Краснощеков Антон Михаилович : другие произведения.

Предел терпения бумаги

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


Антон Рациг

"Предел терпения бумаги"

Трансгалактическая опера в 50 эпизодах

  
  
  
   Эпизод I.
  
   Девятнадцатый ожесточенно тёр нос, почти как Папа Римский, остальные же по при­вычке изрыгали хулу.
   Из миллионов обитаемых миров этот был наигнуснейшим, что становилось ясно каждому, едва перевалившему гравитационный барьер, как каждому, вошедшему в общественный клозет, становится в ту же секунду понятно, что вошел он отнюдь не в Букингемский дворец. Не надо быть экстрасенсом, чтобы учуять вонь испражняющихся народных масс.
   Девятнадцатый не был демократом, чего и не подобало командору Осевой Империи, и вонь воспринимал конкретно, так что ересь доминиан была ему не ближе "народной поли­тики" оппозиции. Он знал, что стоит ему чуть-чуть повернуть голову направо, и он увидит то, чего видеть вовсе не желает, и потому напряженно вглядывался в карту Восточного по­бережья, словно на ней Бог весть какие вечные истины оттиснуты восьмью типографскими красками в четыре слоя. Карта была подробной и достоверной (искусники из Генерального штаба добросовестно пометили вдоль всей курортной зоны каждый кемпинг и пункт проката скутеров), но в данном случае совершенно бесполезной, ибо пути Господни неисповедимы, и топография их превыше ума малых сих. И теперь Командор ("девятнадцатый" по должностному табелю) смотрел на этот полиграфиче­ский шедевр военной эпохи безо всякого интереса, как на партитуру какой-нибудь Шестой или, может быть, Восьмой симфонии Брукнера. При сем благочинном занятии он не пере­ставал с завидным упорством почесывать нос, так что слезы уже давно встали на изготовку в уголках век, подобно бравой коман­де ассенизаторов перед самоотверженным броском в урину.
   Остальные могли делать, что угодно: вяло выражать недовольство, поминать всуе Президента и весь административный корпус Империи, демонстративно сморкаться, пле­ваться непрожеванной жвачкой и цыкать зубом, - Девятнадцатый не препятствовал демо­кратическим проявлениям, но лишь до поры. А именно до того момента, пока профессио­нальная уверенность в готовности команды разом и без дурацких вопросов выпустить из се­бя кишки во славу "Прогресса и Очищения" не иссякала вконец, уступая место усталой нена­висти к юным засранцам.
   "...дон... тан... ссс..." - звук, напоминающий сытое урчание толчка, оповестил, что номеру Сто девятому приспичило обратиться по команде. Оторвав цветущий сицилийский зад от смятого, как кусок картона, базальтового дна пещеры, младший унтер-офицер Лукреций Санторини всплыл под истертый столетиями свод, как всплывает глубоководная гадина из бездн Саргассова моря. Его типично Бермудская морда алкала свежей информации, от каковой Ко­манда была отсечена с позапрошлой субботы. Именно в этот день (10.958.133.872-й по календарю доминиан) впервые не завезли спиртового довольствия, а вместе с тем рухнул последний оплот право­порядка, так что Девятнадцатому оставалось лишь вымести осколки и подчистить налипшее к стенкам дерьмо. С каковой задачей он и не справился. Забегая вперед, отметим, что именно в ту минуту, когда Командующий Непобедимой Армадой - именно по этой причине - поносил нецензурными словосочетаниями прямых и отдаленных предков Командора (оному, кстати, не ведомых: Командор был детдомовским подкидышем), в мутном от незаслуженной обиды сознании Девятнадцатого впервые заро­дилась трансцендентальная мысль о неизбежности краха военной кампании, а вместе с ней и мягко оформленная неприязнь персонально к священной особе Президента. Мысль эта в первый миг ужаснула его своей нарядной новизной, но тут же скукожилась и поблекла, как все обыденное, и - с той поры и навеки - нищенски примостилась на краешке пустынной ин­теллектуальной паперти его нечетко оформленного мировоззрения.
   Девятнадцатый вперился в карту, как Геродот, твердо постановив не глядеть на при­ближающуюся, сопящую зловонием (запас "Орбита" без сахара оставался лишь в личной аптечке Командора) двуногую угрозу. Хотя челюсти Сто девятого клацали, как волчьи капканы, уже где-то в опасной близости от воспаленного не­взгодами и поросшего выцветшим неопрятным волосом уха Командора, тот ни на секунду не допускал возможности обратить взор направо, с каковой стороны как раз и выдвигалась об­леченная в форменную косоворотку Младшего Голубя туша. "Голубь Мира" парил и гадил (в переносном, разумеется, смысле) одновременно, выказывая лицом душевное смятение и потребность любви. Привлекательней он от этого не становился.
   Девятнадцатый тяжело вздохнул и сплюнул. Слюна зашипела и запузырилась на периферии Пути. Дюймов за двадцать до его багровой сердцевины.
   "...дыр...тан...ссс" - голосом, как из клоаки, напомнил о себе подобравшийся уже вплотную Сто девятый. Командору не было нужды смотреть на эту широкоскулую египетскую рожу: все они - вольноопределяющиеся - как две капли воды. А уж тем более эти двое уродов: Санторини и Перчик, третий взвод. Ни малейшего представления о воинских традициях и офицерской чести.
   "Камрад капитан, разрешите..." - вонючий чавкающий голос обрел вербальную форму, так что игнорировать далее уставное обращение не было ни смысла, ни физических сил.
   "Вольно, генерал", - почти беззлобно пошутил сквозь стиснутые пластины титанового зубозаменителя Девятнадцатый. Бойцы одобрительно гыкнули (гыкание вышло не синхронным, чего было бы и странно требовать в таких потемках, а рассыпалось по нестройным рядам прихотливой хроматической композицией, так что общее впечатление оказалось скорее отрадным).
   "Чего тебе, свинья?". - Командор ощущал себя слишком раздавленным Временем и Пространством, чтобы даже в заслуженную брань вложить достойный энергетический заряд. Не отрывая слезящихся глаз от бесполезной, как Британский музей, карты, Девятнадцатый мучительно пытался вспомнить, кто из "Быков" забросил третий мяч в игре с "Кувяшками" в полуфинале тридцать вторых игр Низшей Лиги. Во всяком случае, не Лукреций Санторини. Этот сын своего отца только потел и пердел на поле, налегая массой на напирающий левый фланг "Кувяшек". С трибун в него летели пластиковые чашки и недоеденные бутерброды, но герой гнул свое, плюща бутсами ноги нападающим и тщетно пытаясь дотянуться до волосатого мяча. Казалось, что ни ему и никому другому не принадлежащее брюхо обрело собственную ноуменальную волю и таскает незавидный остаток расхристанного, как эксгумированные мощи, туловища вдоль и поперек вытоптанного травянистого поля, как раздухарившийся портовый матрос бордельную девку.
   "...зу...зу..." - оснащенный зловонным дыханием голос (продуктовое довольствие в Армаде в последние месяцы ухудшилось до безобразия) вновь принялся топить лексические формы в мутной нечленораздельности и стыдливом косноязычии двадцатичетырехлетнего девственника.
   "Ну, излагай же, ты, Цицерон", - вновь пошутил, щегольнув редкой для боевого офицера эрудицией, Девятнадцатый - с тем же акустическим эффектом.
   Путь, остывая, распадался: сперва - на тонкие нити, темнеющие и рассыпающиеся в пыль; затем в сердцевине выкристаллизовался карминно-черный рубец, тут же треснувший вдоль, обнажив золотую с чернью начинку. Разлетевшиеся по сторонам искры золотисто помаргивали на бугристой поверхности старой лавы, как блестки на бархатном платье вышедшей в тираж оперной дивы. "Ни дать, ни взять...", - начал -- помимо воли хозяина - выстраивать словесную конструкцию раздраженный бессонницей, транквилизаторами и неослабевающей угрозой мозг Командора, но запнулся на первых же четырех словах - по причине общего невежества и отсутствия навыка к литературным упражнениям.
   Хотел он при этом, вероятно, выразить следующую мысль: "Ни дать, ни взять - Херу-ламус, когда глядишь на его залитую рассыпанными огнями топографию сверху - из иллюминатора "Серого Метеора", заходящего на посадку и уже прободавшего тупой свинцовой мордой плотный слой никогда не рассеивающихся в этих широтах кучевых облаков". Столь изысканная - почти эстетская мысль, безусловно, не вписывалась в привычный лексикон гвардейского капитана, девятнадцатого командора и Старшего Голубя Просвещенной Инквизиции.
   Все понимающе вздохнули.
   "Ну, так чего тебе, засранец?", - язык Девятнадцатого быстро нашел на мгновение утраченную опору в офицерском разговорном словаре, так что привычные сочетания простых и чуждых художественной литературе ассоциаций полились свободно, как испражнения из прочищенного пургеном кишечника.
   "Я... это...камрад кэп...того...", - коммуникационный аппарат Сто девятого явно пытался сформулировать мысль, что само по себе следовало расценивать как событие беспрецедентное и пугающее. Если бы Девятнадцатый с детства или в зрелом возрасте слышал что-либо про Валаамову ослицу, он, несомненно, вспомнил бы этот расхожий образ в преисполненный трагизма текущий момент, и означенное воспоминание было бы уместным и, может быть, даже полезным в свете дальнейшего развития сюжетной линии нашего повествования, но воспитанный в эпоху господствующего безбожия и демократических преобразований Командор лишь смутно -- самым глубинным слоем мозговой коры - ощущал мистический ужас происходящего. Проклятый доминианин сгинул, чудодейственно проскользнув вдоль Пути, как новорожденная гадюка. Путь распадался, энергия бесполезно уходила в Пространство, лимит коего был уже на исходе, пять сотен бойцов чуть ли не вслух роптали и бесстыже пялили красные глазки сенсорных панелей, и тут еще клонированная итальянская корова заявляет свое конституционное право на высказывание индивидуальной точки зрения.
   Скрепя сердце и скрипнув зубозаменителем, Девятнадцатый все же развернул шейный шарнир градусов на тридцать вправо, моля Бога (в которого не верил), чтобы непрозрачная масса Сто девятого заслонила от его взора то, чего видеть он по-прежнему не хотел, и тяжело уставился прямо в нависшее над ним влажное лицо итальянца. Глазки сенсорных устройств обеспокоенно замигали в темноте, как рождественская иллюминация где-нибудь в Старом Чикаго. И сразу же зажурчал окислитель.
   "Камрад Кэп! Доминианин не ушел по Пути! Он здесь! Я его вижу! Я вижу его сейчас!" - тягучая перепонка подростковой застенчивости прорвалась, как плащ Четвертого Бурбона, и долго сдерживаемое словоизвержение обрело живость, присущую профессиональным ораторам и насмерть перепуганным соплякам.
   "Он видит...", - брюзгливо проворчал в щель зубозаменителя Командор, с отвращением замечая, что просвет между конической границей поля обзора его правого глаза и плавной темной линией левого плеча унтер-офицера Лукреция угрожающе расширяется.
   "Началось", - обреченно подумал Девятнадцатый уже про себя. Вслух он не стал выражать иных эмоций, кроме презрительного неодобрения. Не следует давать этим сопливым гадам повод ощутить себя способными и правомочными на мышление. Конечно, этот ублюдок прав. Мы сидим здесь, как святые угодники, ожидая невесть каких чудес от остывающего Пути, а доминианин тут как тут. И не нужны ему сенсорные устройства. И плевал он на тонны окислителя. Сидит тут, среди нас, в этой кромешной темноте, и потешается над дураком-командором.
   Девятнадцатый в очередной раз скрипнул зубозаменителем. Эти пластины ему вставили после выборов тридцать восьмого. В том году каждый гражданин Империи чего-нибудь да лишился: кто зубов, кто веры в справедливость, а кто - и самой жизни. Хорошее было время! Именно тогда Президент и возглавил движение "за Прогресс и Очищение", которое Логикой Истории призвано было подавить предыдущее: "за Мир и Обновление". "Пусть катятся в задницу со своим Обновлением!" - триумфально орал Президент, а репродукторы разносили эту конструктивную мысль по всем восьмистам планетам и обитаемым астероидам Осевой Империи. Тогда все и свершилось. Именно в том году в тигле гражданской войны и безденежья военная и научная элита отлила идею Просвещенной Инквизиции, и разлетелись по мирам Братья Голуби: крестом и мечом (фигурально выражаясь) учреждать Прогресс и Очищать мир от скверны законодательно упраздненных "Мира и Обновления".
   "Наш идеал - разумный консерватизм! А кто хочет перемен, тот приближает собственную погибель!" - вот главный слоган Нового Времени ("Возрожденного Доброго Старого Времени", - как определял сам Президент в своих ежегодных рождественских воззваниях к Объединенным Нациям). В те годы, если честно, - до фига было сделано для народного блага. Переименовали многие планеты, города, площади и места народных гуляний. Запретили некоторые извращенные формы сексуальных сношений. Началось выборочное восстановление жилищного фонда. Распустили добровольческие дружины. Отменили продуктовые карточки. Приняли новую Конституцию и утвердили текст Имперского Гимна. Легализовали легкие наркотики. Повсеместно открыли народные пивные и игорные дома. После трех столетий впервые разрешили опубликовать выдержки из Библии. Главным образом, из Экклезиаста. "Многие мудрости - многие печали. Кто умножает познание, умножает скорбь". Как это изысканно сочеталось с главным пропагандистским слоганом! "Наша мудрость - мудрость наших Предков!" - со скупой слезой волнения вещал Президент, обращаясь к миллиардам не до конца развращенных чуждой (и ныне запрещенной) культурой. Народ верил и ликовал. Публичная любовь к Верховному Главнокомандующему зашкаливала, как стрелка на спиртометре. А потом....
   "...дыр...дыр...тан...тсс...", - чертов энтузиаст Лукреций решил, по-видимому, выговориться за все восемь беспорочных месяцев под командованием "камрада Капитана". И - дьявол его возьми! - излагая, он физически склонялся, приближая отверстую пасть к перфорированному уху и открывая за сгибающейся платформой спины вид на то, чего Девятнадцатый видеть не хотел ни при каких обстоятельствах.
   "Заткнись, пидер!" - рявкнул в душевной муке Командор, резко развернувшись в сторону почти совершенно почерневшего и уже едва дымящегося Пути. Шейный шарнир хрустнул, а сенсорные индикаторы возмущенно затрещали, как нахватавшие электрических зарядов нестриженые волосы.
   Где-то снаружи отдаленно загрохотало, как бывает иногда душными летними вечерами. И пахнуло озоновой свежестью
  
  
   Эпизод 2.
  
   Берта Добегульян (урожденная Рузвельт) сосредоточенно выстригала венчик на лобке, как того требовала новейшая мода всех восьмисот зарегистрированных миров Эпохи Прогресса и Очищения. При этом она не думала вовсе, ибо считала всякое мышление, не имеющее практического отношения к занятию текущего момента, бесполезной тратой духовной энергии и физических сил. Мышление ее вообще носило характер сугубо синкретический. Она никогда не задумывалась о будущем или о прошлом, справедливо полагая, что живем мы именно в настоящем, так что и мыслить обязаны о свершающемся в данный момент, всё же выходящее за его пределы - не более чем химеры недисциплинированного воображения и бесплодной памяти. (Впрочем, слово "химера" появилось тут по безответственной прихоти автора: сама Берта таких слов не знала, и в метафорических конструкциях не нуждалась).
   Берта ничего не держала в памяти и не загадывала на будущее. Она была живым воплощением глобальной идеи "виртуальной стерильности", завоевавшей огромную популярность именно в эпоху Прогресса и Очищения (как существенный элемент широко внедряемой правительственными учреждениями программы "Ментального Очищения общественной Ноосферы"). Поскольку сама процедура выбривания кастового знака на лобке была Берте столь привычна, что задумываться о ней не имело никакого смысла, то Берта не думала вообще ни о чем, всем трижды омоложенным телом ощущая блаженство пустоты сознания.
   Жених Берты - Лукреций Санторини - отбывал срочную службу в рядах Голубей Мира и ежесекундно рисковал жизнью во имя Прогресса и Очищения, что само по себе, как факт, не вызывало в ее душе никакого отклика. Понятие "жених" сравнительно недавно вернулось в обиход и в круг привычных представлений, причем - внезапно и с пышностью, как бывает со всеми подзабытыми понятиями, которые вновь, после многолетней опалы, входят в моду и почет. Президент был сам романтиком (несмотря на вечно постную физиономию) и полагал, что изрядная толика здорового романтизма - это именно то, что нужно народонаселению восьмисот колонизированных небесных тел для упрочения всеобщего счастья, равно как и для нужд Прогресса и Очищения.
   Нападающий "быков" и младший отпрыск популярного мафиозного клана представлял собой вполне завидного кандидата в сексуальные партнеры, - как казалось Берте до того трагического момента, когда она ясно осознала, что он безысходный импотент и застенчивый извращенец. Это открытие, впрочем, не потрясло ее, ибо даже в принципе не могло произойти в "мире тысячи лун", как любили величать Осевую Империю придворные поэты, события, способного поколебать покой ее синкретической души. Когда "жениха" призвали в Голубиную Гвардию, Берта выкинула из головы и его недуги, и его самого, не сохранив малейшего беспокойства о его судьбе даже на отдаленной периферии своего огромного и плоского, как кольцо Сатурна, биополя.
   Берте Добегульян, побывавшей замужем уже одиннадцать раз, было по большому счету все равно: сменит ли она в ближайшие полгода фамилию на Санторини или останется еще какое-то неопределенное время Добегульяншей (как ее за глаза называли наиболее близкие и потому особенно остро ненавидевшие ее подруги). Ее вообще не волновало, что предстояло ей пережить не только через год, но даже через час и через минуту. Домашний органайзер образцово выстраивал цепочку ее жизненных событий в полном соответствии с правилами хорошего тона, планом реконструкции Империи и последним воззванием Президента к Объединенным нациям. Она извлекала удовольствие из всего, что с ней происходило, причем не какую-то случайную - определенную прихотью настроения, здоровья или внешних обстоятельств толику оного, но именно то количество данного продукта, каковое в данном типе события в принципе содержалось.
   Если, выбривая лобок, Берта наслаждалась мягким щекотанием стригущих усиков и полным отсутствием каких-либо мыслей, то, проводя предписанные регламентом добрачного периода вечера с "женихом", она извлекала посильное удовольствие из осознания исполненного общественного долга, а также из уверенности, что все в этом мире к лучшему. Эту уверенность с Бертой разделяли пятьдесят миллиардов жителей Осевой Империи, за исключением разве только отдельных предателей государственной идеи Прогресса и Очищения, а также ублюдков-доминиан. Уже тот факт, что Лукреций Санторини (как и вообще все члены несметного семейства Санторини) не был доминианином, служил достаточным основанием, чтобы сделать Берту безусловно и безгранично счастливой.
   Полюбовавшись еще раз на выбритый венчик (аккуратней не выбрил бы и Карл Маркс), Берта переключила было сознание на вечерние новости (ибо именно этот жизненный акт был запланирован домашним органайзером на девятнадцать ноль-ноль по Херула-мусскому времени) и уже принялась извлекать удовольствие из разутюженной физиономии воскресного диктора, но именно в этот момент размеренный ход ее счастливого бытия был прерван, - причем раз и навсегда. Хотя со свойственной Берте уверенностью в благости мироздания она и не сразу оценила всю катастрофичность выпавшей на ее долю житейской метаморфозы.
   В тот самый момент, когда Берта, чуть приоткрыв рот в условном смеховом рефлексе, внимала начальным словам традиционного юмористического приветствия, некто, бесшумно подкравшийся сзади, напялил ей на голову светонепроницаемый мешок, скрутил ее руки за спиной (при этом она и сквозь плотную ткань услышала щелчок электронных наручников), выдернул ее тело из пухового кресла (кстати, пикантная деталь: после часовой процедуры с бритьем она сидела в кресле совершенно голая) и потащил в неизвестном ей (разумеется) направлении.
   Берта привыкла наслаждаться всем, что с нею происходит в текущий момент, и верила, что все, что бы с ней ни происходило, - к лучшему. Однако в данном конкретной случае ей мешал наслаждаться происходящим ряд отчетливых болевых ощущений: в неестественно заломленных и стиснутых железными браслетами руках и в иных частях тела, поминутно приходивших в беспорядочные соприкосновения с разными твердыми предметами (похоже, таинственные похитители не слишком заботились о сохранности ничем не защищенного кожного покрова и волокли ее, как мешок с удобрениями, прямиком через строй заполнявшей квартиру разногабаритной мебели, не выбирая легких путей). Кроме того, она задыхалась в плотном, колючем и - как ей, во всяком случае, казалось, - вонючем мешке. Наконец, ей было просто холодно. После короткой пробежки по ковровому покрытию спальной ее босые ноги ощутили ледяную гладь лестничного кафеля, и в ту же секунду все ее тело окатило волной морозного зимнего воздуха. Не видя окружающей действительности, Берта, тем не менее, с удивительной для ее неразвитого ума прозорливостью догадалась, что ее выволокли из дома прямо на снег, а потом, - ударившись еще пару раз ногами и боками об острые и холодные материальные объекты, она поняла, что ее запихнули в машину, как какую-нибудь дачную утварь. Все это ей уже совершенно не нравилось.
   Да, кажется, за всю свою не богатую приключениями жизнь (за исключением, пожалуй, единственного раза, когда у нее в шестимесячном возрасте отчаянно разболелся животик, а дура-нянька поленилась подключить ее задний проход к очищающему аппарату и ждала, когда кишечник очистится сам собой) она не испытывала такого возмутительного дискомфорта. Даже когда в связи с волнениями среди доминиан отменили гипервизионное шоу триста восемьдесят четвертого клона Филиппа Киркорова, она не была настолько раздражена и подавлена.
   Грохнула, захлопываясь, дверь, глухо заурчали воздуходуи, на долю секунды тело Берты отяжелело, как всегда бывает при резком старте "кузнечика", и поглотившее прекрасную пленницу неведомое механическое чудище унесло ее сжавшееся в комок Ego в пугающую неизвестность.
  
  
   Эпизод 3.
  
   Гранулы множились и пересыпались, как сухой рис в ритуальных горшках. Президент и Великий Голубь, уже пятый час завороженно следили (как некогда библейские старцы за купанием Сусанны), как начисто лишенные эротизма зеленые шестигранники скучиваются у поверхности, отталкивая и топя желтые пирамидки. Последние нависали ровным побулькивающим слоем над более пухлым и инертным скоплением голубых и слегка переливающихся на свету шариков родона. Собственно, ценность представлял только родон, но пребывать в инертном состоянии он мог лишь в присутствии антиродона и нейтрального би-родона. Ан-тиродон играл роль катализатора, а би-родон защищал родон от полной дематериализации.
   За один грамм очищенного инертного родона на черном рынке можно было купить новенький "кузнечик", трех работоспособных "нелюдей", годовой абонемент в "Сад мирных радостей" или даже гражданство Израиля.
   В природе родон, как, кстати, и антиродон, в инертном виде не встречается (и не может встречаться, ибо, в сущности, есть ничто иное, как несвязанная психотропная энергия). Би-родона напротив - навалом, но пользы от него, как такового, ни малейшей. За гору би-родона никто не даст и ломаного цента: этого дерьма - хоть лопатой греби на любой городской помойке. Вообще-то закон обязывает его утилизовать, как вещество вредное и при длительном контакте способное вызывать удушье с нередким летальным исходом, но в нынешние либеральные времена дураков возиться с грязью - хрен отыщешь. Нынче эту гадость сливают, где придется, так что жители трущоб мрут от него, как клопы от голландских кровезаменителей. Впрочем, а от чего эти ничтожества не мрут? В смысле - плебс, нездоровая каста? Ну, вычисти я им их свинарник, и чего? Во-первых, они сами же и навалят всякой гадости. Да, просто засрут все к чертям собачьим! А кроме того, разве нелюдь способна выживать, как чистый класс? На то она и нелюдь, чтобы подыхать в собственном дерьме, и пусть радуется, что ее не поливают жидким азотом, как доминиан и прочих проклятых еретиков.
   Такие размышления посещали Президента редко, но в последнее время - чаще, чем хотелось бы. И это пугало, ибо болезненно отдавало атавизмами гуманистической ереси. Думать о нелюдях - вообще было в кругу общественно значимых персон не принято. Нелюди - непристойный виток эволюции. Как и проклятые еретики. Вспоминать об этом экологическом проклятии представлялось чистому классу неприличным. Почти как признаваться в тайном пристрастии к родону. Нелюдей покупали, продавали, закладывали в ссудных кассах, пристраивали их ко всякому подсобному и нечистому труду, по временам употребляли в пищу, удобряли их навозом и трупной мукой маисовые плантации. Немало находилось любителей заниматься с ними сексом в особо извращенных и жестоких формах. Разумеется, из нелюдей же формировали штурмовые бригады и внутренние войска, и именно они составляли, как правило, низший ранг государственного чиновничества. Кстати, они (и только они) согласно Конституции обладали избирательным правом. Но думать об этом причудливом явлении природы считалось среди добропорядочных граждан смешным и позорным, почти как вступать в брак без официального благословения Министерства внутренних и интимных дел (МВИД) или втайне увлекаться осужденными лично Президентом постмодернистскими романами. К таким же постыдным порокам с недавних пор относилась и родономания. "Сивка", - как звали ее циничные портовые медики (главным образом потому, что характерным и отталкивающим симптомом застарелой родономании были отчетливо проступающие на коже лица и рук серые огрубелые пятна неправильной формы). От "сивки" не подыхали, как от "дерьма", но склонность к этому - невинному, в общем-то, - пороку почему-то порождала у добропорядочных обывателей брезгливость, а отнюдь не то романтическое почтение, которое повсеместно окружало потребителей старого доброго героина.
   Президент, в последнее время против воли и ожиданий впадавший то и дело в философическую прострацию, нередко задумывался в такие минуты о метафизической природе родономании, и готов был признать, что именно неизбежность физической гибели простого наркомана возвышала его в глазах окружающих и ровняла со славными героями прошлого.
   "В Осевой Империи всегда отыщется дело для героя", - любил повторять Президент в публичных выступлениях, да и наедине с самим собой, ибо верить в истинность этого лозунга было приятно, а сознание собственной правоты умиротворяло.
   Президент, впрочем, как лицо абсолютно информированное, знал, конечно, что девяносто процентов его сограждан - тайные родономаны, а остальные десять - балуются ро-доном время от времени. Это было легко вычислить хотя бы по тем терриконам отработанного би-родона, которые загромождали все въезды и выезды, возвышались за кирпичными заборами муниципальных построек и тысячами тонн сливались в Дунай.
   Би-родон был побочным продуктом взаимодействия родона и антиродона. Последние в результате такового исчезали без следа, а их зловонный ублюдок оседал на стенках стакана, как жирная пенициллиновая плесень на ночном горшке. Ученые (в тех окраинах Империи, где еще оставались университеты и исследовательские центры) до сих пор не сошлись во мнениях: считать ли би-родон живой или не живой материей. В пользу первой точки зрения свидетельствовала неудержимая тяга этого странного вещества к самовоспроизводству, а также свойственные ему произвольные, не обусловленные видимыми причинами, импульсивные движения. Бывало, куча би-родона за ночь доползала от северного причала к самому мемориалу Воинам Освободителям. То есть именно на одно из тех немногочисленных общественных мест, которые положено было держать в чистоте и хотя бы относительном порядке. Сотня не выспавшихся и злых нелюдей со шлангами и виброметлами, как некие Гераклы, отдирали от плит эту гадость, а к утру - уже от Трех Вокзалов - накатывала новая волна густой пузырящейся мерзости. И длиться такое нашествие могло неделями - изо дня в день, так что метеорологи рвали волосы на задницах, а Президенту волей-неволей приходилось подписывать указы о казнях и массовых патриотических гуляниях (как на официальном языке называли принудительные работы).
   "И попробуй в таких условиях не выглядеть идиотом", - меланхолично умозаключил Президент, не забывая, впрочем, за размышлениями отмерять дозы.
   Сторонники теории неживой материи указывали, что двигается и комета Галлея, однако ж никто, кроме разве уж очень невежественных крестьян, ее живой по этой единственной причине не считает. Что касается способности к воспроизводству, так и компьютерный вирус сам себя воспроизводит. Что же ему за это гражданство давать? В качестве же весомого свидетельства неживой природы данного явления предъявляли полное отсутствие в оном признаков белка. А еще со времен Энгельса официальная наука Осевой Империи признавала (и отметала в этом вопросе любые возражения доминианских лжеученых), что жизнь возможна исключительно в белковой среде.
   Би-родон состоял из чистого беспримесного би-родона, занимавшего в таблице Менделеева промежуточную позицию между люминем и квазиалладиниумом. Собственно, сама приставка "би" свидетельствовала об элементарной сущности этой субстанции. Простому народу, правда, до всех этих ученых тонкостей было, как до лампады, и он (в смысле, народ) упорно продолжал почитать "эту говну" живым и крайне недоброжелательным созданием. Ждали от него всегда самого худшего. И не напрасно: история только последних десятилетий (когда, собственно, и стала популярной и невиданно распространилась родономания) насчитывала тысячи случаев потопления зазевавшихся горожан и, - правда, реже - сельских жителей в толщах би-родона. Выкапывать, кстати, утопших таким манером было занятием совершенно бесполезным. Би-родон выжигал легкие, печень, евстахиевы трубы и гениталии в какие-то считанные секунды, а через несколько часов всё, что было, так сказать, трупом, перепревало и сливалось с обволакивающей средой в единородную массу, так что и мать родная не разобрала бы, - где ее сын, а где би-родон.
   Президент мрачно усмехнулся (при этом его несколько лошадиное лицо приобрело сходство с разъехавшейся по молнии ширинкой). "Подобное подобному" - помыслилось бы ему, если бы в тот самый момент Путь не встрепенулся, как пойманная за кончик хвоста рогатая гадюка, и не выплеснул откуда-то из левого предсердия преизрядный сгусток чистейшей смальты, которую Великий Голубь, проворно орудуя лазерными приводами, тут же запихнул в заранее заготовленную керамическую емкость и закупорил двойной асбестовой пробкой. Химически чистый родон был уловлен, как тать, и теперь зябко подрагивал на покатом донышке, как это отчетливо просматривалось на экране спектрального монитора. Путь на месте разрыва уже успел затянуться багровыми рубцами, а би-родон с глухим стонущим чавканьем винтообразно устремился в изогнутую воронку слива. Антиродон, утратив состояние поляризованного покоя, заметался, как вдова Приама, и, пожалуй, взорвался бы, разметав до основания Президент-холл, если бы многоопытный Великий Голубь заблаговременно не закрепил ядерные ловушки, стремительно завлекшие растерянного бунтаря вглубь свинцового контейнера, где он и рассыпался, высвободив в аккумуляторы пару миллиардов расчетных мегасил условной квазиэнергии. Индикаторы радостно замигали, и в изголодавшийся город хлынул электрический свет.
   Президент облегченно перевел дух. Выборы спасены. Оппозиция в очередной раз повержена. Осевая Империя зарядилась на ближайшие полгода, а в руках у Великого Голубя, уже остывшая, сухо поблескивала однотонная керамическая драгоценность.
   Свет - трудящимся, родон - богам!
   Президенту внезапно почудилось, что Великий Голубь лукаво подмигивает ему, как равный равному, но, бросив пристальный взгляд на ничего не выражающее обрюзгшее лицо светского пророка, он через силу заставил себя поверить в толерантность судьбы.
   "Родон - в фондовое хранилище", - привычно распорядился он и с демонстративным равнодушием повернулся к зашторенному окну лаборатории.
   Труп доминианина матово белел в приглушенном тяжелыми черными занавесями свете. Тонкие лучики закатного солнца робко пробивались сквозь местами прорванную материю, пронизывая полумрак косыми пылевыми столбами. Зеленоватая кровь на забуревшем клеенчатом фартуке и резиновых перчатках Президента запеклась и скаталась грязными лохмотьями. Усталость в кистях рук давала о себе знать тупой ноющей болью.
   Да, много пришлось повозиться с мерзавцем, пока Путь достиг необходимой зрелости и тепловой насыщенности. Родон и энергия. Энергия и родон. Почему целая планетная система с сотнями населенных миров, с древними традициями, с добрым и послушным народом (не говоря уже о мудром Вожде), должна зависеть от каких-то ничтожных еретиков с их дикими, чуждыми человеческому менталитету верованиями? Почему Природа, - единственный Бог, кому официально предписывалось поклоняться в эпоху Окончательной цивилизации, - вверила это сокровище отщепенцам и грязным половым скотам?
   Президент еще раз тяжело вздохнул, ощущая на своих плечах всю монолитную громаду исторической ответственности: чувство неотъемлемое от высокого титула Отца Наций и Основоположника.
   Ну, хорошо. На полгода или около того империя обеспечена даровым энергетическим ресурсом. Полгода будут вертеться игровые диски. Мигать экраны сновайзеров. Будут топиться плиты и калориферы. Будут двигаться скоростные магистрали и летать межпланетные аэробусы. Но что дальше? Опять рассчитывать на авось? На очередного лопуха-доминианина (да не абы какого, а из редкой касты "посвященных"), который даст себя изловить, и окажется настолько слабодушен, что построит новый Путь и продлит тем самым благоденствие Человечества еще на полгода?
   А ведь было время - и не так давно, - когда Осевая Империя прекрасно обходилась собственными запасами энергии. Да и ведать мы не ведали тогда никаких доминиан. Недра были полны зелеными газами, которые, правда, сильно воняли при сгорании, но обогревали и обустраивали целый мир, так что никто не знал, что такое холод и голод.
   Это, впрочем, Президент приврал сам себе: он любил, беседуя с собой, - когда беззвучно, а когда и вслух, - немного приврать. Так получалось объемней и живее, как в хорошей детской книге (других Президенту читать не приводилось). Конечно, голодали в Осевой всегда - и до появления доминиан, и при доминианах. Голодали жестоко, так что нередко сжирали не только нелюдей, но и собственных детей. Но это, разумеется, - плебс. Низшие сословия. В том круге, который был Президенту привычен, голодом терзали себя разве только дамы средних лет, помешанные на похудании и броуновских процедурах. Были они, кстати, все равно, жирными и оставались таковыми, так что их голодные муки не могли вызвать в юном Соломоне (именно так звали Президента в давнюю эпоху, когда он еще был простым патрицием, хотя и Ариева колена) ни сочувствия, ни садистической радости.
   - Кстати, как там наша гостья? - устало, но деловито осведомился он.
   - Что ей сделается? - с долей кастовой небрежности ответил вопросом на вопрос заплечных дел мастер.
   - Молчит? - без тени заинтересованности продолжил профессиональную беседу старший по званию.
   - Ну, мы, собственно, и не ждали, что она вдруг запоёт, - ухмыльнулся собственному остроумию Великий Голубь. - Не для того ее, это, как его, брали.
   - А этот, - жених её? - с каждым новым вопросом становилось все яснее, что задает их Вождь лишь для соблюдения негласного этикета общения Главы ведомства со старшими чиновниками. Империя была насквозь пропитана древнейшими бюрократическими традициями, отказаться от которых не мог бы себе позволить даже какой-нибудь Фридрих Барбаросса. Прежде чем спуститься в Тайную Комнату и вколоть себе шесть кубиков родона, надо было поговорить о служебных надобностях. Вникнуть в насущные проблемы. Разобраться в текущей ситуации. Принять своевременные решения. Ежу (а тем более Первому Министру) было ясно, что Президенту начхать на взбунтовавшегося капрала и его дуру-невесту. Что любой ответ его в принципе удовлетворит, хотя дать взбучку кому-нибудь все равно придется. Правильное ведение дел требовало строгости. Ежедневно хотя бы один исполнитель должен был получить взыскание (впрочем, не слишком обременительное). Теперь, чтобы разойтись с миром, Великому Голубю надо было подсунуть Вождю табельную жертву.
   - О местопребывании оного преступника подозреваемая ничего не знает, - зачитал Министр по заранее заготовленной бумажке (без таковой он вряд ли бы смог изъясниться так связно и литературно правильно). - По крайней мере, говорит, что ничего не знает. Есть основания полагать эту информацию адекватной. Согласно протоколу третьему (показания агентов Моржа и Отступника) эта полуплебейка никогда не интересовалась его прохождением службы, а письма от него (общим числом восемьдесят четыре) не вскрывая, закидывала в левый нижний ящик письменного стола, расположенного у восточной стены восьмиметровой комнаты, которую в своих интимных беседах предполагаемые супруги называли "его кабинетом" (хотя, согласно показаниям тех же агентов, обвиняемый Лукреций никогда не занимался никакой письменной работой и ни разу не использовал этот предмет обстановки согласно его прямому назначению). Письма в означенном месте обнаружены. Нераспечатанными, как и следовало из донесения. Никакой новой информации получить пока не удалось. Уфф! - последнее восклицание столп правопорядка добавил уже от себя лично.
   - Агенты надежные?
   - Хм. - Великий Голубь снова ухмыльнулся (на этот раз - наивности вопроса).
   - Хорошо. Что вы намереваетесь предпринять? - голос Президента стал суров, а глаза обрели выражение государственной озабоченности.
   - Все согласно утвержденному плану.
   Идиотический диалог начал уже сильно раздражать обоих. Увязнув в формальностях, они не могли сообразить, как вырулить его на привычную стезю "проступка и наказания".
   - Кстати, есть тут одна неувязочка, - решился, наконец, Мирской Первосвященник.
   - В чем дело? - обнадежено нахмурился Отец Наций.
   - Тут при задержании получился этот, как его, ну, такой административный казус....
   Суть казуса была, собственно, следующая. Поскольку задержанную, то есть - Берту Добегульян, привезли в Президент-Отель (как среди обывателей Херуламуса принято называть Центральную тюрьму) совершенно голой (если не считать мешка на голове и наручников), естественным следствием этого несущественного, по сути, факта явился конфликт между оперативниками и каптером данного заведения. Согласно внутреннему распорядку заключенной положено было выдать грубошерстяную куртку, того же материала юбку, пару нижнего белья (застиранную комбинацию, жесткий, как макрамэ из китового уса, лиф и черные, очевидно мужского покроя, трусы), хлопчатобумажные носки и безразмерные тапочки. Это одеяние должно было греть и украшать ее на протяжении всего пребывания на государственном коште (со сменой белья дважды в месяц, а носков, которые заключенным дозволялось стирать самостоятельно, - раз в два месяца). Все это достояние на складе имелось и уже было доставлено для вручения новой постоялице, но тут возникла проблема процедурного характера. По инструкции государственную одежду полагалось передавать арестованному только в обмен на сданные им личные вещи. Так сказать, рубаха за рубаху, штаны за штаны. У Берты же, которую, как вы помните, выдернули из ее уютного мирка самым бесцеремонным и неожиданным образом, не было решительно ничего. Получалось, что предоставить залог в обеспечение выделяемых ей нарядов она физически не могла. Это вахтенному капралу (которого, кстати, звали Изабелла Моисеевна Ляховицер, и который обряжал на долгую зимовку уже не первую сотню государственных преступниц) стало понятно с первого же взгляда на арестантку. В сообразительности нашим органам, как известно, не откажешь. После долгих препирательств с доставившим Берту омоновцем, - в ходе каковых последний в сердцах даже выразил готовность пожертвовать ради соблюдения формальностей казенным мешком (наручники он никак не мог оставить в залог, ибо они были номерные и входили в опись его табельного оружия), - выяснилось, что проблема, в общем-то, неразрешима. Нарушить инструкцию и выдать вещи без залога каптерша никак не могла (за такие фокусы можно было самой отправиться на гауптвахту или - что гораздо хуже - вообще вылететь с хлебной должности в уважаемом государственном учреждении). Мешок ее никоим образом не удовлетворял (она даже позволили себе высказаться в том смысле, что, мол, сам доблестный воин пусть и носит этот мешок вместо парадного кителя, и что, вообще, он еще бы свой дырявый гондон предложил в качестве залога). Оставить заключенную в камере голой - не дозволялось распорядком категорически (ибо здесь - исправительное заведение, а не что-либо иное).
   Если бы речь шла о какой-нибудь застуканной на мелкой краже проститутке, омоновец, ей-богу, плюнул бы и выгнал задержанную на мороз - к чертовой матери! Пусть катится, бля, ежели ее государство перевоспитывать не желает! Но тут, к несчастью, приказ был слишком определенный: арестованная - находится под личным контролем Комитета, так что бедняга-сержант отвечал за ее сохранность и доставку по адресу головой и месячным окладом.
   Во всё время этой безобразной перепалки (с употреблением слов и целых вербальных конструкций, не украшающих облика защитников Отечества) арестованная стояла неподвижно, безо всякого выражения уставившись в замызганный кафельный пол приемного покоя, тупо прикрывая заиндевевшими руками наиболее непристойные части покрытого гусиной кожей, но все еще привлекательного тела.
   Наконец, в дискуссию вмешался старший комендант тюрьмы, заглянувший "на огонек" (он имел обыкновение именно в эти часы вступать с капралом Ляховицер в не одобряемые Уставом отношения), а также начальник вещевой службы, вызванный изможденным бесплотным препирательством капралом прямо из притюремного офицерского кантина (где сей заслуженный офицер успел уже пропустить изрядно за славу национальных вооруженных сил). Конфликт, таким образом, вышел на новый уровень служебной ответственности и властных полномочий. Комендант накинулся на омоновца и, чуть было, не навалял ему по рогам (как главному виновнику нарушения мирного течения дел во вверенном полковнику благотворительном учреждении). Начвещ же, не утративший даже после кантина способности к рациональному мышлению (благо в армию он попал после успешного окончания математического факультета еще не разогнанного к тому времени Херуламусского университета), охладил его порыв, дав квалифицированное разъяснение, что проблему таким способом все равно не решить, а решать ее так или иначе надо (бумага, в которой черным по белому было указано, что "арестованная находится под особым контролем Комитета", произвела должное впечатление на обоих руководителей).
   В конечном итоге, оба товарища по оружию под солидарную ответственность расписались в ордере на выдачу "арестованной Берте Добегульян казенного имущества" и сами проводили таинственную пленницу в специально предназначенную для особо важных преступников камеру. Кстати, вели они себя с ней вполне галантно и даже не лапали за всевозможные части тела (хотя, конечно, могли бы). Разумеется, и речи не было о грубом нарушении внутреннего распорядка, типа - изнасилования заключенной офицерами тюремного гарнизона. Во-первых, начвещ в принципе не мог, поскольку был слишком пьян, а у коменданта уже много лет получалось только с капралом (так что он ни с кем иным уже и не пытался), но главное - бумага Комитета внушала любому такое почтение к законности, что охраненная таким документов пленница могла чувствовать себя в полной безопасности.
   Берта, впрочем, вряд ли оценила выпавшее на ее долю счастье. Она была обескуражена и словно окаменела, впервые в жизни не думая не только о прошлом и будущем, но и о том быстротечном миге, в котором свершалось ее нынешнее бытие. Она, казалось, вообще утратила способность к мышлению, что, если вдуматься, тоже своего рода дар Божий - при подобных житейских обстоятельствах.
   Так вот, эту историю, - конечно, без лишних подробностей, и поведал Президенту Великий Голубь, предложив тут же - с воспитательными целями - примерно наказать сержанта (который необдуманными действиями и плохой проработкой операции чуть было ни сорвал важнейшее правительственное задание), а для равновесия - наградить начальника вещевой службы, - единственного конструктивно мыслящего офицера Центральной тюрьмы (да, похоже, и всех Имперских Вооруженных Сил). Первого Великий Голубь предложил лишить месячного оклада, а второго - перевести на планету Тук-тук начальником тамошнего гарнизона, с досрочным присвоением очередного звания. (Это было, конечно, повышением, но главная государственная выгода состояла в том, чтобы загнать не в меру сообразительного офицера к черту за бугор, каковая предосторожность вообще соответствовала характеру Великого Голубя, вечно опасавшегося недобитых интеллигентов).
   Президент, который и слушал в пол-уха, подписал приказы (тут же отпечатанные бойким миловидным секретарем Первосвященника) со стремительностью Робеспьера, отправляющего на гильотину своего друга Дантона, и, сухо обменявшись рукопожатиями с Первым Министром, устремился в тайную комнату, где уже ждал кремлевский доктор с порцией хорошо замешанного спиртового раствора свежего родона. У Президента жутко болела височная часть головы.
  
  
   Эпизод 4.
  
   Старый Драммонд нежно покрутил барабан своего старого "бульдога".
   - Ту знаешь, Люк, почему я каждый вечер прихожу именно в твой бар? -- Драммонд отхлебнул изрядный глоток "бурбона" и вкусно запыхтел искусанной пенковой трубкой. - Ты единственный бармен в этом проклятом городе, который с порога не спросил меня, не хочу ли я родона.
   Люк хмуро протирал стакан, не выказывая особой радости от такого проявления дружественных чувств местной знаменитостью. Он выслушивал это пьяное признание почти ежевечерне с того самого давнего дня, когда еще не слишком старый и вовсе не знаменитый Драмм ввалился в ночной бар, потрясая "бульдогом" (благо - патроны он успел расстрелять где-то на бескрайних пустырях припортовых районов Херуламуса) и заплетающимся от несметных объемов выпитого языком потребовал "бурбона" и - "упаси тебя Бог, приятель, предложить мне вашего вонючего родона!".
   Да, "бурбон и родон - слова не рифмующиеся", как говаривал Гете (пока не сдох от передозировки). Люк торговал и тем и другим, благо официально в Херуламусе был сухой закон, так что запрет в равной степени распространялся как на первое, так и не второе. Соль в том, что родоном-то торговали многие, а вот "бурбон" - это уже, как в порыве вдохновения восклицал покойный Шлёма, - "что-то особенного"!
   Для того чтобы кормиться, приторговывая родоном, не нужно было получать диплом бармена и таскаться дважды в год на медицинскую комиссию. Родоном торговали даже мальчишки с зеленного рынка. Да что там, - у любого мента можно было разжиться косячком, если, конечно, не боишься, что мент загребет тебя, согласно "Закону о борьбе с наркотиками", и в ментовке вышибет из тебя все денежки, не дав взамен ни грана родона, а разве только начистив от души морду. С ментами приличный обыватель связываться не станет ни за какие родоновые коврижки: это же все бывшие "нелюди", призванные, так сказать, Отечеством, на борьбу с доминианами и прочими погаными еретиками. У этих тварей (в смысле - у ментов) - никакого представления о чести. Они поманят тебя родоном, а потом - раз, и ты в обезьяннике. И гони монету, коли целым хочешь остаться. Вот тебе и родон.
   Люк ожесточенно плюнул в узкий ликерный стакан, до упора втиснул в него обмотанные нечистым вафельным полотенцем средний и указательный пальцы левой руки (Люк был левшой) и энергичными вращательными движениями довел стеклянную поверхность до товарного блеска.
   Нет, упаси вас Провидение связываться с ментами. Лучше уж, - если вам так невмоготу, - добыть родона у любой портовой шлюхи. То есть, конечно, не у самой шлюхи, - им родон доверить, все равно, как менту бумажник: у ее хахаля, разумеется. Шлюхи все сами родоном лечат многообразные горести жизни, так что ни один уважающий себя сутенер их к этому добру близко не подпустит: иначе - ни родона, ни суточного заработка. Но клиенту разжиться родоном не сложно: парнишка ведь всегда поблизости от девочек пасется, да и связаться с ним по сотовому - no problem. Через пару другую минут - родон у вас в кармане {или в стакане) - и по самым доступным расценкам. Другое дело, - какой родон? Качество, как говорится, не гарантируем. Боже, какую только дрянь они туда не мешают! На гран родона литр говна. Кушайте, так сказать, на здоровье.
   Люк злорадно хмыкнул. Статистика отравлений некачественным родоном в Осевой принципиально не публиковалась. Официальная точка зрения была такова, что народы Империи ведут образ жизни исключительно здоровый: ходят на лыжах, занимаются хоровым пением, ведут активную общественную жизнь, а по табельным датам позволяют себе расслабиться кружечкой-другой пива "Зеленый ветеран" или парой мензурок активированной сливовицы. О родоне министерство информации предпочитало не заикаться, ибо не таковы времена, чтобы распространять заразу пагубного пессимизма. Однако каждый, не лишенный зрения и слуха, знал - так же твердо, как текст имперского гимна (без коего знания, как известно, не выдавали вид на жительство на шестьсот тридцати восьми натуральных и ста восьмидесяти четырех искусственных планетах галактического скопления), - что от родона подыхают чаще, чем от а-типичной пневмонии, коровьего бешенства, шершавой чумы, укусов крылатых лингровых аспидов, уличных беспорядков и пищевой хны - вместе взятых. Настоящий стопроцентный родон в торговом обороте отсутствовал, как золото в эпоху бумажных денег. То, что продавали, как родон, было в лучшем случае качественным эрзацем, а в худшем - скверным эрзацем, смешанным с изрядной толикой галлюциногенных выделений мухи Гоа и дешевых красителей. Такая смесь светилась в темноте (так что у многих обитателей Империи на всю жизнь сохранялось ложное убеждение, что в состав родона входит фосфор), а по вкусу напоминала натуральные казарменные помои. Впрочем, родон любили не за вкус и не за запах, а за совсем иные качества.
   Люк в пятый раз пересчитал ликерные стаканы, пытаясь визуально определить, в какие он успел наплевать, а в какие еще нет. Каждый раз выходило по-разному. Да, конечно его заведение тоже приторговывало родоном. И качество оного было - надо честно признать - гнуснейшее. Не такая, конечно, отрава, как у шлюх (да и цена - соответствующая), но - дерьмо преизрядное. Люка даже передернуло от мысли о послевкусии его фирменного товара. Но в баре "У Люка" можно было раздобыть кое-то почище вонючего родона.
   Еще в годы позорной демократии Люк обнаружил в себе незаурядные способности психолога и социолога от барного промысла. Он умел исчислить экологическую нишу и отыскать "своего" клиента даже в такой срамной дыре, какой уже в те годы, а теперь и подавно, был Херуламус. Столица Осевой! Врата галактического скопления обитаемых миров! Поганый засранный человеческий муравейник, которому любой древний занюханный Лос-Анджелес мог бы дать сто очков вперед в части комфорта, благоустроенности и общественного порядка.
   Клиентом бара "У Люка" был остаточный интеллигент. Тот осколок былой культуры, который - по причине удивительной способности к выживанию или просто счастливой случайности - не сдох в эпоху Перестройки и даже сохранил крохотный персональный источник существования. Пример - старик Гете. Признанный первый поэт Империи, получавший на протяжении своей казавшейся бесконечною жизни небольшие, но вполне ощутимые наследства от всевозможных недолговечных родственников ни много, ни мало - восемнадцать раз (!). За поэтические шедевры, воспевавшие могущество Империи, здоровье Нации и мудрость Президента, ему платили чисто символически, но зато обеспечивали местом в бесплатной столовой Комитета и казенной комнатой в Общежитии Национальной Элиты (обитателей этой полуофициальной богадельни так презрительно и называли - "ОНЭ"). Ну, а наследства - целиком шли на виски, контрабандные сигары и - конечно - родон. Последний и погубил везучего во всем прочем старца (ему, кстати, к тому моменту стукнуло уже восемьдесят шесть).
   Подобных ему эстетов в Херуламусе было не много, но по скромным притязаниям Люка - достаточно. Эта публика ходила в его бар не за плебейским родоном (точнее - не только за родоном). Ей не чужды были стремления к возвышенному. Они заказывали запрещенный виски, хлебали синие ликеры из протертых вафельным полотенцем узких стаканов, обменивались утонченными взглядами на события культурной жизни столицы (признаков культурной жизни в столице, собственно, не наблюдалось уже лет сто, но некоторые явления, типа массового мордобоя на концерте Чичо-Кучерявого, можно было - с определенной степенью неразборчивости - квалифицировать, как отправление культурной потребности нации). Они из последних старческих сил корчили из себя интеллигенцию: "мозг нации". Хотя за пределами тускло освещенного почерневшей би-родоновой лампой (забавно, что и свет, озаряющий затхлые уголки вселенной, происхождением своим был обязан все тому же родону и сопутствующим энергетическим явлениям) они все числились социальными отбросами и никому не нужным хламом. Даже имя гениального Гете, - к слову сказать, автора текста Имперского Гимна, затверженного наизусть десятью биллионами мало привычных к поэтическим конструкциям голов совокупного народонаселения планетарного союза, - пользовалось относительной известностью лишь в кругах политических доносчиков, с ощутимым удовольствием включавших пьяные высказывания маэстро в свои регулярные отчеты.
   Общественная значимость завсегдатаев бара "У Люка" вплотную приближалась к нулевой отметке, норовя соскользнуть еще ниже. В отношении многих старых клиентов этот природный казус уже успел свершиться, так что свободных мест за стойкой всегда оказывалось очевидно больше, чем занятых.
   В этот вечер на высоком узком стульчике восседал один лишь Драмм, причем даже ненаблюдательный очевидец (буде такой забрел бы в сей тихий час в бар "У Люка") сразу бы заметил, что удержаться на этом насесте составляло для пожилого джентльмена непростую задачу. Драмм был по обыкновению пьян и по обыкновению же изливал дружеские чувства "старине Люку". Люк был, очевидно, единственным представителем класса белковых двуногих существ, к которому Драмм питал что-то наподобие любви. Еще он любил свою таксу Крысю, свою изжеванную за четыре десятилетия пенковую трубку, "бурбон" и - в этом он, правда, никогда бы не сознался, - дозу родона на сон грядущий. Первая из перечисленных сущностей не была двуногой (ног у нее, кстати, было и не четыре, как вы могли бы подумать, а скорее три с половиной: одну шесть лет назад отдавило реактивным мусоровозом; с тех пор злопамятное животное принципиально гадило только на проезжей части автострады, подвергая тем самым риску жизнь своего неспособного сдерживать ее стремление поводком хозяина). Остальные члены упомянутого множества не принадлежали к белковым структурам. Так что наше утверждение об эксклюзивности Люка в основных чертах соответствовало действительности. К не основным следует отнести тот не столь существенный в рамках настоящего повествования факт, что и Люка, будучи трезвым, капитан Драмм не выносил на дух, так что в этом не типичном для него состоянии все двуногие белковые существа в его восприятии уравнивались.
   Как всякий отставной вояка, не успевший - по причине неуместно затянувшегося мира в галактическом содружестве - исполнить своего профессионального долга насильника и убийцы, капитан Драмм был ярым человеконенавистником с огромным запасом неистраченной сентиментальности. Он обожал делать гадости тем немногочисленным гражданам Империи, которые имели неосторожность подпустить его к себе на пушечный выстрел, и не мог сдержать омывающих душу слез, наблюдая патетические сцены прощаний юных влюбленных, несчастных случаев с малолетними детьми и комнатными животными, а также безвременных смертей ближайших друзей, любимейших родственников и прочих положительных персонажей, которые кишмя кишели в бесчисленных "мыльных" сериалах. Утончению нервной организации мистера Драмма весьма способствовал все тот же вслух проклинаемый им родон: после традиционной вечерней дозы чувствительность Драмма достигала диккенсовской отметки, так что в эти недолгие часы (слава Богу, он достаточно быстро засыпал) его можно было сподвигнуть даже на добрый поступок. К счастью, мудрое Провидение ни разу не посылало ему такого искушения: родоном Драмм привык баловаться в полном одиночестве, предусмотрительно замкнув все восемь электронных запоров на титановых дверях своего холостяцкого бункера.
   В дневные часы - часы исполнения служебного долга - Драмм потреблял только виски, так что в наличии могучей силы воли ему, во всяком случае, не откажешь. Виски он, впрочем, потреблял в огромных количествах, так что трезвым его удавалось застать считанным счастливцам (если это такое уж счастье - лицезреть трезвую свинью). Успеху его служебной карьеры упомянутые слабости отнюдь не мешали. Ибо карьеры, как таковой, собственно и не было.
   После увольнения в запас - что означало символическую пенсию и право ношения парадного мундира и "Белого Креста Ветерана" (наиболее популярной из офицерских наград мирного времени) - он лет десять каждый вечер прилежно мылил веревку в твердом намерении тут же на ней и повеситься. Но - после крохотной (но из года в год возраставшей) дозы родона (на ее одну, да на миску перепрелой мамалыги его ветеранского довольствия и доставало) в очередной раз преисполнялся надеждой, которая и помогала ему скоротать еще одни сутки бездарного бытия в нетопленой и лишенной какой-либо мебели каморке, затерянной в лабиринте уродливых спальных строений припортового жилого массива.
   В этом почти ирреальном мире, населенном нелюдями и отставными капитанами, архитекторы не знали законов перспективы, и все проходы между тесно столпившимися домами упирались в глухие кирпичные простенки. Здесь отдавали жизнь и лишали жизни за гран родонового суррогата, а густое, как пиролизная смола, море за облупленной портовой стеной ежедневно отрыгивало на осклизлую береговую гальку не до конца переваренные трупы. В этих раковых метастазах Херуламуса капитан Драммонд гнил, как Иона в китовом брюхе (но в отличие от сего сказочного персонажа - вне Божественных озарений).
   Все переменилось в один странный сентябрьский день, когда с моря несло, как обычно, ароматами подтухшей рыбы и сырой нефти, а мелкий херуламусский дождик, казалось, готов был изрешетить жестяные крыши притонов, как миллион взбесившихся автоматов по вколачиванию гвоздей. В этот скверный день (такой же скверный, как остальные триста шестьдесят пять дней високосного херуламусского года) о старом вояке - капитане Драммонде - вспомнил сам всевидящий и всезнающий Президент.
   Или, если быть совершенно точными, то в этот самый день среди бескрайних картотек военного ведомства галактического союза волей капризного Бога Вероятности из Главной Информационной Системы выпрыгнула прямо в руки инспектора по кадрам учетная карточка капитана Дж. Рокуэлла Драммонда, тыловая разведка, пол мужской, сорок восемь лет, холост, зарегистрированных детей нет, без вредных привычек, награжден "Белым Крестом Ветерана" за выслугу, отчислен в запас по сокращению, состоит в резерве Верховного Командования, годен к исполнению секретных поручений государственной важности. В связях, порочащих звание Офицера Империи, не замечен. Иностранными языками не владеет. В оппозиционных партиях не состоит. Медицинское заключение: прогрессирующая паранойя на фоне приглушенной депрессии и хронического алкоголизма. Особых заслуг не имеет. Включен в списки подлежащих награждению именным оружием в связи с празднованием пятилетия вступления Осевой Империи в Тройственный Союз.
   Через примерно полтора месяца после этого зримого явления воли Всевышнего почти совершенно трезвого по такому случаю капитана запустили, как только что изловленного пескаря в садок, в обшитый мягкими породами цирцейской древесины Церемониальный Зал Городской Ратуши, где сам Президент, в безумном фейерверке магниевых вспышек, пришпилил слегка трясущимися от родонового похмелья пальцами к груди забытого героя "Знак доблести восьмой степени" и вложил в его слегка трясущиеся от родонового похмелья ладони украшенный именной медной табличкой револьверный ящичек.
   Капитан Драммонд, который уже десять лет не держал в руках не только огнестрельного оружия, но и никаких иных инструментов общественно-полезной деятельности, чуть было от волнения не уронил драгоценность (что, конечно, было бы расценено присутствовавшим при церемонии бомондом, как непростительная небрежность), но успел-таки сцепить непослушные пальцы и к микрофону подошел в почти боеспособном состоянии. Благодарственную речь он отбарабанил без ошибок, лишь слегка запинаясь на деепричастиях, в отчаянном безмыслии впялясь мутными глазами в левый верхний угол одного из шести гигантских гобеленов, на коих цветастыми шелками были вытканы аллегорические фигуры Шести Основных Добродетелей межгалактической расы.
   Фигуры эти и впрямь способны поразить чье угодно воображение. Автор сам имел честь видеть эти дивные творения народных художников Осевой Империи, когда в составе туристической группы посещал с экскурсией Херуламусскую Ратушу.
   Слева направо и сверху вниз (именно так, очевидно, рассматривал бы их капитан Драммонд, если бы волнение от соприкосновения с величайшим человеком современности не повергло его в состояние, близкое к клинической каталепсии) чередование изображений шло в следующей глубоко продуманной последовательности.
   1. Патриотизм. Аллегорически представлен в виде хлебнувшего фунт лиха за долгую трудовую жизнь цирцейского крестьянина, облаченного в традиционный котиковый малахай, камышовые лапти и непромокаемый комбинезон цвета американского флага (какие стали особенно популярны в сельскохозяйственных районах Цирцеи после оккупации этой планеты силами Объединенной Галактической Армады). Крестьянин правой рукой ведет под уздцы цирцейскую мохнатую корову (основное промысловое животное междуречной сельвы), а левой прижимает к груди (к самому сердцу) поясной портрет Президента. Суровое лицо его (в смысле - крестьянина, а не Президента) отображает перенесенные в годы Поверженного Хаоса страдания и непоколебимую веру в счастливый исход. За его могучими, но несколько корявыми плечами простирается усредненный галактический пейзаж, среди которого наблюдательный глаз сможет обнаружить миниатюрные изображения Херуламусской Впадины, Дороги Цветов, Млечного пути, Ватикана, Колонны Нельсона, реконструированных Марсианских каналов, заливных лугов Аламира, Песочного залива и множества других знаковых достопримечательностей, дорогих сердцу каждого патриота Осевой Империи. Совсем крохотные, - как бы вынесенные в отдаленную перспективу, - фигурки селян и горожан в национальных костюмах разных планет Содружества водят хороводы вокруг Майских Шестов и стилизованных ведических жертвенников. Справа и слева по краям гобелена - чуть позади центральной фигуры - мастерски вытканы изображения двух Голубей Мира в полной походной амуниции с автоматами Калашникова наперевес. Стражники, как можно подумать, охраняют труд и душевный покой землепашца, обеспечивая таким образом прочный мир и благосостояние всей Осевой Империи (нелишне отметить, что Цирцея - основной производитель пищевого концентрата во всем Галактическом Союзе). Картина в целом оставляет ощущение незыблемости вековых традиций и заставляет зрителя всецело проникнуться священной идеей Патриотизма (с большой буквы), так что у наиболее впечатлительных (как они сами записывают в Книге Отзывов) возникает чувство, что ноги их корнями прорастают в плодоносный слой гумуса, покрывающий родную планету.
   2. Порядок (или дисциплина). Являет собой чуть стилизованный портрет самого Президента, облаченного в мундир генералиссимуса, с Орденом Победы на груди и Золотой Звездой Первой Степени на шее. Правой рукой, а точнее ее указательным перстом, славный воин упирается в распростертую на столе карту неизвестной географической местности. Слева - позади Президента - многофигурная композиция олицетворяет радость народных масс по поводу наведения, наконец, порядка в общественной жизни планетарного конгломерата. На уходящей к горизонту веренице столбов живописно пестреют трупы повешенных доминиан (их легко можно отличить от прочих персонажей по выпуклым черепашьим хвостам). По пересекающим полотно наподобие географических параллелей и меридиан бетонным дорогам (разного целевого предназначения) идут колонны грузовиков с зажженными фарами. Чинно шествуют пионерские отряды под присмотром строгих, но добрых наставников. Веселые мужественные конвоиры сопровождают шеренгу скованных единой цепью доминиан (вдоль ряда виселиц). Маршируют пехотные батальоны. Идеально выровненные очереди свободных граждан Империи образуют готическую букву Z у раздаточных окошек продуктовых складов. В безоблачном небе барражируют выстроенные правильными ромбами четверки реактивных истребителей имперских ВВС. Все упорядочено и подчинено жесткой, но справедливой воле Вождя. Служители Ратуши давно заметили, что посетители перед этим гобеленом инстинктивно стоят по стойке "смирно".
   3. Свобода. Самая сложная (и, честно говоря, малопонятная) композиция из шести. Центральной точкой по замыслу авторов должна была, очевидно, стать избирательная урна, к которой несметное множество граждан - всех народностей и антропологических разновидностей, населяющих планеты Содружества, - несут бюллетени с именем Президента. К сожалению, даже несмотря на действительно огромные размеры гобелена, фигурки избирателей получились слишком мелкими, чтобы зритель смог - без соответствующих оптических приспособлений - разобрать, что все они держат в вытянутых над головами руках именно бюллетени и именно с именем Президента. Разобраться в ситуации помогает лишь объяснительная надпись, благоразумно помещенная под гобеленом (на нее в первую очередь обратят ваше внимание служители, если вы окажетесь среди посетителей Церемониального Зала). Кроме того, над толпой, стремящейся к урне, изображена высокая трибуна с вдохновенно вещающим что-то оратором (в пояснительной надписи уточняется, что оратор как раз в этот - запечатленный художником - момент цитирует наиболее популярное из афористических высказываний Президента на последней сессии Совета Наций, а именно: "Раз наша цель достижима, значит надо ее достичь!"). Эта фигура зримой эмоциональностью и раскованной позой символизирует Свободу Слова - принципиально важную составляющую общего понятия Свободы, как общественной добродетели. Венчает композицию (и стилистически сближает ее с остальными гобеленами) вынесенная на первый план (и потому композиционно сочетающаяся с фигурами Крестьянина и Воина) фигура Идеального Мента с резиновой дубинкой в руках и наручниками у поясного ремня. Принадлежность данного персонажа к ментовской профессии определяется формой и аксессуарами, но плохо вяжется с чрезмерно умным и исполненным суровой доброты лицом. Если наблюдатель попытался бы мысленно раздеть данного персонажа, то последний, скорее всего, представился бы ему посетившим баню богословом или подготовленным к расстрелу представителем оппозиции. Всякий, кто когда-либо имел дело с имперскими ментами (а кому из нас посчастливилось ни разу не иметь с ними дел?), никогда бы не признал за этим лицом права принадлежать представителю этого популярного в Империи сословия. Именно этим странным смысловым противоречием обусловлен тот факт, что мент - в пояснении - назван "Идеальным", то есть должен, по мысли авторов, не натуралистически отображать типичный ментовский образ, но показывать, каким тот должен стать, если будут до конца воплощены в жизнь бессмертные идеи Президента о преобразовании общественных институтов исполнительной власти.
   4. Преданность. С некоторым романтическим преувеличением живописует исторический эпизод покушения на жизнь, честь и достоинство Президента во время посещения им цирцейских сельскохозяйственных колоний. Эпизод (как вы, вероятно, помните) состоял, собственно, в том, что некий злоумышленник (которого, к сожалению, поймать не удалось) швырнул в Президента тухлым яйцом, когда тот в открытой машине медленно дефилировал перед скоплениями согнанных по такому случаю на обочину шоссе местных хлебопашцев. Народу было много (цирцейский наместник постарался от души), так что - теоретически - в Президента можно было швырнуть и бомбу, но, очевидно, материальные возможности бунтовщиков были слишком истощены многолетним ценовым прессом (который, как утверждают враги нации, вконец вымотал все цирцейское крестьянство), так что под рукой у негодяя не оказалось ничего более опасного, нежели - изрядно, впрочем, протухшее - яйцо. Его он с удивительной для сельского жителя меткостью и запустил прямехонько в лоб народного вождя, так что вонючая жижа залила любимцу нации почти всю физиономию и даже затекла за воротничок парадного мундира. Это всё, как вы понимаете, никакого отношения к понятию "Преданность" не имеет. Скорее, здесь проявилось нечто прямо противоположное и уж никоим образом не заслуживающее увековечения в национальном искусстве. Это неприятное событие, однако, породило редкий пример истинного мужества и искренней преданности, так что, в полном соответствии с пословицей, не было счастья, так несчастье помогло (трудно сказать, какие примеры преданности Президенту пришлось бы измышлять составителям школьных программ, если бы не подвернулся такой воодушевляющий случай). Дело в том, что присутствовавший при данном инциденте дипломированный наставник местной крестьянской школы (как вы сами понимаете, - по совместительству платный стукач соответствующих органов) настолько был преисполнен восторгом от лицезрения Вождя, что мерзкий поступок провокатора породил в нем великий патриотический порыв. В тот самый миг, когда над головами хмуро уставившихся на президентский кортеж селян взметнулась рука бомбиста, и снаряд уже вырвался из сжимавшей его ладони и устремился в направлении президентского лба, экзальтированный патриот - с непонятно откуда взявшейся невиданной силой - растолкал пассивную людскую массу, прорвал цепь оттесняющих народ на обочину ментов и ринулся своим телом заслонить любимого вождя от вражеского посягательства. Заслонить он, впрочем, не успел: как вы уже знаете, яйцо благополучно долетело до места назначения и произвело там свое разрушительное действие. Однако само намерение патриота было вполне героическим, и его, конечно, следовало оценить по заслугам (тем более что других примеров такой рафинированной преданности история новейшего времени не знает). Безвестный школьный наставник с тех пор стал популярнейшим персонажем всякого рода патриотических изданий. Посмертно, к сожалению. Хотя снаряд попал и не в него, но смерти он все же не избежал. Дело в том, что перепуганные взрывом расколовшегося о президентский лоб яйца охранники естественным образом приняли летящего к открытому автомобилю идиота за еще одного террориста и, упустив один шанс спасти хозяина, тут же решили, что второго уж не упустят. Они налетели на ополоумевшего беднягу, как стая коршунов на бегущего по птичьему двору цыпленка, в мгновение ока сбили его с ног (как то предписано инструкцией по охране государственных лиц во время массовых торжеств и беспорядков) и так измолотили свинцовыми дубинками, что патриот скончался, даже не успев воскликнуть "Слава Президенту!". Точнее, что-то он пытался крикнуть, но с выбитыми зубами и расквашенным ртом у него получилось нечто совершенно невнятное, какое-то "...ва...ва...ва". Историки в дальнейшем истолковали эти отрывочные звуки именно как попытку героя воскликнуть "Слава Президенту!". С этим восклицанием он и вошел в историю Нового Времени. Оно же выбито на цоколе его памятника, воздвигнутого в Центральном Парке Херуламуса. Вот этот пример бескорыстного служения Отечеству и отображен на четвертом гобелене. Правда, с некоторыми незначительными коррективами. Так, герой изображен умирающим на руках самого спасенного им Президента (на самом деле, когда незадачливый стукач и ментор отдал Богу душу, Президент уже давно находился в президентском номере отеля, где возмущенно фыркал в потоках ионизированного и ароматизированного душа, в то время как целый штат гостиничной обслуги пытался всякими химикалиями и предназначенными для этих целей приборами устранить остатки зловонной белковой субстанции с его расшитого золотом мундира). Лицо героя на гобелене, естественно, не изукрашено кровоподтеками, а зубы полуоткрытого в предсмертном патриотическом восклицании рта - в полном стоматологическом порядке. Яйцо на картине вовсе не фигурирует. По официальной версии в Президента швырнули самую настоящую бомбу, которую патриот и накрыл собственным брюхом (благо у покойника оно было изрядного размера). Взрыв разорвал беднягу в клочья, так что ему только и оставалось, как восславить напоследок Отца Наций и отойти в мир иной. На гобелене с большой степенью достоверности (выдающей в художнике глубокие патологоанатомические познания) изображены страшные последствия взрыва, а именно - разорванная брюшина, вывернутые и изодранные, как обрывки серпантина, кишки, впечатляющая лужа крови (злые языки поговаривали, что художник рисовал этюды на городской скотобойне). Все это, впрочем, не отвлекает взгляда от исполненного отеческой скорби лица Президента и устремленного к нему восторженного и осиянного шитым золотыми нитями нимбом лика святого (Господствующая Церковь сочла, что не отреагировать на исключительный факт самопожертвования за Святую Веру не может, поскольку в ее же интересах - оказывать услуги действующей власти, ибо рука руку моет, так что великомученик был причислен к лику святых с достойной зависти оперативностью). Портретного сходства в изображении Святого я вам искать не рекомендую: изображение, как сказано выше, несколько идеализировано. Впрочем, психологическим центром восприятия этой композиции является все же Президент (который-то вполне узнаваем: для сравнения посмотрите хотя бы на стофунтовую банкноту). Роль Президента в данной композиции столь велика именно потому, что его присутствие придает понятию "Преданность" необходимую степень конкретности. Всякому при взгляде на полотно становится ясно - преданность кому и чему является важнейшей добродетелью Осевой Империи.
   5. Умеренность (другое название этой аллегорической картины - "Равенство во всем"). Центральными фигурами композиции являются юноша и девушка в скромной прозодежде Трудовых Бригад. Правая рука девушки вложена в левую несильно сжатую ладонь юноши. В правой руке юноша держит ольховую дворницкую метлу, а в левой руке девушки - угольное ведро. Резиновые сапоги обоих почти до самого верха залеплены жирной грязью. У юноши на правом лацкане куртки значок молодежной организации "Юные Помощники Президента", а волосы девушки повязаны платком с эмблемой "Добровольного патриотического союза". Весь пейзаж, из которого они как бы выходят навстречу зрителю, представляет собой подобие огромной херуламусской свалки, а точнее бескрайнее черное поле, частью заваленное грудами всякой всячины, а частью выровненное и утрамбованное ковшами и гусеницами бульдозеров. Все пространство гобелена густо заселено мелкими фигурками людей в разнообразных, но более всего - национальных одеждах. Все они заняты общественно полезным трудом: сгребают мусор в кучи, наваливают его на грузовики, вытряхивают контейнеры. Группа женщин в восточных покрывалах задействована на сортировочном конвейере. Ближе к левому краю гобелена - большой костер, куда сходящиеся со всех сторон бойцы ассенизационного фронта кипами сваливают книги и бумажную россыпь. Поблизости от костра группа передовых женщин побивает камнями доминианина, который прижимает к чешуйчатой груди несколько, - судя по всему, еретических - книг. На окровавленном лице доминианина - в отличие от других персонажей композиции - ярко сверкают отблесками костра очки, что должно подчеркнуть его принадлежность к интеллигентскому сословию. (Некоторые искусствоведы усматривают в этой детали эстетическую неточность: непонятно, как очки могли удержаться на лице, в которое, очевидно, уже попал не один камень? Официальная печать, однако, разъяснила неуместность чрезмерно логического подхода к вопросам идеологии в изобразительном искусстве. Главная задача данной композиции, как считает Комитет по цензуре, состоит в донесении до зрителя идей Президента, а не в рабском копировании объективной реальности, каковую каждый может и сам увидеть без помощи художника. Поэтому в данном случае незначительное отклонение от школьной логики является допустимым и целесообразным). Над головами центральных персонажей красное полотнище, на котором большими белыми буквами отпечатано: "Через четыре года здесь будет город-сад!" (цитата из выступления Президента на встрече с делегатами астероидальных землячеств). В прилагаемом пояснении сказано, что аллегорический смысл картины в неминуемом преодолении трудностей, выпавших на долю первопроходцев Эпохи Порядка и Прогресса.
   6. Прогресс. Картина представляет мраморную спиральную лестницу, уводящую в бесконечную высь. Закон изобразительной перспективы создает у зрителя иллюзию, что за верхней точкой, в которую сужается спираль, лестница продолжается - уже за пределами возможностей нашего зрения. Где-то примерно посредине от нижней ступени до верхней - последней видимой - точки спирали изображен Президент, стремительно всходящий по ступеням и выказывающий всем своим видом твердое намерение подняться до самого верха (иными словами - подниматься бесконечно, ибо бесконечна сама лестница). За Президентом - с большим отрывом - следует группа военных, затем - группа ответственных работников в соответствующих их социальному статусу и уложению о рангах одеждах. Далее вся лестница заполняется народом разных национальностей и профессий (в объяснении к картине отмечено, что специальным подсчетом установлено наличие на картине типичных представителей трехсот восьмидесяти четырех профессиональных союзов Империи). В самом низу изображены приматы, цепляющиеся за нижние ступени в инстинктивном желании следовать за людьми. И уже под лестницей свалена гора трупов, в которых наметанный глаз зрителя легко распознает доминиан. Вся картина словно насыщена внутренним сиянием, а на лицо Президента падает ослепительный луч Беты Центавра.
   Так вот, ничего из вышеописанных шедевров национального прикладного искусства обалдевший от оказанной чести и смущенный присутствием множества официальных лиц Империи капитан разглядеть не мог, ибо на протяжении всей своей благодарственной речи старался ненароком не кинуть взгляда на чье-нибудь светлейшее лицо. Для выполнения сей поставленной задачи он тупо вперился в ни на какие мысли не наводящий узор на кромке крайнего слева гобелена и так и сверлил его глазами, пока язык выговаривал затверженные формулы восторга и патриотизма.
   После церемонии капитана вежливо выпроводили вон, но случайно накатившее счастье не отвернулось от него так скоро. Удача, если разобраться, хотя бы раз в жизни выпадает каждому, но не каждый умеет ей правильно распорядиться. Капитан - в отличие от большинства - сумел. Достаточно случайная и бесполезная сама по себе церемония возымела, тем не менее, последствия принципиальной важности. Капитан Драммонд покинул здание ратуши, наделенный не только правительственными наградами (коим, как таковым, цена грош), но, кроме того, еще и двумя новыми качествами, которые сразу переводили его в иную социальную категорию.
   Во-первых, он приобрел статус человека известного и заслуженного, что не могло не сослужить хорошую службу человеку безо всяких заслуг, но оснащенному сообразительностью и нахальством (а этого добра у капитана было - хоть отбавляй).
   Во-вторых, что еще существенней, он стал официально зарегистрированным обладателем именного пистолета, а это - в измордованном бюрократическими рогатками Херула-мусе - было великим преимуществом, которое капитан, как бывший военный, а нынешний беззащитный обыватель, мог оценить сполна.
   В Херуламусе было много вооруженных преступников, но крайне мало лиц, которым официально разрешалось с преступниками бороться. Ну, то есть, по формальному признаку "борцами с преступностью" числилась вся несметная армия ментов. Но менты - это такие ребята, которые предпочитают пополнять ряды уголовников собой, нежели сокращать их, рискуя собственной шкурой. Обыватель не мог защитить себя в неравной схватке с бандитами, ибо не имел на то технических возможностей. Бандит вооружен (ему на бюрократические процедуры плевать), а обыватель - не преступая закон (то есть - не переходя из лагеря обывателей в лагерь тех же бандитов), не мог обзавестись хотя бы простеньким люггером. В результате такового несправедливого распределения прав обывателей резали, душили, стреляли, топили в скоплениях би-родона, и всё - совершенно безнаказанно. Сопротивляться вооруженному до зубов злу было себе дороже: проще отдать часть или даже всё имущество, чем плюс к тому еще и лишиться возможности ощущать материальный мир.
   Право на личное оружие по законам Херуламуса автоматически давало право на его использование в случае необходимости. Факт необходимости, кстати, доказать было не сложно, так как судьи Херуламуса в случае вооруженного столкновения обычно ориентировались на букву Закона, а именно выясняли единственное обстоятельство: имел стрелявший право на ношение оружия или нет. Если имел, - закон не нарушен, если не имел - преступление налицо. Не суть важно кто, кого и за что застрелил: важно - по закону это сделано или в обход оного. Судопроизводство, таким образом, было упрощено до крайности, что, с одной стороны, сводило практически к нулю число судебных ошибок, а с другой - существенно сокращало бюджетные ассигнования на профессиональную подготовку судей, на каковые должности в Херуламусе, как правило, назначали самых невежественных и тупых нелюдей.
   Получив в полное и неограниченное распоряжение стального "бульдога", капитан Драмм получил, хотя бы теоретически, неограниченную возможность палить направо и налево. Движение чьих живых тел при этом пересеклось бы с траекторией пули, - это капитана могло не волновать вовсе.
   Счастье осознания своих реальных возможностей в сочетании с полной безнаказанностью капитан испытал той же ночью, когда, собственно, и произошла его историческая встреча с барменом Люком. Именно Люк на следующее утро дал Драммонду ценный совет, следование коему окончательно перевело капитана из категории "людей просто" в касту "людей с постоянным бизнесом".
   Протрезвевший после ночи беспорядочной стрельбы капитан, отхлебывая из большой фаянсовой пиалы иссиня-черный кофе, задавался вопросом: как жить дальше? То, что оставить в своей жизни все, как есть, безо всяких изменений, было бы глупо, это его туго соображающие с похмелья мозги все же понимали. Но как надо жить? Что надо предпринять, чтобы выкачать из выпавшего случайного выигрыша максимум осязаемой пользы? Воспользоваться пистолетом для банальных грабежей? Но это значило бы сойти с пути закона (ибо если убить Драммонд мог бы теперь любого, и это ему сошло бы с рук, то ограбить, - это была совсем иная статья, и тут наличие именного оружия вряд ли сошло бы за оправдание). Пойти в охранники? Конечно, можно, но работа - собачья, а плата - не хватит и котенка прокормить. Да и конкуренция в этом промысле велика, и пистолет здесь не особо нужен: задача охранника не в том, чтобы убить, а в том, чтобы заслонить собой босса. За убийство босс премиальных не накинет, а закроешь его своим телом, так, - если выживешь, - можешь потом прилично пожить (если охота не пропадет).
   И вот именно в эти минуты напряженных раздумий Люк и вторгся со своим, как потом оказалось, драгоценным советом. Он, впрочем, сам всерьез к собственным словам не отнесся, ибо мысль, мелькнувшая в его - в отличие от Драмма трезвом - мозгу казалась столь фантастичной, что могла сойти за шутку
   - Есть такая профессия, - загадочно пробормотал он, - есть такая профессия - частный детектив.
   Драмм вылупился на бармена, как, вероятно, детеныш нильского крокодила вылупляется из яйца. "Чего-чего?" - тяжело шевельнулся его припухший от некачественного родона язык.
   - Есть такая профессия, - убежденно констатировал Люк.
   - Ну, есть. И что?
   - Есть такая профессия, - Люк повторял, как гипнотизер, внушающий доверчивому простаку, что тот сидит не на эстраде перед гогочущим залом, а на берегу чистой горной речки, кишащей форелями, которых так славно половить на несуществующую удочку. - Есть такая профессия, и требует она следующих качеств. Во-первых, частный детектив должен внушать доверие. А кто способен в наши скептические времена внушить большее доверие, нежели герой сражений, награжденный боевым орденом из рук самого Президента? Во-вторых, частный детектив должен обладать большим жизненным опытом, который необходим для грамотной дедукции (ибо фишка всякого детективного расследования - дедукция). В-третьих, частный детектив должен курить трубку. Это - фирменный знак, отличающий простых обывателей от частных детективов. Если в каком угодно месте (хоть в бане) вы увидите человека с трубкой, можете смело биться об заклад, что это - частный детектив. В-четвертых, у частного детектива должно быть личное огнестрельное оружие. Пользуется он им редко, но как средство устрашения, а также - обороны по крайности, пистолет ему необходим. У вас пистолет есть. Причем - "бульдог", что особенно ценно, ибо всякий частный детектив ассоциируется именно с этой породой четвероногих. Плюс к этому частному детективу не помешало бы обладать какой-нибудь отличительной внешней приметой, ну, например, выдающимся носом или неестественной величины усами, словом такой бросающейся в глаза чертой, по которой его было бы легко запомнить и опознать. Это необходимо, чтобы наниматель с первого взгляда почувствовал, что имеет дело с человеком необычным, а при каждой последующей встрече это впечатление некоторой неестественности во внешности детектива в нем только усиливалось бы. Ваша внешность, надо отдать вам должное, экстраординарна донельзя. Увидев вас раз, уже не спутаешь это произведение безумного скульптора ни с одним творением Создателя. Наконец, частные детективы должны уметь вычислять преступников, не располагая для этого никакими прямыми доказательствами, а лишь мельчайшими и неуловимыми обыкновенным умом признаками. Как они этого добиваются, - в точности неизвестно. Но, в конце концов, не боги же горшки обжигают. Обладая, как минимум, пятью необходимыми качествами из шести, вы имеете шансы, превышающие шансы любого покупателя билетов государственной лотереи. Кстати, вы покупаете лотерейные билеты?
   - Покупаю, - нерешительно кивнул одуревший капитан.
   - И часто выигрываете?
   - Ни разу еще не выиграл.
   - Значит, ваши шансы на выигрыш растут с каждым днем. А если, к тому же, сами по себе шансы многократно (неважно на сколько) превосходят шансы выигрыша любой лотереи, то почему бы и не рискнуть? Тем более - чем вы, собственно, рискуете? Ну, в худшем случае вам просто начистят рыло, так это вам, я полагаю, не впервой. Ведь не впервой?
   - Не впервой, - с некоторым воодушевлением согласился капитан.
   - Так в чем же дело? - еще подлил масла в огонь искуситель.
   - Ни в чем не дело, - малограмотно попытался возразить малость протрезвевший Драмм. Его представление о будущем материальном процветании мало-помалу обретало формальные признаки и расцвечивалось умиротворяющими пастельными цветами.
   Этот воистину исторический диалог состоялся около десяти лет назад, а сегодня знаменитый сыщик, герой газетных репортажей, гроза бандитов и Почетный гражданин Хе-руламуса капитан Джи.Р.Драммонд сидел на своем обычном месте за стойкой и традиционно изливал душу исполненному равнодушного презрения костлявому старику с ликерными стаканами.
   Да, надо честно признать: частный детектив Джи.Р. Драммонд редко отыскивал преступников. И даже след преступников. Редко удавалось ему найти похищенное имущество, - да и то, только когда поименованная в описи вещь попадалась ему на глаза где-нибудь на херуламусской толкучке, куда капитан, -- следуя профессиональному долгу, - частенько наведывался (и на которой сумел за десять лет собрать неплохую коллекцию "конфиската"). Тем не менее, относительные неудачи в сыскном деле нисколько не помешали капитану фантастически преуспеть и даже заслужить репутацию выдающегося сыщика своей эпохи.
   Причина столь странного несовпадения жалких профессиональных результатов и личного успеха кроется в сферах тонкой психологии. Капитан пользовался стойкой популярностью среди пострадавших от разнообразных преступных актов мирных обывателей не потому, что его забота о клиентах была результативной, а потому, что она была. В мире, насыщенном насилием и взаимным презрением, капитан Драммонд самим фактом своего существования вселял надежду на лучшее, о которой давно позабыли обитатели Осевой Империи со всеми ее многочисленными провинциями. Драммонд выезжал в "служебные командировки", когда его нанимали состоятельные жертвы беззаконий с Земли или Черной Планеты, и всюду он нес утешение и крупицы простой человеческой радости, как некий вариант Санта-Клауса для взрослых.
   Таким образом, за десять лет необременительного труда его популярность вышла далеко за пределы Херуламуса и докатилась до самых отдаленных уголков галактического скопления. Чаще всего к нему обращались родственники пропавших без вести, ибо чудес по отысканию похищенного имущества от него никто, в общем-то, не ждал, а вселить пусть даже ничтожную надежду на возвращение, может быть, единственного близкого человека - было деянием безусловно благим, так что, если Бог существует, то и райское блаженство себе Драммонд тоже попутно обеспечил.
   В этот день он как раз получил выгодный заказ. Старики Рузвельты (фирма Рузвельт, Кротовский и Кац), нашли его (уже сильно пьяного) в отеле Хилтон, где он безуспешно (уже восьмой месяц) пытался отыскать следы бесследно пропавшей горничной Китти Крюгер. Любой доморощенный филолог мог бы высокомерно заметить, что отыскать следы пропавшего бесследно невозможно по чисто грамматическим основаниям. Но то, что истинно для сухой теории, опровергается повседневной жизнью. Поскольку именно в этот день Китти Крюгер нашлась. А следовательно, - нашлись и ее следы (ибо наши следы сопровождают нас всюду, куда только ни занесет нас нелегкая). Китти Крюгер отыскалась безо всякого участия капитана Драммонда, но гонорар свой он получил сполна: нежданной радости подрядивших его родителей блудной дочки (в библейском, разумеется, смысле) хватило и на его договорную долю. Китти Крюгер не имеет к нашему повествованию никакого отношения, однако, чтобы не было лишних вопросов, поясним, что сия юная леди тайком от несчастных отца с матерью вышла замуж за заезжего борца сумо, с которым тут же и укатила на Черную Планету. Вернулась она не одна, а с двумя невероятной толщины младенцами, которых и передала с рук на руки своим обрадованным донельзя старикам, ибо воспитывать малышей и одновременно колесить с мужем-гастролером по всем планетам содружества было бы слишком обременительным. Так что хотя бы эта история окончилась, как видите, совершенно счастливо, что вселяет надежду на благополучное разрешение и иных сюжетных линий.
   Развязавшись самым благополучным образом с одним выгодным контрактом, Драммонд тут же умудрился заключить новый, - суливший не меньшие выгоды. Контракт был, к тому же, двойной, ибо в случае супругов Рузвельт без вести пропало сразу два их ближайших родственника: дочь Берта, носившая фамилию предпоследнего мужа - Добегульян, тридцати восьми лет, и ее нынешний жених - Лукреций Санторини, двадцати четырех лет, унтер-офицер Галактической Армады, Голубь Мира первой (самой низшей) ступени, член Клуба филателистов, центральный нападающий универбольной команды "Быки" (г.Новая Флоренция, Южный Округ) и вообще - по свидетельству миссис Рузвельт - "очень славный, воспитанный и патриотичный юноша".
   Сообщение о филателистических наклонностях объекта заставило Драммонда непроизвольно поморщиться. Он живо представил, как слоняется по филателистским тусовкам в тщетном стремлении отыскать следы пропавшего парня, и его обуяла тоска. Зато универбол вызвал ассоциации скорее приятные. Драммонд, как все представители мужского населения галактического скопления, не мыслил своего бытия без универбола. То есть он, конечно, сам в него никогда не играл, но ответственные матчи по гипервизору старался не пропускать. Правда, он с трудом раскопал в складских отсеках памяти скудную информацию о команде "Быки", - вроде когда-то где-то они играли и даже кого-то (надо думать, еще большее дерьмо, чем они сами) обыгрывали. В чемпионатах галактического масштаба эта полудворовая команда не участвовала никогда. Так что и имя ее центрального нападающего не могло вызвать у Драммонда каких-либо воспоминаний (ни приятных, ни неприятных). Что касается мадам Добегульян, то, судя по голографической фотографии, она была стандартной противной бабой, каких в этом мире море, так что и лишиться такой - не горе.
   Драммонд даже крякнул от удовольствия, что сложил такой славный почти что стишок. И тут же пожалел, что нельзя поделиться этой невинной радостью с клиентами. Старички Рузвельт казались и впрямь убитыми горем, так что шутку бы не оценили. Получив аванс на кругленькую сумму, и наскоро распихав по многочисленным отсекам профессионального сыщицкого саквояжа (модель "Пуаро", крашеная кожа цирцейского лоха с магнитными замками и противоугонной сигнализацией) необходимые для работы материалы (паспортные голограммы, отпечатки всех двадцати пальцев, формулы ДНК, ключ сетчатки, биографические сведения, распечатки файлов Службы регистрации и виз и тому подобное), Драммонд прямиком отправился к "другу Люку", где и надрался подобающим данному благоприятному стечению обстоятельств образом.
   Вот уже десять лет везение его не оставляло, и перспективы были не менее радужны. Допивая очередной стакан, Драммонд с отвращением думал, что он, по всей видимости, единственный абсолютно счастливый обитатель Херуламуса, если не Империи вообще. От этой мысли настроение его еще более ухудшилось. Неотвратимость очередного служебного успеха нагоняла тоску и окрашивала весь окружающий мир желтой краской Бедлама. Драм-монд машинально потер потемневший ствол "бульдога" о засаленный обшлаг профессионального сыщицкого плаща (модель "Богарт", четвертый рост, непромокаемый, с широким воротником), и медленно прицелился.
   Люк не повернул головы, продолжая методично поплевывать в ликерные стаканы, поочередно поднимая их к глазам и просматривая на свет. Он всегда знал, что рано или поздно "психованный Драмм" (как его называли во всех заведениях припортового района) его прикончит. Просто потому, что если у кого-то в кармане постоянно лежит заряженный пистолет, то должен же он когда-нибудь применяться по назначению. Возможность такого финала своего персонального бытия Люка не беспокоила: как истый последователь учения святого Иеремии Мак-Дауна, он безоговорочно верил в бессмертие души (по крайней мере, - его собственной) и твердо знал, что на том свете ему будет, во всяком случае, не хуже, чем в Херуламусе. Люк никогда не избегал своих потенциальных убийц (а их у него, как у всякого публичного деятеля, было трудно исчислимое множество), поскольку - вполне в духе философии Мак-Дауна - рассматривал их прежде всего, как клиентов.
   "Пока ты жив, извлекай выгоду, когда умрешь, - успеешь насладиться покоем", - говаривал Учитель Мак-Даун, и Люк впитал эту квинтэссенцию человеческой и ангельской мудрости, как росянка впитывает в себя соки попавшейся в хитроумную ловушку мухи. Капитан Драммонд, как и многие другие завсегдатаи бара "У Люка", обладавшие правами на личное оружие, представлял постоянную опасность для всякого, с кем случайно пересекались его непредсказуемые пути. Люк - в силу специфики своего общественного положения - был одним из немногих, с которым Драммонду (как и ему подобным) случалось сталкиваться особенно часто. Пользуясь чисто статистическими методами прогнозирования можно было с аподиктической уверенностью ожидать, что Люк окончит жизнь отнюдь не естественной смертью (если только форма смерти, наиболее популярная в нашем мире, уже в силу этого не квалифицируется, как естественная). Люк, как бывший математик и логик, не мог не догадываться о такой перспективе, но - именно, как математик и логик, - относился к ней равнодушно, зато обсчитывал своих возможных убийц беспощадно (словно выполнял приговор суда, определивший для этих негодяев весьма своеобразное наказание за пока еще не совершенное преступление).
   Капитан Драммонд выказывал намерение пристрелить "друга Люка" с завидной регулярностью (если бы Люк страдал каким-нибудь хроническим заболеванием, то по "биологическим часам" этих криминальных поползновений он мог бы принимать гомеопатические лекарства). Ни разу, впрочем, за все десять лет Драммонд не спустил курка, хотя и мог бы, вероятно, проделать этот простой фокус без каких-либо душевных переживаний (и, кстати, без юридических последствий, ибо - как сказано выше - человек с пистолетом в нашей стране не может нести ответственности за совершенное убийство в принципе).
   Скорее следует предположить, что Драммонда каждый раз удерживала от исполнения зловещего замысла какая-нибудь нелепая случайность, каковые нередко сопутствуют "идеальным преступлениям".
   Вот, в частности, в описываемый нами момент произошло нечто действительно странное. Нечто такое, что заставило Драммонда в изумлении опустить пистолет (он просто забыл о своих руках и о том, что эти руки делают), а Люка впервые за много лет удивленно вскинуть полинялые брови. Оба они в немом оцепенении уставились на настежь распахнутую дверь, откуда в пыльный полумрак опустелого бара врывался поток сухого солнечного света, как внезапно вспыхнувший морской прожектор над черной водой узкой и уродливой ночной лагуны.
   В распахнутых дверях, почти черные от слепящего контрового освещения, приветливо улыбаясь и посверкивая чешуей, стояли два рослых доминианина.
  
