Аннотация: А однажды, стоял я тогда на мостках к паромному причалу на Рейне и ждал когда придет паром...
А однажды, стоял я тогда на мостках к паромному причалу на Рейне и ждал, когда придет паром, глянул в воду и среди бликов мелких волн увидел свое отражение. Утки и ленивые лебеди подгребали к мосткам за хлебными кусками и мешали разглядеть лицо, но что запомнилось - волосы на голове светились солнечным светом, торчали лучами в разные стороны и были совершенно желто-рыжими, даже и в серой воде.
Дети, стоявшие рядом и кидавшие хлеб птицам, в отраженном мерцании были блеклы и незаметны.
"Чудо!" - подумал я, - "это же нимб, как у святого, вот так чудо!" Глупые утки мешали смотреть и я отошёл пару шагов вперед, к калитке причала. Вода здесь рябила меньше и любоваться собой мне никто не помешал бы. Я посмотрел вниз - над головой сиял нимб!
"Ну и чудеса! И что же, даже и не увидит никто?" Я огляделся по сторонам. К досаде моей никого подходящего к лицезрению чудесного свечения мой головы рядом не было. Люди на берегу собирались у ступенек на мостки, но подниматься не торопились, ждали.
Жаль, подумалось тогда. Вот сейчас войду на паром, выплывет он на середину реки, а чуда уже и не будет. Действительно, такое не каждый день увидишь!
Паром уже разворачивался к причалу, когда рядом со мной остановился дядька на велосипеде, довольный, плотный, в длинных шортах, с голым вислым животом и в велосипедной каске. Лицо под каской красно блестело потом. Глаза его торопливо, по рачьи, задвигались, обшаривая меня и, не найдя ничего примечательного, выпучено застыли.
"Вот я его удивлю", - подумал я очень быстро и поднял правую руку со сложенными для знамения пальцами. Дядька недовольно покосился и отступил от меня на шаг. Но я ему улыбнулся и, подняв руку над головой, ласково произнес :"Смотрите в воду, я - святой!"
Он недоверчиво глянул вниз, задержал там на минуту взгляд и когда я уж собрался его перекрестить, вдруг выдохнул смачно и со слюной мне в лицо: "Scheiße Heilige!" (сраный святой!).
Рука моя так и осталась торчать кверху, со сложенными перстами, а его рука ухватив меня между ног, легко, как пушинку (вот она, святость-то), подняла в воздух и перенесла через перила мостков.
Я упал в воду между истерически орущих лебедей и брызнувших в разные стороны уток. Вымок конечно. Но там, у причала было мелко, плыть долго не пришлось, по грудь где-то.
Люди на мостках заволновались и смотрели с укором на пузатого велосипедиста. Но он не смутился, а только махнул толстыми колотушками рук и проорал на ошеломленных: "Er ist Scheißheilige, aber kann nicht aufs Wasser laufen! Ha!"(Этот сраный святой не может по воде ходить! Ха!)
Все, стоящие на мостках, заулыбались, стали весело меня приветствовать, а дети принялись снова кидать птицам хлеб. Лебеди тоже успокоились, и пользуясь отсутствием шустрых уток, ощипывали с меня хлебные кусочки.
Я стал на ноги, вода доходила до пояса и руки мои лежали на волнах. Я отвернулся от стоящих на мостках, чтобы еще раз глянуть на свое отражение. Но увидел только болтающуюся тень на воде. Очень странно она выглядела. Руки, туловище и плечи были четко очерчены темным, а в место головы на воде плескалось ослепительное отражение солнца.
Bonn. 2012
nonf_biography
РОБЕРТ
АЛЕКСАНДРОВИЧ
ШТИЛЬМАРК
Роберт
Александрович
Штильмарк
ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника Части первая, вторая
Роберт Александрович Штильмарк (1909-1985) известен прежде всего как автор легендарного романа 'Наследник из Калькутты'. Однако его творческое наследие намного шире. Убедиться в справедливости этих слов могут все читатели Собрания сочинений.
В первый том вошли первые части романа-хроники 'Горсть света' - произведения необычного по своему жанру. Это не мемуары в традиционном понимании, а скорее исповедь писателя, роман-покаяние.
ru
ExportToFB21
11.05.2014
OOoFBTools-2014-5-11-16-51-7-112
1.0
ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Том 1
ТЕРРА - Книжный клуб
Москва
2001
5-275-00276-9
ГОРСТЬ СВЕТА
Роман-хроника
Части первая, вторая
ТЕРРА - КНИЖНЫЙ КЛУБ 2001
УДК 882
ББК 84 (2Рос=Рус) 6
Ш91
Оформление художника И. МАРЕВА
Штильмарк Р. А.
Ш91
УДК 882
ББК 84 (2Рос=Рус) 6
ISBN 5-275-00276-9 (т. 1)
ISBN 5-275-00278-5
(C) Р. Штильмарк, наследники, 2001
(C) ТЕРРА-Книжный клуб, 2001
ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК УХОДЯЩЕГО ВЕКА
Моим рожденные словом
Гиганты пили вино -
Всю ночь - и было багровым,
И страшным было оно.
Н. Гумилев
Отец очень любил Гумилева, хотя величайшими поэтами XX века считал Блока и Маяковского. Он был их современником, пусть младшим. Он прожил долгую жизнь, был свидетелем многих исторических событий: от Первой мировой войны до начала горбачевской перестройки.
Мне, старшему сыну автора легендарного романа 'Наследник из Калькутты', нет нужды подробно описывать жизненный путь Роберта Александровича Штильмарка (1909-1985). Он это сделал сам в романе-хронике 'Горсть света', по сути беллетризованных мемуарах. Но несколько штрихов все же необходимы.
Будущий 'батя-романист', как называли его в сталинских лагерях, родился в Москве, рано начал трудовую жизнь, учился в литературно-художественном Институте имени В. Я. Брюсова, работал как дипломат и журналист (ВОКС
[1]
газета 'Известия'), преподавал на различных учебных курсах. Издал до войны книгу очерков ('Осушение моря', М., 'Молодая гвардия', 1932). В 1941 г. ушел на фронт, воевал под Ленинградом (зам. командира разведроты), не раз ходил в тыл врата, участвовал в жестоких боях. После ранений и контузий был направлен преподавателем в Ташкентское пехотное училище, затем переведен в топографическое управление Генштаба в Москву.
Его первая жена, моя мать, Евгения Дмитриевна Белаго-Плетнер была японоведом (в начале 20-х годов работала в Японии с первым мужем, дипломатом) Она скончалась в 1944 г., вскоре после возвращения в Москву из эвакуации. Отец создал новую семью с Верой Яковлевной Терновской. Однако 5 апреля 1945 г. он был арестован и получил 10 лет заключения в ИТЛ (исправительных трудовых лагерей) по статье 58-10 ('за болтовню'). Три года Роберт Штильмарк провел в тюрьмах Москвы и лагерях Подмосковья, был выслан в Абезь (север Коми АССР), переведен оттуда с 'крепостным' (лагерным) театром в Игарку, после развала театра отправлен в Ермаково, затем на дальнюю лагерную колонну ? 33. Здесь его встретил подневольный нарядчик и всесильный для заключенных главарь Василий Павлович Василевский, который предложил отцу - вместо тяжелой работы на лесоповале - написать приключенческий роман 'из старинной иностранной жизни'. Он определил 'романиста' дезинсектором при лагерной бане, устроил ему на чердаке закуток, обеспечил бумагой (сброшена по спецзаказу с самолета По-2), чернилами и куревом...
После создания 'Наследника' отец работал топографом геодезистом, пока не подошел срок освобождения и... ссылки в Енисейск. Там он познакомился с преподавательницей москвичкой Маргаритой Дмитриевной Савеловой, которая позднее стала его третьей женой. По возвращении в Москву началось новое 'обустройство', поиски жилья и заработков. Отец уже не сворачивал с писательской тропы, но и не преуспевал на ней: жил очень трудно, почти в постоянном безденежье, часто одалживал средства у коллег-писателей ('я весь в долгах, аки муха в паутине', - писал он мне). В 1962 г. в Географгизе (изд-во 'Мысль') вышла его книга 'Повесть о страннике российском'. После долгих мытарств удалось издать 'Образы России', посвященную российской архитектуре ('Молодая гвардия', 1967). В том же издательстве вышли его книги 'Пассажир последнего рейса' (1974), 'Звонкий колокол России' (о Герцене, 1976), 'За Москвой-рекой' (о драматурге Островском, 1983). Член Союза писателей СССР с 1965 г. Общественной деятельности в СП всячески избегал, но очень много ездил по стране с выступлениями. Даже смертельный приступ аневризмы аорты застал его в поездке (на пути в Переделкино)...
Уже на семидесятом году жизни отец развелся с М. Д. Савеловой и женился на архангельской учительнице Александре Дмитриевне Зерновой. К двум сыновьям и дочери от предыдущего брака прибавилась дачка Маша. Так что ко дню кончины писателя (30 сентября 1985 г.) у него оказалось немало неимущих наследников - три сына, две дочери и вдова. Из его литературного творчества широкое признание получил только 'авантюрный' роман 'Наследник из Калькутты', ставший подлинным бестселлером лишь спустя тридцать лет после первого издания, уже после кончины писателя. Остальные произведения Р. А. Штильмарка переиздавались крайне редко, или не переиздавались вовсе.
Собрание сочинений Р. А. Штильмарка открывается романом-хроникой 'Горсть света', произведением весьма необычным по своему жанру. Это не мемуары в традиционном смысле слова, а скорее исповедь писателя, роман-покаяние. Вместе с тем, это цикл увлекательных и романтических новелл, зачастую детективного даже криминального толка. По первоначальному варианту название романа - 'Белый ворон'.
Автор начинает с дальнего экскурса в историю собственной семьи, своих родителей и предков. Яркие воспоминания детства сменяются сценами Первой мировой войны (поездка с матерью к отцу, офицеру-артиллеристу русской армии). Перед читателем проходят годы революции, НЭПа, предвоенного сталинского социализма... Начало Великой Отечественной войны делит роман-эпопею на две части. В первой остаются юношеские студенческие годы, журналистская, дипломатическая и преподавательская работа в Москве с поездками по стране. Во второй части хроники Рональд Вальдек (Роберт Штильмарк) - боевой офицер, с честью прошедший сквозь огненные вихри Волховского и Ленинградского фронтов -после тяжких ранений и контузий оказывается вовлеченным в события, которые неумолимо влекут его в лубянские и лефортовские казематы, за колючую проволоку ГУЛАГа... Конечно, сегодня, после произведений Солженицына, Шаламова, Волкова и множества других авторов, 'крестный путь' нашего героя уже не выглядит откровением, хотя многие лагерные сцены 'Горсти света' несомненно вызовут интерес, также как и поистине фантастическая история создания в глубинах туруханской тайги романа 'Наследник из Калькутты' (глава 'Господин из Бенгалии').
Я не уверен, что роман-хронику можно считать произведением завершенным. Хотя конечная точка и была поставлена самим автором, но заключительная глава, охватывающая тридцать лет его жизни после освобождения и реабилитации, написана все-таки довольно конспективно. Эпилогом книги служат несколько подлинных писем и выступление на похоронах друга-лагерника, писателя Юрия Домбровского. Возможно, сказалась естественная усталость от книги, которая создавалась больше десяти лет без каких-либо шансов на публикацию... Мысль об издании 'Горсти света' отец отвергал.
Вот что он писал мне в феврале 1970 г., приступая к работе над романом.
'Горсть света' - это, думаю, мое главное, но куска хлеба она не сулит, эта самая 'Горсть'. Работоспособность снизилась и появилась страсть к бездумному и бессмысленному наслаждению уходящей жизнью, вот этим лесом под снегом, теплом от печи (отец предпочитал жить не в Москве, а на зимней даче в подмосковной Купавне. -
Ф. Ш.
) и счастьем от великого чужого труда, то-есть от этих самых слез над вымыслом. Тем более, коли вымысел описывает твою собственную судьбу и чудным образом вскрывает твое собственное сердце.. Очень об этом - жизни собственной! - трудно... Надо писать 'Горсть света' - это главное, не дай Бог, чтобы я не успел! Не дай Бог, чтобы понято было не так и чтобы кто-то истолковал нашу жизнь не по 'Горсти света', а по неким протоколам и записям. Не только изреченная, но и записанная мысль (в документах) есть ужасная ложь. Правда мыслима лишь в солженицынской прозе, то-есть в толстовской, пушкинской, гоголевской прозе, более правдивой, чем любой протокол об этих событиях. Дай Бог мне спастись от тяготения протокола, приказа, сводки, штабного донесения и суть всех этих 'протоколов' изложить в форме художественной...'
Такова была исходная авторская позиция - не дотошные документальные мемуары, не исторически-точная хронология, но именно 'даль свободного романа', основанного на фабуле жизни собственной, причем - по воле судеб! - столь замысловатой, что авантюрная повесть местами явственно переходила в увлекательный детектив.
Некоторые из тех, кому довелось читать или слушать эту неизданную хронику (а отец охотно читал ее всем желающим), считали, что автор напрасно отошел от классической мемуарной формы: отказался от рассказа от первого лица, переиначил имена и фамилии большинства действующих лиц, - тем самым невольно заставляя читателей сомневаться в подлинности и достоверности описываемых событий. Отцу часто советовали что-то уточнить, объяснить, сослаться на какие-либо источники... В ответ он только вздыхал и отмалчивался. Поэтому пусть читатели-скептики усомнятся встречался ли герой романа с Лениным и Сталиным, спорил ли с Берией о Достоевском, в самом ли деле подсказал Есенину сюжет 'Черного человека'... Однако, хорошо зная родителя, могу сказать лишь одно - нафантазировать он мог куда как похлеще! В главном же - в авторской исповедальности и его покаяниях - усомниться просто невозможно...
В прологе к роману-хронике, где объясняется и смысл заглавия книги, писатель говорит напрямую: 'Хочу, чтобы прочитавший эти страницы ощутил себя присяжным на суде над героем книги и вынес под конец свое решение: виновен или невиновен! И да будет милосердным тогда приговор судьи высшего и вечного!'
Отсюда, из этого порыва проистекает стремление, автора не только не затенять в своем жизнеописании собственные грехи и ошибки (кто же без них в жизни обходится!), но, напротив, - выделить и подчеркнуть их, выставить на всеобщее обозрение. Вот почему никоим образом нельзя согласиться с теми, кто полагает, будто 'Горсть света' создана лишь для семейного чтения. Нет уж, ЕЖЕ ПИСАХ - ПИСАХ! Еще недостойнее памяти автора убирать лишь отдельные, наиболее 'исповедальные' главы и абзацы.
Как многие щедро одаренные от природы люди, отец ощущал себя неким баловнем судьбы, которому всю жизнь, даже в самых трудных условиях, выпадал 'счастливый билет'. Он считал, что ему приходилось легче, нежели многим сверстникам и коллегам. И часто повторял, что жизнь - это дорогой ресторан, где за все приходиться платить по коммерческим ценам, где за все хорошее предъявляется строгий счет. А на сделки с совестью ему приходилось идти не только в сердечных делах... И для искреннего покаяния потребовалось подлинное мужество.
Мои родители принадлежали к тому поколению (ныне, увы, почти ушедшему), которое было воспитано в старом, религиозно-нравственном духе. И тем не менее они искренне приняли новую веру в революционное преобразование Родины. И, следуя призыву Блока всем сердцем и душой 'слушать Революцию', были готовы положить на этот алтарь свои жизни. Моя мать, потомственная петербуржская дворянка, через всю жизнь пронесла идеи революционного романтизма, глубоко уважала и Ленина, и Сталина, и Дзержинского, в честь которого я, внук и сын 'врагов народа', ношу свое имя. Будучи и старше и опытнее своего мужа, моего отца, она оказала на него немалое влияние, и не только моральное. Ученый и дипломат, специалист по экономике Японии, блестящий лингвист, владевшая рядом европейских языков и японским, она с первых лет революции до самой своей ранней смерти была связана с органами ВЧК-ОГПУ-НКВД, свято верила в честность и высокое назначение чекистов, будто бы призванных каленым железом и огненным мечом выжечь всякую людскую скверну, переделать и возвысить человечьи души... Отец писал, что она 'пришла к большевикам не от любви к ним, а от ненависти к прочему, как и Маяковский...'. Моя мать стремилась понять и оправдать все происходящее в стране даже в самые тяжкие годы репрессий, хотя в глубинах ее романтической души, конечно, таились сомнения...
Отец же был воспитан прежде всего в духе порядочного, честного отношения к любому делу, за какое приходилось браться. Дисциплинированность и трудолюбие были для него повседневной нормой (возможно, что здесь сказались и традиции предков нашего семейства), он терпеть не мог столь привычных для современного бытия расхлябанности, лености и необязательности. Волею судеб оставшись на просторах преображенного большевиками Отечества, будущий писатель принялся ему служить верой и правдой, искренне пытаясь принести максимальную пользу. Только случай уберег его от вступления в коммунистическую партию - заявление было им подано и принято благосклонно (мама же оставалась беспартийной по принципиальным соображениям, избегая возможных льгот и привилегий, она служила делу революции фанатично и бескорыстно).
Все это вместе взятое в реальных условиях того времени не могло не привести отца к неизбежному и закономерному сотрудничеству с 'органами', говоря грубее, к сексотству. Революционная романтика и мечты о преобразовании человечества на деле обернулись 'волчьими ямами', страшными пропастями, чудовищным насилием над собой, подлинными ужасами нравственными, и физическими. Эта тема, остающаяся злободневной и сегодня, едва ли не впервые в нашей литературе основательно и откровенно раскрывается в 'Горсти света'. Такое признание - самое тяжкое из всех многочисленных покаяний автора книги, и далось оно ему нелегко. Но как писатель и как верующий человек он счел необходимым довериться не только своему духовнику, но и чистому листу бумаги
Признаюсь откровенно, что и мне, и всем другим его близким было не просто решиться на публикацию таких страниц, вынося эту горестную тайну из узкого семейного круга. Тем более, что 'чары Лубянского Вия' не оставляли ни автора, ни его семью во время долгой работы над 'Горстью света'. Деловые коллеги и даже 'братья-писатели' не раз доверительно говорили мне: 'Твоего отца пасут!'., или - 'Всем вашим семейством интересуется КГБ!' Признаков тому было немало. Отцу не разрешили выехать в Польшу за получением гонорара, меня не пустили в научную экспедицию по Монголии. Говорили, будто бы в 'компетентных органах' сочинение отца шутливо называют 'романом века' и ждут лишь окончания всей этой писанины для немедленного изъятия рукописей...
'Железные веки Вия' (или 'Недреманное око', как выразился отец в своей хронике) на сей раз проявили своего рода деликатность - они приоткрылись лишь после смерти писателя. Уже во времена перестройки, в 1986 году, пришли 'товарищи' к родственникам и знакомым автора, не только в Москве, но одновременно в нескольких городах, с настойчивыми требованиями сдать все экземпляры рукописи 'Горсти света', будто бы опасаясь ее утечки за рубеж (о чем отец никогда и не помышлял). Я было кинулся в разные союзписательские инстанции, взывая к формально созданной Комиссии по наследию Р. А. Штильмарка, но сразу же убедился, что 'органы' установили с СП тесные контакты гораздо раньше: там все известно и вполне согласовано. Пришлось во избежание обысков и неприятностей сдать имеющиеся рукописи, за исключением единственного экземпляра, который сберег младший сын автора, Дмитрий
[2]
.
Впрочем, тревоги 'лубянского Вия' были совершенно напрасны. В рукописи 'Горсть света' не разглашались никакие государственные тайны. Не прошло и года, как разочарованные 'компетентные органы' передали все изъятое в один из московских архивов, где они и остаются по сей день (18 единиц хранения). Возвратить их тем, у кого изымали, конечно, и не подумали - это было бы 'вовсе против правил'!
Нет, 'Горсть света' не представляет собой 'роман века', это не грандиозный 'Архипелаг' Солженицына, не 'Жизнь и судьба' Гроссмана, не 'Погружение во тьму' Волкова... В этом произведении множество подробностей, интересных любителям российской словесности, истории, знатокам и ценителям старой Москвы, прежней России. Схваченные памятью автора 'моментальные фотографии' эпохи революции и НЭПа до времен перестройки создают причудливую и замысловатую вязь, в которой едва ли не каждый читатель сможет найти что-либо особо для себя интересное. Хроника ценна прежде всего широтой своего полотна, мастерством отделки, сочностью отдельных мазков.
Сын своего времени, непосредственный участник множества мирных и военных событий, писатель щедро делится с нами впечатлениями, воспоминаниями и раздумьями, причем подчас весьма неоднозначными. При общем явно антисоветском настрое автора (по сути он был 'внутренним диссидентом') мы находим немало эпизодов и высказываний патриотического и даже прокоммунистического характера. Вместе с тем, критическое отношение отца к окружающему может подчас вызвать читательские обиды. Кого только не 'зацепил' автор в своей 'Горсти' - и русских, и евреев, и немцев - право же, есть чем поживиться рецензентам. Но в целом роман-хроника в основе своей, несмотря ни на что, жизнерадостен и оптимистичен. Поистине, человек нашего времени способен вынести все, 'что Господь не пошлет'...
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир...
* * *
...Первые сообщения о загадочном 'Наследнике из Калькутты' я получил в 1953 г. не из Енисейска, где отец находился в ссылке, а из городка Тогучина Новосибирской области. Писал мне совершенно незнакомый человек, Василий Павлович Василевский, приславший целую кипу документов. Он обращался и к Председателю Верховного Совета СССР маршалу К. Е. Ворошилову, к Председателю Союза Советских писателей А. А. Фадееву, в другие инстанции, добиваясь ответа на вопрос: где находится изъятая у него политотделом 503-й стройки ГУЛЖДС
[3]
(северная железная дорога Салехард-Игарка, строившаяся силами заключенных) рукопись романа 'Наследник из Калькутты'? Как я понял, написан он был отцом, но первым автором считался именно Василевский, который, освободившись по бериевской амнистии, разыскивал теперь сие детище. Приведу отрывок из его письма к отцу, сохраняя слог:
'...Кругом затишье, все молчат, одни молчат, это люди подобные северным, с решением пусть полежит, а другие не знают ход событий, поэтому, вымывшись в бане на севере, наш наследник, забравшись в пышный кабинет с мягкой мебелью, скорее всего в ГУЛЖДС или ГУЛАГе, может быть в руках капризной дамы улыбается ей безумными глазами.
Мой совет, поручите, Роберт Александрович, вашему сыну с целью защиты наших интересов получить право и побывать на приеме в президиуме у К. Е. Ворошилова, обсказать ему всю подробность той трудности, которая была испытана нами, с просьбой отозвать наш труд по принадлежности...' Ну, и так далее, письмо длинное. Но отец внял совету!
Ох, как не хотелось мне, студенту Московского Пушно-Мехового института, снова обращаться в наши славные 'органы'. Уж очень были памятны бесконечные очереди к разным парадным подъездам вроде приемной Калинина на углу улицы Коминтерна (ныне Воздвиженки) или к тюремным окошечкам - узнать, куда нести передачи... Памятны и поездки с ними к отцу в подмосковные непионерские лагеря - сначала в Новый Иерусалим, затем на кирпичный завод в Гучково, потом - на трамвае - в Ховрино...
Но после новых обращений Василевского, которые поддержал и отец из Енисейска, я поплелся в знаменитую по сей день приемную на Кузнецком мосту, изложил людям в форме свое дело, показал документы.
- Вам надо в КВО ГУЛАГ! - решительно сказал форменный чин.
- Куда, куда? - растерянно переспросил я.
- В культурно-воспитательный отдел Главного управления лагерей. Располагается на площади Маяковского, в доме, где ресторан 'Пекин', только вход со двора. Желаю успеха, действуйте!
Среди бумаг Василевского была доверенность на мое имя. Ее-то я и предъявил в этом самом КВО, явившись туда в самых смятенных чувствах: 'что за комиссия, создатель! Еще романа мне не доставало!'
- Да, рукопись такая у нас имеется, - сказал мне 'товарищ майор' в глубинах КВО ГУЛАГ. - Но мы не можем ее вам отдать по одной доверенности Василевского. Там еще приписано на заглавном листе - 'Штильмарк'. Принесите доверенность и от него, тогда выдадим. А мы тут пока еще почитаем - вещь-то, знаете, очень даже интересная!
Получив доверенность отца, я снова пошел в КВО, помнится, в тот самый день, когда в 'Правде' появилась статья о роли личности в истории - первая ласточка предстоявшей борьбы с культом Сталина. 'Товарищ майор' был со мною вежлив и передавал рукопись с какой-то грустью. Он вынес из недр помещения три толстых синих тома (три части романа) и четвертый - большого формата -с планами морских сражений, открыл обложку первого тома, на первой странице был нарисован карандашом портрет волевого человека в полувоенной форме - В. П. Василевского, фамилия которого была изображена на титульном листе крупными печатными буквами. Ниже, более мелко, причем синими чернилами, а не тушью было приписано: 'Р. Штильмарк'. Майор стал перелистывать первые страницы:
- Да, в свете сегодняшнего выступления 'Правды' предисловие наверное придется переделать... А вообще, это сильное произведение, вы отнеситесь к нему серьезно, мы тут все прочитали с большим интересом. Не потеряйте рукопись, передайте ее понимающим людям, настоящим писателям, ведь это в каких условиях сочинялось...
Об 'условиях' мне было известно из писем отца. 'Ты пойми, - писал он, - какие это героические тома! - Ты пойми, что родились они в глухой тайге, за двойной проволокой, при полном отсутствии материалов. Там есть кое-какие графические украшения. Так вот, акварель была нам доставлена пешком за 120 км. Кисть изготовлена из хвоста убитой белки. Тушь изготовлена из угля по секрету самого миниатюриста. На переплет пошел шелк лучшей рубахи изо всех, носимых на колонне (Василевский 'сблочил' ее с вновь прибывшего зека), папки для переплета - из обложек дел нахально вырезали в спецотделе. Вообще говоря, это чудо... Ты представь себе мою радость, если тебе удастся получить этот роман-уникум, созданный при коптилке из солярки, в глухой таежной землянке, без листочка шпаргалки, без взгляда на карту или в книжку, ценой 14 месяцев двадцатичасового ежедневного труда'.
И вот эта эпопея в трех томах с приложением у меня в руках. Текст каллиграфическим почерком переписан в сброшюрованные общие тетради, читается легко. Начинаю с авторского предисловия...
'В своеобразных условиях родилась эта книга... Неподалеку от нашего строительного объекта находилось место, где десятилетия назад царское самодержавие пыталось погасить таежным мраком солнце человеческого разума, гениальный мозг будущего вождя народов. Хмурые лиственницы, ели и кедры еще хранят воспоминания о молодом ссыльном, чьей родиной была солнечная страна и кто здесь, в глухих северных ночах, при убогом светильнике, вынашивал свои бессмертные идеи, создавал свои исторические труды'. Да такое вступление сейчас уже не пойдет!
Что было делать? С трепетом прочитав роман, я поведал всю эту историю своему давнему покровителю, золотой души человеку, доценту биофака МГУ А. Н. Дружинину. Он созвонился с Иваном Антоновичем Ефремовым, хорошо знакомым ему по научной работе. Мне был дан адрес дома в почти соседнем с нашим Покровским бульваром Спасоглинищевском переулке. Не без опаски вручив хозяину первый из трех томов, я робко спросил, когда приносить остальные. 'Как, это еще не все? - ужаснулся Иван Антонович. - Ну... позвоните в конце месяца'. Но не прошло и недели, как Дружинин сообщил, что Иван Антонович меня разыскивает. 'Куда же вы пропали - гудел он в телефон могучим своим басом - несите скорее остальное, меня сынишка уже замучил, на самом интересном прервалось...'
И. А. Ефремов стал для отца не только первым благожелательным рецензентом, рекомендовав 'Наследника...' для издания, но и подлинным благодетелем. Положительные отзывы о романе написали также писатель В. Д. Иванов и критик В. С. Фраерман. Когда же в начале 1956 г. реабилитированный отец вернулся в Москву, перепечатанная на машинке рукопись, принципиально одобренная директором Детгиза В. М. Пискуновым, уже лежала на столе редактора И. М. Касселя.
'Я опять засел за книгу и опять работаю по 16 часов', - писал отец в Енисейск, где оставалась его новая семья. Но вопрос об издании решался трудно. 'Идут споры и торговля... Редактор 'за', его помощник - против. Редакция 'за', руководство в неблагожелательном нейтралитете. Предлагают договор на любую другую книгу. А я хочу заключить на эту. Очень поддерживает Иванов, Ефремов тоже...
...С 'Наследником' все идет канитель... Меняются люди, которые берутся за него, идут совещания, на которых голоса делятся в соотношении пять 'за' и один 'против'. Но это 'против' принадлежит как раз зам. руководителя издательства. Это она, некая В. А. Морозова, говорит: 'книга талантливая, яркая, интересная и литературно-мастерски сделанная. И этим она... вредна, ибо не ведет нашу литературу вперед, а отбрасывает ее назад в прошлое!' Теперь решать судьбу книги будет редакционное совещание Детгиза.
...Вечером 4 января 1956 г. приехал Валентин Дмитриевич (Иванов, автор романов 'Русь изначальная' и 'Русь великая'. -
Ф. Ш.
) и привез радостную весть: редсовет Детгиза постановил заключить договор на издание 'Наследника' в объеме 40 листов
(в рукописи их 50, а сдавать буду 45, так что сокращение небольшое).'
Но вскоре радостные вести сменились печальными. '...'Наследник' лопается. 1 июля 1957 г. он был сдан в производство и подписан Касселем в набор, а 2 июля вышел свеженький номер журнала 'Крокодил' ? 18, а в нем нечто оглушительно-громокипящее под заголовком 'Призрак грозит пальцем' за подписью М. Львов. Есть хлесткие места, но можно было бы сделать и лучше: мы с Лурье (художник, автор рисунков к первому изданию романа) постарались облегчить фельетонисту его нехитрую задачу, поместив в журнале 'Знание - сила' ?? 1-2 одну из глав с 'Летучим Голландцем', мертвецами на борту и т. д...
Полагаю, что прямо и грубо роман не снимут, что соберут совещание, будут бить себя в груди и ломать головы... дескать, еще одна перередактура, убрать пиратов, лжевиконтов и призраков, вставить профсоюзы, русский флот и город Ленинград, перенести действие на целину и сменить название на 'Внуки Суворова'. Иванов же уверен, что просто напишут покаянное письмо, что учли критику и выпустят с большими купюрами... Конечно, дразнение гусей этой 17-й главой было роковой непростительной ошибкой..., и я сразу понял: даром не пройдет!'
Однако все прошло, как-то утихло, и 'Наследник из Калькутты' вышел в 1958 г. в престижной серии 'Библиотека приключений и научной фантастики' под двумя фамилиями: Р. А. Штильмарк и В. П. Василевский.
Много раз отца спрашивали: зачем он сохранил при издании своего 'заказчика', который не только писать, но и читать мог лишь с трудом?
Причин тому несколько. Во-первых, имя В. П. стояло на титульном листе рукописи. Во-вторых, он действительно был инициатором самой идеи создания романа (где-то слышал, что Сталин любит исторические романы и надеялся сократить срок таким 'подарком' из памятных вождю туруханских мест). Худо-бедно, он все-таки обеспечивал возможность работы над романом в лагерных условиях. В-третьих, у таких 'гнилых интеллигентов', как отец, голос совести всегда берет верх над здравым смыслом... Ведь пока шла подготовка к изданию, Василевский повторял, что ничуть не претендует на гонорар. Когда же он увидел свою фамилию на книге...
'Василевский дождался, пока теленок выкормится, и теперь решил, что пора резать: требует 50% гонорара. Конечно, занятно, что роман о романе так блистательно продолжается..'
На гонорар уже был куплен домишко в дачном поселке Купавне, много расходов потребовалось на переезды, ситуация сложилась очень тяжелая. Поэтому осенью 1958 г. Детгиз обратился в народный суд Куйбышевского района Москвы, который 9 февраля 1959 г. рассмотрел необычное дело о признание отца единоличным автором 'Наследника'. Василевский не скрывал того, что он не только не писал, но даже и не все мог прочитать, однако, отец не отрицал, что без 'дяди Васи' романа могло и не быть. Впрочем, могло 'не быть' и его подлинного автора, ибо у В. П. возникали планы 'убрать' батю-романиста, и об этом говорили на суде свидетели. На странице 725 первоначальной рукописи (или стр. 799 по первому изданию) отец зашифровал текст. Начальные буквы слов, начиная с фразы 'Листья быстро желтели...' (через одно слово!), образуют краткую характеристику Василевского - 'Лжеписатель, вор, плагиатор'. Но так или иначе, все же на суде удалось заключить 'мировое соглашение', в соответствии с которым все последующие издания должны выходить под единственной фамилией автора (Р. А. Штильмарка). Правда, еще в 1958 г. в Иркутске как-то стремительно возникло переиздание романа с указанием двух авторов, что очень огорчило родителя.
В 1959 г. в Алма-Ате вышло первое прижизненное издание 'Наследника из Калькутты' под одной фамилией. В обновленном варианте предисловия, где туманно говорилось про некие изыскательские работы в заполярной тайге, появилась новая многозначительная фраза: 'Заболел' романом и напористый бухгалтер В. П. Василевский...'
Еще Осенью 1958 года 'Комсомольская правда' опубликовала недоброжелательную заметку критика А. С. Елкина, упрекая издателей 'Наследника из Калькутты' в 'хаггартовщине' и 'буссенаровщине'
[4]
.
Ссылаясь на 'Крокодил' и 'Комсомолку', Госкомиздат РСФСР стоял насмерть против новых переизданий романа в Российской Федерации, хотя он был издан в Таллине, Ереване, кажется, в Тбилиси, а также за рубежом (в Польше, в Болгарии, в Чехословакии и Китае). Благоволивший отцу московский партсекретарь СП Феликс Кузнецов, желая помочь делу, передал очередное ходатайство об издании 'Наследника' на рассмотрение главы секции научной фантастики и приключений, писателю Еремею Парнову, который тоже дал отрицательное заключение ('...напечатать-то можно, - завершал он его, - а только зачем?').
Триумфальное шествие 'Наследника' по редакциям СССР и России началось в 1989 г., когда роман был переиздан сразу в Красноярске, Ленинграде и Ташкенте. После этого состоялись издания в десятках городов от Кишинева до Владивостока.
Покойный литературовед А. 3. Вулис в послесловии к ташкентскому изданию 'Наследника из Калькутты' (1989) обоснованно назвал эту книгу 'Роман романов или наследник давней традиции'. Критик определил ее как 'пространный дайджест приключенческих мотивов XIX века... Прочитать его - все равно, что заново перечитать всю приключенческую литературу'. А. 3. Вулис видит в авторе 'Наследника' одинокого барда, принявшего на себя тяжкое бремя творчества. 'Вот этим-то и уникален 'Наследник из Калькутты'. Не своей зависимостью от чужих сюжетов.., не своей сюжетной пестротой, чередованием взлетов и падений, внезапностей и предвкушений, бед и побед... Нет, 'Наследник из Калькутты' уникален прежде всего силой человеческого духа, способностью сохранить верность детству, верность сказке (а через нее - вере и надежде) в самых отчаянных обстоятельствах, в условиях тяжких, экстраординарных, на пороге, отделяющем жизнь от смерти; выносимое от невыносимого'. Надо учитывать, что А. 3. Вулис не знал всех реальных обстоятельств создания романа, но определил и оценил их с предельной четкостью.
Сила этого романа не только в остроте сюжета, мастерски закрученного в тугую пружину, которая заставляет читателя не выпускать книгу из рук. И не только в историко-событийных аналогиях (отец говорил, что подчас он описывал черных невольников Африки под непрерывный лай лагерных овчарок!); Сущность романа заключается в том, что его автору удалось сохранить СВОБОДУ САМОВЫРАЖЕНИЯ и тем самым человек, столь несправедливо и жестоко низвергнутый обществом (которому он всю жизнь служил верой и правдой!), смог возвыситься над своими тиранами и морально посрамить их, заклеймив зло с неправдой вне границ пространства и времени. Именно поэтому роман пробил - как трава асфальт! - все препоны советских издательств и буйно разросся (уже помимо авторской воли), когда этот асфальт прогнил и растрескался. В одном из писем (1966 г.) отец писал: 'Наследник' адресован несчастным и измученным заблатненным (т. е. в сущности всему великому народу), отсюда и резонанс...'
Возможно поэтому лагерные сотоварищи отца упрекали его (а позднее и меня), когда мы указывали на значимость Василевского во всей этой истории. Они возмущались приведенным выше тезисом о том, что он создал автору какие-то условия для творчества. И не только из-за того, что отец сжег себе легкие и испортил глаза, работая по 20 часов при соляровой коптилке на чердаке лагерной бани. Суть в том, что есть правда, которая возвышается над фактологией событий, и эта высшая правда на весах истории, оправдывает теневые и даже низменные стороны судьбы человека-творца. Мудрый писатель В. Д. Иванов часто приводил два афоризма (не уверен, что они принадлежат ему лично!): во-первых, курица, несущая золотые яйца, совершает естественные оправления, как самая обычная птица; во-вторых, говорил он, книги всегда умнее и достойнее своих авторов. Добавим, что они еще и значительно дольше живут.
* * *
Если 'Наследник из Калькутты', несмотря на всю необычность условий творчества, был ярким и сочным плодом вдохновенной фантазии, если 'Горсть света' явилась результатом многолетней авторской самоотдачи, так или иначе приносившей облегчение своему создателю, то третья большая книга отца - 'Образы России' - была в полном смысле слова подвижнической и даже мученической. Недаром именно во время этой работы отца поразил тяжелый инфаркт, от которого он с трудом оправился.
Несмотря на свое немецко-шведско-прибалтийское происхождение (немало представителей нашей фамилии покоятся на кладбище в Тарту, бывшем Дерпте, где родился отец писателя), Роберт Александрович Штильмарк всегда ощущал себя человеком сугубо РУССКИМ. Он не раз говорил и писал, что более всего на этом свете любит и ценит русскую природу, русский язык и русскую старину. Впрочем, к этому перечню можно было бы добавить и литературу (особенно поэзию), и музыку, и живопись - короче говоря, российскую культуру в целом. Отцу всегда хотелось поделиться этой своей любовью с другими. А чтобы любить, надо знать...
Первоначально новая книга должна была называться, кажется, 'Образы России в памятниках культуры', и договор на нее был заключен с издательством 'Знание'. На примере Москвы, Суздаля, Новгорода, Ростова Великого и других древних городов отец стремился проследить становление и развитие культуры всей нашей Руси, ее сложную эволюцию...
'Произведения большого искусства, будь это статуи, здания или фрески, - писал он, - всегда отмечены силой духа своих создателей. Она помогала им зримо воплощать в каждой вещи не только единичный образ, но и частицу всенародной судьбы'.
Когда, после долгих поездок и походов по древним городам и весям, отец принес первый вариант своей рукописи в издательство, его директор (помнится' Родионов) заявил, как говорится, 'с большевистской прямотой' : 'Эта книга не может быть издана', так как она воспевает древнерусскую культуру. Пусть автор несет ее митрополиту Крутицкому и Коломенскому, а не в советское издательство!' В письме от 28 июня 1964 г. отец писал мне: 'Трудно представить себе конъюнктуру хуже нынешней, особо для данной темы... То и дело следуют инструкции сверху, касающиеся музеев, стало быть, прямо или косвенно - и книги: дескать, само слово церковь или храм - изъять, писать: 'старинное здание башнеобразной формы с купольным перекрытием'. Я не шучу и не иронизирую...'
Лишь после очень долгих и тяжких мытарств, благодаря поддержке писательской общественности, в частности, К. П. Паустовского, написавшего более чем благожелательную рецензию на отцовскую рукопись, удалось издать 'Образы России' (М., 'Молодая гвардия', 1967 г.). Все-таки прозвучал отцовский гимн российскому зодчеству, причем не только Москве, Киеву, Петрограду, Севастополю, но и множеству славных мест, малоизвестных в то время широкой публике, таких, как Кидекша, Новгородская Нередица, Переславль-Залесский, монастырь Бориса и Глеба и храм Иоанна Богослова на Ярославщине... Это было делом отнюдь нелегким, своего рода подвижничеством. Один, в потертом плащишке, со стареньким 'Зенитом', писатель трясся в автобусах по разбитым дорогам (о своей машине он и не мечтал никогда!), проходил пешком десятки километров в день, ночевал, где придется; он знакомился со множеством людей; среди равнодушных и усталых ему нередко встречались энтузиасты, глубоко преданные делу возрождения Отечества, и они неизменно становились его друзьями 'на всю оставшуюся жизнь'. Невзрачный деревянный домик в Купавне в ту пору всегда был полон гостей из Суздаля, Палеха, Вологды, Борисоглеба (не путать с г. Борисоглебском, где отец тоже бывал).
Кроме этих трех больших книг ('Наследник.'',. 'Образы...' и 'Горсть...'), перу Р. А. Штильмарка принадлежит еще несколько произведений, в частности, небольшой по объему роман 'Пассажир последнего рейса' (М., 'Молодая гвардия', 1974), посвященный событиям на столь близкой душе автора верхней Волге в годы гражданской войны, в котором широко использованы элементы волжского фольклора. Но в редакторско-цензорских условиях того времени отец был вынужден так мастерски лавировать, что считать эту книгу своей творческой удачей уже не мог... 'Повесть о белоэмигрантах, духовенстве и офицерах белой армии в любом виде не может интересовать советское издательство', - говорилось в одном из отзывов. И все-таки книга вышла, хотя и в измененном виде.
'Повесть о страннике российском', описывающая удивительные приключения нижегородского купца Василия Баранщикова в конце XVIII века, была первой книжной публикацией отца после 'Наследника из Калькутты'. Она несколько разочаровала тех, кто ждал от 'бати-романиста' новых произведений авантюрного жанра. Повлияла ли на отца критика в адрес 'Наследника', сказались ли изменения в творческой натуре писателя, но былой искрометной фантазии в его дальнейших сочинениях уже не проглядывалось. На смену ей пришла кропотливая работа с архивами, энциклопедиями, первоисточниками. Постоянно продолжались поездки, общение с музейными работниками, библиотекарями, архивистами... Две его последние опубликованные книги - о А. И. Герцене ('Звонкий колокол России') и А. Н Островском ('За Москвой-рекой') - были результатом упорного труда, обе отличаются добротностью изложения и достоверностью деталей. Они были хорошо восприняты читателями и не задержались на книжных прилавках. Помню, что после выхода в свет книги о Герцене, отец получил письмо от академика Д. С. Лихачева о одобрением и благодарностью.
До конца своих дней отец оставался подлинным 'очарованным странником'. Он постоянно ездил, то на Соловецкие острова, то на о. Саарема в Эстонию, то куда-нибудь в Сибирь, не говоря уже о дальнем и ближнем Подмосковье. В свои семьдесят лет, уже после двух инфарктов, он совершил пеший и водный поход от Кеми до Повенца вдоль трассы Беломорско-Балтийского канала (собирал материал для начатого им исторического романа 'Драгоценный камень фероньеры' из петровских времен). Эта; большая вещь была задумана им еще в начале 60-х годов, но взялся он за нее всерьез лишь в самые последние годы жизни и не успел завершить ('Засаживаюсь за настоящую вещь, которая в уме уже сложилась... Это авантюрная история типа 'Наследника' на российском и международном материале. Она требует спокойных полутора лет без дневных забот...').
Вот еще несколько отрывков из отцовских писем разных лет:
'...Только что воротился из Башкирии, по командировке ЦК ВЛКСМ и СП, ездил туда с бригадой писателей. Были в Салавате, Стерлитамаке и Уфе, десятки встреч и выступлений...
...За последние месяцы я много ездил: Новгород - Псков - Изборск - Печоры, затем встреча с П Д. Кориным в его доме-музее... Далее 7 дней по Северу-Мурман-Северодвинск-Архангельск. Потом, без передыха, большая поездка по Туркмении (Ашхабад-Фирюза-Теджент-Мары-Байрам-Али-Чарджоу-Ашхабад-Москва). 13 ноября радиопередача о Новгороде, потом в Воронеж - очерк о градостроительстве для иностранцев от 'Советской женщины'...
...Собираюсь съездить в Ковров, далее в Мстеру по делам, какие не доделал в Палехе... Еще надеюсь посмотреть Вязники и Гороховец...
...Был 10 дней на севере: Архангельск-Котлас- В. Устюг-Вологда... Был в Юрьев-Польском и Кольчугине, 19 выступлений, потом в Ясную Поляну, в Клин, в Монино... Еду на праздник песни в Малый Карадах...'
Его письма ко мне из дальних поездок оставались бодрыми и веселыми, он словно молодел в этих странствиях. Вот, к примеру, письмо из Тынды, памятной мне столицы БАМа, из этого - по словам отца - 'всесветного бардака, где мне хочется вместе со всеми вариться в столь густом соку героизма, идиотизма, любви, отвращения, таланта, бездарности... Думаю, что никакие диссиденты здесь бы возникнуть не могли, им было бы просто некогда, само дело не позволило бы менять его на безделье, то-есть на роскошь мудрствования... БАМ - это большое Маклаково (ныне - г. Лесосибирск -
Ф. Ш.
), тысячекратно умноженное... И неохота мне уезжать, будто бы я никакой ни писатель, а чистый строитель!.. Ужасно обидно, что куда-то делись целых 70 лет, и не годится уже мотор в грудях, а в нем любви на полсвета, ко всем женщинам и всем детям. Я здесь много выступал перед детьми - они прекрасны; и хорошо еще, что 'далеки от Москвы' с ее пресыщением и циническим прищуром от скуки, обжорства и лени (чисто московской). В окне - горы, лиственницы; ревут 'магирусы' и 'като'; спускается с горы высоковольтная линия; садится вертолет... И мне очень радостно, что я все это вижу и слышу!'
Правда, такие оптимистические возгласы звучали в его письмах редко, чаще говорил он про 'окрестную землю без Божеского благословения', то-есть обреченную на прозябание или даже погибель (как, кстати сказать, получилось в конце концов с БАМом и Тындой!). Очень пугали его всевозможные соцпреобразования, великие стройки, 'в коих нет предела глупости, жадности и хамству', мелиорация с каналами и поворотами рек... Но главное, что даже на старости лет он был способен увлечься предельно искренне и всерьез (причем не только стройками!).
А сколько труда было им вложено в неизданную повесть 'Крылатый пленник', посвященную другу и односидельцу, героическому летчику Вячеславу Валэнтею, которому удалось вырваться из плена на угнанном немецком самолете. Как любил повторять родитель: 'Ты, Господи, веси...'
'...Пленник' в 'Смене' не прошел. Сперва бесконечно тянули, потом опять тянули, и сейчас снова тянут. Просят 'осюжетить', добавив любви, страстей, патриотизма напоказ и, главное, приключений. То-есть осюжетить, чтобы читатель между двумя футбольными таймами вспомнил, что в кармане у него свернут журнал. И что оный содержит хлеб и зрелища... Буду перелицовывать... Пока что живу займами и надеждами...'
'Сам я в состоянии нирванном. Огромным напряжением воли загоняю себя на стул перед рабочим столом, но отвращение к сочинению заказной писанины (в любой форме, даже о хорошем!) столь велико, что десятки черновиков валятся в корзину, а сам с прединфарктными болями сердца валюсь на постель' (1968 г.).
Очень многие его замыслы не осуществились, в частности, задуманные и даже начатые книги о В. И. Дале, о художниках Корине и Нестерове. Были у нас планы и совместных публикаций о Сибири, тайге, национальных и природных парках России...
'У меня прошла довольно большая (для газеты) статья о В. Дале в 'Луганской правде'. Только денег слать не торопятся. Сдал статью на 2 листа в 'Русский язык в школе'. Обещают зарезать только половину, но за счет всего, что поострее. Пойдет к сентябрю, как обещают. И то хлеб. Грозит напечатать и 'Учительская'... А для Детгиза - книга 'Подвиг любви' о нем же... За Далем - Даль!' Но почти ничего не вышло.
* * *
Не будучи художником пера, я не способен достойно воспроизвести словесный портрет родителя... Это был рослый человек, хорошего телосложения (что называется, 'породистый'), неизменно привлекавший к себе внимание окружающих своей живостью и непосредственностью. Общительный, разговорчивый, он становился 'душой компании' в любых застольях, в поездках, даже случайных очередях. Обладая блестящей памятью и эрудицией, он был способен произносить пламенные речи на самые разнообразные темы едва ли не в любой аудитории, легко овладевая вниманием собеседников. Афоризмы, цитаты, разнообразные стихи, всевозможные остроты и притчи били из него фонтаном. Все, за что брался отец, он стремился делать усердно и тщательно, доводить до конца во всех мелочах. Он очень уважал любое, даже самое малое ремесло и мастерство, всегда любовался хорошей работой различных профессионалов - плотников ли, строителей, каменщиков. Ненавидел стандартизацию, показуху, любые проявления пошлости, фальши, халтуры. И восхищение свое, и негодование проявлял несдержанно, бурно, подчас привлекая этим внимание прохожих. Жадность к жизни, к активной деятельности проявлялась у него везде и во всем. Он был душою гораздо моложе своего подлинного возраста - такое ощущение возникало у меня даже в детстве. Играя в 'солдатики', во 'взятие крепости' и другие игры, правила которых он тут же придумывал сам, Отец был способен увлечься ими более активно, чем ребенок-партнер... Очень нравилось ему название американского фильма 'Благослови детей и зверей' (да и сам фильм тоже был ему по душе, он любил 'все живое' и по натуре своей до конца дней оставался созидателем).
Вот несколько своего рода афоризмов, взятых наугад из его книг и писем: 'Счастье лежит на очень простой дороге. Его не сыщешь на путях необыкновенных'; 'Бескультурье и есть - хамство к человеку, а через него, конечно, и к природе...'; 'Любая служба - дело наживное, а ребенок - дело непоправимое, если что случится' (т. е. нельзя рисковать здоровьем ребенка ради работы); 'Дети и книги делаются из одного и того же материала, и дальнейшая судьба и тех, и других тревожит сердце примерно одинаково, точнее, сходно...'
Свои взгляды и убеждения писатель достаточно полно высказал в романе-хронике 'Горсть света', и мне нет необходимости о них говорить. Я только часто думаю о том, каково было бы этому свидетелю нашего века видеть все, что происходит с Россией сегодня. Не сомневаюсь, что он был бы рад и крушению прежних правящих монстров, и возрождению разрушенных храмов, и - особенно! - возврату многим российским градам и улицам их исконных названий... Огорчался бы национальным розням, войне с Чечней, не одобрил бы, разумеется, преобразования Манежной площади и засилья чуждой рекламы на улицах Москвы, а вот его отношения к новому памятнику Петру Первому не берусь в точности определить... Может и простил бы автора уже за его неуемную дерзость!..
Чуждый крайностей, в той странной ситуации, когда слова 'патриот' и 'демократ' приобрели смысл чуть ли не ругательный, он наверняка избегал бы писательских 'разборок', но очутился бы в одном стане с теми, кто сохраняет свою творческую независимость, не лезет в драки, не кричит в мегафон. Он легко преодолевал в себе антисемитские тенденции, всегда осуждая какое-либо проявление насилия, погромов, фашизма любых мастей и оттенков. Короче говоря, оставался бы РУССКИМ ИНТЕЛЛИГЕНТОМ в лучшем смысле этого слова.
...Когда-то, еще в начале тридцатых годов, датская писательница Карин-Михаэлис (встречи с ней подробно описаны в 'Горсти света') настойчиво рекомендовала отцу писать детективы в духе Агаты Кристи, что принесло бы, по ее словам, и читательское признание, и благосостояние автору. Казалось бы, этот ее завет исполнился уже самим невероятным по стечению событий случаем создания и публикации романа 'Наследник из Калькутты'. Можно было бы развить этот успех и стать преуспевающим 'советским детективщиком'. Кажется, у отца возникали подобные мысли и планы (особенно - в периоды острого безденежья). Помню даже один из намечаемых им сюжетов, связанных с враждебной деятельностью некоего иностранного посольства: повестушка должна была начинаться с того, что на углу двух больших улиц горит почтовый ящик...
Но не зря Валентин Иванов в шутку называл родителя 'Ленивец из Купавны', упрекая в неумении пробивать свои работы в печать...
'Нет, не выбрал счастья я!' - мог бы повторить отец слова своего учителя В. Я. Брюсова (блестящего поэта и вместе с тем первого официального литцензора в СССР). Он выбрал тернистый путь типичного советского писателя-полудиссидента, перебивающегося с хлеба на квас своими изданиями, слушающего по старой 'Спидоле' крамольные 'голоса', усердно читающего всевозможный самиздат (особенно, конечно, Солженицына!) и одновременно пишущего 'в стол' правдивые и откровенные воспоминания. Даже не то слово, нет, все-таки ПОКАЯНИЯ...
Подготавливая для издательства это собрание сочинений, я перечитывал изданные и неизданные работы отца, стараясь глядеть на них не сыновними глазами, а взором того 'среднестатистического' читателя, которого отец просил вообразить себя присяжным возможного суда над авторш: 'виновен или не виновен?'
Со стесненным сердцем вынужден был я сказать - 'Да, виновен!' И тут же добавить облегченно - 'НО ЗАСЛУЖИВАЕТ СНИСХОЖДЕНИЯ!'
'И да будет тогда милосерден приговор судьи высшего и вечного...'
Феликс Штильмарк
ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника
'В такие минуты весь смысл существования - его самого за долгое прошлое и за короткое будущее, и его покойной жены, и его молоденькой внучки, и всех вообще людей, - представлялся ему не в их главной деятельности, которой они постоянно только и занимались, в ней полагали весь интерес и ею были известны людям. А в том, насколько удавалось им сохранить неомутненным, непродрогнувшим, неискаженным изображение вечности, зароненное каждому.
Как серебряный месяц в спокойном пруду.'
А. И. Солженицын, 'Раковый корпус', Часть вторая, концовка главы 30-й.
ВСТУПЛЕНИЕ К РОМАНУ
Было это в начале семидесятых, ранней осенью, после Успения.
На Псково-Печерском монастырском кладбище, менее прославленном, чем лаврские пещеры Киева, зато по-прежнему еще действовавшем, похоронили за день до моего приезда новопреставленного из старшей братии.
Хоронили монахов здесь безымянно, не тщились сберечь для будущих поколений имена тех, кто в Советской России, спустя столько десятилетий после Октябрьской революции, искали душевного покоя в монастырском затворе. В руки усопшему клали начертанную на листке разрешительную молитву, легкий венчик налагали на чело, белой холстинкой укрывали лик; потом тесную домовину с вечным жильцом несли подземными ходами к большой пещерной нише - одной из братских монастырских могил.
Вход туда еще не был замурован, и Настоятель позволил мне войти со свечой и под свод этого склепа, ископанного глубоко в плотном песчаном грунте. Там, в глубине усыпальницы, смутно чернели целые штабели узких гробов, поставленных друг на друга.
Нижних-то... В конце концов раздавит так, - со стесненным сердцем оказал я Настоятелю.
Что за беда? Братья ведь. Безымянный прах!.. Избранные свыше, как вы знаете, сохраняются на века в виде мощей. Прочие же постепенно истлевают, претворяются в пыль земную... Так что же, если и смешается?
Никакого запаха тлена в пещере не ощущалось. Останки умерших, действительно, очень долго не поддаются распаду в этом прохладном мраке... Изможденные тела псково-печерских старцев столь сухи и жилисты, так приуготовлены постами к нетленности, что превращение их здесь в мощи никого не удивляет: ни людей верующих, ни строгих рационалистов.
Мы долго шли с Настоятелем извилистым подземным коридором. От него кое-где ответвлялись боковые ходы. В иных тупиках или расширениях коридора устроены были небольшие храмы-часовни, горели лампады перед иконостасами. Сохранились и погребения выдающихся светских людей, пожелавших успокоиться здесь, в монастырском некрополе, в псковских Печорах...
Заметил я несколько склепов аристократических родов, например, баронов Медем. Их последняя представительница по женской линии, уже глубокая старуха, собрала во времена буржуазного правительства в Эстонии со всего бела света останки своих родственников, дальних и близких, привезла их в Эстонию и похоронила в подземельях Псково-Печерской обители, здесь же вскоре легла и сама, с сознанием выполненного семейного долга. А монастырь, переживший Вторую мировую войну, отошел от Эстонской республики к Псковской области.
Настоятель, сам знаток российской старины и художник, рассказывал мне о старейших могилах в своей обители. По его словам, еще за четыре столетия до основания монастыря (существует же он по летописи с 1472 года), приходили сюда, в глубокое Запсковье, киевско-печерские старцы-отшельники времен владимировых и ярославовых, находили природные 'явленые' пещеры в здешней прекрасной лесной пустыне и доживали в этих пещерах свой век с обетом молчания и уединения. Тела их клали в дубовые колоды и погребали в пещерных нишах, по соседству с жилищами братьев.
- Иногда наталкиваемся на могилу девяностолетней давности, - говорил Настоятель. - Вот эта, к примеру...
Все могильные ниши замурованы здесь превосходно выполненными керамическими плитами местного, монастырского изготовления. Научил своих монахов этому искусству отец Корнилий, настоятель монастыря в XVI столетии. При нем и прославилась на Руси Псково-Печерская обитель, возникшая на рубеже Русской земли с владениями Ливонского рыцарского Ордена, верстах в двадцати от Старого Изборска с его знаменитой крепостью.
Псково-печерское монастырское предание о гибели отца Корнилия, несколько отличается от летописного. По летописи, царь Иоанн Грозный повелел заточить настоятеля в темницу, пытать и казнить как пособника бегству князя-воеводы Андрея Курбского. Здешнее же монастырское сказание рисует событие так: получив донос о бегстве Курбского, царь Иоанн сам поспешил в великом гневе к Печорам, услыхав, что отец Корнилий посмел дать кратковременный приют опальному воеводе на пути того к литовцам. Сойдя с коня у монастырского храма Николы Ратного, царь, в припадке ярости, собственноручно снес саблей голову отцу Корнилию, когда псково-печерский Настоятель вышел встречать своего державного гостя монастырскими хлебом-солью. После же содеянного, опамятовав, царь подхватил тщедушное обезглавленное тело игумена и в ужасе бежал с ним вниз, от церкви Николы Ратного к Успенскому храму. С тех пор и до наших дней дорожка эта, устланная каменными плитами, зовется в псково-печерской обители 'кровавой'. Мне так и объяснил встречный монах: дескать, дойдете кровавой дорожкой до Корнилиевых стен...
Корнилиевыми называют в монастыре высокие, с волнообразной кромкой стены, взлетающие со дна глубокой лощины по обеим ее склонам вверх, к сторожевым башням, будто символизируя этим плавным движением каменных масс взлет ангельских крыл. Восстановил стены и башни из развалин уже после войны мой собеседник, Настоятель, отец Алипий, - мудрец, мастер кисти и хозяин, самолично водивший меня по своим подземным владениям.
Мы заметили, что одна керамическая плита, закрывавшая нишу, покосилась и отошла от стены. Настоятель нахмурился.
- Может упасть и разбиться. А ведь очень стара и хороша. Сотни их у нас здесь, а двух вполне одинаковых нет. Надобно спасать!
Сильной рукой он, отдавши мне фонарь, попытался было один выпрямить плиту-керамиду, как их тут называют, но та поползла вниз. Я оставил фонарь и свечу, поспешил на помощь. Вдвоем мы осторожно опустили плиту на грунт и прислонили к песчаной стенке. Из открывшегося черного отверстия потянуло еще большим холодом. Поистине, это было дуновение могильное!
Тут как раз - одно из старейших захоронений, - говорил Настоятель. Он нагнулся, перешагнул во мрак приоткрывшегося склепа, подал мне руку и помог последовать за ним. Я ничего не видел в этой тьме. Голос моего спутника звучал глухо, и была в нем некая торжественность.
Вот где можно воочию увидеть, что есть человек! - услышал я. - Приглядитесь получше... Тут положили его в гробу-колоде восемь ли, девять ли столетий назад. И теперь... Вот он, след его земной!..
Настоятель наклонился, шурша длинной своей рясой, пошарил рукой по песчаному дну или поду пещеры, и вдруг я увидел во мраке его ладонь, поднимающую со дна нечто слабо святящееся, фосфоресцирующее. Пальцы Настоятеля разжались, легкие искорки этого загадочного света редкой струйкой пролились вниз и померкли.
Видели вы? Осталась от человека на Земле - одна горсть света! Какой ни мрак кругом - нам она приметна. Такое, стало быть, назначение наше в земном мире - хоть горстью света, но просиять!
* * *
Сейчас, за этим письменным столом, я ощущаю в доме нечто давнишнее, будто вот нарочно пришедшее из глубины дней, чтобы вести память 'как под уздцы коня'. Запах горелого торфа!
Он чуть-чуть сродни дымку охотничьего выстрела. Если слышишь торфяную гарь зимой, близ жилья, в поселке, значит, чья-нибудь хозяйка купила на топливном складе не углю-антрациту, не березового швырка, а тонну-две торфяных брикетов. Горят они споро, но за зиму замучают хозяйку при чистке печей - столько легчайшей рыжеватой зольной пыли осядет даже в комнатах...
Если же зачуешь эту гарь летом, на природе, вдали от деревень, значит, где-нибудь в сухом болотце взялась огнем подпочвенная залежь.
Слабый еще огонек норовит заползти в темную глубь торфяного пласта. Набравши там силу, огонь пробирается тайными ходами к лесным корням, чтобы под ними дождаться ветра посильнее и уж на его широких плечах вдруг вымахнуть вверх, кинуться на лесные стволы и кроны.
Мне еще в детстве пояснял отец, командовавший военизированными лесными заготовками в начале революции, что, мол, одолеть подземный торфяной пожар - все равно как трудную болезнь вылечить. Ведь воды поблизости от загоревшегося участка нет. В том и естественный закон, что лесные болотистые озера, сплошь зарастая травами и мхом, совсем пересыхают, превращаются в торфяник.
Мы и ныне, в последней трети атомного века, сражаемся с торфяным пожаром тем же способом, что и мой отец полстолетия назад, в этих же подмосковных лесах.
Горящий участок окапывали тогда широким рвом, до дна очищенным от торфяного слоя, чтобы подземный огонь, как обложенный зверь, не прорвался, не ушел бы дальше в леса. Вся и разница в том, что мужики-дезертиры, являвшиеся в военкоматы с повинной и мобилизованные под команду отца, копали этот ров лопатами, а мы, в наши дни - бульдозером.
На огороженном рвом участке лес и торф прежде выгорали начисто. Точно так же выгорают и ныне, коли не подоспевает пора осенних проливных дождей или богатая снегом зимушка-зима.
И пока подземный огонь медленно и неуклонно истребляет все живое на обреченном ему участке, плывет и плывет по лесу, тревожа округу, недобрая, горьковатая, похожая на пороховую, гарь...
* * *
...Я зимую один в загородном доме. Воротясь из лесу, затопил печь и поверх дров бросил в топку десяток темно-коричневых, хорошо, до блеска спрессованных брикетов. Сразу же потянуло по дому еле ощутимым духом тлеющего торфяного болота.
Так уж получилось, что запах этот неизменно и властно возвращает мне детство, воскрешает прошлое, лица близких, образ отца и многих, давно ушедших,-
Хочу, чтобы прочитавший эти страницы ощутил себя присяжным на суде над героем книги и вынес под конец свое решение: виновен или невиновен!
И да будет милосердным тогда приговор судьи высшего и вечного!
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Два обручальных кольца
Глава первая. КОЛЬЦО МУЖСКОЕ
1
У подножия знаменитой башни, где в дни Петровы чернокнижничал Яков Брюс и помещалась Навигацкая и Цифирная школа, кипит самый людный из московских базаров - Сухаревка. Больше всего здесь приезжих с трех соседних вокзалов на Каланчевке и с четвертого, Курского, построенного чуть поодаль, за Покровкой.
Ранним утром пассажир из Санкт-Петербурга, Ярославля или Казани, на извозчике, а то и пешком, направляется с привокзальной Каланчевской площади под железнодорожную эстакаду и сразу за ней начинает подъем в гору, вдоль пыльного садика, к высокой арке Красных ворот.
Золотой окрыленный ангел, трубящий в длинную фанфару, покровительственно встречает прибывшую издалека, равно как и здешнюю публику. Ангел будто возвещает и петербуржцу, и нижегородцу, и земляку-москвичу, что в старой нашей столице - не все суета сует. Есть мол над Москвою и ясное небо, и вознесенная к нему красота, и величие без чопорности. Не поленись поднять голову - и они тебе откроются!
Крылатый ангел берет под защиту пеший люд, переходящий площадь. Ангел укрывает пешеходов под сенью воротной арки от извозчичьих оглобель и конских копыт. Золотая ангельская фанфара указует приезжему его дальнейший путь вдоль зеленых палисадников Садовой-Спасской, сперва чуть понижающейся, а потом снова бегущей вверх, чтобы подвести к самому подножию Сухаревой башни, к ее просторным лестничным ступеням.
Сопутствует приезжему не только золотой блеск изящного ангела с фанфарой, но еще и звучная медь с ближайших колоколен - на Мясницкой, Новой Басманной, в узком Орликовом переулке и с бойкой Сретенки из монастыря .
Простого народу толпится на Сухаревке столько, что приливы людского моря прокатываются от Домниковки до Самотеки, доплескивают даже до Грохольского переулка на Первой Мещанской, где трамвай, вырвавшись наконец из толпы, бежит дальше, к Виндавскому вокзалу, будто в тоннеле под кронами столетних лип и тополей. Диву даешься, как вся кипящая здесь человеческая стихия не выплеснется из своего уличного русла и не натворит бедствий, свойственных всем неспокойным стихиям.
А ведь не слышно, чтобы на Сухаревке случалось что-либо схожее с Ходынкой. Разговору нет, чтобы здесь народ насмерть давили или до беспамятства стискивали. Обмануть - это одно, обчистить - другое, а так, чтобы вовсе и дух вон - то ни-ни! Уж разве под царский день!..
Что ж до обману... Этого здесь - сколько хочешь. Вот, к примеру.
...Студент в форменном сюртуке и серо-синей фуражке московского университета давно присматривался к шумной азартной игре в 'три листика', затеянной на клочке свободного пространства позади каких-то ларьков и лавок. Вели игру трое. С виду - приказчики из небогатых лавчонок либо трактирные половые.
Веселые эти молодцы не показались студенту жуликами. Да и сама игра шла все время вроде с переменным успехом. То выигрывал банкомет, а то поставивший против него понтер. Кучка зрителей быстро росла. Кто просто глазел с любопытством, а кто, не ввязываясь в игру сам, подзадоривал других. Мол, риск невелик, дело чистое, просто затеяли игру счастья попытать, судьбу подразнить, от нечего делать.
Студент-естественник, сильный в науках точных, уже успел прикинуть несколько вариантов, построенных на теории вероятности...
Определенно стоит рискнуть, шансы равные!
Рискнуть же студент мог лишь небольшой суммой, час назад полученной от родной сестры за репетиторские занятия с ее сыновьями, племянниками студента. Сестра вышла замуж за банкира Стольникова, которому было решительно все равно, нанимать ли репетиторов со стороны или дать возможность подработать жениному брату, студенту-химику...
Деньги прямо-таки жгли карман, такая страсть разбирала проверить расчет вероятности... Шагнув из толпы, он сказал:
- Дайте-ка и я попробую!
- Денежки на кон, барин! - весело велел банкомет. - Личность у вас, конечно, приятная, но игра порядок любит.
Замелькали карты.
Студент проиграл первую ставку, а вторую, покрупнее, выиграл. Третью опять проиграл. Прикидывая свой математический вариант, решил добиться выигрыша удваиванием ставки. Тут нужна выдержка и... достаточный резерв! Первое удваивание принесло проигрыш.
Он хладнокровно удвоил еще раз. Проигрыш.
Теперь остается сыграть на все. В толпе стало тихо.
Опять проигрыш... А, черт!
Лоб у студента взмок.
- Поверьте в долг, - сказал он, вытирая лицо платком. - Я живу недалеко. Сходим потом домой, в Яковлевский, там рассчитаемся. Покамест дайте взаймы рублей хоть пять, должен же я сейчас отыграться, если... здесь нет жульничества.
- Такие слова не извольте и говорить, - обиделся банкомет. Оба товарища его нахмурились. - Вас, господин студент, никто силой не заставлял с нами садиться. У нас все - начистоту.
- У них все честно, - пискнул бабий голосишко из толпы зрителей. - Даве простой мужик рязанский у них три рубля выиграл.
- Я же вам верю, - проговорил студент смущенно. - Поверьте и вы мне: дайте в долг пятерку.
- Нет, барин, в игре да в кабаке не одалживаются. Деньги вышли - часики поставить можно, или, к примеру, хоть сюртучок... Вон, у вас на пальце колечко обручальное. Как залог взять его можно. Не на пятерочку - целковых на пятнадцать потянет. Желаете так?
Кольцо? С именем невесты... Он уже носил его целых полтора года, с той поры, как родители дали согласие и они с Олей заказали два кольца. Ювелир вырезал на одном имя 'Алексей', на другом 'Ольга'. Невеста, меняясь кольцами на 'оговоре', пошутила тогда: 'Смотри, Лелик, береги! Потеряешь колечко - и меня навсегда потеряешь!' Да ведь не может обмануть математика? Расчет элементарен. Система расчета несомненно верна, безошибочна. Дело - просто в настойчивости и последовательности... А, была не была!
- Нате кольцо. Давайте пятнадцать рублей. Продолжаем игру. Ставку удваиваю!
Банкомет снисходительно улыбался, но время от времени метал быстрые взгляды вокруг - не забрел бы ненароком городовой...
Проигрыш!
- Удваиваю! Играю на все!.. Ставка - десять рублей...
Как легли карты, как исчезла последняя десятирублевка, будто унесенная ветром, и главное, как растворились в толпе сами банкометы студент не смог бы и передать связными словами. Он стоял в грязном проулке позади Сухаревских лавчонок, вокруг не осталось ни души. Вслед за участниками игры мгновенно разбежались и зрители. Всяк опасался, чего доброго, еще в свидетели попасть...
Боже мой! Обручальное кольцо с Олиным именем!
Из-за дурацкой и легкомысленной доверчивости безнадежно потерять такую заветную вещь!
Остывая от азарта, он уж и сам теперь не понимал, как это его, интеллигентного осторожного человека, угораздило так легковерно отдать кольцо базарным проходимцам. Вот она, та самая простота, что хуже воровства!.. Что же теперь предпринять?
* * *
Идти в Яковлевский, домой, студент не захотел. Там, в родительской квартире, никто не смог бы помочь беде советом или связями - слишком уж далека была его чинная, живущая на немецкий лад семья от мира происшествий на Сухаревском рынке.
Расстроенный и смущенный, репетитор вернулся в дом старшей своей сестры Аделаиды, по мужу - Стольниковой. Во дворе, перед парадным подъездом, кучер разворачивал назад, к чугунным воротам ограды, серую лошадь, запряженную в легкий экипаж лондонской выделки. Значит, супруг Аделаиды, банкир и фабрикант Павел Васильевич Стольников
[5]
только что вернулся к обеду из своей конторы. С ним и решил посоветоваться опечаленный студент-жених.
Застал он Павла Васильевича в охотничьем кабинете. Ожидая приглашения к столу, Стольников просматривал рекламы ружей-новинок в журнале 'Псовая и ружейная охота'.
Деловой, несколько желчный, воспитанный в Оксфорде и устроивший свой московский дом на английский манер, он все же был подвержен одной страстишке, нередкой в России, - подружейной охоте с легавыми. Он вывез из Англии пару пойнтеров редкостной черной масти и собрал в стеклянных шкафах своего охотничьего кабинета около двух сотен ружей - Голанд-Голандов, Пэрде и мейстерверков Зауэра
[6]
. Слушал он повествование студента, стоя перед открытым шкафом с журналом в руке - собирался было сличать рекламные новинки с собственными недавними приобретениями.
Студент рассказал деверю весь эпизод без утайки. Банкир только головой покачал:
- Что ж, совет тут самый простой. Ничего другого тебе не остается, Лелик, как заказать поскорее копию кольца. Иди-ка, брат, к ювелиру. Если сам не проговоришься невесте в минуту глупой откровенности - никогда и не заметит.
- Так-то так... А нельзя ли, все-таки, настоящее поискать, как ты полагаешь, Паша?
Банкир осторожно прикрыл шкаф, воздвигая стеклянную преграду между своими редкостными ружьями и всей остальной атмосферой кабинета, отдающей сигарным дымом.
- Гм, может дороговато обойтись... Ну, что ж, попытка - не пытка! Сейчас, на твое счастье, у меня будет обедать один деятель московской управы... Может, останешься к обеду? А если ты в этом своем сюртуке встречаться с гостями не очень расположен, то... позвони-ка мне, Алексей, вечерком, попозже по телефону. Может получишь адрес, куда обратиться...
...И действительно, вечером Алексей получил нужные сведения, но с оговоркой: если та персона, с которой студенту надлежит встретиться, не пожелает заниматься розысками кольца, или вообще не проявит желания беседовать с Алексеем, то уж последнему останется один выход - заказать поддельное кольцо! Покамест же студенту велено было уповать на свою счастливую звезду и ровно через три дня, в четверг, явиться к шести вечера в трактир на Домниковке. Там сесть за столик справа от музыкальной машины, держать в руках номер газеты 'Русское слово', заказать бутылку сухого рейнского. Вот там- то и подойдет к столику нужная особа, называть которую следует не вполне привычным именем - Ванькой Клешем.
Не без волнения появился студент в трактире на Домниковке. Он бросил раздевальщику свое не новое студенческое пальто и остался в том же сюртуке, что был на нем во время злополучной встречи с игроками на Сухаревке. Свободных столиков в зале было немного, но к счастью, ближайший справа от музыкального автомата оказался не занят.
Алексей заказал половому холодной телятины и заливного с хреном, поросенка под бутылку сухого рейнвейна, велел сменить скатерть и сервировать столик на две персоны, а кстати, пустить в ход и музыкальную машину. И пока раздавались в зале негромкие немецкие марши и польки, студент развернул номер 'Русского слова' и принялся украдкой, из-за газетного листа, разглядывать публику, надеясь угадать, здесь ли нужная персона.
Народ в трактире, судя по виду и долетавшим до студента обрывкам фраз, был все больше мещанского сословия, но случались и господа средней руки. Студент определил, что за одним большим столом уселись конторские писаря, отпущенные домой на часок раньше обычного и решившие по этому случаю гульнуть. Еще были в зале железнодорожные служащие, угощавшие какого-то придирчивого коммерсанта, два слегка охмелевших мастера из соседнего депо и целая компания пожилых и степенных немцев-ремесленников. Ни в одном из этих посетителей студент не мог предположить Ваньку Клеша. Впрочем, уж не этот ли бородач в поддевке? Нет, это конечно просто купчик из ближнего к Москве уезда. Или Ванькой Клешем может оказаться один из тех нагловатых страховых агентов, что вчетвером уселись по соседству и вначале подозрительно присматривались к молодому человеку в сюртуке?.. Но они уже выпили по третьей и больше не обращают на соседа никакого внимания...
Значит, нужная персона пренебрегла-таки скромным приглашением студента Лелика. Верно, пора уже и самому убираться отсюда. Ведь давно открыта бутылка вина, давно подана закуска. Густеет вокруг табачный дым. Теперь заняты уже все столики в зале, и за иными появились особы дамского пола с сомнительными кавалерами. Девицы так и косят глазом в сторону господина в золотом пенсне, тот же ни одной и не замечает. Машина гремит в полную силу, монета в нее так и сыпется.
Господин в пенсне встал и направился... нет, оказывается, не к выходу! Задержался на мгновение у машины и тоже опустил в нее монетку... Кажется, с ним неприметно перемигнулся сам хозяин трактира из-за буфетной стойки. И с какой-то ласковой, даже сияющей улыбкой незнакомец взялся за спинку пустующего стула против Лелика.
- Замечаю, заждались от нетерпения? Дико извиняемся, что заставили скучать! Вы... кого бы изволили встретить здесь?
Студент был поражен не только странным несоответствием между интеллигентным видом и своеобразной речью этого господина. Еще удивительнее был какой-то почти феерический, лучистый блеск его глаз. Они не просто блестели. Хотелось сказать, что из-за стекол пенсне они излучали сияние, как драгоценные камни.
- Мне бы господина... Ваньку Клеша!
Незнакомец убрал свое пенсне в карманчик жилета и осклабился с видом некоторого самодовольства.
- Стало быть, извольте изложить ваше дельце мне-с... Только для порядка, как водится, не мешает сперва пропустить по малой... Ваше здоровьице!
Узнав подробности происшествия, собеседник Лелика нахмурился и несколько омрачился.
- Непростое дело! Колечко ваше, господин студент, сработали тогда не мы, московские специалисты. Это вас пришлые обвели. Ну, а с ними надобно будет рядиться, как изволите понимать. Это не то, что из собственной жилетки достать... Полагать можно, что колечко все же сыщется, если... цена будет предложена сходная. Рублей, примерно... семьдесят, не меньше.
- Ему-то и цена вся - тридцать шесть. Только что вещь заветная.
- Да ведь в том то и дело, - оживился и еще ярче засверкал очами представитель московских специалистов. - Известная примета: колечко утеряешь - жены лишишься, либо невесты. Так что, решайте, потому как Ванька Клеш - не тот человек, кто с чужими рвачами за ради пустяка время на разговор тратить станет.
- Когда же можно будет получить кольцо и рассчитаться за услугу?
- Об этом родственнику вашему, господину банкиру Стольникову по телефончику стукнем-с. Мы, конечно, не приминем дело побыстрее сладить, а вы извольте названную сумму, как положено, загодя при себе в конвертике иметь... Неприметно отдадите конвертик, а в обмен получите от нас пакетик... Можете оставаться без всякого сумления, потому как честнее настоящего вора на всем божьем свете никого не встретите... Благодарю за хлеб-соль!
* * *
Уже в следующую субботу банкиру Стольникову сообщили по телефону, пусть, мол, господин студент явится один к девяти вечера неподалеку на угол Введенского и Лялина. Ему кое-что вручат, у него кое-что возьмут, а что именно - он и сам знает.
Студент уже прохаживался от угла морозовского особняка до первого фонаря в Лялином переулке, когда колокол Ильи-пророка на Воронцовом поле отбивал девятый час. Моросил дождь, ветер морщил лужи и силился задуть газовый рожок в фонаре. Непогода загнала под крыши всех субботних гуляк. В круге света от фонаря маячила только одинокая фигура студента.
Так прождал он более получаса. Никто не подходил, не собирался разговаривать с ним. Может, ошибка, путаница какая-то?
Измокший и иззябший, он отказался от напрасного ожидания и побрел, сутулясь, к дому Стольникова, на другой конец того же Введенского переулка, чтобы сообщить деверю о неудаче.
Алексей уже почти поравнялся с чугунной оградой, как его догнал какой-то мальчишка-оборвыш. Подросток схватил студента за рукав.
- Дяденька! Тебе Ванька Клеш кланяться велел! Давай пакетами поменяемся!
