя нажрался какой-то наркотической дряни и умер от пищевого отравления. А подслеповатая от рождения девочка Гудрун, прозревши, увидела что-то такое страшное, что впала в кому, и директор Чоботов продал её тело чёрным хирургам.
Пожалуй, одна только Лида без видимого труда вошла в свой новый образ, освоилась в нем и сосредоточенно переживала своё негаданное счастье. Но где-то в этом состоянии счастья Маруся подозревала готовность к растлению. Лида стала постоянно молиться, почти не вставала с коленей. Её моральное существо по-прежнему было беззащитным и ломким. Как всякая шлюха, Лида любила не себя, а своё тело. Она тоже была безнадежна.
Здесь, в этом знойном аду, благотворительность была неуместна, отнимала много сил и приносила большие разочарования. Неужели весь мир - это проклятое место, где по-настоящему счастливы могут быть одни негодяи, оборотни и тупицы?
Маруся вновь закручинилась. Палыч к ней подходил осторожно, стаскивал с головы кепку и говорил:
- Ну, что ты, бля, замудела, царица?
Жизнь ее, ничем не наполненная, требовала какой-то решительной выходки, рокового поступка. Или, хотя бы, другой линии поведения. Маруся впала в жалкое состояние птицы, которую заперли в клетке. Ее стал стеснять обычный распорядок дня, повиновение старшим, однообразная пища, которая прилипала к желудку, скудоумие воспитателей, грубость и грязь, жара и полное отсутствие новостей. За нерадивость и умничанье ее не раз оставляли без пищи, подписывали чистить отхожие места, стыдили на общем построении. На занятиях она высказывала смелые антиправительственные взгляды, высмеивала государственную идеологию, отказывалась зубрить катехизис. Розог она избегала, имитируя обмороки. Но в карцере знала каждую пядь. Он помещался в бункере, куда физики сбрасывали разные фонящие штуки. На железной двери висел амбарный замок, но Палыч легко откручивал болты, прижимающие дверь к косяку. У сантехника всегда находился спирт и мыкающее сочувствие. Маруся быстро сдружилась с алкоголем.
С близкого расстояния Палыч уже не казался тупым и ледащим. Просто он жил, как хотел, по своему произволу, по своим проверенным правилам. Взрослых людей он не замечал, вот почему ему не составляло труда уступать им дорогу. Он ничему не удивлялся из того, что почитается удивительным и редким, не требовал естественных прав, в которых не нуждался, не чувствовал себя обойденным и отброшенным, поскольку сам порвал со всем, что ему было безразлично. Его дикий взгляд и бессвязные, на первый взгляд, суждения были глубоко продуманы и выражали полноценную, но своеобразную картину мира, которая была его самостоятельной заслугой, удовлетворяла его сама по себе, даже не сформулированная в связную речь. Например, он повторял: "В голове булькает... буль... буль..." Это значило, что Палычу требуется выпить и подсушить мозги. Когда в мозгах заводится сырость, человек теряет покой, начинает много о себе мнить. Когда сырость запущена, она превращается в слякоть, из носа, ушей и изо рта выползают мокрицы и расползаются, шуршат по нервам. Такое непростительно, воздержание оскорбляет достоинство, о котором Палыч тоже умел заявить. Директора Чоботова подкупала надежность и непритязательность штатного умельца. Не получая денег за свой труд и почти не питаясь, Палыч не имел ограничений в спирте. Его суточная доза колебалась от ста грамм и выше. Все его внутренности были изношены, но продолжали функционировать благодаря регулярной заправке горючим.
