Вечер. Розовым мазком по краям облаков - агония уходящего солнца. Пальцы-лучи тянутся уцепиться хоть за что-то материальное. Скользят по кляксам еловых ветвей, по перилам навесного моста, протыкают парик одинокого тополя, торчащего посреди голого поля. Тщетно. Осень. Холодно, промозгло. Ветер собирает угрюмый урожай: шорох. Тихий, настороженный. Сухие листья неумело катятся по земле.
Босиком по утоптанной пыли дороги. Плеск в реке. Круги. Вдруг - треск. Дробный, эхом по воде. Тр-р-р-р-р-акс! Опять тишина. Шорох.
Запоздало:
- А?
- Коростель. Ишь, шельмец! Облюбовал тополь - и знай себе изгаляется! Одно слово - дрочун! Да ты давай, давай. Близко уже.
Облака сереют, только по кромке леса - багряная полоска. Листья черными комками переползают дорогу - тычутся в босые ноги. Ступня давит тонкий пергамент. Хруст.
- Дядь Андрей, а может ну его? Надо ли?
- Надо.
Сворачиваем к лесу. Темнеет. Слева - черный остов. Печь с торчащей трубой, похожей на выставленный вверх средний палец. Головешки.
- Далеко еще?
- Близко.
Дорога петляет. Стрекочут кузнецы, синхронно, и отовсюду. Замолкают, но стоит пройти шаг - снова.
Сзади - тр-р-р-р-р-акс!
- Ить, шельмец!
Изгиб.
- Вот здесь. Сворачивай.
Чащоба. Ели, могучие, с нагими нижними ветками. Под ногами черно и влажно, лишь игольчатая осыпь - щекочет, застревает между пальцами. Силуэт. Темный, замшелый холм - вросшая в лес избушка.
- Это?
- Это, это. Ступай.
- Да кто ж удумал здесь строить?
- Кто... А я почем знаю? Удумали...
Низкая мохнатая крыша - днем, как видно, зеленая, а теперь - черная, тушевая. Подгнивший сруб, обвалившееся крыльцо. Дверь - настежь.
- Да разве ж это церковь? Где маковка? Кресты?
- Иди, умник.
- А почему - в лесу?
- Иди.
По обломкам крыльца, подтягиваясь на руках - осторожно взбираюсь. Заглядываю. Темно. Скрипят половицы.
- На, зажги свечу.
На ощупь беру из рук дяди Андрея мягкий, тонкий столбик. Чиркаю спичкой. Зеленый росчерк по коробку, рыжий огонек. Подношу свечу. Слабо-слабо, потом чуть ярче. Дрожь. Руки или сквозняк? Присматриваюсь: свеча красная - пасхальная. Комнатка маленькая, три на три. Два низких оконца. Пусто. У дальней стены - три чурки. На средней - когда-то белый рушник. Подхожу ближе. Скрип половиц. На рушнике мелкие монеты - копейки, пятаки. Медные. На полу - ветка. Белое с зеленым. Поднимаю - проволока и тряпки (или бумага?) - яблонев цвет. Какой весной ее принесли сюда? Сырая, подернутая плесенью. Ветхая. Ветхая - ветка. На чурбаках - дощечки. По одной на каждом. Неравномерно потемневшие от времени. Не поймешь - то ли иконы, с посеревшими от сырости красками, то ли просто неструганное дерево. Если напрячь воображение - из серости проступает рисунок. Контурный, силуэтный.
Тишина. Скрип-скрип - половицы. Никого. Дергается пламя свечи - сквозняк. Тени удлиняются, исполняют синхронное па, снова замирают.
Запах. Тонкий, словно нить. Чуть сладковатый, свежий. Зеленый. Удивленно смотрю на бумажную (тряпичную?) ветвь в руке. Аккуратно ставлю свечу на чурбан рядом с рушником. Трогаю лист: живой. Нежный, шероховатый с одной стороны и гладкий с другой. Провожу ладонью по цветку - в желтом свете золотом осыпается пыльца. Белые, с розовым у основания, лепестки. Тугие, словно сделанные из пластмассы, тяжелые. Живые. Подношу к носу - вдыхаю.
Пламя вновь дергается. Кладу ветку рядом со свечой, беру в руки дощечку. Всматриваюсь. Нет, не понять. Кто их здесь расставил?
