Аннотация: "Ты должен взывать к Богу, называя Его Отцом, до тех пор, пока и в самом деле не станешь Ему сыном".// Мартин Бубер "Хасидские истории".
ПРОМЕЖУТОЧНАЯ СТАДИЯ
Ничто в мире не может перейти из одной
реальности в другую, прежде чем сначала
не превратится в ничто, не достигнет
промежуточной реальности. Этого небытия
никто не может достичь, ибо оно
предшествовало Творению.
МАРТИН БУБЕР. Хасидские истории.
Дов Бер из Межерича, Великий Магид.
На плетущейся (скучных прошлых лет колючим жнивьем и наново отстроенными, с кокошниками по острому верху, проницаемыми для ветров-звонарей колокольнями полыни, лопухов, репейников, аптечных ромашек) перекати-полями городской окраине, общим акварельным языком говорящей с теперь зажегшейся красною автобусною каплей, которая, расширяясь и угольно освещая моросящее, сумеречно-серое (по привычке поздно в дождь просыпаться) утро, стекала к ней по петле дорожной развязки, холодноватым и расплывчатым натюрмортом громоздились сырые кубы торгового комплекса, и мы, плавно двигаясь по стеклянному ватману пейзажа в гаерском болиде, окольным путем подбирались к крепости, выполненной в технике начальной художественной школы, с сохранившим чувствительность сердцем, о чем судилось по тому, как его то захолоняло флагами, то со вздохом опадающих красных, синих, желтых, зеленых полотнищ отпускало, отлагая боязнь штормового потопления в пасмурно-темном, глубоком озере газона. Сойдя по ступеням, в конце растянутой струйки примелькавшегося за поездку хохлатого народа в легких плащевых уборах и пиджаках, поотстав на энное количество обращений любознательных четверокарих взглядов к курчавящейся тучными буревестниками поверхности котла, по влажному дну совершали мы наверстывающий бросок, и норовистая, с ветерком и ширканьем, витрина центрального входа, не сходя с места, съезжалась нетерпеливо и угодливо, воспроизводя в черте привокзальной площадки, принявшей стойку разводящего пары поезда, невозможную метаморфозу включающегося эскалатора железнодорожных путей. Первые покупатели мод, втягивая нас на павлиньем хвосте пущенного, как в русской сказке, катиться шерстяными клубками ревнивого раздумья куда им первым делом податься, опробовали летящим прогулочным шагом второй этаж.
Не смущаясь повторами самих себя в порядке интуитивных посещений избранных, облицованных стеклами кунсткамер, в правом долгом уголку верхней площадки мы перебивали глазной аппетит изучением коллекций пористых садовых скульптур, пересохших домашних фонтанов, портретов инопланетных часов в мохнатых серебристых окладах, предательски продолженных по овалам беленьких, копирующих людскую породу лиц спрямленными зеркальцами бокового обзора; дрессированных статуэток и подсвечников из сладкого лунного льда; придирались к полистоуну бранчливым стуком возвращаемого восвояси предмета вопреки нежеланию лишний раз напоминать о себе каким-нибудь из ряда вон шумом, и, определив по сдержанному блику индийскую латунь, радовались проверочному устремлению рук обронить пленившую их тяжесть. Никогда не покупая, мы не оставляли незамеченным легкий, нарядный груз бабочек и сгорбленных потусторонней тишиной, в слюдяном саване, поющих цикад, только прослеживая изменения, совершающиеся в закрытых пленкой коробках, - шелестящую в картонном шве, отпавшую черную лапку, трагических бензиновых переливов единственное крылышко, а то и загадочную пустоту на месте спрыгнувшего с шестка сродственника знаменитости, которой доводилось сидеть на красном лаковом столбе ворот Расемон(1). Показывая друг другу экспонат костяного фарфора, опоясанного драконом с короной гривы затмившегося солнца, смотрели на пыль, оставшуюся на пальце, и вспоминали корейское блюдечко из потерявшегося при переезде сервиза с побледневшим, но по-прежнему аккуратным узором желтоватых и загорелых на огне до коричневого лапшичек, подавшее о себе знак полуоткрывшимся краем над обильно шелушащимся корой и осколками кирпича слоем земли на месте снесенного сарая на даче, и мельком притягивали деревянный буфет, подле которого завтракали блинами и чаем с душицей и молоком. Давали свалиться с руки (сующего во все свой нос детства: как это устроено?) кисточке мумий-винограда; вытягивали за стебель шелковые цветы с их сводящей с ума обрядовой принадлежностью церквям, полям скорби и дням всех святых Латинской Америки. Веселясь, как дети, без особой причины, торкались в кассовые шлюзы, пока один не был для нас приоткрыт толчкообразным движением, сократившем очередь перед нами до пожилой четы: господина, раздавившего щеку иллюстрацией из самого большого в мире атласа африканских птиц, позади сухопарой дамы в воланах. Выражение решимости на розовом лице в пшеничном нимбе волос покупало набор хрустальных рюмок самую малость набекрень и отсылало его случайного чтеца проскоком книгостраниц памяти к стансам к Августе(2).