Отхлебнув пахучего волшебства из круглой, светящейся банки, сантехник зажимал нос и издавал бубнящие, продолговатые звуки. И так до тех пор, пока из его ушей не показывался пар. И тогда, уже пьяный в дымину, он быстро произносил: "Щёлк! Еще один щёлк. Голова не банка с квасом". Это значило, что его мозги достаточно обезвожены - и, стало быть, можно уже помечтать. Порою он начинал комментировать свои мечты, делал странные, резкие жесты, испускал очереди из редких, даже где-то научных слов, собственных терминов. В общем-то, это не были чистые мечты, ибо об их содержании могло догадаться чуткое стороннее сердце. Однако для всех окружающих Палыч не выходил из бредового лабиринта. Когда он таскал дерьмо для марусиных опытов, его действия не пробудили ничьего любопытства. К тому же, от Палыча трудно было добиться внятных разъяснений, человеческого языка. Он располагал множеством понятий, образованных за пределами разума, вне грамматики речи. Палыч не смущаясь пускал их в ход, но обычно ограничивался мимикой и жестами. Любое общение с людьми сводилось к вульгаризации его личной системы понятий.
Как-то Маруся спросила, зачем он навещает ее в карцере. Палыч легонько шлепнул ее по затылку и выпалил с самодовольной ухмылкой:
- У хозяйки нет яда скорпиона. Это хорошо. Но дела ее плохи. И это очень хорошо. Плохо то, что не горит. У солнца много лучей. Они собираются вот здесь, - он показал на свой запаршивевший затылок. - Вжик! И ты уже на солнце. Там сухо. Есть, где присесть. Солнце бесконечно взрывается и мельтешит. Взззз! Но у хозяйки глаза слипаются. Она слишком гордая. Не умеет.
Палыч умел пить, как никто другой. Он даже ревновал алкоголь к прочим людям, профанам. Разработанная им методика пьянства была совершенно бесчеловечна. Он был настоящий, действующий философ - не лже-пророк, не фарисей. Поэтому Маруся рядом с Палычем нередко чувствовала себя скованной и уязвлённой. Получая лёгкие подзатыльники, она следовала за учителем, но тот не собирался её ждать, ей потворствовать, щадить её девичье самолюбие. Ей приходилось во всём полагаться на собственное ощущение жажды и спирта. Она добилась большого прогресса и вскоре могла уже пить с ним на равную ногу. Что он там видит в своих мечтаниях, её вовсе не интересовало. Да и вряд ли между старым пропойцей и маленькой девочкой мог возникнуть сколько-нибудь прочный общий язык. Ведь Палыч, несмотря на свои эзотерические таланты, был обычный человек, и к тому же мужчина. Иногда она чувствовала, как в его высохшем теле пробуждается плотское томление. В такие минуты Палыч подходил к стенке и монотонно бился в неё лбом. Однако его отношение к зримой, образной части грёз показалось Марусе интригующим и содержательным. Не важно, что он там видел, сидючи на своём персональном солнце. Важно, как он к этому относился, как он это трактовал.
Сам философ называл свои "сухие" видения кошмарами, хотя, возможно, не совсем верно понимал значение этого слова. В его видениях не было ничего страшного, тягостного, безобразного и агрессивного. Напротив, они были исполнены возвышенной простоты, миротворной гармонии, благородства. Реальный мир - да, вполне можно было назвать кошмаром, а вот мечты Палыча были, скорее, чем-то противоположным кошмару. "Кошмарность" его видений имела смысл только как формальная категория. Она означала предельную степень совершенства, полную доводку до крайности. Вероятно, под "кошмарностью" Палыч понимал смысловую замкнутость, некое остановленное множество элементов, где любая деталь читается единственно правильным образом в самый момент своего представления. Указывая на затылок, Палыч не раз говорил, что "голова открывается здесь". Таким образом он, наверное, давал понять, что уже готовые, отредактированные кошмары вкладываются ему в голову. Когда это происходило, любые метания, передвижения уже не имели смысла, то есть, были попросту абсурдом, опровержением истинной логики и красоты. Тогда заряженная голова пропойцы тяжелела и пускала корни, желание есть, совокупляться, страдать и убивать отпускало, по всему телу обильно выступал холодный пот. И Палыч переставал быть человеком. Маруся так и не решила, что это за прихоть такая, мужество это или скотское сумасбродство. Похоже, Палыч даже не подозревал, как рискует, но скорее всего, он совсем не дорожил с собой. Он смог бы безмятежно сигануть в кратер вулкана. И никто бы этого не заметил, об этом бы не рассказал. Палыч не хотел быть человеком. Поэтому он стал игрушкой. С любимыми игрушками обращаются бережно, но когда-нибудь им обязательно откручивают голову и швыряют оземь. Палыч был обречён оставаться узником своей вылепленной из пустоты системы. А его пагубная страсть к спиртному была неизлечима.