Делается жарко - будто стоишь рядом батареей. Руки вспотели. Серые контуры на дощечке вдруг проявляются, приобретают контрастность. Лицо. Все еще размытое, но - лицо. Тонкий рот, удлиненный, как у птицы, нос. Глаз не видно. Нагибаюсь к свече - разглядеть. И... проваливаюсь, ныряю в быстрину. Серые волны захлестывают, волокут, треплют. Калейдоскоп. Мельтешение. Жара, холод, ночь, осень, весна. Голос. Словно перекат. Только одно слово: "Иди". И лед в руке.
Выныриваю. Нет - выбрасывает. Душно. Огонек свечи трепещет, не в силах разогнать темноту. Прикрываю ладонью. Выравнивается. В руке - дощечка. Теперь видно - простая, потемневшая от времени и влаги, доска. И связка ключей. Три. На большом кольце. Гладкие, блестящие. "Иди". Куда?
Тр-р-р-р-р-акс!
* * *
- Лешенька, сынок! Вставай, солнце мое, день на дворе!
Морщусь спросонья: сквозь тюль занавески в глаза бьет солнце. Мама треплет по волосам.
- Вставай, лежебока! Одиннадцатый час!
Обхватываю руками подушку, зарываюсь лицом, чтобы уйти обратно в темноту сна, вздрагиваю и снова приподнимаюсь. Рука натыкается на холодное. Осторожно ощупываю, вынимаю - покрытое крупчатыми наростами ржавчины кольцо, с дряхлыми амбарными ключами. С двумя ключами...
- Сына, я ушла! - хлопает входная дверь. Тишина. За окном куст калины качает тяжелыми ветками. На стене его гротескный серый двойник скребет руками по обоям.
Встаю, подхожу к мутному зеркалу. Волосы всклокочены, на щеке красная полоса - рубец от подушки. Иду на кухню, к рукомойнику. Воды нет. Тело ломит, словно не спал всю ночь на мягкой кровати, а таскал неподъемные мешки с картошкой.
Беру ведро - голубая эмаль на донышке треснула, от трещины в разные стороны расползаются мертвые паутинки - иду к колодцу. Узкая тропинка посреди тронутых изморозью комков жухлой травы. Зябко. Солнце привычно умирает перед зимой - силы светить еще есть, а тепла уже не осталось.
Ставлю ведро на лавку возле колодезного сруба, откидываю тяжелую крышку. Ворот с лязгом раскручивается, цепь ухает в черноту. Бом-бом-бом-плюх! Берусь за рукоять, кручу. Полное ведро поднимается нехотя, плещет по сторонам. Вытягиваю, переливаю. В прозрачной воде отражается голубое безоблачное небо. Голубое-голубое, почти синее. Лишь там, где должно быть солнце - мертвая ржавая паутина.
Иду назад, в дом. Ведро тяжелое: студеная вода выплескивается, обжигает босые ноги. Черпаю старым ковшом, наполняю рукомойник. Окунаю лицо в холодное, смывая последние крохи сна. Растираюсь махровым полотенцем.
Под салфеткой завтрак. Свежий хлеб, масло, два сырых яйца, творог, молоко в глиняном кувшине. Наливаю стакан, отпиваю. Мажу хлеб маслом. Иду к приемнику - включить. В эфире тишина - лишь шипение да щелчки, словно за пластмассовой решеткой ярится клубок гремучих змей.
Зажигаю газ, ставлю на синее пламя сковородку. Бью яйцо - тугой желток кувыркается на жаркую плоскость, брызгает маслом. Прозрачные белок сразу мутнеет, становится белым, как глаза снулой рыбы. Тыкаю в рыжий шар ножом - тот упруго проминается, не желая уступать, но потом лопается и растекается, теряя округлость. Беру второе яйцо. Взмах, удар, сухой треск ломаемой скорлупы.
На сковороду, вместо привычного бело-желтого киселя, падает мертвый цыпленок.
До почты, где работает мать, полкилометра. Тихо. Деревня слово вымерла. Одиноко мычит корова. Сворачиваю к дому дяди Андрея. Калитка не заперта. Вхожу. Занавески на окнах задернуты. Стучу.
- Дядь Андрей, тетя Лида!
