Чудаков устало плюхнул на пол сетку, наполненную бутылками с водой и прошел на кухню. Скорее для проформы открутил вентиль - но, о чудо, безжизненный весь последний месяц кран неожиданно чихнул, натужился и принялся энергично плеваться ржавыми брызгами, которые сменились пенистой рыжей струей. Чудаков бросился в ванную наполнять ведра - вдруг опять отключат? Трубы в районе были старыми и перебои с водой случались часто, но чтобы так - на месяц... Нет, до такого обычно не доходило, но в этот раз пара рабочих из бригады, допившись, очевидно, до чертиков, в самом начале работ вместо того, чтобы менять лопнувшие трубы, полезли искать неизвестно что в боковую ветку магистрали, да там и задохнулись, видимо в испарениях, и нашли их только через несколько дней в таком виде, что бригада спасателей, ребята с неслабыми нервами, выходили на свет божий бледно-зеленые и даже не матерились, а хоронили найденных в закрытых гробах. После похорон остаток бригады надолго ушел в запой, а тем временем Чудакову (да и не только ему) приходилось насиловать свой организм, заставляя справлять большую нужду в неурочное время на работе и ходить мыться в общественную душевую на Павловском проспекте.
Наполнив все возможные емкости в ванной, Чудаков вернулся на кухню. Вода из крана текла уже ровно, без чихания, и стала почти чистой. Хотя чай все же лучше сделать из минеральной - подумал он. Жил Чудаков бобылем, но не потому, что не заладилась жизнь, а сознательно, холя и лелея свое аккуратное одиночество, оберегая свой годами сложившийся уклад от чужеродного вмешательства. Интерес его к женщинам ограничивался определенными и естественными для не старого еще мужчины потребностями, ему было несвойственно влюбляться, сходить с ума, дарить цветы, плакать или смеяться от любви, связи были короткими и исключительно плотскими, и дамы порой уходили от него обиженными - непонятно, на что, поскольку авансов и обещаний он не раздавал никогда. Быт его был прост и почти аскетичен, но жил Чудаков очень чисто, беспорядка не терпел, и любая самая завалящая тряпочка имела в его хозяйстве строго определенное место. Вот и сейчас он с первого взгляда заметил корчащегося в раковине бежевого цвета червячка, которого - абсолютно точно - не было там еще десять минут назад. Поморщившись, он смыл нарушителя порядка в слив, плеснув на него из ковшика. "Глист", - подумал брезгливо, - "Определенно, глист. За месяц еще и не такая гадость заведется в трубах". Посыпал раковину щедро зеленоватым заграничным порошком и тер эмаль до тех пор, пока абсолютно не уверился в ее стерильности.
Ночью снился ему сон, знакомый с детства, один из тех, что никак не желают смириться с обычной участью снов, а ухитряются как-то зацепиться в мозгу, и возвращаются после раз за разом, муча своей повторяющейся тоской.
Снилось ему многоэтажное здание, наверное, школа, и вся жизнь в этой школе протекала в верхних этажах - там было людно, шумно и светло. Чудаков знал это точно, но в верхние этажи не заходил никогда. Во сне он всегда оказывался на четвертом этаже, обычном, как любой четвертый этаж любой школы. Но он никогда не задерживался на четвертом, а спускался на третий. Третий этаж был молчалив какой-то загадочной тишиной - он что-то знал, он что-то скрывал, и до него не доносилось ни звука сверху. Он всегда был освещен очень ярко светом пронзительно-желтых ламп, медным светом, как окрестил его Чудаков. Тихий и желтый, третий этаж был таинственен и безопасен. Этаж ниже был освещен светом таких же ламп, но тускло, и от стен шли наискосок через коридор глубокие тени. Первый этаж был сумрачен. На этих двух этажах не случалось ничего плохого, но Чудаков чувствовал нутром, что они еще принадлежат дню, но уже несут на себе печать чего-то неизвестного и темного. На втором этаже становилось неуютно, на первом - страшно. После первого этажа начинался подвал. Медленно-медленно, с ощущением сладкого ужаса, спускался Чудаков ступень за ступенью, и понимал ясно, что каждый шаг уносит его глубже и глубже в страшное и чужое. К концу первого подвального этажа ступени были уже еле различимы, пахло затхлой сыростью. Чудаков спускался, сам не понимая, зачем, и сердце его бешено колотилось от страха. Он вслушивался в тьму, готовый при первом звуке бежать изо всех сил наверх, к свету. Дальше становилось темнее и темнее, к концу второго этажа не было видно пальцев на руках, и жуть наваливалась и останавливала дыхание. Ниже третьего подвального этажа, на котором начиналась абсолютная тьма, переходить было нельзя. Чудаков останавливался на последней границе, вслушивался в тьму, и понимал, что тьма вслушивается в него, и что еще немного - и она услышит его, поймет, что он находится здесь. Осознав это, в ужасе Чудаков бросался назад, насколько хватало дыхания, вверх, вверх, из последних сил, с кровью, плещущей изнутри в тонкую кость висков при каждом ударе сердца, и бежал до тех пор, пока не падал, обессиленный, под желтыми лампами четвертого этажа. Сон этот неизменно повторялся в мельчайших деталях, но на сей раз почему-то Чудаков слишком задержался на запретном пороге, и, когда он взбегал уже наверх, ему казалось, что тьма учуяла его и, пока он несся по лестнице, вслед за ним неотступно тянулись длинные черные щупальца.
