Краснов Алексей Анатольевич : другие произведения.

Коротыши

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Все коротко, но с той краткостью которая "сестра таланта" - не родственники. Однофамильцы. Пополнение от 24 августа 2017г.

  И Оскар достается закрывающейся двери лифта. Сколько драматизма, сколько трагедии в ее простом, но выверенном движении. Расставание, крушение надежд, последняя секунда глаза в глаза, невыносимо долгое ожидание в пустоте для одних и стремительный взлет для других - и все это одним выразительным жестом. Непревзойденная вершина актерского мастерства. Аплодисменты.
  
  
  Такое забудешь. Хотел бы, но где там. И кто здесь? Вот видишь, до сих пор поминутно не премину через плечо сожалеть о глазах на затылке. Говорила мне мама: 'Не читай в темноте', - не послушался и вот, зрение в ноль посадил, только лицевые два и остались. Третий-то с рождения стеклянный. Еще в студенчестве голодном загнал его по пьяни гадалке на хрустальный шар. Лучше бы пятки ей отдал под чакры, чтобы моей душе некуда было уходить. Пусто как-то без нее, некому крикнуть: 'Кофе будешь?', и не с кем сходить покурить.
  
  
  Самые умные обычно остаются в дураках. Ведь чтобы поумнеть нужно иметь дело с теми, кто умнее тебя. А если ты самый умный, где таких взять? Вот почему у меня всякий раз тяжело на сердце при невозможности избежать утвердительного ответа на вопрос 'Ты чё, самый умный?'. А вовсе не из-за синяков последующих.
  
  
  Дочери взрослеют, и однажды наступает тот грустный миг, когда при юном чаде мама начинает играть роль некрасивой подружки. А ведь ей всего-то... Молчу, молчу.
  
  
  Из дальних стран это диво заморское. Не аленький цвет, ну так выцвел на солнце. А как было не держать на солнце? Ему же просохнуть нужно было после того как в море соленом вымок. Что значит, не нужно было мочить? А как тогда было отмывать его от грязи, в которой он вывален был? Ишь ты, пачкать нельзя было. А тушить тогда чем прикажешь? Руками голыми? Вот и забрасывал песком, землей и глиной. Огнетушителя под рукой не случилось. А как ему было не загореться, если по такой жаре целый день на солнцепеке?
  
  
  У меня всего два окна. Одно на север, другое в реальность. Откормленные ели, те еще скряги, облокотились на подоконник. Мне бы клены-аскеты сюда, те хоть листья сбрасывают позолоченные. А в реальности часто дождь. Он течет по спине стекла, но холодно мне почему-то. А на севере полночь всю ночь и поровну дня половину. Там унижают солнце за желтизну лица, а оно отыгрывается на пустыне. Никем не любимое кроме меня, оно меня не любит. Не заходит. Наверное, чтобы не разлюбил, узнав его получше.
  
  
  Как рыбами прилипалами обрастаешь паразитами новостей. И события, и люди, и места тянут соки памяти и внимания. А воспоминания чахнут голодные. Те которые умеют - впадают в спячку, остальные живут недолго. Порастают быльем, сытым по соцветия перегноем. И гудит голова от роя образов, собирающих нектар и делающих неправильный мед, который ты намазываешь на блокнот, чтобы на него слетались люди, места, события. Только бы не просыпались впавшие в спячку воспоминания.
  
  
  Казалось бы, всего вчерашнего дождя не хватит и на чашку кофе, а свежесть от него прилежно исполняла свои обязанности вплоть до полудня сегодняшнего. Удался, мал да удал.
  
  
  Время далеко пойдет, если осовременится. Вовремя повременит с временным в пользу вечного, свой век-то ему там коротать, а не наведываться время от времени.
  
  
  Я вот что подумал, день ведь прирастает и убывает по календарю, от и до солнцестояния. И по сути, никаких шансов нет у 4-го января однажды вместить в себя больше дня чем ночи. И каждое число точно знает свои пропорции темного и светлого. Т.е. как ни бейся, как ни тяни руку для правильного ответа, плюсики в карму не сработают. А значит, и лицемерить смысла нет. Почему тогда частенько дни в конце июня говнистые бывают, а в конце декабря - наоборот?
  
  
  Говорят, неправильно не иметь цель. Что-то под грифом 'обязательно', а не 'неплохо было бы'. Но ты ведь так в постоянном поиске, всегда тумблер интереса к миру в положении 'Вкл'. Правда, если простыл душой, то не во что укутаться, не за что зацепиться. И к чёрту маршрут проложен, и плюется на загляденье. Пока с бухты-барахты из-за угла не влюбишься опять.
  
  
  У меня все навыворот: Трудозатраты от результата. Если получилось хорошо, кручу, передумываю, черкаю, вычитываю, помечаю красным. А в итоге кланяюсь первоначальному. Но если сразу что-то так себе, то так и оставляю ни себе, ни людям чтобы дела не было. Зачем глаза портить, высматривая потенциал.
  
  
  - Фи, трехструнная, - презрительно кривилась арфа на балалайку и мелодично посылала ту в самые глухие глубины оркестровой ямы, где все остальные инструменты, даже треугольник, несмотря на формальное родство, сторонились ее. А все из-за того, что та блюла себя и, вопреки богемной распущенности, не завела себе смычок. От одиночества и беспросветности закулисной связалась она с ложками, растатуированными хохломой, пустилась в маёвки и спустила свой потенциал на частушки. А могла бы, могла. Хотя, конечно, её принципиальность и чистоплотность заслуживают.
  
  
  Если бы Тимур и его команда случились не в стихийной России, а в организованной Германии, то у них были бы не только методички, но и наглядные бабушки. Одна для того, чтобы водить её через дорогу, другая, вечно голодная, чтобы для неё бегать в магазин за продуктами. И обязательно была бы вредная, полусумасшедшая карга, которую истинный тимурюнгинец должен обходить стороной. А, т.к. с немецкой педантичностью филиалы движения создавались бы в каждом районе и при каждой школе, злых старух наверняка бы не хватало, и пришлось бы создавать специальные курсы по озлоблению добрых. Ой, что бы тогда было с ФРГ, подумать страшно. Пожалуй, им еще повезло, что как раз в это время у них Гитлер практиковал, меньшим из зол обошлись.
  
  
  Подумай вот о чем: Один жест, простое движение руки, победно вскинутой над головой. Ладонь сжата в тугой кулак и движется от плеча вперед и вверх, с небольшим отклонением от вертикали. А теперь представь, что в этой ладони зажат окровавленный меч и принадлежит она гладиатору, только что на арене Колизея, на глазах у тысяч, одолевшему своего соперника, не врага. Попробуй осознать, насколько иначе он прочувствовал это движение. Сам изранен, обессилен, потный и задыхающийся, как много он вкладывает в него, чего ему стоило право вот так вот поднять руку, которую нет сил уже поднять.
  А если это игрок сборной страны, только что выигравшей чемпионат мира? По кёрлингу?
  И если даже один только этот жест ты, ни при каких обстоятельствах, не сможешь прочувствовать, а значит и понять, во всей его полноте, как же много для тебя закрыто. Всего и навсегда. Наслаждайся.
  
  
  Люди получают только то, что ищут. Все ведь знают, какое глупое лицо у них испуганных или удивленных, и никто не хочет быть застигнутым таким, вот и настраиваются на встречу, тренируют рецепторы и вынюхивают именно то, к чему готовы, а остальному сдаются пропусками. Не умеют заметить.
  
  
  А если я вообще шаблоны не применял? Если взял идею, которую хотел выразить и просто подобрал к ней самые подходящие, с моей точки зрения, звук или серию звуков? Как в таком случае ты мог понять мою мысль? Только путем 'от обратного' - подбирая образы к звукам. Ты делал это?
  
  
  Вопрос: Лучше не вводить людей в искушение, избавляя тем самым от риска поддаться слабости несовершенства, или все же искушать, позволяя проявить свое лучшее?
  
  
  У меня тяжелый взгляд. Очень. Еду в автобусе. Смотрю, не отрываясь, на человека. Он сидит, затравленно подобравшись, обхватив ладонями предплечья, будто держится за них, повиснув над пропастью. Высокий лоб его кажется бесконечным из-за передней залысины и длинных светлых волос, замасленных назад. Нехороший профиль. Созданный специально для Пикассо.
  Он чувствует, что я смотрю на него. Я вижу это по тому, как быстро, словно мячик для пинг-понга прыгает его зрачок в мою сторону и обратно. Он часто моргает и сглатывает вдыхаемый воздух, растрясая кадыком отвисший второй подбородок. Но не оборачивается.
  Я знаю почему: у него только пол лица. Вместо второй половины, обращенной сейчас к окну, аккуратный срез, голая, гладкая, лакированная поверхность. Так лучше прислоняться к стеклу, на котором облупилась надпись 'Не прислоняться' - его огромная победа над собственным послушанием, усугубившая проигрыш во всем остальном.
  
