Крещенская Светлана : другие произведения.

Позови меня с собой...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Художник - Елена Капустина.

   Светлана Крещенская "ПОЗОВИ МЕНЯ С СОБОЙ..."
  
  
   [Елена Капустина] Как ни тянулся рабочий день в пятницу, бестолково и утомительно, а и он закончился, и узкие коридоры налоговой инспекции освободились от длинных гудящих очередей, сделались светлей и шире, из распахнувшихся кабинетов потянуло расслабляющим запахом вскипевшего кофе, вишнёвых дамских сигарок и прохладно-освежающего "Kenzo". Напоминая, что кроме директивных бумаг, существует другая, менее деловая жизнь, решительным женским голосом запело радио: "Позови меня с собой... Я приду сквозь злые ночи... Я отправлюсь за тобой, что бы путь мне не пророчил..."
   И стрелки огромных настенных часов, остановившись, друг напротив друга, как два бегуна, один - перед длинной, другой - перед короткой дистанцией, замерли в мучительном ожидании команды "На старт!"
   Но вот от парадного подъезда бесшумно отъехала начальственно-чёрная "Хонда", и - время пошло! - по всем этажам наперебой захлопали двери, защёлкали замки, радостно засеменили острые каблучки и, волочась за ними, галантно зашаркали мягкие подошвы.
   - Простите, а как вы пойдёте домой?
   - Как?! Странный вопрос... Ну, конечно же, быстро!
  
   ***
   - Ой, Марина Петровна!... Никак снова ...презент? - хитро улыбнулся Марине молодой любознательный охранник, кивая на блестящую розовую коробку, выпирающую из её лопнувшего кулька.
   - Хуже, Юрочка, взятка! - сердито отшутилась она и, испугавшись, что на этом расспросы не закончатся, ткнула ему под нос свою "Nokiu" - "Юра, меня ждут!" - и поспешила к выходу. Не станешь же объяснять первому встречному, что, не иначе, как, выжив из ума, она сама купила себе этот немыслимый подарок...
   Марина спрятала за спину свой драгоценный груз и напоследок оглянулась... В понедельник, двадцать седьмого, приклеившись к кожаному креслу, она будет принимать заученные поздравления с глупым лицом преуспевающей сорокалетней юбилярши. Её служебный кабинет, обставленный чёрной офисной мебелью, завалят помпезными букетами, похожими на погребальные венки - с надписанными лентами, бантами из фольги, в обрамлении безжизненных веток ели, самшита и пихты. Она знала: согласно барской чиновничьей традиции, цветов нанесут столько, что с утра их ещё аккуратно, с показным почтением (а как же, ведь сам Никита Гаврилыч прислал!) будут расставлять по вазам. А вот после обеда, устав выискивать "эти чёртовы кувшины и графины", для привозных роз, гвоздик, лилий и орхидей, сердобольная уборщица выделит два отечественных - цинковых - ведра, которые через несколько дней сама же вынесет на помойку.
   Но! До понедельника надо ещё дожить, а вот завтра, в свой день рождения... - Марина почувствовала, что в горло впивается тугой шифоновый платок - завтра ей придётся просидеть дома одной, отключив свет и телефон, лишь бы не слышать сердечных дружеских пожеланий: "Марина, милая, желаем тебе в этом году, наконец-то, выйти замуж и если не оформить брак, то, по крайней мере, оформить декрет!"
   Сколько раз, сидя за своим собственным праздничным столом, ей хотелось напиться до полной боевой готовности и, стащив на пол парадный кобальтовый сервиз, остановить заздравные речи: "Дорогие гости! Благополучные, семейные люди! Надоело! Верите?... До невозможности опротивело из года в год забрасывать на антресоли ваши одинаковые именинные подарки, грозящие превратить мой дом в орнитологический музей: аист из глины, аист из дерева, аист из мрамора над двухэтажным мраморным гнездом..."
   От злости, такой ничтожной, такой беспомощной - женской злости, Марина хлопнула кованой дверью, тут же оглянулась и, удостоверившись, что с её доходного места не слетела очередная стеклянная вывеска, села в машину. Как ни бушуй, а завтра у неё - праздник! И в пику своей прижимистой судьбе, она откроет привезенный подлым Борисовым "Martell" и добьёт презентованные одной вреднющей немкой сугубо дамские конфетки "After Eight" - "После восьми..."
   Осторожно, как маленького ребёнка, Марина положила на заднее сидение перевязанную золотистой тесьмой подарочную коробку, для большей безопасности пристегнула ремнём, и легковесная пурпурная "Шкода" полетела юркой краснопёрой птичкой, свободно проскакивая между осанистых "Мерседесов", "Фордов" и "Мазд". Через полчаса, свернув с шумной городской дороги, Марина выехала на свою тихую, в две новостройки, улочку, зажатую со всех сторон частным сектором, и мягко остановилась.