Фигурка оборвыша мгновенно растаяла в вечерней мгле; с нею исчез и двухмесячный гонорар студента за репетиторские занятия с сыновьями Стольникова. В обмен на конверт с этими деньгами остался в руках Алексея маленький сверток. Студент развернул его нетерпеливо, на радостях даже весь просиял внутрённе и тут же надвинул на палец свое обручальное кольцо с гравированной внутри надписью: ОЛЬГА.
...Лишь много лет спустя, уже давно будучи женатым, узнал он нечто для себя неожиданное.
Оказывается в самые дни злоключений с обручальным кольцом, невесте его, Ольге, тайком сделал предложение давнишний приятель Алексея и коллега по университету Борис Васильевич Холмерс, отличный рисовальщик и талантливый актер-юморист. Олино сердце при этом чуть-чуть дрогнуло, хотя она любила жениха и очень ценила всю его старинную семью. Все-таки, змей соблазна шевельнулся в девичьем сердце - уж очень остроумен, весел и решителен был неожиданный кандидат, леликов опаснейший тайный соперник!..
Невидимая угроза всей будущей жениховой жизни была немаловажной: кто не знает таких вот роковых и стихийных подводных струй, вдруг бросающих судьбы девичьи в сторону от наметившегося русла! Случай с Натальей Ростовой - не редкость в любые времена!
А миновала угроза так:
Жених и невеста, вместе с их приятелем Борисом Холмерсом, приглашены были на некий семейный вечер, где жениху предложили петь под хороший аккомпанемент любимые его вещи Чайковского, Рахманинова и Шумана. Баритоном Лелика, его манерой петь, не только пленялись девицы, его любили слушать и настоящие музыканты. Был он на том вечере особенно в ударе и пел так, что Ольга для всех неожиданно вдруг навзрыд расплакалась...
Прощаясь в тот вечер с женихом, она тихонько и нежно поцеловала его в оба глаза и шепнула внятно:
- Уж скорее бы наш июнь!
В июне, как и назначено было заранее, их обвенчали по лютеранскому обряду, в доме жениха, и сразу же отправили за границу, в свадебное путешествие.
Чета в вагонном окне показалась всем провожающим картинно-красивой, завидно юной и трогательно, до смешного, счастливой.
* * *
На следующий год супруга подарила мужу сына-первенца. На роды и крестины молодожены приехали в Москву из провинциального города Иваново-Вознесенска, где они снимали просторный, удобный для приемов дом-особняк. Алексей Александрович, совсем недавно - любимый ученик будущего академика Н. Д. Зелинского, а ныне - дипломированный химик, уже управлял производством на самой большой в городе красильной фабрике, вечерами же в доме у Ольги Юльевны собирались любители музыки и стихов.
В Москве первенца крестил тот же престарелый лютеранский епископ, что недавно соединил руки молодой чете, а много десятилетий назад венчал и родителей жениха, в том же доме, даже в том же зальце, что и Алексея с Ольгой.
Вот по его-то стариковскому выбору и совету нарекли младенца именем Рональд. Оно показалось и впрямь довольно благозвучным, не заезженным, хотя и не самым привычным в обиходе старомосковских интеллигентов 'кукуйского' происхождения, чьи далекие предки некогда писались немцами фряжскими или немцами свейскими... Увы, ни старый епископ, ни молодые родители, ни крестный отец-француз из пожилых коллег Алексея Александровича не предвидели, сколько сможет принести в России будущего... неправославно звучащее имя! Получалось-то все как будто складно: Рональд Алексеевич Вальдек...
[7]
К тому же, знатоки геральдики и генеалогии утверждали, что мол, если хорошенько порыться в архивной пыли, можно отыскать у далеких предков московского рода Вальдеков приставку 'фон'. Формальное право восстановить ее, вероятно, было уже сомнительно, да и не очень-то оно требовалось скромному российскому химику с малолетним отпрыском. И лишь в самой глубине отцовского сердца слегка пошевеливалось нечто щекочущее при мысли, сколь внушительно могло бы прозвучать имя сына: Рональд фон Вальдек, фу-ты, ну-ты!
Впрочем вся эта чепуха с 'фоном' отошла в глубокое прошлое, вспоминалась уже со стыдом как смешная детская блажь и, наконец, вовсе потерялась в лабиринтах натруженной профессорской памяти...
2
Артиллерийская гренадерская бригада отступала к северо-востоку, оставляя войскам германского фельдмаршала Макензена одно за другим галицейские местечки.
Июльским вечером артиллерийский парк бригады остановился у небольшого села на берегу луговой речки. Деревянный мост в селе обрушился еще днем, не выдержав переправы чужого гаубичного полка, опередившего бригаду на путях отхода. Артиллеристам-гренадерам пришлось искать подходящий брод на версту выше села, где берега были более отлогими, а грунт не таким топким, как на ближайших к жилью водопоях и бродах для скота.
Здесь, за селом, ничто еще не напоминало о войне. Разве что закат зловеще багровый, недобрый. Оттуда, с юго-запада, могут уже завтра утром появиться немцы.
А пока все затихало кругом, усиливались влажные вечерние запахи и среди них особенно сочно и сытно благоухало пойменное сено. Высокие стога этого сена еще стояли в лугах, но выше, на пашнях, хлеба уже были убраны, хотя еще чуть-чуть недозревшими, судя по зеленоватому оттенку жнивья и соломы. И это, кстати, тоже была косвенная примета войны.
Брод был хорошо виден - тут с берега на берег перебегала пешеходная тропка. Ее прикрывали кусты, полные живности - у берега гнездились камышевки и курочки, подальше от воды - кричали коростели-дергачи, а на лугу, у травянистых мочажинок, чуть не прямо из-под ног, вылетали бекасы. Капитану-артиллеристу вспомнилась любительская охота деверя с черными пойнтерами.
Вот бы его сюда, этого стольниковского любимца Неро - отвели бы они с Сашей душу по бекасам. И дупеля здесь, видать, немало - лучшей подружейной дичи, по мнению Павла Васильевича, - думал артиллерист, приминая подросшую с покоса травку.
Ветеринар предложил командиру искупаться.
Еще неизвестно, будет ли для нас нынче баня. Порядки здесь все же не наши, и добьется ли адъютантик ваш толку от хозяев - это неизвестно, сами изволите знать, голубчик мой Алексей Александрович! Давайте-ка рассупониваться!
Офицеры отстегнули шашки, разделись у самой воды, с трудом стащили с ног пыльные сапоги со шпорами, упираясь каблуками в корневища кустарников, и вошли в теплую, никем до них еще не замутненную нынче воду. Врач был лет на десять старше капитана, окунался со вздохами, ахал и постанывал. Глубины он искать не захотел и принялся у самого бережка смывать пыль с грешных телес, как он выразился.
Командир же измерил босыми ногами весь брод от берега до берега, убеждаясь, что зарядные ящики и все упряжки на своих высоких колесах пройдут не только в один ряд, а даже в два или три. Значит переправа будет недолгой и дружной... Разведав все это, командир проплыл, немного вверх и вниз по течению, потом подкрался к врачу и по-мальчишески окатил его струёй, пущенной открытой ладонью... И тут, вместе с брызгами, что-то промелькнуло едва заметной золотой искоркой в косом солнечном луче.
Пока недовольный врач, чертыхаясь, выходил из воды и плясал на одной ноге, чтобы обсушить и обтереть другую, спутник его уже заметил, что смахнул с безымянного пальца свое обручальное кольцо.
Пропажу искали долго, сперва раздетые. Потом, когда стало темно, прохладно и сыро, офицеры надели мундиры и портупеи, затянули ремни и продолжали поиски при шашках и револьверах, пока не сожгли до конца батарейки своих карманных фонариков.
Так и пришел озабоченный капитан в свою хату... без обручального кольца. Саша-адъютант, поахав насчет пропажи, вызвался было пойти на поиски, но проговоривши еще несколько столь же самоотверженных фраз, уронил голову на подушку. Вестовой Никита Урбан тоже выразил готовность 'пойти потукать', но дело было столь безнадежным, коли уж сами купальщики ничего не нашли, что капитан только рукой махнул и велел будить себя утром пораньше.
* * *
Еще перед рассветом стала явственно слышна артиллерийская стрельба на юго-западе. Видимо, там завязывались нешуточные арьергардные бои. Отдохнувшие за ночь на бивуаке лошади бригадного парка легко брали с места и зарядные ящики, и обозные фуры, и неисправные пушки полевой мастерской.
Командир затемно выехал к месту переправы, отдал вестовому поводья своего Чинара и не отошел от брода до тех пор, пока последняя подвода не оказалась на том берегу.
Рядом с командиром маячил верхом адъютант, Саша Стольников. Погоны прапорщика он надел месяца два назад. Отец, использовав кое-какие связи, смог определить его в адъютанты к 'дяде Лелику'. Свежеиспеченный прапорщик явился к своему дяде-командиру еще в Варшаве, как раз, когда в польскую столицу на недельку приезжала к мужу жена Ольга с сынишкой Роником, повидаться перед тяжелой кампанией пятнадцатого года, уже грозившей потерей Варшавы... Саша Стольников сопровождал тогда тетю Олю с мальчиком от самой Москвы до Варшавы, всячески убеждая ее повлиять на всех близких насчет своей переаттестации и перевода в кавалерию, против чего решительно возражал Стольников-папа.
Вот и здесь, на переправе, Саша Критически оценивал вслух достоинства своей воинской части в сравнении с другими родами войск.
- Конечно, дядя Лелик, конная артиллерия штука, в общем, тоже хорошая, только... пушки мешают! Вот бы без них! Была бы и у нас с тобой настоящая кавалерийская часть!
Командир, обернув к нему усталое лицо, приказал негромко:
- Догони штабных, Саша. Держать на марше боевое охранение справа. Передай там...
Адъютант ускакал. Проехал мимо, во главе своего ветлазарета, и врач-ветеринар, крикнул командиру на ходу:
- Не нашли кольца, Алексей Александрович?
Вместо ответа командир отвернулся и дал знак Никите-вестовому, с которым он прошел все месяцы войны, тоже переправляться, оставив Чинара у кустов.
Справа зашелестело что-то. Среди кустарников быстро шли к броду люди, и даже как будто с винтовками на плечо! Но вышла из кустов пожилая крестьянка с девочкой-подростком. Они были босы и держали на плечах деревянные грабли, ворошить сено.
- Слушай, добрая пани, - сказал офицер. - Если кто-нибудь из местных жителей, ваших крестьян, найдет здесь обручальное кольцо с именем 'Ольга', пусть сразу напишет по такому адресу: Москва, Введенский переулок, дом Стольникова, для Алексея Александровича... Вот, я пишу тебе этот адрес на листке бумаги... Алексей Александрович - это я. Кольцо я обронил вчера, при купании, здесь, где ты стоишь.
- Что вы, пан! Зачем надеяться понапрасну? Разве найдешь такую маленькую вещь, если тут прошла целая армия?
С этими безнадежными словами крестьянка провела граблями по растоптанной и примятой траве у самой воды, как бы показывая, насколько тщетны здесь всякие попытки поисков.
И когда она снова подняла грабли на плечо, что-то тихонечко звякнуло. Вглядевшись, офицер даже сожмурился от неожиданности: на одном из деревянных зубьев еще вертелось золотое колечко!
Женщина не сразу смогла и в толк взять, за что чужой офицер пытается вручить ей синий кредитный билет, А когда уразумела, наотрез отказалась взять деньги:
- Нет, нет, пан офицер! Если все то есть чистая правда, и вы не посмеялись над моей простотой, отдайте деньги в церковь, на голодных беженцев. А мы с дочерью еще, слава Богу, не в столь горькой нужде!
* * *
Почти год спустя Алексей Александрович вернулся в свое пыльное Иваново, к Ольге, к детям - было их уже двое.
Из писем он знал, что жена перенесла серьезную операцию, а насколько она была тяжела, признался ему потом за рюмочкой сам хирург.
- Рискнул резать, потому что иного спасения уже не видел. Перитонит начинался. Сказать по правде, и на операцию надежды оставалось маловато... И вдруг, - сам уж не знаю как, поправляется и выздоравливает моя 'безнадежная'... Верно, есть на свете какие-то силы и сверх нашей врачебной власти, дорогой мой!
3
А третий раз пропало кольцо неведомо как, в тридцать восьмом.
И хватились не сразу, потому что давненько стало спадать оно с похудевших пальцев Алексея Александровича, и опасаясь носить его, держал он кольцо в домашней шкатулке. Когда там его не оказалось, искали не очень прилежно, думали, что рассеянный профессор-химик сам переложил свою реликвию куда-нибудь в другое, более надежное место, да и позабыл, в какое именно.
Ему-то однако вовсе и не до того было.
В Наркомате становилось работать все труднее. Каждый день вывешивали на доске очередной приказ наркома об 'исключении из списка сотрудников' таких-то и таких-то работников такого-то Главного управления. Как правило, эти 'исключенные из списка' были самыми знающими инженерами, партийными руководителями или высшими администраторами. Врагами народа уже были официально, на общем собрании, объявлены оба предыдущих наркома. Одного из них Алексей Александрович знал несколько ближе, нарком давал ему ответственные поручения и на заседаниях Коллегии всегда был подчеркнуто внимателен к мнению профессора Вальдека...
Эти мысли тревожили профессора днем, в стенах Наркомата.
Вечером же, в Институте текстильной химии, наступала пора новых тревог, весьма, впрочем, схожих с наркоматскими. И здесь, как и в Главном управлении, не проходило и недели, чтобы не сорвалась лекция, не отменены были семинарские занятия, не пустовал бы чей-нибудь стул на заседании деканата. Как и в Наркомате, здесь, в Институте, испуганным шепотом называли фамилии коллег и знакомых, с кем еще на днях вместе уезжали с занятий, подвозя друг друга на наркоматской 'эмке' или на такси. То и дело отменяли экзаменационные сессии, вычеркивали фамилии экзаменаторов, членов Государственной комиссии, руководителей кафедр, членов парткома; переносили сроки занятий, торопливо меняли расписание лекций, подыскивали других консультантов студентам-дипломникам. И тоже вывешивали приказы: 'исключить из списков института'...
Сам профессор Вальдек продержался до февраля 1938-го. Уже казалось многим, что может, неведомо почему, обошла угроза его седую голову. Кто-то пустил даже зловещий слушок-шепоток, дескать, может, мол, и не все ладно с этим профессором. Уже кое-кто осторожно вопрошал, приставив к уху коллеги ладошку трубочкой, не рискованно ли строить догадки вслух в присутствии профессора, а тем более, выражать неуверенность насчет чьей-то виновности или, не дай Бог, еще и сочувствие к семье арестованного...
Так прошли осень и зима злого года - страшнейшего в истории России. Год новый встречали в узком семейном кругу - приходилось остерегаться даже нечаянной фразы во время застолья, да и просто избегали люди заглядывать друг к другу. А то сядут знакомые за общий стол - глядишь, уже сляпано дело об антисоветской организации, по статье 58-ой, пункт 10-11...
Только никак не могла профессорская совесть извлечь из глубин памяти чего-либо стыдного или недоброго, сколько ни перебирал он месяц за месяцем всю свою полувековую сознательную жизнь. Разве что принадлежность в прошлом к царскому офицерству? Однако, ведь сами солдаты-гренадеры избрали его в дни февральской революции командиром артиллерийской бригады, на место нелюбимого прежнего командира, полковника старой закалки. После же революции Октябрьской солдаты вновь утвердили Алексея Александровича в той же командной должности, и суровый к иным офицерам ревком выражал ему, командиру, полное доверие и уважение вплоть до расформирования бригады в начале 1918 года.
Потом, в самую разруху, командовал он военизированными частями в тылу, а после окончательной демобилизации пошла жизнь в лабораториях и цехах, в аудиториях и кабинетах.
Отмечали и премировали за десяток изобретений. Построено в стране пятнадцать фабрик по его проектам. Еще больше проектов консультировал, исправлял, переделывал - и для Баку, и для Ташкента, и для Анкары, куда его даже посылать собирались.
И студенты любят своего профессора за доброту и строгость, за бескорыстие и щедрость. Да еще и за редкой мягкости баритон, звучавший столько раз на вечерах институтской самодеятельности...
В самом деле, не может же быть, чтобы брали вовсе уж без разбору, вслепую. Допустимо предположить и отдельные перегибы (оно в России - не впервой!), скажем, перегибы административные, следственные, судебные, но... не всему же лесу лететь щепками, коли идет рубка? Рубится-то светлое здание социализма, впервые в мире! А социализму нужны такие ученые, как профессор химии Алексей Вальдек!
Не оправдались оптимистические прогнозы, утихли подозрительные шепотки! Не минула и профессора общая судьба лучших его товарищей и ближайших коллег.
Зимней вьюжной полуночью жена пошла открывать парадную дверь на долгий звонок и тусклый голос дворника:
- Телеграмма вам, Ольга Юльевна! (Добропорядочная наивность профессорской семьи априори исключала надобность в приемах более тонких!).
Вошли трое, и сразу - к письменному столу. Профессора подняли из постели. Велели одеваться. Предъявили неряшливо и малограмотно написанный ордер. На арест и обыск...
И сразу же пошли рыться, сбросив на шахматный столик в углу два полувоенных пальто и кожаный, на меху, реглан. Только дворник как вошел в телогрейке, так и присел в ней у окошка, не расстегнувшись, не глядя ни на что творящееся в комнатах. Приоткрыл слегка занавеску, и все время, пока происходил обыск, всматривался в игру снежинок за оконным стеклом. Он не первый раз исполнял в доме роль понятого, с каждым разом все менее понимая происходящее, а сейчас и вообще испытывал нечто похожее на ноющую сердечную боль: сам необразованный и незадачливый, он уважал науку и понимал положение в ней Алексея Александровича Вальдека лучше, чем любой из трех оперативников и все они, вместе взятые.
А тем повезло!
Всего за несколько часов до ареста, профессору принесли в конверте крупную сумму гонорара из издательства, за последний учебник 'Курс текстильной химии'. Автор не успел еще и пересчитать деньги. Старший оперативник оценил ситуацию мгновенно. Ему была предельно ясна психология хозяев этого жилья. Такие ни в чем не заподозрят государственных людей, представителей органов. Они видят в них чекистов железного Феликса, неподкупных и безупречных... Момент удобен: оба помощника заняты обыском, дворник - не смотрит! И старший опергруппы хладнокровно и небрежно засунул в боковой карман полувоенного пиджака весь толстый пакет с деньгами профессора. Мол, тому-то они вряд ли еще понадобятся!..
Расчет был идеально-верен: хозяева и не заподозрили кражу. Сам профессор ее просто не заметил. Полуодетый, недвижно сидел он в своем кресле, уже прощупанном и даже несколько распотрошенном, порядка ради. За все время обыска он не удостоил пришельцев ни словом, ни взглядом, будто никого и не было вокруг. Знать, мчалась перед его взором кинолента прожитых лет, и понимал он, что с этим ночным визитом лента обрывается. А Ольга Юльевна, наблюдавшая исчезновение пакета с гонораром, решила про себя, что, стало быть, по нынешним их порядкам так оно и полагается.
В те минуты нашлось пропавшее обручальное кольцо профессора.
Старший оперативник извлек его из лунки рассохшегося семейного буфета, куда оно нечаянно закатилось.
Приятная припухлость бокового кармана привела оперативника в благодушное настроение.
Рассматривая кольцо, он разобрал гравированную внутри надпись 'Ольга' и принял соломоново решение:
- Ну, коли написано 'Ольга', - произнес он в тоне почти шутливом, - пусть, стало быть, у Ольги и остается пока. А там - видно будет, как с имуществом.
Так вернулось кольцо к своей первоначальной обладательнице, носившей его тридцать лет назад в течение нескольких дней, до сговора и обмена кольцами с женихом.
После этой февральской ночи у нее стали опухать руки и надевать собственное кольцо она уже не могла. Мужнее вскоре сделалось ей впору.
Алексей же Александрович, носивший это кольцо все три десятилетия не снимая, выручавший его при самых трудных и неожиданных жизненных обстоятельствах, больше не ощущал в себе ни сил, ни даже желания отстаивать свое право на эту жизнь.
Какое-то странное успокоение наступило в сердце его с приходом этих ночных гостей. Безучастно и без горечи разглядывал он их утомленные испитые лица, шарящие руки, потухшие папироски в углах жестких губ... Не трогали и настороженные взгляды, полные насмешливого недоверия и презрительного превосходства над застигнутым врасплох.
Росла на столе кучка документов, книг и предметов, сочтенных подозрительными и изобличающими. Попали сюда две германские каски - трофеи 1916 года, подсвечник из винтовочных патронов - солдатский подарок командиру, студенческих лет шпага и два ордена давних времен - Станислав и Анна, вызвавшие пристальное внимание и почему-то сочтенных немецкими.
- Вильгельму, стало быть, честно служили? - вопросил, откладывая ордена и каски оперативник. Даже дворник у окна дернулся, будто его ожгло, а Алексей Александрович и бровью не моргнул, ни слова не возразил обидчику... Странно, он и внутренне не любопытствовал даже насчет прямого повода для ареста, не пытался заранее сообразить, кто же именно и из каких нитей лжи сплел донос-паутину... Но прощаясь под утро с женой, думал о ней уже как о вдове.
Потом настала для профессора полоса проверки эйнштейновой теории относительности, когда в сознании происходила переоценка понятий времени и пространства. Так, прогулочный дворик на крыше 'внутренней тюрьмы' ощущался просторным, как вселенная. День или сутки длились вечность, сплошь переполненную страданием, нравственным и физическим без конца и исхода. И, напротив, сложенные из этих суток-бесконечностей ряды тюремных месяцев - а их было пять или шесть под следствием, - почудились при последнем огляде назад одним мгновенным мерцанием какого-то серого полусвета перед мраком вечным.
Его расстреляли в лубянском подвале, по приговору чрезвычайной тройки, за наитягчайшие преступления против народа и государства
[8]
. В особую вину следствие поставило ему отказ от чистосердечного признания в своих кошмарных злодеяниях.
В те годы необходимый стране труд исполнителей смертных приговоров оставался примитивным ручным видом труда, механизировать его попробовали лишь десятилетием позже, введя было автоматику на фотоэлементах, как на станциях московского метро. Но тогда, в назначенную ночь, крупнокалиберный маузер отечественного производства, нацеленный верной партии рукой, разрушил вредоносный мозг профессора, остановил его нераскаянное сердце. Однако, семье сообщили нечто другое: будто преступник осужден к десяти годам строгих лагерей без права переписки.
Никто из близких не ведал, что такая формула и была ничем иным, как иносказательным извещением о смерти казненного врага народа. Где ж было догадаться пожилой вдове, что прежняя стратегия открытого террора уже меняется и Вождь Народа повелел перемежать ее с еще более причудливой и изощренной педагогикой кары тайной! Дескать, враг обезврежен, но без афиширования!
Словом, понадобилось еще полных двадцать лет, чтобы лишить вдову и обоих, уже семейных, детей профессора последней надежды насчет судьбы отца. Министерство Внутренних дел Хрущевской эры кратко и вежливо сообщило вдове о смерти супруга будто бы в 1943-м году (хотя расстреляли в 1938-м), а попутно также об отсутствии какой-либо вины покойного перед народом и государством.
Семье оставалось утешиться лишь тем, что профессор не был одинок. Ибо так же, как с ним, поступили и с великим множеством других, ученых и неученых, интеллигентных и неинтеллигентных, партийных и беспартийных, разделивших с ним ту же участь, прижизненно и посмертно.
Именно такое утешение подсказал Ольге Юльевне член Верховного Суда при вручении ей справки о посмертной реабилитации супруга.
Глава вторая. КОЛЬЦО ЖЕНСКОЕ
С этим кольцом никаких сложных перипетий не связано. Его история так и просится в стилистические рамки бытовой повести прошлого столетия.
...Задолго до того, как надеть обручальное кольцо на палец, Оля мысленно уже примеряла его и старалась вообразить себе суженого.
Начала она эту игру лет с семи, когда отец, Юлий Карлович Лоренс
[9]
, с юности прозванный всей округой Прекрасным Юлианом, посулил сосватать ее не иначе, как индейскому вождю Виннетау с обложки новейшего романа Карла Майя или уж, на худой конец, отдать за принца Уэлльского, наследника британской короны.
Сам Прекрасный Юлиан был наследником весьма доходного имения 'Лорка' на взморье близ Пернова. Мать Юлия Карловича, Олина бабушка Матильда, в юности капризница и недотрога, выдана была за пожилого эстляндского землевладельца, овдовела рано, от вторичного замужества отказалась и сама взялась управлять своим хозяйством. С годами она совсем потеряла интерес к нарядам, в гостях присоединялась к мужскому обществу и со знанием дела толковала о видах на урожай. Бабушкой Матильдой ее стали звать раньше, чем у нее на самом деле появились внуки.
Она завела в 'Лорке' две молочные фермы, для чего прикупила луговых угодий у упрямого соседа, прежде никак не желавшего уступить эти луга покойному супругу Матильды Лоренс. Владелица 'Лорки' отдала в аренду, под распашку, заболоченные пустоши, а сосновый лес, выходивший к дюнам, оберегла: она не только любила его ровный шум, сливающийся с шумом прибоя, но и предвидела курортную будущность здешнего взморья.
Прекрасный Юлиан, единственный ребенок у матери, не мог пройти в домашней обстановке ту строгую, столь необходимую для обретения истинно светского лоска, муштру, какая зовется у людей его достатка 'ейне гуте киндерштубе', то есть, хорошей детской. Ему-то сызмальства слишком многое прощали и опускали.
Хозяйственных увлечений матери он не разделял, хотя охотно пользовался их плодами. В Дерптском университете ходил вечным студентом, предпочитая лекциям городские увеселения. Месяцами живал у матери в 'Лорке', волочился за хорошенькими мещаночками, охотился, скакал верхом и частенько пробирался в свою спальню лишь под утро, после амурных утех и азартных сражений за зеленым сукном.
Соседская молва, разумеется, всегда склонная к преувеличениям, разносила по округе слухи, уже не безопасные для репутации Прекрасного Юлиана. Однако мать, занятая перспективами имения, как-то не успела толком задуматься насчет перспектив любимого сына. Его донжуанская слава не слишком тревожила материнское сердце. Пусть, мол, кончит курс, расстанется со студенческими замашками. Тогда и образумится. А пока молодо-зелено - самим Богом погулять велено!
Больше огорчений причиняли ей изрядные карточные проигрыши Юлия Карловича, тешилась она лишь тем, что в округе не было недостатка в состоятельных невестах, и наследник процветающей 'Лорки' мог не опасаться мезальянса, по крайней мере в смысле солидности приданого, если бы в игре рискнул превысить материнские возможности.
Как раз в лето перед последним университетским курсом встретил молодой Юлий Карлович в родных местах, среди песчаных дюн и прибрежных сосен, незнакомую девушку, совсем не похожую на его прежних Дульциней.
Синеглазая, высокая, вся будто пронизанная внутренним светом, она, казалось, снизошла на перновское побережье прямо из древнескандинавских саг или рунических песен. Но появлялась она у моря либо в обществе старших братьев-моряков, либо вместе с матерью, сохранявшей и в пожилом возрасте весьма величественную осанку.
Приезд новой здесь семьи вызвал в округе живые толки. Через прислугу соседи торопились выведать подробности о приезжих. Прекрасный Юлиан же с первого взгляда влюбился в золотоволосую незнакомку. К прежним возлюбленным он утратил всяческий интерес и готовился теперь к заманчиво трудной осадной войне.
Девушку звали Агнесса Юлленштед
[10]
. Братья Агнессы были военными моряками российского флота, оба уже в контр-адмиральском чине. Род их велся от шведского барона-моряка, попавшего в немилость к королю Карлу XII и вступившего в российскую службу еще при Петре. Царь Петр пожаловал первому из петербургских Юлленштедов высокую флотскую должность и поместные земли на юге, по Хопру и Дону близ Воронежа.
Агнесса давно лишилась отца. Погиб он на государственной службе, по ведомству уделов: обер-егермейстер царских охотничьих угодий в Прибалтике, Александр Юлленштед был застрелен из лесной засады отчаянными браконьерами. Сыновья покойного, старшие братья Агнессы, обучались поэтому на казенном коште, а закончив морской корпус с отличием, быстро продвинулись по службе. Старший, Николай Александрович, командовал эскадрой кораблей береговой обороны, приписанной к флотской базе в Либаве, и держал флаг на броненосце 'Не тронь меня'. Младший брат, Георгий, занимал должность профессора в Военно-морской академии.
В то лето, когда Юлий Карлович впервые увидел Агнессу, семья Юлленштед решила соединиться, чтобы вместе провести лето в Пернове. Братья взяли отпуск одновременно, сняли по-соседству с 'Лоркой' хорошую дачу и пригласили мать приехать из-под Воронежа.
Вскоре стало известно, что на этой даче гостей и визитеров встречает в полупустой нижней гостиной только суровая мать семейства. Ни братья-моряки, ни их красивая сестра гостям не показывались - курортные знакомства их явно не интересовали! Юлий Карлович мог лишь в бинокль различать легкий девичий силуэт на верхней террасе соседнего владения, когда Агнесса любовалась оттуда вечерней зарей или отражением в море далеких портовых огоньков Пернова. Потом в бинокле все сливалось - светлый силуэт брала темнота.
И вдруг судьба пошла навстречу самым смелым планам Прекрасного Юлиана.
Старший брат Агнессы оказался далеко не равнодушен к делам помещичьим. Сам владелец имения, огорченный рассказами матери о неустройстве дел в этом наследственном владении, контр-адмирал Николай Юлленштед знал, что когда-нибудь, после увольнения на пенсию или в случае выхода в отставку, и ему, и младшему брату, возможно, придется осесть на воронежской земле и взяться за хозяйство всерьез.
Контр-адмирал услыхал о хорошо поставленных молочных фермах 'Лорки' и попросил у владелицы разрешения осмотреть их. Мать Юлия Карловича сама показывала свои нововведения важному гостю, и тому пришлось признать, что восемьдесят коров 'Лорки' дают доходу несравнимо больше, чем сотни голов худородного скота в воронежском имении.
Моряку понравилась спокойная и дельная владелица 'Лорки'. Он согласился с ее мнением, что здешние, пока еще полупустынные морские берега с их песчаными пляжами, лесными опушками и далекими парусами рыбацких лодок милее и привлекательнее, чем модные и людные европейские приморские курорты. Хозяйственные предприятия на землях 'Лорки' так заинтересовали гостя, что он на другой же день повторил визит вместе с братом и сестрой. Агнесса пришла в восторг от выхоленных коров, ласковых телят и уютной фермы. Она сказала, что будет прибегать сюда каждое утро пить парное молоко и любоваться животными...
Так завязалось 'знакомство домами', и на протяжении этой шахматной партии Юлий Карлович не сделал ни одного поспешного хода. В присутствии членов семейства Юлленштед он вел себя так безупречно, что ни братья-моряки, ни строгая их матушка просто не смогли придать значения неким смутным слухам о молодом человеке, таком скромном и воспитанном!
Зато сама Агнесса придала этим слухам значение колоссальное!
До глубины души пораженная легендами о подвигах Прекрасного Юлиана, она стала присматриваться исподволь к красивому грешнику, искать с ним мимолетных встреч с глазу на глаз и после его отрывистых, усмешливых объяснений своих поступков, сопоставлять ужасные легенды с его собственными осторожными полупризнаниями. Его улыбка, хорошо очерченный, слегка насмешливый рот, легкие тени вокруг глаз, неторопливая уверенность чуть ленивых движений становились для нее заманчивыми, как таинственный речной омут. И чем больше она убеждалась в его порочности, тем сильнее мечтала спасти обреченного из когтей сатаны. Мысль эта постепенно становилась жизненной целью милой барышни.
Он же умело разжигал в ней жертвенное пламя, то подавая надежду на успех спасительной миссии, то красиво впадая в печоринскую мрачность или онегинскую тоску. Но вот онегинской сдержанности к влюбленной деве он не проявил, когда добился тайного свидания в парковой беседке, ночью, вдали от дачи, братьев и матери!
Дочь была настолько потрясена этим событием и ощущением неотвратимости, непреложности своей дальнейшей судьбы, что сразу же открылась во всем матери, моля об одном - поверить клятвам любимого и убедить братьев не требовать его к барьеру!
Николай Юлленштед, узнав о случившемся, совсем было отверг женские доводы и готовился всерьез к решительному поединку, но в конце концов понял, что вместе с обольстителем пошлет в лучший мир и родную сестру. Ибо Агнесса заявила ему столь же решительно, как и матери: - либо Юлиан, либо - морская пучина!
Катастрофа в обеих семьях походила на столкновение двух кораблей, когда для спасения тонущих имеются под рукой только простейшие средства...
Последовало довольно спешное бракосочетание. Затем Агнесса с супругом отбыли на временную петербургскую квартиру, пока потрясенная событиями бабушка Матильда переустраивала отчий дом в 'Лорке' для молодой четы. Через полгода молодые вернулись в это перестроенное имение, и тут, по прошествии еще нескольких месяцев, родилась у них первая дочь, названная в честь бабушки Матильдой.
Вторым ребенком стала Ольга
[11]
. За ней появились на свет еще Соня и Эмма.
* * *
На зиму семейство Лоренс, - кроме бабушки Матильды, никогда не покидавшей своей 'Лорки', - перебиралось из этого имения в Петербург, Павловск или Царское, где Прекрасный Юлиан, заметно остепенясь, но все же так и не кончив в Дерпте последнего курса, подружился с полковником гвардии Паткулем, принятым при дворе. Дружба эта возникла на почве общих охотничьих интересов. Балтийский помещик и гвардейский полковник знали толк и в собаках, и в лошадях, но ни тем, ни другим нельзя было удивить двор и привлечь к себе внимание. И вот Юлий Карлович надумал, при содействии влиятельного друга, воскресить здесь, в Царском селе под Петербургом, старинную великокняжескую и боярскую забаву - соколиную охоту.
С высочайшего соизволения построили в Царскосельском парке деревянный амфитеатр для избраннейшей публики. Особый уполномоченный Юлия Карловича отправился в дальние киргизские и казахские степи. У тамошних охотников были куплены для столицы ловчие соколы и беркуты. Поселили их в просторных вольерах впереди амфитеатра, а позади мест для публики кое-как разместили в клетках пернатую дичь - уток, гусынь, глухарок и тетерок, предназначенных в жертву стремительным хищникам...
Затея так увлекла обоих друзей, что Юлий Карлович как-то и внимания не обратил на то, что расходы по устройству царскосельской соколиной охоты поглотили чуть ли не целиком доход от имения 'Лорка'.
И к великому ужасу и горю маленькой Олечки и ее сестричек стали доставлять на кухню их царскосельской квартиры после каждого охотничьего состязания целыми корзинами битую истерзанную дичь, больше всего - окровавленных белых голубок, расклеванных на лету беспощадными ловчими птицами. Ольгу совсем не утешала высокая честь, оказанная папе и его другу: в соседстве с амфитеатром установили в парке особый щит затейливого чугунного литья с именами полковника Паткуля и Юлия Лоренса - как почетных устроителей царскосельской соколиной охоты.
Разумеется, никто из благородных зрителей этой охоты и не ведал о скромной бабушке Матильде и ее полуразоренной 'Лорке'...
* * *
Охотничья страсть Юлия Карловича становилась опасной не только для его кармана. Однажды эта страсть едва не стоила жизни дочке Ольге.
Как-то ее щедрому папе привезли из Копенгагена свирепого датского волкодава-мастифа огромных размеров.
Отец запер собаку-страшилище в своем кабинете, чтобы приучить животное к 'хозяйскому запаху'. Отцова любимица, пятилетняя Ольга, животных нисколько не боялась, и, в нарушение папиного запрета, смело забралась в кабинет погладить новую собачку.
Волкодав, раздраженный дальней дорогой и только что получивший говяжью кость, хотел видимо просто отмахнуться от нарушительницы его одиночества, но, лязгнув железными челюстями, прихватил ножку девочки. Дня через два вызванный из Пернова хирург заявил, что единственное спасение Олиной жизни - в немедленной ампутации ноги по колено: началось, мол, гангренозное воспаление.
Агнесса глянула на приготовленные инструменты, на разметавшуюся в горячечном жару и бреду красавицу-девочку и... ушла в свою спальню просить заступничества у рафаэлевой мадонны Ди Сан-Систо. Гравированный итальянским мастером лик этой мадонны с катящейся по щеке слезой всегда висел в изголовье у Агнессы.
Олиной матери почудилось, что в печальных очах матери Христовой сквозит как бы одобрение некому отчаянному решению. Воротясь к врачу, Агнесса категорически запретила ампутацию.
- Но исход грозит гибелью ребенка, сударыня! - сухо отвечал ей хирург. - Легко ли вам потом будет сознавать, что сами решили ее участь?
- Это любимое папино дитя, - сказала мать. - Не могу я позволить, чтобы оно осталось жалкой калекой. Виновата в недосмотре я, и в случае исхода крайнего сама оставаться в живых не хочу. Поэтому, Бога ради, поймите, доктор: на этом свете мне не долго придется терпеть муки совести! Сделайте все, что в ваших силах для спасения нас обоих, и дочери, и матери, а там - что будет! На все - воля Божия...
Врач стиснул зубы и... с такою же злою отчаянностью, что овладела матерью, взялся за спасение дочки.
Он сделал глубокие надрезы вдоль поврежденных мест, дренировал рану, прижигал, удалял все непоправимо разрушенное, бережно сохраняя жизнеспособные ткани. В комнатах пахло паленым мясом. Девочка была в забытьи. Домочадцы уж и надеяться не смели...
Врачебное ли искусство, материнская ли молитва победили смерть, - только девочка выздоровела. Она выросла, бегала в горелки, танцевала на балах, пошла под венец и совсем бы забыла про волкодава-мастифа, кабы не два рядка белых пятен на стройной ножке. До самой старости они напоминали Ольге о ее непослушании, о собачьих зубах и отчаянной материнской решимости.
Детство Ольги и ее сестер утратило розово-голубые тона безмятежности как-то сразу, когда из людей состоятельных и значительных семейство Лоренс вдруг превратилось в ничто.
Сестры никогда в точности и не узнали причин и обстоятельств этого превращения, но чисто внешне оно ознаменовалось столь чрезвычайными событиями и в семье, и в столице, что даже повзрослев, Ольга не утратила ощущения их странной внутренней связи. С той поры прекратился ровный ход Олиной жизни, словно возок ее судьбы съехал с гладко накатанных столичных торцов на булыжины плохо мощеного большака.
Мелькание верстовых столбов вдоль этой дороги сделалось тогда причудливо скорым, и сама Олина память, до того сберегавшая однообразно-цельную полоску из семи петербургских зим и стольких же лоркинских лет, будто распалась на множество кусков, подобно изорванным бусам. Впоследствии, как бы вновь нанизывая на связующую нить памяти бусинки пережитых событий, Ольга уж не могла отделять собственную боль от чужой, как в русском девичьем хоре любой из певиц чудится, будто ее-то сердечной жалобой и полнится вся песня...
* * *
Все началось с того, что в Санкт-Петербург, неведомо как, прокралась тайком страшная гостья - азиатская холера. В летние месяцы умерли от нее сотни горожан, выжили немногие из заболевших. Рассказывали, что на дальних кладбищах роют ямы-скудельницы, как в старину, при моровой язве, чтобы сжигать негашеной известью тела умерших бедняков. Расклеены были афишки - не пить сырую воду, даже не умываться сырой! Об этом же предупреждали своих знакомых все доктора Петербурга.
Семья Лоренс снимала тогда, летом 1893-го года, городскую квартиру в угловом доме по Малой Морской и Гороховой. На их лестничную площадку выходила и дверь смежной квартиры, где жил со своими родными молодой офицер лет двадцати двух, хормейстер Преображенского лейб-гвардии полка. Офицера звали Владимир Львович Давыдов, но особенным вниманием семилетняя Ольга Лоренс, в отличие от всех прочих, более опытных дам, его не удостаивала. Ей казалось, что младший брат Владимира Львовича, кадет-интерн Юрочка более примечателен. Возможно, что в этом предпочтении играл роль именно нежный возраст кадета! Однако потом любознательная Олечка услыхала, что скромный офицер Владимир Давыдов, прозванный почему-то родственниками Бобом, не просто полковой хормейстер, а любимый племянник Чайковского и что композитор именно ему посвятил несколько сочинений.
В доме говорили, будто поздней осенью композитора ждут в столице - он приедет, чтобы продирижировать своей последней симфонией и остановиться, возможно, в квартире Давыдовых, напротив...
...Олины родители музыку любили и старались как можно раньше начинать музыкальное образование дочерей, притом делать это посерьезнее, чем требовали светские приличия. Девочек водили на все большие концерты. В Мариинской опере у семьи была ложа, а играть на рояле учил их старый пианист, профессор консерватории. Рояльные клавиши в этом доме бездействовали только когда кто-нибудь в семье бывал болен, в обычные же дни дети готовили свои экзерсисы для профессора по два-три часа кряду, под строгим материнским надзором. С нотных обложек глядело на робких учениц возвышенное задумчивое лицо Чайковского. Имя его в семье Лоренс произносили благоговейно.
Года два назад, на первом представлении 'Иоланты' и 'Щелкунчика', маленькая Оленька, аплодируя композитору и артистам Мариинского, так отбила себе ладошки, что они покраснели и припухли. Она запомнила, как после 'Вальса снежинок' во втором акте весь театр содрогнулся от оваций, гремевших потом еще долго и после занавеса к антракту...
Но там, за своим дирижерским пультом Чайковский был также недосягаемо далек и сказочен, как и феи, и куклы, и смелый Щелкунчик. Так неужели же здесь, в самом обыкновенном доме, его можно будет увидеть совсем близко, скажем, в квартире Давыдовых или хотя бы на лестнице? Неужели он, как все простые смертные, шагает по лестничным ступеням, ездит на извозчиках, сидит за обеденным столом и... бранит за плохо сыгранную гамму?
В городе похолодало. Облетела листва Летнего сада, и мраморные тела античных богинь укутывали соломой. Ждали, что теперь пойдет на убыль и холерная эпидемия, но в гимназии учителя еще строго-настрого запрещали подходить к водопроводным кранам и предостерегали от покупки на улице фруктов, чтобы гимназистки не вздумали съесть их, не обмыв кипятком.
Длинноногая, чуть надменная Ольга (мама посмеивалась - мол, Олин носик с рождения высоковато вздернут!) не без важности выбиралась из наемного экипажа перед входом в гимназию 'Петершуле', предоставляя старшей сестре Матильде торопиться в ее второй класс. Сама же Оля не спеша и с достоинством помогала младшей сестричке Соне одолеть гранитные ступени подъезда и уже оттуда, с крыльца, негромко и веско приказывала вознице-финну 'подавать экипаж после уроков пораньше'.
Ольге пошел восьмой год и училась она в первом классе. Сонечка - в приготовительном. И хотя от Малой Морской до 'Петершуле' на Невском было совсем недалеко, трех девочек-школьниц отвозили туда ежедневно на лошади, и командовала ими всеми в пути не старшая Матильда, а более властная и самостоятельная Ольга.
И вот, возвращаясь однажды в октябрьский полдень из гимназии, Оля увидела перед их подъездом другой экипаж и чужого кучера, застрявшего в дверях с двумя большими чемоданами и портпледом. Вещи не пролезали в открытую створку парадных дверей, и Давыдовский повар, пыхтя от усилий, пытался отомкнуть запоры второй створки. На улице же выбежавший впопыхах без пальто Боб Давыдов помогал выйти из пролетки красивому седому господину с хорошо знакомым лицом, сейчас улыбающимся, но все таким же значительным и возвышенным, как на нотных обложках! Наконец, обе створки парадного раскрылись, кучер потащил чемоданы и портплед наверх, Чайковский под руку с Бобом быстро поднялись на площадку. Ольге показалось, что входя в Давыдовскую квартиру, Чайковский улыбнулся не всем трем девочкам-школьницам вместе, а именно одной ей, Ольге!
Через несколько дней они были на концерте. Чайковский дирижировал Шестой симфонией.
После этого концерта остались в Олиной памяти не овации зала, не лавровые венки, не заплаканные от только что пережитой музыки оркестранты, неистово рукоплескавшие своему дирижеру. Осталась в памяти только сама музыка, скорбная, нечеловечески огромная, трагически вещая...
После концерта Ольга шла с родителями домой пешком, и так явственно слышала трубы и контрабасы финала, будто все еще находилась в зале.
Отец шагал молча, глубоко засунув руки в карманы длинного пальто и впервые показался Ольге каким-то поникшим, непривычно озабоченным... В лакированных туфлях ступал тяжелее, чем, бывало, в болотных охотничьих сапогах... Лицо матери тоже удручено. Может, и взрослые все еще переживают Шестую?
Меньшую дочь, Эммочку, на вечерние концерты не брали, но и шестилетней Соне пешее возвращение показалось трудноватым. Она закапризничала, Ольга повела ее за руку. Тут, уже почти на углу Голодаевской, их нагнал извозчик-лихач с рессорной коляской на толстых шинах. Он сдержал свою пару откормленных серых, услужливо откинул кожаный фартук и пригласил господ садиться. Маленькая Соня ступила на подножку экипажа, но отец, к ее удивлению, отмахнул рукой и отвернулся. Лихач даже крякнул от неудовольствия, чуть отъехал тихим шагом и сразу же, на углу, нашел других поздних седоков. Отец тихонько сказал, будто в шутку:
- Привыкайте к моциону, мадемуазель, он полезен, и будет теперь у вас... в избытке!
Дома, в передней, горничная подала отцу телеграмму из Пернова. Мать подняла глаза на отца, а тот потупился молча. Потом родители ушли в мамин будуар, и засыпая, Ольга еще улавливала за стеной шорох бумаг и приглушенные голоса папы и мамы.
Утром начались перемены. Мама позвала в тот же будуар всю домашнюю прислугу. Покинув эту комнату, немка-бонна, горничная, няня и повар, опечаленные и недоумевающие, пришли в детскую, проститься с девочками. В квартире осталась только кухарка, заявившая господам, что деваться ей все равно некуда в Питере, поживет, мол, у хозяев даром, до отъезда их из столицы. В то утро девочки последний раз поехали в гимназию на лошади - со следующего дня они ходили туда пешком, сопровождаемые мамой.
Еще дня через три позвонил в парадном какой-то господин в котелке и вместо горничной пошла открывать Ольга. Господин опросил что-то про назначенные торги и распродажу мебели, но тут вышла мама и быстро сказала, чтобы господин благоволил встретиться с самим Юлием Карловичем нынче вечером, на Невском, в ресторане Лейнера, где все и будет окончательно выяснено.
Незнакомец спросил было, пойдет ли с торгов и имение 'Лорка' близ Пернова, но мать заторопилась выпроводить его и тут же открыла на новый звонок. Пришла мадемуазель, учительница французского языка.
Мать остановила ее в прихожей и стала что-то быстро объяснять. В ответ француженка только ахала. Несколько фраз матери Ольга смогла расслышать яснее: мон мари... мой супруг... всегда был слишком доверчив... увлекся рискованной коммерцией... был так уверен в своем компаньоне, его честности... тому же эти вечные карты и вечные проигрыши... мы потеряли все, все... Он просил денег у своей матери... Пришел телеграфный ответ, что остатки имения 'Лорка' не стоят и половины его просчета... Боюсь, бабушка просто не сможет перенести все это, у нее слабое сердце!..
- О, повр мадам, повр энфан
[12]
! - причитала француженка, поглубже пряча в ридикюль последний гонорар за уроки.
Перед полуночью отец пришел из ресторана Лейнера. У матери разыгралась к вечеру сильная мигрень; старшая, Тильда, хлопотала в маминой спальне. Воротившийся отец послал дочерей спать, но из прихожей Ольга тихонько проскользнула в темный зал, потрогать клавиши рояля. Она знала, что утром ломовые должны увезти его из дому.
Луч света от уличного фонаря бежал по черному лаку инструмента, как лунная дорожка по морю. Ольга открыла крышку и подняла пюпитр, но вместо того, чтобы взять аккорд, положила на клавиатуру голову, да так и задремала на вертящемся стульчике. Сон ее был некрепок и она пробудилась, когда отец привел маму в соседнюю столовую, стал поить ее холодным чаем и уговаривал поесть.
Из тихого разговора родителей Оля поняла, что скоро мама и дочери уедут к дяде Николаю в воронежское имение и поживут там, пока папа окончит дела в столице, подыщет семье новое жилье, а детям и новую школу, только уж не в Петербурге, а в Москве.
Отец говорил с мамой нежно и успокоительно, что-то обещал, даже поклялся в чем-то и мать первый раз за всю неделю чуть слышно рассмеялась, но сразу же стала серьезной и спросила насмешливо:
- Почему же ты сам-то ничего не съешь? Устрицы у Лейнера верно отбили тебе охоту к домашнему ужину?
Против обыкновения отец и тут не вспылил, и стал рассказывать, что с бывшим компаньоном он переговорил сухо и коротко, а когда тот ушел, отца по-добрососедски пригласили к своему столу в зале Боб Давыдов и Модест Ильич Чайковский. Был еще за их столом старинный приятель отца барон Букс- гевден, молодой композитор Глазунов и еще какие-то господа из музыкального мира столицы. Ждали из театра самого Петра Ильича.
- И вот, представь себе, - слышала Ольга папино повествование, - только я уселся за столом и мне принесли прибор, - входит Чайковский. Прямо из Александринки. Все, кто был за нашим столом, закричали, вскочили, он же, слегка усталый, разгоряченный, с пересохшим от жажды горлом, даже еще и не усевшись с нами, сразу потребовал холодной воды. А на столе графин уже пуст! Так и остался Чайковский стоять в ожидании, пока лакей принесет новый. Приплелся этот Петруччио... с пустым графином! Видишь ли, под вечер не оказалось у Лейнера остуженной воды... Эдакая безводная Сахара на невском берегу в конце знойного октября!
- Удивительное легкомыслие в такое время! - сказала мать.
- Чисто российское, - согласился отец.
- Ну, и чем же эти рестораторы в конце концов напоили Чайковского?
- Сырой водичкой из-под крана! Сам потребовал! 'Несите мне, - говорит, - сырой, ни в какую вашу петербургскую холеру я не верю, у себя в Клину всегда сырую пью'. Ему все хором: 'Здесь нельзя, Петр Ильич, очень опасно!' - а тут уж тащит на подносе стакан воды этот самый нерасторопный Петруччио. Модест даже с места привскочил, хотел перехватить стакан, но не успел: Чайковский осушил его жадно, залпом, и сел ужинать. Боже мой, если бы ты слышала, какие у него планы! Барон шепнул мне, что из всех русских музыкантов именно он сейчас и самый 'всемирный'. Вот только консерватория наша столичная не больно жалует его как москвича...
Разговаривая так, отец с матерью понизили голоса, потом и вовсе перешли на шепот, и маленькой Ольге за роялем стало сниться море-океан, и странный морской царь, который поит Чайковского соленой водой из зеленого стакана...
Может, она пошевелилась, и этот шорох в зале уловили родители. Они замолчали, прислушались и нашли спящую за роялем девочку, освещенную только фонарем с улицы. Отец отнес Ольгу на руках в детскую, а утром, еще бледная от вчерашнего приступа, мама повела детей в гимназию. Собственно, в предвидении близкого отъезда занятия эти уже не имели никакого смысла, но мать боялась детской праздности, а, главное, очень надеялась, что рояль успеют увезти в отсутствие дочерей.
Однако, ломовые с фургоном, как водится, опоздали, и грузчики кончали свое дело как раз к самому возвращению юных гимназисток домой. Ольга еще с улицы заметила фургон у подъезда, и распахнутые створки дверей в парадном, а в лестничном оконном проеме она успела различить как плавно колыхнулось книзу огромное черное крыло.
Дети долго ожидали, пока рояль, перехваченный широкими кожаными ремнями, на мужицких плечах опускался с последнего лестничного марша, загораживая доступ наверх.
Вздыбленный, оскорбительно лишенный всех украшений, ножек и педалей, он, наконец, выплыл из подъезда. Двое грузчиков стояли на платформе фургона, двое подталкивали рояль снизу.
Мужики эти, усталые, потные, крикливые, даже как будто и не злые вовсе, конечно же не могли понять, что уносят они не вещь, не мебель, не просто инструмент, а домашнее божество, ухоженное, избалованное вниманием, могучее и доброе, чей нрав и характер изучен и понят всеми домашними. Для мужиков же грузчиков это была всего-навсего непомерная тяжесть. И они бранили и рояль, и друг друга, отчего Ольга поскорее потащила сестер наверх. Тут, в пустом и уже слегка подметенном кухаркою зале, Эммочка, встретив сестричек из школы, разлетелась было потанцевать, покружиться на таком просторе и даже глянула выжидательно на Олю, будто прося ее о веселой музыке к танцу, но под Олиным укоризненным взглядом вдруг все сообразила, огляделась и заплакала.
И тут девочки увидели соседского повара из давыдовской квартиры. Он что-то говорил кухарке, а потом повторил все это матери, и та быстро-быстро закрестилась, схватила девочек, потащила их в ванную комнату, велела всем хорошенько мыть руки борной, больше никуда не выходить из дому, не выглядывать даже на лестницу. В давыдовской квартире лежал тяжело заболевший Чайковский, у него был лейб-медик доктор Бертельс и определил, что может быть это - холера...
...Те пасмурные осенние дни казались Ольге страшно длинными, томящими своей неопределенностью, безнадежностью. В гимназию не пускали, девочки занимались с мамой, читали Андерсена и Перро, Уайльда и Купера. Детей не выпускали на парадную лестницу. Вести из давыдовской квартиры, переданные шепотом, обнадеживали мало. Однажды из окна Ольга вдруг заметила кадета-интерна Юрочку, но не обрадовалась, а испугалась: он привез в соседнюю квартиру целый ворох простыней - Давыдовского запаса не хватило для больного. Тогда и мама велела передать туда стопку снежнобелых, слегка накрахмаленных простыней. Их приняли, но при этом сказано было, что кризис, видимо, уже недалек. Будто, пробуждаясь из забытья, больной открещивается от 'проклятой курноски', гонит ее от себя слабеющей рукой...
Уже на следующую ночь после этого известия, по звукам и громким шепотам у Давыдовых, отец и мать Ольги, не спавшие после полуночи, поняли, что худшее свершилось - Россия осталась без Чайковского.
* * *
Таких горестных, многолюдных, всех касавшихся похорон в Петербурге кажется еще не бывало!
Когда, на лестнице, в парадном, затопали, заговорили, затолкались десятки людей, девочки Лоренс угадали: выносят!
Несмотря на строгий запрет, Ольга чуть приоткрыла дверь. Прямо перед лицом ее оказался лакированный угол темного инкрустированного ящика. Был он велик и тяжел. Ольге потом объяснили, что тело умершего от опасной заразной болезни заключили внутри гроба в запаянный цинковый ящик.
Гроб несли на плечах вниз по лестнице, как недавно уносили рояль...
Оля узнала Боба Давыдова и тут же заметила, как незнакомый бородатый мужчина с искаженным болью взглядом, протиснулся к Бобу и стал умолять его уступить место у гроба:
- Дайте, дайте и мне понести его! - молил незнакомец. Боб уступил, и человек, просветлев лицом, подставил плечо под ношу. Был это музыкант из оркестра консерватории, так недавно исполнившего Шестую. Кому из слушателей могло тогда, на прошлой неделе, в минуты оваций и общего восторга, даже в голову прийти, что Шестая симфония так скоро станет для Чайковского... реквиемом!
И пока в храмах столицы шло отпевание, пока траурный кортеж двигался от Исаакия к Мариинской опере, оттуда к Казанскому собору и наконец к Александро-Невской лавре, пока знаменитый бас протодьякона Калинина сотрясал соборные колонны и согласно звучали хоры консерватории, оперного театра и придворная капелла, мать и обе старшие дочери Лоренс, отдав последний поклон гробу, тихонько следовали в отдалении за процессией.
В ограде Тихвинского кладбища лавры прибавили и они свои букеты незабудок к печально-торжественному холму из венков и живых цветов, возвысившемуся над свежей могилой. Прощаясь с нею, они простились и со всей своей петербургской жизнью.
Через двое суток после похорон композитора Агнесса Лоренс с четырьмя дочерьми навсегда оставили столицу. На пути в Воронеж их догнала телеграфная депеша отца о смерти бабушки Матильды, последовавшей от разрыва сердца, перед продажей с торгов имения 'Лорка'.
* * *
За несколько лет, быстрее, чем можно было предвидеть, Ольга освоилась в Москве и полюбила ее.
Когда господа Лоренсы переселились в Москву из дядиного воронежского поместья, у всех членов этой семьи скоро сложился круг добрых знакомых, благожелательных родственников и близких друзей. И хотя девочкам, росшим близ парков Гатчины, Павловска и Царского сперва как-то не хватало величия и логики петербургской панорамы, они быстро оценили прелесть арбатских переулков, уют хлебосольных старо-московских особнячков, картинность кремля, обаяние сорокасороков и неповторимую роскошь живого московского говора, которым, впрочем, ни один коренной петербуржец в совершенстве никогда не овладевает.
Старших девочек определили в Петропавловскую женскую гимназию между Петроверигским и Колпачным переулками. Красный дом этой 'Петрипаулимэдхеншуле'
[13]
помещался в обширном дворе строящейся новой лютеранской кирхи Москвы, неподалеку от серого здания 'Петрипауликнабеншуле'
[14]
. Мужская гимназия выходила фасадом в тот же Петроверигский переулок, где потом и увидели друг друга впервые гимназистка четвертого класса Ольга Лоренс и гимназист восьмого класса Алексей Вальдек.
Впрочем, к тому дню, когда это знакомство привело к обмену обручальными кольцами, Ольга Лоренс числила уже в своем списке женских побед не только Бориса Хольмерса, но и куда более зрелого годами господина Гуссейна Амбар-Магомедова, московского домовладельца армяно-персидского происхождения.
У этого господина Амбар-Магомедова Юлий Карлович Лоренс, сумевший сохранить-таки после продажи родной 'Лорки' и ликвидации петербургских дел кое-какие деньжонки на черный день, снял для семьи удобную и недорогую квартиру в старинном двухэтажном доме на Немецкой улице. Так прозвали эту улицу еще исстари, в память о знаменитой Кукуйской слободе, тянувшейся вдоль берегов реки Яузы, уже невдалеке от ее устья. Ходить с Немецкой улицы в гимназию девочкам было не близко, зато просто и удобно - по Старой Басманной и Покровке - до Петроверигского.
Петропавловская гимназия славилась своими отличными учителями, образцовыми кабинетами и высокой требовательностью к поступающим. Принимали туда с большим разбором! Недаром директриса обратилась к Оле перед ее приемом - снова в первый класс из-за пропущенного года - по-немецки, а будущая классная дама - по-французски. Ответить на двух иностранных языках поступающей полагалось без запинки. Обе старшие девочки. Тильда и Оля Лоренс были приняты сразу, а младших, Соню и Эммочку, проэкзаменовали и посоветовали отдать в соседнюю, Реформатскую гимназию, что была в Большом Трехсвятительском переулке, на задах у серого приземистого здания Реформатской церкви, выходившей фасадом в Малый Трехсвятительский.
Родители так и поступили. Все четыре девочки вместе выходили из подъезда, вместе добирались - когда на конке, когда пешком - до Покровских ворот, а здесь расставались: старшие несли свои ранцы в Петропавловскую, младшие - в Реформатскую гимназии.
Когда Матильда и Оля вытянулись, обрели женственность и превратились в стройных и чинных девушек, их домохозяин, господин Амбар-Магомедов стал все чаще появляться у окон своего жилища, чтобы полюбоваться как четверка сестер Лоренс выбегала из подъезда и веселой стайкой летела мимо Богоявленского собора к Разгуляю. Замечено было, что особенное внимание господин Амбар-Магомедов оказывает Ольге. Это уже становилось предметом острот в семье. Ибо господин Амбар-Магомедов был толст, важен, медлителен и, как говорила прислуга, весьма скуповат и прижимист. Но и прислуга подтверждала, что золотоволосая, вся в мать, Ольга нравилась хозяину дома день ото дня все больше. Он и сам старался подчеркнуть это сердечными улыбками и низкими поклонами из окна, притом с неизменно прижатой к груди рукой...
От прислуги он узнал день Олиного рождения и ровно к ее 16-летию прислал с нарочным большую коробку конфет имениннице, присовокупив, что конфеты эти - не простые!
Оказалось, что в шоколад был заделан браслет с брелком у застежки, пара сережек, цепочка с бриллиантовым кулоном и перстенек с рубином.
Когда мама Агнесса за утренним чаем извлекла эти драгоценности из их шоколадной оболочки и убедилась, что больше никаких сюрпризов коробка не таит, господина Амбар-Магомедова вежливо пригласили в квартиру и просили забрать назад его роскошные дары, как явно не подобающие для барышни-гимназистки.
Тогда господин Амбар-Магомедов стал в торжественную позу перед Ольгиной матерью (ибо отец уже успел уехать по делам, ухмыляясь в усы и предоставляя супруге самой требовать объяснений у странного поздравителя). Визитер застегнул на все пуговицы свой коричневый пиджак, прокашлялся и объявил матери, что давно ожидал именно этого дня и повода, чтобы юной русалке (он так и выразился) открылось его большое сердце. Это сердце принадлежит ей, русалке, а он желает взамен получить ее беленькую ручку.
- Прошу не сомневаться, мадам, что при моем состояния я сумею создать твоей дочери счастье!
- Но она так молода и не помышляет о замужестве! - Агнесса Лоренс с немалым трудом соблюдала серьезный тон. - Вы же, господин Амбар-Магомедов, вероятно не первый раз задумываетесь о женитьбе? У вас могли бы быть взрослые дети, ровесники моим дочерям?..
- Ну, был жена, был сын. Какая разница? Жену прогнал назад, к отцу, калым вернул... А сын - в Тебризе живет. Чем он мешает? Он свое получил.
- Вы - мусульмане?
- Да. Мусульманин. Шиит. Какая разница для вас, мадам?
- О, как же! Моя дочь - христианка - не захочет отказываться от своей веры.
- Зачем отказываться? Пусть ходит в свою церковь. Какая разница? Я позволю. Это - не против моего закона.
- А... если дети?
- Ну, дети, конечно, будут мусульмане... Какая разница? Закон такой! Но это же неважно, мадам! Важно что? Хорошую свадьбу справить, неделю пировать, танцы танцевать... Потом - Эривань едем, Тебриз едем, у меня там товар, и земля есть, и два дома... По дороге, в Тифлисе, родню мою навестим... Чего долгий разговор тянуть? Где твой дочь? Он не такой дура, чтобы свой счастье не понимать!
И тут в комнате появилась Ольга, подготовленная матерью к этому объяснению, потому что подарок в шоколадном камуфляже не оставлял сомнений насчет намерений поздравителя.
- Вот, Оля, господин Гуссейн Амбар-Магомедов оказывает тебе честь, предлагает руку и сердце. Дай сама ему ответ...
Именинница сделала армяно-персу столь кокетливый книксен, что у того увлажнились и очи, и губы, и даже чело. Он приложил руку с растопыренными пальцами к лацкану коричневого пиджака и выкатил глаза, чтобы отразить в них всю меру райского блаженства, какая ожидает избранницу.
Оля смиренно опустила свои зеленоватые девичьи очи.
- Я благодарна господину Амбар-Магомедову, нашему домохозяину, а сейчас нашему гостю, за честь... Но мое сердце уже не свободно! Я люблю другого и... имею его слово! Он будет ждать, пока я кончу гимназию. Мне, право, очень, очень жаль...
Армяно-перс стоял перед матерью и дочерью во весь рост как воплощение самоуверенности. Он не сразу смог и осознать афронтный ответ своей русалочки и все еще продолжал улыбаться. Потом его ноги, толстые, как телеграфные столбы, засунутые в брюки из ровной коричневой материи, медленно подогнулись, как-то дрогнули, и он стал опускаться в кресло. Плюхнулся он боком, мимо сидения, на скользкую ручку, чуть не споткнулся, и, обретя равновесие уже в сидячем положении, поднес к глазам руку с платком. Как бы прикрывая лицо от неслыханного позора, ничем не заслуженного, он еле выговорил трагическим басом:
- Похороните меня!.. Я... умэр!
Уходя, он сунул в карман коробочку, куда Олина мать сложила его подарки. В продолжении всего разговора эта коробочка лежала на самом виду, и он старался после каждой фразы придвигать коробочку поближе к собеседнице. Пряча коробочку, он тряхнул ею так яростно, что сережки и колечки звякнули.
Воротившись домой и выслушав всю историю, папа Лоренс все же счел за благо переехать на другую квартиру, тем более что договор с господином Амбар-Магомедовым скоро кончался. И семья переселилась ближе к обеим гимназиям, в Малый Трехсвятительский переулок на Покровском бульваре.
Совсем близко оттуда, в Яковлевском переулке, жил тот самый молодой человек, кому не нужно было прижимать пальцы к груди и выкатывать глаза на лоб, чтобы заставить Олю поверить ему! В свои 16 она в шутку обещала ему верность до гроба, в 19 надела на палец обручальное колечко с его именем, а через два года стала ему женой. Истомившая жениха проволочка с венчанием вызвана была, тяжелым Ольгиным дифтеритом, от которого она долго поправлялась на родительской дачке в Лосиноостровском.
Определилась и судьба остальных сестер.
Старшая, Тильда, обручилась в Москве с сыном голландского банкира и после недолгой переписки Юлия Карловича с родителями жениха, молодых обвенчали в московской Реформатской кирхе. Чета молодоженов сразу же уехала в Гаагу и с тех пор... ни сестры, ни мать, ни отец никогда не видели больше в лицо госпожу Матильду ван Донген. Отделил их друг от друга тот неодолимый барьер, что спустя десятилетия получил столь выразительное и точное название: железный занавес.
В один год с Ольгой вышла замуж за военного инженера Санечку Тростникова и средняя барышня Лоренс, Соня. Вся родня сразу же нарекла эту чету 'Санечкой и Сонечкой'. А еще два года спустя испросил у родителей Лоренс руку младшей дочери Эммы ее гимназический учитель географии герр Густав Моргентау
[15]
. Сперва ученица влюбилась в темпераментного педагога - в женских гимназиях такое ученическое обожание отнюдь не редкость! - а тот, в свою очередь, приглядевшись поближе, вместо того чтобы ответить подобающей суровой отповедью, решил, что от добра добра не ищут...
Папа Лоренс, располневший в Москве до неузнаваемости, повесил в своем домашнем кабинете увеличенные портреты Матильды, Ольги, Сони и Эммы и назвал эту своеобразную картинную галерею 'выставкой счастливых бесприданниц'. Надо сказать, что тестя своего все четыре зятя искренне полюбили за добродушную веселость, коммерческую интуицию, обилие полезнейших знакомств, а главное, за полную готовность во всякое время суток праздновать любое событие или памятную дату, в каком угодно московском или загородном увеселительном заведении. Из-за своей необъятной толщины папа Лоренс, страстный театрал, занимал в ложах всегда два сидения, а когда ехал в театр вдвоем с женой Агнессой, то нанимал два экипажа - рядом с ним на сидении не угнездилась бы и Дюймовочка! Его появление в любом ресторанном зале пирующие встречали восторженно.
По всей Москве ходили о нем веселые и незлые анекдоты, например, как он засыпал на ходу во время прогулки и возвращался к супруге без трости и шляпы и как потом эти трофеи возвращали ему воры и оборванцы с Хитровки. Они чтили жившего по соседству барина за его всегдашнее сочувствие хитровским старожилам. Юлий Карлович называл их на волжский лад 'зимогорами'. Частенько целая кучка таких хитровских зимогоров поджидала его под утро в тихом Трехсвятительском переулке, и, когда Юлий Карлович вылезал из московской извозчичьей пролетки, чуть не заваливая ее на бок, встречающие зимогоры поддерживали его под локти, открывали парадную дверь и лишь горестными вздохами, весьма деликатно намекали на свою жажду опохмелиться.
Если барин не торопился лезть в карман, собравшиеся прибегали к последнему средству. Старший из них кланялся низко и с потупленной головой, зябко потирая руки, произносил трагический монолог, никогда не оставлявший барина Лоренса равнодушным: - Синус-косинус, тангенс-котангенс, секанс-косеканс! Извольте, ваше благородие, пособолезновать на водку бывшим гимназистам!
И их благородие папа Лоренс неизменно соболезновал, хотя бы ему завтра не на что было взять извозчика.
Говорят, именно папа Лоренс придумал за столиком и подсказал редактору газеты 'Московский листок' историю с московским китом. Некогда эта история наделала немало шуму! Желая досадить за что-то полицмейстеру Яузской части, Юлий Карлович уговорил редактора поместить в одном из апрельских номеров 1911 года сенсационное сообщение, будто в самый разгар ледохода по Москва-реке приплыл снизу огромный кит и... застрял под аркой Устинского моста, где, мол, любому желающему не возбраняется увидеть это чудо воочию. Обыватель, расхватав газету, густо повалил к реке и обоим Устьинским мостам, задав полиции столько хлопот, что вся Яузская часть оставалась на ногах полных двое суток. Редактора оштрафовали, но газета вдвое или втрое повысила апрельские тиражи, да еще сам редактор заработал какие-то деньги на сногсшибательных 'китовых' пари...
Но уж недолго суждено было Юлию Карловичу веселить приятелей анекдотами, дегустировать устрицы и любоваться прелестной портретной галереей в кабинете!
Однажды, на бенефисе одной из своих многочисленных протеже в оперетте, папа Лоренс уже в ресторане, где он сидел как бы за посаженного отца, почувствовал, как сам успел выразиться, 'третий звонок оттуда'.
Домой, в Малый Трехсвятительский, он однако же воротился самостоятельно и без провожатых поднялся к себе на второй этаж. У матери в гостях оказались Соня и Ольга. Ни Агнесса Лоренс, ни дочери не обратили внимания на не совсем обычное, чуть угнетенное папино состояние, тем более что ароматы ликеров и парижских духов показались им вполне обычными... Заглянув попозднее в кабинет, Агнесса Лоренс нашла супруга на полу. Дочери закричали, засуетились, но было поздно! Он успел прошептать лишь несколько слов. Посетовал, что оставляет жену совсем без наличных, а дочерям наказал не поминать отца лихом...
Гости на его похоронах были столь же многолики, сколь и многочисленны. Преобладали в этой толпе черные фраки и несколько вычурные дамские шляпки. Проводить Юлия Лоренса почли священным долгом все свободные от смены лакеи и оркестранты из Славянского базара, Яра, Стрельны, Эрмитажа, трактирные половые от Тестева, Круглова и Мартьяныча, танцовщицы и шансонетки многих кабаре, цыганских и румынских хоров, опереточных трупп. К могильному холмику на Введенских горах принесли немало бутафорских цветов из театрального реквизита и даже венок из пальмовых листьев, сохранивших устойчивый дух ресторанного никотина...
Самое удивительное, что эта любовь до гробовой доски вовсе не зависела от былой щедрости покойного - ведь после своего петербургского банкротства Юлий Карлович Лоренс от крупной коммерции отошел и никогда больше не мог свободно сорить деньгами.
Когда же Ольга тихонечко осведомилась у седого метрдотеля 'Стрельны', кем же все были оповещены и почему никто не поленился прийти, тот смахнул слезу и пробормотал:
- Кем оповещены? До по всей Москве сразу разнеслось! Осиротели мы без него. Самый веселый барин был!
Госпожа Ольга Юльевна Вальдек отдыхала на Кавказе.
Из-за перенесенного перед замужеством дифтерита с осложнениями, врачи не советовали ей кормить детей грудью, и свою дочь Вику
[16]
она передала кормилице через две недели после родов. Но первенца, маленького Рональда, она выкормила сама... Последствия не замедлили сказаться: ее острейший, тонкий как у лесного зверя слух вдруг словно затупился и приослаб. Врачи пояснили, что к сожалению их предсказание сбывается. Ей посоветовали ванны в Железноводске, воды Кисловодска и морские купания в Новом Афоне. Поручив шестилетнего Роника и полуторагодовалую Вику заботам папы, няни и бывшей кормилицы, молодая, мама одна уехала на кавказские воды и уже три недели усердно их пила, в них купалась и про них писала мужу веселые письма. О грозовых тучах, густевших на горизонтах Европы после Сараевского убийства 15 июня, она не слишком заботилась. Даже вести об австрийском ультиматуме Сербии, а затем - об артиллерийском обстреле Белграда не очень испугали курортных собеседников Ольги Юльевны - общество еще не верило, не хотело понимать, что все это - начало страшной войны, преступной по своим целям и роковой по своим последствиям. Готовились к ней исподволь европейские дипломаты и военные - для огромного большинства непосвященных она была неожиданностью. В особенности для людей русских.
Про всеобщую мобилизацию в России кисловодское общество узнало к вечеру 16 июля.
Сосед по столу в Ольгином пансионе, пожилой военный инженер, осторожно объяснил Ольге Юльевне, что супруг ее, как офицер запаса по всей вероятности уже находится в воинской части или же на пути к ней.
У Ольги похолодели руки и ноги, но ум ее никак не хотел мириться с тем, что впереди - долгая разлука, а может, и кровь, и вдовство, и беззащитность в целом мире...
19 июля было ясным. Утреннее солнце обласкало каждый камень и каждое дерево на улице. Горы голубели. На отрогах Бештау каждая плешинка - след давнишнего обвала или оползня, - чудилась манящей лужайкой и хотелось поскорее туда забраться зелеными каменистыми тропами. В пансионе стояла такая мирная тишина, что Ольга поднялась из постели с легким сердцем и вчерашние страхи показались преувеличенными.
Ей сегодня назначена была ранняя ванна, потом процедуры у ларинголога. Этим процедурам подвергала ее пожилая медичка-немка, добродушная, веселая и очень ловкая с новой электрической аппаратурой. Ее звали госпожа Таубе, училась она в Германии и русский доктор Попов подтрунивал над ее педантизмом. За глаза же называл ее золотой помощницей и своей правой рукой.
Процедуры она в этот раз вела с обычной аккуратностью, но без шуточек и болтовни. Прятала лицо, отворачивалась и дольше обыкновенного возилась за перегородкой с приборами.
- Я вижу, вы очень озабочены сегодня, - сказала Ольга. - Может все еще и не так плохо, ист нихт зо шлимм... Не могу поверить, чтобы кто-то в мире хотел кровопролитием добиваться своих целей, как разбойник на большой дороге. Неужели наш царь и немецкий ваш кайзер не могут все решить между собой мирно и опять отпустить по домам всех, кого вчера взяли от жен и матерей? Я не могу поверить в близость столь ужасной войны, фрау Таубе!
Немка вышла из-за перегородки.
- Разве вы, фрау Вальдек, жена русского офицера, не знаете, что война уже объявлена? Доктор Попов сказал, что я буду наверное скоро интернирована, ведь у меня - немецкий паспорт...
В пансионе Ольге вручили телеграмму:
'Призван. Следую через Москву в часть. Остановился с детьми у Стольниковых. Немедленно приезжай проститься'.
На Кисловодском вокзале была давка и неразбериха, поэтому Ольга села в дачный поезд на Минеральные Воды, надеясь там быстрее взять билет до Москвы. Но и на станции Минеральные Воды, обычно тихой и провинциальной, днем 19 июля творилось нечто небывалое.
В течение двух ужасных часов она наблюдала на платформе под знакомым навесом такие сцены, какие еще накануне были просто немыслимы. Обезумевшие, растрепанные, сразу потерявшие привлекательность молодые женщины и седовласые старухи рвались к вагонам, а мужчины, еще вчера щеголявшие джентльменством и куртуазностью, беспощадно их отталкивали, пихали, чуть не душили, штурмуя вагонные дверцы. Вопили испуганные дети в нарядных костюмчиках. Сквозь зеркальные окна международного вагона Ольга могла видеть, как плотный восточный человек в белом офицерском кителе без погон, уперся локтями и спиной в полураскрытую дверь купе и, держа в каждой руке по револьверу, грозил наседающим: застрелу-у-у!
Ольга поняла: ни из Минеральных, ни из Кисловодска, где прицепляют два-три прямых вагона к московскому поезду, ей не выехать. Но ведь это значит не увидеть мужа перед отправкой на фронт! Перед такой-то разлукой! Как же отсюда вырваться, - и непременно еще сегодня! - если толпа час от часу свирепеет? Все новые толпы пассажиров приливали к платформе под навесом, грозя затопить ее, будто река в половодье...
[17]
В Минеральных Водах госпожа Вальдек была совсем одинока, не имела знакомых, рассчитывать здесь было не на кого. Ей не осталось ничего другого, как воротиться в Кисловодск и посоветоваться со знакомыми в пансионе. Усталая, присела она на скамью в садике против чужой гостиницы, перечитала телеграмму и заплакала: никому и здесь нет до нее никакого дела! К властям военным нечего и обращаться: что для них отчаяние какой-то дамы с курорта!
И тут, сквозь шорох листвы в садике до ее чуть ослабленного слуха явственно дошла чья-то речь по-соседству... Кто-то произнес слова: 'купе в международном до Петербурга... поезд курьерский... нынче вечером...'
Она даже усомнилась, правда ли были произнесены сейчас эти наинужнейшие слова, или просто ей почудилось, показалось.
...Рядом, в открытой беседке сидел в одиночестве гвардейский полковник. А через перила беседки передавал ему что-то из рук в руки станционный жандарм. Он-то и произнес слова о поезде и купе.
Ольга обернулась к ним в ту минуту, когда офицер сунул в карман кителя только что полученные билеты. Жандарм откозырял и зашагал прочь. Ну, помоги, Господи!
Офицер поднялся и уже направился было к подъезду гостиницы, как Ольга Юльевна нагнала его и заговорила умоляюще:
- Благоволите уделить мне несколько минут, господин полковник! Умоляю вас о помощи!
Замедлив шаг, но и колеблясь недоуменно, следует ли принять всерьез это заплаканное лицо незнакомой курортной дамы, полковник смотрел недоверчиво и холодно. Он явно не был склонен полюбезничать
- Как изволите видеть, сударыня, я - солдат, и собою, следовательно, распоряжаться не волен. О чем вам угодно просить меня?
- Я - жена офицера... Вот его телеграмма... Если я правильно поняла, вы нынче уезжаете отсюда, кажется в Петербург... У вас купе... Бога ради, возьмите меня с собой! До Москвы! Если вы едете с супругой - я готова всю ночь просидеть в коридоре, у проводников, стоять хоть на площадке, где только мыслимо, лишь бы не помешать вам, а самой поспеть проститься с мужем... Если вы - один, может, смогу сойти за вашу родственницу, и тоже позабочусь, чтобы не помешать вам... Пусть меня сочтут, скажем, за сестру вашей жены...
- Я не женат, сударыня, и следую один. Согласитесь, что ехать в моем купе вам невозможно.