  
   Эпизод 5.
  
   Барон Чорба спал, как убитый. Ни к кому иному это избитое сравнение не подходило с такой пугающей конкретностью. Когда барон спал, он до такой степени приобретал сходство с собственным трупом, что Крошка Люси всегда пугался и начинал плакать. К его облегчению спал барон всегда очень недолго -- от силы тридцать-сорок минут. Доза радиации, - смертельная для любого уроженца Земли, но не для барона Чорбы, - сделала его сон прерывистым, как телеграфное сообщение. Через тридцать-сорок минут трупного одеревенения тело барона обретало живость со стремительностью аварийной катапульты. Переход его из состояния неподвижности в состояние безудержного хаотического движения имел нулевую продолжительность.
   Барон страдал болезнью Паркинсона, и потому тело его - в состоянии бодрствования духа -- непрерывно тряслось и переливалось, как не в меру активная медуза. В состояние сна он, кстати, впадал с такой же стремительной неожиданностью, засыпая даже во время полового совокупления, не говоря уже о деловых встречах и совещаниях. В таких случаях Крошке Люси приходилось перетаскивать безжизненное тело на ортопедическую кровать и терпеливо ждать, когда вновь проявятся бурные признаки деловой активности. Пробудившись, барон первым делом всасывал дозу родона, а затем весело щипал Крошку за щечку. Крошка каждый раз смущенно хихикал, отчего барон приходил в дикий восторг, так что только полная и бесповоротная импотенция мешала ему тут же совершить над Крошкой акт сексуального насилия.
   Этого, впрочем, Крошка не опасался, а скорее наоборот - жалел о невозможности такого неординарного события. Крошка - был персональным вестовым на яхте барона Чорбы, причем природа наградила его такой физической мощью (когда он входил в каюту барона, то вынужденно пригибался), что оставить его стати без внимания барон, - всегда питавший слабость к морякам и героям, - оказался просто не в состоянии. Крошка был чем угодно, - денщиком, секретарем, сиделкой, компаньонкой, - все эти наименования в равной мере подходили для определения того специфического круга обязанностей, которые он нес при одушевленном теле барона Чорбы де Бурта - урожденного властителя древних Венгерских областей (затопленных тысячу или около того лет назад - в Эпоху экологических войн) и действительного Дона херуламской родоновой мафии.
   Барон Чорба был мистически стар. В представлении семнадцатилетнего Крошки барон жил вечно, как мифический Агасфер, но в бессмертие Крошка все же не верил и потому пугался каждый раз, когда барон, как ему казалось, отдал-таки Богу свою реликтовую душу. За тот месяц, что Крошка провел в непосредственной близости барона, хозяин "умирал" раз триста, так что пора бы было и привыкнуть, но нежная душа Крошки патологически не была способна очерстветь. Когда-то на его руках умерла его мать. Крошка тогда действительно был крошкой: ему едва исполнилось десять лет, но так получилось, что в огромной припортовой ночлежке в этот час не было ни души, кроме него самого - пугливого застенчивого малыша, не привычного еще к грубости мира простых промысловых моряков, и его умирающей от пневмонии матери. Отца мотало где-то в тропических проливах, старшая сестра - с вечера ушла на заработки, а малышу выпало принять последний вздох умирающей, и этот ранний опыт смерти, казалось, навсегда вселил в его сердце страх и отвращение.
   Когда (через каких-то пару лет после описываемых в этой книге событий) Крошка станет самым высокооплачиваемым киллером восточного побережья, жестоким убийцей с железными нервами, он будет вспоминать свое детство, как случайно и невнимательно просмотренный старый никчемный кинофильм - с нелепыми персонажами, неестественными отношениями и совершенно без мордобоя, кровавых разборок и чего-либо иного столь же увлекательного. Как очень нудное, бабское, слезливое кино, которое не станет смотреть ни один настоящий мужчина. Но это - будет потом, а сейчас Крошка с душевным трепетом пытается определить на взгляд (касаться тела босса категорически не дозволялось): дышит хозяин или напротив - остывает.
   Барон Чорба де Бурта обладал счастливым и очень редким качеством: когда он спал, ему снились вещие сны. Во сне он мог предугадать тайные ходы конкурентов, найти единственно верное разрешение сложнейшей преступной комбинации, даже изобрести новое направление криминального бизнеса. Чем больше барон спал, тем гениальней становились его деяния, и тем незыблемей казался его авторитет в преступном мире Херуламуса. Барон был сказочно богат, но деньги интересовали его не более чем какого-нибудь Эйнштейна. Барон родился на свет художником и мыслителем. Правда, мыслил и творил он преимущественно во сне, но в его жизни сон и явь столь тесно переплелись и смешались, что ущербности такого своеобразного бытия он не ощущал вовсе.
   Когда Крошка с беспокойством наблюдал лишенный признаков биологической активности труп, ему и в голову не могло придти, что в сердцевине этой отвратительной мумии кипит возмущенный разум Леонардо.
   Если сравнивать двух наиболее выдающихся людей нашего времени - Президента и барона Чорбу, то различия поразят и даже, возможно, приведут в недоумение. Президент - в противоположность барону - спал беспокойно, но подолгу. Засыпал он всего один раз в сутки и просыпался ровно через двенадцать часов. Снов при этом он не видел никаких и никогда. Все государственные решения он принимал в состоянии бодрствования и на свежую голову (хорошенько до того выспавшись), поэтому деяния Президента - при всей их грандиозности - отличались предельной банальностью замысла и прозаизмом средств. Если Чорба поражал современников неожиданностью ходов и фейерверком нестандартных идей, то все решения Президента были строго предсказуемы, так что недруги нашего Отечества вообще подозревали, что Президент не мыслит сам, а исполняет указания какого-то тайного коллегиального (а потому - лишенного харизматического своеобразия) органа.
   Президент публично боролся с родономанией, но сам грешил пристрастием к этой заразе, что выдавало в нем человека вполне заурядного (ибо так, как правило, поступают все). Барон посвящал родону романтические поэмы. Рисовал и выставлял в Манеже удивительной красоты полотна, способные пугающим сочетанием абстрактных линий и форм вызвать приступ эпилепсии у неподготовленного зрителя. Не стоит даже пояснять, что назывались эти опусы как-нибудь по типу - "Родоновая симфония", "Божественный родон" или "Сон курильщика родона".
   С легкой руки барона мода на родон распространилась до таких медвежьих уголков галактического скопления, как Черная планета, где совсем недавно слыхом не слыхивали не только про родон, но даже про легкие тонизирующие наркотики. Теперь на Черной планете активно действуют филиалы "Тайного общества любителей родона", неофициальным почетным Президентом которого избран барон Чорба де Бурта собственной персоной (увы, посмертно!), а городская молодежь обеих ее столиц не мыслит хоть одни сутки прожить без традиционной дозы "на сон грядущий" (что, кстати, вовсе не означает, что употребляют эту мерзость только по вечерам).
   Когда два десятилетия назад (после, не к ночи будь помянуты, - выборов тридцать восьмого) власть в Империи перешла в руки Президента (и так с тех пор из его рук ни разу не выскальзывала), барон был уже весьма не молодым человеком, и мафия Херуламуса давно уже короновала его титулом Дона, так что о том, чтобы в руках Президента оказалась абсолютная власть, речи, разумеется, не шло. Всякая гражданская власть кончается там, где начинается власть реальная, добываемая без избирательных кампаний и дворцовых переворотов. Барон её честно заработал, а не выторговывал по крохам у кучки влиятельных толстосумов. Барон Чорба обладал личным качеством, которое давало ему право быть выше всякой чиновной сволочи: он обладал Даром Божьим! Он был урожденно талантлив, и достаточно сообразителен, чтобы суметь использовать свой талант с максимальной полезностью (причем, - что особенно ценно, - для себя, а не абстрактного "человечества").
   В тот день и тот час, описанию которого мы посвятили эти страницы, барону снилось, что Президент и стоящие за ним олигархи вполне способны (ибо даже полный импотент на что-нибудь да способен) в преддверии неизбежного краха имперской экономики пойти на союз с доминианами. А это означает - легализацию родона и, соответственно, крах родоно-вой мафии, как общественно-экономической системы.
   Барону снилось, что ради спасения своей шкуры Президент готов даже уступить до-минианам реальную власть, оставив за собой лишь формальную синекуру (ибо что еще нужно этому старому ублюдку, кроме порции чистого родона на ночь, а уж этим добром до-миниане могут обеспечить все человечество на вечные времена).
   Барону снилось, что главы пяти херуламских семейств (поддоны, - черт их подери!) и примкнувшие к ним филиалы на Земле, Цирцее, Зге и даже на Черной Планете, могут, - дабы хоть как-то застраховать себя от неминуемого падения цен в связи с легализацией рынка, - убрать его - барона Чорбу де Бурта (скажем, отравить некачественным родоном) - и заменить послушной марионеткой. Да, вот, хотя бы - Поддоном Лукой Санторини, мелкой сошкой, главой третьесортного героинового синдиката, главой пресловутого клана Санторини, - породившего рекордное число недоносков и даунов даже на фоне вообще деградирующей на глазах итальянской семейной преступности.
   Барону снилось, что для заключения союза между президентской бандой, отступниками родонового подпольного бизнеса и проклятыми доминианами уже предпринимаются какие-то шаги, причем - со всех трех сторон. Но пока еще ни одна из сторон не ведает о встречном движении и потому действует наугад, вслепую. Вероятно, Президент или Великий Голубь, или кто там у них есть поумней, - выдумали уже какую-нибудь приманку для доминиан. Вот только клюнут ли? А вероломные поддоны? Может быть, они уже подослали своего человечка к барону, чтобы в нужный момент подсыпать толченого кала цирцейской сирены в родоновый коктейль? Толченый кал... толченый... толочь... крошки... Крошка?!!
   Мгновенный переход из состояния трупного оцепенения в состояние бурлящего бодрствования, как всегда, испугал Крошку и привел в смущение. Крошка сидел у изголовья, как Мать Тереза, с полотенцем и фаянсовой полоскательницей, до половины заполненной ледяной минеральной влагой. Барон привычно окунул трясущиеся кисти рук в газированный раствор солей и травяных масел, и ему полегчало. Хаотические конвульсии, сотрясающие все члены старческого тела, несколько утихли, и мышцы лица обрели способность двигать губами в необходимой для произнесения слов последовательности.
   - Ах, Крошка, Крошка! - горестно воскликнул старец, вперив проникновенный взор в порозовевшее лицо невинного юноши.
   - Что, хозяин? - с готовностью откликнулся молодой раб, ощущая всем телом внезапно нахлынувшее возбуждение.
   - А вот, любишь ли ты меня, малыш? - испытующе вопрошал барон, ощупывая тоскующим взглядом могучие прелести юного гиганта.
   - Да, Хозяин, - прошептал Крошка, застенчиво опуская взгляд и теребя толстыми, как баварские сардельки, пальцами завязки своего летнего хитона.
   - А сделаешь ли ты все, что я тебе прикажу? - загадочно вопросил барон, не спуская глаз с потупленного долу лица раба.
   - Да, Хозяин! - отчаянно выдохнул юноша, ожидая самого страшного и стыдного, но искренне готовый на все, чего бы ни возжелал его божественный работодатель.
   - Тогда вот, что... - барон помедлил, подыскивая единственно верные слова, - Вот что... убей меня, Крошка! Дай мне отравленного родона! Избавь меня от страданий этой жестокой жизни!
   - Нет, нет! - взвизгнул Крошка басом. Его выглядывающие из-под легкого хитона огромные, покрытые легким пушком икры мелко дрожали. - Нет, нет! - повторил он в неподдельном отчаянии, готовый разрыдаться.
   - Взгляни на меня, Крошка! - увещевательным тоном мудрого, уставшего от жизни наставника зашептал барон. - Взгляни на мое дряхлое, больное тело. Я не могу более предаваться радостям жизни. Я - почти мертв. Я - мерзкая древняя плоть. Я отвратителен самому себе. А уж что говорить о таких юных красавцах, как ты, милый Крошка! Признайся: ты не можешь взглянуть на мои дряблые мощи без чувства гадливости!
   - Нет, нет! - в очередной раз взвизгнул (уже гораздо истошнее) обалдевший Крошка, и тут уже неудержимые рыдания хлынули из груди его и затопили капитанскую каюту, как морская вода из килевой пробоины. Жирные плечи подростка тряслись, как от болезни Паркинсона, а чудовищные, внушавшие ужас портовым громилам кулаки беспомощно пытались утереть обильные потоки слез, струящиеся по розовым щечкам гипертрофированного херувима.
   - Убей меня, Крошка! Убей! Я приказываю тебе! - голос барона окреп и обрел командные интонации. Трясущаяся рука цепко ухватила рыдающего юношу за полу хитона, так что частично обнажилась распахнутая розовая грудь.
   - Никогда! - вскричал юный Патрокл, рванулся из когтистой лапы барона, чуть не оставив в ней все свое скромное одеяние, и в исступлении возмущенных чувств бросился к столу, на котором красовался декоративный капитанский кортик. - Лучше я убью сам себя! - резюмировал он в духе Коцебу, сорвал и отбросил прочь раззолоченные картонные ножны и - в намерении, видимо, учинить нечто вроде харакири, - ткнул себя в нижнюю часть живота смертоносной сталью (которая тут же согнулась в дугу, как вилка в городской столовой).
   Барон был счастлив. Его чутье не подвело его: Крошка, конечно, не причастен гнусным замыслам вероломных поддонов. Расслабившись, барон наблюдал за корчами стенающего Крошки, ощущая - к великому своему изумлению - непривычное оживление в области, где, помнится, располагаются у представителей мужского пола детородные органы.
   Эрекция посетила барона впервые за последние, дай Бог памяти, сорок - или пятьдесят? - лет.
   - Крошка! - в восторге завопил Барон. - Иди сюда, Крошка! Иди, не бойся! Я раздумал умирать! Сейчас мы с тобой кое-что сделаем! Смотри!
   Крошка испустил громоподобный вопль радостного ужаса. Его громадное тело охватила внезапная сладкая слабость, колени затряслись, как в приступе энуреза, испарина захлюпала в промежности, и побежденный гигант рухнул на колени перед открывшимся его взору величественным монументом.
   - Крошка! Мой милый Крошка! - умиротворенно ворковал барон. - Теперь в твоей жизни произойдут большие перемены. Ты даже не представляешь, каких дел мы с тобой понаделаем, сладкий мой мальчуган! Попочка ты моя славная!
   (A propos: попочка у ангелочка действительно была выдающаяся).
   Воркование мало-помалу перешло в тихое посапывание, сменившееся обычным состоянием подобного смерти сна. Барон очень устал. Крошка сидел на полу в ногах кровати и преданно смотрел на ничем не отличающееся от заурядного трупа, но такое необыкновенное, такое любимое тело Господина и Бога.
  
  
   Эпизод 6.
  
   Преподобный Мак-Даун (как он сам себя называл: никаких юридических оснований присваивать священный сан у него отродясь не бывало) сложил газетный лист пополам, потом еще раз пополам, потом старательно разорвал сложенное опять же надвое и в завершении всей процедуры - швырнул получившиеся в результате обрывки в жарко натопленный камин. Сухая бумага вспыхнула на горячих углях, как, вероятно, горят души доминиан в Огненной Геенне.
   Преподобный тяжело вздохнул. Уже восьмой день подряд светская пресса тискает статейку за статейкой - одну гнусней другой, в коих какие-то отщепенцы осмеливаются прозрачно намекать, что доминиане не так плохи, как малюет (надо же какое словечко - "малюет") ортодоксальная церковь, равно как и примкнувшие к ней проповедники экстремистского толка, типа пресловутого (так ведь и печатают, - и язык не отсохнет, - "пресловутого") "священника от народа" Мак-Дауна.
   "Да, от народа", - мстительно пробормотал преподобный. - "Не вам чета!".
   События, однако, тревожили не на шутку. Впервые за двадцать лет правления Партии Народного Права (ПНП) и бессменного Президентства Соломона Дерпут-Баши центральные издания не радовали читателей передовицами, гневно клеймившими доминиан, как главную силу, противостоящую Прогрессу и Очищению, а заодно и Народовластию. Впервые в речах влиятельных должностных лиц (что характерно, - произнесенных не где-нибудь на кухне по пьяному делу, а напротив - публично, в присутствии прессы и даже представителей трудящихся сословий) стали мельком прорываться такие плохо вяжущиеся с доктриной общественного оптимизма выражения, как "отдельные случаи перебоев с подачей электроэнергии", "неудовлетворительные показатели прироста общественного благосостояния за истекший отчетный период", "рост среднемесячных показателей бытовой преступности" и даже "родономания". Да-да, какой-то вконец обнаглевший журналист (и куда смотрит Всевышний?!) осмелился опубликовать "исследование", в котором доказывал, что обитатели Империи не вовсе чужды злоупотреблениям по части родона и иных - менее опасных - наркотических веществ. И Комитет по цензуре пропустил, и Соответствующие Органы никак не прореагировали на очевидную крамолу. Если так пойдет дальше, то мы и доминианскую ересь пропустим в печать. Вот ведь разрешили же при новом Президенте публикацию выдержек из Священного Писания, хотя даже на памяти Отца Мак-Дауна было время, когда ортодоксальная церковь оперировала исключительно адаптированными изложениями, полагая, - и совершенно справедливо, - что знакомство с буквальным текстом сей, мягко говоря, не однозначной книги может привести к ересям и неповиновению. Кстати говоря, именно знакомство с Библией в полном варианте и породило ересь Доминиан. Отец Мак-Даун был в этом совершенно уверен; всему виной история пресловутого Иосифа, так бесчестно обобравшего египтян. Если бы этот "святой праведник" не оказался таким прожженным вымогателем, может быть, у доминиан бы крыша не поехала. Многия мудрости - многия неприятности. Прав был Цензурный Комитет, дозволивший к публикации прежде всего Экклезиаст: эта книга, с одной стороны, вполне соответствует духу современного разумного скептицизма, а с другой - вполне божественного содержания, так что пригодна и нашим, и вашим.
   Мак-Даун с детства отличался крайней чувствительностью к переменам политического климата. Его благочестивая натура являла собой своего рода сейсмограф, чутко улавливающий тектонические сдвиги общественного уклада. Когда архитектуру социальных отношений в Империи определяло сытое рабство - базис, на котором покоились прихотливые бюрократические надстройки, Мак-Даун специализировался на пропаганде атеистического мировоззрения, ибо понимал, что оттянуть раба от корыта с похлебкой, пробудить в нем чувство собственного достоинства и подвигнуть на борьбу с сытно кормящим его угнетателем может только иррациональная Вера, Причем - не суть важно какая. Христианство здесь столь же пригодно, как и вера в Валгаллу или даже амбивалентный Буддизм. Более того, всякая метафизика, эзотерика, мистика и вообще любые суеверия могут привести к тому же общественно пагубному результату.
   Отец Мак-Даун (в те годы он публично величал себя "профессор Мак-Даун", хотя никогда нигде не учился и, как сам с гордостью повторял ближайшим соратникам: "университетов не кончал") всю свою жизнь полагал себя обязанным оказывать возможные услуги властям. Не безвозмездно, разумеется. Причем ему было по большому счету все равно, кто именно находился у власти, главное, чтобы эта власть была прочной (ибо вслед за Платоном наш прикладной философ считал единственным критерием ценности государства - его устойчивость). Проповедуя научный атеизм, он считал, что, прежде всего, помогает правительству, ибо последнее сильно рисковало, если бы допустило распространение религиозной чумы. С этой целью он отчаянно боролся даже с ортодоксальной церковью, хотя всякому было ясно, что это учреждение настолько приручено светской властью, что серьезного вреда оной нанести ни при каких обстоятельствах не может {да и не хочет, ибо какая же собака укусит кормящую руку).
   Взрыв, однако, произошел без участия и ортодоксальной церкви, и любых иных религиозных организаций. Гибель подкралась незаметно, хотя была легко предсказуема (да, к слову, и предсказана многими знающими, но скромно хранившими свои знания при себе, экономистами). Сытое рабство для сохранения стабильности, порядка и преданности господам требует одного единственного условия: сытости. Когда - в силу объективных причин - сытость стала помаленьку сходить на "нет", прежняя модель общественных отношений (основанная именно на сытости рабов) приказала долго жить, а новую модель могли создать только новые люди - жадные, завистливые и прожорливые, каковые и не замедлили явиться.
   Настала эпоха Прогресса и Патриотизма, которая потребовала иных идеологических подходов к теории и практике пастьбы человеческих стад. Поскольку никакой личной привязанности к прежним государственным бюрократам "профессор" Мак-Даун в себе не ощущал, то и переключиться на службу новым хозяевам (таким же, кстати, бюрократам) для него не стоило труда и моральных угрызений. В новую Эру он стал истово религиозен, ибо понял, что голодное рабство должно подпитываться (за неимением хлеба) иррациональными надеждами на конечную справедливость, воздаяние праведникам и наказание злодеев. Поскольку ортодоксальная церковь всегда отличалась неповоротливостью и недостаточно оперативной реакцией на новые веяния, Мак-Даун в спешном порядке основал собственную катакомбную "Церковь Бессмертного Духа", главной доктриной которой стало личное бессмертие в иной жизни и справедливое посмертное распределение наград и наказаний. Эта идея была, разумеется, не нова, но в традиционном исполнении ортодоксальной церкви поистерлась и потеряла ту рождественскую привлекательность, которая очаровывает детей в образе Санта-Клауса и в святочных игрушках.
   Мак-Даун проповедовал артистически: независимо от того, агитировал он "за" или "против" Бога. Если за первые двадцать лет своей творческой деятельности он, вне всякого сомнения, утвердил в атеистическом мировоззрении по самым скромным подсчетам не менее миллиона жителей Империи, то за следующие двадцать лет примерно такое же число было обращено им в лоно Истинной Церкви. Сиречь - Церкви Бессмертного Духа. С ее весьма специфическим подбором канонических книг (включавшим, например, "Критику практического разума"), С упрощенным отношением к обрядовости (вслед за апостолом Павлом преподобный Мак-Даун убеждал прихожан, что истинная вера - не во внешнем, а в глубинах Духа). Наконец, с предельно либеральным представлением об организации загробной жизни, восходящим скорее к беллетристическим опусам Сведенборга, нежели к откровениям святых угодников. Короче, замешано все было грамотно и предназначалось для ловли разных категорий потенциальных прихожан: от невежественных хлебопашцев, не прочитавших за свою жизнь ни одной книги (в том числе - и Библии), до "бывших" интеллигентов, не желавших жертвовать независимостью мышления никаким культовым институтам, но радостно клевавшим на "рациональные" обоснования бытия Божия - через "категорический императив", "дуализм материи и духа", "теорию относительности" и прочий метафизический вздор.
   Сорок лет честного служения режиму (точнее - двум режимам, но - кто считает?) - это вам не хухры-мухры. Почтенному патеру недавно исполнилось шестьдесят. Накоплено за сорок лет беспорочной службы было прилично. Можно, казалось, подумать и о пенсии. Но события последних дней вселяли тревогу и страх за накопленное. На собственной шкуре преподобный испытал, какие бедствия состоятельным обывателям приносят революционные катаклизмы. В тридцать восьмом он лишился дома (его конфисковали "реформаторы") и большей части сбережений (ибо банки радостно объявили о собственной несостоятельности, благо все руководство страны тут же было всемилостивейше сменено новыми кровососами). Вдруг всем стало ясно, что Империя как-то внезапно обнищала, а следовательно, - личные сбережения каждого обесценились и превратились в гроши. Потерял, как водится, больше всего тот, у кого больше всего было. Собственно, именно такое "отправление социальной справедливости" и является главной притягательной чертой всякого рода революций для нищего большинства: пусть сами ничего на этом деле не поимеют, но зато уж полюбуются, как нищают их чуть более состоятельные соседи. Зависть - главная движущая сила войн и революций.
   Чудом сохранив толику накопленного (вовремя превратив часть сбережений в золотой лом и несколько пакетиков героина), Мак-Даун твердо усвоил урок истории: всякие перемены - к худшему. Разумный консерватизм - вот истинная религия любого нормального обывателя. Нынче внутренний сейсмограф отца Мак-Дауна зашкаливало, как стрелку напольных весов, когда Мак-Даун, лишенный облачения, плюхался на них, дабы узнать, во сколько ему встал очередной званый обед у Отца Казначея. В воздухе веяли революционные идеи, а вместе с ними - естественный страх потерять нажитое.
   Что может принести лично Отцу Мак-Дауну легализация ересей доминиан? Поскольку религия доминиан представляет, как бы, левое крыло эзотерических ересей, со скромной программой Церкви Бессмертия Духа ей не ужиться. А новая игрушка всегда привлекательней старой, так что раскол среди верующих неизбежен. Следовательно, -- гражданская война: поскольку религиозные распри помноженные на надвигающийся энергетический кризис (и сопутствующий оному голод) - способны обрести разрешение лишь во взаимном истреблении инакомыслящих фанатиков. Следовательно, - обесценение денежных знаков, окончательное разрушение экономики, исчезновение продуктов, тотальная нищета и, - как неизбежный итог, - государственный бандитизм и всеобщее ограбление. И никуда не убежишь. Хорошо было в древние времена, когда существовали разные страны со своими границами, армиями, собственными законами и собственными экономическими проблемами. В ту счастливую эпоху вовремя сориентировавшийся человек с деньгами (а Мак-Даун не сомневался, что он-то сориентировался бы вовремя) мог запросто сбежать от отечественных катастроф в соседнее государство (или даже не в соседнее, а на другую сторону планеты). Вселенская интеграция, объединение больших и малых миров в Галактический Союз лишили обывателя последней надежды спастись в пору народных бедствий. Если ахнет гражданская война, то она охватит все триста восемьдесят четыре больших планеты. Да и малые не останутся в стороне. Братоубийство распространится, как в древности а-типичная пневмония. И живые позавидуют мертвым.
   Отец Мак-Даун содрогнулся от внезапно накатившей на него ледяной волны испуганного эгоизма. Чему он учил этих безмозглых людей? Вере? И теперь во имя этой выдуманной им веры эти убогие начнут истреблять друг друга, как набившиеся в банку пауки. И в этом - и твоя заслуга, дорогой ты наш Мак-Даун. Двадцать лет ты уничтожал в душах Веру в Бога и его справедливость. И лишенные Веры толпы учинили разгром и затоптали друг друга в грязь. Следующие двадцать лет ты вбивал им в головы религиозные догматы. Чтобы посеять самую безысходную из всех мыслимых ненавистей: ненависть к тем, кто не разделяет твоих догматических бредней. Ненависть, с которой невозможно жить, а лишь убивать неверных или самому сдохнуть и попасть в обещанный рай.
   Обрывки газет с еретическими статьями сгорели в жару камина. Если бы так сгорели все затверженные нелепости, вдолбленные "идеалы", патриотический вздор, мания национального превосходства, эзотерическое вранье, ксенофобия, а главное - все те мерзкие, себялюбивые душонки, которые ради личной грошовой выгоды растлевают неповоротливые умы сограждан всей этой романтической мутью.
   Мак-Даун еще раз вздохнул. Да, подумал он, вот и твоему сану приходит конец. Был ты "профессором", был "преподобным", не пришлось бы превратиться просто в "эй, ты!". "Эй, ты, а ну пошел отсюда, трамтарарам!". Достойный финал достойной карьеры.
   Преподобный Мак-Даун пододвинул стопку бумаги и стал готовиться к очередной воскресной проповеди Церкви Бессмертного Духа. Жизнь продолжается, - человек должен питаться.
  
  
   Эпизод 7.
  
   - Нет!
   - Что значит "нет"? Я сам там был!
   - Нет!
   - Поймы ты, бык ямайский, я это видел собственными глазами.
   - Врешь!
   - А вот это уже не разговор джентльменов!
   Билл Перчик подкрутил красный тумблер на своей электронной ноге. В последнее время что-то паршиво стала функционировать система адаптации кривизны стопы к поверхности опоры. Этак и в универбол не сыграешь. Перчик озабоченно покачал головой и взглянул на Лукреция. Лукреций по-прежнему лежал на койке, повернувшись лицом к стене, словно желая фигурой своей задницы, похожей на математическое обозначение бесконечности, выразить неприятие поступающей от Перчика информации. Перчик досадливо сплюнул.
   - Пойми, чудак, я ведь не с тем, чтобы тебя обидеть. Какие между нами могут быть обиды. Мы ведь кто? Мы ведь товарищи по оружию? Или не так? Вот ты мне конечность своей бутсой перешиб, так я же не обижаюсь. Я понимаю - мирное время - это мирное время. А война - это война. Мы с тобой на войне, брат, так давай уважать товарища по оружию, а не-то товарищ по оружию ка-а-ак въедет! - внезапно перешел на крик Перчик.
   Лукреций взглянул на сокамерника с удивлением. До сих пор Перчик проявлял удивительную толерантность и даже не возмущался, когда Лукреций пользовался его зубной щеткой для прочистки засоренной раковины. Вообще, их сосуществование в плену (если это можно было так назвать) протекало довольно мирно, так что ни разу, несмотря на все поползновения Лукреция, до мордобоя не доходило. Лукреций объяснял это, во-первых, своей покладистостью, а во-вторых, тем несомненным фактом, что рядовой Перчик обладал субтильной конституцией, а ростом едва достигал лукрециевых подмышек. Кулачки у него тоже были умилительно миниатюрными, и Лукреций с трудом мог представить, какого рода урон может быть нанесен таким игрушечным оружием.
   При столь скромных данных Перчик был, однако, героем: в предпоследнем походе он собственноручно расстрелял четверых доминиан вместе с несущими поверхностями. За уничтожение поверхностей командор чуть не набил Перчику морду: уже давным-давно штаб бомбардировал команду запросами об изъятии ("сами думайте как") у противника и доставке в штаб неповрежденного образца доминианской несущей поверхности, поскольку, видите ли, этим устройством шибко заинтересовались херуламские военные конструкторы (оказалось, что у нас и такие есть). Но что поделаешь, ежели эта штуковина всегда словно пришита к заднице доминианина, а уничтожить доминианина, не раздолбав к чертям собачьим его задницу, физически невозможно (там у него, видишь ли, второе сердце и запасной гипофиз). Взять же доминианина живым, когда он на несущей поверхности, и отодрать от его задницы проклятую эту несущую поверхность, не удавалось еще никому, - даже самому командору (хотя про командора нам много всяких чудес порассказали, если не наврали, конечно).
   Доминиан без несущих поверхностей ловили и нередко. По большей части - женского пола, да еще детишек ихних и всяких там перестарков. Это, вроде как, гражданское население у них считается. Его по международной конвенции даже пальцем тронуть нельзя. Ну, на это у нас, как водится, плевали: мочили гадов в каждом сортире, как подсобников террористов и предателей Отечества. Но с точки зрения военных тайн, и особливо - несущих поверхностей, пользы от этой скотобойни не было ни малейшей. Получалось, что бить морду Перчику, вроде как, и не за что, хотя руки у командора давно чесались, и несущие поверхности были лишь благовидным предлогом.
   Перчик вообще был для всей команды, как репей в трусах. Во-первых, так уж получилось, что никто во взводе Лукреция не любил евреев. Правда, большинство не любило также и итальянцев (кроме самих итальянцев, ну, так ведь и сами евреи тоже, наверное, себя любят, так что здесь - баш на баш). Во-вторых, Перчик всех заколебал своей электронной ногой. При каждом удобном случае он начинал увлеченно рассказывать, что это за нога, да откуда, да как она, сука, функционирует, да в какую копеечку она бедному Перчику влетела. Осточертел он этой своей ногой всем и каждому, но особенно - Лукрецию. И понятно - почему: ведь ногой-то этой замечательной Перчик обзавелся именно благодаря Лукрецию, - центровому нападающему "Быков". Кто же виноват, что в универболе правилами дозволяется no-всякому орудовать всеми частями тела (потому "бол" и "универ"), и в частности - лупить противника бутсами, кулаками и обтянутыми рифленой кожей задницами. Возбраняются только кастеты, болты, электрошокеры, ну, и прочие орудия, которые легко спрятать в кулаке. За такие шутки разом дисквалифицируют. Но бить бутсами - можно и должно. И лучше всего - не по мячу (он - волосатый, ему - все равно), а по ногам противника: тем более, ежели сам подставил. Вот на том историческом матче, когда "Быки", наконец, разделали (со счетом "три" - "два") "Кувяшек", Лукреций и всадил оцинкованной бутсой по голени полузащитника Перчика. Была голень, - и нет голени. Что же, бывает. Таковы суровые законы профессионального спорта. Перчик и не вякал. Ногу ему оттяпали. Приставили электронную: бегает не хуже настоящей. Перчик и в универбол успел с новой ногой поиграть. Правда, недолго. Призвали нас всех, как ограниченно годных в условиях военного времени. Тут, конечно, определенная накладочка вышла: войны-то ведь никакой официально не велось. Ну, заварушка какая-то на Черной планете (это, кстати, та самая планета, которая, вроде как, родиной доминиан считается; хотя нам - гражданам Империи - на эту историческую казуистику плевать: мы эту планету завоевали, значит - она наша, и точка). Так вот, войны вроде нет, а нас призвали, как в военное время. Если бы не "военное время", то фиг бы призвали: мы же все инвалиды. Перчик, вот, - без ноги. У меня вообще запоздалое развитие. Ну, Лукреций, тот, вроде, здоров, но он же молодой отец. В смысле - жених. У невесты его - двойня, вроде бы. А с двумя иждивенцами в мирное время не призывают. Не может же государство за свой государственный счет каждую двойню обеспечивать. Пускай папаша их обеспечивает. Народил, так уж будь любезен.
   Внезапное хамство Перчика сильно Лукреция озадачило, так что он даже отвернулся от стены. Но вставать с кровати для разборок с каким-то Перчиком не стал. Много чести. Просто посмотрел на него и сказал: "Дурак ты, Перчик". Только это одно и сказал. Лукреций вообще не был говорлив. Он, если честно, двух слов связать не мог. Вот такая фраза, как "дурак ты, Перчик", была ему еще по силам, а завернуть что-нибудь там про "единство апперцепции" или "четвероякий корень закона каузальности" - это уж нет, увольте. Это пусть кто другой. А нам и так хорошо - "Дурак ты, Перчик!". Лапидарно и выразительно. Два достоинства в одном флаконе.
   Перчик после таких слов Лукреция сразу скис, потому как понял, что шансов вызвать доверие к своим словам у него более не осталось. Лимит, так сказать, исчерпан. А рассказывал он Лукрецию, между прочим, следующую увлекательную историю. Дескать, когда выводили его по нужде (а держали друзей в странном и, прямо скажем, не тюремном помещении: раковина с краном почему-то была, а вот толчка - отнюдь; так что каждый божий день их по очереди выводили в сортир по большим и малым потребностям; ну, то есть малую потребность Лукреций справлял обычно в раковину, что и Перчику рекомендовал, но тот - из каких-то ложных представлений - зачем-то каждый раз, только ему, блин, приспичит, стучит в дверь: дескать, веди меня, враг доминианин, облегчиться, - чудак, право слово).
   Так вот, в один прекрасный (или, может, вовсе не прекрасный, а напротив - прескверный, не знаю) день повели нашего Перчика по малой (или по большой - не важно) нужде. А заведение соответствующее располагалось аж на другом этаже в конце длинного такого коридора. Так что идти было не близко (и как этот дурак Перчик терпел, я прямо не понимаю; ведь облегчись он в раковину, - и no problem; так нет, понесло дурака, как белого человека, в официальную парашу).
   Вот, идет он, значит, по коридору, в окошки заглядывает. А как раз весна была: травка зеленеет, солнышко блестит. Стало быть, тому, кто целый год в четырех стенах с одной неуставной раковиной просидел, посмотреть на такую благодать - чистый кайф, я полагаю.
   Идет, значит, не торопится. Ну, и конвоир - доминианин - его не погоняет. У них, му-дачья, такого в заводе нет, чтобы арестантов прикладами погонять. У нас ихнего брата (да и нашего, если попадешь в оборот) непременно погоняют. Потому как, а как же иначе? Не погонять их, так, пожалуй, и на шею сядут и ножки свесят. А так, ка-а-ак въедешь прикладом по ребрам, так попробуй поволынь, падла. Живо побежишь, как арестанту подобает.
   Идет он, значит, налегке, никто его не погоняет, в окошки на природу всякую в свое удовольствие любуется и вдруг видит: идет по двору дамочка. Не доминианка, - по хвосту видно (то есть как раз не видно, потому как хвоста и вовсе нет). Прилично так одетая, не то, что доминианки - черт-те в чем расхаживают, срам да и только. Идет она, стало быть, через двор, и сопровождают ее два важных таких доминианина. Почему важных? Ну, это сразу видать: по хвостам. Так перламутровым блеском и сияют. У рядовых-то доминиан хвосты все больше шершавые, невзрачные такие, так, сопля какая-то, а уж никак не признак родового достоинства. У шишек - не то! Шишки за хвостами следят: бреют, в шампуне купают, инструментами разными полируют. Сам видел. Рассядется эдакий хлыст в тюремной бане (нас всех водили в одну баню, - и доминиане там же, суки, грязь смывали: что за порядки, ей-богу, - заключенные и конвоиры в одной бане моются, смех один) и наяривает себе хвост разными там щеточками, пилочками, щипчиками, ножничками, бархоточками, как какой-нибудь важный Гримм, в самом деле.
   Так вот эти двое, что дамочку сопровождали, были явно из важных. Перчик это мгновенно расчислил. И все бы ничего, - ну, идет по доминианскому форту какая-то имперская сучка, - может, шпионка, на доминианские сребреники купленная, - и хрен бы с ней, но вот ведь какое дело: почудилось Перчику, что он где-то эту смазливую харю видел. "И где это я видел эту смазливую харю?" - задал себе вопрос Перчик, и пока шел до сортира, и пока делал там, что ему было потребно, и пока обратно в камеру топал, все думал, думал, прямо мозги сломал: "И где это, думает, мог я видеть эту смазливую харю?".
   А как вошел обратно в камеру, так сразу и вспомнил. Прямо осенило его, как Ньютона: а вот, думает, где я видел эту смазливую харю! А видел он ее в этой самой камере. На стенке над лукрециевой кроватью была она аккуратнейшим манером прикноплена, чтобы, - не дай божок, - драгоценный голографический слой не покарябать. Собственно, там две го-лофотки красовались: на одной - пара младенцев со сморщенными недовольными мордами, прямо - двухголовый китайский мопс. А на другой - эта вот самая дамочка. Перчик, как вошел в камеру, как глянул на голофотку, так его сразу и осенило: так вот, говорит, где я видел эту смазливую харю! И аж засмеялся: обрадовался, что вспомнил. Не оскудела, думает, еще империя талантами: вот ведь какую Бог память дал! И тут же он все начистоту Лукрецию и выложил. Видел, мол, твою кралю, вот только что - только поссать (или посрать) с тех пор успел, - на дворе форта, перед парадным входом, и два каких-то хрена с ней. Важные такие из себя. Генералы, небось, какие или там - дипломаты, хрен их разберет.
   Ну, Лукреций повествование это слушал, слушал, да как заорет: "Заткнись, ты, перец говеный! Заткни свой поганый язык, - знаешь куда? Да чтоб моя невеста, Берточка моя ненаглядная, да этой доминианской сволочи продалась?! Чтобы Отечеству нашему, Президенту, расе человеческой изменила?! Да я тебя сейчас в порошок истолку и в раковину спущу. Пу-щай снова засорится, но терпеть тут твою клеветническую гнусь я более не желаю!".
   Ну, и далее - в том же роде. Лукреций - он хоть и тупой, но по части патриотизма сто очков вперед любому еврею даст. Не скажи, что итальяшка. И у итальяшек понятия имеются. И дал бы он Перчику по морде, дескать, заслужил, но уж больно Перчик был противный и хлипкий. Бить такого, - самому мараться.
   Однако, хотя россказням друга своего Лукреций, конечно, не поверил, но в душу они ему глубоко запали. Как Отелле Яговы байки. Стал с того дня Лукреций задумываться. Что вообще-то ему совсем не свойственно было. И так как-то болезненно задумывался: прямо Макиавелли какой-то. Бывало, играет с Перчиком в "тысячу", и вдруг, как задумается. Перчик ему: "Да ходи ж ты, мать твою!", а Лукреций поглядит на него умными глазами, как дворовая собака, и - ничего, ходит. Ощущения реальности он, стало быть, никогда не терял. Так, находило на него временами, но за локоть, к примеру, его тронешь или там выражением каким внимание привлечешь, и он снова - как огурчик.
   А Перчик с тех пор зачастил в сортир. Словно недержание в себе обнаружил. И Лукреция все подбивал, мол, сходи, чего все в раковину, да в раковину. Дышать, прямо, говорит, нечем. Уламывает его эдак, а сам думает: вот бы Лукреций сам свою кралю в окно увидел, авось тогда не скажет, что Перчик трепло поганое. Лукреций, однако, на перчиковы провокации не поддавался. И не потому, что ему так уж приятно было ссать в раковину, да и не от лени, - жалко ему, что ли, до сортира лишний раз дотопать? - а потому, что страшно ему вдруг стало. А что, если и впрямь увидит он свою Берточку под ручку с проклятыми до-минианами? Нет, не может такого быть. Хоть Лукреций знал, конечно, что Берта - шлюха первостатейная, но на измену Родине она не способна! Душа-то у ней чистая! И это какой же надо уродиться гадиной, чтобы Родину, которая тебя кормила, воспитывала, культуру твою всячески повышала, ответственное дело доверила, - и вдруг взять и предать? Не верю!
   Так убеждал себя Лукреций в запальчивости, а когда остывал малость, думал по-другому. А что, думал, ежели вдуматься, мы от этой Родины хорошего видели? Живем, - как тараканы, ей-богу. Где что схватил, - сожрал или припрятал, и дальше рыщешь, чего бы еще урвать. Вот жил я себе спокойно, в универбол играл, а тут меня цап, - и на доминианский фронт. Усмирять, стало быть, распоясавшихся бандитов. А что мне плохого доминиане сделали? Вот даже здесь - в тюрьме? Кормят разносолами, книжки всякие дают. В карты захочешь, - пожалуйста. Гипервизора, правда, нет, так их вообще на Черной планете нет: атмосфера здесь такая, - переизбыток статического электричества. Радиосигналы не проходят. Потому и живут здесь все в невежестве, но зла ни на кого не питают. То ли дело у нас: образованные все, - что по телеку скажут, сразу все повторяют. А ненавидят все друг друга, - хуже цепных собак, ей-богу. Так, может, без гипервизора оно и лучше? Спокойнее как-то? Нар-кота, опять же: на Черной планете никто не колется, только водку пьют. Да и то до мордобоя не допиваются. Попьют, песни народные повоют, - и спать. Патриархальный уклад! Родона они на дух не переносят. Даже слышать об этой пакости не желают. Бывало, как поймают языка-доминианина, как начнут его (или её) про родон расспрашивать, так он (или она), горемычный, аж извивается от отвращения от одного только слова "родон". Так, нередко, и помирали на допросах. Представляете? От одного слова "родон" помирали! А у нас: от мала до велика: всякий сверчок знай свой косячок (народная пословица). Не выработалось у нашего народа негативного отношения к общественно вредным наклонностям. Не любят у нас только тех, кто сильно умничает, а ежели народонился, так ты каждому брат и сват.
   Умнел Лукреций в заключении, что в твоем университете. Год просидел, и уже такие мысли в черепке закопошились, что в Херуламусе за такие, пожалуй, на принудительные работы бы отправили. И Перчик все зудел: сходи в сортир, да сходи в сортир. Прямо маньяк, ни дать, ни взять. И очень все это Лукреция задевало за живое. Мыслил он: а, может быть, и не отступница моя Берта? Может быть, она - разведчица Империи? Резидент, так сказать? Проникла в логово и шлет теперь шифрованные телеграммы: Вискас - Фрискасу зпт координаты врага 38-19 МЖ тчк высылайте бомбардировщики тчк с приветом зпт Витас всклз.
   А может, - в другой раз предавался дискурсивному мышлению пленный воин, - может, ее схватила вражеская контрразведка? Может быть, ее пытают? При таких мыслях кулаки и челюсти Лукреция инстинктивно сжимались, как гидравлические тиски, а сам он весь напрягался, краснел и покрывался потом, словно запором мучился. В такие моменты Перчик особенно настойчиво советовал ему прогуляться до ветра, не понимая, какую душевную травму наносит столь бестактным вторжением в тайны чужой души.
   "Я спасу тебя, моя любовь!" - экстатически думал Лукреций, тужась и потея. - "Я вырву тебя из паучьих лап палачей! Мы еще увидим небо в алмазах! Увидим, как наши малютки пойдут в детский сад, потом - в школу, потом - в профессиональное училище, потом - в армию. Может быть, мы доживем даже до того славного мига, когда они примут геройскую смерть за Президента и Прогресс! Потерпи, козочка! Не выдавай военной тайны! Я приду! Я освобожу тебя из мрачных застенков! Мужайся! Президент смотрит на тебя! Да здравствует Галактическое Содружество! Ура!"
   - Ура-а! - вырвалось с шипением из разомкнувшихся от переизбытка внутреннего давления челюстей надувшегося, как универбольный мяч, Лукреция.
   - Ты чего? Ты чего? - в испуге залопотал Билл Перчик, впервые осознавший, что сидеть в одной камере с психом - занятие рискованное и беспокойное.
   Лукреций взглянул на товарища по плену с презрительным сожалением. Надо же так опуститься. Настолько смириться с жалкой участью выбитого из седла. Плен - это наполовину предательство. Да что там наполовину: на три четверти. Нет, от Лукреция враг не дождется покорности. Враг - это то, что по своей природе подлежит уничтожению. А друг - это тот, кто рука об руку с тобой уничтожает врагов.
   -Заткнись, Перчик! - почти с сожалением мягко отрубил гражданин Империи. - Шел бы ты, знаешь куда? Знаешь? Ну, говори, - знаешь?
   Перчик испуганно затряс головой.
   - В сортир! - радостно возгласил Лукреций и весь заколыхался от охватившего его могучее тело неудержимого титанического веселья.
  
  
   Эпизод 8.
  
   Волны перекатывались через мол и падали вниз стремительным домкратом.
   Девятнадцатый - последний уцелевший из передовой команды Голубей Мира - нецеленаправленно брел по скользкой гальке, не уставая, впрочем, зорко всматриваться в обманчиво мирный пейзаж Восточного Побережья.
   За выступом глубоко врезанной в море скалы открылась песчаная бухточка, размером от силы в универбольное поле. В прозрачных водах спокойного теплого моря купалась стайка молодых доминианок, энергично вспенивая воду спиральными вращениями упругих хвостов. Увидев внезапно выросшую на кромке прибоя ободранную фигуру Девятнадцатого с противотанковым ружьем наперевес, земноводные твари истошно завизжали и тут же винтом ушли под воду, оставив на поверхности лишь крохотные водоворотики, в которых, недовольно фыркая и разгребая микроскопические водоросли отчаянно бултыхались, суча лапками, несколько мелких пятнистых медуз. Девятнадцатый почти инстинктивно вскинул ствол бомбомета и всадил заряд прямиком в то место, где секунду назад резвились юные феи. В глубине что-то глухо хлопнуло, горб воды вздулся воздушным пузырем метров на пять ввысь и в два раза больше в диаметре и стремительно разошелся хваткими коническими волнами. Добравшись до Девятнадцатого, первая же волна окатила его ноги до самых гениталий.
   Девятнадцатый, чертыхнувшись, отпрыгнул, удивляясь столь впечатляющему эффекту. В крагах захлюпала соленая вода. Собственно, простая противотанковая граната не должна была вызвать такого "извержения". Оставалось лишь заподозрить, что там - под водой - скрывалось какое-то секретное оружие хитрожопых доминиан. Впрочем, у командора не было уже ни сил, ни желания над этим раздумывать. Даже без дальнейших наблюдений Девятнадцатому было ясно: может, куда-то он и попал, но по намеченной цели промазал. Взрослый доминианин развивает под водой скорость до сорока узлов, так что глупо было надеяться, что эти вонючие русалки сгрудились там - у поверхности - и ждали, пока он шарахнет по ним пятикилограммовым эквивалентом тротила.
   Заряд был последним. Оставался еще патрон в командирском пистолете, но его Девятнадцатый приберегал для себя. Постояв еще с минуту, командор швырнул в море бесполезное отныне оружие и, сгорбившись, зашагал вверх по песчаному склону, - туда, где виднелись редкие кроны доминианских сосен. Осенний ветер налетал порывами, закручивал миниатюрные песчаные вихри, пригибал к земле тонкий кустарник. Все тело Девятнадцатого свербело от пота и понабившегося всюду песка. Вторую неделю командор не снимал даже бронежилета, опасаясь, что именно в этот момент из-за скалы, куста или песчаной дюны выстрелит злой киргиз-кайсак с бритой головою. Было невыносимо тошно, и хотелось пить.
   Кампания была проиграна. Это Девятнадцатому стало ясно, как только он увидел первого невооруженного доминианина. Старик сидел на краю мола, опираясь на не по годам сильный, мощно разросшийся хвост. Он придерживал верхней парой рук соломенную шляпу, которую налетающий ветер норовил сдернуть с его облысевшей вислоухой головы, а правой средней конечностью сжимал - нет, не водородный бластер! - обыкновенную камышовую удочку. Он ловил морских окуней или какую иную живность, и плевать хотел на войну, на Империю, на командора и на всех его храбрых голубей, разбросанных во все стороны взбесившимся колесом военной Фортуны. Живы ли они, нет ли? Какая разница? Человечество проиграло. Империя проиграла. И кому? Гуманоидоподобным земноводным рептилиям. Нечисти, породившей теософскую ересь и либеральные иллюзии.
   Он пристрелил беспечного рыболова, потратив предпоследний противотанковый снаряд. Последний - ушел под воду без видимой глазу пользы. Впрочем...
   Командор, прищурившись, посмотрел на бухту. У самого берега в прибое что-то белело, попеременно наплывая не песчаную отмель и отплывая назад, оттаскиваемое возвратным движением волн. Если бы это было тело доминианки! Эта маленькая месть Судьбе представилась изможденному сознанию командора невероятной удачей. Он готов был тут же сдохнуть, лишь бы удостовериться, что последний заряд не пропал совершенно впустую.
   Ковыляя по глубокому песку, доверху набившемуся в краги, он спешно спустился к воде. То, что он увидел, оказало на его сознание сложное, но скорее негативное воздействие. Ему стало казаться, что все происходящее - изощренная форма параноидального бреда, но, во всяком случае, не что-либо реальное и обладающее самостоятельным бытием.
   Прежде всего, сей неопознанный плавающий объект при ближайшем рассмотрении оказался гораздо более крупным, чем это представлялось с высоты прибрежных дюн. Сущность таких параметров никак не могла бы представлять мертвое или живое тело даже самого рослого доминианина, а уж тем более доминианской девчонки, каковые как раз и плавали в том квадрате океанической поверхности, куда командор запулял свой последний противотанковый снаряд. Можно было бы, скорее, предположить, что взрывной волной случайно убило дюгоня или даже детеныша кита, но иные визуальные черты исследуемой субстанции опровергали данную предварительную гипотезу.
   У объекта отсутствовали признаки животного происхождения, и правильнее было бы по отношению к нему употреблять понятия инженерного, а не зоологического лексикона. Предмет имел обтекаемые формы и последними напоминал не в меру раздутую резиновую куклу, вроде тек, которые употребляют одинокие маньяки (и какой с успехом пользовался в короткие часы привалов сам командор). Но это была не кукла. Для такого интимного предмета фигура была слишком грубо вытесана: отростки, напоминавшие расположением и формой руки, были подобны гофрированным шлангам, посредством которых херуламская ассенизационная команда выкачивала би-родон и прочие нечистоты из подвальных этажей Президентского Дворца, Министерства внутренних дел, консерватории, Главного кафедрального собора, Этнографического музея боевой славы, Малой спортивной арены и иных сооружений особой государственной важности. Ноги напоминали их же, только раза в полтора увеличенных (таких не было даже у ассенизаторов). Вместо головы сверкал в окружении водяных бликов правильной формы шар, о содержимом коего оставалось лишь догадываться, а все прочее туловище отливало мертвенной белизной и было гладким и раздутым, как портмоне херуламусского банкира. Если это задумывалось создателем, как некое подобие человека, то откровенно пародийное, так что Девятнадцатый даже заподозрил (с мистическим ужасом), что доминиане просто над ним издеваются.
   Несмотря на мощные габариты объект плавал на поверхности, как затвердевшая до полной непромокаемости и выбеленная солнцем какашка птицы Рух. Девятнадцатый довольно долго пребывал в нерешительности, словно ожидая помощи или подсказки ниоткуда, но, в конце концов, сознание офицерской чести возобладало над слабостью изможденной плоти. Вытащив из специального кармана лётной офицерской куртки пистолет с единственным оставшимся патроном, командор сделал последний шаг, максимально приблизивший его к неопознанному плавающему объекту, и стал тянуть носок ноги, чтобы потыкать невиданное сооружение.
   "Если это плавающая мина..." - мелькнуло в его мозгу, но в этот самый миг предмет резко изменил расположение. Очевидно, центр тяжести этого гигантского урода был настолько близок к геометрическому центру тела, что любой легкий толчок мог заставить эту неповоротливую на вид тушу перевернуться вокруг продольной оси. Монументальная пародия на человеческую анатомию оказалась относительно плоской, как, собственно, и подобает человеческой фигуре. Если до толчка она лежала, условно выражаясь, "на спине", то после прикосновения носка командорской краги легко перевернулось "на живот", причем выяснилось, что "спереди" (если это действительно был "перед") она мало отличается от собственного вида "сзади". Выделить глазом на этой ровной, как будто отутюженной, поверхности такие, характеризующие человеческое существо выпуклости, как грудь, зад, а тем более - гениталии, было решительно невозможно. Голова была геометрически кругла со всех сторон, что давало основания заподозрить автора этого произведения наивного искусства в полном отсутствии склонности к реализму.
   Лишенная внешней оживляющей силы в виде ноги командора, странная кукла снова утратила всякие признаки собственного волевого начала и, нисколько не пытаясь пошевелить хоть чем-нибудь, тихо покачивалась на мелких волнах, не внушая, казалось бы, никакого опасения. Однако мозг Девятнадцатого воспринимал все иначе, чем, вероятно, воспринимает далекий ото всяких опасностей читатель. Плавающий болван, невесть откуда появившийся и невесть для каких целей предназначенный, вызывал у командора подсознательное отвращение, как спящий и, по-видимому, сытый, а следовательно - совершенно безобидный удав у битой жизнью макаки. Чем дольше командор вглядывался в зловещие линии человекоподобного колосса, тем сильнее в нем разгоралось желание уничтожить эту не разъясненную угрозу, пусть даже ценой собственной гибели.
   Впоследствии Девятнадцатый и сам бы не мог объяснить, каким образом указательный палец его правой руки, который безвольно (ибо какая самостоятельная воля может быть у пальца?) лежал на спусковом крючке пистолета, вдруг обрел мистическую независимость от мозга командора и исступленно надавил на курок, как давит окрыленный бетховенскими созвучиями пианист таракана, случайно выползшего на клавишу G первой октавы в самый разгар Аллегро Фуриозо.
   Дальнейшее повергло командора в изумление, граничащее с тихим помешательством. Простреленный пулей тридцать третьего калибра гигант вдруг издал пронзительный комариный писк и начал на глазах уменьшаться в размерах, как ночной кошмар в краткие секунды утреннего пробуждения. Натянутая, как на барабане, кожа быстро сжималась и опадала, выявляя достаточно субтильное (не сильно отличающееся от анатомического сложения самого командора) внутреннее плотное основание. Трубы рук и ног облепили нечто, действительно похожее на человеческие руки и ноги. Тем, где, по предположению, был "перед", верхняя часть (соответствующая человеческой груди) преобразовалась в заметную впадину, а средняя, напротив, весьма выпучилась, обозначив заметных размеров пивной животик. Сзади же - уже совершенно отчетливо - обрисовалась внушающая невольное уважение эксклюзивными габаритами задница. Карикатурный гигант на глазах превращался в не менее карикатурного, но уже не противоречащего законам реалистического искусства человекоподобного субъекта, запрятанного в какое-то подобие комбинезона из неведомого Девятнадцатому материала.
   Самое пугающее в данном превращении было то, что однотонно серый шар, заменявший голову, непонятным образом стал обретать прозрачность: было похоже, что его покрывал изнутри плотный слой испарины, которая теперь - после разрыва герметической оболочки - быстро исчезала, открывая спрятанное за ней живое бородатое лицо, отчаянно хватающее ртом воздух. Одновременно прочие члены вылупившегося таким образом, подобно личинке из кокона, человеческого существа ожили и начали проявлять даже слишком экспансивные признаки жизни: руки и ноги задергались, словно человека резали или душили, а воздушная аура вокруг конвульсирующего тела наполнилась пронзительным зловонием. От проколотого гиганта несло, как из солдатской уборной, так что командор невольно сделал пару шагов назад и уже оттуда наблюдал за завершением чудесной метаморфозы.
   Постепенно движения фигуры упорядочились и приняли осмысленный характер. Человек (если это был человек), по-видимому, несколько отдышался и перестал дергаться, как подвешенный над огнем картонный паяц. Он согнул передние конечности (предположим, - руки) в локтях, поднес уменьшившиеся до размеров нормальной человеческой ладони перчатки к скрывавшему голову шару, чем-то щелкнул, - и передняя полусфера шара раздвинулась, выпуская на свет Божий изрядно красную щекастую морду с огромной, сразу полезшей наружу рыжей бородой. Было даже странно, что такая борода способна уместиться в таком малом сферическом пространстве.
   Инопланетный звездолетчик (а теперь уже командор не сомневался, что имеет дело именно с представителем этой древней, хотя и не самой древней, профессии) пощелкал еще чем-то, в результате каковых манипуляций на груди его скукоженного одеяния образовался глубокий разрез (как у дам полусвета на муниципальных вечеринках). Вполне оживший субъект бодро засунул туда руку и извлек обнадеживающих размеров плоскую флягу из неизвестного командору материала. Открутив завинчивающийся колпачок, он присосался к горлышку, как человек, давно лелеявший мечту промочить горло. Булькал он довольно долго (так, во всяком случае, показалось изнемогающему от жажды командору). Потом оторвался, наконец, утер ладонью обросший густыми волосами рот и, было, приложился к фляге опять, но, вспомнив, очевидно, о правилах хорошего тона, протянул ее командору, приговаривая при этом: "Гуд, шнапс, водка, ка-ра-шо!", сопровождая сии слова оживленной и отталкивающей мимикой.
   "Яд!" - мелькнуло в мозгу командора, но рука, которая в этот день явно не желала уступать инициативу иным жизненным органам, быстро выхватила флягу из обтянутой плотной резиной ладони космического странника и поднесла к иссохшим потрескавшимся губам. Содержимое фляги проскользнуло в горло Девятнадцатого так стремительно, что ему показалось, будто фляга пуста.
   "Что это?" - по непонятной причине сдавленным голосом полупрошептал он.
   "Спирт, дружище! Это чистый медицинский спирт! А ты, оказывается, по-нашему ба-лакаешь!" - радостно отозвался пришелец. Командор, наконец, сумел выдохнуть скопившийся в легких воздух, причем почудилось ему, что выдохнул он столб огня, как дракон, о котором он когда-то читал в одной хорошей детской книжке. Пришелец с видимым сожалением потряс перевернутой вверх дном флягой, убедившись, что рассчитывать более не на что, но тут же отбросил неуместную меланхолию, бодро вскочил, слегка пошатнувшись, так что еще чуть-чуть и пришлось бы вскакивать вторично, и вытянувшись (преодолев затруднения с законом равновесия) во фрунт перед командором оглушительно отрапортовал: "Летчик-космонавт Советского Союза гвардии полковник Иван Буряк. Сбился с курса по причине технической неисправности... ну, здесь не время и не место обсуждать эти вопросы, я полагаю.... После проведения комплекса ремонтных и навигационных работ прибыл на планету... виноват, а это Земля?".
   Два звездных странника смотрели друг на друга: один - с надеждой, другой - с горькой иронией.
  
   Два закадычных товарища по несчастью сидели рядышком на верхушке дюны, слегка прижимаясь друг к другу, и тихонько пели в фальшивый унисон, временами покачиваясь - в такт и вне оного. Было достойно удивления, что Буряк хорошо знал многие мелодии, широко популярные среди народов Империи. Правда, слова он пел совершенно не те, что с детства были знакомы командору, но мелодию воспроизводил с приятной чистотой, оглушительно громким, хотя и несколько охрипшим голосом. По поводу некоторых песен между друзьями разгорались споры, переходящие даже во взаимные оскорбления с традиционным рефреном: "Ты меня уважаешь?". Так, например, Буряк утверждал, что популярный во всей Империи эстрадный романс на стихи древнего автора "Выхожу один я на дорогу", есть не что иное, как перепетая на новые слова старинная советская песня "Широка страна моя родная". Командор с этим спорил и даже грозился переспать с матерью Буряка, но, в конечном итоге, трижды облобызавшись по русскому обычаю, друзья пришли к единодушному заключению, что - хрен с ним, пусть будет хоть "Ты жива еще, моя старушка".
   Помимо пения они еще и курили, так что на недостаток занятий грех было жаловаться. Сигареты у Буряка были, еда - нет. Еда вся осталась в затонувшем корабле, который командор (кстати, как выяснилось через три минуты задушевной беседы, командора звали Джонни, так что друзья были ко всему еще и этимологическими тезками) так своевременно подорвал. Изможденные разными по происхождению, но близкими по степени разрушительного воздействия злоключениями двое голодных мужчин, опрокинувши залпом грамм по триста чистого этилового спирта, пребывали в состоянии, которое от полного блаженства отделало только едва ощутимое присутствие несколько пошлого, но обоснованного желание блевать.
   Истории их, поведанные друг другу отчасти заплетающимися языками, были горьки и полны разочарований. Полковник Буряк был дублером еще у легендарного Гагарина, и в космос его запустили в одна тысяча девятьсот семьдесят восьмом году (Джонни даже присвистнул, услышав это диковинное сочетание цифр). Курс его лежал на Луну (ибо главной мечтой советского командования была - повторить рекорд американцев).
   Джонни не стал прерывать увлекательный рассказ расспросами и выяснять, кто такие были эти "американцы", и какое дело было этим "русским" до этих их "рекордов". Все, что рассказывал Буряк, воспринималось командором, примерно как Истории Короля Артура и рыцарей Круглого Стола, которые он, помнится, читал в далеком детстве.
   Запуск производили тайно, ибо в те времена в СССР все космические корабли запускали тайно. Причин для такой таинственности было, как минимум, две.
   Во-первых, военные власти Советской Империи (Джонни про себя именно так назвал эту фантастическую страну) всегда боялись всяких шпионов, диверсантов, инакомыслящих и просто безответственных болтунов. Поэтому все, до чего только могли додуматься советские ученые и вообще умные люди, немедленно засекречивалось (и правильно, - присовокупил про себя командор).
   Во-вторых, космические корабли запускали всегда тайком от общественности, чтобы в случае их случайной гибели не расстраивать граждан неприятным известием. Тем более, что гибли в те годы космические корабли часто, а Советские Властители всегда были мудры и гуманны и постоянно заботились о душевном покое и хорошем настроении своих рабов. С таким подходом командор тоже не мог не согласиться. Меньше знаешь, лучше спишь, любил повторять он. И вторжение на Черную Планету, о котором пресса молчала настолько упорно, что всегда доверявшему печатному слову командору даже начинало казаться, что все, что он ежедневно видит, слышит, осязает и обоняет, ему мерещится, а на самом деле никакого вторжения нет вовсе. Так вот, и это засекреченное вторжение он в принципе одобрил: если в стране дела плохи, зачем торопиться вываливать это дерьмо всем соотечественникам на головы? Пусть пока поживут надеждой. Говна-то нахлебаться всегда успеют. Лишь тот факт, что доминианская кампания оказалась Империей так бездарно проиграна, командор простить генералам, да и самому Президенту, не мог. Но что об этом нельзя вот так прямо всем сказать, это же ежу понятно! Попробуй нашим людишкам такое скажи: вот увидите, что будет! Мы-то - другое дело. Мы - старые проверенные кадры. Нам правду знать не опасно. А народ? Что народ? Чем меньше народ знает, тем лучше спит. А народ спит, - служба идет. День прошел, и - слава Богу. На Бога надейся, а сам не плошай. Делу время - потехе час. Копейка - рубль бережет. Ну, и так далее.
   Так вот, запустили Буряка в космос тайно, и, черт его знает, что там у них в навигационной автоматике приключилось, только вместо того, чтобы прямёхонько попасть в Луну (точно в ее правый глаз, как было задумано), корабль Буряка промахнулся и умчался в неизвестном - ни ему, ни наблюдающим за полетом генералам - направлении. Да еще и с геометрически возрастающим ускорением (этого факта Буряк сам понять не мог: в рамки современной ему науки он никак не укладывался)
   Ну, а дальше вступила в силу пресловутая теория Эйнштейна (тут Джонни даже не стал забивать голову - Эйнштейн, Эпштейн, да пусть хоть Эйзенштейн). Короче, проскитавшись по неведомым уголкам галактики, корабль Буряка рухнул на Черную Планету, причем аж через тысячу лет (точнее Джонни определить не смог: в истории он был не силен и старинного летоисчисления не изучал: что он - придурок, что ли?). Самому Буряку показалось, что летал он года полтора. Благо кислорода и продуктов в его корабль заложили с большим запасом (опасались, понимаешь, что на Луне придется окопаться и выдерживать длительную осаду настырных американцев).
   Но вот когда корабль вдруг понесло в сторону какой-то планеты (Буряку почему-то сдуру показалось, что к Земле), начались непредвиденные неприятности. Скафандр Буряка был сконструирован таким образом, что в случае катастрофы в нем срабатывал принцип спасательного жилета: он автоматически надувался, чтобы при падении амортизировать силу удара. Как впоследствии (уже на верхушке дюны) проанализировал произошедшее пьяный Буряк, его корабль проскочил атмосферные слои Черной Планеты, как снарядный осколок мягкие ягодичные ткани (почему-то не сгорев при этом, как поступил бы не его месте любой другой советский летательный аппарат). И рухнул в море: благо - недалеко от берега (повысив на несколько градусов температуру воды в прибрежной зоне и сварив заживо некоторое число оказавшихся поблизости мелководных рыб).
   Сам Буряк лежал, как Тутанхамон, - совершенно беспомощный на капитанском кресле, превращенный заботливым предохранительным механизмом в подобие надувного матраца. И пролежал так долго: по его прикидкам - дней пять (это, впрочем, его субъективное представление об истекшем времени, поскольку никаких часовых циферблатов наблюдать он не мог, а периодические голодные обмороки еще более искажали показания внутреннего физиологического хронометра). Что самое скверное: герметически закупоренный скафандр не давал выхода выдыхаемой углекислоте и прочим природным газам, которые накапливались под его оболочкой и еще более ее раздували. Я даже не стану здесь распространяться о прочих физиологических выделениях буряковского организма и связанных с этим неудобствах. Главная беда была в другом. У Буряка всю жизнь очень успешно росла борода (и прочие телесные волосы). Свойством этим он даже гордился, щеголяя на парадах пышными усами (бороду носить не дозволялось Уставом). В корабле он начал (из своеобразного протеста) отращивать и бороду, но, тем не менее, подстригал ее регулярно, последовательно приобретая сходство с мифологическими героями его эпохи - небритым Сталиным, Лениным, Калининым, Энгельсом, Марксом, и, наконец, Карабасом-Барабасом. Все это не выходило за рамки здравого смысла, так что опасности от этой части своего тела он не предвидел. Но когда в один прекрасный день его замуровало в "спасательном" скафандре, который он не мог ни снять, ни хотя бы выпростать из него украшенное растительностью лицо, стремительно растущая борода начала угрожающим образом заполнять внутреннее пространство шлема, лезла в рот, в глаза, даже в уши (последнее, впрочем, уже не суть важно), так что, если бы не чудо, Буряку угрожала весьма мучительная гибель от элементарного удушья.
   И чудо свершилось (вот и не верь после этого в торжество марксистской идеологии).
   Два спасительных выстрела Командора: один - в невидимый его глазу корабль, который он - волей слепого случая - пропорол противотанковой гранатой, как Поппи-моряк жестянку со шпинатом, и второй - в скафандр (тут вообще можно говорить о вмешательстве Провидения: ведь пуля пробила ткань скафандра, но не ранила самого Буряка, застряв в решетке прикрепленного ему на грудь "черного ящика") - спасли героя и вернули его человечеству.
   Все хорошо, что хорошо кончается, - резюмировал бы пьяный Джонни, если бы в глубине не совсем еще пьяной души не осознавал, что все вовсе пока не кончилось, и что выбраться с планеты доминиан, сохранив при этом в целости шкуру, почти так же трудно, как пролететь сквозь пространство и время и не сдохнуть на дне такой безопасной на вид песчаной бухточки, облюбованной местными русалками.
  
  
   Эпизод 9.
  
   Фаллическая вершина Фудзи, густо поросшая цветущими каперсами, придавала открывавшемуся с террасы пейзажу достаточную степень согласованности с архитектоникой внутреннего мира Ушастого Чакраяна.
   Старец восседал, как скульптурное изображение Ганди, подобрав под себя короткие подагрические ноги, на трехслойной циновке с электроподогревом и маленькими глоточками сосредоточенно поглощал зеленый чай из крохотной тибетской пиалы.
   Секретарь пророка, мистер Абра Вассер, зачитывал утвержденный список посетителей на сегодня. Сегодня был четверг - день просьб и подношений. Монотонный голос с отточенной до молитвенного совершенства дикцией лапидарно перебирал имена и сути прискорбных причин, побудивших просителей нарушать покой провидца.
   Торговец Деникин, неведомая науке болезнь сына.
   Пенсионер Джонс, жалоба на соседей в умышленном наведении порчи и краже газет из почтового ящика.
   Житель Восточного Херуламуса (инкогнито) без определенных занятий, убежденный последователь учения Аги-Бо. Смерть интимного друга (надо полагать, от передозировки родона), требование немедленного воскрешения.
   Супруги Рузвельт, исчезновение дочери и зятя.
   Личный представитель Великого Голубя...
   Старец насторожился, сохраняя, впрочем, вполне индифферентное выражение устремленного в сторону Фудзи, морщинистого, как резиновая маска, лица. "Дело государственной важности..." Старец внутренне скорчил рожу и показал Великому Голубю обметанный желтоватым налетом язык. Это проявление духовной свободы так его приободрило, что он спешно поднес к губам пиалу, чтобы скрыть невольную улыбку.
   Великий Голубь! Старый наглый плут! В былые времена Пророк знавал этого проходимца и даже довольно близко. Слишком близко, чтобы не распознать все гнусности его льстивой и коварной натуры. Что ему понадобилось на этот раз? Президент испытывал неожиданную потребность в общении с Пророком, как правило, раз в четыре года, - аккурат перед очередными выборами. В типовой хронологический цикл, таким образом, сегодняшний визит не вписывался.
   Наскоро разделавшись с прочими просителями (особого труда стоило выпроводить докучливого старого идиота, желавшего немедленной и жуткой гибели своим соседям и бессвязно сетовавшим, то на котов, которые возымели обыкновение гадить на лестничной площадке, то на муниципальную власть, злонамеренно препятствующую свободной торговле домашней ботвиньей, то на телевизионных магнатов, поощряющих безбожие и разврат), Пророк проследовал в комнату для специальных посетителей, где вместо грубых циновок была расставлена строгая, но вполне современная офисная мебель, а самому хозяину отведено внушительных размеров поддельное вольтеровское кресло.
   - Ну, здорово, Воплощенный! - приветствовал его, входя, сам Великий Голубь с подобающей его государственной значимости долей снисходительной фамильярности. - Не ожидал, блин?
   Воплощенный Чакраян с трудом сохранил выражение индифферентного всеведения на сморщенном (со стороны и не поймешь, - от старости или от брезгливости) лице. О том, что вместо безымянного "представителя" может явиться сам Первый Министр, старец - при всем своем пророческом даре - не подумал. Великий Голубь вообще никогда не разговаривал с Ушастым Чакраяном наедине и всегда - или сопровождал Президента, когда тот в предвыборную кампанию навещал Пророка и фотографировался с ним для плакатов и газетных публикаций, или - опять же среди окружающих Президента лиц - обменивался с Пророком формальным рукопожатием на торжественных приемах в Херуламусском Кремле.
   В молодости Чакраян учился с Голубем в Элитном Университете (откуда вышли все знаковые персоны нынешнего политического истеблишмента), но друзьями они не были никогда, приязни друг к другу не питали, и у Чакраяна были тайные подозрения, что Великий Голубь (как главный духовный идеолог Империи) давно помышляет прикрыть чакроянову лавочку. Ибо, - что ни говори, - хотя в политику Чакраян напрямую и не лезет, но влияние его в нашу суеверную эпоху и в нашем падком на всякие "волшебные" штучки обществе весьма значительно. А какому Премьеру приятно иметь в своем тылу такую непредсказуемую мину, как подконтрольный одному (причем - не "своему") человеку гигантский сгусток религиозного фанатизма?
   Великий Голубь без приглашения шлепнулся на стул, как японский бог, и полез в карман за сигаретами. Развязное поведение бывшего однокашника не удивляло, но естественным образом раздражало Пророка. Как позитивный момент он отметил лишь то, что при всей внешней развязности обращения Премьер не забыл назвать его Воплощенным. То есть - хотя бы формально - дань уважения божественному происхождению Чакраяна была воздана. Премьер, - Чакраян в этом ни минуты не сомневался, - плевать хотел на его божественность, но негласных правил все же не нарушил. Значит, от Чакраяна ему и впрямь нужно что-то важное. Впрочем, иначе он и не приперся бы.
   Старец с деланной невозмутимостью кивнул на приветствие чиновного хама и застыл в статуарной неподвижности. Двухсотметровый каменный Будда перед входом в храмовую пещеру мог бы позавидовать Чакраяну в его умении сохранять внешнее спокойствие при любых колебаниях астральной экосферы.
   - Вот какое дело, старик, - утратив всякую видимость почтения, заговорил министр. - Тут у нас с Президентом....
   У нас с Президентом! Эту, вроде бы случайно оброненную фразу Чакраян уловил, как демон Максвелла слишком проворную элементарную частицу. Вот оно как! Мы с Президентом!
   - У нас с Президентом появилось кое-каких, это, соображений. Хотелось бы, как его? ну, посоветоваться. Вот.
   "Богат язык народных выдвиженцев", - ядовито отметил про себя Чакраян. Посоветоваться! Да, дело пахнет жареным. Когда это господину Президенту (прах его забери!) приходило в голову "советоваться" с живым Пророком? Когда он брал власть, - советовался? А когда истреблял зороастритов, - советовался? Когда на всех столбах развешивал предвыборные плакаты: Президент целует руку Воплощенному Пророку, - может, спрашивал у Пророка разрешения? Интересовался, - охота ли Пророку благословлять богомерзкую свинью на новые гнусности? А теперь, значит, посоветоваться решил.
   - Тут такое дело, - продолжил, несколько запинаясь, Великий Голубь, словно урок у доски отвечал. Пророку вспомнилось, что в Университете Голубь (фамилия у него была, кажется, Умудуг-Оглы; а может и другая, - разве вспомнишь: двадцать лет уже никто его по фамилии не величает) славился на весь курс тупостью, пристрастием к гашишу (родоном тогда не баловались) и страшенными -- подобными каменным ядрам - кулаками. Когда он бил, то бил нещадно. Выламывал челюсти и колол тазобедренные суставы, как тыквы. Боялись его все. И смеялись над ним тоже все, хоть это было и чревато безвременной инвалидностью. Не смеяться над тупостью "чуркина сына" (как звал его весь курс) смог бы только слепоглухонемой. Пророк не знал, так ли искусно, как и прежде, орудует господин Первый Министр кулаками (хотя догадывался, что в этом ремесле тайный палач Президента только совершенствовался), но тупость его явно не поубавилась. "Вот она - великая ведическая тайна" - подумал старец, - "почему умные люди, вроде меня, вынуждены всю жизнь пахать, как проклятые, чтобы добиться видного положения и славы, а таким мудакам, прости Господи, все достается даром и сторицей?".
   - Тут такое дело, гм. Надо, гм.... Надо что-то такое делать с доминианами.
   Ага! Вот он куда метнул! С доминианами! Что ж, голубчики, доигрались! А ведь предупреждали дураков! Предупреждали! Не суйтесь вы, с вашими неумытыми рылами, в негу-маноидную цивилизацию. Не поймут вас там. Вам только со скотами - "потомками Адама" - управляться. Да и те скоро выть начнут. Вляпались, суки? По самые яйца увязли? Ну, теперь посмотрим, как выползать станете.
   - Нужно нам замиряться. Худо, брат. Не замиримся, - всех побьют, - с неожиданной грубой откровенностью выпалил министр. Его жирная обрюзгшая туша бесформенно свисала по краям стула. Раскрасневшаяся от непривычной искренности грушевидная морда была скромно развернута, как спутниковая тарелка, под углом сорок пять градусов к плоскости пола, так что побитого собачьего выражения ее пророку не было видно, но зато выставленный, как для бодания, купол лысины сверкал в глаза капельками пота, подобно выпуклому листу лопуха росистым солнечным утром.
   Ушастый Чакраян не моргнул глазом и не повел бровью. Доведя прихотливые стереометрические борозды своих морщин до состояния первобытной окаменелости, он злорадно ждал, когда раскисший боров прямо выскажет, что им с Президентом понадобилось от духовного лидера нации.
   - Слушай, Ушастый, - доверительно и почти просительно зашептал Великий Голубь, то и дело нервно присасываясь к кончику наполовину докуренной дорогой сигары. - Слушай, Ушастый, помоги! Тебе бы сейчас выступить. Ну, обратиться к верующим. Ты же авторитет, хрен тебе... э-э-э... то есть, ну, ты понимаешь... нам без тебя сейчас... ну, Ушастый....
   Чакраян молчал. Он думал. Он вообще любил думать. И умел думать. "В чем разница между мудрецом в говне и властителем на троне?" - любил он загадать загадку ученикам. - "А в том, что мудрец придумает, как выбраться их говна, потому что он - мудрец, а властитель просрёт свой трон и потонет в том самом говне, откуда выберется мудрец".
   Ученики согласно кивали головами, но вряд ли понимали истинный смысл загадки.
   "Что нужно сделать, чтобы стать мудрецом и выбраться из говна?" - спрашивали его самые пытливые из самых способных учеников.
   "Быть чистым душой и уметь ждать" - всегда отвечал на это Мастер. - "А еще - научись петь простые старинные песни. Это скрасит ожидание, а когда дождешься, - убережет от греха гордыни".
   Когда Учитель водил учеников в баню, он всегда говорил: "Чисто мойте хвоей и анисовым мылом руки и прочие части тела. Не важно, что сейчас мы все в говне: придет время, и мы выберемся из говна, и тогда нам пригодятся чистые руки и чистая душа".
   Ученики согласно кивали, но все равно мылись кое-как.
   - Ну, так что, Ушастый? - с надеждой спросил Великий Голубь. - Ты - с нами, или...?
   Это почти напоминало угрозу, но Чакраян уже точно знал: теперь они не осмелятся.
   Упустили момент, придурки. Теперь он сам будет решать - казнить или миловать. Мир или война. Он - или кто-нибудь из любимых учеников (но, во всяком случае, - не этот жирный "голубь" и не один из его прихвостней). Ах, поганцы! Для них теперь мир с доминианами, что для Ленина - с немцами (Чакраян хорошо помнил историю Древнего Мира). Лишь бы сохранить хоть частицу личной власти, а все вокруг - гори огнем.
   - Брат Голубь! - безо всякого выражения вымолвил старец. - Засылай сватов, а невеста найдется.
   Морда Голубя прояснилась.
   - Ты не думай... все будет, как положено... за нами не пропадет... ты того, ну, спасибо, не забудем....
   - Не благодари ветер, - благодари Бога;
   Не благодари тучу, - благодари Бога;
   Не благодари гороховый боб, - благодари Бога! - процитировал Чакраян древний ведический Гимн. "Не благодари кол, что всадят тебе в задницу", - добавил он про себя.
  
