Когда ветры будут дуть преимущественно с юга, солнце жарким глазом примется обтачивать вислые, как попало понабросанные сугробы и скользкие, хрустальные скаты домовых крыш, увешанных длинной, натурального речного перламутра слезой со вмятинками, в которых копится мягкая тень, способная, как кажется, налипнуть и остаться клочком тумана на прикоснувшихся пальцах, и всякая, паутинной толщины веточка, невидимо, но ощутимо заволоченная в шалевый обрывок тепла, начнет славное, тихо-тайное обращение к светло-зелененькой жизни; когда дрогнет и шевельнется вздохом душа травы в ледяных, иссеченных сухопутными бурями рождественских вертепах; когда острые ночные остуды воздухов возьмут в привычку осушать снеговую влагу, накопившуюся за день в резких мимических складках пространства, все еще суровеющего каменною крошкой и историческими развалинами зимы, так что за кропотливой совместной работой дней таяния и ночей выветривания последует слеживание в сукно и войлок, помутнение и вещественное убывание кристаллической белизны пустыни-наоборот; когда кто-то погасит голубые, карие, янтарные и черные ореолы меха, на протяжении сезона окружавшие почти одинаковый вольфрам человеческих фигур, чтобы в месяце звездных Рыб разыграть их наново объявившимися силами сцены из жизни итальянских семейств Монтекки и Капулетти (потому ли, что планеты располагают, или же, что фигуркам в шелковых плащах свойственны большая подвижность и романическая тайна, что меньшие плотность и толщина тканей гарантируют зрителю задуманные древле Уильямом Шекспиром и скорость, и привлекательность печальнейшего, но великого представления, ибо останься герои в шубах, так и затянули б его месяца на три, если не долее); когда воробьи, сей "пролетарьят пернатых"(1), окончательно возьмутся за каждодневное многоголосое доведение с кустов дремлющей под балконом сирени до человеческих ушей своего мнения о составе съеденного в обед у их подножья меню; когда луковицы гиацинтов выстрелят с подоконников высокоглавыми, одиночными и парными кудрявыми стрелами, копирующими цвета у прекраснолетней, прохладной, промытой дождями радуги, всюду распространяющими весть о своем пришествии ароматами в строгом соответствии с окрасом причесок: так белые все больше рассказывают о сочной зелени, синеватые - о том, как чудно процвести аккуратными завитками атмосферу в запертом помещении, розовые, как водится, среди прочего особенно сладковаты; когда наступит самое благоприятное время для санок и лыж, и к середине сверкающего африканскими бриллиантами, поднявшимися с разнящихся глубин ко всем поверхностям и плоскостям, дня из лесу потянется струйками радостный, с дощечками через (и далеко за) плечо, с детишками на шее и с малым транспортом на веревочке, шумящий веселыми разговорцами народ; когда в геометрической прогрессии, как горохом, начнут сыпаться улочки и дорожки текстилем поначалу все больше тонов "земли", - серого асфальтового, коричневого спектра, - а после, будто выпущенными из пальцев обеих рук, гуашевыми и акварельными смесями; когда скучающего над книжкою школьника придумает толкать в щеку, растянутую опорой ладони, час от часу ярчающий в окне луч, который, найдясь, неукоснительно сбрасывают круглым или квадратным ручным зеркальцем на классную доску или в тетрадку лучшего друга; когда вспоминают, во сколько сложений бумага гарантирует вызывание из ничего валкого кораблика, зубчатого клетчатым треугольным парусом, способного, уходя с ручейком под основательно изъеденный золотыми ледоточцами солнца первобытный лед, вынырнуть как ни в чем не бывало по другую сторону и помчаться вперед, подпрыгивая на бесцветной волне вместе с зыбящимися веерами открывающегося течения над какою-то помехой вытаявшего прошлогоднего мусора; когда сердце обрадуется кроличьим катышкам вербы, качающимся в прозрачной сетке красноватых кружев на голубом и, вместе, серовато-облачном фоне купола собора, в опрокинутой Граалевой чаше которого и происходит растущее по весне к Богу "когда"...