  
  Интересно, попадают ли в рай религиозные фанатики? Если да, то как они ведут себя там? Беснуются по-прежнему или корчатся в судорогах восторга непрерывного от созерцания кумиров? А может, пообвыкшись, высматривают святых, ангелов и прочих небожителей, проявляющих недостаточное рвение в блаженстве? Обличают и одергивают.
  Надеюсь, для них создан отдельный, изолированный сектор или круг рая. Строгий, скучный, но со всей обещанной атрибутикой, чтобы не возроптали. Ведь не взять их в рай было бы неудобно как-то, но смешивать с остальными - чревато, для одних и для других. От одной только мысли о вечном соседстве с такими зубы болеть начинают, вот и богохульствую. Во избежание.
  
  
  На первый взгляд - глупость принимать во внимание цвета и фасоны, ведь единственно важное в вещах это то, как тебе внутри них: тепло, свобода движений, полости под руки и мелочевку. Но и 'красота' может быть отнесена к этому перечню. Ведь если человеку кажется, что он 'неподобающе' выглядит, то ему это жмет и натирает хуже, чем самые неудобные туфли. Ему некомфортно. А это важно.
  
  
  Сейчас принято ругать 'общество потребления'. Я и сам ругаю, гадко ведь. Одно 'но': автомобили теперь строят совершеннее, чем истребители, а телефоны технологичнее баллистических ракет. А 'умное' сейчас вообще все, кроме автоматов. Никогда в истории такого не было. Оно, конечно, может быть так, что 'вытащили хвост - голова увязла', но тем не менее...
  
  
  Сводил, называется, Хаттабыча в казино. Так-то да, денег он, конечно, поднял, но безбородый теперь совершенно. Вот и мучаюсь на жаре без мороженного.
  
  
  Опыты ставят на мышах, тренируются уже на кошках, собак запускают в космос. Сейчас за внучек примутся. Ох непростое что-то для репки готовят.
  
  
  У Чехова дама с собачкой, а у меня молния с собачкой. Была. Сломалась собачка. И разошлась молния, распустилась, так сказать, во все тяжкие. И теперь чеховские страсти кипят, мечутся громы и молнии, собачимся мы. Трусов-то я не ношу.
  
  
  Мир жесток, они говорят. И за свое место в нем ты должен грызть зубами, а не только показывать их. А я стою на остановке и думаю: если все так, то нужно эту вот старушку толкнуть под колеса грузовика. Иначе придется ей место в автобусе уступать.
  
  
   Лжедмитрий
  Похоже, Боже промазал с помазанием. И примазался к трону замазанный по уши богомаз.
  
  
  - Где там? Где там? Неужели нельзя нормально сказать: в шкафу, под кроватью, на тумбочке... Там, блин... А вторая здесь... Где здесь-то, а? Почему каждый раз по полчаса приходится перетряхивать в негодность весь уют, так сложно что ли в одном месте их оставлять? Хоть какой-то порядок должен же быть. Но нет, стоит только сделать ноги и вот - одна здесь, другая там.
  
  
  Тебе на седьмое небо, но лифт не работает. А счастья у тебя не только полные штаны, но и вагон и маленькая тележка. Ну и как все это счастье дотащить? Придется делиться с помощниками.
  
  
  
  Когда я был маленький, я все время бегал, потому что мама держала меня за руку, а ноги у нее гораздо длиннее были и шаг шире. Теперь я вырос и хожу спокойно, ведь нет никого достаточно большого, чтобы держать меня за руку.
  
  
   Круговорот
  Есть время собирать камни, а есть время собранное бросать в тех, кто поразбрасывал тут камни под ногами.
  
  
  35. И скажите где брать мне ценности на переоценку, когда все они давно и безнадежно в ломбарде. Мироустройственный кризис среднего возраста.
  
  
  Готовил я недавно что-то обидно несредиземноморское, задумался, а камфорка, не замечая этого, продолжала надрываться в нагреве, и раскалилась до состояния лавы. Тут уж и я спохватился, испугался, охнул и выключил, а пока все это проделывал, с пальца соскользнуло кольцо обручальное и упало на камфорку. Булькнуло. На автомате как-то, без задней, по-крестьянски сильной мысли, опустил туда руку и, пока нащупывал, лава остыла и застыла. Теперь у меня обручальная плита неснимаемая. Люби меня вечно, я не хочу разводиться болгаркой.
  
  
  Мне кажется, что дьявол за всю свою коммерческую историю не совершил ни одной стоящей сделки. Ведь сам факт требования бессмертной души в обмен на какие угодно блага, насторожит каждого мало-мальски разумного человека бесспорностью ее, души, существованием, со всеми вытекающими. И ни гроша выеденного, ни яйца ломаного не стоят душонки тех, кто согласиться на контракт, вместо того, чтобы потерпеть и дождаться-таки безостановочного отрыва в блаженстве. Если даже допустить, что кто-то решился окропить пергамент вполне осознанно, ради какой-то высшей цели, то тут вступает в силу пункт о форс-мажорных (не я придумал) обстоятельствах, т.к. самопожертвование - доблесть, а не грех.
  В общем, я не стал бы вкладывать деньги в эту контору.
  
  
  Бывает так, что ветки сами собой переплетаются в гнездо, а камни трудами воды и пинающих их мальчишек складываются в булыжную мостовую. Два дерева падают навстречу друг другу чтобы, скрестив объятия, стать шалашом над оврагом, длинным и пустым как коридор в бабушкиной квартире. И как-то даже неправдоподобно часто на неоспоримо стоящих местах вырастают холмы с аккуратными обзорными балкончиками-духозахватчиками. А острова, которые как лавочки по аллее расставлены пунктиром на маршрутах любого крещенного шампанским. Я уже не говорю про ледяной пол, цветочные ковры и окна в тучах. Могу ошибаться, но, кажется, Природа недавно (для себя) вышла замуж и сейчас радостно хлопочет, обустраивая уюта домашнего очаги. Фрагменты пока что. Но я в нее верю. И очень хочу получить приглашение на новоселье. Даже постараюсь возродить саблезубых тигров, чтобы было кого первым в дом запускать.
  
  
  Один мальчик так сильно боялся врачей и так хорошо вел себя весь год, что с 1-го января совершенно перестал болеть. Даже коленки не обдирал и мизинчиком о дверной косяк не стукался. А это был очень общительный мальчик, потому совсем немного времени понадобилось эпидемии здоровья, чтобы прокатится по миру, отныне и вовек розовощекому. Конечно же, доктора всех мастей панически огорчились такому возлеганию дел. Они приносили в жертву Гиппократу змей и чашки, в темных переулках караулили прохожих со шприцами полными авитаминоза, даже натравили на мальчика самых отъявленных психотерапевтов, обязавшихся побороть его фобию. Не помогло. Солнце буревало и шло пятнами без последствий, сердца сбоили только от любви и умирали люди лишь со скуки. А в аптеках ничего кроме льда не продавали. Но его никто не покупал, потому что не фруктовый. Сплошная химия.
  
  
  В приступе грусти я полопаю столько воздушных шариков, что вызову страшную бурю, наломающую дров. И от этого еще больше загрущу.
  
  
   XIX - XX - XXI
  Ну не чудо ли?! Сколько и какая разница между тоненькой буквочкой I, стыдливо выглядывающей из объятий двух угрожающе раскинувшихся в стороны иксов, и той же I, выпяченной вперед, т.е. назад по европейской технике письма, но все-таки вперед по устремлению, как бы возглавляя эти два, не кажущиеся уже такими уж грозными перекрестья, немного даже отрываясь от них. И, в принципе, дело даже не в том 'сколько': 100-300 лет, маржа небольшая. Она таки 'какая'.
  Особенно остро она ощущается здесь, на бывшей 1/6 части суши, на останках ставшей достоянием археологии попытки, эксперимента по воплощению в жизнь передовых идей середины XIX-го века. Эксперимента, занявшего практически весь минимальный промежуток между двумя большими разницами стройняги I, то, что почему-то называют 'переломным' - неделимое единовластие, двуглавый, восьмиконечный символ, не разорванный и не очерченный этой прямостоящей выскочкой, двойное торжество 'неизвестного', как неизменного алгебраических уравнений. Именно в это короткое, гораздо короче чем все предыдущие, столетие они выполнили свое главное историческое предназначение: каждый Х - 4 половинки ромба, самой неоднозначной фигуры из измышленных человеком, и только тогда они смогли соприкоснувшись, соединив вершины, образовать внутри себя одну, центральную, главную завершенность, оставив еще шесть половинок для соития.
  Теперь же, когда целостность композиции нарушена присутствием все той же неугомонной I, придется ждать еще одно тысячелетие, когда конферансье объявит выход третьего Х. Но и тогда все будет уже далеко не так просто и естественно, как в самом недавнем прошлом. Ведь две цельные фигуры не смогут составить центр, будут делить и враждовать. Что победит Х-ХХ или ХХ-ХХХ - покажет время и хрустальный шар. Хотя, скорее всего, к тому сроку про римские цифры уже давно забудут.
  
  
  Об одаренности: Как часто люди ей завидуют бездумно, не понимая, что посочувствовать стоит гениям, и восхититься теми, кто смог свой гений превозмочь. Возьмем, к примеру, самое очевидное - красоту. Не секрет, что чем красивее девушка, тем, как правило, она глупее и бессмысленнее. Многие и многие убеждались в этом и негодовали, отчаявшись совместить. Но, если подумать, может ли быть иначе? Ведь именно благодаря способности будить гормоны, с самых юных лет она получает практически все, без малейших усилий, одним построением глазок. И можно ли ее винить в том, что, как и большинство, идет по пути наименьшего сопротивления. Зачем ей развиваться в сторону от макияжа?
  Так же и с остальными дарами. Остается вопрос: Если кому-то сразу много дано, чего от него ожидают на выходе? Преодолевайте талант.
  