  
   Эпизод 10..
  
   - Братья, рабочие! Все мы хорошо знаем, как называют нас вонючие олигархи и их недобитые прихвостни! Мы все для них - "нелюди". Не люди, заметьте, а безродные твари, которым даже зоологического определения не хватило! "Нелюди"! Это значит - что-то противоположное людям. То, что всякие очкастые профессора и прочая чистая публика называют "антивеществом". Мы для них - "отрицательный заряд", "минусовая величина", "диалектическая противоположность" и всякая прочая интеллигентская мерзость. Нас, вроде как, и вовсе нет. Мы - уцелевшие продукты интеллектуальных абортов. Мы - недоразумения, мутанты, неплеменной скот. Мы для них такое дерьмо, что нами только сортиры красить. Но это, мандолину им в рот, не мешает этой сволочи гонять нас до седьмого пота, гноить на картофельных полях, устилать костями наших братьев доминианские пустыни! Это не мешает жидам и олигархам трахать наших жен! Продавать наших дочерей в бордели на дальние астероиды! Вы знаете, что они творят с нашими сыновьями? Не знаете? Так я вам скажу! Они вырезают у них гениталии, чтобы вживить в свои старческие бесплодные мощи! Кто крикнул "вранье"? Братья рабочие! Среди вас предатель! Правильно! Так ему, суке! А ну, врежь еще! Покажи, что ты - пролетарий! Так мы ответим всякой буржуйской сволочи! Невзирая на теннис! Мы - не за насилие, мы - за правду! А тем, кто еще сомневается, я докажу, как дважды два. Откуда у олигархов дети? Откуда у этих насквозь прогнивших скотов с обвисшими промежностями могут быть дети? А ведь у них есть дети! Так откуда они?! А я вам объясню. Они вживляют себе члены наших здоровых рабочих парней. А без этого, они бы все давно передохли. Род бы их пресекся. Братья рабочие! Вы хотите, чтобы ваших сыновей резали на органы? Чтобы ваших дочерей трахали звероящеры с дальних астероидов? Так выходите на улицу! Крушите проклятые "Мак-Дональдсы"! Жгите ворованные "мерседесы"! Это все украдено у вас! Так ломайте все, чтобы никому не досталось! Президента - на фонарь! Голубей - на вертел! Вобьем Великому Голубю кол в задницу! Ура-а!
  
  
   Эпизод 11.
  
   Сизя, как называли его родители, дед, две бабки, братья, сестры, тетки, дядьки, троюродные племянники, зятья, невестки и прочие многочисленные московские и иногородние родственники (за что он их всех тихо ненавидел), проснулся по обыкновению рано, - ибо не любил торопиться. В силу того трагического обстоятельства, что его изрядно изношенный от всякого рода злоупотреблений кишечник работал спорадически и с разновременными паузами, так что и Нострадамус затруднился бы предсказать, сколько времени понадобиться ему на отправление основной физиологической потребности в данное конкретное утро, запас времени необходимо было иметь достаточный. Сизя выходил из дома без десяти восемь (на работе ему следовало быть не позднее, чем без четверти девять), а вставал в шесть. Одного часа и пятидесяти минут - во всяком случае - хватало на пробуждающий душ, приготовление нехитрого завтрака (по утрам Сизя поглощал неизменную бурду из супного кубика с вермишелью и прихотливой смесью разнообразных перцев и приправ) и вышеупомянутую очистительную процедуру. Процессы поглощения пищи и освобождения от ее вчерашних остатков сопровождались чтением поучительной литературы (единственная возможность как-то повышать культурный уровень).
   Остальную часть дня Сизя работал, добирался на работу и с работы, ужинал, чем Бог послал (с обязательным добавлением трехсот грамм дешевой водки и двух бутылок дешевого пива), смотрел телевизор (что Бог пошлет) и спал. С родителями и прочими родственниками Сизя общался, как правило, по телефону со своего рабочего места (каковое занятие несколько разнообразило трудовую скуку); женат он (слава Богу!) не был, так что никаких причин совершать какие-либо действия, кроме вышеописанных, у него не имелось. Таков был его жизненный уклад, который оставался неизменным двадцать шесть лет - с того самого дня, когда юный выпускник Московского финансового института переступил порог Магогского отделения Госбанка СССР, где и обосновался в должности инспектора, на каковой верой и правдой и служил все последующие годы.
   И дослужит, вероятно, до самой смерти.
   Отделение носило название, напрямую связанное с московской топонимикой: оно располагалось на улице Академика Аристарха Магоги, неизвестно чем заслужившего такую честь перед Советской Властью. После "перестройки" улице вернули историческое название Нижняя Непотребка, а отделение Госбанка чудодейственным образом обратилось в ООО "Непотреб-Банк", развернувший в первые годы "нового русского капитализма" бешеную деятельность по привлечению вкладов от местного непотребского населения - с последующим их проеданием и пропиванием. Жили хозяева этого банка счастливо и умерли в один день.
   После банкротства означенного юридического лица помещение (вместе со всем трудовым коллективом) было с торгов по дешевке приобретено процветающим в ту мифическую эпоху Акционерным коммерческим банком "Откусим" (с ударением на "и"), на рекламных щитах которого гордо красовалось: "Стихиям неподвластен!". В качестве Непотребского отделения оного банка заведение продержалось еще с пяток лет, после чего перешло в ведение Коммерческого Банка "Финик", а от последнего - попало в руки Банковского Синдиката "Замоскворецкий барышник", дополнительным офисом какового оставалось по сию пору.
   Как легко можно понять из приведенного перечня, профиль работы данного учреждения от перемены вывесок не менялся, и инспектор Сигизмунд Егозеев-Кащенко (став к тому времени уже старшим инспектором) в эпохи всех вышеназванных метаморфоз продолжал, как ни в чем не бывало, крыжить табели посещаемости и подшивать платежные ведомости. На его личном благосостоянии (кстати сказать, - весьма убогом) и характере жизнедеятельности означенные перемены в Высших Сферах никак не сказывались (как, впрочем, и вообще все метаморфозы этого непростого исторического периода).
   На этой особенности его судьбы можно было бы остановиться более подробно, ибо она является иллюстрацией принципиальной возможности существования, которое нисколько не зависит от глобальных общественных катаклизмов и веяний Прогресса. Уж так вышло (без всякого со стороны Сизи к тому стремления), что он оказался законсервированным в такой точке постоянно меняющейся социальной структуры, которая - как гвоздь, на коем подвешен маятник Фуко, - оказалось единственной неподвижной точкой во всем социальном коловращении. Он не ощутил мучительных перемен эпохи "перестройки", поскольку лично его бытие оказалось относительно стабильным и не подверженным резким толчкам. Когда в стране обвалились цены, и миллионы сограждан Сизи мгновенно обнищали, он - как работник коммерческого к тому моменту банка - просто начал получать зарплату, увеличенную примерно пропорционально росту цен. Такова была реальность российского "квазикапитализма", который одним приносил богатство, а другим (большинству) нищету. Сизе не досталось ни того, ни другого. Он просто сохранил Status Quo, то есть остался таким же маленьким человечком, каким был и при Советской власти, и будет, можете не сомневаться, всегда - и даже в Царствии Небесном. С приходом "рыночных отношений" он продолжал покупать такую же дешевую колбасу и такое же дешевое пиво, а на изменение количества знаков на ценниках не обращал внимания (поскольку число знаков его месячной зарплаты росло в точно таком же темпе). Ни характер его работы, ни специфика его быта, ни его пристрастия и привычки - не претерпели никакого изменения, а "ток-шоу" по телевизору он не смотрел, предпочитая им старые советские фильмы и культурно-просветительные передачи, типа "Клуба кинопутешествий".
   Определенного рода изменения во внешних признаках его повседневного бытия произошли в эпоху "массовой компьютеризации", когда на рабочем столе Сизи возник - вместо старой доброй, грохочущей, как танк, "Аскотты" - фантастический, как грезы его детства, аппарат с экраном и белоснежной клавиатурой. Освоив, - как предписывалось высочайшими инструкциями, - простейшие пользовательские правила, Сизя понемногу начал приспосабливать сей дар Судьбы к облегчению своего непосильного рабского труда, в каковом намерении изрядно преуспел. Для начала он закачал в своего нового друга множество всяких игр и с пылом неофита стал часами бродить по подземельям в поисках сокровищ и сопутствующих опасностей, укладывать в ряд разноцветные геометрические фигуры и мочить чудовищ и разнообразных ниндзей. Этому он предавался большую часть рабочего времени, так что несколько лет жизни пролетели, как цветной сон.
   Однако новые хозяева заведения (поскольку, как сказано, заведение переходило из рук в руки с регулярностью баскетбольного мяча) вознамерились крепить трудовую дисциплину, с каковой целью вычистили память всех персональных компьютеров, соединили их в единую сеть с общим сервером и удалили из каждого внешние дисководы. В результате Сизя утратил возможность закачивать в свою машину то, чего бы ему хотелось, и в его распоряжении оставались лишь ни на что путное не пригодные программы электронных таблиц и текстового редактора.
   Это бедствие Сизя выносил стоически - месяца два, после чего сломался. Однажды он пришел на работу, уставился в зеленый экран бесполезного компьютера и вдруг - обнаружил в себе странную мысль. Поскольку делать все равно нечего (а между актами скрыживания и подшивания оставалось множество часов, ничем не заполненных), то почему бы ни попробовать развлечь себя занятиями творческого рода?
   Сизя никогда ничего не сочинял. Даже в том возрасте, когда большинство юных идиотов сочиняют стихи, типа: "я вас любил, любовь еще быть может, но вряд ли...". Сизя не любил ощущать себя дураком: достаточно было, что другие его таковым в глаза и за глаза называли. И при любых иных условиях он никогда бы и не подумал бестолку испещрять девственно чистый экран похожими на козявок литерами (шрифт Arial 11). Но здесь положение отдавало унылой безнадегой: впереди маячило еще двадцать или тридцать лет трудовой повинности, и Сизя уже заранее сходил с ума, представляя тотальную скуку бесконечных конторских часов.
   В этот день на душе у Сизи было тяжело. Собственно, ему никогда не было особенно хорошо, но добавочную скверность вносили, - слава Богу, редкие - беседы с руководством. Начальником Непотребского дополнительного офиса БС "ЗБ" состояла некая мадам Ага-сферова, которая даже среди бывалых банковских начальников выделялась хамством и редкостным профессиональным невежеством. Будучи в хорошем настроении она всегда называла Сизю по фамилии - Кащенко, а в плохом - исключительно Егоэеером.
   - Ну, что, Егозеер? - вопросила она его сегодня. - Долго будем Ваньку валять? Ты что же, Егозеер, чего-то не понял? Ты что, думаешь наше терпение беспредельно? Нет, Егозеер! Оно у нас не беспредельно. Не беспредельно наше терпение. Вот так, Егозеер.
   Начальствующая валькирия приостановила поток свежих мыслей, дабы подписать пару принесенных секретаршей бумаг государственной важности, а заодно - поболтать по телефону. Через двадцать семь минут она вернулась к прерванному диалогу. (Сизя все это время переминался с ноги на ногу и боролся с маниакальным желанием запустить в холеную физиономию властительницы массивной мраморной пепельницей).
   - Ну что, Егозеер? Будем Ваньку валять? А ты знаешь, Егозеер, сколько грамотных молодых специалистов хотели бы занять твое место? А, Егозеер?
   Тут валькирию вызвал по мобильному Господь Бог, так что Егозееру было предложены выметаться и ждать дальнейших указаний.
   Сизя сидел в самом мрачном расположении духа перед пустым экраном, и тут его осенило. Случаются, знаете, в жизни такие чудесные превращения, когда человек, по-видимому, вполне заурядный, открывает в себе стремления, для добропорядочных граждан не характерные, о которых он ранее даже не помышлял. Когда некто вдруг, ни с того, ни с сего, берет в руки кисти и начинает живописать: не суть важно, что, - тут интересен сам феномен. Или когда скромный аптечный провизор сочиняет тайком от всех многотомную эпопею, которую никто и никогда не отважится прочитать. Велико число безвестных чудаков, марающих писчую бумагу или ни в чем не повинный холст, коротающих жизнь в псевдотворчестве, множащих бесполезное, но, во всяком случае, не делающих никому ничего плохого, отличаясь тем в принципе от большинства жители Земли. И каждый из этого множества не от рождения таков. Он таким становится в один прекрасный момент.
   Здесь надо, наверное, пояснить все-таки, каковы бывают побудительные причины таких странных идей, одна из которых посетила в тот миг сознание Сизи. Сизя давно считал всех писателей - мудаками. И в этом я с ним полностью согласен. Однако он продолжал читать книги, поскольку, - чем еще заняться? Не в цирк же ходить. В литературном творчестве Сизю всегда занимал один технический вопрос: как зарождается в сознании явно не слишком умного (иначе это было бы заметно из текста) человека такое количество формально связанной сюжетом чуши? Как вообще замысливаются сюжеты? Как они обрастают разнообразными словами, подобно старому уродливому пню, сплошь покрытому опятами? Неужели эти люди (предположим a priory, что сочиняют это всё же не инопланетяне) действительно долго думают: что бы такое придумать? Неужели они вначале вынашивают Идею. Затем изыскивают Форму. А потом - силой ума и таланта - соединяют Идею и Форму в Произведение. Например, в "Змеиный глаз капитана Доценко"?
   Нет, насчет, скажем, "Войны и Мира" или "Братьев Карамазовых" Сизя нисколько не сомневался. Там - всё было по честному: и Идея, и Форма, и Смысл, и Художество. Но вот, к примеру, "Алевтина и ее непарная нога" или "Кого заложишь, того и замочишь" - с этими-то творениями как прикажете быть? Позволительно ли отнести их к сфере творчества литературного или же чисто психомоторного, типа пресловутой живописи обезьян, каковые твари, как известно, с удовольствием и высокой продуктивностью фабрикуют художественные полотна, размазывая краски по заготовленным дрессировщиками холстам?
   Ощущая себя вполне литературно бездарным, но в то же время наполненным множеством впечатляющих образцов популярной графомании, Сизя, - не зная, как распорядиться со свободными от труда, но не от необходимости присутствовать на службе часами, - решил провести эксперимент. Благо никаких препятствий к этому он не предвидел. Напротив: условия были идеальными. Персональный компьютер - раз. Программа текстового редактора - два. Избыток свободного времени - три. Элементарные знания грамматики - четыре. Плюс к тому: большой читательский опыт, - как в части действительной литературы (каковой Сизя баловался в годы юношеского романтизма), так и - нынешних шедевров постмодернизма и тому подобного вербального дерьма.
   И Сизя решил. То есть он решил попробовать, но решиться попробовать дуриано, еще не означает - откусить от него. Не всякому, желающему отведать сего плода, достает мужества преодолеть в себе отвращение от присущего оному мерзкого запаха.
   Сизя думал до самого вечера (валькирия в этот день так его и не вызвала). Ему казалось, что главное - начать. Но внутренний тормоз препятствовал свободе словоизлияния, ибо подсознательно Сизя всегда полагал, что писать можно лишь о том, о чем собираешься написать. Нельзя (так по наивности заблуждался Сизя) писать, не зная заранее, о чем ты хочешь писать. То, что у профессионального сочинителя литературного ширпотреба слова цепляются друг за друга, как лягушачьи икринки, так что он понятия не имеет, какое вылезет следующим, и уж тем более не догадывается, что ждет его через страницу, - об этом Сизя в наивности своей не подозревал. Он честно пытался измыслить хоть какой-нибудь сюжет, пока не понял, что ничего путного все равно не придумает. Среди прочих умений, которыми его обделил Господь, было и умение придумывать сюжеты. Так что на каждого автора, извлекшего из глубин сознания детективную фабулу (сколь бы глупой и нудной не получилась в результате книга), Сизя смотрел, как на чудо природы. Также смотрит наивный зритель на заезжего фокусника или "черного мага", не отдавая себе трезвого отчета, что чудеса, им показываемые, лишь результат упорной тренировки рук, а интеллектуально сей маэстро, вероятно, сильно уступает любому среднему инженеру.
   Сизя плохо спал этой ночью (хотя водки выпил не меньше обычного), и под утро увидел сон. Во сне ему привиделся компьютер, на клавиатуре которого он выстукивал с пулеметной скоростью разнообразные слова. И слова эти слагались в длинные вычурные фразы, изобилующие метафорами, оксюморонами, гиперболами, аллюзиями, скрытыми и явными цитатами, латинизмами, англицизмами, неологизмами, вульгаризмами, и ненормативной лексикой. Из-под его пера (точнее, из-под шныряющих по клавиатуре пальцев) выползал в чудовищной красе шедевр глупости и дурного вкуса, но, - что самое главное, - связный и целостный, как коровий блин.
   Проснувшись, Сизя не смог вспомнить ни сюжета своего ночного творения, и вообще ни единого слова, но ощущение легкости и безответственности литературного труда вошло в его сознание, как сакральное откровение, так что всякие заботы о смысле, содержании, достоверности, связности, занимательности, - вообще о высоком предназначении "инженера человеческих душ" - напрочь вылетели у него из головы, от сердца отлегло, а зуд сочинительства засвербел на кончиках пальцев.
   В тот же день, сверстав по быстрому очередную ведомость и освободив себя таким образом от всяких служебных нагрузок до самого вечера, Сизя открыл текстовой редактор, выбрал шрифт посимпатичней и, не утруждая себя предварительными размышлениями, отстучал: "Девятнадцатый ожесточенно тер нос".
   Фраза ему сразу понравилась.
   Во-первых, для начала романа (а Сизя твердо решил, что сочинять будет непременно роман, не размениваясь на несолидные жанры) она звучала достаточно неожиданно и экспрессивно.
   Во-вторых, - оставляла широчайшее поле для творческого эксперимента. За такой вводной фразой могло следовать, что угодно: историческая эпопея, дамский роман, детектив, что-нибудь жутко юмористическое, философское эссе, короче - любая постмодернистская чушь.
   Сизя ожесточенно потер собственный нос. (В дальнейшем выяснилась любопытная деталь, за которую бы жадно ухватился каждый в меру любознательный психоаналитик: Сизя страдал весьма своеобразным и редко наблюдаемым писательским недугом, который он сам называл "комплексом жидкого Пиноккио". Всякий раз, когда ему приходилось выдумывать очередную ни с чем не сообразную чепуху, у него начинался аллергический насморк, так что результатом трех-четырех часов "литературного творчества" становился насквозь мокрый носовой платок). Итак, - в преддверии великих творческих начинаний - Сизя потер свой собственный нос и добавил к написанному первую метафору: "Как Папа Римский". Потом подумал и решил смягчить категоричность высказывания, а заодно добавить пять лишних знаков, и внес первую авторскую правку: "Почти как Папа Римский".
   И с этого исторического момента книга проклюнулась из подсознания творца и зажила собственной - совершенно непредсказуемой - жизнью.
  
  
   Эпизод 12.
  
   Тревога клубилась в ночи, как пиротехническая феерия. Если бы тетушка Мангуста взглянула на небо, она наверняка ослепла бы от ужаса.
   Тетушка Мангуста знала, как добрые люди слепнут от ужаса. Когда ее сестренку сожрала Мышиная Королева, бабушка Фелиция ослепла от ужаса. Да и кто бы не ослеп, взглянув в лицо Мышиной Королевы. Эту страшную быль тетушка Мангуста много раз слышала от мамы, когда та еще была жива, а тетушке Мангусте было не больше пяти лет. Взглянуть в такую ночь на небо, это ничуть не лучше, чем в лицо Мышиной Королевы. Нет, ничто и никто не заставит тетушку Мангусту смотреть на небо в такую ночь.
   Тетушка Мангуста окропила глазную повязку святой водой, швырнула через плечо щепотку толченой гари из костра сожженного доминианина, прошептала быстро-быстро мышиное заклятие и нашарила в темноте дверной молоток. Стучать пришлось недолго. Минут через пятнадцать за дверью кто-то затопал и тут же грязно выругался. Тетушка Мангуста прошептала заклинание вторично: повторение - мать Святого Учения. Кто повторяет, - прямо в рай ныряет. Дверь заскрипела, и тетушка Мангуста стремглав ринулась в темноту, нащупывая руками, - не мешает ли что проходу. Проходу ничто не мешало, и, очутившись в безопасности, тетушка рискнула снять с глаз повязку.
   В нижнем холле все было, как и всегда: пусто, темно и холодно. Поверх зачехленной мебели был набросан всякий сор. Сквозь зарешеченное окно светил желтый уличный фонарь. Неба, слава Богу, в просвет окна видно не было. Этого тетушка, собственно, не боялась, - она знала этот дом, как собственную коморку на чердаке, но на всякий случай, глянув в сторону окна, она один глаз зажмурила, а второй - прищурила, насколько было возможно.
   Нет, неба не видно.
   Мент-охранник, разбуженный и потому недовольный, защелкнул электронные засовы и вернулся на пост, грязно бранясь и зевая. Второй охранник даже не удосужился глаз приоткрыть. Тетушка Мангуста стрясла с меховой накидки крупные капли. Они тут же слились в одну мелкую лужу на грязном мраморном полу. В луже отражался только свет сигнальных приборов на щитке охраны. Не снимая башмаков, тетушка Мангуста закляцала деревянными подошвами по парадной лестнице, по обыкновению стыдливо пряча глаза от бесстыжих чугунных негритянок с непропорционально огромными подсвечниками.
   На жилом этаже света нигде не было видно. В такую ночь - и сидеть без света! Мангуста досадливо поплевала через плечо, хлопнула пару раз в ладоши и прошептала тайное имя Пророка. В обычные дни это помогало.
   Половина госпожи Президентши пустовала: лишь только начались волнения, масса Президент отправил жену и детей на Землю. На Земле тетушка Мангуста никогда не бывала и даже не знала, где это такое. Она вообще никогда не покидала поместья на Синем Холме, где родилась в семье наследственных домоправителей, испокон веков верой и правдой служивших своим благородным господам - древнему дворянскому роду Дерпутых-Баши.
   То, что сами Дерпуты-Баши были выходцами с Земли и поселились в Херуламусе лет триста назад, тетушка Мангуста, конечно, знала, но, если честно, никогда этому не верила, как не верила в безбожные правила грамматики, которым безуспешно пытались обучить ее проклятые очкарики, когда в детстве она в течение двух лет должна была посещать начальную школу для детей работающих нелюдей. Как она ненавидела эту школу! Когда на прошлой неделе на старинных вязах напротив барского дома повесили двух очкариков (сельского фельдшера и его беременную жену), тетушка Мангуста специально ходила смотреть и тихонько благодарила Пророка за восстановленную по отношению лично к ней справедливость. Все зло - вот от них, от проклятых очкариков.
   Тетушка Мангуста не раз слышала еще от мамы, как славно жили раньше в Херуламусе. Все нелюди работали на барских полях или в дворовых службах. Баре их жалели, отпускали по надобности лесу, воску, лозы. Дозволяли собирать подкряжники в заболоченных подлесках. Очкариков тогда и в помине не было. И никого не посылали в школу и не заставляли заучивать глупые слова, вроде - "подлежащее" или "плебисцит". Тетушка до сих пор могла, если поднапрячь память, вспомнить некоторые из этих поганых слов, за незнание которых ее нещадно пороли смоченной в уксусе розгой, а потом еще заставляли триста раз (она так и не смогла понять, - сколько же это) выводить мелом по бугристой доске непонятные загогулины по образцу, оттиснутому на табличке, которые следовало точно копировать. Что означали эти загогулины, Мангуста даже не задумывалась: очкарики говорили, что это слово "демократия". Мангуста не знала, что такое "демократия" и не понимала, какая связь между этим словом (и любым иным словом) и нарисованными на табличке загогулинами.
   Она легко запоминала разные слова, и за это очкарики называли ее "талантливой" и еще охотнее секли, говоря, что она ленится и нарочно не учит "грамматические формы речи". Но она помнила только звучание разных дурацких слов, которые повторяли очкарики, не понимая их смысла и не веря, что в них на самом деле заключается хоть какой-то смысл. Она никогда не была ленивой. В хозяйском доме она таскала воду, мыла полы, кормила кошек, чистила противно пахнущей коричневой грязью хозяйские ботинки, по весне и перед зимой выбивала толстой ореховой палкой диванные подушки, обирала тлей с роз и рододендронов в палисаде перед барскими окнами и много чего еще делала. И очень редко - не чаще, чем раз в неделю, - получала пощечину от госпожи, и еще реже - может быть, раз или два за год, - ее секли за особые провинности. Так что очкарики все про нее врали, будто она ленивая, и били безвинно.
   Тетушка Мангуста тяжело вздохнула и засеменила на половину Президента. Бедный масса Соломон, как же обижают его нынешние бессовестные голоштанники и ветрогоны. Сколько он добра для них всех сделал. А как он был всегда добр с тетушкой Мангустой! Ни разу не побил. А ведь это обычное дело, когда барин бьет нерасторопную прислугу. Нелюди, которым выпало счастье прислуживать благородным людям, должны ценить Божию заботу. Должны быть благодарными. И если господин посечет нелюдя или еще как накажет, то ведь это - его святое право. Так всегда было, и великий грех даже подумать, что может быть иначе. А эти чертовы голоштанники и ветрогоны все думают иначе. И не только сами думают, но и честных рабочих нелюдей подбивают.
   Вот тут давеча один приехал - важный такой. Словно и не нелюдь, а фу-ты нуты! Бородища - жуть! Сам, говорят, с Земли! Ну, это, вестимо, брешут. Нашему народцу только шиш покажи, так уже такого наплетут! Прикатил этот бородатый на летающей машине, - вроде тех, на которых и благородные господа в город и по всякой надобности летают. Вылез, значит. На приступочку встал. Наши-то нелюдишки его окружили, рты поразевали. А он им: душите, говорит, поганых очкариков, - от них, говорит, всякая зараза распространяется, и жгите, говорит, барские хоромы. Бары, говорит, а особливо - господин Президент, и жена его, и детишки, - все враги трудового народа. Империалисты, говорит. Наймиты американского капитала. Поджигатели войны, говорит. Пролетарии всех стран, - соединяйтесь, говорит.
   Ну, тетушка Мангуста половины слов не поняла, хотя всех - по доброй памяти - запомнила. Потом спросила старосту: что такое "пролетарии", а он как заорет. Да как пошлет Мангусту по матери, по бабке, по прабабке - и так до самого двенадцатого колена. И ничего толком не объяснил.
   Ну, бородатый этот погуторил, руками помахал, роздал барским нелюдишкам какие-то бумажки {они их потом в сортирах перемяли), да и улетел, откуда прилетел. Наши нелюдишки в затылках почесали, фельдшера с женой повесили, но господских построек жечь не решились. Хотя были горячие головы, кричали: все жгут, а мы чего ж? Мы что, - наймиты американского капитала? Но нелюди, которые поумней, морды горлопанам почистили, да все и разошлись. И - тишина. Очкарики повешенные одни на суках покачиваются, вроде как недозрелые дурианы.
   Потом уж - суток через шестеро - прикатила команда. Дескать, до Правительства сведения дошли, что в имении Президента бунт и кровопролитие, так что вот вам, дескать, подмога для целей самообороны и наведения местного порядка. Президент этих молодцов по разным углам имения расставил (двоих вот - в самый холл собственного дома определил). Очкариков с вязов сняли и увезли куда-то (а пускай их везут, - Мангусте на это интересу не шибко много). На горлопанов староста лично начальнику команды указал. Их, само собой, забрали (жены, было, завопили, так и их забрали) и - больше их никто и не видел, и не слышал, в общем - лучше стало. Когда меньше орут, - всегда лучше. Вот в президентском доме когда кто орал (чаще - госпожа Президентша, как на нее находило), так от этого завсегда Мангусте какой-никакой урон. То законных чаевых не дадут, а то и вовсе - по морде ни за что схлопочешь. То ли дело, когда мир да согласие. И в доме тишь-благодать, и Мангусту все ласково так - "старушенцией" кличут. "Ну, что, старушенция, чай на кладбище охота?". Уважительно так, аж слеза прошибет. "Поди-ка ты, старушенция, на фиг!" - это сынок так президентский особливо часто выражался. Веселый такой паренек, общительный. Всегда, как встретит на лестнице или в парке, так слово доброе скажет. Да и ведь, как иначе: Мангуста его ж на руках носила. Да и господина Президента: как его из кремлевской больницы в шелковых пеленках доставили, так сразу - на попечение тетушки Мангусты. Ее уже и тогда тетушкой вся домовая прислуга величала: лет за сорок ей тогда уже стукнуло.
   Мангуста остановилась перед высоченной дубовой дверью хозяйского кабинета. Последние дни Президент не выходил из кабинета сутками, отдавая по телефону распоряжения внутренним войскам, министерствам, Комитету пропаганды, Верховному казначею и многочисленным личным агентам, которые числились в его персональном ведении и не подчинялись более никому. Положение в Империи складывалось - хуже некуда. Армия проявляла угрюмую пассивность, и полковые генералы, опасаясь за собственную шкуру, предпочитали вообще не отзываться на поступающие запросы и приказы из Генерального штаба. Временами у Президента создавалось впечатление, что армии в стране вообще более не существует, а то, что ощущению этому противоречило еженощное передвижение бронетанковых колонн по шоссе в непосредственной близости президентского поместья (Президент даже сквозь перину осязал сотрясения земной поверхности от тяжести многотонных гусеничных траков), готов был приписать сонной одури и остаточному воздействию родона.
   Берта Добегульян исчезла, как сквозь землю провалилась, так что весь до тонкостей продуманный план летел псу под хвост.
   Проклятый Пророк выжидал, предоставляя толпе нелюдей самостоятельно разбираться в запутанном клубке перекрестных информационных потоков, а между тем по всем планетам Содружества разъезжал чертов землянин и будоражил дураков эффективней, чем заезжая поп-звезда.
   Доминиане не предпринимали - пока - никаких агрессивных шагов (впрочем, они и раньше предпочитали обороняться, нежели нападать: это, видите ли, вытекало из постулатов их еретического катехизиса), но связь с ними отсутствовала, как и раньше, так что надежды на замирение таяли по мере роста волнений и бесчинств в самой Империи.
   Поганый лже-поп Мак-Даун переметнулся на сторону бунтовщиков: учуял преподобный, чьи козыри козырнее. Так что теперь уже и в прессе нет единомыслия, а когда рушится единомыслие - это конец всякого порядка и первопричина административного хаоса. Теперь, когда у каждого появился выбор - к кому примкнуть, положиться нельзя уже ни на кого. Каждому может оказаться выгоднее в эту или следующую минуту предать тебя, нежели сохранять "верность присяге". Да хотя бы тот же Великий Голубь: на его руках (как, впрочем, и на перчатках Президента) кровь сотен зверски замученных доминиан. Но разве это способно удержать его от предательства, если, к примеру, доминиане пообещают сохранить его поганую шкуру? Ведь с кашей съест своего друга и хозяина. Кстати, почему он не звонит? Почему не подольет своему Президенту еще порцию яда: сообщение о какой-нибудь новой мерзости, приключившейся в последние полчаса?
   И словно в ответ на эту провидческую мысль телефон ожил на пустой матово блестящей поверхности стола заседаний и вибрирующим движением пополз, как крохотная песчаная черепашка, издавая в то же время противный дребезжащий звук разболтанной швейной машинки. Президент схватил трубку и нажал кнопку громкой связи.
   - Ваше высокопревосходительство, - зашелестел в динамике спокойно-ироничный голос первого министра. - Вы, это, лучше сядьте, а то, того, как бы не упасть.
   - Да говори же ты, скотина! - не сдержал наследственный темперамент своих восточных предков Дерпут-Баши.
   - Тут, это, такое дело, - с обычным косноязычием приступил к изложению Великий Голубь. - Как его, Лукреций Санторини объявился. Вот. И, это, ну, в общем, не один. Такие, блин, дела.
   - Где "объявился"? Что ты несешь. Говори толком! - Президент мгновенно облился горячим потом радостного предчувствия.
   - Так я, это, говорю. С этой, как ее, с невестой своей. С Добегульяншей. Целехонькие, блин, оба. Здоровехонькие.
   - Где, где они "объявились", дьявол тебя возьми?
   - Где-где? В Караганде!
   - Ты тут еще шутки шутить надумал, скотина?
   - Ладно, ладно, уж, - скотина! - окрысился Великий Голубь. - Не я придумал. Информаторы донесли. Видели их, блин, на Земле. В старой столице Объединенного Восточно-Центрального Халифата. Как его, в этой, - в Караганде. Говорят, это, как его, хороший такой город. Тихий. Нефти нет. Населен преимущественно неграми. Но есть и евреи. И эти, как их, ну, помеси - негров с евреями.
   - Срать мне на это, идиот! Я спрашиваю, - что они там делают? Кто их там видел?
   - Видели их, это, ну, кто их мог там видеть? Ну ты, блин, спросишь, ей-богу! Кто видел! Ясно кто, - дед Пихто!
   Президент яростно застонал.
   - Ну, это, как его, секретный агент. Калимбек Мурдугай Пихто-бей. Секретная кличка "Дед Пихто".
   - Что значит "секретная кличка"? Вы что там все с цирцийского эвкалипта рухнули? У вас там что - всем агентам "секретные клички" по фамилиям выбирают?
   - Ну, ты скажешь! Что мы - отморозки что ли? Агентам клички по фамилиям давать. У нас, если хочешь знать, у всех агентов клички - закачаешься. Ну, там, "Орлиный глаз" или "Хризантема". На Черной Планете у нас один агент был, - помер, правда, месяц назад от шальной пули, - так у него была кличка вообще "Бостонский душитель". А этот Пихто, ну, ты, это, ты пойми, - человек он тупой, дашь ему сложную кличку, - забудет. А фамилию свою, авось, не забудет. Да и кому он там нужен, чтобы проверять - агент он или кто?
   - Час от часу не легче! Это что у вас - особая стратегий шпионажа? Тупых агентов по всему миру рассылать?
   - Ну что ты, того, - кипятишся? Вот именно, что не по всему миру. Это же тебе - не Херуламус. Какого я тебе секретного агента найду в Караганде? Думаешь, я туда Джеймса Бонда пошлю, что ли? Да любой нормальный агент в этой Караганде сопьется и сдохнет. Вот и приходится выбирать из того, что есть.
   - А этот Пихто что же - не спился?
   - Спился, конечно. Еще до того, как его завербовали. Но, во-первых, пока не сдох, а во-вторых, донесения исправно присылает. И главное, ну, это, как его, - результат!
   - Ладно, хорошо. Ну, а что они там делают этот Пихто сообщил?
   - Ну, ты от него слишком многого хочешь. Скажи спасибо, что он вообще их опознал. Старик глазами не силен. Ему же, почитай, лет восемьдесят стукнуло. Думаешь, почему его "дедом" кличут? Из конспирации? Как бы не так. Он, это, того, старый, как пень. Глухой, еле ходит, да и зрение - минус восемнадцать. В смысле - было, когда его вербовали.
   - А когда его вербовали? - машинально спросил Президент, любивший во всем точность и завершенность мысли.
   - Да, почитай, лет десять прошло. Тогда, блин, помню, мне докладывали, совсем бодрый старикашка был. На свадьбах на хуре играл.
   - На чем? - устало переспросил Президент.
   - На хуре. Да нет, ты не подумай, на хуре: Херуламус, уринотерапия, рогоносец. Хур. Не это самое, вот, а хур. Такой музыкальный инструмент. На нем играют. Бдымс-бдымс! - Великий Голубь старательно попытался изобразить акустические особенности никогда не слышанного им хура, но Президент уже отключил телефон.
   Вот оно. Господи помоги! Если бы все сработало, как задумано!
   Президент энергично зашагал по кабинету, в возбуждении потирая ладонью о ладонь. Теперь самое главное узнать: одни они прилетели на Землю, или там появился еще кое-кто, кого не разглядел востроглазый агент Пихто. Нет, теперь к черту Пихто. К черту всю агентуру Великого Голубя. Хур ему в задницу! Теперь - только собственная агентура. Найти. Установить наблюдение. Ни в коем случае не трогать. Вообще - близко не подходить. Главное - выяснить их связи с доминианами. Ах, Лукреций, Лукреций! Чуяло мое сердце, - не простая ты птичка! Когда этот придурок Голубь принес мне список пропавших без вести, я сразу почувствовал: надо ковать железо. Будет поздно. Ах, Лукреций, Лукреций! Предал ты своего Президента за тридцать доминианских сребреников. Ну, и хорошо. Это-то нам, голубчик, и надо! Через тебя-то мы на контакт и выйдем. Главное - по второму разу не обосраться. Ведь упустили, кретины, бабу. Как сквозь сито просочилась. Хвать, - а ее и след простыл. Теперь - только не ломать дров! Осторожность! Главное - осторожность! Под колпак голубчиков - и ни-ни! Никаких глупых выходок! Чтобы комар носу не подточил! Чтобы и в мысли им, сукам, не пришло, что за ними наблюдают. А деда Пихто - в мешок и - к чертовой бабушке, на Цирцею, дать дураку повышение, и чтоб духу его поблизости от объекта наблюдения не колыхалось. Не хватало еще пугать подопечных такими рожами! Нежно надо, нежно! Так окрутить, чтобы мысли не возникло, что их использовали. А потом - пусть делают, что хотят! Пусть завоевывают Империю, черт с ней, с Империей. Шкуру надо спасать, шкуру! Пока чертовы нелюди с Буряком во главе ее с тебя не содрали, да не набили соломой, как чучело птицы Рух. Хур, нелегкая тебя забери! На хуре он играть собрался! "Бдымс-бдымс!". Насадят тебя, мудака, на крюк, так запоешь! Нет, Великий Голубь - карта битая. Мне с дурачьем не по пути.
   Президент бешено мерил шагами кабинет, не замечая, что уже давно декламирует свой драматический монолог вслух - зычным командным голосом. Тетушка Мангуста боялась дохнуть, припаявшись горячим ухом к обложенной медными вензелями скважине. "Ах, сердешный! Да он никак спятил!" - в священном ужасе повторяла про себя она, сжимая правой рукой мышиный амулет.
   Небо постепенно прояснялось, и уже слабые солнечные лучи, пробиваясь сквозь поредевшую мглу утренних облаков, серебрили пыль, густым слоем осевшую на стеклянной крыше. Ночная тревога, отклубившись по темным закоулкам, серыми струйками втянулась в мышиные норы. Мир упорядочился и облегченно вздохнул. Наступил первый день Социалистической Революции.
  
  
   Эпизод 13.
  
   Когда Берта Добегульян проснулась утром в своей одиночной камере (напоминаю для тех, кто забыл, что ее заботливо упрятали сюда Великий Голубь и лично Его Превосходительство господин Президент Дерпут-Баши), она, как это всегда бывает с несчастными узницами, долго не могла сообразить, где находится, а потом - долго не могла поверить, что действительно находится именно здесь. Все это настолько не вязалось с обычным распорядком ее рассчитанной домашним органайзером жизни, что казалось неуместным и в меру неприличным сном.
   Берта иногда видела сны, но, в основном, ей снились маникюрные приборы и машинки для эпиляции. Крохотные, но удивительным образом растущие, словно живые, сверкающие хромом ножницы вырывались из рук, норовя выколоть глаза, злобные пинцеты и напильники щипали и царапали, а зловеще гудящие машинки выказывали намерение ободрать ее икры до самых костей. После таких снов она просыпалась с приятным ощущением безопасного ужаса, но мгновенно забывала о них.
   Ничего иного ей не снилось. Никогда она не видела во снах своих родителей или мужей, не говоря уже о детях, которых она вообще никогда не видела - даже на фотографиях. Когда природа и общественный долг, объединившись, понуждали ее произвести на свет очередного гражданина (или гражданку) Великой Империи, она тотчас же препоручала заботу о чаде воспитательно-медицинским учреждениям, которые за хорошую плату готовы были заботиться о наследниках всех обеспеченных жителей Херуламуса до скончания веков.
   На этот раз, однако, сон отличался сложностью голливудского кошмара. (Берта любила фильмы-кошмары: они давали ей возможность ощутить себя живым существом из плоти и крови, - поскольку обычно она воспринимала себя скорее, как некую виртуальную сущность, - вроде персонажа компьютерной игры).
   Убедив себя, после долгой внутренней борьбы, что все происходящее с ней все же не сон, она с некоторым удивлением обнаружила в своем сознании отдельные несвойственные ему прежде стремления. Так, привыкши за тридцать восемь лет материальной жизни думать исключительно о том, что происходит с ней и миром в данный конкретный момент быстротекущего времени, она со страхом отрыла в себе желание понять, что же произошло со вчерашнего вечера. Более того, ей вдруг до неприличия страстно захотелось узнать, что будет с ней дальше. О последнем, впрочем, гадать было без толку, а первое - казалось настолько фантастичным и бессмысленным, что даже маленький ум Берты осознал бесплодность всяких попыток что-либо понять. Её, - не совершившую (как ей, во всяком случае, казалось) ничего преступного, схватили, - причем не так, как хватают обыкновенных преступников (Берта видела это не раз по гипервизору), а каким-то неведомым телевизионному сообществу способом - и засадили в настоящую тюрьму с настоящей, застеленной серыми простынями тюремной койкой, с крохотным, привинченным к полу, столиком, на котором стояла вульгарная алюминиевая кружка, и, - наконец, - унитазом, - таким страшным, что Берта, которой как раз приспичило, чуть не заплакала при мысли, что придется садится на это фаянсовое чудовище.
   Первые полчаса Берта пыталась придерживаться устоявшихся жизненных правил и волевым усилием вернуть сознание к привычному синкретическому образу мышления, то есть не думать ни о чем, кроме непосредственно происходящего. Она справила физиологические потребности (пытаясь сосредоточить мысли на сопутствующих приятных ощущениях), затем ополоснула руки, зачерпнув кружкой воды из припаянного в углу большого железного бака, затем, немного подумав, зачерпнула снова и умыла лицо. Эта процедура породила ряд неведомых ощущений (Берта ни разу в жизни не ополаскивала лицо холодной водой, да еще из железного бака) и возродила в сознании опасные мысли о прошлом и будущем. Тот неоспоримый факт, что думать об этих вещах было бессмысленно, и не могло принести ничего, кроме огорчений (а Берта с детства твердо усвоила, что самое глупое, что только может позволить себе в жизни человек, это - огорчаться, даже если для того есть причина, и тем более, - если таковой нет), не оказался достаточным основанием, чтобы отвратить Берту от этих пагубных мыслительных операций. Берта, может быть, впервые в жизни задумалась, и эта попытка не увенчалась успехом.
   Потянулись однообразные тюремные дни. На допросы Берту не вызывали. Кормили - по тюремным меркам - сносно. Раз в день выводили на прогулку - по запорошенному неглубоким снегом дворику (выводили всегда одну: общение с другими заключенными не допускалось). На какие-либо работы Берту не направляли (в тюрьме, собственно, не положено эксплуатировать заключенных, как простую рабочую силу: тюрьма - не лагерь, но в имперской пенитенциарной системе ощущалась такая острая нехватка неквалифицированных рабочих рук, что правило это со спокойной душой нарушали повсеместно; Берту, однако, это прогрессивное веяние не коснулось).
   Если бы Берта обладала хоть каким-то опытом сидения в имперских тюрьмах и им подобных исправительных учреждениях, она бы возблагодарила судьбу за ниспосланный ей комфорт и душевный покой. Любой из нас, я не сомневаюсь, именно так бы и сделал. Берта, однако, привыкла к иным критериям оценки жизненного благополучия, да и сравнивать ей было не с чем, так что она жестоко страдала (что, несомненно, качественно усложняло структуру ее сознания и способствовало зарождению начатков абстрактного мышления). Из сытого животного, механически повинующегося биофизическим рефлексам, Берта постепенно превращалась в подобие Homo Sapiens, хотя, конечно, пока лишь в самом первом приближении. Из малочисленного клана живущих данным моментом Берта, сама того не желая, перешла в лагерь подавляющего большинства. А именно тех обыкновенных граждан Империи, которые живут преимущественно воспоминаниями и надеждами, скрашивая таким нехитрым способом убожество настоящего.
   Теперь она постоянно вспоминала о, между прочим, вполне заурядных, но резко отличных от ныне окружающих ее вещах. Например, о ванной, до краев наполненной пенной водой, пахнущей олеандром и морскими водорослями. О чашечке горячего кофе по утрам, Об ароматизированных гигиенических прокладках. Об огромной коллекции платьев, костюмов, расшитых полудрагоценными камнями жакетов и прочих модных нарядов, которая заполняла без малого пятиметровый шкаф, и которую Берта раз в три месяца редуцировала простым, но эффективным способом. Она, не вдаваясь в детали, отмеряла пару метров пронзающей весь шкаф вешалки, и все, что на этом отрезке висело, отправляла в интернаты для сирот женского пола, решая таким образом сразу две задачи: исполняя христианский долг сострадания и освобождая место для новых покупок, Теперь Берта то и дело вспоминала о том или ином пожертвованном сиротам платье, - вспоминала подробно, восстанавливая в памяти особенности эксклюзивного фасона и тончайшие детали отделки, и чувство равнодушного удовлетворения, обычно сопровождавшее акт "дарения", теперь сменялось острым ощущением досады на собственную глупость и упущенные возможности по извлечению радости из простых атрибутов бытия.
   Впервые в жизни Берту посетили воспоминания о регулярных - раз в месяц - визитах в родительский дом. Прежде Берта вспоминала об этой докучной процедуре лишь в самый назначенный день (точнее - не сама вспоминала, а компьютерный органайзер ненавязчиво напоминал ей записью в окошке делового календаря), а отбыв матримониальную повинность, забывала обо всей этой ерунде - до следующего протокольного визита. В тюрьме же Берта с умилением вспоминала даже о стариках Рузвельт, несмотря на все тошнотворные поучения, которыми они за короткие часы визита дочери не забывали напичкать емкость ее черепа, как начиняют яблоками и орехами брюхо рождественской утки. К счастью, как мы уже говорили, разум Берты был устроен таким выгодным для хозяйки образом, что всякая лишняя информация не задерживалась там долее того временного периода, который требовался для ее аудиовизуального восприятия. Пользуясь расхожей метафорой, можно констатировать, что из туннеля правого уха Берты многовагонные спальные составы родительских поучений вылетали ровно с той же скоростью, с которой влетали в левое, ни разу не допустив хотя бы секундной незапланированной остановки на глухом полустанке ее самосознания. И теперь Берта вспоминала, конечно, не поучения (ибо, говоря по совести, там и помнить было нечего), а вдруг ставшие такими милыми дагерротипные образы самих почтенных старичков с их чопорными манерами, косноязычной любовью и вечными профитролями к чаю.
   Вспоминала Берта, - что уж совсем на нее не похоже, - и своего жениха. Лукреций воскресал в ее памяти, как правило, в спортивной форме клуба "Быков" - с кубком микрогалактического чемпионата по универболу на усеченном поле. И хотя образ этот не вызывал никаких приятных ассоциаций (впрочем, неприятных - тоже), Берта каждый раз, воскрешая его в памяти, испытывала совершенно чуждое ей желание заплакать, как бы открывая в тайниках своей темной психики первобытные атавизмы младенческой неиспорченности.
   Не сдерживаемое здравым смыслом желание вспоминать засасывало Берту, как наркотическая зависимость, но этим происходящие с ней ментальные метаморфозы не ограничивались. Берта начала мечтать. Причем мечты ее были двух родов. Каждый из них был привлекателен по-своему, и по разности характеров они друг с другом никак не совмещались.
   Первый род мечтаний (назовем его - "мечтами романтическими") включал разные по степени нереальности надежды на счастливое разрешение постигшего ее трагического недоразумения. Она мечтала, что дверь ее камеры распахнется, и сам Президент, - глубоко распознавший ошибочность (или даже - злонамеренность) в деяниях нерадивых подчиненных, - выведет ее из узилища на свет херуламусского солнца и еще, - чем черт не шутит, - в порядке компенсации за понесенные муки наградит ее какой-нибудь завидной привилегией (например, дозволит посещать кремлевские балы, уравняв тем самым с дамами высшего партийного бомонда).
   Когда фантазия не возносила ее настолько высоко, она мечтала, что вот-вот ей принесут письмо от родителей, в котором будет сказано, что дело ее расследуется, что адвокаты трудятся в поте лица, и что в ближайшее время следует ждать справедливого судебного решения и счастливого освобождения.
   С такими мечтами она обычно засыпала и с ними же просыпалась, ибо полусонное состояние разума весьма этому бреду способствовало. В течение же дня ее утешали мечты второго рода, - назовем их "мечтами практическими". Она мечтала, что сегодня во время прогулки будет светить солнце. Эта мечта время от времени сбывалась. Ближе к весне - она мечтала, что снег во дворике растает, и прорежутся первые крокусы и гиацинты (этого она не дождалась). Она мечтала, что в баланде сегодня, может быть, ей попадется кусочек курицы; что по случаю воскресенья ей принесут немножко вафельного торта; что в помывочный день в душевой окажется - в порядке исключения - вдоволь горячей воды и целый кусок банного мыла; что в следующей партии книг, которую ей во вторник принесут из тюремной библиотеки (единственное дозволенное развлечение имперских заключенных), среди никчемных сочинений Шекспира и Пушкина, а также разрозненных томов полного собрания материалов общенациональных съездов за двадцать лет президентского правления, окажется роман полюбившейся ей за время заключения знаменитой писательницы древних веков Александры Марининой. Эти ее мечты порой сбывались, а порой нет. Как то, так и другое вносило в ее жизненный уклад ощущение непредсказуемого разнообразия и осмысленности бытия.
   Шли месяцы, а в жизни юной узницы не происходило каких-либо внешних перемен. Она по-прежнему лишена была общения с другими заключенными, а конвоиры и разносчики пищи, мыла, постельного белья и прочих атрибутов тюремного быта в разговоры с ней не вступали, так что постепенно ее стало одолевать подозрение, что она разучилась говорить.
   К концу третьего месяца пребывания в тюрьме ее начала навещать Мышиная Королева. Она обычно садилась за столик, причем перед ней неизвестно откуда возникали столовые приборы, сверкающие блюда, соусники и кубки из червленого серебра, и, глядя в упор на Берту, говорила: "Здравствуй, милая Берта! А я тебя сейчас съем! Хи-хи-хи!". При этом она скалила хитрые игольчатые зубки и выразительно точила друг об друга два сверкающих серебряных столовых ножа.
   Бывало, что Берта сносила ее шутки, даже не подавая вида, что это ей неприятно. Но чаще она все же плакала и кричала, колотя кулачками по железной двери, пока не входили недовольные охранники и не били ее по лицу. Это всегда ее успокаивало.
   Мышиная Королева не боялась охранников, но при них вела себя мирно и не пугала Берту жестокими обещаниями, а только посверкивала черными глазками-бусинками из темного угла.
   Сперва Берта боялась уснуть при Мышиной Королеве: ей казалось, что во сне она станет совсем беспомощной, и Королева сможет выполнить свое обещание. Но потом ей стало все равно. Она спала целыми сутками, вставая только, чтобы поесть. Поев, она снова заваливалась на койку, и, засыпая, смотрела сквозь слипающиеся веки, как Мышиная Королева облизывает ее пустую миску. Порой сквозь сон ей казалось, что Мышиная Королева кладет лапу ей на грудь и зловонно дышит в лицо. Тогда она отмахивалась от нее, как от мухи, и Королева с шипением отползала обратно в угол.
   К концу пятого месяца Берта уже совсем не боялась Мышиной Королевы и иногда - в шутку - плескала в нее остатком недоеденной баланды и злорадно смеялась, глядя, как Королева облизывает перепачканную шкурку. Однако за такие шутки ее нередко били охранники, говоря, что тюремным распорядком не дозволяется пачкать стены камеры и разбрасывать казенную посуду. Берта плакала от обиды, но при этом украдкой показывала Королеве кулак и шептала грязные оскорбления.
   Так проходила жизнь. Берта исчисляла ход времени весьма хитроумным способом, что показывает, насколько благотворное влияние оказывает тюрьма в части обострения умственных способностей от природы тупых людей. По внутреннему распорядку заключенному полагалось раз в полтора месяца выдавать новые хлопчатобумажные носки. Старые - совершенно сопревшие за истекший период - носки следовало выкидывать (их списывали, как малоценные быстроизнашивающиеся предметы, без составления специального акта на уничтожение). Но Берта не отдавала старые носки, а сохраняла их, как своеобразный инструмент отсчета истекших месяцев. Пересчитывая их время от времени, Берта определяла, сколько она уже находится в заключении. При этом она почему-то решила, что ее не могут продержать тут дольше ста носков, так что, рассчитывая остаток, она зримо видела приближающееся освобождение. До последнего, впрочем, было еще далеко.
   К тому моменту, когда освобождение всё-таки и внезапно пришло, старых носков накопилась ровно дюжина (и еще два Берта носила, не снимая, опасаясь, что их замышляет украсть Мышиная Королева, и тогда Берта не сможет с точностью исчислять ход времени).
   Когда старых носков накопилась дюжина, перед Бертой возник Путь. Путь горел в темноте, как расплавленный металл, вытекающий из мартеновской печи по специальному тугоплавкому желобу. Берта уже ничего не боялась и потому без страха пошла прямо по этому пути, - босая, потому что последняя пара носков уже совершенно расползлась и истлела, а когда Берта ступила на путь, гнилая ткань пошла искрами, зачадила и рассыпалась в пепел. Путь полыхал раскаленной лавой, но ног Берты не обжигал, хотя она брела по щиколотку в жидком огне. Мышиная Королева - напротив - испугалась Пути и, как ошпаренная крыса, с писком спряталась в какой-то угловой щели, так что Берта не могла удержать смеха, глядя не ее трясущиеся от ужаса ушки и усики.
   Путь вел Берту куда-то далеко: сквозь тюремные стены, через невидимый Херула-мус, - куда-то к океану. Берте казалось, что она идет уже много дней, а путь все не застывал, как это всегда происходило с Путями, и не покрывался коркой спекшегося ферросплава. Сквозь окутывавший Путь густой пар Берта не могла видеть ничего, и только впереди отчетливо маячила хвостатая чешуйчатая фигура, словно уводившая Берту за собой, как мифический гамельнский крысолов. Берта понимала, что это --iдоминианин, но не боялась, потому что теперь она уже ничего и никого не боялась. Ей просто было все равно.
   Когда еще через три месяца в доминианском госпитале на Черной Планете к Берте вернулось сознание, она не помнила, как покинула херуламусскую тюрьму. Она не помнила Пути. Она не помнила Мышиную Королеву. Она не помнила самой тюрьмы, как она в ней очутилась, и кем она вообще была. Полная амнезия была справедливой наградой за перенесенные муки. Только еще через пару месяцев - как результат недоступного пониманию человеческого разума лечения доминиан - память начала избирательно возвращаться. Она вспомнила о своей гуманоидной природе. Вспомнила, что родилась в Херуламусе. Как ни странно, но одним из первых вернувшихся к ней воспоминания - было воспоминание о рожденных, но никогда не виденных детях.
   Удивительная ментальная метаморфоза, явившаяся результатом заключения и фантастического спасения, - разительно изменила характер дамы полусвета Берты Добегульян. В ней пробудился материнский инстинкт и стремление к семейной жизни. Она захотела увидеть престарелых родителей. Она вспомнила о женихе - Лукреции Санторини. Правда, это последнее воспоминание - вызвало в ней смешанное чувство. Она, безусловно, испытывала желание стать добропорядочной дочерью, женой и матерью, но все это как-то плохо увязывалось с образом Лукреция. Дабы исполнить общественный долг (а главным с самого момента возвращения памяти Берта считала для себя выполнение общественного долга) она готова была, конечно, вытерпеть близость даже Лукреция Санторини. Но в глубине души предпочла бы обойтись без этого.
   Между тем, некоторые обстоятельства освобождения Берты начинали проясняться, проливая, кстати, свет и на ту особую роль, которую Берте предстояло сыграть в будущих судьбах мироздания. Сразу надо оговорить, - во избежание превратных толкований и домыслов, - что спасение Берты было делом случая, так что никакого глубинного смысла в этот факт вкладывать не следует. Это, впрочем, не помешало многим истолковать данное событие, как составляющую глубоко законспирированного разветвленного плана, а точнее - сговора между влиятельными подпольными организациями Объединенного Человечества и Тайным Правительством Доминиан (Доминиане, как известно, не имеют официальной государственности, так что структура их управления со стороны представляется полным хаосом, а по существу - никому из представителей человеческого рода не понятна).
   Берту освободили между прочим, - в ходе проведения широкомасштабной операции по спасению сотен доминианских заложников, содержащихся в подвальных казематах Центральной Херуламусской тюрьмы, и обреченных, по видимому, на съедение (теперь - в эпоху гласности - уже не секрет, что из пленных доминиан в Херуламусе изготовляли котлеты для гамбургеров). Пленных доминиан там было столько, что проложенные для их спасения Пути образовали световую дугу около сотни метров шириной, перекинувшуюся на короткое время от самой тюрьмы и над всем Восточным Херуламусом, как, своего рода, ночная радуга. Если бы кому-то из жителей Херуламуса пришла в этот момент в голову идея уловить высвобождающуюся от такого расточительства энергию, это могло бы положить конец всяким разговорам об энергетическом кризисе, по меньшей мере, лет на двести. Никто, конечно, ситуацией не воспользовался, да и не мог бы: процесс конденсации родона и улавливания выделяющейся при данной реакции энергии требует специального - весьма сложного и громоздкого - оборудования. До сих пор херуламусские ученые имели дело только с локальными путями - до двух метров длиной и не более двадцати сантиметров максимальной ширины в волновом пике. "Поймать" энергию гигантского Путевого сгустка не смог бы ни один Имперский военно-исследовательский институт. Так что энергия в данном случае просто ушла во Вселенную, немало поспособствовав ее дальнейшей энтропии. Родон от соприкосновения с воздушной средой стремительно начал распадаться, соответственно и наркоманам в данном случае ничего не перепало. Зато би-родона образовались горы, так что Восточный Херуламус на долгое время сделался совершенно непроходим для наземного транспорта (впрочем, дороги там и прежде были ни к черту).
   Берту доминиане просто пожалели. Разумеется, в наше время принято скептически относиться к допущению, что кому-то во Вселенной присуща бескорыстная жалость к ближним (а тем боле - к дальним). Однако - факт остается фактом: доминиане Берту пожалели и тем самым (без всякой задней мысли) способствовали выполнению тех планов, которые строили на ее счет Президент и Великий Голубь.
   Берта, впрочем, не стала обузой для доминианской общины, так что акт благотворительности в данном случае не обернулся, как это обычно бывает, чистым убытком, а стал довольно быстро приносить ощутимую отдачу. Дело в том, что еще одним важнейшим проявлением приключившейся с Бертой ментальной метаморфозы стало ее превращение из нормальной среднестатистической националистки и расистки (каковыми являются практически все граждане Империи) в убежденную и яростную интернационалистку, готовую глотку перервать каждому, кто скажет что-нибудь порочащее о доминианах.
   Берта, можно сказать, влюбилась в доминиан, как галактическую расу, и не связывала с ними надежд о своем будущей семейном счастье исключительно потому, что физиологически испытывала отвращение к чешуйчатым гениталиям и обвислым хвостам (со вторым она, правда, еще могла как-то смириться, но первое - превосходило всякий предел ее потенциальной толерантности). Доминиан Берта любила только, как друзей, и на дружбу отвечала им дружбой - искренней и глубоко преданной. Посчитав, как истинная суфражистка, что достаточно ела даровой доминианский хлеб, Берта твердо решила приносить своим новым друзьям реальную пользу и с этой целью устроилась в военные переводчики.
   Ее незагруженному школьными познаниями уму оказалось очень легко изучить доминианский язык, кстати сказать, - крайне сложный для любого человека и, может быть, в чуть меньшей степени - для японцев. Язык доминиан - визуально-иероглифический. Причем - в отличие от земных иероглифических языков - не имеет письменности. Доминиане, строго говоря, не являются носителями отдельных разумов, а все, как бы, подключены к единому хранилищу памяти. Это не мешает каждому доминианину обладать ярко выраженной индивидуальностью, но лишает их необходимости в искусственных средствах передачи информации. Доминианам нет нужды хранить информацию в виде письменных или каких угодно иных текстов, поскольку все накопленные за миллионы лет доминианской цивилизации знания сосредоточены в едином ментальном хранилище и доступны каждому взрослому доминианину. Таким образом, иероглифы - в доминианском понимании - не письменные знаки, обозначающие слова, а ментальные символы, отражающие непосредственно понятия, - причем высокой степени абстрагирования.
   Чтобы яснее осознать специфику доминианского языка, можно провести аналогию с языком математики, где предметом мышления выступают не синкретические понятия (ибо человек не может иметь математических представлений, то есть представить себе, скажем, единицу или минус в их метафизической сущности), а законы взаимодействия. Соответственно, символы этого "языка" - сами по себе бессмысленны и не отражают ничего реального, но при этом с их помощью можно с высокой степенью точности описывать явления материального мира. Язык доминиан не отражает представлений материального мира, но состоит из иероглифов, обозначающих законы взаимодействия элементов этого мира.
   Доминианину крайне трудно понять, что каждый человек высказывается от себя лично, то есть его слова не имеют общечеловеческого значения. Напротив, человеку невозможно представить, что доминиане, общаясь друг с другом, не нуждаются в изъявлении бытовых нужд и намерений, и предметом их бесед могут стать только гносеологические принципы. Фундаментальная разность ментальной организации послужила основным камнем преткновения в развитии отношений между человечеством и доминианством. Сама "доминианская ересь" (как ее трактуют идеологи человеческой расы) - не более чем результат непонимания людьми особенностей доминианской языковой культуры.
   Берта сумела стать одним из первых профессиональных переводчиков с доминиан-ского языка на староанглийский (официальный язык Осевой Империи), и ее заслуги в деле упорядочения документооборота между двумя цивилизациями невозможно переоценить. Интересно при этом то, что столь специальные познания не прибавили ей ума, а что касается общей культуры, то она до конца своих дней оставалась фантастически невежественна, а эстетический вкус ее был омерзителен. Все, кому доводилось с ней работать, - и люди и доминиане, - несмотря на несомненные и огромные заслуги в деле языкознания, дружно продолжали считать ее полной дурой, причем - плюс ко всему - занудной и прилипчивой, как банный лист.
   Сидеть с ней рядом за столом на какой-нибудь протокольной вечеринке было сущим мучением: тяпнув пару рюмок, она принималась несмолкаемо шутить - тупо и с ощутимыми элементами пошлости, причем прерывала это занятие только для того, чтобы оглушительно поржать над собственным остроумием. Поучительно отметить, что изливающийся из нее вербальный поток в процессе поглощения пищи не прерывался ни на секунду: она владела удивительным секретом внятно и громко разговаривать не только во время жевания, но даже в самый момент проглатывания пережеванных кусков. При этом она ни разу не подавилась (чего многие случайно оказавшиеся поблизости жертвы искренне ей желали).
   Блестящее владение двумя языками позволяло ей с равной легкостью доводить до белого каления, как представителей человеческой расы, так и доминиан, так что люто ненавидели ее обе галактических народности. Забегая вперед, скажу, что когда она осуществила заветную мечту и стала на практике исполнять обязанности жены и матери, ее дети, - вполне искренне любя ее, - тоже, тем не менее, считали ее дурой и старались, по возможности, селиться и заводить собственные семьи на максимальном удалении от дорогой мамаши. Так, ее старшая дочь устроилась преподавателем хорового пения на астероиде 287 (куда и рейсовые корабли летают раз в полгода), а знаменитые двойняшки колесят с цирком Барнума по всему Галактическому Скоплению, посылая только время от времени поздравительные открытки с видами Кассиопеи и галечных пляжей Альфы Центавра.
   Кстати, когда я однажды встретился с ними в санатории под Сыктывкаром, я заметил, что это была единственная в ресторане пара, которая принципиально не включала радиотелефон. Когда мы выпили достаточно, они объяснили, что держат этот символ галактической коммуникации выключенным из опасения, что в любой момент может позвонить мамаша, и тогда - день пропал. Когда я спросил, а как они объясняют самой мадам Добегульян вечную невозможность до себя дозвониться (ведь - по здравому рассуждению, такое отношение не может ее не оскорблять), они, подло хихикая, поведали, как пудрят мозги матушке рассказами, что, будто бы, радиотелефон раздражает слонов, так что приходится отключать его, просто чтобы лишний раз не искушать Судьбу. Братья Санторини, кстати, предпочитают работать с цирцейскими, а не с земными слонами: на Цирцее слоны почти в два раза крупнее, а едят, в основном, би-родоновый концентрат, что значительно снижает расходы на их содержание и перевозку (от би-родоны животы их настолько вспучивает, что они - при всей внушительности габаритов - почти ничего не весят). Животные эти - безобидны, как конопляные мухи (и внешне очень на них похожи, хотя, конечно, значительно превосходят размерами). При этом они от природы лишены слуха, ибо воспринимают мироздание телепатически, так что на телефонные звонки им в принципе плевать (плюются они, между прочим, почти как земные верблюды, за что их и не любят цирцейские дрессировщики, полностью уступая сей бизнес случайным проходимцам, типа братьев Санторини). Матушка, - сказали мне братья, - этой сказке про телефон охотно верит, что лишний раз иллюстрирует ее непроходимую глупость в сочетании с добрым и кристально чистым сердцем.
   Но мы сбились с плавной линии нашего повествования, а потому: о цирцейских слонах - поговорим в другой раз.
  
  
   Эпизод 14.
  
   Драммонд отхлебнул "бурбона" и еще раз перечитал донесение агента Пихто.
   Своей агентской сетью капитан справедливо гордился: такой не было ни у Великого Голубя, ни у Министерства крамолы и вербального терроризма, ни у самого Президента. То есть, если быть совершенно точным, то в совокупности эти три государственные структуры как раз обладали такой агентской сетью, какой Драммонд располагал единолично. Или - если еще точнее - агентская сеть Драммонда как раз и включала всех агентов всех трех упомянутых осведомительских учреждений.
   Драммонд был человеком обеспеченным, но не богатым. Во всяком случае, с безразмерным (и к тому же - вечно дефицитным) бюджетом Империи он бы тягаться не рискнул. И содержать за свой счет целую армию дармоедов, вся обязанность которых - вербовать агентов по всему галактическому скоплению, - такая роскошь старому Драммонду была явно не по карману. Зато в его скромных финансовых возможностях было содержать по одному осведомителю в каждой из трех сверхсекретных контор, так чтобы информация обо всех вновь завербованных - со всеми персональными данными, включая контактный телефон, - попадала к нему на следующей день после акта вербовки. Далее Драммонд покупал телефонный жетон за двадцать имперских центов и делал один звонок - по уже известному телефону, после чего агент, к примеру, Великого Голубя, становился по совместительству агентом легендарного частного сыскного агентства "Неусыпное око Драммонда-младшего". И хоть бы одна скотина отказалась предать отечественную безопасность!
   А чем, собственно, плохо? За одно донесение Великий Голубь, к примеру, платит два имперских фунта. Кому станет хуже, если за то же донесение (то есть, по большому счету, за уже проданный товар) некто Драммонд добавит еще сорок центов? Конечно, Драммонд не оплачивает бредовые донесения, которыми во множестве пичкают своих начальников все эти многочисленные "Желтые пионы", да "Медвежьи хвосты". Эта ведомственная макулатура, обреченная захламить не один государственный архив, ему и даром не нужна. Но если потребуется, - быстренько посылается депеша с единственным, но очень четко сформулированным вопросом ("главное, чтобы и ежу было понятно" - любит повторять Драммонд, трезво оценивая интеллектуальные возможности кадровых работников военных ведомств), и в кратчайший срок на необъятный и не обремененный лишними бумажками стол капитана ложится донесение, так что Драммонд располагает максимумом информации в принципе доступной имперским спецслужбам, причем задолго до того, как она дойдет до сознания правительственных чиновников.
   Драммонд перечитал донесение и задумался. Он редко задумывался, особенно, когда бывал пьян (а сейчас он был пьян). Так уж удачно повертывалась к нему Фортуна, что и нужды задумываться не возникало слишком часто.
   Первый раз, по большому счету, Драммонд задумался, когда Люк посоветовал ему стать частным детективом. Да и то - думал он недолго.
   Потом, когда дела его резко пошли в гору, он задумался второй раз: с чего бы это? После стольких лет тотального невезения ему вдруг так поперло, что поневоле задумаешься. Драммонд не был суеверен. Ну, то есть, не более чем любой отставной капитан, не дослужившийся до майора. Конечно, он таскал в левом жилетном кармане (поближе к сердцу) амулет с Черной Планеты: кусочек голубого янтаря с вплавленной в него неведомой науке и в меру омерзительной тварью. Такие амулеты во времена его молодости продавали на хе-руламусском рынке возами, как сушеную вишню. И цена им была - три неденоминированных цента в базарный день. Но все-таки Драммонд проносил этот амулет все двадцать лет военной службы, как Сальери дар Изоры, и пуля его, - что характерно, - не брала. Правда, никто в него и не стрелял: войны, - благодарение Богу, - в те благостные времена не было. Доминиане тогда еще не бунтовали, и вообще, - эпоха была застойная и мирная до отвращения. Но, все-таки, что ни говори, а с амулетом - как-то спокойней, чем без амулета. Вот и последние десять лет он оберегал Драммонда от всяких напастей. А ведь в жизни гражданского лица опасностей куда больше, чем у военных. Или ножом кольнут, или кирпичом по черепу благословят. Одуревший рокер в асфальт вмажет, а то - подцепишь у портовой девки ящур, и - прощай, половая активность! И ведь - ничего! Прожил всю, можно сказать, жизнь (что там осталось? - копейки!) - и никаких особенных огорчений. Может, конечно, амулет тут и не при чем, а может - и причем.
   Как говорил старик Паскаль - из Люковых клиентов: если у человека есть амулет, он в худшем случае ничего не потеряет (кроме самого амулета), а если нет, - в лучшем ничего не выгадает.
   Сам старик Паскаль всегда таскался с амулетом: вот таким здоровенным! Мертвая голова черного ария, вправленная в окаменелую печень морского конька. Вид, доложу вам, - мороз по коже! Гордился им страшно: вечно, как сидит за стойкой, амулет вытащит и - этак небрежно - постукивает по пепельнице, словно трубку выбивает. Случайно кто - новенький - увидит, так чуть не сблеванет. Похабное, доложу вам, зрелище. Постоянные клиенты - те, конечно, свыклись, хотя нет-нет кто-нибудь как заорет: спрячь свое поганое дерьмо, педераст вонючий! Но, до мордобоя не доходило. Паскаля, хоть он и сволочь был, все в баре Люка уважали. Уж очень культурен: фу-ты, нуты! Но, в конце концов, подох. Не уберег его, значит, амулет-то. И подох, можно сказать, - показательно. Вытащил, по обыкновению, свою окаменелую дохлятину, и ну, давай, по пепельнице постукивать. Стучит, значит, доложу вам, словно и дела никакого иного у него на этом свете нет. А рядом, так уж вышло, новенький сидел. Никогда прежде его в баре не видели. Нормальный такой парень, и с пистолетом в кобуре под мышкой. Причем, что характерно, кобура так прицеплена, чтобы всем с первого взгляда в глаза бросалась. Дескать, вот он я какой: персональный пистолет имею, и все вы предо мной - как дерьмо перед цветущей акацией. И вот этот, значит, парень, вытаскивает этак спокойно из кобуры пистолет, барабан этак о рукав крутанул, потом поворачивается к старику Паскалю (а тот пьян, как баян: глаза - узкие-узкие, а из уголка рта слюна этак картинно подтекает). Поворачивается этот ублюдок к нашему философу и тычет пистолет ему - прямехонько в живот. Ну, все, натурально, посмеиваются. Думают, - шутит мужик. Паскаль сам, доложу вам, раздухарился: "Ну, ты", - орет, - "ты чего? С цирцейского эвкалипта рухнул?". А этот паренек - спокойно так - палит старику в живот, да еще как?! Шесть раз подряд! Я потом долго думал: почему не восемь? Два патрона он все-таки приберег: боялся, значит, что еще в кого-то стрелять придется. Хотя, конечно, это он, доложу вам, зря опасался. В наших краях - за стариков заступаться - дураков нет. Все, значит, сидят смирно, глазеют, как старик под стойку сползает. Аж пить на время позабыли. Кровища льется: чистая водяная феерия (я в цирке как-то видал). Ну, натурально, мужик стакан допил, монету Люку кинул и - пошел себе. С двумя зарядами. Перезаряжать при нас не стал: боялся все-таки, что кто-нибудь сдуру кинется. А чего бояться? Кому этот старый козел нужен? Но суть то в чем? Не помог, значит, старику Паскалю его амулет. Вот, доложу вам, какие пироги.
   Так вот, хотя Драммонд и не был особо суеверный, но когда ему поперло, - задумался. С каких таких божьих угодий такое счастье? Но, сколько ни думал, никакого видимого зла обнаружить не сумел. Все, вроде, как положено: клиенты платят, дела идут, контора пишет.
   А вот когда завалили к Люку эти двое, тогда Драммонд задумался в третий раз. Да и было с чего. Кстати, сперва ведь он, дурак, чуть пистолет в эту парочку не разрядил. Ведь как все удачно складывалось: сидит он за стойкой, целится в старину Люка. Курок, естественно, взведен. Тут распахивается дверь, и вваливаются два врага Отечества. Во всей, так сказать, красе. Ну, как в пивную, ей-богу. И пристрели их Драммонд в ту же минуту, не миновать ему второго Ордена Доблести (и, может быть, даже седьмой степени).
   Драммонд и по сию пору все никак не мог решить, правильно он поступил в тот день или дурака свалял? Не выстрелил он, впрочем, по вполне прагматическим соображениям. Хотя и был он в тот момент пьян в ламбаду, но способность рассуждать логически не покидала его даже после двух пузырей "бурбона" (кстати, именно за это он так уважал "бурбон" и так презирал родон, от которого его неудержимо клонило ко сну, так что всякая способность к конструктивной деятельности совершенно улетучивалась).
   В данный конкретный момент он - скорее все же подсознательно, нежели в вербальной форме - мыслил примерно следующее: доминиане не дураки. Что бы по этому поводу ни болтали наши доблестные газетные крысы, доминиане - не дураки. Еще в бытность свою на военной службе капитан наслышался про доминиан. И как ни крути, всегда выходило, что они - не дураки. Те, кому довелось сталкиваться с ними в бою (самому Драмму, слава Богу, не пришлось), говорили (шепотом, разумеется), что они вообще не понимают, - ну, просто, вообще не понимают, - как это доминиане допускают, что их убивают и даже берут в плен. Дескать, сила у них такая, что могут всех нас - в порошок - и свиньям на прокорм. А они этого, суки, не делают! Почему они, падлы, этого не делают? Дураки, скажешь?! А вот - фигу! Это мы дураки! Дураки, что с ними связались! Кто с чертом захочет драться, тот пусть не удивляется. А ты знаешь, что они вообще никого не убивают? Это ты брось, что там по ги-перу болтают: они, дескать, наших пленных пытают, там, на куски режут, чуть ли не едят! Вранье! Я - сколько с ними воевал, - ни одного ими убитого не видел. Пропадают наши, - это да. Но ежели кто возвращается, - а таких полно, да только их тут же - в Особый Отдел, и поминай, как звали, - кто от них возвращается, все, как один, говорят: никого не убивают, никого даже не бьют. Пальцем (или что там у них, - плавником?) никого не трогают. Живешь у них в плену, как в санатории, ей-богу. Кормят - от пуза. В универбол играть разрешают. А как замирение, - так сразу всех выпускают. Идите, говорят, и не приходите больше. Без вас, говорят, веселее. Силу они в себе ощущают невиданную. Такую силу, что плевать им на наши бомбы, да огнеметы. Ты сам-то видел, как они умирают? Когда я на Черной Планете в годы массового энтузиазма в карателях служил, так я насмотрелся: по гроб хватит. Как целые их селения - женщин всё, да детишек короткохвостых, - всех под каток кидали. Площадку выровняют - на крови невинно убиенных, - и тут же первым делом церковь строят. "Святых мучеников". Это, в смысле, - наших доблестных воинов, из которых ни одного не убили, кроме разве тех, кого свои же по пьяни, да по дури шлепнули (таких тоже - возьмешься кресты рисовать, так рука устанет). Построят, стало быть, церковь. Молебен отслужат: по нашим, заметь, по нашим! А про этих - молчок. Словно и не жило тут никого. Это, говорят, наша земля. Мы ее завоевали! У кого? У баб ихних, да детишек? А ведь они нам не мстят! Не мстят, сволочи, а ведь могут! Так могут ахнуть, что ничего живого во всей нашей галактической куче не останется. Уж я видел, как их оружие на тысячу километров прямой наводкой: тле в глаз! Слизывает все шевелящееся к чертовой матери. Всю технику, оружие всякое - в муку! А люди - все живехоньки. Почему, я тебя спрашиваю? Почему, - мы их в кровавую кашу, а они нам - пальчиком этак: не шалите! Потому, что они - сила! Силища! Неведомая нам силища! И как эта силища себя еще проявит: никому не ведомо! Так-то брат, Драммонд. Наливай.
   Драммонд такие разговоры близко к сердцу не принимал: мало ли что эти вояки по пьяни болтают. Солдат, который кровь увидел, что охотник, первого изюбря заваливший. Веселье кровавое им овладевает. Все ему мало кажется: все норовит побольше на себя крови начислить. Побольше трупов понавешать. И этого я убил, и того убил! И врагов-то у меня - видимо невидимо. И всех я одолел, да в землю втоптал, да в крови собственной утопил. Так что, чего там бывалые воины брешут, все на десять делить надо. Однако мысль, что доминиане - не дураки, прочно в башке Драммонда засела. Ну, а поскольку Драммонд и сам дураком не был (и отнюдь себя таковым не считал), то и палить напропалую - никогда не торопился.
   Стыдно признаться, но капитан Драммонд ни разу в жизни не стрелял по живому существу. Охотником он не стал, поскольку охота в Херуламусе вообще мало популярна: природа этой планеты и до появления первых переселенцев отличалась гнетущим убожеством, а по мере колонизации и урбанизации - вообще выродилась в нечто утилитарно-декоративное. В окружающей Херуламус с трех сторон (кроме собственно морского побережья) искусственной лесополосе водились, правда, завезенные с Земли безрогие карликовые лоси, да попадались белки-летяги и их вечные спутницы - ушастые совы. Утки и прочие водоплавающие обитали во множестве лишь на городских парковых водоемах, где охота строго воспрещалась (бомжи, разумеется, все равно ловили этих пропахших тиной и хлоркой тварей и ели, но это занятие было не такого рода, чтобы квалифицировать его благородным термином "охота"). Те счастливцы, которым - в соответствии с действующим законом или вопреки оному - повезло иметь личное огнестрельное оружие, устраивали "охоту", главным образом, на себе подобных. Так что зарегистрированных охотничьих клубов в Херуламусе не было, и к этому искусству капитан Драммонд не причастился.
   Последовать же примеру коллег по ношению оружия и убивать дичь двуногую и обладающую даром членораздельной речи Драммонд почему-то не хотел. И нельзя при этом сказать, что он гнушался убийства из ложных гуманистических предубеждений: Драммонд ненавидел человеческий род и с радостью бы отправил его всем скопом "погоняться за квантами" (как поэтически величали смерть газетные стихотворцы). Но истреблять этих тварей по одиночке он считал мелочным и не достойным звания заслуженного ветерана (а Драммонд более всего на свете гордился своим удостоверением военного пенсионера и орденоносца, а свою фотографию с Президентом всегда носил в портмоне и демонстрировал каждому потенциальному клиенту и просто первому встреченному в баре алкашу).
   По службе Драммонду пулять в людей не приходилось: он всего лишь собирал информацию, а не вступал в изнурительную и бесплодную борьбу с преступным миром Херу-ламуса, ибо не любил пустых хлопот. Так что свое подсознательное стремление решетить пулями воздух он удовлетворял, главным образом, на припортовых пустырях, да и то - в сильно пьяном виде. Правда, он систематически порывался пристрелить своего лучшего (и, пожалуй, единственного) друга Люка, но этому намерению вечно что-то мешало (так что завсегдатаи бара уже и в его присутствии заговаривали о "плохих танцорах", беззлобно при этом похохатывая, а порой - и фамильярно похлопывая капитана по не согбенной временем спине).
   "Ну, как, Драмм, еще не размочил счет?" - с показным сочувствием обращался к нему какой-нибудь престарелый шалопай, а остальные при этом прыскали в полуотпитые стаканы.
   Драмм, будучи относительно трезвым, воспринимал эти шутки философически и отвечал не без юмористического блеска, - что-нибудь, вроде: "Смотри, не замочи штанов, когда я начну с тебя". Ответы его всегда вызывали взрыв дружелюбного смеха, так что уважение к капитану в результате только крепло. Но когда степень опьянения Драммонда превышала уровень врожденной толерантности (а это случалось практически каждый вечер), его реакция на беззлобные шутки не была столь адекватной: в такие минуты духовного подъема он мог - в полном соответствии с Христовым заветом - отутюжить незадачливому шутнику обе стороны лица, а заодно и сильно покалечить движимое имущество друга-Люка. Правда, Люку он потом честно компенсировал убытки, так что бармен, во всяком случае, оставался не в накладе, но шутники - на время - замолкали.
   Таким образом, можно умозаключить, что Драммонд не пустил в ход пистолет, когда пред ним на расстоянии вытянутой руки предстали враги Империи, как минимум, по двум причинам: во-первых, он справедливо опасался, что доминиане не дураки, а следовательно, - заранее предусмотрели возможность напороться на вооруженное сопротивление. Так что здравомыслящему человеку, типа капитана Драммонда, было естественно опасаться ответного насилия, причем в непредсказуемой, - и, возможно, ужасающей по своим разрушительным последствиям, - форме. Надо честно признать, что рассуждение это - безукоризненно логично, и всякое проявление излишнего героизма в такой ситуации есть непростительная глупость. В конце концов, два доминианина - это не орда кровожадных захватчиков, и могуществу и целостности Империи пока что, - судя по их миролюбивому виду, - ничего не грозило. А вот жизнь и личное благополучие капитана Драммонда находились под непосредственной угрозой, так что ставить их на кон во имя дерьмового патриотизма - было бы позволительно какому-нибудь безмозглому сопляку, но не заслуженному ветерану с умеренными политическими взглядами.
   Это - была первая причина, ну, а вторая, очевидно, та, что капитан вообще не хотел в кого-либо стрелять по причине тайной идиосинкразии ко всякому кровопролитию со смертельным исходом и без оного. Могут возразить, что с такими воззрениями капитану следовало бы лучше стать священником, но в наше время все так перепуталось: священники с благодарственной молитвой на устах расстреливают иноверцев, а профессиональные военные стоят в сторонке и молятся: как бы не наложить в штаны.
   Драммонд не был пацифистом. Не был он и гуманистом. И уж тем более он не был непротивленцем, а в учение Христа верил не сильней, чем в жабий сглаз и Мышиную Королеву. Просто его с души воротило от одной мысли, что придется кого-то убивать. Если честно, - Драммонд не мог раздавить даже таракана: от едва слышного хруста хитиновой оболочки его начинало тошнить. Если бы его братья по оружию подозревали за ним такую слабость, они не помедлили бы публично ославить его патологическим слюнтяем и ни за что не пошли бы с ним в разведку. Слава Богу, Драммонду не довелось участвовать в военных действиях и ходить в разведку (куда он, как и все нормальные люди, никогда не стремился), так что его неспособность убивать осталась тайной для однополчан и армейского начальства. Тайной она была, очевидно, и для президентской канцелярии: иначе трудно было бы объяснить, как медаль "За доблесть восьмой степени" досталась человеку, органически не способному наносить противнику урон в живой силе. Морды, правда, капитан бил мастерски, но этим его кровожадность ограничивалась. Так что воин из него был, по правде, никудышный, но как мудро заметил один ныне покойный еврей: есть такие профессии, которыми чем хуже человек владеет, тем для всех (в том числе - и для него самого) спокойней и лучше.
   В тот миг, когда двое доминиан предстали перед осовевшими от "бурбона" глазами Драммонда, тот держал в руках заряженный пистолет со взведенным курком, но не выстрелил. И благодаря этому непростому решению капитана История пошла именно тем путем, которым пошла. А ведь могла бы пойти и другим. Вот - яркий пример того, какую роль играет чья-то личная воля в Человеческой Истории (а точнее - ее отсутствие, что всегда предпочтительней).
   Люку стрелять в пришельцев было не из чего. Но если бы даже и было из чего, он никогда бы этого не сделал, ибо рассматривал каждого входящего в его заведение, как потенциального клиента, так что палить в посетителей - было отнюдь не в его интересах. Кроме того, при виде доминиан в подсознании Люка всплыло некое зачаточное подобие мысли о родоне, происхождение которого молва упорно связывала с Черной Планетой и расой псев-догуманоидных рептилий. Но эта не родившаяся мысль так и стала жертвой волевого ментального аборта. Люк не задумывался - в отличие от Драммонда - стрелять или не стрелять, а это высвободило ему время для более конструктивных размышлений. В частности, он думал о том, как это двое доминиан оказались в центре густозаселенных припортовых кварталов, и никто их не заметил, не остановил, не убил и не схватил? И сама противоестественность данной ситуации породила в сознании Люка твердую убежденность, что все это неспроста, и что они - с другом Драммом - оказались зрителями (а может статься - и участниками) некоего грандиозного акта в тысячелетней истории взаимоотношений гуманоидных и не гуманоидных галактических рас. И в отношении капитана Люк оказался прав на сто процентов, а в отношении себя - процентов на тридцать.
  