Что ж, пусть легла бессмысленности тень
в моих глазах, и пусть впиталась сырость
мне в бороду, и кепка - набекрень, -
венчая этот сумрак, отразилась,
как та черта, которую душе
не перейти -
Измерили шагами диванную кафе, глазированную горьким шоколадом, подернутым складочками там, где горизонтальные пласты сидений обрезались валиками спинок и подлокотников; где настойчивое искусственное сновидение деревьев в каменистых кадках дубравы Мамре(3), удивляя сквозняки непоколебимостью и постоянством, когда всему в мире свойственен рост, регресс или переход в другое состояние, помогало решиться на чашку анонимного кофе в пару с ледяным безвкусным стаканом воды, смывающим яркость каждого пыльного глотка терракоты, изощренной до лоснящейся черноты итальянскою обжаркой. Попотчевав тебя и себя крепкими настойками Оноре господина де Бальзака, мне захотелось арендовать незапечатанную келейку, возвышаясь над которой по пояс, можно было в Париже Хемингуэя и Фицджеральда (Дё-Маго, Клозери-де-Лила(4)) или на Делосе оракула(5) священнодействовать с блокнотом и раскупоренной ручкой, каковые я всегда загружал в карманы и нахлобученный цилиндр сверху обыденных булыжников повседневности и каковые мог предъявить вечерней лампе, поздно вынимая носовые платки и кроликов, кошельки, магазинные чеки и билеты на одну поездку в общественном транспорте.
Теряя демиургический запал, я отчаивался, но заставлял себя верить, не веря, что троглодитка Olivetti(6) в соединении с рукой и мозгом, снисходительствуя моим попыткам влиться в строй формирующей литературный язык эволюции, выработает условия появления на крышке письменного стола глиняных фигурок отца Серафима Саровского и старца из крестьян, брата Даниила Ачинского(7). Тайное и глубокое уныние есть нарушение баланса между накопленными энциклопедическими сведениями и их уместностью в твоей отдающей себе отчет об их сегодняшней применимости голове. Я представлял себе игрушечные вертепы затворников Серафима и Даниила синонимами Presepio(8) сочельника и Рождества Сына. Для меня это значило закрепиться на почве возвышенного. "Томлю томящего меня".(9) Я подбирал в ладонь с чахлых кустиков эти мягкие крошки манны небесной, чтобы поддержать свой искушаемый отступиться дух в кругом обложившей меня враждебной пустыне. Меня беспокоила закономерность: позволяя бесконтрольно бежать по небу мелкой облачности мыслей, перебирать то да се, приходящее из-за горизонта в солнечный круг осознавания здесь и сейчас, я проскальзывал патефонной иголкой целые музыкальные куски песен восхождения, хвалы, славы и аллилуйи и упирался в область штампованных ярлыков, имеющих хождение в мою эпоху, ошибочно принимаемую за эпигонскую. В каком Тригорском я спасался, где был своими рассыпчатыми мечтами, когда вокруг меня изменялся теплый, уютный мир, поворачиваясь на ржавой оси?
В конце полинялой радуги Кандинского куба пульсировал перепонками строительный лабиринт. Он начинался вдоль одной из двух людных улиц комплекса и преспокойно съедал еще и угловое пространство в тупике, образовавшемся на месте выполненного в промокшем, возящем черным карандаше и не получившегося у молодого художника полностью перекрестка, промазавшего на уроке мимо центра картона. Типичный представитель семейства левиафанов, обязанный своим зарождением ограничению, наложенному на отвод земли поэтажной архитектурной формулой, хотя существует и другой взгляд на вызывание светлой демонической свободы авиационного ангара из слоя луковицы космоса, - рекламный трюк, поющий теогоническую сагу в миниатюре вечным вулканическим извержением бумажных скорлупок in quarto(10). А вот и мы стоим по колено в гибискусах, доглядывая однорядные пастельные воронки цветов, и ни в одном не признаем махровой "гвоздики", напрашивающейся приладиться к околышу праздничной фуражки над виском кинематографического гармониста.
05 августа 2013
Примечания:
(1) - сверчок; см. Ворота Расемон: Новеллы/ Акутагава Рюноскэ; [пер. с япон.; предисл. и коммент. В.Гривнина]. - М.: Эксмо, 2008. - 800с.: ил. - (Библиотека Всемирной Литературы).;
(2) - см. "Новые стансы к Августе" И.Бродского.;
(3) - "... мы не без основания можем смотреть на долину Мамре, как на особенное местопребывание Еврейских патриархов, в которой они жили, умирали и близ которой погребались. Близ дубравы Мамврийской было, как известно, явление трех ангелов в виде странников Аврааму..."; см. Библейская энциклопедия в 2-х книгах, репринтное воспроизведение издания Архимандрита Никифора, Типография А.И.Снегиревой; Остоженка, Савеловский переулок, собств. Дом; М.: 1891; - Изд-во СПМСИ. Фирма "Символ", СП "Медсервис интернешнл", отпечатано в Экспериментальной типографии ВНИИ полиграфии, 1990;
(4) - кафе "Дё-Маго", "Клозери-де-Лила" в Париже; см. Хемингуэй Э. "Праздник, который всегда с тобой: Роман, статьи, очерки, письма/ Пер. с англ. - СПб: Азбука-классика, 2006. - 288с.;
(5) - см. "История" Геродота, часть I Клио; см. издание АСТ, Хранитель, Москва, 2006, пер. и примеч. Г.А.Стратановского;
(6) - Olivetti - пишущая машинка;
(7) - см. Горбачева Н.Б. "Серафим Саровский" - М.: Олимп; ООО "Фирма "Издательство АСТ", 1999. - 208с. - (Великие пророки, вып.4).;
(8) - Presepio = ясли;
(9) - слова св. Ефрема Сирина; "В монастыре он [Серафим Саровский] оставался по воскресным и праздничным дням, а по будням уходил из обители в своем ветхом белом холщовом балахоне, в убогой камилавке, с топором или мотыгою в руках. На спине у него была котомка, набитая камнями и песком, поверх песка лежало Евангелие. Его спрашивали, зачем он удручает себя этой тяжестью. Он же отвечал словами св. Ефрема Сирина: "Томлю томящего меня".; см. Горбачева Н.Б. "Серафим Саровский" - М.: Олимп; ООО "Фирма "Издательство АСТ", 1999. - 208с. - (Великие пророки, вып.4).;