Они дошли до подъезда. На пороге швейцар почтительно поклонился этому постояльцу. Теперь швейцар, человек посторонний, мог слышать продолжение беседы, и полковник торопился закончить ее. Ольга Юльевна, страшась упустить спасительный шанс, перешла на французский:
- О, пардон, месье ле колонель! Деван ле жен
[18]
! - она скосила глаза на швейцара. - Я верю, что вы - человек долга и чести! Поверьте же и вы мне!.. Мы с мужем от всего сердца будем всю жизнь Бога за вас молить!
Что-то смягчилось в его взгляде. Эта курортная незнакомка неуловимо напомнила ему одну ушедшую. Мольба ее казалась искренней. Как же быть с нею?
- Извольте пройти сюда, в эту комнату для ожидания, здесь можете говорить свободно и по-русски... Разрешите осведомиться, кто вы, сударыня?
- Жена призванного из запаса инженера Вальдека. Если вы знакомы с петербургскими моряками, может быть, слышали о контр-адмирале Юлленштедте, бывшем командире балтийской эскадры, теперь в отставке...
- Не только слышал о Николае Александровиче, но и знаком с ним, и с братом его, Георгием Александровичем, профессором Военно-морской академии... Почему вам угодно было вспомнить сейчас этих моряков?
- Потому что это мои родные дяди по материнской линии, старые петербуржцы, как и сама я. А мы с мужем живем сейчас в Иваново-Вознесенске. И должны увидеться в Москве перед разлукой. Муж отправляется в действующую армию... У меня в запасе - считанные часы, а не дни.
- Поклянитесь мне, что вы - действительно та, кем назвались и что других намерений у вас нет!
- Боже мой! Да какие же могут быть у меня 'другие намерения'? Клянусь вам жизнью мужа и детей моих - я ни в чем не кривлю душой перед вами!
- Разрешите и мне представиться: командир лейб-гвардии императрицы Марии Федоровны гусарского полка Николай Александрович Стрелецкий. Извольте. Я готов помочь вам...
Теперь, обрадованная, Ольга Юльевна сдержала слезы (мужчины их не очень любят!), и пока он обдумывал как действовать, смогла хорошенько рассмотреть полковника Стрелецкого. И поняла, что даже в крайних обстоятельствах не смогла бы рискнуть обратиться к нему с просьбой, если бы заранее видела ближе его лицо. Потому что преобладало в нем выражение холодной непреклонности. И лишь в самой глубине презрительно-властного взора таилась горечь, нечто уязвимое, некая ахиллесова пята. Ольге припомнился толстовский князь Андрей.
- Успеете ли вы, сударыня, приготовиться к шести часам?
- О, разумеется.
- Тогда ожидайте моего посыльного с коляской. Где ваш пансион?
Ольга Юльевна все объяснила. Стрелецкий договорил:
- По дороге на вокзал вам придется подобрать и меня, здесь. Адъютанта своего я отправил нынче утром, денщик с кучером пока остаются здесь. Нам с вами предстоит путешествовать вдвоем. Будем надеяться, что вам по дороге не встретятся знакомые с недоуменными вопросами. Перед поездной прислугой вас, вероятно, придется выдать за мою жену, если вам угодно. Попытаюсь, быть может, составить партию в вист где-нибудь в соседних купе или поищу иной предлог не стеснить вас в дороге. До свидания!
И хотя вокруг вечернего поезда в Кисловодске страсти бушевали еще отчаяннее, чем утром, в Минеральных Водах, спутник Ольги Юльевны очень спокойно, без видимых усилий устроил все так, что никто и не пытался претендовать на их места. В сопровождении того же станционного жандарма, что приносил билеты, двух диких носильщиков и еще одного унтер-офицера, послужившего посыльным при экипаже, мнимые супруги были беспрепятственно усажены в двухместное купе международного вагона. Отослав провожатых, полковник Стрелецкий опустил штору, сдвинул портьерки, запер дверь, чтобы не ломились, и предложил спутнице по ее усмотрению распоряжаться в этой комфортабельной лакированной коробочке. К услугам двух пассажиров здесь имелся довольно просторный диван и еще одно подвесное ложе повыше, под углом к дивану. Пока Ольга осматривала и развешивала вещи, спутник углубился в военные сводки.
Вагон уже качался и уплывал в темноту, как лоенгриновский лебедь. Ольга Юльевна умылась и приготовила чай. Робея, пригласила она полковника сесть поближе к накрытому столику, и когда он поднял на нее глаза, всякая робость ее прошла. Была в них непоправленная курортом усталость, было нерадостное предчувствие судеб общих и, пожалуй, доля участия в судьбе спутницы. Он похвалил и чай, и снедь, обнадежил Ольгу Юльевну, что, мол, она вовремя поспеет в Москву и даже взялся сам отправить мужу телеграмму по адресу банкира Стольникова в Введенском переулке.
И когда телеграмма была отправлена с какой-то маленькой станции, полковник Стрелецкий не вернулся более в купе, оставив Ольгу Юльевну в одиночестве. Она было прилегла, постелив себе наверху, но боялась заснуть, не оттого, что сомневалась в рыцарстве спутника, а напротив, не желая, чтобы из-за своей отзывчивости к ней он терпел неудобства в дальней дороге. В купе слабо горел ночник, вагонная шторка неплотно прикрывала окно, и там, снаружи, в июльском мраке, время от времени протягивались вдоль поезда огненные трассы искр, летящих из паровозной трубы. Ей припомнилось, как полковник сравнивал эти огненные полосы с немецкими пулями, будто бы светящимися налету... Теперь ее милый Лелик, равно как и полковник Стрелецкий, ехали навстречу этим огненным пулям...
Глухой ночью Ольга на босу ногу влезла в туфли, накинула пальто поверх ночного платья и вышла в коридор искать полковника.
Увидела его на откидном стульчике в самом конце коридора: партию в вист составить не удалось!
Еле-еле уговорила она Стрелецкого воротиться в купе. Он шутливо посетовал насчет первой в его жизни семейной сцены, но пришел, когда она уже снова успела забраться на свое подвесное ложе и даже притвориться спящей.
Ей было слышно, как он осторожно стаскивал сапоги, звякая шпорами, укладывался, гасил ночник. Днем он говорил, что оставил в Кисловодске денщика и кучера грузить в особый вагон свой конный выезд - четверку лошадей и коляску... Господи, сколько хлопот с этой негаданной войной!
Теперь не удавалось заснуть ей. А он, кажется, затих сразу...
Жалобно пели, странно постанывали и повизгивали тормоза при замедлениях, волновала неизвестность ближайшего будущего, нервы еще не успокоились после предотъездных тревог. Казалось, отекли руки, и обручальное кольцо больно режет палец.
За окном беззвучно пролетали искорки-пули. На потолке двигались полоски света и тени от сигнальных огней на полустанках; ныли и ныли тормоза, и вторя вагонным колесам, тихонько позвякивали на полу плюры полковника Стрелецкого. Сам же он, видимо, спал крепко и совсем, значит, о ней и не думал... Тянуло заплакать.
И лишь когда щелка между оконными портьерками из черной стала бесцветно-серой, когда на стенном крючке проявился очерк чужого кителя, похожего на Леликов, Ольга вдруг поверила, что и правда они с Леликом уже через сутки встретятся, и поцелуются, и останутся наедине, и что произойдет это все благодаря молчаливому, сдержанному, даже как будто чуть-чуть слишком идеальному полковнику Стрелецкому.
Так она незаметно задремала и проснулась уже под Харьковом, при свете погожего дня 20 июля. Опять она оказалась в купе одна - Стрелецкий давно сидел с газетами в вагоне-ресторане.
А поздним вечером, где-то в Курской губернии, где у него была, как он выразился, усадебка маленькая, десятин в девяноста, они наконец разговорились по душам и просидели за полночь. Невеста Стрелецкого умерла от чахотки, он достал фотографию и оказалось, что у покойницы и впрямь было общее с Ольгой Вальдек.
Говорили о судьбах людских и о войне. Ольгин собеседник, человек, близкий к высшим кругам Петербурга, судил усатого кайзера и его генералов не с той ненавистью, как это делали армейские офицеры, а скорее с горечью и недоумением. Он дал почувствовать собеседнице, насколько трудна для крестьянской страны России война против могущественной промышленной державы. Мимоходом осведомился, помнит ли Ольга Юльевна события девятилетней давности в Москве, после неудачной войны с японцами... Она уловила намек, что пушки и цеппелины Вильгельма могут вызвать в нашем народе потрясения более грозные, чем 1905 год, если российские армии дрогнули бы на германском фронте. Углубляться в эти рассуждения с женой незнакомого офицера Стрелецкий не стал, присовокупив, что ныне для каждого патриота России главное - выполнять свой воинский долг. Дескать, 'делай как надо, и будь, что будет'.
Ольге Юльевне тоже был непривычен разговор с малознакомым человеком о материях политических, и она постаралась перевести его на материи попроще. Напомнила ему о долге семейном. Тот лишь головой качнул - мол, все это для меня уже в прошлом.
- Вы лучше латинскую поговорку вспомните, - настаивала Ольга Юльевна. - Римляне говорили: 'охочего судьба ведет, неохочего - тащит'. Значит, лучше уж сознательно выбрать судьбу, чем случайно угодить под неизбежный женский магнит. Ведь утащит - Бог весть куда!
- То, что вы, сударыня, разумеете под магнитом, - серьезно отвечал Стрелецкий, - есть не истинная любовь, какая даруется человеку один или два раза в жизни, а легкая страстишка, притягательная только для легких, вернее легковесных душ. Металлы же благородные такому магнетизму, думается, не подвержены. Не в этом ли убеждает и наше приятное путешествие, увы, уже близкое к концу. Утром - Москва...
При этих словах он слегка наклонился и многозначительно поцеловал ей руку с золотым обручальным колечком на безымянном пальце.
* * *
Перед полуднем 21 июля на перроне Курского вокзала. Алексей Александрович Вальдек с маленьким Ронечкой встречали кавказский скорый.
Мимо встречающих прошел, вздыхая, запыленный зеленый паровоз-сормовец, и мальчику почудилось, что паровоз не катит вдоль перрона, а шагает, устало передвигая свои длинные красные рычаги.
Пропустив тендер и багажный вагон, папа с сыном издали различили желтый международный, среди красных спальных первого класса, синих - второго и зеленых третьеклассных. Пришлось пуститься к вагону бегом. Папа и сын на бегу придерживали свои сабли: папа - длинную, офицерскую, сын - короткую, вчера подаренную, на ременной настоящей портупее.
Они поспели к международному, когда с его площадки уже сходила ослепительно красивая мама в большой шляпе. Маму слегка поддерживал под локоть чужой полковник в безупречно белом кителе и с фуражкой в другой руке.
Мама сначала познакомила папу с этим полковником и лишь потом расцеловала сына. Взрослые, как всегда, страшно долго разговаривали и чему-то смеялись, пока это им самим не надоело. Тогда полковник вернулся в свое купе, а папа, мама и Роник поехали на извозчике к Стольниковым, в Введенский.
День этот начинался для Рони очень интересно. Потому что рано утром, сразу после завтрака с тетей и кузенами, перед тем, как ехать на вокзал встречать маму, Роня с папой успели побывать на Чистопрудном бульваре и осмотреть панораму 'Бородинская битва'. Папа давно обещал показать Роне эту панораму и наконец-то выбрал для этого утренний час. Панорама помещалась в деревянном балагане на бульваре. Пустили их туда сразу, и народу внутри было немного...
То, что Роня здесь увидел, вообще не шло в сравнение ни с чем, ранее виденным в иллюзионах, на картинках, в театре или в музеях. Шла здесь, в этом круглом балагане на Чистых Прудах, беззвучная, но настоящая война. Всю ее можно было охватить одним взглядом, сразу, а уж потом присматриваться к каждому предмету или воину в одиночку.
Здесь сражались, бились, стреляли тысячи людей под ясным осенним небом. Люди были беспощадны друг к другу, и именно в этом дощатом балагане с панорамой на холсте Роня понял, что 'взрослая' война совсем другая, чем у мальчишек...
Валялась у разбитой пушки мертвая всамделишная лошадь с оскаленной мордой. Рядом лежал наш, российский солдат с землисто-серым лицом, обвязанным тряпкой. Горели деревенские домики, палили пушки, и прямо у ног посетителей раскидано было множество страшнущих предметов - оторванные руки и ноги, окровавленные повязки, сломанные ружья, и поодаль - еще несколько человеческих недвижных фигур в пугающих, неестественных позах.
Мальчику очень хотелось спросить у папы, по дороге на Курский, предстоит ли ему ехать на такую же войну или может, нынешняя полегче, но он и сам догадывался, что, верно, именно на такую, а потому и спросить поостерегся...
Потом, встретивши маму, ужинали за общим столом у Стольниковых, вместе с двоюродными братьями - старшим Володей, будущий прапорщиком Сашей, спортсменом Жоржем и младшим - Максом, который был ровно на год старше своего кузена Рони. Кстати, ужинов этих стольниковских Роня не любил. Двоюродные братцы, московские острословы и баловни, не прочь бывали подразнить провинциального кузена из Иваново-Вознесенска. Да и было им чем прихвастнуть перед небогатым родственником!
Один - Володя - умел отлично фотографировать и даже выставлял свои работы в каком-то салоне. Другой - Жорж - был призовым гонщиком на любых мотоциклетах и первоклассным игроком в теннис. Третий - Саша - щеголял военной формой и выправкой. Младший - Макс - прекрасно учился и владел самыми замысловатыми заграничными игрушками, вроде военного корабля, который сам на воде разворачивался по команде, а выполнив полный разворот стрелял из кормовой пушки, с дымом и пламенем.
Впрочем, в этот день и Роня получил от папы 'морской' подарок: целую флотилию корабликов с намагниченными носами. Их пускали в ванной и можно было менять их курс с помощью маленького магнита.
Вечером, при купании, Ронька был на седьмом небе от счастья.
Кораблики плавали в бурных водах, обтекали струю из-под кранов, были послушны магниту и точно лавировали между мыльницей, градусником и мочалкой. Мама сама мылила Роньку, а папа сидел тут же в ванной и слушал мамин рассказ про то, как ей удалось приехать с Кавказа так быстро... Ведь папа-то уезжал уже послезавтра! Опоздай она на сутки - и встречи у Стольниковых могло бы и не быть!
Потом Роньку завернули в мохнатую простыню, и папа сам перенес его в прохладную кроватку. Роня взял с собой конечно и магнит от новой игры и один из корабликов, кроме всегдашнего, обязательного белого зайца Бяськи, уже чуть не до плешин протертого в Ронькиных объятиях и поэтому особенно любимого.
Утречком Роня проснулся чуть раньше папы и мамы, спавших здесь, в гостях, на широченной турецкой оттоманке, по соседству с Ронькиной кроваткой. Он сперва поиграл магнитом и корабликом, потом разглядел на ночном столике около родителей их обручальные кольца, снятые перед сном.
Мальчик попробовал притянуть магнитом эти кольца - но они не поддавались. Папа с мамой проснулись и наблюдали за занятиями сына.
- Почему ваши кольца не тянутся к магниту? - поинтересовался сын.
- Потому что они из благородного металла, - сказала мама наставительно. - Благородные же металлы никакому магнетизму не подвержены... Правда, милый? - повернулась она к папе, и папа засмеялся и поцеловал жену.
* * *
Дальше случилось так, что провожать папу на войну пришлось не сразу - его уложенный чемодан еще несколько суток простоял в прихожей у Стольниковых. Причина тому была печальна, но об этом - чуть позже. Однако, самый папин отъезд и прощание стали символичные в Рониной судьбе.
Со Стольниковыми расстались сердечно, конца не было поцелуям и объятиям. В стольниковском доме нежностей вообще-то не любили, но тут, на этих проводах, 'оттаял' даже суровый Павел Васильевич. Отсутствовал лишь студент, вольноопределяющийся Саша. Его призвали на учебные военные сборы, чтобы выпустить, как полагалось, прапорщиком запаса, однако теперь, по обстоятельствам военного времени, выпуск предстоял уже не в запас, а прямо в действующую армию. Дальновидный Павел Васильевич уже принимал меры к Сашиному будущему устройству.
Стольниковская английская коляска понесла затем папу, маму Роню и Вику не прямо на вокзал, а сначала в дачную местность Кунцево. Василий-кучер промчал седоков мимо Филей с их стройной красно-белой церковью Покрова, отраженной в зеленоватых водах небольшого пруда в бывших нарышкинских владениях. Мама глянула на это отражение затейливого храма и сказала: 'Какая прелесть!'
Папа изредка украдкой поглядывал на часы - в пять вечера поезд его уходил с Александровского вокзала на запад... У мамы под глазами лежали синеватые тени, а глаза то и дело туманились.
Папа велел остановить коляску у входа в старинный смирновский или, по-другому, солдатенковский парк. Его высокие деревья вольно разрослись на возвышенности между селами Крылатским и Кунцевом. Внизу, под крутым песчаным обрывом обозначилась чистою синевою река Москва. И за этой речной излучиной сияли вдали купола кремлевских соборов и колоколен, золотело могучее пятиглавие Храма Христа Спасителя, возносились башенные шатры и верха монастырских стен Новодевичьей обители, фабричные трубы, большие новые дома. Угадывались силуэты остроконечных шпилей лютеранской кирхи и католического костела, легко распознавалась новая телефонная станция в Милютинском, похожая на спичечную коробочку. Ближе стлалась чересполосица огородов в присельях, а среди березовых рощиц, садовых лип и цветников уютно прятались дачи. По горизонту, уже в городской дымке, темнели дальние сосновые леса. Никогда еще Роня так не ощущал огромности Москвы.
Отец довел их до самой кромки приречного откоса, и по утоптанной тропе они все чуть-чуть спустились к площадке под деревом-исполином. Такое дерево Роня видел впервые.
Это был раскидистый каменный дуб в четыре охвата. Папа очень серьезно объяснил, что его университетский профессор Климент Аркадьевич Тимирязев определил возраст этого дуба в тысячу двести лет. Так вот куда, оказывается, привез папа своих близких проститься!
Они недолго посидели под кроной дерева, полюбовались на Москву в полуденных августовских лучах. Роня задирал голову к зеленому куполу кроны и голубому зениту. Он приметил, что глаза отца - одинакового оттенка с московским небом, а глаза мамины ближе к цвету древесной листвы, пронизанной светом. Мать все порывалась увести беседу на домашнее, семейное, грустное... Но Роня мешал матери, он был слишком захвачен красотою Москвы, привольем, а главное, так сильно ощутимым здесь веянием крыльев таинственной Музы Истории.
Отец улыбался матери, держал ее руку в своей, но обращался больше к Роне и, кажется, был им доволен. Он старался открыть сыну, что такое тысяча двести лет. И Роня чувствовал, будто приоткрывается ему глубочайшая пропасть, где струится во мгле река времени.
Кунцевский дуб зеленел здесь, чуть ниже кромки приречного холма, когда еще и не зарождалось государство Киевская Русь. Ведь считается, что России исполнилось десять с половиной веков (хотя есть города и постарше, Новгород, к примеру). Дереву же на кунцевском откосе - полных двенадцать!
Значит, когда Юрий Долгорукий посылал сына, Андрея Боголюбского, строить дубовую крепость на лесистом кремлевском холме при впадении рек Яузы и Неглинной в Москва-реку, верстах в двенадцати отсюда, этот несрубленный, уцелевший тогда дуб был уже старым, четырехсотлетним великаном. А потом он видел и татар, и поляков, и французов, помнит Пушкина и Тургенева, уцелел в пожаре Москвы при Наполеоне, должен теперь выстоять еще одну жестокую войну...
Жители к нему привыкли, крестьянские девушки водят здесь хороводы и гадают о суженом, старики же рассказывают страшные истории про этот парковый холм с дубом-великаном.
Потому что это вовсе и не природный холм, а насыпное городище древних финских язычников. Они жили здесь за тысячи лет до прихода славян-вятичей и их соседей - кривичей. Городище над Москвою-рекой в Кунцевском парке - самая старая крепость во всем ближнем Подмосковье. Финские языческие племена насыпали его четыре тысячелетия назад, в те времена, когда египтяне на Ниле возводили свои пирамиды и высекали лики сфинксов.
На самом же верху городища некогда пробилась холодная ключевая струя, и построили там по чьему-то обету небольшую церковь с колоколенкой- звонницей, для освящения родниковой воды. Только дела здешнего причта оказались темными, грешными. Постигла этих греховных служителей кара: провалилась церковь со всем причтом в самую глубь холма; под землю ушла! Доселе, если ночью приложить ухо к земле - услышишь глухой звон погребенного колокола: это грешники молят о опасении душ своих...
Роня сейчас же попробовал вслушаться, но различил только слабый шум листвы и звуки городских окраин.
- Днем-то не услышишь, - сказал на обратном пути Василий-кучер. - А в полночь - беспременно разберешь, что звонят снизу. У нас Даша, горничная, ездила сюда летось трамваем. Чуть со страху не обмерла, как прислушалась...
Папа отвечал шутливо, в уступку маминой сухой трезвенности и несклонности к фантастическому и таинственному. Она была смолоду чужда всякой мистике. Но чего папа и не подозревал, так это Рониной склонности к необъяснимому, мистическому. Сколько новых ночных теней привели эти папины рассказы в Ронину спальню! Однако, не этим стал для Рони символическим и судьбоносным нынешний кунцевский полдень!
Именно в этот час, когда под тысячелетним московским дубом прощалась семья с отъезжавшим на войну отцом, проснулось в мальчике чувство щемящей, болезненно сладкой любви к Москве, к России, сознание сыновности...
И он примирился даже с папиным отъездом, понимая, что отец едет спасать отчизну от подступившей беды.
Глава третья. ОТЧИЙ ДОМ
Первой жертвой войны среда близких маленького Рональда стала его бабушка, Агнесса Лоренс.
Мальчика привезли к ней на дачу в Лосиноостровское перед самым папиным отъездом в действующую армию. Именно по дальнейшим печальным обстоятельствам и был отложен на трое суток отъезд поручика Вальдека.
...Вечером, когда ничто еще не предвещало близкого бедственного события, бабушкины гости ужинали на дачной террасе под старой люстрой, случайно уцелевшей от петербургской лоренсовской мебели.
Прощальный семейный ужин бабушка Агнесса устраивала в честь отъезжающих на войну зятьев-офицеров: Олиного Лелика и Сониного Санечки Тростникова
[19]
.
На проводы приехала из московской казенной квартиры - в Дегтярном, близ Курского, - младшая Ронина тетка Эмма со своим веселым, всегда оживленным брюнетом-мужем Густавом Моргентау. Как гимназический учитель, к тому же негодный к строевой службе по близорукости и астигматизму, он призыву не подлежал и испытывал чувство неловкости перед расстающимися.
За стол посадили и детей: Роника и Вику - под присмотром суровой бонны фрейлейн Берты; долговязую и озорную Сонину дочку Валю и даже годовалую Адочку Моргентау. Мама Эмма держала свою девочку на коленях, оберегая от ее хватких пальчиков тарелку и участок туго накрахмаленной скатерти.
Недоставало за столом только старшей, Матильды, но и та недавно писала матери с модного бельгийского курорта. Письмо это было о парусных яхтах разного фасона, об экстравагантных нарядах, выездных лошадях, пикниках и прочих радостях Матильдиного беззаботного, бездетного, нерусского супружества. Однако и это надушенное дамское письмо шло из Бельгии в Россию что-то необычно долго - может, и его путь уже пересекся где-то с кромками маршрутов маневрирующих армий на европейском театре войны?
Разговор за столом показался Ронику не особенно содержательным. Сам он, по дороге к бабушке, только что пережил массу интересного и готов был поговорить об этом даже со взрослыми, хотя они обычно лишь притворяются, будто им интересно слушать маленьких.
Поделиться хотелось очень важными впечатлениями. Когда он приехал с родителями в Лосинку от Стольниковых, два часа назад, на перроне стояла группа нарядно одетых дачников - дамы в широкополых шляпах и господа в котелках, канотье и летних костюмах, а чуть поодаль от этих господ маячило несколько жандармских чинов и штатских личностей, подозрительно взиравших на собравшихся. Оказывается, ждали царского поезда. Среди дачников была и тетя Соня с дочкой Валей. Роня стал просить папу и маму, чтобы и они остались встречать поезд, но фрейлейн Берта с маленькой Викой на руках побоялась одна идти к бабушкиной даче, и Роню оставили на станции под присмотром тети Сони.
Как только родители удалились, появился и поезд. Он шел к Москве. И хотя двигался он мимо перрона довольно медленно, Роня не успел пересчитать вагоны, потому что вглядывался в каждое зеркальное окно, чтобы узнать царя. У Рони уже зарябило в глазах от мелькания этих плывущих мимо вагонных окон с поднятыми и опущенными шторами, как вдруг в одном окне возникло как негаданно-нежданное видение лицо очень красивого мальчика-подростка. Роня отчетливо разглядел нежную линию шеи, вырез отложного воротничка матроски, а позади - женскую фигуру вполоборота и смутно белеющее худое лицо под высокой прической. В толпе на перроне закричали, замахали букетами. Роня, провожая взглядом цесаревича, упустил из виду следующее окно, и когда тетя Соня дернула его за руку, он различил только плечо белого кителя с офицерским погоном и русую бородку в облачке папиросного дыма.
Когда поезд миновал стрелки, в толпе все еще крестились, а станционный жандарм в мундире со шнурами так и застыл навытяжку, не опуская руки от козырька фуражки...
Разумеется, можно бы поговорить и про войну, но, вопреки Рониным ожиданиям оба отбывающих офицера толковали не об аэропланах 'Таубе', не о подводных лодках, а о том, что и так ясно без лишних слов. Дескать, Вальдеки ли, Моргентау или Тростниковы - все одинаково чувствуют себя в опасный для отечества момент людьми русскими. Все, мол, коренные москвичи, всем дорог родной русский язык и народ-страдалец. Только вот служить отечеству каждому приходится по-разному: кто едет к войскам в готовности пролить кровь на полях славы, кто впрягается в военно-тыловую лямку, а кого война будто и не коснулась пока.
Роник заметил, однако, что бабушкина горничная Мавра, меняя тарелки и прислушиваясь к застольным разговорам, как-то насмешливо поджала старческие губы, будто не очень-то признавая свое единокровное родство с лютеранскими семействами Моргентау или Вальдек. Да и Ронина бонна фрейлейн Берта тоже как-то все больше глядела в сторону, вздыхала и отмалчивалась. Поддержать патриотическое застолье она уж никак не могла: русский она понимала лишь настолько, сколько успела перенять у своего подопечного Роника. Родом она была из курляндских немцев, а в Москве ничего, кроме Петропавловской кирхи, покамест еще не видела.
Еще один застольный эпизод показался Ронику немного странным и не совсем понятным.
Дядя Саня Тростников в офицерской форме с погонами прапорщика поднял бокал, протянул его папе и провозгласил с деланной серьезностью:
- Ну, Лелик, за веру, царя и отечество!
Смотрел же он при этом с некоторой скрытой шутливостью. Папа ответил таким же скрыто веселым взглядом, и два офицерских рукава - один с красной, другой - с зеленой окантовкой, сблизились, два офицерских взора встретились и обменялись будто тайными улыбками.
Мальчик глянул на дядю Густава - а тот и вовсе улыбался открыто иронически. Зато тетя Соня, мама и бабушка, бледнея от волнения, встали со своих мест друг против друга, чокнулись с серьезными лицами и в один голос сказали что-то вроде: Господи, наших-то спаси и сохрани! И тут-то потеплело и маврино лицо.
Сразу после фруктового мороженого та же фрейлейн Берта повела старших детей умываться и укладываться в маленькой гостиной, превращенной в детскую. Роня как обычно повиновался безропотно, его двоюродная сестричка и ровесница Валя - с капризами и хныканьем. Самых маленьких девочек - Вику Вальдек и Адочку Моргентау где-то уже баюкали их мамы и папы. Фрейлейн Берта проследила, чтобы перед сном Роник прочитал по-немецки 'Фатер унзер' ('Отче наш') и стишок 'Их бин клайн, майн херц ист райн, ниманд воонт дарин алс готт аллайн'
[20]
, принесла в комнату маленькую лампу с жестяным щитком, прикрутила в ней фитиль, сказала старшим детям 'гуте нахт!'
[21]
и оставила их одних.
Роник мирно повернулся на бок, а его предприимчивая кузина Валя немедленно пустилась в похождения: выскользнула из постели, прокралась в коридор, оттуда - в одной рубашке - на задний двор дачи. Там она постаралась всполошить давно спавших хозяйских кур. Воротясь из своей экспедиции, она нахвасталась Роне, что куры раскудахтались и разлетелись по всему двору и теперь обозленная дачевладелица непременно должна прибежать к бабушке с жалобой. Посему Валя поторопилась задуть робкий огонек в лампе и спрятаться под одеялом.
Мальчика эта история растревожила. С открытыми во тьму глазами он все ждал причитаний хозяйки, женщины пухлой и доброй, днем поившей Роню и Валю липовым чаем. Да и жаль было перепуганных кур, клевавших зерна из Ронькиных рук еще перед самым вечером. В этих треволнениях он незаметно уснул.
Под утро что-то негромкое и опасное все же в доме произошло. Внизу и вверху, где спали гости, послышались голоса. Кто-то посторонний и впрямь прошел коридором к бабушке, но заговорил мужским басом и как будто не о курином переполохе. Несколько этим успокоенный мальчик глубже ушел в сны о царском поезде, а после пробуждения обрадовался, увидев в комнате совсем одетую маму. Но лицо у мамы было застывшее и чужое. На соседней постели уже сидела Валя и одевалась сама, без капризов и без посторонней помощи. Видимо, что-то случилось. Мама выговорила сдавленным, тоже не своим голосом:
- Дети, собирайтесь быстрее. Пойдемте к бабушке проститься.
- А разве бабушка тоже уезжает на войну? - глупо удивилась Валя.
Мама утирала глаза Рониным полотенцем. Она сказала про бабушку что-то не очень понятное, но такое морозящее кожу, будто в комнату вмиг ворвалась зима.
Мальчик содрогнулся. Не вчерашняя ли шалость стала причиной несчастья? Он страшился перевести взгляд на Валю - ей-то, прямой виновнице, каково сейчас на душе? Но и сам он не мог уйти от ощущения соучастия, он же ничего не сделал, чтобы остановить Валю, отговорить ее... А та вдруг спросила маму обыкновенным скучным голосом:
- Тетя Оля, а бабушка - уже не совсем скончалась?
Мама ответила раздельно, как на уроке:
- Стыдно тебе, Валя! Большая девочка, должна понимать, какое горе... Все это война наделала. У бабушки сердце не выдержало.
* * *
В большой гостиной, на двух составленных вместе и укрытых белыми пикейными одеялами ломберных столах, лежала бабушка.
Из-за опущенных штор в гостиной был непривычный полумрак. Висящее в простенке зеркало укрыли белым вместе с овальной рамой. В головах у бабушки стоял массивный подсвечник, но горела в нем тоненькая восковая свечка. Принесла и зажгла ее заплаканная Мавра. Она прислонила к подсвечнику еще и маленькую, обтертую от пыли иконку из кухонного угла.
Соня и Эмма с такими же застывшими, как у мамы, лицами, убирали стол и бабушку садовыми цветами, еще чуть влажными от росы. Незнакомый мужчина прятал в карман складной аршин, кланялся папе и уверял, что часа через два все будет доставлено в лучшем виде.
Мавра взяла Роника за руку, повела к бабушке, шепнула ему:
- Молись, внучек, за бабушку, чтобы и она, милостивица, царствие Божие узрела. Подай ей, Господи, за жизнь ее праведную!..
Теплый отблеск свечи ложился на бабушкин лоб. Мальчика поставили на стул. Теперь он глядел на бабушку сверху.
Она лежала причесанная, от груди до ног прикрытая белым, и Роне указали на сложенные бабушкины руки, чтобы он поцеловал их. Губы его ощутили холод, но прикосновение не напугало, потому что целуя неживую руку, он успел хорошо разглядеть и узнать каждую черточку привычно милых бабушкиных пальцев.
Осмелев, он приблизился губами и к недвижному лицу, но сразу же понял, что бабушке нет больше дела ни до него, ни до всего, творящегося вокруг.
Черты бабушкиного лица были глубоко сосредоточены на чем-то столь важном, чему ни у Рони, ни у кого вообще нету настоящего слова, и чему мешать невозможно и грешно.
И он не отважился погладить ей волосы и поцеловать в лоб, чтобы не потревожить бабушкиной отрешенности, ее нездешней думы.
* * *
С той минуты, когда во двор въезжала лошадка, а возчики пронесли что-то продолговатое в бабушкины покои, а потом уж до самого вечера на дачу приносили и привозили венки с лентами, осенние букеты, хвойные гирлянды, перевитые цветами.
В комнатах толпилось великое множество народу. Приезжал в коляске лютеранский пастор в черном одеянии с белыми ленточками, ниспадавшими с воротника на пасторскую грудь. Узнал Роня в толпе тетю Аделаиду Стольникову и очень серьезного Павла Васильевича.
Поздним вечером, когда венки и цветы зачем-то вынесли из большой гостиной на террасу, Сонина девочка Валя ни за что не соглашалась лечь отдельно от матери и страшилась даже прошмыгнуть мимо дверей в большую гостиную. Роня же сам пошел туда проститься с бабушкой перед сном, как привык делать это каждый день, пока живал здесь подольше. Ему и в голову не приходило бояться неподвижной бабушки, а такие слова, как 'покойница', 'гроб', 'могила', не задерживались в его сознании и еще не смущали его духа.
Но мама сама поскорее увела его из комнаты с постаментом и сама уложила в кроватку, вместе с ним помолилась на ночь и в этот раз оставила спать в соседстве с фрейлейн Бертой.
На следующее утро длинная процессия экипажей медленно двигалась из Лосиноостровского к Лефортову, следом за белым катафалком. Путь показался Роне очень долгим. Мальчик ехал в хвосте процессии вместе с Бертой, Валей, Викой и тетей Соней. Они все чуть-чуть оживились, когда извозчик должен был остановиться, чтобы у колонки напоить лошадь, а потом, наверстывая, проехал вдогонку за остальными экипажами рысцой.
Прощальное богослужение в кладбищенской церкви шло с певчими, под переливы небольшого органа. За толпою взрослых мальчик не видел того, что происходило перед алтарем - скамьи для прихожан из-за тесноты пришлось убрать и люди стояли, как в православной церкви. Все посторонились, когда два служителя протеснились вперед, и по толпе провожающих прошло будто дуновение ветра, отчего одни потупились, другие прослезились, а мама и тетя заплакали горше, отчаяннее.
Более всего запечатлелись в памяти мальчика две большие кучи желтого песка и промеж них - глубокий, тесный, черный провал.
Пастор произнес по-немецки молитвенные слова, толпа сгрудилась, блеснули лопаты. Мальчик видел маму, рыдающую на самом краю и только теперь понял, что бабушку привезли сюда, чтобы закопать в этой глубокой страшной яме. Ему сунули в руку совочек, велели зачерпнуть песку и бросить вниз, на гробовую крышку, уже почти засыпанную.
Очень быстро вырос продолговатый песчаный холм, и тут же он исчез под множеством венков и букетов, превратился в зеленую горку со слабо реющими шелковыми лентами, колыханием черных и золотистых букв. Из этих венков и зелени невысоко поднялся деревянный временный крестик - чуть сбоку от гранитной плиты с именем дедушки Юлия Лоренса, которого мальчик не помнил, равно как и дедушку и бабушку Вальдек, тоже упокоившихся лет пять назад здесь, под березами Иноверческого кладбища на Введенских горах, в Лефортово. Возникло это кладбище еще во времена Кукуйские. Неподалеку от Вальдеков лежал в земле сподвижник Петра Лефорт.
Когда все провожающие уселись по экипажам, мама с папой взяли своего Роника к себе и уже велели было ехать, но маму потянуло назад - побыть у могилы одной. Сын тут - не помеха, она и его повела за собой по тем же аллейкам и дорожкам. На кладбище он был впервые за всю свою шестилетнюю жизнь и только начал постигать, что происходит с человеческим телом, когда покидает его невидимка-душа.
Они с мамой сели у зеленой горки с шуршащими лентами.
Пахло сырым песком и растоптанной хвоей. Было тепло и тихо. Мальчик разобрал надпись на белой табличке, приделанной к новому временному кресту:
'Агнесса Александровна Лоренс, урожденная Юленштедт'.
И тут пронзила мальчика невыносимо острая жалость к зарытой бабушке. Он внезапным прозрением осознал и ужас, и непоправимость смерти. Он прижимался к матери и плакал неутешно.
А мама опустилась на колени, не страшась холода и сырости могильной земли. Она молилась о возносящейся душе матери и к ней же взывала о заступничестве перед силами небесными.
Ведь завтра, Боже мой, уже завтра, сама она сядет с детьми и бонной в поезд до Иваново-Вознесенска, но двумя-тремя часами раньше они успеют проводить с другого московского вокзала другой поезд, что увезет их папу, ее Лелика, далеко на Запад, чуть не прямо под немецкую шрапнель.
* * *
У Ольги Юльевны Вальдек, при ее довольно решительном характере, успели устояться уже и определенные жизненные принципы, так сказать, наследственные и благоприобретенные.
В общем-то она сама выбрала судьбу себе по вкусу. Еще в гимназии она усвоила афоризм римских стоиков: волентем дукунт фата, нолентем трахунт, то есть, охочего судьба ведет, неохочего - тащит. И хорошенько осознав изречение, она смолоду решила держаться только первой части этой формулы. Поняла она, что для этого требуется известная жизненная активность, умение желать и способность сознательно выбирать.
С гимназических времен положила она непременно выйти за обрусевшего немца, разумеется, интеллигентного и порядочного.
По ее наблюдениям, - да и мать склонялась к тому же, - именно эти представители человеческого рода обладают достоинствами обеих наций - и русской, и немецкой, - в то время как национальные недостатки в них сглажены.
В характере русском Ольга опасалась переменчивости, склонности к душевному надрыву, неуравновешенным поступкам, безудержным грехопадениям, а затем - к излишним покаяниям. Пугала Ольгу в русском характере смесь барского с холопьим, голубиной кротости с азиатской жестокостью. Смущала русская необузданность страстей, бездумная широта натуры, тяготение к расточительству, а наряду с этим - внезапное крохоборчество, приливы злобной жадности, бессмысленное накопительство. В русской душе, по мнению Ольги, тяга к аскетизму и духовности противоречиво соседствует с полнейшей неустойчивостью к искушениям зеленого змия.
В натуре же немецкой Ольге претила спесь, бюргерская чванливость и безапелляционность суждений, неспособность подходить к чему бы то ни было не со своей меркой; мелочная бережливость, скучная узость, даже скупость в повседневном быту, особенно неприятная в мужчинах. Отталкивало Ольгу свойственное немцам чинопочитание, их рабское преклонение перед любыми рецептами и предписаниями благословенного фатерланда.
Вот эти-то крайние, неприятные черты национального характера двух соседствующих народов, по мнению Ольги сглаживались и стирались при смешивании, в особях как бы пограничных.
Нечто схожее она наблюдала в природе.
Расстилается вот, за вагонным окном на пути из Москвы в Иваново-Вознесенск, красивый, лишь чуть-чуть тронутый увяданием лиственный лес. Он красочен и трогателен осенью, свеж и прекрасен в летние месяцы, но зимой уж больно жалок и вовсе не гож в строительное дело. Хвойный же лес, провожавший поезд накануне, слишком суров и мрачен, сулит однако же хозяйственные выгоды и в любое время года величав. Вот и получается - всего лучше лес смешанный! И взору отрада всегда и на любые поделки материалу даст. Так и с людьми...
Понятия же интеллигентный и порядочный Ольга никогда и не трудилась определять в конкретности, до того они были ей интуитивно ясны, безо всяких там детализаций!
Интеллигентный?
Ну, это, разумеется, человек образованный, обычно и дипломированный, деятель труда умственного, как правило, приобретший не только гуманитарную или техническую специальность, но уже и некоторый авторитет в этой своей области; человек, непременно владеющий иностранными языками, много читающий и путешествующий, притом умеющий ненавязчиво пользоваться этими духовными богатствами в разговоре. Человек, имеющий кроме знаний профессиональных еще непременно и чисто гуманитарные интересы, лучше даже прямо какое-нибудь дарование - музыкальное, поэтическое, артистическое, художническое. Однако же, настоящий смысл все эти качества личности интеллигентной приобретают лишь в том случае, если зиждятся на прочном фундаменте имущественного благополучия.
Конечно, само понятие 'уметь' предполагает в будущем также и смежное понятие 'иметь', но все же отраднее, если материальные имущественные плоды умения не созревают у тебя на глазах, параллельно твоему старению, а сразу сопутствуют тебе смолоду, что очень и очень удлиняет и твою молодость, и весь вообще 'возраст красоты'. Мнение насчет рая с милым в шалаше Ольга всегда отвергала с презрением. С ее понятиями о порядочности никакие шалаши вязаться не могут!
Ах, порядочность?..
Да, это понятие Ольга Юльевна старается и Роне внушить сызмальства.
Порядочный человек - это не просто лицо обеспеченное, состоятельное, родовитое. Это, кроме того, еще и носитель из поколения в поколение того же кодекса норм и правил, в которых воспитывалась она сама. Кодекс включает нормы жизни нравственной и общественной, светской.
Нормы нравственные сводились для Ольги Юльевны к десяти евангельским заповедям, чуть-чуть модернизированным применительно к XX столетию. Она не пыталась особенно углубляться в размышления, почему заповеди оказались столь жизненными на протяжении двух тысячелетий. Причину тому она усматривала в мудрости творца заповедей и в неизменности человеческой природы.
А вот в нормах поведения внешнего самым важным признаком человека порядочного Ольга считала светский такт и безупречные манеры. Человек мог быть эталоном всех добродетелей, кладезем премудрости и подвижником в общественном служении, но если он вульгарно жестикулировал, ел рыбу ножом, чесался в гостиной, цыкал зубом или хрупал яблоком - она не смогла бы увидеть в нем человека порядочного.
Впрочем...
Если мужчина проникнется сознанием, что его дело - добывать в нужном количестве средства, а дело женщины - украшать ему с помощью этих средств жизненное бытие, то, при любых прочих условиях такой мужчина уже не безнадежен в смысле порядочности и со временем может стать, что называется, комильфо. Тут уж женщина сама должна прилагать к нему все мыслимые усилия!
А вот сильно постаревший Ольгин дядя, отставной контр-адмирал, предводитель дворянства в своей губернии, Николай Александрович Юлленштадт, по слабости здоровья не приезжавший в Москву даже на похороны сестры, дал однажды Ольге Юльевне куда более простой, вовсе лаконичный рецепт дли воспитания сына порядочным человеком.
'Ты, Оленька, - говорил он некогда молодой матери, своей любимой племяннице, - научи Рональда всего-навсего трем вещам: уметь выбрать свой курс, соблюдать дистанцию и всегда совершать лишь такие поступки, о которых не стыдно рассказать за обедом в кают-кампании'.
Много же лет понадобилось Вальдеку-младшему, чтобы понять: самые тяжкие страдания в его жизни проистекли как раз от несоблюдения этого дедовского завета!..
Ольга Юльевна воспитывала не только детей, но и всех прочих домочадцев. Барыня поучала бонну, кухарку, Викину кормилицу Зину, теперь живущую в горничных, и дворника. Всем им она тоже старалась привить свои принципы, соответственно положения этих людей на ступенях общественной лестницы.
Барыня вела дом по часам и почти воински-четкому распорядку. Вставала рано - по примеру Екатерины Второй. Ольга боготворила великую императрицу, бессознательно подражала ее осанке, гордилась, когда знакомые находили в ней нечто схожее с портретами Екатерины.
Не склонная ни к аскезе, ни к религиозной экзальтации, барыня-лютеранка все-таки считала полезным соблюдение православных постов. Это благоприятно влияло на моральные устои домочадцев и на барынин хозяйственный бюджет.
После раздольной масленицы в доме сухо шуршали связки белых грибов, а из ледника во дворе доставали по воскресеньям примороженных судаков, белорыбицу и красную рыбу, закупленную с возов у рыбаков-обозников, что зимою развозят свой товар по среднерусским городам, отдаленным от Поволжья.
Главным правилом домоводства барыня Вальдек справедливо полагала изречение своей покойной матери Агнессы Лоренс: 'каждой вещи - свое место, каждому делу - свое время'.
Источником всех пороков Ольга Юльевна, как и ее мать, считала праздность. Поэтому оба чада и все без исключения домочадцы должны были с минуты пробуждения до отхода ко сну безостановочно заниматься положенной по расписанию полезной деятельностью, чтобы ни единой минуты не утекало зря.
В выборе знакомств Ольга Юльевна была строга и разборчива. Только несколько семейств в городе она удостаивала знакомства домами...
[22]
* * *
...А мальчик Рональд замкнуто жил своей не очень простой жизнью.
В пять лет его научили читать и писать на русском и немецком. Французский же он в этом нежном возрасте начинал уже... забывать! Потому что усвоил его еще раньше, в доме своего крестного отца месье Мориса Шапелье
[23]
. У этого французского химика Алексей Александрович стажировался в Москве перед защитой диплома. Пожилой холостяк-француз полюбил младшего коллегу и они подружились. Позднее месье Шапелье перенес свое расположение и на Ольгу, а затем - на своего крестника, маленького Рональда.
Хозяйство Мориса Шапелье вела в Москве мадам Элиз, средних лет парижанка, отчаянно скучавшая в чужой и непонятной России. День-деньской мадам Элиз томилась одиночеством в квартире на Остоженке и очень радовалась, когда чета Вальдеков, уезжая в какое-нибудь отпускное турне, соглашалась оставить мальчика на ее попечении. Роня подолгу живал у нее и в трех - и в четырехлетием возрасте, легко перенимая у мадам весь шик ее грассирующего парижского арго.
Однако в глухом Иваново-Вознесенске мальчишки-сверстники и дети постарше, разумеется, потихоньку от взрослых, жестоко дразнили и зло высмеивали Роньку за его парижский прононс. Дети до того изводили его насмешками, что он изо всех сил старался поскорее забыть свой французский, в чем и преуспел! Родители обращались к сыну на французском, а он упрямо отвечал им по-русски. Потом появилась в доме фрейлейн Берта. Конечно, в ее присутствии никто не смел дразнить Роню. Бонна не спускала с него глаз целыми днями, но изъясняться друг с другом они могли только по-немецки, потому что Ольга Юльевна просила бонну русским дома не пользоваться, французского же та не знала.
Немецкий язык полюбился Роне именно как язык обиходный, домашний. Он казался уютным, как скрипучие кресла или ночные туфли. Однако, когда началась война, говорить по-немецки при незнакомых, на улице или в театре стало рискованно, могло навлечь неприятности.
Ольге Юльевне хотелось, чтобы сын со временем тоже поступил в московскую 'Петрипауликнабеншуле' (где, кстати, война никаких изменений в учебные программы и в состав учителей не внесла). В продолжительность нелепой, противоестественной русско-немецкой войны Ольга Юльевна верить никак не хотела и, вопреки иным косым взглядам сохранила в своем домашнем штате фрейлейн Берту. Впрочем, на ивановских улицах бонне велено было больше помалкивать или пользоваться набором заученных русских фраз. Роньке же не возбранялось всласть изъясняться в городе по-русски. Именно за эту свободу думать и говорить на родном языке он очень полюбил пыльные, пахнущие кислотами улицы Иваново-Вознесенска.
День у Рони был сурово регламентирован.
Все утро до прогулки - в саду или по соседним улицам, на лыжах, с саночками или же с мячиком и серсо, - шестилетний мальчик проводил за учебниками, тетрадками или за роялем. Музыке учила его мама, русским и арифметикой занимался с ним приглашенный репетитор Коля.
...После прогулки Рональду иногда позволяли поиграть, но чаще занятия, устные и письменные, тянулись до самого обеда. Арифметика, ставшая при Коле легкой и интересной, стала сущей мукой - мама взялась за эти уроки сама, толком ничего не объясняла, а спрашивала очень строго. Музыкальные занятия тоже давали не очень-то много проку и радости.
Обед! О, за столом требовалась особенная выдержка. Если блюдо нравилось и Роня ел с охотой - следовали замечания насчет неизящных манер и набитого рта. Если же еда не нравилась, об этом ни в коем случае нельзя было даже намекнуть вслух, притом 'не делать кислого лица', 'не спать над тарелкой' и всегда считаться с перспективой остаться без сладкого. Если за обедом бывали гости - здешние или приезжие - мамино внимание обычно отвлекалось, и только бонна занималась Рониными манерами. Это все-таки было полегче маминой муштры.
Проходил обед. Начиналось чтение вслух;
Сначала бонна часа два читала мальчику немецкие юношеские книги. Рассказы о морских приключениях Капитана Марриэтта или индейские повести Карла Майя и Фенимора Купера. Книги Сетон-Томпсона о животных. Все это было в добротных подарочных изданиях с цветными картинками и гравированными рисунками.
Кончалось чтение - следовали полчаса экзерсисов на рояле, потом можно было гулять, играть или читать книжки по-русски, в изданиях Девриена, Вольфа, часто в серии 'Золотая библиотека'.
С героями этих книг он вступал в особенные личные отношения и говорить об этом ни с кем не хотел. Это был его собственный мир, открытый только для пришельцев со страниц книжных.
Робинзону Крузо он слегка завидовал, считал его счастливцем, но отнюдь не героем, ибо искренне верил, что сам управился бы на острове не хуже Робинзона. А дойдя до гибели Пятницы, мальчик сперва вовсе не поверил в эту смерть, восстал против нее, надеялся, что за ночь в книге исчезнет эта страница. Когда же она и не подумала исчезнуть, и стрела опять пронзила Пятницу в том же абзаце, мальчик книгу отложил и больше никогда ее не открывал. Он и не играл в Робинзона и Пятницу, чтобы не думать о конце такого верного друга.
Зато барона Мюнхаузена мальчик очень любил за оптимизм, в душе, никому в том не признаваясь, склонен был относиться к историям барона с известной долей доверия. Барон казался ему талантливым избранником фортуны, человеком удачи, умеющим невозможное делать возможным благодаря дару воображения и жизнелюбия.
Любил он и полную противоположность барону - всадника на Росинанте, идальго Кихота из Ламанча.
Мальчик чувствовал тайную общность с ними обоими, потому что и тот, и другой, находясь среди людей и вещей обыкновенных, переносили их силою воображения в мир фантастический. Точно так же и сам Роня, обитая среди людей и вещей обыкновенных, жил еще и некой внутренней жизнью в мире фантастическом и нереальном, мире мистическом и страшном.
Барона Мюнхаузена он и ценил именно за его умение находить верный выход, пусть фантастический, из реальных жизненных затруднений. Да, он был склонен верить изобретательному барону! Основа всякой победы - полная уверенность в собственных силах и возможностях, а в этом-то и заключалась тайна успехов барона-фантазера.
Идальго же на Росинанте не был рожден для победы и успеха, хотя его высокий дар воображения не уступал баронству. Идальго тоже никогда не уклонялся от опасностей, бросался им навстречу, но всегда проигрывал битву.
Мальчик втайне презирал своих сверстников, хохотавших над неудачами Дон Кихота. Ему, Рональду, было не до смеха! Он сознавал свое духовное родство с Доном Кихотом.
Мудрость Дон Кихота заключалась в том, что он не мог верить безобидности мельниц, подлых табунщиков, вероломных бурдюков. Мальчик им тоже не верил.
Как и внутренне зоркий Дон Кихот, мальчик прекрасно знал, сколько зла и коварства таят все предметы и явления нашего обманчиво-реального мира, враждебного вольному рыцарскому духу! Маленький читатель сокращенного или, как говорили, адаптированного Сервантеса рано догадывался насчет правоты Дон Кихота, сочувствовал стремлению сокрушить стародавний обман мельниц, бурдюков и свиней. Но, увы, мельницы, бурдюки и свиньи одолевали благородного и прозорливого идальго. В отличие от барона Мюнхаузена Дон Кихот терпел унижения, бедствовал и страдал. Даже от рук узников, которых освободил, вступив за них в бой с конвоирами.
Жестокие поражения терпел в своих битвах и сам мальчик Рональд!
Ведь он тоже кое-что знал о тайном коварстве мнимо безобидных предметов, будто бы самых обыкновенных и бесхитростных!
Как удивительно ловко они маскировались! Как хорошо и убедительно они умели принимать обличив простых шкафов, дверей, вешалок, семейных портретов, стульев и кресел! А зеркала... Боже мой! Большие, обманчиво спокойные, холодные - сколько тайн они скрывали!
Днем эти предметы притворялись добродушными и дружелюбными. Порой им даже удавалось перехитрить мальчика, обмануть его донкихотскую прозорливую бдительность. Тогда он на время утрачивал настороженность и готов был поддаться успокоительной дневной мистификации вещей-оборотней.
Но чем ближе подходил зимний вечер, чем явственнее протягивались лучики звезд сквозь морозный иней и черные тени веток на оконных стеклах, тем острее и отчаяннее охватывало мальчика тоскливое предчувствие надвигающегося ужаса.
Он страшился ночного мрака, томительного одиночества в большой холодной постели и своей полной незащищенности от могущественного тысячеликого Зла, черпающего силу в глухих недрах тьмы.
Приказание идти спать было приговором на муку, на медленную казнь. Разумеется, возражений в доме госпожи Вальдек никто ни от кого не слыхал, они исключались заранее. Взмолиться о пощаде было бы столь же бесполезно и бессмысленно, как просить, отсрочить заход солнца. Все подчинено божеству орднунг
[24]
! Оно - альфа и омега бытия. И мальчик шел к постели, как на
эшафот.
Этому предшествовал лучший час всего прожитого дня, один час радости после ритуального общесемейного вечернего чая. Из столовой горничная Зина, бывшая Викина кормилица, уносила отслужившую свой день крахмальную скатерть, и детям позволяли поиграть в тихие игры на всем просторе огромного обеденного стола. Он оставался теперь до следующего дня лишь под серым суконным ковром с серебристыми аппликациями или под зеленоватым покрывалом с золотыми разводами.
Играли в зоологическое лото, настольные скачки ('только без азарта, детки!'), или в автомобильные гонки, хальму и рич-рач. Рональду иногда позволяли расставлять на столе полки его солдатиков и устраивать им смотр-парад. Открывать военные действия и стрелять из пушки на ночь не разрешалось. Но даже простой смотр войск бывал событием, если удавалось выстроить всех солдатиков.
Основу Рониных армий составляли две коробки английских солдат в красных и синих униформах с пуговицами. В каждой коробке укладывалось по два десятка таких гренадеров. Роня всех их знал в лицо, как Наполеон своих старых гвардейцев.
Хороши были и старинные русские кавалеристы - кирасиры на белых и гусары на гнедых конях. У них тоже были индивидуальные имена, характеры и привычки. Иногда кто-нибудь из них давал игре совсем не то направление, как задумывал их полководец Роня, подобно тому, как литературные герои подчас путают замыслы писателей-авторов.
За конницей строились зеленые пехотинцы и опять гарцевали всадники помельче - черно-красные казаки, донцы и кубанцы. Папа подарил их перед отъездом в армию, они уже не походили добротою на старые русские и английские.
Было еще много каких-то вовсе уж разномастных трубачей, сигнальщиков, барабанщиков и знаменосцев, очень красивых на смотру, но самых шатких и неустойчивых, когда дело доходило до боя. Эти бои, особенно если в них участвовал репетитор Коля, начинались артиллерийской дуэлью через всю длину стола. По его торцовым сторонам противники строили замысловатые крепости из кубиков и дырчатых пластин деревянного конструктора. В укреплениях маскировались солдаты. Позади крепостей оставляли место для огневых позиций артиллерии. Так как пушек покрупнее имелось всего три и запас снарядов был ограничен (три деревянных ядра и полдюжины утяжеленных цилиндриков), то огонь велся по очереди - пушки переходили то к Роне, то к Коле. Когда же Коля перестал приходить на Первую Борисовскую, Роне приходилось воевать и на той, и на этой стороне, за русских и за германцев.
Сражаясь против Коли, Роня всегда бывал, конечно, русским. Перед началом сражения двоих самых красивых и массивных кавалеристов возводили в царское достоинство - они становились российским государем и германским Вильгельмом. Противники старались получше укрыть этих коронованных особ в недрах крепостей, и случалось, что только оба царя и противостояли друг другу до конца сражения. Наконец, один из царей падал под выстрелами. Тогда царь-победитель выезжал гарцевать перед руинами крепости в полном одиночестве, даже без адъютанта.
Но били часы.
Над столом гасили большую керосиновую люстру с хрустальными подвесками и наполненным дробью полупудовым шаром. Фрейлейн Берта уводила в натопленную ванную, потом в детскую маленькую Вику, а Роне оставляли еще четверть часа на то, чтобы разложить по коробкам и скачки, и автомобильчики, и кубики, и части конструктора, и солдатиков, отнести все это в детскую и уложить коробки по местам. Эго были последние минуты дня, но уже безрадостные, уже отравленные предчувствием ночных страхов.
Его клали не в детской, с Викой и бонной, а в родительской спальне, на папином месте. Он сам выспросил себе эту привилегию, но этим же обрек себя на долгие часы одиночества...
...Мать не умеет понять, в каком мраке живет ее первенец, и, главное, как доступны и несложны средства спасения. Она целует Роню и уносит охранительницу-лампу.
Только луна и слабое свечение зимнего неба - отблеск фабричных огней - угадываются за кружевными занавесями. Гаснет и щелка в дверях спальной - значит, потушены бронзовые светильники в коридоре и прихожей. Мама вернулась в кабинет. Теперь вся эта часть дома - прихожая, столовая, гостиная и спальня - пусты и отданы во власть силам тьмы. Роня остается с ними один на один.
Свое присутствие в комнате они обнаруживают всегда по-разному. Бывает, что тут же затевают возню - с мышиными шорохами и крысиным писком перекатываются поверх одеял, через всю ширь двух постелей, маминой и Рониной, будто гоняются друг за дружкой, вовсе и позабыв о мальчике, костенеющем в страхе.
Но чаще они вступают во владение темной частью дома в глубокой настороженной тишине. Роня безошибочно ощущает их присутствие, чувствует себя под их пристальным оком. Ни шелеста, ни писка - только напряженная тишина неведомой опасности, медленно нагнетающая страх. Вот-вот эта тишина взорвется нечеловеческим криком, грохотом вселенской катастрофы, воем жертв.
Напряжение все нарастает, мальчик с зажмуренными глазами вжимается в подушку, но взрыва и выкрика не происходит. Тишина давит все тяжелее, и уж начинает казаться Роне, что теперь и он, подобно маме, просто теряет слух, глохнет.
Примириться с этим трудно. Ведь умрет весь чудесный мир звуков - музыка, весенняя капель, колокольный звон, паровозные гудки... Но если такова цена спасения от страха - он готов, он согласен. Пусть - тишина навсегда, зато не будет в ушах змеиного шелеста подползающей тайной угрозы.
Сохранилось ли у него пока хоть немного слуха, как у мамы, или даже меньше? Он отрывает голову от подушки.
И как бы в ответ из неохватных, глубинных пластов тишины отслаивается некий совсем новый звук
Он круглый, деревянный, гулкий, неживой. И постепенно нарастает, приближается. Это - с улицы, из-за окна. Может, звук не деревянный, а костяной? Кости о гробовую доску...
Кто-то из взрослых неосторожно упомянул при мальчике о вскрытии могилы с заживо погребенным. Мальчик запомнил.
А недавно Зина, горничная, подметая прихожую, пела о злополучном ямщике, что наехал средь зимней дороги на охладелый труп, занесенный снегом. По ночам Роня теперь сам становится этим ямщиком. Вот он увидел мертвое тело, слезает с облучка, наклоняется, шевелит кнутовищем оледенелую руку, слышит испуганный храп коня...
Все ближе костяной звук о деревяшку. Все громче. Вот уж почти под окном... Кажется это, или в самом деле идет по улице мертвец и стучит?..
Стук затихает, вязнет в омутах тишины, уходит на край света, но вызванные им картины остались, и теперь мальчику чудятся костлявые пальцы, призраки в метели, то большие белые, то черные юркие. Когда глаза мальчика зажмурены - призраки мельтешат и носятся у самого лица, но открыть глаза невозможно: должно накинуться что-то худшее, ослепляющее, хохочущее. Тем временем костяной звук приблизился снова...
Много времени спустя мальчик узнал: ночной сторож ходит с полуночи до света по Первой Борисовской и бьет в колотушку, остерегая воришек. Боялись ли воришки сторожевой колотушки или, напротив, торопились учинять свои темные дела на том конце улицы, пока сторож стучал на этом, - Роник так никогда и не выяснил, но для него самого эта колотушка многие месяцы была вступлением к ночному кошмару.
Роня знал уже, что советоваться с кем-нибудь насчет избавления от ночного страха совершенно бесполезно. Люди ничего не понимали, как в книгах о Дон Кихоте.
Мальчик пробовал поговорить про это с Колей-репетитором. Тот, как будто, поначалу что-то понял, уселся вместе с Роней в глубоком кресле и стал очень терпеливо, умно и ласково давать каждому пугающему феномену реалистическое объяснение. Дескать, шорох - от мышей, их надобно истреблять, а вовсе не бояться. Вой - это ветер в печных трубах. Трещат бревенчатые стены по ночам при сильном морозе от разности температур - это вовсе не грозит обвалом всего здания. В зеркалах же мелькает всего-навсего твоя собственная тень - чему же тут смущаться сердцем?
Ученик послушно кивал головой, даже засмеялся из вежливости и... поспешил заговорить о другом. Что делать? Мистическую сущность своих кошмаров он выразить словами не умел, реальный же механизм страшных ночных явлений понимал умом не хуже, чем Коля. Как же объяснить всем этим наивным реалистам, что простой чехол на угловом кресле в спальне целую ночь ухмыляется, скалит черные, кривые зубы, а из больших зеркал пугающе бесшумно кидается к тебе призрак, когда ты, не выдержав одиночества, пробираешься босиком в кабинет к матери? А колотушка с улицы и тогда наводит на мысль о бродячем мертвеце, когда Роня уже знает про сторожевой обход.
...Мальчик никому больше о своих страданиях не говорит, но постоянно думает о Дон Кихоте и не доверяет мнимой безобидности реальных вещей.
И постепенно, смутно, без чьей-либо подсказки, добирается он до той догададки, что ночные переживания - не просто от коварной переменчивости вещей, их иллюзорной реальности, не просто от дневных россказней про неведомое и страшное.
Ему, по мудрости детства, начинает чуть-чуть брезжить сквозь тьму неведения далекая, далекая озарь, что нынешние так жестоко терзающие его по ночам духи мрака - лишь посланцы и предвестники куда как худших духов мглы надвигающейся, всечеловеческой...
Страхи его - это как бы сигналы, посылаемые из холода и мрака грядущих дней.
Растолковать это кому-нибудь нельзя, а самому додумать - непосильно!
* * *
Призрачную ночную явь сменяли недобрые сновидения.
Они часто повторялись, а то и чередовались в одной и той же последовательности. Мальчик иногда заранее гадал, который из дурных снов должен приводиться сегодня.
Был, например, сон про колодезный сруб. Стены мокрые, отвесные. Из самой глубины - зовущий голос матери.
И Роня лезет вниз, упирается ногами и руками в скользкие бревна сруба. Лицо матери еле различимо внизу. Оно слабо светится, а вокруг него шевелится что-то волосатое, со щупальцами. Похоже на огромного паука. Оказывается, с его-то мохнатой спины и светится навстречу Роне лицо матери. Но, когда он догадывается, что это - хитрость, обман, спастись уже поздно! Паучьи щупальца схватили его запястья и щиколотки, тянут его вниз... Он теряет упор, соскальзывает с влажных бревен и летит, падает навстречу неотвратимой, позорной, ужасной гибели...
Был сон про коридор.
Низкий, каменный, с круглыми дырками в стенах. Оттуда брезжат зеленые, ядовито-опасные лучики. Мимо этих ядовитых лучиков надо пробраться незаметно, минуя их с осторожностью. В этом все спасение, ибо сзади - погоня. За Роней бегут, гонятся черные изверги с ружьями. Он торопится, прыгает через одни лучики, подныривает под другие, бочком проскальзывает мимо третьих. Но смертоносные дырки в стенах все чаще, погоня - ближе, а сил - меньше...
От этого сна Роня просыпался в конце концов почти в удушье, когда стены вокруг, готовы были сомкнуться, лучики стреляли прямо в глаза, преследователи настигали...
Но чаще всего повторялся сон про железную дорогу. Это был очень простой и не самый страшный сон, только длился он бесконечно, и мучительным было нарастание неведомой опасности, пока еще ничего грозного впереди не виделось.
Все начиналось неторопливо. Среди глухих болотных низин вытягивалась к горизонту и дальше, за его черту, линия железнодорожного полотна со шпалами и рельсами. Роня долго идет между рельсами и должен добраться до горизонта. Сойти некуда и нельзя. Ему ведь сказывали, что будет поезд и идти запрещено. Но он всех переупрямил, пошел и вот теперь боится поезда. И все убыстряет шаги, почти бежит, в смутной надежде обмануть судьбу и поспеть до поезда. А он - вот уже, показался из-за черты, сперва дым, потом черно-красный паровоз и вагоны. Роня старается не глядеть на него, жмурит глаза, но шум все ближе, вздохи пара чаще, рев гудка громче... Никакого спасения! И когда черно-красный паровоз налетает с ревом на Роню, тот успевает ощутить его призрачную невесомость и понять, что все это вершится во сне.
Потом, уже наяву, он долго приходит в себя, осознает, что остался невредим, лежит не под насыпью, а в папиной постели, все в том же тоскливом одиночестве, как и перед засыпанием. Часы в столовой бьют два или три раза...
...А часы истории российской отстукивают минуту за минутой, и никто не ведает, что принесет завтрашний день.
Маховое колесо войны, запущенное на полную силу, набрало инерцию, ускорило обороты и все быстрее гнало государственную машину монархической православной истории к великой катастрофе, совсем как в Рониных сновидениях.
Вскоре сама жизнь дала для этих сновидений новую пищу.
В июне 1915 года Роня отправился на войну.
Нет, нет, не на игрушечную какую-нибудь, а на самую настоящую, к папе в действующую армию. Даже под обстрелом побывал - оказывается, не очень жутко, интересно даже, а вместе с тем и дико как-то...
Капитан Вальдек сообщил жене телеграммой из Варшавы об отсрочке отпуска, просил не грустить и подумать, не собраться ли в дорогу ей самой. Он подождет в Варшаве - либо ответной вести, либо... встречи!
Из полунамеков в последних мужниных письмах Ольга сообразила, что ему предстояла служебная поездка с Юго-Западного фронта на Северо-Западный, для связи со штабом 2-ой армии. Выходило, что он мог несколько задержаться в Варшаве.
Ольга положила ехать немедленно, вечерним поездом в Москву.
- Возьми и меня к папе! - попросил Вальдек-младший. Безо всякой, впрочем, надежды на исполнение просьбы. А мама нежданно-негаданно согласилась. Про себя она решила показать Роню московскому доктору: дескать, почему сынок такой бледный, чувствительный и вдобавок не любит темноты?
Целый день собирали чемоданы, и уже на следующее утро Роня ехал с мамой на извозчике мимо хорошо знакомой привычной арки Красных ворот - с Каланчевской площади они направлялись к Стольниковым, в Введенский. Ольга Юльевна заодно везла и очередную сумму денег, чтобы внести в стольниковский банк. Вклад приближался уже к первому пятизначному числу.
Подходящего доктора для Рони рекомендовала братниной жене госпожа Стольникова, Ронина тетка Аделаида. Она сама и повезла Роника к столичной знаменитости.
Доктор - острая бородка, белый халат, золотое пенсне, прохладные руки - чуть-чуть повозился с мальчиком, потрепал по щеке, сумел немного рассмешить, а потом пошептался с теткой. Советы он дал золотые: гимнастика, моцион, холодные обтирания и пилюльки.
На обратном пути, выезжая с Рождественки на Кузнецкий мост, старик-извозчик остановил своего гнедого: толпа народа так запрудила улицу, что проезда не стало. По улице рассыпаны были листы плотной бумаги, афиши, разорванные журналы, книжки, знакомые обложки нотных тетрадей. По ним равнодушно ходили люди, втаптывая бумажные листки в сор и грязь. Невдалеке от угла, под стенами высокого серого здания, книги, ноты и бумаги валялись на мостовой большими кучами, как снежные сугробы.
Извозчик стал разворачивать пролетку - Кузнецким было не проехать. Вдруг что-то обрушилось с грохотом, и сквозь шум прозвучал будто короткий струнный стон.
- Эх, каку музыку сломали! - не то с восхищением, не то сожалея сказал возница. - Глядикось, барыня, никак в доме Захарьина погулянка-то идет? И верно, похоже старого Циммермана, Юлия Гендрика с сыновьями громят... Ну, скажи на милость! Знаю барина этого, не раз возить доводилось, не обижал он нашего брата. Дело-то у него бойко шло. А теперь - на-поди, полный карачун ему выходит. Одно слово - полный карачун!
Роня выглянул из пролетки.
В воздухе снова мелькали, кружились белые листки - их швыряли горстями из окон серого дома купца Захарьина. Один листок подхватило ветром и понесло прямо под ноги гнедому. Возница натянул вожжи, давая седокам время сполна насладиться картиной погрома. Листок тихо опустился рядом, в лужицу. Роня узнал нотную обложку с портретом Чайковского...
Опять вылетела на улицу большая пачка нотных тетрадей, а еще выше, из выбитого окна на втором или третьем этаже высунулся ...рояль. Толпа внизу заревела. Еще с минуту рояль, подталкиваемый громилами, полз по оконнице, потом свесился над улицей и полетел вниз. Углом рояль задел при падении за выступ карниза, и тогда у него отмахнуло в сторону крышку. На лету она свесилась, как подбитое птичье крыло. Ахнув всей тяжестью о мостовую, рояль простонал предсмертно.
- За что это все? - спрашивал Роня в ужасе.
- Как за что? Известное дело: немец! - сказал кучер.
- Да едемте же отсюда поскорее! - взмолилась тетя Аделаида. Она была прекрасной пианисткой и хорошо знала не только издания обеих московских фирм, Юлия Циммермана и Петра Юргенсона, но и самих владельцев. Их музыкальные магазины были невдалеке друг от друга, один на Кузнецком, другой - на Неглинке, в доме четырнадцать, куда и глянуть жутко - может, и там тот же разгром?
А ведь эти 'немцы' впервые напечатали Баха для русской публики, стали главными издателями Чайковского, Рубинштейна, Балакирева, Рахманинова. Под ногами погромщиков погибали сейчас творения Глазунова и Бородина, Шопена и Шуберта...
Тетя Аделаида молчала до самого Введенского переулка на Покровке. А мальчику Роне с того дня годами еще снились громилы. Он видел как мамин черный, отливающий лаком 'Мюльбах' дюжие верзилы громоздят на подоконник, выталкивают из окна и как рояль, откинув подбитое крыло, со стоном ахает на булыжник. Известное дело: немец!..
* * *
Павел Васильевич Стольников к тому времени уже исхлопотал сыну Саше назначение в гренадерскую артиллерийскую бригаду к дяде Лелику. 20-летнего Сашу Стольникова решили отправить как бы провожатым с тетей Олей и Роником. Заранее предполагалось, что дядя Лелик возьмет Сашу себе в адъютанты.
По льготной цене заказали купе первого класса - офицерский чин давал право оплачивать первый класс по стоимости второго, - в курьерском прямого сообщения, через Минск - Брест-Литовск. А пока шли эти приготовления к отъезду, Роня навоевался всласть с Максом Стольниковым, своим двоюродным братом, младшим из наследников Павла Васильевича. Оловянные солдатики доставались Максу от старших братьев целыми полками и эскадронами, в игре участвовали тяжелые металлические пушки, корабли и даже бронепоезд, ходивший по рельсам. Старшие нашли, что оба мальчика проявляют стратегическую одаренность, особенно Макс.
Кузен Макс Стольников был годом старше Рони, учил латынь, читал на четырех языках, щелкал как орешки самые трудные задачи, хорошо играл на рояле, увлекался мелодекламацией, словом, его всегда ставили Роне в пример, а это, как известно, не очень помогает дружбе. Тем не менее, ладить с гениальным Максом все-таки можно было - в нем чувствовалось незлое сердце, благородное отвращение к насилию и несправедливости. Мальчик он был очень красивый, с золотыми кудрями до плеч - эта прическа выделяла Макса среди стриженых сверстников, делала похожим на сказочных принцев, что снятся девочкам. Будущую длинноволосую моду тетя Аделаида предвосхитила более чем на полвека!
Однако, если бы такая мода восторжествовала уже тогда, в годы первой мировой войны, если причесываться под сказочных принцев стали бы Сухаревские торгаши, - Макса верно остригли бы наголо! У семьи Стольниковых было сильно развито чувство самостоятельности и собственного достоинства, даже известный аристократизм вкуса, особенно присущий именно Максу, и эти качества никогда не позволили бы членам этой семьи поддаться инстинкту стадности, слиться хотя бы внешне с 'плебсом', стать рабами обезьяньей моды...
Одно обстоятельство как бы отдаляло Макса от Рональда. Ивановский кузен сперва об этом не задумывался, а с течением времени стал ощущать острее и больнее.
Роня был лютеранином, Макс - православным. Крестил его настоятель Введенской церкви - Стольниковы принадлежали к его приходу. Нарядно красиво убранный храм построен был в XVII веке на скрещении двух слободских переулков, впоследствии Барашевского и Введенского. Некогда жили здесь великокняжеские б а р а ш и - мастера шатрового дела, люди достаточные и понимавшие красоту. Старый, строгий батюшка, настоятель Введенского храма полюбил крестника Максимилиана, сделался его духовным отцом. Стал частым гостем в доме Стольниковых и приохотил Макса к церковной службе. 'Кому церковь не мать, - говорил священник, - тому и Бог не отец'. Три старших стольниковских сына - Володя, Жорж и Саша - были к религии равнодушны, а Макса в церковь тянуло. Тетя Аделаида, лютеранка по вероисповеданию, отпускала его в православный храм с радостью. Макс подпевал на клиросе, читал за аналоем акафисты, восхищая старших прихожан чистотою и гладью чтения, а во время литургий батюшка брал Макса прислуживать в алтаре. Обо всем этом Роня понаслышке знал, но это мало его интересовало, пока он сам не побывал у Введения.
Перед отъездом мамы, Рони и Саши в Варшаву Стольниковы взяли в церковь, к обедне, и кузена Роню. Он не впервые был в русском храме, где ему всегда нравилось больше, чем в скучновато-пресной кирхе, но именно в этот раз он всей душой испытал в церкви чувство восторга, очищения и возвышения. Поразили живые огни свечей и лампад, голоса певчих, красота росписей и иконостаса, торжественное величие и задушевность обряда. Но больше всего его тронуло, что в этом дивном храмовом действе участвует равным среди равных не кто иной, как его родной кузен Макс, посвященный в церковные тайны, ему, Роне, совершенно недоступные. Он в первый раз увидел двоюродного брата в стихаре и нарукавниках, поразился, каким ясным голосам Макс читает и поет по церковно-славянски. Значит, Макс здесь - поистине у себя дома, а он, Роня, хотя ему здесь так нравится, все же вроде как в гостях. В этом чувстве не было низкой зависти и духовной устроенности брата, но печаль о неустройстве собственном, может, не до конца осознанная, с этого дня у Рони появилась.
И еще одно открытие сделал тогда приезжий стольниковский кузен под сводами Введенской церкви...
Тетя подвела мальчика к темноватой иконе, висевшей невысоко в левом церковном приделе. Икону почти сплошь укрывала позолоченная риза - свободными оставались только лики и руки, да еще приоткрывалась надпись по церковно-славянски, с пропусками-титлами:
ПРЕСТАЯ БОГОМАТЕРЬ ВЛАДИМИРСКАЯ
Перед отнятой горели с десяток свечей в двух канделябрах. В их колеблющихся отсветах Роня близко увидел смуглый женский лик, слегка склоненный к лику младенца. Икона висела так, что Роня, хоть и с робостью, смог заглянуть в глаза Богоматери.
Взор ее был исполнен тихой, вещей скорби, столь глубокой, будто в этом взоре воплотились думы и мысли всех матерей человеческих. Из-под полуопущенных век на мальчика глядели неземные очи, исполненные доброты, терпения и печали. В этом взоре, струящемся в сердце, была тихая мольба и предостережение, призыв к добру, надежда на милосердие, но и предчувствие неутолимого страдания.
Видя, как поступают другие, мальчик тихонько приложился к руке Богоматери на иконе и на мгновение прижался лбом к прохладной ризе.
После обедни подошла пора ехать на Александровский вокзал Московско-Брестской железной дороги, у Тверской заставы, за Триумфальными воротами. Павлу Васильевичу ехать было нельзя, дела торопили, он простился с Сашей в церкви и уступил отъезжающим свой автомобиль. Завел он эту машину незадолго до войны, но сохранил и коляску - надежнее, да и получил уже уведомление, что автомобили подлежат временному изъятию у владельцев, для нужд действующей армии
Купе оказалось отличным. Роня радовался и поездке, и скорой встрече с папой. Прапорщик Саша Стольников поминутно острил, смешил Ольгу Юльевну и Макса, и лишь тетя Аделаида, как всегда сдержанная, собранная, строгая, одинаково ровная в обращении со всеми, нынче не улыбалась сыновнему остроумию.
Проводник вагона приоткрыл из коридора дверь купе, когда все, в нем находившиеся, 'присели на дорожку'. Почтительно кашлянув, проводник сказал: 'Третий звонок, господа! Не опоздали бы выйти!' Открыв дверь купе пошире, он пошел в тамбур. Тетя перекрестила Сашу, простилась и вышла из вагона вместе с Максом, когда вокзальный колокол отзвучал троекратно и под сводами вокзала, вслед за кондукторской трелью, коротко взревел локомотив-сормовец.
За окном совсем близко мелькнуло худощавое тонкое тетино лицо в ту минуту, когда вокзал стал медленно отодвигаться назад. Роня уловил ее взгляд, искавший Сашу, и отчетливо вспомнил, нет, даже прямо увидел за окном скорбные очи Владимирской...
* * *
...Папа ждал их на платформе Варшавеко-Тереспольского вокзала. Встречавших курьерский было в тот день много, и все очень волновались чрезвычайному обстоятельству: курьерский Москва-Варшава опаздывал на целых 20 минут!
На привокзальной площади застоялись папины лошади - светло-серый в крупных яблоках Чингиз и чуть потемнее и рослее - Шатер. В парке артиллерийской гренадерской бригады насчитывалось поболее полутора тысяч лошадей, и ради соблюдения неких священных и незыблемых воинских начал всем этим бригадным лошадям приказано было избирать клички только на четыре буквы: Ц, Ч, Ш и Щ. Папа рассказывал, как в начале кампании весь бригадный штаб битых трое суток искал пригодные слова на шипящие. Под конец командир уже посулил за каждую новую сотню оригинальных кличек, отвечающих правилу, увольнение во внеочередной отпуск на двое суток...