  
  Попсу принято ругать, ею принято гнушаться. Только непонятно отчего. Можно, конечно, свысока рассуждать о второсортности, приспособленчестве и безвкусице, указывать направляющим перстом на сияющие высоты подлинного искусства, но ведь если судить по сумме эмоций генерируемых как высоким, так и популярным - примерно равны. Всего-то разницы: популярную, скажем, песенку знают все, но не долго, а стихи 'серьезных' авторов помнят веками, но очень немногие. Пишут же они об одном и том же.
  
  
  Еще недавно по нашей речке льдины ходили табунами. Мы арканили их, запрягали в сани и играли в чехарду, называя ее слоном, пока раскалившиеся поясницы не вставали над лесом прозрачными зорями, неспособными быть кровавыми. Мы мирные люди, не льем реки крови, вот и льдины на них из окислившегося водорода.
  
  
  Почему люди уходят в себя тогда, когда там темно и пусто? Когда надрывное 'Ау!' не отрабатывает эхом, ломается о травмоопасный мрак без отражающих поверхностей. Когда там не встретишь и не найдешь. Когда лишь истончаешь себя в потугах не потеряться, не раствориться. Почему бы не сходить туда как на пикник, когда погода, по всем прогнозам прекрасная, таковой и оказывается? Когда солнце за деревьями, ветер только для комаров, а нужные слова всегда под рукой и: 'Правая или левая?', - спрашиваешь у той, кому они предназначены. И домой собираешься лишь потому, что свитер с собой не захватили.
  
  
  Я, как и в детстве, продолжаю ломать игрушки, чтобы понять, как они устроены. Только теперь это называется 'самопознание', и ломаю я голову. И веру в себя вероломными сомнениями.
  
  
  Знаешь, мир довольно невелик, даже мал скорее. Он вполне может поместиться в твоей комнате. Три метра от стенки до стенки и потолок в вытянутой руке, если на цыпочках. А еще он тесен. Так говорят, оправдывая столкновения. Но, почему-то, ударившись мизинцем об угол дивана, ты говоришь не так. А с теснотой мира смирилась и не обижаешься? Ведь и на этот случай есть дословное присловье. Просто привычно протискиваешься между шкафом, сундуком и стопками книг, не поместившихся на полки. И обижаешься на себя за непослушание Бродскому.
  
  
  Вот ведь! Шел открывать Америку, а изобрел велосипед. Прости, Печкин, честно хотел добыть тебе Кодилак.
  
  
  Я так устал. Хочу улечься ноги в гору. На Джамалунгму. Пусть снаряжают экспедицию те, кому я вдруг понадоблюсь.
  
  
  Нет-нет-нет, качают березы кронами отрицательно. Но я же вижу, что им самим хочется и только строгих правил ветер заставляет их отнекиваться. Да-да-да, поддакивают каштаны, положившие свои колючие глазки на совращаемых мною красавиц. Но и я ведь уже не мальчик. Знаю цену женскому 'нет'. Так что потекут они у меня обильно березовым соком. Скрипуче постанывая, станут шелестеть: 'Ещще-ещще-ещще...'. И закусают губы так, что береста начнет шелушиться завитками.
  
  
  Вы замечали, что качели всегда скрипят жалобно? Не противно как двери, не пугающе как половицы, не уютно как старое кресло, а так, будто умоляют: 'Останови-и-ись'. Кайфоломы.
  
  
  Есть вещи которые, не открывая тебе глаза, заставляют признать и смириться своей очевидностью. Как посреди июля встретить девушку с шарфом. Ты вроде и сам в этой погоде, все чувствуешь, понимаешь, ежишься и клянешь ее сквозь зубы, но она все еще летняя для тебя. А тут такой вот привет из марта, когда ты впервые за долгое время радостно вышел на улицу с голой шеей. Это та самая последняя капля, доточившая камень, после которой пусть и не в блаженном, но самообмане прятаться уже не получится. И винить ты их не винишь, хоть зло и срываешь: 'Чертов шарф!', но в память врезается и долго еще внезапно будет портить настроение цепочкой образов, зацепившись случайно за подобное. А ты будешь сопротивляться и избегать, кляня ангину, потому что в январе вышел из дому просто подняв воротник: 'Ай, отстань. Нормальная погода. Ну не люблю я шарфы, да и колется он'.
  
  
  Старый город некрасивый ведь. Булыжные мостовые, бугристые как лицо подростка с бородавками канализационных люков. Впалые глазницы темных и низких арок. Мутный взгляд годами немытых окон. Серая, от въевшейся вековой пыли, кожа стен с морщинками трещин. Кривая и тонкогубая улыбка его узких извилистых улочек приоткрывает, порой, редкие зубы трехступенчатых, давно уже не парадных, крылечек.
  И он знает это. Принимает себя таким. Не дергается и не озлобляется. А ты пропитываешься этим его пониманием. И стыдишься немного своей неспособности как он не замечать эту некрасоту. И стыда этого тоже своего стыдишься. А он и это понимает, но даже не улыбается саркастически. Вот почему мы его любим.
  
  
  Если бы я был кротом, земля была бы моим небом. Я считал бы грибницы созвездиями и сверял бы по ним судьбу. Я следил бы за скольжением дождевых червей по тучным облакам плодородного слоя, подозревая их орнитологически. Я наблюдал бы как колышутся корни деревьев в потоках, и смеялся бы над детским 'потоки текут, потому что корни качаются'. А на теплые майские праздники я запускал бы арбузных семечек воздушные шарики.
  
  
  Я тут подумал, в духе рационализма: аппендикс нефункциональный у меня есть, позволять себя вспарывать ради удаления части собственной бессмыслицы... Абстрактно - да, но практически - 'напомнить позже'. Вот и решил найти ему применение. Для начала, научил жонглировать, на свою голову. Теперь покою не дает, стучит мячиками в стенки живота каким-то рваным ритмом. А мамаши встречные умиляются, думают, у меня там ребеночек толкается конечностями.
  
  
  Умиляют, конечно, эти голоса в голове. Они ведь в своем праве кричать во всю силу, чтобы там у них ни было вместо легких, и вслушиваться в перекаты эха под черепом, спотыкающиеся на провалах отсутствующих зубов. Но нет, шепчут, как дети секретики. Не хотят меня отвлекать. А еще ведь и все одновременно, друг на дружку внимания не обращают. Так что сливаются шепотки в нежный, как ладонью по волосам, шелест, неслышный уже при малейшем ветерке. Это даже расстраивает немного. Когда уснуть не можешь, послушать их любопытствуешь, и пока настроишь ухо, начнешь разбирать слова, оказывается что ты уже в середине истории. А чем там все начиналось и о чем вообще речь - не поймешь.
  
  
  Глаза цыганки златозубой запутались в паутинке линий моей ладони. Дрожат и бьются в ней, мечутся во спасение от пальцев-пауков наползающих, сжимающих кулак-ловушку. И в отчаянии выделяют слезу как токсин, не убивающий хищника, но заставляющий брезгливо морщиться и отходить подальше, в поиске добычи поаппетитней. И работает ведь.
  
  
  Короче. Сидит как-то овсяная печенька. Никого не трогает, намазывает себя сливочным маслом и напевает: "Гитлер-Гитлер-Гитлер... Кам ту май будуар". А тут бац! Пух из подушек поднял восстание. "Freedom!", - кричит и требует себе такие же права как у тополиного. И что в этой ситуации делать, если банка с ананасами уже открыта, вилки нет, а пальцами ты только что в носу ковырялся?
  
  
  Падаю я себе, падаю. Никого не трогаю, никому не мешаю. Турбулентными брызгами воздуха новый костюм тройку никому мимоходом не заляпаю. Не тревожу надрывным криком птенцов, мальков, котят и прочих отпрысков полуденный сон. Да и падаю я в темноту, никому не виден, солнечными зайчиками от чешуйчатой брони и грозди амулетов никому лицо не морщу. Так чего ж вы все меня хватаете за одёжку и за бороду. Больно тянете вверх, а я все равно срываюсь. Ну, глупо же, вы же меня не останавливаете, притормаживаете только. Ведь как мне не падать посреди пустоты, кладбища эха.
  
  
  Ветер. Снег идет горизонтальный. Ровный-ровный. Активно намекает мне на белые, пустые, еще не написанные строчки. А я курю и пытаюсь не смотреть ему в глаза.
  
  
  У нас дома завелись карандаши-паразиты. Шуршат постоянно на грани слышимости (но как бесят), оставляют повсюду следы своей жизнедеятельности, точки и линии на всех плоскостях. Воруют еду, сон и вдохновение. Найти бы их норку.
  
  
  И я бы хотел уже убить тебя, чтобы помнить о тебе только хорошее. Чтобы, наконец, забыть тебя. Так мало там оставалось бы помнить. И не в тебе дело, сама-то ты чудо как хороша. Просто мне от тебя доставалась одна лишь боль.
  