   - Не переживай! Я десять лет за рулём! - бросила она через плечо, заложив за голову уставшие от компьютерных вариаций руки.
   В этот вечер в её уютной квартире, обустроенной со щепетильностью человека, перебивающегося много лет по чужим углам, чтобы всякими правдами и неправдами скопить на приличное жильё в неприступной столице, был совершён небольшой переворот. В прихожей, прямо на полу, валялось съехавшее с вешалки новое лайковое пальто, по всем углам, перемешавшись с мандаринами, катались рассыпавшиеся коралловые бусы, а в центре гостиной на журнальном столике вместо восточной пепельницы из чернёного серебра и глянцевых обложечных моделей красовалась случайно купленная три часа назад... роскошная выставочная кукла.
   Не снимая сапог, Марина пошла по комнатам громкими, командирскими шагами. Иначе - не умела... Она распахивала дверь за дверью, и вслед ей, один другого ярче, вспыхивали хрустально-фарфоровые сталактиты. Их ослепительный свет стекал по золотистым стенам на пол, растворялся в зеркальных ручьях лиственницы, и дом, как церковь в воскресный день, сиял, светился и, казалось, чего-то ждал.... Вернувшись в гостиную, она зажгла не догоревшую рождественскую свечку и, сложив на груди руки, села на диван. Неужели из-за какой-то глины, пусть даже очень дорогой и благородной, может так бешено стучать сердце?
   - Привет, Элиза!
   - Guten Abend! - ответила ей по-немецки кукла, вскинув свою фарфоровую головку.
   - Вот это номер! - расстроилась Марина. - Как же мы с тобой будем общаться?
   - Sehr leicht! Я буду учить тебя разговаривать по-немецки! - хладнокровно заявила голубоглазая фрейлейн.
   - Ещё чего! Это кто у кого в гостях?
   - Ладно...- обиженно зашуршало лиловое платье, позванивая хрустальными подвесками. - Но это будет нелегко - у меня устойчивое саксонское произношение!
   Марина вытащила из сумочки нераспечатанный "Parlament" и, не решаясь закурить в комнате, вышла на балкон.
   - Вот это подарочек! Скоро эта майсенская статуэтка выживет меня из собственного дома.
   Через дырочки в ажурной занавеске она попыталась рассмотреть Элизу. Золотистые кудряшки, присборенные юбки из шёлковой тафты и выставленный напоказ - Schon? - сиреневый шевровый сапожок... Гостья изобразила каменное лицо, и хозяйка (сама ведь тоже женщина!) сразу поняла: благовоспитанная немецкая дамочка по-бабьи надулась...
   А ведь будучи маленькой девочкой, думала Марина, о такой шикарной кукле немыслимо было даже мечтать! Она глянула вниз, и ей показалось, что там, под её четырнадцатым этажом, в пыльных зарослях жасмина, акаций и рябин, не хибарки на курьих ножках, сцепившиеся с городом не на жизнь - на смерть, а её Александровка. Тихая, родная, знакомая до любой выбоины на мощёной поселковой дороге... Две минуты на лифте, пять ступеней с крыльца, и вот ... ты на главной площади... Доска почёта с покоробившимися на солнце фанерными передовиками производства... Между двумя рядами голубых елей бронзовый Ленин, раздавшийся в плечах от ежегодных перекрасок... Единственный автобус с грязными ситцевыми занавесками и извечным маршрутом - "Рынок - Вокзал"... И колонка со студёной водой, брызжущей во все стороны, с бесхитростным, домашним вкусом, неповторимым как густое Белянкино молоко... Подхваченная ветром струйка серого дыма взметнулась в небо и стремительно поплыла к летящим на северо-восток грустным перистым облакам...
  
   ***
   Семья Одинцовых жила так, как жили все семьи в Александровке - взрослые целый день на ткацком комбинате, дети, прибежав из школы - сразу в огород. И хотя отец с матерью (оба работали во вредном - красильном - цеху) приносили по зарплате, да и дед свою пенсию подкладывал в общий котёл, лишних денег в доме никогда не водилось. Так что даже самые дешёвые игрушки - картонные кубики, пластмассовые кегли, надувных резиновых уток и гусей - дарили не старшей дочери, молчаливой Марусе. Её, то ли за серьёзный взгляд, то ли за густую, каштановую косу, будто подкрашенную хной, уже с пелёнок считали большой. На Новый год, именины или Женский день баловать было принято только младшенькую - Любочку.
   - Жизнь такая трудная, так пусть хоть у неё, поскрёбыша нашего, будет праздник! - жалостливо выводила мать, расчёсывая жиденькие Любочкины волосики.
   - Т-юдная жись... - тяжело вздыхала Любочка, доводя любимую мамку до умильных слёз, и все дарёные игрушки перемещались в её угол.