Тишина. Мычит корова. Стучу сильнее. Дергаю дверь - не заперто. Осторожно вхожу. В сенях темно. На ощупь снимаю кроссовки, раздвигаю занавеси - прохожу в коридор.
- Дядь Андрей!
Никого. Захожу в комнату. Посредине стоит большой обеденный стол на неуклюжих толстых ножках. Вокруг четыре стула в матерчатых чехлах. В углу, на тумбочке, покрытый кружевной салфеткой телевизор. На стене старые ходики. Стоят. Гирька свесилась до самого пола.
В спальне две кровати - застеленные, с аккуратными стопками подушек. Покрывала расправлены, на комоде оставленное вязание. Фотография в рамке. Ваза с засохшими астрами. Запах: вода протухла, позеленела.
Никого. Тишина. Мягкая, неслышная. Нет даже звука шагов. Оглядываюсь - там, где я прошел, тянется строчка следов. Сажусь на корточки, провожу пальцем по крашеным доскам пола. Палец оставляет тонкую полоску. Пыль. Толстым слоем. На полу. На кроватях. На комоде. Только теперь замечаю, что все вокруг серое. Как же... Ведь только вчера... Дядя Андрей...
Мычит корова. Выбегаю на улицу. В хлев. Зорька смотрит большими глупыми глазами. Стоит перед большой копной сена, машинально жует. В глазах - боль. Вымя огромное, разбухшее. По соскам стекает каплями молоко, кап-кап, падает на землю.
Бегу на почту. Понимаю, что забыл обуться. Дорога каменистая, острые края больно режут ступни. Солнце уже миновало горизонт, медленно скатывается к западу. Слева поле. Ветер клонит тяжелые неубранные колосья. По полю, как по воде, гуляют волны: отлив.
Справа дома. Ставни заперты. Двери на щеколдах. Большие, ржавые амбарные замки. Забегаю, колочу в двери, в ставни, зову. Никого.
Следующий дом. Никого.
Следующий. Никого.
Погорелье - дожди смыли пепел, черные уголья покрыты песком. Видать давно уже. Когда? Ведь еще вчера...
Почта. Старое здание зеленого цвета. Краска на стенах облупилась. Окно заколочено листом фанеры. Поперек фанеры надпись - "Славка козел".
Крыльцо - три ступеньки. Взбегаю, дергаю дверь. Не поддается. Стучу кулаками, кричу:
- Мама!
Тишина.
- Мама - мама - мама!
Колошмачу, что есть сил, по старой иссохшей двери, по выгоревшей табличке "Почтовое отделение. Часы работы с 9 до 17. Выходной - суббота, воскресенье", ору, глотая слезы:
- Мама - мама - мама!
Никого. Где-то сзади мычит корова. Ветер гнет неубранные колосья. Холодное солнце стремительно валится в закат. Сажусь на ступени, размазывая слезы по щекам.
- Мама...
Вскакиваю, бегу обратно: домой. Майка мокра от пота. Ветер поднимает дорожную пыль, швыряет в глаза. Страшно. Кажется, что из окон запертых домов, вслед смотрят чьи-то мертвые глаза.
Хлопаю калиткой. Мимо колодца, по узкой тропке. Оскальзываюсь на мокрой траве, падаю, царапая руки, вскакиваю. Распахиваю дверь.
- Мама?!
Пусто. Тишина. Пыль. Бегу по комнатам - всюду пыль. Пыль - пыль - пыль. В кухне, на полу - ворох пожелтевших газет. Пыль. На плите сковорода с присохшей, почерневшей яичницей. Покрытая толстым слоем пыли. На столе - оставленные утром (утром?!) ключи. Пыльные. Смотрю на стену: на мертвом циферблате, замершие, растопыренные - словно тараканьи усы - стрелки часов. Без десяти два. На наручных - полвосьмого.
Кладу ключи в карман. За окном садится солнце.
Бежать! В восемь - автобус в город. И снова бегом. Снова по пыльной дороге, не замечая боли в изрезанных ступнях, давя серые комья листьев, уже не пытаясь вытирать неудержимо льющиеся слезы. Бегом. Мимо поля, мимо заколоченных домов, мимо погорелья, мимо почты - дальше, с грунтовки на асфальт, вдоль щебенчатой насыпи, прямо по середине дороги, по белой полосе, отбивая пятки - бегом. Поворот. Еще чуть-чуть и слева вынырнет железный столб с желтой табличкой. Еще чуть-чуть...