Кучер-татарин весело козырнул, отстегнул кожаный фартук, приглашая седоков, пристроил в задке коляски один чемодан и 'взял в ноги' второй. Фамилия кучера оказалась Шарафутдинов - Роня отметил про себя, что и она начинается на шипящую.
Обгоняя другие экипажи, лихо выехали на Александровский мост через Вислу. У Рони в глазах замелькали перекрестья мостовых ферм, мешавших любоваться заречной панорамой города. Он был прекрасен!
Река с яхтами, катерами и буксирами, а сразу за ней - старинный замок и нарядные дворцы, отороченные темной парковой зеленью... Дальние холмы с крепостными фортами, готика костелов, размах просторных площадей, красота фасадов, соразмерность, созвучность уличных строений, их изысканный колорит - вместе это все и создавало аристократическое, необычайно благородное лицо Варшавы. Ни тени столь привычной Роне российской провинции, да и вообще совсем мало заметны русские черты - вот, пожалуй, этот железный мост, плохо гармонирующий с архитектурой города, и еще кое-какие, чужеродные здесь приметы современной инженерной моды... Да, город интересен именно своей национальной, чисто польской 'наружностью', кажется иностранным - для человека русского это имеет особое очарование. Примерно так мама успела высказаться еще по дороге в гостиницу.
Непривычным было для Рони и языковое многообразие. В правобережном предместье, или Праге, Роня слышал много еврейской скороговорки, но понимал в ней только отдельные немецкие слова. Потом, уже за Вислой, - пошел со всех сторон знакомый польский говор, с опорой на звук 'пш'. Польский язык Роне нравился, он привык к нему у ивановских друзей, Донатовичей и Любомирских... Но здесь говорили так быстро, что он не смог улавливать смысл речей.
По обеим сторонам улицы мелькали французские вывески, польские надписи, рекламы незнакомых европейских фирм, витрины с иностранными товарами. Лишь военные, - а их было очень много в Варшаве 1915 года, - громко переговаривались по-русски.
Коляска с кучером-солдатом неторопливо катилась по великолепной улице Краковское предместье. Мимо Саксонского сада, дворца Потоцких и старинного, высокочтимого костела Святого Креста доехали до почтамта. Отсюда дали Стольниковым телеграмму о благополучном приезде. Потом улица Краковское предместье влилась в столь же красивую улицу Новый Свят. Папа показал сыну Университет, Дворец губернатора, церковь кармелиток - Роня еле успевал вертеть головой. Город ему страшно понравился, как раз своей несхожестью со всем, привычным в городах среднерусских. Наконец, на большой, нелюдной и величаво спокойной площади Роня увидел сидящего на постаменте Коперника со сферой в руках, и тут же, рядом, оказалась гостиница, где их ждал двойной номер и хороший обед.
И блюда показались непривычными, тем более, что все они очень сложно назывались, и даже хлеб был какой-то нерусский, нарезанный чересчур уж тоненько.
Неловкий случай произошел на лестнице, когда Саша Стольников откланялся, а папа с мамой поднимались на свой этаж. Мама уже повела сына вверх по лестнице, папа давал чаевые швейцару. Тут какой-то подвыпивший пожилой штабс-капитан заторопился следом за Ольгой Юльевной, да так неловко, что задел шашкой за перила и споткнулся о ковер. Госпожа Вальдек остановилась, чтобы пропустить вперед офицера, а тот, как только выпрямился, так и очутился прямо перед дамой. Он заулыбался восхищенно, отвесил ей слишком низкий поклон и вполне внятно сказал папе:
- Ай да Лелька! Ну, ловкач, генеральскую подцепил! Не по чину, капитан!
Папа страшно побледнел, взбежал по ступенькам и глазами сделал знак офицеру задержаться на следующем этаже. Роня мельком видел, как папа почти прижал офицера к стене. Мама чуть не бегом отвела Роню в номер и уж хотела было спешить к спорящим, но дверь номера отворилась и тот же офицер явился сам, с извинениями.
- Сударыня, - говорил он совсем убитым тоном, - не извольте гневаться на старого служаку. На войне этой проклятой всякое приличие потерять можно, и вообще башка уже кругом пошла. Кто же помыслить мог, что родная супруга, в эдакую даль ехать не побоится, да еще сынишку привезет! Ты, капитан, счастливец, право; и зла на меня не держи. Сам знаешь, второе ранение, голову задело, вот и чудишь с тоски... Извольте, сударыня, ручку - и еще раз пардон от всей души!
Несколько дней мама с Роней бродили по чужому городу, сидели в кофейнях, замирали в музейных залах, любовались памятниками, слушали музыку, истратили много денег в магазинах, купили Роне белую пушку, а маме заказали новое платье из зеленоватого бархата, отделанного вышивкой и бисером. Ездили потом на примерки раз пять, Роне уже надоели болтливые польские мастерицы... Вечерами вместе с папой гуляли в нарядной толпе по любимым главным улицам, от замка до самого Бельведера.
Однажды в июньский полдень мама и Роня возвращались из Вольского предместья. Побывали они там на обширном евангелическом кладбище у Сеймовой долины. Кладбище оказалось похожим на московское, что в Лефортове. Мама нашла и здесь знакомые фамилии на могильных памятниках. Чуждая мистике, Ольга Юльевна все же очень любила прогулки по городским кладбищам и повторяла про себя слова римского мудреца: глядя на могилы - сужу о живых. Папа встретил их с коляской у входа, и они поехали с кладбища домой, какими-то новыми для них улицами. Вдруг прохожие стали беспокойно жестикулировать, указывать вверх. Кучер Шарафутдинов повел хлыстом назад и тоже показал на небо.
И тут Роня впервые увидел аэроплан. Он был немецкий, походил на птицу, трещал наподобие мотоциклета и прошел прямо над головами сидящих в коляске. Исчез за крышами Банка и Арсенала.
- Таубе! - хмуро сказал папа. - Сегодня утром они бросали бомбы на казармы у петербургской заставы... Кажется, пора тебе домой, Оленька!
Жильцы гостиницы были возбуждены. Оказывается, еще один 'Таубе', а может быть, тот же самый, сбросил над городом противопехотные стрелы. Они просвистали в воздухе, изрешетили несколько крыш, но человеческих жертв на этот раз не вызвали, по крайней мере поблизости. Говорили, что одно попадание было и в гостиницу, однако снарядик не нашли.
Мама открыла верхний ящик комода, переодеть Роню к обеду. В стопке детского белья обнаружился беспорядок - она словно была проткнута очень грубым шилом. Приглянулись - в красном дереве комода зияла аккуратная дырка, будто комод просверлили. Глянули на потолок - пробоина!
Стали рыться в ящике и достали запутавшуюся в белье узкую, вершка четыре длиною, стальную чушку с заостренным носом и ребристым хвостом, для стабилизации стрелы в полете. На ребре хвоста было выгравировано: Gott mit uns
[25]
. Выпускали такие стрелы с аэроплана, видно, пачками, в расчете поразить солдатский строй или толпу горожан. Снарядик подарили Роне и велели сберечь, как военный трофей.
Мама подержала стрелу на ладони, взвешивая.
Сколько же выдумки, денег, людского и машинного труда вложено в эту вещь! Рылись глубоко под землей горняки, лился из печей металл, вращались заводские станки, ночами не спали инженеры, чтобы хотя бы каждая пятидесятая или сотая из пачки стрел настигала бы не белье в комоде, а ее Лелика, Роню, любого варшавского горожанина или российского солдата. Неужели же это - не грех непростительный и страшный? Вправду кажется, что у людей, втянутых в эту войну 'башка кругом пошла', как выразился давешний штабс-капитан...
Вот так и побывал Роня на настоящей войне и даже под обстрелом! Вроде бы и не очень страшно, и интересно, а дико все же как-то, когда во все это играют тысячи серьезных людей. Каждый в отдельности хорош, а вместе - безумные какие-то...
На следующий день после прилета аэропланов 'Таубе' мама и сын простились - с папой, кузеном Сашей и прекрасной Варшавой.
* * *
Зимою 1915-16 годов, еще за месяцы до начала брусиловского наступления, Роня уже догадывался о нем, но догадку свою хранил в глубокой тайне ото всех.
Папа получил кратковременную командировку в Москву и обещание отпуска осенью. В ближних армейских тылах фронта шли усиленные учения, войсковые маневры, штабные игры. Дел у папы было по горло. Вырвался он в Иваново-Вознесенск всего на двое суток, и притом совершенно неожиданно.
Роня еще по звонку, необычно раннему, предутреннему, угадал, что на крыльце - папа. Звякая шпорами, он вошел, сопровождаемый денщиком Никитой. Развязал запорошенный снегом башлык, обнял в прихожей маму, вылетевшую прямо из постели в розовом капоте, и Роню в ночной рубашке, и Вику в длиннополой сорочке. Папа зажимал уши от визга, смеха, криков, возни. Весь дом впал в какое-то исступление от внезапного счастья, а мама была в состоянии полуобморочном.
Сонная прислуга тоже вскочила было с постелей, но папа всех отослал досыпать и велел Никите, быстроты ради, разогреть горячими угольями из печей вчерашний вечерний самовар, сварить яиц всмятку или, на вкус Ольги Юльевны, 'в мешочек' для предварительного завтрака, а потом отправляться на весь день в город, куда глаза глядят. Глядели же они у Никиты преимущественно на молодых Иваново-Вознесенских ткачих...
Роне позволили встать к ночному завтраку, а потом идти в детскую, чтобы вместе с Викой и фрейлейн Бертой разбирать привезенные гостинцы.
Расторопный Никита очень быстро сервировал чай, хлеб, масло и яйца, крутые до синевы. Папа тихонечко упрекнул его: что ж ты, мол, не мог угодить барыне? Она же 'в мешочек' просила!
Никита только руками развел:
- Так точно, ваше высокоблагородие! В мешочке она велела. Пошукал я впотьмах мешочка, не нашел! Попался под руку чулочек Ронечкин, так я в нем и сварил. Как же она сразу узнала, ваше высокоблагородие?
За ночным столом Роня спросил, когда мама чем-то отвлеклась:
- Почему у тебя, папа, ухо пластырем заклеено?
- А ты умеешь хранить тайны? Сумеешь маме не проговориться?
- От мамы у меня тайн не было.
- Это правильно, но про что ты сейчас спросил - дело чисто мужское. О нем не должны знать ни мама, ни даже Вика-малютка! А тебе знать не мешает, чтобы сам не повторил такой глупости... Так вот: ухо у меня прострелено. Только... дело тут вовсе не в войне, а в твоем кузене Саше. Купил себе Саша Стольников - он по-прежнему у меня в адъютантах - американский морской кольт, револьвер такой автоматический. Пуля - с твой палец, бьет - за версту. И три предохранителя - на все случаи жизни...
Мы были в отступлении. Ночевали в палатке. Подал нам Никита ужин на бочке, покрытой широкой доской. А Саша все своим кольтом любуется, разбирает его на том конце доски. Я говорю: 'Убери эту дрянь со стола, поранишься сдуру!' Он ужасно обиделся: 'Что ты дядя Лелик, смотри, какой надежный! Жму на предохранитель - автоматический механизм заперт, жму другой - гашетка заперта, никакой силой не выдавишь, вот так...' И тут - бух! Ухо правое мне аккурат и просадил!
А самого я еле успел под локоть толкнуть - стреляться с отчаяния вздумал, как меня отбросило от стола... Пушку эту американскую я тут же Никите выкинуть велел...
Только уговор, Ронюшка! Я тебе доверился, так смотри, страху лишнего на мать не нагони. А то она Сашку до смерти не простит. Сам же помни - и незаряженное ружье стреляет, и на все эти предохранители не больно надейся. Просто никогда на человека оружие зря не наводи...
Рассказ этот Роня от матери утаил, как велено было отцом. Смолчал и перед Бертой, и перед Викой, и перед Зиной-горничной, с которой он считал себя в крепкой дружбе, - но только с тех пор и узнал, до чего же трудная штука мужская тайна! Несешь ее один - спина гнется от нестерпимой тяжести!
Вот каким был у русского мальчика Рони Вальдека его родительский дом!
Глава четвертая. ЛАДЬЯ НАД БЕЗДНОЙ
Настанет год, России черный год -
Когда царей корона упадет...
Лермонтов. 1830
Немало было таких пророчеств в русской литературе далекого и недалекого прошлого. Только слушать их в России не умели! Тихие тяжкие шаги входящей в дом беды так чутко уловил Блок еще в 1912 году, но предчувствие поэта было объявлено рифмованной бедламской бессмыслицей...
Между тем, неотвратимые Шаги Командора близились, становились слышнее, грознее. Теперь их начали различать многие, однако же и над самой пропастью иные лишь глотали слезы и молились тихо, иные натачивали булат, иные же по-прежнему... пили свой кофе со сливками. Среди них - семьи Вальдек и Стольниковых, пока еще мало тронутые градоносной тучей.
Ольга Юльевна магически точно блюла ритуал и декорум уже обреченного жизненного уклада. Только привычный турецкий кофе был заменен колониальным французским, сливки стали пожиже, а вышколенные горничные погрубее.
Изредка и они уже роняли в сторону такие словечки как 'буржуазия', 'вот ужо вам', 'митинг' и даже 'комитет'. При детях прислуге было запрещено рассуждать о прошлогодних августовских событиях в Иваново-Вознесенске, но кое-что Роня знал и про них...
В те дни никого из семьи Вальдек не было в городе, они все уезжали к осени в село Решму на Волге, сразу по возвращении Рони и мамы из Польши.
А с Волги семья приехала в Иваново-Вознесенск уже после того, как владимирский генерал-губернатор утихомирил бунтарей-ивановцев. Однако, мальчишки с Первой Борисовской улицы еще шептались насчет давешних фабричных беспорядков и стрельбы по забастовщикам. Роня и верить не хотел, будто русские казаки и полиция по приказу русского губернатора могли палить в русских же фабричных, а тем более застрелить кого-то насмерть и кое-кого поранить.
Как ни странно, Ронина недоверчивость подняла его во мнении рассказчиков. Они сбавили число убитых с двухсот до двух человек, а раненых с тыщи до полутора десятков, но на этих цифрах стояли твердо и даже выразили готовность показать Роне жилье обоих убитых и те семьи, где имелись раненые. Предлагалось также показать казармы, откуда полицейские забрали в тюрьму 'поболе двадцати рабочих душ', но Роня и без консультантов отлично знал эти казармы-общежития.
Вообще, с некоторых пор Роня стал входить в доверие у 'уличных' ребят, в особенности, когда фрейлейн уже не контролировала каждый шаг своего подопечного. Первой в жизни положительной характеристике Роня, сам того не ведая, был обязан дворницкому сыну. Тот подтвердил ребятам, что 'евоный Ронькин папа хохла и ахфицер, но не шкура' и что сам Ронька вроде бы 'не гадина'...
...Весну и лето 1916 года, во время Брусиловского наступления на фронте, семья Вальдек, без ее главы, но вместе с тетей Эммой Моргентау, фрейлейн Бертой и горничной Зиной проводила в Железноводске. Для Роника и Вики это лето стало последней в их жизни полоской неомраченного мировыми катастрофами детства.
Прекрасно было само двухтысячеверстное путешествие на Кавказ в двух соседних мягких купе.
Путешествие волшебно превращало самые обыкновенные дела, вроде еды на маленьком столике или даже укладывание спать на вагонных ложах, - в сплошную цепь радостей и удовольствий. Госпожа Вальдек любила ездить и умела сохранять в пути неизменно хорошее настроение, передавая его и спутникам.
Детей радовало вое: дорожные пылинки в солнечном луче, новые и новые дорожные картины в обрамлении вагонного окна, счастливое предвкушение юга и постепенное угадывание его примет: белые мазанки под соломой вместо бревенчатых изб, морской гравий на полустанках и другой ветер, теплый, запахом напоминающий чай, настоянный на южных травах и цветах.
Конечно, и в пути у Рони были свои тревоги. Он, например, возненавидел большие вокзалы с ресторанами, куда взрослые отправлялись обедать, и нередко брали с собой и детей.
Из ресторанного окна Роня с опаской глядел на знакомый состав с родным домом-вагоном темно-синего цвета, впереди которого шел желтый, а позади - еще один синий, только без угловых позолоченных решеток над тамбурами как у 'нашего', Роня страшно волновался - как бы поезд не ушел без обедающих пассажиров, жадных до борщей и котлет; как бы не оказаться брошенным на произвол железнодорожной судьбы. Любой звонок, свисток или гудок во время обеда вызывал судорожную спазму в горле. Лучшие блюда казались несъедобными, слезы отчаяния готовы были брызнуть, а насмешки взрослых, оскорбляя, нисколько не успокаивали.
Но еще много хуже бывало, когда в ресторан уходили одни взрослые, а дети из окна следили за их действиями... Вот мама и тетя Эмма, подбирая юбки, сошли с платформы на шпалы, переступили через рельсы, идут по другому перрону к вокзальному зданию, а встречный поезд вдруг отрезает им путь к возвращению! Проходит пять и еще раз пять минут ужасного ожидания, чужой поезд по-прежнему загораживает дорогу к нашему, а наш... дает гудок и трогается... Мама осталась! Утешить Роню было невозможно, он сдерживал слезы и отворачивался к стенке купе, тело содрогалось от сухих бесслезных рыданий до тех пор, пока мама не входила в купе. Роня смотрел на нее в оба глаза как на чудо чудес и считал совершенно необъяснимым это умение взрослых возвращаться в свой вагон, когда путь безнадежно отрезан чужим составом.
В Железноводске сперва жили в гостинице 'Европейская', потом переехали в частный пансион: дешевле и тише!
Ронин день был и здесь строго регламентирован, но свободы давали все же побольше, чем в Иваново-Вознесенске.
Утром шли пить минеральную воду Малинового источника, затем - брать ванны. Роню сажали сперва на три, потом, в следующую неделю - на пять минут в теплую, пахнущую серой, железисто-щелочную воду, от которой на стенках ванн со временем оставался желтый осадок, уже ничем не смываемый. Самым интересным в скучной процедуре купания были песочные часы, по которым отмеряли время сидения в ванне...
...Вечерами детей облачали в новые костюмы и вели в Пушкинскую галерею Железноводского парка. Хороший симфонический оркестр играл с открытой эстрады легкую классику, иногда исполнял пожелания публики, всегда одной и той же, до самого конца сезона.
Однажды в июле месяце, после наступательного успеха брусиловских войск против австрийцев, оркестр начал вечерний концерт исполнением гимна. Роня сидел почти у самой рампы и с первых же тактов вдруг ощутил, что какая-то внутренняя пружина буквально подбросила его с места. Раньше он и не слыхал, что во время гимна надо стоять - сама музыка заставила его вскочить. За спиной он услышал шорохи и легкий шум, а оглянувшись удивился, как лениво, неохотно поднимается со своих мест курортная публика. Многие стали садиться раньше, чем гимн отзвучал.
Слов гимна Роня не знал, Ольга Юльевна и сама помнила их нетвердо. Но он понимал, что гимн - это как бы торжественная молитва Богу за царскую семью и членов царствующего дома. Роня обожал всю царскую семью и особенно, конечно, цесаревича. Он знал лица всех великих княжен по фотографиям в 'Ниве'. В мамином зеленом кабинете тоже висела небольшая фотография царской семьи, Роня ее часто рассматривал и находил, что высокая прическа императрицы Александры Федоровны похожа на мамину. На этой фотографии царь и царица сняты были сидя, и Роня сперва удивлялся, что восседают они не на золотых тронах, а на простых стульях. Царь Николай Второй полуобнимал цесаревича, стоявшего рядом, а великие княжны в белых платьях группировались около императрицы. Позади царского семейства стояли три гвардейских офицера в парадных мундирах, и Роня знал, что в профиль снят Михаил Николаевич Чечет, адъютант императрицы, а средний из трех офицеров - мамин знакомый, полковник Стрелецкий, приславший этот снимок в подарок маме.
Ольга Юльевна никогда больше но встречала своего дорожного спутника, но довольно живо переписывалась с ним. Письма его были кратки, сдержанны и почтительны, но попадали в ту же, перехваченную лентой пачку, что лежала в тайном ящике ее секретера.
Впрочем, у самого Рони тоже имелась некая реликвия, прямо связанная с царским домом, - серебряный образок Богоматери на тонкой цепочке. В самом начале войны великая княжна Ольга собственноручно повесила этот образок на шею одному раненому папиному артиллеристу-солдату. Было это в прифронтовом лазарете. Через год, уже под Варшавой, солдат этот пал, и вместе е его документами, крестами и медалями папе принесли образок.
Однажды, как раз в дни Рониной жизни в Варшаве, за столом зашла речь об этом образке. Среди папиных собеседников был священник одного из артиллерийских полков. Этот отец благочинный давно знал Алексея Вальдека, относился к нему с уважением и считал его нерусское происхождение и вероисповедание простым недоразумением или ошибкой природы.
- Отошлите семье солдата, - посоветовал он папе, рассматривая образок.
- Нет у него близких, - ответил папа. - Если бы даже и нашлись какие-нибудь родственники, написать им нельзя - его родные места у немцев. Награды сданы в казну. А что же делать с образком этим?
- Вот, что надо сделать, - сказал отец благочинный, подзывая Роню. Он перекрестил его, надел на шею образок и велел хранить как реликвию.
- Это - царский дар, мальчик. Для русского - святыня! Вот и береги, коли, как я прослышан, ты любишь православного нашего государя.
Потом цепочка скоро оборвалась, и чтобы Роня не потерял образок, мама сочла за благо спрягать его в шкатулку. Тем не менее Роня твердо считал его своим и гордился царским даром так, словно великая княжна наградила за ратные подвиги не чужого солдата, а самого Роню.
* * *
В конце августа, уже незадолго до прощания с югом, семья Вальдек прогуливалась недалеко от вокзала. Было слышно, как пришел поездочек со станции Бештау. С ним приезжали пассажиры из Минеральных Вед. Приезжих было мало - сезон кончался Роня издали заметил, как усаживается в фаэтон среднего роста военный. Фаэтон покатил навстречу. Сидевший офицер в полевой форме держал шашку между колен, положив руки на эфес, и вдруг Роня понял, что офицер этот - папа...
Приехал он в двухнедельный отпуск, совсем неожиданно, ему до последнего часа не верилось, что Брусилов разрешит отъезд, телеграмма с дороги лежала у портье гостиницы 'Европейской' - папа даже не знал, что семья оттуда переехала.
Был он в новых штаб-офицерских погонах, носил два новых ордена и 'клюкву' - аннинский темляк на шашке, - старался бодриться и быть веселым, но как только задумывался - отвердевала в лице преждевременная усталость Резче обозначились морщины, загар казался каким-то сероватым и даже прижатые фуражкой волосы, ставшие пореже, будто тоже посерели, не то от забот, не то от походной пыли. Он рассказал, что Саша Стольников получил легкое ранение осколком снаряда и отпущен в Москву к родителям на те же две недели. Когда мама спросила про командира одного из артиллерийских полков, входящих в гренадерскую бригаду, отец с явной неохотой рассказал, как в дни летнего наступления австрийцев, полковник получил тяжелое ранение и вызвал жену из Петербурга. Та поспела только к похоронам, и надо же было случиться, что в самый миг погребения, когда гроб уже опускали в могилу, шальной гаубичный снаряд разнес в клочья гроб и тело покойника. Никто из окружающих не был серьезно ранен, но у молодой вдовы не хватило на все это нервных сил. Она помешалась. Долго выкрикивала только одну фразу: 'Зачем они в мертвого?' Папа дал ей провожатых, и они повезли обезумевшую домой...
Тетя Эмма Моргентау собралась уезжать с Кавказа раньше сестры. Накануне ее отъезда папа и мама долго сидели с ней после ужина, под звездами, и Роня улавливал их голоса с террасы. Тетка спорила с папой насчет брусиловского наступления.
- Кому оно было нужно? - негодовала тетка Эмма. - Во имя чего эти новые жертвы, сотни тысяч убитых в наступлении, и еще десятки тысяч вдов и калек? Что завоевали? Позор и ненависть людскую, больше ничего! Как вы, интеллигентные армейские офицеры из запаса, можете без осуждения и отвращения рассуждать об этой бессмысленной кровавой бойне? Вся думающая Россия проклинает, презирает вашего Брусилова, эту игру в живых солдатиков. Вы доиграетесь, когда солдатики выйдут из-под вашего повиновения... Ответь мне, пожалуйста, чего вы добились для России ценою этой новой крови?
- А чего, по-твоему, Эмма, должна добиться Россия всей этой войной? Что же ей нужнее всего?
- И ты серьезным тоном можешь об этом спрашивать? Можешь сомневаться в ответе? Просто не узнаю тебя, нашего чистого, милого Лелика, ученика Зелинского, естественника, интеллигентного человека! И Ольгу, родную сестричку, не узнаю, мы с нею то и дело спорим, потому что и она как-то сжилась с твоей офицерской судьбой, хоть и дрожит за тебя день и ночь.
Голос тетки стал тише и печальнее. Папа и мама молчали, как показалось Роне, несколько подавленные ее натиском, таким неожиданным для племянника-мальчика!
- Дрожать-то она дрожит за тебя, Лелик, - продолжала тетка, - а ведь смирилась! Со всем этим военным безумием она уж почти согласна!.. Что нужно России? Да разумеется, прежде всего - прекратить кровопролитие! Нужен прежде всего мир - а уж потом и еще кое-что другое, долгожданное...
- Дамская логика, Эммочка! Не так это все просто. Войну не мы начинали, не нам с нее и дезертировать. Как раз 'думающая Россия', как ты изволила выразиться, должна это ясно понимать. Только вот кого ты этими словами обозначила - я что-то в толк не возьму. Во время нашего прорыва и наступления мы в действующей армии отнюдь не ощущали общественного осуждения. Наоборот, и газеты, и думские партии, уж не говоря о военном ведомстве, министерствах и всевозможных там комитетах, нас и поддерживали, и ободряли, и благословляли, а вовсе не проклинали. Против военных действий только крайние: эсеры, эсдеки, большевики, меньшевики, - уж как там они себя именуют... Но ведь это - горсточка, кучка... Не к ним ли пристал и твой Густав?
- Ну, уж: ты тоже скажешь: большевики, эсдеки... Я о них и знать ничего не знаю, а Густав тем более никакого отношения к ним не имеет, как всякий благонамеренный порядочный человек. Но я говорю о настроениях в обществе, среди интеллигенции, я о всем народе говорю, о матерях российских, о крестьянах, о людях фабричных. Ты же сам, Лелик, был к ним по должности своей гораздо ближе, чем Густав, но война эта и тебя как-то переменила. Ты-то чего ждешь от нее для России, кроме все новых и новых бедствий? Неужели ты и в самом деле против прекращения бойни, выхода России из войны?
- Эх, как просто: взяли и вышли! Обессмыслить все наши жертвы, всю кровь пролитую? Да это было бы настоящей катастрофой, притом на пороге нашей победы!
Тетя Эмма тихонько ахнула от неожиданности.
- Лелик! Я не ослышалась? Ты веришь в какую-то ПОБЕДУ? Тебе нужно видеть врага на коленях? А если немцы побьют наших лапотников и, вместо твоей победы получится страшное поражение, - не думаешь ли ты, что это обойдется нам подороже, чем немедленный честный выход из такой бессмысленной войны? Как и всякий разумно мыслящий человек, я ни в какую нашу победу верить не могу и не отдала бы за нее ни одной человеческой жизни.
- Ты, Эммочка, упрямо закрываешь глава на действительность. Судишь предвзято, неверно. Кто же спорит, что мир - штука желанная, но ведь ради того и воюем. Исход войны не так уж далек и не столь мрачен, как ты рисуешь. Ошибок, глупостей, даже преступлений у нас - тьма, начало кампании пошло вкривь и вкось, с Мазурских болот начиная, но теперь картина улучшилась. Ведь военная инициатива перешла к нам и союзникам нашим. Французы, которых мы спасли самсоновским наступлением на Восточную Пруссию, давно оправились и стоят против немцев упорно. Австро-Венгрия, считай, разбита вдрызг, Германия - на краю истощения, а в войну вот-вот вступят на нашей стороне новые силы. Румыния, хотя бы; мы ждем, когда ее войска начнут действовать вместе с нами. Турки отступают. На юге войска наши продвигаются хорошо, берут турецкие крепости. Болгары по горло сыты войной против нас, устали и разочарованы. А там, глядишь, и американцам надоест их нейтралитет - они страшно злы на Вильгельма за бессовестную морскую войну... У нас оружия прибавилось, боеприпасов теперь не в пример больше, чем в начале войны. Подвозят, хоть и со скрипом! А не выстоим до конца - победа наша уплывает в чужие руки.
- Тебе, Лелик, позарез нужны проливы и крепость Эрзерум? Ты станешь от этого счастливее, да? И к нашей Соне вернется ее Санечка? Ты же знаешь, что Санечка Тростников пропал без вести?
- Слышал, что он в плен немецкий угодил. Очень жаль и его, и Соню. Окончим войну - может выручим и его из плена. Как хочешь, Эмма, но Брусилов прав в том, что...
Но Роня так и не дослышал, в чем Брусилов прав более, чем тетя Эмма. Звякнули шпоры на ступеньках террасы. Какой-то офицер явился к папе. Они пошептались у входа, на садовой дорожке. Потом папа, тихонько чертыхаясь, прошел в комнаты, надел мундир и портупею. Быстрыми шагами они с чужим офицером удалились.
Роня уж не слышал, как папа ночью вернулся и как утром за ним снова приходили военные. Мама сперва не хотела посвящать сына в офицерскую тайну, но когда они с Роней пришли на процедуры к доктору Попову, в приемной только и разговору было, что о ночном происшествии. И Роня узнал правду.
Накануне вечером в одной из самых глухих и отдаленных аллей парка, мальчишка-поручик, недавний выпускник Алексеевского училища, прогуливался со знакомой барышней. Они присели на садовой скамье под большим деревом.
Вдруг барышне показалось, будто что-то холодное коснулось ее щеки. Поручик зажег спичку, чтобы успокоить спутницу. Оба увидели большую змею - она свешивалась с нижней ветви. Офицер, как был при шашке и револьвере, так и кинулся опрометью наутек по аллее, где сразу наткнулся на группу раненых военных, куривших в маленькой беседке.
Когда они приспели к месту происшествия, то нашли девицу в обмороке на скамье, а под скамьей - уползавшую змею. Ее убили и отнесли к доктору Попову для освидетельствования. Доктор положил ее в спирт и охотно показал Роне банку с этим крупным мертвым полозом, совершенно безвредным и безопасным для человека, как заверил мальчика хладнокровный медик.
Все же группа офицеров потребовала поручика к ответу, и папу выбрали в состав офицерского суда чести. Постановление гласило: отобрать личное оружие и просить командование лишить поручика, опозорившего себя трусливым поступком, офицерского звания.
Папа вернулся с этого суда чести хмурым и не разговорчивым, а еще через несколько дней срочной телеграммой за подписью командующего фронтом Рониного папу отозвали из отпуска. В Иванов семья возвратилась с Кавказа опять без отца.
Перед самым Рождеством во всех, знакомых Рональду домах Иваново-Вознесенска, вдруг стала повторяться даже при детях странная фамилия Распутин.
В самом ее звучании Рональду почудилось что-то нечистое. А главное - первый раз жуткое слово 'убили' взрослые произносили с оттенком злорадства, хотя подробности могли устрашить хоть кого: Распутина травили цианистым калием, в него всадили несколько револьверных пуль, а под конец, оглушенного, но все еще недобитого, его спустили в прорубь под невский лед ('Страшным мужиком' назвал его потом поэт Гумилев).
Вскоре после убийства этого 'страшного мужика' Роня нечаянно слышал мамин разговор с соседкой, женой артиллериста Мигунова. Мама вполголоса прочла госпоже Мигуновой новое письмо полковника Стрелецкого и показала приложенный к письму снимок заплаканной императрицы с цесаревичем и великими княжнами у свежей могилы. Позже мама объяснила Роне, что убитый был обманщиком и колдуном, сумевшим втереться во дворец и очаровать не только царицу, но и самого монарха. Распутин, мол, бесстыдно пользовался доверием царя, своекорыстно вмешивался в дела государственные и церковные, и вот, за все это он наконец умерщвлен верными государю царедворцами. Но почему же тогда императрица так плакала над его могилой? Все это было загадочно и тревожно.
Тем временем, в богатых Иваново-Вознесенских домах весело встретили наступление нового, 1917 года.
...С последних чисел февраля московская и петроградская почта стала так запаздывать, что жители Иваново-Вознесенска судили о событиях в стране и на фронтах больше по слухам, чем по газетам. На всех фабриках и даже на ивановских улицах появились кумачовые полотнища с белыми буквами. Чуть не ежечасно возникали, подобно гейзерам в Йелоустонском парке, митинги и собрания. Перед толпами ивановцев выступали неведомые прежде ораторы из пришлых солдат и местных 'заводил'. Куда-то пропали со своих постов полицейские. Ускакали казачьи разъезды. Исчез даже станционный жандарм, некогда столь же привычный публике, как железнодорожный колокол. Стали появляться среди бела дня безо всякого конвоя пленные австрийцы и немцы в жеваных иностранных шинелях и чужих солдатских шапках, какие Роня до тех пор видел только в 'Ниве'.
Эти пленные заговаривали с Роней, просили вынести попить или покурить, шутили с фрейлейн Бертой и задавали ей вопросы, от которых фрейлейн густо краснела, а Роня деланно хохотал, хотя не очень-то понимал их суть.
Слова 'ди руссише революцион' Роня впервые услышал именно от одного из этих военнопленных. Это был молодой, унылый и болезненный человек в очках. Он долго стоял на улице перед группой играющих детей и увидел у Рони игрушечное духовое ружье немецкой выделки - один из недавних папиных подарков 'с войны'. Пленный подошел к детям, робко попросил ружьецо, осмотрел пристально и сказал:
- Hab's gleich gedacht! Sie mal her - 'sist Nurnberg, meine Vatersstadt!
[26]
При этом он тыкал пальцем в клеймо, оттиснутое на металле.
- Du kanst es jetzt wegshmeissen. Dez Krieg ist bald zu Ende. Die russische revolution naht. Der Zarismus ist kaput!
[27]
Ронина бонна, фрейлейн Берта молча отобрала ружьецо у пленного, взяла Роню за руку и уже уводя мальчика от опасного собеседника бросила через плечо:
- Aber schwatzen sie Kinde keinen Unfug!
[28]
Было это днем, третьего или четвертого марта 1917 года, и именно в тот же вечер, когда семейство Вальдек после ужина и чая сидело под большой люстрой с хрустальными подвесками, Ольге Юльевне подали телеграмму. Была она от некоего московского семейства, отличавшегося радикализмом взглядов и полной осведомленностью о политических новостях. Странным образом, буквы этой телеграммы отпечатались наоборот и прочесть удивительную телеграмму можно было только в зеркале.
На всю жизнь запомнил Роня это чтение: мама вышла в прихожую, горничная Зина наклонила свечу и, всматриваясь в зеркало, Ольга Юльевна прочла вслух жутковатые слова манифеста об отречении государя-императора в пользу брата и об отказе великого князя Михаила вступить на оставленный Николаем Вторым престол...
'Ди руссише революцион' вторглась в жизнь Рониной семьи.
* * *
Мальчика Рональда роковая телеграмма потрясла больше всех.
Одна из его любимых книг называлась: 'Откуда пошла и как стала быть Русская Земля'. Теперь ему представилось, что Русская Земля перестает
быть...
В тот вечер детей поздно отослали спать, но и в постели он не мог сомкнуть глаз от чувства тревоги и отчаяния Какая же империя без императора? Какое царство без царя? По книге выходило, что не было такого в России, за всю ее тысячелетнюю историю, отлитую в бронзе новгородского памятника. А если когда и наступала пора междуцарствия, то наполнялась она смутами и скорбью.
Что же теперь станет с Царским Селом? А гимн? Как его отныне понимать? Или российский гимн сменят, как скатерть либо простыню?
Кто же теперь поедет в царском поезде, кто будет жить в Зимнем дворце, а главное, - что же будет с царской семьей? Может им все-таки оставят какой-нибудь дворец вроде гатчинского или останкинского? Если так, то Роня непременно к ним придет утешать цесаревича и царевен, поиграть с ними в саду. Но мама убеждена, что ничего плохого с ними не случится. В народе их любили. Просто они уедут в другую страну, где нет революции и где какой-нибудь тамошний добрый король, сочувствуя низложенному собрату, подарит ему тихий замок над морем.
Но кто же будет властвовать над Россией, держать в повиновении чернь, чтобы страна не погибла? Кто отныне станет командовать русскими войсками против злого усатого кайзера в остроконечном шлеме? Кто станет казнить и миловать?
Мама говорит, будто случилось это оттого, что весь народ устал от войны и больше не хочет сражаться за победу нашего царя над германским. Если давешний военнопленный немец правильно предсказывал близкое окончание войны, то папа должен скоро вернуться домой. Но, с другой стороны, все-таки очень уж хочется, чтобы Россия победила.'
Пошли какие-то странные дни ожидания и тревоги, мартовские дни 1917 года.
В один из этих тусклых дней в квартиру Вадьдеков тихо прошел домохозяин, старик Ознобин. Мама, будто заранее зная, в чем дело, провела его в папин кабинет и открыла ему здесь некую тайну, о которой сам Роня до той поры молчал даже перед мальчишками: так велел папа.
Дело в том, что в позапрошлый приезд папа, кроме подарков, привез с войны и оставил в кабинете еще одну интересную и жутковатую вещь - пятизарядный кавалерийский короткоствольный карабин и целую коробку патронов к нему. Тяжелая коробка, сделанная из оцинкованной жести, содержала, верно, не меньше полусотни обойм с винтовочными патронами и стояла на шкафу, между пачками старых газет. А в узком простенке за шкафом, слегка прикрытый от пыли каким-то чехлом, прятался карабин. Никита-денщик перед отъездом хорошенько протер, смазал его, и папа сказал Ронику шутливо:
- Пока о нем забудь, а может, когда-нибудь он нам с тобой пригодится.
Роня изредка приходил в кабинет убедиться, что ружье и патроны на месте, потрогать затвор или скобу и помечтать, как он подрастет и пойдет с этим карабином защищать Россию. Он к тому времени прочитал толстую книгу о приключениях молодого бура Питера Морица из Трансвааля, смелого охотника, великолепного наездника и хладнокровного стрелка. Лучшими друзьями Питера Морица были ружье и конь. Арабский конь по кличке Скакун был неутомим, благороден и предан хозяину, а английская винтовка системы Мартини-Генри в руках молодого бура не знала промаха. Роня мечтал завести себе такого же коня Скакуна, а вместо Мартини-Генри обойтись папиным карабином.
И вот эту-то тайну мама открыла домохозяину!
Она пошепталась со стариком и... разрешила ему взять карабин в руки, приоткрыть затвор, достать со шкафа патроны. Домохозяин повозился с тяжелой коробкой, что-то отогнул, вытащил две снаряженные обоймы, сунул их в карман и удалился, повесив карабин на плечо. Видимо, в оружии он кое-что смыслил.
А вечером в парадном позвонили, и в прихожей появился прежний Ронин репетитор Коля. На рукаве - красная повязка с черными буквами К. О. Б. Надпись была непонятна и таинственна. На плече у Коли - все тот же знакомый папин карабин.
Студент мимоходом поздоровался с Роней, слегка кивнул фрейлейн, отчего та мгновенно зарделась, и в ту же минуту со двора появился домохозяин Ознобин. Он долго объяснял студенту расположение комнат в доме и построек во дворе, немного погулял на улице вместе с Колей, пожал ему руку и отправился и себе. Коля же не вернулся в комнаты, а принялся ходить взад и вперед под окнами дома, то в саду, то во дворе, то на Первой Борисовской улице. Роня сперва порывался присоединиться к Коле, но его скоро уложили спать. Поутру Роня узнал, что Коля дежурил почти до рассвета, тогда его сменил дворник. Коля же, как выяснилось, провел остаток ночи в хозяйском флигельке, после чего отправился на лекции в свое училище.
Так вот и пошло с тех пор, вечер за вечером. Коля приходил, ужинал вместе с семейством Вальдек, немножко занимался с Роней, потом допоздна ходил под окнами с карабином, а спать удалялся к Ознобиным, лишь только на сторожевой домашний пост заступал дворник.
Оказалось, такие же дежурства установлены во многих знакомых домах.
В городе было довольно тихо, однако на некоторых улицах, близ фабричных ворот, особенно же около дома фабриканта Полушина все чаще стали взрываться и фонтанировать гейзеры-митинги. Какой-нибудь никому не ведомый солдат-фронтовик в шинели и папахе взбирался на бочку или ящик, вокруг мигом сбегался всяческий люд - фабричный, мужицкий, бабий - и звучали не очень грамотные, но сильные и за душу берущие слова о свободе, революции, хлебе, войне, работе. Роня с мамой не раз слушали таких митинговых ораторов у Торговых рядов или прямо на базаре. Казалось, будто где-то прорвало вековую плотину народного молчания и людям не терпится вдосталь наговориться, наораться, сполна использовать вдруг обретенный громкий голос и невесть откуда взявшееся умение говорить красно и резко.
Покамест не слышно было в Иваново-Вознесенске насчет поджогов, грабежей и смертоубийства, но среди людей значащих тревога росла.
Ведь на митингах чаще и громче звучали злые голоса: долой! отобрать! поделить!
Ораторов противоположного, примиренческого направления слушали хмуро. Жандармов и полицейских чинов, замешанных в прежних усмирениях и губернаторских карательных акциях, давно разоружили и заперли в той самой тюрьме, где совсем недавно они держали рабочих бунтарей. Для поддержания же порядка городская управа еще только создавала милицию. Брали туда не скомпрометированных рядовых полицейских, а со стороны - бывших солдат и крестьян из окрестных селений, кого почему-либо не призвали в армию.
Кроме прежней городской управы, состоящей из людей почтенных и имущих, появился в городе еще один орган власти - Совет рабочих и крестьянских депутатов. Заняли под этот Совет каменный дом фабриканта Полушина, неподалеку от вокзала и самых крупных фабрик. Сперва о нем слышно было мало, хотя говорили, будто еще с пятого года собирался в Иваново-Вознесенске такой же рабочий совет. Депутаты его занимались поначалу все больше делами фабричными, но потом стали вмешиваться и в дела городские - по части торговой, насчет жилья, хлеба и света.
Это вмешательство сулило мало доброго хозяевам города, и они спешили принимать собственные меры предосторожности. Деятели Городской Управы создали этот самый К. О. Б. - Комитет общественной безопасности. Вошли в Комитет некоторые гласные Городской думы, кое-кто из крупных фабричных служащих, отставных офицеров, домовладельцев, торговцев. Комитет привлек к участию многих студентов училища, старших гимназистов, кое-кого из фабричных мастеров и очень старался заручиться поддержкой воинских частей, размещенных под городом. Стоял в Иваново-Вознесенске 199-ый запасный полк, были еще конвойные части, охранявшие лагеря военнопленных и мелкие учебные команды.
Внушительную силу городского порядка представляла собою пожарная команда. Город-то был весь деревянный, переполненный фабриками и складами хлопка, красителей, масел; в июне улички на окраинах представляли собою бесформенные кучки слипшихся лачуг, бог весть из чего сколоченных. Огненная угроза в таком городе была чрезвычайной, совсем как в Древней Руси. Поэтому ивановские пожарные дело знали крепко и требовать свое от горожан любого звания умели, однако по слухам и они сочувствовали 'максималистам' - то есть революционерам-большевикам.
Что ж, как говорится, береженого и Бог бережет! Посему владельцы хороших домов и иного недвижимого имущества решили без шума подготовиться к любым неожиданностям 'снизу'. Они прислушивались ко всем начинаниям Комитета Общественной Безопасности, поддерживали его, вооружили исподволь доброхотных ночных дежурных и подальше прятали на черный, видать, уж недалекий, денек укладистые шкатулочки с ценностями движимыми. Власти-то прежней нет! Народу вышла слобода. А как ее понимать эту слободу, что дозволено, а что нет - еще никому не было ясно в начале тревожного лета 1917-го года!
Кажется, именно в этот год Роня стал получать новый журнал. Носил он, как запомнилось Роне, бесхитростное название 'Для детей', печатался на плоховатой бумаге, без цветных картинок, но был страшно интересный, куда лучше пресного 'Светлячка'! С первого номера нового журнала Роня увлекся очень интересной зоологической сказкой про нехорошего и злого - сперва! - зато потом вполне благонамеренного и подобревшего Крокодила и доблестного Ваню Васильчикова. Сочинил сказку господин К. И. Чуковский - мама сказала, что знала его раньше как переводчика и критика... Однако, ни Ольга Юльевна, ни увлеченный журналом мальчик Роня еще конечно не могли догадаться, что эти-то невзрачные страницы становятся коконом, откуда вот-вот взлетит и засверкает небывалыми красками волшебная бабочка - новая российская литература для детей. Зачинателями этого литературного чуда, поныне не имеющего ничего равного себе в мире, был добрый великан Корней Чуковский, а услышало о нем младшее поколение российской интеллигенции впервые со страниц скромного журнала 'Для детей'...
Сама же Ольга Юльевна (по совету подруги-одноклассницы из столичной дворянской семьи, весьма радикальной, где чиновный боярин-папа сочувствовал эсерам, боярыня-мама - меньшевикам, а боярышня-дочь - анархистам) выписала в тот год, кроме 'Московских Ведомостей', 'Русского Слова', петербургской 'Речи' еще и вольнодумную петроградскую газету 'Новая Жизнь' вкупе с журналом 'Летопись'.
В этих изданиях Ольгу Юльевну привлекли (помимо авторитетной рекомендации гимназической подруги) весьма звучные имена авторов-сотрудников и редакторов, прежде всего имя Максима Горького, чьи ранние рассказы любил Ольгин Лелик. Именно мужу она и хотела доставить удовольствие этой подпиской.
Однако, когда журнал и газета стали приходить, Ольга Юльевна всегда раскрывала их с чувством тоскливого беспокойства. Не то, что суждения авторов казались уж вовсе крайними. Нет, они даже нередко совпадали с мнением Ольги Юльевны. Но пугали предчувствия новых еще более стихийных и жестоких революционных потрясений, угрожающих самым основам цивилизации.
'Я не впервые видел панику толпы, - читала Ольга Юльевна горьковскую статью о петроградских расстрелах 4-го июля, - но никогда не испытывал я такого удручающего, убийственного впечатления'...
Начитавшись до головных болей, Ольга Юльевна терялась в хаосе этих пророчеств, упреков, требований и критических оценок близкого будущего. Иногда она делилась прочитанным с госпожой Мигуновой. Этой соседке, матери Рониного друга Глеба, Ольга Юльевна иногда читала вслух статьи из 'Летописи' и 'Новой Жизни'. И вот, летом 1917 года, при мамином чтении горьковского очерка об июльских событиях, Роня уловил приятно звучавшую фамилию ЛЕНИН рядом с уродливым словом БОЛЬШЕВИКИ. Писатель Горький отзывался о Ленине и большевиках далеко не одобрительно. 'Ибо', - подчеркивал Горький, - ему, мол 'ненавистны люди, возбуждающие темные инстинкты масс, как бы ни были солидны прежние заслуги этих людей перед Россией'...
- Кто такие 'большевики'? - спросил Роня у матери. Слово-то казалось не вовсе незнакомым. Ивановские мальчишки употребляли его в своих разговорах. - Чего хотят они, эти самые большевики?
- Это сложно объяснить тебе, - сказала мама. - Есть несколько революционных партий. Например, социал-демократы. Они разделились на фракции большевиков и меньшевиков. А хотят они все только одного: прийти к власти.
- Значит, большевики хотят больше, а меньшевики - меньше? - допытывался Роня.
- Ну, приблизительно так, - соглашалась мама. - Однако, меньшевики уже участвуют в нынешнем правительстве, а большевики - против. Они хотят, чтобы был еще один переворот. Тогда они тоже пришли бы к власти, но едва ли это когда-нибудь случится, а тем более что-либо поправить...
Из других газет мама узнала о большевиках и Ленине совсем загадочные вещи. После начала Колиных дежурств по ночам у квартиры Вальдеков, интерес к политике появился и у скромной фрейлейн Берты. Поэтому мама теперь читала и ей вслух многие газетные сообщения. Роня иногда помогал маме переводить их на немецкий, практики ради. Да и вести были волнующе-интересны, прямо, как приключенческий роман...
Оказывается, большевик Ленин до весны 1917 года жил далеко за линией фронта, в Швейцарии. Попал он туда из Австро-Венгрии, где был врасплох захвачен началом войны. Австрийская полиция в августе 1914 года интернировала Ленина как представителя враждебной державы, однако австрийские социал-демократы заверили императора Франца- Иосифа, что один Ленин обладает большей разрушительной силой, направленной против России, чем сто германских армий. Поэтому, император согласился не лишать Ленина свободы действий и велел выслать его в нейтральную Швейцарию.
После же революции в России Ленин весьма странным образом приехал в Питер.
Оказывается, помогли ему наши злейшие враги - германцы. Сначала они нащупывали почву, подсылая к Ленину доверенных лиц. Потом один из приближенных к Ленину людей, швейцарский коммунист, тайно ездил в Германию и вел переговоры с генералом Людендорфом и офицерами германского Генерального штаба. Была достигнута договоренность как перевезти Ленина и его спутников-большевиков через всю Европу в Петроград. Ленина и других большевиков спрятали в запечатанном и опломбированном вагоне и в таком виде провезли по германским землям, наподобие опасного, заразного груза. Минуя рубежи фронта, запломбированный вагон с Лениным прибыл в нейтральную Швецию, где и был распечатан. Далее, Ленин со спутниками, не задерживаясь в Стокгольме, уже в обыкновенных поездах проехали по Финляндии прямо в самую столицу России - Петроград.
- А зачем же немцы помогли им приехать в Россию? - спрашивал Роня.
- Чтобы уговорить русских солдат прекратить войну с Германией и повернуть винтовки против собственного командования, - объяснила мама.
Немного позднее в газете 'Русское Слово' было написано, что Ленин - опаснейший германский шпион, а большевики - просто-напросто агенты, желающие поражения России. Роня уже было проникся к ним полным презрением, однако уличные ребята толковали насчет большевиков совсем по-другому.
Ни про Ленина, ни про запломбированный вагон они вообще ничего не знали, отнеслись к этим вестям недоверчиво, насчет же большевиков заявили, что это - рядовые рабочие, ни в каких Швейцариях отроду не бывавшие, что они умеют крепко стоять за свое кровное рабочее дело, а очень многие были на фронтах и даже получали кресты и медали. Вот тут и разберись в политике!
...Утратив шансы сберечь свою недвижимость, домовладелец Ознобин не стал более возлагать неоправданных упований на Думский комитет и его актив, а порешил, пока не поздно, поскорее избавиться от обременительной собственности. Смельчак-покупатель нашелся довольно быстро, прельщенный садом и добротою всего строения. Ольге Юльевне пришлось подыскивать новую квартиру. Затевать судебное дело ей не хотелось, и она выбрала второй этаж, комнат в двенадцать, углового каменного дома Головиных близ храма Ильи-Пророка. Обрадованный новый владелец ознобинского особняка, не ожидавший такой покладистости от офицерской семьи, обязался за свой счет и весьма бережно перевезти всю обстановку семьи Вальдек в новые стены
Из-за подготовки к переезду семья и задержалась в городе дольше обычного. Готовились переезжать долго и так тщательно, что управились за день: вечером дети укладывались спать уже в новом жилище. Оно понравилось всем домочадцам. Внизу находилась чистенькая булочная, а со двора, из пекарни, вкусно пахло свежим хлебом. Окна жилых комнат во двор не выходили - глухой брандмауэр отделял квартиру от дворовых сцен, звуков и запахов. Из жилых покоев глаз отдыхал на свежей зелени чужих садов, а в отдалении возносилась к небу колокольня Ильинского храма, задумчивого и серьезного, не изобилующего украшениями, но на редкость задушевного. Госпожа Вальдек уже успела заручиться согласием соседних домовладельцев Прокофьевых, чтобы дети могли играть в их чистеньком, хорошо прибранном и ухоженном саду со многими клумбами, 'гигантскими шагами', качелями и гамаком.
Когда в новом доме все было налажено, перевезены запасы из погреба в погреб и опробованы все квартирные службы - кухня, водопровод, сарай и баня - она была в хозяйском, головинском дворе через улицу и топилась по-деревенски - Ольга Юльевна оставила в новом жилье Марью и Зину, а сама отправилась с детьми отдыхать на Волгу, в монастырскую слободу Решму, что в 23-х верстах ниже Кинешмы. Помощницу для нехитрого дачного хозяйства сыскать на месте было в те годы нетрудно!
Плес и Решма с некоторых пор стали входить в моду как лучшие по красоте уголки на Верхней Волге.
Ведь вообще-то говоря, русские люди спокон веку склонны были считать родную природу скромной и бедной. Красивой почитали Францию, Италию, Швейцарию, либо, уж куда ни шло, хвалили Кавказ или Крым. Только в прошлом столетии отечественные пейзажисты, особенно Левитан и Шишкин, прямо-таки открыли сокровенную, сердце щемящую красу наших северных лесных далей, сумерек в лугах, неторных полевых дорог, безлюдных равнин и волжских берегов с часовнями среди еловой хвои. С той поры и приохотился российский интеллигент из губернских и столичных городов увозить летом свое семейство на Волгу, куда-нибудь в Юрьевец, Пучеж, Плес или в Решму.
Из Иваново-Вознесенска ездили в Решму поездом до Кинешмы, а там - вниз по Волге пароходом. Пока от кинешемского вокзальчика тряслись на извозчике к пристани, дети в пролетке стояли и вытягивали шеи - кто раньше увидит Волгу! И всегда ее ширь оказывалась еще могучей, великолепней, чем хранилась в памяти.
Пароход прощался с Кинешмой ритуальной серией свистков. Сперва - три толстых, для пассажиров, потом - два тоненьких, для отдачи чалок. Если бы в эту традицию внесли хоть малейшую перемену, Роня счел бы себя просто ограбленным. Но ритуал соблюдался строжайше, и радостное ожидание этих звучных басистых раскатов над Волгой никогда не обманывало. По заключительному тоненькому свисточку падал в воду кормовой канат и вахтенный помощник, если не сам капитан, волшебной своей властью выводил пароход на фарватер. После тихо сказанных слов в переговорную трубку: 'Вперед, до полного!', он вставлял в раструб деревянную затычку и удалялся с мостика в штурманскую рубку. После этого можно было и Роне уходить с палубы из-под мостика, чтобы показать Вике машину, паровую лебедку, брашпиль, якоря, кнехты, а заодно растолковать надписи 'старший механик', 'боцман' или 'гард-манже'. Роня уверенно разъяснял сестричке, что в этом заповедном 'гард-манже' буфетчик должен перед каждой едой выстроить все блюда на парад, принимать который является из рубки сам капитан. Потому-то за столиками в салоне и приходится всегда так долго ждать.
Пока дети, обегав весь пароход, добирались до кормы и оглядывались на милую Кинешму, она уже еле виднелась из-за кормовой спасательной шлюпки. Сиял только крест соборной Троицкой колокольни, смутно угадывались торговые ряды, а пароход отвечал свистками встречным буксирам, на мостике то и дело полоскался белый флажок-отмашка и оставались справа красные корпуса томненской фабрики, будто дети проплывали на пароходе мимо привычного своего Иваново-Вознесенска. Мама напоминала, что здесь, в Томне, директором - не кто иной, как Александр Матвеевич Благов, хороший папин знакомый, избежавший призыва в армию (в этом мамином замечании дети ощущали некий оттенок тайного упрека инженеру Благову).
За томненской фабрикой начинались перелески, деревни, старые придорожные ракиты, а с волжской воды постепенно исчезали фиолетовые нефтяные разводы. Роня встречал знакомые речные плесы будто под неслышную музыку, идущую прямо из сердечных глубин. Сизые заволжские дали никаким иным словом выразить было нельзя, кроме как русские.
Шел пароход, и плыли назад облака, белые храмы и темные ели; западал в душу каждый овражек с пересохшим ручьем, стадом на водопое среди илистого прибрежья, деревенским мостиком, дорогой по косогору, ветлой у колодца. Взбивали колесные плицы два рядка убегающих волн и ластились они за пароходом к отмытым добела песчаным отмелям. Мальчишки-купальщики покачивались на вспененных валиках-волнах. Избушки бакенщиков до того казались малыми, будто их добрый леший ставил для детских игр, только шесты полосатые и сигнальная снасть выдавали, что не сказочные это избушки, а служебные, для безопасности пароходов.
Было нечто горделивое в посадке гребцов на рыбачьих лодках, да и в самой форме суденышек. Ближе к носу двое гребцов часто сидели рядом и действовали каждый своим веслом без видимого усилия, почти не двигая корпусом. Нередко гребцами бывали муж и жена, весло же рулевое, кормовое, доверялось рукам мальчишеским, а то и девичьим. Волгари!
Не поспеешь полюбоваться Волгой, всему всласть нарадоваться, а уж чалится самолетский 'Князь Иоанн Калита' либо кавказ-меркурьевская 'Императрица Мария' - впрочем летом 17-го уже переименованная - к своему решемскому дебаркадеру
[29]
.
Береговой откос над глинистым обрывом, весь в лопухах, кипрее и мать-мачехе, тяготеющей к сырости и тени, поверху завершен выбеленной кирпичной стеною Решемского Макарьевского женского монастыря. Настоятельницей его была женщина умная и строгая. Знали обыватели, что она - старшая сестра знаменитой, уже входящей в мировую славу артистки Большого Театра в Москве, балерины Екатерины Васильевны Гельцер. Пережив глубокую сердечную драму, отклонив увещевания младшей сестры-артистки, старшая затворилась в монастырской обители и сумела так образцово поставить сложное и обширное хозяйство, что слава Решемского-Макарьевского вскоре пошла по всей Волге. А ее, матушку, рачительным домоводством удивить было не просто! Она-то умных хозяев знавала!
Снизу, с парохода, белые башенки-часовни резко отчеркивали монастырскую ограду от строений посадских, слободских. Хороши были шатры решемских колоколен - ярославская кладка, стремящаяся к особенной стройности, резные оконца-слухи среди свежей побелки, смелый взлет креста к облакам, реяние голубиных крыл над перекладинами крестов.
Созвучие с таким же крутым взлетом ввысь могучих монастырских елей, иссине-лиловых, до черноты!
Решемские стены, шатры и ели православная Русь помнит с пятнадцатого столетия, только в те времена здешний монастырь был мужским, вплоть до конца прошлого века.
На ранних зорях к осветленным покраскою соборным главам никли прядки испарины от сохнущей росы, и тогда монастырские купола теряли неподвижность. В мареве утренней росной дымки луковки куполов колыхались и дрожали в небе, как пламя зажженных Богу свечей.
Девятилетний Роня обрел здесь первого друга, только не однолетка, не сверстника. Мальчика сразу потянуло к соборному священнику отцу Ивану, с первой улыбки и приветливого взгляда. Был отец Иван очень красив, с тонкими, но очень сильными пальцами, шелковым отливом каштановых волос, музыкальным голосом, похожим на папин, но повыше. Происходил он из строгой дворянской семьи, окончил Духовную академию, но отказался от легкой столичной карьеры. Сам напросился ехать служить в заволжское село. О нем по-соседству прослышала решемская игуменья и уговорила перейти в женский монастырь. Было это еще до войны.
Война же эта чадила и грохотала вот уж четвертый год, и все глубже вязли расписные спицы российской тройки в безнадежно разъезженные военные колеи! Уже нетерпеливо дыбились кони, а возница по-прежнему понукал их вперед, в гиблое месиво фронтов. Правил теперь российской государственной колесницей Александр Федорович Керенский, адвокат и эсер. Мама отзывалась о нем с пренебрежением и злостью: ни Богу свечка, ни черту кочерга! Не такой, мол, надобен глава - молодой, неокрепшей российской демократии! Немецкая же армия, терпя поражения на Западе, мнила возместить их тупым, роковым нажимом на Востоке, грозя надломить самые опоры новой России. Когда же Александр Федорович побудил Ставку Верховного Главнокомандования предпринять отчаянное летнее наступление против немцев под Тарнополем, германский Генеральный штаб ответил сокрушающим контрударом, разгромившим русский юго-западный фронт. Войска этого фронта откатились далеко назад, и более 60 тысяч российских защитников угодили тогда за колючую проволоку немецких лагерей для военнопленных.
Не успела русская армия оправиться от этого потрясения, как на западном фронте генерал Корнилов сдал германской армии Ригу, открывая фланг для удара по Петрограду. Сделано это было с глубоким расчетом, но Керенский не смог или не захотел понять его. Совесть и государственные интересы России, как он понимал их, не позволили ему пойти на сговор с мятежным генералом или на сделку с противником. Зато как быстро преуспели на этом поприще сменившие его правители...
Дурные вести с полей сражений доходили с опозданием до жителей Решмы. Задерживались и папины письма, поступавшие из Галиции. Писал он все короче и туманнее, понятно было лишь, что командует теперь бригадой гренадеров-артиллеристов и находится на передовых. Отец Иван научил Роню молиться за папу и его солдат русскими молитвами. Мальчик верил в их спасительную силу, в отличие от молитв немецких, лютеранских, которые, по здравому размышлению, могли помогать только Вильгельму. Решемский священник часто брал мальчика в алтарь монастырского собора, где Роня с замиранием сердца следил за священнодействием у престола, приготовлениями к таинству причащения и сам причащался первым.
Отец Иван именовал мальчика не Рональдом, а Романом и советовал Ольге Юльевне не идти против желаний сына и торжественно свершить над ним обряд православного крещения по всем правилам. Ольга Юльевна же отнекивалась, говорила, что такой выбор требует рассуждения более зрелого, но, впрочем, добавляла, будто обряд православного крещения только без всякой торжественности, уже был над Роней совершен в дни его младенчества, когда его, полугодовалого, впервые привезли в Решму и предшественник отца Ивана, прежний соборный батюшка-благочинный, по собственному разумению 'перекрестил' лютеранского младенца. Выходило, будто именно тогда и наречен был мальчик благоносным именем Роман - во славу преподобного сладкопевца, о чем даже совершена была и запись в церковных книгах. В присутствии Рони родители намекали на это странное обстоятельство как-то смутно и обиняком, прямых вопросов избегали, и Роня чувствовал, что неопределенность эта связана с родительскими тревогами о будущем. Мол, при надвинувшихся событиях мыслимо ли предусмотреть, куда еще занесут ветры судьбы утлую семейную ладью и разумно ли поощрять детские Ронины склонности, если они могут пойти вразрез с вековыми традициями рода Вальдеков и семейства Лоренс?
Отцу Ивану вся эта неопределенность не нравилась. Склонности же Ронины едва ли можно было считать совсем уж детскими.
В Решме у него появилось смутное чувство духовного освобождения. Будто ослабевала над ним власть внутренне чуждой ему традиции, унаследованной от поколений балтийских и германо-скандинавских предков. Традиции эти отзывались в Рониной душе тревожными вагнеровскими фанфарами, неясными картинами готических башен и дальним звоном норманнских мечей. И, верно, именно оттуда, из этого средневекового сумрака, перекликаясь с вещим предчувствием всемирнокровавого завтра, тянулись к мальчику по ночам пугающие призраки, страшные сплетения тьмы прошлой и будущей.
Но здесь, в волжском селе, мальчик на свое счастье очутился в тогда еще нетронутом деревенском царстве русского православного духа, слитого с русской природой. Волжские деревни - самые независимые на Руси, самые вольные, не считая особо привилегированных областей, вроде казачьих. Волжанам как-то ничего не навязывали: ни убеждений, ни верований, ни привычек. В волжанах все было органично, от природы. Люди не притворялись добрыми - они ими были.
Вместе с чувством слияния, единения с этим народом, с духом и верой родины, мальчик ощутил и полное избавление от ночного гнета, от своих неотвязных кошмаров, снов и галлюцинаций. Помог этому, конечно, и отец Иван.
Решемский пастырь серьезно отнесся к Рониным признаниям на исповеди. Понял он главное: у мальчика нет духовной опоры, чтобы одолеть свои наследственные и провидческие мучения. И, как символ раскрепощения духа из-под власти тьмы, он подарил мальчику афонскую реликвию.
Это был восьмиконечный крестик из кипариса, окованный узкой серебряной лентой. В нижнюю перекладину у прободенных ступней Спасителя вделана была частица мощей преподобного Афанасия. С минуты, когда отец Иван благословил духовного сына этой реликвией, Роня поверил в свое раскрепощение от страхов. Он даже полюбил тишину и величие ночи.
* * *
В середине сентября 1917 года Ольга Юльевна вернулась в свою новую ивановскую квартиру. Марья и Зина не слишком потрудились к приезду хозяйки. Вопреки полученным ими хозяйственным распоряжениям из Решмы, квартира имела почти тот же вид, что и при отъезде семьи на Волгу. Кресла и рояль в гостиной стояли в чехлах, даже с постелей не убрали пропыленных за лето пологов, а на обеденном столе лежало непривычное покрывало с аппликациями, не парадная скатерть, а безобразная зеленая клеенка, как у иных волжских мужиков побогаче. Мама рассердилась было, потом махнула рукой...
И хотя из двенадцати комнат квартиры две отводились Роне и Вике, вместо одной детской в ознобинском доме, жизнь детей, да и всей семьи так и не вошла в старое русло.
Не хватало в новом доме прежней безмятежности, какой-то легкости, налаженности раз и навсегда, всеобщего благожелательства и само собой разумеющейся исполнительности. Не только прислуга, но даже Роня с Викой за это лето разучились жить по расписанию и приспособились хитроумно уклоняться от обязанностей. Жизнь будто скособочилась, как повозка на плохой дороге.
Со двора уже не пахло печеным хлебом - хозяин запер свою пекарню на замок. Два старика-пекаря пошли жаловаться на него в Совет, но там объяснили, что открывать пекарню пока незачем - муки дают по шесть фунтов на едока, женщины варят из нее похлебку, где уж тут хлеба печь из шести фунтов в месяц!
- Сколько крупчатки припасено у нас в погребе? - осведомилась Ольга Юльевна у кухарки Марьи.
- Да не больше мешков шести, - хмурилась та. - За зиму вся подберется.
Новые какие-то пошли словечки о еде - крупчатка, постное масло, отруби (говорили, что их велено подмешивать к муке при выпечке хлеба), конина. Сероватым становилось домашнее бытие...
А в гимназии, где уроки казались Роне томительно нудными, потому что ни разу не услышал он в классе о чем-либо незнакомом, чего не проходил бы с Колей, мамой или Оленькой Кочергиной. Некоторые мальчики из офицерских семей глухо щушукались о корниловском мятеже в Петрограде. Роня стыдился, что в его домашнем бабьем царстве потолковать про это было не с кем, и лишь краем уха доходило до него от одноклассников, зачем генерал Корнилов вел войска с фронта к столице. Судя по словам этих гимназистов, в одних семьях мятежного генерала осуждали как искусителя на народную свободу, другие же считали действия Корнилова последней соломинкой для утопающей России.
Как-то во время урока русского, когда ученики писали изложение рассказа Толстого 'Акула', учитель куда-то вышел из класса. Скоро двери распахнулись резко и на пороге появились старшеклассники, человек до десятка.
- Кла-а-сс! Встать! - скомандовал старший из них. - Кто за сицилистическую революцию - давай за нами! Выходи в коридор!
Из-за парт несмело поднялись и двинулись было к двери пятеро учеников. Среди них - бедный, слабый здоровьем еврейский мальчик Илюша Моисеев, Ронин приятель. Великовозрастные верзилы восторженно приветствовали этого добровольца:
- Тебя-то нам и не хватало! Давай, давай с нами, сицилист!
Один из пришельцев подошел к Рониной парте и вдруг ухватил 'за грудки' Мишу Волкова, соседа Рони Вальдека.
- Чего не идешь? Ты же - за сицилизм, а?
Миша, купеческий сынок, с социализмом имел маловато общего, слегка побледнел и начал было слабо отнекиваться от 'сицилизма', ибо в поведении верзилы была явная угроза, но тут вернулся учитель, резко погнал пришельцев из класса, а ученикам велел вернуться к занятиям. Оказывается, вся эта операция была придумана несколькими великовозрастными сынками ивановских мясоторговцев. Они выводили школьных 'сицилистов' из классов в укромное местечко, где и выколачивали революционный дух из добровольцев, может быть восплачут и покаются. Почему-то у Рони Вальдека возникла тогда совершенно невольная ассоциация между этими усмирителями и неведомыми корниловцами...
Вскоре Роню пригласил директор гимназии и, тоном взрослого, говорящего со взрослым, пояснил третьекласснику, что ему по желанию отца предстоит перевод в Ярославский кадетский корпус.
- Вы - сын заслуженного офицера Действующей армии революционной России, - сказал директор. - Желаю вам успешно кончить корпус!
Через день в квартире Вальдеков появился веселый поручик Чижик, брат решемского священника отца Ивана. Так было договорено в письмах между папой, мамой и начальством Ярославского корпуса, впрочем официально уже переименованного в Военную гимназию. Называли его по-прежнему корпусом.
Все, что потом происходило в течение шести недель в стенах Ярославского корпуса, осталось в Рониной памяти как смутная полоса теней, бегущих словно в тумане, или как неотфокусированный фильм на экране. Было чувство потерянности и полного одиночества в толпе чужих, странно одинаковых мальчиков. Не удались попытки сблизиться ни с одним соседом по спальне, классному помещению или строю. Ответы на уроках вызывали смех учителя и класса - неизвестно, почему. Видимо ответы звучали слишком 'штатски' и не отчеканивались как следовало. Подверглась осмеянию небольшая шашка, отлично сработанная папиными солдатами в подарок командирскому сыну и не допущенная здесь даже в раздевалку. Шашку куда-то унесли, а потом просто украли...
Наконец, по истечении шести трудных недель, в корпусе вновь появился поручик Чижик, однако уже в штатском. Мальчика повезли назад, поездом из: Ярославля в Иваново-Вознесенск. И было это через несколько суток после того, как в Петрограде совершилось давно ожидавшееся падение российского Временного правительства Александра Федоровича Керенского.
До корпусных кадетов никаких сообщений об этом событии дойти еще не успело, как в налаженном ходу учебной жизни начались перебои. Воспитатель Рониного класса весьма холодным и недобрым взглядом смерил Роню, когда тот простодушно и во всеуслышание заявил, что ивановские уличные ребята ждали свержения нынешнего правительства и прихода к власти большевиков никак не позднее 20 октября.
Воспитатель переспросил, какую дату большевистского переворота предсказывали ивановцы, и Роня со всей ответственностью повторил, что событие это опоздало на пять суток, но, мол, дивиться этому обстоятельству вряд ли следует, ибо паровоз истории ходит лишь по приблизительному расписанию...
Была ли причиной Рониного поспешного отъезда из корпуса его неудовлетворенность этим заведением, о чем он успел написать домой, или отец в связи с новыми событиями решил изъять сына из военно-учебного заведения, сам Рональд впоследствии не выяснял, но избавлению от корпусной жизни радовался. Он вернулся к ивановским пенатам в те самые дни, когда почта перестала доставлять Ольге Юльевне привычные ей московские и петроградские газеты, а из Москвы пришла телеграфная весть о победе большевиков, силой оружия захвативших власть также и в древней столице. Оказалось, что в этой московской большевистской победе участвовали и ивановцы, ездившие в Москву воевать за новую власть.
Ездившие скоро вернулись, и город Иваново-Вознесенск буквально заполнился слухами и рассказами очевидцев о свежих московских событиях. В отличие от бескровного петроградского переворота 25 октября, в Москве разгорелись серьезные уличные стычки, в которых погибло более тысячи человек за неделю боев, был заметно поврежден древний Кремль и некоторые другие исторические здания, и что сброшены со своих пьедесталов прежние царские памятники. Первым рухнул вместе с троном массивный Александр Третий у Храма Христа Спасителя... Порядок постепенно восстанавливается, жертвы боев похоронены в нескольких братских могилах под кремлевской стеной близ Сенатской и Никольской башен на Красной площади, власть называется советской, вместо министров стали теперь Народные комиссары - и все станет вскорости, именно так, как о том мечтали лучшие умы человечества...
Впрочем, на этот счет мнения довольно резко расходились и у живых очевидцев московских событий, и на газетно-журнальных страницах, доступных семьям обывателей. Так, газета 'Новая Жизнь' еще сравнительно регулярно поступала из Петрограда. Вечерами Ольга Юльевна вслух читала статьи Горького под названием 'Несвоевременные мысли'.
Вот что он писал тогда о революционных событиях сразу после большевистского переворота:
'...Я верю, что разум рабочего класса, его сознание своих исторических задач скоро откроет пролетариату глаза на всю несбыточность обещаний Ленина, на всю глубину его безумия и его Нечаевско-Бакунинский анархизм'...
'...Рабочий класс не может не понять, что Ленин на его шкуре, на его крови производит только некий опыт... Может быть, он надеется на чудо? Рабочий класс должен знать, что чудес не бывает, что его ждет голод, полное расстройство промышленности, разгром транспорта, длительная кровавая анархия, а за нею - не менее кровавая и мрачная реакция'.
'Ленин - вождь и русский барин, не чуждый некоторых душевных свойств этого ушедшего в небытие сословия, а потому он считает себя вправе проделать с русским народом жестокий опыт, заранее обреченный на неудачу... Жизнь, во всей ее сложности, не ведома Ленину, он не знает народной массы, не жил с нею, но он по книжкам узнал, чем можно поднять эту массу на дыбы, чем всего легче разъярить ее инстинкты...'
Так откликнулся крупнейший демократический писатель России, которого впоследствии назовут зачинателем пролетарской литературы и отцом социалистического реализма, на большевистский переворот, в самые первые недели новой власти народных комиссаров... Все цитаты взяты здесь из тогдашних номеров горьковской 'Новой Жизни'.
В обывательских же семьях об этой большевистской революции и узнали-то не сразу. В отличие от революции Февральской, прогремевшей на всю страну как весенняя гроза, революция Октябрьская скорее вкралась, чем ворвалась в рабочее Иваново. Она поначалу мало что переменила и даже не воспринималась как действительно исторически значительное событие. Оно было... в ряду тех сейсмических толчков, какие неизбежно ожидаются и действительно происходят вослед первоначальному вулканическому взрыву - российскому февралю, потрясшему планету!
...В конце года у семьи Вальдек не хватало дров, чтобы согревать все двенадцать комнат и кухню. Обе детские и два кабинета пришлось замкнуть - их перестали отапливать. Холодно стало и в гостиной, имевшей общую печь со столовой. Кухарка Марья и горничная Зина простились с хозяевами и уехали по своим деревням. Какие-то женщины из рабочих семейств приходили помогать Ольге Юльевне со стиркой и мытьем полов.
А перед Рождеством в запущенную квартиру вдруг ввалилось до взвода солдат-артиллерстов. Это Ревком расформированной Гренадерской Сибирской артиллерийской бригады выделил эскорт для сопровождения своего командира 'до хаты', как выразился бывший денщик, а ныне вестовой Никита, внося в прихожую папину походную кровать в брезентовом чехле, обе папины шашки и собственную, Никитину винтовку.
- Надолго? - только и могла выговорить Ольга Юльевна, рыдая у папы на шее.
- Мабудь, и на завеим! - поспешил утешить ее Никита, делая глазами знаки остальным солдатам, дабы те не мешали жене выплакаться и не слишком гремели отсыревшими сапожищами...
Глава пятая. 'УЖ БОЛЬНО БАРЫНЯ ХОРОША'
Какие прекрасные лица!
И как безнадежно бледны.
Наследник. Императрица.
Четыре великих княжны.
Георгий Иванов
1
Поезд-максим из десятка разномастных пассажирских вагонов и стольких же товарных теплушек, оборудованных печками-буржуйками, медленно подвигался к Москве. В апреле 1919 года железнодорожное путешествие в Москву из Иваново-Вознесенска занимало неделю.
Стороннему наблюдателю первых лет русской революции могло бы почудиться, будто вся Россия, презрев неимоверные дорожные тяготы, снялась с насиженных мест и пустилась в кочевье, на колесах, полозьях и даже пешком, совсем как в давнем столетии великого переселения народов.
От своих родителей мальчик Роня Вальдек слышал уже не раз, что еще с самого семнадцатого года начался великий прилив к Москве и губернским городам России еврейских переселенцев из бывшей черты оседлости, в особенности из Белоруссии, Польши, Литвы. Толковали родители об этом между собою скорее одобрительно, но иные взрослые, из тех, кто в дни войны ворчали насчет немецкого засилья, ныне опасливо качали головами по поводу засилья новых приезжих. А Ронин сосед по парте, купеческий сынок Миша Волков, тот и вовсе затосковал, уверяя, что они непременно доведут матушку Россию до полной беды. Будто, мол, повинуясь тайной команде, накатывают они широкими приливными волнами на прежде недоступные столичные берега, получают ордера на вселение в буржуазные квартиры, или, поначалу, снимают клетушки по окраинам, быстро заполняют приемные залы и аудитории средних, а то и высших учебных заведений, вспомогательных курсов и краткосрочных политшкол, где их принимают особенно охотно.
Из разговоров обывательских юный Вальдек слышал, будто еврейский переселенческий поток устремился и в русло военно-политическое, в канцелярии военкоматов и в органы ЧК. Попутно оседают эти пришельцы на товарных складах, в продовольственных базах, в аптеках, лечебницах, равно как в банках и кассах. Но это еще что! Ибо одновременно с внутрироссийским потоком евреев наблюдается прилив их единоплеменников из-за рубежа! Эти иностранные единоплеменники уже начали, мол, обживать просторный серый дом, отведенный на улице Моховой, за Манежем и кремлевской башней-Кутафьей, под некое вовсе неведомое прежде учреждение - 'Коминтерн'.
Классическое здание Манежа, занятое под кремлевский гараж гостиницы 'Гранд-Отель' и 'Континенталь' с окружающими их строениями, да еще прославленная своими звонарями церковь Параскевы Пятницы отделяли серый дом коминтерновцев от полуразгромленного старомосковского Охотного ряда. Уцелевшим охотнорядцам новое соседнее учреждение казалось не то всемирным кагалом, не то вавилонским столпотворением, воскрешенном в красной Москве после первой неудачи в допотопные времена... Сказывали, что и в кремлевских помещениях, лишь недавно освобожденных от монахинь Вознесенского и старых иноков Чудова монастырей, равно как и от царских чиновников, ныне хозяйничают еврейские комиссары в кожаных куртках, и нет больше ходу в Кремль ни к российским святыням, ни к царь-пушке и царь-колоколу. Заперлись там комиссары с Лениным и Троцким во главе!
К негодованию старых москвичей нынешняя столичная речь стала быстро приобретать новые провинциальные акценты и новую лексику. Это ощутимо и в газетах, и в лозунгах уличной пропаганды, наносимых краской на глухие каменные стены, и особенно - в агитках пролеткульта. Про все это со священным ужасом писала Вальдекам в Иваново-Вознесенск тетя Аделаида Стольникова из Москвы, и письма ее вызывали у Ольги Юльевны дрожь.
