Наконец - то появилась возможность осуществить своё желание - съездить на рыбалку.

Куда? Вопрос не стоял! Конечно же, на лесное озеро. Встал пораньше, и вот уже город остался

позади. За ветровым стеклом набегали и уносились назад перелески. Машина весело бежала

по дороге. Путь не близкий! Но, там, в конце пути, ждало меня необыкновенной красоты озеро.

Если повезёт, то увижу деда. Будем молча сидеть, вдыхая полной грудью настоянный на хвое

воздух, смотреть на поплавки, и молчать каждый о своём. Вот дорога выскочила на околицу

села, прошла по центральной улице деля его на две части, и побежала дальше; оставляя за

собой тихие улицы, дома с резными ставнями и копошащимися в пыли курами. Но мне туда,

куда вела дорога не надо. Я свернул в проулок и выехал на дорогу, идущую через поле.

Надо было проехать это поле, потом немного лесом, проскочить покосы, и там, среди ёлок и

сосен, озеро. Хотелось скорее попасть туда, но вынужден был остановиться и ждать.

По полевой дороге к кладбищу, которое находилось среди полей на небольшом холме,

шла скорбная процессия. Не было музыки как это принято в городе, но была другая.

В поднебесье пели птицы, шуршали колосья поспевающей ржи, склонившись до самой земли,

и звук шагов идущих за гробом. Но вот дорога освободилась, и через несколько минут я был

уже на озере. Давно не бывал в этих местах! Мало что здесь изменилось! Но, деда не было.

Каждый раз, когда приезжаю на это озеро, вижу его здесь. Он сидит на стволе поваленного

дерева, курит свою "самокрутку", распространяя вокруг стойкий запах махорки и спокойно, задумчиво смотрит на свои поплавки. Меня всегда поражала ловкость, с какой он, не уронив ни крупинки, у себя на коленке свертывает " самокрутку". Другой руки не было. Рукав его белесого потерявшего свой первоначальный цвет пиджака, был заткнут в карман. Старик был крайне не разговорчив. Когда я спрашивал о чём - либо, он отвечал односложно и не сразу , а несколько помедлив. В тот вечер клёва не было. Мы сидели и любовались закатом. А закат был чудесный! Солнце медленно опускалось за лес, окрашивая небо в золотой с розовым отливом цвет. Небо отражалось в воде, и озеро казалось огромной чашей, заполненной раскалённым металлом, по краям уже остывшим, но всё ещё раскалённым в середине. Казалось, что не небо отражается в озере, а озеро отбрасывает зарево на небо, отдавая ему свои краски. Сосны, растущие на противоположном берегу, казались не живыми, а декорациями, к какой - то сказке. Это ощущение дополняла кукушка с постоянством маятника кричащая своё "ку-ку". "Эк как кричит"- проворчал старик. "Годы кому то отсчитывает"- отозвался я. Мы опять замолчали. Но в старике произошла какая то перемена. Глаза, только что смотревшие на краски заката и светящиеся каким - то внутренним светом, потухли, по лицу пробежала тень. Не глядя на меня, а найдя какую - то точку на горизонте, и, не отводя от неё взгляд, заговорил. " Друг у меня был, Пашкой звали, однолеток мой. Вместе учились в школе, вместе в колхозе работали, вместе в город ездили учиться на трактористов. Зиму проучились, а по весне выехали в поле. Той весной счастливей нас никого, наверно, не было. Пашешь, оглянешься назад, а за тобой черными, жирными пластами поле устлано, грачи следом скачут, жаворонки в небе поют, и на душе такая гордость, такую силу чувствуешь, петь хочется. Хлеба в тот год поднялись, стеной стояли, и был у нас с Пашкой уговор, что после уборочной, женимся. Наши-то одногодки давно семьями жили, а мы все еще хороводились. Пашка-то красивым парнем был: высок, в плечах широк, под буйным чубом глаза голубые, посмотришь, как в омут. Мастер был, что петь, что плясать, что на гармошке сыграть. Девки к нему так и липли, а он любил одну, не очень-то видную. А на других и внимания не обращал.