  
   Эпизод 15.
  
   Когда Лукреций вышиб ногой сопливую доминианскую решетку, а заодно и стекло в окне тюремного сортира, Перчик, выбираясь следом, изрезал себе осколками все руки. Кроме того, его электронная нога была не слишком приспособлена для прыжков со второго этажа, так что Перчик всерьез опасался, не отслоились ли жидкие кристаллы, и старался, по возможности, наступать на драгоценный протез полегче. В результате он ковылял, как подбитый мальчишками дворовый пес, кое-как обмотав ладони двумя грязными носовыми платками: одним - собственным, а второй отдал ему сжалившийся Лукреций.
   Совершив такой акт человеколюбия, Лукреций, по-видимому, исчерпал в себе остатки гуманизма и теперь погонял Перчика, как Иисус осла, поминутно грязно ругаясь, причем особенно задевая фигурами речи перчикову нацию. Перчик кротко отмалчивался и только всхлипывал, утирая нос и без того до черноты грязными тыльными сторонами ладоней. Каждый раз, когда Перчик проделывал такую операцию, Лукреций с досадой вспоминал, что один из платков - его, и от этой назойливой мысли воинственное настроение в нем становилось еще воинственней. Лукреций был вполне готов вступить в ближний бой с врагом любой численности и огневой мощи. Перчика он при этом в расчет не брал: дурень увязался за ним, и не по-товарищески было бросить урода на растерзание изуверам, но числить его боевой единицей - было бы недостойным профессионала самообманом. Лукреций - изрядно помудревший за месяцы плена - лучше, чем когда-либо, понимал, что от верного стратегического расчета зависит добрая половина успеха любого сражения, а особенно - последнего и решительного, так что на ошибку он, как верный сын своего Народа, права не имел. "Если бы командор был здесь", - подумалось вдруг Лукрецию, - "вот бы задали мы перцу этим вареным дракошкам". Впрочем, мысль о перце невольно ассоциировалась с Перчиком, каковая ассоциация внесла в патетическую фигуру речи неуместный элемент ерничества и казарменной пошлости.
   Побег удался им так легко, как не бывает и в голливудских блокбастерах. Словно до-миниане вообще не ставили целью охранять пленных. Прежде всего, когда Лукреций и Перчик оба запросились по малой нужде, часовой - вопреки всем интернациональным правилам несения караульной службы - сразу же (и даже, как показалось Лукрецию, с радостным оживлением) распахнул двери и повел - один их обоих! - привычной дорогой на второй этаж. Когда - уже на подходе к сортиру - Лукреций набросился на него, часовой, - словно его и не учили приемам ближнего боя, -- сжался в испуганный комок, выпустил из рук доминианское оружие (которое на поверку оказалось дешевой имитацией автомата Калашникова, цельно отлитой из неизвестного Лукрецию вида упругого пластика) и прикрылся лапками, как новорожденный детеныш утконоса. Поскольку стрелять из такого "оружия" было столь же результативно, как из палки (в любом из многочисленных смыслов этого последнего термина), Лукрецию ничего не оставалось, как уподобить его резиновой дубине (благо оно на ощупь именно ее и напоминало), а себя - Гераклу, и врезать незадачливому стражу, как Лернейской гидре, - прямиком по бритому зеленому котелку. Страж, тихо ойкнув, откинул чешуйчатые копыта, а двое героев проследовали в сортир - к давно облюбованному окну.
   Теперь - на воле, но среди немыслимых опасностей - несгибаемые бойцы короткими перебежками перемещались от одной неясного предназначения доминианской постройки до другой, пригибаясь к горячему и изрешеченному неугомонной травой асфальту. Цель этого беспорядочного передвижения была неясна не только Перчику (который вообще воспринимал все с ним происходящее, как порождающую галлюцинации болезнь, которую надо во что бы то ни стало перетерпеть), но и самому Лукрецию. Друзья не знали ни местонахождения своей тюрьмы, ни где проходила линия фронта (и проходила ли она где-нибудь вообще), ни даже - в какой галактике кружится приютившая их планета. Не получая известий из внешнего их узилищу мира, они не имели представления о ходе военных действий, не знали - кто побеждал, а кто проигрывал в этой необъявленной войне, и тем более не знали, какую стратегическую задачу способно выполнить их микроскопическое боевое подразделение.
   Лукреций гнал бойца Перчика вперед, не желая самому себе признаться, что единственным осмысленным его стремлением было отыскать в лабиринте диковинных строений то место, где скрывается предательница своей расы и осквернительница супружеского ложа Берта Добегульян (то, что Берта, собственно, не была еще его женой и потому могла, строго говоря, делать, что ей вздумается, до Лукреция в его патриотическом сумасшествии не доходило).
   Перебегая - с ужимками киношных спецназовцев - от одного угла к другому, поминутно застывая, как суслики у шоссе, и озирая бешеными глазами пустые асфальтовые пространства вражеской территории (и являя собой, надо полагать, презабавное зрелище для случайно узревшего бы их биологическую активность инопланетянина), герои не замечали, что описывают довольно правильную спираль, постепенно углубляясь к центру воронкообразного поселка доминиан. Там, в самом центре, находилась европейского вида гостиница, которая и стала своеобразным штабом по формированию дипломатической миссии, призванной сделать первые шаги к сближению двух враждующих галактических рас.
   Номер, отведенный Берте Добегульян, - штатному переводчику и секретарю миссии, - располагался в восточном крыле на пятом (самом верхнем) этаже. Гостиничная лестница, однако, на этом этаже не заканчивалась, а вела еще выше - на крышу, где был оборудован выгнутый линзой (по Земной моде) бассейн с баром и терапевтическими водопадами. После пяти часов утомительной конференции (на которой Берта приобретала навыки перевода дипломатических формулировок и протокольных любезностей) Берта лежала на пневматическом лежаке у бассейна, рассеянно перелистывая страницы модного доминианского журнала. На лежаке по соседству скромно примостилась молодая доминианка Апока-Ру и украдкой наблюдала за Бертой с непроизвольным выражением влюбленности в выпуклых жабьих глазах. Апока-Ру официально числилась помощницей Берты и помогала ей разбирать кипы старинных дипломатических актов, дабы при первой же встрече с представителями человеческой расы не сесть (употребляя доминианскую идиому) в пылевое облако и не спутать, к примеру, "аннексию" с "контрибуцией" или какие-либо иные расхожие дипломатические термины.
   Доминианка сопровождала Берту повсюду, и не будь Берта так безнадежно глупа, она могла бы заподозрить, что доминиане приставили к ней шпионку. К счастью, Берта была достаточно глупа, и потому ее отношения с юной Апокой не омрачались совершенно беспочвенными в данном случае подозрениями. Доминиане не намеревались шпионить за Бертой, во-первых, потому, что Берта действительно была глупа, так что шпионить за ней было бы пустой тратой времени и денег, но главное - доминиане вообще не терпели шпионажа, ибо усматривали в нем что-то глубоко безнравственное. Этого странного предубеждения не смогло поколебать в них даже многовековое общение с человеческой расой.
   Апока-Ру любила Берту совершенно по-доминиански, то есть искренне и бескорыстно, и Берта чувствовала это особое к себе отношение юной рептилии, крайне этому смущалась и отвечала взаимностью настолько, насколько вообще человек может любить рептилию. Любовь Апоки была Берте приятна, как приятна бывает всякая любовь домашнего существа, если только оно не очень противное. Однако - предупредим неуместные домыслы - даже намека на мысль о физиологической близости сознание Берты не посещало. Она вообще была противницей однополого секса - еще со времен членства в "Общественном фонде женщин Херуламуса за запрещение педерастии" (в этом фонде, как и во многих других организациях аналогичного типа, Берта состояла потому, что "положение обязывало": в полусвете Херуламуса было не принято выказывать откровенное равнодушие к насущным проблемам современной жизни и прогресса). Впрочем, юная особь зоологического класса "Разумных скользких гадов" (как величали доминиан херуламусские учебники природоведения) и не пыталась перейти в своей привязанности грань очерченных условностями Бертиного воспитания приличий. Сами доминиане - полигамны и не считают за грех совокупление с ближайшими родственниками обоих полов. Но человечеству они своих предвзятых моральных представлений не навязывают, "предоставляя его представителям преимущественное право самим предустанавливать пределы собственной праглупости", - как формулировал крупнейший духовный писатель (и тонкий стилист) доминиан Эзра Ритор.
   Юная доминианка не стремилась как-либо обременить своими чрезмерно пылкими чувствами свою старшую подругу и всегда скромно держалась поодаль, прикасаясь к ней самой или к ее вещам, или оказывая мелкие услуги только когда сама Берта об этом просила. В этом проявлялась врожденная деликатность доминианской расы. Апока никогда не позволила бы себе вмешаться в беседу Берты с кем бы то ни было, если Берта выражала желание беседовать именно с этой персоной, но в то же время и не старалась уклониться от неприятной встречи. И если бы к Берте у бассейна подошел любой носитель разума - не важно гуманоид или нет, - Апока только отодвинулась бы чуть подальше и позволила себе лишь издали наблюдать за обожаемой иноземкой.
   Но защищать вверенную твоим заботам драгоценность от любой грозящей ей опасности, - это обязанность каждого доминианина - взрослого или даже ребенка. Когда на кромке крыши - откуда-то снизу (видимо вскарабкавшись по внешней стене отеля) выросла мощная двуногая фигура с непропорционально маленькой головой и огромными мускулистыми ручищами, доминианка истошно завизжала, каковой вопль свидетельствовал вовсе не об ужасе (который доминианам неведом), а является ритуальным боевым кличем выпускников дайской школы боевых искусств.
   От взъерошенного и запыхавшегося от долгого лазанья по пожарной лестнице Лукреция исходила эманация ярости и ревнивой обиды. От с видимым трудом выбравшегося вслед за ним на ровную поверхность крыши полумертвого от усталости Перчика исходил разве что запах пота и ощущение неизбывной тоски. Перчик шлепнулся, как банановая кожура, на теплый кафель, и, казалось, вознамерился тут же и помереть. Лукреций - напротив -- испытывал явный прилив сил: он увидел Берту в нескромном доминианском купальнике, и ненависть, заполнявшая его до физиологических краев, выплеснулась расплавленной магмой, опалив прихотливо расставленные вокруг бассейна тропические растения в керамических контейнерах. Со звериным ревом оскорбленный жених шагнул к Берте, вздымая над головой резиновую копию автомата Калашникова, и угроза, угнездившаяся в его сердце, развернула свой змеиный клобук, готовая ринуться и разить насмерть.
   Берта взирала на невесть откуда возникшего жениха в неподвижном оцепенении, как степной кролик в предсмертном порыве любознательности заглядывает в глубину зева вздымающейся из-за бархана песчаной анаконды. Но Апока-Ру не ждала у моря погоды (или, как говорит популярная доминианская поговорка: не прислушивалась, - не свистнет ли рак): стремительно скрутившись в почти правильный клубок, как армадилла, она вдруг распрямилась упругой двухвостой стрелой. В руке у нее блеснул дайский крест: смертоносное оружие древних землян, занесенное на Черную Планету в вещевых мешках первых поселенцев. Точным метательным движением наметив траекторию, Апока выпустила на волю свою "летающую мясорубку", как называли сей снаряд бойцы Непобедимой Армады, испытавшие действие дайского креста на собственных боевых товарищах. Бешено вращая режущими лопастями, сама смерть, сплюснутая в зазубренный диск, устремилась к Лукрецию и рассекла бы ему, конечно, горло, но за долю секунды до того Лукреций в приступе нервозной почесухи заскреб левой рукой левую же, заросшую острым и грубым, как магнитные опилки, волосом щеку. На максимальной скорости вращательного и поступательного движения смертоносный крест врезался в запястье Лукреция, украшенное огромными водонепроницаемыми командирскими часами (Первый московский часовой завод, гарантия три года). Воду часы действительно не пропускали, но железные зазубрины дайского креста вошли в их стальной корпус, как лопасти механического консервного ножа в шпротную жестянку. Осколки расколотого стекла разлетелись, как брызги шампанского (некоторые из них нанесли дополнительные увечья простертому на кафельном полу Перчику). Часы с грохотом, как угольная вагонетка, остановились, и Лукреций некоторое время - не более секунды - обозревал странную сюрреалистическую композицию, образовавшуюся на его левом запястье: останки часов с застрявшей в них острой, как тщательно наточенная бритва, шестерней дайского креста.
   Медлить, однако, не полагалось: раздосадованная, но не обескураженная неудачей доминианка уже прилаживала крючки несущей поверхности, так что новая опасность, угрожающая герою, многократно превосходила прежнюю. Лукреций не стал искушать судьбу: он ринулся к расторопно копающейся в контактах и схемах доминианке и с размаху врезал ей несколько раз подряд муляжом Калашникова, не разбирая анатомической принадлежности органов, попадавшихся под горячую руку. Веерное избиение возымело для тела доминианки самые разрушительные последствия. Несчастная девушка рухнула, как колос ржи, смолотый комбайном "Беларусь". Из разбитого черепа и многочисленных переломов прямо в хрустальную воду бассейна потекли струйки зеленоватой доминианской крови.
   "Что ты с ней сделал, фашист?!" - заорала очнувшаяся Берта. Вид растерзанной подруги произвел на нее самое невыгодное впечатление. Рухнув на колени перед распростертым телом, она нежно приподняла и прижала к груди маленькую головку рептилии. Подернутые мутной пленкой глаза Апоки приоткрылись. Все шесть грудей порывисто приподнялись, вбирая в легкие кондиционированный воздух. "Мама!" -- пролепетала доминианка на ломаном староанглийском языке. - "Я твоя дочь! Прости меня, мама! Я плохо берегла тебя! Прощай навек!".
   Яркая речь умирающей была воспринята Бертой и Лукрецием с различными чувствами. Берта была изумлена и растрогана. Лукреций изумлен и растерян. В стороне от их группы тихонько плакал изумленный и растерзанный Перчик, зализывая раны, нанесенные битым стеклом от лукрециевых часов.
   Между тем, плоская крыша отеля постепенно, но довольно быстро заполнялась до-минианами, образующими вокруг героев нечто вроде почетного каре. Трагизм ситуации производил гнетущее впечатление на всех, поэтому доминианские граждане тактично старались не топать и переговаривались вполголоса, как посетители Третьяковской Галереи. Консул Варца - главный по старейшинству персонаж местного конклава - заговорил, обращаясь к Лукрецию, ровным и чистым голосом ящера, по-шаляпински модулируя на низких обертонах. Берта, как истинный профессионал, мгновенно вернувшаяся к исполнению обязанностей переводчика, заговорила следом, несколько гнусавым и чуть сдавленным от рыданий голосом:
   - Спрячь своё первобытное орудие, Лукреций. Что можешь ты учинить с ним, кроме дополнительного вреда себе и тем, кому ты дорог? Ты не успел свободно - без нашего присмотра - ступить и шага, как уже наломал дров. Охранник, которого ты контузил, отдал душу Единому Разуму Доминиан. Мир его персональному "Я". А ведь у него были родные и друзья, которым будет не хватать его в материальном бытии. Зачем ты принес им столько необязательного несчастья? А эта изувеченная девушка? Знаю, ты скажешь, что она первой напала на тебя. Это правда. Это была ее и наша ошибка. Но тот счастливый случай, на который мы все рассчитывали, спас твою жизнь. Так зачем надо было усугублять ошибку непростительным зверством? Вот твоя невеста. Мы не препятствует вашему счастью. Мы не мешаем вам обрести свободу. Но мы хотим мира с людьми, и хотим, чтобы вы помогли нам. Ступай спать, Лукреций. Сейчас ты слишком исполнен ненавистью и застарелой человеческой ксенофобией, чтобы правильно разобраться во всем. Ты будешь спать под нашим присмотром, и проснешься с ясной и отдохнувшей головой. Тогда и поговорим.
   Консул сделал знак окружившим Лукреция доминианам, и те - ненавязчиво, но с убедительной настойчивостью повели его -- непроизвольно обмякшего - под руки к лифту. Другие в это же время укладывали на носилки обалдевшего Перчика.
   - Не отчаивайся, Берта! - обратился консул к измученной душевными волнениями и нестандартным текстом переводчице. - Как говорит старинная доминианская пословица: все хорошо, что хорошо кончается. Апока не умрет. Ей еще рано отдавать душу Единому Разуму. Дубинка Лукреция нанесла ей много увечий: перебиты руки и ноги, раздроблен таз, сломан в трех местах позвоночник, треснула черепная коробка, и особенно пострадал хвост, - его придется отнять. Но у доминиан почти все органы быстро регенерируют. Конечно, придется нашей Апоке-Ру походить пару лет с куцым хвостом. Я думаю, на ее успехе у молодых доминиан это не отразится: наш народ чтит своих героев, так что популярность Апоки среди сверстников обеспечена. Но ты ведь, наверно, хочешь спросить меня кое о чем другом. Ведь так?
   - О, да, мудрейший! А как ты узнал? - воскликнула глупая Берта.
   - Я слышал последние слова Апоки. Когда она издала боевой клич, мои охранники сразу кинулись на крышу - спасать тебя и вообще для порядка, а мои аудиоинженеры тут же включили расставленные по периметру крыши стереомикрофоны, так что я был в курсе всего, что здесь происходило в последние десять минут. Итак, Апока, думая, что умирает, решилась открыть тебе тайну своего рождения, которую мы считали разумным от тебя до поры утаивать. Мы знаем твое физиологическое отвращение к анатомии доминиан и не хотели шокировать тебя. Но теперь, поскольку ты все равно узнала, я полагаю правильным поведать тебе все. Итак, ты, конечно, помнишь, что двадцать лет назад после вечеринки в университете ты забеременела, а через девять месяцев родила. Поскольку ты никогда не видела своих детей, а сразу отправляла их в воспитательные учреждения вашей расы, ты не видела и этого ребенка, иначе ты бы сейчас не так удивлялась. Впрочем, ты, наверное, тем больше удивилась бы тогда. Скоро ты получила из воспитательного учреждения извещение, что твой ребенок умер. Это тебя не огорчило и вообще никак не заинтересовало, ибо - согласно твоей тогдашней философии - ты жила только удовольствиями момента, не думая ни о прошлом, ни о будущем, и тебе было в высшей степени наплевать, - живы твои дети или нет. С тех пор минуло двадцать лет, и ты во все эти годы совершенно не вспоминала о своем давнем ребенке, так что, неверное, удивилась бы и даже оскорбилась, если бы тебе о нем напомнили. Когда, пережив все, что выпало на твою долю, ты попала к нам, и твое мировоззрение существенным образом изменилось, материнский инстинкт пробудился в тебе (как и прочие естественные свойства твоей замороженной прежним искусственным существованием натуры). Ты захотела стать настоящей матерью, но думала при этом только о двух недавно рожденных тобою детях. Им повезло больше, потому что мать не успела совершенно забыть их. И теперь, - нам это известно, - ты постоянно думаешь о своих малышах и мечтаешь о том времени (я надеюсь, оно не за горами), когда соединишься с ними. И это - правильно и похвально. Но ты не вспомнила того - первого твоего ребенка. Правда, ты полагала, что он умер. Но это не повод, чтобы забыть его навсегда.
   - О, как справедливы твои суровые слова, мудрейший! - в слезах воскликнула глупая Берта, преисполненная стыдом и подсознательной надеждой на чудо.
   - Теперь, когда ты осознала глубину своего заблуждения, пришла пора открыть тебе главную тайну. Твой первый ребенок, - твоя дочь, которую ты даже никогда не звала по имени, - была доминианкой.
   - Как доминианкой?! - воскликнула Берта, и дрожь мистического ужаса пробежала по ее едва прикрытому доминианским купальником телу.
   Старый консул понимающе кивнул, поднял с лежака махровый купальный халат и накинул его на дрожащие плечи молодой женщины.
   - Да, Берта. Твой первый ребенок - дочь доминианина. Это произошло по нашему старому плану смешения рас. Мы полагали, что лучший путь к миру, это путь кровных уз. К сожалению, мы ошибались. Мы тогда слишком плохо знали физиологию людей. Как тебе уже известно, доминиане - эгоцентрическая раса. У нас - общий единый разум, который объединяет разрозненные тела своих носителей. Наши души бессмертны именно потому, что не существуют, как нечто отдельное, но являются неотделимыми частями общего единого ЭГО. Это не мешает нам обладать индивидуальностями, которые в значительной степени обусловлены личным материальным опытом. Смерть тела не уничтожает индивидуальность, это тело заселяющую, но, разумеется, лишенная материального бытия индивидуальность недосуществует, томится и нуждается в новом материальном воплощении. Поэтому каждый новорожденный доминианин несет в себе индивидуальности бесчисленного множества своих предков. Доминиане не боятся смерти, хотя, конечно, не стремятся к ней. Для нас смерть - досадная задержка в пути; вынужденная пересадка на другой поезд. Именно потому, что наш духовный мир находится в таком рациональном согласии с материальным телом, мы полагали, что и у людей дело обстоит точно так же. И по наивности думали, что если в расу людей каким-то образом проникнет частица доминианского духа, то она проникнет во всю расу, - в единое ЭГО человечества. А это значило бы, что люди и доминиане объединились бы навек, и тысячелетней вражде пришел бы конец. Пребывая в этом ложном убеждении, мы разработали план. Целью его было спарить особь доминианской расы с особью расы людей. Мы надеялись в результате произвести на счет получеловека - полудоминианина, то есть добиться того самого слияния рас, на которое и возлагали такие надежды. Долго подыскивать кандидатуру среди доминиан нам не пришлось: все доминианские юноши, как один, были готовы совершить жертву во имя мира и прогресса.
   Услышав эти слова, Берта невольно поперхнулась. Они напомнили ей нечто до боли знакомое и крайне неприятное. Нечто такое, что было подсознательно связано в ее памяти с теми мерзостями, которые довелось ей испытать в тюрьме мрачного города Херуламуса.
   - Итак, - продолжал Консул, - юношу мы нашли быстро. Главным критерием здесь выступало физическое здоровье, поскольку духовные качества - по вышеописанным причинам - у всех доминиан одинаковы. Сложнее дело обстояло с кандидаткой из человеческого племени. Мы хорошо знали, что люди вообще крайне предубеждены против доминиан. Рассчитывать, что какая-то женщина полюбит доминианина, было, - по крайней мере в те времена, - наивным. Стало быть, следовало так обустроить акт спаривания, чтобы женщина не могла оказать сопротивления. Причем - насилие исключалось категорически. Не говоря уже о том, что мы вообще - принципиальные противники насилия, и прибегаем к нему только с целью защиты нашего Единого ЭГО, но здесь добавлялась еще одна немаловажная деталь. Нам бы крайне не хотелось, чтобы обстоятельства зачатия негативно сказались на плоде. Ты ведь понимаешь, насколько важно для нас было физическое и духовное здоровье этого представителя новой - смешанной - расы. Поэтому - после долгих обсуждений - мы остановились на проекте под кодовым названием "Пьяное зачатие". Поскольку, повторяю, физиология людей была нам тогда крайне мало известна, мы не отдавали себе отчет, насколько, на самом деле, именно пьяное зачатие может быть опасно для здоровья ребенка. Нас в данном случае волновала только проблема конспирации. К счастью, - забегая вперед, могу сказать, что в данном случае твое опьянение в момент зачатия заметного вреда здоровью крошки не принесло. Впрочем, это - не более чем результат случайного стечения фактов, так что нас никак не оправдывает. Я признаю, мы поступили тогда с юношеской безответственностью, и только чудо помогло нам не наделать еще больших глупостей. Итак, вернемся к нашим цилиндрическим черепахам, как говорит старинная доминианская пословица. Для выполнения тайного плана мы долго подыскивали подходящую кандидатуру среди обитателей восьмисот планет галактического содружества, пока, наконец, не остановились на тебе, Берта. Не прими это, как лесть: гордиться, увы, здесь нечем. Мы выбрали именно тебя, потому что трудно было на всех восьмистах планетах найти более безответственное, эгоистичное, сластолюбивое, развратное и безмозглое существо женского пола. Кстати, твою патологическую глупость мы - также по неопытности - не сочли опасным фактором с точки зрения наследственности, ибо у нас - не существует прямой наследственности. Все мы - дети единого ЭГО, то есть наши личные качества мало связаны с личными качествами физических родителей, а являются, главным образом, результатом чистой математической флюктуации, то есть случайного, подобно номеру в рулетке, выпадания той или иной из ранее живших индивидуальностей. Мы остановились на тебе не потому, что ты была лучшим представителем своего рода (ты таковым, увы, не была, да и сейчас - не будем друг друга обманывать - не являешься), а потому, что с тобой проще, чем с другими, было проделать задуманный трюк. Итак, в намеченный день (а твои жизненные события всегда планировались твоим компьютерным органайзером на несколько месяцев вперед, что крайне облегчало нам задачу) мы прислали наших агентов на университетскую вечеринку. На одну из тех, где ты, по нашей достоверной информации, имела обыкновение надираться джина с тоником, так, что домой тебя уносили в бессознательном состоянии. На этой вечеринке (обозначим ее "объект X") постоянно дежурили пять наших агентов, которым с помощью тонких пластических операций придали внешние черты настоящих (хотя и сильно уродливых) людей. Впрочем, на этом мероприятии все были настолько хороши, что наши агенты, в принципе, могли щеголять в натуральном доминианском обличии: вряд ли бы кто-нибудь заметил. Помимо общего слежения и связи с центром на этих агентов возлагалась также деликатная функция - напоить тебя до подобающей кондиции в ускоренные сроки (поскольку нам еще требовалось время на проведения самого акта соития). Не стану вдаваться в излишне грубые подробности (например, упоминать о том, что ты заблевала двоим из наших агентов взятые на прокат вечерние костюмы, а третьему чуть не выцарапала глаза, когда он отказался дать тебе еще джина), а остановлюсь на главном. Точно в запланированный момент (когда ты уже не воспринимала никакой информации из внешнего мира) агенты незаметно для окружающих (это было самое простое) вынесли тебя из университетской курилки, запихнули в специально для этих целей нанятый автофургон и отвезли на конспиративную квартиру, где уже ждал избранный нами для совершения соития юноша. Тут я опять опущу кое-какие подробности (этому бедолаге, видишь ли, оказалось не так легко выполнить задуманное: настолько ты была омерзительна в этом совершенно непонятном для нормального доминианина состоянии), но, в конце концов, дело было сделано, твое бесчувственное, но уже оплодотворенное тело мы доставили обратно в университет (там веселье еще только начиналось), и дальше оставалось только ждать результатов. За тобой установили круглосуточное наблюдение. Наши агенты, - рискуя быть разоблаченными, - фиксировали каждое твое передвижение, делали фотоснимки, брали анализы мочи, умудрялись даже по ночам, - когда ты спала, - снимать флюорограммы. Все шло, как было задумано. Плод развивался нормальными - для людей -темпами. Ты вела себя отвратительно: капризничала, пила алкогольные напитки, чуть ли не до девятого месяца ходила на танцевальные вечера, но все, слава Богу, обошлось. Родила ты в срок. Ребенка (как мы, собственно, и ожидали) ты оставила в клинике и распорядилась, чтобы его прямиком отправили в воспитательное учреждение. Излишне объяснять, что в клинике во время родов дежурили наши агенты. Кстати, вашим акушерам пришлось отвалить крупные суммы, чтобы они держали языки за зубами. Но, как бы там ни было, девочка - твоя доминианская дочь - отправилась на историческую родину, а ты через некоторое время получила извещение о смерти, которое никак тебя не задело, так что ты не можешь жаловаться, что с тобой поступили жестоко. Вот так на Черной Планете появилась Апока-Ру, твоя родная дочь. К сожалению, теория о слиянии рас оказалась ошибочной. Апока - нормальная доминианка, которая, к счастью, не унаследовала вредных привычек матери. Но твое спрятанное под кожурой эгоизма и распущенности чистое сердце и твою нереализованную по независящим от тебя внешним причинам способность любить она унаследовала. Так же, как мужество и самоотверженность своего отца.
   Тихие рыдания смолкли над гладью бассейна. Берта сидела с просветленным лицом, как Франциск Ассизский, молитвенно сложив руки на груди. Из полуприкрытых глаз скатывались на теплый кафель горячие слезы духовного очищения.
   - Но почему, почему вы сделали это с женщиной? Почему вы не выбрали мужчину для своего страшного опыта? Почему именно на хрупкие женские плечи взвалили вы тяжкое бремя нераскаянной вины за потерянное в космической пустоте крохотное существо?
   - Берта, ты глупа и не можешь понять ювелирной тонкости нашего замысла. Конечно, чисто теоретически, было бы даже удобнее взять в качестве донора мужчину. Как просто: он оплодотворяет доминианку, а та рождает ребенка смешанной расы. Но это - только в теории. Берта, ты когда-нибудь обращала внимание на то, насколько трудно бывает расшевелить мужчину, если он мертвецки пьян?
   Берта согласно закивала, выказывая свою почти профессиональную осведомленность в этой области.
   - Физиология человеческого самца такова, что спарить его с кем угодно и когда угодно, к сожалению, невозможно. Если донор будет пьян, он практически утратит на этот период потенцию, а если он будет трезв, - то вряд ли возбудится при виде доминианки. Мы долго работали в этом направлении. Мы рассматривали варианты с извращенцами, насилующими коз, свиней, кур. Но мы не нашли ни одного, совокуплявшегося с рептилиями. Таково уж проклятье нашего рода: мы несимпатичны человеческому племени. Знаменитый земной сочинитель космогонии Сведенборг даже причислил рептилий к воплощениям сатанинского зла. Вот как вы относитесь к нам. Так на что же мы могли рассчитывать? Мы использовали тебя, Берта, потому что тебе - в силу глупости и сексуальной неразборчивости - это было совершенно безразлично. И согласись: мы не причинили - ни тебе, ни человечеству, - ни малейшего ущерба.
   Слезы прозрения промывали запорошенные застарелыми предубеждениями глаза. Берта пристально смотрела на консула. Перед ней стоял еще не старый доминианин: сильный, гордый, добрый и состоятельный. Эта тварь была, наверное, замечательным отцом: строгим, но справедливым и щедрым. "Ах", - подумала Берта, - "Почему среди людей мне не встретился такой же добрый, мудрый, сильный и надежный мужчина? Почему меня всегда окружали какие-то козлы и придурки?".
   - Плачь, Берта, плачь, - продолжал консул. - Ты должна пройти через это. Мы не открыли бы тебе этой тайны, если бы не видели: ты духовно созрела. Теперь ты уже никогда не станешь смотреть на доминиан, как на простых садовых жаб или аспидов. Ты знаешь, что наша раса - не уступает людям умом, гуманностью и самоуважением. Теперь ты уже никогда не станешь стыдиться того, что твоя дочь - доминианка.
   - Ты прав, мудрейший, - убежденно кивнула Берта. - Но ответь мне, если сможешь, еще на один вопрос. Кто отец Апоки?
   - Ты будешь смеяться, Берта, - грустно улыбнулся консул. - Но отец Апоки - я.
   Густой румянец залил щеки Берты, но она быстро взяла себя в руки.
   - Ты снова прав, мудрейший. Кажется, ты всегда бываешь прав. Вряд ли можно было найти другого доминианина, о котором - в предлагаемых обстоятельствах - я стала бы думать не с отвращением, а с благоговением. Теперь я жалею лишь об одном. Я жалею, что совсем ничего не помню из той удивительной ночи. Когда ты передал мне часть твоей галактической мудрости.
   - Как ты все-таки глупа, Берта, - нежно прошептал консул и погладил ее по волосам чешуйчатым плавником.
  
  
   Эпизод 16.
  
   - Партия должна иметь идеологическую платформу. Так учил великий Ленин. - Буряк в порыве нахлынувшего энтузиазма громыхнул кулаком по некрашеным доскам, так что алюминиевые кружки от неожиданности подпрыгнули и расплескали некоторую часть содержимого.
   Девятнадцатый посмотрел на Вождя с уважением. С тех пор, как он уверовал в Буря-ка, как в Бога, характер его изменился к лучшему. Из этого вывод: Вера - всегда на пользу неглубоким умам.
   Когда они едва унесли ноги с Черной Планеты, Девятнадцатый еще не верил в Буря-ка, как в Бога. Просто с Буряком было не так одиноко среди всех этих поганых доминиан. Буряк первый и разъяснил ему все насчет доминиан. "Доминиане - наши братья по разуму", - говорил Буряк, энергически помахивая кулаком (уж такая была у него отличительная ораторская манера). - "Враги трудового народа - не инопланетяне. Инопланетяне - это выдумка шарлатанов и буржуазных прихвостней. Никаких, там, "летающих тарелок" не существует. Так учит Партия".
   - А на чем мы в таком случае сейчас летим? - спросил, было, Девятнадцатый, но Буряк так взглянул на него, что у командора пропала всякая охота к политическим диспутам.
   - А кто еще сомневается, тот пусть заглянет в первоисточники, - загадочно пояснил свою правильную мысль Буряк. - Ни в одном труде классиков марксизма нет ни слова о "летающих тарелках", "домовых", "экстрасенсах" и прочей буржуазной чепухе. Мы шестьдесят лет жили без летающих тарелок, и успехи нашего коммунистического строительства убедительно доказывают, что никаких летающих тарелок нет, не было и никогда не будет!
   Главное, чем подкупал Буряк, - он умел убеждать. Говорил он всегда ясно, просто, без всяких там наукообразных фокусов. Его речам хотелось верить просто потому, что как же иначе? И лицо у Буряка было, как у простого и во всем понятного мужика, а не какого-то там "профессора". Девятнадцатый профессоров понаслушался в тридцать восьмом. Когда каждый университетский прыщ норовил высказать: как, да что, да почему надо делать так, а не иначе. Давить их, сук, хотелось, вот до чего обрыдли. Впрочем, вскорости и начали. А потом появился Президент, - и все стало понятно. И двадцать лет было понятно: за что кровь проливаем. А теперь Девятнадцатому опять все было непонятно, но зато рядом был товарищ Буряк (это он сам велел так себя называть: или просто "товарищ Буряк" или "товарищ гвардии полковник"). Девятнадцатый очень верил Президенту. И все было понятно и хорошо. А потом все пошло наперекосяк. А потом появился Буряк, и снова все стало понятно и хорошо.
   - Товарищи! - говорил Буряк, словно обращаясь не к одному Девятнадцатому, а ко всем девятнадцатым всего галактического союза. - Товарищи! Доминиане - нам не враги. Они такие же простые рабочие парни, как и мы. Да, у них, конечно, тоже есть свои буржуи и предатели Родины. Но мы с ними еще разберемся, товарищи! Теперь у нас другая забота. Нам бы со своими врагами рассчитаться за всё. За всё! А доминиане - подождут. Как говорил товарищ Сталин: наш народ практически обосновал теоретическую возможность построения коммунизма в одной отдельно взятой галактике (правда, при условии временного сохранения несокрушимой армии и иных рабоче-крестьянских силовых структур, необходимых для защиты от внешнего и особенно внутреннего врага).
   "Силовые структуры, - это хорошо", - засыпая думал Девятнадцатый, - "будет куда пристроиться. Пока у государства есть боеспособная, хорошо обученная и вооруженная в соответствии с требованиями прогресса армия, - авось, без куска хлеба не останемся. Да и должен же кто-то за Родину кровь проливать".
   Вообще, когда Девятнадцатый слушал Буряка, его одолевали две плохо сочетаемые мысли. Первая, - что вся прошедшая жизнь пошла цирцейскому барану под хвост. Это ясно. Ведь чем Девятнадцатый всю прошедшую жизнь занимался? Воевал. С кем? С "проклятыми доминианами". А теперь вдруг выяснилось, что они вовсе не враги, а враги - как раз те, кому Девятнадцатый присягал, и за кого проливал кровь (Девятнадцатый, кстати, ни разу не был ранен, но свято верил, что он проливал за Родину кровь; Буряк его в этом не разубеждал).
   Вторая мысль была не столь преисполнена пессимизма и сводилась к тому, что вот, мол, наконец, все стало понятно, и главное - понятно за кого и против кого и дальше проливать кровь. О том, чтобы как-либо иначе организовать свою будущую жизнь, кроме как - постоянно проливая за кого-то кровь, Девятнадцатый и помыслить не мог.
   Теперь, когда жизнь, в общем-то, налаживалась, - Черная Планета осталась лишь в неприятных воспоминаниях и кошмарных снах; авторитет Буряка в рабочих кварталах Херу-ламуса ощутимо рос; менты, которым, согласно постановлению Генерального Прокурора, надлежало арестовать Девятнадцатого, как дезертира и провокатора, при встрече отдавали ему честь и называли не иначе, как "товарищ первый помощник секретаря"; пожертвования на нужды партии текли полноводной рекой, - в это сытое время Буряка заела мысль об "идеологической платформе". Девятнадцатый не знал, что такое "идеологическая платформа", и зачем она потребна. У Президента, вот, был лозунг: "За Прогресс и Очищение!", и все понимали - что к чему, и самоотверженно проливали кровь. Была ли это идеологическая платформа? Девятнадцатый не знал и не понимал. Когда он спросил Буряка, Буряк замахал на него руками и по своему обыкновению заорал. Очень громко.
   Буряк был не способен разговаривать тихо по двум, как он объяснял, причинам. Во-первых, его так учили. Каждый командир должен обладать командным голосом. Основной закон внутривидового общения советских военнослужащих гласил: младший должен всегда трепетать перед старшим. Ибо в противном случае наступит управленческий хаос и ущерб патриотизма. Потому старший должен безостановочно на младшего орать. Да так, чтобы последнему мало не показалось. Поскольку в армии каждый по отношению к кому-нибудь старший, а к иным - младший, орать и трепетать должны были поголовно все, за исключением новобранцев, на чью долю выпадало исключительно трепетать, и Верховного Главнокомандующего, которому оставалось только орать. Новобранцы, впрочем, быстро (если подходить с историческими мерками) становились старослужащими и успешно за этот период становления личности научались орать, а Верховного -- подсиживали и снимали, так что и ему выпадало на долю в достаточной мере трепетать. Все это вполне вписывалось в рамки исповедуемого Партией диалектического материализма, каковое словосочетание на об-щеупотребимом языке истолковывалось следующим образом: искусство диалога (диалектика) включает обязательное умение материться (материализм). Или - еще проще: хочешь, чтобы тебя понимали, посылай всех по матери!
   Буряк еще рассказал, что в одном популярном видиофильме той древней эпохи герой так и выразился: "Счастье, говорит, это когда тебя понимают". Или - если перевести на язык научного марксизма: счастье - это умение доходчиво материться. "Диалектический материализм" - говорил Буряк, - "это такая, брат, штука, за которую я любому гаду глотку порву!". В советской стране - на Родине Буряка - матерились без исключения все (кроме, может быть, агентов мирового империализма). Такую манеру поведения диктовало господствующее материалистическое мировоззрение, ибо, как говорили классики, - материя определяет вербальные формы сознания.
   Матерным оборотам речи в Советской России обучали с раннего детства, и совершенствовали это мастерство всю жизнь. Сам Буряк, имея немалый офицерский чин, матерился артистически, как в Империи умели одни лишь попугаи. Язык Империи (который в школьных учебниках называли почему-то "староанглийским") отличался от родного языка Буряка лишь в незначительных деталях. Буряк называл свой язык "русским" и клялся мировой революцией, что никаким иным языкам не обучен, и вообще с детства испытывает ненависть ко всякому языкознанию и прочим интеллигентским штучкам. Тот филологический парадокс, что один и тот же, по сути, язык носил в разные эпохи и на разных планетах разные названия, ни Буряка, ни тем более Девятнадцатого не смущал (хотя, если бы они проявили больше любознательности в отношении к истории галактического союза, без труда узнали бы, что в древние века имело место великое смешение языков, непосредственной причиной чего стала повсеместная победа Мировой Коммунистической Революции, инициатором которой выступила возрожденная Советская Россия; при этом общеупотребимый к тому времени английский язык был императивным порядком заменен на русский, но, чтобы не шокировать население галактики, название языка сохранили прежнее, то есть - "английский"; такого рода широкомасштабные идеологические акции вообще были любимым развлечением коммунистов всех времен).
   Общность языка давала Девятнадцатому счастливую возможность оценить ораторское искусство Буряка и самому поучиться правилам народно-патриотического общения (си-речь - диалектики). Мудреное слово "диалектика" (иногда с приставкой - "марксистско-ленинская") слетало с уст Буряка почто столь же часто, как и популярное среди широких масс трудящихся односложное слово. Последнее несло универсальную смысловую нагрузку и могло - в различных контекстах - обозначать любые материальные или духовные сущности (в том числе - и самою "диалектику"). Помимо лётного училища и какой-то - Девятнадцатый не вполне понял какой - "академии" Буряк окончил Народный университет марксизма-ленинизма при офицерском клубе карагандинского гарнизона, что существенно расширило лексические запасы его памяти. Он поражал воображение Девятнадцатого, щеголяя такими фантастическими бранными терминами, как "ревизионизм", "хунвейбин", "агент влияния" и "козлы-импотенты".
   "Самое главное", - учил Буряк, - "это точно обозначить объект дискуссии, дабы избегнуть взаимного непонимания и превратного толкования твоих принципиальных мыслей. Например", - втолковывал он, - "если ты в ходе идеологических прений позабыл узкоспециальное слово "клерикализм" или, скажем, фамилию злейшего врага мирового пролетариата Маркузе, смело вставляй простые и понятные всем выражения - "эта хреновина" или "этот хрен лысый" и, - можешь не сомневаться, - сочувствие пролетарской аудитории тебе будет обеспечено".
   Второй причиной, которая объясняла и оправдывала тот факт, что Буряк в разговорах с Девятнадцатым и вообще в процессе любых устных высказываний нестерпимо орал, была чисто профессиональная. Тренируясь на космонавта, гвардии полковник испытал чрезмерную нагрузку на слуховой аппарат, отчего в значительной степени оглох. Как он сам признавался: в его повседневной работе, а также в политическом самообразовании этот недуг нисколько ему не мешал. При выполнении же уставных обязанностей старшего по званию - даже помогал. Определенные неудобства возникали только при вынужденном общении со всякой штатской сволочью. Но этого Буряк не любил и внимания на муки случайных собеседников не обращал. Девятнадцатого, как первого апостола, Буряк по-своему жалел, но отказываться от выработанной привычки не считал нужным.
   Итак, когда Девятнадцатый заикнулся про "идеологическую платформу", полковник замахал кулаками и заорал примерно следующее.
   - ... твою мать! Я, ..., ... в рот, что, ..., не понятно, ..., на ..., изъясняю, ... тебе в ...!? Ты, ..., на ..., что, типа, ..., ..., ..., тут у меня, в ..., ...?! На ..., ..., я, ..., типа ..., ..., перед тобой, в ..., ... в рот ..., типа ...?!
   Дабы не утруждать читателя кропотливой расшифровкой буряковских лексических изысков, изложу суть вкратце. Со школьной партийной скамьи (в смысле - со скамьи партийной школы) Буряк твердо усвоил два правила. Первое: производство есть базис, а идеология - надстройка. Второе: наша главная цель - строительство коммунизма. Сам того не ведая, Буряк, усваивая сии заповеди, систематизировал их по методе Гегеля (которого, конечно, никогда не читал), а именно - отталкиваясь от базового смысла присутствующих в обоих лозунгах однокоренных слов, он диалектически объединил эти две посылки, как тезу и антитезу, и в качестве синтеза вывел третью: наша главная цель - идеология. Эта неожиданно обретенная Вера привела его на должность замполита в золотую роту космонавтов СССР. Не пыльная идеологическая работа в привилегированных частях Советской Армии вполне соответствовала духовным запросам Буряка, так что он уже подумывал о дальнейшей военно-политической карьере - в высших эшелонах государственной власти, но беда подстерегала в самом неожиданном месте. Хотя Буряк, целиком посвятивший себя повышению политической сознательности своих товарищей по оружию, уже совершенно не помышлял собственно о космосе, но числился он, тем не менее, космонавтом. К сему прискорбному факту Буряк относился с характерным для русского человека оптимизмом, будучи вполне уверенным, что начальники - уж не настолько дураки, чтобы за колоссальные бюджетные бабки отправить в космос совершенно бесполезного (с точки зрения науки) профессионального политпросветчика. Он не учел, однако, что своими громоподобными политчасами так осточертел коллегам-космонавтам, что они уже давно плетут тайную интригу с целью избавиться от идейно подкованного зануды. В результате - в один прекрасный день Буряк расписался в приказе, а уже через две недели - летел сквозь космическое пространство в неизвестном направлении. О дальнейшем - см. выше.
   Эту трагическую историю Буряк, разумеется, рассказал Девятнадцатому без излишней детализации, ограничившись, как популярный литературный персонаж, только коротким сообщением, что "претерпел по службе за правду". Что любопытно, в этой оценке случившегося не было никакого притворства. Буряк вполне искренне верил, что та чушь, которой он грузил своих сослуживцев на политзанятиях, была стопроцентной правдой, а "претерпел" он, конечно, именно из-за этих самых занятий, то есть - "за правду". Вот пример, убедительно подтверждающий учение епископа Беркли о субъективной природе окружающего нас мира.
   Главное, веру во что Буряк отнюдь не утратил, и что пытался вдолбить в башку несообразительного апостола, была выстраданная мысль, что Идеология - самое важное, что вообще существует во Вселенной.
   "Без глубоко продуманной и адекватной идеологии всякому государству - каюк", - вещал Буряк (если перевести с диамата на литературный язык). - "А если учесть, что целью создания и деятельности любой политической партии является, как учит Великий Ленин, захват государственной власти - неважно, законными или незаконными средствами, то всякая партия должна в первую голову обрести собственную идеологию, каковую впоследствии и внедрять в сознание подчиненных масс всеми доступными способами".
   "А что такое "идеология"? - вопросил наивный неофит.
   На этот прямо поставленный вопрос Буряк не смог дать однозначного ответа.
   - Видишь ли, - несколько смущенно проорал он прямо в ухо Девятнадцатому (ибо то, что он намеревался ему открыть, можно было передавать лишь по строгому секрету), - видишь ли, если бы у меня были сейчас под рукой сочинения классиков марксизма или материалы последнего партийного съезда, а еще лучше - учебник научного коммунизма для техникумов и технических ВУЗов, то я, конечно бы, смог набросать правильную идеологию. Но в ракету я ничего этого не взял (кто ж знал, что так получится). Здесь у вас таких книжек в помине нет. А наизусть я, честно скажу, плохо запоминаю. Идеология - это, брат, не такая штука, чтобы каждый мог. Её, знаешь, целый Институт марксизма-ленинизма выдумывал.
   - Означает ли это, товарищ гвардии полковник, что наша Партия так и останется без идеологии? - скорбно вопросил Девятнадцатый.
   - Типун тебе на язык, - проревел несгибаемый борец за права мирового пролетариата. - Без идеологии нам, - как мухе без дерьма!
   - Так где же мы ее возьмем? - с надеждой усомнился апостол.
   - Где-где, - передразнил Буряк. - В Караганде (тут, как вы догадываетесь, он употребил ряд вообще присущих его речи ненормативных лексических форм).
   - Что такое "Караганда"? - не понял мало сведущий в трансгалактической географии командор побежденной Армады.
   - Придет время, - узнаешь! - огрызнулся Буряк, которого беседа с учеником начинала потихоньку приводить в состояние беспомощной ярости.
   Ситуация сложилась, прямо скажем, противоестественная. Партия Победившего Пролетариата (сокращенно "Три-Пэ") набирала политического веса, множила ряды, выгодно размещала в частных банках накопленные членские взносы, прикупала офисы и тяжелые транспортные средства, поднимала целые материки и средних размеров астероиды на погромы "очкариков" и "оппортунистов", вносила по мере сил хаос в систему государственного управления (ибо, как говорил Буряк, - "весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем уже посмотрим, что делать дальше"), но идеологии не имела, так что ради чего она все вышеуказанное свершает, - оставалось неведомым не только рядовым членам, но и сознательным активистам. И вот тут-то, как тонко очертил похожую ситуацию один древний беллетрист, и появился Лис.
   Иеремия Мак-Даун (бывший профессор Мак-Даун и бывший Отец Мак-Даун, а ныне - просто скромный херуламусский обыватель без какой-либо медной таблички на двери) всегда тяготел к грандиозным романтическим проектам. В незрелой юности он мечтал цивилизовать доминиан и даже вполне серьезно готовился отправиться с означенной гуманной миссией на Черную Планету, дабы запечатлеть в сердцах туземцев образ Спасителя (он, правда, никак не мог выбрать - какого), завоевать всеобщую любовь и вечную благодарность будущих поколений и - в качестве эффектного финального аккорда - быть съеденным. Последний пункт, несмотря на все связанные с ним неудобства, представлялся юному Иеремии ключевым, ибо концентрировал в себе весь голливудский блеск данного филантропического предприятия.
   Из вышесказанного легко умозаключить, что Иеремия был тщеславен. Неуемный воинствующий атеизм первой половины его общественной карьеры, равно как и безмерная религиозность второй половины имели основанием не только - и даже не столько - материальные выгоды (хотя, конечно, не обошлось и без этого), но главным образом - неистребимое желание выделяться из безликого стада "таких, как все" и вечно смотреться со стороны этакой яркой заплаткой на скучной сером сукне однообразной человеческой биомассы.
   Профессор Мак-Даун срывал бури аплодисментов и запрыгивал в постели самых эффектных и вожделенных толпой студенток на правах блистательного и знаменитого на всю галактику вруна и краснобая. Он ораторствовал блистательно, умея в кратких и до боли образных выражениях втоптать в грязь любого почтенного мракобеса от религии или странствующего солипсиста. Его острая, безволосая, украшенная веером торчащих зубов мордочка, подозрительно напоминающая запрещенные изображения Мышиной Королевы, не сходила с экранов домашних гипервизоров, отчаянно клеймя фидеистов, клерикалов, катакомбных изуверов, адвентистов (впрочем, кто и когда не издевался над адвентистами?), талибов, кришнаитов, вертящихся дервишей, почитателей Мамбы-Юмбы и последователей остальных двух тысяч восьмисот тридцати четырех религиозных учений, поименованных в его личном карманном справочнике. В ту беззаботную эпоху популярность Иеремии Мак-Дауна среди восьмисот миллиардов гипервизионных зрителей галактического союза уступала лишь очередному клону Киркорова, тысячелетнему комику Петросяну, да двум скандальным телекомментаторам.
   Когда с приходом во власть "новых людей" всё для Иеремии, казалось, рухнуло, - никаких лекций, никакого гипервидения, тупая работа в университетском архиве и - никаких перспектив, - Иеремия всерьез хотел взорвать Статую Свободы. Причем - вместе с самим собой. Слава современного Герострата представлялась ему намного более привлекательной, нежели прозябание безвестного архивиста. Не сделал этого Иеремия по единственной причине: как человек в глубине души не верующий в ее бессмертие, он ясно осознавал, что свидетелем своей славы не будет, а на других ему, по большому счету, всегда было плевать. "Слава - утеха живых", - повторял он знакомым женщинам и самому себе. - "Когда ты мертв, тебе уже все до ламбады".
   Страшно представить, какая мучительная агония личности ожидала бы утратившего смысл жизни Иеремию, если бы спрятанная в нем вечно взведенная пружина не выпихнула его из трясины и на этот раз. Когда Иеремия стал проповедником и облагодетельствовал человечество изобретением новой - две тысячи восемьсот тридцать пятой - конфессии, а именно, катакомбной Церкви Бессмертного Духа, никто из его чудом уцелевших приятелей и любовниц не верил в успех этого травестийного предприятия. Да и кому, как не Мак-Дауну было знать, что прибавлять к без малого трем тысячам религий еще одну было примерно то же, что сочинить еще один постмодернистский роман или изобрести еще одну философскую систему. Постоянно отмирающий и постоянно же регенерирующий самое себя совокупный биофизический организм Человечества за десять тысячелетий культурного обмена окончательно пресытился духовной пищей и жаждал родона и материального благополучия для каждого из своих членов (вопреки тому, что первое и второе крайне редко уживалось вместе).
   И несмотря ни на что, подняв знамя Веры пред равнодушным лицом погрязшего в скептицизме мира, Мак-Даун снова победил, как презревший теорию вероятности кутила, упрямо раз за разом ставящий остатки состояния на "Зеро" и каждый раз вопреки здравому смыслу выигрывая. Его пламенные проповеди принесли ему миллионы деноминированных имперских фунтов. Столпы официальных конфессий источали желчь бассейнами, но состязаться с ним не могли. Старинные, выстоявшие в годы государственного атеизма приходы ныне редели, а Церковь Бессмертного Духа открывала новые и новые филиалы, окутывая паучьей сетью планету за планетой, астероид за астероидом. И над всем этим чудовищным эзотерическим концерном возвышалась осиянная ослепительным светом Истины фигура беспорочного Святого Отца Основателя Иеремии Мак-Дауна. Великого теоретика и практика романтических авантюр.
   И в третий раз пришла пора Иеремии менять сегмент рынка. И тут, как семь тучных фараоновых коров Иосифу, явился Иеремии гвардии полковник Буряк. И как Иосиф не упустил возможность извлечь из упомянутых виртуальных коров максимальную материальную выгоду (ограбив и обратив в рабство целый народ), так и Мак-Даун чутко уловил скрытую в Буряке потенциальную возможность покорения (и, разумеется, ограбления) даже не одного народа, а целого галактического скопления.
   Пресный, но дурманящий запах коммунизма ударил в нос тонкому знатоку религиозных культов. "Не важно, во что человек верит", - любил повторять Иеремия Мак-Даун, - "важно знать, во что он верит, чтобы поймать его на эту ниточку веры, как Левиафана на уду. И сколь бы могуч ни казался Левиафан, но с тоненькой капроновой лески собственного фанатизма ему не сорваться никогда".
   Буряк был той темной, но грозной силой, которая могла стронуть с места гору человеческого консерватизма. Тем более что, как говорил Великий Ленин, - "гора, да на тонких ножках: дай пинок под зад, так она и покатится". Но Буряк был туп и нуждался в идейном руководстве. Счастлива та тирания, где грубая сила и высокая идеология сосредоточены в разных руках. Когда эти два оружия воссоединяются у кого-то одного, этот кто-то заливает землю потоками крови и, в конечном счете, теряет и силу и идеологию. Нет, эти два рычага должны открывать и закрывать разные клапаны и уравновешивать губительный потенциал друг друга. И где-то на уровне подсознания Буряк эту истину, очевидно, нащупал. И возжелал идеологии. Ну, что ж. Будет ему идеология. И идеолог. Верховный жрец. Левит.
   И да благословит нас неведомый Бог Коммунизма и Мировой Революции на новую - вселенских масштабов - романтическую авантюру. Аминь!
  
  
   Эпизод 17.
  
   В десять миллиардов девятьсот пятьдесят восемь миллионов сто тридцать четыре тысячи пятьсот шестьдесят шестой раз ласковое Солнце-Зга выглянуло из-за северных отрогов Центрального Хребта Шамбуя.
   Подмерзшие за ночь столистники зябко выпростали из обильно увлажненных росой жерл яркие лохматые, набухшие жидким семенем тычинки и сменили сладковато-бензольный ночной аромат нейтральной свежестью концентрированного озона.
   Ночной ярлик, в пылу любовного курлыкания проморгавший рассвет, смущенно почистил горбоносым клювиком шелковые перышки надхвостья, склонил пунцовую головку на бок, словно прислушиваясь к насмешливому шепоту случайных соглядатаев, и, - бросив испытующий взгляд на постель Апоки: заметила или нет? - высоко подскакивая на пружинящих лапках, зигзагообразными перебежками, напоминающими ходы шахматного коня, скрылся в спасительной непроницаемой взором тени, в любое время года чернеющей из-под голубой иглистой кроны войлочной бархотки.
   Стайка виброзубов прошмыгнула в голубом небе, как горстка пульсирующей фосфорной соли, оставив за собой медленно тающий веер морозного конденсата.
   По плотному стволу оранжерейного гипорариума озабоченно карабкалась лесная ку-кундра, Бог знает за какой надобностью забравшаяся в больничный парк. Ее конические присоски звонко щелкали при каждом перемещении лап, а изумляющих пропорций язык то и дело выстреливал из миниатюрной драконьей пасти со звонким чмоканьем, так что, казалось, по дереву марширует взвод игрушечных речных загонщиков с вантузами и нейронными хлопушками.
   Апока бесшумно, как устрица, выскользнула из-под одеяла и на цыпочках вышла в коридор. Все спало. Только ручной клювохвост искал чего-то под батареей, время от времени, в порыве любознательности, высовывая наружу полосатую сытую мордочку. Апока погрозила ему пальцем, и он обиженно повернул к ней хвостатый зад, всем его видом демонстрируя, до какой степени ему нет дела до невежливой девчонки.
   Воровато озираясь, Апока прокралась до больничных дверей, постояла с минуту, собираясь с духом, и, зачем-то зажмурившись, начала медленно-медленно приоткрывать створку, стараясь не произвести ни малейшего скрипа. В полном соответствии со сложностью поставленной задачи процесс растянулся надолго. Поскольку дверь все же периодически поскрипывала, Апока каждый раз замирала в полной неподвижности, и еще плотнее зажмурив глаза, словно тишина в ее представлении была неразрывно связана с темнотой. Постояв немного и отдышавшись, она снова принималась за работу, как узник замка Иф, прорывающий подкоп в непосредственной близости от недремлющих стражей. Наконец, дверь приоткрылась настолько, что в образовавшийся просвет могло протиснуться щуплое тело юной доминианки, и Апока, выскользнув на свободу, как кусок мыла из грубых ладоней прачки, быстро, как только могла, засеменила по парковой аллее, шлепая по мелкой гальке перепончатыми лапками.
  
   В Зале Межпланетных Конференций консул стоял у демонстрационного стенда, углубленно изучая последние отчеты наблюдателей и, словно бы, забыв на время о восседающих на почетных местах представителях враждебной расы: Лукреции Санторини, его бывшей невесте Берте Добегульян и его боевом друге Веллингтоне Перчике. Торжественность момента подчеркивалась широким ассортиментом человеческих и доминианских напитков и закусок, живописно расположенных на продолговатых банкетных столах. Знатные доминиане толпились в глубине зала - позади людей, уважительно наблюдая за течением переговорного процесса.
   - Друзья! - продолжил, наконец, консул, оторвавшись от вороха служебных бумаг. Говорил он на хорошем староанглийском, демонстрируя тем, что и доминиане не лишены способности к изучению языков. Берта, таким образом, была избавлена от необходимости исполнять обязанности переводчика, и сидела и слушала вместе с остальными послами человечества. - Я говорю вам "друзья", потому, что у нас нет причин для вражды, а у кого нет причин для вражды, тем самой Природой заповедано жить в дружбе и согласии.
   В рядах доминиан сдержанно зааплодировали (выказав тем, что и они понимают староанглийскую речь). Берта тоже захлопала с неподдельным энтузиазмом, но - под косым взглядом Лукреция - густо покраснела и вновь чинно сложила руки на коленях. Перчик взирал на всю эту комедию с недоумением и просто не знал, что и подумать. (Перчик, как известно, любил о чем-нибудь подумать, но выходило у него это плохо, так что он постоянно нуждался в подсказке более опытных товарищей, однако на Черной Планете подсказывать ему, похоже, никто ничего не собирался, так что Перчик пребывал в постоянной растерянности и тоске).
   - Друзья! - настойчиво повторил почтенный доминианин, зная по опыту, что от частого повторения любая идея - даже самая бредовая - приобретает все ощутимые признаки истинности. - Друзья! Я не стану скрывать: вы здесь - не случайные гости (каковым мы, конечно, тоже были бы рады, но здесь - плюс ко всему - особый случай). По отчетам наших наблюдателей и расчетам наших аналитиков получается, что вы - и для Империи тоже люди отнюдь не случайные. И ваша судьба, таким образом, оказалась - по независящим от вас обстоятельствам - на пересечении интересов двух галактических держав. Я знаю, - это всегда очень неприятно, оказаться на пересечении чьих-то - совершенно вам чуждых - интересов. Каждому индивидууму свойственен естественный эгоизм и желание, чтобы его оставили в покое. Но не каждому везет настолько, чтобы это законное желание исполнилось. Маленький человек (а все вы трое - маленькие и ничем не замечательные люди) - игрушка в руках слепого случая и корыстных властителей. И это - объективная закономерность, с которой приходится или мириться, или не мириться, но в таком случае - погибнуть. Поскольку каждая живая особь инстинктивно стремится выжить, для нее более типично смиряться, чем сознательно идти навстречу гибели. Смиряться или не смиряться - вот вопрос? Достойно ли смиряться перед неумолимой судьбой, или более разумно и благородно - объявить войну этой заведомой несправедливости, попытаться как-то изменить вековой порядок вещей и, как следствие, погибнуть? Уснуть смертным сном. Возможно, это - и есть подвиг, достойный героя. И если бы этим все завершалось, то - можно было бы, пожалуй, и пожертвовать сомнительными преимуществами безрадостно-покорной жизни ради единого мига осознания себя героем и богоборцем. Но возникает другой вопрос: а чего вы этим достигнете? Действительно ли смерть есть финальная точка в споре гордого индивида с безличным Роком, или там - за смертной чертой (из-за которой к нам не поступает никакой полезной информации, так что нам ровно ничего, - подчеркиваю: ничего! - об этом гипотетическом мире неизвестно) вас ожидают вовсе не сны без сновидений (что было бы еще - куда ни шло), но нечто совершенно иное? Нечто такое, стремиться к чему куда опасней и глупей, чем смиряться с неизбежным злом материального существования? Строго говоря, если бы не вложенный в душу каждого мыслящего существа страх неизвестности, неотъемлемый от присущего вашей расе представления о Смерти, вряд ли бы кто-то из вас - из психически нормальных людей - смог бы терпеть все те мерзости, которыми наполнено скудное человеческое бытие. Взять хотя бы фальшивое величие ничтожеств, волей случая или злого Рока оказавшихся у власти. Торжество всеобщего невежества над отдельными ростками просвещения и культуры. Глубоко укоренившуюся традицию повсеместного вранья, лести, двоедушия и притворной преданности. Абсолютное отсутствие перспективы стать адекватным самому себе. Безнадежность всякой любви. И - самое мучительное - непоколебимую уверенность каждой гнусной мрази, что она - во всяком случае - умнее и вообще лучше тебя! Подумайте, - это же легко доступно каждому: растворил в воде немножко цианистого калия или чикнул по венам хорошо наточенной бритвой (предварительно погрузившись в теплую ванну). И всё! Все проблемы разрешены! Все концы сошлись с концами! Кому бы достало охоты влачить жалкое - согласитесь! - существование, если бы не ма-аленькое сомнение, копошащееся на дне испуганной души: а что там? Страх неизвестности, - вот что отваживает от бесшабашного героизма. Простое дискурсивное построение обращает всю нашу отвагу в ничто, и наши романтические порывы гаснут в тупике сознания. Я правильно изложил ваши мысли, сэр Уильям? - обратился консул к притулившемуся у стенки лысоватому толстяку с несколько дряблым круглым лицом и ощипанной бородкой.
   - Совершенно правильно, ваше превосходительство, - подобострастно отозвался пожилой джентльмен, отвесив вычурный поклон и шаркнув коротенькой ножкой.
   - Конечно, все сказанное имеет доказательную силу только по отношению к вам - людям, - продолжал консул. - Человек - загадочное создание Природы, и мы - доминиане - не можем надивиться тому факту, что на свет вообще могло появиться настолько противоречащее здравому смыслу и трансцендентальному закону равновесия существо. Мы - доминиане - подчинены единому разуму, и сами являемся частицами этого разума. Поэтому, во-первых, между нами в принципе невозможны те гнусные отношения, которые типичны для общества людей. Мы органически не способны убивать, предавать, насиловать, обманывать друг друга. Для нас это было бы примерно то же, как если бы ваша правая рука задумала обмануть или изнасиловать левую. Мы - различны по своим физическим и умственным способностям, но не гордимся личным превосходством и не страдаем от личной ущербности. Ибо хорошо знаем, - что для единого разума каждая деталь в равной степени важна, так что никакой разницы между, условно говоря, дворником и нобелевским лауреатом мы не видим, ибо и тот, и другой - представляют одинаковую личностную ценность. Вместе с тем нам глубоко чуждо характерное для вашей расы представление, что Общество, Государство или Человечество (то есть - чисто абстрактные понятия) представляют большую ценность, нежели один отдельно взятый человек. И что можно и даже нужно жертвовать отдельными личностями для этого мистического целого (которого, - я вас уверяю, - вовсе не существует).
   Берта старательно хлопала глазами, но те продолжали слипаться, так что Берта с ужасом думала о том конфузе, который ее ожидает, если в такой ответственный для Истории момент ее сморит сон. Речь консула обволакивала ее сознание, как утренний туман лесную чащу. Она не понимала ничего и обижалась на себя, как ребенок, которому первый раз в жизни разрешили встречать Новый Год со взрослыми, а он, вместо того чтобы участвовать в общем веселье, мучительно борется со сном.
   Лукреций даже не пытался чего-либо понять и сосредоточенно думал: где прячется та ловушка, которую заготовили для него коварные доминиане.
   Один Перчик слушал внимательно, усиленно напрягая непривычные к сложным мыслительным операциям мозги. Речь консула казалась ему убедительной, хотя он и не мог установить логическую связь между отдельными её частями. Перчику вообще нравился консул. Да и все здешние доминиане. В тюрьме он с доминианами ни в какие контакты не вступал (взять у часового миску с баландой или знаками показать, что нужно до ветра, - такие акты вряд ли возможно квалифицировать, как общение), а здесь все были с ним предупредительны и даже в какой-то степени доброжелательны. И никто не выказывал презрения к его нации, как это было повсеместно принято в Армаде. Временами Перчик вспоминал о присяге и пугался, что может ненароком предать Отечество. Но чаще он думал, что не пошли бы все патриоты "человечества" к чертовой матери? Слова консула, что "человечество" - абстрактное понятие, Перчика чрезвычайно заинтересовали. Он не очень ясно понимал, какой смысл заключает выражение "абстрактное понятие", но инстинктивно чувствовал что-то нехорошее. Само звучание этих странных слов вызывало ассоциацию с чем-то неприличным. "Абсс-трракт-ное..." - повторил про себя Перчик, чтобы запомнить и в случае чего сразить этим аргументом непробиваемого Лукреция.
   - Друзья! - продолжал меж тем консул. - Мы собрались здесь не для того, чтобы впустую философствовать, а с целью конкретной и насущной. Вселенной нужен мир. Нужен он как доминианам, так и людям, о чем свидетельствуют многочисленные донесения, поступающие из разных уголков галактического скопления и в особенности - из Херуламуса. Мы располагаем недвусмысленной и абсолютно достоверной информацией, что Президент Дерпут-Баши и его ближайшее окружение намереваются вступить в переговоры с доминианами, и только опасность партийных заговоров и страх обделаться перед грядущими выборами мешает им объявить об этом намерении открыто. Политическое устройство человеческой общности всегда было предметом нашего глубочайшего изумления. Ни одному до-минианину (как, впрочем, и единому доминианскому разуму) никогда не удастся понять, как люди умудряются создавать политические структуры (именуемые ими "государствами"), главной функцией которых является максимальное затруднение нормальных человеческих отношений и всяческое ухудшение качества жизни членов данного сообщества. Почему у людей любая кем-либо высказанная мудрая и благородная идея всегда встречает дикое сопротивление со стороны "государственных структур", которые, вроде бы, призваны такие идеи воплощать в жизнь? Создается впечатление, что человечество - это гигантское скопление мазохистов, которым доставляет удовольствие издеваться над самими собой посредством учреждения разнообразных идиотических общественных институтов. Чего стоят такие самоубийственные изобретения человеческой расы, как "армия", "избирательное право", "министерство" - как общий организационный принцип, "церковь", "частная собственность", "государственная тайна" и вообще "государственные интересы" (как будто у абстрактного понятия могут быть какие-то личные интересы), "банк", "политическая партия", "эмансипация", "патриотизм", "двигатель внутреннего сгорания", "деньги", "реклама", "национальность" - и особенно "национальная гордость", "постмодернизм", "общественные обязанности", "война", "революция", "родон"...
   При последних словах Лукреций встрепенулся, словно ему ткнули в глаз зажженной сигаретой. Вскочив со стула и беспорядочно размахивая руками, как человек явно не имеющий ораторских навыков, он возбужденно заорал примерно следующее:
   - Ну, насчет родона вы, того, - бросьте! Родон у нас под запретом. С родоном мы боремся. А насчет войны, так как же без войны, если нападают? Войну не мы выдумали! Вы еще так скажете, что и геноцид мы выдумали? А кто сжигал наши поселки на Земле? А кто истребил колонистов на Черной Планете? Кто насиловал наших снайперш и медсестер? Кто? Молчите?! - оскорбленно взвизгнул Лукреций, хотя консул вовсе не намеревался молчать. Он с некоторым изумлением уставил на Лукреция выкаченные жабьи глаза, выждал паузы в его беспорядочной речи и хладнокровно вклинился со следующими возражениями.
   - А, в самом деле, - кто? И откуда вы, собственно, взяли, молодой человек, что доминиане чего-то там жгли на Земле? Да на Земле давным-давно нечего жечь. Ваша - подчеркиваю: ваша! - шестая мировая война превратила Землю в гигантскую свалку радиоактивных обломков. На всей поверхности Земного Шара уцелел лишь небольшой участок в Средней Азии, куда доминиане вообще никогда не залетали, разве только с чисто туристическими целями. Земля - это такое забытое вашим Богом место, в котором никто еще ничего не терял и не находил. Вы сами-то там когда-нибудь были?
   Лукреций ошарашено мотнул головой.
   - А придется побывать. Именно на Земле мы намереваемся инициировать встречу полномочных представителей двух рас. И, кстати, именно потому, что в этом глухом уголке вселенной никому не придет в голову за нами шпионить. То есть шпионы Президента там, конечно, есть, но я думаю, это все, что там вообще осталось от Имперского присутствия. Они-то, я надеюсь, и информируют Президента о вашем прибытии. Вы, разумеется, можете мне не поверить, но именно вас, Лукреций Санторини, - вас и вашу невесту, - Президент и его ближайшие сподвижники решили использовать для установления контактов с нашей расой. Конечно, вас, как людей гордых и почитающих себя независимыми, должно обидеть само слово "использовать", и я полностью разделил бы ваше негодование, если бы сам не был кровно заинтересован в успехе предприятия. Человечество и доминианство - оба нуждаются в мире. И было бы непозволительной глупостью и - более того, - преступлением - не воспользоваться подходящим моментом. Президент хочет выйти на контакт с нами через голову партийных кланов и финансовой олигархии. Ему это необходимо не из гуманистических стремлений, разумеется, а просто потому, что политическая ситуация в империи близка к революционной. Вы знаете, что такое революция? Это когда все летит в тартарары, и только горстка удачливых авантюристов оказывается в выигрыше. Для нас - ваши политические катаклизмы - возможность решить наши проблемы. Это и называется - высокой дипломатией. Итак, нравится вам это или не нравится, мой юный друг, но миссию свою вам придется исполнить до конца. И если вы не согласитесь помогать нам добровольно, мы отправим вас на Землю принудительно. Не забывайте, что вы - не более чем "манок", "подсадная утка", а от подсадных уток никто не ждет сочувствия и сотрудничества. Их просто подсаживают, и они сидят, приманивая дичь. Для такого дела нам достаточно, чтобы вы были живы, а это - вы нам обеспечите, ибо - как сказано выше - "неизвестность склонит вашу решимость покончить и сном забыться". Завтра вы - все трое (на Берту я полагаюсь, как на искренне преданного нам друга, а господин Перчик нам здесь совершенно не нужен, так что -- пусть составит вам компанию) - сядете в специальный звездолет и отправитесь в недолгое путешествие - на вашу историческую Родину: на планету Земля.
   Консул нажал какие-то кнопки на пульте, и горизонтальная поверхность стенда раздвинулась, выпуская наружу сноп исходящего снизу света, в котором согласно закону броуновского движения хаотически перемещались миллионы поднявшихся в воздух пылинок. Из глубины образовавшегося проема медленно вздымался огромный разноцветный - немного сплюснутый - шар. Поднимаясь, он в то же время вращался вокруг вертикальной оси, причем скорость вращения возрастала, так что цветные участки сферической поверхности сливались в глазах людей и доминиан в некую однородную туманную массу. Наконец, шар выдвинулся полностью, и подъем прекратился. Скорость вращения начала постепенно падать, так что напряженные глаза уже могли заметить движущиеся фигуры материков и океанов. Большая часть шара была окрашена синим цветом, так что изначально казалось, что весь шар мутно-голубой, но по мере замедления вращения стали видны обширные белые, черные и желтые поверхности. И только когда вращение полностью прекратилось, обнаружились отдельные островки, окрашенные темно или светло зеленой краской.
   - Черный цвет обозначает территории, зараженные радиацией. До окончательного распада и обеззараживания должно пройти еще около двух тысячелетий, так что нам с вами прогуляться по этим пустыням не светит. Синее, как вы, наверное, догадались, - океаны и моря. Они также были в значительной степени заражены, но очищение водных массивов протекает быстрее, чем обеззараживание земной поверхности. Сейчас воды земных океанов уже пригодны для жизни и - с помощью наших биологов - поголовье водных обитателей Земли постепенно восстанавливается. Зеленые островки - оазисы, чудом избежавшие тотального заражения. В этих оазисах живут земные племена: в большинстве своем - первобытного уклада. Они не подчиняются имперским законам и вряд ли даже знают о существовании Империи. Обширная желто-коричневая часть - это избежавшая тотального загрязнения зона, в которой действует Имперский протекторат. Единственный, так сказать, "форпост цивилизации" на Земле. Вот именно сюда - в административный центр колонии - вам и предстоит попасть.
   Консул ткнул длинной металлической указкой в черный кружок - ближе к середине желтого участка. Лукреций, Берта и Веллингтон инстинктивно напрягли зрение и вперились в уготованный им пункт назначения. Под кружком жирным староанглийским шрифтом было отпечатано: КАРАГАНДА.
   - Папа! - пронзительно чистый голос расколол нависшую над глобусом тишину.
   Консул и все присутствующие невольно обернулись и увидели юную доминианку, уверенно шедшую через зал прямо к ораторскому возвышению.
   - Папа! Ты не можешь поступать так со мной! Я должна лететь вместе с мамой! - голос Апоки обрел пластичность и крепость титанового сплава. - Я не маленькая и могу решать за себя сама. И я не хочу потерять маму второй раз.
   Апока решительно подошла к стулу, на котором сидела растроганная Берта, и положила ей перепончатую руку на плечо. Ее выпуклые глаза были полны слезами и рыбьим жиром.
   - Да, ты выросла, - печально проговорил консул. - И теперь я уже тебе не нужен.
   - Неправда! - горячо воскликнула рептилия, - ты нужен мне, но маме я нужна больше! Мама одна на чужой планете, среди чужих существ. Я знаю, она любит нас всех, но родное существо поможет ей скрасить вынужденное одиночество. А когда, - тут Апока запнулась и побледнела, - когда мама улетит к людям, я буду вспоминать проведенные с ней часы.
   Апока смущенно потупилась, и все в зале сделали тоже, что естественно для невольных свидетелей чужих интимных разговоров.
   - Нет, нет! - воскликнула Берта. - Я никогда не расстанусь с тобой, мое дитя! Где бы я ни была, и что бы со мной ни случилось, мы всегда будем вместе.
   - Да, да! - неуместно встрял вконец растроганный Перчик.
   - Ну, что ж, если так, - лети, моя девочка! Капитан, прикажите оборудовать еще одно спальное место на вашем корабле, - отрывисто приказал консул и отвернулся. Мужественные его плечи вздрагивали от скрытых рыданий.
   - Папочка, милый папочка, спасибо! Я так тебя люблю! - восторженно завизжала Апока, повиснув на бородавчатой шее отца.
   - Вы очень мудры! - проникновенно сказала Берта и поцеловала правую жабру доми-нианского политического лидера.
   - Да, да! - снова неуместно встрял рыдающий от умиления Перчик. И все четверо - отец, мать, дочь и примазавшийся Перчик обнялись, как одна любящая семья людей и рептилий.
   И все присутствующие люди и доминиане (кроме мрачно наблюдавшего этот театр Лукреция) запели и затанцевали под тягучую индийскую музыку.
  
  
   Эпизод 18.
  
   - О, Господи! И как же ты мне надоел, Ерёма! Кто б знал! - сокрушенно вздохнул Бу-ряк, наполняя граненый стакан херуламусской суррогатной водкой. Сколько Девятнадцатый ни убеждал Вождя, что тому, как зеркалу мировой революции, пристало пить из более приличных сосудов, Буряк всегда отвечал с должной скромностью: "Заткнись, Ванька! Чтобы ты что понимал! Пить завсегда следует из того, что тебе привычней и удобней для руки и губ. Что мне твои хер... херула... тьфу, блин, язык сломаешь! Что мне твои херу... этакие рюмки! Ты только взгляни: ножка то-оненькая. Сама такая ма-асенькая. Пальцы сжал, - и ножки нет. Зубами хрустнул, - и полный рот осколков. Нет, вот - то ли дело стакан. Граненый! Нашенский! И поставил, - не упадет, и в руки взял, - не выскользнет. И доза, - заметь, - наша, российская. Не наперсток, тьфу ты, прости, Господи!"
   Вождь мировой революции в последнее время выпивал, главным образом, с наиболее близкими своими соратниками: с Девятнадцатым (Наркомом по вооружению и обороне) и Иеремией Мак-Дауном (Наркомом по идеологии и пропаганде). Все трое любили посидеть за бутылкой, но Девятнадцатый - из уважения к Генсеку - пил ту же, что и он, суррогатную водку (хотя всю жизнь предпочитал деревенский ром с капелькой родона), а Иеремия, ссылаясь на возраст и застарелую привычку, потягивал коньячок урожая тридцать седьмого года (последний год, когда в Империи заложили достойную партию коньячных спиртов).
   - Нет уж ты не говори, - увещевательно продолжал Иеремия. - Идеология дело тонкое. Тут тяп-ляп не получится. Это я тебе, как системный аналитик говорю. Ты Винера читал?
   Иеремия уставился на Буряка невинными заплывшими глазками, как будто и впрямь ожидал услышать утвердительный ответ.
   - Вот видишь, - как ни в чем не бывало заключил он, не получив никакого ответа. - Системная аналитика - это, брат, такая наука, без которой - нельзя. Вот хочешь ты, к примеру, пойти направо - в сортир. Хочешь?
   Буряк утвердительно кивнул, изумляясь проницательности ученого мужа.
   - А системная аналитика тебе говорит: врешь! - внезапно привзвизгнул Иеремия и даже стукнул кулачком по некрашеной доске. - Иди налево. Там тоже можно.
   Иеремия присосался к рюмке, плотоядно причмокивая и в то же время выразительно показывая свободной рукой, что он сейчас продолжит, причем сообщит нечто особо важное. Буряк и Девятнадцатый следили за его манипуляциями завороженно, как некогда университетские студентки.
   - Но, главное-то что? - риторически обратился к аудитории Иеремия, утирая рот бумажной салфеткой. - Главное, что там безопаснее и вообще лучше. Из двух, так сказать, зол.... Гм, это я к чему? Ах, да! Надо нам здесь завязывать. Это я тебе говорю! - авторитетно повторил он давешний тезис.
   - Да, пошел ты! - огрызнулся было Буряк, но уже без прежнего запала. Нарком умел убеждать. Логика его была отточена годами артистической демагогии на разных идеологических фронтах. Более всего подкупала его искренность, ибо Иеремия не умел проповедовать то, во что не верил с исступлением обращенного. Обращался же он периодически, а потому исступление не успевало поизноситься и иссякнуть. В данный конкретный момент Иеремия верил в победу мировой революции и в великую миссию херуламусского пролетариата. И во имя этой победы был готов на подвиги, в том числе - на определенную степень самоотречения.
   - Идеология учит нас чему? - в очередной раз риторически вопросил он. (Как и подобает профессиональному оратору, Иеремия даже в самых бытовых обстоятельствах не умел обходиться без риторических вопросов; например, он никогда не говорил: схожу отолью, - но риторически вопрошал: а не пойти ли мне отлить?). - Идеология учит нас вот чему. Во-первых, революционное движение зарождается там, где к тому имеются наилучшие исторические предпосылки. Создать партию может каждый дурак, но чтобы этим орудием успешно воспользоваться, нужно применять его уместно, а не размахивать им, как дубиной, где ни попадя. Самое главное, - правильно выбрать место для первого удара. Каким должно быть место первого удара? Оно должно быть: а - уязвимым (это - само собой понятно); бэ - плохо защищенным (в нашем случае это означает - удаленным от военных сил Империи, ибо - наша задача безусловно победить, а не просто героически погибнуть): вэ - оно должно быть достаточно известным и находиться у всех на виду, ибо какой смысл устраивать революцию в никому не ведомых Малых Говнищах? И, наконец, гэ - это место должно обладать некой символичностью, олицетворять нечто сакральное, дабы каждого гражданина Империи пробрало до кишок. Чтобы каждый воскликнул: ах, так это то самое место! Вот когда эти четыре предиката соединятся в едином субъекте, можно начинать подготовку к восстанию. В каком субъекте мы находим эти четыре предиката? Давайте искать. Как говорят классики: ищите, да обрящете. Карл Маркс. "Капитал", том третий, страница восемьсот двадцать девятая.
   Буряк, ничего не понявший, тем не менее, одобрительно закивал. Он еще со школьной скамьи выработал в себе привычку одобрительно кивать при упоминании классиков марксизма. Девятнадцатый тоже одобрительно закивал, хотя и не помнил по именам классиков марксизма, а фамилия Маркс у него ассоциировалась, главным образом, со знаменитым на весь Херуламус дамским парикмахерским салоном интимной красоты. Зато Девятнадцатый уже научился кивать синхронно с товарищем Буряком, благодаря чему его авторитет в партии в последнее время заметно вырос.
   - Для начала возьмем, ну, скажем, Херуламус, то есть то место, где мы с вами в данный момент находимся. Начнем, так сказать, с того, что лежит поближе. Поближе возьмешь, подальше поедешь, хе-хе, как говорит народная мудрость. Итак, Херуламус. Уязвим ли он? Ну, в первом приближении, конечно, уязвим. Да и что в Империи не прогнило и неподвластно стихиям? Однако существуют разные степени уязвимости. Рассмотрим этот вопрос диалектически. Что есть "уязвимость"? Это диалектическая противоположность "неуязвимости". Как сказал бы старик Гегель: отрицание неуязвимости. Утверждая, что Херуламус не неуязвим, мы тем самым соглашаемся с тем, что он уязвим, что и требовалось доказать. Но какова степень его потенциальной уязвимости? Или, - иными словами, - где та точка на логической цепочке последовательно возрастающих степеней уязвимости от, скажем, разбитой витрины до, скажем, установления абсолютного военного контроля над всем городом (а еще лучше - всей Империей), каковая представляется реально достижимой нашими силами в данный исторический момент? Честно надо признать, что точка эта пока располагается ближе к исходному пункту прогрессии, то есть степень уязвимости Херуламуса для объединенных сил Партии и сочувствующих элементов на данном этапе нашей борьбы стремится, выражаясь математическим языком, к нулю. Стоит ли тратить драгоценное время на рассмотрение Херуламуса относительно остальных четырех необходимых качеств, если первому условию он, как мы смогли удостовериться, уже не отвечает? Для успокоения души, однако, давайте бегло по ним пробежимся. Итак, с точки зрения защищенности - Херуламус наиболее защищенный из всех городов Империи (ибо, что еще могут защищать солдаты Империи, кроме как лично главного угнетателя и душителя народов антинародного Президента Дерпут-Баши?). Значит и в этом пункте Херуламус не отвечает необходимым требованиям. Третьим предикатом он, по-видимому, обладает, поскольку является, как никак, столицей, то есть действительно у всех на виду. Но следует сразу оговориться: Херуламус - город с населением в двадцать восемь миллионов человек. И если бы нашей Партии удалось захватать его весь, то, конечно, эффект был бы оглушительный. Но если - по независящим от нас обстоятельствам - нам придется ограничиться одним каким-нибудь занюханным телеграфом, то кто это заметит? Херуламус - как Родосский Колосс - видится только целиком и только на расстоянии. Вблизи же и в деталях зрелище смазывается и вообще исчезает из пределов видимого. Вы видите борьбу микробов на поверхности вашей кожи? Вот так и человечество может вовсе не заметить борьбу наших передовых дружин на задворках гигантского города. Ну, и наконец, о сакральном. Уж чего-чего, но сакрального в Херуламусе нет, никогда не было и вряд ли когда-нибудь будет (если, конечно, ты со временем не придашь ему статут столицы Великой Галактической Коммуны). Итак: сухой остаток: делать нам в Херуламусе нечего, и пора сматывать удочки.
   - Но погоди-погоди, - ошарашено заорал Буряк. - Ведь все так хорошо идет. За полгода мы так развернулись. Ячейки, комитеты, молодежные секции, боевые дружины, пионерские отряды, подпольные типографии, пять газет, нелегальный гипервизионный канал, забастовки, маевки, погромы "очкариков", агитация в войсках, подкуп депутатов, покушения на министров образования и здравоохранения, теракт на школьной ярмарке, похищение Бетти Буп, прокламации, декреты о земле и мире, моя речь с броневика, апрельские тезисы (жаль, конспектов с собой не захватил; чует мое сердце, - насочинял ты чушь какую-нибудь, "Ильич" недоделанный). И что же, - это все бросить? Пустить псу под хвост энтузиазм революционных масс? Слушай, а ты часом не вредитель?
   - Спокойно, спокойно, - психотерапевтически забормотал идеолог, не забывая периодически полизывать коньячную рюмочку. - Допустим, мы и дальше будем крепить революционную дисциплину на данном отрезке идеологического фронта. И чего мы достигнем? Нет, если тебе хочется всю жизнь оставаться "правительством в изгнании", то - пожалуйста. У тебя это отлично выходит. Декреты издаешь. Приговоры подписываешь. Только Президенту и его банде плевать на твои декреты и приговоры. Власти у тебя, как не было, так и нет. И так и не будет, пока ты здесь оргвопросами занимаешься. Пионеров с ветеранами строишь. Дело надо делать, а не мирихлюндии разводить! И дело надо делать там, где оно делается. А где дело делается? Там, где ничего и никто не мешает его делать. Ты, конечно, знаком с трудами Архимеда?
   - Помню-помню, - обрадованно заголосил Буряк. - Архимедовы штаны...
   - Фу! - поморщился Иеремия. - Штаны - они как раз Пифагоровы, а Архимед сказал: дайте мне точку опоры, и я переверну мир. Улавливаешь?
   Буряк сокрушенно потряс головой.
   - Партии нужна точка опоры. Нужна территория, полностью освоенная и подчиненная. Нужно, если хочешь, независимое коммунистическое государство, от которого, как от камня, брошенного в омут, пойдут разрушительные волны по всей Империи. Начать можно и с малого, но с чего-то начать нужно.
   - Ты хочешь сказать... ?
   - Вот именно, дорогой Вождь. Я хочу сказать, что нам нужна ма-аленькая революция на - пусть ма-аленькой, но четко обозначенной в галактическом атласе территории. И лучшего места для этого эксперимента не придумать, чем старушка Земля.
   - Земля? - Лицо Буряка просветлилось, а плохо соображающий мозг заполнили ностальгические воспоминания.
   - Именно Земля. Во-первых, это дыра, каких свет не видывал.
   - Но-но, полегче! Земля - это не хухры-мухры! Земля - это колыбель Человечества!
   - Вот именно, дорогой Вождь! Земля - место исторически сакральное. О котором знают все (из школьных учебников), хотя мало кто его видел и когда-нибудь о нем вспоминает. Вот мы и создадим повод - вспомнить о своей "колыбели"! Это - раз! Но в силу исторических же причин планета эта пребывает в фантастическом запустении, так что, с одной стороны, захватить ее - не стоит труда (ибо -- никто ее не защищает: кому надо защищать кучу космического, да еще и радиоактивного дерьма), а с другой - место это абсолютно всем известное, да еще и "священное". А если к этому добавить, что это родина Вождя (уже не символическая, а вполне материальная), то все вообще сходится, как нельзя лучше.
   - Так ты полагаешь - Земля? - неуверенно переспросил Буряк.
   - Земля, дорогой Вождь. Лучше - ничего не придумаешь.
   - Заметано! - в восторге заорал Буряк, опрокидывая остатки бутыли в граненый стакан.
   - Ура! - подхватил вусмерть нажравшийся Девятнадцатый.
   - Завтра же начнем подготовку к переброске главных сил! - тут же переходя от слов к делу орал Буряк. - Наметим направление основного удара. Главная цель - Москва!
   - Москва?! - изумленно воззрился Иеремия.
   - Конечно! Москва! Лучший город мира. Город героев и гениев! Я сам - из Москвы, - скромно добавил Буряк.
   - Но, гм.... Видишь ли... Москвы, собственно, уже, почитай, тысячу лет, как не существует в природе, - пролепетал идеолог.
   - Как... не существует? - мгновенно осоловел Буряк.
   - Война, видишь ли... гм.... Я думал, тебе известно.... Мне, право, жаль, но на Земном Шаре сейчас заселена лишь маленькая территория в бывшей Средней Азии, ну, не считая крохотных и не представляющих стратегического интереса туземных поселений.
   - Какая территория? - упавшим голосом первый раз в жизни прошептал Буряк.
   - Ну, официально она называется Земная колония Осевой Империи с административным центром в городе Караганда.
   - Караганда?! - трагически взревел Буряк.
   - Ну, да, - Караганда.
   - Где-где - в Ка-ра-ган-де, - заплетающимся языком продекламировал Девятнадцатый любимую присказку Вождя.
   - Караганда! - обреченно прошептал (второй раз в жизни) Вождь. Затем молча поднялся, постоял с полминуты со стаканом в согнутой в горизонтально отставленном локте - согласно патриотическому ритуалу алкашей - руке, затем залпом опрокинул его в свой скорбящий организм, тяжело опустился на стул, тихонько, чтобы не потревожить стуком торжественную тишину момента, поставил стакан на стол - и заплакал. - Караганда! Ну, я им покажу Караганду! Я им покажу Кузькину мать! Они у меня попомнят! Суки! Фашисты! Будет им Караганда! - он долго еще говорил что-то в том же духе, вытирая мокрое от слез и пота лицо широкой волосатой лапой.
   Иеремия, осознав глубину трагических чувств партийного лидера, молча посасывал коньяк из полупустой бутылки, а Девятнадцатый с собачьей преданностью смотрел на шефа остекленелыми глазами, и лишь иногда сдержанно икал.
  