Носители новомосковского жаргона теперь грубо теснят или вовсе сменяют прежнюю российскую интеллигенцию, еще так недавно жаждавшую демократического преобразования России. Ныне же эта старорусская интеллигенция отвернулась от жестокой действительности преображения большевистского! Она не приняла и осудила Ленина с Троцким, их кровавые декреты, их безжалостную диктатуру. Осудил их поначалу и неоинтеллигент Максим Горький, выходец из социальных низов и в прошлом - близкий друг Ленина, Луначарского и других нынешних вождей. Вот потому-то, на смену прежним столичным и губернским интеллигентам получившим презрительную кличку гнилой интеллигенции, и хлынул доброхотный прилив из провинции.
Вместе с такими искателями революционного счастья стремится к большевистской Москве и великое множество товарищей командированных, военных и гражданских, одиноких и семейных. А попутно текут и текут в столицу дельцы-спекулянты в чаянии поживы. В Москву они тайком доставляют запретные яства и пития для черного рынка, назад же увозят иностранные банкноты (их стали называть 'валютой'), золото и бриллианты. Самые смелые из дельцов тоже оседают в красной столице, пристраиваются к каким-нибудь комиссариатам или комитетам, чтобы вскоре перейти к различным тайным махинациям и предприятиям, в расчете на политические перемены.
Ленинский лозунг 'кто не работает, тот не ест' превратил всех взрослых горожан в работающих по найму, за вычетом одной человеческой категории - домохозяек. Возникло новое слово иждивенцы. Однако дамы-иждивенки награждались соответственно их малым гражданским заслугам и столь мизерным пайком (тоже неологизм революционной поры), что и они норовили скорее записаться в разряд совслужащих, чьи пайки были все же чуть ощутимее иждивенческих. Их нормы называли издыхательной.
Шли из столиц и потоки 'отлива'.
Тихо утекала российская интеллигенция, вслед тем, кто еще до волны красного террора поспешил под трехцветное знамя корниловцев, калединцев, красновцев, деникинцев, либо уже двигался по Сибири за чехословацкими легионерами и колчаковцами, или же пробирался на холодный Мурман в надежде эвакуироваться в Европу на британских и французских военных кораблях. Это, стало быть, утекала из России голубая кровь, инженерная мысль и гуманистические идеалы, так обогатившие Европу, не слишком-то щедро принимавшую своих новых пасынков - из, эмиграсион рюс!
Но самый мощный поток отлива из столиц вызван не прямыми политическими мотивами, а самой элементарной борьбой за существование. Голод в больших городах сделался как бы непременным условием новой жизни. И когда отцам и матерям становится уже непосильно видеть угасание детских глаз и впалые рты их родителей, смельчаки-горожане любых сословий вытаскивают из сундучного нафталина все, что может представить меновую ценность, и начинается отчаянное мешочное путешествие по 'провизионке', т. е. особому билету, с правом провести столько-то фунтов провизии. Многие из этих путников заболевают в дороге и оставляют сирот своих на холодную погибель, как щенят в покинутой самкой норе. Иные же мешочники, судьбой посчастливее, ухитряются разжиться мучкой или зерном. С билетом-провизионкой прорываются сквозь кордоны и успевают спасти от голодного конца свои семьи...
Такими вот пассажирами, всех родов, потоков и разрядов был переполнен и тот поезд-максим, что тащился в Москву из Иваново-Вознесенска апрельскими днями 1919-го года.
В одном из средних купе пассажирского вагона размещалось по двое на одной лавке семейство командированного в Москву военспеца Алексея Вальдека и еще одно семейство, тоже командированного, но штатского спеца, инженера Благова. Сверх этих восьми пассажиров ехали в том же купе еще два пожилых красных командира, попутчики Вальдекам и Благовым до самой Москвы.
Поезд уже достиг станции Александров и стоял здесь в ожидании паровоза вторые сутки. До Москвы оставалось уже немного, одно паровозное плечо, стало быть не более суток пути, если без непредвиденных происшествий. Спали на лавках по очереди, еду потихоньку готовили на керосинке, продукты везли из Иваново-Вознесенска, кое-что выменивали на остановках. Проводником вагона был седой, усатый железнодорожник, более всего заботившийся о сохранности свечных огарков в обоих фонарях перед тамбурами. За легкую продовольственную мзду он не замечал ни керосинки, ни обильной ручной клади, ни относительно малоуплотненного купе (в соседних ехало не по десяти, а по двенадцати человек).
В Александрове Роня с папой и пожилым командиром-попутчиком прогуливались по каменному перрону. Поглядывали на свой, без паровоза вовсе жалкий состав, похожий на обезглавленную гусеницу. Командир, тоже из старых офицеров, по образованию историк, многозначительно толковал о слободе Александровой, времен опричнины и земщины. Роня уже успел про себя отметить, что с самой революции немало досужих умов в России стали вновь обращаться к поре Ивановой, а также петровой. Папа прочитал сыну вслух 'Князя Серебряного' и 'Медного Всадника'. Балладу 'Василий Шибанов' Роня давно помнил наизусть.
- Вы, как я чувствую, тоже ощущаете странную близость этих картин нашим дням, - говорил папин собеседник. - И вот нынче сама она перед нами, столь страшная некогда слобода Александровская! Разгуливали здесь и Малюта, и Басманов, и их подручные... Видите монастырские стены и купола? Там, на этом месте, некогда стояли царские терема, и опричный двор был, и подвалы с дыбами... Самое для меня удивительное - до чего же всегда много, под рукою любого жестокого правителя России, таких вот заплечных дел мастеров! В какую угодно эпоху! Иногда палачи - наемные, вроде загадочного Бомелия-отравителя, но по большей части все-таки это свои, доброхотные! Как же мало у нас во все времена Адашевых, Сильвестров или тем паче таких, как митрополит Филипп! При том, заметьте, - ведь ПОСЛЕ-то, в веках отечественной истории, всякая там опричнина, усердие палачей и несправедливость судей представляются нам одной темной безликой тучей, звездами же светят в народной памяти лишь Филиппы и Сильвестры! Таков суд памяти в веках.
- Зато в самый момент свершения властительных расправ тот же народ неизменно рукоплещет властелину и не прочь закидать камением праведника и смельчака, - заметил папа.
- Ну, это уж скорее чернь городская рукоплещет. Мерзкая, жадная до зрелищ площадная толпа. Едва ли такая толпа сопоставима с понятием 'народ'. Чернь и народ - вещи разные. Чернь рукоплещет правителю, народ его судит. Однако же, вот уж и паровоз наш подают, стало быть - прощай пока, слобода Александровская... Подадимся поближе к слободе... Лубянской, не к ночи будь помянута!
Про себя Роня знал, что завтра - Вербное Воскресенье, нынче - Лазарева суббота, день последнего чуда, свершенного в земной жизни Иисусом Христом. В первые дни великого поста в одном из Иваново-Вознесенских театральных залов устроен был открытый кинопросмотр заграничного фильма 'Жизнь Иисуса' по книге Ренана. Роне особенно запомнилось именно воскрешение Лазаря во избавление любящих сестер Марии и Марфы от непоправимого, казалось бы, горя. Христос одолел смерть Лазареву, а всего неделей спустя скончался сам в смертной муке. Некоторым ивановским приятелям Рони это казалось настолько противоречивым, что не укладывалось ни в какие рамки разумного.
Роня же скорее сердцем ощущал, нежели умом постигал правду. Заключалась она в том, что Христовы муки были добровольны.
Именно Голгофа стала наивысшим примером жертвенности, а смысл жизни человека на Земле, видимо, в том и состоит, чтобы самому не устрашиться страдания, когда совесть подскажет: так нужно людям! Наградою же за труд и скорбь будет ни с чем не сравнимая радость чистой совести, исполненного долга и приобщения к воскресшему Христу.
Примерно так Роня усвоил поучения решемского отца Ивана. Почему-то и эти мысли в нынешнюю пору казались удивительно нужными и важными.
Тряский путь от Александрова, сквозь ничем не озаряемую мглу длился уже долгие часы. На каком-то перегоне пассажиры узнали, что топлива в тендере больше нет. Роне осталось неизвестным, было ли последовавшее мероприятие заранее предусмотренным, или, так сказать, проявлением стихийной пассажирской инициативы, но ему очень запомнилась сама операция, в которой участвовал и он.
Оказалось, что невдалеке от места вынужденной (или предусмотренной) стоянки эшелона находится лесосека со штабелями сосновых дров. Пассажиров попросили выйти из вагонов и построиться в длиннущую цепь, от лесосеки до паровоза. По этой цепи весьма быстро и до удивления споро пошли дрова. Труднее всего было подавать их на тендер, где тоже распоряжались и работали пассажиры, под присмотром машиниста и помощника. Через час или полтора гора дров над тендером выросла до нужной высоты, паровоз задышал ровнее и сильнее, люди разошлись по вагонам, вытряхнули снег из валенок и ботинок, разместились по своим полкам и... тронулись дальше еще до света.
Кое-как уснув, Роня еще несколько раз просыпался от чужого махорочного дыма, наползавшего в купе со стороны или от перебранок кондуктора с толпами чужих, желавших тоже втиснуться в вагон. Кстати, дольше всего такая жестокая перебранка кипела еще перед Александровом, на станции со сказочным названием Берендеево...
Впрочем, для ночных тревог и тяжелых сновидений были у Рони и свои причины, совсем новые, поважнее прежних, уже забытых...
Дома, в Иваново-Вознесенске, в этот раз не было обычной предотъездной радости. Не дорожные трудности страшили Рониных родителей, - как известно, Господь милостив и к плавающим, и к путешествующим. Но отъезжало семейство Вальдек в предвидении опасностей почти апокалиптических, связанных с переменой местожительства всех тех людей, кто мог быть причислен к бесправным париям страны коммунизма, к так называемым бывшим...
Роня осторожно ворочался на своей верхней полке, чтобы не потревожить безмятежно спавшую Вику. В полусне и наяву мальчик опять переживал день отъезда...
...Уже все было уложено. Против ожидания, ручной клади оказалось все-таки много, хотя бывший папин денщик Никита уехал вперед с частью вещей, а с собою брали в вагон лишь самое необходимое. Все остальное имущество, даже мамину инкрустированную шкатулку с 'движимыми ценностями' пока оставляли в Иваново-Вознесенске, только не на прежней большой головинской квартире, а в двух комнатах соседнего, прокофьевского дома. С семьей Прокофьевых Вальдеки успели подружиться и оставляли имущество на их попечении. Роня трудно расставался с 14-летней прокофьевской девочкой Нюрой - они друг к другу привыкли и о многом думали одинаково.
Знакомый татарин подал к прокофьевскому крыльцу большие ломовые сани и поехал с вещами на вокзал, а вся семья Вальдек простившись с друзьями, медленно направилась к поезду-максиму пешком. В последний раз они все вместе прошли знакомыми окраинными улицами Иваново-Вознесенска.
Вот тут-то, на этом трехверстном пути, родители кое-что приоткрыли Роне и Вике.
Папа начал про это так:
- Детки! Вы у нас еще маленькие, одному - одиннадцать, другой - семь всего. Мы с мамочкой хотели подольше скрыть от вас многое, что вас очень огорчит и опечалит. Но больше скрывать нельзя: в Москве вы все равно узнаете обо всем этом...
Мама перебивала папину речь предостерегающими словами: - Лелик, тише! Уж если мне слышно, значит другим - тем более! Бога ради, не так громко, осторожнее. Господи, Господи!..
Оказалось...
В Москве Вальдеки не найдут и половины знакомых, близких и друзей. Одни тайно расстреляны просто так, из 'классовой предосторожности'. Например, многих папиных сослуживцев-офицеров вызывали повестками в здание Манежа - никто после такого вызова не вернулся к семье, хотя жены провожали некоторых до входа, и дежурный встречал вызванного с почтительной приветливостью: 'Входите, товарищ дорогой, это - совсем ненадолго... Но вам, мадам, (или гражданка) все-таки лучше не ждать на холоду... Супруг ваш (или жених, или 'папенька ваш' или 'товарищ такой-то') быстро вернется...'
Вывозили их из Манежа в крытых грузовиках, говорили, что больше в сторону Лефортова, а, может, и сразу по-соседству, на Лубянку. Еще шептали, что в Андрониковом монастыре, внутри ограды, приспособили длинное монастырское строение под стрелковый тир, где днем обучают призывников, а ночью... стреляют людей. Примерно то же говорили и про Ново-Спасский монастырь у Москва-реки, где потом долгое время, по слухам, была одна из загадочных 'неофициальных' московских тюрем.
Шли расстрелы и по судебным делам о каких-то контрреволюционных заговорах, большей частью будто бы офицерских. Приговоры оглашались в газетах вместе со списками расстрелянных. Множество знакомых арестовано агентами ЧК, задержано при уличных проверках, просто уведено из дому без объяснения причин. Печатались в газетах длинные списки расстрелянных заложников. Каждый такой список повергал маму чуть не в обморок - казалось, газетные строчки пропитаны кровью одноклассников, коллег, родственников, соседей по квартирам, товарищей по службе, по университету, по армейской бригаде... Красный террор, начатый властями Республики в 1918 году, и теперь, весной 1919-го продолжает выкашивать российскую 'гнилую' интеллигенцию старательнее, чем мужики выкашивают свои делянки на поемных лугах.
Жертвами красного террора стали и все члены царской семьи. Ольга Юльевна поминутно глотала слезы, пока папа, слегка охрипнув от волнения, рассказывал детям о случившемся в Екатеринбурге...
В этом далеком уральском городе, отныне навеки отмеченном печатью Каиновой, как вскользь, во время папиного рассказа, вставила мама, совершилось злодеяние в ночь с 16 на 17 июля 1918-го года... Есть догадки и слухи, что сделано это с телефонного разрешения товарища Свердлова (не потому ли потом и город переименовали, назвав этим именем?). Воровски, тайком, без суда были расстреляны царь и царица - отрекшийся от престола Николай Второй и супруга его, бывшая императрица Александра Федоровна, больная и пожилая женщина. С ними вместе убили выстрелами в упор всех детей - тринадцатилетнего цесаревича Алексея и великих княжон Ольгу, Татьяну, Марию и Анастасию, в возрасте от 22-х до 16 лет. Приняли смерть и старые слуги, сохранившие и в несчастье верность последним Романовым.
После этого стало ясно, что нравственные устои в народе сокрушены. Если все это МОГЛО случиться и именно так, как оно произошло, значит отныне в России дозволено ВСЕ, моральных препон ни для чего не существует и удержу никаким преступлениям больше нет! Впрочем, вся эта трагедия пока еще держится в тайне, русскому народу не сообщено ни слова, слухи носятся самые противоречивые, многие надеются, что вести о гибели царской семьи окажутся ложными. Но в семействе Вальдек этих сомнений уже не было!
Еще в августе 1918-го Ольга Юльевна узнала некоторые подробности убийства от человека, который принимал участие и в расстреле, и в заметании следов. Он очень скупо передал подробности на словах, но показал страницу из французской газеты, где все это было напечатано под жирными заголовками и с прибавлением крупных фотографий. Помещен был в газете снимок уединенного городского дома с роковым подвалом, и портреты всех членов царской семьи, снятые незадолго перед революцией, а может быть, даже и после нее. Описывались последние минуты перед убийством: царь прижал к себе цесаревича, великие княжны встретили выстрелы, обнимая царицу-мать. Напечатана была и фотография подвальной стены со следами пуль и бурыми пятнами на штукатурке. Ольга Юльевна успела разглядеть на этом снимке, что веер пуль в одном месте особенно част на высоте лица - кто-то из мучеников, одна из княжон, или цесаревич, - долго не падал под выстрелами убийц... Сами же убийцы явно были присланы заранее: они откуда-то появились в городе и, незадолго до роковой июльской ночи сменили охрану арестованных Романовых... Держались они с холодной вежливостью, сразу напугавшей узников.
Передал рассказчик также о том впечатлении, какое на заседании Совнаркома, где в тот миг шел доклад наркомздрава Семашко, вызвало оглашенное Свердловым сообщение. В воцарившемся тяжелом молчании раздался холодный голос Ленина: 'Может быть, вернемся к прерванной работе, товарищи?'...
Коснулся красный террор и семьи Стольниковых.
Погиб Саша, милый кузен.
Из артиллерийской бригады он, по настоянию папы, ехал в Москву в солдатской шинели, но под ее грубым сукном прятал свой офицерский мундир с новыми погонами поручика, которыми страшно гордился.
В этом мундире с погонами он разгуливал по квартире и даже по двору. В сентябре 18-го в квартиру, видимо, по доносу, явились из ЧК, человек шесть, с грузовиком. Обнаружив офицера в погонах, потребовали документы, начали проверять, учинили поверхностный обыск. Спрашивали оружие, ценности, ордена. Интересовались, не прячутся ли в квартире иностранцы. Документы бригадного ревкома, составленные не без участия Алексея Вальдека, как будто должны были успокоить подозрительность чекистов. Кстати, Саша Стольников уж не мечтал больше о кавалерии (тем более, о кавалерии красной!), а решил вернуться к наукам естественным, в университет...
- Ну-ка, спори ему погоны! - грубо приказал старший одному из своих спутников.
Этого Саша стерпеть не мог!
- Не ты мне их нашивал, не тебе и спарывать! - заявил он с мальчишеской лихостью, пользуясь тем несчастливым для себя обстоятельством, что Стольниковых старших дома в ту минуту не оказалось и урезонить неосторожного юнца было некому...
- А ну, выходи во двор!
Его вывели на задний двор, глухой, окруженный кирпичным забором с трех сторон. Домочадцы и соседи слышали в этом дворе два выстрела, почти одновременных, потом третий, глуше... Кто-то из соседей видел из окна, как группа усаживалась в кузове грузовика и как туда было заброшено - Сашино тело, по-видимому, уже бездыханное. Под кирпичной стеной, на асфальте двора, оказалась свежая кровь.
Однако старших Стольниковых уже с того же вечера стали шантажировать некие работники ЧК, предъявлявшие какие-то чекистские мандаты, вероятно, фальшивые. Даже в газетах появлялись предостережения Дзержинского против такого рода благодетелей. Эти благодетели требовали от Стольниковых денег и продуктов, чтобы облегчить участь арестованного сына, якобы живехонького ('мы стреляли в воздух для острастки и вразумления прочих'). Вот так, с полгода еще, тетя Аделаида 'посылала сыну' через этих мошенников и деньги, и продукты, пока визиты посредников-чекистов внезапно не прекратились сами собой. На официальный же запрос пришел ответ весьма лаконичный:
'Расстрелян на месте преступления при сопротивлении органам ЧК'.
Много подобного услыхали еще в тот день Роня и Вика Вальдек. Однако у малолетних членов семейства папины рассказы и мамины дополнения особого удивления вызвать уже не могли. Дети были ко всему подготовлены! Они и сами насмотрелись и наслышались немало!
Ведь лето 1918 года они провели в той же Решме, откуда 22 июля папу пригласили в город Ярославль давать показания о запасах военного снаряжения, сданных 12-ой армией, при папином участии, в начале года на ярославские и рыбинские склады.
Папины показания уже мало кого интересовали, опросили его довольно быстро и отпустили восвояси, потому что занимал он немаловажный выборный пост в Иваново-Вознесенске, организовал профсоюз текстильщиков, исполнял личное задание М. В. Фрунзе - старался кое-где восстановить производство на запущенных и расхищенных ивановских фабриках. Совесть по отношению к родному народу не позволяла ему отойти в сторону от дел, участвовать в молчаливом 'саботаже интеллигенции', то есть в злопыхательском умывании рук и ничегонеделании, под видом совслужбы за паек...
В Ярославль он ездил не один - брал с собой Роню, потому что вызов папы в Ярославль совпал с вызовом мамы в Кинешму, ответчицей в суд, по обвинению в подстрекательстве толпы к... сопротивлению органам власти! Вальдеки успели вызвать из Иваново-Вознесенска в Кинешму адвоката Корадьджи. Он встретил Ольгу Юльевну перед зданием Кинешемского нарсуда и за час до судебного заседания прочитал обвинительное заключение. Нашел он его довольно серьезным, сулящим маловато хорошего!
По обвинительному заключению выходило, что она возбуждала толпу на волжской пристани, призывала утопить в Волге охранителей революционного порядка и при этом даже сама вступила в единоборство с часовым на посту.
Адвокат Коральджи удачно выступил в защиту подсудимой. Под его умелым руководством Ольга Юльевна смогла убедить судей в несправедливости обвинения. Она пояснила им, что долго ждала очереди на пароход с двумя детьми, из коих один заболел животом. Ей удалось пройти на пристань, где начальство дало разрешение сесть на ближайший пароход. Однако, когда пароход причалил, солдат у трапа в последний миг грубо оттеснил ее, решив, что эдакая барыня может и погодить. В расстройстве и волнении Ольга Юльевна закричала:
- И чего это народ смотрит на них! Издеваются над матерями как хотят! Неужели некому спихнуть этого дурака с трапа?
Вот тут-то ее сразу пропустили на пароход, однако, на палубе два полувоенных должностных лица подошли к ней, проверили документы, старательно записали решемский и ивановский адреса, осведомились, кто ее муж и где он находится, а напоследок с недобрыми ухмылками обещали 'еще напомнить ей о сегодняшнем происшествии'...
Вот, недельки через две и напомнили! Как раз в то время, когда и папу вызвали давать объяснения в Ярославле.
Адвокат Коральджи построил защиту на том, что подсудимая никак не могла предположить в 'нагрубившем ей вооруженном мужчине' - часового! Ибо она, мол, знает понаслышке требования устава караульной службы! Данный же товарищ сквернословил на всю пристань, курил цигарку, непотребно лапал женский пол, а отставленную в сторонку винтовку схватил только для того, чтобы толкнуть прикладом обвиняемую, каковая в сущности является пострадавшей. К счастью Ольги Юльевны две свидетельницы обвинения простодушно показали, что подсудимая говорит сущую правду. Судьи вынесли гражданке Вальдековой общественное порицание и отпустили с миром.
А тем временем папа с мальчиком Роней ходили по разрушенному, еще горящему Ярославлю. Насмотрелись такого, чего не на всякой войне увидишь.
Однажды под босыми ногами Рони из приречного песка близ берегового устоя железнодорожного моста через Волгу вдруг выдавилась кровавая жижа... Проступив между пальцами, она, слегка еще пузырясь, быстро засохла и смыть ее со ступней в волжской струе оказалось не так-то легко... Это они с папой ступили на присыпанные песком недавние окопы, ставшие могилами расстрелянных лишь вчера участников восстания. Свидетели потом говорили им, что расстреляли здесь многие сотни юнцов, зеленых мальчишек - гимназистов, студентов, юнкеров и кадетиков, в возрасте от 14 до 18 лет. Закопали до 800 тел. Вся эта молодежь поддалась социалистической демагогии Бориса Савинкова, идейного вождя 'Союза защиты Родины и Свободы'. Руководители этого Союза, в том числе Савинков и полковник Перхуров, военный глава мятежа, бежали в глубь страны, когда восстания в Ярославле и Рыбинске провалились. А их геройская армия из нескольких сотен обманутых пропагандой мальчишек, осталась брошенной на произвол судьбы. Кровь этих мальчишек теперь и пузырилась под Рониными ногами, а были многие из них почти ровесниками ему, возможно, даже однокашниками - ведь Роня и сам недель шесть ходил в кадетах...
Получилось так, что папа с Роней из Ярославля и мама с адвокатом из Кинешмы прибыли в Решму одним пароходом.
Коральджи погостил у Вальдеков дня два и посоветовал впредь 'не забывать о тех классовых чувствах, кои неизбежно вызывает один вид Ольги Юльевны у представителей органов пролетарской диктатуры'...
Однако Ольга Юльевна так и не вняла адвокатскому предостережению!
Подошел однажды к Решме буксирный пароход, превращенный в подобие канонерки. Группы красноармейцев рассыпались по слободе. Одна группа явилась в домик, снятый Ольгой Юльевной, и учинила обыск, якобы по какому-то ордеру или особому полномочию. Искали, как обычно, спрятанное оружие. Во время осмотра красноармейцы незаметно прихватили в чулане головку сыра и круг колбасы, ценности по тем временам немалые и доставленные из Иваново-Вознесенска. Сберегались они к маминому дню рождения.
Обнаружив кражу, Ольга Юльевна, вопреки папиному запрету, собрала со всего села Рониных приятелей-мальчишек и велела им орать хором с берегового откоса:
- Красная армия, верни колбасу! Отдай сыр! Отдай сыр!
Пока мальчишки упоенно скандировали на разные лады эти колкости, стали выходить из слободских домиков взрослые крестьяне. Одни смеялись, другие, посмелее, стали даже поддерживать мальчишеский хор. И тогда с парохода дали поверх крыш короткую пулеметную очередь - может, решили, что дело запахло бунтом? Зевак и крикунов будто ветром сдуло с откоса, а какой-то красный командир, в ярости потрясая наганом, кинулся с парохода вверх по ступенькам крутой лестницы. Папа схватил было за руку не в меру разошедшуюся супругу, но тою, как это случилось не впервой, овладел бес непокорства.
Высокая, статная, хорошо одетая, она неторопливо двинулась своей плавной походкой- навстречу взбешенному командиру и в самом презрительном тоне стала бросать ему оскорбительные слова:
- Ну, что, торопишься с мальчишками воевать, а? Или меня застрелить решил? Ах ты сопляк несчастный! Ну, беги, беги, да скорее стреляй, убей мать двоих детей, которых обокрал! Стреляй, сопляк, чтобы все видели! Пусть народ на тебя полюбуется!
...Истошно вскрикнули бабы, глядевшие из окон. По-щенячьи завизжала маленькая Вика, когда бегущий, уже достигнув кромки откоса, навел свой наган на Ольгу Юльевну. Роня закрыл лицо руками, а услышав выстрел, завопил и чуть не забился в судорогах.
Он побоялся верить слуху, уловив после выстрела резкий мамин смех и еще какие-то ее слова, насмешливые и злые. Однако, и в ней самой, видимо, напряжение уже спадало... А еще слышался оглушительно громкий, быстро удаляющийся собачий визг: оказалось стрелок в последний миг дернул наган в сторону, и, чтобы сорвать злость все же на чем-то живом, послал пулю пробегавшей мимо хозяйской собаке Вольнику.
Еще двое военных с парохода взбежали по стремянке, вслед за своим командиром. Передний кивнул в сторону Ольги Юльевны, взошедшей на крылечко, и спросил командира с иронией:
- Чего же не застрелил, а?
А тот, пряча наган в кобуру, ответил как бы в оправдание:
- Да, понимаешь, рука будто сама дрогнула. Уж больно барыня хороша!
Злосчастному Вольнику, сыгравшему плачевную роль громоотвода, перебило пулей бедро и задело крестец. На другой день папе пришлось из охотничьего ружья сердобольно прекратить его мучения. А мама потом не без гордости рассказывала об этом случае...
Ронины дремотные мысли прервал папа. Поезд-максим остановился на станций Сергиев-Посад. Мальчик отрезвел от сна и стал одеваться.
Паровоз все-таки опять отцепили. Папа позвал сына на перрон. Ронино место на верхней полке тотчас же заняла Ольга Юльевна, до тех пор дремавшая внизу, на папином плече.
Отец с сыном совсем недалеко отошли от станции с ее шумами, и сразу же обоим стал внятен праздничный колокольный перезвон. Да, ведь Вербное же! После холодного еще, но уже какого-то зеленоватого утреннего дождика небо прояснело. Главы Троице-Сергиевой лавры явились богомольцам в озарении первого настоящего весеннего солнца. Роне показалось естественным, что и папа, лютеранин, снял фуражку, перекрестился по-русски и так, с обнаженной годовой, ничего не говоря, глядел неотрывно на сумрачную, уже несколько запущенную лавру и слушал ее медные голоса. Толпы народу с обеих сторон обтекали стоящих, стремились к монастырским воротам мимо приземистых посадских домиков и знаменитых Блинных рядов.
Отойти подальше от поезда было сегодня рискованно, отец с сыном так и простояли на одном месте в молчаливом преклонении Прохожая старушка, глянув в лица обоим, вдруг вернулась, подошла к ним и подарила каждому по пучку вербы-краснотала с розоватой корой и пушистыми сережками-шариками. Пучки эти доехали до Москвы и потом даже корни пустили в стакане на подоконнике.
В Москву прибыли вечером. Простились с семьей Благовых - им тоже было недалеко, московская их квартира находилась в Сыромятниках, близ Курского. Папа долго искал подводу для вещей и пролетку для семьи. В советской столице извозчиков осталось мало!
Ехали шажком, опять мимо знакомых Красных Ворот с золоченым ангелом, по-прежнему, как в добрые времена, трубящем в свою фанфару; потом - сумрачной, притихшей Покровкой, где на самом углу Земляного Вала в двух освещенных витринах выставлены были рисованные плакаты со стихами про белых генералов. Прочие магазинные окна-витрины по всей Покровке оставались темными, а во многих и стекол не имелось вовсе - их кое-как заменили деревянными щитами или просто забили окна досками.
К бывшей Артемьевской булочной, откуда, бывало, доставляли поутру в стольниковскую квартиру горячие калачи, уже устанавливалась очередь за завтрашним хлебным пайком. Толпился народ и на папертях обеих церквей в Барашевском переулке - Воскресенской и Введенской. В них кончалась вечерняя праздничная служба.
В знакомом подъезде стольниковского дома (стиль 'модерн', узорные балконные решетки, цветная облицовка по фасаду), у многокрасочного витража, изображающего лягушек среди лилий-кувшинок, папа переглянулся с мамой, оба вздохнули... А тут уж горничная Люба открыла дверь, обрадовалась, побежала в комнаты.
Прямо из передней одна дверь вела в охотничий кабинет Павла Васильевича. Сбоку, как всегда, стояла вертушка для тростей и зонтов, а под вертушкой по-прежнему лежало лисье чучело, клубочком. Левая дверь вела из прихожей в гостиную и смежную с ней столовую.
Приезжие стали раздеваться в холодной прихожей, размотали шарфы, стащили с детских ног отсыревшие ботики, достали сухую обувь, причесывались долго, - а из хозяев дома все еще никто не появлялся. Потом первым из семейства Стольниковых дал узреть себя кузен Макс, По-прежнему красивый и ухоженный, похожий на андерсеновского принца с вьющимися по плечи локонами а ля лорд Фаунтлерой. Ольга Юльевна расцеловала Макса, но он еще некоторое время оставался каким-то нерастаянным, сдержанным и очень серьезным. Улыбнулся он только маленькой Вике, а Роне суховато подал руку.
В гостиной заметны стали перемены. Появилась высокая чугунная печка с никелированным орлом на чугунной крышке. Роня помнил эту нарядную печку в охотничьем имении Стольниковых на станции Мамонтовка. Значит, теперь ее перевезли сюда, обогревать гостиную. А из прежней столовой сюда же переставили обеденный стол со стульями - значит, гостиная превращена теперь в столовую, по совместительству? Оказалось, что в столовой поселился женатый старший кузен, Володя Стольников со своей худой и хрупкой Эллочкой, будто бы увезенной им из родительского дома на гоночном мотоциклете.
В квартире ощущался холод - большие голландские печи топить было нечем. Как все москвичи, Стольниковы обогревались только печками-буржуйками, а их на все комнаты не хватало.
Только в конце коридора, ведущего в глубь квартиры, приезжие увидели наконец тетю Аделаиду. В ее строгом домашнем наряде, прическе, движениях, как будто ничего не переменилось. Все та же сдержанность, достоинство, приветливость, спокойствие манер. Она двинулась навстречу гостям, но как только папа обнял сестру, в ней будто что-то надломилось и выдержка ей изменила. Тетя прижалась к папе, плечи ее стали вздрагивать, но из последних сил старалась она не зарыдать, не испортить встречи с близкими...
Вышел и дядя Паша в теплом суконном френче. Детям Вальдек показалось, что тетя и дядя за два года разлуки стали ниже ростом и лет на двадцать старше.
- Полно, мать! - сказал дядя Паша. - Дай им с дороги в себя прийти. Мы вас неделю дожидаемся, беспокоиться начали.
Вальдекам отвели хорошо знакомую им Сашину комнату. Некогда стоял у него тут человеческий скелет, с университетских времен. Мрачноватое учебное пособие пугало и Роню и Вику. Теперь скелет был убран. По соседству находилась комната Жоржа, чемпиона по теннису, отбывающего ныне воинскую повинность в 8-ой армии где-то на Кавказе, поэтому Жоржину комнату тоже предоставили Вальдекам. По соседству с ними спал и Макс, в бывшей детской.
От него Роня узнал, что семье Стольниковых грозит уплотнение. Надо сдать государству десять процентов жилой площади, то есть практически уступить две комнаты под заселение по ордерам Московского Совета. Заселяют обычно рабочими семьями, до тех пор обитавшими в бараках или подвалах, либо командированными из провинции. Роня уже слышал, что рвущиеся в Москву еврейские семьи тоже массами поселяются на конфискованной у буржуазии жилой площади. При этом часто оказывается, что эти семьи стремятся в Москву вовсе не от убожества прежних провинциальных условий. Напротив, они нередко оставляют на родине хорошее жилье, выгодную привычную работу, близких родственников и даже бросают кое-какое имущество, мирятся в Москве с теснотой, неудобствами и вселением в чужую, часто враждебную им среду, - только ради того, чтобы не опоздать в столицу, заявить себя в ней кандидатами на новомосковское, советское, еврейское счастье!..
Это были новости от Макса. А Роня поведал Максу самую главную тайну о папиной судьбе, о случившемся с папой совсем-совсем недавно.
Ведь папа вернулся с фронта после расформирования бригады с наилучшими документами от ревкома: 'отец солдатам', 'верен делу революционного народа', 'решительный и волевой командир'. Кое-что все-таки значили и пять боевых орденов, полученных хотя и от царского режима; но все же за храбрость в сражениях с немцами. Конечно, теперь немцы уже не считаются главными врагами Советской России. Врагами стали прежние союзники - англичане и французы. Это они снабжают оружием и снаряжением белые армии, наступающие с юга, востока и запада, правда, с переменным успехом... Впрочем, в Прибалтике и сегодня, по слухам, воюют против Советов еще и какие-то немецкие части вместе с белогвардейскими. Словом, Красной Армии позарез нужны надежные командиры...
Вот поэтому-то в Иваново-Вознесенске Рониного папу сразу вызвали к товарищу Фрунзе и поначалу, как говорится, проверили на делах мирных - избрали в руководство профсоюза текстильщиков, облекли доверием, убедились в его крупных инженерных знаниях. Вскоре губернский военный комиссариат снова потребовал бывшего полковника Вальдека в свое распоряжение...
- Понимаешь, Макс, - рассказывал Роня своему кузену, - папа до того времени не участвовал ни в каком саботаже, работал не покладая рук, и все его любили. А тут ему говорят: берите под свое командование стрелковую дивизию против Колчака... Папа им и отвечает:
'Посылайте против любого внешнего врага России, - но против русского человека, в этой вашей гражданской войне, я с пулеметами и пушками не двинусь! Там, у того же Колчака - мои сибиряки-гренадеры встретятся, офицеры его - мои боевые товарищи. В братоубийственном самоистреблении народа я участвовать не могу'.
Всех подробностей этого разговора папы в Губвоенкомате Роня, конечно, не знал и передать Максу не мог, но папа тогда исчезал на три недели из дому, в квартире последовал обыск. Нашли старый револьвер. Верно, папа о нем просто забыл, потому что оружие свое он, по приказу властей, давно сдал, даже наградное, холодное.
На матери в те ноябрьские-декабрьские дни 18-го лица не было. Похоже было, что папу судили и приговорили к смерти как злостного дезертира и классового врага. Приговор послали на утверждение Военного Комиссара Округа, товарища Фрунзе. А может, тот каким-то образом сам проведал об этом суде и удивился - ведь инженер Вальдек доказал себя полезным специалистом и лояльным гражданином Красной Республики. Выяснив подробности дела, товарищ Фрунзе, перед самым своим отъездом в 4-ю армию, потребовал отмены приговора, а затем вызвал папу к себе.
- Какой, же я дезертир? - удивлялся Алексей Вальдек. Не отказываюсь ни от военной, ни от гражданской службы своей родине. Только честно предупредил, на что способен, а на что нет.
- Если мы используем вас на военно-хозяйственной работе? - спросил Фрунзе. - Мы знаем вас как сильного командира и организатора.
- Готов служить где прикажут и положить все силы на пользу доверенного мне дела, - ответил Ронин папа по-военному.
- Надо обеспечить топливом Москву. Создаем военизированные лесозаготовительные дружины из мобилизованных нестроевиков. В лесах поныне скрываются массы дезертиров, их необходимо побуждать к явке с повинной и тоже брать на работу в дружины. Ну, а вместе с тем придется налаживать подсобные производства, так необходимые Москве. От дегтя и смолы до кирпича и теса... Как бы вы отнеслись к такому предложению?
- Думаю, что все это мне посильно.
- Тогда помаленьку собирайтесь в путь-дорогу. Здешние дела сдайте комиссии. Командируем вас в город Богородск
[30]
под Москвою. Ведь вы, помнится, коренной москвич? Вас уже ждут. Скажите, а инженер Благов, как специалист гражданский, подойдет там для такой работы?..
...Вот так-то, обе семьи, Благовы и Вальдеки, спустя месяца три, покинули Иваново-Вознесенск и Кинешму и выехали в Москву на поезде-максиме согласно военной и гражданской командировкам.
Предварительно папа успел списаться со Стольниковыми, чтобы московские жилищные органы разрешили Павлу Васильевичу 'самоуплотниться' командированным военспецом Вальдеком, сдав обязательную 10-процентную норму жилой площади членам семьи вышеупомянутого командированного лица. Разрешение Московского совета было получено - и вот семейство Стольниковых теперь смогло наконец самоуплотниться семейством Вальдек, притом, по самым строгим нынешним правилам!
2
К месту Леликова назначения под городком Богородском Ольга Юльевна с детьми отправилась в первые послепасхальные дни. Папа выехал туда раньше и обещал жене подать к ее приезду лошадку на станцию.
На площади у Курского вокзала, в низком сером здании справа, работала железнодорожная электростанция. Отчетливо и громко чихал дизель-моторный двигатель, вращавший динамо-машину. Синеватые дымки, похожие на выстрелы, вылетали в небо из толстой железной трубы после каждого вздоха дизель-мотора.
Сразу же за этой электростанцией, вправо от вокзального здания, с обеими его башенками и двумя тоннелями, начинались тупики Нижегородской железной дороги, одной из старейших в Подмосковье. У этих тупиков не было ни перронов, ни платформ, и пригородные пассажиры забирались в вагоны с междупутий. По замыслу строителей предполагалось отправлять пригородные поезда нижегородского направления тоже с главной курской платформы под навесом, однако она бывала постоянно занята поездами курской линии, и для посадки 'нижегородцев' служили боковые тупиковые пути. Весной 1919-го ходили между Москвою и Богородским главным образом теплушки: в пассажирских возили граждан поважнее. В теплушку едущий не садился, а влезал. Мужики подсаживали баб, а потом помогали друг другу взобраться с междупутья на без малого саженную высоту в двухосный красный товарняк.
Сопровождать Ольгу Юльевну и детей к папе поручено было Никите Урбану. Бывший папин денщик прижился в семье и обещал не покидать ее до полного устройства на новом месте. Он тоже был зачислен в штат лесозаготовительной дружины и считался военнослужащим. Хотел потом вернуться в родную Черниговщину, откуда, впрочем, получал не очень утешительные вести. Его родным не только не прирезали помещичьей пахотной земли, но, напротив, грозили убавить и собственную, якобы избыточную для семьи Никиты, которую сам он называл 'справной'.
На этот раз поезд до станции Богородск состоял из товарных вагонов безо всякого отопления. Отойти он должен был в 8 утра, но наступил уже десятый, паровоза же все не было. Ольга Юльевна с детьми и Никитой, тепло одетые, седели на чемоданах и портпледе у открытой вагонной двери. Прочие пассажиры были крестьяне с обильной кладью, бидонами, узлами, мешками. Все дремали, покорные судьбе и властям. Никто не возмущался, не протестовал, не удивлялся. Пойдет поезд - хорошо, не пойдет - стало быть, начальству так сподручнее. Наше дело маленькое - сиди, дожидайся.
А ведь дома у этих баб и мужиков - брошенные дела, недоенные коровы, ребятишки в пустых избах...
Роня Вальдек очень рано стал задумываться над этим чисто русским крестьянским долготерпением. Что это? Мудрость или глупость? Сила или слабость? Как согласовать это с духом разинской нетерпеливой вольницы, с действительностью нынешней российской революции? Где грани, разделяющие христианское долготерпение и пугачевское бунтарство? Где конец крепостническому рабьему молчанию, холопскому равнодушию? Когда же в сих душах появляется пафос 'Варшавянки' и 'Песни о Соколе?' Что глубже и более свойственно душе русской: вера, долготерпение, любовь или же слепая ненависть отчаяния, завистливая злоба (по мнению инженера Благова - главный двигатель революции), голодное вожделение чужого добра?..
...Ехать предстояло не до самого города Богородска, а поближе, до станции 38-ая верста, того же Богородского уезда Московской губернии. Дети Вальдек слышали, что будут жить до осени в одиноком имении Корнееве
[31]
, среди обширных лесов и торфяных болот, несомненно столь же загадочных, как гримпенская трясина в 'баскервильской собаке' Конан Дойла.
Тронулся поезд в одиннадцатом часу дня.
Роня и Вика старались запомнить все станции на своем маршруте - пригодится на будущее!
После Курского остановились в Москве-Рогожской, около металлургического завода г-на Гужона, старинного приятеля дедушки Юлия Карловича. Как странно, что кроме просто Москвы есть, оказывается, еще и Москва-Рогожская! Потом была Чухлинка - верно, в честь чухающего дизель-мотора? За Кусковым, где, оказывается, жили еще до основания 'крепостцы Москов' бояре Кучковичи, последовало Новогиреево, куда татарский хан Гирей некогда переселился из Москвы в новую летнюю резиденцию. Дальше было Реутово с прядильной фабрикой папиного знакомца Людвига Рабенека, а за Реутовым пошли сплошь недорогие дачные места - Никольское с нарядной церковью и погостом, Салтыковка с прудами и парком, и Кучино, куда дядя Паша Стольников, бывало, езживал с таксами и фокстерьерами охотиться на барсуков - здесь, в Кучино, был их подземный 'городок', охраняемый охотничьим обществом 'Диана'...
За Кучиным был мост через веселую речку Пехорку, уже сбросившую ледяной панцирь и мутно-быструю под мостовой аркой. Рядом с аркой сидели терпеливые рыбаки с удочками... Про следующую станцию, Обираловку
[32]
, Роня давно слышал от взрослых Это здесь кинулась под товарный поезд толстовская героиня, а в трех верстах от станции виднелась труба Саввинской фабрики. Туда однажды папу приглашали на совет и предложили такой гонорар, что он отказался, опасаясь замаскированной взятки...
В Обираловке, собственно, и кончалось дачное сообщение. Дальше, до Богородска и Петушков ходили более редкие местные поезда. За Обираловкой оставалась теперь только одна остановка - тихая платформа с красивым названием Купавна, а в семи верстах от нее надо было уже сходить. Вот и она, станция 38-ая верста!
Никита, первым выскочив из вагона, осторожно принял на руки Ольгу Юльевну, детей и пожитки. Туг же сходили и многие соседи-мужики.
По виду глухой провинциальной станции трудно было и поверить, что до Москвы нет и четырех десятков верст. В стороне поднимались закопченные трубы кирпичного завода и еще какие-то грязные, обшарпанные корпуса кирпичной кладки. Напротив убогого станционного строения с пакгаузом серел не совсем еще оттаявший пруд. Рядом - маленькая школа и длинная придорожная коновязь. Только обещанной папиной лошади тут не оказалось, и у Ольги Юльевны стало портиться настроение. Пошел мелкий сеяный дождичек, будто осенний.
Ольга Юльевна послала Никиту в село нанять крестьянскую лошадь, раскрыла зонтик, а детей заслонила с помощью портпледа. Когда же расторопный Никита явился с мужицкой клячонкой, вдали показалась парная упряжка и через минуту папа лихо подкатил на служебной бричке. Кучер сдержал ее возле горки сложенных у дороги вещей. Мужичка с клячей отпустили и тронулись в пятиверстный путь. На всем его протяжении мама тихонько пиявила папу за опоздание. Он же, оказывается, подъезжает уже в третий раз, а ждать не мог, были поблизости служебные дела. Попало Алексею Александровичу и за скучную станцию, и за порчу погоды, и за то, что мог сегодня отвлекаться на дела служебные.
Проехали торговое, в прошлом - село с белой церковью, березовой рощей и круглым прудом. За селом пошли строения и службы крупного, прежде хорошо налаженного поместья, теперь превращенного в госхоз. Тут, в красивой двухэтажной даче, помещался и штаб папиной военизированной лесозаготовительной дружины Москвотопа. От 'госхоза' и 'Москвотопа' мамино настроение еще ухудшилось.
Дальше, за поместьем-госхозом, мощеный булыжником большак завернул в красивое старолесье. Лес был смешанный, явно грибной, манящий!
Придорожным соснам и ракитам с грачиными гнездами можно было дать на вид лет по триста, и никакая порча не коснулась этих деревьев - сюда не доходили промышленные стоки и газы. Снегу у корней оставалось мало, земля дышала и слегка парила; после легкого весеннего дождика запахло прелью и хвоей. Полторы версты по этой лесной дороге несколько утешили Ольгу Юльевну, а тут уж кучер свернул с булыжника влево, на подъездную аллею к имению Корнеево. По грунту колеса пошли мягко. Осталась позади одинокая сторожка с палисадником и хлевом. Показались службы: погреб: хлев, конюшня, дровяной навес, колодец-журавль. Заднее крыльцо небольшого, уютного дома с теплым мезонином. Приехали!
Дети усмотрели, что большой участок разделен на одичавшую парковую часть со старыми хвойными великанами и на собственно сад, где бросались в глаза изобильные, хотя пока и голые фруктовые деревья, цветочные клумбы и целые заросли кустарников-ягодников. Изгородь из колючего барбариса отделяла сад от огорода, граничащего с лесом.
В доме детям понравилось сразу.
Из сеней они попали в большую прихожую с железной печуркой (на всякий случай - что-нибудь согреть или просушить на скорую руку), дальше шла обширная столовая в три окна и с висячей люстрой, а из столовой вела дверь в детскую. Там стояли две застеленные кровати, а главное - уютное огромное кресло, куда можно было обоим забираться с ногами и слушать Конан Дойля на русском или Карла Майя на немецком.
Другая дверь из прихожей вела в спальню родителей, с окнами в парковую часть сада. Главными примечательностями дома были: пианино хорошей немецкой марки в столовой и красивая изразцовая печь, обогревавшая сразу все три покоя и топившаяся из прихожей. И еще очень радовала огромная застекленная терраса, примыкавшая к столовой. Дверь на террасу была еще по-зимнему заклеена, но конечно там, на такой великолепной террасе, и пойдет вся летняя домашняя жизнь Роника и Вики! Кухня отделена от комнат сенями. Нанята из соседней деревни, что в трех верстах, приходящая прислуга Дуня. Она сразу же показала хозяйке большую кухонную плиту, огромную деревянную лохань о трех ножках и обильную утварь, расставленную и развешенную по стенам. Кухню, оказывается, легко превращать и в баню, и в прачечную.
Все это было просто прекрасно! Но...
Чем больше радовались дети новому жизнеустройству, тем горше думалось о... прежних обитателях. Тут ведь тоже жили дети, а с ними кися, собака, может, и какие-нибудь комнатные пичуги... Лошадка у них тоже была, своя, любимая... Кажется, они были землевладельцами и заводчиками? Должно быть, мелкими: дом-то невелик и не роскошен, вещи уютные, ухоженные, но не богатые. Верно, люди любили свой дом, и террасу, и печь... Где они теперь?
Как слышали от папы, он здесь, по приезде, не застал уже никого - прежних владельцев успели 'забрать и выселить'. Так выразился по дороге кучер, человек тоже новый. Теперь здесь все новые: и начальник дружины Москвотопа военспец Вальдек, и его 'помощник по рабочей части' Соловьев, занимающий верхний теплый мезонин, и сторож Корней Иванович Дрозд, поселившийся в домике-сторожке у подъездной аллеи, все - пришлые, чужие. Хозяева-же - где-то далеко.
Мимоходом дети разобрали, что мама будто вскользь вызнавала про все это у словоохотливой Дуни, вперемежку с вопросами о кастрюлях.
Оказывается, прежним владельцем имения Корнеево принадлежало в округе 500 десятин лесных угодий и кирпичный заводик у станции, а более состоятельные обладатели соседнего поместья, где теперь госхоз, приходились здешним хозяевам родственниками. Тех помещиков тоже 'забрали и выселили'. За что? Очень обыкновенно, 'как они все - бывшие!' Впрочем, здешних 'бывших' Дуня хорошо знала: люди, мол, хорошие. Мужиков особливо не прижимали, разве что рассчитывались с опозданием, когда самим приходилось туго насчет разных прочих платежей. Простые были, одной своей семьей за стол не садились, вечно кто-нибудь с ними трапезу делил, бывало, что и поважнее хозяев, а то заглянут и самые неказистые гости, из тутошних, - все равно, к столу зовут, запросто. Жили дружно. Барышня у них была очень красивая. Только гимназию в Москве кончила, домой сюда вернулась - тут-то их и забрали всех. И - выселили! Куда - Бог весть, разве мало развеяли народу!
Запомнилось это Роне: развеяли народу! Надо же так!
Но самой Ольге Юльевне уж не терпелось крупно поговорить с папой. Только не хотелось, чтобы разговор этот услышали посторонние. Дуню она отпустила пораньше. Никита устраивался в отдельной комнате около кухни. В прошлом эта комната, как потом узнали, называлась 'людской'.
Семья Вальдек наскоро отобедала за чужим столом, под чужой люстрой (своя осталась в Иванове). После первой трапезы на новом месте дети пошли обживать свое кресло. По следам заметили, что и в той семье это кресло служило именно детям и залезали они на него тоже с ногами. Наверное, тут выросла и та красивая гимназистка... Возможно, ее-то рост и отмеряли на дверном косяке: тут были отметки совсем низенькие, потом две выше, и одна - ближе к верхнему косяку, у притолоки.
Дети глядели на знакомые домашние одеяла и на свои подушки в изголовьях чужих кроватей. Вдруг Вика сказала:
- У нас ведь потом все это тоже отберут, правда?
Роня подтвердил;
- Конечно! И наши ивановские вещи тоже, наверное, отберут...
Этого требовала успокоенная детская совесть! Слишком тревожили ее следы чужого загубленного благополучия. Еще у Рони на языке вертелись слова: 'и выселят нас отсюда тоже как тех', но вслух произнести такое он не решился, чтобы и в самом деле не накликать беды. Он помнил немецкую поговорку бабушки Агнессы: 'ду золлст ден тойфель нихт ан дёр ванд мален', дескать, не малюй черта на стене (а то, мол, и в самом деле явится в дом)...
И когда из родительской спальни дошел до детской истерический мамин плач, Роня и Вика сперва было тоже приписали его родительскому сочувствию чужому несчастью. Ибо сквозило оно изо всех углов этого уютного дома! Наверное, и маму терзают муки жалости и неясного чувства стыда как невольной соучастницы большой общей вины...
Но плач Ольги Юльевны был непривычного тембра, сначала какой-то басистый, перешедший потом в капризный визг, не совсем даже натуральный.
Рыдания чередовались с возгласами:
- Как ты мог меня сюда?.. Как ты посмел?.. Что мне тут делать? Ведь я думала о Москве, о родных... А здесь даже вонючее Иваново вспоминается как Санкт-Петербург!...
Такая реакция была непостижимой! Среди всей этой прелести, отравленной лишь ощущением соучастия в грабеже добрых людей...
Первый раз за всю свою 11-летнюю жизнь Роня ощутил неприязненное, недоброе чувство к матери. Ведь папины старания просто трогательны. Его нежные заботы ощутимы здесь в любой мелочи!
Легко ли было привести все в такой порядок, после того, как дом полгода пустовал? При всей бдительности Корнея Ивановича, тайные воры все-таки ухитрились попортить и расхитить половину имущества. Даже стекол в окнах не хватало; с чердака унесены были зимние рамы. По словам Дуни, матрасы все были вспороты, полы искорежены, видно, в доме искали спрятанные ценности. Делали это лесные дезертиры, либо деревенские подростки, а может, кто и посолиднее, не очень страшившийся сторожевой берданки Корнея Ивановича... Все это папа успел наладить, встретил семью в чистом, убранном доме. Немало постарался и Никита Урбан.
Роня не выдержал. За руку он привел Вику в спальню, к злобно рыдавшей матери. В тоне взрослого, очень серьезно произнес:
- Если тебе, мама, здесь не понравилось, можешь уезжать назад, к Стольниковым, в твою Москву. А мы с Викой остаемся здесь и будем помогать папе. Здесь так хорошо, как мы и не думали!
У Ольги Юльевны (она сама потом в этом признавалась) явилось сильнейшее желание избить сына до синяков, за непочтительность.
Но инстинкт материнский подсказал ей, сколь глубока детская обида за папу. Крупный разговор, может, и в самом деле вышел слишком... гиперболичным? Мама перестала всхлипывать и вытерла глаза. Хмурый папа чуть-чуть улыбнулся непрошенным адвокатам.
* * *
Три летних сезона и все зимние каникулы в имении Корнеево были, пожалуй, лучшим временем всей Рониной жизни.
Привыкла к Корнееву и Ольга Юльевна. Нашлись поблизости партнеры для преферанса зимой, а летом наезжало столько родственников, что порою Корнеево напоминало светский пансион прежних времен или патриархальное поместье в тургеневском духе.
Вальдек-младший же все больше увлекался здесь чтением, в тишине зимних покоев или под ровный шум июльской листвы. Поэзия ему открылась - Тютчев, Пушкин, акмеисты и Блок. И был у него вкус к историческому прошлому России. Но вот истории, творимой сегодня, он никакого 'вкуса' не ощущал, хотя рано понял, в какие роковые минуты довелось ему посетить сей мир...
Он и сам тоже полагал себя поздним путником, застигнутым на дороге 'ночью Рима', Рима третьего, российского. Но средь бурь гражданских и тревоги он не ощущал высокой воли богов, а напротив, скорее видел в этих бурях проявление демонов зла. Героическими казались ему отнюдь не оголтелые матросы и пролетарии, якобы бравшие штурмом совершенно беззащитный Зимний дворец, а та горсточка отчаянных женщин из стрелкового 'бабьего' батальона и те юнцы из юнкерского училища, что до последних минут, по чувству долга, пытались противостоять потоку раскаленной докрасна человеческой лавы...
Болезненно переживал мальчик события гражданской войны. Одинаково ужасали его и красные, и белые потери. Он понимал, что и те, и другие - одинаково невознаградимы для нации, для русского народа. Ведь по обе стороны фронтов гибли самые здоровые, самые молодые, ко всему доброму пригодные!
Что до исхода этого избиения, то Роня был твердо убежден в конечной победе красных. Мальчик видел, что народ не сочувствует белому движению, хотя и напуган жестокими крайностями большевиков. Но они умели убеждать граждан в человечности и справедливости своих идей. У контрреволюции же идей, похоже, не было вовсе. По крайней мере любой красноармеец мог легко разъяснить Роне, за что воюет и борется Красная Армия, а вот дядя Паша Стольников, человек умный и образованный, искренне желавший победы белым, никак не мог растолковать мальчику, каковы же их лозунги. Получалось, что Белая армия воюет просто с отчаяния - больше, мол, все равно делать нечего, вот и приходится драться! Обещания красных: земля - крестьянам, заводы - рабочим, мир - хижинам, война - дворцам явно были по сердцу большинству рядовых граждан и в селах, и в городах.
Правда, в глубине ума и сердца Роня чувствовал, что эти идеи большевизма лишь кажутся столь простыми и ясными, на самом же деле они иллюзорны. Ведь самым главным в них было - создание нового человека, более совершенного, чем люди прошлых времен, испорченных рабством, жестокостью, эксплуатацией, лицемерами, хищническим хозяйничаньем в буржуазном обществе. Но высокие нравственные идеалы революции, заимствованные из христианского вероучения о царстве Божием на Земле, покамест светят людям издалека, как звезды небесные, на Земле же по-прежнему царят страх, жестокость и ложь. Достичь высоких целей хотят самыми низкими средствами!
Эти средства - насилие, кровавая диктатура, попрание общечеловеческих ценностей, кощунство, поругание святынь - так портят и развращают исполнителей, что едва ли темные эти люди смогут сберечь в очерствелых душах чистоту отвлеченных, далеких философских идеалов. Получается, будто чистое белье сможет выйти из грязных окровавленных рук. Покамест оно и выходит из большевистской прачечной именно кровавым и грязным. Участвовать в этом никак не тянуло! И мальчик радовался, что средь бурь гражданских и тревоги жизнь его походит на некий зачарованный остров, обтекаемый ветрами времени. Бывшее имение Корнеево действительно походило на заповедник мирной старины среди океана революционной действительности...
Лето проходило в играх со сверстниками - Максом Стольниковым, Толей Благовым и Мишкой Дроздом. Вдвоем с Максом они наловчились ездить верхом - это стало любимейшим занятием мальчиков. Сперва они уходили по соседству в госхоз и помогали выгонять в ночное чесоточных госхозных кляч (до того бывших отличными выездными, хозяйскими лошадьми). В итоге этих ночных поездок Роня схватил-таки чесотку, хотя врачи уверяли, будто лошадиная к человеку не пристает. Пристала, да еще как!
Пользовали от нее тогда перуанским бальзамом и серной мазью, а самих кляч папа вылечил с помощью курной серной камеры. Алексей Александрович часто брал сына в интересные деловые поездки по окрестным селам, торфоразработкам, фабрикам. Ездили даже на узкоколейном паровозе, а еще несколько лет спустя Роня устроился работать на этом паровозе помощником машиниста. В декабре 1920 года, при служебной поездке, оба они, Вальдеки - старший и младший, очутились по стечению обстоятельств в одном вагоне с Лениным, видели и слушали его совсем рядом, лицом к лицу, в самой непринужденной обстановке. Оказалось, что портреты и бюсты не совсем верно передают живой облик Ленина, но об этом - попозже..
Папа для поездок обычно пользовался служебными лошадьми, но считал, что возить гулять собственную семью на казенных лошадях неприлично. Потому, для надобностей личных Алексей Александрович приобрел собственную лошадь по кличке Надька, и купил заграничный шарабан. Лакированный, с иголочки новенький и несколько вычурный экипаж этот папе с охотой продал мужичок-середнячок, которому шарабан достался при грабеже какого-то барина. Купил папа и два седла - английское и казачье. Роне разрешалось (после многих испытаний и проверок) седлать себе Надьку, а Максу - служебную папину Зорьку, когда папа уезжал верхом на служебной же Передовой. Мальчикам разрешалось ездить от завтрака до обеда (в свободные от занятий дни), а иногда и после ужина пасти лошадей на сочных лесных лужайках. Изучили они все окрестности, бывали и на Бисеровом, и на Луковом озерах, одолевали болота и дебри, чуть не по звериным тропам, для всадника небезопасным.
Еще удили рыбу на торфяных карьерах, плавали на лодке по реке Клязьме, тогда еще кристально чистой, богатой сомами и налимами. Только питались тогда не по-старинному!
В 20-м году лакомствами считались супы из солонины, предварительно отмоченной и отмытой от дурных запахов и налетов, картошка на рыбьем жире, конские котлеты, кашица из пайкового пшена, уха из воблы. Вместо чая или кофе пили морковный напиток, сдобренный сахарином, а коровье масло считали такой редкостью, что Роня признавался: 'Будь я царем, мазал бы каждый кусок белого хлеба сливочным маслом со всех сторон - сверху, снизу и с боков тоже!'
Впрочем, о яствах и разносолах особенно и не думалось. Любое варево уплетали быстро, чтобы снова бежать в лес, строить индейские вигвамы, либо продолжать на речке Купавне морские сражения, либо читать в гамаке лучшие книжки из дяди-Пашиной библиотеки, на которых выросли все стольниковские сыновья.
Были, конечно и трудности, и беды.
Случались страшные лесные пожары, совсем рядом с Корнеевым, так что однажды ночью пришлось выносить на большак вещи из дому и выводить из конюшни лошадей, напуганных дымом и близким заревом, однако имение отстояли от огня мужики из окрестных деревень.
* * *
Необычайное даже для России 1921 года происшествие надолго смутило Рональда Вальдека. Случилось это на рождественских каникулах, дня за два перед сочельником.
Зимой Роня жил у Стольниковых и ходил вместе с Максом в ту самую 'Петрипауликнабеншуле', где за четверть века до того учился и Ронин папа. Родители по переезде в Москву отдали было Роню в третью группу (так тогда назывались школьные классы), но сами педагоги быстро выяснили, что делать ему там совершенно нечего и перевели в следующую, четвертую группу. Зимой 1921 года Роня и Макс были в шестой-А или, по-тогдашнему, уже во 'второй ступени' (первая ступень кончалась пятой группой).
Летом в тот год Роне сильно не повезло: схватил на ночлегах в болотистых лугах жестокую малярию. Поначалу ее принимали за тиф, и лишь потом стали лечить зверскими дозами хины, притом безо всякого успеха. Роня оглох и ослаб, врачи советовали уколы и полный отдых, при усиленном питании. Мальчишку на месяц оставили дома, в Корнееве, а на уколы возили раза два в неделю на станцию 38-ая верста, в бывшую земскую больницу. Попутно, чтобы мальчик все же не вовсе отстал от математики (за прочие дисциплины папа не тревожился), ему разрешили посещать в 'больничные' дни пристанционную школу, тоже некогда земскую, и брать дополнительные уроки по алгебре и геометрии. Все эти дисциплины вела в той школе молоденькая красивая Надя Смирнова, квартировавшая верст за восемь от школы, кстати, в той самой деревне, откуда ходила в Корнеево, к Вальдекам, их прислуга Дуня. Учительницу Надю Смирнову каждый день привозил на станцию в санках-розвальнях и увозил домой, в деревню, крестьянин дядя Еремей. У него в избе она и квартировала, тщетно ожидая давно обещанной комнаты в пристанционном поселке.
И вот, перед рождеством, в пору зимних школьных испытаний, Роня Вальдек ехал домой в Корнеево после дополнительного урока, в одних санях со своей учительницей: папин вестовой Никита уговорился с мужиком Еремеем, что тот высадит Роню по дороге, у подъездной корнеевской аллеи, не заезжая к Вальдекам, а сам, вдвоем с учительницей продолжит привычный путь до их деревни.
На повороте к Корнееву Роня простился с учительницей и ее возницей. Больше он уж никогда не видел Нади Смирновой.
Перед рассветом следующего утра кто-то постучал в окно корнеевской спальни. Роня разобрал разговор старших о каком-то несчастье на дороге, в полутора верстах от Корнеева. Обо всех местных происшествиях сразу сообщали папе, начальнику дружины. Никакого другого начальства поблизости не было - только в пристанционном поселке жил милиционер.
Папа сразу оделся, послал Никиту за сторожем Корнеем Ивановичем, и через несколько минут запрягли в санки папину служебную лошадку Передовую. Корней Иваныч сходил за ружьем, папа вынул из кобуры и сунул в карман револьвер, а Роня так ловко пристроился в санях, что на него и внимания не обратили. Это было большой ошибкой взрослых!
Уже по дороге Роня понял, что несчастье произошло с учительницей. Будто за переездом через узкоколейку, на крутом косогоре с поворотом влево, целая стая волков напала на одинокую упряжку. Лошадь рванула, девушка не удержалась в санях и выпала... Мужик Еремей удержать лошадь не смог, и та понесла его карьером до деревенской околицы, где и грохнулась оземь замертво. Кучер же без памяти вбежал в свою избу и голосил невнятное, пока его не отпоили холодным квасом. Никто однако не отважился ехать сразу на место происшествия. Лишь через три часа, под утро, деревенский староста спросил Еремея, запряг сани и с двумя мужиками поехал посмотреть...
В темноте мужики ничего толком не разобрали, однако поняли, что беде уже ничем не пособишь. Решили с дороги не сходить, место не затаптывать, а ехать в Корнеево, к Алексею Александровичу. Выслушав через форточку в спальной сбивчивый их рассказ, начальник дружины велел им поскорее отправляться на станцию за милиционером, сам же, вместе с Корнеем Иванычем, уже разглядывал из саней придорожные сугробы за переездом...
...Крупные волчьи следы стали видны даже издали. Опытный волчатник, Корней Иваныч смог определить, что зверей было не менее семи-восьми. Роня тоже глядел из задка саней на следы. Видел он их не впервой. Зверя много развелось за годы войны и революции. Рыскали волки даже по корнеевским огородам, за барбарисовой изгородью. Однажды пропала у Корнея Иваныча собачонка По следам усмотрели - волчица задавила и утащила. С тех пор прислугу Дуню никогда не отпускали домой одну, а Роне и Вике запретили дальние лыжные прогулки без старших. Роня, правду сказать, частенько нарушал этот запрет и пытался даже по следу отыскать логово. И вот теперь множество таких же крупных следов петляло по левую сторону узкоколейной насыпи.
Довели они затем к придорожной канаве, а дальше - прямо к дороге.
Роня хорошо знал косогор с поворотом влево. Сколько раз сиживала вся семья, летней порой, на этом косогоре! И тут-то, на этом знакомом месте, еще даже не присыпанном снежной пылью, открылись следы ночного побоища.
Казалось, снег старательно, будто сквозь сито, кропили-осеивали мелкими брызгами кровавой росы. Кругом валялись обрывки светлой овчинной шубки, белые, чисто обглоданные кости. И как витиеватый росчерк пером по бумаге - длинная, почти нерасплетенная коса. С затылочной костью. Из побуревшего снега...
Не доехав до верха косогора, папа выскочил, резко велел Корнею Иванычу отправить домой мальчишку. Сторож мигом развернул лошадь в другую сторону, чтобы Роня не успел осмотреться, но привез он мальчика к матери онемевшего, чуть не в обмороке.
...С той поры минули десятилетия. Капитан войсковой разведки Рональд Алексеевич Вальдек видел картины ленинградской блокады. Под Норильском он стоял в безмолвном строю зеков
[33]
, когда начальники демонстрировали результаты группового побега блатарей в тайгу: они вырезали ягодицы у своих жертв, тоже сманенных в тайгу, а затем использованных в качестве живой ходячей пищи на время побега. Трупы этих людоедских жертв с отрезанными частями тела привезли показать зекам для устрашения и в знак предостережения. Взрослому Рональду Алексеевичу доводилось наблюдать сцены резни и массовых убийств, уж не говоря о переднем крае Ленинградского фронта.
Однако и после фронта, лагерей и ссылки видел он в горячечных бредовых снах не сцены войны, а волчьи следы и Надину косу под заснеженным косогором...
А Надин возница, мужик Еремей, уже отбывший наложенное на него священником церковное покаяние за оставление ближней безо всякой помощи, вдруг взял да и повесился на чердаке своей избы. Нечаянно ли выпала из его саней учительница Надя Смирнова? Кто знает? Бог ему судья!
* * *
В мужской Петропавловской гимназии Октябрьская революция совершилась не в 1917 году, а значительно позже, и притом далеко не сразу, - так крепка была старинная кукуйская закваска этой школы.
Потрясшая Россию война с Германией, падение царизма, большевистский переворот, голод, бло террор, - ничто не смогло сразу взорвать железобетонный уклад московско-немецкой педагогической твердыни.
Для постепенного ее разрушения потребовались длительные подкопы, бурение шурфов, бомбардировка извне, сокрушение директората, разложение учительского состава, разбавление его инородной средой, смена педагогов и программ, разрыв прочных нитей между школой и немецкой церковью.
В первом своем московском школьном сезоне, в 1019 году, Роня застал самое начало этой войны властей с упорной гимназией. Власти закрыли Петрипаулимэдхеншуле, т. е. женскую гимназию, а ее учениц распределили по группам мужской. Красное здание гимназии женской, в углу церковного двора, отобрали для новых государственных нужд. Впрочем, отобрали и большую половину мужского гимназического корпуса, в Петроверигском. Этот огромный красивый учебный корпус выстроен был в основном на деньги миллионера Кнопа (чью контору на Варварской площади отобрали под здание ВСНХ)
[34]
А возглавлял строительный комитет Ронин дедушка, Александр Вальдек, дипломат и юрист
[35]
. Так как одних кноповских денег на постройку и оборудование гимназии полностью недостало, дед и сам внес крупную сумму и призвал москвичей-немцев жертвовать на школу. Пожертвований поступило много, и пошли они на оборудование новейших кабинетов и лабораторий, гимнастических залов в особой пристройке, на устройство обсерватории с телескопом и вращающейся вышкой. Словом, к 1914 году Петропавловскую гимназию закончили с размахом, уже после смерти Рониного деда. Считалась она одной из лучших школ Москвы, отдавали туда и русских детей, чьи родители дорожили знанием иностранных языков. Учителя в Петропавловске были первоклассные, как водится, несколько либеральные.
После того, как большая и лучшая половина мужского гимназического корпуса была передана другому, вполне взрослому учебному заведению (получившему необычное наименование КУНМЗ!), а бывшие Петропавловские гимназистки переведены в урезанный корпус к мальчикам, директором новой 'Единой Советской Трудовой школы ? 36 Первой и Второй ступени' осталась прежняя директриса Женской гимназии фрейлейн Ретген. Это была старая, серьезная и неуступчивая фрейлейн!
Однако переименованная, стесненная в трех полуэтажах бывшая Петропавловка под управлением фрейлейн и не подумала сдавать свои привычные позиции из-за какой-то там большевистской революции! В классах все осталось по-старому, хотя их и называли группами. Преподавание продолжалось на немецком языке в Первой ступени и частично, для некоторых предметов, сохранялось и в ступени Второй. Там лишь добавляли еще один обязательный иностранный язык - французский. Учителя остались все до единого прежними (исключая, разумеется, тех, кто угодил в чрезвычайку или не перенес голода). Обращались к учителям по-прежнему: фрейлейн Ретген, герр Зайц, месье Понс, фрау Вайс...
Ронин классный наставник герр Зайц был в конце прошлого столетия классным наставником еще у Вальдека-старшего, т. е. у папы! Он близко знал Рониного дедушку, некогда учил отца, и теперь вот у него же учился сам Роня - три поколения Вальдеков. Тут ощущалась стабильность и традиция!
Математику в Первой ступени, на немецком языке, вела мамина одноклассница, фрейлейн Соня Фрайфальд. Историю всеобщую и русскую преподавал - притом смело, изящно, остроумно - месье Понс, одаренный лектор, романтически любивший страну своих предков, Францию.
Самой же выдающейся учительницей в Ронькином классе была прелестная Вера Александровна Ляпунова, пришедшая в школу неполных двадцати лет от роду. Учила она Роньку и его сверстников русской литературе, работала увлеченно, меньше всего считалась с официальными программами или одобренной методикой, и оставила глубокий след не в одной Рониной душе! Ольга Юльевна Вальдек, наслушавшись рассказов сына, пригласила Веру Александровну в Корнеево, и та два лета прожила у Вальдеков, расцвела на свежем воздухе, успела поддержать в сердце своего ученика священную страсть к поэзии и... скончалась от скоротечной чахотки после неожиданного для всех брака с пожилым, избалованным женщинами сыном знаменитого адвоката Плевако.
Еще один педагог гимназии имел к Вальдекам весьма близкое родственное отношение - преподаватель географии, Ронин дядюшка, муж тети Эммы, герр Густав Моргентау. Сюда, в мужской корпус, он перешел вместе со своими ученицами после закрытия женской гимназии.
Зимой школу отапливали плохо. Немного пособлял Ронин папа - отгружал, вопреки разнарядке, то по одному, то по два тяжелых санных воза березового швырка, и даже пильщиков присылал, но это грозило служебными осложнениями, да и выручало школу ненадолго. Дети сидели по классам в шубах и валенках, герр Зайц в морозы укрывал лысину вязаным шарфом, ученические руки выглядели так, будто только-только готовили блюда из свеклы.
И все-таки школа работала, и дисциплина в ней держалась особая, какая-то тоже прежняя, основанная на почтительности к старшим и уважении к младшим. Все будто признавали друг в друге единоверцев и единомышленников, носителей одной традиции, от директора до последнего двоечника. Кстати, эти отметки продолжали выставлять старые учителя Петропавловки, хотя в других школах ставили теперь только 'уд' или 'неуд'.
Если же случались дисциплинарные нарушения и особые происшествия, то теперь они стали совсем иными, чем прежде. Само время вторгалось в детские жизни, развлечения и занятия. То появится в классе револьвер, а то и выстрел грянет (был такой случай как раз в Шестой-A, притом не без Рониного участия). Однажды учитель истории месье Понс вовремя заметил у мальчиков ржавую 'лимонку' - ее притащили с чердака и уже принялись было ковырять...
Случались прямо в школе голодные обмороки - у детей и педагогов. Поступали иногда жалобы от властей городских - мол, вашего ученика сняли с трамвайного буфера. Это бывало с теми учениками, кто, не успевши вдавиться на площадку, пристраивался на 'колбасе' или буфере, а после остановки проигрывал состязание в беге с каким-нибудь блюстителем революционного порядка. Впрочем, трамвайные линии оживали в тогдашней Москве не так-то часто.
Дома же ученики делали уроки при коптилках и свечах, и нельзя сказать, что учителя смягчали строгость требований. Роньке не раз снижали оценку за пятно копоти на чертеже или за неудачное 'мерзлое' слово в сочинении. Вера Александровна шутливо называла плохо написанную фразу 'мерзлой', а ведь подчас и вправду попадала на бумагу из оледенелой чернильницы, что дома, что в классе.
Так и шли школьные дни и дела в 20-м, 21-м и в начале 22-го...
Сильно постаревшую и ослабевшую фрейлейн Ретген сменил на посту директора герр Густав Моргентау, Ронин дядя; но и при нем существенных перемен в устоях и традициях школы не произошло, несмотря на все усилия Бауманского РОНО, партийных органов и Наркомпроса.
Однажды Нарком Луначарский на совещании 'шкрабов'
[36]
прямо заявил, что в обеих бывших немецких гимназиях, Петропавловской и Реформатской, по сей день, мол, воспитываются 'змееныши наших классовых врагов'. На другой день это стало известно самим 'змеенышам' и многие гордились своей опасной славой... Иные же понимали, что дни Петропавловских традиций сочтены по пальцам ... одной руки!
Входило, кстати, в эти традиции и участие в церковной жизни. По твердо установленному правилу запрещенные в школе уроки Закона Божьего преподавались в церкви. Прямо в класс приходила помощница органиста и уводила всех детей-лютеран в ризницу-сакристию, на занятия Законом Божиим, по-немецки, разумеется. Ходили, правда, на эти занятия не все Ронькины сверстники, потому что в классе стало уже немало детей иудейской веры, или учеников из семейств православных. Занимались у пастора каждый раз человек по сорок-пятьдесят - около половины общего состава двух-трех параллельных групп.
Еще не вовсе развеялось в детской среде влияние запрещенных, прекративших официальное существование скаутских организаций. Пытались было сохранить отряд 'красных скаутов', но слишком несовместимы были моральные требования скаутизма с тем, чего требовала от детей сегодняшняя революционная действительность. Скаутские правила были благородны и требовали силы характера. Руководители скаутов учили своих питомцев таким вещам, как презрение к доносу, взаимопомощь до самопожертвования, выносливость, вежливость друг с другом, развитие особой чуткости и настороженности при опасности (например, скаут должен уметь просыпаться от взгляда товарища), тренировка воли, умение противостоять соблазнам вроде курения или ругани...
...После закрытия скаутского отряда, других детских организаций в бывшей Петропавловской гимназии не создавали, вплоть до полной перемены декораций в ней, вернее, уже только в ее перекрашенных стенах...
А тем временем прибыл в Москву, рождественской порою 1922 года, новый, уже послерапалльский
[37]
германский посол граф Брокдорф-Ранцау, и занял тот же особняк в Леонтьевском переулке, где четыре года назад предшественник его, граф Мирбах, посол императорской еще Германии, был убит сотрудником московской ЧК, эсером-провокатором Блюмкиным.
И уж полной неожиданностью для Рони Вальдека было открытие, что его папа, в прошлом - полковник российской армии, ныне - начальник военизированной дружины Москвотопа, Алексей Александрович Вальдек, знает посольскую канцелярию в Леонтьевском переулке не хуже, чем собственную квартиру. Папа мог по памяти безошибочно описывать любой зал или комнату особняка со всем убранством, правда, не теперешним, а таким, каким оно было, верно, 20-30 лет назад, в последние годы прошлого столетия и начальные годы нынешнего.
- Откуда ты все это знаешь? - недоумевал Вальдек-младший. Все, что связывалось в его уме с понятием 'немцы', 'Германия' вызывало двойственное чувство: к ощущению уюта, чистоплотности, некой кровной связи с такими людьми, как тетя Аделаида, герр Зайц, фрейлейн Берта (он все еще не мог забыть свою хорошенькую гувернантку), господа Юргенсон или Циммерманн, примешивалось и явно недоверчивое, настороженное отношение к усатому кайзеру, к его офицерам, генералам и дипломатам... Папа, столько лет стрелявший в немцев из своих пушек, в прежние времена бывал, значит, в их главной цитадели - германском посольстве? Впрочем, может быть, в те времена они еще не думали воевать с Россией?
Папе пришлось пояснить сыну многое. Но попросил он Роню никому до поры до времени эти объяснения не пересказывать.
Оказывается...
Ронин дедушка - портрет его украшал папин кабинет - недаром играл столь видную роль в постройке новой большой кирхи и немецкой Петропавловской гимназии в Москве. Не меньшую роль играл Александр Вальдек и в мире дипломатическом. Был он канцлером и драгоманом германского Генерального Консульства в Москве.
- А что это такое, 'канцлер и драгоман' - дивился Роня.
- Не перебивай! - хмурился папа. - Дослушай и все поймешь.
...Ронин дед, Александр Александрович Вальдек, происходил из старинной российской офицерской семьи со скандинаво-немецкими корнями, восходившими будто бы к самому королю Улафу III. Немало таких офицеров описано Толстым на страницах 'Войны и мира'. Иные до конца дней своих коверкали русский язык (как, впрочем, и многие дворяне с чисто русскими фамилиями), но были ревностными служаками, российскими патриотами, верными царю и отечеству. Кстати, Ронин прапрадед был смертельно ранен в Бородинском сражении на батарее генерала Раевского. Молодая вдова похоронила мужа на Введенских горах, в Лефортове.
Сын и внук заслуженных российских офицеров, Александр Вальдек пошел однако же по штатской части: окончил Дерптский Университет, потом служил присяжным поверенным при Московской Судебной палате, имел чин надзорного советника и приобрел известность тем, что выиграл несколько крупных гражданских дел, так сказать, с легким политическим привкусом.