  
  Иногда смотришь в окно на дорогу и думаешь:
  -- Чет я задомоседился. А вдруг там за поворотом Багамы раскинулись во всю свою внутриокеаническую ширь, или Рим там отстроили, после пожара учиненного Нероном, со статуями, фонтанами и орнаментами. Люблю орнаменты. А может там Хельмова падь сгруппировалась, защищаясь от орочьих полчищ, а я с высоты своего девятого этажа даже горшок цветочный им на головы не скину. Трус. Или вон то, желтенькое, это не одуванчиков стайки, а разлетевшийся из-под колес щебень присыпки дороги из золотых кирпичей, что через маковое поле ведет прямо в Изумрудный Сингапур, бананово-лимонный. О! Точно! Банан хочу. Нужно в магазин сходить. Вот и повод нашелся.
  
  
  Если задумаешься о 'быть или казаться', попробуй сначала показаться. Может оказаться, что быть будет не так приятно как должно бы быть или могло показаться. А казалось бы? Ведь, помимо прочего, выставлять напоказ суть себя, пусть даже годную к демонстрации, ой как непросто (абсолютно вся ширь этого слова применена здесь). Но можно схитрить и казаться не тем, кем хочешь быть, а быть не тем, кем кажешься, в свое удовольствие. Вот так и лицемерим.
  
  
  Ветер. Сильный, но не устойчивый. Порывистый, про такой говорят. Холерик. Или, если делать реверанс в сторону феминизма, истеричка. И дождь полновесными каплями, такими и напиться можно, бьет в лицо. Похоже, кто-то там выгуливал тучи у водоема и недоглядел, когда те решили окунуться. Ну и, само собой, теперь отряхиваются по-собачьи. А нам страдать пупырышками и рукавами утираться. Поддержи свою репутацию. Будь добр. Заведи себе лучше кошку.
  
  
  Что за бред! Вы вообще белку видели когда-нибудь? И я сейчас не про размер. Она же ни секунды не сидит спокойно, дрожит и мечется: 'вот-вот-вот, точно здесь где-то уронила, или там...', роется в хвое суетливо. Ну и как ей в глаз попасть?
  
  
  Хорошо художникам: расширяется душа - пиши пейзаж, комкается и мнется в уют домашний - натюрморт. Любишь людей - вот тебе обнаженная натура с одухотворенным лицом в нежном утреннем свете. Батальные сцены снимут с лопаток зуд рубящих ударов, пасторалька вылечит стену соседнего дома за окном, а интерьер поможет все разложить по полочкам. Если же запутался в себе - пиши абстракции на одних эмоциях. Ну и когда совсем уже край - автопортрет. А как быть мне с пониманием, что кому-то придется читать написанное с чувством, с толком, с расстановкой. Вот где взять все три реагента, да еще и идею катализирующую?
  
  
  Полная луна. Не переливается за свои края только силой поверхностного натяжения. Но испаряется. Испаряется волчьим воем в мои поджилки. Зудящим сумасшествием по бокам от глаз и елозящей жаждой металлического привкуса во рту. Дышать нечем. Как у девушки с полным шкафом нарядов - все не то.
  
  
  Погода беременна весной. И, как всякая на сносях, пугает нестабильностью. Истерит изменчиво. ПерепАдает настроением с эскалатора и поднимается на нем снова вверх. И опять падает. В такие дни головой болею и хочется умереть во времена Древней Греции. Чтобы уж наверняка.
  
  
  Странно немного, в ответ на: 'Я еду. Скоро буду дома', мы перестаем ждать. Как будто вот она, уже здесь, просто вышла перекурить к соседке немного соли. Самое время ставить ужин разогревать.
  А когда приходят, наконец, встречаем их небрежно, почти не отрываясь от занятия какого-нибудь сиюминутного. Повода же нет.
  Не звоните любимым пока они в пути. Истомитесь ожиданием. Успейте соскучиться. И полной мерой выплесните это все на них в едва открытую дверь. За этим они и возвращаются.
  
  
  Краткость, конечно, сестра таланта, но могла и в папу пойти, в пику маменькиному сыночку. Я не знаю кто у них родители, но точно натуры сложные, при таких-то детках. А еще противоположности притягиваются.
  
  
  Расшалавились березки. Направо и налево. Повыгибались томно, призывно ветками манят и истекают соком по дырочкам-щелочкам. Даже прислоняться к себе нежно не требуют. За просто так выделяют. А совсем недавно ведь недотрог из себя строили. На снегу, как на сияющем паркете бальных залов, стояли группками в шубках своих горностаевых. Первокурсницы института благородных девиц. Да, вот она весна-возбудительница.
  
  
  - Не мешай, - говорит мне дуб и огромной своей лапищей отодвигает меня в сторонку, словно котенка какого-то невесомого. Обидно, да. Солнце я ему, видите ли, загораживаю. От такого увлекательного и захватывающего фотосинтеза отвлекаю. Пень дуплистый. Ничего, я тебе еще покажу. Подружусь с твоими желудями и научу их пить, курить и сквернословить. Понял, эмбрион табуретки?
  
  
   Лошадь? Ха...
  Написать мемуары. Попозировать для памятника себе. И, опять же себе, посвятить поэму. Открыть остров или звезду, назвать ее собственным именем. Придумать религию и объявить себя пророком. А, чего уж скромничать, богом - не меньше. Утрись, Пржевальский.
  
  
  Если бы всемогущий Бог вдруг увлекся альпинизмом, стал бы Он создавать скалу, на которую не смог бы забраться? Просто чтоб скуку развеять, и расти над собой, недосягаемым.
  
  
  Знаешь, заметил, что когда вспоминаю тебя словами, они не бывают добрыми ('язва', например, еще условно нейтральное) хотя образ твой светел, а повадки положительны. Может ты чем-то насолила лексикону?
  
  
  Разлапистая и дырявая тень от дерева наползает на крыльцо, ломаясь о ступени. Подбирается к двери и, толстея на глазах, наваливается на нее всем своим весом. Но проломить не может. Растет, заглядывает в окна приоткрытые, заставляя занавески бледнеть, шарахаться и дрожать. Уплотняется, увеличивается, овеществляется. Карабкается на крышу, подбираясь к печной трубе...
  И так день за днем, год за годом. Дерево растет, тень все ближе к дымоходу. Отчаянно рвется к своим деткам - теням гераний и каланхоэ с подоконника, обреченным навсегда оставаться маленькими в свете сорокаватки ночника.
  
  
  'Как ты?', спрашивает она меня при случайной встрече. А мы только расстались. Зачем? В этой ситуации есть только три возможных ответа: ложь, нытье и, самый неприятный для нее, честное 'нормально'. Так на кой, если погоду придумали специально для таких случаев, чтобы было о чем ни о чем поговорить.
  
  
  Дым густой и толстый, как гусеница, поленившаяся стать бабочкой, но отлежавшая и отъевшая бока, вылезает из трубы как из кокона. Головой на северо-запад. Будет вгрызаться в Литву?
  
  
  Давеча в саду капелька вишневого сока упала мне на лицо. И вот думаю, не было ли так ,что от сильного ветра в тот день у одной из вишенок случилась морская болезнь? А капелька - ее последствия?
  
  
  Очень мало мяса в яблоках. А косточки наоборот - обильные и лишние. Нужно брать яблочную грудку. Для себя. А гостям - ребрышки. Пусть вгрызаются и не отвлекают меня разговорами. Буду посчитывать выгоды и потери от дружбы.
  
  
  Давайте терять вещи на радость будущим археологам. И писать дневники для историков. И беречь зубы смолоду для антропологов. Давайте мутировать в интересах биологов. Географов радовать архипелагами искусственных островов и сменой целеуказаний руслам. И, в пику палеонтологам, давайте не вымирать.
  
  
  Говорят, не бывает атеистов в окопах под огнем. Хорошо говорят, но, кажется, не вполне верно. Атеистов вообще не бывает. Ведь не может не надеяться и верить тот, кто боится. А тот, кто не боится - уверен. Верит потому что.
  
  
  По поводу измен: Говорят, человек по самой природе своей не моногамен, говорят чувства притупляются, врастает привычка, манит требовательно разнообразие... Как по мне, можешь любить - люби, не способен - договаривайся с совестью.
  
  Возможно боги - просто следующая ступенька пищевой пирамиды. А то, что они не вкушают плоть человеческую - несущественно. Растение тоже ведь питается землей и солнцем, чтобы вырастить тельце пригодное в пищу верхним этажам. Так человек отращивает душу на съедение. И что тогда добряки и праведники, если не клевер.
  
  
  Люди - социальные животные. И победа над собственной социальностью - значительный шаг на пути укрощения своего внутреннего зверя. Поэтому, давайте так: вы ко мне не лезете, я не сцу вам в тапки.
  
  
  Я придумал. Сводим вместе семь пушкинских богатырей и семь гномов из 'Белоснежки'. Они взаимно нивелируются. Остается две бесхозные принцессы. Одна себе, одна на продажу.
  
  
  Как змея языком апрель щупает воздух побегами. Росточки нежные и неторопливые в знак вежливости интереса на предмет пищи и опасности. От первой прячется, вторую ищет. Молодой еще ведь. Апрель, как субботним утром сосед с перфоратором. Все просыпаются. Вот и у меня что-то в недрах заелозило. Щурится на ярких, светлых дев, заренушек. Ну куда ты, дурашка? Тебе прошлого раза мало было? Ты же нечитабельными стихами большой и средний палец так намозолил, что хоть левшой становись. Но нет, весна-любовь, томленья-грезы. Эх, сломать бы этот будильник с перелетной кукушкой. Доводчик не до добра. Истину реку вам: - Остановите весну.
  