   Через два месяца купленный и снаряженный на партийные средства космический корабль "Белый Орел" отчалил из херуламусского космопорта в неизвестном диспетчерам направлении. По бумагам числилось, что направляется он на Цирцею, но груз был строго засекречен, а пассажиры многочисленны и не лишены странностей. На самом деле корабль взял курс на планету Земля, пассажирами же были передовые отряды штурмовиков Девятнадцатого. Путь был не близок, но прощальная речь Вождя вдохновила всех.
   - Братья и сестры! - начал вождь (говорил он без микрофона, но его зычный командирский голос разлетался по всему бескрайнему, припорошенному снегом космодрому). - Настал час славы! Отомстим подлым фашистам! Подлым буржуям! Подлым сионистам! Подлым абстракционистам! Подлым ревизионистам! Подлым хунвейбинам! Подлым предателям! Отомстим за Москву! Вперед, товарищи! За Родину! За Партию! Ура-а-а!
   Последнее "ура" гулким эхом разлетелось по заснеженному полю. Оркестр заиграл "Прощание Славянки" (то есть так называл этот старинный марш Буряк: в Херуламусе было принято заказывать его в ресторанах под именем "Цирцейский гопак"). Отбывающие и провожающие перецеловались на счастье. Буряк крепко пожал руку остающегося в тылу Иеремии, потом крепко обнял его, смачно поцеловал в обе щеки (по обычаю вождей) и прорычал, смахивая набежавшую слезу: "Ну, прощай, старый черт! Бог даст, увидимся!".
   Видавший виды космолет {из экономии Иеремия, который теперь по совместительству заведовал и финансами партии, распорядился приобрести подержанный) сперва загудел, как древний примус, потом вдруг расчихался, выпустил из сопла тучу черного удушливого дыма, затрясся и медленно оторвался от площадки, попутно складывая, как майский жук, закрепленные по краям нижней выпуклой тарелки шасси. В иллюминаторах верхней (вогнутой) тарелки что-то радостно замигало, под соплом показалось синее, как в газовой конфорке, пламя, и космолет - с геометрическим ускорением взлетел в голубое небо Херуламуса, а через считанные секунды - и вовсе исчез за пределами видимости невооруженного глаза. Великий поход коммунистов не Землю начался.
  
  
   Эпизод 19.
  
   А в это самое время Лукреций Санторини валялся на кровати в гостинице "Коммунистическая" на привокзальной площади города Караганда. Настроение у него было никакое, а мысли крутились вокруг одного этического вопроса: предатель он или нет? Учитывая невозможность какого-либо сопротивления подавляющей силе противника, получалось, что, вроде, нет. Но если посмотреть с другой стороны, то Лукреций не покончил с собой (чем, конечно, сорвал бы планы врага относительно использования его в непонятной и, очевидно, губительной для Отечества операции). В таком аспекте получалось, что он все же предатель. Правда, было одно "но". Как ясно вытекало из более или менее очевидной ему диспозиции противника, главной фигурой в выполнении коварного плана являлся вовсе не он, а его бывшая невеста Берта, которая согласилась на эту постыдную миссию добровольно и вообще выказывала в адрес агрессора непозволительную симпатию. Строго говоря, если бы Лукреций и покончил с собой, на ход операции это никак бы не повлияло. Косвенным доказательством являлось то, что именно Берту неотступно "пасли" доминианские наблюдатели (хотя бы - та же Апока), ему же дозволялось делать, что угодно и даже вовсе не выходить из номера (что он и делал). В этом смысле, смерть Лукреция не принесла бы никому никакой пользы, а следовательно, он все же не предатель. Но он мог бы убить саму Берту. И тем самым разрушить замысел врага в самом зачатке. Он же преступно смалодушничал, а значит, - заслужил клейма предателя своего Отечества. Но убить Берту ему помешала бешеная ящерица Апока. Если бы не она, он бы, не колеблясь, пристрелил преступную тварь. А потом, когда его обезоружили, он уже не имел физической возможности расправиться с предательницей. Значит, он не предатель, ну, или не совсем предатель (то есть если и предатель, то лишь по причине преступной халатности, но не злого умысла).
   Развлекая себя таким образом, Лукреций коротал часы и дни бесплодного пребывания в Караганде. За две недели не произошло ничего, из, видимо, ожидаемого доминианами, и это вселяло в сердце Лукреция тихую радость и надежду, что все еще, может быть обойдется и Человечество не погибнет (или, если и погибнет, то не по его персональной вине).
  
   А в это самое время Берта Добегульян, Апока и Билли Перчик на карагандинском овощном базаре покупали корейскую морковку, причем Берта пробовала и притворно плевалась, Билли, любуясь ее артистизмом, сбивал цену, а Апока смотрела на это безобидное мошенничество и хохотала до слез. Билли и Берта проводили вместе все последние недели, так что близость между ними приобрела характер наркотической зависимости. Апока этой близости не препятствовала: ей нравился Перчик и не нравился Лукреций.
   Перчик, когда оставался один, вытаскивал украденные у Лукреция фотографии Берты и близнецов и предавался нескромным мечтаниям. В частности, он мечтал, как будет учить близнецов правильно играть в универбол и не обижать младших братиков и сестричек.
  
   А в это самое время консул Варца обсуждал с советниками условия возможной капитуляции человечества. Изначально было решено, что обставлено все должно быть с максимальной деликатностью, чтобы не будить в побежденном человечестве обид и не задевать присущего всем людям комплекса неполноценности. Проблема была лишь в одном: добиться, чтобы человечество согласилось капитулировать. А это целиком зависело от успеха операции с Бертой и Лукрецием (имя Перчика, как лица случайного, в названии операции не упоминалось).
   На сердце у консула было тяжело. По донесениям агентов он знал, что близость Апо-ки и ее матери крепнет, а привязанность доминианских женщин была известна всей вселенной. Что будет с ней, когда операция закончится, и Берта захочет вернуться в Херуламус? (А то, что человеческое существо всегда будет стремиться жить среди себе подобных, не вызывало сомнений у мудрого правителя).
  
   А в это самое время родители Берты - старики Рузвельт - молились в храме Ушастого Чакраяна о возвращении дочери и сына (они давно уже между собой называли Лукреция сыном).
  
   А в это самое время Президент и Великий Голубь обсуждали возможность выхода на связь с доминианами через Берту Добегульян и Лукреция Санторини, обнаруженных в земном городе Караганда. Главное, что их обоих беспокоило, это условия капитуляции человечества (то, что придется рано или поздно капитулировать, обоим было совершенно понятно). Интерес этих государственных мужей был вполне прагматичен: от условий капитуляции зависела их собственная будущая карьера, да, может статься, и сама жизнь.
  
   А в это самое время руководители оппозиционных партий, как обычно, спорили о том, какая из них важнее, и кто должен возглавить государство после низложения Президента, дискредитировавшего себя позорной войной (и готового еще более себя дискредитировать позорным миром). К единому мнению они, разумеется, не пришли, но зато подготовили несколько взаимно исключающих текстов "Воззвания к объединенным нациям", каковые постановили опубликовать - каждая партия в собственном печатном органе. По этому случаю выпили, закусили и потанцевали.
  
   А в это самое время капитан Драммонд твердо решил, что помогать доминианам - не более постыдно, чем старым развратникам, поручавшим ему розыски сбежавших племянниц (и такие задания Драммонд выполнял с всегдашним профессиональным блеском, так что и племянницы, слава Богу, не находились, но и сластолюбивые дядюшки не теряли надежды и щедро ее оплачивали). В данном случае интересы доминиан совпадали с интересами клиентов Драммонда - супругов Рузвельт, что сулило двойную выгоду. Доминиане опасались за безопасность молодой пары, втянутой в какую-то странную историю (подробностей капитану не сообщили), так что капитану предстояло выяснить - с какой стороны и какого рода опасности следует ожидать. В данный момент капитан сидел над разворотом вечерней херуламусской газеты, а именно - над полосой объявлений, и пытался по этим закодированным сообщениям определить, каков градус напряжения на темной стороне Херуламуса, и как это все связано с готовящимися событиями в Караганде.
  
   А в это самое время тайный агент Калимбек-Мурдугай Пихто-бей под копирку заполнял два дубликата донесения: одно - для Великого Голубя, другое -- для частного детектива Драммонда. За оба Пихто рассчитывал получить два фунта сорок центов, что составляло средний месячный заработок карагандинского зеленного торговца. Пихто старательно выводил значки условного шифра, высунув кончик языка и сморщив и без того приплюснутый нос. Его жена стояла за его спиной, как ангел-хранитель, и следила, чтобы какая-нибудь из великого множества мух, шнырявших по комнате, не села на перо и не изгадила важный документ. Многочисленные дети и внуки аксакала забились каждый в свой угол, боясь дыхнуть, дабы не сбить с мысли творца. Все они рисовали в воображении огромный казан плова, который дед всегда готовил после поступления очередного гонорара.
  
   А в это самое время старина Люк обсуждал с другими прихожанами припортовой секции катакомбной Церкви Бессмертного Духа внезапное исчезновение Отца и Основателя преподобного Иеремии Мак-Дауна, который, как говорят, в один прекрасный день вышел из дома (впоследствии выяснилось, что дом этот заранее был продан), сел в собственного "кузнечика" и скрылся в неведомом направлении. Наиболее впечатлительные горожане поговаривали о грядущем Страшном Суде и о Пяти всадниках. Люк таких крайних взглядов не разделял, однако впечатления от услышанного у него остались самые неприятные. На всякий случай он решил - в порядке исключения - поговорить об этом с другом Драммондом (забегая вперед, откроем, что Драммонд послал его по общеизвестному адресу).
  
   А в это самое время Девятнадцатый лежал мертвецки пьяный в своей отдельной каюте (ему полагалась, как военному министру) на космолете, несущемся на третьей космической скорости к планете Земля. (Поясняю для непосвященных: "третья космическая скорость" - это такая скорость, на которой всегда носятся звездолеты в фантастических романах).
  
   А в это самое время комендант Центральной херуламусской тюрьмы (фамилию его история не сохранила) совокуплялся с капралом Ляховицер в каптерке вещевого склада. Капрал, как обычно, пронзительно визжал и царапался. Оба были вполне довольны жизнью и ничего не хотели в ней менять.
  
   А в это самое время бывший начальник вещевого склада Центральной херуламусской тюрьмы, а ныне начальник гарнизона планеты Тук-Тук (фамилия его также нам не известна) вкалывал себе в вену дозу скверного контрабандного родона. Помогал ему в этом спившийся гарнизонный медик (фамилию его я знаю, но вам не скажу, чтобы не загружать вашу память лишними подробностями).
  
   А в это самое время идеолог Партии Победившего Пролетариата строил планы, как ему половчее охомутать Генерального Секретаря, который, впрочем, и без того уже вовсю плясал под дудку профессионального ловца душ. Этот персонаж исполнил свое предназначение в нашей истории, и в последующих страницах, наверное, уже не появится, так что читатель сам может, если захочет, навести справки о его дальнейшей судьбе. Вкратце намекну лишь, что коммунистическое строительство - не последняя стезя этого интеллектуала-практика.
  
   А в это самое время барон Чорба... - но о нем - в другой раз.
  
   А в это самое время наркоподдон Лука Санторини держал приветственную речь на внеочередном трансгалактическом съезде глав поддонных семейств. Заранее подготовленные резолюции съезда грозили стать сенсацией вселенского (имея в виду Преступный Мир) масштаба.
   А в это самое время Крошка Люси... - ну, это вам не может быть интересно (пардон, но мы же с вами интеллигентные люди!).
  
   А в это самое время тетушка Мангуста отдавала Богу душу в своей коморке под крышей загородной резиденции Президента. У ее изголовья склонилась в скорбном безмолвии Мышиная Королева. (Здесь зрители сериала дружно извлекают носовые платки).
   Однако, дабы не омрачать страницы романа излишней печалью о бренности всего сущего, предуведомляю читателя, что к следующему вечеру тетушка вполне оклемалась (она просто перебрала накануне дуриановой наливки, что в ее возрасте естественным образом чревато мучительными, но, слава Богу, временными недомоганиями), в очередной раз показав, таким образом, Мышиной Королеве фигу.
  
   А в это самое время Ушастый Чакраян обдумывал одновременно две разновесомые проблемы. Чакраян, будучи личностью гениальной, не мог позволить себе роскошь расходовать считанные часы своей плотской жизни нерационально, то есть думать о чем-то одном. Он справедливо полагал, что ответственность пророка перед Сакрой и Мантрой, а также перед беспечными человеческими тварями требуют от оного полной отдачи физических и духовных сил, а потому думал всегда одновременно три или четыре мысли. Мысли от такого принудительного соседства только взаимно обогащались, а зачастую и порождали новые, так что по временам мыслительный процесс в индивидуальном сознании Чакраяна можно было уподобить клубку совокупляющихся змей. В данный момент Чакраян обдумывал - в силу их важности - всего лишь две проблемы (а точнее - два блока проблем), а именно: он размышлял над предложением, поступившим от Великого Голубя (и, разумеется, о всех возможных последствиях всех возможных его реакций на это предложение) и в то же время заканчивал мысленное возведение грандиозного здания собственной космогонии. Процесс обдумывания по обоим направлениям протекал на редкость продуктивно, так что к утру Чакраян надеялся завершить работу вчерне.
  
   А в это самое время народы всех планет, всех стран и всех поселений галактического союза занимались собственными делами и нимало не помышляли об уготованных им бедах, скорбях, удачах, наградах, приключениях и злоключениях, и прочих неотвратимых превратностях судьбы.
  
  
   Эпизод 20.
  
   Eh bien, mon Prince.
   Литературное творчество - есть производственный процесс, конечным продуктом коего является материальный ноумен (а именно - собственно Книга), обладающий (как и всякий ноумен) неким феноменальным существованием. И (как у всякого ноумена) существование это обусловлено, с одной стороны, объективными качествами самого ноумена, а с другой - индивидуальными особенностями воспринимающего субъекта. Причем, соотношение этих двух составляющих - у разных ноуменов вообще различно, но ноумены, так сказать, "литературного" происхождения отличаются стойкой тенденцией превалирования второго над первым, то есть субъективного над объективным.
   Так, если в процессе восприятия материального ноумена, идентифицируемого нашим индивидуальным сознанием, как, к примеру, "стул", его феноменальные свойства где-то процентов на девяносто пять определяются объективными качествами, таковому ноумену присущими, и лишь на оставшиеся пять - индивидуальным субъективным восприятием познающего единичного разума (иными словами, крайне мало вероятно, что воспринимающий индивид примет этот "стул" за "корову" или "геликоптер"), то восприятие, скажем, "романа" (который - с материалистической точки зрения представляет собой лишь некоторое количество бумажных листов, испещренных определенного вида типографскими закорючками, то есть, на первый взгляд, кажется чем-то столь же простым и однозначным, как всё тот же "стул") может быть каким угодно - вплоть до диаметрально противоположных толкований.
   Из этого вывод: что ни пиши, всякий тебя поймет лишь в меру собственных стремлений и наклонностей.
   Вознамерился ли ты осчастливить Человечество рядом оригинальных и глубоких Идей или молотишь полную чушь, - результат по большому счету одинаков. Ибо идей твоих читатель, вероятнее всего, не поймет и не оценит, а чушь - примет за чистую монету, поскольку в большинстве своем читающие индивиды вообще относятся ко всякому печатному тексту, как к заведомой чепухе. Лишь считанные единицы из многих миллионов потенциальных читателей читают, чтобы понять и узнать. Все прочие рассматривают эту процедуру, как психотерапевтическую, и от книги ждут одного, - чтобы легко читалась и не грузила мозгов.
   Девяносто девять процентов от общего числа читающих обитателей Земного Шара (а эти последние сами составляют не более десяти процентов всего человекообразного населения) читают исключительно: а) в метро, б) в поезде, в) в самолете, г) в больничной палате, д) на пляже, е) за завтраком, ж) в постели перед сном, з) в туалете и и) в тюремном заключении. Ни одно из перечисленных мест и занятий не располагает к вдумчивому "серьезному" чтению, а лишь к механическому пережевыванию знакомых слов, фраз, отношений, положений и фабульных блоков. Вышеупомянутое чтение - есть, по сути, имитация жизнедеятельности, каковая столь же чужда мыслительной глубины, сколь и реальная жизнь всего этого человеческого стада. Подобное стремится к подобному.
   В связи с этим возникает естественный вопрос (который давно задавали себе многие крупнейшие мастера литературного цеха): а какой вообще должен быть в книге смысл? И дружно на этот вопрос отвечали: а никакого! Ибо смысл - есть качество, совершенно для целей потребления литературного продукта ненужное.
   Книга - это в первую очередь слова. Человек, как существо, от природы оснащенное вербальным аппаратом, физиологически нуждается в словах, как воздуходышащие животные - в воздухе, а жабродыщащие - в воде. Другое дело, - в каких словах нуждается конкретная личность? Чем она с максимальной эффективностью и приятностью может удовлетворить аподиктическую потребность мыслить текстами?
   Отвечаю: кто - чем. У каждого - свой индивидуальный вкус. А это означает, что никакая книга не может удовлетворять всех, равно как и то, что не может быть книги, которая хоть кого-нибудь да не способна удовлетворить (как не может быть женщины, в принципе не способной вызвать сексуальное желание хоть у какого-нибудь мужчины).
   Почему кто-то берет на себя смелость предъявлять к писателю претензии: дескать, пиши то-то и то-то, а не то и не это? Кто вправе высказывать мнения от лица всего читающего человечества? Если то, что я сочиняю, не нужно лично тебе, то это не означает, что оно вовсе никому не нужно. Если вы привыкли читать одни лишь дамские романы или детективы, из этого вовсе не следует, что кому-то не захочется почитать словоизвержения моего галлюцинирующего разума.
   Жизнь преисполнена идиотизма. Отчего же чураться оного в литературном творчестве? Если мои фантазии бессвязны и глупы, то не более чем сама реальность (ибо не может быть в природе ничего глупее и бессвязней человеческого существования).
  
   Сизя нажал на клавишу "Enter" и редактор выдал очередной абзац.
   Рабочий день подходил к концу, а конца роману не предвиделось. Куча нелепых персонажей разбрелась по дальним уголкам выдуманной Вселенной и занималась черт те чем. Сизя сам изумлялся, - откуда что взялось, и как все по-дурацки закрутилось.
   Хорошо сочинять романы, когда не знаешь, что ждет тебя в следующей строке.
   И что приятно успокаивает, - так это сознание, что в любой момент можешь поставить точку. Например, можно написать так: "И лил дождь сорок дней и сорок ночей, и все люди, и звери, и птицы небесные скрылись в пучинах". Или так: "И явился Некто (скажем, - Терминатор) и челюстью ослиной перебил всех героев и случайных персонажей". И никаких хлопот. Всякая чепуха тем и хороша, что не требует достаточных оснований для своего существования, равно как и для прекращения оного.
   Сизя с некоторым сожалением отключил компьютер.
   Заснул он этим вечером с никогда ранее не посещавшей его мечтой Акакия Акакиевича: "Что-то Бог пошлет завтра пописывать?".
  
  
  
  

Конец первой серии

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Краткое содержание первой серии.

  
  
  
   На далекой, затерянной в мировом пространстве планете Херуламус обитает множество нелепых и бестолковых персонажей, никак, по-видимому, не связанных друг с другом, равно, как и с авторским замыслом. Занимаются они - черт те чем.
   А между тем жизнь на этой планете течет своим чередом. Люди рождаются, умирают, спиваются, убивают друг друга, женятся, производят потомство, занимаются политикой, бизнесом и тому подобными глупостями, исповедают разнообразные верования, воруют, бьют друг другу морды, ходят на службу и т.д. Короче, - живут, как все.
   И вообще вся жизнь на этой планете такая же, как и всюду.
   Идет война с какими-то инопланетянами (о которых никому ничего толком неизвестно). Правда, войной это не называют, а исключительно "контртеррористической (с четырьмя "р") операцией". Тянется эта "операция" уже много лет, так что денег на нее ухлопано, как положено, море. Экономика, естественно, истощена донельзя. Население в большинстве своем нищает (подумаешь, невидаль!). Жрать нечего. С электроэнергией - перебои. Процветают коррупция, наркомания, организованная преступность, всеобщее невежество и отупение. Ну, то есть - все те предикаты человеческого общества, которые - по своей метафизической природе - обречены процветать всегда и при любых исторических обстоятельствах (в противоположность таким мифическим явлениям, как "благосостояние", "культура", "общественное благо" и тому подобные мыслительные химеры). Тут же, разумеется, отдельные беспокойные маньяки вынашивают революционные замыслы (себе и своим соплеменникам на раззор и погибель), а соплеменники им в этом беспечно потакают. В общем, -- ничего оригинального.
   И вот, бессмысленное коловращение жизни забрасывает нелепых и бестолковых персонажей этого нелепого и бестолкового повествования: кого - в тюрьму, кого - на войну, кого - на самое социальное дно, а кого - в заоблачные выси. И все это без сколько-нибудь убедительного обоснования и безо всякой логики (как это в жизни обычно и бывает). Глупость, одним словом.
   И во что вся эта мутотень выльется, - никому (в том числе и автору) неизвестно. Так что, приятного, как говориться, аппетита... то есть, тьфу! - чтения.
  
  
   Эпизод 21.
  
   Старый Рузвельт не верил в чудеса. Воспитанный в строгих традициях классического атеизма, он не верил и в Единого Бога, но деятельность церкви одобрял, как вообще все, что вносило некоторую упорядоченность в возмутительный хаос современной жизни. Однако всяческие суеверия непреклонный старик отвергал категорически и безапелляционно, так что выудить из него хотя бы грош разномастным пророкам и чудотворцам было не легче, чем и впрямь совершить чудо или изречь не слишком глупое пророчество.
   Жена его, напротив, даже не будучи особенно выдающейся дурой, питала, тем не менее, необъяснимое доверие к полпредам потусторонних сил, особенно уважая экстрасенсов и белых колдунов (черных она побаивалась). Верила она также в мандрагоровый эликсир, в баранью лопатку, в заговоренные кнедлики, в жабий сглаз, кофейную порчу, экзорсизм, зороастризм, в Мышиную Королеву, в предустановленную гармонию, в целебный пепел сожженной черной кошки, в речного вепря, в привидений и в карму. Логически или эмпирически обосновать причины (равно как и прихотливый перечень) этих верований она не могла, но всякого, с ней в сих нетрадиционных наклонностях не солидарного, считала или слепым дурнем (которого еще можно наставить на путь истины) или просто циничным вертопрахом (увы, потерянным для лучшей жизни навсегда).
   Своего мужа она считала слепым дурнем и, как самоотверженный миссионер, старалась просветить его темное сознание всеми доступными (главным образом, вербальными) средствами, чему он первые двадцать лет супружества раздраженно сопротивлялся, но потом - махнул рукой и просто перестал обращать внимание. Вообще-то она с тем же пылом верила гипервизионным комментаторам, партийным спикерам, лично Президенту, рекламе пищевых добавок, собственной дочери и иллюстрированному изданию "Who is Who?", что характеризует ее, как человека вообще доверчивого. Не верила она (причем с не меньшим фанатизмом) врачам (даже зубным), аптечным провизорам, математикам, домашней прислуге, всем зятьям (в порядке поступления) и системе государственного социального обеспечения (в последнем случае, впрочем, не выказывая особой оригинальности).
   Когда их дочь таинственным образом исчезла, миссис Рузвельт предложила тут же идти в полицию, ибо преимущественно верила государственным институтам (исключая лишь Государственную Думу и Пенсионный фонд). Ее муж, как человек более прагматический, решил обратиться к частному детективу. Миссис Рузвельт не любила детективов и читала только дамские романы, поэтому восприняла решение мужа враждебно. Но мистер Рузвельт, обычно уступавший жене во всем (ибо все ему было, по большому счету, безразлично), в данном случае проявил неожиданную твердость, в результате коей в сферу общения почтенной пары проник малоинтеллигентный и не обученный внушать симпатии престарелым леди капитан Драммонд.
   При первом же визите сыщик произвел на миссис Рузвельт впечатление столь безотрадное, что старушка долго плакала, запершись в своем кукольном будуаре, чем довела мистера Рузвельта, если не до раскаяния, то, во всяком случае, до острого, но не вполне однозначного желания: или незамедлительно выполнить любое - даже самое бредовое - требование супруги, или убить ее на месте.
   Предложенные в конечном итоге мистером Рузвельтом условия безоговорочной капитуляции миссис Рузвельт не стала долго обдумывать, и сформулировала основное контрибуционное требование мирного пакта четко и недвусмысленно: поверженной стороне предлагалось в кратчайший срок выехать вместе с лучшей половиной в Новую Японию (курортный центр в пятидесяти милях от Херуламуса) и попросить совета у знаменитого своим благочестием и близостью Высшим Силам Воплощенного Чакраяна.
   Рузвельт крякнул, но смолчал, ибо в глубине души не мог не признать сбалансированности взаимных уступок: одного сыщика предлагалось компенсировать одним пророком. Баш, так сказать, на баш. Мистер Рузвельт всю жизнь занимался улаживанием имущественных претензий разводящихся супругов или переругавшихся наследников, так что равноценность обмена не вызывала в нем сомнений. Он даже в глубине души согласился, что, очевидно, степень отвращения, внушаемого его жене прокуренными усами отставного капитана, не уступала его собственной ненависти к эзотерическим шарлатанам.
   Итак, молитвами услужливого Ангела Домашнего Очага, у супругов Рузвельт образовалось сразу два источника информации о возможном местопребывании дочери и зятя, хотя каждый был надежен лишь на пятьдесят процентов - в меру доверия, оказываемого ему совокупным тандемом заказчиков. Миссис Рузвельт, которая математику ненавидела, сосчитала, тем не менее, что пятьдесят плюс пятьдесят составляют сотню, из чего удовлетворенно умозаключила, что ее дочь будет найдена со стопроцентной вероятностью. Ее супруг, привыкший к более сложным математическим построениям, скорее склонен был считать шансы равными нулю, но с женой он своими пессимистическими прогнозами не поделился, а просто отправился к телефону заказывать назавтра такси до Новой Японии.
   В Новую Японию супруги с того дня ездили раз двадцать. И примерно столько же встречались с капитаном Драммондом. Любопытное совпадение: нарастающие от раза к разу гонорары капитана составляли примерно такую же совокупную сумму, как и пожертвования монастырю Чакраяна. Были, правда, и различия.
   В монастыре их встречали чисто одетые и вежливые монахи (а не усатый обормот в неряшливом плаще и с мордой многоопытного пропойцы), вели первым делом в трапезную - кушать разварной рис с алычой, а потом - на молитвенную террасу, где мистер Рузвельт сосредоточенно курил на каменной скамеечке, переваривая слежавшийся рис, а его супруга кланялась бронзовым табличкам и увлеченно била бронзовым молоточком в бронзовый же фигурный колокол. После часа таких упражнений на свежем воздухе неизменно вежливые монахи провожали супругов к Древу Небесных Откровений, где на ветвях были развешены аккуратно сложенные листочки с предсказаниями.
   По правилам просителям разрешалось снять только один листочек. Поскольку мистер и миссис Рузвельт обратились с одной просьбой, соответственно, и листочек они могли снять один за визит. Мистер Рузвельт потом не раз в шутку выговаривал жене, что если бы они обратились порознь и просили она - за спасение дочери, а он - зятя, то им бы дозволяли снимать за раз по два листочка, что вдвое повысило бы шансы ожидаемого чуда. Сам Рузвельт, конечно, ни на грош не верил предсказаниям Ушастого Чакраяна, так что числу листочков значения не придавал, но миссис Рузвельт воспринимала слова мужа всерьез и часто плакала в своей комнате, называя себя "нерасчетливой дурехой" и "глупой коровой".
   Во все двадцать визитов на листочке, срываемом супругами с дерева, каллиграфической вязью было выведено одно и то же единственное слово: "Ждите". Мистер Рузвельт воспринимал это, как издевку, и на обратном пути из монастыря костил и Чакраяна и вообще всех пророков и колдунов крайне неделикатным образом. Миссис Рузвельт в ответ резонно возражала, что от знаменитого сыщика они за тот же временной период добились не большего. На это мистер Рузвельт ничего не говорил, а лишь сердито пыхтел в не зажженную трубку (он никогда не курил в машине), ибо не мог не признать, что в данном единичном случае его лучшая половина совершенно права. Каждая встреча с капитаном Драммондом завершалась ритуальной фразой последнего: "Надо ждать", в которой умудренному жизнью мистеру Рузвельту отчетливо слышалось: "Надо ж дать!", так что бумажник его с каждым разом тощал, а степень раздражения геометрически возрастала.
   Так прошло более полугода, и бювар миссис Рузвельт наполнился святыми пророчествами с Древа Небесных Откровений, а бюро мистера Рузвельта - оплаченными счетами сыскной конторы Драммонда.
   Все изменилось на двадцать первом визите. Для начала сама привычная церемония показалась супругам как-то нервозно скомканной: им неестественно быстро отперли ворота, дольше обычного продержали в трапезной, причем монахи то и дело сновали мимо их стола и оживленно перешептывались. Потом вместо молитвенной террасы их повели к Святому Казначею, который битый час описывал им всю грандиозность благотворительной деятельности братства, откровенно намекая, что неплохо было бы внести разовое крупное пожертвование. Мистер Рузвельт, не желая понимать намеков, разозлился и прямо высказал Отцу Казначею, что, дескать, по товару и цена, на что монах, нисколько не обидевшись, лишь таинственно улыбнулся и снова пустился в пространные околичности, доведя мистера Рузвельта до состояния, граничащего с исступлением. Во время всей этой цирковой церемонии миссис Рузвельт непрестанно толкала мужа в бок и, наконец, не добившись взаимопонимания, решительно взяла его за локоть, отвела в сторону (монах при этом вежливо отвернулся, будто бы разглядывая нечто важное через пыльное окно кельи) и потребовала, чтобы Тедди сейчас же раскошелился. "Я чувствую, что чудо свершилось!" - с экстатическим убеждением прошипела она, для убедительности ущипнув супруга за предплечье с ухваткой опытной гусыни. Рузвельт тихонько выругался и вытащил бумажник.
   Ругаться он не переставал весь последующий час, в течение которого мстительные монахи мариновали стариков на молитвенной террасе. Миссис Рузвельт старательно била в колокол, поминутно поглядывая на часы, причем мысли ее, как она ни старалась, не желали принимать молитвенный характер, а вертелись вокруг ожидающего на Древе очередного пророчества. Когда стариков подпустили, наконец, к древу, у обоих дрожали руки и колени, а миссис Рузвельт еще долго колебалась под безлиственной кроной, не решаясь выбрать ту или другую из многочисленных, свисавших с голых ветвей бумажек.
   Наконец, мысленно перекрестившись (проделать это открыто было бы неуважительным по отношению к местным монахам), она потянулась к самой отдаленной от нее ветке и, охваченная мистическим ужасом, сорвала роковой листок. Трясущимися руками развернув послание Бога, она протянула бумагу мужу, ибо зрение вдруг отказало ей, так что буквы прыгали и сливались в ехидной языческой пляске.
   Мистер Рузвельт надел очки и прочитал буквально следующее:
  
   "Кабан Кольраби Карма Кладка
   Астрал Астрея Астерикс
   Реальность Радость Рок Разгадка
   Астрал Астрея Астерикс
   Горгулья Гордость Грех Говенье
   Астрал Астрея Астерикс
   Нарыв Неверье Нагноенье
   Душа Дыханье Дуновенье
   Астрал Астрея Астерикс".
  
   - Что за галиматья?! - чуть было вслух не выразил произведенное на него впечатление мистер Рузвельт, но воспитанная с детских лет интеллигентская деликатность заставила его несколько смягчить формулировку. - Ты что-нибудь поняла? - обратился он к экстатически попискивающей супруге.
   Супруга, - не будем врать, - тоже мало что поняла, но сам факт, что впервые от Высших Сил в их адрес поступило нечто более или менее членораздельное, воспалил ее воображение донельзя.
   - Ну, как ты не понимаешь, Тэдди {мистера Рузвельта звали Теодором), это же секретные письмена! Их надо правильно истолковать, и тогда мы узнаем, где искать нашу девочку!
   Мистер Рузвельт посмотрел по сторонам, в надежде поймать за хвост какого-нибудь праздношатающегося монаха (во время подобных церемоний они всегда стайками шастали поблизости, готовые за умеренное вознаграждение на разного рода мелкие услуги), но к удивлению своему обнаружил, что на этот раз двор монастыря совершенно пуст, так что задавать вопросы решительно некому. По всей видимости, монахи, хорошо осведомленные о путях Божественного Провидения, с этого момента утратили к супругам, как к клиентам, всяческий интерес.
   - Ну, и кто же нам это истолкует? - иронически обратился Теодор к возбужденно теребящей священную бумажку жене.
   - Ну, Тедди, надо самим подумать! Это же наверняка просто! Почитай внимательно, может быть, ключ в самих словах? Кабан. Кольраби... Кстати, что такое "кольраби"?
   - А что такое "астрея" или "горгулья"? - мрачная ирония в интонациях мистера Рузвельта нарастала, как рокот литавр в финале Героической симфонии. - Чтобы узнать, хотя бы, значение этих кошмарных слов нам, как минимум, потребуется толковый словарь. Но я крайне сомневаюсь, что и это нам сколько-нибудь поможет. Бред есть бред, и я готов биться об заклад, что смысла в нем не больше, чем в писаниях Жана-Поля Сартра. - Рузвельты были культурными людьми и могли в случае необходимости перечислить десяток-другой знаковых для истории мировой культуры имен (хотя, разумеется, книг этих тошнотворных авторов никогда не читали).
   - Но, Тэдди, не может же такого быть, чтобы Высшая Сила послала нам что-то вовсе бессмысленное. - На это замечание жены мистер Рузвельт пренебрежительно хрюкнул. - Наверняка смысл где-то поблизости, надо только догадаться, надо догадаться... - миссис Рузвельт растерянно крутила в руках бумажку с "пророчеством", ожидая, что на нее снизойдет прозрение.
   - Надо думать... надо думать... ой! - вдруг пронзительно вскрикнула она, так что у старика Рузвельта от неожиданности скакнуло давление, и пронзительная боль, как теннисный мяч, застучала рикошетом по внутренним стенкам затылка и лобных костей. - Я, кажется, поняла, - растерянно пролепетала миссис Рузвельт, и - обессиленная мозговым штурмом - беспомощно обмякла, как севшее тесто.
   - Ну, что ты поняла? - нетерпеливо прикрикнул на неё Теодор. - Я вот лично не вижу, что здесь вообще можно понимать, и готов биться об заклад, что это все собачья чушь и шарлатанство!
   - Посмотри Тедди, - не обращая внимания на эмоциональный настрой супруга, торжествующе пояснила несколько успокоившаяся миссис Рузвельт. - Ты видишь: в каждой строчке слова начинаются на одну букву, причем все буквы - заглавные!
   - Ну, и что? - непонимающе уточнил Рузвельт.
   - А то, что если эти буквы поставить одну за другой, то получится слово!
   - Какое слово?
   - А давай сложим - и увидим! "К-А-Р-А-Г-А-Н-Д-А". "Караганда"! Я уверена, что здесь и таится разгадка. Ты же видишь - в третьей строчке слово "разгадка". Это - неспроста!
   - Час от часу не легче! По-твоему это - слово? Это же какая-то абракадабра! Если только - не какой-нибудь сленг. Готов биться об заклад, что это слово означает какую-нибудь непристойность! - Мистер Рузвельт еще более насупился. Ему отчетливо представилось, что таких нехитрым "шифрованным" способом Святой Пророк просто хочет послать их по всем хорошо известному адресу.
   - Не говори так, Тедди! Это слово - означает что-то очень важное! Я чувствую это сердцем!
   - Гм! - откомментировал мистер Рузвельт.
   - Едем домой, Тэдди! Мы должны отыскать это слово! Едем сейчас же!
   Дома супруги перерыли все имевшиеся в их семейной библиотеке словари и справочники, что заняло почти целый день, но результат поисков оставлял желать лучшего. В трех толковых словарях они ничего похожего не обнаружили: за "каравеллой" - тип парусного судна, сразу следовал "карагач" - лиственное дерево семейства тутовых. Насколько мистер Рузвельт помнил алфавит, мистическая "Караганда" должна была находиться как раз посередине, и ее отсутствие лишь укрепляло подозрение, что такого слова вовсе не существует в природе.
   В популярной энциклопедии слово "Караганда" (что бы оно ни означало) так же отсутствовало (что естественно, если учесть, что издание малого формата не могло охватить все третьестепенные населенные пункты галактического союза). Столь же неутешительный результат возымело пристальное изучение Словаря иностранных слов, Медицинского словаря, Краткого философского словаря и Словаря морских терминов.
   В Словаре выдающихся исторических деятелей был ими обнаружен султан Кара-Гандияр, но какой-либо связи между его краткой биографией и возможной судьбой пропавших детей обнаружить не удалось.
   Лишь на исходе мучительного и бестолкового дня мистеру Рузвельту пришло в голову - для успокоения совести - заглянуть еще в Галактический Атлас: роскошное подарочное издание в пятнадцати томах, украшавшее гостевую залу (книги попроще Рузвельты держали в небольшой темной комнате, ибо мода украшать дом книжными шкафами отошла в прошлое еще в годы их ранней молодости). В последнем томе, где приводился краткий перечень географических названий с короткими пояснениями, они - с немалым душевным трепетом - прочитали:
   "Караганда. Административный центр Имперской колонии на планете Земля (историческая родина Человечества, номер 4532/16 DG по астрономическому реестру Шиндлера). Население 40 тысяч жителей. Преимущественный национальный состав населения - мутировавшие чучмеки. Основы экономики: скотоводство, виноделие, народные ремесла. Важнейшая в Солнечной системе зона беспошлинной торговли. Исторические достопримечательности: Собор святого Николая Второго; Мечеть Пророка Назырбая; развалины древнерусских бань; бюст Каменской в натуральную величину; продуктовый рынок. Город зачислен в список охраняемых памятников культуры Юнеско".
   - Что это значит? - в мистическом ужасе прошептал мистер Рузвельт.
   - Я не сомневаюсь: наша девочка - там! - также шепотом уверила его миссис Рузвельт.
   - Что значит - "не сомневаюсь"?! Да ты представляешь, - где это? Земля! Это же у черта на рогах! Как они туда могли попасть? И что ты предлагаешь делать? Все тут бросить и лететь к черту на кулички? На Землю, будь она трижды проклята?! Я готов биться об заклад, что все это - шарлатанские штучки твоего "пророка"! (Если бы мистер Рузвельт в течение этого сумасшедшего дня действительно побился об заклад столько раз, сколько он выражал на это готовность, от его состояния, боюсь, не осталось бы и деноминированного цента).
   Миссис Рузвельт обиженно поджала губы. Одного взгляда на ее исполненное решимости лицо было достаточно, чтобы понять: она полетит, что бы по этому поводу ни болтал ее легкомысленный муж. Если до сего момента миссис Рузвельт просто верила в могущество потусторонних сил, то теперь ее вера получила рационалистическое подтверждение, так что решиться переубеждать ее смог бы лишь потенциальный самоубийца.
   Конечно, атеистическое сознание мистера Рузвельта войти в консенсус с восторженным мистицизмом его супруги никак не могло. Тот факт, что ей удалось найти ключ к шифру, отнюдь не убедил мистера Рузвельта в истинности самого "пророчества". Нет, подумайте, до чего просто! Откопать в географическом словаре название почудней, накрутить вокруг нелепых словечек (типа, прости Господи, "горгульи") и подсунуть все это доверчивым простакам, как, якобы, "послание высших сил". Нашли, понимаешь, дурака! Рузвельт был готов побиться об заклад, что ехидные монахи, выдоив его, как корову-рекордистку, теперь - плюс к тому - еще и издеваются над ним, посылая, - если и не на три буквы, - то зато в такую тьмутаракань, что проклянешь все на свете! Мистер Рузвельт отчетливо представил, как он прилетает в этот Богом забытый уголок вселенной и там, - среди "исторических достопримечательностей", - принимается разыскивать двух херуламусских граждан, - и какими глазами при этом смотрят на него местные "мутировавшие чучмеки". Да в насмешку, что ли, он им дался?
   Мыслительный аппарат мистера Рузвельта медленно закипал, и пары ярости обволакивали обе доли головного мозга, как звуконепроницаемая вата, так что телефонный звонок добрался до его сознания не сразу, а лишь тогда, когда миссис Рузвельт потрясла его за плечо и недовольно сказала: "Тедди! Да сними же ты трубку, в конце концов!".
   Звонил частный детектив Драммонд собственной персоной, так что при первых же звуках его голоса мистер Рузвельт преисполнился двумя противоположными чувствами одновременно: чувством досады, связанным с неизбежными - раз речь шла о Драммонде - дополнительными расходами, и чувством мстительной радости, возникшей от предвкушения того, как вот сейчас Рузвельт вывалит капитану содержание "священного пророчества", какое будет у капитана в этот момент лицо (жалко, этого по телефону Рузвельт, уж во всяком случае, не увидит), и что задетый за живое криминалист выскажет в адрес эзотерических шарлатанов и их безмозглых поклонниц. Особенно приятно было осознавать, что уязвить удастся обоих: и капитана - самим "пророчеством" и жену - капитанской реакцией. Однако разговор сразу принял неожиданный Рузвельтом оборот.
   - Здравия желаю, шеф, - с внушающим отвращение оптимизмом загудел в трубку Драммонд, как барражирующий над гречихой шмель. - Пришло время решить кое-какие вопросы с оплатой по контракту.
   - С какой оплатой? - всякое подобие приятных предвкушений мгновенно улетучилось, а и без того уже кипящий мозг мистера Рузвельта начал выплевывать в окрестности сгустки расплавленной магмы. - С какой еще оплатой? Я, помнится, оплатил вам очередной транш неделю назад. Очередной, - подчеркиваю! Отнюдь не первый, хотя результатов пока никаких! Так о какой еще оплате вы говорите сегодня?
   - Ну-ну, шеф, не кипятитесь. У меня хорошие новости. Дело ваше завершено, так что пришла пора окончательного расчета.
   - Как завершено? - мистер Драммонд похолодел. Ему представилось (он вообще был человеком с богатым воображением и с большой легкостью представлял все, что ни попадя, но, как правило, самое скверное), что его дочь и зять лежат сейчас на цинковых столах в каком-то холодном неприглядном морге, и капитан намеревается пригласить его на опознание.
   - Завершено самым наилучшим образом. Мне удалось установить (не стану распространяться, каких ухищрений мне это стоило) точное местопребывание ваших "объектов".
   - И где же они?!
   - Не торопитесь, шеф. Пока я могу сказать только, что они живы и здоровы. Информацию же я вам готов предоставить при окончательном расчете. Так что - жду вас в своей конторе (и хочу лишь заметить, что чем быстрее вы приедете, тем скорее узнаете то, что не может вас не интересовать). До встречи, шеф!
   Через полчаса мистер и миссис Рузвельт снова сидели на обтянутой мягким ворсом банкетке в своей гостевой зале и с разными чувствами перечитывали заключение сыскного бюро "Драммонд и компания".
   "В соответствии с пунктом таким-то контракта такого-то на проведение розыскных мероприятий сообщаем, что пропавшие без вести граждане Берта Добегульян и Лукреций Санторини в настоящее время пребывают в городе Караганда на планете Земля, отель "Коммунистический", номер сорок восьмой. Информация получена такого-то числа такого-то месяца. Ответственность за перемещения разыскиваемых лиц после указанной даты исполнитель не несет".
   Оба супруга испытывали скорее досаду, чем долгожданную радость. Хотя эмпирическое подтверждение информации, полученной ранее путем оккультным, в какой-то мере успокоило обоих, но и вызвало невольное раздражение, ибо мистер Рузвельт не мог смириться с мыслью, что "пророчество" шарлатана, похоже, может еще оказаться истинным, а миссис Рузвельт испытывала брезгливое чувство, что к святому прикоснулось что-то низменно материалистическое.
   Как бы там ни было, вопрос с отъездом был категорически решен. На Землю из Хе-руламуса межпланетные корабли летали раз в месяц: многие считали, что подобное захолустье вообще может обойтись без прямых рейсов из Метрополии, и лишь протесты Юнеско (культурные эмиссары коего мотались на "историческую родину Человечества" то и дело) препятствовали принятию такого, - может быть, и рационального, - решения. Супруги запаслись билетами на ближайший рейс, что было не трудно (ибо желающих посетить Землю можно было во всем Херуламусе счесть по пальцам), и приготовились отбыть в следующий вторник.
   Во время сборов не обошлось без мелких семейных конфликтов. Так, миссис Рузвельт выказала непоколебимое намерение лететь вместе с Кокой (со своим видавшим виды йоркширским терьером). На все отчаянные возражения мужа, что, мол, с собакой - на космическом корабле, на чужой планете, - это такая возня, это - прививки, справки, карантин, да, Господи ты, Боже мой, что еще! - миссис Рузвельт неизменно возражала: "но ведь Берточка так любит Коку!". (Берточка на самом деле ненавидела Коку, который вечно оставлял жирные пятна на ее юбках, но, - будучи по своему глубинному мировоззрению существом абсолютно ко всему равнодушным, - не показывала своих истинных чувств и даже - иногда - дружелюбно трепала Коку за уши, хотя после этого долго с брезгливостью мыла руки).
   Короче говоря, в назначенный день маленький семейный клан Рузвельтов (включая Коку) отчалил от космодрома Херуламуса в направлении планеты Земля. Кстати, если бы они не были всю дорогу заняты заботами о несчастном Коке (которого тошнило), они бы, наверное, заметили, что среди немногочисленных пассажиров корабля присутствует один их знакомый: капитан Драммонд. Знаменитый сыщик на время оставил своих клиентов и спешил к легендарной планете с неизвестными нам (пока еще) целями. Кроме него в салоне присутствовало еще два знакомых нам персонажа: старик в последней стадии дряхлости, прикованный к инвалидному креслу, и сопровождающий его молодой розовощекий здоровяк. Что им понадобилось на Земле, мы, возможно, узнаем из дальнейшего хода повествования.
  
  
   Эпизод 22.
  
   Ушастый Чакраян поставил точку в своей "Космогонии" как раз в тот миг, когда последний луч солнца скрылся в густой хвойной чаще, покрывающей, подобно растрепанным секущимся волосам, округлую, как череп, вершину Фудзи. Ночь в Новой Японии всегда сопровождалась глухим постукиванием тамтамов, басовым перезвоном храмовых колокольчиков и заунывным пением постящихся послушников.
   Чакраян прикрыл глаза и с наслаждением вслушался в симфонию ночных звуков густозаселенной вселенной. Стрекотали цикады. Мельничное колесо плескалось и покряхтывало, как совершающий плотский грех ночного купания старый развратный схимник. Тень от него (в смысле - от колеса) темнела, а на плотине блестело горлышко разбитой бутылки (этого Чакраян, разумеется, не видел, но знал, что без этих литературных подробностей пейзаж лунной ночи был бы неполноценен). С террасы доносилось дробное постукивание деревянных башмаков дежурных монахов, которые в теплых сумерках прибирали ритуальный инвентарь и завершали прочие мелкие хозяйственные дела перед отходом ко сну.
   Чакраян открыл усталые глаза и вновь взял в руки завершенную "Космогонию". Каллиграфические строки староанглийского (давно минули те времена, когда в ведических монастырях писали на санскрите, а в буддийских - старательно испещряли свитки узорными решетками иероглифов) струились, как прихотливые, простроченные игольчатыми побегами ручейки, по обширным рисовым полям пергамента. "Закончен труд, завещанный от Бога мне, грешному", - процитировал по памяти Чакраян. Мудрость тысячелетий нашла точку средоточения в этой небольшой по количеству печатных листов, но великой по степени глубины проникновения в тайны Бытия книге. Здесь она и пребудет теперь вечно - в назидание будущим народам. Много десятилетий Чакраян вбирал в себя теософское наследие предков, дабы, как Зороастрийский Лотос, претворить впитанные соки Земли в прекраснейший цветок Абсолютного Знания.
   "Бог - есть Свет. И Свет сей, оставаясь всегда по природе своей светом, состоит меж тем из 666 классов элементов, каждый из которых есть Свет, но каждый обладает собственным бесконечным бытием.
   Элементы эти зовутся "монадами". Каждый из 666 классов включает бесчисленное множество монад своего класса. Каждая монада обладает самосознанием и способностью познания, - но только на предустановленном ее классу уровне.
   Все 666 классов выстроены в порядке возрастающей прогрессии по способности познания.
   Первые 663 класса - низшие формы монад -- есть элементарные частицы материальных форм. Материя - суть свет и состоит из 663 классов низших монад. Каждая из монад 663 низших классов обладает движением, и это - единственное, чем они обладают. У монад (как низших, так и высших) нет пространственных параметров. Они не обладают длиной, шириной, высотой, весом, объемом и тому подобным. Свет - сам по себе бесплотен. Но составляющие его бесплотные частицы находятся в непрерывном движении, причем монады низшего порядка отличаются друг от друга лишь одним: различной скоростью движения. В силу того, что составляющие свет монады движутся с различной скоростью, в потоке света образуются завихрения, которые и представляются воспринимающему разуму материальными формами. Движение каждой монады (каждой частицы света) сферично и бесконечно. Но при столкновении сферических волн линейность движения нарушается, что и приводит к сложным траекториям, сиречь - к возникновению "материальных форм". Все, что воспринимает человек своим разумом (посредством эмпирических ощущений) есть завихрения разноскоростных монад единого света.
   То, что всякая материя - есть свет, легко доказать опытным путем (хотя Космогония в доказательствах не нуждается). Возьмите, к примеру, сухую солому. Которая - по всем воспринимаемым в ощущениях признакам - не есть свет. Подожгите ее, и она на ваших глазах распадется на свет, тепло и продукты сгорания (причем при высокой степени чистоты эксперимента можно добиться стопроцентного сгорания, то есть полного превращения материального объекта в свет).
   Последние три класса монад - монады высшего порядка, а именно: 664-ая монада растительной души; 665-ая монада животной души; 666-я монада разумной души (сиречь - души человека).
   Каждая монада обладает самосознанием (то есть осознает свое персональное бытие) и способностью познания. Способность познания порождает в сознании каждой монады "информацию", то есть некие представления о мире в целом. Информация эта всегда в какой-то мере отражает истинную организацию мироздания, но всегда в искаженных, усеченных и иллюзорных формах.
   Способность познания у разных классов различна. Так, у низших классов она ограничивается простым отражением собственного движения и внешнего сопротивления (иными словами - "отрицания отрицания"). Из осознания внешнего сопротивления возникает осознание собственного бытия. Монады низшего порядка не воспринимают форм (то есть в их сознании не возникает иллюзорных представлений форм). Соответственно, ограниченность способности познания обратно пропорциональна адекватности генерируемой сознанием информации отражаемому ею внешнему миру. Иными словами, чем примитивней с точки зрения способности познания монада, чем, соответственно, примитивней ее представления о мире, тем эти представления точнее отражают элементы бытия (ибо, чем элементарнее объект познания, тем меньше возможность его иллюзорного искажения).
   Осознание форм возникает на уровне 664-ого класса монад, оно усложняется на уровне 665-го класса и достигает определенной завершенности на уровне 666-го класса (хотя даже наиболее сложные представления 666-го класса являются иллюзорными и не отражают сложности бытия в принципе).
   Монады не связаны друг с другом и не способны непосредственно обмениваться информацией (которая навсегда обречена пребывать в единственном своем вместилище: в сознании генерировавшей ее монады). Иллюзия общения между людьми связана с тем, что все 666-е монады воспринимают формы, возникающие объективно, а следовательно, порождающие в познающих монадах представления о себе с необходимостью. В силу общности представления монады высшего порядка могут порождать формы, воспринимаемые другими монадами более или менее адекватно их восприятию породившей их монадой (хотя полная адекватность в принципе невозможна). Таким образом, "общение" между монадами на самом деле есть процесс порождения различных форм, а еще точнее - процесс сознательного вмешательства в ход движения монад. Из самого факта иллюзорного общения можно умозаключить, что монады трех высших классов способны произвольно менять скорость движения монад низших классов. Поскольку никакой материальной связи между монадами нет и быть не может, реализация указанной способности возможна лишь в результате предустановленной связи на уровне общего космогонического закона.
   Чтобы понять, каким образом одна монада (по-видимому, не отличающаяся от других монад параметрами, то есть как и они не обладающая ни объемом, ни весом, а лишь движением и скоростью) может повлиять на множество монад, то есть может породить по собственному произволу сложную форму, можно уподобить этот процесс следующей детской забаве. Выставьте в ряд поставленные на ребро костяшки китайского домино, так, чтобы расстояние между ними не превышало высоту одной костяшки. Затем толкните крайнюю костяшку в сторону остального ряда, и вы увидите, что все костяшки одна за другой попАдают, то есть одна костяшка сумела привести в движение весь ряд. Так же обстоит дело с монадами, которые образуют сколь угодно сложные формы, но при этом связаны друг с другом так же, как поставленные рядом костяшки домино. Вся система выстроена таким образом, что все монады низшего порядка оказываются в зависимости от одной единственной монады высшего порядка, которая, - произвольно меняя собственную скорость, - приводит в действие всю систему и меняет существующие формы (то есть порядки завихрения движущихся и противодействующих друг другу монад) или порождает новые. Из этого следует, что монады высшего порядка обладают способностью произвольно менять свою скорость (в то время как монады низшего порядка меняют скорость только в результате случайного противодействия других монад).
   Монада является вечным хранителем информации, ею генерированной. Монады - вечны, то есть - бессмертны и не подвержены какому-либо разрушению. Разрушение формы есть изменение порядка движения монад (то есть - изменения порядка завихрений в потоке света). Сами монады от таких изменений не меняются и не исчезают, а лишь перемещаются в пространстве.
   Монады высшего порядка в силу заложенной в них способности к самоосознанию себя в виде определенной иллюзорной формы, стремятся к воплощению этой формы, то есть организуют формы вокруг себя с целью самовоплощения. Так, монада растения стремится к воплощению формы растения, монада человека стремится к воплощению формы человека. Таким образом, каждый человек - есть материальная форма (определенное кратковременное сочетание световых завихрений), которое организуется и поддерживается до определенных пределов одной монадой высшего порядка, - условно именуемой "Душой".
   Монада "Души" бессмертна и вечно сохраняет всю информацию, накопленную во всех воплощениях и в промежутках между воплощениями (ибо процесс познания никогда не прерывается). В грубой форме этот принцип изложен в древнем примитивном учении о реинкарнации. На самом деле следует ясно понимать, что между монадой "Души" (в полном понимании) и человеческим "Эго" существует огромное и непреодолимое различие, связанное с существованием трех уровней сознания. Эти уровни условно можно обозначить, как "практическое сознание" (низший уровень), "полное сознание" (уровень сознания монады) и "высшее сознание" (совокупное сознание мироздания, включающего сознания всех монад, как составные элементы). Монады не способны непосредственно общаться друг с другом и обмениваться накопленной в собственных сознаниях информацией. Это ограничение введено Космогоническим Законом с понятной практической целью: если бы монады обладали возможностью пополнять запасы информации из общения друг с другом, то у монады пропало бы естественное стремление воплощаться в формах и изменять формы. Иными словами, монада бы утратила интерес к участию в разнообразных движениях Света, чем положила бы конец бытию, как таковому. Творческая способность монады обусловлена ограниченностью ее сознания. Безграничное сознание не может чего-либо хотеть, к чему-либо стремиться и вообще двигаться (ибо ему некуда двигаться). Поскольку бытие есть движение, оно требует наличия ограниченных элементов, которые одни и способны к движению (чтобы куда-то двигаться, надо иметь - куда двигаться, а следовательно, - нельзя самому занимать все мыслимое пространство). В то же время сама организация бытия по указанным принципам требует наличия Высшего сознания, которое существует в непостижимых нашему ограниченному сознанию формах.
   Нам доступен лишь низший уровень сознания, который является еще более ограниченным, чем сознание монад в целом. Это ограничение связано с тем, что для нормального функционирования монады "Души" в каждый конкретный момент она должна быть избавлена от совершенно излишней в данной ситуации информации о бесконечном множестве предшествующих воплощений. Представьте себе мышление человека, который помнит, к примеру, тысячу или миллион (а на самом деле - это число бесконечно) воплощений собственного "Я"? Такого рода память сделала бы мышление практически невозможным, ибо для оперативного мышления необходим оперативный простор. Принцип ограничения здесь тот же, что и на среднем уровне: мышление искусственно отделяется от накопленной информации, которая сама по себе не исчезает и может использоваться Высшим сознанием (для неведомых нам нужд), но для оперативного мышления не доступна (блокируется)".
   Чакраян перечитал отрывок и замурлыкал от удовольствия. Лаконично, четко, убедительно. И удивительно просто. Дурак - и тот не затруднится. Главное, - всякому должно стать понятно, чем учение Великого Чакраяна отличается от вульгарных ортодоксии.
   Фетишистски погладив золоченое теснение переплета, Чакраян выбрал наугад другой кусок.
   "Библейская легенда о создании Мира в семь дней является, по сути, аллегорическим отображением семи уровней Бытия. Конечно, библейские авторы более прозревали, нежели осознавали, и потому известный всем текст грешит невнятностью и явными несообразностями. Хотя не до такой все же степени, как принято думать среди безбожников.
   Первый - высший - уровень Бытия есть Свет. Субстанция вечная и несотворенная, как сам Бог. Свет, собственно, и есть Бог. Он включает в себя потенцию всего сущего. Как духовную, так и материальную ипостаси, которые в нем нераздельны.
   Далее идем по нисходящей, ибо Творение есть, собственно, последовательное деление Высшей субстанции на составляющие. Второй уровень - две составляющие Света: условно назовем их - Материя и Сознание. Или, как сказано в Писании, - Вода и Дух. "Земля была безвидна, и Дух носился над водой". Таким образом, обозначены как бы исходные точки Творения: Вода - аллегорическое обозначение Хаоса, Дух - Высшее сознание. Земля - как продукт Творения (упорядочение водного хаоса) - изначально не присутствует. Если допустить (а разум этого требует), что Творение не имело начала (как и не имеет конца), а есть вечное и бесконечное становление, то обособление Хаоса и Духа в данном случае не следует понимать, как их раздельное существование до начала творческого процесса, но лишь как наличие двух противоположных стихий, которые во взаимодействии порождают (постоянно) Бытие.
   Третий уровень - отделение Света от Тьмы и Тверди от Воды, иными словами - придание Бытию необходимых параметров: Пространства и Времени.
   Отделение Света от Тьмы - Бытия от Небытия. Тьма (как и Небытие) не существуют сами по себе, но лишь как диалектические противоположности Света и Бытия.
   Земля и Вода - Форма и Хаос. Здесь также важно понять сугубо диалектический смысл противопоставления: Хаос не может существовать сам по себе (как и Тьма, как и Небытие). Нелепо мыслить, что когда-либо ничего не было, кроме Хаоса, а потом кто-то (предположим, Бог) его организовал в Формы. Бог (как и Свет) вечен, и потому вечен его Двунаправленный Закон: Закон образования Форм и Закон нарастания энтропии (то есть разрушения форм). Ни одна из двух половинок этого Всеобщего Закона не существует без другой и ни одна не перевешивает другую. И великий грех - возносить один из этих Законов над другим и молиться Энтропии или Прогрессу, ибо на самом деле ни того, ни другого не существует, а есть лишь вечное коловращение световых вихрей.
   Здесь уместно вспомнить о некоторых забавных частностях. Крайне невежественные люди смеются над Священным Текстом и вопрошают: как же так, - Свет создан в первый день, а Солнце - лишь на четвертый; откуда же взялся свет? Как будто свет исходит от одного солнца. Да чиркните спичкой, - и вот вам свет. Свет - основа всего сущего, и все сущее (какие бы формы для нашего познающего разума оно ни принимало) может быть преобразовано в свет.
   Аналогично - создание Времени. "И был вечер, и было утро", Не следует повторять ошибку наивных атеистов и спрашивать: откуда взялась смена дней, раз светил еще не создано. Сами материалисты не отрицают, что Время - есть предикат Бытия и совершенно не зависит от существования светил (можно подумать, что если бы не было Солнца и Луны, то и Время бы стояло, как вкопанное). Если где-нибудь за Полярным Кругом на полгода устанавливается "полярная ночь", а на оставшиеся полгода -- "полярный день", не следует же из этого, что народы этих земель должны жить по особому календарю, по которому длительность суток равна длительности года. День - не более чем единица измерения времени. Привязана эта единица к движению светил достаточно произвольно. Причина такой привязки - мерная повторяемость движения светил, как наиболее удобная шкала для отсчета истекающего времени. Но если бы Земля не вращалась (допустим), то для измерения времени, вероятно, использовали бы какие-то иные мерные движения. В конце концов, механические часы уже никак не связаны с астрономическим "днем" и способны измерять время где угодно и при любых условиях. Разделение суток в Библейском тексте важно не как констатация длительности процесса (ибо никто не может и не сможет сказать, что такое в библейском понимании "день"), а как свидетельство существования Времени, как такового. Время здесь - важнейший предикат Бытия и, соответственно, определенного уровня Творения.
   Нам здесь важно усвоить, что организация Бытия требует наличия определенных Законов, к каковым относятся Пространство и Время. Разделение Бытия на Воду (Хаос) и Твердь (Форму) олицетворяет Пространство, как необходимый предикат Бытия. Отделение Дня от Ночи ("И был вечер, и было утро") символически отражает Время, как второй необходимый Предикат Бытия.
   Четвертый уровень Творения - монады. Элементы, из которых состоит Свет. Можно сказать, что монады существуют вечно, как и сам Свет. Но нам и нет нужды привязывать Творение к единовременному акту: творение перманентно, как и самое Бытие (как и сам Бог). Монады обладают вечным бытием и вечно пребывают в движении. Понятие уровня здесь связывается с постепенной детализацией Закона: от общих положений к более частным. Четвертый уровень есть организация того, что принято называть "неодушевленной материей", хотя на самом деле в мире нет ничего неодушевленного, - различны лишь степени одушевленности. В Писании четвертый уровень символизируется актом создания светил и прочих небесных тел. Иными словами, - всего неорганического. Очевидной ошибкой авторов явилась путаница в днях: создание светил отнесено к четвертому дню (что было бы и правильно - в увязке с четвертым уровнем Творения), но порождение жизни (растительного мира) отнесено авторами к третьему дню, что есть нелепость. Вообще, нумерация дней творения не вполне соответствует уровням Творения, что не означает ничего иного, как историческое невежество библейского автора.
   Пятый уровень - разделение Неживого и Живого. Эта граница пролегает на уровне 664-й монады. В библейском тексте это символически выражено актом создания растительных существ.
   Шестой уровень - разделение жизни на бессознательную и осознанную, а именно - вычленение индивидуального живого существа: 665-я монада. Животные, не наделенные абстрактным мышлением, но способные осознать свое персональное бытие.
   Седьмой уровень - разделение жизни на неспособную к отвлеченному мышлению и способную. Человеческая Душа и ее 666-я монада".
   Вбирая тончайшими фибрами Духа изысканный аромат собственной мудрости, Ча-краян, меж тем, не переставал второй - не обремененной - половиной сознания обдумывать политическую ситуацию в Империи, - столь соблазнительно неопределенную и, казалось бы, только и ждущую решительного вмешательства профессионального оккультиста. Познавая тайны Бытия, Чакраян не брезговал и низшими формами световых завихрений, никогда не выпуская из поля зрения основных игроков политического поля Вселенной.
   Положение складывалось исключительно благоприятное. Президент с очевидностью терял контроль над центробежными силами Империи. Свершался на глазах Великий Закон вечного противостояния Прогресса и Энтропии, согласно коему всякая общественная система должна превратиться в Хаос, из которого родится на свет новая формация. Корыстные амбиции депутатов и наместников; тайный интерес мафии и сепаратистские настроения отдельных поддонов и господствующих семей; проигранная война и, - как неизбежный результат, - разрушительная деятельность "революционеров" во главе с осатанелым Буряком; непредсказуемая роль Доминиан, которые - в силу гуманизма, этой расе органически присущего, обязательно начнут вмешиваться во внутренние дела Человечества, чем внесут еще большую сумятицу в и без того запутанный клубок политических интриг. Вода была мутна, а Земля - безвидна, аки в первый день творения, и только Дух Чакраяна носился над всем этим безобразием, как единственная надежда на благополучный исход.
   Чакраян в возбуждении потер зябнущие от вечерней прохлады руки. Кажется, начинает сбываться! Давний замысел, вызревавший подспудно в тихих растительных трудах сельского Пророка. Некрещеный Папа! Вот кто должен спасти Человечество от гибели!
   Чакраян в миллионный раз перелистал в памяти страницы древнего, запрещенного ныне исторического манускрипта: "Миссия Некрещеного Папства в истории Галактического Союза". За тысячу без малого лет до возникновения Империи, - в раннюю эпоху галактической колонизации возникло Некрещеное Папство, как институт абсолютной власти Пророков нехристианского толка. Христианство уже столетия переживало позорный упадок. Христианские церкви превратились в декоративный элемент светской власти, в отправителей культовых обрядов, значение коих давным-давно было утрачено легкомысленным человеческим племенем. В эту смутную эпоху на смену ортодоксам пришли вольные эзотерики, подхватившие знамя истинной Веры и облекшие ее в удобные для восприятия современных невежд формы и символы.
   Первым Некрещеным Папой стал Великий Гаутама - повелитель Священных крыс и Белых слонов. Власть его была беспредельна и породила Шестую Мировую или Первую галактическую войну, превратившую Землю в радиоактивную пустыню и разнесшую во все уголки Вселенной миф о Добром Доминианине. Великий Гаутама властвовал три года и был убит Мышиной Королевой {так гласит легенда): она прогрызла его папское кресло, и когда Великий Гаутама опустился на него после обращения к некрещеным епископам (как того требовал протокол), кресло рухнуло, а Папа (ему было тогда девяносто три года) раздробил копчик и умер через восемь суток в страшных мучениях.
   После его смерти наступила длительная эпоха религиозных распрей: восемь епископов претендовали на папскую тиару, и трое из них провозгласили себя Папами, но Вселенная взирала на их потуги иронически, так что сама идея Некрещеного Папства была в эти годы сильно дискредитирована.
   Реально институт Некрещеного Папства возродился через восемнадцать лет на планете Залысина - на задворках цирцейской системы. Папа Гаутама Второй умертвил пятьдесят девять епископов, сто тринадцать кардиналов и более двух тысяч священнослужителей Некрещеной Церкви разного сана и звания. Эта очистительная бойня дала ему возможность спокойно править Миром семь с половиной лет, после чего его приемный сын Мордухай в сговоре со Святым Отцом Казначеем и четырьмя Кандидатами в Папы (такой специфический сан был предусмотрен регламентом Некрещеной Церкви) удавил ничего не подозревавшего и предававшегося в это самое время разврату со священными коровами Наместника Бога.
   На этом пресеклась ветвь Гаутам в истории Некрещеного Папства, и открылся длинный список Мордухаев, которые умудрились добраться аж до номера пятьдесят четвертого.
   Затем - в эпоху атеистического обострения - Некрещеное Папство удалилось в подполье, где вело скромное существование триста с лишним лет, и только незадолго (лет за двести) до образования Империи вынырнуло на поверхность и осчастливило Человечество долголетним и миролюбивым правлением Папы Чакраяна Первого. По глубокой убежденности самого Ушастого Чакраяна (во всяком случае, это вдалбливалось в головы всех учеников и сочувствующих) от этого легендарного Папы вел свой род и нынешний Сельский Пророк. Миролюбие и доброта Чакраяна Первого вошли в предания, но самому институту Некрещеного Папства оказали скверную услугу: авторитет Папства слабел, так что в последующие двести лет к Папам (а их за эти годы сменилось множество) относились скорее, как к туристическому аттракциону, нежели как к реальной политической силе.
   Когда была создана Империя, институт Некрещеного Папства был принудительно ликвидирован (как говорили знающие люди, главы христианских конфессий заплатили кое-кому немалые суммы, чтобы утвердить христианство, как официальную государственную религию). Президент (как опять же рассказывают), выслушав доклады подкупленных министров (Министра внутренних дел и Министра по вопросам духовности и культуры) сказал буквально следующее: "Мы живем в сложную и непростую эпоху. И странно было бы усложнять ее еще больше. А с другой стороны, естественным кажется стремиться в этих непростых и сложных условиях к большей простоте, чтобы все было более понятно и не так сложно. Кроме того, в казне не хватает средств, а народ все еще испытывает нехватку многого необходимого, нехватки чего мы не имеем право допускать, ибо наша задача - дать народу все, что ему необходимо. Можем ли мы в этих непростых условиях, когда не хватает много необходимого, спокойно мириться с тем вопиющим фактом, что в инфраструктуре государства остаются структурные элементы, которые не только не нужны структуре, но и являются, прямо скажем, лишними и не необходимыми. И плюс к тому, эти вредные элементы обходятся народу в копеечку, которую можно было потратить на что-то необходимое или пополнить ею казну. Пусть кто-нибудь из здесь присутствующих скажет мне: зачем нашей Империи два Папы? Ну, допустим, один Папа - это необходимый элемент инфраструктуры, без которого не может обойтись наша религиозная культура, в традициях которой мы все воспитывались, и которая необходима народу, который в ней нуждается. Но второй Папа - это уже непозволительное излишество, которое не нужно ни народу, ни культуре, которая традиционно ориентирована на культуру христианства, которое необходимо всему нашему народу, который к нему привык. Поэтому, на мой взгляд, является недопустимой для нашего сложного и непростого времени роскошью содержать сразу двух Пап, когда вполне достаточно и одного. А впрочем, - это дело Парламента, который и примет, я полагаю, по этому вопросу единственно правильное решение".
   Парламент, естественно, принял решение о ликвидации Некрещеного Папства. Последний Папа был арестован и выслан на Черную Планету, где следы его теряются (во время последней заварушки, кстати, газеты вовсю распространяли слух, что доминиане его ободрали и съели).
   И вот теперь, кажется, настало время воскресить святую идею Некрещеного Папства, ибо кто еще может возвыситься над личными амбициями противоборствующих негодяев и осенить Человечество благодатью Веры? Тут к месту будет напомнить о миролюбии Ча-краяна Первого, о неприятии им войны (о воинственности Гаутамы Великого и многочисленных Мордухаев напоминать, естественно, не надо). Ну, а кто в нашу эпоху достоин возложить на себя тиару, - гадать не приходится. Так что Президент с Голубем по большому счету были правы, когда пришли за помощью именно к нему. Если их поддержать, а потом, разумеется, аккуратно опустить, это может очень даже способствовать. Что же: Бог никогда не брезговал вступать в сношения с чертом (см. Книгу Иова и т.д.).
   Ушастый Чакраян прикрыл глаза. Обе половинки его сознания закончили труд на сегодня, и воссоединившийся разум блаженно свернулся в калачик на упругом ложе старческого мозга.
   Пушистые силуэты вековых елей утратили четкость на фоне бледнеющего сияния, и растрепанная голова Фудэи погрузилась в пронизанный звездами мрак.
  
  
   Эпизод 23.
  
   Государственные сыскные агенты Морж и Отступник, как всегда, успешно сочетали выполнение государственного задания с доходной халтурой. Их мастерство профессионалов заключалось, главным образом, в исключительном умении так разводить клиентов, и так группировать официальные поручения и частные заказы, чтобы одни не мешали, а наоборот - сопутствовали другим.
   В данный конкретный вечер они в одно и то же время наблюдали за жильцами дома номер тридцать один по улице имени Брачной Ночи Президента (официальное поручение) и за обитателями детского приюта, то есть дома тридцать по этой же улице (частный заказ). Дома, как вы поняли, располагались почти напротив друг друга (точнее - по сорокоградусной диагонали), так что сослуживцы легко разделили между собой функции наблюдения, не утратив при этом необходимую для приятного и успешного несения службы обоюдную связь. Если вдаваться в подробности, то оба они сидели на травке в крохотном палисаднич-ке, каковыми богата улица Брачной Ночи Президента (или просто "Брачная", как ее сокращенно называли все окрестные жители). От нескромных взглядов прохожих (которых, впрочем, ночью, почти что, и не было) их заслоняли низкие и редкие кусты плохо растущего в нашем климате бересклета, а под задницы они - в опасении ночной сырости - подставили позаимствованные у расположенного неподалеку магазина фанерные ящики из-под пищевого глютоматного концентрата "Принцесса Греза". Погоды стояли - райские, так что провести ночь на свежем воздухе для наших друзей было сущей наградой по сравнению с вечной толчеей и изнурительной духотой вокзальных площадей и рынков, - традиционных мест их профессиональной деятельности. На третьем ящике, расположенном строго между ними, стояла початая бутыль согревающего (опять же - как средство от ночной сырости) и лежали два инфракрасных бинокля.
   Сидели друзья не абы как, но тщательно продуманным образом, а именно: Морж, массивный, как фрегат, был развернут кормой к дому номер тридцать, а бушпритом, соответственно, к дому тридцать один, а костлявый, как плот гуцульских сплавщиков, Отступник - занимал положение геометрически зеркальное. Таким хитроумным способом сыщики добились замечательного профессионального результата, а именно: сумели организовать непрерывное наблюдение за обоими объектами, причем Морж мог невооруженным глазом или через инфракрасный бинокль следить за домом номер тридцать один, а Отступник ни на секунду не упускал из виду дом номер тридцать. То, что один из них при этом выполнял государственное задание, а второй работал по частному найму, их не смущало, ибо, как закаленные годами совместных трудов соратники, они привыкли всегда делить выручку пополам. Поскольку на обширной поверхности третьего ящика, даже несмотря на наличие бутыли и биноклей, оставалось достаточно места, сослуживцы играли на нем в "семерку", оживленно матерясь (отработанным за годы службы громовым шепотом) и поочередно прихлебывая из бутыли.
   Ночь шла своим чередом, и ничего, на чем бы мог задержаться наметанный глаз сыщика, не происходило. То есть не то, чтобы вообще ничего не происходило, но ничего - достойного внимания. В дом номер тридцать один вошла старуха. Через некоторое время вошла еще одна - с объемистой, как океанские глубины, сумкой. Обратно они не вышли, словно сгинув в недрах нисколько не потревоженного их приходом спящего строения, так что Морж не нашел в этих событиях повода для беспокойств.
   Мрачную неподвижность затемненного дома номер тридцать нарушало изредка лишь беспорядочное передвижение котов, которые, видимо, именно подвал этого дома облюбовали для своих малопристойных занятий.
   Часа через два - уже заполночь - из дома номер тридцать донеслось несколько приглушенных звуков непонятного происхождения. Звуки тот час же стихли, и сколько Отступник ни вслушивался (прервав для этой цели процесс игры и так и застыв в позе перископа с поднятой козырной семеркой в руке), но продолжения ночного концерта не последовало, так что и здесь тревога, очевидно, оказалась ложной. Более до самого утра не происходило вообще ничего.
   Честно отработав смену, коллеги уже собрались на боковую (это было примерно в шесть утра), когда из дома номер тридцать донеслись ужасающие женские вопли, повсеместно зажегся свет, захлопали двери, а еще через четверть часа к дому подкатило сразу несколько черных "мерседесов" и видавший виды внедорожник. Из последнего вывалился капитан Драммонд - частный заказчик Моржа и Отступника по дому номер тридцать, а из "мерседесов" - целая куча штатских и полицейских чинов во главе с лично шефом Полицейского управления генералом Стояном Штуцером. Последний был непосредственным начальником Моржа и Отступника, так что обоим профессионалам в эту минуту отчаянно захотелось провалиться сквозь планету и улететь куда-нибудь в сторону Солнечной Системы (это пожелание, кстати, очень вскоре осуществилось самым неожиданным и неприятным для друзей образом).
   Генерал и знаменитый сыщик сухо обменялись приветствиями и о чем-то коротко переговорили, после чего оба принялись оглушительно восклицать в окружающую их рассветную мглу.
   - Где эти два тупоголовых педераста?! - вопрошал Вселенную генерал.
   - Эй, вы, там, жопы с ручками, вылезайте! - безадресно взывал капитан Драммонд.
   Морж и Отступник инстинктивно закрыли глаза и стали убеждать себя, что старшие товарищи обращаются вовсе не к ним, но обстоятельства явно свидетельствовали о противном. Терзаясь догадками, что именно им грозит за прямое нарушение трудовой дисциплины (незаконное совмещение государственной службы с частным предпринимательством), незадачливые детективы выползли из-за бересклета и ковыляющей походкой приблизились к двум гигантам, в течение всего пути сопровождаемые крайне нелюбезными и уничижительными комментариями последних.
   - Итак, голубчики, чем вы занимались истекшей ночью? - вкрадчиво спросил выдохшийся в предварительной артподготовке генерал.
   - Наблюдали, ваше превосходительство, - ответил за обоих наиболее мужественный из двоих Морж.
   - Что же вы наблюдали, позволю себе спросить? - с максимальной степенью ядовитой иронии продолжил допрос глава херуламусской полиции.
   - Наблюдали за домом номер тридцать один, - в один голос ответили Морж и Отступник.
   - А за домом тридцать? - вмешался в диалог Драммонд.
   Друзья смущенно потупились.
   - Отвечать, черт вас дери! - заорал взбешенный генерал.
   - Так точно, ваше превосходительство, и за домом тридцать, - обреченно выдохнул Морж. Отступник в ужасе зажмурился, ожидая, по меньшей мере, что из простертой длани генерала в его голову полетит огненная молния.
   - Ну, и как дома? Не сгорели? Вашими заботами? В море не уплыли? Не сбежали, черт вас дери?! - яростно продолжал наседать полицейский босс. - Вас что, направили за домами приглядывать или за людьми? За домами или за людьми?
   - За людьми, ваше превосходительство, - выдавил из недр своего осиротелого тела вконец потерявший сознание Морж.
   - За какими людьми? Ну, отвечать!
   - В доме номер тридцать один - за людьми барона Чорбы, а в доме номер тридцать - за близнецами Добегульян, - с усилием вспомнил Морж.
   - Ну, и что с ними? Что с этими людьми?
   - Ничего, ваше превосходительство. Все было тихо. Никаких происшествий.
   - Никаких происшествий?! - одновременно вскричали генерал и Драммонд. - Идиоты! Безглазые жопы! Агенты хреновы! Никаких происшествий? А это что?! - указательные пальцы обоих джентльменов устремились в сторону левого крыла дома.
   Морж и Отступник со скрипом повернули окаменевшие шеи и собственными глазами (без инфракрасных биноклей) увидели, что крайнее окно первого этажа настежь распахнуто, с подоконника свисает сорванная штора, под окном на земле живописно разбросаны разные предметы одежды, - судя по размерам, детской, - трава и кусты примяты так, словно по ним промаршировал взвод пьяных десантников в полной армейской выкладке и с тяжелым ядерным вооружением. Разгром был очевиден и отвратителен. Присмотревшись, можно было различить на оконной раме следы крови, а по числу носилок, которые в это самое время санитары выносили из распахнутых дверей дома номер тридцать, легко можно было догадаться, что в доме ночью происходило почти голливудское побоище.
   По вытаращенным сверх человеческих возможностей глазным яблокам Моржа и Отступника генерал и Драммонд догадались о степени постигшего их душевного потрясения.
   - Это еще не все, голубчики, - сказал несколько поостывший генерал. - Из дома тридцать один, за которым вы столь же внимательно наблюдали, исчезли все, кто там проживал последние две недели. Все люди барона Чорбы. Все те, за которыми, - именно за ними, а не за домом, черт вас подери, - вам надлежало неусыпно следить. И между этими двумя событиями я усматриваю неразрывную связь.
   - Видите ли, коллега, - снисходительно обратился генерал к знаменитому сыщику, - этим двум балбесам было поручено выяснить, зачем барон Чорба прислал своих людей в Херуламус, и зачем они битых две недели околачиваются в этом доме. Чорба - не такой человек, чтобы играть по мелочам. Тем более что, как нам известно, дела его в последнее время не так, чтобы уж очень хороши. В мире мафии - свои законы, и законы - суровые. Скажу вам по секрету, - тут генерал изобразил на лице высшую степень доверия, - нам известно, что среди поддонов намечается крупный передел сфер влияния. И Чорба для многих - бревно в глазу. Теперь - кто кого. Или они - Чорбу, или Чорба - их. Тут, знаете, предсказать никто не может. Но нам-то нужно знать, к чему готовиться. С Чорбой мы - худо-бедно - нормально живем, дай Бог каждому. Мы в его дела не лезем, он - в наши не лезет. У него - родон, у нас - политика. Традиционное разделение сфер интересов. А чего ждать от этих "новых"? От Луки Санторини, например? Мы должны быть в курсе. Вот мы и посылаем двух кретинов, - прости Господи! - проследить и доложить. И - ничего больше. Только проследить и доложить. А в результате.... Впрочем, грех жаловаться. Не было счастья, так... Строго говоря, то, что нам было нужно, мы и так узнали. Мы узнали, зачем Чорба присылал сюда людей. Ну, а вы, коллега? Вам-то что понадобилось от этого сиротского приюта? Заказ какого-нибудь богатого педофила? - генерал довольно расхохотался.
   - Да, - нахмурился капитан. - Вы как всегда правы, генерал. Такой, знаете, интимный заказ. Так что позвольте не вдаваться в детали.
   - Конечно, конечно. Что там! У вас свои дела, а у нас свои - хе-хе-хе - делишки. Спокойной ночи, капитан, то есть, тьфу, - доброе утро, то есть... - а, черт! - перебили весь сон, сволочи! В общем, оревуар, дорогой капитан.
   Захлопали дверцы "мерседесов". Следственная группа осталась в доме - ворошить оставленную похитителями мусорную свалку. Укатили скорая помощь и труповозка. Морж и Отступник, внезапно захмелевшие от выпитого за ночь, слегка покачиваясь, отправились в ближайшую кофейню. Один капитан Драммонд еще долго дымил пенковой трубкой, помогая напряженным размышлениям резкими движениями левой руки и то и дело повторяя себе под нос: "Ах, так! Значит, так. Вот оно как. Вот, значит, что. Так-так. Ну, посмотрим, посмотрим".
  