Защищал он интересы целых групп инородцев и колонистов на юге России, где местные заправилы подчас покушались ограничивать этих инородцев в правах или присваивать себе их достатки. Одна из защитительных речей Александра Вальдека по иску немецких колонистов в Крыму была пространно опубликована в газетах, создала ему репутацию большого либерала, и, по-видимому, привлекла внимание немецких дипломатов в России.
Германский посол, прибывший в Москву из Петербурга по случаю коронации Александра III, пригласил адвоката Александра Вальдека на прием в Генеральное Консульство. После весьма любезной беседы посол предложил Александру Вальдеку сменить сюртук российского присяжного поверенного на дипломатический мундир германского посольского драгомана. Словом 'драгоман', несколько вычурным и с намеком на ориентальность российской державы, именовалась должность дипломатического переводчика на ответственных приемах, царских аудиенциях и при государственных актах.
Перейдя на службу в Генконсульств, Александр Вальдек принял германское гражданство, сохранив однако и подданство российское. В те времена такое двойное подданство граждан Германской империи допускалось и не являлось диковиной.
Вскоре драгоман Вальдек сделался душою Генерального консульства, получил должность посольского канцлера, т. е. управляющего делами, вершил протокольную часть, ведал всей дипломатической перепиской, пользовался полным доверием Посла и Генерального Консула, называвшего Канцлера Вальдека своей правой рукой и лучшим личным другом. Свою первую германскую награду - Железный крест канцлер Вальдек получил прямо из рук императора Вильгельма Первого.
Бывший адвокат Александр Вальдек на долгие годы вошел в состав московского дипкорпуса, обменивался письмами с Канцлером Империи графом Бисмарком, пережил его закат, а свой второй Железный крест, рыцарский, с дубовыми листьями, принял уже от Вильгельма Второго. Двумя орденами наградило его и русское правительство.
Посольский Канцлер Александр Вальдек скончался в этой должности в конце 1910 года, в возрасте 67 лет, искренне оплаканный теми москвичами и россиянами, кого мало радовали политические события в Европе после отставки великого канцлера Бисмарка. Антигерманские настроения императора Александра Третьего и некоторые его поступки в антинемецком духе усиливали опасные антирусские настроения императора Вильгельма Второго и в свою очередь поощряли его к поступкам антирусским. Дипломаты и военные медленно подталкивали обе державы к столкновению.
После московских революционных событий 1905 года либерализм Александра Вальдека сильно поблек. И он, и его сын Алексей, ощутили слабость глиняных ног российского колосса. Ощущение надвигающейся катастрофы стало угнетать канцлера Вальдека тем сильнее, чем яснее он видел и чувствовал полнейшее непонимание близких перспектив в среде своих коллег - германских дипломатов. Столь же трагическое отсутствие политического предвидения даже на самое непосредственное будущее усматривал он и в тех кругах российского дворянства и высшей интеллигенции, где он по-прежнему оставался своим человеком.
Лишь в одном сановном деятеле России, бывшем министре внутренних дел, а впоследствии Члена Государственного Совета, Петре Николаевиче Дурново, он всегда находил зоркого, глубоко встревоженного судьбами России собеседника. И можно предположить, что ставший впоследствии известным меморандум Дурново, поданный им на высочайшее имя в 1914 году, был главным образом навеян мыслями, которыми эти два старых человека, Александр Вальдек и Петр Дурново, обменивались при встречах друг с другом.
Оба они прекрасно понимали, что столкновение России с Германией может привести только к взрыву русской революции, чьи, пока еще подземные, вулканические толчки уже ослабили постамент колосса. Как последствия этого взрыва неизбежны: падение двух династий - Романовых и Гогенцоллернов (как бы по закону сообщающихся сосудов), крушение двух империй, двух мировых держав. Так, в самый год начала преступной войны, за три года до трагедии российского февраля, повлекшего по неумолимой инерции октябрьский переворот, предсказывал события Петр Николаевич Дурново в своем пророческом меморандуме Николаю Второму.
Предлагал же он (а эти мысли Алексей Вальдек слышал от своего отца-дипломата на протяжении всей их жизни!) союз России с Германией, против созревшей для распада Британской империи. Мол, одряхлевший британский лев наложил лапу на такую гигантскую тушу, с какой ему никак не оправиться! Вдохнуть в эту полумертвую тушу новую жизнь - такая задача, что ее осуществление на полвека погасило бы все революционные искры, тлеющие в народе, отвлекло бы его внимание и силы от разрушения к созиданию...
Никто при российском дворе не прислушался к одинокому голосу бывшего министра. Неизвестно, был ли вообще меморандум доложен царю...
Посольский особняк в Леонтьевском Ронин папа хорошо знал потому, что часто посещал его при жизни отца, танцевал здесь на дипломатических балах, сиживал званым гостем на дипломатических раутах, усвоил посольский этикет и хитрости дипломатического протокола, умел выбрать цветы для дипломатического стола и знал множество анекдотов из жизни московских и петербургских дипломатов.
По рекомендации отца он, перед окончанием Университета, поступил вольноопределяющимся в артиллерийскую бригаду генерала Бросова и вышел из бригады прапорщиком запаса, при отличных оценках и рекомендациях. На повторных сборах был аттестован поручиком - в этом чине и начинал войну.
Когда пришел для Алексея Александровича Вальдека час решения, какое подданство выбирать, он без колебаний выбрал российское, от двойного же отказался.
...Университетский профессор Зелинский возлагал на Алексея Вальдека немалые надежды, оставил его было своим ассистентом при кафедре, но за резкий протест против убийства революционера Баумана, ассистенту пришлось покинуть кафедру и Университет... Он уехал в Иваново-Вознесенск, откуда профессор Н. Д. Зелинский настойчиво звал его назад, на кафедру, пока сам не покинул ее в 1911 году, тоже в знак несогласия с жестокой политикой по отношению к студентам и всему делу высшего образования в России. Проводником этой неразумной, неудачной политики, глушившей народные творческие силы, был прежний адвокат и профессор юстиции Лев Аристидович Кассо, назначенный Министром просвещения. Это назначение совершилось в самый год смерти канцлера Александра Вальдека, очень не любившего своего процветающего коллегу, в прошлом тоже специалиста по гражданскому праву, как и адвокат Вальдек.
После ухода старого своего благожелателя, профессора Зелинского из Московского университета, Алексей Вальдек окончательно оставил мысль о столичной научной деятельности. И вернулся он к ней лишь много позднее, всего за какое-нибудь десятилетие до своей гибели в 1938-м...
А покамест, в революционном 1922-м, под затихающие залпы гражданской войны, последних массовых расстрелов на Лубянке, новых артсалютов с Тайницкой башни Кремля в честь Октябрев и Маев, начальник военизированной лесозаготовительной дружины Алексей Вальдек, некогда так близко знавший старых германских дипломатов в Москве, теперь, после долгого, многолетнего перерыва, неожиданно получил приглашение возобновить встречи с дипломатами сегодняшними...
* * *
...Раньше, до войны и революции, создать в Москве немецкое общество певцов вроде 'Лидертафель' или Клуб гимнастов 'Турнферайн' было проще простого - никто этих обществ не боялся, никто им не мешал. Конечно, поговаривали в те годы о 'немецком засильи', но, по наблюдениям Рониным, такие разговоры среди интеллигенции пресекались и хорошим тоном не считались. В войну они, конечно, усилились, стали более злобными, закрылись многие немецкие общественные организации, но все три церкви и обе немецкие гимназии продолжали действовать почти как раньше. Оставались в неприкосновенности знаменитая аптека 'Ферейн', по-прежнему пользовались уважением немецкие лечебницы вроде клиники хирурга Симана у Яузских ворот, восстановили свою деятельность пострадавшие от погрома нотные издательства Циммермана и Юргенсона, продолжала выпускать лучшие в России ситцы фабрика Циндель на Москва-реке близ Симонова монастыря, красовались и неприкосновенности богатые особняки таких семейств, как Вогау или Кноп, никто не валил на кладбищах немецкие кресты и памятники, словом, даже в войну московским немцам не мешали на их языке молиться, отпевать мертвых, учиться и музицировать.
Ныне же, в условиях революционного 22-го или 23-го года вер это, по мнению властей советских, таило гору опасностей. Хотят петь? А ну как их на контрреволюцию потянет? Долго ли спеться против Рабоче-крестьянского Правительства?
Посему ходатайства немецких любителей хорового пения Моссоветом и партийными инстанциями пресекались, а ходатаев стращали карами, невзирая на все права, обещанные национальностям в новой Конституции РСФСР. Нельзя сказать, чтобы Роня со вниманием относился к этим разговорам старших: он считал себя русским и не любил, когда хитровские ребята дразнили его немчурой.
Однако дома папа и мама все больше рассуждали именно о делах немецких. Слово Германия зазвучало как-то по-новому, и все чаще стали проскальзывать у мамы вольные и невольные замечания и намеки, что, мол, Вальдеки - люди родовитые, старинной фамилии и место им - в культурной и демократической стране, а не в царстве диктатуры, насилия, лжи и голода. Тем временем ленинская Россия, уже на грани голодной гибели, совершила поворот к НЭПу и пошла на сотрудничество с послевоенной Германией.
Появились в Москве, на Ходынском поле, немецкие аэропланы общества Дерулуфт, а коммерческим директором этого смешанного русско-германского общества стал старинный папин приятель г-н Кликкерман. Кстати, он изъявил готовность прокатить Вальдеков-мужчин по воздуху и к Рониному восторгу действительно устроил им воздушное путешествие в Харьков и обратно. Первый в Рониной жизни полет потребовал двое суток времени и четыре промежуточных посадки, но любовью к авиации Роня проникся на всю жизнь.
В нескольких городах России, на Западе и Юге, без особенной шумихи стали строиться немецкие заводы, в том числе и явно военного значения. Создавались крупные концессионные предприятия, куда брали лучших русских рабочих. Ими командовали немецкие мастера и инженеры. Работали предприятия немецкими машинами на русском сырье, платили рабочим хорошо, но по слухам и работу там спрашивали не по-нынешнему!
Вот при этих-то послерапалльских веяниях, да еще веяниях Нэповских, сменивших героически-голодную пору военного коммунизма, отпали препятствия и для немецких хоровых обществ! Подобно тому, как НЭП ознаменовался для мальчика Рони Вальдека видением круга колбасы за оттаявшим уголком лавочной витрины на Покровке, так возрождение 'Лидертафель' обозначилось появлением г-на Мильгера и нотных пюпитров на школьной сцене!
С каждой репетицией собиралось в здании Петропавловки все больше старых членов довоенной 'Лидертафель'. Это общество считалось в Москве самым фешенебельным. В нем состояли сливки немецко-московской, кукуйской интеллигенции. Но одна 'Лидертафель' как вскоре выяснилось, не смогла принять всех желающих петь и общаться друг с другом на родном языке. Вскоре возродилось еще два прежних больших хора - мужской, или 'Меннергезангферайн' и женский или 'Фрауенкор'. Спевки 'Лидертафель' так и пошли в бывшей Петропавловке, где учились почти все дети певцов. Оба других хора собирались то в кирхе, то в каких-то пустующих клубных залах. Еще создан был небольшой симфонический оркестр. Дирижер его, пианист и композитор Ненсберг, совмещал эти обязанности с ролью главного капельмейстера всех трех немецких хоров.
Нельзя сказать, чтобы власти относились благожелательно к этим немецким общественным организациям. Их лишь кое-как, со стиснутыми зубами, терпели... Под всякими предлогами репетиции срывали, собрания запрещали, участников вызывали для неприятных разговоров и предупреждений. Отклонялись все попытки учредить, кроме хоровых обществ, любые другие - спортивные, молодежные, профессиональные. Впоследствии стало ясно, что вся деятельность 'Лидертафель' с самого начала находилась под строгим тайным контролем, а участие в ее спевках априори расценивалось почти как государственное преступление! На всех участников всех трех хоров уже заводились в надлежащем ведомстве особые дела. Из состава всех трех хоров выискивались люди запуганные, неустойчивые, слабые. Их вербовали в секретные сотрудники, делали тайными осведомителями. Кое-кто об этом уже догадывался, но успокаивали себя люди тем, что ничего противоправительственного или дурного не замышляли. Санкта симплицитас - святая простота!
Положение нисколько не облегчалось тем, что в музыкальном отношении хоры и оркестр немцев-любителей с их классическим репертуаром, были просто превосходны.
В надежде заручиться поддержкой музыкальных корифеев и этим несколько укрепить шаткое положение 'Лидертафель', капельмейстеры ее, Ненсберг и Боргман, ободренные композитором Мясковским, симпатизировавшим и хору, и его инициаторам, добились права на ответственное публичное выступление: хору разрешили исполнить со сцены бывшей Зиминской оперы ораторию Шумана 'Манфред'. Произведение сложное, романтическое, несомненно созвучное байроновской поэме, но... созвучное ли вкусам Главреперткома?
Выбор удивил и самих участников хора. Иные полагали, что концерт разрешили в расчете на провал немецкой самодеятельности. Тем более, что достойного исполнителя главной теноровой партии приходилось искать на стороне. С этим предложением обращались и к Народным, и к Заслуженным, ради кассового успеха, но никто из великих не согласился: партия сложна, маловато репетиционного времени, да и спеть 'Манфреда' придется всего раз или два. Явно не стоит!
Тогда руководители хора, по совету того же Мясковского, пришли к Рониному папе: выручайте! Самые верхние пики чуть срежем. Положение хора критическое - до концерта всего две спевки. Спасайте своих-то!
Пришлось спасать!
...В переполненном серебряно-голубом зале бывшей оперы Зимина, превращенной в филиал Большого Театра, московская публика с восторгом слушала в исполнении хора 'Лидертафель' (на афише впрочем не обозначенного этим именем) концертную постановку оратории, и партию Манфреда спел Алексей Вальдек. Газеты его похвалили, но всего приятнее был ему отзыв певицы Катульской. Она пришла из зала на сцену поздравить Алексея Вальдека такими словами: 'Вы мне сердце будто в колыбели укачали голосом вашим'.
Устроители, гордые и счастливые, искали в газетах хоть мимолетного упоминания, что самодеятельность - немецкая, наивно ожидали в заметках слово 'Лидертафель' или легкий намек насчет нацменьшинства. Все напрасно! Как раз это-то самым тщательнейшим образом и замолчали. Только из программок печатных, изобиловавших фамилиями исполнителей, становилось очевидным, что ораторию спели люди не русского происхождения!
Подходил к папе на сцену, среди прочих, и г-н Мильгер, советник посольский. Он дружески тряс папе руку и выразил удивление, почему Алексей Вальдек не бросит всякую техническую деятельность и не посвятит себя всецело искусству. При таком голосе и диапазоне!
Папа отвечал только грустной улыбкой.
Потому что не ведал г-н Мильгер главного: никакой технической деятельностью инженер Вальдек уж не занимался! На протяжении нескольких трудных месяцев он безуспешно пытался найти в Москве работу и подрабатывал, по тогдашней моде, мелкими биржевыми спекуляциями, всегда для него неудачными. Семья жила в двух маленьких стольниковских комнатах, летом снимала чердак на 38-ой версте.
После упразднения лесозаготовительной дружины Москвотопа, инженер Вальдек был демобилизован и представлен собственной судьбе. Правда, его звали назад, в Иваново-Вознесенск, только Ольга Юльевна наотрез отказалась возвращаться к разбитому корыту.
В Москве же текстильные фабрики оживали медленно. Иные, поменьше, переходили в управление концессионное, чужое, а концессионеры обычно не нуждались в русских инженерных силах. Некоторые, совсем мелкие фабричонки оказались теперь в руках частников-нэпманов, обычно еврейских; идти на поклон к этой советской необуржуазии папе претило. Семья жила впроголодь, хотя витрины магазинов уже блистали и ломились. Окорока и балыки, шелка и шевро, афишки с оголенными красотками и автомобильные клаксоны заполнили, озарили, оглушили московские улицы, где еще так недавно гуляли одни ветры и исчезали в метелях за заборами таинственные грабители-попрыгунчики...
Вальдеки, папа и мама, продавали старье. Перебивались каким-то маклерством, но вечно прогадывали - в негоцианты они решительно не годились. Безработица угнетала папин дух, чувство уверенности в себе, грозила, если затянется, утратой профессиональной квалификации.
Ольга Юльевна впадала в отчаяние и жарким шепотом (чтобы не подслушали стены) твердила мужу изо дня в день:
- Лелик! Долго ли нам еще так мучиться? Почему ты ничего не делаешь, чтобы тоже оказаться там, где все порядочные люди, чуть не все родные, Стольниковы, Донатовичи, Любомирские, Вогау, Ливены, ну, все, кто еще на что-то в жизни пригоден... Обещал г-н Мильгер... Ты же инженер, Лелик! Нечего тебе тут делать!
- Знаешь, Оленька, боюсь, что я уже отстал от настоящего дела. Девять лет сплошной паузы... Жил как будто в антракте. А спектакль-то шел! Не знаю, кому я там нужен. Да и без России... Что за жизнь?
- Сантименты! Уби бене - иби патриа
[38]
. Когда ты понесешь, наконец, прошение, чтобы выпустили?
И через несколько дней Роня догадался, что прошение папа понес. Запахло отъездом в Неизвестное. Ведь если очень хотеть чего-либо, человек добивается! Так всегда утверждал папа. И добавлял: ну, а коли человек чего-то не добился, значит просто не очень хотел!
Рассуждал об этом Роня и с мамой, почти откровенно и по-взрослому. Она не посвящала сына в подробности, в формальную сторону этих хлопот, но объясняла цель возможного отъезда: уйти от классовой мести, ненависти, дикости, убожества и произвола - к благополучию, устойчивости и безопасности жизни в правовом, цивилизованном, свободном государстве.
Показывали Роне и некоторые письма тети Аделаиды Стольниковой, полученные через г-на Мильгера. Нельзя сказать, чтобы она прямо приглашала Вальдеков на Запад или горячо советовала бросать все и рваться за рубеж. Она к такому обороту судьбы как бы в раздумий склонялась, решительно на этом не настаивая. Ибо она знала привязанность брата ко всему русскому, к природе, народу и языку российской родины, популярность Алексея у простых русских людей, их любовь к нему, много раз его спасавшую, вызывавшую в нем радостное чувство гордости. А там, на Западе?..
Там свои трудности, немалые, особенно для эмигрантов. Есть и безработица тоже, и волнения рабочих, и разорение фермеров, и презрение богатого к бедным, и национальная рознь, и угнетение слабого сильным, цветного - белым. Все это когда-нибудь тоже может привести к взрывам и бедам. Может, мол, то, что у России уже позади - там еще только предстоит? Переживать все заново? Революцию и террор?
Заколебалась в душе и сама Ольга Юльевна. С мужем она говорила по-прежнему решительно, с Роней позволяла себе и сомнения. Не угодишь ли, чего доброго, из кулька в рогожку?
А тут навалилось еще событие, семейного масштаба.
Из Иваново-Вознесенска спешно приехал хозяин последней ивановской квартиры, старик Прокофьев, сообщил, что местные деятели милиции и райсовета сфабриковали постановление об изъятии имущества у классово-чуждого царского офицера-сатрапа Вальдека, чьи вещи обнаружены при осмотре покинутой им квартиры.
Проще говоря, измыслили предлог, чтобы забрать и поделить якобы 'бесхозное' имущество. Забрали все, от мебели до заветной шкатулки Ольги Юльевны. Последний материальный резерв, тот небольшой оборотный капитал, который мог поддержать семью в чужой стране, если бы семья там очутилась, попал в чужие руки.
Адвокат Коральджи, тем временем тоже перебравшийся в Москву, посоветовал поискать справедливости у высших советских руководителей. Ведь у Алексея Вальдека были встречи... ну, хотя бы Фрунзе?
Обсудили с друзьями этот совет, нашли его правильным, надо, мол, обращаться выше, но... стоит ли давать в руки явным злоумышленникам старый следственный материал о мнимом дезертирстве Вальдека? Тут возможны столь грубые подтасовки, что разбирательство затянется на годы и вряд ли имущество удастся как-то компенсировать. Стали думать о других высокопоставленных лицах, с кем сводила судьба Лелика Вальдека.
Может быть, сам товарищ Ленин?
Тут вспомнили тот эпизод, когда старший и младший Вальдеки очутились прямо-таки лицом к лицу с ним. ...В декабрьскую стужу 1920 года папа, начальник москвотопской дружины, приказал снарядить в путь железнодорожную дрезину для служебной поездки на Октябрьскую, бывшую Николаевскую железную дорогу, до станции Поварово. Роню папа взял с собой, потому что была у него тайная надежда добраться до Клина и навестить дом Чайковского, где в юности бывал и даже брал аккорды на шредеровском рояле Петра Ильича.
До Поварова доехали на дрезине, тут она и отказала. Механик остался чинить ее, а папа уладив все служебные дела, решил съездить в Клин поездом.
Дом Чайковского встретил их сумрачно, еле протоптанными в снегу сада дорожками. Родственники Петра Ильича, обитавшие тут, бедствовали как и все простые смертные, мерзли в очередях, спали всегда тревожно. Их особенно не притесняли, но и не баловали заботой. В кабинете композитора царил могильный холод, казалось, на роялях вот-вот проступит изморозь. Папа шагал на станцию, опустив голову.
Наступил вечер. Стемнело. Папа предъявил военный мандат, узнал насчет оказии до Поварова, где моторист все еще возился с двигателем, как выяснилось по телефону. Вот-вот ожидался товарный состав на Москву из Твери.
Состав подошел, папе указали на служенный вагон в середине поезда. Он пропустил Роню вперед на узкую лесенку в тамбур и оба вошли в вагон, где все было привычно Роне, как и в других таких служебных вагонах, с печуркой, скамьями, слезящимися маленькими окошками под самым потолком и висячей лампой 'Молния', всегда тусклой и закопченной. В тепле они расстегнулись, от печки отсели чуть в сторону, чтобы не теснить хозяев и не вспотеть перед выходом из вагона. Роня стал было дремать, не обращая внимания на разговоры старших. Состав был транзитный, шел, как сказали, прямо из Финляндии, что в ту пору было диковиной, и вез лекарства и аптекарские товары. Дали поезду отправление...
Но перед самым свистком, в вагоне произошло какое-то движение. Начальника эшелона вызвали из вагона. Затем через минуту он вернулся, пятясь, а следом за ним вошли в вагон три хорошо, очень тепло одетых человека. На последнем Роня различил каракулевый воротник и черную зимнюю шапку. Оказалось, что эти трое - высшие руководители революционной России: Председатель Центротекстиля Ян Рудзутак, управделами Совнаркома Владимир Бонч-Бруевич и сам Предсовнаркома Владимир Ильич Ленин. Они заехали на аэросанях в окрестности Клина, чтобы поохотиться, застряли в трех верстах от Клина, дошли пешком до станции, где отказались вызвать особый поезд и сели в служебную теплушку первого попавшегося состава на Москву.
Ленин уселся против печки и молчал чуть-чуть смущенно. Спутники его быстро оценили взглядом всех сидящих на скамьях, по-видимому, успокоились и тоже присели к огню.
Верно, в вагоне не сразу узнали Ленина в лицо, но папа, слыхавший Рудзутака на совещаниях, шепнул Роне:
- Это вожди! Ленин, Рудзутак и секретарь Ленина. Ты подвинься!
Потом и всем прочим в вагоне стало ясно, кто сел к ним на станции Клин. Укутанные в шали женщины стали разматывать платки, чтобы лучше видеть и слышать. Это были какие-то аптечные работницы, отвечавшие за груз. Мало-помалу завязался тихий разговор, и начальник эшелона стал жаловаться на беспорядки и беззакония в пути, на станциях. Оказалось, у эшелона где-то незаконно отцепили два вагона с грузом лекарств, оплаченных золотой валютой.
Отнявшие сослались на то, что фронт там ближе, чем к Москве. Ленин исподлобья вскидывал на говоривших проницательные глаза и, казалось, знал наперед лучше всех то, что ему скажут. Но верил он сказанному или нет, было трудно понять. Роне казалось, что главная его черта - усмешливое недоверие.
- Когда государство поручает вам такой ценный груз, - картавя сказал он начальнику поезда, - надо быть решительнее с теми, кто под шумок готов урвать народное добро. Прощу Вас, Ян Эрнестович и Владимир Дмитриевич, возьмите это происшествие на заметочку. Вагоны надо найти!
Роне будто по какому-то внутреннему проводу передавалось папино волнение. Сколько зависит от этих людей, на вид столь обыкновенных, не более строгих, чем гимназические учителя и, - по их чертам и мимике - уж не таких-то выдающихся умом и талантами!
Как многого можно бы через них добиться! Но папа, как он потом сам сознавался сыну, считал слишком маловажным вопросы лесозаготовительные, чтобы на них отвлекать внимание главы государства. О научных же проблемах, о судьбах русской химии он не взялся бы сейчас говорить ответственно и компетентно.
Тем временем, разговоры с Лениным все больше отклонялись на транспортные происшествия, вмешиваться папе в них было бы неловко. Так, до самой станции Поварово, двое Вальдеков только пристально вглядывались в лицо Ленина, читали его. В Поварове надо было сходить, ради подмерзшего машиниста-моториста.
Когда они ступили на снег, целая гурьба рабочих - сцепщиков, смазчиков, машинистов и кочегаров, отработавших смену, ринулась безо всякого приглашения прямо в служебный вагон! Оказалось, рабочие из селекторных переговоров Клина с Москвой поняли, что в вагоне должен проехать Ленин и кинулись к нему с наболевшим. Да, эти были решительнее Рониного папы! Как они поговорили с Лениным, Роня уже знать не мог.
Теперь, три года спустя, Алексей Вальдек вспомнил этот эпизод Но опять не возникло желания похлопотать о личной беседе: слишком незначительный повод, слишком... усмешливые глаза!
А идти к кому-то было надобно, жена настаивала, да и случай безобразный, дай таким повадку...
Пошел папа ко всесоюзному старосте! Сослался перед ним на знакомство с Фрунзе, на боевые отличия против немцев уже после революции. Михаил Иванович Калинин слушал папу внимательно; сорок минут длился этот прием. Пошла в Иваново-Вознесенск бумага о возвращении отобранного и расследовании беззакония.
Потом Роня и Вика веселились, слушая родительский рассказ, как старые фабричные рабочие-понятые ходили по домам мелких милицейских начальников, сопровождая Алексея Александровича и Ольгу Юльевну. Как те опознавали свои вещи, выносили их для отправки в Москву. Вернулось семейное серебро, хрусталь и бронза, кое-что из более ценной мебели и посуды. Но с имуществом из шкатулки дело запнулось. Поди, докажи!
Начали договариваться 'по-хорошему': отдайте хоть часть, подобру-поздорову!
Поворчали, погрозили, но...
Пришлось милицейским подругам снимать прямо с пальцев, воротов и запястий те предметы, что казались Ольге Юльевне заветными или особенно любимыми. Выдали 'реквизиторы' и кое-что свадебное, памятное. Про остальное, поценнее, получше упрятанное, сказали:
- Бог делиться велел! Имейте сознание. Чай, не пролетарии, еще наживете! И... мотайте-ка из города, пока целы!
В Москве супругов ждал еще сюрприз: подвернулась выгодная работа. Три состоятельных нэпмана-еврея (Бравый, Эренбург - кстати, племянник писателя, - и некто третий, чью фамилию Роня забыл) решили создать кондитерское производство и открыть роскошное кафе. Фирму нарекли 'Флоркос' - сокращение 'Флора' и 'Космос', двух прежних, дореволюционных предприятий гражданина Бравого, дельца опытного и старого. Компаньоны арендовали бывшую шоколадную фабрику Флей на Цветном бульваре и пригласили химика Вальдека переоборудовать ее под кондитерское производство. Папа и его товарищ, инженер Витте, которого компаньоны тоже согласились привлечь, обложились справочниками и... Фирма 'Флоркос' скоро прославилась на всю Москву. Кафе этой фирмы с помпой открыли в Кузнецком переулке, рядом с фотоателье Свищова-Паоло. Заручились владельцы еще одним уникальным сотрудником - личным кондитером царя Александра Третьего. Кондитер-старик был сух, жилист, свиреп и неутомим. Его потрясающие торты скоро стали украшать столы правительственных банкетов, вызывая восторг дипломатов.
Тем временем инженер Благов достиг административных высот в Текстильном Синдикате и получил иностранную командировку. Перед отъездом он долго совещался с папой. Потом Роня увидел красивую подарочную коробку, полную шоколадных конфет причудливой формы, и сразу узнал руку талантливого мастера-царедворца. Но когда он потянулся было за конфетой, Благов зашипел, а папа засмеялся: 'Не бойтесь, здесь хватит и пустых!'
Провожая Благовых на поезд, Роня увидел эту коробку небрежно открытой на столике мягкого купе. Сразу вспомнился старый мамин рассказ о сватовстве г-на Амбар-Магомедова и шоколадном камуфляже его даров.
- Он повез туда свои... камешки? - осведомился Роня у папы.
- Не надо, мальчик! Много знать - скоро состариться! НЭП имеет свои законы, свой риск, своих конквистадоров. Закономерность времени!
...В те дни, или чуть позднее, папу вызвали в приемную ВЦИК. Говорил с ним секретарь Калинина, вспомнивший и про недавний прием инженера Вальдека у 'всесоюзного старосты'.
- Так вот, уважаемый Алексей Александрович, в вашим ходатайстве насчет выезда на Запад, вам... отказано! Мотивы: вы - военнообязанный, красный командир и крупный технический специалист, очень для нас ценный.
- Позвольте! Мне никто не дает работы по специальности, а из армии я уволен.
- Не уволены, а переведены в з а п а с. И все это - лишь временно, поверьте! Вам и у нас будет совсем неплохо! Да я вижу, вы и не очень огорчены!..
Правда! Коли человек чего-либо не достиг, значит, видно, он и не очень хотел!
Глава шестая. В МИРАХ ЛЮБВИ НЕВЕРНЫЕ КОМЕТЫ
1
Это было еще в двадцать втором.
Его станут называть потом героическим (как впрочем и любой другой революционный год), неповторимым, победным, переломным, пятым ленинским. Станут величать годом ленинского торжества - политического, военного, хозяйственного... Но в живой памяти Рональда Вальдека год этот, а вместе с ним и следующий, тоже еще целиком ленинский, сохранится как небывалая фантасмагория, доходившая в иррациональном своем неправдоподобии до мистики, до роковой дьяволиады. Именно так сумел первым оценить эту начальную полосу российского НЭПа Михаил Булгаков.
Москва еще голодала, и Москва уже пировала, развлекалась, оголялась, пьяноватая от вина и расправ. И для того, и для другого служили московские подвалы, подчас даже одни и те же. Кстати, огромная система подвалов Лубянских, где ходы XVII века соединялись с коридорами XVIII и тоннелями XX, служила не только местом тайных казней. Тут не только стреляли людей, тут убивали и память о них, запечатленную в их книгах и трудах. Через люки сбрасывались в подвалы под Лубянской площадью и соседними дворами, переулками и строениями многие сотни тысяч изъятых книг неугодного содержания - церковных, философских, богословских, юридических, исторических, часто весьма редкостных и ценных. По недосмотру или умыслу в эти книжные склады проникла сточная вода. Она превратила подземную лубянскую Голконду в бумажное месиво, так сказать, научное папье-маше.
Над Кремлем, маковицей Руси, еще отливали нетускнеющей позолотой двуглавые византийские орлы. Они венчали надвратные и угловые башни Кремля. Москва - Третий Рим - унаследовала этих державных птиц в XV веке при государе Иване Третьем, символически породнившимся с царственным родом византийских Палеологов. В ту пору искусство греческое и итальянское навеяло нашему Кремлю его архитектурные формы. Но душа московского Кремля, воплощенная в этих, по-своему воспринятых чужеродных формах, оставалась глубоко русской душой. Вероятно, это острее других ощущал зодчий Казаков, возводя близ Спасских ворот ордерное, во вкусе екатерининского классицизма, Сенатское здание, уже как бы предвосхищавшее знаменитый московский, александровский ампир. Особенно удался зодчему купол, вознесенный над красной кремлевской стеной с ее гибеллиновскими зубцами...
Именно в этом здании выбрал себе квартиру Ленин.
Говорят, он сам распорядился водрузить над Казаковским куполом красное знамя и осветить его лучом софита. Ниспадая алыми шелковыми складками в прожекторном луче, это знамя революции пламенеет над куполом как бы противостоя коронованным орлам низверженной империи.
...С обшарпанных московских стен исступленно взывал - 'ПОМОГИ!' человек-призрак в рубахе, похожей на саван. Этот помголовский
[39]
плакат снабжался еще дополнительной наклейкой: 'Всякий, кто срывает или заклеивает настоящий плакат, творит контрреволюционное дело!'
Но Рональду Вальдеку запомнилось, как отечный, в струпьях и чирьях расклейщик со злостью замазал клейстером и человека в саване, и наклейку, чтобы через миг заботливо разгладить на этом месте веселую афишу с голыми красотками - объявление о новом кабаре с шансонетками. Постепенно, сперва робко, потом все нахальнее и откровеннее, возрождались старомосковские рестораны - Ампир, Савой, Метрополь, Прага, Гранд-Отель. Некоторое время процветал даже столь одиозный некогда Яр на Тверской-Ямской, только в нем уже не колотили зеркал... Впоследствии в этом здании помещался Межрабпомфильм, а затем оно горело и было перестроено под гостиницу 'Советская'. Любители сильных ощущений ждали, что вот-вот откроется казино с 'золотым' рулеточным столом. Несколько прибавилось на улицах электрического света и появились рисованные афиши-объявления частных кинотеатров, зазывавшие москвичей на сеансы 'Ню - женщина гостиных', 'Индийской гробницы' и жутковатого фильма 'Носферато', где Конрад Вейдт создал мистический образ божества Чумы. Картина шла с подзаголовком 'Безмолвный ужас', и москвичи со стесненным сердцем шли на эти сеансы, воспринимая конрадвейдтовскую символику как нечто близкое тому, что творилось дома. Воскресли на афишах и русские имена - Иван Мозжухин, Владимир Максимов, Вера Холодная, студия Ханжонкова.
Возвращались из западных столиц первые русские реэмигранты, клявшие Париж и Берлин, лобызавшие фонарные столбы любезной московской отчины и остерегавшие ближних от напрасных надежд на зарубежную планиду, коли нет у вас в наличии ни банковского чека, ни американского дядюшки.
Они возвращались, считая преувеличенными страшные слухи о голоде в Поволжье, на Украине, на Дону, да почитай, по всей матушке-России, обескровленной свирепыми комбедовскими изъятиями хлеба у крестьян. Теперь, в 1922-м, 'изъятие излишков' приняло другую форму и перешло в другую сферу - церковную. С самой весны, под флагом помощи голодающим, шло форменное ограбление церковного имущества, наиболее ценного. Только из одного Исаакиевского собора изъято было по официальным данным около тонны золота, серебра - 2,2 тонны, и 980 драгоценных камней (правда, эти изъятия из собора обнародованы лишь в 1927 г.). Официальная статистика этих реквизиций просто смехотворна: будто бы из церквей изъято ценностей на семь миллионов золотых рублей. Сколько получили отсюда голодающие - Ты, Господи, веси!..
По дороге из Суздаля в Иваново-Вознесенск запомнилась Роне одна высокая колокольня, в селе Афанасьеве. С этой колокольни кинулся прямо на булыжник шоссейной дороги батюшка-настоятель Афанасьевской церкви, сразу после изъятия ее святынь и ценностей.
Впоследствии ходил слух, будто и первоначальный замысел знаменитой коринской 'Руси уходящей' был связан с изъятием церковных святынь. Будто задумывал Павел Корин изобразить на полу Успенского Собора в Кремле груду сваленных дароносиц, крестов, чаш, кадильниц и блюд у ног двух чекистов в кожанках, а поодаль, на фоне иконостаса и клиросов, расставить священнослужителей и прихожан, чьи портретные эскизы прославили мастера, потрясли Максима Горького и вызвали столь восторженные отклики в Нью-Йорке, в 1964-м. Этот первоначальный замысел картины, возможно, и возникал у мастера, однако был им отброшен как слишком элементарный и слишком 'жанристекий', не свойственный философскому духу Корина; однако, сами обстоятельства беспощадной реквизиции церковных ценностей не могли не волновать такого знатока русского искусства, как Павел Корин.
Если слух о коринском замысле и не достоверен, то вполне достоверна секретная инструкция В. И. Ленина исполнителям церковной экспроприации: проводить ее беспощадно, брать в церквах все, сколько-нибудь ценное вне зависимости от эстетических достоинств и религиозного значения. При сопротивлении действовать решительно и считать факты сопротивления даже желательными, поскольку такие факты давали повод к немедленной расправе на месте... Думалось ли при этом о голодающих... кто знает!
Но вот кто практически спасал тысячи жизней от голода, так это американская организация АРА. Никто из семьи Вальдек, далекой от закулисных махинаций с продовольствием, не взялся бы судить, бескорыстной ли была эта помощь американцев голодающим в России, но, когда многие знакомые семьи, в том числе Стольниковы, получали солидную продовольственную посылку со сгущенным молоком (кажется, до этого его в России вообще не знали), галетами, детской питательной смесью, сахаром и маслом, лярдом, маисом, белоснежной мукой и какао, было просто трудно себе представить людей, способных отрывать от себя такие сокровища, и получатели преисполнялись чувством восхищения и благодарности.
Одним из популярнейших имен было тогда имя норвежского полярника и дипломата Нансена. Его связывали с продовольственной помощью России. Сочувствовали ее страданиям многие на Западе, но не многие претворяли сочувствие в реальные дела.
Очень затрудняла помощь русским блокада, дипломатическая изоляция, разруха на транспорте. Одолев все эти трудности, добралась до Москвы танцовщица-босоножка Айседора Дункан. Роне довелось видеть ее революционную программу на сцене Большого Театра. Под музыку 'Интернационала' она исполнила хореографический этюд, выражавший в пластике идею пролетарского гимна.
Айседора изобразила скованного неволей раба, постепенное его пробуждение, распрямление, порыв к свободе и апофеоз торжества, освобождение от оков и приниженности. В конце этюда танцовщица замирала на авансцене в позе статуи, с красным знаменем и полуобнаженной, грудью (шептали в кулуарах, что оркестранты однажды устроили ей обструкцию за эту гордо выпяченную нагую грудь). Но, не танцевальную программу Айседоры запомнил Роня Вальдек в тот вечер 22-го года: по рядам зрителей, сидевших из-за холода в пальто, прошелестело, что в правительственной ложе над оркестром присутствует Фритьоф Нансен. Люди стали вглядываться пристальнее и вскоре узнали знакомую по портретам благородную седую голову и обветренное, почти кирпичного цвета, лицо путешественника. Загремели рукоплескания, и Нансену пришлось на минуту выйти из-за кулис на сцену. Овации были сильнее, чем Айседоре! И сама она с чувством пожимала руку великому норвежцу. Впрочем, печать наша тогда же нацепила ему ярлык 'типичного пацифиста', ибо по его инициативе помощь оказывалась не только голодающим в стране, но и миллионам российских эмигрантов, получавших за границей знаменитые нансенские паспорта.
...В Страстную субботу этого уникального 22-го, перед полуночью, Алексей Александрович Вальдек шел с сыном по Красной площади мимо погруженного во мрак Кремля. Лишь алое знамя над казаковским зданием трепетало в луче света. Они вышли Александровским садом к Большому Каменному мосту.
Тяжелый купол Храма Христа Спасителя венчал город, служил Москве золотой шапкой. Крест его, некогда поразивший Льва Толстого, своим размером, плыл среди звезд в глубокой полуночной синеве, среди разорванных облаков. Шла предпасхальная служба при настежь распахнутых вратах собора. Звучали оттуда голоса певчих и протодьяконский бас.
На площади же перед белокаменным собором, у самых стен, происходил безбожный комсомольский шабаш. Обряженные попами и монахами, ангелами и чертями, ведьмами и русалками, комсомольцы изо всех сил кривлялись, свистели, визжали, скоморошничали с площадок агитавтомобилей и прямо в саду, на спуске к реке и на широкой дорожке к уцелевшему постаменту от памятника Александру III.
Охальнее других вел себя здоровенный детина, изображавший Бога Саваофа с электронимбом вокруг низкого лба. Детина кощунствовал грубо, изрыгал в рупор похабные угрозы ведьмам и даже пытался достать посохом молодых прихожанок на паперти.
А служил в храме Патриарх всея Руси Тихон, уже оклеветанный, подвергнутый злобным гонениям и травле в печати, со стороны так называемых церковных обновленцев. Самые разные московские люди сейчас, в Страстную субботу, будто в последней надежде теснились ближе к главному алтарю, похожему на высокую беломраморную часовню. Десяти лет не пройдёт, и алтарь этот, и самый храм, стоивший русскому народу сорокалетних стараний, по сталинскому приказу взлетит в небеса посредством тщательно дозированного союзвзрывпромовекого аммонала. Эта обреченность и храма, и самого Патриарха, вскоре подвергнутого аресту, право же, будто уже предчувствовалась и тогда, в последние минуты Страстной... Вдали ударили полночь куранты Спасской, и крестный ход с пением пасхальной стихиры 'Воскресенье Твое Христе-Спасе' двинулся с иконами и хоругвями от храма. Почти на пороге шествие было встречено дикой свистопляской антирелигиозников. Впечатление получилось такое, будто в чистое течение луговой реки вдруг прорвалась откуда-то грязевая лавина.
Кое-кто из верующих рванулся было в сторону - за кирпичиной, палкой, булыжником. Но вышел вперед облаченный в золотую ризу священнослужитель, может быть, и сам Патриарх. Высокая митра делала его фигуру крупнее и величавее. Повелительным жестом он потребовал тишины и произнес с четкой ораторской дикцией:
Конституция Российской Советской Федеративной Социалистической Республики гарантировала трудящимся-верующим свободу совести, то есть беспрепятственного отправления религиозных культов в местах, указанных властью. Сегодня у нас самый большой и светлый христианский праздник, и никто не давал вам права мешать богослужению и оскорблять чувства верующих. Освободите проход! Удалитесь от храма!
В эту минуту детина, с нимбом на лбу, оскользнулся на платформе грузовика и слетел вниз. Нимб его погас. Раздались смешки, и чей-то неуверенный подголосок пискнул:
- Нам тоже разрешено нашу красную пасху праздновать! Даешь песню, ребята!
Но в настроении активистов что-то сломалось, их крики сделались тише, и они уступили дорогу крестному ходу. Машины их отъехали в сторону, к улицам Волхонке и Ленивке, где молодежь снова сгрудилась в поредевшую кучку, чтобы продолжать кривлянье. Крестный же ход уже без помех проследовал мимо затейливого строения Цветаевской галереи на берег Москвы-реки и по каменной лестнице с шарами, минуя царский постамент, снова поднялся к соборной паперти, медленно втек в храм и растворился там среди тех, кто оставался внутри слушать чтение у алтарей...
...Тот же 22-й год был для Алексея и Ольги Вальдек праздничным, годом их медной свадьбы. Празднование это супруги решили отложить до зимы и тогда отметить сразу две даты: 15-летие супружества и 40-летний юбилей главы семьи - Алексея.
Тетя Аделаида загодя стала готовить стольниковскую квартиру к большому приему, кажется, первому после революции.
Квартира, правда, потеряла и блеск, и прежнее тепло, но все еще оставалась просторной. Ибо трех стольниковских прислуг - кухарку Аннушку, горничную Любу и молодую прачку Анфису домком числил полноправными жилицами трех хозяйских комнат. На самом же деле они по-прежнему обитали втроем в полуподвальных 'людских' каморках между кухней и прачечной.
Это таинственное полуподвальное царство темных кладовых, начищенных кастрюль и медных тазов, пылающей плиты, жгутов мокрого белья в хлопьях белопенного прибоя и заповедных дверей к Анфисиной каморке с канарейкой и взбитыми подушками в ситцевых наволочках, - все это царство обозначалось одним кратким словом: внизу.
И вот этот семейный праздник, к которому долго готовились и внизу, и вверху, наконец наступил. И в разгар его стало казаться Роне, будто никакой революции и не бывало в России! По-прежнему сервирован стол, прежние гости в прежних нарядах непринужденно и весело, как прежде, беседуют за бокалами прежних вин...
Среди гостей именитых была величественно-спокойная Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, изредка навещавшая с давних пор семейства Стольниковых и Вальдек. Была за столом и еще одна начинающая артистка, очаровательная Лиза Марлич, занимавшаяся в студии при Театре Мейерхольда. С великолепно разыгранным профессиональным интересом Ольга Леонардовна расспрашивала Лизу об актерских занятиях биомеханикой, которую Мейерхольд противопоставлял системе Станиславского. Лиза сдала свои Мейерхольдовские позиции без боя. С обезоруживающей улыбкой молодая актриса так предательски тонко высмеяла и принципы, и надежды, и репетиционную практику своего режиссера, приправив рассказ и несколькими пикантными персональными деталями, что сострадательная вначале улыбка Ольги Леонардовны быстро превратилась в поощрительную.
Общество за столом с суеверным почтением прислушивалось к жрицам сценического искусства. Повеяло тенями великих... Беседа сама собою соскользнула на драматургию Блока, на футуристов, Маяковского, имажинистов, Есенина. Отрицательная оценка этих явлений XX века была почти единодушной. 'От всего этого слишком припахивает серой!' - вынесла приговор госпожа Алма Шварц, певица из 'Лидертафель', папина партнерша и солистка церковного хора... Лишь для есенинской лирики нашлось несколько сочувственных реплик.
Морщился и кривил лицо от неприкрытого отвращения 'ко всему этому бедламу' военный инженер Владимир Эдмундович Вальдек
[40]
, папин двоюродный брат. Сперва он нехотя рассказал, как ему удалось уберечь свою квартиру от вселения посторонних - пожалуй, самая модная тема у старомосковских интеллигентов в 1922 году. Оказывается, вместо того, чтобы уплотнится, как было приказано, Владимир Эдмундович просто отрезал капитальной стенкой отнятые у него комнаты, и, благодаря военным охранительным грамотам, получил разрешение превратить бывшую свою прихожую в кухню и ванную с прочими удобствами. Эти детали никого не смутили за ужином, напротив, вызвали одобрение и острую зависть: как же, инженер не стоит по утрам в очереди к уборной!
Этот родственник, лишь недавно возобновивший дружбу с Рониным отцом, заглохшую было в военные и первые революционные годы, поразил даже бывалого Роню своей открытой, непримиримой ненавистью ко всем нововведениям Октября без разбора! Даже в застольном тосте он расценил российский февраль как освободительную революцию во имя чести и процветания нации и государства российского. Октябрь же он определил как жесточайшую контрреволюцию, чьи вожди, кучка авантюристов, играя на развале страны и усталости народа, разогнав отвергнувшее ее Учредительное собрание в Таврическом, создали демагогическую олигархию типа джек- лондонской Железной Пяты. И ни одно уважающее себя западное правительство никогда не признает юридическую законность этой олигархической власти, разве что за исключением немцев, поскольку они, мол, сами и суть главные закулисные режиссеры большевистской победы, которую потом и помогли упрочить миллионными тайными субсидиями исключительно в собственных эгоистических интересах... Бокал свой инженер осушил со словами: 'за лучшие времена, за Россию!'...
Речь смутила всех, даже Стольниковых, гости оглядывались друг на друга, опасаясь тайного доноса... Ольга Леонардовна сделала вид, что она ничего и не слышала, мало ли застольных демосфенов обретает голос после старой смирновской водочки из стольниковского запаса!
В заключение вечера гости слушали музыку и чтение. Макс продекламировал напевно, под рояль: 'А над озером пение лебедя белого, точно сердца несмелого жалобный стон!' Папа пел Шуберта, Листа и Рахманинова, Ольгу Леонардовну уговорили прочитать 'Соловьиный сад', что и было исполнено с истинным блеском. Борис Васильевич Холмерс, старый поклонник Ольги Вальдек, показал несколько эстрадных номеров столь острых, беспощадно злых и сугубо сегодняшних, что гости опять было испугались. Тогда с величайшим спокойствием Борис Васильевич заметил, что всего год назад выступал с этой программой... в Кремле, перед вождями, как он выразился. На вопрос: кто же это слушал? - он спокойно ответил: все! И добавил, что взамен гонорара привез домой на легковом автомобиле целый багажник дорогой и вкусной снеди, о какой давно и думать забыл!
И все-таки для Рони все эти впечатления были второстепенны, потому что внимание его все время привлекал один, сейчас главный для него человек. Он казался Роне самым примечательным среди гостей и уже был любимейшим из них. Звали его Заурбек. Пожалуй, ни в одной человеческой судьбе не воплощался так символически русский иррациональный двадцатый век!
* * *
...Он лежал у каменистой дороги, прикрываясь телом убитого на скаку кабардинского коня. Падая, конь придавил простреленную левую ногу всадника. Второй пулей его задело, пока освобождал ногу и доставал из седельного торока оружие для ответного огня. У него была на этот раз не винтовка, а недавно привезенный из Оберндорфа, не вполне еще привычный немецкий автоматический пистолет, изделие фабрики братьев Маузер. Пистолет тяжел и устойчив, можно стрелять с упора. Но запас патронов маловат, а противников впереди - несколько.
В ущелье быстро темнело. Заметнее стали вспышки из винтовочных выстрелов. Рядом щелкали о камень пули. Стрелки-ингуши, с ними у отца - старая вражда. Напали из-за скал, прикрывающих дорогу на Владикавказ. До ближайшего слева стрелка - сажен сто. Для пистолета, даже крупнокалиберного, далеко; для их винтовок - в самый раз!
Вообще-то неважно бьют... Давно могли бы покончить с Заурбеком, как два года назад покончили с его старшим братом Борисом, выпускником Петербургского университета. Убили брата на этой дороге, только поближе к Кизляру и к отцовским землям по Тереку, ниже города. У отца, осетинского князя Каурбека, две тысячи десятин пашни, виноградники и леса, по соседству с обширными угодьями барона Штейнгеля. Младший сын барона и младший сын Каурбека, Заурбек, - близкие друзья, почти братья, вместе выросли здесь, охотились на родовых землях, вместе и при дворе представлялись...
Нога отяжелела, сапог стал больно жать простреленную икру. Наверное, задело большую вену, кровь проступает из-за голенища и хлюпает в носке сапога. Иногда чуть мутится сознание... Забываться нельзя! Те, осмелев, наверное, подползут сейчас поближе Так и есть: ползком двинулся левый, а те, что справа, отважились даже на короткие перебежки. Не знают, что взгляд у Заурбека соколиный, видит и в сумерках почти как днем!
Левый приподнимает голову из-за камня. Подобрался смело, шагов на полтораста. Его пуля взвыла над головой Заурбека, рикошетом отскочила от камней, зажужжала шмелем, ткнулась рядом, расплющенная, горячая.
Только теперь выстрелил, целясь, и Заурбек. Четыре ингушские винтовки ответили справа. Левая промолчала. Заурбек еще не понял, что уложил противника наповал, прямо в лоб...
После двухчасовой перестрелки еще один ингуш простился с жизнью. Три его сородича отползли, тоже оставляя на камнях кровавые следы.
Заурбек различил слабый конский топот, ржание. Эго ускакали нападавшие, заметив на дороге приближение двух казаков и подводы с какой-то воинской Кладью. Они двигались к Гудермесу.
Истекавшего кровью от четырех пулевых ран, Заурбека казаки довезли до гудермесской больницы.
На операционный стол его положили уже без признаков сознания. Щуплый доктор в золотом пенсне только головой качал, диктуя, после извлечения пуль, сведения о больном. Записывала их сестра милосердия.
- Пишите, - говорил доктор. - Рост - два аршина десять вершков (около 187 см). Вес - шесть пудов ровно. И заметьте, сестрица, ведь ни одной жириночки! Одни кости, кожа да чугунная мускулатура. Вот атлет! Ну, и князек осетинский, нечего сказать!
* * *
Московский полицмейстер Дмитрий Федорович Трепов, сын Петербургского градоначальника, некогда раненного пулей революционерки Веры Засулич, счел необходимым заблаговременно приехать на званый ужин в Купеческом клубе, да еще и принять особые меры - для охраны самого клуба и наблюдения за порядком по всей Большой Дмитровке
[41]
. Ибо цвет губернской промышленности, торговли и науки вкупе с военными чинами занимали места за длинными банкетными столами в клубе. Деятели Москвы и губернии устраивали неофициальный прием генерал-инспектору кавалерии, великому князю Николаю Николаевичу, по случаю его кратковременного пребывания в древней столице: он возвращался с Кавказа, где отдыхал и охотился в царских и соседних угодьях.
Среди его свиты интерес дам вызвал атлетического сложения кавказец в черкеске. В росте он почти не уступал Великому князю, но двигался с мягкой легкостью горца. Широкий в плечах, узкий в талии, он, казалось был создан для лезгинки. Издали одежда его выглядела подчеркнуто скромной, и лишь вблизи можно было рассмотреть, что отделка газырей, пояса и кинжала стоила кубачинским мастерам загадочного Дагестана многих недель безупречной работы.
Застольной своей соседке, супруге московского профессора Сергея Муромцева, он успел отрекомендоваться Николаем Николаевичем Тепировым. Было замечено, что Великий князь обращался с ним дружески-покровительственно и называл либо тезкой, либо Заурбеком. Соседке он пояснил, что одно имя - национальное, осетинское, а другое - на русский лад, полученное при православном крещении. Отца, мол, тоже звали и Каурбек, и Николай Тапиров. Они - старинные осетинские беки, признанные также и русской властью князьями.
Дамы заметили, что кавказец слегка прихрамывает, и волновались, станет ли танцевать - уж очень завидным казался он кавалером. Чуть подвыпивший Трепов, с несколько излишней фамильярностью, явно не понравившейся гостю, заявил, что тот, мол, 'исправно спляшет'. Эта реплика чуть не испортила все дело, но в конце концов, под дружным дамским напором, Заурбек смилостивился, вернулся в танцевальную залу и блеснул в мазурке, краковяке и венгерке, а в полонезе был просто величественен.
Покидая общество, Великий князь любезно предложил младшим своим спутникам не уезжать с бала и дождаться ужина, сам же отправился с адъютантом и остатком свиты на Николаевский вокзал. Заурбеку он ласково улыбнулся и шутливо погрозил пальцем: смотри, мол, не переусердствуй, чтобы не разбередить недавнюю рану!
В разгар бала Трепов, проводив князя до вагона, вернулся в клуб. Дама его упоенно вальсировала с Заурбеком. Когда же шеф полиции ангажировал другую даму, оказалось, что и тут Заурбек перешел ему дорогу - она обещала следующий тур преуспевающему осетинскому беку! За ужином Дмитрий Федорович выразил довольно грубо свое неодобрение по адресу неожиданного соперника. Кто-то переспросил, о ком это он так резко?
- Да вон о том кавказском осле! - во всеуслышание ответил Трепов.
- Вы бы полегче, Дмитрий Федорович! Великий князь на его землях охотился! Осетинский бек. Князь, как-никак!
- Подумаешь, князек! У них там, кто десяток баранов имеет, тот и князек!
Дальнейшее не сразу успели понять даже сидящие за ужином.
Громко упал стул, а через длинный банкетный стол перемахнула, будто подброшенная пружиной, фигура Заурбека. Совершая этот почти цирковой прыжок, он лишь на миг оперся рукою о стол, а в следующее мгновение вырос перед полицмейстером и нанес ему пощечину. Потом грозно завертел кинжалом и, не подпуская к себе никого, проложил путь к выходу. Никем не задержанный, он покинул клуб.
Однако, на вешалке остался его плащ, а на банкетном столе нечто куда более ценное - выпавший из черкески во время прыжка золотой портсигар с великокняжеским вензелем и надписью: 'Николаю Николаевичу Тепирову-Заурбеку на добрую память от его гостя. Николай Николаевич Романов'. По визитной карточке, врученной за ужином соседке, было нетрудно установить московский адрес владельца плаща и портсигара. Оказалось, он недавно снял или купил квартиру в Камергерском переулке.
Трепов счел за благо отправить с полицейским чином и плащ, и дарственный портсигар по этому адресу, вместе с письмом, в коем требовал удовлетворения Заурбек велел устно передать, что давать удовлетворение полицмейстеру не собирается.
Этот ответ кое-где не очень понравился, и, хотя историю замяли, Заурбеку настойчиво посоветовали оставить Москву и коммерческие дела, начатые им в древней столице. Почувствовав охладелый и недружелюбный тон своих знатных покровителей, Заурбек махнул на них рукой и решил совершенно изменить и среду, и образ жизни. Вопреки воле отца, пошел учиться на паровозного механика и довольно скоро, к недоумению близких, надел железнодорожную форму и стал за реверс зеленого пассажирского локомотива 'СУ' на линии Баку-Тифлис. По вине службы пути попал в аварию, был оштрафован и понижен в должности, чуть не угодил под суд. Глубоко возмущенный произволом и фальсификацией, оставил службу на железной дороге, записался добровольцем в кавалерийский полк, отправлен был на театр русско-японской войны, получил ранение и Георгиевский крест. Из Владивостока подался в Канаду и там за несколько лет сумел удвоить унаследованные от отца средства какими-то поставками для русского военного ведомства через порт Ванкувер...
Если сравнить человеческую судьбу с лестницей или горным склоном, все это можно считать, все-таки фазами восхождения, ибо энергия его кипела и не иссякала
И, шагая через две-три ступеньки крутой лестницы заурбековой судьбы, попытаемся лишь бегло оглянуться на эти фазы восхождения.
Он снова побывал в Германии, и дела его там окутаны тайной. Дольше всего задерживался в живописных местах Южной Германии, где в Вюртемберге закупил несколько партий современного оружия для своих единоплеменников, притом с ведома и поощрения некого политического деятеля, о котором ниже последует еще несколько штрихов
[42]
.
Один из основателей знаменитой оружейной фирмы в городке Оберндорфе, господин Пауль Маузер пригласил уже привычного кавказского гостя на обед и во время застольной беседы выразил ему свое уважение, присовокупив, что всегда усматривал в России немалые перспективы для сбыта оберндорфской продукции, какой бы политический строй не восторжествовал в империи Романовых и кто бы с кем там ни враждовал - племена, народы, нации или партии! При любых осложнениях ни одна воинственная сторона в России не должна, мол, забывать о надежных оружейниках в городе Оберндорфе. 'Чтобы моя скромная фамилия превратилась в нечто приятно-нарицательное, будящее определенные ассоциации для русского уха!' - дальновидно закончил свое слово г-н Пауль Маузер. Происходило это уже на пороге мировой войны...
Когда же она разразилась, Заурбек, владеющий искусством быстрой ориентировки, белым военным билетом (девятнадцать ран!) и полутора миллионами капитала, вошел в полное доверие того самого большевистского политического деятеля, о коем выше вскользь упоминалось.
В тот час, когда ложились на бумагу эти строки (год 1976-ой), указанный деятель благополучно продолжал еще здравствовать на правительственных пенсионных хлебах, изредка публиковал мемуары, однако почел за благо не вспоминать печатно о Заурбеке, коему некогда дал совет приобрести под Москвою небольшое тихое именьице, вероятно учитывая интересы своих революционных коллег, подвизающихся в Москве. Осталось неясным, был ли этот совет решающим для Заурбека в деле с имением (сам Заурбек это утверждал), или же тут сказалась настойчивость супруги, пожелавшей тишины и покоя, но во всяком случае именьице было Заурбеком куплено, вскоре после женитьбы. В брак он вступил с девицей Масленниковой, встреченной на деловом ужине в Славянском базаре, куда Масленников-папа, компаньон Заурбека по делам коммерческим, привел и дочку Анну Александровну. Полюбить ее или просто привыкнуть к ней Зарбеку было решительно некогда - он вел крупные дела с военными поставщиками и промышленниками. Оставив жену хозяйничать в имении, он по горло увяз в так называемом 'Земгоре', то есть Союзе земств и городов. Участвовал в перестройке фабрик и заводских предприятий на военное производство, тратил много сил на контроль железнодорожных перевозок, стараясь ускорять движение военных грузов, ибо чувствовал, что война начинает грозить основам империи.
У него происходили споры со знакомым революционером, который упрекал Заурбека в том, что его деятельность лишь продлевает агонию обреченного царского режима. Однако, как политик, революционер ценил, что Заурбек держит его в курсе крупных военно-промышленных, транспортных и снабженческих операций: эта осведомленность была выгодна деятелю большевистской партии. Впрочем, после отставки Главнокомандующего, Великого князя Николая Николаевича, поощрявшего деятельность Заурбека в Земгоре, Заурбек и сам стал склоняться к мнению, что царь Николай Второй безнадежно проигрывает и трон, и войну, и не так на внешнем фронте, как на внутреннем.
Только после Февральской революции Заурбек нашел время навестить жену в подмосковном имении Сереброве
[43]
, по Нижегородской дороге, на станции '38-ая верста'. Имение Сереброво отстояло от железнодорожной линии на таком же пятиверстном расстоянии, как и имение Корнеево, только по другую, правую сторону. Мимоходом, буквально проезжая мимо, Заурбек Тепиров арендовал еще одно имение, ближе к станции, на краю села Каменка, на берегу большого пруда с каменной плотиной. Звали его 'Белая дача'.
Большой двухэтажный каменный дом с классическим фасадом, круглыми окнами в мезонине и обширными подвалами он, опять-таки мимоходом, приспособил под ремонтную мастерскую, привез сюда станки, моторы и локомобиль, протянул к зданию силовую линию от ближайшего Сажевого заводика, построил котельную и к концу 1817 года открыл небольшое предприятие для починки железнодорожных механизмов, аппаратуры и оборудования. Назначил заведующим своего двоюродного брата Мишу, довольно сумрачную личность, до тех пор изнывавшую от безделья в московской квартире, а затем в имении старшего своего кузена Заурбека.
В этих хозяйственных хлопотах и застала Заурбека Октябрьская. И тут, на первый взгляд, все дальнейшее еще можно было тоже принять за новую фазу восхождения, ибо конфисковали имущество и банковский вклад Заурбека не сразу, и не все. Некоторое время ему оставляли и квартиру в Камергерском, и имение Сереброво, и арендованную Белую Дачу, и Ремонтные мастерские в ее подвалах. Заурбек даже собирался построить мельницу в своем Сереброве, а то мужикам соседней конокрадовой Марфинки-деревни далековато, мол, ездить с зерном 'на помол'... Сохранялись и связи с деятелем, игравшим уже роль государственную и проявлявшим благожелательность к Заурбеку. Поощрительство его, или другие, еще более таинственные обстоятельства привели Заурбека точнее, гр-на Тепирова, Ник. Ник., по национальности - осетина, имущественное положение - госслужащий, недвижимости не имеет, происхождение - из нацменьшинств (!), - к должности, ныне уже трудно вообразимой, еще труднее произносимой - уполномоченный ОРТОЧЕКА Курской железной дороги. Полномочия его распространялись на область техническую, а в какой мере это сопрягалось с функциями политическими, и какими именно - выяснимо теперь лишь посредством спиритического сеанса с вызовом духа Н. Н. Тепирова!
...Весной 1922 года Ольга Юльевна Вальдек познакомилась с ним на берегу высохшего Каменского озера, под стеной 'Белой дачи'. Ее арендатор, руководитель мастерских, владелец соседнего Сереброво (там пообрезали пахотные земли, а парк и усадьбу с барским домом оставили во владении 'товарища уполномоченного'...) и деятель транспортного ЧЕКА, в прошлом - князь и паровозный машинист, - задумчиво ковырял тросточкой (набалдашник в виде головы борзой) щебень и прах свежевзорванной крестьянами озерной плотины.
Ольга Юльевна, ахнув при виде сухого бассейна на месте некогда живописной водной глади, подступавшей к парку Белой дачи, спросила, зачем было взрывать такую хорошую плотину?
На что товарищ уполномоченный дал вразумительный ответ:
- А зачем было взрывать такую хорошую Россию?
Разговор заинтересовал обе стороны, продолжался уже в парке Белой дачи, а затем последовал визит Ник. Ник. Тепирова в скромную чердачную резиденцию семьи Вальдек в селе Каменке. Оказалось, что имя Алексея Вальдека, недавнего руководителя москвотопской дружины Ник. Ник. Тепирову отлично известно, а Ольга Юльевна вспомнила, что 'товарищ уполномоченный' в свое время оказывал помощь противопожарным мерам Алексея Александровича, в бытность того здешним лесным начальством.
С той поры завязалась дружба семейная, и больше всех членов семейства Вальдек привязался к загадочному Заурбеку ученик Петропавловской бывшей гимназии, Рональд Вальдек.
Дело в том, что уже сблизившись, подружившись, даже чуть не породнившись с этим человеком, взрослая часть семьи Вальдек более чем скептически относилась к поразительным рассказам Заурбека об ингушах под Кизляром и индейцах под Ванкувером (с одними он дрался, с другими - 'кунаковал'), о великокняжеских охотах на собственной земле и укрытии там же политического деятеля, за которым гнались жандармы, о взрыве паровозного котла при крушении и чудом спасенном машинисте Тепирове и о чаепитии в обществе Великой княжны Ольги в стенах Ипатьевского монастыря; о любовной связи со знаменитой балериной и кавалерийской атаке под Мукденом... Рональд чувствовал, что рассказы эти не только не выдуманы, а напротив, сухи и деловиты, до неинтересности. Память Заурбека сохраняла краски, детали, имена, но он передавал эти эпизоды и факты протокольно и даже скучновато, их надо было уметь извлекать. Кроме того, он начал показывать Роне и предметы, которыми дорожил и втайне гордился, однако же никогда не показывал их скептикам. Их было очень много, и все - уникальные, по использованию и стоимости. Среди них очень запомнился тот самый золотой портсигар с надписью от Великого князя, подаренный Заурбеку самим Николаем Вторым; огромная декоративная курительная трубка из цельного слонового бивня, с крышкой в виде серебрённого орла, и с богатейшей резьбой: на трубке были исполнены все гербы российских городов и губерний, в центре же красовался наибольший - московский Егорий на коне, с копьем и драконом. Были уникальные часы с репетициями, огромный аквариум для тропических рыб более крупного размера, чем их держат простые любители (он был разбит при переезде из Камергерского), были картины, статуэтки, мундштуки, трубки, стаканы из серебра и золота, сервизы, бинокли, ружья, словом, целые коллекции раритетов, и большая их часть была подарена знатными особами или историческими личностями, либо самому Заурбеку, либо его отцу.
И, кажется, последней любовью этого человека стал Рональд Вальдек.
Он передарил мальчику сотни своих диковин. Стал хлопотать о форменной передаче имения Сереброво (дом и сад, как значилось по документам, на самом деле - дом и парк размером в шесть десятин, остаток Серебровской усадьбы с тремя прудами и вековыми елями) Рональду Вальдеку, как 'моему наследнику и приемному сыну'. Хлопоты эти почти увенчались успехом и верно, приведи они к желаемому для Заурбека результату, судьба Рональда Вальдека стала бы на полсотни лет короче и заверилась, как и для всех таких 'кулаков', где-нибудь в лагерях Кузнецкстроя или Магнитки...
Но тогда, в начале, а тем более потом, в разгар НЭПа, люди как-то верили ленинским утверждениям, будто НЭП введен всерьез и надолго, для экономического соревнования двух главных укладов в стране, частно-собственнического и государственного. И казалось тогда, что, унаследовав имение, Рональд еще успеет приложить руки к Серебровским садам и прудам, и что они отблагодарят молодого хозяина сторицей. Рональда тянуло 'к земле', к ниве, и он никогда не сочувствовал нерачительным чеховским героям.
Однажды, почти на вечерней заре, в зимний день, Заурбек, уже принятый в семье как родной ее член, с натугой снимал в московской, маросейской квартире Вальдеков левый сапог. Роня сидел у письменного стола, и вдруг рядом ударила почти черная струя - это хлынула внезапно кровь Заурбека из той, стародавней, еще ингушской раны 1902 года. Открылась рана, как выяснилось, от нервного : перенапряжения.
Скупой на слова Заурбек, перевязанный Рональдом, ибо никого из старших в тот момент в квартире не оказалось, сознался, что все последние полгода жил как бы под дамокловым мечом: его жена помешалась. У нее мания преследования в какой-то особенно агрессивной форме. Она должна защищаться от тайных сил, ее подстерегающих. К этим тайным силам стал, видимо, относиться и сам Заурбек.
Он давно перевез ее в Белую дачу (в Сереброве несколько лет подряд проводили все летние месяцы Вальдеки и их друзья), где преимущественно жил и сам наблюдая за работой мастерских.
В последнее время он не раз пробуждался оттого, что жена с ножом в руках подкрадывалась к спящему, перерезать ему горло. Дело шло к отправке жены в заведение для умалишенных, а это - несовместимо с обычаями старины у осетина! И он, воротил назад уже присланную за больной специальную подводу.
Кончилось дело плачевно: больная отравилась. От волнений, связанных с следствием, открылась Заурбекова рана. Тогда Роня и понял, отчего в доме ощущалась уже несколько дней такая угнетающая, тяжкая атмосфера. Но и родители знали, оказывается, не все!
Лестница Заурбековой судьбы с тех недель повела вниз. Началась полоса его нисхождения, по нынешней советской жизни. В 1930 году он угодил под раскулачивание. Кинулся поначалу за поддержкой к высокопоставленному большевистскому деятелю, кого некогда выручал из злых бедствий, а потом держал в курсе государственных событий. Пока околачивал эти московские кремлевские пороги, остался нищим и бездомным. Жилье его в Сереброве было разграблено, дом сожжен, а Белая дача просто взята в казну.
Роня звал его переселиться к ним насовсем, но Москва угнетала его дух и он, тоскуя по сгоревшему дому, искал приюта в соседних деревнях. Эти дни безрадостного угасания, нищеты и скитания по чужим углам чуть-чуть окрасили те подарки, что Рональд свято хранил до черного дня! Крест над могилой этого Чертопханова наших дней Роня Вальдек смог соорудить осанистый. Отпевали новопреставленного в Каменской церкви, тоже вскоре взорванной, как и Каменская плотина... Как и страна Россия!
2
До 30-х годов всю Москву, в любом направлении, можно было пересечь на лыжах, из конца, в конец: дворникам предписывалось оставлять на мостовых слой снега и наледи толщиною сантиметров в двадцать.
Все школьные годы Рональд Вальдек с другом своим и соседом по парте Германом Мозжухиным, или попросту Геркой, становились, после уроков и домашней обеденной трапезы, на лыжи, встречались обычно у храма Христа Спасителя, спускались на лед Москва-реки и скоро оказывались среди зарослей Нескучного сада, а то еще подальше, уже в Ноевом саду, на задах и огородах деревни Потылихи. Затаив дух, слетали с высоких обрывов, рискованно лавировали между деревьями, вовсе не подозревая, что упражняются в слаломе (так мольеровский герой не подозревал, что разговаривает прозой).
Мальчики любили навещать в Нескучном заброшенные гроты, ротонды, павильоны и почерневшие статуи, будто всеми позабытые среди сугробов и кустарника. Сиротливые остатки старомосковского паркового зодчества, сильно пострадавшие от превратностей последних лет, трогали мальчиков своей грустью, загадочностью, беззащитностью. На их стройных колоннах, классически покатых плечах, или в павильонных окнах медленно гасли отсветы малиновых закатов. Потом статуи и ротонды одевались в прозрачно-синие шелка сумеречных теней, зябко в них кутались, как старомодные дамы в нетопленых гостиных... Легкий снежок и зимняя мгла глушили лишние звуки и убирали из парка немногочисленных, и все-таки лишних попутчиков, пока мальчики не оставались одни, наедине друг с другом.
Две пары лыж шуршали согласно, ни души не было вокруг и наступал для Рони и Геры час мужской беседы о тайном, задушевном: кто чем дышит, у кого что в памяти, какие родительские или семейные секреты надлежит уберечь от всего мира, паче же - кому отдано сердце и каковы виды на ответ! Тут уж обсуждалось все! Тончайшему анализу подвергался каждый шаг, слово или поступок избранницы, взвешивались шансы и готовились встречные шаги, слова и поступки. Обсуждались приемы тактики наступательной, а то и оборонительной, коли возникала угроза соперничества с каким-нибудь видным старшеклассником за сердце избранницы!
Уже на полпути школьного бытия, на пороге возраста любви, оба друга решили внести в эту тонкую область элементы порядка и классификации.
Весь прекрасный пол планеты сам собой, чисто эмпирически, распался на две категории: значащих и незначащих. Естественно, что в обиходе мальчишеском последние играли ту же роль, что азот в атмосфере. Категория же значащих делилась на знакомых и незнакомых. Из всего обилия знакомых девочек путем таинственного отбора до прихоти судьбы и вкуса, обособлялись этуали, и из этой элиты надлежало высматривать себе избранниц, главных и запасных, как у игроков в футбол,.. целях джентльменской конспирации друзья-лыжники обозначали девочек-избранниц только в мужском роде, например 'южанин', 'непир', 'Монте-Кристо', 'именинник', а то уж и вовсе кратко: 'твой' и 'мой'. Вычитанное Геркой слово 'этуаль'
[44]
показалось друзьям нарядным, не для всех понятным и в обиходе удобным.
Тот же Герка решительно противился выбору этуали (тем более главной!), среди одноклассниц. Нельзя, чтобы при ней какой-нибудь замухрышка-педагог ставил тебе двойки или шпынял за грязь в тетради. Куда лучше, мол, обращать взоры в сторону знакомых, а еще вернее, отдаленно-родственных семей. Ибо родство, хотя бы почти теоретическое ('нашему забору двоюродный плетень'!), все-таки помогало Герке преодолевать природную застенчивость. А сама обстановка семейных праздничных встреч, даже и скромнейших, придавала известную приподнятость знакомству с негаданной родственницей. Именно в кометном хвосте дальних сородичей знаменитого кинематографического актера, Геркиного дядюшки, племянник обрел свою главную этуаль, сероглазую Лизочку Турову, будто сбежавшую с английского рекламною проспекта: 'Блондинки! Требуйте мыло Раллей!'
Роня же стремился держать свою 'главную', что называется, всегда на глазах, влюблялся он ревниво, пламенно и, конечно, всякий раз на всю жизнь. День, когда ОНА бывала вне его поля зрения, Роня считал безнадежно потерянным. Поэтому избранницей его могла стать либо соседка по дому, либо соученица. Он и отдал свое сердце Клерочке Орловой, самой красивой однокласснице. Застенчиво-нежное чувство к ней он сохранял потом в чистоте, на протяжении долгих лет; как Петрарка после замужества Лауры.
Кстати, и для Рониного кузена Макса Стольникова, как случайно выяснилось спустя годы, Клера Орлова тоже была 'главной' сама того и не подозревая. Может быть, если бы семья Стольниковых не покинула Москву, Роне предстояла немалая сердечная скорбь, ибо шансы Макса были, пожалуй, серьезнее Рониных!
В классе ученица Клера Орлова с двумя подружками - Олей Переведенцевой и Таней Пантелеевой занимали камчатские парты в дальнем от окон ряду. О борьбе районных и наркомпросовских властей с либерально-буржуазными традициями бывшей Петропавловской гимназии ученики знали не хуже учителей и держались сплоченно, как мальчики, так и девочки. Начало 20-х годов ознаменовалось в советской школе знаменитыми педагогическими опытами над кроликами-учениками. В этом смысле упрямая фрейлейн Ретген, равно и сменивший ее герр Густав Моргентау не отставали от модных западных веяний своего прогрессивного педагогического века! В бывшей гимназии насаждались и педология, и эвристика, и Дальтон-план, и евгеника, и бригадный учебный метод.
Ученикам предлагались тесты и всевозможные психологические испытания, например, на внушаемость (в старой Петропавловке о таком и слыхом не слыхать было!). Роня Вальдек оказался в числе трех или четырех мальчиков, не подверженных внушению. Им заинтересовались, и назначили ему дополнительные испытания в психофизической лаборатории, помещавшейся в Б. Златоустинском переулке (впрочем, уже переименованном в Б. Комсомольский). В лаборатории результат испытания на внушаемость вновь подтвердился - на Роню будто бы почти или вовсе не действовали обычные приемы рекламы, пропаганды, агитации и прочих видов современного массового или индивидуального внушения... Впоследствии войдет в обиход понятие 'массовая информация' - во времена Рониной юности она только зарождалась в виде ленинской монументальной пропаганды, агитплакатов РОСТА, однобоких газет, унифицированных журналов, кинофильмов, чуть позднее - общедоступного радио. Впоследствии к этим средствам 'массовой информации' прибавились столь могучие рычаги психической обработки как телевидение, круглосуточные радиопрограммы на всех волнах и диапазонах, потрясающие воображение тиражи газет и иллюстрированных изданий, работа издательских концернов и точно нацеленные ораторские выступления политических деятелей.
С помощью этого арсенала средств 'массовой информации' Адольф Гитлер воодушевит националистической социальной демагогией, широкими обещаниями и реальными угрозами всю великую стомиллионную германскую нацию и бросит ее, сплоченную до монолита, в смертельную войну за осуществление национал-социалистических идей. Заметим мимоходом, что этим он сыграл на руку именно мировому коммунизму, тем, что подарил последнему сперва самых неожиданных союзников, а затем - победные лавры. С помощью тех же средств 'массовой информации' (на деле - просто оболванивания) Сталин натравит чуть не весь народ Страны Советов, все двести миллионов душ, на мнимых внутренних врагов. И завоют толпы митингующих и демонстрирующих: смерть им! - чтобы лет через двадцать эти казненные были тихо и почти скрытно признаны лучшими сынами страны и народа, а их смертная участь просто замолчена, опять-таки теми же средствами 'массовой информации'.
В те, уже далекие 20-ые годы, ленинская партия, впервые в истории мирового тоталитаризма, еще только училась приемам 'информации', то есть массовой и обязательной лжи, возведенной в систему, в государственную догму. Замалчивание всего 'неугодного', невыгодного или стыдного, превозношение и раздувание малейшего успеха, и, наконец, грубая подтасовка фактов, извращение событий, наглейшая прямая ложь - стали законом советской прессы. Вот эту ложь, внедряемую в массовое сознание методами ежедневного и ежечасного внушения, Роня Вальдок органически принять не мог. Бесчисленное множество 'голых королей' буквально мельтешило перед его глазами, но никаких мантий, никакого нового платья Роня на этих голых королях не видел.
Ежедневных примеров было столько, что трудно их и привести.
Скажем, на диспуте между наркомом Луначарским и митрополитом Введенским красноречие и логика митрополита явно одерживала верх над наркомовской, и аудитория награждала рукоплесканиями находчивость и элоквенцию архиерея. Газеты же непременно напишут, что победил в споре нарком, осыпанный цветами и аплодисментами. Где-нибудь закрывали церковь, под стоны и слезы верующих, - газеты же рассказывали, как единодушно народ потребовал ликвидации очага мракобесия. Производились выборы в какой-нибудь комитете или совет - выступал представитель партийного губкома или ячейки и прочитывал список 'рекомендуемых' кандидатов. Разумеется, кандидат избирался поднятием рук единогласно, и газеты всерьез писали об энтузиазме и восторге избирателей, отдавших голоса (точнее, руки) за верных ленинцев. А уж про загнивание и маразм буржуазной демократии писали так, что оставалось ждать падения западных буржуазных порядков буквально на следующей неделе.