То, о чем Палыч судил, как о трезвой, одухотворённой ясности, наполняющей сознание, было обычной уловкой, принуждающей к рабской зависимости и покорности. Бедняга, он не знал, что его философия, как и всякая другая, является розыгрышем. Маруся намекнула ему на это, но он только перднул в ответ. Философам нет дела до истины, они изучают возможности своих куриных мозгов. Методика Палыча была хороша, пока выталкивала сознание за грань разумного. Там сознанию нечего было делать, но оно продолжало функционировать, как заводная игрушка в открытом космосе. Некие охранительные силы создавали в нем иллюзию непрерывного и направленного движения, не торопясь его уничтожить.
После нескольких сеансов Маруся убедилась, что алкоголь образует подобие защитной оболочки, которая предохраняет от прямого воздействия жёстких потусторонних излучений. Но в этом, собственно, и заключалась слабость методики. Во-первых, безопасность всегда относительна. Косвенное воздействие на сознание продолжается, и чем прекраснее становятся алкоголические грёзы, тем теснее облегает смерть, тем ближе, настойчивее становятся её едкие эманации. А во-вторых, оболочка не только быстро изнашивается; закрывая доступ снаружи, она плотно накручивается на сознание, точно саван-самоклейка. Да, алкоголь - та же промасленная льняная ткань, что облепляет выпотрошенное набальзамированное тело. В таком спелёнатом виде нечего и думать о самоутверждении и навигации. Если Палыча это вполне устраивало, то Маруся хотела добиться другого эффекта.
Всё дело в том, что ей потребовалась помощь. Она захотела напомнить о себе своему Сеньору.
Случалось, Аполлинарий Чоботов брал в горничные маленьких девочек, у которых только наметились груди. Строптивое существо с большими серыми глазами давно привлекло его порочный интерес. Как педагог он не мог обнаружить в ее непослушании какой-либо внятной системы. А как либертен он никак не мог ее вообразить в качестве сексуального объекта. Хотя что-то в этой девчонке его бесконечно возбуждало и манило.
О Марусе Гартман ходили странные слухи. Говорили, к примеру, что она девственница, но он этому не верил, пока не допросил ее подруг. Те поклялись, что Маруся не принимала участия в оргиях. Это еще более подстегнуло его любопытство. Он решил, что она двулична, любит одиночество, у нее самостоятельный характер, который трудно поддается социализации. Должно быть, она обидчива, скрытна и импульсивна, склонна к меланхолии и таинственным внутренним играм. Но даже это было не всё. В ней уже начинало проглядывать то роковое обаяние, какое мечтает присвоить любой уважающий себя развратник. Изюминка или что-то вроде. И Чоботов рассудил, что пока это очарование не осознано, его можно без особых издержек эксплуатировать. До поры, его самонадеянность покрывала нарастающее смятение чувств.
Он стал за нею следить, с настойчивостью августейшего рогоносца. Всё более погружаясь в приятное, лихорадочное беспокойство влюбленности. Когда он намеревался узнать, чем она занимается, то обычно никак не мог её найти. Он рыскал по лагерю с выпученными глазами и даже выходил за ворота в городок, но Маруси нигде не было. В нем просыпалось раздражение, даже какая-то горькая детская обида. Ему говорили, что вот только что ее видели, что она пошла туда-то. И действительно, она была там, но минуту назад. В пределах обычного распорядка, на обозримом клочке земли, она умудрялась всё время отсутствовать. Но вот она вдруг возникала, точно из-под земли, сосредоточенная, изящная и чумазая. Чоботов сразу бросался к ней, боясь отвести от неё взгляд, рыкал, страшно тараща свои заплывшие похотью глаза.
- Где ты была, плутовка? Снова отлыниваешь от работы?