  
   Эпизод 24.
  
   - Нам нет дела до гребаных доминиан! - смачно декларировал Бяко Канделаки, поддон в законе, глава уважаемого клана Канделаки-Форсайты.
   - Интересно вас послушать, достопочтенный дон Бяко, - иронически отозвался адвокат Совета Арчибальд Парасю. - Так ведь и поверишь, ей же Богу, что вам нет дела и до родона, а что до Путей, то единственные, что вас интересуют, так это пути Господни.
   - Мне нет дела до вашего вонючего родона! - с еще большим смаком продолжил излагать основы своего мировоззрения дон Бяко. - Я сижу на старом добром героине, а на ваш родон срал. Что до путей Господних, то не тебе, нехристю, шутить святыми вещами.
   - Ну, ну, не кипятитесь, дон Бяко, и не надо обижать нашего Парасю, - вступил в разговор Серджио Санторини, младший брат Луки Санторини - главы клана Санторини-Мазарини-Пазолини-Лошадкеры - и старший брат Лукреция Санторини, ныне несущего героическую службу в рядах Голубей Империи, - Вы, дон Бяко, можете иметь свое мнение, никто этого вам не запретит, но согласитесь: почти все мы - Великие Семьи Империи - работаем с родоном, живем родоном, дышим родоном, и нам не могут быть безразличны источники его поставок. А вам, дон Бяко, как члену Совета, не могут быть безразличны интересы других членов Совета, ибо, как написано на гербе нашего Священного Союза: "Объединенные мы выстоим, а разъединенные - падем". "Один за всех, все за одного!" - как сказал бы д,Артаньян. Вы ведь смотрели "Трех мушкетеров"?
   - Я стар, чтобы смотреть детские фильмы, дон Серджио. И вам бы посоветовал: не витайте в облаках. Ваш родон - игрушка на один день. Сколько может длиться это двусмысленное положение: ни мира, ни войны? Вы же понимаете, дон Серджио, ведь вы же не идиот, упаси Бог! Ваш родон - случайный продукт случайных отношений. Если доминиане решат, наконец, что нет более смысла чикаться с Человечеством, они повернутся к нам задницей, как старый педераст, и вместо родона - знаете, что вы получите? А мой героин - испытан тысячелетиями. И от милости доминиан не зависит.
   - Вы, конечно, правы, дон Бяко, но именно поэтому мы и хотим ясности. Война с до-минианами - историческая нелепость. И ей пора положить конец. Не войны алкает Человечество, но мира. И родона. И доминиане могут дать нам и то, и другое.
   - Скорее, они дадут нам колом по ряхе и будут правы: дураков надо учить. Доминиане - не кретины. Они и сейчас не хотят давать людям родон, так что его приходится из них клещами выковыривать. И не хотят давать - не потому, что жадные. Хуже! Потому, что, видите ли, гуманисты, едрит твою мать! Любая вонючая гадина - по мне лучше "гуманиста". От гадины - хучь какой прок, - хучь кожу сдерешь и на перчатки пустишь. А "гуманист" - это полный отстой. Ни себе, ни людям. И с этими тварями вы хотите дело иметь? И полагаете, что так они вам родон и выложат: пожалуйста! Хрен они вам в задницу засунут, а не родон.
   - Дон Бяко, я, конечно, понимаю и сочувствую вашим взглядам, но убедительно прошу воздерживаться от грубостей: среди нас дамы.
   - А вот этого я тем более не понимаю! Если нас тут собрали для серьезного разговора, то - причем тут дамы? На хрен сюда запустили всех этих дам? Будет вечерний банкет, тогда, - пожалуйста! Дамы, девицы, цирлих-манирлих, сю-сю-сю! Ах, не плюйте на пол! Ах, не кидайте окурков в писсуары! Пожалуйста, я не против! Когда я отдыхаю, я очень даже могу - как все эти Парасю. Но если у нас деловой разговор, если я работаю, то - как прикажете изъясняться? Или мне вообще помолчать? Так вы так и скажите: говорить будут братцы Санторини, а прочих просим воздержаться! И все будет понятно, и нечего строить тут из себя!
   Дон Бяко опрокинул в рот полный бокал шампанского и, меча по сторонам искры, как взъерошенный кот, отошел от дона Серджио к группе юго-восточных донов.
   "Скверно дело!" - подумал дон Серджио и, непринужденно улыбаясь, заскользил между обтянутых смокингами туш в сторону кабинета.
   - Эти Санторини - много на себя берут! - доносился до него из угла рокочущий бас дона Бяко. - Уж ты и слова не скажи, да не так расселись, да не туда пошел, да молчи, пока тебя не спросят! Они что, думают, что дон Чорба уже преставился? Врешь! Чорбу без перца не сожрешь! Не тот продукт, понимаешь! И почему здесь нет дона Чорбы? Что значит болен? Дон не может быть болен! Почему я не болен?
   "Действительно, почему?" - злорадно подумал Серджио.
   - Все эти сборища с бабами и лимонадом, да еще за спиной барона Чорбы, - не по понятиям, я так понимаю. А кто понимает иначе, будет иметь дело со мной, - с доном Бяко Канделаки! Хрен вам в задницу!
   В кабинете Серджио для порядка присел в углу, ожидая, когда Лука обратит на него внимание и позволит говорить. Лука как раз обсуждал с Парасю (вечно этот Парасю пролезет первым) обстановку на внеочередном Совете. До ушей Серджио доносились обрывки фраз, в которых угадывались имена дона Бяко, дона Кизила Антропофагова, а также профессиональные термины "лохи", "замочить", "дерьмо" и "консенсус".
   - Ну, - обратился, наконец, Лука к брату, - а ты чего приперся?
   Нарочитая простота обращения была фирменным знаком семейства Санторини.
   Серджио проворно приблизился к столу и, не садясь, ибо разрешающего жеста сделано не было, быстро заговорил, стараясь изложить все важное как можно короче (поскольку брат мог прервать в любую секунду).
   - Бяко - пустой номер. И Кизил. И еще Сочень Коламбус. Этих - под каток. С остальными - туда-сюда.
   Развалившийся перед хозяйским столом Парасю смотрел и слушал с таким тошнотным видом, словно Серджио рассказывал избитый глупый анекдот, который Парасю только что прослушал в девяносто восьмой раз, а теперь вынужден из почтения к работодателям выслушивать девяносто девятый.
   - Ладно, не кипятись, - наставительно прервал брата Лука. - Это все нам известно.
   - Так надо что-то предпринять, - вырвалось у Серджио.
   - Что мы собираемся предпринять, тебя не касается, - грубо отрезал Серджио. - Ты скажи другое: как там наш друг барон?
   - Все схвачено! - с подчеркнутой бодростью доложил Серджио.
   - Да неужто? А близняшки? Проморгали, педерасты? Ты соображаешь, - какой это козырь в его руках? Чтоб в двадцать четыре часа мне доложили, куда направилась вся эта сучья банда. Понял? Близнецы нужны мне живыми и целыми! Шкурой за них отвечаешь!
   - Я понимаю, брат, - поникшим голосом отозвался Серджио.
   - Понимаешь? - с еле заметной иронией переспросил Лука. - Ну, молодец. Иди пока.
   На ватных ногах Серджио вышел из кабинета в зал, где звучно разносился бас дона Бяко.
   - Эти Санторини! - продолжал бесстыдные поношения толстяк. - Дай им только волю, они не то, что родон, они и героин весь приберут к рукам. На что тогда жить честному мафиози?
   Вокруг весело щебетали дамы и девицы, не обращая, как казалось, никакого внимания на невежливые речи самозванного оратора. Но так только казалось, - подумалось Серджио. Эта банда, эта стая зверей - беспощадна и не спускает ошибок. Сейчас они выжидают: на чьей стороне окажется перевес. Кто победит в подковерной схватке - барон Чорба или Лука Санторини. И если победит барон, то с Серджио - и со всех Санторини - заживо сдерут кожу. А если победит Лука, то - берегись барон! Берегись дон Бяко! Берегись каждый, кто не отдернет вовремя дружеской руки от трупа побежденного.
  
  
   - А теперь - традиционная лотерея! - глазки Парасю сверкали за золотыми овалами тонкой оправы. Гениальный адвокат и гениальный распорядитель квизов - он всюду был, как рыба в воде. Правая рука дона Луки: вознаграждающая и карающая. Серый кардинал клана Санторини.
   Весь центр банкетного зала занимал теперь специальный десертный стол, на котором - в окружении разнообразных экзотических лакомств - громоздилась под потолок гигантская бисквитно-кремовая туша легендарного Моби-Дика. Официанты, наряженные по такому случаю китобоями, ловко орудовали гигантскими разделочными совками, а самый рослый из них, - похожий, скорее, на наемного убийцу, чем на скромного служителя брюха, обозначал очередной приз, указуя на соответствующую часть китовьего тела увесистым двухметровым гарпуном. Парасю извлекал из серебряной чаши билетики и провозглашал имя счастливца. Он же присовокуплял к куску торта коробочку или конверт - в зависимости от личных заслуг награждаемого (награда уже никак не зависела от выигрышного билета, а кому какой конверт - Парасю помнил наизусть).
   - Фелиция Бардуччи! - почти взвизгнул распорядитель лотереи, и раскрасневшаяся жена дона Солерио Бардуччи отделилась от общей, сбившейся в кучу, стаи и поплыла, как откормленная рыба-шар, к десертному столу, подметая крошки и мятые конфетные бумажки царственными юбками. Китобой без признаков усталости держал гарпун на вытянутой руке все то время, пока коки отпиливали указанный им кусок торта (в области китовой печени). Меж тем Парасю ловко выхватил из кучи конвертов и коробочек маленький футлярчик, обернутый золотой бумажкой. Донна Фелиция, не скрывая охватившей ее припадочной жадности, сорвала бумажку и раскрыла спрятанный под ней бархатный пенальчик. Внутри блеснуло золото и жемчуг: серьги были чудо как хороши. Удовлетворенная донна игриво поцеловала в щеку Парасю, который тем временем искусно имитировал восторг первого поцелуя Ромео, и поплыла обратно, гордо поглядывая по сторонам, как и подобает жене особо влиятельного вельможи.
   - Дон Бяко Канделаки! - провозгласил Парасю, и новая - не менее внушительная -фигура тяжело затопала к призовому торту.
   Но вплотную он к торту подойти не успел, поскольку шум и сопровождавший его истошный крик заставил толстяка стремительно обернуться (причем проделал он это вращательное движение с такой скоростью и юным изяществом, что, казалось, воскрес легендарный Роско Арбокль).
   В гуще столпившихся миллионеров свершалось нечто страшное: оказавшиеся в центре бешено пытались выбраться наружу, а стоящие по краям не успевали с должной скоростью отпрянуть, в результате чего образовалась давка и неизменно ей сопутствующий мордобой. Продиравшиеся наружу дамы с силой толкали мешавших их продвижению, а те, - во всяком случае, женщины, - отвечали им тем же с удвоенной энергией, ибо здешняя публика не любила, когда ее толкают. В считанные секунды толчки сменились вульгарной дракой, причем дамы вцеплялись друг другу в накрашенные лица, оставляя на косметической штукатурке разноцветные следы когтей, а мужчины просто обменивались увесистыми зуботычинами, так что многие уже плевались кровью и выбитыми зубами.
   Странным образом незадействованными в общем веселье оказались трое почтенных донов: дон Бяко, как сказано выше, застыл в растерянности у призового торта. Дона Кизила за минуту до этого вызвали к телефону, и теперь он, вернувшись, стоял в дверях, решая - уйти сразу или прежде полюбоваться на взаимное избиение заклятых друзей. Наконец, дон Сочень, с самого начала был избран в "счетную комиссию", то есть выполнял функцию фиктивного "контролера" при раздаче призов. Соответственно, он сидел отдельно от общей толпы - на специально заготовленном для этой церемонии высоком стульчике, с которого теперь, как фазан с насеста, изумленно наблюдал за происходящим, высоко задрав сморщенную петушиную головку с трепещущим кадыком.
   Свалка, впрочем, затянулась ненадолго, потому что буквально через минуту шум побоища перекрыла серия еще более громких и резких звуков: звуков нескольких автоматных очередей. Эти привычные слуху всех присутствующих звуки мгновенно заставили колошматящих друг друга сеньоров прервать всеобщее веселье и осмотреться в столь же неожиданно воцарившейся тишине.
   Тишина, правда, была не полной: ее нарушал как минимум один, но не лишенный своеобразия звук. Это был трубный рев дона Бяко, который, вероятно, напомнил бы всем библейскую сказку о падении города Иерихона, если бы не тот прискорбный факт, что все гости на этом празднике, как один, были убеждены в истинности христианской веры априори и потому никогда не читали Священного Писания (как, впрочем, и никаких иных толстых книг). Глазам отвлеченных от боевых действий почетных гостей дона Луки предстала следующая неприглядная картина.
   Дон Кизил лежал там, где до того стоял: в дверях. Точнее - не столько лежал, сколько плавал, как надувной матрац, в луже собственной блистающей в свете праздничных ламп крови. Лицо его было изуродовано несколькими прямыми попаданиями, а количество ран на теле предстояло сосчитать судебному эксперту.
   Дон Сочень - в тот момент, когда вся публика обратила на него внимание, - еще сползал со своего стульчика баскетбольного рефери, так что все успели вдоволь насладиться зрелищем медленно падающего тела (напомню, что ускорение падения на Херуламусе составляет 9,14 метров в секунду). Белый смокинг дона Сочня был так заляпан жирными красными пятнами, словно неряха все утро лопал кнедлики с вареньем.
   Но венец картины являл собой, безусловно, дон Бяко. Он был жив-живехонек, хотя каждому при первом же взгляде становилось ясно, что это ненадолго. Дон Бяко крепко стоял на обеих медвежьих ногах, обернувшись лицом к почтенной публике, но не неподвижно, как стоял до этого, а бешено крутя всем телом слева направо и справа налево, как шатун чудовищной паровой машины. При этом он еще и ревел, дав сто очков вперед любой пароходной сирене. Из задницы его (слава Богу, отвернутой от зрителей) торчал двухметровый гарпун, который двигался согласно вращательным движениям тела Дона Бяки, летая над десертным столом взад-вперед, подобно гигантскому самурайскому мечу, и сметая на пути все, что до того стояло на столе: фрукты, бутылки, конфетные пирамиды, но, прежде всего, - кремовый торт, пенистые куски которого летали по всему залу, опадая хлопьями, как мокрый ноябрьский снегопад. Эти движения так завораживали взгляд, что не сразу замечались иные детали, а именно - множество пулевых отверстий на крахмальной манишке толстяка, из которых короткими толстыми струйками выбулькивала пульсирующая кровь, растекаясь по белоснежной выпуклой груди загарпуненного, как сироп по ванильному мороженому. Окна заведения были распахнуты, а официанты в морских костюмчиках исчезли бесследно. В том числе - и гигант, оставивший на память дону Бяко свой гарпун.
  
  
   После банкета и серии предварительных допросов {генерал Штуцер лично приехал провести дознание и выразить сочувствие почетным гражданам Херуламуса) все семейные пары поочередно посетили кабинет дона Луки. Дон Лука был любезен со всеми и каждому высказал слова соболезнования из-за испорченного вечера. И каждый понимающе лепетал что-то в свое оправдание и уходил, с чувством исполненного долга, поцеловав предварительно руку дона Луки (с особым чувством это проделывали дамы). На парадной лестнице все выразительно трясли влажные ладони дона Серджио и Парасю. Последний отпускал прощальные любезности, но в глазах его мерцал холод разбуженной стали. На этот раз Дон Лука Санторини победил. На этот раз.
  
  
   Эпизод 25.
  
   - Ну, скажи, - на кой черт мы туда летим? - в тысячу первый раз задал вопрос Отступник.
   - А на той черт, - в тысячу первый раз объяснил заплетающимся от "бурбона" языком Морж, - что так нам велено.
   - А кто это может нам велеть? Мы что - не свободные граждане Империи? Или мы - прислуга твоего Пинкертона? - в тысячу первый раз возмутился Отступник.
   - Заткнись! - в тысячу первый раз парировал Морж и разлил остатки виски.
   Друзья летели третьим классом в направлении планеты Земля, ибо так им было велено работодателем и одновременно кем-то вроде духовного вождя. Ибо за одни только сраные фунты два битых жизнью платных агента не потащились бы к черту на кулички, на поиски каких-то вонючих близняшек. От которых, видите ли, зависит судьба Человечества! Вот именно так - с большой буквы - Человечества!
   Странности начали происходить с имперскими агентами недавно: как раз, когда загадочно исчезли из приюта злосчастные близнецы Крис и Исайя Добегульян. В эту проклятущую ночь Морж уверовал в Черта, а Отступник обнаружил в своей груди жабу и возненавидел организованную преступность in mass.
   Обе указанные разновидности неврозов чуть было не толкнули друзей в объятия ка-такомбной Церкви Бессмертного Духа, но скандальное бегство ее основоположника и идеолога Отца Мак-Дауна поколебало незрелую религиозность и привело несостоявшихся неофитов в бар "У Люка", где как раз проповедовал сам старина Люк, который недавно открыл в себе дар душеспасительного слова.
   - Братия! - вещал он, не забывая протирать стаканы и разливать пиво и крепкие напитки по выбору клиентов, - Братия! Всепокайтеся, ибо грядет День Гнева и Агнец на белесом коне! И снизойдет огнь всепожирающий, и породит твердь гадов, и поглотит земля зело грешных, а зело праведных, небось, не поглотит. Зело праведные спасутся, аки тати, ибо сказано: "легче верблюду, чем тому, кто не войдет в Царствие Небесное". А кто войдет, тот нынче ж ночью будет со мной в Раю - пить плерому и вкушать от плодов земных с гуриями. А неверным - огненное питье! Ох, и нехорошее же это питье! - при последних словах вдохновенную рожу Люка так скривило, что двух бродяг за стойкой чуть не вырвало.
   - Превыше всего - соблюдать ритуалы и петь простые песни. И да сгинет царь Фараон и весь род его и все семь его тощих коров, и все семь его жирных коров, и вся его дрессированная саранча, и всякая тварь по роду ее, и особенно проклятые лягвы. И был вечер, и было утро! И увидел Бог, что это хорошо! А нечистым трубочистам - анафема! Аз, буки, веди воздам, Монтрезор, и семя его, и скот его, не прелюбы сотвори! Истинно, истинно говорю вам! Кто сеет ветер, пусть да не ссыт! Армагеддон, Буанаротти и кот Да Винчи! И дастся вам. Аминь.
   Морж и Отступник сперва подумали, что бармен тронулся рассудком, каковое подозрение, впрочем, не помешало им взять по кружке темного пива и устроиться в дальнем уголке, дабы предаться скорбным раздумьям. Однако постепенно в сумбурных речах местного витии стали проступать, как в просеянной через грохот шихте, необработанные алмазы смысла.
   - Братия, - перешел неожиданно на спокойный деловой тон Люк. - Святой Мак-Даун отправился, как всем уже известно, живьем в Царствие Небесное, доказав собственным примером правоту своих богоугодных идей. Всякий, кто того захочет, может избежать смерти и всех сопутствующих ей неприятных ощущений и переживаний: это эмпирически подтвержденный факт, а не какая-то безответственная метафизика.
   Немногочисленные слушатели (если они вообще слушали) выразили свое отношение к сказанному неопределенным мычанием.
   - Братия, - продолжал Люк, нимало не смущенный скудостью реакции, - свято место пусто не бывает. Это, так сказать, диалектический трюизм. Не верите, - почитайте Гегеля.
   Аудитория вторично замычала, но уже эмоциональней и осмысленней. Было заметно, что имя отца панлогизма породило в присутствующих неоднородные чувства. В частности Морж и Отступник испытали только приступ тошноты, но их душевный отклик был, пожалуй, наиболее элементарным среди всех прочих. Так, сидевший в самой середине крошечного зала седовласый и красноносый джентльмен в изрядно грязном, но светлом долгополом плаще, вдруг бешено расхохотался и стал в восторге хлопать ладонями по острым, торчащим, как костыли, коленям. А неизвестно за каким чудом затесавшаяся в сугубо мужскую компанию невзрачная очкастая девица с лицом детсадовской воспитательницы напряженно засопела, как обиженный жизнью носорог.
   - Братия, - воодушевленно возвысил голос оратор. - Если я поведаю вам, что слышал голос, вы, конечно, мне не поверите.
   Все прихожане энергично закивали.
   - Но, как бы там ни было, - это правда, братия! Я слышал его! И это был голос самого святого отца Мак-Дауна. Я не мог ошибиться: я лично слушал проповедь отца Мак-Дауна три года назад на тайном собрании в Мокрой Пустоши.
   Если бы Морж и Отступник могли видеть лица повернувшихся к ним спиной завсегдатаев бара "У Люка", они, несомненно, отметили бы на многих печать недоверия и злорадной издевки. Люка в квартале не любили. Во-первых, он никогда не напивался в дрова, как все прочие жители припортового спального массива. И каждый из нынешних слушателей проповеди мог бы при случае напомнить хозяину не один засвидетельствованный факт, когда тот выволакивал его (или ее) в состоянии полного бесчувствия из теплого бара на грязную мостовую (Люк всегда закрывал в четверть второго и не делал исключений для пьяной сволочи). Сами жертвы насилия, разумеется, деталей своих трансгрессий вспомнить не могли, но всегда находилось множество доброхотов, с энтузиазмом делившихся с пострадавшими впечатлениями от их вчерашнего свинского вида. Поскольку жертвы и свидетели регулярно менялись местами, причин ненавидеть бармена хватало решительно у всех.
   - И отец Мак-Даун воззвал ко мне ("Из горящего куста" - ехидно прохрипел старик в светлом и грязном плаще и вновь захохотал, остервенело шлепая ладонями по костыле-видным коленям) и сказал: Сын мой! Вернись к истокам Истинной Веры. Вернись в колыбель Человечества, к Матери Земле. Из нее мы все вышли, и в нее каждый должен уйти (Моржа и Отступника передернуло от внезапно нахлынувшего отвращения). Ступай на Землю и исполни свое тайное предназначение. И я вопросил: Отче! В чем же мое тайное предназначение? И Он ответствовал: тайное да станет явным! Похлопал меня по плечу, - вот так (тут Люк любовно опустил бледную ладонь с истонченной от постоянного мытья стаканов кожей на плечо деревянного ковбоя с пачкой "Мальборро", оживлявшего композицию из декоративных пивных бочонков и никелированных автоматов быстрого питания), допил кофе и - только я его и видел.
   Ответное сопение и хмыкание отчетливо показало, что степень недоверия аудитории дошла до той роковой черты, за которой в оратора летят пустые кружки и заплеванные пепельницы. Девица с лицом детсадовской воспитательницы крепко вцепилась вульгарно накрашенными когтями в торчащую из-под столика массивную рукоятку бейсбольной биты, всем свои видом выражая готовность взбить гоголь-моголь из любой подвернувшейся физиономии, а у грязно-светлого старичка в отвисшем до полу кармане явно угадывался тяжелый старинный "вальтер". Многие сосредоточенно курили, поминутно сплевывая на пол сгустки пожелтелой слюны, иные же допивали остатки теплого пива, орошая подбородки и отвороты затертых пиджаков нетающей мыльной пеной. Предчувствие бунта и зверств сгущалось над заляпанной стойкой, как материализованная мысль мифического Буряка, о котором в припортовых районах шептались все, многозначительно подмигивая и потирая загребущие руки.
   Зеркальные полки, уставленные бутылками, стаканами и хрупкими безделушками, казалось, дрожали всем телом, как мечтательная школьница перед музейными орудиями пыток. Тонкое дребезжание стекла, как звон комариных крыльев, пронизывал органы слуха, подобно раскаленной проволоке, побуждая к немедленным и варварским поступкам. Только государственные сыскные агенты Морж и Отступник по причине врожденной огрубелости психофизического аппарата не замечали в настроении несанкционированного сборища антиобщественных и разрушительных настроений. Они внимали проповеднику, как дети, которым впервые рассказывают сказку про Мышиную Королеву. У Моржа приоткрылся рот, так что не проглоченное вовремя пиво стекало струйкой по серебрящейся трехдневной щетине, а Отступник насупился, как чучело удода, словно проникновенные речи вещуна задели в его душе что-то глубоко интимное, о чем не положено знать никому, кроме его самого и Бога.
   Как друзья выбрались из взорвавшегося, как граната, начиненная сдавленной под гнетом в миллионы атмосфер внутренней свободой, бара, они впоследствии вспомнить не могли. Что они запомнили хорошо, так это прямую, как кованый гвоздь, фигуру Люка - с оторванным рукавом и рассеченной осколком стекла щекою, застывшую в скорбном лицезрении, как Лотова жена, на углу Тверской и Третьей Президентской. Новый пророк катакомб-ной церкви без видимых эмоций наблюдал, как пламя весело пожирает деревянные перекрытия дома, в цокольном этаже которого размещался бар "У Люка", а желтый едкий дым стелется по булыжной мостовой, обтекая редкие, с живописной прихотливостью разбросанные тут и там трупы случайных прохожих.
   Революция, о которой так долго твердил Буряк, свершилась. И начало ее - не вселяло надежд. Люк равнодушно отвернулся и зашагал - в направлении херуламусского космо-порта. Его путь лежал на Землю: где по свидетельству его внутреннего голоса, ему предстояло совершить нечто такое, что оправдало бы всю бессмыслицу и пошлость предыдущих шести десятилетий его никчемной жизни.
  
  
   В тот же день Морж и Отступник стояли по стойке "смирно" перед совершенно пустым - без признака какой-либо письменной деятельности - конторским столом частного детектива Драммонда в его знаменитом офисе на Бейкер-стрит, 13. Сам Драммонд, кстати, не сидел за столом, а лихорадочно перемещался по кабинету, хлопая ящиками и дверцами шкафов, укладывая всякую всячину в дорожные баулы и попутно отдавая резкие, но предельно доступные пониманию недалеких умов распоряжения.
   Такса Крыся болталась тут же, восхищенно тявкая и норовя кусануть Отступника за левую ногу (почему именно его и именно за эту ногу - история умалчивает).
   Агенты стояли перед столом во фрунт, поскольку это им представлялось наиболее уместным в рамках делового общения подчиненных с начальством, но Драммонд носился, как отрицательно заряженная частица, по всему пространству кабинета и преимущественно - за спинами порученцев, так что они сперва честно пытались вращать головами, следуя произвольным траекториям его полета, но когда, после длительных и бесплодных усилий, их ожиревшие от профессионального недуга шеи начали дико болеть и плохо повиноваться требованиям мозга, они, образно выражаясь, махнули рукой на протокольные приличия, так что капитану приходилось общаться, главным образом, с их лысеющими затылками. Это обстоятельство его, впрочем, не смущало и даже не раздражало, ибо он слишком был озабочен куда более насущными проблемами.
   Драммонд срочно вылетал на Землю. Зачем - он с агентами не поделился, но дал им четкое и не подлежащее обсуждению указание - лететь следующим рейсом (то есть - через месяц) и выйти с ним на связь в отеле "Коммунистический" (где капитану был забронирован номер). Самим порученцам были тут же выданы командировочные и квартирные (предполагалось, что жилье себе они отыщут в частном секторе), а также было обещано, что заслуги их перед Человечеством зачтутся (об этом капитан заявил безо всякой иронии и даже с некоторым мало вяжущимся с его обрюзгшей от пьянства физиономией литературным пафосом). Лысины агентов от гордости и осознания торжественности момента сочились крупными каплями, как листья тутового дерева. Уши оттопыривались и полыхали огнем, как сопла летающих тарелок.
   - А теперь, сеньоры, самое главное! - капитан занял подобающее место за столом, так что теперь мог рассматривать уже лица подчиненных, что в данный момент и проделывал с надлежащей пристальностью. Зрелище, впрочем, от изменения точки наблюдения изменилось несущественно. Капитан, не глядя, полез в выдвинутый верхний ящик стола, пошарил там, выругался по-капитански, задвинул ящик с грохотом и стал выдвигать все остальные - один за другим, теперь уже без пауз поминая различные анатомические органы, о которых не принято поминать в приличном обществе, каковым, однако, общество государственных сыскных агентов в принципе не является. Наконец, в предпоследнем ящике он обнаружил нечто, являвшееся, по-видимому, целью розыскных мероприятий, выругался по этому поводу еще раз, и обратился к застывшим, как в припадке каталепсии, младшим товарищам со следующей речью: "За особые заслуги перед Отечеством и по личной просьбе Героя Войны капитана Драммонда старшему агенту Моржу и агенту Отступнику отныне дозволяется носить личное огнестрельное оружие, каковое вручается им под роспись вместе с нормативным запасом боеприпасов. Получите и распишитесь. Вы хоть стрелять-то умеете?"
   Свалившееся внезапно счастье застало друзей врасплох и ввергло в немалые душевные сомнения.
   Морж не держал в руках оружия никогда. В армии он не служил по причине хронического плоскостопия и гипертрофии семенных канатиков. По служебному рангу он не имел права носить даже маникюрных ножниц. Стрелял он только трешки у сослуживцев, да и то - чаще промахивался.
   Военный опыт Отступника был куда богаче: в год Президентских выборов он - вместе с другими юными балбесами - патрулировал Дворцовую площадь Херуламуса в составе Народной дружины и даже носил при этом оружие (все члены Дружины вооружились сами, кто как умел): пневматическую винтовку, позаимствованную по такому случаю из паркового тира. Винтовка, естественно, не стреляла, но целился из нее Отступник мастерски, за что и схлопотал по рылу куском строительной арматуры от какого-то чрезмерно впечатлительного врага народа. Выйдя из больницы, Отступник намеревался вступить в Национальную Гвардию, дабы мстить предателям Отечества до последней капли крови, но полученные увечья (в крошку раздробленная челюсть, вдавленный внутрь черепа нос, отбитые почки и оттоптанные гениталии) навсегда превратили его в "белобилетника".
   Да, к слову, и Национальную гвардию к тому времени распустили, как формирование старорежимное, а потому - неблагонадежное, а вместо нее начали вербовать Голубей Мира, главным образом, - из сельского населения, далекого от политики и неразвращенного антипрезидентской пропагандой.
   Нестроевая служба в полиции не вменяла в обязанность сдачу нормативов по стрельбе, да и полицейские чины почитали за благо держать своих бессчетных подчиненных подальше от оружия и - наоборот. Сам шеф херуламусской полиции не расставался с пистолетом ни на секунду (у него, кстати, была специальная модель "resist of water", так что он со своей "пушечкой" даже принимал ванну), и считал, что это - единственная для него возможность "сохранить в целости шкуру среди горилл и осьминогов" (как он поэтически выражался).
   Таким образом, полицейские агенты с двадцатилетним стажем имели о личном огнестрельном оружии примерно такое же представление, как об устройстве осциллографа или электронного микроскопа. В кино они, конечно, ходили, так что общее представление о том, "как это выглядит", получили еще в юные годы. Но с тех пор их познания стрелкового искусства глубины не прибавили, так что направленные в их сторону пластиковые рукояти крупнокалиберных "кольтов" произвели в их душах смятение и смутное ощущение вернувшегося детства (Отступник, - после юношеской травмы вообще плохо управляющий физиологическими процессами, - вообще чуть не описался).
   Драммонд протягивал им пистолеты, весьма довольный произведенным впечатлением, и готовился было рассказать, каких трудов лично ему стоило уговорить Министерство внутренних опасностей выдать соответствующие разрешения (на самом деле Драммонд не ударил пальцем о палец: все было решено "на верху" - не без прямого вмешательства резидентов-доминиан), но, бросив взгляд на часы, тут же заторопился, подхватил один баул (который поменьше), указал на остальные агентам, свободной рукой прижал к груди весело скакнувшую на него Крысю и вылетел, как Майти-Маус, гремя подкованными каблуками по заплеванной лестнице. Великий поход на Землю начался.
  
  
   Эпизод 26.
  
   -Ты все понял, Серджио? Те все хорошо понял? - голос Дона Луки звучал нежно и вкрадчиво, как старинный блюз.
   Серджио кивнул, сглотнув граммов сто липкой и теплой слюны.
   - Не слышу! - промурлыкал дон Лука.
   - Я все понял, босс, - выдавил из себя Серджио, как выдавливают майонез из уголков опустошенного пластикового пакетика.
   - Хорошо, если так. Запомни, брат: в нашей семье каждый ошибается только два раза - первый и последний. Первый раз - ты уже ошибся. Если, конечно, ошибся. - Дон Лука прожег черепную коробку Серджио рентгеновским взглядом неподвижных, как рисунок на опущенных веках, глаз. - Барона ты упустил. И близнецов. И зачем Барону близнецы, - этого мы, по твоей милости, тоже не знаем. По-хорошему тебя бы в цемент укатать, а? - Лука дружески засмеялся. Парасю тоже вежливо улыбнулся, но конкретизировать эмоцию не спешил: кто знает, как отнесется к этому хозяин.
   - Ладно, брат, мы же свои люди, - дон Лука потрепал спавшего с лица Серджио по слегка обвислому животу. - Вот тебе и шанс реабилитировать себя в глазах Семьи. Полетишь с Арчи. Будешь слушаться его во всем. Он - главный! Ты понял? Он! А не ты! Уж, извини! Каждому свое! Твое дело маленькое. И голова твоя ни о чем болеть не будет. Это мы тебе гарантируем. Арчи найдет Барона, - это его дело. А ты - убьешь Барона. Это - твое дело. Разделение труда, как учил Карл Маркс! - Лука жизнерадостно захохотал. Теперь уже Парасю присоединился к хозяину без колебаний: насчет Карла Маркса у босса не могло быть двух мнений. Они еще довольно долго хохотали, поминутно хлопая друг друга по ладоням, словно Лука родил невесть какую хохму, а Серджио, тем временем, старательно глушил чувство нахлынувшей тошноты, не забывая при этом тоже вымученно улыбаться.
  
  
   На Землю отправлялся передовой отряд клана Санторини, в задачи которого входило, во-первых, разобраться с Бароном, а во-вторых, выяснить, за каким дьяволом Лукреций околачивается на этой сраной планете, зачем Барону понадобилось похищать близнецов - детей невесты Лукреция, а заодно прощупать, - не пахнет ли здесь доминианами.
   Лука не терял надежды первым выйти на контакт с доминианами, опередив команду Президента (не говоря уже о прочих родоновых Семьях). То, что дело движется к миру, было понятно Луке, как и всякому не вовсе лишенному мозгов обитателю Империи. То, что этот мир сулит громадные выгоды торговцам "голубой смертью" (как поэтически называли "ро-дон" отмороженные журналисты), было понятно далеко не всем, но он - Лука - не ощущал себя идиотом. Нет, он твердо знал, что это другие - выживший из ума Барон, безмозглый бык дон Бяко, слюнтяй Сочень, - вот они, как раз, идиоты. Помешать заключению мира, как замыслил Барон, - дело столь же безнадежное, как поворот Млечного Пути (такой проект, кстати, на полном серьезе обсуждали на Президентской комиссии Прогресса и Обновления: сумасшедшие авторы предлагали таким способом облегчить условия космической навигации). Перемирие неизбежно, - следовательно, нужно суметь извлечь из него выгоду. Президент - тот сумеет. За него беспокоиться не надо. А вот среди родоновых Семей многие начнут пускать пузыри. И кое-кому мы поможем! Дон Бяко - это лишь начало. Верхушка айсберга. Копать надо глубже. Глубже! Вот Серджио: хороший мужик? Свой в доску? А копни поглубже? Да и Парасю - хорош гусь. Одно радует: оба ненавидят друг друга, а значит, -- очень подходят для совместной работы: будут топить друг друга, ну, вот пусть и расходуют заряды по фальшмишеням. А потом - мы с обоими разберемся. Власть должна быть единоличной. В противном случае - она не власть, а дерьмо.
   Серджио и Парасю уже заняли кресла в салоне первого класса, два десятка боевиков из их команды проследили за погрузкой багажа и расположились в экономическом классе, оживленно гогоча и потягивая баночное пиво, а дон Лука все сидел в пустом кабинете, тупо уставившись на маленький Земной глобус. Здесь - на этой фитюльке, затерянной в космическом пространстве в сотнях световых лет от Херуламуса, - должно свершиться нечто, что повернет историю Человечества и повергнет его к ногам одной гениальной личности. Первого Императора Вселенной. Повелителя всех рас и народов. Луки Санторини. И власть его будет беспредельной и гуманной. И Человечество вздохнет с облегчением. А кто будет недоволен... Лука в порыве бешенства выхватил фамильный сицилийский стилет и с размаху всадил его в блестящую поверхность учебной модели Земного Шара.
   Неожиданный им самим поступок произвел отрезвляющее действие, как ковш ледяной воды в цирцейской бане. Лука с удивлением посмотрел на пропоротый глобус. Стилет вошел в самую середку неровного желто-коричневого пятна, окруженного со всех сторон чернотой. Лука присмотрелся: прямо под торчащим лезвием мелкими буквами значилось: КАРАГАНДА.
  
  
   Эпизод 27.
  
   Карагандинский зеленной базар - не главная достопримечательность древнего города. В туристических проспектах он пренебрежительно помещен в раздел "шоппинг" - после трех десятков страниц, посвященных описаниям русских бань, развалин филармонии, ежегодной регаты старинных паровых барок на Большом Коммунистическом Арыке, оперного театра, Эйфелевой башни, Даунтауна, Музея Революции, действующего метро (памятник ЮНЕСКО), Сити, Дворца Дожей, дома Хундерсвассера, Диснейленда, заброшенных павильонов киностудии "Казахфильм" (с уцелевшими декорациями культового блокбастера "Первый учитель"), Кладбища Патриотов, Парка скульптур Церетели и памятника легендарной Каменской. Все это - обязательное "меню" каждого заезжего путешественника, и, - можете не сомневаться, - ничего из перечисленного он не минует. И все же -- по неведомым науке причинам - любой обитатель Галактического Союза, надумавший посетить Колыбель Человечества, обязательно первым делом попадает на зеленной базар с неизбежностью почтового голубя, который, где бы его ни носило, обязательно возвращается в родную голубятню.
   Земля - вообще место мистически притягивающее, причем - не только гуманоидов (что было бы еще понятно), но вообще всех разнообразных по биофизическим признакам обывателей обитаемых галактик.
   "Все там будем!" - традиционный рекламный слоган, которым туроператоры заманивают клиентов по всей Вселенной на эту неказистую и не богатую красотами планету, и, надо признаться, работает он безотказно. Если не считать пляжной планеты Мабу (помните рекламу: "На планету Мабу полечу хоть в гробу"?), дешевые и комфортабельные курорты которой давно облюбовали мелкие служащие и домохозяйки всех сорока галактик, Земля - по рейтингам агенства "ВриБо" - уже столетиями не сходит со второй строки перечня самых посещаемых туристических объектов Познанного Мира.
   Земля тянет к себе современного гуманоида, как, согласно древнему фольклору, тянула наших давних предков, которые, к примеру, провожая друга в дальний путь (неважно - куда), всегда напутствовали его символическим пожеланием: "Пусть Земля тебе будет пухом!", - иными словами желали ему удачного приземления на Карагандинском космодроме. Вообще, памятники древней литературы донесли до нас множество пословиц и поговорок, свидетельствующих о психологической зависимости наших предков от идеи Земли, как Родины и Истока: "Из Земли вышли, в Землю и вернемся", "Все, что нужно человеку, - это два аршина (старинная геофизическая мера, примерно соответствующая посадочной площадке небольшого космолета) Земли", "Прими, Мать - сыра Земля (характерная особенность Земного климата - повышенная влажность и частые наводнения), сына".
   Но если Человечество вообще тянет на Землю (что статистически доказано), то попавшего на Землю туриста тянет на зеленной базар, в чем может легко убедиться каждый, в этом удивительном месте очутившийся. Карагандинский базар - столпотворение физиологических форм и языков, подобное которому исторически наблюдалось, может быть, только в древнем Вавилоне, в эпоху возведения Останкинской телевизионной башни. Базар в Караганде издревле называют "восточным", хотя ни на север, ни на запад, ни на юг от Караганды на всем Земном Шаре никаких базаров более нет. Так уж объективно сложилось, что Карагандинский базар - единственный в своем роде, причем не только на Земле, но и во всем Галактическом Скоплении (поскольку уже давным-давно продукты на всех цивилизованных планетах заказываются обитателями через домашние информационные терминалы и доставляются на каждую кухню по линиям пневматических трансгрессий). Человечество более не нуждается в базарах, магазинах и прочих территориальных торжищах, ибо благодаря системе Интернет весь мир превратился в сплошное виртуальное торжище, так что для удовлетворения любых материальных потребностей никому более не нужно покидать собственного дома. На Земле - все не так. И в этом - определенная экзотичность, хотя, конечно, и большое неудобство.
   Местные жители Караганды (их насчитывается - согласно последней переписи - порядка сорока тысяч) к допотопным формам товарного обмена привыкли и иных себе просто не представляют.
   Служащие на планете по контракту специалисты туристических фирм (их численность колеблется, но в среднем приближается к четыремстам тысячам) страдают от недостатка комфорта жестоко, но утешаются тем, что пребывание их на Земле временное (контракты, как правило, заключаются на один год), а заработки высокие (так что одного года такой работы обычно хватает, чтобы потом всю жизнь довольствоваться меньшими заработками на планетах, не обойденных достижениями прогресса).
   Что касается туристов (а их в пик сезона, то есть - с сентября по ноябрь и с марта по май, единовременно пребывает на планете до четырех миллионов), то они развлекаются от души игрой в "бытовую неустроенность", так что, как зло шутят между собой туристические менеджеры, им "чем хуже, тем лучше". Стремление "окунуться в природную чистоту бытия" доходит у отдельных оригиналов до такой степени чудачества, что некоторые отели даже искусственно наращивают "экзотичность" условий проживания, вынося умывальники и туалетные комнаты из номеров на двор и специально разводя под плинтусами ископаемое домашнее насекомое "таракана обыкновенного". Любителей таких экстремальных услуг не много, но платят они за подобный эксклюзив очень хорошо, так что хозяева "коммунальных квартир" (именно так в рекламных проспектах называют такие отели) зарабатывают на своем изобретении немалые деньги (даже несмотря на то, что себестоимость содержания нестандартных заведений, разумеется, значительно превышает средний уровень: взять, хотя бы, затраты на ассенизацию дворовых туалетов, на реставрацию подлинного "граффити" лифтовых кабин и на оплату ветеринаров-инсектологов).
   Миллионы галактических туристов обретают на Карагандинском базаре то, чего вы не отыщете ни в каких центрах мировой цивилизации: ощущение причастности подлинной Земной жизни. {Это тем более любопытно, что впечатляющие декорации и бурная торговая жизнь этого этнографического аттракциона - чистой воды "театр под открытым небом", а продавцы, - по преимуществу, не местные жители, а нанятые по контракту херуламусские артисты без ангажемента и недоучившиеся студенты с Цирцеи, избегающие таким образом призыва в имперскую патриотическую армию).
   Хотя Карагандинский рынок официально называется "зеленным" (и именно таким исторически и являлся), но вот уже столетия его неофициальное (и общепринятое) название - "Блошиный", а зелень и прочие продукты питания занимают на нем лишь несколько крайних прилавков, горячий воздух вокруг которых густо пропитан вонью жареных кузнечиков, тухлого сыра и скисшего кумыса. Посетителей в этой части рынка немного, и по преимуществу - это местные мутировавшие чучмеки, запасающиеся провиантом на предстоящую зиму. Главное столпотворение - ближе к центральной части рынка, где продают "антиквариат". Дальше - у противоположного края - стойбище художников, бойко торгующих видами давно сгоревшего в пожаре ядерной войны Монмартра и с виртуозным нахальством в считанные минуты превращающих физиономию восхищенного туриста в фальшивого Рембрандта или Модильяни.
   Направо и налево от них - всякая всячина: вышедшие из употребления лазерные диски, выцветшие фотографии Сталина и Элвиса Пресли, курительные трубки замысловатых форм, монеты разных государств, давным-давно исчезнувших с лица Земли, книги на забытых языках, диковинные предметы национальных одежд, деревянные макеты знаменитых некогда (и превращенных в радиоактивные руины) зданий, подлинные картины Сальвадора Дали (такого рода артефакты можно купить буквально за копейки - по причине огромного их количества и низкого спроса), черепа пралюдей (главным образом, - восточных славян), обломки надгробий, кресты, свастики, шестиконечные звезды и прочие памятные значки человеческой культуры, гипсовые копии памятника Каменской, портреты Президента Дерпут-Баши, выполненные шелками по бархату, а также в виде матрешек (внутри - один в другом - сидят двенадцать наместников Осевых галактических колоний).
   Наконец, замыкают рынок окружающие базарную площадь ювелирные, чайные и сувенирные лавки, а также несколько национальных ресторанов ("чайхан") и пара аптек. Все это торговое изобилие в течение целого дня кишит народом, как переполненный зеркальными карпами садок.
   Для всякого непредвзятого наблюдателя, - то есть такого, который не станет, ничего не видя и не слыша вокруг, рыться в грудах наваленного на прилавках цветастого барахла (штампуемого, кстати, на специально для такого бизнеса приспособленных фабриках в окрестностях Херуламуса и ввозимого на планету ежемесячно в гигантских контейнерах печально известной среди налоговых инспекторов торговой фирмой "Сувениры с Земли"), в надежде отыскать "лампу Алладина" или еще какую эзотерическую дрянь, - на Карагандинском базаре куда интереснее глазеть на пеструю толпу трансгалактических зевак, чем, собственно, на товары (и даже - на продавцов, которые, что ни говори, - не более, чем посредственные комедианты).
   Берта, Перчик и Апока, волею Высших Интересов безвылазно околачивающиеся в Караганде уже третий месяц, посещали рынок регулярно. Не потому, естественно, что таким образом разнообразили продуктовый рацион (питались они в ресторане при отеле - единственном, по мнению Консула, месте в городе, где риск желудочного отравления был минимален). Сувениры они сперва покупали (ибо Берта, а особенно Апока, - нередко приходили в не поддающийся рационалистическому обоснованию восторг при виде какого-нибудь фарфорового крокодильчика или брошки с неправдоподобно гигантскими аквамаринами), но за два месяца бесцельных шатаний по раскаленному городу любопытство было вполне удовлетворено, восторг испарился, а от однообразия товарных терриконов просто тошнило. Теперь наша неразлучная троица регулярно посещала базар по двум причинам: во-первых, таково было условие, поставленное Консулом, а во-вторых, - просто потому, что более заняться на планете Земля было решительно нечем.
   Согласно инструкциям доминианского штаба они должны были максимально возможное время находиться на людях, а самым людным местом в Караганде, безусловно, был рынок. Инструкцию друзья неукоснительно выполняли, ибо в этом было единственное оправдание столь бессмысленного препровождения времени. Впрочем, если бы они и захотели ее не выполнить, возможностей такого рода бунта у них практически не оставалось никаких: ну, не сидеть же целыми днями запершись, как это проделывал неукротимый Лукреций.
   "Да вы же просто наживка! Наживка на вражеском крючке!" - в раздражении выговаривал им герой пассивного сопротивления, когда по утрам они все-таки сталкивались за шведским столом. Ожесточенно выуживая из пластикового лоточка фруктовый йогурт, ветеран последней войны сверлил взглядом багрового Перчика (на Берту он не глядел из принципа) и взывал к останкам его проданной за тридцать серебряников совести. "Насадили вас, мудаков, на крючок, и ждут: когда клюнут наши. А потом: цап наших ребят, да на сковородку! А вас - снова на крючок. Наживка многоразового использования. Как гондон, ей-богу!".
   Перчик краснел невыносимо, как лампа накаливания, но Лукреций осуждающего взора не отводил. "Знал бы я, что ты такой гад", - продолжал урок прикладного патриотизма Лукреций, - "удавил бы на толчке, сука!". Последнее слово он посылал как бы чуть левее, как профессиональный актер, отпускающий реплику "на публику". Слово это, разумеется, предназначалось Берте, но обратиться к ней - даже с таким словом - Лукреций счел бы для себя позором. С вражескими шлюхами позволительно общаться только при посредстве ножниц и безопасной бритвы.
   Лукреций жевал сдобную булочку, и желваки на его щеках перекатывались в бессильной ярости, как взбухающие семенные канатики (Лукреций брился крайне нерегулярно и при этом по-стариковски осунулся и обрюзг, так что лицо его стало напоминать мошонку).
   Перчика крайне угнетало нерасположение Лукреция, но особенно - его грубости по отношению к Берте. Дать Лукрецию по морде он все же не отваживался, но и терпеть эти выходки было уже не под силу. Однако он терпел. Берта, похоже, вовсе не замечала лукре-циевых вольностей обращения и за завтраком ела с аппетитом, налегая в основном на колбасные изделия и омлет (молочных блюд она не терпела сызмальства).
   Отпор несправедливостям Лукреция пыталась оказывать лишь Апока, которая не ела ничего земного, и потому в отеле специально для нее (как и для других туристов-доминиан) готовили печеного отшельника с лаперузами. Апока с привычной ловкостью обдирала хитиновые покровы, обнажая студенистую сладковатую массу, и при этом насмешливо парировала колкости Лукреция несколько визгливым, как у всех доминианок ее возраста, и чуть лающим голосом. Говорила она по-староанглийски стараниями Берты вполне сносно, хотя временами путала согласные и с завидным постоянством коверкала падежи.
   "Сто зе эта такоя говорись мисся Лукреся! Кто эта такоя ловись називка? Развесь эта мозна говорись такая чусь! Стыдна долзна бысь! Такая холосая человесь, а говорися такая глупась! Надось прасись прасеня мама Берта и дядя Персик! Да?".
   Говорить таким манером Апока могла часами без пауз и не меняя интонаций, так что со стороны могло показаться, что она молится. Лукреций оставлял ее нападки без видимого внимания, хотя по временам глаза его невольно обращались в сторону отважной рептилии, и в них внимательный наблюдатель отметил бы едва заметное выражение удивления и некоторого любопытства.
   Встречались все четверо только за завтраком. Весь день Берта и ее неизменные спутники околачивались в людных туристических местах Караганды, а Лукреций валялся на кровати в своем холостяцком номере, замышляя множественные варианты побега и мести, или качал разнообразные группы мышц в тренажерном зале. Ночевали каждый в своем номере. Перчик, правда, ежевечерне делал робкие попытки остаться в комнате Берты, но бдительная Апока сидела тут же и оставляла номер только одновременно с Перчиком. Послать ее в задницу Перчику не хватало духу, а Берта, наблюдая его страдания, лишь потешалась от души. Разрыв с Лукрецием вкупе с перенесенными физическими муками сделали ее вполне фригидной, так что о близости с кем-либо (в том числе - и с Перчиком) она не помышляла, вполне удовлетворяясь вечерней и утренней мастурбацией. Перчик тоже дрочил, но только по вечерам - от отчаянья. Утром он просыпался с радостной надеждой, что сегодня Апока провалится в зыбучий песок, или ее похитит одноглазый индус, и тогда Перчик сможет беспрепятственно объясниться с Бертой. В предвкушении этой счастливой возможности он берег себя и по утрам воздерживался. Вечером же - после очередного фиаско - он скрепя сердце запирался в номере и горестно терзал себя, покуда не засыпал в полном физическом изнеможении. О вечерних и утренних ритуалах Апоки мы - по причине ее малолетства - распространяться не будем. Лукреций же не предавался этой простительной слабости никогда (и даже не знал, как это делается). Образ его мысли был преимущественно возвышенным, так что, даже сватаясь к Берте, он помышлял более об исполнении гражданского долга, нежели о чем-либо легкомысленном.
   Кстати, называя Берту (как, впрочем, и Перчика) "шлюхой", он удивительным образом не вкладывал в это понятие какого-либо сексуального содержания. Для него с детства слово "шлюха" было позорным, но беспредметным ругательством (как, к примеру, "козел" или "жопа"), и употреблял он его по самым разным поводам, но лишь по чистой случайности - и крайне редко - попадал в точку. Так в студенческие годы он на собрании Юных Патриотов обозвал "шлюхой" своего товарища Яцека Торчинского, который на занятиях физкультуры таскал в раздевалке карманные деньги из пиджаков сокурсников. Никакого иного преступления Лукреций при этом за Яцеком не подозревал. Но поскольку Яцек плюс к тому был еще и голубым и за хорошие оценки спал поочередно с профессорами права, политической экономии и структурного анализа, принципиальное выступление Лукреция задело его за живое, так что впоследствии - через пару месяцев - он подговорил всю группу устроить Лукрецию темную, как ябеде и ксенофобу. Помяли в тот раз Лукреция сильно, но за что - он так и не понял и продолжал считать Яцека "шлюхой", хотя к этому времени Яцек уже обзавелся выгодной невестой, так что всякое упоминание о его прежних нетрадиционных грехах было ему крайне неприятно. Лукреция били еще несколько раз, но филологически он оставался так же невежественен, и теперь презирал Берту за предательство Родины и Президента, но даже и мысли не допускал, что она могла вступать в какие-либо отношения - помимо сугубо деловых - с доминианами, да и вообще - с кем бы то ни было (как Лукреций объяснял себе происхождение близнецов, а впоследствии Апоки, - этого мы даже вообразить не в силах).
   Ночи наши герои проводили по-разному: Берта спала безмятежно, как степной курган; Апока смотрела яркие и радостные сны - каждую ночь новый; Перчик ночь напролет метался и маялся, а Лукреций не спал вовсе (потому что отсыпался днем) и строил планы побега и мести.
   А дни все были одинаковы. После завтрака Берта, Перчик и Апока, неразлучные, как шведская семья, шли на рынок (утром там было не так жарко, а пополудни асфальтовая плешь базарной площади раскалялась так, что не выдерживали даже говорящие верблюды с планеты Гурам, а уж гуманоиды и вовсе растекались по затененным садам и переулкам, где за выжженными солнцем столиками поглощали в немыслимых количествах горячий чай или ледяное пиво и предавались медитации).
   К полудню троица направлялась в открытый аквапарк, где Апока каталась поочередно со всех горок и на спор с праздными туристками сидела под водой по двадцать и более минут (ибо таковы способности водолюбивых доминиан), а Перчик то тем, то другим, но всегда несуразным образом пытался привлечь внимание Берты к вопросам секса. Берта лениво лежала на махровом полотенце, прикрыв глаза полой васильковой шляпки, и тупо улыбалась, безответственно внушая тем самым Перчику ложные надежды. Порой она просто засыпала, и тогда Перчик трагически взирал на ее несколько обвислую, но четко очерченную жесткими чашками купальника грудь, мерно вздымавшуюся в такт вдохам и выдохам горячего влажного воздуха.
   Первая половина дня проходила более разнообразно, ибо на базаре попадались необычные типы, и случались разные разности. В тот конкретный день, о котором сейчас пойдет речь, вдоль торговых рядов бродило множество забавных личностей, так что Берта, Апока и Перчик временами только рты разевали.
   В сопровождении щелкающего и потрескивающего гида прошествовала многочисленная группа гуманоидных пеньков с планеты Рахмат. Их плесень, фосфоресцирующая в темноте, на ярком карагандинском солнце свисала непристойными клочьями, а детородные органы, которые согласно обычаям их планеты они несли в сетчатых наплечных рюкзачках, жалобно постанывали и истекали скипидарной смолой. Мухи, плотными тучами нависающие над мясным прилавком, при их приближении взвились, как истребители вертикального взлета, и рассыпались по сторонам бисерным веером, потому что вокруг группы образовалась волна концентрированного озона, которую они толкали перед собой, как штурмующие крепость сарацины обитый медью таран.
   Высоченный гид со значком Ротори-клаба гордо шествовал один среди бурлящей толпы и нес в высоко поднятой руке колбу с обитателями планеты Гиррос. Количество их не поддавалось исчислению, ибо эти мыслящие растения являли собой не что иное, как микроскопический мох, свалявшийся на дне сосуда в грязно-зеленоватый ком, различить в котором отдельных индивидуумов было возможно лишь при посредстве электронного микроскопа. Это не мешало туристам время от времени испускать электрические разряды, которые, проходя через специальную крышку колбы, преобразовывались в искры. Частота и интенсивность искр позволяла гиду общаться с подопечными и удовлетворять их прихотливые желания. С этой же, кстати сказать, целью он периодически отвинчивал крышку и помешивал содержимое тонким металлическим щупом, прикрепленным к проводу, исходящему откуда-то из волос экскурсовода. Во время этих операций публика поблизости ощущала себя крайне неуютно, поскольку высвобождаемая разумным мхом энергия действовала на сознание гуманоидов угнетающе.
   Особо много хлопот торговцам и полицейским доставляли Зобастые Драконы с Аль-кореи. Драконами их называли просто потому, что надо же было как-то назвать. На драконов, на самом деле, они походили не больше, чем на электрокофемолку или пару роликовых коньков. Наружность этих хитроумных и крайне коварных тварей неописуема, ибо образуется субъективным представлением первого порядка, в основе коего на двадцать процентов объективная реальность, а на восемьдесят - воображение воспринимающего индивида. Соответственно, представления данного ноумена формируются воспринимающим сознанием без должной аподиктичности {в отличие от восприятия материальных объектов), что всегда вызывало в дотошных драконологах (оригинальность данного вида породила специальную научную дисциплину, ему посвященную) догадку, что природа этих существ не вполне материальна, а скорее носит релятивистско-берклиевский характер. Однако, несмотря на субстанциональную спиритуалистичность, создания эти причиняют окружающим гуманоидам массу бытовых неудобств, не столько по злому умыслу, сколько по причине абсолютной неспособности постичь законы исторического материализма. Так, Зобастые Драконы принципиально не признают права собственности, исходя из какового убеждения воруют пышки, медовые орешки, сахарную вату, фруктовый шербет и прочие восточные сладости, буквально опустошая кондитерские прилавки и наводя ужас на местных торговцев. Уследить за их деяниями и запротоколировать факт воровства никому еще не удавалось (по причине вышеуказанной сомнительной материальности подозреваемых), но обычай этот так хорошо известен всему туристическому сообществу, что ожидаемые убытки от их воровских набегов заранее включается отдельной строкой в калькуляцию расходов на приобретение тура. Драконы, к слову сказать, никогда против таких превентивных мер не протестуют, хотя и саму оплату воспринимают скорее отвлеченно (примерно, как христиане идею загробного возмездия). О прибытии туристической группы с Алькореи карагандинские власти всегда заблаговременно оповещают торговцев сластями, дабы они в случае чего не удивлялись и знали, на кого выставлять иск о возмещении ущерба. К слову сказать, Правительство Алькореи таких исков никогда не удовлетворяет, но каждый раз радушно поясняет, что, мол, любой обиженный может самолично пожаловать на Алькорею и воровать гидролизную биомассу и конденсат психофизической эманации драконьих самок (основной продукт питания взрослых Драконов), сколько душе угодно: никто ему слова дурного не скажет.
   Особый колорит и сопутствующее ощущение некоторой опасности придают карагандинскому базару туристические группы Турканских Афигеноидов, пугающих местное население, прежде всего, несметным числом (в каждую группу входит по триста-четыреста особей), а более всего - крайне шумным и развязным поведением. Им ничего не стоит пристать к пожилой мутировавшей чучмечке с серией перекрестных глупых вопросов, так что смущенной леди остается лишь, спрятав раскрасневшееся лицо под национальным головным платком, грузно семенить в глушь тихих кривых улочек, сопровождаемой нескромными замечаниями и дробным топотом многочисленных ножек нахальных гусениц. Особенно обожают эти твари отдыхать в разгар базарного дня, густо облепив массивный ствол и ветви векового тутового дерева, возвышающегося среди площади, как некий реликт. Листьев они, правда, не едят и коры не портят (ибо по природе своей - стопроцентно плотоядны), но само зрелище бесформенного копошащегося кома, которым в эти минуты оборачивается почтенное растение, поражает непривычный глаз самым неприятным и шокирующим образом. Если к этому добавить, что скопление это непрерывно жует захваченные на экскурсию походные ланчи, так что по всей площади гулко разносится мокрое чавканье нескольких сотен беззубых пастей, и во все стороны с дерева сыплются опустошенные консервные банки и промасленные картонные обертки, общая неприглядная картина окажется вполне завершенной.
   Местные жители Караганды не любят туристов, а работающие по контрактам гиды - их просто ненавидят (и часто - боятся). Но туристы - единственный и обильный источник их доходов, так что все торговцы на карагандинском базаре, все служащие муниципалитета, все полицейские и даже все тайные агенты всегда и всем улыбаются (даже мерзким Афиге-ноидам) и всегда готовы оказать услугу (за скромное вознаграждение, разумеется).
   Многие из рас, постоянно ошивающихся в Караганде (хотя бы - те же Афигеноиды), официально признаны "врагами Человечества", и на всех иных планетах Содружества с ними ведется беспощадная война (попробовала бы хоть одна мыслящая гусеница появиться в припортовых районах Херуламуса!), но Земная колония уже без малого тысячу лет (с тех самых пор, когда Мировая Война превратила большую часть планеты в радиоактивную пустошь) демонстративно соблюдает нейтралитет и не вмешивается в конфликты Метрополии с разными нелояльными расами. Потому на кривых улочках Даунтауна можно без проблем встретить и тех же Афигеноидов, и Волооких Диссидентов с Мохнатой Планеты, и, наконец, Доминиан, которые, хотя и не часто, но заглядывают в Колыбель Человечества, - главным образом, с целями антропологическими, а также коллекционерскими. Потому и Апока - с ее ярко выраженной внешностью мыслящей рептилии - не вызывала у местных жителей какого-либо удивления, и лишь бдительный Пихто, заприметивший в толпе беззаботные физиономии объявленных в галактический розыск Берты и Лукреция, отметил про себя и Апоку, как лицо лягушачьей национальности, очевидно, их сопровождающее.
   "Эге!" - прозорливо сказал себе опытный сыщик. - "Да тут, брат, дело нечисто! Неспроста здесь крутится эта доминианка. Надо с нее глаз-то не спускать: авось, что и обломится!".
   Так решил хитроумный Пихто, и забот у него сильно прибавилось. Теперь он уже не сидел целый день в тени увитого виноградом забора, бессмысленно наблюдая коловращение туристических толп, а, как молодой суслик, проворно рыскал взад и вперед по торговым рядам, неотступно следуя за неугомонной троицей. Троица двигалась с обескураживающей произвольностью, проталкиваясь сквозь скопления Афигеноидов и вежливо обтекая грузных и не имеющих четких границ Зобастых Драконов. Временами они останавливались у какого-нибудь заваленного дрянью прилавка, копались в барахле и весело переругивались с колоритным брюхастым или, напротив, - беззубым торговцем, но редко чего-либо покупали, так что торговцы уже запомнили этих праздных шатунов и при их очередном появлении отпускали беззлобные шутки и предлагали купить заведомо никчемные предметы, вроде чучела мифического зверя "медведя", сжимающего в лапах эмблему давно исчезнувшей с лица Земли политической партии с тем же названием. Пихто потел, как разносчик подсахаренной воды, но с курса не сбивался, едва не наступая на пятки своим подопечным, которым по молодости лет не трудно было проделывать концы, достойные Америго Веспуччи.
   В тот самый конкретный день, который мы описываем, Апоке захотелось малинового шербета, но на кондитерских прилавках только что похозяйничали бесцеремонные Драконы, так что за шербетом пришлось тащиться в маленькую и не слишком переполненную туристами чайхану - через два переулка от базарной площади. Вырвавшись на простор из базарного столпотворения, друзья инстинктивно ускорили шаг, так что Пихто на своих ревматических ногах изрядно поотстал. Это его, впрочем, не обеспокоило: за два месяца он наизусть изучил возможные маршруты объектов наблюдения, так что не сомневался, что нагонит их в той самой чайхане. Вышло, однако, иначе. В тот момент, когда Пихто собрался обогнуть благоухающую на углу табачную лавку, ему сунули под ребро что-то твердое и, как шкурой определил опытный сыщик, острое. Одновременно он ощутил жесткую хватку привычных к насилию рук в районе своих предплечий, а в ухо его загнусил крайне не располагающий к миролюбивой беседе голос: "Спокойно, без глупостей (тут было добавлено несколько малопристойных выражений, смысл большинства из которых старый чучмек уже давно позабыл). Пошел вперед. И не рыпайся, гнида!". Последнее замечание, а особенно интонация, внушали глубокую уверенность, что говоривший мог в случае необходимости подкрепить слова делом.
   Пихто, которого били много раз, но не убивали еще никогда, счел за благо последовать четким указаниям, не вдаваясь раньше времени в правовую сторону вопроса. И, может быть, поторопился с выводом. Ибо трудно сказать, что учинили бы над ним неизвестные злодеи на относительно многолюдной улочке, ведущей от базарной площади в сторону Да-унтауна, но когда он, аккуратно поддерживаемый под руки, послушно свернул в совершенно пустой и глухой тупичок, оживляемый лишь парой сонных бродячих собак, равнодушно разлегшихся в тени старого карагача, свет, как говорится, померк, и дальнейшее оказалось для него покрытым мраком. Иными словами, его умело тюкнули по покрытому тюбетейкой частью бритому, а частью - совершенно лысому черепу чем-то специально для таких дел приспособленным. Во всяком случае эффект оказался ожидаемым, так что дальнейшее перемещение безжизненного тела имперского агента мы отследить уже не в состоянии.
   Очнулся Пихто, как и положено в детективных романах, в темном и сыром подвале, связанным по рукам и ногам, с дикой головной болью и привкусом крови на губах. Надо полагать, в процессе доставки и водружения на пыточный стол его еще пару раз уронили лицом вниз. Пихто лежал в позе Святого Андрея и смотрел на низкий и грязный потолок. Ничего утешительного он там не видел, но упорядочению мыслей это зрелище способствовало.
   Кому - в тихой и практически не знакомой с организованной преступностью Караганде - понадобилось похищать его? Старого пердуна с нищенскими доходами и неопределенно многочисленной семьей (внуков и правнуков у Пихто было столько, что он и сам, - а особенно в таком состоянии духа,- не мог их с точностью сосчитать). Конечно, тут все дело в этой проклятой паре, как их там? Берта и Лукреций. На которой старик уже заработал два фунта и сорок центов и надеялся заработать еще, но - человек предполагает, а Бог.... Да, хреновые, однако, дела. Но зачем же Пихто кому-то понадобился? Может быть, его хотят убрать, как опасного свидетеля? Но тогда, зачем его притащили в этот подвал живым? Могли бы и сразу кокнуть, да кинуть в какой-нибудь заброшенный колодец с кобрами: в окрестных пустынях таких укромных мест навалом. Значит, он им нужен живым? Но, зачем? Он ведь ничего не знает. Даже не знает, почему Великий Голубь объявил в розыск эту пару чудаков. И понятия не имеет, с какого боку тут примешана доминианка. Что они могут у него узнать? Пихто попробовал пошевелиться, и результат его не обрадовал. Прикручен он был на совесть, как, вероятно, прикрутили бы ритуальную жертву или пленного доминианина. Рачительные исполнители позаботились о полной своей безопасности: теперь с Пихто можно было творить что угодно, всякую возможность сопротивления подавили в зародыше.
   Отвратительный до тошноты скрип двери отвлек старика от тревожных мыслей и вернул к пугающей реальности. Над ним склонилась самая гнусная рожа, какую только Пихто (по этой части - человек многоопытный) видел за долгую полулегальную жизнь. Человек (а это был, несомненно, человек) обладал качествами явно не человеческими: ростом он уходил под самый потолок (на вскидку - под три метра); абсолютно круглая морда нависала подобно Земному Шару, каким тот видится с искусственного спутника; пасть была необъятно широка и щерилась в желтозубой вурдалачьей усмешке. Верх черепа, как у иконописного святого, сиял ослепительной лысиной, а низ - зарос чем-то черным и липким, как непромытая, сваренная на сапожной ваксе, толстая вермишель. Глаза, если они вообще были, прятались за черными очками, что казалось тем более странным, учитывая, что в подвале и без того клубился зловещий, насыщенный потревоженной пылью сумрак.
   - Ну, как, оклемался, милашка? - ласково спросило чудовище. Голос у него был тонкий и приятный, как у Лучано Паваротти. Закрыв глаза, Пихто мог бы легко вообразить, что обладатель этого тенора - скромный труженник бельканто, волей ехидной судьбы наделенный наружностью Минотавра. Позднее и при более благоприятных обстоятельствах Пихто выяснил, что Чичо-Кучерявый (а это был именно он) в ранней молодости подвергся неприятной процедуре, навсегда сохранившей его юный голос во всей свежести и чистоте, а заодно - избавивший его обладателя от многих соблазнов, постоянно подстерегающих личного телохранителя Луки Санторини. - Ну, так как? Будем говорить или для затравки малость помучаемся?
   Начало беседы Пихто сильно не понравилось, ибо подтверждало наихудшие опасения. Самым досадным было то, что он решительно не видел какой-либо возможности спасения. Конечно, знай он, что от него хотят услышать, он не колебался бы ни секунды. Не такой мерзавец Дед Пихто, чтобы из дурацкого героизма осиротить огромное семейство (единственным кормильцем коего он, кстати, являлся). Но что от него хотят узнать? Вот вопрос жизни и смерти, перед которым все вопросы всех сфинксов представляются детской забавой.
   - Что вы от меня хотите? -- еле пролепетал старик ссохшимися разбитыми губами.
   - Вот это номер! - искренне изумился пришелец из кошмарного сна. - Ты что же, гнида, не хочешь нам ничего рассказать о твоем друге Лукреции и его шлюхе? {Достойно, право, удивления, как иногда мистически совпадают мысли удаленных друг от друга и никак духовно не связанных людей: в этот самый момент Лукреций, лежа, по обыкновению, в номере отеля, тоже думал о Берте и тоже называл ее в мыслях "шлюхой", хотя, конечно, вкладывал в это слово несколько иной смысл, нежели Чичо-Кучерявый). Ну-ка, давай, колись! А то будет бо-бо! - проворковал Чичо и показал старику зажатый в гигантской ручище садовый секатор. - А вот мы - чик-чик! - продолжал сюсюкать великан, словно затевал веселую игру с маленьким ребенком и заранее объяснял ему правила.
   Внутренности у Пихто противно сжались, как бывало в часы частых в последние годы запоров. Он ясно представил, - что и каким техническим образом ему намереваются "чик-чик", и зверская морда палача начала расплываться в приступе старческого головокружения. Пихто страстно, - как не хотел даже в молодости свою невесту, - захотел что-нибудь ответить, чтобы от него отстали или, - хотя бы, - сразу прикончили, но подходящих слов не было, а ужас, как ртуть, заполнял все емкости тела, особливо сдавливая то место, целостность которого не взялась бы теперь страховать даже самая солидная страховая компания.
   Довольный, словно только этого результата и добивался, Чичо еще раз с нежностью взглянул в глаза трясущегося старика и, не торопясь, стал расстегивать левой рукой его штаны, радостно посмеиваясь и мурлыча под нос что-то вроде "Вернись в Сорренто" (как значилось в полицейском досье, Чичо, помимо всего прочего, был весьма популярным в народе исполнителем сентиментальных песенок). Секатор в его правой руке оживленно пощелкивал, как ножницы профессионального парикмахера. Старик ощутил, что нижняя часть его туалета неумолимо поползла по ногам, открывая миру давно утратившие силу придатки. Ручища с секатором взметнулась вверх. Пасть чудовища еще более осклабилась, воскрешая в памяти библейские приключения Ионы. Гигант зловеще захохотал и неожиданно с гулким грохотом брызнул прямо в лицо пленника горячими красными сгустками, вырвавшимися, как крохотная корона, из самой середки его широченного лба. Капитолийский холм величественной головы колосса странно закачался, полуоткрытая пасть издала оглушительный хрип и изрыгнула толстую струйку пенной слюны, потом вся эта художественная композиция внезапно пришла в движение и устремилась сверху вниз - тяжело рухнув на грудь лишенного движения Пихто. Лысое полушарие, покрытое крупными линзами влаги, возвышалось теперь перед самым носом ошарашенного двойного агента, как купол планетария, а животом он ощущал навалившуюся тяжесть, способную, вероятно, раздавить поросенка или иную мелкую сельскохозяйственную живность. Ребра Пихто, однако, выдержали. Когда через непродолжительное время некто неизвестный с явным усилием стянул с прикованного старческого тела непомерную громаду трупа, Пихто все еще продолжал ничего не понимать и готовить себя к худшему. В данной ситуации он вообще не счел целесообразным осмыслять то, что осмыслению не поддается, и просто ждал, какие еще мерзости преподнесет ему в этот, - надо полагать, по гороскопу несчастный, - день жестокая судьба.
   - Пихто, дружище, ты как? В порядке? - голоса ангелов возродили в старике желание жить и естественное любопытство. Уже отвязанный, но с трудом ощущая затекшие конечности, он сидел на пыточном столе и тупо рассматривал две склонившиеся к нему физиономии, с эстетической точки зрения мало отличные от предыдущей. - Пихто, да ты, никак, нас не узнаешь?! - весело тормошил его крепкий старикан, похожий на небритого моржа. - Загордился, брат! - похохатывая, вторил ему второй, - наделенный от природы постной, но ехидной наружностью. В сознании Пихто мало-помалу начали проявляться, как на полароидном снимке, какие-то имена, события, пьянки и предательства давних счастливых лет. От этих двоих веяло чем-то успокоительно казенным и идеологически близким. Он на уровне подсознания ощущал в них существ единого с ним зоологического вида: шпионов и стукачей. Представителей той славной семьи, где все - тебе родные, ближе некуда, хотя каждый при необходимости может, не моргнув глазом, тебя прикончить. Государственная безопасность! Братство, не ведающее расовых, национальных, идейных, культовых, сословных, нравственных и имущественных барьеров! Незримая армия подонков без признаков порядочности, но со славными традициями. Приятная компания настоящих мужчин!
   - Морж! Отступник! - заорал прозревший Пихто. - Мужики! Откуда?! Как вас угораздило?! Вы же мне жизнь спасли, суки! Живоглоты! Вы же этого гада...! Братки!
   Старик восторженно причитал, размазывая благодарные слезы и машинально подтягивая расстегнутые штаны.
   - Да, опоздай мы на секунду, и - тю-тю! - наставительно прокомментировал Морж. - Вот его благодари. И кто бы мог подумать, что Отступник-то наш - снайпер! Ведь пистолета в руках в жизни не держал, а тут - раз - и в глаз! - Морж одобрительно заржал, а несколько смущенный Отступник крутил меж тем в руках лишенный девственности пистолет и довольно похмыкивал. Все трое представляли трогательную картину единения родственных душ.
  
  
   Эпизод 28.
  