   Перед Марусиным днём рождения, который следовал за Любочкиным ровно через месяц - число в число - родители, подустав кормить и поить ненасытную александровскую родню (а в посёлке каждый второй был Одинцовым), всякий раз шептались-перешёптывались, копались в четыре руки по шкафам, сундукам и кладовкам и, выискав-таки в парусиновом отцовском пиджаке пачку пересохшего "Беломора", а в материной девичьей матроске - счастливый автобусный билетик (может ещё й повезёт?), принимались уговаривать свою старшую непонимающую дочь:
   - Ну, что кукла? Далась она тебе! Выброшенные деньги - да и только! Ты ведь уже большая! Вон, какая тычка вымахала... Дылдёна дылдёной! Лучше мы тебе купим... ботинки или... вот, босоножки с недели обещались в "Промтовары" завезти... Послушай нас, дочка! Теплынь на носу, скоро экзамены, а ты... совсем босая...
   Маруся слушала родителей, но смотрела всё-таки на деда, прошедшего три войны, вырастившего трёх сыновей и владеющего четырьмя языками: русским - по родству, немецким - поневоле, украинским - по любви (покойная баба Катя была хохлушкой) и - самым универсальным для всех времён и народов, и самым действенным, авторитетно заверял дед, - матерным. На него, деда Петра, была вся её девчачья надежда. Пётр Михалыч, отец отца, был самый главный в доме финансист. Это он вёл книгу расходов, это он знал, сколько вёдер картошки следует заложить в погреб, чтобы дотянуть до нового урожая, не отец с матерью, а именно он рассчитывал, сколько нужно дров, а сколько - угля, чтобы семья не шиковала, но и не мёрзла в зимнюю стужу. За ним всегда было последнее слово.
   - Кукла? Какая-такая кукла? - всполошился дед, сонный и злой, вскочив со своего топчана. - Шо, Михаил, опять развёл антимонии? Зинаида, я сколько раз тебе приказывал, шо девок надо держать в узде? Не слушаешь? Ой, гляжу, дошутитесь, сучьи вы дети, гляжу, доиграетесь... Ждите - они вам живо кукол настрогают! И опять-таки... - не мог успокоиться дед и, обрядившись в новую кроличью безрукавку и чиненые бурки, неторопливо, ему спешить было некуда, доставал из-за шифоньера замызганные бухгалтерские счёты и обёрнутый районной газетой священный талмуд, - ...в марте день длиннее февральского, а света нажгли больше! Лахудры, вы этакие! Какие тут цацки? Погодите, вот я вам задам феферу! - выносил он свой стариковский приговор, хлопая со всей силы книгой по обеденному столу. Хлебные крошки разлетались в разные стороны - и кукольная судьба была предрешена...
   Маруся не возражала. Она молча трясла головой, как заводная железная курица, собирала слёзы в крепко сжатые кулаки, а ночью, когда весь дом засыпал, выползала из-под одеяла и, осторожно переступая через вздыбленные грибком половицы, тихо подкрадывалась к самой любимой Любочкиной игрушке, ради которой можно было отказаться и от ботиночек, и от туфель, и вообще всю жизнь ходить только босиком.
   Это была большая, прямоногая, пряморукая кукла с красновато-коричневым глиняным лицом и набитым ватой, мягким ситцевым туловищем. Из-под голубой репсовой шляпки выглядывали рыжие льняные волосы, синее шерстяное платьице стягивал по талии чёрный лакированный поясок.
   Кукла Маша сидела на тумбочке между двумя никелированными детскими кроватями под белой тюлевой накидкой и на правах первой красавицы во все девчачьи ссоры постоянно совала свой облупленный нос.
   И никто, ни московская тётя, приславшая её Любочке на день рождения, ни отец с матерью, напоминающие Марусе изо дня в день из самых лучших родительских побуждений, что она обязана беречь и любить свою меньшую сестру, ни всезнающий дед, ни сами дети - словом, ни одна живая душа не могла предполагать, что эта безобидная игрушка, простоявшая между девчонками много лет подряд, разведёт их в разные стороны навсегда... Любочка, вдоволь наигравшись глиняной дочкой, благополучно выйдет замуж и также благополучно родит двух здоровых малышей, естественно продолжив свои детские забавы, Маруся, приученная быть "большой" - то есть самостоятельной, неприхотливой и покладистой, будет жить одна вдали от родительского дома... Уступив младшей сестре и того, кого они, так же как и глиняную куклу, полюбили вдвоём.
  
   ***
   В субботу Марине не удалось, обидевшись на весь мир, в одиночку пить коньяк - около девяти её разбудил подлый Борисов. Пытаясь открыть её новую дверь своим старым ключом, он поднял на ноги бдительных Марининых соседок и, чтобы избежать никому ненужных разбирательств с участковым, ей пришлось-таки впустить его в дом. Разогнав старых дев и молодящихся вдов своим полупрозрачным, голубым пеньюаром, Марина приняла от разгорячившегося гостя холодные тюльпаны, пакет с продуктами и, прищурив сонные глаза и тряхнув спутавшимися каштановыми волосами, разрешила себя поцеловать.