Маруся обращала на него затуманенный взор, как бы с трудом припоминая, кто он такой, и отвечала без всякой эмоции:
- Чистила картошку. Мыла полы. Убирала в столовой.
Так оно и было. Однако такие простые объяснения не удовлетворяли Чоботова. Не мог же он, педагог с многолетним стажем и безупречной репутацией, признать себя идиотом! С прозорливостью влюбленного он подозревал Марусю в каком-то недопустимом увлечении. Однако ни надзор, ни опрос не проясняли ее поведение. Чоботов злился и за малейшую провинность упекал её в карцер. Она уже почти всё свое время там проводила. Так он знал наверняка, где ее следует искать. Если бы Чоботов взялся за Палыча, ему бы, возможно, удалось выяснить, в чем состоит марусин грех. Но он не замечал вечно пьяного сантехника, как не замечают мышей и тараканов. Чоботов был близорук и начисто лишен фантазии.
"Эта девица, без сомнения, относится к категории трудных детей", - мучительно размышлял Чоботов, стоя под душем.
Руки его блуждали по безобразно распухшему телу, сомкнутые веки не могли удержать образ возлюбленной. Открыв глаза, он сразу отметил неуместность зеркала. Он отвлекся, по привычке залюбовался собой, но не смог подавить острого чувства брезгливости, как будто смотрел на себя правдивыми глазами ребенка. Странно, а ведь совсем недавно он себе нравился. Нет сомнений, он в неплохой физической форме для своих лет. Разве что плешив, но можно надеть парик, тот, купленный давеча.
"Таких трудных подростков жестокостью не пронять. Наказывать таких бесполезно. С ними надо уметь договариваться, заключать контракт. Она меня обязательно полюбит, если я буду с ней ласков, внимателен. Великодушен. Она меня полюбит?! - Чоботов содрогнулся от одного предвкушения счастья. Сердце его забилось, как прежде, когда он был молод - в особом козлином темпе надежды и рок-н-ролла. - Конечно, полюбит! Не устоит, куда ей? Чего она видела в жизни, эта маленькая дикарка? Пару шоколадных конфет - и она моя! Если разобраться, то мы подходим друг другу, мы прекрасная пара. На склоне лет она согреет меня теплом восходящего солнца".
И похотливый старикан замурлыкал под нос песенку Джима Моррисона.
Маруся обрадовалась, когда ее вызвали в кабинет к директору. Ей ещё не доводилось бывать в самом сердце местного управления. Подруги предупредили ее об опасности: это была аудиенция у извращенца. Но Маруся думала совсем о других - далёких вещах. Она планировала снова попасть в карцер. Для осуществления задуманного ей нужна была отрешенность узницы.
Меж тем, пьяный учитель был очень ею недоволен. Палыч мычал, сокрушённо пыжился и попёрдывал. Его сострадание было Марусе противно, а его гнев казался смешным.
- Я покажу тебе, как это делается, - самоуверенно заявила она.
Вся её воля скопилась где-то в низу живота. В состоянии решимости отважная девочка почти уже не ощущала существенности реального мира. Она была полностью готова безоглядно нырнуть в иное. Вполне возможно, чтобы остаться там навсегда со своим Сеньором.
Директорский кабинет находился на третьем этаже особняка. В огромном помещении было пусто, шаром покати, казённая мебель лепилась по стенам, казалась нарисованной. Пол покрыт разноцветными листами фанеры. Блёклые кружевные шторы наполовину задёрнуты. Три вертушки под потолком лениво перегоняли с места на место неизбывную духоту. Пахло как в деревенском магазине. Наверно, эту приторную вонь испускали листы липкой бумаги; они не менялась годами, десятилетиями и стали совсем чёрными от мушиных тушек. Меж водружёнными на постаменты бюстами Гёте и Маркузе, стоял антикварный стол, доставшийся Чоботову по наследству. Сам директор величаво сидел за столом, точно обернувшийся человеком паук. На столе были разложены различные вкусные вещи.