При новой серии педологических проверок у Рони нашли некоторую замедленность реакций, устойчивость вкусов и черт характера, правдивость, и еще: слабую подверженность панике и 'психозу толпы' (прежде это качество называли хладнокровием, но, вероятно, такие элементарные термины не отвечали современному уровню психо и педологии). Еще у него констатировали 'вышесреднюю' память и фантазию, склонность командовать и увы! - резко выраженное тяготение к 'отвлеченной', а это значит, страшно сказать! - внеклассовой справедливости..
Все это не помешало педологам Рониной школы после 'комплексного обследования' признать Роню Вальдека лишенным прилежания, трудолюбия, целеустремленности, внимания и почти всех видов способностей и дарований.
- Просто не ученик, а почти законченный идиот! - недоумевал дома папа, Вальдек-старший, рассматривая сложный график педологической проверки. Мама же просто несознательно хохотала.
После введения бригадного метода и дальтон-плана, Роню, несмотря на неутешительные выводы педологов, назначили бригадиром сразу по нескольким учебным дисциплинам. Практически это означало некоторую личную ответственность за общебригадные грехи. Как раз тогда Роня узнал, что в древней Иудее существовал праздник очищения от грехов - оказывается, грехи всего народа возлагались на выбранного для этой ноши козла отпущения. После возложения первосвященником всеиудейских грехов на рогатого избранника, носитель грехов изгонялся в пустыню, под улюлюканье всей толпы. Когда на Рональда Вальдека возложили бригадирство по литературе, немецкому, французскому, физике, обществоведению и политграмоте (две последние дисциплины, с присовокуплением к ним еще особого курса советской конституции, долженствовали заменить упраздненный курс истории), Роня понял, что пустыни ему не миновать!
Числилось в бригаде десять-двенадцать человек, и могли они мирно бездельничать, пока бригадир потел над очередным отчетом. Это называлось коллективно-индивидуальной подготовкой. Отчет же заключался в том, что бригадир прочитывал доклад на заданную по данному предмету тему, а учитель потом задавал еще несколько дополнительных вопросов бригадникам. Искусство бригадира в том и состояло, чтобы спрошенные сумели ответить!
Учителя, более дальновидные, да и просто более добросовестнее и честные, только притворялись, будто придерживаются прогрессивной методики. На деле же они учили по-старинке, а спрашивали строго. Так было с математикой и естествознанием. Прочие терялись в новшествах, и испытывали прямо-таки симпатию к тем ученикам, кто выходил из проверок с клеймом отсталости либо неспособности. По загадочной аномалии именно эти неспособные заканчивали школьный курс наиболее благополучно!
Перед экзаменом по русскому языку новый учитель Добролюбов, уже третий после Веры Александровны (ни тот, ни другой, 'сменив, не заменили ее' в ученических сердцах!), подверг учеников очередному тесту. Он пояснил, что должен проверить остроту обоняния у всех учеников класса. Достал из портфеля три флакона с разноцветными жидкостями, пояснил, что это духи из весенних цветов, всем известных. Потом по очереди открывал каждый флакон, подносил флаконы близко к испытуемым, спрашивал, какие запахи. Почти единодушно 38 учеников и учениц признали в первом флаконе ландыш, во втором - сирень, в третьем - фиалки. Роня не почувствовал ничего.
Его сосед и друг, Герка Мозжухин, посмотрел на Роню презрительно, через плечо, и фыркнул: - Ну и нос у тебя! Сиренью за версту несет, а он не слышит!
Опыт оказался вовсе не на обоняние, а снова на внушаемость. Во флаконах была обыкновенная вода из водопровода, чуть подцвеченная чернилами. Учитель глянул на Роню как-то странно и сказал: - Вам, Вальдек, предстоит в жизни нелегкая судьба!
Нелегкая судьба настигла Роню уже на школьном пороге: его бригадирство привело к тому, что по математическим дисциплинам он почти не готовился и излишне понадеялся на своего бригадира. Однако, учитель назначил не бригадные, а самые настоящие испытания, и легко установил, что ни за 8-ой, ни за 9-ый классы Роня математики не знает. Класс закончил программу, а Роне и Герке назначили переэкзаменовки через месяц. И тут выручил неожиданный и нелицеприятный благодетель!
В самый год окончания школы (1924-ый) Ронины родители твердо решили вернуть Роню хотя бы формально в лоно лютеранской церкви Зарубежные планы не были еще окончательно оставлены, а ведь там обязательно потребуют 'конфирмационсшайн' - свидетельство о конфирмации! Роня не очень ясно понимал смысл конфирмации, и ему пояснили что это - торжественный обряд первого причастия, совершаемый у лютеран на пороге сознательной, самостоятельной жизни. Он требует сознательного отношения к вопросам веры и хотя бы элементарных знаний самых основ христианства. Поэтому обряду конфирмации должны предшествовать учебные занятия.
Между тем советские власти официально запретили все виды религиозной подготовки детей и подростков, в том числе школьные, или церковные, уроки Закона Божьего. В бывшей Петропавловской гимназии совершилась, наконец, в 1923-м году столь давно подготовлявшаяся пролетарская революция. Появился в ней 'красный директор', а Ронин класс, за год до окончания, вообще расформировали, разбросали учеников по классам параллельным. Главное же, школу слили с другой, разбавив прежний состав учащихся пополам и убрав половину учителей, разумеется, лучших.
Бывшие петропавловцы сидели теперь в новых классах с незнакомыми ребятами, не знавшими немецкого языка. Сам Роня оказался на одной парте с беленькой худенькой девочкой. Шурочка Есенина побила Ронин рекорд 'младости' - она была еще года на полтора моложе. Девочка трогала своей скромностью, ясной голубизной очей, незлобивостью души, крестьянскими словечками в разговоре и наивной преданностью учебным заботам. Была в этой девочке доброта и чистота. И приходил изредка за нею в школу красивый, белокурый, элегантно одетый молодой человек, похожий на Шурочку чертами лица. Шурочка, стесняясь, показывала ему в коридоре, на подоконнике, свои, не слишком безупречные тетрадки. Автором только подписанного ее фамилией немецкого сочинения был сосед по парте и шурин бригадир Роня Вальдек. Он однажды проходил мимо сидящей в коридоре пары и заметил Шурины затруднения. Соседка познакомила его со своим собеседником:
- Это - мой старший брат, Сергей Александрович Есенин. Может слышал?
Да, Роня слышал. И читал. И любил. С того дня началось это знакомство, но о нем - попозже.
Разумеется, в обновленной, точнее, умерщвленной Петропавловской гимназии, ставшей рядовой совтрудшколой, прекратилось преподавание на немецком ('забота о нацменьшинствах'), связи с соседней Петропавловской церковью ('забота о воспитании юношества'). Водить детей-лютеран в сакристию на уроки строго запрещали.
Желающих же конфирмироваться тою весной оказалось поболе полусотни юных отпрысков хороших немецких фамилий старомосковского происхождения. В двух других московских лютеранских церквах - Реформирте-кирхе в Трехсвятительском и Михаэлис-кирхе - на Немецкой улице - происходило примерно то же самое.
Выход нашел епископ Майер, глава всероссийской лютеранской епархии и Петропавловского прихода в Москве. Он строго обязал будущих конфирматоров посещать церковь в течение всей зимы во все дни службы. Пастырские проповеди будут посвящаться программе для конфирмантов. Перед Рождеством и накануне Вербного Воскресенья ('Пальмзоннтаг') состоятся проверочные испытания, насколько конфирманты усвоили курс духовных наук из проповедей. Роню Вальдека, как и других конфирмантов, записали еще с осени. Он был этим немало смущен. Ведь десяток раз он уже причащался Святых Тайн в русских храмах, у русских священников, испытывал очищающую радость исповеди. Он считал себя принадлежащим к апостольской православной церкви. Посещение пасторских проповедей требовало очень много времени, что грозило еще больше осложнить неважные дела с математическими предметами в школе. Уже чувствовалось, что к старым петропавловцам комиссии будут особенно придирчивы. И наконец, сам конфирмационный праздник в церкви и дома сулил крупные осложнения в школе и на будущих испытаниях в вуз. Роня прекрасно знал, какая слежка , ведется за всеми, кто как-то связан с церковью и священнослужителями. Ведь власти только кое-как терпели в стране деятельность церквей, уже сокращенных, казалось бы, до минимума. Не навлечь бы новые бедствия на семью, и без того сомнительную по классовому и национальному признакам!
Эти колебания помог пресечь папа. - Доверься нам с мамой, мальчик! - сказал он сыну, - и все будет хорошо! Пойми: то, что ты узнаешь на уроках-проповедях, ты больше нигде изучить не сможешь. А не будешь этого знать - навек для тебя останется непонятным и мировое искусство скульптуры, и вся высокая классика, и вея христианская мысль. Ты станешь богаче духовно, о последствиях же думай! Бог поможет!
Так и выпала Роне Вальдеку судьба слушать весной 24-го года сразу пять учебных программ: школьную - в бывшей Петропавловской гимназии; химическую - в кружке при техникуме 'Физохим', по настоянию папы; литературную - в семинаре при Высшем Литературном институте имени Брюсова, в качестве вольнослушателя; музыкальную - дома, у пианистки Александры Сергеевны Малиновской, приглашенной давать Роне и Вике уроки рояля по курсу музыкального училища; и, наконец, духовную - у епископа Майора, в Петропавловской лютеранской кирхе.
При таком грузе школьных и дополнительных учебных забот, Роня убедился, что в одни сутки можно, при желании, утрамбовать уйму полезного, если вовсе не давать минутам утекать впустую. Интересовали его одинаково химия и литература, а чему отдать предпочтение он долго колебался. Отец склонял выбрать профессию химика, на литературу же взирать как на гуманитарное развлечение или разновидность побочного заработка.
- Музам служить - не мужское дело, - говорил папа. - Музы сами должны служить настоящему мужчине!.. К тому же, Роня, по моим наблюдениям, может быть, поверхностным, литераторы всех жанров, от переводчиков до драматургов, - самые голодные ныне кустари, беднее холодных сапожников и татар-старьевщиков. Их жалкие гроши малы даже для приработка, уж не говоря об основах существования. Их труд - подчас подвижничество, но ты-то сам, Роня, готов ли на подвиг? Притом под крики: 'смотрите, как он худ и беден, как презирают все его'.
Ронины впечатления в Брюсовском институте скорее подтверждали папины наблюдения, нежели опровергали их. Вникая пока что со стороны в литературно-учебные будни, Роня поражался наглядной, трудно скрываемой бедности известных профессоров-словесников, поэтов, романистов, критиков. Стоптанные, чиненные-перечиненные башмаки профессора-классика, Сергея Ивановича Соболевского, сложная мозаика заплат на штанах Виктора Борисовича Шкловского, фантастические обличия Ивана Сергеевича Рукавишникова или профессора Голосовкера - первого с кавалерийско-цирковым пошибом (сапоги и галифе), второго - в несколько театрализованном франк-масонском, розенкрейцерском стиле верхней одежды (старый черный плащ, звезда-застежка вместо пуговиц, шляпа астролога) неопровержимо свидетельствовали, что папины опасения насчет тернистого пути, ожидающего литературного неофита, отнюдь не беспочвенны.
Но не эти меркантильные соображения заставили Роню призадуматься, музы ли должны служить мужчине или мужчина музам. Папин довод о нелитературных профессиях таких писателей, как Гарин-Михайловский (инженер путей сообщения), Станюкович (морской офицер), Куприн (офицер пехотный), Джек Лондон (старатель на золотых приисках и фермер), А. Н. Островский (юрист в Совестном суде), - как будто прямо свидетельствовали о пользе химического пути для Рони. Однако, жизнь решила иначе.
Выпускник-школьник впал было в уныние, когда обрушилась на него переэкзаменовка по всему курсу математики. Представились ему зыбкие болота давно забытых арифметических правил, вроде тройного, неодолимые джунгли алгебры, безмолвие формул в ледяной пустыне бегущих куда-то линий, громоздящихся кубов, цилиндров и прочих стереометрических абстракций, далеких от реалий жизни. В ушах повторялось двустишие:
И возбуждают мой испуг
Скелет, машина и паук.
Впоследствии выяснилось, что это - ранний Волошин.
Думать же о продолжении образования без школьного аттестата вообще не приходилось. Его отсутствие стало бы поперек любым путям в высшую школу.
Ронин душевный упадок заметил один наблюдательный человек, будто посланный самим провидением!
Его звали герр Гамберг, и был он помощником епископа Майера. Именно ему епископ поручил время от времени проверять, как слушатели проповедей усваивают этот элементарный богословский курс, ибо сам герр Гамберг был ученым богословом-протестантом, а к тому же и крупным математиком. Курс математики он читал одно время в частно-нэповском институте Каган-Шабшая, куда за невысокую плату мог поступить чуть не любой желающий, чтобы получить специальность электрика и усовершенствоваться в практической физике.
Попутно хочу заметить, что выражение 'частно-нэповском' употреблено здесь отнюдь не в осуждение. Политика Нэпа открыла кое-какие полукоммерческие, полублаготворительные пути к высшему образованию также и людям, обездоленным революцией, диктатурой и произволом. Говорили, что физико-математический институт Каган-Шабшая принимает, разумеется, с соблюдением элементарных требований маскировки вроде фиктивных справок, детей служащих, не прошедших конкурсов по классовому признаку, и прочих молодых изгоев, виновных в том, что их родители служили в церквах, подверглись расстрелам, высылкам и лишению прав. Студенты вносили умеренную плату - институт на нее и существовал, - или отрабатывали стоимость учения натурой, подвизаясь гардеробщиками, уборщиками, лаборантами, слесарями, монтерами. К сожалению автор этих строк, всерьез помышлявший постучаться в двери Каган-Шабшая, никаких точных сведений об атом интересном училище не имеет, однако убежден в благородстве помыслов его создателей и в их полном бескорыстии. Вот в этом-то институте и преподавал герр Гамберг, математик и богослов. Последнее, впрочем, едва ли было известно его студентам у Кагана-Шабшая!
Его глаза, темно-карие, чуть близорукие, просто светились добротою к людям и строгостью к себе. Конфирмантам он прощал все, кроме плохих знаний пройденного из Евангелия и Ветхого Завета. Он так располагал к доверию, что Роня после первых же расспросов о причине уныния рассказал ему о всех своих школьных заботах.
- Что же вы намерены предпринять за пять недель до переэкзаменовки? - так четко был сформулирован последний вопрос Гамберга.
- Надобно бы подзаняться, - неуверенно ответил завтрашний выпускник. Он все еще мысленно не оставлял надежд как-то выкрутиться за счет своих бригадирских заслуг. К счастью, Гамберг решительно эти надежды пресек.
- У вас на счету каждый час, - сказал он. - Сейчас вам надо забыть все прочее - и семинар в Литературном институте, и химический кружок, и музыку, и даже конфирмационные занятия - их вы догоните с моей помощью после переэкзаменовки. Помогу вам и с нею, если вы решитесь заниматься серьезно. За пять недель - повторить или пройти девятилетний курс. Это трудно, но мыслимо. Дорогу осилит идущий.
Роня решился.
Впоследствии в его жизни выпадали еще две или три полосы такой же безудержной, запойной математической переподготовки. И все-таки первая, гамбергская, была самой трудной. Потому что он не сразу отважился поверить, будто постичь биномы и синусы ему вполне посильно. Под конец курса у Гамберга он уже дивился собственному недавнему страху перед математической логикой. Оказалась она, эта школьная математика, плебейски-элементарной.
На переэкзаменовку он пришел совершенно спокойным. Письменную работу выполнил быстро и без помарок. Учительница Смирнова, обозленная двухлетним Рониным бездельем в классе, села на экзамене рядом с ним и не сводила глаз с испытуемого. У доски Роня отвечал сразу по курсу алгебры, геометрии и тригонометрии. Экзамен затянулся на два с половиной часа. Держали его четверо, Роня оказался лучшим. Член комиссии Успенский под конец спросил:
- Вальдек, почему вы так долго валяли дурака в классе и притворялись математическим кретином? У вас не только приличные способности, но и приличные знания. Извольте объяснить ваше поведение!
- Я считал, что человеку не следует отвлекаться от главного своего пути. Математика представляется мне излишней дисциплиной для литературоведа. Я занялся ею, когда доводы мои были отвергнуты. И убежден, что мог бы потратить время на вещи, более мне полезные.
- Например?
- Скажем, на изучение греческого или латыни, старославянского или любого современного языка. Это дало бы мне гораздо больше.
- А мне кажется, - говорила учительница, - Вальдек вообразил, будто математическая одаренность вредит гуманитарной, скажем, лингвистической одаренности, или несовместима с нею. Вот он и кривлялся. А мог бы...
- Что же, вы отняли немало времени впустую, у себя, и у других Вальдек, - заявил, вставая, председатель комиссии. - Неужели за девять лет вам не встретился умный человек, чтобы разуверить вас в этих несовременных и жалких теориях? Будто математик глух к поэзии, а поэт - к математике?.. Впрочем, экзамен вы выдержали. Аттестат получите вместе со всеми.
Что ж, умный человек встретился Роне, за пять недель до переэкзаменовки!
Роня уехал на Волгу готовиться к вступительным экзаменам в Институт и уж только после зачисления в студенты навестил глубокой осенью своего педагога. Шел он со смутным предчувствием недоброго.
Заплаканная мять Гамберга сообщила, что сына взяли три недели назад. Судили его потом за религиозную проповедь среди детей и молодежи. Он погиб медленной смертью на лесоразработках в Карелии, в том самом 1931 году, когда газета 'Правда' с негодованием отвергала буржуазную клевету насчет принудительного труда в советской лесной промышленности, на лесосеках. Смерть Гамберга в лагерях произошла на седьмом году его срока наказания за порчу молодежных умов, в том числе и Рониного.
После школьной аттестации произошла у Рони памятная размолвка с отцом из-за выбора профессии. Поэтому уехать на Волгу пришлось на свой страх и риск. Жил сперва в знакомой Решме, потом в уютной в ту пору Кинешме, и прикармливался около кинопроката. Практиковался в Решемском сельском клубе сопровождать на разбитом пианино старые кинобоевики. Несколько набив себе руку, был взят тапером в кинешемское 'Совкино' и два месяца кряду бренчал на рояле некие музыкальные иллюстрации ко всему, что мелькало на экране. Шли картины 'видовые', где требовались сентиментальные пассажи для морского штиля или пассажи возвышенные для снежных гор и ледяных пустынь, но лучше всего напрактиковался он сопровождать бурными аккордами кинотрюки Дугласа Фербенкса, приключения Гарри Пиля с поездами и самолетами, смешные выходки Пата и Паташонка, Монти Бенкса и Гарольда Ллойда. В артистку Женни Юго он влюбился, и может, благодаря этому Ронин аккомпанемент к фильму 'Жена статс-секретаря' публике особенно понравился. Девушки награждали тапера аплодисментами и звали в гости. Таким успехом Роня не слишком обольщался, самокритично сознавая, что его дилетантская музыка не многого стоит рядом с блистательным сарказмом Эмиля Янингса в роли провинциального статс-секретаря и неотразимым обаянием Женни Юго. Играла она его неверную супругу, согрешившую с очаровательным обольстителем - герцогом той немецкой земли...
Один дневной сеанс и два вечерних оставляли достаточно простору для зубрежки учебников. Роня терпеливо долбил историю мировой литературы, советскую конституцию, политграмоту и еще какие-то вовсе новые книжки, называвшиеся 'Рабочими пособиями'. От них веяло необоримой скукой и строгим марксистским духом. Пушкин там значился представителем разложившегося дворянски-помещичьего класса царской России. Обалдевая от такой социологии, Роня читал еще западных классиков в русских переводах и повторял точные науки. Чего он не делал вовсе - не дотрагивался ни до одной любимой книги! Он не позволял себе открывать Пушкина, Лермонтова, Толстого, Тургенева, Тютчева, Блока, Чехова, Куприна, раннего Горького, ибо полагал, что, любя и помня их с детства, достаточно вооружен для экзамена. Эта уверенность чуть не стала роковой для абитуриента!
К августу месяцу он так нагрузил свою голову всякой премудростью и схоластикой, что просто физически ощущал, как мозг его потяжелел. У него было ощущение, будто голова стала похожей на перегруженный чемодан, готовый вот-вот раскрыться и растерять накопленное добро по дороге.
В Москве его ждало разочарование: приемная комиссия отказала допустить к экзаменам. Возрастом, мол, не вышел - 16 лет! Однако сероглазая секретарша Приемной комиссии, цыганочка родом, шепнула огорченному: - Протекцию поищите! Вам на вид- не меньше 18!
Пришлось обратиться к Наркому просвещения. Дело в том, что он мог вспомнить юного Вальдека. Весной директор Рониной школы отважился пригласить Наркома, чтобы тот смог лично убедиться, насколько переменилась к лучшему Петропавловская гимназия, где в прошлый раз, под конец 1922 или в начале 1923 года приехавшего Наркома ученики освистали, а на репетиции хора отказались спеть 'Интернационал'.
Теперь же, мол, нет и следа прежних реакционных учебных традиций с экзаменами и двойками в журналах, нет и старых педагогов-либералов, в том числе и в профессорском звании, как Понс, покойный Крюгер и некоторые другие гимназические учителя Петропавловки. Бывшее гимназисты, змееныши классовых врагов, заканчивавшие курс, раскассированы среди свежего пополнения из другой школы, а частично арестованы и ликвидированы за связи с иностранцами, церковью или баптистской общиной (Котик Майер, Янис Лятс и еще немало товарищей Рональда Вальдека). Новый идеологический дух в школе соответствует и новой методике, достойной Наркомовского внимания!
И нарком, - как заведено, с небольшой свитой, - приехал вновь в бывшую Петропавловку, словно в крепость, взятую долговременной осадной войной.
На первой же лестничной площадке его приветствовали два военизированных пионера у бюста Ленина на алом сукне. На втором этаже еще два пионера дежурили у знамени и у современных регалий, пожалованных школе пролетарскими шефами. Снова последовал салют по всей форме.
Теперь здесь никто и не поверил бы, что четверть века назад герр директор этой школы ответил отказом Попечителю учебного округа, когда тот предложил установить перед входом в Актовый зал бюст царя Александра III. Тогдашние реакционные педагоги нашли такое мероприятие непедагогичным, дающим стимулы фанатизму или политической угодливости. Вероятно, Попечитель принял в расчет и прямую антипатию к царю-руссификатору среди малых народностей Империи - финнов, эстов, поляков, немцев, чьи дети и составляли большинство учеников этой гимназии. На своем предложении он больше не настаивал.
Нарком же нашел весь декорум и приветствия вполне педагогичными и торжественно проследовал в рекреационный зал, который теперь исполнял обязанности Актового, как рассказывалось, отданного в распоряжение КУНМЗа.
В зале же на этот раз были собраны ученики старших классов II ступени; Рональд Вальдек должен был повторить перед ними отчетный доклад за свою литературную бригаду из 9-ой 'Д' группы, в чем и заключалась обновленная методика преподавания бывшей 'изящной словесности'. Доклад Рональда Вальдека был посвящен новейшему роману 'Города и годы' - эту тему дал Рониной бригаде учитель литературы тов. Добролюбов. Никто из бригады даже прочесть романа не успел, Роня же проницательно рассчитал, что в случае экзаменационных вопросов бригадники сумеют что-то промямлить из только что прослушанного перед опросом доклада.
Нарком занял место, уступленное ему директором с тошнотворной угодливостью, совершенно непривычной для старых петропавловцев. И Роня прочитал свой доклад, изредка сверяясь с тезисами. Классу этот доклад был уже известен, учителю литературы тоже - он-то и подсказал директору идею вынести доклад на общешкольное обсуждение и пригласить Наркома, чтобы похвалиться такой явной новацией!
К огорчению и даже испугу директора, Ронин доклад вызвал у Наркома не вполне положительную реакцию. Ибо нарком сперва слушал в весьма свободной позе, взирая на гипсовую спартанку, готовую к соревнованию в беге - ее второпях забыли убрать с подиума после занятий кружка по рисованию. Затем нарком, слушая Рональда, как-то подобрался, стал записывать что-то в блокнот и переглядываться с директором. Роня же вел речь издалека, начал с немецкого экспрессионизма, Оскара Вальцеля, Казимира Эдшмидта, Франца Верфеля и его поэмы 'Дершпигельменц', уже переведенной Зоргенфреем на русский язык. Герой поэмы - человек из зеркала, то есть как бы внешнее отражение самого авторского 'я', его зеркальное альтер-эго, олицетворяющее алое начало в душе человеческой. Роня усмотрел в этом образе прямые аналогии с гетевским Мефистофелем и генетическую связь с есенинским 'Черным человеком' - Роня-то знал, что связь эта - самая прямая! Ибо сам подарил Есенину, брату своей одноклассницы, зоргенфреевский перевод поэмы Верфеля... Затем докладчик добросовестно изложил творческие установки немецкой группы 'Акцион' и охарактеризовал Фединский роман как реализацию именно этих установок. Тем самым он как бы изъял это произведение из рамок литературы советской, определив его как произведение, весьма типичное для немецкого экспрессионизма, ни в чем не отступающее от этих рамок, разве лишь тем, что написано на русском языка по новым немецким стилистическим чертам. Оно и немудрено: докладчик пояснил, то автор романа с 1914 года жил в Германии и Австрии, был там интернирован с первых дней войны и действительно тесно сблизился с группой австрийских и немецких писателей-экспрессионистов, оказавших на него большое влияние. В Россию он смог вернуться лишь в начале гражданской войны, под конец 1918 года.
Лишь только докладчик умолк, нарком встал, как бы подавая сигнал прекратить аплодисменты. И если доклад продлился минут пятьдесят, то наркомовская критика длилась едва ли не дольше, была строгой и не улучшила настроений Директору школы. Он казался подавленным и раздосадованным своим промахом. Нарком отверг Ронин тезис о близости романа к группе 'Акцион', назвал ее буржуазно-формалистической, а Фединский роман оценил как выдающееся произведение советского литературного искусства. Он сказал, что три четверти доклада были не по существу, что надлежало больше говорить о самой вещи, а не рыться предвзято в ее предыстории и не строить сомнительных гипотез...
Однако, уже надевши пальто, нарком, прощаясь с педагогами, несколько приободрил павшего духом учителя литературы и заметил, что он поступил правильно, не побоявшись поставить на обсуждение спорный, но не безынтересный ученический доклад (кстати, подавленные авторитетной критикой, ученики и педагоги про обсуждение вовсе позабыли, и никто не пытался высказаться после наркомовской речи). А самому докладчику нарком мимоходом пожал руку и дал совет поступить в Высший Литературный Институт, впервые в истории созданный поэтом Брюсовым и носящий его имя. Институт был Роне хорошо знаком, он уже учился там в семинаре... Вот этот-то эпизод Роня Вальдек и надеялся воскресить в памяти наркома и найти у него ту самую 'протекцию', которую в дальнейшем стали называть блатом, совершенно не мысля без него никакой карьеры, от гардеробщика до министра!
Вместе с Роней пыталась просочиться за протекцией еще одна девица - претендентка на критический факультет Брюсовского института. Ее отвергли по тем же мотивам, что и Рональда - не вышла годами! Роня ссылался в своем заявлении (написанном под диктовку матери, Ольги Юльевны) на рекомендацию самого наркома, а девица - на печатный сборник стихов, уже имеющийся на ее боевом счету. Благожелательный к поэтессам нарком начертал ей резолюцию: 'Прошу допустить к коллоквиуму', а для Рони нашел формулу пожестче: 'Считаю возможным допустить'... Но и это звучало достаточно протекционно, и единственный червь сомнения мучил Роню по поводу слова 'коллоквиум'. Ведь он просил допустить к экзаменам... Может, коллоквиум - что-то построже? Он вздохнул с облегчением лишь на медкомиссии у доктора Бонч-Бруевича (брат Владимира Дмитриевича) в Мыльниковом переулке. Освидетельствовав Рональда, доктор сказал: 'Жених высшего разряда, ступайте, экзаменуйтесь, выбирайте любой факультет, но я бы определил вас в... боксеры, а не в какие-то там критики-нытики!'
Роне показалось, что поступающих хватило бы на пять институтов. Он сразу подружился еще во время экзаменов с Арсением Тарковским, Володей Крейниным, Сергеем Морозовым, Виталием Головачевым, Володей Браилко, Жоржем Кофманом, Юлечкой Нейман; в группах старших студентов, чем-то помогавших испытуемым, он узнал Юрия Гаецкого, хромого Леонида Тимофеева, Илью Марголина, Макса Кюнера, многих товарищей по своему семинару. Успокаивал волнующихся Н. Н. Захаров-Менский; экзаменовали по разным предметам Г. А. Рачинский, И. П. Лысков, К. С. Локс, И. С. Рукавишников, поэт Николай Минаев, проф. Г. Г. Шпет. Участвовали в коллоквиуме такие светила, как А. А. Грушка, С. И. Соболевский, М. П. Неведомский (Миклашевский), Н. Д. Каринский, С. С. Мстиславский, С. А. Поляков. Атмосфера приемных испытаний была волнующей, торжественной, многозначительной и глубоко символической. Именно во время этих испытаний профессор Г. Г. Шпет (известный ранее родителям Рональда, в том числе и по Петропавловскому церковному приходу) представил совсем растерявшегося Рональда Вальдека Сергею Александровичу Полякову, 'старому Скорпиону', как его ласково называли в глаза и за глаза. Голова кружилась от мысли, скольким блистательным талантам Поляков открыл дорогу в литературу, скольких поддержал, с кем дружил и сотрудничал, от Брюсова и Бальмонта до Чехова и Толстого
[45]
!
К испытаниям 'у Брюсова' Рональд был уже морально подготовлен, ибо держал их, правда, в менее торжественной обстановке, но почти в том же объеме, годом раньше, когда записывался вольнослушателем в литсеминар. Тогда профессор Рачинский благожелательно потолковал с неофитом о Мильтоне, Захаров-Менский потребовал обрисовать черты Дюка Степановича из былин Новгородского цикла, а профессор Лысков экзаменовал нового семинариста по синтаксису. Ответ же по русской литературе пришлось держать тогда перед самим Валерием Брюсовым.
Выглядел он больным. Лишь за две недели до начала занятий в институте приехал он из восточного Крыма, где гостил у Макса Волошина, простудился и никак не мог поправиться от какого-то новомодного зловредного гриппа, который еще не называли вирусным, но уже знали его коварство и приравнивали даже к испанке, легкой форме бубонной чумы, как характеризовал ее доктор Бонч-Бруевич. Эта испанка скосила в революционной России сотни тысяч людей всех возрастов, соперничая с тифом и холерой - с той, как говорят, бороться было даже проще. Злодействовала испанка и за рубежами страны, в частности, в Японии от нее вымирали целые деревни и городские улицы.
Брюсова уговаривали идти домой, но он упрямился. Когда листок с пометками Рачинского, Лыскова и Захарова-Менского очутился у него в руках, он сурово глянул на испытуемого и вдруг задал Роне неожиданный вопрос:
- Ну-с, молодой человек, из нашего семинара вы, верно, думаете перейти в студенты. Литературой, стало быть увлечены... А вот Пушкина вы читали?
Роня решил, что его ожидает некий опасный подвох. Сказать, что Пушкин - для него божество? Смело ответить: да, читал! А вдруг экзаменатор выкопает такой вопрос, что поставит в тупик троих мудрецов? Ведь задает-то вопрос не кто иной, как редактор пушкинского собрания... Или скромно заявить, будто читал плохо, урывками? Чего доброго, Брюсов тогда и разговор прекратит? И Роня пустился в дипломатию:
- Кабы мне кто другой вопрос этот задал, я бы знал, что сказать! А что ответить Вам, Валерий Яковлевич, просто не знаю!
Брюсов насупил брови еще строже. На свои портреты он похож в точности!
- Говорите, что есть. Не в дипломаты поступаете, а в будущие литераторы... Ну, как звали, к примеру, по батюшке Татьяну Ларину?
Господи! Сейчас, сейчас! 'Смиренный грешник, Дмитрий Ларин, господний раб и бригадир...', - Роня прочитал эту строфу на память.
- Дмитриевна, стало быть, - подтвердил Брюсов. - Скажите-ка, дорогой коллега, как называется речка в Михайловском? Помните?
Какие-то обрывки бессильно кружились в голове. Речка не вспоминалась, а ведь Роня ее даже видел, был с отцом в этом имении, помнил карету Пушкина, его биллиард, смутный облик его родного старшего сына - 32-х-летнего Александра Александровича, приезжавшего тогда в родительское гнездо из Москвы. Дело было в июне или июле 914-го, перед маминым отъездом на Кавказ. Однако имя речки будто провалилось на самое дно памяти...
Подсказал тихо Захаров-Менский:
- Ну, как не, припомните: 'И берег...
'Сороти высокий!'- дополнил Роня с огромным облегчением. Ему все это показалось шуткой тогда. А от исхода шутки зависела судьба.
- Пушкина юноша сей читал. В семинар, по-видимому, подходит! - сказал тогда Брюсов, приподнимаясь со стула. Все это продлилось минуты полторы, не более!
...Теперь, на коллоквиуме, экзаменовал академик А. С. Орлов. Рональд получал за пятерку. Сергей Александрович Поляков и поэт Тимофеев, есенинской школы, повели абитуриента выпить кофе. Из всех стихов поэта Тимофеева Рональд потом сохранил в памяти одну строфу:
А там за дощатой стенкой,
Жутко скрипит кровать:
Это в поганом застенке
Из девушки делают мать.
Поэт Тимофеев терпеливо дожидался, пока Роня Вальдек поглотит свой стакан кофе со слойкой и поверит, наконец, что он - студент! Когда оба эти процесса завершились, поэт и студент вышли на Тверской бульвар, представлявший в те годы довольно яркий иллюстративный материал к стихам Тимофеева в духе вышеприведенной строфы. Оказалось, что Тимофеев самоотверженно решил посвятить все свое творчество, весь запас жизненных и поэтических сил одной-единственной цели - проповеди целомудрия и безбрачия среди молодежи. Он доказывал, что рождение каждого нового человека есть наивысшее преступление перед всем миром живого на планете, ибо человек родится только для умножения в этом мире скорби, боли и смерти. Если земное население увеличивается на одну человеческую единицу, значит, неизбежен рост новых несчастий, пороков и бедствий, предначертанных ему непреложной судьбой. Спасти обреченное человечество можно лишь одним средством - прекращением деторождения. Если молодежь перестанет заключать браки и вершить греховную любовь - человечество безболезненно и постепенно вымрет, что и спасет его от многоликого социального зла, классовой борьбы, войн, убийств, жестокого кровопролития, ужасов насильственных смертей, страданий и мучений. Не рожать, не воспроизводить себе подобных несчастных - и нынешнее зло мира само собой прекратится. Как просто! Этой философии он был предан до фанатизма, обдумал давно все возражения и отметал их с полемическим блеском.
Эту свою философию он развивал в звучных и довольно убедительных стихах и даже целых поэмах. Иные удавалось ему печатать в каких-то небольших сборниках, большинство же читал устно, в том числе и на публичных вечерах. Как потом узнал Роня, его хорошо знали в литературной Москве, он был членом ВСП (Всероссийский Союз Поэтов), председателем коего был И. И. Захаров-Менский, а секретарем - Е. Г. Сокол. Эти поэтические руководители уважали Тимофеева и посылали выступать в составе поэтических бригад...
Но в тот осенний вечер на Тверском бульваре, когда Роня Вальдек под напором доводов собеседника уже почтя окончательно убедился в абсолютной спасительности безбрачия и воздержания, поэт-философ вдруг будто весь просиял. На его лице появилось выражение просительное и улыбчивое. Роня не сразу понял, что поэт узрел знакомых! Тимофеев резво устремился к двум девицам, сидевшим на скамье в довольно свободных позах, не самых изящных.
- Лидочка! Что же ты меня вчера обманула? Так и прождал тебя напрасно до самого утра... Сегодня-то придешь?
Та снисходительно кивнула, и обе резко захохотали. Рассмешили их, по-видимому, два солдата, торчавшие за спинкой скамьи. Поэт, будто вовсе и позабыв о Ронином присутствии, присел рядом с Лидой, пошептался с нею, что-то ей передал не то записку с адресом, не то горстку мелких монет, как-то неуклюже боднул ее лбом в плечико и, несколько успокоенный, воротился к Роне, на середку аллеи. Гадать о целях приглашения не приходилось!
На недоуменный Ронин вопрос поэт пояснил!
- Видите ли, вся проблема в том, чтобы то дело не начинать! Если попробуешь - перестать трудно. Надо не пробовать!
- Значит, сами вы практически... не следуете своему учению?
- Куда там! Я-то сам уж втянулся, привык... А вот вам, юным, начинать ни в коем случае нельзя! Иначе не остановиться, а тогда - человечество погибнет от катастроф и катаклизмов, неизбежных, коли оно не перестанет плодиться!
Так, в первый же вечер знакомства, поэт-философ несколько подорвал эффект собственной проповеди своим же примером! И если, выслушав стихи, Роня заколебался, следует ли ему самому вкусить от плода познания добра и зла, то прощаясь с Тимофеевым, явно уже торопившимся на свидание, он подумал, что едва ли предпочтет тимофеевскую теорию тимофеевской же практике! Разве что несколько требовательнее будет выбирать... объект для грехопадения!
3
В советской Москве двадцатых годов жизнь людская текла так, как текут в одном русле, еще не перемешавшись, воды двух сливающихся рек. Кто видел в старину, еще до плотин и электростанций, слияние Камы с Волгой, наверное, помнит, коли наблюдал в ясный день, как быстрая темная Камская вода, ударившись о желтоватую толщу волжской, поначалу бежала рядом с той, будто отделенная незримой стенкой. Так старомосковский быт еще на протяжении доброго десятка лет после революции не смешивался с новым советским, а шел сам по себе, как бы в разных социальных плоскостях.
Пережила Москва террор, холод и голод военного коммунизма, все виды кощунства над святынями старой России, но не могли пионерские барабаны и горны заглушить колокольного благовеста к заутрени. Когда Пасха совпадала с Первым Маем, заводские колонны бедновато одетых рабочих шествовали в сторону Красной площади, навстречу им попадались на рысаках молодые люди в расстегнутых пальто, черных костюмах и крахмальных сорочках, торопившиеся отдать как можно больше праздничных визитов старшим родственникам и добрым знакомым.
Были гостеприимные, интеллигентные дома, где никогда не произносились советские неологизмы, никто не желал знать слов 'ЦУМ' или 'Мосторг', а говорил с аппетитом: 'у Елисеева' или 'Мюр-и-Мерилиза'. Фамилии советских вождей неизменно заменялись насмешливыми кличками, вроде 'лысый', 'очкастый', 'бороденка', 'кепочка', 'пенсне'. Под неписаным, но железным запретом находились все переименования, и назвать в застольной беседе Варварку 'улицей Разина' или Николаевскую дорогу - 'Октябрьской' означало бы политическое, эстетическое и моральное предательство дома сего, и всей России вообще, с ее мучениками, традициями и заветами.
Три таких московских дома стали для Рони почти родными: большая семья Орловых на Таганке, семейство одноклассника Герки Мозжухина на Остоженке и еще один дом, в Басманном переулке, где чудом сохранилась от разгрома семья Эрвина Брунса, друга Рониных родителей.
Семья эта свято блюла кастовую честь и клановые устои российского инженерства, а происхождение свое вела издалека, чуть не от бельгийского королевского дома, правда, не по мужской линии, а со стороны Лидии Георгиевны Брунс, супруги инженера. За их единственной дочерью Антониной, слека болезненной, изнеженной и воспитанной в правилах прошлого века (ее, например, вовсе не отдавали в совтрудшколу), Роня Вальдек принялся было влюблено ухаживать, но ему четко объяснила сама Толя, - такое сокращение своего имени девушка Брунс предпочитала общепринятому, - что родители уже просватали ее за инженера путей сообщения, очень представительного, надменного и родовитого. Инженер нарочно ходил на службу пешком мимо Толиного дома, чтобы раскланяться в окне с Толиной матерью, а заодно поймать и шутливый воздушный поцелуй невесты.
В доме Брунс общались либо на французском, либо на чистейшем и строгом, как в Малом Театре, старо-московском наречии, певучем, протяжном, акающем, 'штокающем' и 'сердешном'. После долгих трапез здесь много музицировали - у Толи был голос, у Лидии Георгиевны хорошая фортепианная техника, а гостями бывали тогдашние инженеры, люди воспитанные и многосторонние. Инженер-путеец Эрвин Брунс нес в НКПС
[46]
столь солидную ответственность за состояние отечественного транспорта, что его жалования доставало кормить жену и дочь, не жертвуя их досугом ради совслужбы. Вечерами у Брунсов всегда читали Фета, Мея и Бунина, играли Сен-Санса, пели романсы Кюи, выражали презрение к декадентам (начиная от Брюсова и Блока), показывали младшим гостям старинные фигуры в вальсе и составляли гороскопы для гостей по французскому изданию 'Мануэль астроложик'
[47]
. Дамы перед праздниками говели, гадали под Крещенье, ездили на кладбище в Родительские субботы, на Пасху христосовались, перед Троицыным днем убирали дом березками и посыпали полы травкою, а, справляя именины, раздвигали столетний дубовый стол персон для традцати-сорока.
Толина свадьба была назначена на июнь 1928 года.
Однако, по таинственному охранительному закону или Божьему промыслу, Толя Брунс, слегка простыв перед свадьбой, сгорела в трое-четверо суток от молниеносной чахотки. В гробу казалась спящей и несказанно прекрасной. Мать повторила Рональду последнюю Толину фразу: 'Муттер, их штербе райн'
[48]
. Так она закончила свою 26-летнюю жизнь, словами на немецком языке, хотя прежде не очень его жаловала...
Ни отец, ни более сильная духом мать не смогли вынести этой потери и в том же году последовали за дочерью на Введенские Горы. Было в те годы нечто поистине мистическое в уходе целых семей, на протяжении коротких месяцев. Побывайте на российских кладбищах, присмотритесь к могилам тех, двадцатых годов, накануне третьей, самой роковой и кровавой революции в России - так называемой коллективизации!
И жених Толин, носитель традиций фон Мекков и Пальчинских, вскоре встретил невесту в нездешних кущах, ибо разделил судьбу всех больших российских инженеров: был расстрелян по одному из неоглашенных процессов. Так и развеялась бесследно еще одна молекула России - семья Брунс.
В те же примерно времена, верно за год до Толиной смерти, Роня Вальдек, частенько забегая в Басманный переулок, мимоходом наблюдал постепенные этапы сноса Красных ворот, бывших для всех Вальдеков неким эталоном благородной, талантливой московской старины.
У самого Рони, его близких, верно, да у всех чутких к родовой символике коренных москвичей именно снос Красных ворот, - первое в условиях НЭПа беспощадное жертвоприношение социалистическому молоху, первая большая архитектурная казнь в древней столице. - вызвала тревожное предчувствие худших надвигающихся потрясений. Будто вынесла чужая тайная воля смертный приговор всему, что составляло духовную сущность и духовную ценность российского народа. Будто и в самом деле уже начало сбываться мистическое пророчество о Грядущем и Торжествующем Хаме.
В доме Брунсов Рональду Вальдеку дали прочесть ту пророческую статью Мережковского, написанную перед войной, в неясном ощущении великих катаклизмов, грозящих религиозной основе русской души. А ведь именно и только на этой основе и создавалась веками вся русская национальная культура! По статье выходило, что писатель ожидал пришествие Хама на Святую Русь не извне и не снизу! Его, Торжествующего, Грядущего, должна была родить российская буржуазия. Та, что уже была так звучно проклята Блоком, кое в чем осмеяна, а в иных отношениях принята и ободрена Чеховым, выходцем из ее низов, поэтически романтизирована Гумилевым... Та, что так жадна была до чужой экзотики и так равнодушна к подлинным национальным сокровищам, этическим, эстетическим и потенциальным, сокрытым в неиспользованных талантах народа.
Пророчество оказалось, однако, ложным!
Правильно угадав приближение опасности для духовных основ нации, писатель дал ее не с той стороны, откуда она и впрямь явилась. А масштабы реальной угрозы превзошли все предвидения поэтов и философов!
...Место казни, как водилось исстари, огородили дощатым забором. За ним сияли Ворота, лишь недавно красиво реставрированные. Их стали медленно опоясывать ярусами деревянных лесов. Они с каждым днем тянулись все ближе к трубящему Ангелу. Все москвичи заметили тогда, что золотая фигура Ангела будто выросла, сделалась крупнее и ближе. Поражала небывалая красота этой привычной окрыленной фигуры. Человеческого страдания в ней было больше, чем ангельского терпения! Обреченный Ангел выглядел живым в своем долгом единоборстве со взломщиками, и в прохожих чувство покорности соседствовало с желанием поспешить ему на помощь. Но помощи Ангелу не было ниоткуда, и лишь свалив его на помост, палачи смогли приступить к рассечению и четвертованию самих Ворот, начиная с прочного арочного замка... Когда забор разобрали, на месте казни еще долго таяла уродливая груда развалин.
Как-то незаметно для молодого Вальдека, видимо, уже после Толиной смерти, исчезла, следом за Красными воротами, и соседняя с ними, выходившая абсидами на площадь, старинная церковь Трех Святителей. Но оба эти сноса, вопреки расчетам планировщиков, не только не расширили красноворотскую площадь, а напротив, полностью ее уничтожили: вместе с обоими архитектурными 'дирижерами' ансамбля площади, исчезла и она сама, ставши неудобным и уродливым перекрестком. Еще лет через шесть, по сталинскому приказу исчезла и Сухарева башня. Так был расчищен асфальтово-автомобильный путь для Грядущего и Торжествующего, здесь, на отрезке Садового кольца Москвы!
* * *
Другой, тоже очень близкий Роне Вальдеку дом был еще с конца прошлого столетия хорошо знаком Москве ученой и Москве художественной. Находился он на Таганке, в приходе Мартына Исповедника, невдалеке от фабрики купцов Алексеевых, родителем К. С. Станиславского, дружившего с Орловым-старшим, отцом Рониной одноклассницы Клеры. Именно Орлов-старший расширил фамильный особняк на Таганке, перестроив здание для своих ученых и меценатских нужд. Был он видным деятелем русской науки и богачом-коммерсантом, сродни одаренной плеяде Строгановых и Демидовых, а позднее - Морозовых, Мамонтовых, Прохоровых, Алексеевых, Бурылиных, Вахрамеевых, успевших встать на собственные ноги после 1861-го, но не сумевших удержаться на ногах после 1917-го.
Однако в личной судьбе Орлова-старшего интересы научные явно преобладали над коммерческими: он был крупным русские химиком, выдающимся нумизматом и отчасти археологом, одаренные музыкантом и щедрым, отзывчивым, живым меценатом. Именно нумизматическая коллекция Орлова поныне составляет ядро основного фонда одного крупного московского музея; на двух его 'Страдивариусах' еще играют советские виртуозы-лауреаты, а дом на Таганке с мраморной лестницей и чугунным каслинским литьем перил и каминных решеток до сих пор исправно служит государственным нуждам.
Сразу после революции в этот дом тоже пришли люди в кожанках и для начала конфисковали оба 'Страдивариуса' и все собрание старинных золотых монет. Чуть попозже был конфискован и весь дом, с мебелью и обстановкой, а семье Орловых - самому ученому, его жене и четырем детям - Владимиру, Николаю, Марии и Клеопатре, - предложили поискать себе пристанище поскромнее. После хлопот со стороны ЦЕКУБУ
[49]
, семье оставили в собственном доме холодный чердачный мезонин. Там пришлось выгородить и утеплить несколько десятков метров под жилье. В этом утепленном и выгороженном от остального чердака мезонине с низким потолком под самой крышей и шаткими лестницами, чьи скрипучие ступени могли бы привести в умиление самого Сент-Экзюпери, продолжали до последних дней жизни свои ученые труды Орловы-старшие и младшие, - сам senior-химик, и его старший наследник Владимир, ставший заслуженным деятелем науки, прославившийся замечательными сочинениями и закрывшим очи в этом же фамильном мезонине, на некогда собственном чердаке. Владимир Орлов посвятил себя истории отечественной и мировой науки, труды его выходят в Риме, Париже и Лондоне. Мощный музыкальный дар отца он унаследовал тоже, но будучи замечательным пианистом, из скромности никогда не выступал публично. Профессиональным музыкантом сделался зато его младший брат, Николай Орлов, прослуживший всю недолгую жизнь в оркестре Большого театра, в качестве скрипача-солиста. Две сестры Орловых, Мария и Клера, мирно соперничали друг с другом в женском обаянии, красоте и уме. Они совсем не походили друг на друга, но казались Роне непревзойденными образчиками русской женщины - породистой, ласковой и терпеливой. Всегда наполнявшая орловский мезонин молодежь, студенческая, артистическая, театральная, поляризовалась на обоих женских магнитах этого дома. Любители красоты более строгой и классической, греко-античной, тяготели, подобно Роне, к младшей, Клере, а поклонники красоты менее правильной, но более живой, веселой и острой, группировались вокруг старшей, Марии.
В следующем поколении Орловых, столь же счастливо одаренном, как и оба предыдущих колена, наследницей семейных традиций, центром и блюстительницей орловских лавров, азиатов и порядков сделалась 'хранительница семейного огня', юная художница, ученый искусствовед и гостеприимная хозяйка классического московского мезонина, дочь Владимира Орлова - Шурочка, затмившая собственную очаровательную мать, свою тетку и бабушек.
Вот в этом доме, в этой семье, где по-родственному гостил и академик Александр Сергеевич Орлов, и куда в старину 'без чинов' приходил Станиславский, верно даже сам Александр Николаевич Островский мог бы немало почерпнуть для языка русской сцены!
Возможно, еще глубже тронула бы русского драматурга благоговейная преданность его памяти и заветам в семье Герки Мозжухина. Отчим Герки Мозжухина, профессор Никодим Платонович Кашинцев, был основоположником отечественной науки об Островском, - драматурге, театральном деятеле, режиссере, критике, переводчике, актере.
Российская образованная публика, подчас излишне ослепленная блеском парижской комедии, миланской оперы, английской драматургии, далеко не вся и далеко не сразу постигла, чем обязана она перу и сердцу Александра Николаевича Островского. И уж вовсе далек от понимания был простонародный московский зритель при Островском, не читавший больших газет и журналов, но уже несколько приобщенный к театру. Этот-то пробел 'самопонимания' у русских зрителей помогли восполнить труды профессора Кашинцева, его книги, лекция, статьи, выступления.
Рональд Вальдек проводил у Герки Мозжухина больше время, чем дома, на Маросейке. Никодим Платонович неутомимо водил мальчиков по старой Москве, посвящал в тайны ветхих домов Замоскворечья, заставлял вслушиваться в пение нищих слепцов на храмовых папертях, в причитания московских плакальщиц. Роня и Герка участвовали в заседаниях общества 'Старая Москва', чувствовали себя в Малом театре как дома и чуть не ежедневно могли, хотя бы вскользь общаться со знаменитыми учеными, актерами, художниками, писателями, зодчими, от Н. Андреева и Аполлинария Васнецова до Собинова и Ермоловой. Смерть этой великой артистки в 1926 году, по силе вызванного ею в семье Кащинцевых-Мозжухиных горя, сравнима разве что лишь с гибелью Храма Христа Спасители, кончиной Есенина, расстрелом Гумилева, сносом московских седин и подобными актами большевистского убийства России. Кажется, тогда и появился в западной печати термин 'культурбольшевизмус', как будто бы и не имевший отрицательного оттенка, однако, от этого слова у русского холодела спина.
Был у Рони еще один дружок и собрат по школьному классу, сынок табачного фабриканта. Осип Розенштамм. 'Эллин во Иудее' - так звала его Ольга Юльевна, любившая этого мальчика.
Черт угадал и его, на беду, 'родиться с умом и талантом в России'. От того, что через сотню лет после этой горькой пушкинской фразы и на одиннадцатом году Осиной жизни, Россия сделалась советской, для самого Оси ничего не изменилось к лучшему. Едва ли не наоборот! Ибо он был евреем из московских двухпроцентников, стало быть, из состоятельных и упрямых людей.
Старая еврейская мама, интеллигентная, насмешливая и острая на язык, строго соблюдала традиции иудейства и даже квартиру подыскала поближе к синагоге в Спасо-Глинищевском переулке.
Весьма пожилой папа, инженер по профессии, сконструировал первые в России автоматы для изготовления папирос и стал совладельцем табачной фабрики. Однако несколько ранее, году в 1912-м, он неожиданным для всех образом, провел несколько месяцев в Десятом павильоне Варшавской цитадели, то есть в политической тюрьме, за излишнюю темпераментность в публичном изъявлении антимонархических чувств на еврейском митинге в Варшаве. Попал он в камеру, где содержался большевик Феликс Дзержинский, поражавший даже бывалых узников смелостью и требовательностью к тюремному начальству, правда, этому помогало дворянское звание, польский гонор, привычка повелевать. 'Весьма порядочный и вполне приличный господин, к тому же понимает толк в нашем табачном деле', - так характеризовал Соломон Розенштамм Феликса Дзержинского по впечатлениям дореволюционным. После же революции, когда порядочный и вполне приличный господин Дзержинский, посадив половину акционеров фабрики, послал вторую половину на принудработы, Соломон Розенштамм, стоя по грудь в мокрой канаве, тяжко кряхтел, ворочал пудовой лопатой, почесывал вспотевшую под шапчонкой лысину и уныло приговаривал: 'Нет, ну кто бы мог все это тогда подумать!'
Осина жизнь была априорно предрешена неудачным выбором родителей-лишенцев. После школы, оконченной блестяще, все пути к образованию были ему закрыты по классовому признаку. Шутка сказать - сын фабриканта! Лучше бы и вовсе не родиться! А родился-то он с талантом живописца и графика. Талант был велик, сомнений в этом ни у кого не было. А толку-то?
Влюбленный в импрессионистов от Манэ до Уистлера, бредивший таитянками Гогена, Осип Розенштамм пошел чернорабочим на строительство Центрального телеграфа, а вечерами усердно посещал студию художника Рерберга на Мясницкой. Он быстро стал любимцем метра (это был брат известного архитектора Ивана Рерберга, строившего здание Центрального телеграфа и отнюдь не подозревавшего, что подносчиком раствора работает у него любимый ученик брата!). Осю стали называть лучшей надеждой всей студии. Его экзаменационное полотно 'Фауст и Маргарита' было представлено в Строгановское. Там поразились свежестью красок, оригинальностью замысла и силой чувства, однако зачислить в студенты не отважились. Тогда автор картины впервые задумался о смерти. Месяца за три до того он похоронил отца и на обратном пути с Дорогомиловского кладбища говорил Рональду Вальдеку:
- Знаешь, у меня нет охоты возвращаться оттуда. Лежали бы там вместе, поджидая мать! Пора, пора и мне туда! Нечего тут делать!
Позже мысли эти окрепли, ибо 'подошла неслышною походкой, посмотрела на него Любовь'. В эту Любовь вложил он всю душу, израненную и разочарованную. Стал было оживать, да ведь любви-то не прикажешь! Девушка была своевольна и капризна. Звали ее Нонна. Быстрая, черноглазая и насмешница. Приласкала было и... вскоре оттолкнула. Предпочла другого, попроще и покрепче.
Явилась поначалу Осипу Розенштамму решительная мысль наказать изменницу. Вдруг попросил Роню научить, как без промаха стрелять из револьвера. Ничего не подозревая, даже поощрительно отнесясь к столь явному Осиному возмужанию, Роня с готовностью отправился на чердак маросейского дома, укрепил мишень в слуховом окне и позволил Осе расстрелять весь барабан. Мишень, несмотря на все наставления, осталась девственно чистой. Досадуя, Роня в сердцах взял револьвер из нетвердой руки друга в ту злосчастную минуту, когда в слуховом окне показался соседский котенок. Он собирался спрыгнуть с крьппи на чердак и заслонил мишень. Роня, уверенный, что барабан пуст, вскинул револьвер и спустил курок. Последним патроном, еще оказавшимся в барабане, котенок был поражен в голову и забился в предсмертных судорогах. Ося подошел к теплому зверьку, погладил осторожно окровавленную шерстку, уложил мертвого зверя на доске и сказал невольному убийце:
- Знаешь, наверное, это мне что-то вроде знамения. Теперь я знаю, как мне поступить. Слава Богу, что я видел это непоправимое прегрешение. Подари мне эту штуку, я понял, как надо с ней обращаться и не употреблю во зло другим! Можно, я унесу его с собой? Ведь ты легко достанешь себе другой, правда?
Под каким-то благовидным предлогом, Роня не доверил другу оружия, и взялся отвлечь Осю от его черных помыслов. Часами уговаривал увидеть жизнь по-новому, брал к себе в институт, пытаясь отвлечь лекциями Рачинского, Локса или Орлова. Переговорил с деканом и добился, чтобы Осю зачислили платным вольнослушателем - занять его живой ум чем-то новым и высоким. Но 28 сентября 1926 года Ося дождался Роню в коридоре, между лекциями, и сел с ним на задней парте, в самом уголке. В продолжении всей лекции о русском фольклоре писали они записки, в вопросах и ответах. Потом вместе пошли домой - один на Маросейку, другой - в Спасо-Глинищевский переулок, совсем рядом Вечерняя нэповская Москва косо улыбалась им на всем пути от Третьей Тверской-Ямской до самого дома. Шли принаряженной Тверской, Столешниковым переулком с угловым кафе 'Сбитые сливки', мимо витрин Кузнецкого моста, а потом - Фуркасовским и Златоустинским переулками. Тогдашняя Москва завлекала вкуснотами, рысаками, девочками, доступными по цене; соблазнительными афишами, сговорчивыми дамами и юношами, а чуть в стороне от того ежевечернего Рониного маршрута после лекций, - манила еще притонами, тайными курильнями и прочим сатанинским столичным соблазном, порождающим растраты и хипес. Но Осю все это уже не интересовало, скорее, напротив, терзало, утверждало в решении.
- Нечего мне здесь делать, - повторял он уже знакомые Роне слова. - Этот мир стал мне отвратителен. Я хочу прочь. Лучший мир есть только там, за Порогом сознания. Там есть Бог. А этот мир покинут Богом навсегда, на погибель. Здесь царит только Ложь... Отдай мне то, что обещал тогда, на чердаке!
- Я вернул его владельцу, Герке Мозжухину. Вместе со шкуркой того бедного кота. На этой шкурке он повесил портрет своей любимой. Он платонически обожает артистку Белевцеву из Малого Театра.
- А та об этом знает?
- И не подозревает. Он хочет любить ее молча, тайно и бескорыстно. Поэтому не боится ни измен, ни лжи.
- Счастливец, коли сумел этого достичь. Тем менее ему нужно оружие. Ты бы попробовал выкупить его у Герки. Отец перед смертью подарил мне эти золотые часы. Может, он согласится на такой обмен?
- Твои часы он знает и сразу поймет, в чем дело.
- Так, давай, продадим часы и... помоги мне купить... Нужную вещь.
- Я надеюсь, что ты опомнишься. Замысел твой слишком жесток. О матери подумай. На кого ты ее оставляешь? Вторые похороны... спустя менее полугода!
- Знаю! Все продумал. Мог бы - протянул бы еще. Но уж не могу! Решил завтра кончить. Отступление себе отрезал. Написал Нонне, чтобы навещала мать. И не осуждала меня. Я иначе не могу! И если ты мне не поможешь, я брошусь под поезд, и ужас этой смерти останется на твоей совести. Завтра лягу на рельсы на станции Красково. Если есть у тебя сердце - бери часы и избавь меня от такой участи. Коли откажешь - помни: в полдесятого вечера меня задавит поездом. А вздумаешь помешать или предашь - прокляну! И кинусь с крыши дома Нирензее.
Утром, в среду 29 сентября, телефонный звонок поднял Роню Вальдека из постели: Ося требовал ранней встречи, прежде всех дневных начинаний. У ларька с сельтерской он напомнил другу, что уже через несколько часов Нонна получит смертное и может всполошить Осину мать. Поэтому, он до вечера скроется, и еще не потерял надежды, что Роня; все-таки найдет в себе мужество и решимость избавить его от колесования. А для этого, прежде всего, надобно продать часы.
Вдвоем друзья изъездили пол-Москвы. В ломбарде у Сухаревки им предложили восемь рублей. Из нэповских лавчонок их либо сразу гнали, либо цинично давали- на папироски. Почти отчаявшись и едва не угодив в милицию, они, наконец, смогли внушить некоторое доверие двум еврейским негоциантам, владельцам небольшого магазина писчебумажных товаров на Мясницкой. Старший, тучный, настроенный более скептически, поначалу заявил, что часы не золотые, а липовые. Напротив, второй совладелец, маленький, худенький и веселый, пристально осмотрел Осин 'Мозер' и шепнул толстому:
- Эхтес голд... Алзо: вифил гебен? ('Настоящее золото... Сколько дать?')
- Цвонциг! - подсказал толстый, колеблясь. ('Двадцать!')
С этими комментариями покупающая сторона небрежно пихнула часы в конторку, а оттуда выкинула две бумажки по червонцу.
- Гиб цурюк! - решительно потребовал Ося. ('Давай обратно!')
- Ист генут! - настаивала покупающая сторона. ('Достаточно!')
- Цурюк майне гольдур, - свирепо прошипела сторона пропадающая. ('Назад мои золотые часы!')
- Нит гедайге! ('Не унывай'), - засмеялся тонкий коммерсант и нехотя приоткрыл конторку. Вылетела оттуда пятирублевка.
- Драйсиг! - решительно потребовал Ося. ('Тридцать!')
И когда конторка приоткрылась в третий раз, и явилась на свет Божий еще одна пятирублевка, друзья поняли, что спор окончен. Ибо следы улыбки стерлись с физиономий покупающей стороны. Брошено было уже со злобой:
- Вег! Вег! Унд шнелл! ('Прочь, прочь! Быстро!') - с этим напутствием Ося и Роня удалились.
На улице друзья условились, что Роня, купив на эти деньги револьвер, встретится с Осей на Казанском вокзале, у пригородного семичасового поезда. Задняя площадка третьего вагона, от головы...
Роня наугад отправился на 8-м трамвае в Марьину Рощу.
Неуверенно заглянул Роня в крошечную кустарную мастерскую 'Чиню посуду, изготовляю ключи'. Мрачный грузин решительно не понял тонких Рониных намеков, а начав смутно догадываться, зачем явился посетитель, посоветовал ему убираться побыстрее, притом по самому популярному всероссийскому адресу! Вдобавок, по выходе из мастерской Гоня столкнулся с милицейским. Тот, как показалось, излишне пристально поглядел Роне вслед.
Одолев еще несколько марьинорощинских кварталов за фабрикой, Роня испытал прилив надежды при виде вывески китайской прачечной (по слухам именно в них-то функционировали тайные опиумокурильни). Вдобавок, широкое лицо владельца так излучало, казалось, дух таинственного аферизма. Однако склонности посекретничать не проявил и китаец. Он очень хитро сощурил узкие глаза и снабдил Роню примерно тем же напутствием, что и грузин. Из-за клубов пара стали видны двое помощников владельца, тоже китайцы, голорукие, потные и насмешливые...
А время шло к вечеру, к роковому пределу...
Близкий к отчаянию, искатель оружия позвонил с автомата Герке Мозжухину, встретился с ним в Еропкинском переулке. С его сбивчивых слов Герка полностью охватил умом всю ситуацию.
- Его уже не остановишь, - сказал Герка. - Он отрезал себе все пути. Остается только помочь... Тот, из которого ты стрелял на чердаке, чей же?
- Однокурсника. Зовут Сергеем. Не продаст - самому нужен. Да и больно ненадежен.
- Ладно! Придется, видно, залезть в тайник!
Роня давно знал, что Теркин брат Александр, белый офицер, долго отстреливался с собственного чердака в октябрьские дни 17-го. Перед бегством зарыл именной браунинг и офицерский 'Смит и Вессон' в укромном чердачном уголке, переоделся в квартире своей возлюбленной и в штатском платье благополучно миновал красногвардейский пикет. Добрался, похоже, до Парижа... Тем временем, Герка тайник отыскал, вычистил оружие и уже сам берег пистолет и револьвер брата. Он будто думал вслух, делясь соображениями с Роней:
- Браунингом рисковать нельзя - еще имя не стерто, да и номер именного может быть где-то зарегистрирован. Придется взять 'Смит'. Но тут вот какое осложнение: у него чуть коротковат патронник, и приходится подпиливать патроны от браунинга. Калибр тот же, но надобно снимать напильником полтора миллиметра пулевой оболочки. Что-то вроде 'дум-дум' получается... Для данного случая в самый раз... Ну как, решено?
- Думаю, можно пожертвовать 'Смитом'. Он заряжен? Так давай!
Через полчаса Герка передал Роне небольшой тяжеловатый пакет.
- Пришлось наспех подпилить еще три патрона. И, знаешь, очень мне эту братнину штуку жаль! Оружием раскидываться нынче не след бы! Тем более таким заветным! Ведь, понимаешь, если выбрать вам местечко поглуше, и у тебя хватит нервов... Впрочем, как знаешь, так и поступай, не маленький! Коли решишься, можешь считать тогда уж своим, а то ведь ты безоружен пока...
Роня, до того часа еще и не пытавшийся представить себе реальную картину того, что должно было свершиться на станции Краснове, вдруг осознал все до конца, будто увидел Осю лежащим на траве, рядом с выпавшим из рук револьвером. Значит, Герка намекает, что этот револьвер можно поднять и... унести? А потом считать уже своим?
- Я тебя понял, Герка. А если застукают? Заметят, схватят?
- Да, тогда - дело дрянь. Будет обвинение в убийстве. Письмо тут не доказательство, может, мол, оно было под принуждением. Уж смотри сам в оба, коли ввязался в эту затею. Кстати, когда у тебя лекции кончаются?
- Обычно в 22.15.
- Хорошо бы поспел хоть напоследок. Непременно запишись у дежурного. По дороге на вокзал забеги, отметься, оставь это пальтишко в гардеробе. Пусть висит весь вечер. А коли дежурный удивиться, что на лекциях не видал, скажешь, бегал курить или в чужих группах слушал любимого профессора. Понял? Усвоил?
- Вполне
- Ну, с Богом! Обними его от меня. Скажи, все там будем.
...С поезда они сошли на платформе Красково уже в густеющих сумерках, моросил осенний дождик Лезли вверх, на темный откос. Шли тропами мимо опустелых дач. Не встретили ни живой души. В лесу их поглотила почти полная тьма. Ося знал этот .нес - они с матерью прожили здесь на даче все лето. Теперь он искал знакомую полянку.
Путались в потемках недолго - полянка возникла вдруг из-за расступившихся елей. Над вершинами открылся овал высокого беззвездия.
Осин голос:
- Здесь! Пора! У тебя, Роня, будет интересная и непростая жизнь. Не то что моя недотыкомка! Обнимемся! И поклянись мне Богом, что ты выстрелишь мне в голову еще раз, для верности. Я себе не очень доверяю!.. Прощай, Роня! Не забудь клятву!
В смутном сумраке Осина рука поднялась к правому виску. Прошла вечность, прежде чем мигнула голубоватая вспышка, отдавшаяся в Рониных ушах слабом толчком. Ося мягко, бескостно, опустился на мох.
Секундант нагнулся над упавшим. Уловил слабый, будто облегченный вздох. Зажег спичку. На полных, мягких осиных губах чуть пузырилась розовая пена. Из полуоткрытых очей исчезло страдание. На лицо нисходил покой. Поразительно было это утешение смертью. Револьвер из руки выпал.
Рональд Вальдек поднял его и, при догоравшей спичке, исполнил клятву. Перекрестив тело, вышел к реке Пехорке, поднялся на пасыпь, постоял минуту на железнодорожном мосту, прикидывая, не утопить ли улику. Но все было тихо, 'Смит и Вессон' покоился в кармане брюк эталоном дружбы. Секундант решил сберечь его. На станции Томилино уцепился, уже на ходу дачного поезда, за поручни последнего вагона и быстро прошел вперед, в голову состава.
Часом с четвертью позже он уже слушал лекцию В. М. Лобанова о древнерусском искусстве, искоса поглядывая на страничку группового журнала, уже заполненную дежурной: было отмечено его присутствие на всех лекциях. В вестибюле отлучка его тоже осталась незамеченной: гардеробщики могли бы подтвердить, что владелец пальто - на улицу в нем не выходил весь вечер!
После занятий, уже около одиннадцати, он встретился с Геркой Мозжухиным. Решили укрыть 'Смит и Вессона' снова в прежнем тайнике, а неистраченные червонцы под каким-нибудь благовидным предлогом вернуть матери покойного.
* * *
Тяжесть подозрений легла на девушку. Муровские шерлоки-холмсы с поразительной точностью установили картину преступления! Оно, мол, произошло в половине десятого (на деле - в начале девятого), ибо некто слышал по-соседству с дачным поселком три выстрела - два подряд, один - после паузы (в действительности оба выстрела были практически бесшумны: их поглотила сырость, мгла, деревья и сама земля). Оба попадания - безусловно смертельны, одно в правый, другое - в левый висок. Стреляли двое, одновременно, с небольшого расстояния (оба выстрела были в упор). Цель убийства - по-видимому, ограбление, ибо при покойнике не оказалось золотых ручных часов фирмы 'Мозер', каковые были на нем при выходе из дому. Участников преступления - минимум было трое, одна из них женщина. След ее туфли остался на кротовой норке у тела. Перед смертью Осип Розенштамм находился в половом общении с женщиной, оставившей этот след, а бутылочка коньяку в кустах и след коньяка в желудке жертвы свидетельствуют, что ее пытались напоить перед концом. Письмо же, мол, ничего не доказывает - влюбленные и не таким грозят! Кстати, из-за ошибки в адресе оно пришло подозрительно поздно, уже после похорон и начала следствия.
Свежую Осину могилу украсил пышный холм живых цветов и шелковых лент от товарищей. Эти цветы, венки и ленты почти полностью поглотили вырученные за часы деньги. На пути с кладбища кто-то сказал:
- Лег-таки Ося рядом с отцом, в ожидании матери!
Та прожила еще несколько лет. Выводы следствия ее смешили!
- Ему кто-то пособил! - говорила она уверенно. - Кому-то было интересно посмотреть, как он примет смерть, умереть он желал, эта жизнь ему опротивела. Но тот, кто исполнил его просьбу, пусть сам переживет то, что вынесла я! Пусть и он будет наказан в детях своих, этот ницшеанский эстет, этот лицемерный Осин друг и благодетель!
Следователь взял под подозрение всех Осиных товарищей, уделив особое внимание Нонне, а когда девушка смогла доказать свое алиби, счел целесообразным взять подписку о невыезде из Москвы у самих близких друзей Осипа Розенштамма, в том число и у Рони Вальдека. Впоследствии об этой подписке видимо просто забыли, и 'Дело об убийстве на станции Красково' пришлось прекратить, ничего не выявив и не раскрыв.
Однажды, на прогулке вдоль Москва-реки у Храма Христа Спасителя, Роня, в приливе ненужной откровенности взял и покаялся близкому товарищу, впоследствии профессору психиатрии. Рассказал тому обо всех подробностях Осиного самоубийства. Будущий психиатр и психолог, выслушав все, сказал:
- Знаешь, и у меня являлся соблазн как-то по-своему объяснить эту смерть и приписать себе некую роль в ней, заслугу, что ли, соучастие, во имя, так сказать, облегчения Осе его поступка... Будь твой рассказ правдив, я бы сказал: как же мало ты вынес из такого замечательного переживания! Кроме того, ты не совсем точно осведомлен обо всем: ведь следователи все же кое-что уточнили и установили. Словом, прости, не серчай, но я не верю ни единому твоему слову!
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Падшие ангелы
Глава седьмая. В ОЧИ БЬЕТСЯ КРАСНЫЙ ФЛАГ
1
Ноябрьским вечером 1917 года во временный лазарет уездного города Ельца" Орловской губернии доставили простреленную в грудь навылет восемнадцатилетнюю дочь петербургского инженера Беркутова Катю, всего неделю назад обвенчанную с сыном генерала Григорьева Вадимом.
Часом позже в другую Елецкую больницу привезли и Вадима с тяжелым огнестрельным ранением в голову.
Вскоре после перевязки Катя очнулась и нисколько не обрадовалась перспективе остаться живой. Это ласково и ободряюще обещал ей врач-хирург. Больная же прошептала, что стрелялась с отчаяния из отцовского револьвера. А сейчас просит только об одном; кроме матери и младшей сестры Тони никого в палату не допускать. О ранении Вадима она еще ничего не знала.
Как потом выяснилось, он, узнав о поступке Кати, стрелялся из того же револьвера, в том же двойном гостиничном номере, где семья остановилась проездом из Петрограда на юг, к донским степям и белым казачьим формированиям. В Петрограде осталась пустовать богато обставленная квартира инженера путей сообщения Беркутова под малонадежной охраной дворника. С собой семья взяла только самое необходимое: по твердому убеждению Беркутова, большевики, захватившие власть в Петрограде, не смогут удержать ее дольше двух-трех месяцев, пока народ не опомнится и не восстановит завоеванные в феврале демократические порядки, свободную печать и нормальную хозяйственную жизнь. Тогда можно будет вновь вернуться домой на Мойку, к родным пенатам. Соглашалась с супругом и Анна Ивановна, и младшая дочь Беркутовых Тоня. Однако Катя думала совсем по-иному.
Унаследовавшая острый отцовский ум аналитического склада и его математическую одаренность, старшая дочь резко расходилась с отцом в политических взглядах.
...Пройдут десятилетия, а немногие уцелевшие Катины близкие все еще будут недоумевать, как могли возникнуть у юной аристократической девицы, воспитанной с дворянской строгостью, ее крайние, прямо-таки большевистские настроения!
Родилась и росла девочка в Доме Государственного Контроля на Мойке, среди роскоши почти дворцовой. Дед Иван с материнской стороны - сенатор и глава Государственного Контроля - внушал почтение и страх огромному числу людей в России. Но в свободные часы он любил заниматься науками с внучками - Катей и Тоней, был мягок и терпелив к шалостям. Руководила всем воспитанием девочек строгая бабушка, Катерина Николаевна Беркутова, сноха сенатора. Ее литературные четверги на Мойке помнил дворянский Петербург на рубеже столетий.
Своему сыну Георгию Георгиевичу и обеим внучкам Катерина Николаевна старалась внушить убеждение, что важнейшим событием отечественной истории было освобождение крестьян и остальные Александровские реформы, превзошедшие, как она верила, по судьбоносности даже реформы Петра и победу над французами при Александре Первом. Бабушка охотно рассказывала внучкам, как народ принял свое раскрепощение, и добавляла, что самой роковой ошибкой революционеров-народовольцев, чтимых ею за личный героизм, была насильственная смерть Царя-Освободителя: российский либерализм и общественный прогресс несовместимы, мол, с актами террора и насилия!
Инженер Беркутов и его подраставшие дочери мнений бабушкиных не оспаривали, но более чем холодно относились к царствующему дому. Катины детские представления о нем складывались из неодобрительных отцовских реплик при чтении газетных известий да еще из кое-каких личных наблюдений.
В распоряжении вдовствующего сенатора и семьи Беркутовых был хороший сад. Летом, в ясные дни, листва его отражалась в Мойке. А по-соседству жил в небольшом дворце, окруженном парковыми липами, один из младших великих князей Романовых. Папа Беркутов решительно запрещал девочкам заводить не только добрососедские отношения с обитателями дворца, но даже бросать тайные взгляды через решетку липового парка. Девочки не всегда соблюдали запрет, и однажды маленькая Катя стала свидетельницей неприятной сцены: после попойки с однополчанами молодой Романов выбежал в парк без мундира, размахивая шашкой, и нанес страшный удар вдоль спины любимому своему бульдогу, когда тот подластился было к хозяину. Великого князя увели, а животное, рассеченное чуть ли не надвое, ухитрились потом сшить. Впоследствии девочки Беркутовы не раз видели эту собаку, слегка напоминавшую пару сросшихся бульдогов-близнецов.
Бабушка Катерина Николаевна запрещала французу, гувернеру девочек, возить или водить их на прогулки по тем улицам, где обычно проезжали царские экипажи. Недоумевающему педагогу бабушка, болезненно морщась и понижая голос, поясняла:
- Знаете, мсье, там вечно что-то взрывается или кто-нибудь обязательно стреляет... Нет, нет, избегайте этих мест!
В иные зимние дни папа позволял дочерям почти сказочное удовольствие: в маленькие санки запрягали Неро, могучего папиного сенбернара черной масти. Собака по очереди везла маленьких хозяек в гимназию Шаффе, на Средний проспект Васильевского острова. Поблизости находилась и известная мужская гимназия К. Мая, где учились братья девочек из гимназии Шаффе. Вот тут-то и обрелся ключ к Катиной душе!
Кончал гимназию К. Мая младший отпрыск обедневшего баронского рода из Прибалтики Валерий фон Кестнер, а его двадцатилетний старший брат
Валентин учился на третьем курсе Восточного факультета Петербургского университета, изучал филологию, самые диковинные языки и готовился к дипломатический деятельности. Ту же карьеру собирался избрать и Валерий, одноклассник генеральского сына, Вадима Григорьева. Вадим уже в гимназии готовился к старшим классам Лицея ради наук юридических. Братья фон Кестнеры - гимназист Валерий и студент Валентин дружили с Вадимом Григорьевым и, по старой памяти, младший брат фон Кестнер приводил еще на гимназические танцевальные вечера старшего Валентина
[50]
.
На одном из таких танцевальных вечеров, весьма частых в обеих гимназиях, высокий, несколько надменный студент Валентин фон Кестнер обратил благосклонное внимание на полненькую, с персиковым цветом лица и темным пушком на щеках большеглазую девочку, мило вальсировавшую с обрусевшим шведским бароном Тавашерна, тоже из гимназии Мая. Девочка бесспорно обещала стать в ближайшем будущем настоящей красавицей в духе итало-испанского романтизма. После первого же разговора с нею оказалось, что бывалый Валентин Кестнер на целых два года ошибся, определяя возраст этой восьмиклассницы: девочке было всего неполных пятнадцать, а фон Кестнеру она показалась умнее, образованнее и физически развитие прочих старших гимназисток Шаффе...
Выяснилось далее, что, по примеру иных именитых петербуржцев, в частности, таких университетских профессоров, как Менделеев и Бекетов, семья фон Кестнеров тоже приобрела себе усадьбу не близ Петербурга, а под Москвою. В чудесной местности Гривна, под Подольском, хорошо дышалось петербуржцам после сырого балтийского климата.