Старый львовский автобус стоит на ободах. Колеса спущены, двери настежь, стекла разбиты. Железо проржавело насквозь, истончилось. Краска отваливается лоскутьями. В салоне - пыль. Коричневые сиденья вспороты, из прорех выглядывает серо-желтый поролон. На треснутом лобовом стекле засохшая бурая клякса. На ступеньках брошенная кем-то авоська.
Никого. Сажусь на землю, смотрю на медленно угасающее солнце. С востока накатывают облака.
Пусто. Вокруг. На душе. Пусто.
Сзади осыпается щебень. Шаги. Рука на плечо. Вздрагиваю. Оборачиваюсь.
- Дядя Андрей?
Лицо по самые глаза заросло бородой. Щеки осунулись, глаза - большие, в красных прожилках - блестят.
- Пойдем.
Поворачивается, сутулясь шагает прочь. Вскакиваю.
- Дядь Андрей! Дя...
- Тихо. Ступай за мной.
Идет ссутулившись. За спиной рюкзак - при каждом шаге в нем что-то звякает. Я почти бегу, но все равно едва поспеваю вслед. Вдалеке мычит корова. Сворачиваем на еле приметную тропку. Она петляет меж кустов, теряется в зарослях пожелтевшей осоки, выныривает возле реки. Переходим через навесной мост. Справа поле. Тополь.
Тр-р-р-р-р-акс!
Дядя Андрей молчит, качает головой, цыкает языком. Идет понурив голову, бормочет про себя что-то невнятное.
- Дядь Андрей, что же...
- Тихо.
Слева - обгорелый средний палец. Сосняк сменяется ельником. Солнце ушло, серые облака превратились в черные тучи. Крапает мелкий дождь. Холодный. Тр-р-р-р-акс!
Изгиб.
- Сворачивай.
Бегу напролом, к темному просевшему холму. Двери нет - вместо нее черный провал. Крыльца тоже нет. Прыгаю, пытаясь уцепиться. Руки соскальзывают - падаю на холодную землю. Иголки набиваются под майку. Поднимаюсь, снова прыгаю, царапая ногтями по скользкому бревну, падаю.
- Стой. Подсажу.
Упираюсь ногами в руки дяди Андрея, взбираюсь. Темно - хоть глаз коли. Скрипят половицы. Оборачиваюсь.
- Дядь Андрей...
Тишина. Скрип половиц. Ползком, на ощупь, пробираюсь к дальней стене. Чурка. Провожу рукой - как и тогда - сверху дощечка. Сырая, неровная.
По скособоченной крыше барабанит дождь. Темно. Зажмуриваюсь: все одно ни черта не видать. Кончиками пальцев глажу потрескавшееся дерево, шепчу про себя. Крыша протекает - сверху на лицо падают холодные капли, мешаются со слезами. Влажное дерево теплеет. Открываю глаза - дощечка словно бы светится призрачным, серым сетом. Всматриваюсь, пристально, до боли, пытаясь разглядеть, увидеть, и вдруг взмываю, протыкая хилые доски стропил, вверх, над елями, над деревней, выше, сквозь дождь, сквозь грозу, еще выше, так, что кружится голова: "Иди"! И жар в руке.
* * *
- Лешенька, сынок! Вставай, солнце мое, день на дворе!
За окном хлещет дождь. Сон... Сон. Разметываю руки. Шёлковая прохлада кровати окутывает, успокаивает. Разжимаю кулак - на пол, с дребезгом, падает поросшее ржавью кольцо. С одним ключом.
Пью молоко. Сковорода с дымящейся яичницей стоит рядом на железной подставке. Мама сидит напротив, положив голову на ладони. Смотрит. Улыбается. Выскребаю сковороду дочиста, хлебом собираю остатки. Мама встает, треплет по щеке. Подходит к зеркалу, поправляет прическу. Накидывает куртку.
- Мам! Ты куда?
- Я на минутку, к тете Лиде. Молока принесу.
- Мам! Дождь ведь!
- Не волнуйся, я зонтик возьму. Посуду пока помой.
В сенях оборачивается.
- Кстати, Алеша, ты вчера с гулянки поздно пришел - опять за собой дверь не закрыл! Ну что за манера, а? Беду в дом впустишь!