Когда девочка вошла и приблизилась, Чоботов лихо сдвинул тюбетейку на затылок и взглядом показал на удобное плетёное креслице. Он стал нагло разглядывать Марусю, или, как ещё говорят, пожирать глазами. Она не села и продолжала стоять, широко расставив ноги и заложив руки за спину. Ресницы хлопают, на серых губах - туповатая улыбка.
Наконец, Чоботов сплюнул под стол и уверенно произнес:
- Не смущайся, бэби. Всё это - для тебя одной. Я не злой. Я очень добрый и щедрый дяденька, - он радушно показал на припасённые угощения. - Вот это конфекты из настоящего шоколада. Посмотри, они очень на тебя похожи. Такие же смуглые, сладенькие. Тают во рту. А вот это балык. В нем много калорий. А это яблоко. У него сочная нежная мякоть. Ты когда-нибудь ела яблоко? Бери, не стесняйся.
Механически Маруся взяла яблоко, но тут же вернула его на место. Чоботов рассмеялся.
- Мне кажется, ты острая девочка. Одарённая. С тобой нужно заниматься особо, - обычным манером начал он.
Маруся показалась ему скованной и отчужденной. Похоже, она поражена его обхождением. Ему вдруг захотелось тут же повести ее в спаленку, и там - галантно раздеть. Но всему своё время. Скоро начнёт темнеть, он включит уютный торшер. Заиграет приятная музыка... Главное - не торопиться.
- Но это ещё не всё, далеко не всё, - присюсюкивая, сказал Чоботов и вдруг выскочил, точно чёрт из табакерки. Он был не в силах уже противиться притяжению юного, непорочного тела.
- Я куплю тебе платьице. Даже два. Пора тебе, душенька, отвыкать от этих лагерных лохмотьев. Все будут тебе завидовать. Я сделаю тебя настоящей принцессой. Знаешь, что для принцессы самое важное? - он подошёл к Марусе и осторожно взял её за руку; рука была на удивление холодная. Чоботов отпустил и вдруг смутился, отступил.
- Добродетель - вот, что самое важное. Добродетельного человека обязательно заметят и выделят. И пригласят. И награду дадут. Ты меня понимаешь?
- Нет, ну что это? - театрально возмутился Чоботов, прикрыв рукой пах. - Беленький тебе больше к лицу. У тебя такие красивые волосы. Если их хорошенько вымыть шампунем...
- Только чёрный, - упрямо повторила она. И как-то по-новому взглянула на директора. Ему показалось, что в серых глазах мелькнула усмешка.
"Чёрт побери! - сладострастно подумал он. - Похоже, настоящий бесёнок".
Она уже поняла, что её не собираются наказывать. Под одобрительные восклицания Чоботова Маруся принялась истреблять лежащие на столе лакомства. Их вкус она почти не ощущала. А её пожилой ухажёр то и дело притрагивался к её волосам и тут же отдёргивал руку. Из его впалой груди вырывалось дрожащее дыхание.
- Ну да, - подтвердила Маруся. - Вон у тебя в шкафу что-то такое блещет.
- Но маленьким девочкам нельзя пить спиртное, - важно возразил он. - От этого может случиться расстройство желудка. На-ка вот лучше. "Пепси". Все девочки любят "Пепси".
Икая от возбуждения, Чоботов стал козлом скакать вокруг объекта своей страсти. Он был очень доволен собой. В его слабеющем уме сами собой воздвигались педагогические планы, которые предусматривали строгость и ласку, приказ и каприз, совращение и воспитание хороших манер. Ему пришла в голову удачная мысль, что если он будет вести дневник, то потом сможет написать интересную книжку, которая станет бестселлером и принесет ему научную степень. Он продемонстрировал Марусе телевизор, патефон, душ, тренажёр, овощерезку и массажёрку. Девочка осмелела и даже присела на кроватку под розовым балдахином, предназначавшуюся для горничных. Музыку она попросила убрать. Зато её рассмешил унитаз и большое зеркало, в котором она помещалась полностью. Да, зеркало её привлекло особенно. Она подходила к нему вплотную и отступала, снова и снова.