   - Видишь, как опасно р-редко появляться. Вот приедешь ещё через полгода и окажется, что я ...поменяла квартиру или, ещё лучше... уже не одна. А ты всё ходишь и ходишь со своим старым ключом...
   - Мариш! Ну, как я мог? Я же помню, что у тебя сегодня день рождения... - оправдывался Борисов, улыбаясь своей красивой подлой улыбкой, но голубой нейлон, постреливая колючими электрическими искорками, выскальзывал из его цепких рук.
   - Ты хочешь сказать, что ради этого ты проехал три границы?
   Борисов стоял посреди гостиной, распахнув мягкое чёрное пальто, с удовольствием покачиваясь на пружинистых подошвах сине-чёрных замшевых туфель. Брюссельский пресс-атташе всем своим вальяжным видом напоминал давно отправленное в музей увесистое пресс-папье. Одной рукой он поглаживал пухлое, напудренное лицо, другой, как шаловливый мальчик, кокетливо крутил большие блестящие пуговицы. И, сверкая прекрасными зубами, улыбался... Красивый, сияющий, женственный, с отполированными ноготками и перстеньками на коротеньких розовых мизинчиках. Сегодня этот отвратительный мерзавец был так кстати, что на него просто невозможно было сердиться.
   - Мариш, если говорить честно..., то... меня вызвал отец. Старик занялся делёжкой наследства, а там, поверь мне, есть что делить. К тому же, я - единственный сын, и у меня растёт Антоха, а у его жён - сплошные девки... Так что... мне надо подписать кое-какие бумаги... И я... почти миллионер!
   Марина набросила махровый халат, заглянула мимоходом в зеркало - вот это мешочки! - и, не предлагая гостью раздеться, ушла в ванную.
   - Насколько я понимаю... - говорила она нараспев, разнежившись в джакузи, - ... мы едем смотреть твою новую... машину, дачу или... что там ещё... дарят богатенькие папаши своим любимым отпрыскам, когда всё это... у них уже есть? Остаются... самолёты, вертолёты, танки или, на худой конец, корабли...
   Сообразив, что он и на этот раз разоблачён, Борисов раскатисто засмеялся:
   - Мариш! Вот за что я тебя ценю, так это за ум! Ты знаешь, в моей жизни были разные женщины... Красивые и... скажем так, красивые в меру, хозяйственные и исключительно деловые, но все они... - Борисов ходил по комнате и в порыве откровенности усиленно размахивал ухоженными руками, - ... смотрели мне в рот, одинаково восторгались моими глупыми шутками, а я от этого, ты же знаешь, быстро устаю. Рядом с тобой я чувствую себя совершенно по-другому... Ты умная, видная, сильная, да Мариш, да!... Ты, как Родина-мать! Ты такая сильная, что рядом с тобой я просто отдыхаю. Рядом с тобой я......
   - Борисов, извини, слишком шумела вода... - небрежно проговорила Марина, как только вышла из ванной, осторожно втирая в раскрасневшуюся кожу питательный крем. - Ты, кажется, говорил здесь что-то? Я не расслышала - во сколько ты меня оценил... по своему бельгийскому курсу?
  
   ***
   Уже через полчаса в компании брейгелевских крестьян они пили вишнёвое пиво в бельгийском кафе, а ещё через час - подъезжали к большому загородному дому, унаследованному Борисовым в ста километрах от Киева и в двух тысячах - от Брюсселя.
   Дом был, и в самом деле, большим. Марина, которая долгое время занималась чужой недвижимостью, не сразу сообразила, сколько в нём было этажей, подъездов, балконов и крылец. Одно она поняла с первого взгляда: на строительство такого солидного особняка была потрачена весьма солидная куча денег.
   Открыв парадную филёнчатую дверь, Борисов первым делом отправился на кухню. И не успела гостья осмотреться, как он уже катил металлический столик с двумя бокалами и бутылкой шампанского в ведёрке со льдом.
   - Ты - мой первый и самый главный гость! - с чувством (у него это неплохо получалось!) произнёс Борисов, поймав двумя пальцами выстрелившую пробку и аккуратно, быстро и до самих краёв, разлил шампанское, как будто последние пять лет работал не в бельгийском посольстве, а в бойком ресторанчике в Париже или Бордо.
   Высоко подняв свой бокал, Марина сделала несколько осторожных шагов по глянцевому бамбуковому паркету и, оказавшись в центре огромного холла, выложенного серо-зелёным травертином в форме круга, резко развернулась на каблуках и, изображая всемилостивую монаршую особу, снисходительно произнесла:
   - Ну, Борисов, показывай свои хоромы! Показывай свой дворец! Я же вижу - ты только этого и
   ждёшь...