  
  Новые скрипы нашего дивана, потертости скатерти и солоноватые пятна на ковре, как детские каляки-маляки на обоях, сбивают цену, но повышают ценность. Требуют взамен златые горы. Но и их мы тоже быстро поцарапаем.
  
  
  Мы с тобой неразобщаемы как странная конструкция 'он(а)' на бланках. Вдвоем в одно слово, но сохраняя себя как целое. Я тобой умножаюсь, а ты в периоде. И подчеркивать нечего, мы вдвоем нужны друг другу.
  
  
  Что делать, если ты получил письмо из РУВД, на бланке официальном, с печатью гербовой и подписью размашистой, в котором тебя уведомляют (прям видишь, как это ведении в тебя втирают словно масла благовонные), что со дня получения ты - призрак, бесплотный, проникновенный и невидимый для неуполномоченных. И предписывают тебе явиться к такому-то сроку по месту (да, поместье) службы обветшалому. Вот что делать, если ты, не подозревая содержание, автографом почтальону подтвердил исполнение долга. Он ведь тоже челочек подневольный. Сам, возможно, когда-то попался так.
  
  
  Частенько так выходит, что градостроители открывают проспекты на что-нибудь уродливое, но монументальное, а те, без видимого сопротивления, интуитивно выруливают к чему-то мелкому, где-то даже стыдному, но удивительно милому.
  
  
  Раз уж я был создан молотком, то нехрен пытаться быть велосипедом. Спасибо ,конечно, за свободную волю и возможность попробовать самоизобрестись, но, коли формы зело удобны для битья головой о стену, утешусь обратной пропорциональностью результата сопротивлению.
  
  
  Ностальгия тетка старая, но не многоопытная. Парадоксально расплывшаяся боками на все 360 при одностороннем развитии. Хотя, не удивительно. Всю жизнь проработав в одном цеху одной мануфактуры, набила руку и оскомину, та что обидно походя лепит из лица пельмень.
  
  
  Облака сгрызли трубы почти что до основания. И какой в этом смысл, если я знаю, что они не смогут их переварить, и отрыгнут обратно, так что уже завтра утром все будет совершенно как прежде? Но сейчас-то я вижу, что труб нет.
  
  
  Избыточный вес и похудание регулируются у меня согласно следующему наблюдению: Доказано, что у полных мужчин вырабатывается больше спермы, чем у худощавых. А значит, они могут чаще заниматься сексом. Это известно опытным женщинам, они это ценят. А молоденьким девочкам нравятся стройные мальчики, с хорошей фигурой.
  Вот и выходит - худею, значит, хочу нравиться невинным созданиям, толстею - предпочитаю зрелых женщин, с ними можно поговорить.
  
  
  Вот вам еще одно анатомическое наблюдение: Удивление так искренно, потому что глаза широко раскрываются и наше поле зрения, по сравнению с обычным, серьезно расширяется. А это - удивляет. Попробуйте.
  
  
  У него была такая большая и наполненная голова, а сам он был таким тощим, даже прозрачным, что вздумай он выброситься в окно, опустился бы на землю, вращаясь вертолетиком, как кленовое семечко.
  
  Творчество - штука обоюдоострая. Как и всякая медалька - двусторонняя. Вот я ношу с собой блокнотик, чтобы фиксировать. Придет, допустим, в голову мысль какая, или даже ощущение только неуловимое - я сразу же начинаю думать о том, как это получше записать или нарисовать. Вместо того, чтобы углублять и раскапывать. Вот и сейчас.
  
  
  Когда тебя бьют, нужно расслабиться. Тогда мышцы не будут напряженны до твердости, т.е. будут эластичны. И волнообразно будут рассеивать удар. А если вас прислонят к какой-нибудь твердой поверхности (стена, земля, столб) волна отразиться от нее в того, кто применяет к вам насилие.
  
  
  Моя племяшка четырехлетняя под чутким языководством логопеда научилась, наконец, выговарррривать букву 'р'. И теперь вольно и произвольно сует ее почти в любое слово. Даже свистяще-шипящие у нас теперь экстравагантно грассируют. Этакая буква-паразит завелась.
  
  
  Считается, что старые вещи обладают памятью. Сожалеют: 'Ах, если бы могли говорить'. Вот ограда кованная. Минск еще столицей не был, даже надежд не подавал, просто пылился в прихожей Империи, а она уже опоясывала маленький скверик с фонтаном. Ни от чего не оберегала - вход свободный, ничему не препятствовало - низкоросла, может только слегка попускала агорофобов. И еще, на нее можно было облокотиться, что я и сделал. Стоял-курил у Дома правительства, слушал стрекот и скрежет раций гвардейцев с алебардами, и наблюдал, как мимо меня неслись по проводам чудо-машины 'телеграф' директивы царственного центра, со всеми 'ять' на концах и именными позывными. То ли беседы для ожидания, то ли ожидание для бесед.
  
  
  Я, Леша с фамилией и отчеством, находясь в здравом уме, трезвой памяти и полосатых шортах, завещаю все свое движимое и недвижимое, целое и погрызенное, с пружинками и без, имущество обществу защиты животных от сексуальных домогательств. Свою горячую любовь я завещаю всем все еще верящим женщинам. Свое до сих пор теплое тело я завещаю им же. Запах моей нестиранной одежды я завещаю парфюмерам, жаждущим любви. Глубокие мысли и бездонный взгляд я завещаю тем, кому не суждено быть повешенным. Искрящие идеи и пламенное сердце - не желающим стареть снежным бабам. Я завещаю землю, по которой прошел, море, которое видел и небо, в которое не провалился, всем, кто носит кремплиновые брюки в клетку. Я завещаю траву, которую примял, дым, который вдохнул и оружие, которое проигнорировал, всем длинноволосым добрякам в оранжевых очках. Я завещаю песок, налипший на пятки, ветер, сдувавший тоску, и солнце, будившее гормоны, всем печальным глазам, забытым в утробе матери. Я завещаю осень, золотившую меня черешневой пыльцой, всем потерянным клочкам осыпавшегося. Я завещаю зиму, которая усыпляла жизнь, но пробуждала белизну моих мыслей, еще теплым уголькам сгоревшего чувства. Я завещаю мою весну, бросившую меня на полпути между старостью и влюбленностью, всем тем, кто сумел сохранить свои сердца от пахнущего (пагубного) влияния сирени. Жаль, но лето не могу завещать, ведь большую его часть я подарил той единственной, которую верю, еще не встретил.
  
  
  Страх - беззубый чавкающий ужас, истошно всхлипывая, перехватывая обвисшими губами, громко и бесконечно всасывающий в себя воздух, а с воздухом тебя, начиная с затылка. Поднимает потоками волосы, холод цепенящий окутывает сразу голову вперед, бросает кровь в глаза и ухает вниз по туловищу, до колен, где легким покалыванием замирает остановленный ртутной тяжестью икр... Но нет таки, не убегает кофе. В последний миг размашисто-привычным выпадом сбиваешь турку с голубого пламени и, утопив в ней кубик льда, неторопливо цедишь в чашку - сир ву пле.
  
  
  Странно было. Тепло, но подрагивали плечи, и хотелось укрыться чем-нибудь, прислонясь к груди самого родного из всех моих людей. Наверное, шумело что-то в природе, но заглушалось жизнью, происходящей в моем туловище. Удивительный сад вырастал прямо из пруда, свернувшегося покорным калачиком у ног. Трава, полная густой, волнующейся, набегающей тени и плывущие по ней молодые Аполлоны яблонь с капающим, местами сбегающим ручейками с листьев и веток зеленоватым светом. И, как поле подсолнухов, полное небо луны.
  
  
  Неприятная привычка не записывать. Придумаешь что-то дельное, или просто интересное, улыбнешься сам себе: 'О, прикольно, нужно запомнить', и думаешь дальше о чем-то другом, это вроде как зафиксировав. И записываешь крохи, сокрушаясь, кажется, о таком важном, о лучшем. А мысли ведь соприкасаются с нами как лучи света с водой. Могут, чиркнув по поверхности сознания, отразиться и вернуться к источнику, или срикошетить в кого-нибудь ближнего, а могут, преломившись, уйти в глубину. И твои они только пока чиркают или преломляются. И что тогда толку записывать уже не свои мысли.
  
  
  Ты бдителен или к миру или к себе. Если слушаешь себя, ищешь внутри, то проходишь мимо того, что предлагает тебе мир. Если же рыщешь по нему глазами и ушами, стараясь уловить, остаешься глух для внутренних голосов. Как совместить эти настороженности или, по крайней мере, понять когда какую применять?
  
  
  Я понял, почему у меня нет сверхъестественных способностей. Дело в том, что даже если бы они у меня были, я все равно не сделал бы ничего хорошего. Первое время поиграл бы с ними как с любой новинкой, а потом забросил бы, используя лишь для облегчения собственной жизни. Именно поэтому суперспособности получают только супергерои и суперзлодеи - они могут их реализовать. А я равно безвреден и бесполезен что с ними, что без них.
  