Возбуждение директора росло по мере того, как смазливая девочка уясняла мелочи его быта.
Наконец, настала минута, которую он с нетерпением ожидал. Нужен был легкий толчок, чтоб мысли девочки приняли нужное направление. Чоботов весь дрожал, как закипающий чайник. Его одутловатое лицо с отвислыми брылями светилось восторгом. Дыхание спёрло, к горлу подкатился сальный комок. Директор набычился и протянул свои длинные руки.
- А у тебя что есть? Ну, похвастайся, детка, не ломайся. Ах ты маленькая оборванка! Дяденька быстро сделает из тебя леди. Потому что дяденька очень умный, он знает, что у тебя есть. Такие маленькие бугорки. Покажи их, сладенькая моя. Дай, дядя посмотрит.
Он нагнулся, заглянул Марусе в глаза и обмер. В них застыло недетское высокомерие. В следующий миг Чоботов ощутил жгучий удар в лицо, потерял равновесие и упал на задницу. Левая щека запылала, а в потрясенной голове тотчас забубнило какое-то иностранное радио. От бешенства и стыда он перестал дышать.
Пощечина была что надо! Но это было ещё не всё. Девчонка упёрлась плечом в массивную каменную подставку, на которой стояла и с олимпийским спокойствием наблюдала за ними голова великого веймарского гуманиста. Бюст Гёте накренился и с тяжким грохотом повалился на пол. Чоботов едва успел увернуться.
"Ненормальная!" - с ужасом догадался он.
Несколько дней директор детопитомника думал о себе в третьем лице. Сгорая от недоумения и жалости, видел себя со стороны, рассматривал свою вдруг ярко представшую старость. Полученная оплеуха выбила его из душевного равновесия, в котором он пребывал долгие-долгие годы. Стали сниться какие-то неприятные и позорные сны, где он маленьким мальчиком слоняется по незнакомым дворам и помойкам. Чоботов вспомнил о своей юношеской мечте жить на коралловых рифах в компании чистых и неунывающих людей. Ему до боли захотелось петь искренние революционные песни, сражаться на баррикадах, заниматься любовью с прекрасными, чувственными туземками. А в реальности он был жалок и стар, предоставлен самому себе, не имел никакой опоры, не мог рассчитывать на чужое участие. Пересчитывая свои сквалыжные деньги, он то и дело задумывался и сбивался со счёта.
Если бы это новое состояние было прочно, он бы, пожалуй, не тяготился душевным расстройством, и даже, как знать, накарябал бы книжку стихов. Но что-то подлое, грубое, тяжкое шевелилось в его душе, не спрашивая разрешения. В уме застрял образ сточной канавы, бумажный кораблик. Чоботов то и дело выпадал из реальности. Кораблик вертело, швыряло, он шёл ко дну.
Странно, но эта неотёсанная девчонка, вражье семя, эта былинка помойная, которую он мог легко стереть в порошок, больше не вызывала в нём ни злобы, ни вожделения. Но Чоботов не сдавался. Он взял себя в руки и возжелал её с удвоенной силой. Куда ей деваться? Она ещё ответит ему взаимностью, загладит свою вину покорным служением и вылечит его от прихлынувшей слабости. Он возьмёт её личность, вот так - и выжмет из неё молодильное средство. Да, придёт час, и Чоботов непременно добьётся своего. Эта девчонка не оставила ему выбора. Отныне - или она, или он. Итог этой схватки предрешён; всё-таки он весьма уважаемый человек, делает нужное дело, у него есть общественный вес. А вот она, эта мерзавка, точно никому не нужна, и гроша ломаного она не стоит. Однако едва мысли его принимали подобное направление, Чоботов чувствовал прямо под сердцем разящую жалость. Вновь начинал тосковать и копаться в прошлом. Нет выбора, выхода нет. Он не может себе позволить её простить.