   Новоиспечённый домовладелец, не скрывая радостной улыбки, тут же поставил на пол хрустальный бокал, швырнул в сторону пальто и, пригласив Марину кивком своей вскружившейся головы следовать за ним, приступил к экскурсии по собственному дому.
   - Итак, моя королева, мы... начинаем! Гостиная, каминный зал, бильярдная, кабинет... - гордо перечислял он, хлопая дверьми и, поправляя без всякой надобности развешанные вдоль лестницы картины, тарелки и цветы, поднимался на второй этаж.
   - Библиотека, спальня, конференц-зал... - неслось по длинным извилистым коридорам, рассекая воздух словесным фейерверком, от чего на окнах шевелился белый нейлоновый тюль. - Зимний сад, мастерская, гостевые... одна... вторая комната, третья...
   В ожидании, что Борисов когда-нибудь закончит считать, Марина вернулась в холл, села в большое, круглое, обтянутое пятнистой замшей, кресло, допила своё шампанское и, представив себе, что в ближайшие десять минут именно она является хозяйка этого роскошного дома, манерно - не хватало только мундштука! - закурила.
   - Всего... двадцать восемь гостевых комнат... - выдохнул через полчаса вспотевший хозяин, скатившись с лестницы и в полном изнеможении, так, будто он не просто обошёл дом, а своими собственными руками его только что построил, упал на последнюю ступень.
   - Там, в цокольном этаже бассейн, тренажёры, винотека... и куча ещё каких-то комнат... я тебе потом... всё это покажу...
   - Послушай, Борисов! - рассматривая безо всякого интереса роспись на потолке, сочувственно спросила счастливого наследника Марина. К этому времени, насидевшись в замшевом троне, она уже закончила курить и успела заключить, что роль домохозяйки, наверное, не из последних, но, учитывая личную приверженность к феминизму, всё-таки, не её амплуа. - А зачем тебе... всё это... нужно? Через неделю ты, как всегда, уедешь в свой Брюссель, а в таком доме нужно постоянно жить... Если его закрыть как антикварный склад, то он... очень быстро придёт в негодность. Обсыплется лепнина, рассохнется паркет, от стен отстанут твои неповторимые испанские шпалеры... А зимний сад ... Кто его будет поливать?
   Борисов не знал что отвечать. Он стоял посреди своих владений с расстроенным лицом и вертел в руках прилично помятого Диора, не находя какого-нибудь самого паршивого гвоздя, на который его можно было бы пристроить...
   Вечером Борисов и Марина сидели в плетёных креслах у камина в малой гостиной, напоминающей старинный охотничий домик, и пили "Мерло". На бревенчатых стенах воинственно поблескивали скрещённые коллекционные ружья, за чугунной решёткой корячились и шипели сухие берёзовые ветки... И при малейшем движении таинственно поскрипывал устеленный медвежьими шкурами и свежей хвоей, некрашеный дощатый пол...
   - Если хочешь, завтра... можем съездить в лес или на озеро... Есть такое за Александровкой. И знаешь, как называется, не поверишь!... Го-лу-бо-о-е... - разрумянившись от вина и от огня, перебирал костяные чётки, захмелевший Борисов.
   - Александровка - это что, шутка? - В тон ему, так же вяло, спросила Марина.
   - Ну, что ты, дорогая, это не шутка... - продолжал лениво покачиваться в кресле Борисов. - Это скорее всего - горькая правда жизни... Пол-ное-отсут-ствие-вся-чес-кой-ци-ви-ли-за-ци-и... И заметь, не где-нибудь, а почти в самом центре Европы...
   - Неужели там, и вправду, ничего нет?
   - Ну, почему же ничего? Есть! Памятник Ленина и краеведческий музей...
   На следующее утро, проснувшись первой, Марина долго бродила по безлюдному дому. Со всех сторон на неё смотрели надменные портреты и скульптуры, купленные за валюту на европейских аукционах, а ей не давал покоя заколоченный наглухо разграбленный краеведческий музей и грубый бронзовый памятник, обсиженный местными воронами и воробьями... Выпив холодный кофе и причесавшись возле ампирного трюмо, она оставила спящему Борисову коротенькую записочку "Скоро буду" и, с трудом отыскав на гремучей связке нужный ключ, спустилась в подземный гараж.
  
   ***
   По дороге в Александровку Марину трясло так, будто она и, в самом деле, возвращалась домой. Уж больно всё казалось знакомым: по-весеннему тощий лесок, нераспаханная, мёрзлая земля, и, пахнущий мочёными яблоками и прелым смородиновым листом, разгульный придорожный ветер...