  
  Слово 'хохотать' я бы предпочел писать только с 'а' - 'хахатать', ведь 'хо-хо-хо' - смех слишком басовитый, положенный только пожилым мужчинам с брюшком, а 'ха-ха-ха' - гораздо более звонкий, молодой и задорный. Так вполне может смеяться девушка, развеселить которую мне было бы интересней, чем старого толстяка.
  
  
  Хорошо, что памятники полководцам из камня или бронзы. Это очень неподатливые материала, а значит, военачальники не могут обернуться и увидеть, что позади них нет никого. И никого они ведут в бой. Очень скорбные были бы статуи, если бы смогли осознать, что они с один на один с армией врага.
  
  
  Разве может быть реальным что-то за стеной? То, что мы не можем пощупать? Хоть подсматривай в дверной глазок, хоть в замочную скважину, все равно не прикоснешься. Вот почему люди так любят океан.
  
  
  Идеальным для писателя было бы, прожив долгую, полную, творческую жизнь, незадолго до смерти выдать последнее произведение, до основания опровергающее все прошлые труды, основной посыл, афористичный. И, по поводу недоумений, прокомментировать: 'Я, как воспитанный человек, не могу не смыть за собой'.
  
  
  Как интересно, но обидно находить в чужой литературе то, чем 'вплоть до' ты владел по праву первооткрывателя. И обидно находить то, что у тебя украли за 300, 500, даже 1000 лет до твоего первого корявого 'МАМА' под твоей же руки схемой человека в платье. Но хуже всего знать, что ты все-таки был первым, только блокнот этот никому не показывал.
  
  
   Из оставшихся мне трех часов прошло час двадцать. Ровно третья часть отведенного мне к ожиданию трехчасового срока плюс третья часа. Т.е. две трети. Оставшаяся одна последняя, которая в числителе, уже не казалась мне такой страшной. Сколько ее там.
  
  
  Вся жизнь так - входы-выходы в чужие арки, через один всего пролет пустых и мокрых двориков ночного центра. Приветная неприветливость столичной весны заполуночной. Уткнувшись взглядом в бездонность асфальта, проходишь мимо баров, ищешь позвонками магазин, дабы купить на завтра баночку сметаны восстановительной. Восстановился. И снова ныряешь с проспектов в чужую сводчатую тишину. Проклятие не домашнего уюта.
  
  
  Знакомишься на ночь всего, но привыкаешь к этой ночи. А может просто лень ее гнать. И оставляешь при себе, на ночь за ночью, от марта к марту. Бледнеешь. Провисаешь под глазами. Пьешь не глядя. И уже не стряхиваешь пепел, он опадает сам, цепляя осыпаться попеременные ночи.
  
  
  Каждый прожитый день обращается в слух. Зябким шепотом шелестят они разливаясь по городу, перехлестывают за все его кольца, пополняясь улыбками, бравадой и завистью, понедельно отмирают, уступая напору новых. А иногда они перерастают в легенды.
  
  
  Как песни чужие уходят из жизни Алеси, так же не успевающие стать своими. Как всегда, неземной красоты, приветливо улыбаются. Но уходят лицом вперед и улыбаются не мне. Не на прощание. Обнадеживают.
  
  
  Ничего нет моего в этом неисправимо родном городе. Ни одного его клочка, ни обрывка я не могу присвоить, ни на один скол не могу взглянуть с сытым спокойствием обладателя. И хотя то одно, что он впитался в меня по самые глаза, так, что и дышать не могу уже не синхронизируясь с ним, одни только взгляды метать по мутной его, темно-зеленой глади и звуки ловить, которые падают из точек обрыва близорукости и, пуская круги по воде, сами о них спотыкаются. Одно только это вживило меня в его чахоточные внутренности, не позволяя ни владеть чем-нибудь, ни быть составляющей его.
  Так сотни тысяч раз пересеченные по диагонали дворики, с тропинкой, шагами неподъемными истоптанной в овраг. Так летняя поздняя ночь и ранний свет. Так чужие тяжелые лица, сложенные из его же осколков разноразмерных, будто отделенных от лишнего, но оказавшихся лишними. Все так, кроме меня. Я один оставался не раскрашенным в его пейзажах.
  
  
  Без расчета на предстоящее облагополучивание, невольно спрямляются направления. Всего годы прошли, а уже забываешь знакомо сворачивать в не свои, но свойские закоулки. Не избегаешь даже встреч и всегда приветлив, не то, что рад, но и не торопишься. А даже если бросишь взгляд куда-нибудь в сторону, ничего не ищешь. Только любопытствуешь.
  
  
  Каким безжизненным кажется город, за глухими окнами 13-го этажа. Из-за стекла не долетают звуки. Небо монотонно белое, а потому недвижимое. Дома частыми кочками пробиваются из-под равномерной зелени густых лесо-парконасаждений. Трубы, башни, редкие многоэтажки и застывшие подъемные краны только усугубляют ситуацию, воображаемо уподобляя город Хатыни - пожарище. Конечно же, ты знаешь, что там внизу, под всем этим равномерием шевелятся организмы и механизмы, но все равно город кажется. Вот самолет на взлете нарушил. Нарушил и радовал, пока не добрался до левого верхнего угла. В следующем окне его уже не видно.
  Под вечер начинает звенеть колоколами. Непонятно откуда взявшиеся, проступают на фоне башенками и крестами собора и златоглавые, даже ратуша, на месте которой сейчас бульдозеры прячутся в котловане. А город все равно безжизнен.
  
  
  Ничто не дается даром. За все приходится платить или расплачиваться. Это я вам говорю как записной везунчик. Верьте мне. Каждый, кто может себя причислить к баловням судьбы, вам подтвердит. Все мы люди грустные и морщинистые. Мы множественны в своей тяге к одиночеству. Восстать бы революцией против дикой корысти удачи непрошенной, но физиологически своей, неотделимой. Только нет - всего-то всегдашняя полуулыбка.
  
  
  Белая небесная гладь, стремительная в своем беге от солнца, на запад значит, иногда выворачивает из-под складок голубые прорехи-колодцы, но тут же снова опасливо кутается, сбивается поплотнее и ускоряется. А толку? Все равно мы уже видели сквозь сквозное нищенство его убранства чудо тонкой бирюзы его кожи.
  
  
  Страшное, ломкое ночное одиночество, рассыпчатое. Аж похрустывает под вязкими шагами натруженных в раздумьях ног. Неспящая усталость хуже даже бездельной бессонницы. Идешь только чтобы не упасть. Соразмеряя поступь - не натыкаешься на стену, а сколько до того бывало - натыкался.
  
  
  По высоким обрывистым берегам проспекта стоят дома, совершенно непричастные к моим успехам и неудачам. Только молчаливые их свидетели. Все они одинаковы, хоть и разновысотные. Все они безразличны мне, но содержат, укрывают и оберегают тепло моим промежуточным любовям. Все и всегда были они ко мне столь же нейтральны, как и я к ним - не подавляли, но и не способствовали. И трудно теперь понять, как я различал их тогда. Как умел ни разу не ошибиться их подъездами и этажами? Как они могли вдруг выпятить себя из-за собственного угла так, что невозможно было не заметить надежду одного единственного света во всех их окнах, ждущего меня. Я шел на огонек и оправдывал надежды, привносил смысл в ожидание.
  
  
  Знает ли кто, как приятно после холодного душа подышать в сухое мягкое полотенце. Одними выдохами. Пару секунд только стоять постанывая от его неожиданного жара. Потом перехватить по волосам и резко, грубо, до красноты расшершавить кожу, перечесать все тело жгучей радостью чистоты.
  
  
  Все как-то само себе не тождественно, не равно, неадекватно. Что-то не то и так. И почему вдруг потянуло лазить через заборы, вместо того, чтобы как прежде следовать тропинке и двум выломанным доскам сквозным, как боевая прореха в зубах? И чертову кучу чужой разноцветной бумаги переполненной таскаешь с собой, перекладывая, упорядычевая. А придумаешь ли с ее помощь что-нибудь новое? Вряд ли. Сонливость. И ничего не хочется кроме нежной любви. А после - уже и этого не хочется.
  
  
  Потяжелевшая от чужого присутствия жизнь не отвязывается, хватает цепко за волосы на затылке и бьет по пяткам. Проклятие лета и влекущей, ухоженной, а потому правомерно обнажаемой плоти (много-много). Приходишь на работу отсыпаться. Даже ноги нет времени помыть. И сандалии не спасают от жары. А день за днем. И с каждым разом все больше должен доброту своих поступков нечужим. Уставший утром, приободряешься к ночи. Дежурно потерзавшись совестью, все равно неизбежно согрешаешь. И просишь, если не заснешь в метро, в молитвах только просишь простить свои грехи близким.
  
  
  Интуиция - умершая память прошлого и будущего прошлого. Все, что было и предопределено - все равно что было. Мы и знали. Но забыли. Лишь намеки остались. Пыль и написанные на ней половинки иероглифов. Поди разгадай их.
  
  
  Старый как само время, плотный и тяжелый от сбившихся деревьев, напрягается, выдувая из себя ветер, пульсирует, полный рвущейся жизни старый парк. Но не это видно. Видно, что ему тесно, что мало ему того воздуха, в который упаковал его город. Еще чуть-чуть натянется опоясывающая его полоска полукустарника и лопнет. А он вывалится, рассыплется или разольется, расплескается. Я спокоен, меня он не затопит, может только брызги листьев долетят. Оботрусь.
  