Хлопает дверь. Сижу, тупо глядя в пустую чашку. Внутри все сжимается от зябкого предчувствия. Дверь. Не закрыл. Дверь. Вынимаю из кармана ключ, смотрю на него. Дверь. Беду впустишь. Не закрыл. Еще долгие секунды смотрю, потом вскакиваю, выбегаю на улицу.
- Мам!
Гремит гром, крик тонет в грохоте.
- Ма-а-а-ам!
Еще раскат. Небо подсвечено лиловым, тучи - словно свежие синяки на одутловатом лице. Бегу по скользкой тропинке разбрызгивая в стороны холодную грязь. Мокрые волосы облепили лицо, лезут в глаза. Выбегаю за калитку - далеко впереди маячит серое пятно зонта.
- Ма-а-а-ам!
Не слышит. Скрывается за поворотом. За ней, что есть мочи, то и дело поскальзываясь, режа ноги об острые листья осоки:
- Ма-а-а-ам!
Сворачиваю. Дом дяди Андрея - желтый свет в окнах. Слышу, как хлопает дверь. Еще быстрей. Еще. Уже понимаю, что не успел. Что-то неотвратимое происходит - теперь, прямо сейчас. Словно кто-то плеснул черной краской на желтые прямоугольники окон - свет смывает дождем. Еще теплится глупая надежда - может просто задернули шторы? Вбегаю, срывая с петель калитку. Толкаю дверь: она рушится, словно сделанная из папье-маше - разваливается на мокрые картонные куски. Дом пуст. Да и не дом вовсе - декорации, слепленные на скорую руку. Дождь проникает всюду, истончая стены, проедая дыры в полу и крыше. Бегу по комнатам. В спальне спотыкаюсь обо что-то, падаю. Встаю, наклоняюсь посмотреть - на полу лежит тетя Лида - словно набитая колготками тряпичная кукла: раздувшаяся, черная. Открытые глаза закатились, белыми пятнами блестят на черном фоне.
Я кричу, пячусь, падаю, встаю, снова пячусь, потом поворачиваюсь и бегу сломя голову прочь. Отбежав к калитке оборачиваюсь, чтобы увидеть, как дом истаивает, превращаясь в обмылок, оседает, и растекается по земле.
Сверкает молния. Дождь лупит изо всех сил, крупные капли падают в лужи - лужи в ответном порыве вздымают вверх фонтаны брызг. Долетает гром. Бьет по ушам, разрывая барабанные перепонки.
Я кричу. Бегу по дороге к остановке. Бегу, который уже раз, мимо поля, мимо домов, мимо почты: за мной по пятам бежит дождь. Дождь смывает деревню как неудачный рисунок.
Навстречу бежит человек. Кричит - в грохоте дождя не слышно что. Кричит.
- Алеша!
Рвусь вперед.
- Дядя Андрей!
- Але...
Дождь швыряет в него свинцовую дробь капель, и дядя Андрей заваливается, словно наткнувшись на невидимую стену. Стену дождя. Я ору, я уже сорвал голос, но я все равно ору, без звука, распахнув рот, как рваную рану, тщетно пытаясь перекричать гром. Подбегаю, хватаю за руку, хлещу по небритым щекам - бесполезно. Дядя Андрей смотрит в небо - в дождь, заливающий ни в чем не повинную землю, и словно вбирает в себя льющуюся сверху влагу - разбухает, становится большим, черным и дряблым как студень.
Отдергиваю руку, вскакиваю. Смотрю назад: дождь слизнул уже половину деревни - сзади нет ничего, только косые нити дождя на фоне лилового неба.
Достаю из кармана ключ, сжимаю в кулаке, так, что белеют костяшки, и из последних сил бегу вперед. Туда, где под черными струями мокнет одинокий тополь, где зыбко дрожат, не желая уступать дождю, перила навесного моста, мимо сосен, в чащобу, по черной игольчатой осыпи, к старой развалившейся церкви. Ее крышу пробило дождем, нижние венцы вот-вот разойдутся, но я успею. Я возьму в руки дощечку-икону, я закрою глаза, я прочту все молитвы, которых не знаю. У меня есть последний ключ. И мне укажут последнюю дверь. Главное - не забыть закрыть ее за собой. Главное - не забыть закрыть ее за собой. Главное - не забыть...
