Уже нежаркий летний вечер. Солнце еще не скрылось за дымчатой подвижной линией горизонта, и кроваво-красный диск излучал тепло, передавая его земле, осушая ее. На востоке медленно таяли темные курчавые облака. Влажный воздух поглощается легкими с неимоверной скоростью и глубиной вдохов - это вызвано свежестью пронесшейся мимолетом грозы.
Сперва редкие тяжелые капли стали падать на иссушенную, изможденную жарой землю, превращаясь в темно-серую кляксу примятой пыли. Так площадь за площадью вся почвенная пыль пригвоздилась, и земля стала жадно всасывать прибывшую воду. Воздуха с каждой минутой хотелось все больше и больше, организм не мог насытиться, требовал еще порцию увлажненного, но все еще теплого воздуха, на вкус он был очень приятен. Потом зарядил ливень, холодный дождь стеной из воды и воздуха возник на улице, и земля стала быстро напитываться, насыщаться и разбухать. На асфальте стали образовываться мелкие, но постоянно крепчавшие, ручейки, которые стекались и питали одну большую собственницу-лужу, вскоре поглотившую все мелкие. Светло-зеленые, бледноватые, подсохшие с краев, листья начали приобретать истинно присущий им цвет: темно-зеленый, сочный и контрастный. То ли с них смылась пыль, то ли они ожили от прикосновения небес, но было заметно, как переменилась вся растительность на улице. Все лето, всю эту жаркую пору, листва отдавала облакам то, чего всегда сама страстно желала, а теперь она это получила назад. Несильный ветер тщетно пытался направить стену воды в какую-либо сторону: капли были очень тяжелые и большие. Свежесть, принесенная дождем, стала просто невыносимой с непривычки, а ощущение вечно чего-то желаемого стало усиливаться, только чего именно, что это вечно желаемое, сказать было трудно, но именно оно заставило освободиться от шелковой рубашки, которая плавно спикировала на пол. Капли пота смешивались с чистой атмосферной водой, волосы спутались и взмокли, а дождь продолжал усиливаться, и водяные потоки превращались в плети, стегающие по листве и луже. Через открытое настежь окно комната втягивала в себя эту вечернюю атмосферу свежести, созданную грозой.
Громыхнул гром, а до этого сверкнула молния. Представились поля, бескрайние просторы степей и дальние массивы лесов, и как все это было в единстве с дождем. Там было невыносимо приятно, свободно от чистоты и звонко от свежести. Тонкие голоса, множество тонких, звонких голосов пели что-то вроде "эй-эй-эй", они переплетались с воздушными потоками, и возникало эхо полей, которое вторило голосам. Эхо и пение голосов перелетали большие расстояния вместе и ожидали того, когда снова смогут сплестись со вновь родившемся "эй-эй-эй". Вся эта песня, сплетенная из голосов, эха полей и прошлого слития голосов, еще жившая в пространстве и времени, окружала как воздух все присутствующее в этом мире. Грезилось как люди, обладатели этих голосов, одетые в серые льняные одежды, совершали паломничество по этим полям, засеянных овсом и рожью, и степям в дальние страны к каменным башням, горам и морю. Они путешествовали уже много лет и везде были счастливы и чувствовали свободу во всем; и теперь в этот дождливый, но бывший когда-то жарким, летний вечер, пересекая поля, люди встречали дождевые капли по одной песней, приветствовали их индивидуально каждым "эй", а земля приветствовала их эхом. Пилигримы уходили на фоне темнеющего с каждой минутой неба вдаль, в сторону лесов, но песня оставалась и долго блуждала и вибрировала меж стеблей колосков.
В комнате было светло, хоть на улице и темнело с каждым мгновением, как уплотнялись тучи, но свет был не искусственным. Через открытое окно комната продолжала впитывать дождевую прохладу и влажность. В этот момент, как комната обрела равновесие с уличной влажностью и температурой, стало неимоверно тесно и как-то глухо: каждый звук давил на орган слуха как гидравлический пресс. Захотелось вырваться из этой подземной пещеры на улицу к полям, просторам и тайнам лесных чащоб. Босыми ногами по грязному колкому, усыпанному мелкой крошкой битого стекла, асфальту, затем по месиву почвенной грязи - единство с удовольствием Земли. Капли превращались, сливаясь в ручейки и, стекая по лицу, шее, проникали под майку, прилипшую во многих местах к телу. Захотелось вступить в бурлящие воды лужи-эгоистки и танцевать, кружиться, расставив руки в стороны, петь "эй-эй-эй", "эйе-эйе-эйе", "айа-айа-айа", вторить Эху Полей и Песне. Резкая острая боль в левой стопе ножом ворвалась в удовольствие и ощущения счастья от свободы, наполняющие душу, отодвигающие размышления как субстанцию в сторону. Мысль "больно!" быстро потеряла свой запас энергии, данную мозгом, и пронеслась как падающая звезда, сгорая в ничто, ни на что не повлияв, не нарушив свободы и счастья. Вода в луже окрасилась на мгновение в красноватый цвет, но тут же стала вновь серой и бурлящей. Тело почти приняло одежду, слившуюся с ним благодаря дождю, оно пело с душой все те же "эй-эй-эй", "оуа-оуа-оуа".
Ветер и дождь стали ослабевать, разрывались курчавые тучи и через раны, как кровь, стали поникать солнечные лучи еще не сошедшего с небосвода диска земной звезды. Жаркий летний вечер за одно мгновение (так казалось) сменился прохладной порой, свежей, желанной, но как временный оазис иллюзии среди пустыни, только на сегодня, опять на мгновение. Настало время открытий, основанных на наблюдении прошлого. Окно еще было открыто, и легкие с жадностью поглощали остатки благодати грозовой. Рубашка так и осталась лежать на полу, но к ней присоединились мокрые штаны, майка и нижнее белье. Крупные капли скатывались с листьев и, падая в лужу, пытались снова ее взбурлить, но она уже прожила свою молодость и, как и большинство со временем, остепенилась, она готовилась к старости, не зная, что будет оживать снова и снова, пока не осознает кто она и зачем она. Песня в полях потихоньку стала умолкать, но ее энергия сохранилась во всем, и с падающими с колосьев каплями передавалась земле, а следы босых ног перерыли кроты.