Немало московской родни было у Кати Беркутовой. Ибо, по ее выражению, восхитившему молодого фон Кестнера, 'люди живут в Петербурге, а их родственники - в Москве'. Так и случилось, что среди подмосковных кущ, а затем на беркутовской даче в Саблине сплелись в один узел судьбы Кати Беркутовой и Валентина фон Кестнера. Роман был тайный, жгучий, ранний и роковой, усугубленный плохими вестями с фронтов, прибытием в столицу эшелонов с ранеными, патриотическим угаром среди мещанства, купечества и мелкого служилого люда, скоропалительным испечением новых офицеров, ежедневными отъездами на войну или в тыловые части вчерашних гимназистов, партнеров по танцам и чьих-то женихов. Отцы и старшие братья уехали сразу по мобилизации раньше... Валентину фон Кестнеру не улыбалась офицерская лямка на фронте; он одновременно, с четвертым курсом Университета поступил в Николаевское кавалерийское, надел сногсшибательную форму, ронял кавалерийские остроты и сочинял афоризмы, смущавшие Катю, типа: 'У меня, как у хорошего барона-наездника, ноги обязаны расти прямо из горла', 'Как всякий германец, твой Тавашерна должен быть жесток и сентиментален' и тому подобное. Наконец, он понял, что теряет этим шутовством уважение своей возлюбленной, решил открыть ей правду и признался в тайной революционной деятельности во имя грядущего социализма.
До той поры Катя слышала о революционерах больше от бабушки Катерины Николаевны и от самого деда Ивана, сенатора. Он рассказывал о высокой честности и полном самоотречении этих людей, читал главы о Рахметове из романа 'Что делать?' Еще кое-что Катя вычитывала из газет, а то и слышала от подруг. В квартире у одной из младших гимназисток жандармы учинили ночной обыск, а к утру увели ее папу в тюрьму. Потом стало известно, что этого чужого папу ссылают в Сибирь. Вся гимназия открыто выражала девочке сочувствие и старалась облегчить ее горе.
Читала Катя и о самых левых партиях, эсерах и эсдеках, большевиках и меньшевиках, знала, что в Швейцарии выходила революционная газета 'Искра', однако мама не желала допускать в дом 'нелегальщину'. Кате Беркутовой были понаслышке знакомы такие имена, как Маркс, Каутский, Плеханов, Ленин, Лассаль, Жорес, Бланки, Бакунин, Герцен, Нечаев - иные из них взрослые произносили с уважением, иные - с ужасом (особенно последнюю из перечисленных фамилий, связанную с жестоким убийством товарища, задушенного и утопленного в пруду). Однако ни одного живого революционного деятеля Катя еще в глаза не видела и представляла их себе по образу и подобию Рахметова.
Папа Беркутов ни к какой партии не принадлежал, политикой интересовался мало, но придерживался либеральных взглядов и принципов. Знакомств с 'политиканами' он не водил, однако настолько презирал существующий самодержавный строй, что наотрез отказывался поступать на государственную службу. 'Что? - кричал он друзьям. - На службу к такому правительству? Которое терпит охранку, жандармерию, невежество низов, разложение верхов, казенное православие и живет за счет водочной монополии? Нет и нет!'
А был он весьма крупным инженером путей сообщения, построил несколько частных железных дорог (в том числе весьма сложные участки Туапсинской), спроектировал и возвел десятки крупных мостов, виадуков, тоннелей, создал даже уникальный проект городской подземной дороги для Санкт-Петербурга. Этот проект был в штыки встречен Святейшим Синодом, ибо тот не мог допустить, чтобы под Исаакиевским или Казанским соборами, Александро-Невской Лаврой и прочими столичными святынями посмело бы ползать сатанинское подобие электрического кита, таская в чреве православный люд... Рассерженный автор проекта, положенного, как водится, под сукно, уехал на Урал достраивать особенно трудный участок горной дороги. Там Георгий Георгиевич поразил самых бывалых дорожников смелым поступком ради спасения многих жизней. На крутом подъеме разорвался пассажирский состав. Три оторвавшиеся вагона пошли назад, набирая скорость. Пролетели станцию, откуда дали знать о беде соседям. Начальник участка уже приказал пустить вагоны в тупик и там попытаться притормозить их чем-нибудь. Георгий Георгиевич слышал это распоряжение, бросился к стоявшему под парами локомотиву, сам встал за реверс и тронулся навстречу вагонам. На открытом участке он дождался появления впереди вагонов, дал задний ход и стал уходить от мчавшегося навстречу состава, чуть притормаживая. Он маневрировал так умело, что удар буферов о буфера был не сильным и никто из пассажиров не пострадал, кроме тех, что выбрасывались на ходу.
Управление дороги наградило инженера Беркутова золотым жетоном, дававшим право ездить на всех поездах в особом служебном вагоне. В политике же мужественный инженер предпочитал умеренность и постепенные реформы.
...Катя была потрясена признанием своего возлюбленного и стала обдумывать некоторые свои прежние наблюдения. Теперь они прояснились, хотя Валентин фон Кестнер смог приоткрыть ей немногое, не называя ни имен, ни адресов, ни деталей. Мол, сперва, еще на первом курсе, сошелся он со знающим и заслуживающим доверия товарищем, стал с его помощью читать, изучил основы революционного марксизма, увлекся Лениным, убедился в его правоте и решил всей дальнейшей жизнью доказать свою преданность ясной и прямой большевистской идее. Партийного билета пока не имеет (таковы соображения вышестоящих лиц), но живет как бы не принадлежа себе и считая любое партийное указание приказом, подлежащим безоговорочному выполнению. Внешне, однако, он обязан сохранить и мундир кавалергарда и ученое звание и идти по дипломатическому пути. Катя знала, что Валентин уже провел несколько месяцев в Японии, будучи в научной командировке, но выполняя, как стало ей ясно, и особые задания своей революционной партии. Теперь Валентину предстояла еще одна поездка, такая же дальняя и ответственная.
Настоящий Рахметов! - восхитилась Катя про себя, а вслух произнесла обычное, самое женское:
- Хорошо, Воль, но... как же я? Об этом ты подумал? Или со счетов революции принято такую мелочь просто списывать?
- Не надо так о революции, Катя! Если в августе и снова отбуду в свой ориентальный вояж, то бишь в Японию, - у тебя как раз хватит времени опомниться на краю сего омута...
- Пожалуйста, говори серьезно! Оставь кавалергардский стиль...
- Сударыня, перехожу на инженерно-технический: Георгий Георгиевич терпеть меня не может и ни при какой погоде не благословит нас - как это по-железнодорожному? - состыковаться! А с папашами юным девицам надобно считаться, тем более, если они своих папаш любят! И не пожелают окончательно выводит их из себя. Ибо твой отец давно прочит тебе в женихи Вадима Григорьева. Тому это, кстати, тоже весьма по душе! В присутствии некой сеньориты он просто тает, подобно воску!
- Вадим давно догадывается... И не раз намекал, что готов нам помочь. Знаешь, его сестра Лена - очень милая, застенчивая девица - лечит сейчас в Ялте перелом ноги, попала недавно в автомобильную катастрофу. Слушай, кажется, я нечаянно набрела на гениальную мысль...
- Отпроситься у родителей в Ялту к Вадимовой сестре? А мне, в роли Демона, лететь тайком к Тамаре, по дороге убрать Вадима черкесской пулей и сделать тебя... царицей ялтинского ми-и-ира? Все это было бы мне, ну прямо-таки zuschon
[51]
, одна беда: времени маловато! Впрочем...
- Да ведь тебе уезжать в твои ориенты не раньше августа, а теперь еще июнь! У меня - последние экзамены в 'Альянс франсэз' (Высшие курсы французского языка), а ты бы ехал вперед, подождал бы меня недельку-другую, набираясь сил и бодрости! Все это можно устроить очень недорого. Папа, конечно, помог бы... Но не хочу обманывать его так грубо! Возьму немножко у мамы, она, кажется, давно все понимает.
- А как отнесется к этому сам Вадим? Именно ему-то и не вырваться: выпускные в Лицее плюс уже начатая министерская служба!
- Вадим добрый и благородный. И уже не раз намекал, что ради моего раскрепощения готов даже...
- Догадываюсь! Мол, готов подставить собственную выю под ярмо фиктивного бракосочетания! Эту светлую идею он, не очень прямо, развивал и мне. Ибо не без основания считает, в отличие от моей кандидатуры, более приемлемой для твоего батюшки, кандидатуру собственную. Однако же... .
- Какое 'однако' вы предвидите, мсье барон?
- Бывший, сударыня! А бывшую баронскую фантазию чуть-чуть щекочут реальные картины этого романтического супружества, если г-н благодетель вздумал бы войти в роль и в супружеские права. Ситуация легко могла бы приобрести драматические краски.
- Господь с тобой! Какие пустяки! Он друг и твой, и мой. А у меня поистине развязались бы путы на руках и спали бы оковы с ног!
...Собеседник с великим сочувствием взялся врачевать эти скованные невидимыми узами девичьи ножки и в принципе одобрил идею раскрепощения.
* * *
Кроме экзаменов на Высших французских курсах 'Альянс Франсэз', было у Кати еще одно препятствие для отъезда: она уже второй год исполняла обязанности сестры милосердия в госпитале для раненых, устроенном в бывшей клинике профессора Отта. Там, однако, посочувствовали Кате и просили только приготовить замену. Две недели Катя учила молоденькую сестру искусству госпитальной сиделки. Еще несколько дней спустя на ялтинском пляже возбудила всеобщее внимание красивая молодая чета. Она - еще розовая от первых солнечных атак на кожу северянки, восемнадцати весен от роду, он - несколько уже посмуглевший. Они лакомились поздней черешней и абрикосами, играли в крокет, но охотнее всего уезжали на целые дни в горы, верхом. Классический ялтинский проводник-татарин без опаски доверил дипломированному кавалеристу пару верховых лошадей и вскоре убедился, сколь мало они устают за договорное время!
Владелец коней легко угадывал, что его лошади мирно стоят себе часами где-нибудь в холодке, расседланные и разнузданные заедают родниковую воду овсяными хлопьями 'Геркулес', а спешенные Адам и Ева на полной свободе., в истинно райском окружении, вкушают самые сладостные плоды от древа познания Добра и Зла...
...Кризис миновал уже на третьи сутки в госпитале. Катя погрузилась в спасительно долгий сон, будто ушла в некие бездонные морские глубины, куда не доходят ни отсветы, ни отзвуки, ни приливы, ни отливы мыслей, болей, желаний, надежд.
Вынырнув из этих сонных глубин, она медленно повернула голову и поняла, что находится в новой палате, - значит, во время сна ее койку осторожно перенесли в другое помещение. Здесь было свежо - видно, только что закрыли форточку после проветривания. Пахло уже зимой - снегом и дымком. За окном розовело небо в облаках, смеркалось, но свет в палатках еще не зажигали, Пить хотелось уж не с такой ненасытной жаждой, как вначале.
- Вы проснулись? Пора бы вам и подкрепиться...
Соседка была из ходячих. Крупнолицая, сероглазая, приветливая. Лет на десять постарше Кати. Косынка повязана, как у сестер милосердия, только без креста на лбу. И не поймешь, волосы темные или светлые.
- Попробуйте куриного бульона. Еще теплый. Сразу окрепнете.
Катя поняла, что очень хочет есть. Послушно выпила бульон, заела слоеным пирожком - угадала материнскую заботу, но не обрадовалась ей. Зато обрадовалась всему остальному вокруг - вечернему свету в окне, белой двери, остальным пяти койкам в палате. На ближайшей сидела сероглазая собеседница. Она сразу заметила, что сбившаяся повязка режет Кате под мышкой, разбинтовала повязку, быстро ее восстановила, взбила подушки, помогла раненой тихонько на них опуститься. Еще полуобнимая Катю, шепнула:
- Сама была на волосок от этого. Все у вас образуется, милая вы моя беляночка-смугляночка! Я умею судьбы угадывать, только не собственную...
Видимо, мама или сестричка Тоня пооткровенничали с этой соседкой. Господи, как же нелегка даже самая нежная забота близких, когда она связывает, а вся натура хочет одного: воли в поступках, свободы в чувствах, самостоятельности в выборе. Знают ли и остальные в палате, почему она тут. Катю все время подсознательно терзал тайный стыд за то, что с нею так возятся, так о ней заботятся, когда вся вина - на ней самой! Вокруг так непомерно велика нужда в заботе и уходе. Искалеченные войной - сколько их! Пострадавшие за революцию... Просто обездоленные, увечные, больные... Она, Катя, занимает здесь место одного из них, когда тот или та корчится в муках где-нибудь на полустанке, бредет, спотыкаясь, в поле, изрытом окопами...
Однако женщины с соседних коек поглядывали на Катю скорее сочувственно и без особого насмешливого любопытства. Значит, еще не знают, иначе взгляды их по адресу барышни-белоручки, неправомерно угодившей в палату военного эвакогоспиталя, были бы более укоризненными; из обрывков их бесед Катя сообразила, что все они - сестры милосердия, раненые или заболевшие в действующей армии. Значит, Катю сумели определить сюда по ее прежним документам: сестра из госпиталя-клиники профессора Отта.
На следующий день Катя потихоньку попробовала встать, не дожидаясь врачебного позволения. Сероглазая соседка и тут пособила: она уже поняла, как велико Катино рвение к самостоятельности и что домой она ни за что не вернется. Сероглазую соседку звали Дашей, и было в судьбе ее что-то отдаленно родственное судьбе Катиной. Это позволило обеим стать откровенными друг с другом.
От напуганной Тони-сестрички Даша уже знала почти всю историю, Кате осталось Досказать немногое....
...Октябрьский переворот 25-26 октября 1917 года застал Катю в прежней роли сиделки в госпитале Отта. Уже в темноте, всего за несколько часов до взятия Зимнего, ей пришлось пересечь дворцовую площадь, пустынную и безлюдную, но сплошь заставленную штабелями дров. Защитники дворца возвели на них длинную баррикаду с 'амбразурами' для винтовок, пулеметов и пяти-шести трехдюймовок - стволы их, впрочем, глядели в небо: Обороняющие правительство войска скрывались за баррикадой, а наступающие, как говорили, медленно накапливались за ближайшими строениями и во всех дворах - поэтому Катя ни тех, ни других рассмотреть не могла. Но стрельба изредка возникала - по баррикадам стреляли из винтовок, а оттуда время от времени раздавались пулеметные очереди, никого не задевавшие. Бухнуло и орудие, но выстрел был холостым. Тем не менее, стрелявшие на баррикаде куда-то спрятались поглубже, потом, уже дома, кто-то рассказывал, как орудийные расчеты сдались, а их примеру в конце концов последовали георгиевские кавалеры и юнкера. Этим безусым мальчишкам вовсе не улыбалась судьба погибнуть во имя безвластного и обреченного Временного правительства. Дольше всех сопротивлялся Ударный Женский батальон, но разоружили и его, а над безоружными женщинами, как передавали, матросы учинили жестокую расправу, но уже далеко от мест главных событий...
- Вы сказали 'расправу', Катя? - странным голосом переспросила соседка. - Мало кто про эту правду знает. С обезоруженными женщинами лихо матросики управились. Пробовали бы на винтовочки наши наскочить!
- Как 'наши'?.. Разве и вы тоже... из тех ударниц?
- Тс-с-с! Тише! Об этом громко пока не надо... Попозже расскажу. Только сначала вы мне объясните, Катя-смугляночка, почему, сочувствуя большевикам, вы от них все-таки бежите, да вдобавок еще и замуж пошли против воли? Тут я чего-то еще не поняла.
- Жила в петербургской семье, с мамой и папой. Они - против большевиков, непримиримо против! А мой Валентин послан красными за границу, с заданием...
- Постойте! Валентин - это жених ваш, что ли?
- Да уж считайте - муж! - Катя сильно покраснела.
- Вот оно что! И вас насильно заставили выйти за этого Вадима?
- Нет, Даша, никто насильно меня не заставлял. Просто Валентин должен скоро вернуться в Питер. И там я его дождалась бы. Но после октябрьского переворота начались перемены. Папу невероятно разозлило закрытие всех привычных ему газет. Их запретили сразу после переворота, выходить стали газеты только большевистские, да еще воззвания декреты, приказы... Папа решил увезти нас на юг. Вадим же - школьный друг и мой, и Валентина, служит в Министерстве Иностранных дел, тоже не захотел сотрудничать с большевиками. Папа прочил его мне в женихи уже давно и пригласил ехать с нами на юг. Тогда я сама предложила ему оказать мне и Валентину дружескую услугу (он и раньше об этом поговаривал) - вступить со мною в юридический брак, чтобы обеспечить мне независимость от родителей. Ведь все мои бумаги у них... Само собой разумелось, что брак будет фиктивным, ради моей свободы. Родители сразу дали согласие, нас обвенчали еще в Петрограде и мы сыграли очень скромную свадьбу, весьма, впрочем, для меня мучительную, я ведь неумелая комедиантка!..
- И добрались сюда, до Ельца? И официальный супруг, небось... перестал церемониться?
- Не совсем так, но... близко. Сами обстоятельства к этому вели. В здешней гостинице нам дали с ним отдельный номер с единственным ложем... Широченное такое, ужас! Днем было мучительно выслушивать папины проекты войны против красных узурпаторов, а ночью еще мучительнее лежать одетой и слушать стихи, мольбы и даже угрозы самоубийства. Впала в отчаяние и решилась сама на то, чем он только на словах угрожал. Вот и все. Но теперь я поняла, что делать: вернусь в Питер. Устроюсь куда-нибудь на службу, стану дожидаться Валентина. Покаюсь в своей слабости, своей ошибке...
- Уж не очень-то кайтесь! Должен сам понять, каково вам было, если действительно любит вас. А вас не любить просто невозможно! Вы еще и глаз своих загадочных не открывали, а я, женщина, уже была в вас по уши влюблена... Однако отдадут ли вам документы, деньги какие-нибудь дорожные, вещички необходимые?
- Не знаю; боюсь, что нет. В особенности именно документы. Они у папы все.
- Я научу вас, как быть. Уйдите отсюда с маршевой ротой, с документами из госпиталя по общему списку. Скорее всего, попадете в действующую армию, куда-нибудь поначалу в запасной полк. Оттуда и выбирайтесь, хлопочите, проситесь в Питер. Покамест вам хоть бы до Москвы добраться - оттуда легче в Питер уедете... Знаете, я даже завидую, у вас цель такая ясная и что опять Неву и мосты увидите. Это - город моей юности, моего счастья. А уводит судьба все дальше.
- Почему же?
- Уж так, видно, карты легли или кости упали! Была в Ораниенбауме учительницей гимназии, чудесно вышла замуж. И через год - война. Жизнь в письмах и вечном страхе. Стала сестрой милосердия, сами понимаете, почему. В прошлом году мужа не стало. И когда Керенский объявил нынче летом, что создан Ударный Женский батальон смерти для защиты Родины - я сразу записалась. Командиром была Мария Бочкарева, с георгиевским крестом и в чине прапорщика. Боевая! Прошли мы под ее командой такую подготовочку, что иному мужику не под силу. Остригли нас, присягу приняли... Чучело штыком колола... В мишень без промаха садила... И бросил нас Александр Федорович в самое пекло, на Западный фронт. Под Молодечно, чтоб его никогда не видеть! Прямо под германскую шрапнель и пулеметы, безо всякого разума и толка! Половина моих подружек стриженых в землю тогда легли А я уцелела на той атаке безумной, и даже ранена не была. Только все во мне онемело, и сама не рада жизни стала, как подруг закапывала близ местечка Сморгонь...
- А что же дальше?
- Вернули опять батальон под Питер, пополнили. Стояли в Левашове, обучали новобранок. Женщины, девушки - шли и шли к нам, кто с горя, кто со злости на немцев, кто просто скорой смерти искал.
- А образованные вступали?
- Пожалуй, образованных было даже больше, чем фабричных работниц, прислуг, крестьянок. Командовала нами тогда некая Гусева, построже Бочкаревой.
- А с той, что же произошло?
- Выбыла из строя в той атаке... Так и не поправилась, говорят. Но дух ее в батальоне царил. Брали с разбором. Чуть кого в легком поведении заподозрят - сразу в шею. Дисциплина железная была. Вот потому и вызвали батальон в Питер, защищать правительство в Зимнем дворце... Что там получилось, вы сами, Катя, знаете.
- Говорят, только ваш батальон и отверг сдачу?
- Да, отверг. Держались мы до последнего часу. И не ради правительства, а ради нас самих, чтобы от насилия защититься. Я потом доподлинно от одного эсера услышала, как по казармам большевики солдат и матросов агитировали оставить нейтралитет: мол, три сотни баб голыми руками захватите в полное ваше распоряжение! Потом нас обманули. Но при мне весь батальон еще держался во всей строгости. Кто с площади к решетке или к дровяной баррикаде лез, - выстрелами отгоняли. Тут меня пулей в плечо и ранило.
- Вы потеряли сознание?
- Нет! Все помню. Приближалось к полуночи на 26-е число. Весь город уже был у большевиков. Один дворец - как на острове в половодье! Повели меня в какие-то внутренние покои. Тут я сразу поняла, что правительству придет конец буквально в считанные минуты! Никакой реальной защиты у него теперь не было - даже во внутренних покоях Зимнего агитаторы стали открыто уговаривать охрану не допускать кровопролития и сдаться 'народным силам'. Провожать меня взялась какая-то сердобольная тетушка средних лет, говорила, что горничная. Тайком шепнула мне, что почти вся мужская дворцовая прислуга к этому времени сбежала, а свои форменные ливреи, расшитые костюмы и лакейскую справку отдали агитаторам. Облачившись в эту форменную дворцовую одежку, те свободно входили во дворец через бесчисленные запасные входы и выходы. Это я и сама заметила, догадалась еще до ранения...
- А как вы вышли в город? Ведь Зимний был оцеплен...
- Меня провожатая спросила, хватит ли сил моих поискать спасения в городе? А то, мол, поймают стриженую ударницу, - не сдобровать ей у большевиков! Отвечаю, что на ногах пока держаться могу, а первую перевязку мне подружки сделали, - ранение было сквозное, крови много ушло... Повыше, чем у вас, Катя... Так вот, с этой временной повязкой, пропитанной кровью и уже кое-где заскорузлой, довела она меня дворцовыми закоулками до Певческого моста. Там, за Мойкой, во дворе бывшего Придворного певческого корпуса жила сестричка моего мужа, пианистка при одном из хоров... Мы с ней переписывались... Но я проглядела, как из девочки-консерватории успела вырасти женщина. И вот судьбе понадобилось, что забежал к этой молодой женщине ее приятель, эсер, артиллерист, командир бронепоезда. Оба они очень сочувственно ко мне отнеслись раненой, окровавленной, стриженной и абсолютно одинокой в этом новом мире. Выхлопотали они мне какие-то документы и вместе с ранеными сестрами милосердия очутилась я в лазарете. А там оказался врач-хирург... Тот самый, кто вас вчера перевязывал. Живет он на юге, где-то в Чернигове. Вот почему мне... верно, не скоро придется опять увидеть Невские берега. А вам, Катя, он пособит и с документами, и с направлением в Питер!
2
В нетопленом доме Министерства Иностранных дел отвели комнату новой переводчице Екатерине Георгиевне Беркутовой-Григорьевой, 18 лет, недавно выписанной из Елецкого эвакогоспиталя после перенесенного пулевого ранения. Бывшую сестрицу милосердия охотно приняли на должность переводчицы и машинистки. Заполняя опросный лист для вновь поступающих, она в графе 'происхождение' указала: 'Дворянка', однако беседовавший с ней пом. наркома Евгений Дмитриевич Поливанов
[52]
посоветовал ей зачеркнуть это слово и написать: 'Из трудовой интеллигенции'.
- Это будет понятно, - сказал Евгений Дмитриевич, - и никому не бросится в глаза...
Он бегло проверил ее знание французского, английского и немецкого. Остался весьма доволен, и против соответствующей графы собственноручно подтвердил: знание трех языков отличное. В дальнейшей беседе он, уже вполне деловым тоном, посулил Кате быстрое повышение по должностным ступеням, интереснейшую жизнь, как он дословно выразился, 'у самой плиты дипломатической кухни', и подчеркнул государственную важность Катиной работы под его непосредственным Поливановским руководством, присовокупив, что саботаж интеллигенции все еще создает большие помехи в работе наркомата. Спросил, нет ли у Кати знакомых молодых людей, лояльных к большевистскому руководству и готовых пойти на работу в Наркоминдел.
Так как еще при вступлении в новую должность Катя упоминала о своем близком знакомстве с Валентином Кестнером, Поливанов расспросил и о нем, проявив немалую проницательность насчет Катиного отношения к этому товарищу. Поливанов сделал вид, что вполне осведомлен о заданиях, выполняемых Кестнером в Японии, и заметил, что в Токио ему сейчас нелегко приходится, ибо его родной брат Валерий враждебно относится к большевикам, равно как и весь штат русского посольства в японской столице. Все они продолжают считать свергнутое временное правительство единственной законной властью в России...
- Впрочем, - закончил он беседу с Катей, - Валентин Кестнер - человек не только хорошо знающий Японию, но и весьма надежный товарищ. Советское правительство ему полностью доверяет. Скоро он вернется в Петроград.
Эта обнадеживающая похвала так обрадовала Катю, что воспылала она к Евгению Дмитриевичу Поливанову почти родственно теплыми чувствами, потому что с самых летних крымских дней уже не могла отделять себя от Валентина Кестнера. Даже упоминание вскользь его имени вызывало в сердце болезненно-сладкий укол
А ей самой впервые пришлось жить одной, зарабатывать на хлеб и самостоятельно хозяйничать, поначалу без посуды, утвари, мягкой мебели и с одной сменой белья. Купить что-либо в магазинах уже было нельзя, а для черного рынка не было денег. Меблировку ее комнаты составляли стол, табуретка, и остов железной кровати. Все прочее прежний жилец употребил на нужды отопительные.
Для первого ночлега Катя выбрала стол. Поверх набросила свое пальто, укрывалась платьем. Мерзла отчаянно, но давала себе приказ не унывать.
Действительно, по указанию внимательного Евгения Дмитриевича, устройством Катиного быта занялся заведующий хозяйственной частью НКИД. На первый случай он, выделил новой переводчице четверть сажени березовых дров для голландской печи, кушетку с постельными принадлежностями, самовар с трубой, набор разнокалиберной чайной посуды, пакет угля и пять сырых картофелин.
- Лучины для самовара наколите себе пожарным топориком во дворе, где сложены доски, - сказал заведующий, когда Катя расписалась в получении всех этих благ.
Дома она вполне успешно справилась с самоваром - помнила манипуляции прислуги на даче в Саблине, где любила подбрасывать в самоварную топку сосновые шишки. Она по-домашнему заварила чай из этапного пайка и решила сварить картошки, полагая, что для этого будет достаточно положить их сверху на самоварную крышку. Все это наблюдала соседка по коридору, добрая женщина из старых служащих министерства.
Еще днем она пособляла Кате перетаскивать дрова, унесла к себе ненужную более кровать, снабдила новую жилицу сковородкой и кастрюлей, научила варить картошку, взяла постирать Катино батистовое исподнее, а взамен подыскала что-то нехитрое, не больно казистое, но чисто глаженое и, главное, почти впору.
По протекции этой женщины нашлась для Катиной комнаты и печка-буржуйка. Ее трубу вывели в отдушину голландской печи, которая поглотила бы весь дровяной паек за трое суток. А на новой 'буржуйке' Катя научилась варить обеды из пайковой крупы и подмороженных овощей. Когда электричество выключали, Катя ухитрялась даже читать в отблеске красноватого пламени своей печурки.
Катины обязанности в советском ведомстве иностранных дел еще даже точно не определились, как посыпались на нее со всех сторон всевозможные задания, поручения и распоряжения. Отделам не хватало грамотных машинисток - Катю сажали за 'Ундервуды' и 'Ремингтоны', благо был у нее некоторый опыт перепечатки папиных объяснительных к его проектам. Ей случалось просиживать за машинкой до глубокой ночи, осовело тыкать озябшими пальцами мимо клавишей, править грубые ошибки новых начальников, менять неуклюжие обороты, а подчас еще и оспаривать сущность документа, если он не соответствовал Катиной революционной принципиальности. К ее мнению стали прислушиваться весьма ответственные товарищи, ей стали поручать редактирование документов государственного значения и в один прекрасный день Кате было сделано официальное предложение отправиться в Брест-Литовек в качестве правительственного переводчика на мирных переговорах с немцами. Она попросила несколько дней на размышление и призналась, что намерена дожидаться в Петрограде возвращения из Японии Валентина Кестнера.
Пожелание ее, что называется, учли, командировку в Брест-Литовск отложили, но отнюдь не поскупились на новые, общественные поручения в самом Петрограде. Катю включили в число вооруженных добровольных помощников ВЧК. Она стала участвовать в ночных обысках и арестах, прямодушная, неподкупная, ненавидящая и безжалостная.
Однажды совсем молодой матрос, участник такой вооруженной дружины, во время обыска в доме табачного фабриканта машинально взял папироску из открытой пачки, брошенной хозяином на стол. Матрос еще и зажигалкой чиркнуть не успел, как остальные участники группы накинулись на него с руганью и упреками. Яростнее всех налетела на матроса неумолимая Катя:
- Как вы смеете, товарищ матрос, пачкать руки об эту мразь? Что могут подумать о нас, революционерах, вот эти... элементы?
- Нельзя ли унять эту... свирепую барышню? - бледнея от злости, обратился владелец квартиры и папирос к начальнику группы, чекисту. Но тот смерил его таким взглядом и так ободряюще-ласково подмигнул Кате, что бедный фабрикант понял: уймут эти молодые люди только его самого! Ни человеческих, ни божественных законов для этих людей нет, и рука юной революционерки с огромными, фанатически свирепыми глазами, не дрогнув, нажмет на спусковой крючок...
Был случай, когда обыск учиняли в доме старых знакомых бабушки Екатерины Николаевны. Сама бабушка доехала с семейством Георгия Георгиевича до Москвы и там осталась в родственной семье Волконских, старых москвичей, отговаривавших бабушку ехать на юг, в гущу военных событий. А бабушкины петроградские друзья - семья знаменитого адвоката, уже арестованного, - попала под подозрение петроградских чекистов: по их данным, адвокат собирал деньги и драгоценности в фонд освобождения царского семейства. Катя не задумывалась насчет виновности этих людей, а лишь выполняла полученный приказ - со всей тщательностью обыскать квартиру.
Чекисты и их помощники вели эту работу с обычной революционной суровостью, молча, уже чисто профессиональными приемами, наметанным глазом. Вскрывались укромные домашние тайнички, просматривались девичьи дневники, прощупывались книжные переплеты, исследовались каблуки. Две красивые хозяйские дочери, поднятые среди ночи из постелей, обретали дар речи и способность к сопротивлению.
- Скажите, наконец, что вы ищите! - настаивали они. - Зачем портить книги и обувь? Про политику я в дневнике не пишу, оставьте, пожалуйста, его в покое!
Эти слова относились именно к Кате. Возвращая владелице ее безобидный гимназический дневничок, доброхотная помощница чекистов прочла во взгляде вчерашней школьницы такое презрение, что проглотить его молча стало невыносимым. И Катя было разразилась гневной тирадой о тихих омутах мещанства, где гнездятся черти контрреволюции. Остановил Катин порыв тихий голос хозяйки дома, матери обеих девиц:
- Боже мой! Да вы ли это, мадемуазель Беркутова? Катенька... Я, простите, глазам своим поверить не могу! Или я так ошиблась?
Начальник искоса глянул на помощницу. Смутится ли? Скажется ли в ней прежняя буржуазная закваска, в виде сочувствия классово близкой ей семье? Не дрогнет ли в исполнении революционного долга, не протянет ли руку помощи врагам революции? Или, наоборот, останется тверда и самой ей понадобится его товарищеская поддержка, чтобы смогла выстоять в столь сложных обстоятельствах. Пока рассуждать о чем-либо подобном начальник группы, разумеется, вслух не стал, но неприметным образом сосредоточил все внимание на Катином поведении. Тем более, что ничего подозрительного в квартире обнаружить не удалось, хотя перерыли ее основательно.
Между тем хозяйка дома рискнула перейти на французский язык и негромко, как бы в сторону собственных дочерей, задала несколько вопросов:
Ма chere Catherine, comment peut-on expiquer votre participation a cette injustice? Ou sont vos parents? Sont-ils vivants? Qu'est - ce qui pouvait Vous obllger...
[53]
Извольте говорить по-русски, гражданка! - сухо отвечала Катя. - Вы спрашиваете, где мои родители? Отвечаю: этого я не знаю и знать не хочу, потому что они бежали из революционного Петрограда. А мое участие в защите революции объясняется очень просто: на стороне пролетарской диктатуры, служу ей и ненавижу ее врагов... Товарищ начальник! Мне необходимо сказать вам несколько слов наедине.
Старший чекист вывел Катю в коридор. Приоткрывая дверь, она отчетливо различила брошенное ей вслед: 'Инфам трансфюг'! - то есть проклятая перебежчица! Мать или кто-то из дочерей это произнес - она не поняла.
За дверью начальник похвалил ее за реакцию на попытку врагов склонить прежнюю знакомую на свою сторону.
- Давно вы их знаете, товарищ Беркутова? Главу этой семьи мы уже прощупываем на допросах. А что представляют собой жена и дочери?
- Знаю давно, но поверхностно. Ручаться за их лояльность советской власти не могу. Пожалуй, скорее наоборот, судя по репликам.
- Да, дышат ненавистью. Аж спина их взгляды чувствует - вот-вот прожгут... Но обыск кончен. Либо прячут далеко, либо в другом месте собранное держат. Ну, пошли оформлять акт...
Все это как будто должно было только укрепить Катину репутацию в группе содействия ЧК и на службе, однако она вернулась в ту ночь к себе в смутном состоянии духа. Ночью во сне плакала, утром не хотелось вспоминать молящие французские фразы, девичьи взоры, исполненные презрения к перебежчице...
Следующие дни были напряженными на службе. Новый германский императорский посол граф фон Мирбах пригласил на деловой ужин группу советских дипломатов. Кате пришлось не только переводить беседу с ними, но и сидеть рядом с Мирбахом за изысканным столом. Свобода и безупречность ее манер, безошибочное знание всех тонкостей вечернего застолья при скромнейшем наряде и весьма давнем маникюре, многое открыли наблюдательному дипломату... Евгений Дмитриевич Поливанов, кажется, не пришел в восторг от того обстоятельства, что посол все время находил поводы беседовать с переводчицей, а не с ним непосредственно, хотя по-немецки он кое-как изъяснялся.
Через два дня наркоминдельцы дали ответный ужин Мирбаху, причем, первый заместитель Наркома поручил лично Кате озаботиться о сервировке стола и убранстве покоя. Он намекнул также некоторым ответственным товарищам проконсультироваться с Катей по части 'хорошего тона' и иных застольных условностей. Граф держался за ужином с так называемой 'подкупающей простотой', то есть самым острым и безошибочным оружием настоящих дипломатов. Он шутил, говорил намеками, осторожно и умело подчеркивал роль своей державы и ее коронованного главы в установлении новых отношений между двумя столь долго воевавшими друг с другом странами и немаловажность заслуг своего правительства и военного командования перед новыми властями в России. Впрочем, он тут же обращал свои слова в застольную шутку, будто, мол, лучшие качества российских прежних дипломатов достались в наследие дипломатам нынешним, и поэтому присутствующие здесь советские господа в чудесном своем гостеприимстве ничуть не отличаются от бывших светских господ.
Разгадал он до тонкости и всю подоплеку госпожи переводчицы. В ее революционном фанатизме он ощутил отголоски недавно познанного ницшеанства, возможно, уже отброшенного, но наложившего отпечаток на стиль и вкус... Поэтому он несколько раз, сияя лучезарной улыбкой, обращался к переводчице не иначе, как:
- Mein gnadiges Fraulein!..
[54]
Это было сверхметко, и Кате ничего не оставалось, как расточать любезные улыбки и парировать тончайшую отравленную стрелу ответными остротами, например, что оценить заслуги графа и его правительства перед миром будущего сможет лишь победоносный германский пролетариат...
Катин начальник на этот раз решил проводить свою переводчицу домой после всех этих дипломатических пикировок и тостов. Катя чуть-чуть выпила вина, ей было весело, и совсем не приходило в голову, что ответственный товарищ, тоже изрядно вкусивший от даров Вакха, может питать на Катин счет некоторые надежды... За порогом ее покоя он проявил их довольно грубо, недвусмысленно и страстно. Катя отвечала столь же решительными контрмерами. Дверь отлетела в коридор. Евгений Дмитриевич проследовал туда же, шапка его описала воздушную параболу, а дверь покоя захлопнулась и замок щелкнул нарочито громко.
На другой день Катю вызвал к себе доселе неизвестный ей начальник... Лет тридцать-сорок спустя Катя назвала бы его завкадрами, но в те времена - весной 1918 года - она такого слова еще не ведала.
Неизвестный начальник имел вид несколько сонный, как бы отрешенный от сегодняшнего дня с его будничными событиями, ради того, чтобы слушать некую ему одному звучащую музыку, на ультразвуках или столь тонкого тембра, что иным ушам она оставалась неуловима. Начальник предложил Кате сесть и минут пять прислушивался к той внутренней или внепространственной музыке сфер. Потом он задал несколько вопросов о Катиной работе, иностранных связях и родительском доме. При этом он раскрыл опросный лист, заполненный Катей в первый день работы в Наркоминделе.
Она спокойно отвечала, что связей иностранных не имеет, рассказала про отца, мать и свой фиктивный брак, теперь расторгнутый ею в одностороннем порядке, по праву свободного советского человека.
Начальник долго взвешивал Катины ответы и наконец спросил несколько зловещим тоном:
- По какой причине скрыли свое дворянское происхождение?
- Я ничего ни от кого не скрывала. Написала в опросном листе то, что продиктовал мне Евгений Дмитриевич Поливанов, мой руководитель.
Склонив голову набок, начальник, не мигая, глядел в Катины глаза добрых пять минут. Затем осведомился, будто невзначай, принимала ли она участие в работе оперативных дружин, помогавших ВЧК. Катя подтвердила.
- Случалось ли вам при оперативных заданиях встречать в числе классово чуждых элементов своих бывших друзей?
Задав этот вопрос, начальник снова прислушался к одному ему звучащей музыке. Он даже не обратил никакого внимания на недоуменные Катины междометия, всхлипы и полупроглоченные от негодования попытки что-то объяснить, рассеять, оправдаться...
И тут ее озарила догадка: оскорбленный ночным происшествием Евгений Дмитриевич приходил сюда с доносом, неимоверно подлым, неимоверно гнусным, хитрым и коварным. Ведь он один знал, с Катиных слов, подробности недавнего обыска в адвокатской семье.
Катя гордо откинула голову и поднялась со стула.
- Ну-с, дорогой товарищ, с меня хватит этого спектакля! Мы с вами поговорим об этом в другом месте!
Чтобы хоть как-нибудь дать выход своим чувствам, она со всего маху так хватила кулаком по столу начальника, что даже чернильный прибор слегка подпрыгнул. Странным образом, сонное выражение начальнического лика не только не оживилось, но, напротив, обрело еще большее спокойствие. Перед Катей восседало прямо-таки изваяние Будды, только не в японском, а скорее в прибалтийском, точнее, латышском вкусе. А Катино бешенство нарастало, но тоже было ледяным, стылым, вроде сполохов полярного сияния. Ее лицо было бледно, глаза сверкали холодным гневом, горячие токи сердца удерживались где-то в глубине, не затмевая разума. Отчеканивая слова, она повторила:
- Я протестую против этого издевательского допроса. Вызываю вас к Народному Комиссару, чтобы вас привлекли к ответу за поддержку интриги, за содействие гнусному доносчику. Вы ответите за все вместе с ним!.. Дверь хлопнула так, что весь коридор содрогнулся. Но сил вернуться в свой отдел не было. Да и служебное время истекало - вызов к начальнику состоялся во второй половине дня, когда автор доноса доспел сочинить его, а начальник - прочитать. В отделе осталось пальто, но в воздухе пахло сырой приморской весной, и Катя решила добежать до своего жилья в одном платье.
Она удивилась, что в двери торчит ключ. Ее собственный был в сумочке, всегда при ней. Запасной находился у соседки. Она, уже не чая ничего доброго после только что пережитого разговора, открыла дверь, ожидая встретить в комнате либо оперативника, либо самого доносчика, намеренного повторить вчерашнее покушение...
...Ярко-желтый чемодан с наклейками японских отелей стоял на табуретке открытый. На столе разложено было нечто упоительно-шелковое и еще красовались экзотические яства в нарядных коробках и бутылках. А на Катиной кушетке, прикрытый шинелью, спал Валентин Кестнер!
* * *
Мартовским утром 1918 года у Владивостокской пристани Добровольного Флота в заливе Золотой Рог дал первый гудок к отвалу японский пассажирский пароход 'Такара-мару'.
К отплытию этого судна очень торопилась чета петроградских молодоженов, Валентин и Екатерина Кестнеры. Они немного задержались, сдавая коридорному свой номер в гостинице 'Тихий Океан' на Светлянской, и не сразу дозвались извозчика. Потом этот возница неверно свернул с Алеутской улицы - не прямо к пристаням, а пораньше, к вокзалу, и долго путался в проездах между складскими зданиями, угодил в тупик, снова разворачивался и заставил молодых людей изрядно поволноваться.
Подъехали они уже ко второму гудку. Утишая сердцебиение, поднялись по чисто промытому трапу, получили от холодно-вежливого вахтенного ключ от своей двухместной каюты, а вместе с ним и приглашение в салон, к завтраку. Их соседями за столиком оказались тоже русские, генерал Адамович с супругой. И у тех было позади десять тысяч железнодорожных верст от самого Петербурга, и тоже служебная командировка... Путь их лежал пока в Цуругу, им совершенно неведомую.
Из первого разговора за завтраком Катя вынесла впечатление, что супруги Адамовичи несколько настороженно изучают своих российских земляков, стараются разгадать за общими фразами настоящие цели и мысли собеседников. Собственно, то же самое делают и они с Валентином, однако Кате непривычно уклоняться и отмалчиваться от естественных в дороге вопросов, Валентин же, как всегда, сосредоточен и вроде бы соревнуется с генералом в многозначительно-молчаливой сдержанности... Блюда на 'Такара-мару' оказались из американских продуктов - добротные, обильные и безвкусные.
Среди отплывающих и провожающих оказалось много местных дальневосточных японцев и корейцев. Перед самым отплытием с борта судна и на его палубу с берега полетели длинные, пестрые ленточки бумажного серпантина. Пассажиры на борту и провожающие на берегу держали эти ленточки за концы, пока пароход, осторожно работая винтом, тихо отдалялся от причала. Ленточки рвались, концы их, свисая, с борта и пирса, падали в бурлящую хлябь. И та медленно, неотвратимо ширилась...
Всего через час пароход был уже в заливе Петра Великого, лег на курс зюйд-зюйд-вест и за кормовыми надстройками, суживаясь и утрачивая четкость красок и очертаний, таяла последняя полоска суши на зыбкой грани между серыми облаками и белыми барашками.
Потом и вовсе не осталось там, на горизонте, - никакой тверди, и только сизые тучи, медленно поднимавшиеся в зенит с норда, были еще нашинскими русскими тучами, напитанными испарениями талого снега с родных низин и таежных сопок.
* * *
Небольшой порт Цуруга в заливе Вакаса на северном берегу самого большого из японских островов, Хонсю, благополучно принял судно 'Такара-мару' в ночную штилевую погоду.
При высадке пассажиров на береговой причал пароходная прислуга - стюард, две горничные, официанты из классных салонов и даже часть подвахтенных матросов выстроились перед судовым трапом, низко кланяясь и претендуя на доброхотные даяния. Валентин Кестнер заранее шепнул Кате об этих феодальных пережитках в островной империи и предусмотрительно запасся, да и Катю снабдил, мелкой монетой. Поэтому проводы с 'Такара-мару' обошлись им недорого. Напротив же, чета Адамович, застигнутая врасплох, совала направо и налево бумажные банкноты, хоть и некрупного достоинства, но в изрядном количестве! Буквально заслонившие им дорогу пароходные служащие удостоили их за это княжеского титулования. Потом оказалось, по словам Валентина, что название судна означает 'Сокровище'.
- И впрямь, черт подери, настоящее сокровище! - ворчал русский генерал, сходя на японскую землю.
Порт и городок встретили вновь прибывших скупыми огнями. Тем не менее, Катю, как всякого непривычного иностранца, поразила толпа рикш, предлагавшая свои услуги на площади, примыкавшей к порту. Легкие тележки рикш, рассчитанные на одного седока, выглядели довольно заманчиво (высокие, велосипедного типа колеса, удобное сиденье с подножкой), если бы не... живой, худощавый, измученного вида человек в упряжи! Поэтому обе русские четы предпочли на первый раз автомобиль 'Форд', чтобы доставить чемоданы и собственные персоны на железнодорожную станцию.
Поезд на Токио отходил через час, шофер взял иностранцам билеты в какой-то особый туристический вагон. Большого смысла это не имело - в ночной темноте обещанные рекламой пейзажи были все равно невидимы, но японец-шофер заверил приезжих, что уже на рассвете их ждет необыкновенное зрелище далекого Фудзи-сан в розовых лучах зари. А это видит не каждый турист!
Фудзи-сан или, почтительно, 'Господин Фудзи' - более привычное для японцев наименование знаменитого потухшего вулкана, священной горы, известной европейцам из учебников географии под названием 'Фудзияма'.
'Туристический вагон' оказался в самом хвосте состава и несколько походил на оранжерею или теплицу, почти сплошь стеклянную. Даже звездное небо приоткрывалось едущим. Разместились удобно, в четырех мягких креслах, лицом друг к другу. Локомотив плавно взял с места и сразу развил такую скорость, к которой русские у себя не привыкли.
Наружные фонари, красные, зеленые и фиолетовые железнодорожные сигналы, редкие мягкие огни из полупрозрачных японских жилищ, рождаясь из тьмы и в нее уходя, прочерчивали цветные золотистые нити в густой, уже чуть синеющей мгле... Ритм быстрого движения убаюкал утомленного пароходной бессонницей генерала Адамовича. Уснул в кресле и Валентин Кестнер, совершавший этот путь едва ли не в восьмой раз. А обе дамы, взволнованные новизною и необычностью страны, дремать не могли и тихо переговаривались между собой.
- Вы, наверное, не впервые за границей? - спросила старшая дама. - Ваш парижский прононс, вероятно, там и обретен вами?
- Нет, как раз языки мы учили дома, с немкой-бонной и гувернером-французом. Английский выучили в гимназии Шаффе и на курсах 'Альянс-франсэз' как второй язык. В Европе только несколько совершенствовалась, когда жила там с родителями в юности. Три раза они брали меня с собой во Францию, Германию, Италию... Начало этой войны застало нас в Швейцарии. Ведь папа совсем не интересовался политикой и привез нас в Цюрих в июле 14-го...
- Да, в июле 14-го никто не знал, что война уже на носу. Как же вы воротились в Россию?
- Кружным путем. Отношение к нам после начала войны стало в Цюрихе весьма прохладным, неласковым. Все-таки это немецкая Швейцария. Еле перебрались в Италию. В Генуе застали русский пароход 'Курск', старенький, грязный, но свой! Плыли Гибралтаром, ужасно качало в Бискайском заливе. Помню, в Портсмуте дня три наш бедный пароходишко торчал прямо борт о борт с великолепной 'Лузитанией', госпитальным судном. Вместе и покидали порт. Через несколько часов 'Лузитанию' пустила ко дну германская субмарина, а наш пароходик проскочил, видимо, немцы просто не обратили на нас внимания. Потом - мимо норвежских шхер, мыса Нордкап, до Белого моря. И, верите ли, даже там, в закрытом море, нас уже не покидало чувство неуверенности - все ждали торпедной атаки. Пугались каждой крупной белухи, когда выныривала. И вот, наконец, Мудъюгский маяк с левого борта и - порт Архангельск.
- Ужасный город! Кругом - болота, улицы грязные, рыбой все пропахло. Это супруг мне рассказывал. Говорят, мостовые деревянные...
- Господи! А нам он показался таким родным, что хотелось те деревянные мостовые целовать, каждый домик бревенчатый был милее флорентийских дворцов! И река там величавая. Когда мы ее переплыли на катере, наш пароход 'Курск' показался нам прямо игрушечным с противоположного левого берега, где железнодорожная станция. Оттуда поездом, через Вологду, прямо домой в Питер.
- Да, целое путешествие... Слушайте, Катюша, а сейчас-то вы зачем в Японию?.. Впрочем, давеча ваш супруг вскользь упоминал, что брат его Валерий служит там драгоманом в нашем посольстве. Значит, братья решили быть поближе друг к другу?
За короткие месяцы своей дипломатической деятельности в НКИД Катя поняла, что в любом разговоре никогда не надо спешить с признаниями и откровенностями Мол, главным источником излишней осведомленности посторонних о наших тайнах являемся... мы сами! Нужно ли открывать этой даме правду об антагонизме братьев? Ибо Валерий молод, может еще изменить свои нынешние антисоветские взгляды, понять благородство и высшую человечность революционных идей и очутиться на стороне брата. Она уклончиво ответила:
- Валерий слишком еще незрел, чтобы принимать серьезные жизненные решения. Он находится в Токио временно, просто для языковой практики. Нет, нет, наша поездка совсем не зависит от его драгоманетва.
- Но сами вы, Катюша? Что же вы-то будете здесь делать?
- Сначала только бы управиться с секретарскими обязанностями при муже. Я ведь тоже, как и он, получила жалованье за год вперед как секретарь-переводчица. Придется быстро подучиться обиходному японскому, знать хотя бы счет, вежливые обращения, бытовые слова... Дел много!
- И вы действительно рассчитываете пробыть здесь целый год? Не боитесь соскучиться по родным, по России? Раз уж вы так остро переживали разлуку с ней, будучи в Европе... Здесь-то - как на Луне!
- Думаю, соскучиться просто не успею. А он - тем более.
- Не сочтите нескромной просьбу объяснить... каковы же его планы?
- Ну, их не назовешь 'его планами'. Ведь он - Особоуполномоченный Высшего Военного Совета. Ваш муж, вероятно, знает, что речь идет о некоторых заказах, уже оплаченных японцами. Дело Валентина, а значит, - и мое, как его помощницы, - принять эти поставки, проверить качество и проследить за транспортировкой их в Россию морем и сушей.
- Это все я знаю... Даже газеты про это писали. Поставки чисто военные: винтовки, патроны, снаряды... Ведь так? Я совсем о другом. Знаю, что до Кестнера был направлен из России в Японию старый дипломат, кажется, барон Б., с той же задачей. Он на все эти поставки махнул рукой и решил просто остаться за границей. Наше посольство в Токио, насколько я знаю, поддержало его. По-моему, барон Б, состоит теперь уже в штате посольства. Вероятно, эти обстоятельства вам, Катюша, тоже известны... А главное, посольство, кажется, уже приняло поставки и само ими распорядилось. Значит вам с мужем останется только убедиться в бесполезности вашей миссии. И... сделать выводы!
...В осторожных намеках собеседницы, моложавой еще, очень породистой-светской женщины еще не прозвучало прямое приглашение раскрыть карты: мол, взаправду вы такие красные или только притворялись до поры, до времени? Катю настораживало лишь частое повторение фраз о 'нашем посольстве'. Ибо еще в Петрограде замнаркомвоенмора товарищ Эфраим Склянский в беседе с отъезжающей в Токио четой Кестнеров предупреждал, что главной помехой их миссии явится, по-видимому, именно русское посольство в Токио. Увы, оно было отнюдь не 'нашим' для Кати и Валентина!
Ах, как хотелось тогда Кате продлить беседу с товарищем Склянским, в его суровом кабинете! Были там карты фронтов, прямые телефоны, телеграфный аппарат, кучка сводок на столе. Но в самом хозяине кабинета, несмотря на строгую военную форму, угадывался тонкий интеллектуализм, сознательно подавляемая природная мягкость, любовь к поэзии, искусству. Замнаркома не мог позволить себе надолго отвлекаться от деловых тем, но богатство ассоциаций, свобода в выборе литературных сравнений, осведомленность о культурных ценностях Японии - все это остро и радостно ощутили Валентин и Катя. Склянский посоветовал им:
- Вам придется нащупать, кто в посольстве или в его русском окружении сможет проникнуться идеями пролетарской революции и помочь вам, явно или тайно. Мне кажется, что тут, товарищ Кестнер, ваша молодая супруга сможет быть вам весьма полезной... Кстати, успели ли вы оформить ваш брак? В порядке ли ваши бумаги?
- Только вчера, наконец, все сделали и... расписались! Бумаги в полном порядке!
- Что ж, поздравляю, совет да любовь! И... до скорого свидания!
Уже на пороге кабинета Склянский еще раз остановил своих гостей:
- Товарищ Кестнер, а вы убеждены в отрицательном отношении к нам вашего младшего брата, посольского драгомана?
- Пока стойко убежден... Но некоторые надежды питаю насчет другого лица: Евгения Николаевича Волжина
[55]
... Со студенческой скамьи его знаю и близко дружил с этим человеком. Он в беде не оставит!
- Вы имеете в виду того молодого русского исследователя Формозы
[56]
, которого тамошние горцы-аборигены в джунглях считают своим богом? Мне о нем говорили, как о выдающемся ученом-этнографе, однако политически совершенно индифферентном.
- Все это именно так. Но с годами, знаете ли, умнеют и ученые-этнографы, особенно столь одаренные, как Волжин!
Склянский расхохотался, помахал приветливо рукой и взял телефонную трубку...
...А поезд тем временем миновал озаренный огнями вокзал Нагои и летел к тихоокеанскому побережью. В Хамамацу совсем рассвело когда вагоны почти висели над водами: под виадуком серебрилось широкое устье реки Тенрию, берущей начало в снежных горах близ озера Суза. У берегов и портовых причалов картинно дымили небольшие пароходы и двигались на парусах игрушечные рыбачьи суда. Потом рисовые поля пошли чередоваться с заводскими корпусами и бедноватыми поселками, сплошь из чистеньких японских домиков под красной черепицей. Перед Иокагамой проплыли в легкой дымке чайные плантации, и вдруг с какой-то совсем небольшой высотки, куда очень плавно поднялся состав, приоткрылся слева, вдали, среди зеленеющих гор царственно-великолепный Фудзи. Его снежно-белая, строго коническая вершина божественно и недоступно сияла в холодном серебре весенней зари. Молодая японская чета, замеченная Кестнерами еще на пароходе 'Такара-мару' во Владивостоке, поднялась с кресел, изящно, будто танцуя, упала на колени и отвесила Божеству Красоты и символу страны низкий поклон, полный достоинства и восхищения.
...На вокзале в Токио оказался почти весь средний персонал посольства. Катя сразу узнала Валерия Кестнера. Тот приветливо ей улыбнулся и уж было бросился навстречу, раскрыв объятия брату и гимназической подруге, но Валентин сурово отвернулся, демонстративно никого из посольских не узнал и, не кланяясь дипломатическим чинам, с Катей под руку неторопливо прошел следом за своим носильщиком на привокзальную площадь.
Тем временем генеральша Адамович уже обнималась с женами русских дипломатов, а сам генерал, перекрестившись, истово подошел под благословение отца благочинного, посольского батюшки...
Глава восьмая. ПОЭМА О СТРАНСТВИИ
Не встретиться звезде на небе со звездой,
Но звездных две судьбы летят она к другой.
Из восточной лирики
1
Рональд Вальдек, главный герой нашего романа, лежал на верхней полке в мягком купе поезда 'Москва - Нижний Новгород' и сумрачно подводил итоги первых двух десятилетий своего существования.
Для бессмертия, право же, маловато!
Из трех дружб - Герман Мозжухин, Заурбек Тепиров, Осип Розенштамм - уцелели две. Но Заурбек взял к себе в подмосковное Сереброво великовозрастного племянника Мишу, занят его перевоспитанием и уже не может уделять Роне столько внимания, как прежде, когда они вдвоем по месяцу живали в лесном охотничьем шалаше. Здоровье Заурбека стало сдавать, а достатки - убывать. С пустыми руками, как бывало, теперь к нему уж не поедешь в Сереброво, а ублажать яствами и питьем Мишу не просто. Герка же Мозжухин все более отдаляется. Утратилась общность интересов - главное, что связывает друзей. Он всерьез занимается радиотехникой и подумывает о кинематографии, предвидит в недалеком будущем кино говорящее, цветное и объемное.
Сам же Роня уже кончил все четыре курса своего вечернего литературного института, но пренебрег выпускными экзаменами. Не защитил почти готовую курсовую о Гоголе, словом, не выхлопотал себе диплома.
Уже третий год полагался Роне месячный отпуск за вредность производства, а еще месяц разрешалось брать за свой счет.
На институтской практике в издательствах Роня изучил работу очеркистов и решил, что она ему посильна. В редакции журнала 'Экран' Рабочей Газеты сам Главный, товарищ Афонин, заказал Роне серию очерков о Волге, с пароходного борта.
- Ты мне особенных чудес там не накручивай, - говорил главный редактор своему спецкору, - а дай мне самые вкусные картинки, доступные с борта каждому едущему. Чтобы мой читатель-рабочий мог сказать: вот, через месяц и я поеду, тоже все это увижу! Ну и, конечно, малость эдакого, ранне-горьковского, колорита тоже дашь! Так сказать, из области пережитков!.. Ну, ступай. Я велел выписать тебе кой-какой авансик, чтобы писалось веселее. После твоего материала о рабочих столовых я в тебя поверил! Остро получилось и зорко! Только материал с дороги ни на час не задерживай - буду пускать в ближайшие номера. И фото присылай - они у тебя неплохие.
По правде сказать, фотоснимки Роня до сих пор представлял редакции не собственные, а Теркины. Действительно, неплохие! Теперь придется приноравливаться самому...
Однако в нынешней своей журналистской поездке Роня решил не ограничиваться только заказом от 'Экрана'. В очерках для Афонина романтики будет маловато! А душа ее требует!
Поэтому обратился он еще и в редакцию приключенческого журнала 'На суше и на море'. Предложил серию будущих рассказов 'По глухим тропам Кавказа'. Тут у Рони уже имелся некоторый опыт. В прошлом году третьекурсник Роня Вальдек был включен в группу авторов, работавших, для интуристовского путеводителя по России. Роня писал популярные информационные статьи о Дагестане, Балкарии и Восточной Грузии. Побывал ради этих статей в Хевсуретии и Сванетии, фотографировал даже таинственный р е к о м - полуязыческий храм местных охотничьих племен, старательно оберегаемый от недобрых и праздных посторонних взглядов.
Редакция на этот раз предложила Роне присоединиться к группе альпинистов Общества Пролетарского туризма из Грузии, готовых к восхождению на Казбек около 5-6 июня. Еще интереснее и труднее была следующая задача этой грузинской группы: по поручению комсомола и профсоюзов альпинистам предстояло помериться силами со страшной Ушбой, проклятой горой высшей сложности, чтобы развеять суеверный ужас местного населения перед злыми духами, якобы обитающими на вершине и в ущельях Ушбы. Это они насылают лавины на смельчаков, дерзающих нарушить покой горы.
Ронин отпуск начался в июне, до восхождения на Казбек оставалось недели три. Роня и решил использовать их для отдыха на Волге и для очерков о великой реке. Затем побывать в Махачкале, чтобы прибыть к Казбеку к сбору всей группы... После спуска с Казбека тифлисская группа должна была решить, кто из альпинистов будет штурмовать Ушбу. Тогда выяснится, примет ли журналист Вальдек непосредственное участие в этом штурме или же он проводит группу лишь до опаснейших карнизов, чтобы потом получить от вернувшихся победителей Ушбы самый свежий материал для журнала 'На суше и на море'. Свой альпинистский опыт Роня Вальдек несколько лет подряд накапливал в Восточном Крыму на склонах Сокола, Пер-Чема и Альчака, а в 1927 году побывал на Эльбрусе.
Во всех этих небезынтересных журналистских делах Роня пока тоже не видел особых шансов на литературное бессмертие. Казбек - это все-таки не Гиндукуш, да и бытовая серия про Волгу - не мировая сенсация! Для Памира же - коротковато дыхание и маловат отпуск!
...И вот он на пути к Волге. В поезде Москва-Нижний Новгород. Не спит. Терзает какая-то незаполненность души, неудовлетворенность, потеря неких вечных ценностей, разочарование в них...
...Кто-то в вагонном коридоре произнес внятно: 'Гороховец'.
Это слово-название последним прозвучало в сумеречном Ронином сознании. Ночные раздумья оставили его. Отпускник Рональд Вальдек, внештатный сотрудник двух журнальных редакций и мастер трех цехов красильной фабрики - уснул, так и не сумев подвести полный итог под своим двадцатилетним балансом.
* * *
Он переплыл Оку на пароходе-пароме вместе с носильщиком и его тележкой. На тележке путешествовал по Нижнему Новгороду могучий ронин чемодан зеленой кожи. Чемодан вмещал все имущество очеркиста и альпиниста. Только альпеншток и ледоруб были привязаны к чемодану снаружи.
На пристани Роня увидел свой пароход 'Наманган' товаро-пассажирской линии. Линию эту он выбрал еще в Москве, у кассы в 'Метрополе', несмотря на малую комфортабельность товаро-пассажирских пароходов: у них нет первого класса, ванн, некоторых удобств; проходы и даже палубы заставлены обычно грузами, расписание соблюдается лишь приблизительно. Зато - стоянки многочасовые, удобные для журналиста, ищущего впечатлений в приволжских городах. Вот Роня и приобрел билет на 'Наманган' заранее.
Действительность оказалась мрачнее посулов. Пароход уж больно не понравился! Грязен, мрачен, шумен, многолюден... Многочасовые же стоянки сплошь приходились только на ночные часы! Уж какие там впечатления! Наши Самары и Саратовы - не Гамбург или Сан-Франциско с ночными притонами!
- А нельзя ли... переменить пароход? - спросил Роня у бывалого матроса-носилыцика на пристани. Выслушав Ронины пожелания, тот указал рукой на нечто белоснежное и прекрасное, маячившее посреди Волги...
- Пароход 'Воронеж'. Вон на якоре, видите? Бывшая 'Императрица Мария' общества 'Кавказ и Меркурий'. Прежде богатые купцы ездили, им простору на пароходе много требовалось... А теперь - почтовой линии пароход. Видите, синее кольцо на трубе? Пойдет нынче в первый рейс. Ровно в шесть вечера отвал.
- Он кажется совсем новеньким... Будто только с верфи.
- А оно почти так и есть. Только-только из капитального... Как раз то, что вам нужно, давайте, я продам ваш билет, а вам возьму на 'Воронеж'. Вам одноместную?
- Да!
- Первого класса?
- Да!
- Все будет в порядке. Чемодан оставьте в камере, а жетон - у меня. Найдете вещи уже в вашей каюте. Тогда и рассчитаемся за услугу. Пока давайте только доплату... Приезжайте без десяти шесть. Я буду здесь, у сходен.
* * *
И он действительно ждал у сходен, а Ронин чемодан уже покоился в шкафу каюты ? 1 первого класса почтового парохода 'Воронеж'. Ронин папа в этих случаях говорил: 'Es hat geklapt!
[57]
Тип-топ!'
Перед сдачей клади в камеру, а жетона - носильщику, Роня, достал из чемодана некий опасный предмет. Это был тот самый роковой 'Смит и Вессон' офицерского образца, что сослужил последнюю службу Осипу Розенштамму.
Герка снова прятал его с той сентябрьской ночи в прежнем тайнике. А перед нынешним Рониным отъездом, прощаясь с Роней, говорил:
- Маршрут у тебя сложный. Главное - Кавказ. Туда безоружным не следует и показываться, тем более, в горы. Это тебе не курортное побережье! Я достал для тебя 'Смит' с чердака. Почистил, перезарядил. Нашел и те две пустых гильзы. Почему-то тогда, после той ночной чистки, сразу их не выбросил. Вчера зарыл их в песке. Возьми еще пяток запасных патронов. От моего браунинга. Подпилить напильником по своему патроннику. Ну, счастливо тебе, бачари!
Словом 'бачари', они привыкли обращаться друг к другу. Кажется, это было название папирос в Германии. Почему-то оно привилось и вошло в их обиход.
Кобуры у 'Смита' не было. Роня просто завязал, револьвер при своих дорожных сборах в носовой платок, крепко стянув узелки, чтобы не развернулся. На случай чьего-либо нечаянного взгляда в чемоданное нутро... В этой невзрачной оболочке он и сунул 'Смита' в карман брюк перед тем, как временно расстаться с чемоданом. Об остальном его содержимом он абсолютно не тревожился.
Кажется, все устраивалось очень ладно. Так он думал, медленно ступая по пристанским мосткам. Под ними, как всегда, качались на волне лодки, а у бережка рыбачили юные волгари. Почти у самого схода с мостков, где они затеняли береговую гальку, спал под дощатым настилом человек, укрыв голову и обнаженную спину под досками настила. Брюки его были задраны, приоткрывая лодыжки. А на голой пятке была четко выведена химическим карандашом цифра '12'.
Шел десятый час утра и стоявший у этой пристани 'Наманган' уже заканчивал погрузку перед отвалом. По мосткам грохотали сапоги грузчиков: с поклажей - бегом, обратно - шагом. Роня спросил у шагающего:
- Что это за номер у того на пятке? Очередь, что ль, какая?
- А тебе пошто? Кому надо - тот знает...
Грузчик, не оборачиваясь, пошел своей дорогой.
Зато другой, помоложе, шагавший чуть позади, задержался, спросил у Рони закурить московскую 'Яву' и объяснил, показывая вниз, на спящего:
- Он - вроде артельщика у зимогоров. Эвон, трое их в холодке сидят, перекуривают. А цифра - чтоб задешево его не будить. Разбудил - давай работу не менее, как на двенадцать целковых...
Тяжелые шаги загрохотали по мосткам.
- Па-а-зволь! Па-а-зволь! - орали грузчики громче обычного.
Роня отскочил с дороги. Смельчак-такелажник, Ронин ровесник, нес на спине пианино. Груз весил пудов двенадцать-тринадцать. Двухвершковые доски мостков пружинили, чуть подаваясь под каждым шагом грузчика. Роня был почти прижат к перилам, когда пианино слегка покачнулось на весу. Еще миг - и оно 'сыграет', круша перила и рядом стоящего... Роня инстинктивно махнул через перила и спрыгнул прямо рядышком со спящим. Наверху грузчик, видимо, справился, сбалансировал свою ношу и бухал сапогами уже по настилу пристани.
Артельщик зимогоров, мужик с запущенной рыжей бороденкой, сел, зевнул, спросил спросонья:
- Чего тебе?
- Гляжу, простынешь в сырости! - Роня придал своему простонародному тону некоторую иронию и благодушие. - Тебя ж сейчас чуть было не задавило. Еще бы немножко - груз бы через перила на тебя повалился!
- Да-к ты меня, значит, спасать сиганул? - в тоне артельщика тоже звучала насмешка. - Ну, спасибо! Чай, знаешь: нашего брата зря не будят! Аль вещей у тебя к пароходу много? Сам-то кто будешь? Приезжий?
- Приезжий. Учусь еще. Какие мои вещи! Чемоданишко!.. Ты, брат, про Максима Горького слыхал?
- Слыхал. Он нашу жизнь зимогорскую правильно понимал.
- Вот и я хочу понять.
- Ишь ты! Чтобы понять, надо пуп понадрывать! Максим-то сам грузчик. А ты? Нешто сдюжешь пианину на пупе поднять?
- Не подниму. А вот написать про это, может быть, и сумею. Коли поможешь... Хочу тебя и тех ребят про вашу жизнь расспросить.
Мужик зевнул шире, перекрестил щербатую пасть и стал расправлять на себе полосатую матросскую тельняшку - она вся собралась у него на шее, была узка и коротка. Кое-как натянув ее сверху до пояса, он неторопливо собрал свои пожитки, служившие ему ложем: брезентовый дождевик, совсем прохудившийся; пиджачишко с надорванными карманами, войлочную шляпу на все сезоны. Ею он прикрывал лицо в часы сна.
- Стало быть, интересуетесь поговорить с нами о жизни? - заговорил он уже более книжно, вроде гоголевского кузнеца Вакулы у запорожцев. - Однако же это для нас - пустой расход времени. Пора самая горячая.
- Но люди просто сидят, отдыхают? Вот бы пока и побеседовать?
- Почему ж не побеседовать? Однако всухую - какой же разговор? Ты, барин, водочки нам поставишь? На четырех зимогоров с хозяином в придачу - это с вами, барин, - четверть и будет в самый аккурат. Ну, там еще на табачок, на хлебушко, на лучок зеленый прибавьте - тогда потолкуем! Ладно!
Трое сидевших в холодке имели вид нищих бродяг. Компания подбиралась веселая. Артельный староста давал четкие команды, как в бою.
- Барин! Пожалуйте обещанное Семе. Ты, Сема, пойдешь в казенку. Вот, на четыре бутылки... Василий, дуй на рынок, принесешь лучку, редисочки самую малость и табаку покрепче. Хлеба каравай покрупнее. Петро! А тебе, лохань достать оттуда, где прошлый раз прятали... Ложки то при вас? То-то же! И всем потом за нами следом, в дом Корзинкина. Ай-да-те, барин!
В те годы между набережной Оки, Нижневолжской набережной, Софроневской площадью, Рождественской улицей и пониже, почти до начала Александровского сада, особенно же вблизи пристаней, сохранялись еще целые кварталы каких-то замызганных складских 'каменных мешков', полуразвалившихся лабазов, лавок, сараев с подвалами, трапами, крутыми лестничными ступенями, ставнями, железными задвижками. Все это пряталось за ветхими деревянными или кирпичными заборами, создавшими ложную путаницу ходов и обходов, тупиков и лабиринтов.
Автор будущих очерков раннегорьковского колорита бодро пробирался по этим лабиринтам вслед вожатому. Да и спутник походил скорее на пугачевца или разинца.
Пришлось перелезть через деревянный забор, в захламленный и тесный, но отовсюду совершенно закрытый дворик. Справа там оказалась лестница в два марша и вела она вниз, в полуподвал, плохо освещенный и грязный. Это-то и был, оказывается, дом Корзинкина, как его называли зимогоры между собой. В углу полуподвального помещения стояли две пустые бочки. К стене были прислонены доски, оторванные от забора, и деревянный щит - им некогда загораживали на ночь лабазное окно.
Вся компания очень быстро оказалась в сборе. Щит уложили на бочки. Роню посадили в самый угол и придвинули к нему этот 'бочкощитовый' стол. Из бочек и поленьев соорудили скамьи. В огромный эмалированный таз (это и была 'лохань') стали дружно крошить черный хлеб, зеленый лук и грубо нарезанную редиску. Затем были с профессиональной ловкостью выбиты пробки из четырех бутылок и водка залила приготовленную массу так, что та всплыла; четыре ложки опустились в эту тюрю. Роне, как человеку еще непривычному, вежливо предложили жестяную кружку чистого напитка, без ингредиентов тюри..
- Ну, будем здоровы! - возгласил староста, и все четверо принялись дружно хлебать ложками тюрю, будто это был суп-лапша или щи. При этом раздавались тихие вздохи и замечания, вроде: 'Эх, кабы ты, родимая, в Волге-матушке текла, чтоб хоть разочек всласть тебя напиться!' или 'Замастырили мы тюрю, хлеба в ней невпроворот, суха ложка рот дерет, эх, и трезвый наш народ, водку в рот не берет, тюри требует'... В несколько минут таз был осушен, Ронины собеседники вытерли ложки и снова их спрятали - кто за голенище, кто в карман. Но пора было и начинать рассказы... Будущий очеркист попытался задавать наводящие вопросы, но напрасно - собеседники только вяло перебранивались и рыгали.
Кончилось все это приключение бурно. Старший из зимогоров, будто желая начать серьезный разговор и даже документировать его справками и бумагами, полез за пазуху и вытащил связку документов, перехваченную резинкой.
- На, товарищ-барин, погляди, как несправедливо ваша власть со мной поступила. Читай вот эту бумагу! Видишь, какой документ? Я с ним с гражданской войны воротился. Читай! Гляди сюда!..
Спецкор журнала 'Экран' с любопытством сдернул резинку. Перебрал документы Бумажки оказались пустые: копии квитанций, мелкие счета, рекламки, использованные чеки, пароходные билеты.
Разочарованный корреспондент, подозревая, что его водят за нос, сердито вернул бумажки владельцу. Но тот вдруг грозно нахмурился и стал проверять пачку.
- Постой-ка, товарищ дорогой, куда ж это ты мой воинский документ девал?.. Эй, робя! Ощупайте его! Барин, да ты фокусник!
Трюк был, знать, не раз проверен на простофилях. Работали слаженно: двое ухватили Роню за рукава. Артельщик, распахивая Ронин легкий плащ на груди, тянулся к лацканам и карманам пиджака.
Гость же помнил о своем правом кармане в брюках! Вскочил, опрокинул стол с пустой 'лоханью' на обоих визави, крикнул, уже отступая к ступеням: 'Руки вверх!' Выхватил из кармана револьвер, сдернул с него платок.
Один из нападающих нагнулся к пустым бутылкам.
- Не робей! Пугач у него!
Бутылка угодила Роне в живот. Не разбилась!
И он выстрелил. Поверх голов так и брызнули ошметки кирпича.
Те замялись, и Роня выскочил во двор. Подбегая к забору, выбрал неудачное место: перед ним были высокие гладкие доски. Пока одолевал, выскочили и те. Будучи уже поверх забора, Роня ощутил скользящий удар по темени остроугольным камнем. Сгоряча достиг ближайшего угла, завернул в глухой проулок, выскочил на Кооперативную. Он помнил ее исстари как Рождественскую...
В аптеке ранку промыли перекисью, посоветовали все же сходить к врачу. Дали адрес хирурга Жукова. Мол, особняк, не доходя корпусов городской лечебницы. Очень добрый врач, не откажет... Корреспондент же вспомнил, словно в озарении, что в семье Брунс он не раз встречал милую, интеллигентную и очень хорошенькую девушку Тамару из Нижнего Новгорода. И она была дочкой тамошнего хирурга Жукова... Бывает же такое!
Прием, оказанный ему в доме доктора, превзошел все ожидания! Он пробыл в этой радушной семье весь день. Рану доктор признал пустяковой и заклеил пластырем, совсем малоприметным. Девушка Тамара пошла проводить Роню на пароход. И команда, и пристанская обслуга хорошо знали в лицо дочь доктора Жукова. Ей ласково кланялись, уговаривали доехать до первой пристани - Исады, чтобы вернуться оттуда попозднее пригородным пароходиком. Она колебалась, посматривая на Роню. Стояли они на верхней палубе.
И вот, перед третьим гудком к отвалу, подкатил к пристани извозчик. У лошади ходили бока от быстрого бега. Из пролетки вышла дама в черном и повела за руку мальчика лет семи или восьми. Извозчик следом потащил объемистый чемодан с разноцветными наклейками японских отелей.
Позвонил колокол на пристани. Трижды взревел пароходный гудок-свисток. Дама, чуть ускоряя шаг, подошла к окошечку пристанской кассы, протянула билеты. Ей что-то на них отметили.
Тоненьким свисточком пароход просигналил: 'Убрать сходни! Отдать носовой!' Пристанские матросы подняли вверх правую сходню. Даме и мальчику оставили одну левую. Матрос вбежал на пароход с чемоданом отплывающей, а сама она смело повела мальчика по узкой полосе трапа над водой, уже взбурлившей от ударов колесных плиц.
Сходя по трапу, мальчик выронил из рук шелковый японский платочек. Дама глянула на сына укоризненно, свела его на пароходный борт, а затем, неуловимо легким движением повернулась к трапу, наклонилась и достала платочек, уже свесившийся над бездной. Даже успела послать матросам извиняющуюся улыбку - мол, простите за эту задержку... И Роня потерял ее из виду с палубы.
Будто заколдованный, он с этого мига напрочь забыл о провожавшей его милой барышне, не огорчился, заметив ее уже на берегу. Значит, не поехала до пристани Исады...
Всей интуицией и всем сознанием он ощущал и понимал необыкновенную значительность всего явления, только что представшего его глазам. Он постиг, что поведение, интонации, манеры дамы в черном - это нечто недосягаемо высокое, плод векового труда над шлифовкой каждой грани того великолепнейшего из алмазов, что именуется человеческой личностью. Не пустяковина ли? Наклонилась за платочком, взглядом упрекнула мальчика, взглядом же просила у матросов извинения... А нужна-то для этой 'пустяковины' работа поколений не меньше, чем за пятьсот-шестьсот лет. И никаких эрзацев этой многовековой шлифовке нет! Как нет иного рецепта для английских футбольных газонов, чем выращивание и уход... на протяжении столетия!
Но неужто же наша эпоха кладет шлифовке человеческих алмазов конец? И коли так, то неужто удел дамы в черном - ходить по Земле одною из последних могикан?
2
'Только вспомни, как мудро и смело
Заплелась неразрывная цепь,
Как река под солнцем горела
И на поручнях плавилась медь...'
Из поэмы Рональда Вальдека
Она и не помышляла о пароходных знакомствах. Кроме волнений с посадкой, оказалось еще, что мальчик слегка простудился. Пришлось уложить его в каюте, давать лекарство, читать ему вслух 'Белый клык'. Целый день она не покидала каюты, при опущенных жалюзи. В спешке ей дали трехместную, очень просторную - пассажир мог в ней прохаживаться. И помощник обещал никого не подсаживать... К тому же взят в дорогу и срочный перевод и еще корректура статьи, посмертной, мужниной... Вдова! Какое жестокое, горькое, пугающее слово! В двадцать девять лет! Вдова? Не в романе, не у чужих, не у классиков... Сама! Она! Вдова!
...Изо всех пассажиров 'Воронежа' она лишь мельком обратила внимание на одного, молодого, кажется, с человеческим лицом. Среди рож... Может, тоже петербуржец? Одежда - не вычурная и к лицу. Что-то есть от северо-германца. Как и в покойном муже было. Нет, прямого сходства - никакого. Однако некоторая общность в складе, манере, самом типе... Впрочем, уж больно обожающим взглядом взирала на него сбоку та девица, с которой он стоял на палубе, наблюдая весьма сочувственно за драматическим приездом неизвестной дамы с мальчиком.
Билет-то у дамы был на пароход 'Наманган', а плыли они от самой Москвы на 'Мантурове'. Тот на целых полсуток опоздал, 'Наманган' утром ушел, а на следующий пароход, 'Воронеж', поспеть удалось только-только, по доброте извозчика и пристанских. И вот уже вторые сутки в пути по Волге-реке... Все тот же ком под сердцем. Та же боль.
* * *
Дама в черном? Почему же не видно ни ее самой, ни мальчика? Не было их ни в салонах, ни на палубе, ни у пристанских мостков, где велась бойкая торговля живыми стерлядями, земляникой, топленым молоком, парниковыми огурцами и свежезасоленной черной икрой, божественным российским 'кавиаром'
[58]
, который на этих пристанях шел за бесценок?
Нынче ночью - Жигулевские горы. Погода чудесная, будет луна. Переживать всю эту поэзию в одиночестве непривычно. Хочется делиться, а не с кем. Неужели она где-то сошла и он навсегда потеряет даму в черном из виду?
Пожалуй, пора бы и за работу. Для афонинского заказа материала хватило бы на два очерка. