На колокольне звонят, а взгляду урожая полей церкви не попадается, ибо обитель спряталась за вербы и тополи. Звук, тонкий хрустальный бубенец перекатывается где-то высоко-высоко по стогнам рассредоточенного над полем подсолнухов пространства, маневрируя в заячьей манере совершенно, как бы малым хрупким зверьком, ударяющимся в звенящий танцующий бег по равнине, взбитой холмами и оттого принуждающей перемежать скачки частой оглядкою косящего выпуклого глаза на угол пейзажа, выходящего как бы слепым ракурсом позади затылка, какового бесконечного треугольника оному не получается единственно безусильно охватить выпученными зрительными сферами, за каковыми сей закладывает на спину уши, хотя, впрочем, и на том спасибо от дрожащей божьей твари благолепной Природе, что устройство головы заячьей спасительно почти что на триста шестьдесят градусов, но все таки не на все триста шестьдесят, и, разумеется, лапы, стрекочущие в одну сторону, а головенка, втолковывающая конечностям приметы опасности человеческой или звериной, глядящая в другую, вкупе с подвертывающимися склонами и скатами холмистости равнины вычерчивают прихотливую графику следа, токмо обоняемого охотничьими собаками, когда на дворе лето, и пестрящего луч взора ямщика как бы лунками синеватой тени, разнообразящими русские снега, каковые зароняет зимний период в душу полей, лесов и деревень, притом из живого все делается монументальным и памятливым на пробирающуюся между дымов из труб птицу, отображающуюся абрисом пятна, скользящего еще и по боковине окна, ибо стекло снова отбрасывает тень птицы вверх, и та же пернатая тень стаскивается полетом одновременно с сугроба на сугроб по насту, пока, наконец, не зачерняется лесом, дабы за другою границею такового вылететь снова как бы, вот, еще, лыжею, сорвавшейся с крепления ноги, на равнину и следовать в далекость, непонятную за ослепительными блесками крупинок, сыплющихся воздухом, где заиндевевшая ветка звонко сламывается от белых ледяных пирогов Сочельника, где лошадиные морды окутаны паром собственного дыхания, где скворечник покрыт глазурью, а изгороди рябят, как остовы мачт вмерзших в поля Вечности суденышек рыбарей, поглощенных мглою белой звезды, склонившейся в виде огромного лица Ангела Небес над занесенной по подоконники изб планетой. Но теперь август, и по дороге среди плодородных угодий ездят не на санях, а на телегах.
Вымахавшие в дожди подсолнухи погружены в оцепенение, и, пока царящая среди растений летаргия не исчерпывается ничем посторонним, ни ветром, сорящим желтыми листьями, ни грозовым ливнем, высекающим радугу над необъятными просторами средней полосы России из самоцветных пластин, доставленных Ильей-пророком с Алтайских гор, доктор Заречуев смотрит вперед себя, аккурат, то бишь, в спину, обтянутую кафтаном темно-зеленого цвета, возницы, каковой вяло машет кнутом над лошаденкой, отгоняя кусающих и жалящих животное громких мух, ибо стегать по хребту лошадь нету никакой насущной надобности. По сторонам Заречуев избрал себе поведение не отвлекаться созерцанием сельскохозяйственной культуры, не шелохнувшейся с межи, откудова началась тянуться к свету, ибо оного отвратительно мутило от духоты и дурманящей жары, от каковой доктора не спасал картуз, пожертвованный оному Иван Михалычем Ступицыным, правившим лошадью и сидевшим с непокрытою головой впереди на сиденье, тогда как Заречуев устроился сидеть на подвернутой под себя правой своей ноге, опираючись спиной на борт телеги, высоко заваленной пышным сеном и дырявыми мешками с летними яблоками, притом доктор, по вискам какового текли струйки пота, больно утыкался локтями в яблоки под рогожей мешков, дабы неудобством избежать худшей опасности сломать себе шею при подбрасывании транспорта на ухабах разбитой дороги. Когда Заречуеву попадалось в уголку века прыгающее за оборотом колеса клочком зелени и желтизны поле, доктор бил растопыренной ладонью на щеке под глазом мошку, вес коей, надо полагать, перетягивал означенную сторону лица замечать скучно и понуренно толпящиеся подсолнухи, и усилием воли, собранной в кулак, опять глазел на утесоподобную выправку закаленного погодами Ступицына, концентрируясь на образе как бы рыбака Ивана Михалыча, каковой в дымке морения букашек и прочего гнуса как бы непоколебимо казням египетским правил в село Терентьево поперек бега иноходью навстречу лошаденке с гривою в репьях и путешествующих по жаре обратно доктора и Ступицына не мычащего и не блеющего стада подсолнухов, ибо дозревающие друг от дружки безотличные площадя мучали голову и грудь поднятого на ноги в половине четвертого утра доктора смутными ощущениями вместе: то ли несварения, то ли сенной лихорадки, то ли невроза, что оный подвержен приступам малярии, расцветшего бы на почве латино-американского континента не с такой бешеной скоростью, как в сегодняшней поездке доктора в Кильдеево, дабы выписать порошки и микстуры заболевшим коклюшем ребятишкам Ивана Михалыча, записного садовода, угощавшего теперь Заречуева плодами со своей земли.