   Примерно в полдень Лукреций мучительно захотел водки. Последние пару месяцев он хотел ее постоянно и проверял на этом желании силу своей воли: он стоически терпел и спускался в бар, только когда было совсем невмоготу. В этот день невмоготу стало к двенадцати часам. Если учесть, что проснулся Лукреций в девять, а завтракать закончил в десять, выдержки на этот раз хватило на два часа. Показатель был не ахти какой, но амбиции Лукреция не мучили (во всяком случае, - не так мучили, как желание надраться), так что улучшать результат он не стал. Лукреций вышел из номера, с омерзением ощущая в себе недо-переваренный завтрак и не размышляя ни о чем (ибо именно не размышлять ни о чем - он с сегодняшнего дня поставил себе главной жизненной целью и в достижении оной преуспел).
   Спускаясь по лестнице (он избегал пользоваться лифтом, дабы предотвратить образование пролежней), Лукреций услышал достаточно необычные для такого места и такого времени суток звуки, доносившиеся снизу - из того самого бара, к которому он целенаправленно продвигался. Как бывалый воин, Лукреций не мог ошибиться в определении природы этих волновых колебаний: лениво, с длительными паузами, перестреливались две базуки, ручной же пулемет напротив строчил, как заводной заяц-барабанщик. Глухо, но со смаком, громыхнула ручная граната, а дополняли эту звуковую гамму одиночные пистолетные разряды и звон разбитого витринного стекла. Мимо Лукреция с тревожным гудением пронеслись вверх оба пассажирских лифта и остановились на шестом этаже (где как раз находились номера Лукреция и навязанных ему попутчиков), и тотчас же наверху затопали по коридорам подбитые сталью подошвы и загрохотали вышибаемые ногами и прикладами двери. Грохот перемежался визгливыми воплями горничных. Стрельба, впрочем, не возобновилась, из чего Лукреций вывел заключение, что того, кого искали, не нашли.
   Странное дело: Лукреций бессчетное число раз мечтал, как в этот стерильный, как медицинская палата, отель врываются бравые ребята в камуфляже, укладывают на пол весь этот сброд предателей и шлюх, вручают Лукрецию "Калашникова" и говорят что-то вроде: "Ну, вот, парень! Пробил твой час! Идем умирать за Родину и Президента!".
   Так ему мечталось, и в мечтах заканчивалось все самым счастливым образом (в смысле: он таки умирал, причем самой славной и завидной смертью). Но сейчас, когда нечто, очень напоминающее - по внешним признакам - его мечту, действительно творилось в ненавистном ему отеле ненавистного города, Лукреций нутром почуял, что ничего хорошего от такой перемены участи ждать не приходится. Он ни на секунду не подумал, что ворвавшиеся в отель громилы явились его спасать и вообще совершать нечто доброе. Нет, он со всею ясностью понимал, что эти "бравые ребята" - не друзья, и что нужно им от него (а Лукреций не сомневался, что они явились именно за ним) нечто такое, с чем расставаться Лукрецию вовсе не хотелось, несмотря на всю черную меланхолию последних месяцев.
   Лукреций так испугался, что даже позабыл о водке. Постояв немного на лестнице, прижавшись мгновенно взмокшей спиной к стене и сопя, как марафонец, он сообразил все-таки, что спрятаться таким манером от судьбы ему, конечно, не удастся, и что единственное спасение - бежать очертя голову. Что он незамедлительно и сделал. Лестница внизу раздваивалась, выходя с одной стороны в холл, а с другой - прямо на улицу. В эту последнюю дверь Лукреций и юркнул, скорее, как мышь, нежели, как боец Непобедимой Армады. И уже выскочив на яркий солнечный сеет, сразу понял, что поступил так зря. Улочка была перекрыта с двух сторон устрашающего вида головорезами с автоматами, ручными минометами, портативными радиостанциями, зенитной установкой, двумя бронетранспортерами, а за углом еще что-то погромыхивало по мостовой, в чьем моторном реве Лукреций безошибочно узнал танк Г-362, оснащаемый, как всем известно, в условиях боевых действий водородными снарядами малой мощности. Стоявший поодаль высокий субъект в длинном кожаном плаще и с черной повязкой на левом глазу, - очевидно, предводитель этой шайки, - повернул к Лукрецию обрамленное седеющей эспаньолкой лицо отставного военного, астматика и дегенерата и воззрился на него с радостным изумлением.
   "Ребята, это ж он!" - восторженно завопил сей не внушающий приязни тип и остервенело замахал правой рукой с зажатым в ней парабеллумом, словно приглашая всех желающих разделить его нежданную радость. Левая рука у него была, похоже, пробковой.
   Не дожидаясь реакции "ребят", Лукреций шмыгнул обратно в дверь отеля и услышал, как сверху по лестнице надвигается грохот многочисленных подкованных башмаков, так что, не тратя времени на раздумье, ринулся в холл, где стал свидетелем следующей картины.
   Посреди холла стояла Берта. Правая ее рука была заломлена за спиной, а левая беспомощно трепыхалась, не в силах нанести урон крепко вцепившимся в нее двум живописного вида ублюдкам. Ублюдок номер один был, судя по выражению подведенных глаз, педерастом, что не мешало ему числиться хорошим служакой и с честью выполнять самые сложные задания шефа. Его длинные шелковистые волосы туго стягивала сзади черепаховая заколка, а на полуобнаженной груди тонуло в поту массивное распятие, на котором вместо Спасителя красовалась серебряная короткошерстая обезьяна. Прямо за поясом у него торчал испанский стилет с инкрустированной стекляшками рукояткой. Сей доблестный муж одной рукой держал заломленную руку Берты, а другой вцепился ей в волосы, так что подбородок бедняжки задрался кверху, как сорочий клюв.
   Второй страж одну руку расположил прямо на едва прикрытой сильно разорванной кофточкой груди жертвы (причем было не понятно: то ли он так ее держал, то ли просто сочетал приятное с полезным), а в другой сжимал пистолет, дуло которого упиралось прямиком под задранный подбородок, вдавливаясь в нежное горло, как китайская палочка в корочку рисового пудинга. Берта дрожала всем телом и всхлипывала, чем, однако, не пробуждала жалости в очерствелых сердцах бандитов.
   В некотором отдалении от Берты на полу лежал скорчившийся в позе эмбриона Перчик, причем в висок его упирался автомат, а затылок придавливал носок тяжелого армейского сапога. Судя по позе, Перчика недавно били ногами. Апоки в пределах видимости не было, зато лиц Лукрецию неизвестных было предостаточно, и все они были отталкивающими.
   - Добро пожаловать, юный дон Санторини! - раздался за спиной героя до боли знакомый голос (наверное, единственный, которого Лукрецию не хотелось бы услышать даже в страшном сне).
   Лукреций с ощущением безысходной тоски повернул голову и увидел следующее. В густой тени, отбрасываемой фигурой огромного кудрявого парня, который, - благодаря особенностям лица и телосложения, - походил на гигантских размеров трехлетнего ребенка, скорчился в инвалидном кресле исхудавший, как сама Смерть, непрерывно трясущийся и закатывающий мутные очи старик лет ста пятидесяти. Старика Лукреций знал еще с пелен, когда его для замыслов каких-то непонятных дитёй возили на поклон к этому столь же старому уже и в те годы джентльмену. Лукреций хорошо помнил, как мерзкий старец возложил на его кудрявую головку свою трясущуюся костлявую руку и, - как казалось со стороны, - погладил, а на самом деле пребольно щелкнул перстнем по темени. Так состоялось его "крещение" в поддоны. И потом, - что бы Лукреций ни предпринимал, - поступал ли в колледж, собирался ли на чемпионат, выбирал ли невесту, - всегда ему приходилось спрашивать благословение "нашего дорогого господина Барона", который, впрочем, всегда благословлял, но смотрел пристально и зловеще, словно подозревал в Лукреции затаившегося погубителя. И теперь взгляд Барона был не добр.
   - Ну что ж, Лукреций, настало время кое в чем разобраться, - свистящий шепот дряхлого старца наводил на мысли о самуме, о зловещих пресмыкающихся, о солончаках, о перекати-поле и фата-моргане. - Ты хороший мальчик, Лукреций, и уважаешь традиции. Но ты влип. Я не виню тебя, - ты слишком наивен и чист, чтобы сознательно влезть в такую грязь, как большая политика. Ты просто влип, как невинная муха в чужую пайку меда. Я не стану расписывать тебе всю глупость ситуации, в которой ты, - не сомневаюсь, невольно, - оказался. Для этого у меня слишком мало времени: жизнь - коротка. Скажу лишь два слова: тебя использовали. Как гондон. Запиши, Люси, - внезапно обратился он к гигантскому младенцу, - это очень удачный поэтический образ! В самом деле: как гондон. Одноразовое предохранительное средство, - это с одной стороны. С другой: чисто служебное приспособление, которое трахают (ибо именно оно принимает на себя всю силу эротического натиска), но без какой-либо для него пользы и удовольствия. Далее: предмет сей столь же растяжим и несамостоятелен, как и наш славный юноша. Используют его насильственно, отнюдь не спрашивая разрешения и не объясняя - зачем. Непристойная цель, ради которой его задействуют, - ему самому нисколько не ведома (как, я полагаю, и кусочек резины не постигает степень собственного унижения). А после употребления - его брезгливо выкидывают, так ничего и не объяснив и, конечно, не извинившись и не поблагодарив. Наконец, - это изделие просто неприлично. Ты улавливаешь многоплановость и красоту метафоры?
   Люси радостно закивал и вытащил записную книжку, в которую аккуратно заносил особо значительные мысли хозяина. Слова он выводил медленно, поскольку гуманитарные дисциплины всегда давались ему с трудом, но Барон терпеливо ждал, пока секретарь закончит, ибо не хотел, чтобы неповторимое своеобразие его личности сгинуло, не оставив в веках внушительного литературного отпечатка. В обязанности Люси входило фиксировать по временам озарявшие сознание Барона оригинальные идеи, а сам Барон на досуге перечитывал запротоколированное, комплектовал, исправлял в меру собственных познаний орфографические ошибки и придавал всему произведению необходимый редакционный лоск. Когда исписанных таким манером страниц набиралось достаточно, Барон отправлял их в издательство, где они и публиковались под скромным названием: "Мысли. Сочинения Барона Ч. Том такой-то".
   Люси карябал карандашом по блокноту, а Барон терпеливо ждал. И Лукреций терпеливо ждал, ибо, как опытный воин, хорошо знал, что при определенных диспозициях разумнее выжидать, нежели, очертя голову, кидаться в битву. Берта ждала, потому что ей ничего другого не оставалось, а все прочие участники спектакля ждали просто потому, что такое их холуйское дело - ждать команды и ни-че-го не делать без таковой. И хотя все они, вроде, занимались одним и тем же, но ожидания их по характеру сильно рознились.
   Чорба ждал, когда секретарь завершит рутинную процедуру, дабы вернуться к привычному бизнесу. Он намеревался вытрясти из Лукреция секреты правительственных сношений с доминианами, дабы, вооружившись знаниями, столь необходимыми злодеям, объявить войну едва проклюнувшемуся из скорлупы взаимной ненависти миру, столь разорительному для всех деловых людей. И в силу того, что план грядущих преступлений был продуман и проработан до мелочей, старый крокодил не испытывал какого-либо волнения, а лишь некоторую скуку - и оттого, что Люси слишком долго вырисовывал непривычные его уму буквенные символы, и просто потому, что ничто не ново под луной, и все лишь суета и томление духа.
   Берта, напротив, ждала в сильном волнении, поскольку, во-первых, само положение обязывало, а кроме того, ничего хорошего от всех этих ублюдков ждать не приходилось. Вся цепочка предшествовавших событий вынуждала Берту предаваться пессимизму, так что ожидания ее, хотя и были неконкретны, но в целом тягостно мрачны.
   Перчик, надо полагать, ожидал примерно того же, что и Берта, правда, его мысли дополнительно отягчало беспокойство о судьбе Берты, а также стыд за собственное бессилие и неспособность помочь любимой. Причем, если Берте было, в общем-то, не больно, а лишь страшно и противно, то Перчик плюс к тому мучился болями в разных изуродованных баронскими выродками частях тела, и только радовался, что его электронная нога осталась неповрежденной, так что хотя бы имущественного вреда ему не нанесли.
   Окружавшие их и Лукреция шестерки Барона, хотя и пребывали в режиме ожидания, но, по большому счету, ничего не ждали, как ничего не ждет заведенный на определенный час будильник или противоугонная система. Ждет ли будильник назначенного часа? Ждет ли охранная сигнализация несанкционированного вторжения? Нет, ни о чем подобном они и не думают, а просто пребывают в механическом безмыслии, и лишь когда условленный сигнал выведет из состояния покоя соответствующие функциональные узлы этих запрограммированных автоматов, они зазвонят или взвоют, или плюнут в нарушителя несмываемой краской, короче - проявят некую активность, отнюдь, однако, не свидетельствующую о наличии в них самостоятельного мыслящего Ego. Мордовороты Барона были чужды всякой интеллектуальной деятельности, что, несомненно, сильно облегчало им жизнь, а также смерть. Все то время, пока длилась означенная пауза (причин которой они не понимали и не пытались понять), их биофизические аппараты или сохраняли полную - почти каталептическую - неподвижность (умение, доступное не каждому, и высоко ценимое нанимателями), или давали выход избытку жизненной энергии в разнообразных мелких, не требующих осознания движениях, как то - жевании жвачки, перебирании пальцами брелоков и цепочек или прицельном плевании по линии узора мраморного пола. Можно долго рассуждать - испытывали ли хотя бы некоторые члены этой почти скульптурной группы (например, тот подонок, который держал Берту за грудь) какие-либо сложные чувства, но даже если их мироощущение и разнообразилось неким эротическим возбуждением, то носило оно первобытно инстинктивный характер и нимало не затрагивало рассудка (если таковой вообще был).
   В более сложном положении находился злосчастный Люси, который не просто ждал чего-то вполне конкретного и желанного, но и прилагал максимум усилий к достижению этой заветной цели. А именно - в полном соответствии с шопенгауэровским определением счастья, как прекращения страдания, Люси с нетерпением ждал, когда иссякнет запас отпущенных ему в данный момент Судьбой букв, запечатление коих на бумаге повергало его душу в смертельную тоску, и он сможет вернуться к блаженному состоянию ничегонеделания.
   Теперь - для полноты картины - нам осталось лишь выяснить, чего в предложенных обстоятельствах ждал Лукреций. Ни-че-го! Он настолько обалдел от всего происходящего, что всякие мысли о будущем заблокировались его сознанием, как блокирует ощущение реальности новокаин. Лукреций ничего не ждал, что сближало его с бойцами армии Барона (и это было естественно, ибо он принадлежал к одному с ними ментальному классу и легко мог бы - при ином стечении обстоятельств - поменяться с ними местами). Но было и нечто отличающее его от бывших коллег, не только ничего не ждавших, но и вообще ни о чем не думающих. В сознании же Лукреция мучительно (с непривычки) и неожиданно для него протекал мыслительный процесс, который сторонник теории психоанализа назвал бы "попыткой самоидентификации". Лукреций - с чувством человека, внезапно узревшего у своих ног бездонную пропасть, - лихорадочно пытался понять: что же это творится на белом свете? (О том, что данный вопрос безуспешно пытались разрешить бесчисленные мыслители за десять тысячелетий гуманоидной цивилизации, Лукреций - по невежеству своему - не догадывался, да и пользы от такого знания ни ему, ни кому-либо иному никогда никакой не было и не будет). Положение Лукреция осложнялось тем, что мысли его расползались, как не прирученные насекомые, и к тому же - очень хотелось водки. За ней, как вы помните, Лукреций и шел изначально, но в горячке событий на какое-то время отвлекся от этого основного желания. Теперь же, - когда течение жизни вновь приобрело относительно размеренный характер, - желание вспыхнуло с удесятеренной силой.
   Усугублялось оно, кстати, тем, что все это происходило в непосредственной близости к бару, непосредственно примыкающему к гостиничному холлу. В баре царил характерный для переломных моментов истории разгром: зеркальные витрины разлетелись по полу блестящими осколками, простреленный кофейный автомат выпускал предсмертные струйки пара и жалобно шипел, но многие бутылки были целы. Сам же бармен - еще один невольный участник событий (об ожиданиях коего мы здесь - за недостатком времени и места - распространяться не будем) лежал на залитом напитками полу под бдительным присмотром ко всему равнодушного автоматчика. Лукреций в очередной раз взглянул в сторону барной стойки и даже сглотнул от неудовлетворенного желания и обиды. Это чисто физиологическое желание мешало и сбивало с мысли, а помыслить было о чем. Лукреций ничего не понимал, и понять, строго говоря, не надеялся, но ясно осознал одно: его скромная персона оказалась удивительным образом вовлечена в круговорот событий отнюдь не местного, но - без преувеличений сказать - вселенского масштаба. Еще раньше Лукреция крайне изумило странное отношение к нему доминиан и их фантастические на его счет планы, но он отнес это на счет присущей доминианам глупости, ибо вообще был невысоко мнения о разуме рептилий. Но подозревать в глупости Барона Чорбу он бы не осмелился ни при каких обстоятельствах. Правда, Барон был чудовищно стар, а старости, как неоднократно слышал Лукреций от сверстников, сопутствует маразм и разжижение мозга. Но связать такой диагноз с Бароном - не позволил бы с колыбели вдолбленный в сознание Лукреция культ идолопоклонства. Барон - был непререкаемым авторитетом для золотой молодежи Империи, и хотя любил Лукреций одного Президента, а Барона в глубине души, скорее, ненавидел, но отказать ему в величии - было бы выше его сил. То, что Барон затеял всю эту бучу ради Лукреция, - вытекало из только что услышанного. То, что на Лукреция возлагали некие непонятные надежды доминиане, - до этого Лукреций допер путем продолжительных медитаций за два месяца, пока торчал на Земле. Увязать эти две логические посылки, и выстроить простейший силлогизм было доступно даже никогда не изучавшему логики отпрыску итальянских мафиози. Доминиане использовали Лукреция (именно "использовали", - как он был прав, когда выговаривал легкомысленным идиотам - Берте и Перчику), чтобы установить какой-то контакт. С кем? Во всяком случае, - не с Бароном Чорбой. Значит, - здесь пахнет большой политикой. Да, так ведь и сказал Барон: "ты влип в большую политику". А что такое "Большая политика"? Это такая политика, когда на весы положены интересы Человечества и лично Президента! И полпредом этой политики стал он? Лукреций Санторини? Простой боец Великой Армады. Патриот Херуламуса и верный сын Империи! Лукреций преисполнился сознания собственной значимости настолько, что даже позабыл на время о водке. Но в чем его историческая миссия? Чего ждет от него Президент? О чем взывает к нему Человечество? Неизвестно. Но ясно одно: Барон Чорба и Президент - два злодейства несовместные.... Нет, не так! Две вещи, несовместные со злодейством.... Нет, опять не то! Две вещи, несовместные, как... Президент и Барон Чорба! Вот так! Лукреций аж вспотел от интеллектуального напряжения, но результат его удовлетворил. Если ты за Президента, значит - ты против Барона Чорбы: вот логический вывод, достойный кисти Аристотеля.
   Меж тем процедура конспектирования благополучно завершилась, и Барон собрался было продолжить то главное, за чем он, собственно, и притащился в такую даль, но тут произошло еще одно неожиданное событие. Дело в том, что среди всех тех, кто с разными чувствами ждал окончания затянувшейся паузы, незримо для всех (в том числе - и для автора) присутствовал еще один персонаж (именно его незаметность, - а сидел он в огромном стенном аквариуме, полностью сливаясь с населявшими его экзотическими животными и растениями, - и является причиной того прискорбного факта, что автор ничего не написал о его персональных ожиданиях). Аквариум, кстати, уцелел во время всеобщей стрельбы по чистой случайности (впрочем, стенки его были толстенные -- из бронированного стекла, так что, возможно, в него и угодила пара-другая пуль, но не потревожив покоя обитателей).
   В тот самый момент, когда Люси - в самом радостном расположении чувств (а потому ослабивши бдительность) засовывал во внутренний карман десантной куртки записную книжку и карандаш, а Барон уже открыл рот для очередного сакраментального высказывания, этот персонаж, как хватающая муху форель, перемахнул через бортик аквариума, проскользнул мокрым блестящим угрем сквозь строй ничего по такому случаю не предпринявших боевиков, прицельным ударом голой ноги (прямиком по детородному органу) вывел из строя изумленно охнувшего Люси и, попутно выхватив стилет из-за пояса державшего Берту негодяя, в мгновение ока очутился возле Барона, приставив острие к его болезненно трепещущему горлу.
   - Всем не двисася! Инасе - уй! - упреждающе заверещал нежданный герой, всем своим видом, кстати, напоминающий персонажа старинных семейных сказок Черепашку-Ниндзя.
   Вы, конечно, уже догадались, дорогие читатели, что таинственный террорист, вынырнувший из глубин гостиничного аквариума, был никем иным, как малышкой Апокой, которая с пользой употребила присущее доминианам умение часами находиться под водой, причем благодаря ее природной внешности бандиты Барона принимали ее за экзотического гигантского тритона. В тот самый миг (можно лишь дивиться быстроте реакции и сообразительности разумных пресмыкающихся), когда громилы Чорбы ворвались в холл отеля, паля по сторонам и наводя ужас на мирных служащих, Апока стремительно сбросила одежду, затолкала ее под гостиничный диван и ловко, как ящерица, вскарабкалась по стеклянной стенке аквариума (следует отметить, что верхние и нижние конечности доминиан снабжены присосками, что весьма облегчает им передвижение по прибрежным скалам даже в штормовую погоду), и нырнула на самое дно, где и зависла, как рыба-молот, выпучив глаза и пристально следя за происходящим в холле. Тонко изучив психологию гуманоидов (для этого Апоке хватило двух месяцев проживания на Земле), она вычислила, когда бдительность бандитов затупится до состояния пассивного равнодушия, и можно будет предпринять дерзкую вылазку. И не ошиблась. Успех ее акции был ошеломляющим. Барон, пожалуй, впервые в жизни ощутил в себе растерянность, а также давно позабытое чувство новизны впечатлений. Ему вдруг показалось, что он решительно помолодел, так что даже болезнь Паркинсона сменилась дрожью приятного нервного возбуждения. Благодарности к Апоке он, впрочем, не почувствовал.
   Люси, по-стариковски сгорбившись и стиснув в кулаках ноющие, как кариесный зуб, придатки, воззрился на Апоку и Барона с неподдельным изумлением, словно ему показали фокус с летающим кроликом, да еще потребовали, чтобы Люси тут же разгадал его секрет.
   Бандиты, - получившие, с одной стороны, ясную и четкую команду, но - в то же время - совсем не ту, на которую были запрограммированы, впали в функциональное расстройство, то есть их отдельные хватательные и двигательные органы утратили координирующую связь с мозговым центром. Воспользовавшись этой внезапной энтропией, Берта оттолкнула двоих бандитов, ослабивших в хаосе накативших на их сознание непривычных мыслей хватку, и в три прыжка очутилась радом с Апокои, ощутив себя на миг героиней многосерийного приключенческого фильма. А Перчик, разумно рассудивший, что грозный приказ Апоки относится к кому угодно другому, но не к нему, лихо вскочил, превозмогая боль во внутренних и наружных органах, и кинулся вырывать автомат из лап вконец обалдевшего орангутанга, который, правда, оружия не отдавал, но и сопротивления сколько-нибудь значительного не оказывал.
   - Лукресий! Мама! Персик! Безите! Я его задерзу! - крикнула мужественная зеленая тварь, чутко улавливая пульсацию цыплячьего горла Барона на кончике изготовленного к убийству стилета.
   Лукреций и его смертельные враги, которых сблизило с ним общее над всеми насилие, рванулись, было, к дверям, но навстречу им ввалилось еще десятка полтора боевиков, которые с улицы услышали визг Апоки и решили самолично удостовериться, что Барону ничего не угрожает.
   - Пропусить! Сех пропусить! А не то я - сик-сик! - истерически завизжала рептилия, но в голосе ее уже не было торжества. Ибо она увидели нечто, на уровне подсознания подсказавшее ей, что битва проиграна. Ввалившиеся бандиты втащили в холл двух крохотных детей, с первого взгляда на которых каждому из присутствовавших (включая Люси и не шевельнувшегося в течение всей этой интермедии бармена) стали ясны две вещи: во-первых, что эти дети - однояйцовые близнецы (ибо отличить их друг от друга было практически невозможно, так же, впрочем, как и разделить: близнецы были сиамскими); а во-вторых, что близнецы эти - дети Берты. Последнее обстоятельство становилось очевидным при даже самом поверхностном сопоставлении форм носов, подбородков, ушей, надбровных дуг и прочих мелких и крупных черт лиц всех троих ближайших родственников.
   Берта никогда не видела своих детей. До недавнего времени - даже на фотографиях. Уже здесь - на Земле - Перчик показал ей украденную у Лукреция фотографию близнецов. (Лукреций - в противоположность Берте - был воспитан в традициях семейного культа, поэтому, едва посватавшись, он сразу же раздобыл фотографию своих будущих детей и всегда носил ее в нагрудном кармане вместе с фотографиями самой Берты, мамы, папы, всех братьев, всех сестер и групповым снимком команды "Быки", сделанным сразу после того памятного матча, когда Перчику переломили ногу). Фотография, правда, была старая - трехлетней давности, так что близнецы были на ней совсем крохотными, и взаимное их сходство мало отличалось от сходства всех младенцев, а то, что они при этом были похожи на Берту, скорее угадывалось, чем зримо проявлялось. Теперь Берта смотрела на своих детей в первый раз в жизни, и ей казалось, что она видит собственное отражение одновременно в двух створках трюмо.
   Материнский инстинкт очнулся в ней с силой разбуженной после долгой зимы медведицы. Она дико закричала и кинулась к испуганным и ничего не понимающим детям, однако двое громил, столь неосмотрительно упустившие ее до того, снова выросли, как джины, на ее пути, так что первоначальная мизансцена восстановилась с полиграфической точностью. Теперь, впрочем, Берта уже не ждала пассивно, боясь шевельнутся, а извивалась, визжала и царапалась, пытаясь прорваться к детям, доставляя своим беспокойным поведением множество неудобств охраняющее ее паре.
   - Хе, хе, хе! - раздался в нависшей тишине полусмех-полукашель Барона Чорбы. - Игра проиграна, Лукреций! Берта! Прикажи этой бешеной: пусть положит нож и отойдет на восемь шагов.
   Апока и сама поняла, что угрожать Барону далее бесполезно. Когда на одной чаше весов - последние, может быть, минуты мерзкой жизни мерзкого старика, а на другой - два крохотных невинных создания, выбирать, строго говоря, не из чего. Апока отшвырнула стилет и тут же очутилась в грубых лапах другой пары профессиональных убийц, которые, однако, удерживали ее с трудом, поскольку она была скользкой и подвижной, как устрица без сковывающей движения раковины. Лукреций, которого тоже уже держали трое или четверо бандитов, смотрел на нее со странным смешанным чувством: он, питавший к ней ранее только ненависть, как к доминианке и провокатору, теперь ощущал в себе жалость и еще что-то - трудно определимое и волнующее. Он смотрел на ее тонкую девичью фигурку, не прикрытую никакими одеждами, на широкий лягушачий ротик, на маленькие крепкие груди (доминианки были млекопитающими ящерами), на слипшиеся мокрые волосы, обрамляющие яйцеклад, и неведомое ему доселе чувство нежности к чуждому существу, только что пытавшемуся - с риском для собственной жизни - спасти его и его бывшую невесту, переполняло его и пьянило. Он уже совершенно позабыл о водке, и мысли его приняли оборот странный и почти клинический. Например, его посетила мысль: как это, наверное, было бы приятно - погладить эту тварь по куцему, еще не успевшему отрасти после причиненных самим же Лукрецием травм, хвосту. Он до боли стиснул кулаки, чтобы бредовые фантазии развеялись, но они не развеялись, а лишь приняли новое направление. Лукреций вспомнил, что Апока - дочь Берты, и это, во-первых, показалось ему очень смешным: он представил, как называет Берту "мамашей", и, не сдержавшись, прыснул, чем поверг в замешательство державших его бандитов и самого Барона Чорбу. Затем он сообразил, что раз Апока - дочь человеческого существа, то и сама, наверное, может родить от человека. Это соображение бросило его в жар. Перед его мысленным взором прошествовала длинная вереница крохотных человекоящеров, фантастическим образом похожих одновременно на Апоку и на него - Лукреция. Чудовищным усилием воли стряхнув искусительный морок, Лукреций заставил себя прислушаться к тому, что давно уже вещал вновь обретший уверенность и вернувший себе привычную скуку Барон.
   - Ты что, еще не понял, Лукреций? А ведь дело-то простое. Или ты соглашаешься, или... - Барон махнул рукой, и двое негодяев подхватили детишек под мышки и подняли над головами, как поднимают на парадах и во время иных массовых зрелищ. Берта истошно закричала. Апока вторила ей пронзительным - восходящим в ультрозвуковые частоты - визгом, словно детей уже рвали на части, хотя, если вдуматься, никто еще ничего плохого над ними не учинил. Перчик, которому до детей, строго говоря, не было никакого дела, но который каждым своим нервным окончанием ощущал психическое состояние Берты, присоединился к воплю женщин и заорал тоже довольно высоким и противным тенорком. Лукреций вдруг к ужасу своему осознал, что тоже орет, причем его зычный бас перекрывает остальные три партии, как геликон все струнные и деревянные духовые. Так они орали довольно долго, - фальшивым унисоном. Все вместе это звучало, как квартет Белы Бартока.
   Барон болезненно морщился в течение всего вокального номера (он вообще не любил классику), и лишь когда утомленные голоса смолкли, продолжил.
   - Итак, Лукреций, решай. Ты ведь, я полагаю, не захочешь, чтобы твою любимую женщину и твоих любимых детей... хе, хе, хе, - вновь рассмеялся-раскашлялся он.
   Слов его Лукреций не понял или, точнее, понял по-своему. Когда Барон упомянул "любимую женщину", подразумевая, разумеется, лукрециеву невесту, в сознании Лукреция со всей отчетливостью возник образ юной рептилии, которой мерзкие злодеи жгли смоляными факелами остаток хвоста. Он никак не увязал эту угрозу с Бертой, хотя и ее ему было почему-то (несмотря на ее давешнее предательство) очень жалко. Что же касалось обещанной расправы над детьми, то тут Лукреций воочию увидел несметное множество маленьких плачущих крокодильчиков, и сердце его сжалось адской тоской. Лукреций готов был выдать Барону все военные тайны, раскрыть все явки и пароли, предать Родину и Президента, послать к чертям все человечество, взорвать Кремль и принять доминианскую веру, лишь бы только спасти любимых, единственных во Вселенной существ, но, увы! Он не знал никакой секретной информации, которую можно было бы тотчас передать врагам. И самое досадное: в своей недавней прострации он прослушал начало обращенной к нему речи, и теперь совершенно не понимал, чего, собственно, хочет от него Барон.
   - Простите, Дон Чорба! Я только спрошу. Что вы хотите, чтобы я сделал?
   Барон скривил разочарованную мину.
   - Мальчик мой! Да ты, похоже, вознамерился со мной шутить? А я вот шутить не собираюсь! - Барон снова подал рукой знак, и над головами малышей сверкнули зазубренные кинжалы. Берта закричала вновь. За ней тут же вступила Апока. Перчик также не заставил себя ждать, а Лукрецию не оставалось ничего другого, как присоединится к квартету, так что бессмертный шедевр Бартока оказался бы, вероятно, исполнен вторично, но этому помешало новое обстоятельство.
   Если до этого самого момента в отеле и окрестностях было довольно тихо, и нарушали тишину только вопли четырех наших героев (кстати, сами младенцы вели себя на редкость благовоспитанно и даже не плакали, не говоря уже о более громких звуках), то в этот самый момент тишина приказала долго жить, и тут-то, собственно, и начался новый исторический виток диалектической спирали всеобщего прогресса.
   Грохот, раздавшийся извне, потряс стены отеля, а все участники незавершенной трагедии застыли в недоумении и нерешительности. Это их состояние, впрочем, не затянулось надолго, ибо уже в следующий момент (грохот при этом только нарастал) двери холла вылетели, как пара бумажных голубей, и вслед за ними ввалилась черная масса мордоворотов (которых, кстати, по внешнему виду было практически невозможно отличить от тех, кто уже пребывал внутри) и огнем и мечом принялась мочить всех, попадавшихся на дороге. Волна огня из огнемета лизнула стойку бара, воспламенив оставшееся спиртное.
   Бармен - в занявшемся огнем белом смокинге - проворно вскочил с усеянного синими язычками пола и устремился к черному ходу. Его никто не преследовал.
   Двое или трое бандитов (непонятно - с чьей стороны) уже ползали с вспоротыми животами около дивана, окрашивая его светлую обивку черными кровавыми подтеками.
   Пальба трещала непрерывно, как муниципальный фейерверк, на который устроители не пожалели бюджетных ассигнований. При этом холл уже весь затянуло дымом, как коммунальную кухню, и в этом чаду, как стадо ежиков в тумане, лупцевали друг друга крутые рабочие парни. Аквариум на этот раз все же не вынес многочисленности прямых и осколочных попаданий и рухнул - вместе с тоннами воды и десятками экзотических животных - на головы истребляющих друг друга двуногих, чем еще более усугубил ощущение кошмарного сна. От выстрелов базук у бойцов разносило в клочья головы, пол устилали затянутые в черную кожу тела, сквозь отверстые двери прибывали все новые массы душегубов, и конца этой фантастической бойне не предвиделось.
   Лукреций выскочил через черный ход. Его тащила за руку Апока. Они припустились бегом по пустой улице, ощущая себя героями чьего-то болезненного сновидения. Пробежав пару кварталов, запыхавшиеся в конец, они остановились. Апока, дрожа, прижалась к рослому неуклюжему телу Лукреция. Он осторожно обнял тонкие плечи. "Крокодильчик мой", - нежно прошептал он. Апока подняла плоскую лягушачью мордочку и доверчиво улыбнулась.
   - Эй, вы, там! Нашли время для нежностей! - прервал идиллию раздраженный голос Берты. Еле дыша, она уперлась руками в стену, чтобы обеспечить телу какую-то опору, и постепенно приходила в себя. Следом за ней прибежал Перчик, таща на руках близнецов. Близнецы были тяжелые. Вдвоем они весили почти столько же, сколько сам Перчик. Но он тащил их упорно, как Геракл Лернейскую гидру, и лишь поравнявшись с Бертой, осторожно поставил на тротуар. Близнецы весело улыбались и подталкивали друг друга локтями. Было похоже, что вся история с похищением, доставкой их на Землю и весь последующий цирк со стрельбой и воплями только доставил им удовольствие (что, впрочем, естественно, если учесть, какую скучную и благочестивую жизнь вели они в приюте Святого Сосипатора).
   Не ясно понимая, что им делать дальше, новоявленные друзья (и без пяти минут родственники) постояли в недоумении на перекрестке. Вещи и деньги остались в отеле, путь куда им был заказан. Там же оставалась (а теперь уже, вероятно, сгорела) одежда Апоки. Это было самым неприятным, так как ходить по Караганде голой было бы (учитывая царящие тут пуританские нравы) немыслимо даже для доминианки. Лукреций решительно сорвал с себя рубашку (поскольку он всего на минуту вышел из номера, на нем кроме рубашки, брюк и шлепанцев ничего не было) и протянул Апоке. Миниатюрная жабка влезла в этот предмет мужского туалета, как юный рачок-отшельник в огромную, выбранную "на вырост" раковину. Рубаха доходила ей почти до щиколоток и свисала с плеч широкими грубыми складками, как смятые крылья бабочки. Одеяние получилось странным и комичным, но, учитывая экзотическую расовую принадлежность Апоки, вполне могло сойти за национальный костюм.
   - Слава Богу, - пробормотал Перчик, разглядывая Апоку и полуголого Лукреция.
   - Что "слава Богу" - в унисон переспросили его все трое (за время последних событий они как-то привыкли издавать звуки в унисон).
   - Слава Богу, - пояснил Перчик, - что на Земле такой теплый климат.
   После непродолжительного совещания друзья решили идти в Имперское консульство (доминианского представительства на Земле не было: дипломатических сношений с Черной Планетой Империя не вела). Как туда дойти, - это Берта и Перчик за два месяца шатаний по маленькому городу хорошо изучили (хотя внутрь ни разу не заходили: не было на это указаний от Консула). Компания отправилась в путь в настроении тревожном, но не мрачном. Более того, каждого грела какая-нибудь радостная надежда. Перчик осознал, что он необходим Берте (ибо кто, кроме него сможет позаботиться о близнецах). Берта не сводила глаз с близнецов и мечтала, как они будут замечательно учиться, и какими вырастут умными, образованными, удачливыми, счастливыми, и как будут любить свою маму. Близнецы радовались просто тому, что вокруг все меняется, бурлит и грохочет. Они с восторгом разглядывали толпы туристов, попадавшиеся по пути; глазели на витрины, подталкивая друг друга локтями и попеременно шепча что-то на ухо. Их жизнь была полна радостных открытий, что характерно для детей, но крайне нетипично для взрослых. Тем более приятно, что четверо их взрослых попутчиков ощущали в себе нечто очень схожее. Лукреций смотрел на Апоку и счастливо улыбался. Правда, время от времени он вспоминал о гражданском долге и предлагал помочь Перчику понести близнецов, но Перчик категорически отказывался и тащил обоих (впрочем, разорвать их все равно было невозможно). Что касается Апоки, то она шла и тихо напевала старинные и радостные доминианские гимны, поминутно украдкой поглядывая то на Лукреция, то на мать. Она радовалась за Берту, за Перчика, за близнецов, но более всего - за саму себя, ибо ощущала в Лукреции то нерушимое звено, о котором так мечтал ее отец. То звено, которое навеки соединит две великих расы: людей и доминиан.
   Друзья прошли уже значительную часть пути, когда сквозь пелену задурманившей их головы эгоистической радости до них начали доходить внешние сигналы отнюдь не веселого свойства.
   Во-первых, они заметили странное поведение птиц. В Караганде было очень много птиц, - причем единственной породы. Птицы эти группировались в огромные неопрятные стаи и заполняли городские площади, - особенно те, среди которых возвышались какие-нибудь монументы. Самая огромная стая обитала на площади Раскрытых Преступлений, украшенной историческим памятником легендарной истребительницы злодеев маршала Каменской. Стая эта по преимуществу бродила по площади и приставала к многочисленным туристам, которые за тридцать имперских центов могли купить стаканчик корма для этих прожорливых тварей. Поглощали птицы этот корм в немыслимых количествах, так что проблемы пропитания у них не возникало, а крылья они пускали в ход с единственной целью - подняться на несколько метров над площадью и нагадить. При этом особым шиком среди них считалось нагадить на голову какого-нибудь туриста, а самые разжиревшие, которым уже трудно было целиться в движущиеся мишени, гадили на памятник Каменской, весь побелевший и обретший за века несколько абстрактные очертания. Вот эти самые - ленивые и самодовольные птицы в описываемый момент метались в небе, подобно тучам мошкары, застилая солнечный свет и, казалось, не решаясь опуститься на грешную Землю.
   Другой зловещей странностью было то, что с востока небо затягивала какая-то непроглядная темень, причем это была не туча (кстати, в это время года в Караганде практически не бывает дождей). Темень клубилась, как многоголовый дракон, а в основании ее - над гребнем старых черепичных крыш Даунтауна - вырывались в небо языки жадного шаманствующего пламени. Пожар, судя по всему, разгорался довольно далеко: шума, ему сопутствующего, слышно не было, и копоть не оседала на светлых воротниках рубашек, но не было и тишины. Отдаленные крики - отчаянные и безнадежные, грохот вскрышных работ или отдаленной грозы, одиночные щелчки гигантского бича, звон колоколов православного собора - все это витало в отдалении, смешиваясь в додекафоническую гармонию надвигающейся войны.
   Друзья невольно ускорили шаг. До консульства оставалось пройти две или три улицы. Но, свернув за угол, четверка остановилась, как вкопанная. Перед ними - поперек обоих тротуаров и проезжей части - возвышалась баррикада, сложенная по всем правилам фортификации: в основании - вывороченные из мостовой булыжники; над ними - мешки с песком; сверху - выломанные из всех парадных и квартир по всей протяженности улицы двери, а также ящики, шкафы, кровати, куски черепицы, обрывки электрокабеля, гипервизоры с разбитыми экранами, вырванные с корнем электроплиты. По краям лежали, задрав колеса вверх, как дохлые майские жуки, три или четыре перевернутых автомобиля. В импровизированной крепостной стене были устроены маленькие бойнички, откуда в обе стороны глядели стволы охотничьих ружей и возбужденные красные лица революционного пролетариата. Посредине сооружения возвышался единственный, но впечатляющий совершенством реликтовых форм, пулемет "Максим" (извлеченный, надо полагать, из запасников местного краеведческого музея). Над баррикадой развевалось огромное красное знамя, а фасад того дома, из самой середины которого она вырастала, украшал портрет Вождя и Отца Народов товарища Буряка (мужественно улыбающегося в густые, как цемент, усы).
   - Товарищи, идите к нам! - крикнул, обращаясь к нашей четверке, молодой бритоголовый парень в черной майке без каких-либо признаков рукавов и объемными мускулистыми ручищами. - Мы покажем этим гадам! И с честью положим жизни за правое дело! И как один умрем в борьбе за это! Присоединяйтесь к нам, товарищи! Ну, пошли сюда, кому говорю! А то - стреляю! - и парень направил на них видавший виды бердан с откусанным стволом.
   - Быстро за мной, - отрывисто приказал Лукреций, и, схватив Апоку за руку, потащил ее за угол (благо они не успели далеко продвинуться по негостеприимной улочке). Берта и Перчик устремились следом. В спину им понеслась отборная коммунистическая брань, но выстрел не прозвучал (не потому, кончено, что парень усовестился стрелять в безоружных гражданских людей, но, скорее всего, бердан его не был для такой работы приспособлен).
   Дорога к Консульству была отрезана. На востоке творилось - черт знает что. Сзади их поджидала братва Барона Чорбы (судьба коей была, конечно, неизвестна, но здравый смысл подсказывал, что надеяться на взаимное истребление этой гнуси не следует; тысячелетия она этим занимается, а все не скудеет). Выбора у друзей, в общем-то, не оставалось никакого. По-хорошему, надо было бежать к космодрому и улепетывать с этой планеты - куда угодно, лишь бы подальше. Но у друзей не было денег. Кое-какая мелочь оставалась в штанах у Перчика. Пластиковые карточки, документы и наличные деньги Берты - все остались в ее сумочке, которую вырвали из ее рук боевики самым первым делом (ибо - нужно же и служивым свой профит иметь). Лукреций, как вы помните, вышел из номера на минутку, так что все его достояние так в номере и осталось (и возвращаться за ним, как верно предчувствовал Лукреций, было совершенно бесполезно). Апока вообще спаслась из ада голой, то есть не имела ничего. Положение обрисовывалось в самых мрачных тонах.
   - Смотрите! Что это! - разнеслись вдруг в напряженном, как перед грозой, гулком, как туркменский бубен, раскаленном, как клещи палача, карагандинском воздухе недоуменные и испуганные крики. Несколько туристов, - из тех, кого еще не загнало грядущей бурей в отели и иные хрупкие, как домики поросят, убежища, - столпились посреди улицы, словно бумажный мусор, согнанный ветром, и возбужденно тыкали куда-то светящимися, как огни Святого Эльма, пальцами. Друзья повернулись в означенную сторону, и волосы зашевелились на их головах (а у полуобнаженного Лукреция - и на груди), как наэлектризованные статическими зарядами. На Западе - в той безоблачной стороне, где небо еще не было затянуто дымом пожарищ, на ярком голубом эмалевом фоне поднимался в беспредельную вышину иссинячерный клубящийся гриб.
  
  
   Эпизод 29.
  
   -Заряжай! - заорал Буряк и присовокупил несколько словосочетаний, которые мы здесь опустим.
   Революция рождалась в муках. Во-первых, местное население оказалось сплошь деклассированным: торговцы, мелкие фермеры, минимум пролетариата (главным образом, подсобные рабочие в магазинах, ресторанах и увеселительных заведениях), ну, и всякие там лакеи заезжих капиталистов: артисты, бармены, гиды, банковские клерки и т.п. Правда, местный гарнизон был малочисленным и скорее декоративным: уже тысячу лет Земная колония ни с кем не воевала. Так что мощного вооруженного сопротивления можно было не опасаться. Зато полицейские - настоящие звери. И не нелюди, как в Херуламусе, а полноценные высокооплачиваемые граждане. Вот что значит - туристический Клондайк!
   Взбунтовать такой контингент, - нечего было и пытаться. Значит, оставалось рассчитывать только не себя. Ну, то есть на боевые бригады, завезенные Буряком с Херуламуса во множестве. Эти сытые и крепкие парни готовы были на подвиги и верили в Буряка, как в Бога. Беда, однако, в том, что провезти на Землю достаточное количество оружия оказалось невозможным. Большинство передовых отрядов было разоружено еще при посадке в Херу-ламусе. Часть грузов с оружием прочно застряла на Карагандинской таможне, и вытребовать их оттуда было за пределами административных возможностей секретаря местной партийной ячейки, на которого возлагалось размещение делегатов, а также подготовка революционной ситуации. Того, что все-таки удалось протащить на Землю контрабандой (благо, несколько групп Буряк догадался перебросить транзитом через Планету Зга, а космолеты из этого благословенного места здешняя таможня никогда не проверяла), хватало лишь на вооружение карательной бригады и на стратегический запас. Собственно, ядерного оружия насчитывалось не более десятка боеголовок, которые Буряк оставил лично за собой. Команда смертников товарища Девятнадцатого получила три самоходных установки с огнеметами, а также приличный запас кумулятивных гранат. Охрана Буряка была вооружена портативными минометами, а гордостью всей экспедиции был единственный танк "Президент" (который Буряк тут же распорядился переименовать в "Ленин") и реактивная установка "Град", позаимствованная местными энтузиастами из местного же исторического музея, который вообще практически весь подвергся разграблению на предмет вооружения революционных масс. В целом революционным массам приходилось, тем не менее, довольствоваться малым. Кое-что реквизировали у карагандинских коллекционеров (в основном, охотничьи ружья и антиквариат). Главный же упор Буряк делал на классовое самосознание, которое в трудную минуту помогло легендарному Мальчишу-Кибальчишу (любимый литературный герой Буряка) в одиночку выстоять против целой своры наймитов мирового империализма.
   Предварительно посовещавшись, постановили, что город будут брать во вторник (в понедельник у всех ломило затылки, а до среды Буряк опасался падения революционной дисциплины).
   Маленькую репетицию провели воскресным вечером. Немногочисленные группы сильно нетрезвых боевиков, кое-как вооруженных, весело слонялись по многолюдным улицам торговых районов города и революционными возгласами пугали туристические толпы. Толпы в ужасе расступались перед торжествующим пролетариатом, что крепило уверенность в успехе запланированного восстания. Полиция, кстати, также не вмешивалась, что тем более обнадеживало.
   Во вторник, опохмелившись, взялись за постройку баррикад. Местное население не препятствовало (пусть бы попыталось!) употреблению его мебели и прочих личных вещей в качестве фортификационного материала (ибо было не вооружено), но в целом отнеслось к борцам за его же светлое будущее пассивно. Пришлось для поднятия революционного духа расстрелять несколько семей. К полудню подготовительные работы были в основном завершены, и бойцы за народное дело собрались в кружки в тени возведенных баррикад пить водку и ждать провокаций со стороны наймитов буржуазии. Ждали до позднего вечера, и спать легли тут же, не расходясь по гостиницам и не допуская предательской слабины.
   В тот же день, - причем с раннего утра, - отряд смертников под предводительством Девятнадцатого атаковал штаб карагандинского гарнизона и учинил в нем разгром, перебив весь личный состав, к тому моменту там находившийся (в основном это были гражданские уборщицы и инвалиды-сторожа), и подняв над городом боевое красное знамя.
   Чуть позднее Буряк с одной только личной охраной произвел захват гипервизионного центра и, уложив на пол немногочисленных сотрудников этого государственного учреждения, произнес речь перед выключенной (об этом он узнал позднее) телекамерой. Камера была, кстати, выключена потому, что карагандинское гипервидение обычно начинало трансляцию собственных передач во второй половине дня, а до того туристы и местные жители довольствовались передачами с Херуламуса и иных густонаселенных планет. Буряк об этой особенности провинциального быта не догадывался, и битый час распинался о целях и задачах социалистической революции, наводя ужас на нескольких вахтеров и единственного дежурного инженера.
   Тем временем к захваченному революционерами штабу Карагандинского военного округа подтянулись регулярные войска из полевых лагерей (где в это время года проводились плановые летние стрельбы), и завязался бой. Контрреволюция, таким образом, оказала первое вооруженное сопротивление победоносному пролетариату. Среди пригнанных для подавления народного восстания солдат числилось, кстати, два десятка резервистов из местных фермеров и мелких служащих. Всех их, разумеется, перебили. Вообще, - надо отдать должное стратегическим талантам и военному опыту Девятнадцатого, - бой закончился полным разгромом правительственных войск, причем попутно имели место большие разрушения среди примыкающих к территории штаба жилых домов и гражданских учреждений. Разрушения сопровождались многочисленными человеческими жертвами, пожарами и экс-проприациями. Пожары никто не тушил, поскольку карагандинские пожарные были не идиотами и категорически отказались выезжать в район боевых действий (забегая вперед, отметим, что большинству из них эта предосторожность не помогла выжить).
   К этому моменту (ориентировочно - к двум часам пополудни) в городе уже началась паника. Примерно в это время и Лукреций с Бертой, Перчиком и Апокой предпринимали судорожные попытки добраться до Имперского консульства.
   Между двумя и тремя часами существенных событий в Караганде не происходило. Полиция предпочитала в ход истории не вмешиваться, объясняя свою принципиальную позицию теми разумными соображениями, что воевать должны военные, а для ареста участников разгрома сотен квартир, убийства десятков мирных жителей и возведения завалов, перегородивших несколько центральных улиц, отсутствовало достаточное юридическое основание (сразу чувствовалось, что блюстители правопорядка хорошо проштудировали Закон каузальности).
   Пожар постепенно расширял зону городских разрушений. Тысячи автомобилей с туристами и местными жителями намертво заторили выезды из города (за пределами которого, кстати, их не ждало ничего хорошего, если не считать бескрайней пустыни и мало приспособленных для приятного времяпровождения гор). С Карагандинского космодрома вне всякого расписания стартовало несколько малогабаритных туристических ракет. Мэрия посылала отчаянные радиосигналы в космическое пространство (с великим трудом отыскав в старинных справочниках давно позабытую аббревиатуру "SOS"), а революционеры подсчитывали потери, пили водку и готовились к новым подвигам.
   В пятнадцать часов двенадцать минут ноль три секунды Буряк взорвал ядерную боеголовку на Карагандинском космодроме, отрезав, таким образом, своим героям пути к отступлению, а обитателям Караганды - к спасению. Наступила новая эра в истории Человеческого идиотизма.
  
  
   Эпизод 30.
  
   Перчика колотило об стены, швыряло в гущу потока, выносило на поверхность и предательски хватало за ноги, пытаясь уволочь в глубину, из коей не было возврата. Когда бешеная людская волна оторвала его от Берты, он завертелся, как щепка в водовороте, пытаясь различить в гороховой каше голов дорогое лицо, но сила, не признающая сопротивления, увлекла его по мостовой, усыпанной телами сбитых и раздавленных, - куда-то в сторону Южных Ворот, где небо еще голубело, и солнце сияло, как на школьном пикнике. Толпа стонала и пульсировала в узком каменном желобе улицы, хищными водоворотами обтекая фонарные столбы и то и дело с глухим чавканьем поглощая наиболее слабых и не способных выжить человеческих особей.
   Перчик с ужасом осознавал, что удаляется все дальше от Берты, Лукреция и Апоки, и что впереди - ничего нет. Только обезумевшие от страха люди могли с таким упорством продвигаться к безжизненной пустыне, надеясь спастись от нагоняющей, как Ахиллес черепаху, войны.
   Перчик сделал фантастическое усилие и, - в тот миг, когда прихотливое броуновское движение человеческих частиц вынесло его к краю улицы - к стене какого-то здания, лома-нулся в закрытую и запертую, надо полагать, дверь, - без особой надежды, что из этого что-то выйдет. Но неожиданно дверь подалась, и Перчик с маху ввалился в темную парадную и, не переводя дух, бросился вверх по грязной лестнице, понятие не имея, что будет делать, когда упрется в запертый чердак. Но ему и тут зверски повезло: чердак был отперт, а оттуда Перчику без труда удалось выбраться на крышу. Здесь он остановился и собрался с мыслями. Внизу под ним пузырился вязкой людской массой вытянутый желоб улицы: толпа заполняла ее всю, - насколько было видно - в ту и другую сторону.
   Перчик пересек крышу, чтобы тут же убедиться, что параллельная улица представляла отнюдь не лучшую картину. Дома, однако, примыкали друг к другу плотно, так что можно было по крышам пробраться в обратную сторону - к центру. Туда, где стихия разлучила четверых друзей. Задыхаясь и без устали повторяя про себя молитву неведомому Богу, Перчик засеменил по покатым крышам, хватаясь за коньки, трубы, антенны, перебираясь с уровня на уровень, временами становясь на четвереньки и продвигаясь на манер мартовского кота. Странный звук, напоминающий нарастающее гудение сенокосилки, заставил его остановиться и повернуться.
   В той стороне, куда струился человеческий поток, медленно, как в снятом рапидом фильме, рушились темные силуэты зданий и вздымались омерзительные желто-серые клубы. А еще дальше, где должно было золотиться песчаное море, разливалось иное море: как бы из стекла. Подобное ледяному кристаллу.
  
  
   Эпизод 31.
  
   - Иди и смотри! - шепнул равнодушно-повелительный голос за спиной, и Апока проскользнула в прохладную темноту подземелья. Почти весь пол обширного зала (стены его терялись в темноте) был заполнен скорчившимися человеческими фигурами. Люди сидели молча, с пугающей безучастностью вперившись в глухую пустоту, или переговаривались шепотом о предметах странных и, как казалось, совершенно неуместных.
   "Хиникс пшеницы за динарий, и три хиникса ячменя за динарий..." - услышала Апока, проходя мимо безликой пары каких-то, надо полагать, бывших биржевых спекулянтов.
   Она медленно обошла зал, вглядываясь в серые - без проблеска надежды - лица. Нет, здесь их не было. Апока решительно вернулась к двери. "Куда ты, сумасшедшая! Там смерть!" - хлестнуло ее в спину, но Апока уже вышла из прохладных сумерек преждевременной ночи на раскаленный перекресток первого вечера новой войны.
   Улицы - во все четыре стороны - были пусты. Солнце, видимо, собиралось садиться, поскольку тени были длинны и нечетки. Впрочем, дым застилал половину неба, так что определить время суток было бы затруднительно. Апока бессильно побрела по улице, ведущей, наверное, на запад. Она не знала, - куда и зачем ей идти, и переставляла ноги машинально, чтобы создать в себе самой ощущение некой целенаправленности.
   У аптечной витрины ее вдруг с силой кинуло вправо, так что только присоски позволили ей удержаться на ногах. Стекло витрины с душераздирающим стоном лопнуло, как ссохшаяся кожа, с витринных полок посыпались склянки и коробочки. Вдоль всей улицы с крыш полетели куски черепицы. Великое землетрясение поразило город, и солнце стало мрачно как власяница, и в затянувшем полнеба дыму проступила вдруг отчетливая луна, красная как кровь.
  
  
   Эпизод 32.
  
   - Сюда, идите сюда! - Лукреций и Берта с удивлением взглянули на коренастого человека в кожаном и почти целом плаще, который махал им из подворотни.
   - Пойдем. Может быть, он поможет, - равнодушно сказал Лукреций, думая о другом. - Пойдем. Ты уже с ног валишься.
   Лукреций, полуголый и обсыпанный цементной пылью, как кусок рахат-лукума, и ковыляющая на непослушных ногах Берта, подошли к зовущему их незнакомому субъекту.
   - Кто вы?
   - Неважно. Вы меня не знаете. Но вы именно те, кого я ищу целый день. Идемте.
   Вечерело, да и дым затемнял свет. В узких переулках, куда незнакомец увлекал Лукреция и его бывшую невесту, стояли плотные сумерки. Битое стекло хрустело под ногами, а незапертые двери скрипели на погнутых петлях.
   - Идемте, идемте. И ни о чем не думайте: теперь я отвечаю за вас.
   Лукреций пожал плечами. Жизнь, так неожиданно поманившая его неизведанным счастьем, столь же внезапно обернулась кошмаром и гибелью. Апока исчезла в бурлящей людской лаве. Близнецов, наверное, тотчас же раздавили (Лукреция невольно передернуло). Исчез Перчик. Они с Бертой с трудом выбрались, но - зачем? Зачем жить дальше? Куда идти? Лукрецию было все равно: он машинально брел за господином в кожаном пальто, как пошел бы за всяким, кому вздумалось бы позвать его и тем самым продлить иллюзию осознанного бытия.
   Господин в пальто размашисто шагал впереди и лишь по причине коротких ног не отрывался далеко от еле бредущих Лукреция и Берты. В какой-то момент он остановился, причем так резко, что Лукреций чуть не сбил носом его изрядно пыльную и мятую фетровую шляпу, что, впрочем, провожатого не обозлило, а его самого нисколько не вывело его из состояния апатии и тихой скорби. Берта послушно, как кукла, встала рядом. Ей тоже было все равно, и Лукреция она воспринимала, как обыденное явление природы, вроде снега или изморози, с которым считаешься, но к которому вполне равнодушен.
   - Тс-с! - оглушительно прошептал коренастый господин и театральным жестом увлек Лукреция и Берту в темный дверной проем.
  
  
  
  
  
   Эпизод 33.
  
   Из-за портьеры Парасю хладнокровно наблюдал, как поддоны и их шестерки сыплются на заляпанный кровью пол, как спелые яблоки в садах Эдема. За окном ребята Серджио рубились с боевиками Барона, и на чьей стороне был перевес, - не определил бы и легендарный рефери Скуранский. С последним Парасю водил дружбу (насколько этот термин применим по отношению к адвокату родоновой мафии) и регулярно выпивал: преимущественно - из познавательных соображений. Парасю всегда искренне изумляло, с какой точностью Скуранский предсказывал, кто окажется следующим. Смерть Бяко он предсказал за полтора месяца, причем ошибся в дате всего на два дня. И когда Парасю летел на Землю, он поинтересовался у друга-Скуранского, - кто же следующий. Но на это Скуранский засмеялся своим противным привизгивающим смехом и заказал еще виски. Такие вот дела.
   Поппи-моряк по обыкновению орудовал гарпуном, так что челюсти шестерок вылетали, как сюрпризы из шкатулок с сюрпризами. Великан был весь в крови, как эклер в глазури, и рычал, аки вепрь. Парасю залюбовался было артистической работой любимца Семьи, но тут отлетевшая цепь грохнула в портьеру - аккурат возле его головы, так что Парасю счел за благо переместиться ближе к дверям.
   Делать здесь было, строго говоря, уже нечего. Блицкриг Луки блестяще провалился, хотя, конечно, Барону тоже пришлось туго. Но он, тем не менее, жив, а Лука? Лука - в своих раззолоченных, как раскаленная в печи и очень качественная бронза, щегольски высоких сапогах - стоит теперь, подобно кариатиде, пришпиленный к дверному косяку, а из уст его торчит обоюдоострый меч. Работа Крошки Люси. Ах, этот Крошка! Не зря Барон делит с ним ложе! Хе-хе!
   Парасю проскользнул в дверь и только разрядил по пути часть обоймы в не по делу болтавшегося рядом валета из бароновой колоды.
   Ночь была восхитительна. Взрывной волной сбило пламя пожаров, и воздух очистился от дыма. Небо сияло звездами, а жара спала и сменилась приятной свежестью.
   Парасю сел на ступеньку и закурил, блаженно втягивая родоновый дымок. Будущее представлялось ему совершенно бесперспективным. Точнее - вообще никаким. В том, что Земле осталось нести на своей поверхности белковую жизнь какие-то считанные часы, он не сомневался. Слава Богу, пять лет Гарварда не проходят бесследно: кое в чем Парасю разбирался хорошо. Особенно - в психологии неконтролируемых людских скоплений. Сейчас эти голубчики истребляют друг друга с воодушевлением школьных драчунов, но попутно сметут с лица Земли все живое - и не поморщатся. Все рассчитал Лука. И все рассчитал Барон. Но не учли оба исторического идиотизма, который регулярно торжествует - каждые сто лет. А нынче как раз завершается столетие с прошлой такой же заварушки. И Парасю - выпускник Гарварда - обязан был об этом помнить. Зря он, что ли, зубрил Краткий курс истории Человечества? А ведь не вспомнил. А Скуранский - вспомнил. Но не поделился со своим другом Парасю. Зараза!
   На небе творилось что-то, во всяком случае, необычное. Парасю застыл в нахлынувшем волнении и, не отрываясь, смотрел. Одна. Две. Много. Множество! Звезды небесные падали на землю, как незрелые смоквы с сотрясаемой ветром смоковницы. Армады военных кораблей со всех концов Вселенной спешили к Земле, как спешат пчелы в покинутый с утра улей. И были они друг другу не дружественны. И несли они Земле и друг другу не мир, но меч!
  
   Эпизод 34.
  
   Небо скрылось, свившись как свиток. Горы сошли со своих мест, а своды пещер сдвинулись и осыпали скопившихся людей щебнем и пылью. И чиновники, и банковские клерки, и домовладельцы, и полицейские чины, и сильные, и всякая мелкая сошка, и подневольные и не обремененные обязанностями бездельники - все они сокрылись в пещеры и ущелья гор. И все молились, - кто как умел, - о ниспослании чудесного спасения. Но спаслись немногие.
   Первый день Революции. День ядерной катастрофы и сопутствующих землетрясений.
   На второй день Революции небо расчистилось, и пустыня раскалилась. Не дул ветер ни на землю, ни на песчаное море, ни на какое дерево. Впрочем, деревьев там днем с огнем было не сыскать. Как и воды. Как и еды. Пронизанный радиацией воздух звенел, как расстроенный хур деда Пихто. Выходить на открытое пространство из уцелевших пещер решались лишь единицы. Им оставалось жить от силы пару часов.
   Люк скрючился в каменной щели и делал вид, что молится. На самом деле он не нуждался в молитве, ибо был запечатлен. Он был одним из двенадцати тысяч запечатленных из колена Даунова. И он беспечно ждал забронированного рая, дабы агнцы облачили его, - как и остальных одиннадцать тысяч девятьсот девяносто девять запечатленных, - в белые одежды и отвели к источникам, где не печет солнце и можно ни о чем не думать. Впрочем, он и теперь ни о чем не думал, а только делал вид, что молится. Поскольку все вокруг молились, а он не хотел отягчать горькую участь этих несчастных чувством зависти к себе. Он знал, что благочестивые спасутся. Этому учил святой Мак-Даун.
  
  
   Эпизод 35.
  
   Буряк деловито осмотрел построение. Девятнадцатый вытянулся по стойке "смирно", как перед строевым генералом, а не бывшим политработником. Это стоило ему больших нравственных затрат. Буряка он ненавидел. Буряк втянул их всех в эту гибельную глупость, как до того - Президент. Такая, видать, судьба: верить проходимцам, которые продадут ни за грош.
   Буряк вышел победоносный и чтобы победить.
   - Братья и сестры! - начал он приподнято и без сомнений в успехе (никаких сестер, кстати, и вообще лиц женского пола в бригаде не было, - не таким был идиотом Девятнадцатый, чтобы связываться с бабами, - но форма обращения Буряку нравилась еще с давних кадетских лет). - Братья и сестры! Нам выпала великая честь быть первыми! Это - слава, но это и ответственность! На нас сейчас смотрит Вселенная! Все угнетенные народы галактики, затаив дыхание, следят за каждым нашим боевым достижением и сжимают кулаки - на счастье! Не посрамим славного имени революционера и солдата Мира! Убелим одежды свои кровью Мировой революции!
   Последняя фраза вызвала у Девятнадцатого приступ бесшумного бешенства. "Ах ты, сука! Сам-то, небось, отсидишься в бетонной щели, а нам - подыхать? Да после твоих фокусов с ядерными фугасами там наверху так зашкаливает, что живые позавидуют мертвым. Убелим кровью! Надо же родить такое! Дерьмом бы тебя убелить! И скипидаром умастить!".
   Девятнадцатый украдкой (чтобы не вертеть головой в строю) скосился на рожи товарищей по оружию. Все тупо смотрели перед собой, как и положено воинам в полной боевой готовности. Эти пойдут на смерть, не пикнув. За Буряка? Можно и за Буряка. А за Президента? Отчего же и не за Президента? За кого отдать жизнь - всегда найдется. Солдат есть мелкая разменная фигура, самостоятельной ценности не имеющая, а потребляемая лишь in mass, как какая-нибудь красная смородина. Так что всем нам одна дорога: прямиком в великое точило гнева Божия! И истопчут ягоды в точиле, и потечет кровь на тысячу шестьсот стадий. А что поделаешь? Ничего не поделаешь! Таков наш патриотический долг.
   Не дожидаясь команды "вольно", Девятнадцатый плюнул и тихо выматерился. Буряк сделал вид, что ничего не заметил.
  
  
  
  
   Эпизод 36.
  
   И сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса.
   Апока брела бесцельно и бездумно мимо руин оперного театра, мимо биржи, вдоль обезображенных аллей городского парка. Третья часть деревьев сгорела и вся трава сгорела. У лодочной станции полыхали пивные павильоны, живописно отражаясь в черном зеркале ночного пруда: казалось, что треть раскинувшегося в непроглядную беспредельность моря сделалась кровью, и умерла третья часть одушевленных тварей, населявших воду, и третья часть судов погибла.
   На задымленном ночном небе творилось - черт знает что. Корабли империи и бунтующих колоний выстроились боевым порядком, готовые стереть друг друга в космическую пыль. Но час гнева еще не пробил, и ожидание затянулось, как удавка на перехваченной шее. И полчаса минуло. И рев реактивных двигателей разрушил иллюзию зачарованного покоя.
   Апока подняла лицо. Большая звезда падала с неба, подобно светильнику. Военная операция перешла в наземную фазу.
  
  
   Эпиход 37.
  
   Остатки регулярных частей рассеянного бунтовщиками гарнизона собирались у Водокачки Ильича: единственного уцелевшего высокого сооружения на севере столицы. Бойцы были деморализованы, но покорно выполняли команды нескольких сорвавших голоса офицеров, которые, как чижики, прыгали от взвода к взводу, выверяя списки и крепя боевой дух грубой бранью и зуботычинами. Солдаты смотрели на них, как умирающие на врачей. Зуботычины бодрили их, как ракового больного таблетка аскорбинки.
   Скачущие офицеры разгоняли энергичными, хотя и бессмысленными действиями гнетущее чувство непонимания. Непонятно было, прежде всего, что делать дальше? Какие действия следует предпринять в условиях полной дезорганизации, отсутствия связи с командованием, и при этом - явного количественного и качественного перевеса сил неизвестно откуда взявшегося противника.
   Среди офицеров по сию пору не выработалось единого мнения, кто, собственно, захватил городской штаб: доминиане, взбунтовавшиеся земляне или вообще инопланетяне неизвестного происхождения? Что вообще происходило на мирной и слабозаселенной планете? Стала ли Земля плацдармом новой мировой войны или жертвой какой-то ошибки Верховного командования? (Кое-кто из офицеров так всё и объяснял: напортачили там - в Имперском Штабе, вот и натравили по дури своих на своих).
   Ближе к утру сводящее с ума безмолвие, наконец, прорвалось неопределенным, но знакомым по характеру нарастающим шумом. Грохот доносился с востока и нарастал вместе с зарей, как стук колесниц, когда множество коней бежит на войну. В первых лучах горячего пустынного солнца над искривленными и обгорелыми силуэтами городской застройки, подобно саранче, взмыли тучей черных точек и начали на глазах расти, укрупняясь, словно жирея, рокоча мелькающими лопастями звенья вертолетной передовой бригады. Империя нанесла ответный удар.
  
  
   Эпизод 38.
  
   В это самое время - утром третьего дня Революции - в пещерах, где прятались гражданские беженцы, оживились, потревоженные взрывами и землетрясениями, полчища скорпионов. И примерно треть выживших после каменных обвалов погибла от смертельных укусов обезумевших тварей. Люк смотрел на корчи отравленных и лучезарно улыбался. Он знал, что запечатленным не грозит позорная участь грешных сих. Скорпионы ползали у его лица, карабкались по голым рукам. Он наблюдал их хлопотливую суету с умилением, как и подобает пророку лицезреть казни Господни. Скорпионы его не трогали, пробиваясь неровными волнами к выходу из пещеры, где их ждало палящее солнце и бескрайний радиоактивный песок. Туда - в глубину пустыни - и уходили они шевелящимся черным покрывалом, покидая грозящие гибелью родные горы.
  
   Эпизод 39.
  
   Барон Чорба де Бурта умирал, как Сократ, окруженный учениками. Правда, по большей части, уже мертвыми. Умирал он не от ран: оружие избегало его плоти, словно брезговало гниющими нечистотами. Причина смерти была банальна и крайне не героична: Барон умирал от отсутствия инсулина. Аптечка, которую Крошка Люси всегда таскал с собой, оказалась в пылу сражения разбита в щепки, а шприцы, лекарства, - все необходимое для поддержания жизни в призрачном теле, - было затоптано дерущимися кабанами, смешано с грязью и кровью десятков обученных смерти ничтожеств.
   Барон уже не страдал. Его нервные окончания настолько износились и разлохматились, подобно старым пеньковым веревкам, что можно было бы разрезать его тело на куски, как рождественский пирог, и он бы не почувствовал боли. Не страдал он и духовно, ибо не имел души. Он сидел, как скисшая квашня, в едва сохранявшем его телесную форму кресле, и кротко смотрел в глаза склонившегося перед ним в молитвенном отчаянии, как Магдалина перед Распятием, безутешного Крошки.
   - Дай мне книжку, - голосом обессиленной гюрзы прошелестел Барон.
   Люси, хаотически, как застигнутый врасплох бродяга без паспорта, порывшись по карманам, извлек книжку с заветными мыслями Хозяина и благоговейно протянул ее Барону.
   - Возьми и съешь ее, - тихо, но с непререкаемой твердостью приказал умирающий.
   Крошка вылупился на шефа, как Иоанн Богослов на Седьмого Ангела.
   - Съешь ее, - настойчиво повторил Барон. - И да будет она сладка на устах твоих, аки мед.
   Крошке почудилось, что при последних словах умирающий злорадно хихикнул.
   Привыкши не подвергать сомнениям мудрость хозяйских распоряжений, Люси раскрыл книжку, предположив, что коленкорового переплета съедать все-таки не обязательно, вырвал первую страницу и запихнул ее в рот. Бумага была жесткой и сухой и шершаво терлась о зубы. Крошке захотелось тут же извергнуть из себя не только бумагу, но и все, съеденное накануне, но под строгим отеческим взглядом Барона он подавил неуместное желание и, смочив плотную субстанцию обильной слюной, начал героически ее разжевывать, время от времени безрезультатно пытаясь проглотить.
   Книжка была маленькая: всего полсотни листков мелкого формата. Но даже и такую малость Крошка поглощал полных два часа. Все это время Барон не умирал, а грустно следил, как плоды его интеллектуального творчества исчезают в чавкающей пасти, как языческие младенцы в огненном чреве Молоха. Когда Люси дожевал и с силой сглотнул последний листок, Барон едва заметно кивнул, удовлетворенный, и меланхолично присовокупил: "Она будет горька во чреве твоем". После каковых слов - преставился.
   Крошка, у которого живот распирало изнутри, как распяленный стальным каркасом цирк шапито, осоловело смотрел на съежившийся труп великого злодея и уговаривал себя заплакать. Но это ему никак не удавалось: физиологический дискомфорт начисто вытеснил более тонкие переживания. Крошку тошнило и пучило, и чувство тошноты невольно связывалось со зрелищем мерзкого трупа. Крошка с трудом повернулся (ему казалось, что раздутый живот зажил какой-то самостоятельной жизнью и диктует теперь ему - своему владельцу, что далее делать и как жить).
   Крошка вышел из затемненного подвала на залитую утренним солнцем улицу, поминутно рыгая и не чувствуя более скорби.
  
  
   Эпизод 40.
  
   Новые ядерные взрывы породили новые землетрясения. Погибло семь тысяч человек. Весь день Берта, Лукреций и человек в кожаном плаще провели в цокольном этаже какой-то гражданской конторы: помещение было уставлено канцелярскими столами и усыпано никому не нужными бумажными листами. Провожатый сказал Лукрецию, что передвигаться днем слишком опасно, и нужно ждать ночи. Лукрецию было все равно. Берте тоже. Они вторые сутки практически ничего не ели (провожатый давал время от времени отхлебнуть каждому из своей фляги: там был хороший земной ром), но это, казалось, не беспокоило их вовсе. И Лукреций, и Берта слишком были погружены в свое горе, чтобы страдать еще и от голода. Ночью провожатый приказал им следовать за ним. Они пошли с равнодушной покорностью, ибо двигаться все же лучше, чем пребывать в неподвижности. Цель путешествия их не интересовала, а трудности - не тревожили. Ночь мало отличалась от предыдущей, только небо опять затянуло дымом; казалось, дракон увлек своим хвостом с неба третью часть звезд.
  
  
   Эпизод 41.
  
   В это самое время Апока тоже брела, не чувствуя усталости, пересекая разрушенный ночной город - то ли справа налево, то ли слева направо, этого ни она, ни мы разобрать уже не сможем. Все ориентиры стерлись, все цели были утрачены. Город жил, как живет внезапно пораженный слепотой, глухотой и параличом бывший баловень судьбы: жизнь еще теплилась внутри, но всякая связь с внешним миром пресеклась и распалась.
  
   В это самое время Девятнадцатый умирал в груде тел товарищей по оружию, расстрелянных в упор с прочесывающих восставшие кварталы имперских вертолетов. Прошитый пулями в восьми или девяти местах, он бредил, воображая Буряка и пытаясь угадать его истинное имя, ибо, чтобы победить беса, нужно назвать его истинным именем. "Зверь", - ожесточенно мыслил Девятнадцатый, обращаясь к иллюзорному Буряку. - "Зверь, вышедший из моря. И на голове его - имена богохульные. И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Бога, и жилище Его, и живущих на небе". Воображаемый Буряк ничего не отвечал, а лишь ухмылялся - насмешливо и предательски.
  
   А в это самое время Серджио Санторини с пистолетом в руке и со смертельной дозой радиации в теле пробивался наугад через катакомбы заваленного опрокинутыми прилавками, ящиками и разбросанными товарами карагандинского рынка. Под ногами его чавкали гниющие помидоры, персики, виноград, корейская морковь и прочие не распроданные продукты, а ему казалось, что это - кровавые ошметки поддонов и их шестерок. Серджио был безумен и опасен, как пораженный бешенством койот.
  
   А в это самое время Парасю мирно лежал под стеной полуразрушенного отеля "Коммунистический" с пулей в злобном маленьком сердце. Он был слишком умен и образован, чтобы не понимать, какую мучительную смерть уготовала ему радиация, так что, - как и во всех случаях своей исполненной успехами жизни, выбрал из двух зол наименьшее. Как покажет дальнейшее, выбор его, в первый и последний раз, оказался ошибочным.
   И было Парасю предсмертное видение: по дымным улицам Караганды среди бессчетных тел поверженных бандитов, революционеров, ментов и солдат Империи, шествовали стройными рядами монахи Чакраяна, распевая Гимны и добивая раненых короткими самурайскими мечами.
   А в это самое время Буряк произносил речь перед остатками революционных отрядов, воодушевляя их на последний и самый решительный бой. "Братья и сестры!" - привычно формулировал он. - "Блаженны мертвые, умирающие за дело Мировой Революции! Они успокоятся от трудов своих, и дела их идут вслед за ними!". Остатки революционных отрядов слушали тупо и невнимательно. Умереть, однако, они были готовы.
  
  
   Эпизод 42.
  
   К утру началось великое сражение на небе. Противостоящие галактические армады перешвыривались ядерными зарядами, как школьники снежками, так что крохотные - на светлеющем небе - звездочки кораблей вспыхивали, подобно огням праздничного фейерверка, и устремлялись вниз - по скату эклиптики, подобно прогоревшим хвостатым ракетам. Зрелище было фантастически прекрасно, но наблюдали его с Земли немногие. В частности - Лукреций, Берта и их провожатый. Однако Лукрецию и Берте было все равно, а провожатый торопился, чтобы не опоздать - неведомо куда, так что смотрел на небо без должного внимания.
   В рождественской иллюминации, осветившей разноцветными всполохами половину неба, лишь особо пристальный наблюдатель смог бы заметить маленькую звездочку, слетевшую с небес на Землю.
  
  
   Эпизод 43.
  
   Утром небо прояснилось, и звездочки кораблей стали невидимы в контровом солнечном свете.
   Великий город распался на три части, рассеченный широкими и бездонными трещинами в земной коре: последний дар ядерных бомбардировок и землетрясений. В центральной части, перегороженной баррикадами и усыпанной телами восставших и карателей, с восходом солнца пробудились стоны не до конца убитых, и поднялось зловоние разлагающейся биомассы. Тучи птиц, неведомо где скрывавшихся в течение последних трех суток, налетели, подобно туче крылатых призраков, и принялись с остервенением пожирать трупы, что, казалось, было вовсе противно их миролюбивой породе, но, однако, свершалось на глазах у сохранивших жизнь и не утративших способность видеть.
   Впрочем, не только птицы, но и всё в природе в этот день вело себя вопреки общепринятым представлениям. Крысы - вместо того, чтобы присоединиться к птицам на каннибальском пиру, серой толпой ушли в пустыню - вслед за скорпионами, словно их зазвал за собой незримый гаммельнский дудочник. Домашние кошки носились по пустому городу с яростными воплями и кидались на живых людей, если им удавалось таковых встретить. Собаки мучительно выли на небо, не притрагиваясь к какой-либо еде либо питью, пока не подыхали от истощения и истечения сил. А случайно уцелевшие люди бродили без цели и смысла, подвергаясь нападениям взбесившихся кошек, слепо напарываясь на искореженные прутья арматуры, проваливаясь в земные трещины, не молясь, не стеная, не пытаясь заговорить с такими же, как они, встречными бедолагами. Чем они питались, и питались ли чем-либо, - неизвестно. Днем они предпочитали таиться в темных прохладных подвалах разрушенных домов, прячась от солнечного жара, так что в эти часы город совсем вымирал, уступая поле брани жадным до падали пернатым, но ночью улицы странным образом оживлялись, наполнялись шорохами, звуками шагов, глухим кашлем, криками кошек и собачьим воем.
  
  
  
   Эпизод 44.
  
   Человек в кожаном плаще вел Лукреция и Берту по ночным улицам, минуя места боев, обходя завалы и разверзшиеся в земле пропасти, - куда-то на окраину города. Местность усилиями войны стала столь пересеченной, что километр продвижения в одном направлении оборачивался десятками километров обходов, с попутным приобретением навыков ска-лалазания и саперных работ. Только на третью ночь пути трое обессиленных людей (впрочем, Лукреций и Берта даже не осознавали, насколько их тела измождены) вышли к месту назначения: на Площадь Рима.
   Эта совершенно круглая и ровная площадка располагалась в природной впадине между невысокими холмами, обстроенными приземистыми жилыми домами, и такое географическое расположение защитило ее от разрушительного воздействия взрывной волны. И сама площадь, и окружающие строения были практически целы, хотя, разумеется, пусты, как и весь покинутый напуганными жителями город. В середине этой мощеной старинным булыжником площадки теперь возвышался невысокий конус прогулочного космического корабля, трап которого был спущен, а входной люк открыт и светился домашним желтоватым светом. На фоне светового пятна открытого люка темнела фигура существа, явно неземного происхождения: с массивной узкомордой головой и хорошо прорисованным на светлом фоне изогнутым хвостом. Всякий житель Империи без труда узнал бы даже на таком расстоянии фигуру доминианина.
   Человек в кожаном плаще приветственно помахал темной фигуре и, выражая всем своим видом чувство огромного облегчения, поманил Берту и Лукреция за собой. Ничего не понимающие и равнодушные ко всему бывшие жених и невеста, бывшие счастливый влюбленный и познавшая радость тройного материнства молодая женщина, а ныне - все потерявшие и потерянные обломки человеческой расы, покорно поплелись за своим таинственным провожатым, ничего не ожидая и ни во что не веря. Они прошли примерно половину пути до космолета, когда произошло нечто неожиданное для всех, и в том числе - для автора этого повествования.
   "Стоять! Руки за голову!" - приказал гнусный злодейский голос, и Берта - в третий раз за последние трое суток - ощутила прикосновение пистолетного дула к своему горлу.
   Группа из семи или восьми человек, вооруженных автоматами, десантными штыками, гранатами и даже ручным минометом окружила наших героев, наставив стволы на Лукреция и провожатого, а Берту просто схватив, - примерно таким же способом, как было описано несколькими страницами выше. Миномет же был развернут в сторону космолета, к которому, к хозяину которого, собственно, и обратился предводитель этой шайки ночных разбойников.
   - Эй, вы, там! - не утруждая себя поисками дипломатической формы обращения, заорал он темнеющей в освещенном люке фигуре. - Эй, вы там! Я вижу, эти говнюки вам сильно дороги! Так если вы не хотите, чтобы им выпустили кишки и скормили бешеным кошкам, то вам придется принять нас в свою компанию! Выходите по одному и - без глупостей!
   Фигура в люке застыла в явном замешательстве. Вступать в сношения с бандитами не входило в ее планы. Однако и бросать друзей в беде представлялось неприемлемым. Фигура колебалась, а между тем, нервы предводителя банды были на пределе, так что всякое промедление могло возыметь самые непредвиденные последствия.
   Предводитель этот, кстати, был хорошо знаком и Лукрецию и Берте (да и человек в плаще его, хотя и заочно, но знал). Это был, конечно же, всем вам запомнившийся по предыдущим событиям Серджио Санторини, - родной брат Лукреция и несостоявшийся деверь Берты. Родственных чувств, однако, он к своим пленникам в данный момент не испытывал, обуреваемый единственным желанием: он хотел убраться с Земли как можно скорее и как можно дальше, и другой возможности для исполнения этой мечты не видел, кроме как воспользоваться случайно обнаруженным посреди опустелого города прогулочным космолетом. Нерешительность темной фигуры его сильно раздражала, и только осознание того, что упустить этот шанс, значит упустить последний шанс (это, кстати, означало, что способность рационально мыслить еще не покинула Серджио окончательно), удерживало его от дикой и жестокой выходки.
   - Эй, ты, там, жаба доминианская! - заорал вышедший из терпения глава клана Санторини (не следует забывать, что гибель Луки существенно повысила общественный статус Серджио, так что у него были особо веские основания желать выжить). - Тебе, похоже, плевать, что мы сделаем с твоими дружками? Ну, тогда посмотри, как мы этому придурку кое-что отрежем!
   Серджио, ожесточенный сердцем и помутненный разумом, выхватил кинжал и двинулся к Лукрецию, возбужденно ухмыляясь, с намерениями очевидными и гнусными. Лукреций, кстати, никак на этот демарш не прореагировал, ибо оставался в каталептическом равнодушии, нисколько не беспокоясь за сохранность того, что, как ему казалось, уже никогда ему не понадобится.
   Но тут произошло еще одно неожиданное событие (читателю разумнее всего заранее приучить себя к мысли, что далее одно за другим будут происходить события неожиданные, чтобы не хвататься каждый раз за сердце и не тратить денег на валокордин). Практически невидимая (ибо скорость передвижения делала ее путь неуследимым) из темного провала подворотни - метрах в тридцати от группы бандитов и их жертв - вылетела бесшумная тень, которая преодолела означенное расстояние за какую-то долю секунды и - вцепилась прямо в ухмыляющуюся морду Серджио, как облепляет резаную рану бактерицидный пластырь. И в этот же момент тишину ночной площади прорезали два вопля: в унисон (как в недавние времена сражений и побед) заорали очнувшиеся от сонного оцепенения Лукреций и Берта, ибо первый узнал в яростном комке свою возлюбленную, а вторая - родную дочь!
   Если бы эту сцену наблюдали незаинтересованные свидетели, и если бы они обладали хорошим слухом, и были достаточно внимательны, они бы услышали и третий синхронный вопль: вопль темной фигуры из освещенного люка. Правда, этот вопль был мужественно сдержанным, ибо Консул (а это был именно он) не привык выказывать свои сокровенные чувства при посторонних. Впрочем, и вопли Лукреция и Берты не доминировали в звуковой гамме, оживлявшей запустение городского квартала, ибо громче их всех троих вместе взятых орал Серджио, испуганный донельзя внезапным нападением неведомого летающего объекта. Серджио ослеп (поскольку стиснутые лапки Апоки собрали кожу его лица в крупные складки, наподобие шкуры бассета) и оглох (ибо заорал так, что слышать что-либо уже был не в состоянии), но руки у него были свободны, а в руке - зажатый кинжал. Его-то он и всадил в бок самоотверженной рептилии, которая - от страшной боли и неожиданности - разжала руки, и в этот же момент Серджио отодрал ее от себя, как пиявку, и с размаху швырнул на камни мостовой, так что нежное тело шмякнулось и расплылось, как полужидкое тесто.
   В тот же момент трое из шести остальных членов банды (из прочих - один держал Берту, второй - держал под прицелом Лукреция и провожатого, а третий держал оборону, то есть целился минометом в космолет) открыли пальбу по несчастной девушке из автоматов, изрешетив распластанное и дергающееся от попадания пуль тело, как шумовку. Но этого уже не стерпел Лукреций. Одним прыжком он очутился возле Серджио, по пути сбив с ног и грохнув носом о булыжники того бандита, который держал на прицеле его и провожатого, и вцепился в горло своего озверевшего братца. Здесь удалые стрелки призадумались: палить в Лукреция было опасно, поскольку разобрать, где Лукреций, а где Серджио уже не представлялось возможным. Кроме того, Берта, увидав собственными глазами смерть своего первенца, утратила всякую апатию и так врезала схватившему ее бандиту коленом по половым придаткам, что тот полностью утратил боеспособность. В тот же миг и провожатый выхватил из кармана старинный "бульдог", готовясь, по-видимому, пустить его в ход при первой необходимости. Зашевелился - с явной угрозой - и доминианин в космолете, так что позиционные преимущества бандитов явно таяли, как всякое необоснованное самомнение.
   Но все это было еще не так разрушительно для планов Серджио и его коллег, как следующая очередная неожиданность. В тот самый миг, когда Лукреций сцепился с Серджио, Берта повергла своего стража, а провожатый выхватил пистолет, тишина площади была вконец истреблена еще одним душераздирающим звуком. Это был крик человеческого происхождения, и звучал он примерно так: "А-а-а-а!". Именно с этим боевым кличем несся к описываемой группе персонажей с противоположного конца площади невзрачный человечек. Причем человечек этот держал наперевес автомат и палил из него, как морской пехотинец из рекламного ролика. Бежал он, кстати, слегка подпрыгивая на плохо гнущейся ноге, что придавало его полету дополнительную фантастичность. Стрелял этот человечек плохо, но, однако, в результате хаотического обстрела сумел-таки убить одного и ранить еще одного бандита с автоматом. При этом он продолжал стремительно приближаться, наводя ужас на остальных членов банды.
   Следствием этой психической атаки был тот факт, что третий мерзавец с автоматом стремительно дал деру в ближайший темный переулок, предоставив своим товарищам решать свои проблемы самостоятельно, а здоровенный придурок с минометом не нашел ничего лучшего, как перестать целиться в космолет и запулять миной в надвигающуюся на него мишень. Как и следовало ожидать, он промазал, взорвав витрину и без того опустошенного писчебумажного магазина на углу площади. Орущий же и палящий, как мстительная Эринния, человечек налетел на этого дурака с разряженным минометом и буквально смел его, как сметает лавина незадачливого альпиниста.
   После этого акта личного мужества человечек бросился к Берте и прильнул к ней, как, вероятно, друиды прижимались к священным дубам. Как вы уже догадались, это был Перчик, который пробирался все эти дни и ночи наугад, прихватив по дороге автомат у какого-то пристреленного еще до того (без помощи Перчика) бандита, и именно в этот момент (таковы шутки Фортуны) очутился именно в этом месте, где только его и не доставало.
   Меж тем Лукреций боролся с Серджио, причем, на чьей стороне окажется перевес, - угадать было трудно. Оба были изрядно измочалены. Оба в равной степени озверели. Сцепившись, как влюбленные, они катались по брусчатке, самозабвенно пытаясь вышибить друг из друга дух. Пистолет Серджио отлетел в сторону, и оба единоборца старались дотянуться до него, как всегда делают в приключенческих фильмах, и каждому не хватало каких-нибудь десяти сантиметров, чтобы завладеть смертельным оружием.
   Консул, тем временем, покинув пост в световом проеме, спешил на помощь друзьям, но передвигался весьма медленно, во-первых, по причине преклонного возраста, а главное, - потому что негоже столь почтенному государственному чиновнику бегать, как мальчишке.
   Берта и Перчик в это самое время утешали друг друга всякими грустными нежностями, так что единственный, кто реально мог бы помочь Лукрецию, был таинственный провожатый с его "бульдогом". Но беда в том, что этот мужественный (никто не смеет отказать ему в этом звании) человек отродясь ни в кого не стрелял, и, кажется, был физически не в состоянии убить живое существо. Человеком этим был, конечно, как вы догадались, капитан Драммонд. Именно он - по поручению доминиан - отыскал в разрушенном городе Берту и Лукреция и вывел их на условленное место посадки космолета Консула. И за это ему - честь и хвала. Но палить в живых людей Драммонд не мог. И стоял, беспомощный, как остриженный Самсон, испуганно тыча пистолетом то в сторону дерущихся, то в голову поверженного Перчиком минометоносца.
   И тут многообразие звуков, оживляющих ночную Площадь Рима, дополнил еще один - тоже весьма пронзительный - звук. Это был звук столь высокой частоты, что почти не воспринимался человеческим ухом, хотя и того, что воспринималось, было достаточно, чтобы вызвать крайнее раздражение всей нервной системы. Звуком этим было остервенелое тявканье. Такса Крыся, выпрыгнув из звездолета вслед за Консулом, понеслась стремительно через площадь и, не раздумывая долго и без труда разобравшись в ситуации, с ходу вцепилась зубами в задницу Серджио, который в этот момент как раз одолевал Лукреция и, соответственно, находился сверху. Серджио взвыл от дополнительной неожиданности, но следствие героического поступка таксы оказалось иным, нежели, очевидно, она ожидала. Жуткая боль в самом чувствительном месте высвободила скрытые резервы энергии, и Серджио, извернувшись, как удав, которому прищемили хвост, дотянулся-таки до валяющегося поблизости пистолета и, не долго думая, выпалил из него - в область собственного зада. Целил он, как вы догадались, в Крысю, но, к счастью, с первого раза не попал (вы не представляете, как трудно попасть из пистолета в маленькую собачку, вцепившуюся в ваш зад). Крыся, не испугавшись, нисколько не ослабила хватки, но Серджио на этот раз прицелился точнее, да, вдобавок, еще и Лукреций начал задыхаться и хрипеть, притиснутый сверху разъяренным братом. Жизнь обоих героев (в смысле - Лукреция и Крыси) оказалась под прямой угрозой, и в этот самый момент сердце капитана Драммонда ожесточилось. Нет, он не мог беспомощно смотреть, как истребляют его любимое домашнее существо. Раздался выстрел, и Серджио дернулся, как лабораторная лягушка, к лапке которой подвели электрический ток. Это его движение - оказалось последним. Драммонд попал ему в висок (что было не трудно, ибо капитан подошел к дерущимся на расстояние, не превышающее полметра), так что черная душа несостоявшегося Дона отправилась в ад (а вероятнее всего, никуда не отправилась, ибо у нас есть глубоко научные основания сомневаться в том, что у таких мерзавцев вообще существует душа).
   Этим неожиданности, однако, не исчерпались. В тот самый момент, когда Лукреций, с трудом преодолевая тошноту, выполз из-под окровавленного трупа родного брата, последний бандит (тот, кого Берта вывела из строя метким ударом по гениталиям) ожил и испытал порыв чего-то, вроде самопожертвования. Он почему-то решил, что раз уж карты биты, нужно хотя бы отомстить всем и каждому. Тупой жестокий человек, обиженный на весь мир, как капризный ребенок, не рассуждал - какой смысл в последнем злодействе. В искаженном от врожденной ущербности восприятии Мира он дошел до той стадии помутнения разума, когда бредовая идея вытесняет любые здравые соображения и отвергает любые разумные доводы.
   Сей "бандит по недоразумению" (звали его, кстати, Стас Карболкин) родился на свет Божий, будучи от Природы предназначен в "идейные" террористы, но по случайному стечению обстоятельств обнаружил себя в обществе простых бандитов и этим, в общем-то, удовлетворился (что, впрочем, лишний раз демонстрирует моральную неразборчивость этих тварей, для которых "идея" - лишь повод для реализации навязчивого стремления убивать). Стас Карболкин тоже, вероятно, рассчитывал смотаться с гибнущей планеты вместе с Серджио, но он никогда не позволил бы себе ограничить горизонты мечты таким примитивным желанием. В его больном мозгу постоянно роились идеи массовых убийств и изощренных злодеяний. Бойня с людьми Барона стала как бы прелюдией для его будущих свершений. Захват космолета - должен был стать первой ступенькой. А расправа с людьми и доминианами (а он не сомневался, что после захвата космолета они с Серджио вдоволь позабавятся с беззащитными пленниками) - репетицией будущих великих зверств. И вот - глупая случайность сорвала столь блестящий замысел. Но даже в тяжкую минуту поражения настоящий злодей (так грезил о себе Стас Карболкин) не сдается, а творит гнусности до конца.
   Очнувшись после болезненного удара носком башмака по яйцам, Стас Карболкин, извернувшись, как аспид, извлек из внутреннего кармана лимонную гранату, и в описываемый нами момент выдернул чеку и швырнул смертоносный фрукт под ноги Берты и Перчика.
   Перчик, чьи качества бойца за последние полчаса совершенствовались до предела человеческих возможностей, отреагировал молниеносно. Он швырнул оторопевшую Берту на мостовую и хлопнулся на нее, прикрыв таким образом собственным телом от губительных осколков.
   Лукреций в то же самое время кинулся к мертвой Апоке, но добежать не успел.
   Капитан Драммонд, оглушенный собственным мужеством, ничего не сделал и так и остался стоять с протянутой рукой и дымящимся "бульдогом".
   Консул, издали заметив что-то нехорошее, остановил неторопливое продвижение, и правильно поступил: он - единственный, кто никак не пострадал от взрыва. Не пострадала также (или точнее - пострадала, но не от взрыва) еще Берта: ей Перчик нанес довольно сильные ушибы, когда швырял на мостовую и шлепался сверху. Осколки, однако, ее миновали (а ушибы, слава Богу, быстро прошли).
   Капитан Драммонд заработал несколько мелких осколков в правое легкое, предплечье, правую же ногу и правую сторону живота. Забегая вперед, скажем, что все эти осколки благополучно извлекли доминианские врачи, так что капитан скоро вернулся к профессиональным обязанностям, а осколки заказал приварить к металлической пластинке, которую держал у себе в конторе на столе, как статуэтку "Оскара", каждый раз гордо демонстрируя данное свидетельство персонального героизма новому клиенту с должными пояснениями.
   Лукрецию пара осколков угодила в мягкое место, что герой стоически пережил. Вообще, в самый момент взрыва он не почувствовал ни боли, ни беспокойства за собственную плоть, ибо все мысли его были обращены к погибшей возлюбленной, возле бездыханного тела которой он (невзирая на мучительную боль в заднице) опустился на колени и застыл в безутешной скорби, как пьетта Микеланджело.
   Более всего пострадал Перчик: взрывом ему перешибло левую (не электронную) ногу. Этому обстоятельству он, тем не менее, даже обрадовался, и всю дорогу до Черной Планеты не уставал повторять, как ему повезло, что его эксклюзивная электронная нога уцелела.
   Несчастную Крысю подхватило взрывной волной и отбросило метров на двадцать, где она не слишком удачно приземлилась на брусчатку и - сломала левую заднюю лапку (то есть у них с Перчиком обнаружились травмы равной степени тяжести, что впоследствии стало поводом для множества шуток). В тот самый момент, когда визжащая Крыся с хрустом шлепнулась на камни, произошло еще одно неожиданное событие. А именно: из незакрытого люка космолета прямиком к своей скулящей от боли подружке стремительно вылетело еще одно четвероногое существо, правда уже не гладкошерстное, а напротив - изрядно мохнатое. Берта, которая через непродолжительное время смогла все же, морщась от боли, встать не ноги и поглядеть сквозь невольные слезы по сторонам, без труда узнала в кудрявой твари любимца своих родителей - Коку. Вслед за Кокой из звездолета выбрались и сами старики Рузвельт, которые, как и Кока, в течение всех описанных событий сидели внутри и лишь по причине преклонного возраста и врожденной трусости не присоединились к воюющим сторонам.
   Что касается бандитов, то их песенка была спета. Стае Карболкин скончался на месте: взрывом снесло ему полголовы (что при иных обстоятельствах прошло бы незаметно, но несчастный не перенес большой потери крови). Бандит с минометом и без того уже умирал (поскольку Перчик в праведном гневе сломал ему шейный позвонок}, но осколки добили его окончательно.
   Здесь следует для полноты картины описать еще одно неожиданное событие. Тот бандит с автоматом, который улепетнул в темноту впадающей в площадь улочки, далеко не убежал по причине и вовсе фантастической. Вы можете мне не поверить, но, пробежав в лучшем случае метров двадцать, он наткнулся на совершающего ночную прогулку Зобастого Дракона. Эти удивительные обитатели параллельного мира были единственной разумной галактической расой, которая не только не приостановила всякие туристические вояжи на Землю в связи с известными драматическими событиями, а, наоборот, с еще большим энтузиазмом отправляла сюда своих любопытствующих бездельников. Объяснений этому парадоксу несколько. Во-первых, Зобастые Драконы, как существа преимущественно виртуальные, ничем не рисковали, оказавшись в зоне боевых действий и даже ядерных взрывов. Им вообще неспособно повредить ничто материальное, так что все ужасы последних земных суток их нисколько не задели. Кроме того, Драконы существа любопытные, и им всегда очень хотелось узнать, как ведут и как ощущают себя люди, которых подвергают массовому уничтожению. Не подумайте, что это любопытство связано с какими-то психическими отклонениями, вроде садизма. Это - Драконам совершенно чуждо. Они не способны злорадствовать и получать удовольствие от чужих страданий, как, впрочем, не способны и сострадать или испытывать жалость. Для них все приключившиеся с Человечеством беды -- лишь дополнительный источник знаний о Мире, каковые сами по себе не радуют их и не огорчают, а лишь приносят удовлетворение от процесса накопления. Драконы - самые равнодушные существа во Вселенной, но и самые безобидные. Они попросту не могут причинять вред людям (если исключить регулярные посягательства на кондитерские лавки), во-первых, потому, что совершенно этого не хотят, но главное - не могут преодолеть барьер, отделяющий материальное бытие {присущее людям) от виртуального, в котором пребывают сами.
   Все трое суток Революции (и еще долго после этого) туристы из числа Зобастых Драконов разгуливали вдоль и поперек по Караганде и окрестностям, бесцеремонно заглядывая в лица умирающих, весело наблюдая за ходом кровопролитных сражений, фиксируя различные проявления человеческих душ - от героических до мерзких, ничему не придавая особого значения и не выводя поспешных умозаключений. В пылу битв их, как правило, не замечали, а умирающие - путали их с ангелами, так что, в общем, их присутствие не причиняло ни пользы, ни вреда, и единственным исключительным случаем был, пожалуй, именно этот.
   Вы, конечно, помните, что Зобастые Драконы не имеют материальной сущности, и их восприятие человеком почти совершенно субъективно. Когда упомянутый бандит неожиданно для себя столкнулся на темной улице с Зобастым Драконом, он страшно, просто до неприличия, перепугался. Из чего можно умозаключить, что воображение у него было болезненным. Дракону на данную человеческую особь было столь же наплевать, как и на все прочие, так что он спокойно проследовал своей дорогой, подумав, может быть, что-нибудь вроде: "Это ж надо как умеют истошно орать отдельные человеческие особи". Или, скорее всего, и вовсе ничего не подумав (ибо мыслительные процессы Драконов людям неведомы и непонятны). Бандит же, ощутив крайнюю слабость в кишечнике, уронил автомат (впрочем, в нем уже и без того не было патронов) и на трясущихся ногах повернул обратно - в сторону площади. Он решил сдаться в плен, что, по его слабому разумению, было все-таки лучшим, чем подвергать себя риску быть съеденным неведомым чудовищем. Вероятно, он рассчитывал, что победившие бандитов хорошие люди отнесутся к нему, как к военнопленному, и обеспечат уход и медицинскую помощь в рамках известной международной конвенции. В расчетах он ошибся. Трудно сказать, как бы отнеслись к нему доминиане, но Лукреций не был абстрактным гуманистом и всадил в тело несчастного столько же пуль, сколько он сам - в тело убитой им Апоки. Поступок - не могущий стать поучительным примером гуманного отношения к поверженному врагу, но по-человечески очень понятный.
   Герои победили, но радости в их душах не было. Лукреций скорбел у трупа Апоки (кстати, при взрыве - в довершении к ранее нанесенным ранам - ей еще оторвало значительную часть и без того не успевшего отрасти хвоста). Берта склонилась рядом с ним, беззвучно оплакивая на миг вновь обретенную, и навсегда уже утраченную дочь.
   Перчик, правильно осознавая трагизм момента, скорбел со своей любимой, позабыв даже о перебитой ноге. Драммонд, - вообще страдая от многочисленных ран, - дополнительно переживал травму своей любимицы, да и к случайным подопечным испытывал глубокое и, в общем-то, не характерное для себя сочувствие.
   Не сочувствовал им один лишь Консул, который - по прошествии весьма длительного времени - все-таки добрался до наших героев. Он поднял на руки крохотное тельце Апоки, внимательно рассмотрел ее жаберные мембраны и сказал Лукрецию и Берте: "Не плачьте, друзья! Вы не поверите, но мы, доминиане, очень живучи! Я думаю, - нет, я просто уверен, - что Апоку еще удастся спасти. Вы слышите: ее второе сердце не повреждено. Мозг - в полном порядке. Правда, прострелены легкие, верхнее сердце и еще кое-какие органы, но это - пустяки. Главное - целы жабры, а значит, Апока пока сможет жить в воде. В смысле - пока у нее не регенерируются легкие и первое - седалищное - сердце. Сложнее - с хвостом. Мне крайне жаль, но, боюсь, наша Апока никогда не сможет отрастить такой хвост, о котором мечтает любая доминианка. Бедняжка Апока". И Консул понес бедняжку Апоку в космолет, чтобы поместить в рекреационный аквариум (таким приспособлением оборудованы все до-минианские космолеты), причем, надо отдать ему должное, к космолету он передвигался гораздо быстрее, чем от него.
   Слова Консула вселили надежду в сердца Лукреция и Берты, хотя тяжесть с их душ не свалилась: они не могли забыть погибших близнецов. Пока вся компания медленно - шаг за шагом - двигалась к космолету, Берта все время плакала: надежда на воскресение дочери растопила ее заиндевевшее от горя сердце, и теперь она могла вволю плакать о погибших близнецах.
   Процессия со стороны выглядела печально, как похороны без гроба и катафалка. Впереди шел Консул с недвижимой Апокой на руках. За ним - на некотором отдалении - брела плачущая Берта, которую поддерживал раненый Перчик, а его - в свою очередь -поддерживал тоже раненный, но не утративший способности самостоятельно ходить, Лукреций.
   За ними переступал собственными ногами (несмотря на чудовищную боль и готовность в любой момент лишиться чувств) капитан Драммонд, прижимая к груди скулящую Крысю. Его с двух сторон поддерживали супруги Рузвельт, сами ежеминутно вытирающие мокрые глаза мокрыми носовыми платками. Замыкал процессию Кока, который с видом охотничьей собаки озирался по сторонам, принюхивался к обступающему мраку и рычал в устрашение потенциальным врагам.
   Было там, кстати, и еще одно существо, сопровождавшее процессию. Это был любопытный Зобастый Дракон (тот самый, кого так перепугался убежавший бандит). Этот виртуальный монстр по обыкновению никому не сочувствовал, но и никому не желал зла, а просто накапливал информацию на будущее. Его никто из присутствующих - в скорбной суете - не заметил.
   С трудом передвигая ноги, процессия прошествовала к трапу, с еще большим трудом взобралась в космолет, и тут произошла еще одна - на этот раз последняя (для данной главы) - неожиданность. Вы, наверное, из всего хода предыдущего повествования решили, что больше в космолете никого нет и быть не может. Ведь даже старички Рузвельт выползли на свежий воздух, когда перестрелка благополучно закончилась. Так думали и наши друзья. И консул, и старички Рузвельт их в этом не разубеждали. Однако когда все они очутились в кают-компании, их ждал воистину сногсшибательный сюрприз. У самой барной стойки стояли на вытяжку три доблестных (и заметно поддатых) агента имперской охранки: Морж, Отступник и Пихто. При виде их сытых и довольных жизнью физиономий у капитана Драммонда закружилась голова, так что доблестный воин чуть было не рухнул на пышный доминианский ковер.
   - Вы что тут делаете, мерзавцы? - с шекспировскими интонациями простонал искалеченный герой. - Пока мы проливаем кровь... пока мы погибаем... пока... - он закашлялся, пачкая кровью носовой платок.
   - Обидные вещи говорить изволите, ваше превосходительство, - ответил за всех рассудительный Морж. - Мы выполняли ваше ответственное задание, а выйти к вам на помощь не могли. Поскольку не имел права рисковать. Ды, вы, конечно, герои, кто ж спорит, но нам тоже, изволите видеть, досталось по первое число. И жизнью мы рисковали тоже, изволите видеть, не за фунт изюму, а как приказывал господин Консул. И вообще, ваше превосходительство, изволите видеть, мы тут в некотором роде в подчинении у господина Консула, так что никак его распоряжений нарушать не имеем права, изволите видеть.
   - Да, да, - вступился за шпиков Консул, видя, что капитан зловеще покраснел и готов разорваться, как кровяная колбаса, - Они выполняли мои указания, и я не хотел подвергать риску объект. Вы же сами знаете, о чем я, не так ли?
   - Так все удалось? -- шепотом осведомился капитан, и глаза его весело заблестели.
   - А сейчас сами увидите, - добродушно усмехнулся Консул и сделал знак троим порученцам. Морж и Отступник зашли за стойку бара и с заговорщицким видом выволокли оттуда большой и заметным образом шевелящийся мешок.
   - Эйн, цвей, дрей! - воскликнул дед Пихто с интонациями Давида Копперфильда, и шпионы извлекли из мешка улыбающихся и совершенно довольных жизнью близнецов.
  