   Марине хотелось подъехать к незнакомому городку как-нибудь незаметней и как можно тише, но сделать это на чёрном борисовском джипе, летящем как пикирующий бомбардировщик, да ещё и по брусчатке, ей не удалось. Услышав незнакомые звуки, из-за перекошенных заборов высовывались закутанные в клетчатые платки желтушные старухи, пятилетние мальчишки спрыгивали с отцовских велосипедов, сплёвывали по-взрослому под ноги, и с криком и свистом бросали незнакомой иномарке вслед, специально приготовленные для такого случая, бомбы из красной глины: "А шоб тебе, х-халера!"
   - А ви до кого це приїхали? - бесцеремонно спросила Марину сердитая рыжая девчонка лет десяти, как только она, подъехав к колонке, вышла из машины. - Може... до нас?
   - Нет! - удивившись её простоте, весело ответила Марина. - Не "до вас!"
   Девчонка нахмурилась ещё больше. Она стояла, широко, с мальчишечьей бравадой, расставив огромные резиновые сапоги и со злым интересом, сузив жёлто-зелёные глаза, наблюдала, как городская дамочка закрывала свою шикарную машину. Когда же та, беззаботно выстукивая металлическими каблучками, подошла поближе, девчонка без предупреждений надавила грудью рычажок, и из чугунного горла, шипя и брызгая во все стороны, неожиданно повалила ледяная вода.
   - Пийте! - крикнула она, глядя на приезжую уже не просто со злостью, а с какой-то взрослой, угрожающей, ненавистью. Подхватив полы своего длинного пальто, Марина отскочила к машине, но было уже поздно: по бежевой лайке - сверху вниз - растекались большие бурые пятна. Она сунула руку в карман - за носовым платком, но тут же почувствовала, что за каждым её движением, облокотившись на колонку, испытующе наблюдают... А не расклеится ли расфуфыренная заезжая мадам от обыкновенной колодезной воды?...
   Марина всё поняла - сама была такой когда-то... Она вытерла ребром ладони влажное лицо и, дружелюбно улыбаясь, так, будто между ней, прогуливающейся от нечего делать дачницей, и этой рыжей злюкой ничего не произошло, бойко спросила: "Ну, как водичка, холодная?"
   - Кип`яток! - остервенело выпалила девчонка. Её остренький подбородок, будто стянутый ниткой, сморщился, мелко затрясся, и она, вспыхнув багровыми пятнами, визгливо расплакалась и побежала в ближайший двор, забавно шлёпая своими гигантскими сапогами. В низеньком окошке, с серой ватой и двумя выцветшими ёлочными шарами между рамами, чьи-то заботливые руки зажгли лампочку и, отодвинув кастрюлю со столетником, торопливо задёрнули ситцевую занавеску. От чужих глаз...
   - Добри-день-доброго-здоров`я! - окликнула Марину звонким, певучим голосом пожилая, улыбчивая женщина с красивым, хотя уже и морщинистым, лицом, - Хто це вас так обляпав?
   - Да, пробегала тут одна... рыжая...
   - А... Лялька! Ця може... - женщина оглянулась на загороженный камышом двор и заговорила шёпотом, легко перейдя с украинского на русский, - ... не любит она городских! Не любит...
   - Это чем же мы ей так не угодили? - отряхивая пальто, усмехнулась Марина.
   Женщина аккуратно подставила под кран своё ведро, легко нажала вытертую до бела железную ручку, и вода полилась ровной и тихой струёй.
   - А за что ей вас любить? Вон, вы какая... чистенькая, на каблучках, цветами пахнете... А она? Ни платья путнего не сносила, ни игрушки целой в руках не держала... А грязь в огороде месить - не велика радость!
   - Я, вроде бы, ничем... её не обидела... - оправдывалась Марина, хотя в душе почему-то чувствовала себя виноватой.
   - Да, не берите в голову... дело не в вас! Я ведь и сама городская... Здесь только последние десять лет живу... Пришлось переехать... - как-то безрадостно произнесла женщина и, не желая обсуждать ни своё, ни чужое горе, подхватила полное ведро и снова заулыбалась. - Вы из рук пить умеете? Ну, тогда хлебайте!
   - Тамаро! Невже... до тебе гостi? - спросил женщину проходящий мимо старичок, не здороваясь. Видно, сегодня они встречались уже не один раз.
   - А як же! - запела она радостно, да так громко, что в конце улицы из соседних домов выскочили две любопытные хозяйки. - Дочка гостинцiв передала!
   - То, виходить, що не забувають дiти?
   - Боронь, боже! Хiба ж не я їх доглядала, не я годувала, не я ночей не досипала!
   - Так-так, Тамаро, так... - закивал седой головой старик и, крестясь и шепча себе что-то невеселое под нос, пошёл своей дорогой.