  
  Как-то в последнее воскресение марта Боженька решил смилостивиться над нами и когда мы все перевели часы на час вперед, Он перевел солнце на час назад. Подлечил немного.
  
  
  Стоит человек возле дома, спиной к стене вплотную. Курит. Смотрит вперед и вниз - в никуда.
  Я вижу его и понимаю - ничего ему сейчас не хочется, только влиться бы, всосаться спиной в эту стену, под слои бетона, кирпича и штукатурки так, чтобы только губы и кончики пальцев остались снаружи. Докурить спокойно.
  
  
  Осталось одно желание - мумифицировать себя. Ногтями вспороть живот, достать внутренности и забить пустоту пряностями и медом. Лечь в песок. А через две тысячи лет улыбаться зубами удивительной сохранности.
  
  
  Господи, как шея устала держаться прямо. И как спина горит от несгибания. В носу щекочет и в пятках колет.
  Может все таки пораболепствовать? Для виду только, размять и разогнать по жилам.?
  
  
  Сердце из металла лучше, чем из камня. На металле остаются вмятины, их можно выровнять. Камень крошится и раскалывается.
  
  
  После 18-ти взрослеть не имеет смысла. Все пороки, недоступные детям, становятся вполне реализуемы, а удовольствие от их будничности заметно притупляется. Так что лучше врастать обратно в детство помаленьку.
  
  
  Немногим ведь дано подобно Декарту утешиться мыслью, как доказательством своего существования. Значит, дабы избавиться от ужасов сомнения, необходимо использовать какие-то другие критерии. Вот и приходится им несчастным придумывать себе заботы, проблемы, заморочки, чтобы суетой сымитировать жизнь.
  Кроме того, в таком поведении есть и еще один плюсик: надуманные проблемы легко решаются, что повышает самооценку.
  
  
  Вот торопливой походкой идет по двору человек. Плечи расправлены, ноги слегка согнуты в коленях. Голова - прямо, строго горизонтально поворачивается то вправо, то влево. В руке - дипломат, разожми пальцы - он станет на землю, даже не раскачиваясь. Человек в любое мгновение готов ринуться в бегство спасительное, безоглядное. Или это я там иду?
  
  
  Однопролетный мост тугой натянут аркой над рекой. То ли держится за ее берега, то ли держит их, чтобы не расползлись друг от друга. А что случится, если у него руки затекут и он отпустит? Или Земля разойдется по шву Свислочи, или далеко улетят автомобили и пешеходы неудачливые.
  
  
  Нет для меня городов, в которых важны были бы улицы или площади. Все, что стояще и интересно - дворы и дворики, их соития и переплетения, нагромождение их бестолковое и их математически упорядоченная логика лабиринта, гулкость их и многогласность, намеки и предостережения лиственных переливов дерев, которые выше приземистых пятиэтажек. Тоннели окон полуподвальных и колодцы с небом, мирно плещущим на дне. Странны и неотпускающи дворы своей турбулентностью, завихрениями своими и круговоротами всегда чужих, но одних и тех же лиц, собак, теней.
  
  
  Надоело до чертиков это безденежье. Думаешь иногда: неплохо было бы стать уродцем, инвалидом, вместо привычных двух почек иметь их целую гроздь виноградную и, при слабых финансах, продавать желчным богачам, чтоб избавить их от диет. Я бы тогда вшил молнию в живот.
  
  
  Все эти знаки, намеки, совпадения. Черт! Будто держишь в руках книгу ответов и разгадок всего, но написана она на языке букв которого даже не видел. И спросить не у кого. Эх, споткнуться бы о Розетский камень.
  
  
  Зайти, что ли, в багетную мастерскую? Пусть там мне изготовят рамок в полный рост. И, попрожив не выходя за них какой-то срок, обзавестись, в конце концов, признанным успехов безграничием.
  
  
  Я хотел бы говорить по-грузински и писать смешными зигзагами их алфавита. Я хотел бы овладеть каратэ и устрашать этим обладанием всех обидчиков слабых. Я хотел бы рисовать простым карандашом на оберточной бумаге женщин и лошадей. Я хотел бы играть на свирели мелодии простые и щекочущие ноздри. Я хотел бы знать ветер и море, чтоб скользить по волнам смуглым, как все серфингисты. Я хотел бы помнить хотя бы то, что читал. Я многое хотел бы. Только не уверен, мне это нужно, или для того, чтобы другие знали, что я все это умею.
  
  
  Вчера разбил стакан и не сразу собрал осколки. Вечно босой мой ангел-хранитель изранил о них ноги и остался дома страдать. Я ушел по делам и, по привычке к обереженности, не распознавал лужи и сквозняки. Простудился. Такая вот незадача.
  
  
  От отчаяния и злобы хочется разорвать себе живот и поедать из него собственные кишки, бешено вращая глазами. Только бы не закричать.
  
  
  Я хотел бы разбиться. Погибнуть в полете. Горизонтальном. Не просто ухнуть с высоты, чтобы гравитация за волосы протащила тебя до земли с ее равным по силе противодействием, а лететь, лететь, набирая скорость, и со всей дури вмазаться во что-нибудь непоколебимое. Гранит не подойдет, он крошится.
  
  
  Если некоторые старые истины от бездумного повторения избиты, пока, только до полусмерти, то большинству из них нанесены травмы несовместимые с жизнью. Наверное дело в том, что истина со следами побоев на лице не вызывает доверия.
  
  
  Хорошее слово 'недвусмысленно', неоднозначное. Ведь так выходит, что смыслов может быть сколько угодно, в любую сторону, кроме двух. Один ноль своей бесконечностью чего стоит.
  
  
  Мы о многом и многих судим не так, как они того заслуживают. Например, Сталин. Вопреки всему, я уверен в нем как в величайшем из адептов принципа непротивления злу насилием. Более того, по моим подсчетам, он сделал для претворения этой идеи в жизнь больше, чем Ганди и Толстой вместе взятые. Поясню: Всем известна эта поговорка - не поговорка, афоризм, или так чья-то фраза, отрицающая сам дух непротивления: 'Добро должно быть с кулаками', - которая не раз уже служила оправданием. И именно Сталин решительно и беспощадно дезактивировал ее на 1/6 части суши, перевел в разряд анахронизмов простым отбором того самого добра у тех самых кулаков. Нанес тяжелое поражение всем неспособным, но желающим примазаться.
  
  
  В конце концов, мы не Бога себе выбираем, а модель поведения. Ту линию, по которой нас тянет идти, и которая сама в дальнейшем будет удерживать нас на себе, не давая соскользнуть. Как указка, с нанизанными на нее бубликами или, скорее, как обруч (хула-хуп), они ведь замыкаются на себя, эти линии. И нужно быть очень способным бубликом, чтобы сорваться с этого обруча, чтобы понять, что ты и сам не менее круглый и можешь катиться независимо.
  
  
  Иногда вещи переливаются за собственные края и начинают диктовать нам жизнь. И тогда, если это, например, шахматы, вместо 'Король умер. Да здравствует король', мы говорим: 'Король умер. Игра окончена'.
  
  
  Интересно, почему считается, что после смерти непременно все разъяснится, вскроются все тайны мироздания, все вопросы сойдутся с ответами, даже не приходившие в голову? А что если нас и Там обведут вокруг пальца, ничего не объяснят, даже завесу не приподнимут?
  
  
  Ехал сегодня в метро и смотрел в слепые окна на свое отражение, струившееся по стенам тоннеля. Знаете, эти 'вы' в толстых стеклах электричек всегда так смешно искажаются. И я смотрел на свое искажение. На маленькое личико с огромными, черными и пустыми провалами глаз. Смотрел и удивлялся: это случайность или они знают правду и хотят, чтобы я знал, что они знают?
  
  
  Русские. Они специально придумали такой богатый, сложный и витиеватый язык, чтобы можно было лгать, не отступая от истины. Что поделаешь - особенности национального характера. Это не от испорченности какой-то генетической, а просто нелюбовь к трудностям, стремление к простейшим выходам из нехорошо сложившихся обстоятельств. Обманывая, они сами этого стыдятся, вот и стараются как-нибудь так это сделать, чтобы от правды не отдаляться, пусть даже чисто юридически. И после таких многовековых упражнений язык усовершенствовали до такой степени, что можно говорить чистейшую правду, несколько обтекая, но пониматься она будет в нужном тебе русле. Я сам этим постоянно пользуюсь.
  
  
  Суббота. Утро. Пока я спал, кто-то хорошенько прошелся по моему телу и поизвлекал все кости, мышцы и внутренности. Оставил только кожу и желудок, который в приступе агорафобии мечется теперь по темной пустоте, ищет уголок, чтобы затаиться.
  
  
  Не возникает вопроса 'Зачем писать?'. Только непонимание необходимости демонстрировать это другим. Ведь все равно все смыслы переврут, а потом еще твои слова тебе же будут тыкать в надгробие.
  