Всё случилось иначе, чем он представлял. Маруся напомнила о себе самым жутким образом. Была поздняя ночь. Он долго не мог заснуть, бездумно мял рукой свой вялый отросток. Едва только ему удалось забыться чутким, неправедным сном, как его разбудил оглушительный звук. Это был вторгшийся извне звук погрома. Он вскочил и долго не мог связать разительный звон и вид расколотого стекла. Потом он услышал возню под окнами своей спальни. Почему-то сразу он подумал о том, что впереди не осталось ничего положительного. Только немощь, бедность и гнёт приближающегося вечного одиночества. Чувство смертельной тоски сдавило грудь, сделалось невыносимым.
Он выглянул в окно, не замечая того, что опершись на подоконник, порезал руку. Там внизу мычал и вырывался сантехник Палыч. Две дюжие валькирии пригибали его к земле.
- Что... Что там у вас? - фальцетом прокричал Чоботов.
- Этот пьяный дурак расшиб стекло, - объяснила одна, растрепанная, полуголая интеллигентка, руководившая хором мальчиков. - Совсем спятил, ирод! Ничего, вот мы его сейчас головой об стену.
- Что Маруся? Говори внятно, полудурок. Да пустите вы его наконец! Что вы его пихаете, глупые коровы? Он и так двух слов связать не может.
- Зачем вы так, господин директор? Мы ж для порядка, - обиженно бросила вторая бабища, но не ослабила хватки. - Говорит, девчонка эта помирает, которая в карцере. Если ты, скотина, из-за каждой вшивой девчонки будешь бить окна у господина директора, то жопу свою будешь искать на Марсе, - с чувством сказала она и ударила Палыча туда, где у непьющих людей ёкает селезёнка. - Ах ты гнида паршивая. Получай, получай!
Следующим осмысленным впечатлением Чоботова была распахнутая дверь карцера. Он ещё подумал, что кто-то успел её отпереть. Свергаясь вниз по крутым бетонным ступенькам, Чоботов ощутил слабость и похолодание конечностей. Внизу, в слепой кубической комнатке, остро пахло тюрьмой. Чоботова заворожило непонятное глянцевое свечение, которое расползлось по стенам и собралось под потолком в подрагивающую розетку с колючими завитками. Этот странный свет казался живым, но никто его, вроде бы, не замечал. Кроме Чоботова никто не выглядел напуганным. Напротив, лица собравшихся здесь людей выражали сердитое недоумение.
У дальней стены была брошена на пол тоненькая циновка. На первый взгляд она была пуста. Но когда поднесли ближе керосиновую лампу, из темноты вырезалось детское тельце, похожее на ворох тряпья. Тело девочки показалось каким-то сдутым. Потрясённый директор уставился на предмет своей отвратительной страсти.
Маруся лежала на циновке, неестественно выгнув спину, держа на весу напряженные руки. Её ножки были переплетены, голова прижата к левому плечу, глаза закатились, зубы были оскалены, чёрная струйка сбегала с нижней губы. Всё её тело сотрясалось частыми толчками, билось, выкручивалось и казалось расплющенным. Диковинное свечение дыбилось прямо над её запрокинутым бледным лицом. Это было ужасное зрелище. Чоботов даже невольно подпрыгнул и схватился за металлический шест, торчавший из пола.
- Ой, бля! - с надрывом воскликнул он.
Он подтолкнул вперёд докторшу. Её короткий, спросонку не застегнутый медицинский халат едва прикрывал пухлые ягодицы. Когда докторша склонилась над девочкой, Чоботов с неудовольствием отметил, что под халатом у докторши нет нижнего белья. Это замечание вдруг помогло ему взять себя в руки.
- Что с ней? - злобно спросил он и выхватил у стоящего рядом завскладом лампу.
- Простуда, должно быть, или смена давления, - предположила докторша, не притрагиваясь к Марусе. - Давайте подождем до утра, господин директор. Если девчонка не издохнет, я уточню диагноз и выпишу ей рецепт.
Из горла Маруси вырвался сдавленный хрип, на губах вздулся и лопнул алый пузырь. Докторша сладко зевнула и с неудовольствием посмотрела на Чоботова. Её прислали недавно, она была свежа, молода, как раз после института. И когда только она успела привыкнуть к страданиям детей, подумал директор. Непонятно. Ничего не понятно.