Назавтра была суббота, и он вышел за покупками на ближайший маленький рынок. Степенно поздоровался со старушками, с утра пораньше собравшимися на скамейку у подъезда. Старушки уважали Чудакова - зачастую именно он, а не занятые своими молодыми делами дети и внуки, помогал подправить покосившуюся полочку или же внести в квартиру полную авоську картошки. Он всегда был с ними обходителен, возможно, потому, что и сам прикидывал иногда, какое место сам займет на этой же лавочке лет... ну, может, через пятнадцать...
- Степан Григорьич (именно так звали Чудакова), что-то Семеновны сегодня нет - прошелестела со скамейки Варвара Ильинична, иссохшая бесцветная старушка. Чудакову была понятна ее тревога - возраст, частенько по вечерам к обитательницам лавочки приезжала "скорая", и каждая из них хранила в уголочке похоронные деньги. Но вникать в эту тревогу ему сейчас никак не хотелось.
-Поди, не проснулась еще твоя Семеновна - отшутился он. На рынок он ходил исключительно пешком - для моциона.
С покупками Чудаков управился часа за полтора - приценивался, торговался, тщательно отбирал картошку и лук, укладывая купленную снедь во вместительный рюкзак. Во дворе вновь встретила его Варвара Ильинична.
- Григорьич, сердце чует - что-то не то. Семеновна ни на звонки не отвечает, ни на телефон. И сложила молитвенно руки на груди. Чудаков в душе чертыхнулся, но обещал позвонить участковому - родных в городе у бабки не было.
Жила Семеновна как раз под Чудаковым, этажом ниже, поэтому шум и причитания часа через три он услышал очень хорошо. Когда он спустился вниз, тело соседки уложили уже на пол в зале, и столпившиеся старушки утирали платочками глаза. Семеновна была бледна, даже зеленовата, нашли же ее в ванной, приступ настиг ее, когда она перегнулась через бортик, видать, ванну хотела почистить - пояснили соседки - ванная больно уж заляпанная была.
-Ить моложе нас всех, голубка - всхлипывала Варвара Ильинична.
Настроение испортилось, но вникать в похоронные хлопоты Чудаков не собирался, и поднялся к себе наверх. На плите кипятилась картошечка, серебристая селедка поблескивала в масле под кольцами лука, и очень кстати для разгона тоски пришлась непочатая бутылка "Пшеничной", предусмотрительно хранившаяся в холодильнике. Чудаков взял новенький купленный сегодня брусок мыла и понес его в ванную. По дну ванной ползал, оставляя за собой слизистый след, бежевого цвета червяк, несколько больше вчерашнего, с палец размером. Червяк был плоским, в тонких кольшах кофейного цвета. Чудакова затошнило, он схватил ведро припасенной вчера воды и плеснул на гада.
Ночью он проснулся от стука собственного сердца. Сухой язык еле ворочался во рту и шершаво задевал небо. "Перебрал", - подумал Чудаков и поплелся хлебнуть водички. Не включая света, на ощупь достал с полки чашку и подставил ее под кран. По руке внезапно мазнуло чем-то скользким. От неожиданности он дернулся, чашка со звоном выпала из рук, обрызгав водой, перед глазами нарисовался образ бездыханной Семеновны, лежащей этажом ниже, душа которой наверняка бродит сейчас неприкаянно по дому, и, сломя голову, бросился Чудаков к выключателю.
Свет лампочки осветил кухню, осколки чашки, валяющиеся в лужице воды. На запястье у Чудакова, извиваясь, висел крепко присосавшийся к коже давешний червяк. Из раковины же медленно-медленно, раскачиваясь в стороны, словно кобра под дудочку факира, взвивалось в воздух огромное змееподобное существо, безглазое, но явно знающее, в каком направлении находится теплая человеческая кровь. Тварь тянулась к Чудакову, и в плоти ее медленно приоткрывалось отверстие с крохотными зубчиками по краям. Стало дурно, зашумело в голове, перед глазами замелькали искры, закололи иголочки в кистях рук и показалось, что холодный мокрый снег падает на лицо.
Чудаков охнул и медленно осел на пол.
Когда он открыл глаза, в кухонном окне брезжил свет. "Пить меньше надо" - мелькнула в мозгу расхожая истина. Мутило. Болела голова. Холода не чувствовалось, хотя он и лежал на полу. Чудаков сделал движение встать - и обнаружил, что пошевелиться он не может. "Парализовало" - мелькнуло в голове. Сердце ухнуло вниз от ужаса - к тому времени, как кому-нибудь придет в голову его искать, он подохнет или от голода, или от воспаления легких. Попытался крикнуть, но оказалось, что не может даже глубоко вздохнуть. От отчаяния из глаз потекли слезы. Вот тебе пожалуйста - молодой же еще мужик, чуть за пятьдесят, и подыхай так нелепо в собственной квартире, и ни одна душа не схватится... Лежал он долго, может, два часа, может, четыре. Пытался вспоминать прожитую жизнь, да как-то не выходило. Дом был непривычно тих - ни автомобильных гудков,ни шагов, ни хлопанья дверей... Но нет, вот прямо над ним послышались одновременно топот и крик, кричала женщина, со стуком упало что-то на пол - табуретка, наверное - подумал Чудаков. Соседка Зойка, жившая сверху, частенько скандалила с благоверным, поди, опять друг другу жизни дают, с утра пораньше. "Вот она, жизнь-то женатая", - пронеслось в голове - "А и хорошо,что не женился. Хоть спокойно до смерти пожил". О смерти, впрочем, думать не хотелось, хотя умирать было не страшно, но страшно было знать, что придется лежать вот так час за часом, терпеть голод и жажду до тех пор, пока сознание не оставит его. Тут мысли его отвлеклись тем, что он почувствовал, как по телу горячей волной побежали мурашки, и вскоре все существо его превратилось как бы в одну отсиженную ногу - смерть временно отменялась, с болью и покалыванием бесчисленных иголочек в мышцы возвращалась жизнь. Минут через двадцать он смог приподнять голову и осмотреться. На руках и ногах у него розовела крупная редкая сыпь. Разлитая из чашки вода еще не просохла, и от нее по направлению к Чудакову тянулись лучами блестящие полосы. Он с трудом поднес к лицу руку. Пятно, которое он принял за сыпь, представляло собой круглое розовое пятнышко с алой точкой посередине. В нескольких местах рядом с пятнышками были засохшие кровяные потеки.
Когда он смог встать, его долго рвало желчью.
Милиция на звонок и сообщение о кровесосущих червях отреагировала нервно. "Скорая" пригрозила выслать психушку. "Высылайте" - хрипло произнес Чудаков, после чего диспетчерша немедленно бросила трубку. Сил бежать не было. Помощи ждать было не от кого.
В кладовке с прошлого ремонта хранились кое-какие материалы. Чудаков развел в кастрюле гипс и, задыхаясь от слабости, замазал отверстия в раковинах и ванне. Наверху больше не шумели. Было необычайно тихо.
К полудню раздался дверной звонок. За дверью стоял хорошо поддатый Зойкин муж.
-Слышь, сосед! Прогудел я тут с товарищами, а теперь моя в дом не пускает... и ключ , зараза, в двери оставила. Поднимись со мной, будь другом!
-Не пойду - вяло откликнулся Чудаков. - И ты не ходи...
Дверь в свою квартиру сосед ломал взятым у Чудакова топором. Дверь была хорошая, крепкая и долго не поддавалась. Когда же удалось прорваться внутрь, то Зойку, как и ожидал Чудаков, они нашли на полу. С закаченными глазами, холодную и бездыханную. Она лежала в луже прозрачной слизи. В толще слизи просвечивали кладки синеватых круглых яиц. Пол был испрещен полосами высохшей слизи толщиной с руку.
Сосед держался за сердце, и единственное, что он произнес, был вопрос:
- Почему же ты... Почему ты живой остался?
- Сам не знаю... Выпивши я был, может, поэтому? Не понравилось им... Чуть-чуть мне до полного паралика не хватило...
Вооруженные топором и бутылкой кислоты, они обзвонили в своем подъезде одну за одной все двенадцать квартир. Двери не открыл никто.
Милицию удалось вызвать только к ночи - когда Чудаков, наконец, сообразил, что не надо говорить про червей, а достаточно сказать, что он застрелил свою жену из охотничьего ружья. Потом они стояли, прислонившись к машине с мигалкой, смотрели на мелканье лиц, раскрытые в ужасе рты, носилки, носилки, носилки...
Их увезли на ночлег под охраной куда-то далеко, и сосед по пути плакал, как ребенок, и говорил, не прекращая, о Зойке - какой она варила борщ, и какие небесного цвета глаза у нее были до тех пор, пока после первой семейной ссоры она не не сделала по дури свой единственный в жизни аборт... Чудаков кивал головой в такт его речи, но на самом деле не слушал, а рисовал в уме карту - огромную ветвистую тьму подземных магистралей, с бесконечными ответвлениями, с темными склизлыми стенами тоннелей, тьму, которую невозможно искоренить, уничтожить, которая пронизала весь город, словно гриб, распустивший свою грибницу на километр округи, тьму, имеющую выход в каждом доме и каждом человеческом жилище.
После уже у Чудакова взяли массу анализов, разместили его в комнате, похожей на одноместную палату, подключили проводками к экрану с бегущими разноцветными полосами и симпатичная девушка сделала ему укол, после которого потянуло в сон. Он уснул, и ему опять снилась тьма - бездонная, необъятная, разливающаяся щупальцами во все стороны, тьма, которая учуяла его и от которой теперь никуда невозможно скрыться...