   - А вы, вот что... - остановила Марину шепотом женщина, когда та уже собиралась отъезжать. После разговора со стариком густые морщины исчеркали её лицо вдоль и поперёк и сделали его похожим на заплатку из мешковины... И не было в нём уже ни следов прежней красоты, ни свечения её счастливой... мимолётной улыбки... - Вы на нашу Ляльку зла не держите. Она у нас добрая! В другой раз заболеешь, так она тебе - больше ведь некому... - и воды принесёт, и за коровой присмотрит. Да... судьба у неё такая... Ляльке ещё и года не было, как мать от неё сбежала. Бросила своим старикам на руки - вот вам лялька, играйтесь! А сама... махнула хвостом... По сегодняшний день - ни слуху, ни духу!
   - Неужели... за всё это время... так ни разу и не объявлялась? - осторожно спросила Марина. Она уже начинала подозревать, что от ответа этой, случайно встретившейся ей, женщины, может быть, зависит вся её и не только её... дальнейшая жизнь.
   - Вот... и вы не верите... А ведь, и в самом деле, ни разу не вспомнила о ребёнке мамаша - ни письмом, ни копейкой! - ответила тётка Тамара, легонько, по-городскому, провела кончиком указательного пальца по глазам, вытерла накатившие слёзы и махнула рукой куда-то вдаль. - Жирует, наверное, с каким-нибудь хахалем ... на городских харчах...
   Марина протянула ей вместо носового платка свою шифоновую косынку, но женщина, застеснявшись, замахала руками, заохала и, снова прослезившись, как-то неловко заулыбалась.
   - Ой, ну что вы, в самом деле! И не жалко вам? Такая... нарядная вещь!
   - Берите... Просто - на память! Наденете и пойдёте куда-нибудь... - уговаривала её Марина.
   - Спасибо тебе, милая, на добром слове, но я... трудно тебе это понять! давно уже, кажется, пришла...
   Попрощавшись со своей новой знакомой, Марина объехала по кругу весь городок - пять сотен частных дворов и десяток трёхэтажек, и, забыв и про памятник, и про музей, вернулась на борисовскую дачу. Весь обратный путь машина мчалась на запредельной скорости, и по радио страдала и маялась энергетическая Тина Тёрнер, но Марине казалось, так ей было тошно, что это поёт она сама...
   Марина ещё не поняла, что произошло, что случилось с ней за последний час, но уже с первых ступеней почувствовала, что этот благоустроенный, благообразный и благопристойный дом был ей просто ненавистен. Она шла по длинным, путаным коридорам... Приветливые зелёные пальмы протягивали ей свои аристократические пальчики - "Наше вам!" Пара беспокойных пёстрых попугаев настойчиво предлагала поговорить: "Всё очень скр-р-омно, не правда ли? И ник-какой р-роскоши!" А она всё шла, шла и шла, заглядывая в бесконечные комнаты - пурпурная, розовая, лимонная, голубая... - и со злостью, нарастающей с каждой дверью, с каждым этажом, с каждым лестничным пролётом, вонзала свои острые каблуки в мягкие ковровые дорожки - до дыр!
   В мансарде она, наконец, разыскала затерявшуюся между видеосалоном и чайной комнатой золотисто-коричневую спальню в стиле ампир с недопитым "Мерло" и своей многообещающей запиской. Борисов не успел её прочесть, чему Марина была необыкновенно рада, как и тому, что, извозив слюной шёлковую подушку и, сбросив на пол пуховое одеяло, он всё ещё крепко спал...
   Он так и не узнал, что Марина была в Александровке, и что она, как и обещала, очень скоро вернулась оттуда назад. Проснувшись, он долго искал её по трижды проклятому огромному дому, сорвав своё изнеженное горло, и, зацепившись за перила, разорвал восточный шёлковый халат... Он так расстроился и так разошёлся, что сбил в танцевальном зале пошлый бронзовый канделябр и, не зная, что же ему теперь без неё делать дальше, сел на пол и долго истерически хохотал... Борисов плакал, матерился, гонял в аквариуме пучеглазых рыб, но так и не понял - почему, выкурив полпачки сигарет и оставив на раскрытом "Beckere" подаренное ним кольцо, Марина уехала рейсовым автобусом в Киев...
  
   ***
   Прошло несколько дней, и всё, как будто, стало на свои места: Борисов вылетел в Брюссель, Марина вышла на работу. Она машинально подписывала хитроумные финансовые отчёты, жевала пресные бутерброды в служебном кафе, она делала сотни каких-то очень нужных дел, до которых теперь ей не было никакого дела. Марина приходила домой, по привычке включала телевизор, по привычке отвечала на звонки, как сотни, тысячи, миллионы людей, она так же ела, пила, спала, и всё это время не переставала думать только об одном - о маленькой рыжей скандалистке в больших резиновых сапогах. Какая-то страшная сила ломала, переворачивала всю её налаженную жизнь, выталкивала из города и раздирала на разные части. То её тянуло в Александровку, которая вот уже неделю не была ей чужой, то ей не давала покоя Александровка, которая вот уже много лет была ею сознательно забыта. И, где бы она ни находилась: в гостях, приёмной, супермаркете, метро, - всюду её преследовал этот беспокойный жёлто-зелёный взгляд, в котором смешались в непостижимом беспорядке тёплое солнце и холодный ветер, сочная трава и пожухлые болотные камыши...