Но, жизнь распорядилась по- своему. Та ночь была тихая и теплая. Уже все песни были перепеты, и танцевать уже не могли, ноги от усталости не гнулись, а расходиться не хотелось. Уже коров выгоняли, когда стали по домам расходиться. Лег спать и слышу сквозь сон, как бабы воют, будто по покойнику. Проснулся, спросонья ничего понять не могу, а посередине избы стоят мать с соседкой и в голос орут. Спрашиваю, что случилось, а они ничего толком сказать не могут. Выскочил я из избы и к правлению колхоза, а там уже вся деревня собралась. Радио у нас только в правлении было.

Через неделю мы с Пашкой на фронт ехали. Везли нас несколько дней, и, ночью выгрузились на какой-то станции. Построили, повели. Вокруг тишина и не верится, что война, что не сегодня-завтра в бой. Но, там, куда мы шли, что-то грохотало, но грохот был какой-то приглушенный, будто камни в бочке перекатывались, и не нарушал окружающей тишины. Шли всю ночь, а утром приказали нам окопаться на холме на опушке леса, весь день рыли окопы, а грохот все приближался, накатывался гремящей волной. Вечером потянулись наши отходящие части. Всю ночь шли через наши позиции, то группами, то в одиночку, а на рассвете они попёрли. Что в то утро было, до сих пор помню, спине холодно делается. Казалось, нет такой силы, которая может остановить этот грохочущий вал, но мы остановили. Весь день отражали атаки, а ночью поступил приказ отходить. Ночью выступили, лесом шли, а к утру лес кончился. Надо было поле перейти, а за полем снова лес. Вот на этом поле они и налетели. Стали нас из пулеметов, да бомбами посыпать, а вокруг ни кустика, ни деревца, одно спасение - до леса добежать. Пашка впереди бежал, а бомба прямо перед ним взорвалась. Подбежал я к нему, взвалил на " закорки" и откуда только силы взялись. Только потом, когда понял, что проскочил, положил я его под кустик, а сам рядом повалился, руки-ноги отнялись. Лежим, а над нами лес листвой шумит, и где-то далеко, еле слышно, кукушка кричит. Слушал я ее и не верилось, что сейчас, когда все живое прячется, эта птица может так беззаботно кричать свое извечное ку-ку. Пашка тоже услышал, напрягся весь, на лбу испарина, и, лежит, шевелит губами. Когда кукушка замолчала, посмотрел он на меня и говорит: "Ничего, еще поживем, кукушка-то долгую жизнь мне обещала". Так и умер с улыбкой.

Старик замолчал, я сидел, смотрел на закат, и, закат казался мне заревом пожарищ, и сидел я не на берегу озера, а в лесу среди бойцов и кукушка отсчитывает мне годы. Может от того, что не было деда, мне, вдруг, стало тоскливо. Вот и красота кругом, и клюет хорошо, а радость куда-то ушла. Еще немного помаявшись, решил ехать домой. Смотал удочки, собрал нехитрый рыбацкий скарб, и, ругая самого себя, за то, что уезжаю от этой красоты, отправился в обратный путь. Вот и поле с кладбищем посередине. Думаю: "Куда торопиться, посижу, послушаю шорох колосьев, пение птиц". Остановился. Заглушил мотор и настежь открыл все дверцы. Птицы пели, но колосья стояли, выпрямившись и молчали. Не знаю почему, вдруг пошел на кладбище. Вот и свежая могила. Крест. На кресте в рамочке под стеклом фотография. На фотографии дед, но не такой, каким я его знал, а бравый солдат с медалями на груди. Под фотографией табличка. На ней даты. И не такой уж он дед, всего на двадцать с небольшим лет старше меня. Мог бы ещё жить и жить. Но война, сделавшая его калекой, досрочно забрала и жизнь. Немного постояв у могилы, я вернулся к машине. Сидел и думал. Вспоминал все наши встречи, и вдруг понял, почему не шепчутся колосья. Утром они, склонив голову, провожали его в последний путь. Шептали слова благодарности за то, что он выстоял и победил в этой войне. За то, что его, и таких же как он, потомки, засеяли это поле, и дали им жизнь. День уже стал смеркаться, а я все сидел, и, не хотелось уезжать. Ощущение было такое же, как когда-то давно, покидая стены родного дома, знал, что навсегда. И не знаю. Толи мне показалось, толи на самом деле, где-то в лесу прокуковала кукушка. Я ведь знаю, в эту пору они не кукуют.