   - Ах! - неоригинально воскликнула Берта и грациозно упала бы на ковер, если бы Перчик не подхватил ее, задействовав для такого дела все остатки неистраченных сил.
   - Да-а! - протянул Лукреций, задумчиво разглядывая всю семейную композицию.
   - Да здравствуют доминиане! - завопил совсем обалдевший Перчик, заставив Консула болезненно поморщиться, как и подобает человеку, услышавшему глупость.
  
  
   Эпизод 45.
  
   - Пришла пора вам все узнать, друзья мои, и, как сказано, кто имеет ухо, да слышит! - возгласил Консул, жестом приглашая гостей располагаться поудобнее в креслах кают-компании. Апока вяло плескалась в аквариуме: ей все еще было очень худо, так что к словам отца она прислушивалась не очень внимательно. Кроме того (как выяснится позднее), у нее была и еще одна весьма важная причина для страданий, хотя скорее психологического рода, но которая отодвигала на второй план судьбы Человечества и всей Вселенной.
   - Конечно, - продолжил Консул, - по логике детективного жанра сейчас перед вами должен был бы выступить с программной речью наш доблестный сыщик капитан Драммонд, - приподнять, так сказать, завесу тайны, расставить все по своим местам, а заодно и указать на главного преступника. Но поскольку он еще не вполне оправился от боевых ран, а кроме того, - ничего, по большому счету, не знает (уж так, простите, сложилось), то данную литературную функцию я вынужденно беру на себя. Итак, приступим.
   Все мы, друзья, стали жертвами ошибочных предположений и выводов, которые, в свою очередь, были результатами ошибочных воззрений и верований. В конечном итоге, наши судьбы - плод великих политических ошибок отнюдь не великих, но весьма амбициозных мыслящих существ. Как среди Людей, так и среди Доминиан. Политической ошибкой была сама вражда между людьми и Доминианами. Причем ошибочно предполагать, что эта вражда питалась лишь дурными намерениями Людей, а Доминиане - невинные овечки. К сожалению, ошибки допускали обе стороны, а в результате - мы имеем то, что имеем: миллионы жертв, полное опустошение Земли, подрыв экономической мощи Империи и экологические катастрофы на Черной Планете. Ибо, как сказано, - кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом.
   О том, что нашим расам необходим мир, давно задумывались и Люди и Доминиане. Но просто сесть за стол переговоров нам не позволяла искусственно взращенная столетиями интриг уверенность, что в этом случае нас непременно обманут. И нашим, и вашим (простите за вульгарность формулировки) до зарезу необходимо было отыскать такой кривой путь к самоочевидному решению, что и наши, и ваши мудрецы - мастера интриг - из кожи вон лезли, чтобы изобрести что-нибудь этакое. И изобрели. Каждая сторона утвердилась в ложной вере, что противник пытается создать некую подпольную агентуру по установлению сношений с теми политическими силами, которые представляют реальную власть. При этом само собой разумелось, что официальная власть - таковой не является. Иными словами, на Черной Планете уверились, что за спиной Президента Дерпут действует некая засекреченная организация, с которой только и можно иметь no-настоящему дело, а в окружении Дерпут муссировали мысль, что Черную Планету должен представлять не законный Консул, а кто-то и вовсе фантастический. В результате родилась гипотеза, что доминиане вербуют офицеров Империи для нужд сношений с тайными силами в самой Империи (это, разумеется, крайне пугало и Президента, и оппозицию: каждый ведь думал, что настоящая сила - это не он, а как раз его конкуренты). Со своей стороны доминиане решили, что среди попадавших в плен офицеров Великой Армады обязательно должны быть агенты "настоящей силы", то есть представители реальной власти в Империи. Ход рассуждений, как видите, у обеих сторон был примерно одинаков и в равной степени ошибочен.
   Когда аналитические службы Президента выделили из числа пропавших без вести офицеров Великой Армады младшего капрала Лукреция Санторини, - это была, конечно, ошибка. Но логические основания для такого умозаключения были. Во-первых, Санторини - печально известный мафиозный клан. Главный конкурент на абсолютную власть в родоно-вой мафии. Это ли не "реальная власть" в Империи? Во всяком случае, ее можно и нужно опасаться. Плюс к этому: Лукреций оказался в армии, хотя вполне мог такой участи избежать. Благие намерения отпрыскам наркодельцов, как правило, не присущи. Тогда - зачем ему такой "патриотизм" понадобился? Ясное дело, - что-то хочет на этом выгадать. А что? Не иначе, как нарывается на связь с доминианами. И тут еще он пропадает без вести. Вот и доказательство предварительной гипотезы. Что делать дальше? Дальше надо прибрать ретивого перебежчика к рукам. А как? А для этого существуют испытанные веками репрессий и государственной тирании методы: надо подцепить его на крючок. Взять в клещи близкую ему женщину и путем элементарных угроз расправы над ней заставить его работать на спецслужбы. Что тотчас же и было сделано. И это была вторая ошибка Дерпут. Он не учел, что никакой близости между Лукрецием и Бертой не было, да и не могло быть. Тут сработал стереотип мышления имперских спецслужб: жених и невеста замесили тесто, тили-тили, трали-вали, ну, и так далее. Но эта ошибка Президента повлекла за собой ошибку доминиан: в результате случайной операции мы натыкаемся на Берту, сходящую с ума в бессмысленном и жестоком заточении. Из чистого гуманизма (без всякой задние мысли) доминиане освобождают ее и вывозят на Черную Планету, где взгляды Берты на доминиан существенно корректируются, так что она становится нашим другом. Но в то же время мы узнаем о судьбе Лукреция. Сопоставляем два факта, и нам становится ясно, что Лукреций - тот крючок, который подкинула нам Империя. И здесь мы сами ошибаемся, потому что Лукреций - вовсе не крючок, а лишь мыслится таковым Президенту и его аналитикам. Обе стороны, таким образом, приятно насчет друг друга заблуждаются. Президент полагает, что Лукреций - агент доминиан, а доминиане, что он - агент Президента. К этому присовокупляется путаница с донесениями известного путаника Пихто (не в обиду ему будь сказано). Да и с вами, капитан, наши люди изрядно поднапутали. Но это все, впрочем, в конечном счете, пошло всем на пользу: ведь если бы не доблестный капитан и его агенты, эта запутанная история могла бы закончиться отнюдь не так благополучно (для присутствующих, я имею в виду).
   Так уж вышло, что вокруг ничего не подозревающих граждан Империи - Лукреция и Берты - развернулось множество всяческих интриг, в подробности которых я и вдаваться ныне не хочу. И результатом этого всеобщего затмения разума стал срыв намеченных мирных переговоров, попытка государственного переворота в Империи, дурацкая "революция", которая вообще смешала все карты, и - грандиозная бойня, в которой погибло несколько миллионов представителей Человеческого племени, и не меньше - доминиан. Теперь, слава Богу, правители одумались и сели за стол переговоров. Жаль, однако, что такое простое и очевидное решение было принято после стольких бессмысленных жертв.
   Ну что ж, друзья. Теперь, по-видимому, ваша роль в этой истории сыграна. Вы, конечно, герои - и для нас и для Человечества, так что, наверное, вас еще и наградят за перенесенные страдания. Война на сегодняшний день завершена, и ведутся переговоры о разделении прав и полномочий. Я надеюсь, что эта война - последняя в истории Галактического Союза. Если вдуматься, нам совершенно не из-за чего воевать. Где интересы Человечества пересекаются с интересами доминиан? Да нигде! Тьфу, черт, чуть было не сказал "в Караганде". Горе, горе тебе, великий город Караганда, город крепкий! Ибо в один час пришел суд твой. В один день пришли на тебя казни, смерть, и плач, и голод, и была сожжена огнем. Да, конечно, мы используем все достижения доминианской науки, чтобы облегчить участь Земли. Мы способны нейтрализовать действие жесткого излучения (что, кстати, мы проделали уже над всеми вами, так что длительное пребывание в радиоактивной зоне пройдет для вас почти бесследно). Мы постараемся восстановить на Земле все то, что можно восстановить. Мы беремся исцелить раненных и больных. Но мы не может воскресить погибших. Земля еще будет жить. И увидим мы новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. Но, Боже мой, почему же мы совершили столько глупостей? Причинили столько бед? Загубили столько душ?
   Консул печально замолк, предоставив друзьям самим подумать над печальной историей глупости мировых цивилизаций.
   - Вам, конечно, интересно будет узнать, как развиваются события в Херуламусе и вообще в Империи. Президент снял с себя полномочия и передал всю полноту власти Некрещеному Папе Чакраяну Великому. Сам Президент возглавит светское Правительство Возрождения, которое отныне будет контролироваться монашеским орденом Чакраяна. Главным светским идеологом монашеского ордена избран преподобный отец Мак-Даун. Он доказал на деле, что отрекся от прежних заблуждений и готов верой и правдой служить новой прогрессивной религии. Буряк был арестован, но, учитывая его популярность в широких слоях небогатого населения, было решено вернуть его в его время. Наши доминианские ученые взялись извлечь его затонувший в Конфетной Лагуне космолет, отремонтировать его и с такой точностью рассчитать траекторию и необходимое ускорение полета, чтобы он смог вернуться именно в тот день, когда стартовал с Байконурского космодрома. Правда, нет уверенности, что ему удастся благополучно приземлиться. Ну, в худшем случае, он пополнит список героев-космонавтов, посмертно награжденных Золотой Звездой. Кстати, его "военный министр", известный по прозвищу "Девятнадцатый" (наши врачи изрядно потрудились, вытаскивая его с Того Света), реабилитирован и назначен на генеральскую должность в Объединенную Армаду: его войсковое прошлое безукоризненно. Оппозицию в Херуламусе теперь возглавляет некто Праведный Люк. Человек не вполне нормальный, переживший все ужасы атомных бомбардировок на Земле (спасенный доминианами в числе двенадцати тысяч запечатленных). С ним у Правительства еще будет достаточно хлопот, но, с другой стороны, без оппозиции никак нельзя. Мы все же демократы, не так ли? Так уж лучше иметь в качестве оппозиционера сумасшедшего, чем не сумасшедшего. По-моему, это очевидно. С доминианами подписан вечный мир и союзный договор. Теперь во всех галактических конфликтах наши расы будут выступать рука об руку, как и подобает двум великим народам. Меня отправили на заслуженный отдых.
   Слушатели удивленно зашумели.
   - Спокойно, спокойно, друзья! Это - правильное политическое решение. Человек или доминианин, допустивший столько грубых ошибок, не должен оставаться у власти. Правда, мне предоставили пост тайного советника Межрасового Союза (учитывая мой огромный политический опыт). Так что совсем вне политики я не останусь. А если откровенно, то я завидую вам, друзья. Завидую вашей молодости. Вы будете жить в эпоху Вечного Мира. В эпоху великих свершений, всеобщего благоденствия, беспредельного счастья. И будете вспоминать о мрачных годах нелепых войн, как о страшном и бестолковом сне.
  
  
   Эпизод 46.
  
   Трибуны волновались, и Лукреций был неспокоен. Апока избегала его с мастерством квалифицированного конспиратора. Уже два месяца со дня ее выписки из доминианского госпиталя он безуспешно добивался встречи. Она вежливо, но как-то отчужденно отвечала на письма и телеграммы. Вежливо поздравила с переходом "Быков" в Высшую лигу. Вежливо описывала занятия, институтских друзей, отношения с матерью, отцом, отчимом и братиками. Но нигде ни слова - о чувствах, о любви (или, в конце концов, о нелюбви).
   Вот и сегодня: решающий матч "Быков" с "Кувяшками". Берта, разумеется, здесь: болеет за своего мужа. Консул прилетел (он теперь курирует в Межрасовом Союзе вопросы совместного спортивного воспитания молодежи двух галактических рас). Драммонд заходил - подарил амулет на счастье. А от Апоки - ни слуху, ни духу.
   Что более всего бесило Лукреция, - неопределенность. Ну, не любишь, - так так и скажи. Тогда - десятикратную дозу родона в вену, и пропади все пропадом. Все равно, без Апоки - не жить. Но ведь не говорит. Молчит, как рыба морская. Как из аквариума выбралась, так рыбьих манер и нахваталась. Ни бэ, ни мэ.
   Лукреций мрачно затянул бутсы с чугунными носами. Ну, берегитесь, "кувяшки". Берегись, Перчик! Мало тебе ног ломали! Лукреций кровожадно усмехнулся. Гипербол есть гипербол. Кто первым бьет, тому и счастье.
   Вокруг разминались "Быки", лупя бутсами по подвешенным на тросах чугунным болванкам и не упуская при случае возможности выказать Лукрецию особое расположение. Лукреций - талисман команды. История его Земных приключений -- любимое чтиво всех "бычьих" фанатов. Они его так между собой и называют: Лука-Карагандинский. Противно, что Лука. Напоминает брата. Своим поддонам он строго-настрого запретил обращаться к себе "Дон Лука". Только "Дон Лукреций". Пусть выговаривают. Авось, язык не сломают. Ох, что-то беспокоит меня этот матч. С "Кувяшками". С "вяшками", как их презрительно называют фанаты "Быков". Правда, фанаты "вяшек" называют "Быков" в отместку "бяшками", что, по их мнению, гаже. Ну, ничего, вот переломаем им всем ноги, будут им "бяшки". Однако - беспокойство-то ведь неспроста. Первый матч с участием доминиан. Вот ведь хитрожопый черт Перчик: вечно он впереди паровоза. Понабрал в команду доминиан. Никто не набрал, а Перчик - ему же больше всех надо! Он же - передовой, блин! Ну, конечно, ребята волнуются. Как играть с доминианами? У них ведь анатомия непривычная. И ноги им - хрен перебьешь. Да и хвосты! Ох уж эти хвосты! Лукреций всю башку сломал, думая, - чем нейтрализовать ихние хвосты. А чем их нейтрализуешь? Своего-то не отрастишь!
   Ах, Апока, Апока! Где же тебя носит, моя дурочка? Ведь вот если бы не она, я бы этих доминиан близко бы к себе не подпускал. Да что это за раса такая? Хвост. Жабры. Тьфу ты, право слово! И туда же: Sapiens! Ax, Апока, Апока! Девочка моя ненаглядная! Ну, где тебя носит? Когда же увижу-то тебя? Драгоценность моя зеленая!
   - Эй, капитан! - окликнул его игрок номер восемь. - Там тебя доминианка какая-то спрашивает. Ничего себе такая, фигурастенькая.
   Лукреций вылетел в холл, как теленок, кусаемый оводом. Да, это была она. Апока. Она стояла у стенки, в скромном сером плаще - под цвет глаз. Глаз, впрочем, видно не было: она их старательно опускала. Сердце Лукреция похолодело.
   - Здравствуй, - тихо сказала рептилия.
   - Привет, - выдавил Лукреций, чувствуя, что покрывается испариной и красными пятнами, как цирцейская росянка.
   - Вот, пришла посмотреть игру.
   - Хорошо, что пришла. Я рад. Надеюсь, тебе понравится.
   - Конечно, понравится. Мне всегда нравится, когда ты играешь.
   - Ну, а что ж так редко приходишь?
   - Да, ведь, сам знаешь: институт. Переводов масса. Да и близняшки: нельзя же их бросать.
   - У них, вообще-то, мама есть.
   - Ну, мама - само собой. Ей - знаешь как сложно? Конференции, симпозиумы. Такие переводчики - на вес золота. Вздохнуть не успеваешь.
   - Ну, на детей-то время можно и выкроить.
   - Она выкраивает. Но не всегда получается.
   - А у тебя всегда получается. Ты там, прямо, как Золушка, ей-богу.
   - Нет, это ты зря. Я просто люблю близняшек. Мне не трудно.
   - А ко мне приехать трудно?
   Апока грустно покачала головой.
   - Ну, что ты молчишь? Я ведь так ждал тебя! Я так хотел тебя видеть. Говорить с тобой. Ну, почему у нас всегда так? Век не встречаемся, а как встретимся, - ты все молчишь.
   Апока втянула голову в плечи. На огромных глазах навернулись огромные слезы.
   - Не плачь! Пожалуйста, не плачь! Ну, прости меня! Апока, милая! Я ведь так люблю тебя!
   Апока пригнула голову еще ниже и, теперь уже не скрываясь, заплакала.
   - Ну, что ты? Что ты? Родная моя? Ну, почему ту плачешь? Ты, наверное, хочешь что-то сказать мне? Ведь, правда? Наверное, ты хочешь сказать, что меня не любишь и больше не придешь? Я угадал? Это правда?
   Апока энергично затрясла головой, так что даже слепой по одному лишь ураганному движению воздуха мог бы удостовериться, что это - неправда.
   - А что же тогда?
   - Я не нужна тебе! - вдруг выпалила Апока, словно вывалила заготовленный камень из сердца.
   - Что?! - вскричал театральным шепотом Лукреций, и его подбитые железом бутсы затрепетали.
   - Ты не можешь меня любить, - уверенно констатировала Апока, подкрепив аподиктическое утверждение энергичным кивком.
   - Я не могу? - еще более театральным шепотом вскричал Лукреций. - Ты что, с ума сошла? Я не могу? Да я жить без тебя не могу!
   - Это неправда. Таких, как я, не любят, - убежденность Апоки была настолько велика, что в голове у Лукреция против его воли зашевелились подозрения: а не предала ли Апока Межрасовый Союз каким-то неведомым инопланетянам?
   - Каких - "таких"? - с ужасом переспросил Лукреций. - Какая это ты - "такая"?
   - Таких уродов, - трагически завершила мысль Апока, и слезы хлынули из гигантских глаз, как две струи из двух пятилитровых сифонов.
   - Ты, что? - ошарашенно переспросил Лукреций. - Ты, вообще, что, с эвкалипта рухнула?
   - Я урод, - убежденно декларировала Апока.
   - В каком смысле? - уточнил Лукреций, чувствуя себя полным кретином.
   - Таких, как я не любят, - снова заладила Апока, вводя Лукреция в соблазн трахнуть ее по затылку, чтобы мысли приобрели законченность и удобопонимаемость.
   - В чем твое, извини, "уродство"? - почти рассерженно спросил Лукреций.
   - У меня никогда не будет нормального хвоста, - в голос заревела Апока, уткнув мордочку в уже мокрую от слез стенку.
   - Что? - изумленно спросил Лукреций.
   Но Апока уже ничего не могла сказать, а только начала вырываться, не в силах далее сносить пытку жестокого допроса. И она бы вырвалась и убежала, если бы натренированный боец Лукреций не обхватил, как заправский дзюдоист, ее за плечи, не покрыл беспорядочными поцелуями зареванную мордочку и не начал - против своей воли - хохотать, не в силах обуздать бьющую через край радость.
   - Милая мой, - бормотал он, чмокая губами хаотически подвертывающиеся части апокиного лица, шеи, жаберных мембран. - Милая моя! Да я тебя люблю любую! Самую бесхвостую на свете! Крокодильчик ты мой, бесхвостый!
   Апока старалась увернуться, но проток слез стихал, и счастливая улыбка сама собой растягивала по-детски лягушачий рот.
  
  
   Эпизод 47.
  
   Херуламусский стадион - совершенно кругл {в универбол играют на круглом поле). Поэтому деление на трибуны здесь достаточно условно: видно отовсюду одинаково (тем более что в универболе ворота не стоят на месте, как в архаичных играх с мячом, а движутся с разными скоростями по концентрическому периметру поля). Трибун всего пять, а между ними - в целях общественной безопасности - воздвигнуты прочные бетонные заграждения, дабы предотвратить взрывоопасное смешение сословий.
   Вся восточная трибуна была заполонена нелюдями. При этом она визуально делилась на две примерно равные цветовые части: зеленые - в футболках цвета команды "Быки" и красно-желтые - фанаты "Кувяшек". Между двумя разноцветными массами пролегала "нейтральная полоса", удерживаемая вооруженными электродубинами и баллонами со слезоточивым газом ментами. Менты прогуливались вверх и вниз по огороженной разделительной дорожке, презрительно поглядывая на бушующие по сторонам цветовые волны и поглаживая рукоятки правоохранительных орудий.
   Фанаты-нелюди веселились вовсю (как и обычно во время таких мероприятий): лакали литрами слабоалкогольную "бурдяху", жевали бутерброды с дуриано, кое-где нагло - прямо на глазах у ментов - кололись суррогатным родоном. Ну и, конечно, орали. Это - входило в ритуал и составляло главную радость оттягивающегося плебса. Орали все, но местами - индивидуально, а чаще - нестройным, но мощным унисоном. Правая (зеленая) сторона трибуны периодически скандировала популярный слоган "Быков": "Вяшки - какашки!", в ответ на что левая (красно-желтая) масса столь же дружно и энергично возглашала лозунг фанатов "Кувяшек": "Быки - скотобойня!".
   Временами степень нагрева той или другой партии превышала критический уровень, и тогда орание сопровождалось мелким хулиганством, а именно - перекидыванием через нейтральную полосу предметов допустимой степени опасности: пустых жестянок из-под "бурдяхи", кусков дуриано и скомканных бумажных пакетов. Менты относились к этим вспышкам латентного насилия спокойно и лишь устрашающе помахивали в воздухе дубинками. До рукопашной - по традиции - должно было дойти к самому концу матча, к чему менты заблаговременно готовились, предусмотрительно размотав под трибунами шланги брандспойтов и расставив по углам пулеметы с резиновыми пулями.
   Примирить, хотя бы временно, две враждующие стихии могла бы - в другую политическую эпоху - лишь общая для всех ненависть к доминианам, или, как их называли все без исключения фанаты - "хвостатым жабам". Призыв "Мочи хвостатых жаб!" - был близок уху каждого нелюдя {да и вообще всякого истинного патриота Херуламуса), так что любой матч до недавнего времени - в миг высшего эмоционального накала - порождал в многотысячной толпе неожиданное чувство духовного единения, когда какой-нибудь юный урод вместо затертого "Шайбу!" вдруг истерически взвизгивал: "Мочи хвостатых жаб!", - и этот возглас в едином порыве подхватывало целое море восторженных болельщиков. Но с тех пор, когда в команду "Кувяшек" включили (из соображений "высшей политики", разумеется) большую группу доминианских спортсменов, клапан общенациональной психической безопасности оказался блокирован, ибо - всё из тех же политических соображений - всякие выпады в адрес "дружественной расы" расценивались, как недопустимая провокация. Так что, когда где-нибудь - среди зеленых трибун - раздавались отдельные несознательные голоса, призывавшие соотечественников "мочить хвостатых жаб", рассаженные среди фанатов агенты тут же вырубали нарушителей мощными разрядами спрятанных под футболками "нейтрализаторов". Бесчувственные тела тут же - под предлогом оказания помощи жертвам алкогольного отравления - перетаскивали через головы плотно облепивших трибуны товарищей "в холодок", то есть - под трибуны, где уже дежурила "скотовозка", по мере наполнения развозившая задержанных "провокаторов" по полицейским участкам. Отпускали очухавшихся, обычно, под утро, когда погромы, сопутствующие универбольным матчам, естественным образом стихали.
   Огромным облегчением для ментов в этот день было то, что описанные инциденты вспыхивали лишь на зеленой половине трибуны, поскольку красно-желтые пребывали в состоянии духовной подавленности, связанной со своеобразным поголовным "раздвоением личности". С одной стороны, все они, как убежденные патриоты и дебилы, ненавидели до-миниан и вообще всех инородцев. Но с другой, - доминиане были игроками их клуба, причем - игроками знатными, обеспечившими "Кувяшкам" прочное третье место в Высшей Лиге, о чем они и мечтать не могли в прежнем - человеческом - составе. И теперь - в матче со своими давними соперниками "Быками" - "Кувяшки" откровенно возлагали основные надежды не на колченогого капитана Перчика (обе ноги которого - вследствие героического прошлого - управлялись тонкой электроникой, но нередко двигались - и особенно на ответственных матчах - вразнобой), а, конечно, на Коху-Каху и еще более - на Гогу Толстозадого, непробиваемого вратаря, орудующего хвостом с таким мистическим артистизмом, что зрителям мерещился сорокохвостый дракон, распялившийся среди ворот, как индусское божество. Универбольные чемпионы доминиан вносили столь сильное разложение в ряды херуламусских патриотов, что среди наименее стойких даже пошли разговоры, что, мол, есть "хорошие доминиане", а есть "подлые хвостатые жабы", и против первых, мол, мы ничего не имеем, а вот последних - мочим и будем мочить, как завещал великий борец за чистоту человеческой расы Исаак Розенблюм.
   И сегодня, когда среди желто-красных какой-нибудь дезориентированный избыточным родоном недоносок начинал с пьяных глаз выражаться непристойно насчет "хвостатых жаб", ему, в общем, все сочувствовали, но сразу же неуместные высказывания пресекали, ибо "тут, бля, нет никаких жаб, а наших доминиан - не касайся". Так что в секторе "Кувяшек" с политкорректностью был полный порядок, что, впрочем, еще более раззадоривало "Быков", начинавших то и дело орать о "подлых вяшках, которые лижут жабьи жопы". Это замечание - по причине неясно выраженного оскорбления дружественной расы - также не одобрялось ментами, но и строгих мер против инициаторов подобных возгласов не принималось (на протесты доминианских дипломатов им бы объяснили, что не всякая жаба - до-минианин, так что нечего принимать на свой счет, да еще превратно толковать, амбивалентную народную мудрость).
   Западная трибуна была заполнена чистой публикой, которая грубостей по отношению друг друга (и особенно - доминиан) себе не позволяла (хотя антидоминианские настроения и в этой среде доминировали). Когда на Центральную трибуну (расположенную между Западной и Южной и занимающую относительно небольшой сектор общего зрительского круга) - в Ложу Правительства - поднялся сам Великий Чакраян в сопровождении Премьера Дерпут-Баши и Министра Национальной Безопасности (в котором читатели смогли бы без труда узнать бывшего Великого Голубя), вся Западная трибуна в едином порыве встала и зааплодировала. Восточная трибуна тоже встала (правда, не вся, - многие не смогли) и воодушевленно заревела. Великого Чакраяна любили все (как прежде - Президента). Премьера тоже в основном любили, хотя и посмеивались потихоньку над его прошлыми политическими промахами (о нынешних промахах судачили лишь немногочисленные и преследуемые Законом злопыхатели). Министра Национальной Безопасности не любил никто, но вида не показывал. Всякое появление Чакраяна на публике вызывало взрыв народного энтузиазма. Поэтому он почитал за правило появляться в общественных местах не реже, чем раз в два месяца (придворные психологи считали, что двухмесячного периода достаточно, чтобы держать население в состоянии постоянного благоговения перед Наместником Абсолюта: если срок увеличить, народ может отвыкнуть от ощущения постоянной заботы о себе и, как говорится, взять слишком много воли, а если уменьшить, - то его, пожалуй, стошнит, как сластену, слопавшего на ужин целого "Лаодикийского Ангела").
   Южная трибуна при появлении Чакраяна тоже зааплодировала, но не встала. Эту трибуну целиком занимала многочисленная доминианская делегация, а доминиане считали всякое излишнее проявление подобострастия дурным тоном. Этот демарш почетных гостей вызвал заметное раздражение среди патриотически-настроенных болельщиков.
   Северная трибуна - и не встала, и не зааплодировала. На ней располагались разнообразные представители негуманоидных рас, посещавшие универбольные матчи в рамках культурной программы туристических вояжей. После того, как Земля была окончательно лишена признаков жизни и остатков цивилизации (последняя война, а также меры по спасению уцелевших после военных действий материальных ценностей, превратили всю ее поверхность, - включая океаны, - в гладкий, как черный лед, слой застывшей радиоактивной пены), основным туристическим центром галактики стал Херуламус, куда и устремились миллионы праздношатающихся обитателей параллельных миров. На Северной трибуне копошились Ползучие Конусы, мягко трепетали спиралевидными конечностями Фосфорные Игложоры, стелились клубящимся туманом Астрогумусы, выпуская тут и там дымные хвосты пылевых испражнений. Особое место в многообразии видов занимали Зобастые Драконы (в последние месяцы зачастившие в Херуламус, что - в свете общеизвестного научно-исследовательского пристрастия этой расы к местам катастроф и массовых беспорядков - не могло не внушать неприятных предчувствий). Прочие твари старались держаться от них подальше, так что на каждого Дракона приходился чуть ли не целый сектор на сотню человеческих мест. Человекообразные гуманоиды, заполнявшие Западную, Восточную и Центральную трибуны, старались на эти зияющие лакуны, в которых с завидным комфортом разместились эгоистичные Драконы, не смотреть: вид Драконов, хотя и абсолютно субъективный, производил на людей гнетущее впечатление, так что даже вовсе лишенные тормозов фанаты ощущали противоестественное желание сесть прямо и застегнуться.
   Восточная трибуна ревела, Западная - монотонно гудела, Южная - шелестела рекламными проспектами, а по Северной разбегалось оживленное перемигивание сенсорных огоньков, веерный треск электрических разрядов, волнообразные колебания мясистых пузырей зейских информационных обменников. Отчетливо пахло аэрозольными фекалиями Астрогумусов (эта раса, как и подобает аэрофагам, испражнялась практически непрерывно массами переработанного воздуха, источая пряный запах, отдаленно напоминающий аромат луговой лаванды и черного перца). От этой ненавязчивой газовой атаки доминиане морщились и звонко хлопали жабрами, а чувствительные Люстриловые Змеи чихали (представители человеческой расы, кстати, относились к этому запаху различно, но, все равно, все быстро привыкали и уже не обращали внимания).
   Консул, как Секретарь Межрасового Союза, восседал в Правительственной Ложе в непосредственной близости от самого Чакраяна и вел светскую беседу. Министр Нацбеза вдавался в пространные рассуждения о природе универбола, сановники в большинстве вежливо слушали, Чакраян и Президент время от времени вставляли необидные замечания, а Консул терпеливо возражал, стараясь соблюсти дипломатические формы дискуссии.
   - А это, как его, ну, универбол, он, понимаешь, все же людьми придуман, вот. Человеческое, значит, как его, изобретение. Не доминиан, нет, ты, слышь, ты не обижайся, вот, я, как его, по дружбе и все такое. Я же не того, чтобы, как его, обидеть, вот. И это, ну, гипербол, как его, ну, на Земле еще, понимаешь, того, значит, изобрели, понимаешь. А ведь не того, понимаешь, значит, не в обиду, ну, как его, ты это, знаешь, не того, не бери в голову, значит. Я вас, как его, значит, доминиан, очень, ну, как его, уважаю, значит. Но в универболе вы, как его, ну, не того, понимаешь, ну, значит, как его, не ваше это. Понимаешь, наше это, как его, родное, Земное, значит, понимаешь.
   - Ты, брат, тут не совсем, как бы это выразиться, точен, - Консул был с экс-Великим экс-Голубем на "ты", потому что Голубь со всеми был на "ты" (даже с самим Чакраяном). Злопыхатели говорили, что хамоватый от природы Голубь просто не знал иных местоимений, кроме "я" и "ты". Консул же придерживался правила, что с равными и нижестоящими {а Министра он почитал нижестоящим) следует обращаться так, как они обращаются с тобой, и никогда не позволил бы себе сказать "ты" тому, кто сам говорил ему "вы", но с другой стороны и не назвал бы на "вы" невоспитанного гуманоида, всем вокруг "тыкающего".
   - Ты, друг, здесь преувеличиваешь, или, если быть вполне корректным, допускаешь историческую ошибку. Ты смешиваешь универбол со старинными Земными играми с мячом: футболом, волейболом, баскетболом, гандболом, бейсболом, регби, водным поло, лаптой, теннисом, гольфом, пинг-понгом и "волшебным мячиком". - Консул, как и всегда, продемонстрировал глубочайшие познания истории Человечества, ибо основой дипломатии считал умение внушить собеседнику мысль, что потенциальный деловой партнер знает о тебе больше, чем ты сам.
   - На самом деле, - и тут ты прав (ловко подольстил Консул министру и в его лице - всем человеческим правителям), - элементы всех этих игр присутствуют в универболе, и вообще - универбол есть конгломерат правил и традиций, преимущественно порожденных Человечеством за многие века совершенствования спортивных игр и состязаний. Да и само понятие "универбол", восходящее к словам древнего Земного языка - "всеобъемлющий" и "мяч", - изобретено Человечеством, то есть хотя бы в этом смысле патент изобретения этой игры за вами (в смысле - за людьми).
   Слушатели благодарно зааплодировали, довольные собой, Человечеством и почтительностью иноплеменника.
   - Но позволь заметить: архитектоника универбола, как игры воистину всеобъемлющей, включает такие элементы, которые могли быть в принципе присущи только доминианам - или же иным представителям расы мыслящих рептилий. А поскольку люди сами никак не могли бы составить правила, пригодные для чуждой расы (ибо - зачем бы им это понадобилось?), то напрашивается вывод, что окончательный вариант универбола - есть произведение спортивного интеллекта доминиан (или другой аналогичной расы, если бы удалось обнаружить таковую в пределах колонизированной галактики). Позволь тебя спросить, друг: отчего мяч в универболе - волосатый?
   - Ну, отчего, отчего, как его, ну, ты спросишь, знаешь! Отчего? Да оттого! Ну, как его, понимаешь, ну, - волосатый. Ну и что? А вот мы - люди - все, понимаешь, волосатые, а вы, как его, ну, доминиане, лысые все, понимаешь, как эта, как его, коленка. Ну и вот! - министр сам подивился собственному остроумию и раскатисто захохотал, заражая весельем низших чиновников и всех сидящих тут же чиновных жен. Чакраян слегка улыбнулся, вроде как из вежливости, и с показным смущением посмотрел на Консула, как бы говоря взглядом: "Ну, чего еще ждать от нашего дурака?".
   - Это ты, друг, мощно задвинул, - весело отозвался Консул, с показной фамильярностью хлопнув министра по колену. - Но я имел в виду другое. Видишь ли, люди всегда пользовались в игре гладкими мячами. А почему: Потому что устройство человеческих рук и ног таково, что гладкость мяча не помеха к выполнению тех сложных трюков, которые способен проделать классный игрок с этим спортивным снарядом. Но само понятие "универбол" означает, что в данной разновидности игры с мячом - в отличие от "ручного мяча", "ножного мяча", "мяча в воде", "мяча на траве" и так далее, - здесь допускаются все формы игры, включая игру всеми частями тела, для этого приспособленными. Люди издавна играли, главным образом, четырьмя разновидностями анатомических органов - двумя парными и двумя непарными: руками и ногами (парные органы), а также головой и жопой (непарные органы). Были, как свидетельствует история, умельцы, которые пытались играть половым органом, но широкого распространения это нововведение не получило, в основном, по причине растянувшегося на многие века крайне ханжеского отношения Землян к процедуре совокупления.
   В этом месте лекции сидящие в ложе дамы покраснели и потупились, хотя по всему их виду было ясно, что неприятных чувств они не испытывают.
   - Поскольку в истории человеческого спорта уже были разные разновидности игр, соединяющих все четыре распространенных способа обращения со снарядом, и носили эти игры разные названия (но никогда - "универбол"), то логично предположить, что само это название связано с задействованием в игре каких-то иных - не присущих Человечеству - анатомических принадлежностей. И стоит лишь один раз, но всерьез, задуматься над этой загадкой, как естественным образом напрашивается ответ: конечно же, таким игровым органом мог быть хвост.
   - Хвост! - хором воскликнули слушатели (не все, разумеется: Чакраян сохранял на лице выражение мудрой многозначительности, словно знал заранее все, что может поведать эрудированный иноземец).
   - Да, конечно же, хвост! Причем не мохнатый хвост хвостатых пород обезьян, и не короткий хвостик зайца или козла. Здесь может идти речь о хвосте, с одной стороны, достаточно длинном, гибком и сильном, а с другой - о голом и скользком, каким, собственно, и являются хвосты доминиан.
   После этих неосторожных слов дамы непроизвольно скривили мордочки, словно увидели дохлую крысу, а жена Президента испытала приступ дурноты.
   - Хвост доминиан, - продолжал в запале Консул, не обращая внимания на невыгодное впечатление, производимое его страстной речью, - словно предназначен природой для манипулирования круглыми волосатыми предметами. Такими, кстати, как головы людей, - совсем уж не к месту пояснил оратор, предполагая, очевидно, отозваться столь странным образом на шутку министра. - Вы сами видели и, надеюсь, увидите сегодня, как орудуют доминианские универболисты своими, - не побоюсь сказать, - драгоценными хвостами. Я, конечно, желаю успеха командам хозяев матча (ибо обе - в основе своей - человеческие, а доминиане - лишь приглашенные гости), - вовремя обуздал свои обидные речи дипломат, - но признайте, что этот вид спорта крайне подходит и для людей и для доминиан. Я искренне надеюсь, - перешел Консул к официальной части выступления, - что этот матч послужит тем мостом между культурами двух великих рас, который соединит навек дружественные народы и положит конец тем предрассудкам, которые, не будем скрывать, питали мы все по отношению друг к другу еще так недавно.
   Слушатели еще раз вежливо поаплодировали, показывая этим, что не попрекают до-минианина за его невольную бестактность. Чакраян взглянул на часы и подал знак.
   Раздались всем знакомые торжественные звуки сакрального гимна "В степях Караганды". Все трибуны (кроме северной) встали и старательно сопровождали мелодию показным разеванием ртов или просто мерным покачиванием затылков. Текста нового гимна никто еще не успел разучить. Старый текст, написанный Иосифом Гете, был признан античеловечным и богохульным, так что пришлось срочно изымать его, а заодно и все прочие сочинения Гете (точнее - двух Гете, поскольку при ревизии обнаружилось, что у нашего современника был в древности однофамилец), из школьных библиотек, а новому придворному поэту (и по совместительству - идеологу) Мак-Дауну в спешном порядке сочинять новый гимн - высоконравственного и вообще духовного содержания.
   На поле выбежали команды, породив на Восточной трибуне громоподобный рев, на Западной - бурные аплодисменты и приветственные возгласы, на Южной - стройное пение доминианского гимна (что вызвало первый всплеск негодования среди людской аудитории), а на Северной - множественные взрывы желудочных газов (что являлось знаком наивысшего возбуждения и одновременно одобрения у Астрогумусов).
   После ритуального прокручивания по периметру поля четырех ворот (двух - "Быков" и двух - "Кувяшек") и обмена протокольными приветствиями судья свистнул в радиосвисток, синхронно транслировавший звук угловым регенераторам, преобразовавшим его в популярный марш "Играй игрок игру!", который не замолкал на протяжении всего первого тайма.
   Игра шла споро, но с разными гнусными штучками, которые приводили в восторг Восточную трибуну и огорчали знатоков.
   Уже на третьей минуте матча Лукреций попытался перебить ногу доминианскому форварду, но натолкнулся на какое-то резиновое желе, так что после этого долго не мог освоиться с законами притяжения и отталкивания.
   Трое "Быков" навалились на доминианского вратаря, не пуская его ко вторым воротам, где вот-вот должен был загореться разрешительный зеленый прожектор, но правый защитник "Кувяшек" (тоже, разумеется, доминианин) обвил волосатый мяч несколькими петлями длинного, как, своего рода, физиологический феномен, хвоста и задрал над головой, заставив низкорослых "Быков" скакать вокруг себя, как скачут дрессированные собачки вокруг посулившей им сахар укротительницы. На трибунах возмущенно заорали. На поле посыпались, как цветные конфетти, пивные бутылки и лотки из-под восточных сладостей. Какой-то умелец зашвырнул на самую кромку крутящегося диска целый дуриано, который раскололся и теперь лежал живописными сочными кусками, источая зловоние. Кучка униформистов с метлами и совками кинулась убирать это безобразие, несколько рассеяв своим потешным видом сгущавшуюся психотропную атмосферу.
   Тем временем доминиане зашвырнули первый гол. И тут на доселе неестественно спокойной трибуне доминиан взорвался, как вулканический прыщ, заряд национальной гордости. Доминиане повскакивали с мест и восторженно завопили (что вообще плохо вяжется с пресловутой доминианской сдержанностью), и тут же растянули - почти поперек всей трибуны - плакат с надписью на староанглийском: "Доминиане победят!".
   Именно потому, что надпись была искусно выполнена староанглийской вязью, а не никому не понятными доминианскими иероглифами, всем стало ясно, что предназначалась она не для подбадривания соплеменников, а для уязвления расовых чувств человеческого племени.
   Восточная трибуна яростно завопила, и даже в этом хаосе звуков отчетливо доминировало знакомое сочетание, которое в этот момент стучало пеплом в сердцах всех патриотов Священной Империи: "Мочи хвостатых жаб!". В сторону Южной трибуны полетели припасенные фанатами - на всякий случай - болты и куски арматуры. Правда, до трибуны они не долетали, а сыпались на поле, так что все игроки - и доминиане и человекообразные - бестолково забегали под импровизированным градом, как суетятся изумленные муравьи, когда на их муравейник мочится охотник или иное крупное животное.
   Зеленые и желто-красные слились в едином порыве, а чинные зрители с Западной трибуны, казалось, отнюдь не осуждают своих чрезмерно эмоциональных "меньших братьев". Менты в вертикальном проходе Восточной трибуны даже не пытались усмирить стихию, втайне желая всем доминианам скорой и мучительной погибели. Инопланетяне бессмысленно глазели и гукали, как сытые младенцы, а на Центральной трибуне должностные лица, стараясь не утратить чувство собственного достоинства, поспешно засобирались, тем не менее, на выход.
   Ситуация, впрочем, не стала еще трагической, и все могло бы ограничиться несколькими сотнями побитых рож, двумя десятками перевернутых и подожженных машин у стадиона, искореженными вагонами пригородных электричек, несколькими ограбленными киосками и прочими характерными для таких табельных дней житейскими мелочами. Но все испортил какой-то свихнувшийся мент из нелюдей (впрочем, все они - из нелюдей), у которого неизвестно что повернулось в испорченных с детства мозгах, но он вдруг воспылал такой ненавистью к доминианам, что решил расправиться с ними тут же и предельно сурово. Он выставил из-под Восточной трибуны заготовленный для усмирения перевозбудившихся фанатов пулемет и начал поливать резиновыми пулями Южную трибуну, сопровождая сию акцию радостными криками совокупляющегося с козой деревенского кретина.
   Ряды доминиан дрогнули, а от их чопорности и следа не осталось. Потоки раскаленной резины сгоняли их со скамей, как испуганных кур с насестов. Традиционные белые одеяния рептилий во многих местах зазеленели, что возбудило в толпе первобытную кровожадность. При этом вдохновенный стрелок так тряс своей тарахтящей игрушкой, что пули разлетались резиновым веером, так что часть - помимо всякого дурного умысла - попадала и на игровое поле, и даже на Центральную трибуну, где дамы, одетые в тонкие летние платья, незамедлительно подняли визг, живо напоминающий Сочельник и ритуальные дни забоя свиней. Впрочем, и толстые пиджаки чиновников не спасали от синяков и легких контузий. Бомонд оживился и беспорядочной массой потек к охраняемым выходам, попутно переругиваясь и хватаясь за ушибленные места.
   - Ну, что вы на это скажете, господин секретарь? - обратился Премьер к поспешающему следом Консулу, причем в голосе его рокотало, а в глазах сквозило радостное торжество человека, лишний раз убедившегося в собственной правоте и прозорливости.
   - Простите, господин Президент (среди сановников было принято величать Премьера его бывшим титулом, как вдовствующую императрицу; Чакраян этому не препятствовал и сам, в шутку, когда был в добром расположении духа, называл Премьера "Ваше Превосходительство", правда, в добром расположении Чакраян пребывал не часто), простите, но я не совсем понимаю: а причем здесь, собственно, я? Ваши подданные учинили гнусный дебош, громят стадион на глазах ничего не предпринимающего Правительства, явно выказывают враждебные намерения по отношению к дружественной Вашему государству державе, а вы, похоже, вновь пытаетесь перевести стрелки на меня и мой миролюбивый народ. Учтите, господин Президент: никто не может совершить одну и ту же глупость дважды безнаказанно. Если один раз - пронесло, то во второй - последствия могут оказаться... ай, чёрт!.. - в этот самый момент резиновая пуля угодила Консулу под правую лопатку, так что маститый политик заскакал по ступенькам, как жизнерадостный воробей.
   Премьер собирался уже злорадно захохотать, но сам ощутил сразу пару весьма чувствительных ударов по плохо защищенным частям тела, так что счел за благо ускорить шаг, распихивая на пути чиновников низшего ранга с их женами и несовершеннолетними чадами.
   Носилки с Чакраяном уже скрылись в дверном проеме, так что население Империи могло более не волноваться за сохранность своего Властелина. Трибуны, впрочем, от такой новости вовсе не успокоились, а всеобщее возбуждение - вкупе с воодушевлением, порожденным примером отважного пулеметчика, - перешло в стадию побоища, причем тысячи нелюдей, облепивших Восточную трибуну, не в силах добраться до ненавистных доминиан (те в спешном порядке покидали спортивное сооружение и организованными группами пробивались к поджидавшим их на стоянке экскурсионным автобусам) принялись молотить друг друга, благо взаимное озлобление двух соперничающих клубов давно грозило материализоваться в нечто кровавое и омерзительное. Те болты, куски арматуры и стеклянные бутылки, которые запасливые болельщики не выкинули сгоряча на поле, а приберегли для ближнего боя, были умело пущены в ход, так что трибуна огласилась воплями уже не просто ярости, но живой физической боли, а лица многих участников спортивного праздника залила яркая, как первомайские транспаранты, кровь.
   Менты, уже не разбирая цели, молотили электрическими дубинками направо и налево, так что пространство вокруг них, - как вокруг героев древнего эпоса, - устилали парализованные тела, что не смущало обезумевших фанатов, которые продолжали наседать на представителей закона, безжалостно топча собственных товарищей.
   В левом секторе трибуны загородка, отделяющая болельщиков от поля, была, наконец, проломлена, так что сквозь неровный проем толпа хлынула на зеленый травяной массив, как патока из пропоротой консервной банки. На поле к тому моменту уже никого не было: игроки давно ретировались в раздевалки, унося раненых и увертываясь от летящих вслед снарядов. На освободившемся просторе развертывалось теперь подобие гладиаторских боев, где каждый стремился убить каждого, и не было среди них заединщиков и союзных партий. Значительная часть фанатов при этом успела сориентироваться, так что несколько тысяч готовых на убийство нелюдей вырвались, словно цирковые звери на волю, в огромные фойе, а затем - на прилегающую к стадиону площадь, где веселье разгорелось уже по полной программе.
   Для начала, как это было издавна заведено, толпа озверелых идиотов кинулась переворачивать припаркованные поблизости автомобили и громить витрины магазинов, имевших несчастье располагаться в столь неспокойном районе Херуламуса. Этого, однако, на сей раз показалось недостаточно. На беду на стоянке оставалось еще три автобуса доминиан, не успевших покинуть зону стихийного бедствия до прорыва ментовского оцепления, да сверх того - поодаль как раз в это время рассаживали по микроавтобусам спортсменов, которые в спешке не успели даже сменить форму клубов на цивильную одежду. Даже голодный тиранозавр при виде пасущихся игуанодонов не приходил, наверное, в такой кровожадный восторг, как коллективное бессознательное толпы универбольных фанатов, почуявших близость главных виновников спортивного позора Империи.
   С нестройными угрожающими воплями, напоминающими хоровые творения Вагнера, ощетинясь кусками арматуры и гремя велосипедными цепями, девятый вал взбаламученного человеческого моря накатил на автостоянку и смел автобусы и хлипкие фигурки, как смертоносный сель. Все заклубилось и загрохотало, как камнепад в горах, и лишь не секунду замерло в выжидающей неподвижности, когда над самыми головами изуверов - на бреющем полете - прострекотали правительственные вертолеты, как раз в этот момент эвакуировавшие из горячей точки Некрещеного Папу и весь его разношерстный двор. Толпа проводила удаляющиеся силуэты голодными глазами и с удесятеренной силой заорала: "Да здравствует Великий Чакраян! Мочи хвостатых жаб!".
  
   А с Запада -- в лучах заходящего солнца -- уже сверкали сталью колонны надвигающихся танков.
  
   А на околохеруламусскую орбиту уже стягивались военные космолеты доминиан, готовые на крайние меры для защиты попавших в беду соотечественников.
  
   А Премьер уже находился под домашним арестом (Чакраян хорошо знал, что первое, что следует предпринимать в случаях революций, войн и прочих национальных бедствий, -это изолировать возможных политических лидеров).
  
   А в доминианской дипломатической колонии в предместье Херуламуса уже вовсю шла резня: местные пейзане отыгрывались на "хвостатых жабах" за все многолетние бедствия своей убогой жизни.
  
   А оппозиция требовала решительных мер.
  
   А в припортовых районах Херуламуса громили еврейские лавки, и Бешеный Люк (как любовно называли его пролетарии и воры) проповедовал с амвона катакомбной Церкви Святого Дауна "не смирение, но меч".
  
   А на севере полыхали пакгаузы, и толпы беженцев потекли по раскисшим от зимних дождей дорогам к горам Малой Японии.
  
   И пошел снег.
  
   И не было покоя, и не было надежды, и не было любви.
  
  
   Эпизод 48.
  
   Девятнадцатый сосредоточенно крутил регуляторы автоматического климата, не забывая по старой привычке время от времени почесывать нос. В кают-компании стояла противоестественная жара, так что всё собрание поминутно обмахивалось старыми журналами и утирало пот платками. В системе управления что-то безнадежно вышло их строя, так что ничтожных технических познаний бывшего командира военного звездолета здесь было явно недостаточно.
   - Да, бросьте, командор. Как-нибудь долетим. Главное - навигационные приборы уцелели.
   Консул выглядел усталым, но умиротворенным. После дикой погони, после мучительных часов неизвестности, после непредвиденного обстрела, которым проводили космолет какие-то неведомые херуламусские патриоты (что, вероятно, и было причиной неисправности некоторых компьютерных узлов), их окружала, наконец, бескрайняя космическая пустота, так что можно было не думать более о Человечестве, о расовой нетерпимости, о всеобщем идиотизме и о неизбывной опасности, подстерегающей на каждом шагу.
   - Вы умный человек, Командор, - уважительно отнесся Консул к Девятнадцатому. - Вы правильно оценили ситуацию и приняли единственно правильное решение.
   Девятнадцатый хмуро кивнул. За свою тридцатичетырехлетнюю жизнь он четырежды создавал себе кумиров, и четырежды убеждался в собственной глупости. Больше его калачом не заманишь. Президенты, вожди, святые отцы, - да идите вы все в задницу!
   Девятнадцатый отошел в свой лоцманский угол и склонился над навигационными расчетами. Смыслил он в этом мало. Но остальные члены импровизированного экипажа и вовсе ничего такого не знали.
   В кают-компании было жарко и многолюдно. Прогулочный космолет рассчитан максимум на десять пассажиров, а в кубрике кое-как расположилось пятнадцать, не считая собак. Капитан экспедиции - Консул стоял у носового иллюминатора, за которым раскинулось бездонное черное небо, иллюминированное мириадами разнокалиберных звезд. К одной из них кораблю предстояло устремиться, но ни капитан пока не решил, к какой, ни лоцман не ощутил в себе способности направить аппарат в нужную сторону. Так что, строго говоря, о спасении говорить было преждевременно, но покой, даже признаков которого Консул был лишен последние четверо суток, так аппетитно насыщал внутреннее пространство космолета, что не хотелось думать о грустном. "Все у нас получится" - по сто раз на дню повторял Консул себе и своим спутникам, и все были склонны ему верить, ибо сколько же можно? Должно же хоть когда-нибудь хоть что-нибудь да получиться? К тому же у всех участников экспедиции были собственные проблемы, отвлекавшие их от абстрактных страхов и беспокойств.
   Девятнадцатый, склонившийся над расчетами, делал вид, что что-то в них понимает, и очень боялся, что его обман будет разоблачен, а вытекающий из оного конфуз - неизбежен. Строго говоря, бортовой компьютер должен был, - как учили Командора на Курсах молодого астронавигатора (обязательное условие при выдвижении на должность командира взвода Великой Армады), - рассчитать правильный курс и вывести корабль в нужную астрономическую точку. Беда была лишь в том, что во время неожиданного обстрела что-то там в электронных схемах с треском взорвалось, замигали аварийные сигналы, мерзко запахло из камбуза, и вырубилась система автоматического климата. О механизме автонавигации Командор ничего не знал: возможно, она и не пострадала. Однако в противном случае их могло занести к черту на рога: не только в неведомое место, но и даже эпоху (ибо ускорение у космических кораблей нового поколения было переменным, что позволяло многократно превышать скорость света и свободно проникать в параллельные пространства, так что согласно теории Эйнштейна, время на их посудине могло двигаться в любую сторону). Девятнадцатый свои опасения от попутчиков скрывал, но сам не ощущал покоя (в отличие от Консула). "А впрочем", - говорил он себе, - "какая разница? Уж во всяком случае, хуже, чем было, не будет". И в этом он, вероятно, был прав.
   Все члены экипажа (они же - пассажиры, они же - товарищи по несчастью) расположились в данный момент в кубрике, поскольку Консул собирался обратиться к ним с речью, а кроме того, - потому что заняться в каютах (к тому же - крайне тесных по причине общей многочисленности жильцов) было решительно нечем.
   На кожаном кресле капитана сидел (а точнее - лежал; впрочем, - трудно определить его позицию точнее) глубоко несчастный Перчик. Ему из всех присутствующих особенно не повезло: когда он, - бесчувственный после удара бейсбольной битой по черепу, - покоился среди груды мертвых и полуживых тел, какие-то мародеры отвинтили обе его электронные ноги, так что, придя в себя в объятиях рыдающей Берты, он долго не мог сообразить: в чем пребывает его познающий разум, и радуется Берта его спасению или оплакивает его гибель. Теперь он безутешно вспоминал об утраченных ногах, отчетливо осознавая, что там, куда они держат путь, новых электронных ног ему никто не сконструирует.
   Берта сидела на полу у ног (точнее - там, где могли бы быть ноги) мужа и сосредоточенно переводила какую-то доминианскую статью по вопросу культурного межрасового обмена, время от времени утешительно поглаживая мужа по руке. Занятие ее (в смысле - перевод) было совершенно бесполезным, ибо никакого культурного или иного обмена между расами в ближайшем будущем уже не предвиделось, но Берта так привыкла к полезной деятельности (а ничего другого она просто не умела), что упражнялась просто так - для практики.
   В сторонке от нее на маленьких пуфиках восседали близнецы - довольные и веселые, как всегда. Их крайне обрадовала перемена обстановки. Они успели соскучиться по космическим перелетам (так полюбившимся им в пору романтических похищений и освобождений). И во всем окружающем их беспорядке они не усматривали ровно ничего угрожающего и неприятного.
   Капитан Драммонд стоял (как испытанный бурями ветеран) у дверей и, - несмотря на протесты всех присутствовавших дам, - невозмутимо покуривал свою любимую пенковую трубку. Крыся возлежала у его ног, лениво принимая неугомонные ухаживания вертящегося тут же Коки.
   Супруги Линкольн скромно примостились на угловом диванчике и умиленно наблюдали за Кокой, от которого уже давно безрезультатно ожидали щенков.
   Морж и Отступник - единственные члены экипажа, которые не скучали в своей каюте и не испытывали потребности в многолюдном обществе (ибо сутки напролет резались в "семерку", попутно опустошая предусмотрительно захваченный из разворованного бара хе-руламусского космодрома запас "бурбона", рома, текилы и всего прочего, что только удалось отыскать в хаосе погрома не выпитым и не разбитым), недовольно стояли поблизости от Капитана Драммонда и нетерпеливо ждали окончания мероприятия.
   Еще один персонаж притулился за выступом книжного шкафа, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. Впрочем, он хорошо знал, что еще сумеет наверстать временную утрату авторитета и занять подобающее его интеллекту и жизненному опыту место в этой крохотной, но подверженной всем человеческим слабостям колонии. Персонажем этим был небезызвестный профессиональный идеолог Мак-Даун. Попал он в состав экспедиции по счастливой {для него, разумеется) случайности. Его натренированные, как у всех, зависящих от общественного мнения, уши зафиксировали тайные переговоры Консула (а Мак-Даун, как вы помните, входил в правительственный кабинет, так что за Консулом следил на вполне законных основаниях) с временным командующим утратившей управленческую вертикаль имперской армии - Девятнадцатым, и его натренированный (по той же причине) мозг своевременно сообразил, что таким случаем не воспользоваться способен лишь законченный идиот. В Херуламусе Мак-Дауну не светило уже ничего. Надеяться на милость доминиан, конечно, было можно (доминиане были известны своим гуманизмом по отношению к пленным), но вот уцелеть в ядерных бомбардировках и в грядущих мятежах и погромах бывший пророк, бывший пропагандист здорового образа жизни, бывший комиссар революционных бригад и нынешний политолог дуалистической тирании Чакраяна, - как человек трезвомыслящий, не рассчитывал. Он решил бежать, и Консул со своим прогулочным звездолетом подвернулся исключительно кстати. Как Мак-Даун уговорил Консула и Девятнадцатого (своих, между прочим, коллег, а потому знавших его как облупленного), - это особая история, достоверно описать которую по силам разве что Фрейду. Как бы там ни было, Мак-Даун летел в непривычной для него компании, так что держался подчеркнуто скромно, но уже подумывал, как ему покрепче привязать к себе Консула (или Девятнадцатого, - Мак-Даун еще не определил, кто из них кого в ближайшее время съест, как это принято у вождей, равно претендующих на единоначалие), и какую идеологию навязать новому общественному образованию, у истоков становления которого он теперь находился.
   Самой счастливой и беззаботной парой среди присутствовавших были, конечно, Лукреций и Апока. Точнее, они были уже не совсем парой. Даже вовсе не парой, ибо буквально сутки назад - прямо на борту личного космолета Консула - их стало трое. Из яйца, отложенного Апокой после бурной ночи, проведенной в волнениях и страхах (но вместе с Лукрецием), вылупился насиженный младенец, который в этот самый миг радостно попискивал на руках счастливого отца. Имени у младенца пока не было (ибо не был известен его пол: у доминиан половые признаки поддаются идентификации только через тридцать-сорок суток после рождения), так что все называли его просто Малыш. Малыш был неприхотлив и очень сообразителен: уже через час после рождения он отзывался на свое временное имя и беззаботно сосал один из поочередно подставляемых матерью сосков, хитро поглядывая при этом на показывающего ему "козу" Лукреция. Эта троица вовсе не слушала, что говорил Консул, ибо не предвидела в будущем никаких бед, ни к чему не стремилась (ибо все необходимое у них было) и полностью доверяла Мудрому Провидению.
   - Друзья! - торжественно возгласил Консул. - Друзья! В этот трагический час, когда наши народы сошлись в смертельной схватке, мы, не будучи идиотами, не намереваемся множить число бессмысленных жертв и участвовать в этом вселенском позорище. Мы собрали свои вещички и дали деру, как поступил бы на нашем месте любой нормальный мыслящий гуманоид. Мы наплевали на присягу, на гражданский долг, на сраный патриотизм, на всех генералов, президентов, вождей, трибунов и прочую сволочь, которая только и умеет, что бить друг другу морды и пускать кровь. Пусть это безумное отродье перебьет друг друга: и слава Богу! Мы удалимся из этого бедлама на край Вселенной, - к черту на рога! - лишь бы подальше от наших милых соотечественников, рожденных творить гадости и гордиться собственной скверной, именуемой ими "национальным достоинством". У нас с вами - свободных и не имеющих ни перед кем никаких обязательств жителей Мироздания - есть дела поважней мордобоя и взаимных попреков. Нам надо растить детей, пахать землю, строить жилища и возносить благодарственные молитвы Богу, который уберег нас от мерзости "нового этапа галактической истории". Мы сами - без указаний свыше - открываем новый этап галактической истории. И в этой истории не будет войн, революций, насилия, нетерпимости, ненависти к непохожим на нас, стадного патриотизма, идеологий, газет, комиксов, наркотиков, семейных драм, предательств, нищеты, министров, попов, склочных соседей, нерешенных проблем, еврейского вопроса, спортивных зрелищ, фанатизма, предметов роскоши, бензина, автомобильных пробок, гололеда, банков, таможен, ментов, алкоголизма, непослушных детей, уродов, калек, депутатов, дебилов, политических партий, тараканов и прочих паразитов, постмодернистов, поп-звезд, проституток, неизлечимых болезней, неурожаев, короче, - ничего такого, чего мы не хотим, но с чем всю жизнь вынуждены были мириться. Нас ждет прекрасная и не изгаженная Человечеством планета. И только от нас зависит, что за рай мы соорудим на ней. Так возьмемся же за руки, друзья! И - с Богом! - вперед!
  
  
   Эпизод 49.
  
   Девятнадцатый с удовлетворением ощутил в потайном кармане складной нож: припасенный так, - на всякий случай. Если этот старый ящер будет сильно умничать, Девятнадцатый знает, что надо делать. Вообще, - это же надо! Всякие хвостатые будут людей учить! Хорошо, мы пока посмотрим, а там...? Там видно будет.
   Морж и Отступник были напуганы: они с ужасом осознали, что запас спиртных напитков ограничен, а что их ждет в дальнейшем, - покрыто глубоким мраком. Как бы там ни было, но пахать на начальство, и при этом не получать законных "боевых ста граммов", они ни под каким видом не согласны.
   Супруги Линкольн были крайне недовольны выступлением. В каюте мистер Линкольн долго выговаривал миссис Линкольн, которая, против обыкновения, только поддакивала с самым решительным выражением породистого интеллигентного лица: "Без Патриотизма - Нация мертва! Патриотическое воспитание - неотъемлемая часть общего здания цивилизации, которым справедливо гордится Человечество. И разрушить Патриотизм - равносильно убийству Национальной Идеи. Нет, мы - старые интеллигенты - никогда не позволим этим выскочкам измарать, опошлить, смешать с грязью высшие ценности Цивилизации!".
   Перчик лежал на койке и тупо глядел в потолок. Глаза его были влажны. "Ах, суки!" - безадресно обращался Перчик к Мирозданию. - "Вам бы ноги оторвать! Счастливая жизнь! Вам бы такую счастливую жизнь! Ну, попадись мне эти суки! Ну, только попадись!". И в возбужденном воображении Перчика рисовались чудовищные расправы над неизвестными "суками", которые - по прихоти болезненного воображения - все более становились похожими на двух безответственных пьянчуг, осквернителей служебного долга и вообще бесполезных и опасных для общества субъектов - Моржа и Отступника. Как они трусливо отсиживались в звездолете, когда Перчик жертвовал второй - последней! - ногой. Ах, суки! Ну, попадись вы мне!
   Капитан Драммонд ни о чем таком не думал, но его одолевала ностальгия. Причем - не по Херуламусу, а по древней прародине - Земле. Точнее, - не по всей Земле, а по Площади Рима, на которой в одну памятную ночь ему - Драммонду - удалось! У него - получилось! Он сумел выстрелить! И не просто выстрелить, а уложить наповал бандита и садиста! Драммонд любовно погладил верного "бульдога". И вот с тех пор, - с того решающего выстрела (которому одному вся здешняя гражданская публика обязана жизнью) - ему не довелось выстрелить ни разу! Он уж обрадовался, когда началась заварушка с фанатами, но тут, - как снег на голову, - свалился Консул, потащил его куда-то. И теперь он летит - к черту на рога (тут Консулу в меткости определения не откажешь). И что он - профессионал - будут там делать? Кого разыскивать? От кого отстреливаться? Интересно, - есть ли там богадельни? Драммонд мрачно усмехнулся и крепко сжал в кулаке рифленую рукоять.
   Берта закончила перевод статьи, перечитала его еще раз, потом отложила бесполезный журнал и заплакала. Внезапно открывшийся дар, который наполнил смыслом последние месяцы ее активной жизни, был там, - у черта на рогах (ведь так сказал Консул?), - никому не нужен. Если нет враждующих сторон, значит, нет нужды и в военном переводчике.
   Мак-Даун улыбался. Он ни о чем не думал, а просто улыбался. Наивность Консула умилила его и вызвала даже невольное уважение. Какая святая простота! Общество без идеологии! Без войн! Без революций! И это говорит государственный Секретарь! "Да", - умиротворенно промурлыкал про себя классик жанра, - "чувствую, я там, - у черта на рогах (смешно, ей-богу), - очень даже буду нужен. И очень даже скоро".
   Консул был доволен своей речью. Впечатление он явно произвел, а Консул любил производить впечатление. Это, если хотите, было его маленькой простительной слабостью. Главное, суть была схвачена верно: государство Солнца! Воплощенная Утопия! И именно ему - старому ящеру (он слышал, как его называет добряк Командор) выпала великая честь стать основоположником Первого Счастливого Поселения во всей Вселенной!
   Ни о чем не думали только Лукреций и Апока (Малыш только что описался, так что забот у счастливых родителей хватало помимо всякой философии). Беззаботно посмеивались также близнецы, да еще Крыся и Кока не питали мрачных мыслей.
   В Мире шла война.
   Начиналась новая эра в Истории Галактики.
  
  
   Эпизод 50.
  
   "Крэк!" - сказала бумага и лопнула, как пленка в кинопроекторе. Только что по экрану перемещались герои, злодеи, влюбленные и жертвы, и вдруг - все поглощает отвратительное, расползающееся коричневое пятно горелого целлулоида.
   "Крэк!" - и песенке конец. Так, помнится, заканчивалась одна из сказок Андерсена. В данной же ситуации ничего сказочного не наблюдалось, разве что погода за окном стояла сказочно гнусная, да и вообще стрелка Сизиного психометрического барометра застряла на делении "Великая гнусь", что было не столько сказочным, сколько просто обидным.
   С утра на Сизю наорала валькирия. "Вы, похоже, чего-то не поняли, Егозеер!" - с завидным постоянством будильника вновь и вновь вызванивала она, нагоняя на душу тоску и внушая позорные мысли о суициде. А до субботы оставалось целых четыре дня. А по вечерам по телеку взяли за правило показывать такую дрянь, что смысл существования терялся, как путеводная звезда в ненастной ночи.
   А тут еще принтер, - не выдержав концентрации пропускаемого через него вербального идиотизма, - загрохотал, как стиральная машина, выпустил из недр клочок изжеванной бумаги, как предсмертную кровавую пену, и усоп, сжевав мораль незавершенной книги.
   Сизя взглянул на кипу отпечатанных листов, потом - на предательский аппарат, потом - на свой компьютер, который надо очистить от всего лишнего, ибо вскорости валькирия обещала натравить безопасников на всех сотрудников, натаскавших в систему всяких вирусов и прочей внеслужебной пакости.
   Мечта его жизни лежала перед ним - жалкая, куцая, безграмотная и бездарная. Сизе захотелось плакать, но до шести оставалось совсем немного. А дома ждала недопитая бутыль "Гжелки", пара пива и пачка дорогих пельменей (единственная роскошь, в которой Сизя, будучи крутым сибаритом, не мог себе отказать).
   Сизя поспешно запихал компрометирующие его листы в нижний ящик стола, запер его на ключ (чтоб уборщица не влезла), и махнул рукой. Пусть лежит. Авось, потомки оценят. Рукописи ведь, как сказано, не горят? Да и к чему жечь добро? На черновики сгодится.
  
  
  
   A propos.
  
   Принтер сжевал финал, но мы-то с вами знаем, что жизнь - бесконечная мыльная опера, так что судьбы героев данным брутальным катаклизмом не пресекаются, а лишь - выводятся "за кадр". Если бы Сизе не надоело выстукивать на клавиатуре всяческие глупости (каковые и составляют ткань любого литературного произведения, равно как и самой жизни), то, очевидно, в последующих сериях нашей трансгалактической эпопеи события бы развивались примерно так.
   Человечество, разумеется, выжило бы (иначе всем будущим авторам пришлось бы ограничить творчество сочинением мемуаров, а этого читательская публика уж никак не потерпит).
   Лукреций и Апока - главные лирические герои - должны в скором времени охладеть друг к другу (это - непреложное требование жанра: читатель обязан постоянно испытывать беспокойство за судьбу своих любимцев). Дальнейшее развитие их отношений - на совести автора. Если он человек благонамеренный, он, конечно, принудит их - после долгих взаимных издевательств (бесплодных любовных связей на стороне, разводов, скандалов, пощечин, дележа имущества et cetera) - найти утешение в тихих радостях покойной старости: воссоздать классическую семью, открыть для себя, что они, оказывается, жить друг без друга не могут, и посвятить остаток дней воспитанию многочисленных внуков. И, в конце концов, обрести вечное успокоение на семейном кладбищенском участке (под большим платаном).
   Конечно, чтобы достигнуть такого оптимистического финала им придется изрядно потрудиться: серий на восемьсот. И очень им в этом поучительном занятии помогут их многочисленные родственники: теща Берта (сразу можно запланировать целую обойму комических сцен); дедушка и бабушка Рузвельт (с их противоположными взглядами на гносеологию и навязчивым желанием приносить благо ближним); незаконный отец -- Консул Варца (тут в семейную сагу властно вторгается Большая Политика: заговоры, перевороты, покушения, трагическая смерть на руках у внебрачной дочери, всеобщее прощение и катарсис, а также - таинственное наследство, вокруг которого расплетется клубок пугающих интриг). Тут же -- друг семьи Драммонд, всегда готовый придти на помощь, и всегда -- невпопад; зловещая фигура Мак-Дауна (строящего, как положено персонажу такого литературного типа, козни и вообще способного на любую непредсказуемую гадость); благонамеренные, но бестолковые сыщики Морж и Отступник (а можно извлечь на свет Божий и старого пердуна Пихто). И все эти шуты Господни мучаются сами и мучают друг друга всякими глупыми желаниями, амбициями, жалобами на Судьбу, неуместными страстями и обидами. При этом они постоянно попадают в безвыходные ситуации (из которых находят все же выход -- в следующей серии).
   Предположим, - между Лукрецием и Бертой вдруг вспыхивает взаимное влечение (так сказать, атавизм прежних отношений). Апока подозревает и мучается. Перчик подозревает и мучается. На почве прямых аналогий между ними тоже возникает взаимное влечение. Теперь уже Лукреций и Берта начинают ревновать свои половины, не оставляя при этом собственных шалостей. Тут очень важно не дать героям переступить границы пристойности, ибо автору все равно придется рано или поздно восстановить Status Quo (иначе - читатель не простит). Старики Рузвельты все понимают и пытаются благотворно вмешаться, чем, естественно, все еще более усугубляют. Старый Консул что-то такое предпринимает со своей стороны, так что все запутывается окончательно. Заброшенные дети плачут, у Апоки обнаруживают коклюш (смертельное заболевание расы доминиан), все, в конце концов, собираются у постели умирающей, все друг друга прощают, Апока ~ или умирает или выздоравливает (одно из двух), но в конечном итоге (серий через триста) всё - в традициях Книги Иова, - завершается ко всеобщему удовольствию повальным благополучием. И вся эта приторная муть многословно разворачивается на фонде галактических войн, всяких экзотических чудищ, политической борьбы, мафиозных разборок, покорения неведомых планет, контактов с инопланетянами и любовных перепитий со множеством побочных персонажей, число коих вырастает к концу пятисотой серии до ста пятидесяти (предельно допустимое число: больше не уместится в оперативную память читателя).
   Но всему хорошему приходит конец, так что герои должны будут, как ни крути, умереть, что, однако, отнюдь не исчерпает всего запаса уготованного Человечеству литературного мыла, так что финальную точку в этой вечной эпопее может поставить только испорченный принтер.
   Итак, поскольку сериал должен продолжаться при любых обстоятельствах, композиционный центр, таким образом, переместится на следующее поколение героев (по временам они будут умиленно вспоминать покойных родителей, чтобы и читатель не отвык от своих прежних любимцев слишком быстро: преемственность мотивов - главный залог неснижаемого читательского рейтинга).
   Здесь возможности практически неограничены. Во-первых, дети Апоки и Лукреция - помесь человека с жабой - уже по метафизической природе своей позволяют автору проявить максимум фантазии. Представим, например, что некоторые из детей унаследуют более фамильных черт у Лукреция, а прочие -- от Апоки, и что между этими двумя зоологическими разновидностями возникнет взаимное непонимание и кровавая вражда. Плюс к тому: не забывайте, что Лукреций - глава мафиозного клана. Кто унаследует почетное звание Родонового Дона - человек или рептилия? А как они будут друг друга мочить! Пальчики оближешь!
   Пойдем дальше: у нас в запасе имеется вторая ветвь наследников плодовитой Берты: сиамские близнецы. Допустим, вследствие заложенного в них (скажем - е результате материнского злоупотребления родоном) генетического порока они способны производить потомство только с соблюдением закона геометрической прогрессии. Так, уже знакомые читателям близнецы рождают четверых близнецов (сиамских, разумеется), тe, e свою очередь, - восемь близнецов, те - шестнадцать, ну, и так далее. В недалеком времени Вселенную заполоняют сиамские близнецы с таким количеством "членов", что, к примеру, один такой человеческий конгломерат заполняет целый пассажирский самолет, или целый вагон поезда (следует целая обойма комических описаний). Постепенно многоголовые сиамские близнецы вытесняют старую модель отдельного человеческого существа, так что - в конечном итоге - всё человечество превращается в одного сиамского близнеца с миллиардами голов и иных спаренных в единую биофизическую массу органов. Получаются, как бы, доминиане наизнанку: у доминиан, как вы помните, раздельные тела, но единый разум, а у новой породы людей -- единое тело, но множество заселяющих его разумов. Такого рода сожительство порождает великое множество неудобств (как бы - коммунальная квартира, доведенная до логического абсурда). Среди отдельных голов возникает полумистическое движение сепаратистов (хотя существовать без единого тела ни одна голова в принципе не может). Кто-то из голов кончает с собой (мертвых хирургически ампутируют). Кто-то угрожает Человечеству терактами: принимает яд в надежде отравить весь единый организм, но - в силу медленного кровообращения гигантского тела - успевает вывести из строя лишь ближайших (и ни в чем не повинных) родичей, пока Совет Мудрейших Голов (вообразим такой орган управления биофизическим конгломератом) оперативно не блокирует распространение ядовитых телесных соков.
   Короче, - придумать можно много чего. Только бы бумага терпела. К счастью, и у бумаги порою иссякает терпение.
  
   "Крэк!" - сказала бумага и лопнула. И поверьте: это самое умное, что может сделать бумага - первая жертва и в то же время орудие литературных кровопийц.
   Люди, пожалейте бумагу! Она, как это ни жестоко, бессловесна. Её насилует каждый, кто почитает себя способным к членораздельной речи. А сама она не может высказать вам всего того, что накопилось у нее на душе за века литературного беспредела. Чего только и кто только ни запечатлевал на ее ко всему готовых листах! Вот и автор этих строк - выстукивает их (и втайне надеется, что они тоже испещрят непорочную белизну девственной бумаги), а зачем? Потому, что ему делать нечего?
   Ну, тогда разрешите напоследок еще одну цитату (плюс к той сотне, которая и без того уже захламила эту, с позволения сказать, "книгу"): скучно жить на свете, господа!
   Популярное в Херуламусе сладкое блюдо. Подается более или менее теплым, но ни в коем случае не горячим и не холодным. (Примечание автора).
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"