  
  Ребенок ходит и удивляется: 'Почему меня назвали 'дубиной'..? какая же я 'дубина'... я не похож совсем... я видел уже дубины... это - палка такая деревянная...только толстая... ну и глупые эти взрослые, прям смешно...' Потом он узнает, что 'дубиной' называют тугодума, и начнет обижаться на 'дурака'. Но до тех пор он не воспринимает это как шаблон, и ищет подходы.
  
  
  Проснулся в пол второго ночи и, спасаясь от непрходящей музыки в голове, пошел на кухню думать и пить кефир. Сел, и сразу удивился как красиво, неровно, ассимитрично, но живо и мощно, больше чем механичекски, покоилась, намереваясь двигаться, на камфорке сковорода. Потом выглянул в окно и снова поразился восхищенно жемчужно-зеленой цепочке уличных фонарей, протянувшейся там, где при обессмысливающем их солнечном свете, живет маленький, меньше минимального, цыганский поселок, зажатый, но не раздавленный нашими новостройными ячеистыми кварталами. И надо же было такому случиться, что именно сейчас я перерос самый могучий и ненасытный эгоизм - единоличного знания и понимающего видения. Именно сейчас захотелось (никогда ведь до того?) разделить на дольки это восхищение и угостить им самых дорогих. Но, знаете что, я просто допил свой кефир и пошел засыпать.
  Та, что не дала остыть постели (а зачем? Все равно лето, духота и жажда) просто удивленно расстроилась бы: "Глупость какая".
  Значит не она.
  Однако все ведь ее ищут. Почему именно я? Почему мне она должна достаться? Судьба или "не судьба"?
  
  
  В стылые времена Ледникового периода одно племя кочевало по снежным пустошам. Остановилось оно как-то на ночевку вповалку, а поутру обнаружило, что льдина, давшая им приют, откололась, и ее отнесло течением в бунтующие против хронологии, не оледеневшие воды. Поозирались первобытные окрест, соображая спасение, да и успокоились отсутствием саблезубых тигров рядышком. Зато иного зверя морского, рыбы и водорослей было в достатке. Удачный маршрут выбрала стремнина. Так и стало племя жить-поживать. Время шло, люди плодились, прогресс свирепствовал, катясь по наклонной от стойбища к поселку, городку, мегаполису с небоскребами, ведь разросшемуся народонаселению отчаянно не хватало места для жизни. Были даже придуманы специальные машины, которые намораживали лед по краям исторического центра, но и этого было мало - у обилия и процветания свои обратные стороны медали 'За доблестный труд'. Величайшие национальные умы бились над этой проблемой и, в конце концов, разработали План. Решили колонизировать ближайшие пригодные для жизни места и, дабы вскоре тот же вопрос вновь не встал ребром не с той ноги, объединить Арктику и Антарктиду сплошной полосой заморозки, с гордым Городом посередине. Понимаешь, чем это грозит? Не стой в стороне! Каждый брошенный тобой в напиток кубик льда - вклад в наше общее тепло. Сим победим салабим! С нами Лето! Прозит!
  
  
  Звезды над головой. Значит ночь пришла. А соседи сверху ушли. Все 16 этажей. На работу, наверное. Так и знал, что они упыри.
  
  
  От меня сегодня ночью стало уходить сумеречное настроение. Это когда все из рук и кувырком. Когда стоишь от себя в стороне и с грустным злорадством самобичевания усмехаешься в спину. И жалко и смешно смотреть на это потерянное существо, беспомощно озирающееся, ищущее хоть выступ, хоть выбоинку, чтоб взглядом уцепиться. Как флюгер в тумане: не видишь ветра и не знаешь, в какую сторону вертеться. На загривке дробинки ровным слоем. Давят. И водишь ладонью по этой бугристости, втираешь поглубже. И все время хочется взорваться, лопнуть так, чтобы кровь и ошметки мяса во все стороны. А еще лучше, чтоб загнали под ребра якоря и растащили по кругу компаса многосильными машинами. Но нет ни мысли о суициде. Действия непосильны. Хочется, чтоб это все само как-нибудь. Из-за угла и без предчувствий.
  А люди?! Если бы не толкали в метро, я бы голову дал на отсечение, что внутри одежды их нет ничего, только пустота чернющая. И девушке не звонишь. А когда она звонит - убегаешь, односложно и редко. Не объяснишь же ей, что ты утратил ощущение ее реальности, что не веришь больше в нее, пусть бумажную, пусть ледовую, до весны, вообще из какого угодно материала, нее.
  Но вот сумеречье отступает, ты снова веришь, а девушки уже нет. И хорошо если все-таки растаяла.
  
  
  Холодное синевой небо очищает само себя для рассвета. Последние хлопья памяти о тучах и облаках как мотыльки сомневающиеся слетаются на свет, торопятся на восток, где внутри уже голубого до белизны неба, вечной роженицы, угадывается предстоящее маленькое лето. С весной предшествующей, растопившей сумерки и пустившей тени ручьями так, что только в самых пугающих глубинах, там, где срастаются, обнявшись, отвесные склоны ущелий, яров и оврагов, сохранились вечные, нетающие сугробы тьмы и ледники мрака.
   ...
  Уже рассвело, хоть за домами не видно. Опоздавшие к рождению облака столпились все уплотняющейся недвижимой, но прирастающей кучкой в той именно части неба, куда, стянув красную пижаму, войдет уже не зорьковое, а деловое, рабочее солнце, собственносистемный пролетарий.
   ...
  Солнце. Проспало, наверное. И раскрасневшееся от спешки, налитое собственной и чужой кровью, то ли вспрыгнуло, то ли упало на небо, больно ушибив его. Самому-то ничего, только побледнело немного. А на нежном, чувствительном подбрюшье вселенной мгновенно налился огромный кровоподтек, пурпурный, фиолетовый, бордовый.
   ...
  И вот тогда, наконец, стало солнце тем, кем и должно ему быть - согревателем и факелоносцем. В это самое мгновение совершеннолетия высоко-высоко вверху, оставляя за собой длинный белый хвост возмущенного воздуха и куцый серый хвостик выхлопов зависти, пролетал над солнцем человек.
  
  
  Жизнь перелистывает дни своей шершавой ладошкой. Одну страницу проскакивает в два мгновения и подолгу задерживается на другой, с картинками. Перечитав весну, берет с полки лето, слюнявит пальцы, протирает очки и - вперед. Сколько таких вот книг было у нас с ней, но ни одну не удостоили вниманием повторно. Я забывал их, они пылили мстительно. Память не запирала ворота, не удерживала их простые сюжеты, а они не хранили тепло моих пальцев.
  Я боялся, что однажды, став на табуретку, сниму сверху последний том, в черном с золотом переплете. Может даже, не прочту его до конца. Я боялся того, что когда после смерти буду сидеть на белом песочке, потягивать из кокосового ореха что-то предположительно мятное с лимоном и любоваться вечными закатами, мне не о чем будет вспомнить. Я знал, что забуду все истории, всех героев и все прекрасные лирические отступления, искромсавшие меня вдоль и поперек. Я боялся, что буду небесным чмо, не знающим о чем упоенно рассказывать пьяному ангелу, тихо спящему рядом. Но из-за глупой самобравады никогда не вел дневники.
  Теперь я не боюсь. Я пробегаю строчки глазами, не задерживая ни взгляд, ни мысль, закрываю и забываю. Я не боюсь разлуки с воспоминаниями. Я полагаюсь на свое воображение. Чего и вам желаю.
  
  
  Покопаться в себе. Мне бы экскаватор. Чтобы продираться через толщи наносного. И культурные слои не кисточкой смахивать, расставляя таблички, а сгребать беспорядочно в кучу, детеныша кургана.
  
  
  Захотелось мне прочувствовать свою живость, ощутить и рассмотреть бег крови, пройтись ее маршрутами. Сам, понятное дело, я бы это сделать не смог, вот и запустил в сосуды марионеток. Они не умеют не повиноваться, нет воли - нет произвола. Зато теперь могу подкармливать органы-фавориты, даю кубик сахара в руки Пьеро, и он покорно тащит его прямо к печени, славно отработавшей вчерашний юбилей. А еще куклы тягают наружу разные находки, попавшиеся им в канализации моего богатого внутреннего мира. В основном яркие и блестящие, но малоценные побрякушки, однако порой и осколки настоящей красоты с обрывками мудрости попадаются. Жаль, почти не сохранившиеся.
  
  
  Влюбляюсь я не часто. Всего дважды сподобился за свои 35, с перерывом в 10 лет. Так что теперь спокойно можно жить до канонической седины в бороде. А там, глядишь, и бриться пристращусь.
  
  Бред какой-то! Все чего мне сейчас хочется - крушить чем-нибудь неподъемным хрупкие вещи вокруг. А я аккуратно, за уголки, выравниваю фотографию на стене, чуть наклонившуюся вправо.
  
  
  Есть ответ на вопрос: 'Почему я это вижу, а другие этого не видят?'. - Потому что ты должен им это показать.
  
  
  Это, конечно, юмор ниже пояса. Но в свое оправдание отмечу, что 'ниже пояса' составляет в среднем половину человеческого существа. И, зачастую, лучшую.
  
  
  По поводу голодного художника: Голод весьма сомнительный мотиватор к чему бы то ни было, кроме добычи пищи.
  
  
  Ответ на 'Башню из слоновой кости': Нет, я живу в неблагополучном районе на востоке города, поэтому у меня пагода из семян подсолнечника.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"