Телегу особенно сильно накреняет, и Заречуева несет сдвигаться противоположно поднявшемуся краю, придавливая мешками, как бы специально вдвое потяжелевшими, словно в них погрузили вместо яблок булыжники. Лошаденка пятится назад на неполные шажки, и заднее колесо застревает в выбитой повозками широкой колее. Иван Михалыч вскарабкивается на поднявшийся угол сиденья и, оттолкнувшись назад руками, едет соскальзывать прыжком на землю, дабы вызволять транспортное средство из положения. Заречуев отпихивает коленом и стопой мешки, не забывая прикрывать лицо локтем левой руки, ибо из развязавшегося углового мешка на доктора катится и сыплется лавина кильдеевских даров, от каковых впору будет Заречуеву ставить себе примочки на отбитые скулы и лоб, ежели доктор зазевается. Кинувшийся обегать свой воз Иван Михалыч вот уже наклоняется и приседает навалиться плечом споднизу телеги, но тут оному всплывает в уме картина барахтающегося в телеге доктора, потому сей бросает начатое дело, дабы выручить вперед Заречуева. Подымаясь и выпрямляясь, Ступицын, как бы опережая свое зрение, выпрастывает обе руки то ли отодвигать мешок, то ли тянуть за плечо и за шиворот Заречуева и позже рук опоминается предстающей картиною, что доктор выползает на коленях и согнутых руках также к более высокому борту телеги Ступицына и, держась за ограждение борта, совершает переворот туловища так, чтобы лицом глядеть на мешки, тогда как ноги оного оказываются выше головы, дабы Заречуеву получилось перевалиться сиими назад, что доктору удается, и на полпути маневра оный видится Ступицыну как бы лежащим на локтях на краю и маячащим выражением скорби от ушибов, как луна, по каковой диску пробираются волокнистые пятна тучек.
Поспешая организовывать подмогу Ступицыну, ибо возок тяжел, чтобы надрывался поправлять таковой один человек, доктор получает мимолетное впечатление чего-то странного, происходящего с участком поля, принадлежащим помещику Хвостову, меж тем как ныряет вслед за Иваном Михалычем подставить плечи, повернувшись к телеге спиной сзади провалившегося колеса. Доктор и Иван Михалыч налегают оба на возок, ухая и крякая соответственно. Телега сдвигается с места благодаря освободившемуся колесу. Иван Михалыч, мелко ступая, мчится снова обегать возок, а Заречуев лезет садиться между мешками, но останавливается, замерев в полный рост, стоя в телеге, привлеченный брожением голов подсолнухов и мельканием взблесков не то стекла, не то железа, глядя вперед поверх головы возницы, ибо Ступицын не дозволяет лошаденке трогать телегу с места, дабы Заречуев не повредил себе чего-нибудь, падая на яблоки с такой высоты. Доктор в недоуменной задумчивости садится в телеге. Ступицын говорит лошаденке, что бы та потрусила дальше в Терентьево, как будто в уверенности даже пущей, чем обычная крестьянская, что сия - не просто не несмысленная скотина, но человеческую речь разбирающая и понимающая, разве что не разговаривающая, ибо породе лошадиной бог судил выражаться ржанием, стало быть, помимо сего, изъясняться лошадям как бы неправильно.
Протрусив сколько-то по дороге, путешественники достигают края предпоследнего поля, за каковым начинается земля Хвостова, и оным показывается на глаза вытоптанный кусок поля, занятый телегою, к каковой возит на тачке старичок Игнат срубленные головы подсолнухов, перекидывая сии как бы тарелки, окаймленные желтыми лепестками, через борт. Покончив с делом, дедушка бежит назад в чащобу, лавируя среди стеблей, туда, отколь раздается посвист как бы молодецкого топора.
Заинтригованный происходящим, доктор решительно окликает работника:
- Игнатушка! Зачем раньше времени собираете урожай? Что за спешка?
Игнат, всплескивает руками, роняя оглобли тачки справа и слева от своих ног, и пускается, запыхавшись, объяснять, что Порфирий Несторыч недоволен, что семечки выклевываются, очевидно, какими-то птицами, вроде одичавших грачей, ибо ни одного ровно заполненного подсолнуха барин второе лето не видит. Так что, пускай, мол, говорит, добрый Игнат, хранятся сжатые кладовочки семян на крыше барского дома, ибо так легче будет подмечать, когда неистовые пернатые нагрянут как бы зловредно выковыривать пришедшуюся по вкусу таковым пищу, и прогонять оный собирается клювоносных и криволапых вражин из неизвестно какого летающего племени хорошим зарядом доброй китайской дроби, подняв пальбу из засады в кустах смородины, целясь в тучи черных крыльев, каковые захлопали бы над кровлею с мозаикой из ссыхающихся корзинок, сулящих помещику закрома сосудов, налитых ароматным, превосходнейшей прозрачности маслом, каковое не горчит, как хваленых греческих оливковых деревьев масло цвета застоявшейся воды из болота.
- А чем Порфирий Несторович воспользовался для рубки сего как бы леса, вот вопрос, на каковой мне хотелось бы получить ответ, Игнатушка? - спрашивает Заречуев.
Старичок почесывает в затылке, жамкает губами и говорит:
- А-а, - мычит как бы Игнат, сообщая всем свои небрежным как бы видом, что все необыкновенное Хвостову как бы обыкновенно, ибо барин славен мастеровыми уменьями и рассудительность, и продолжает. - Сей свистящий звук может производить, вы думаете, что, вероятно, старинный меч, но вот тут же впадете в ошибку, господин Заречуев, потому что есть другой предмет, оружие, к каковому прибегают индийские вожди племен аборигенов, открытых на другом конце Православного Света, и барин называет сие ма-че-те.
Последнее заморское слово Игнат произносит по слогам, не заменяя последней гласной на "э".