   Чувство вины следовало теперь за Мариной неотступно. Оно было так тяжело и так невыносимо, это новое чувство вины и стыда перед обозлённой маленькой девочкой, сердобольной тёткой Тамарой, крестящимся стариком, перед своими покойными родителями, перекрасившими тысячи километров ситца, и поэтому так рано покинувшими бревенчатый дедовский дом, и единственной, неизвестно, как и где живущей, младшей сестрой...
   В пятницу, досконально расспросив коллег про погоду в Египте, Марина оформила недельный отпуск и в тот же день, последний день промозглого марта, по быстрому собрала чемодан, без всяких деликатностей впихнув туда немецкую фарфоровую куклу. Она не стала дожидаться утра, и прямо вечером, глядя на ночь, отбыла в направлении противном, правда, Египту, но хорошо известном ей одной...
   До Александровки Марина добралась, когда уже начало темнеть. Сквозь голые кусты сирени и тощие стебли малинника светились свежевыбеленные яблони, во дворах заливисто лаяли спущенные на ночь собаки, мычали не раздоенные коровы, а в центре посёлка - на площади Дружбы, соединившей три улицы - Ленина, Энгельса и Маркса - по очереди загорелись три мигающих фонаря. Марина остановила машину на прежнем месте - у колонки с водой и, нарочно громко звеня ключами, распахнула дверь...
   - Ви, мабуть до тiтки Тамари? - Услышала она очень тихий и уже знакомый детский голос. - Почекайте, я зараз її покличу... Ось тiльки-но...
   Едва уловимые слова заглушил какой-то странный взвизгивающий металлический скрип. Марина подошла к загородке и, разглядев пару зелёных глаз, светящихся в сумерках как два светлячка, раздвинула трухлявые камыши...
   Возле невысокого дома с шиферной крышей на низкой деревянной скамье сидела рыжая девчонка. Совсем как взрослая женщина, натрудившая за день свои хлопотливые руки, она качала одной ногой старую детскую коляску, в которой никак не засыпала завёрнутая в тряпку плоская кукла. И, болтаясь на растянутой резинке, дребезжала на весь двор собранная из каких-то ржавых деталек неказистая погремушка...
   Марина не помнила, когда при её сдержанности в последний раз ей доводилось прослезиться, ну, разве что... перед Новым годом - от шинкованного репчатого лука и, кажется, в конце февраля - от золотого (наивысшей пробы!) багамского песка... Но здесь, даже зажав рот двумя, сложенными накрест, руками, она так и не смогла остановить своих порывистых рыданий. Перед чужой и ещё такой маленькой девочкой стояла взрослая, здоровая тётка, да, по правде говоря, не такая уже молодая, и неумело - совершенно безголосо, плакала в свой раскружавленый батистовый платок...
   Впервые в жизни Марине захотелось упасть на колени и, уткнувшись лицом в детские ладошки, просить у этой обиженной девочки, молить, и - помоги же, о, господи, не ведающему тебя! - вымолить прощение... за себя, за её забывчивую мать, и за всю эту огромную - беспамятную, безродную и безбожную - неприкаянную землю...
   "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас".
   Ей захотелось хлебнуть холодной воды прямо из ведра, чтобы остудить свою распалившуюся душу и горящее лицо... Но не было рядом улыбчивой женщины с полным ведром и грустными глазами, бездонными от жгучих - материнских слёз. И боясь испугать и без того потрясённого ребёнка, Марина подобрала полы пальто и села на скамейку, запросто села, будто делала это каждый день и, так же по-свойски, заглянув в коляску, прислонилась плечом к вертлявой рыжеволосой голове.
   - По-моему, твоя дочка уже спит...
   Марине даже показалось, что там, возле чужого окна, за её спиной, стоит мать, молодая, красивая Зинаида, в белой бязевой косынке и самовязанном лиловом джемперке... Вот она открывает форточку и привычно машет рукой...
   - Маруся! Поздно уже... А ну, забирай маленькую и айда домой!
   Марина оглянулась... Но небольшое, двухстворчатое окошко было плотно закрыто, а на подоконнике между присборенными ситцевыми занавесками, как на сцене, горделиво красовался ветвистый колючий вазон...
   - Нет, Лялька... - говорила она своим низким голосом и радостно, и горько, непонятным образом переплетая украинские и русские слова. - Я не до тётки Тамары... Я не до неї... Если ты снова не окатишь меня водой, то я, девочка моя, приїхала... за тобой...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"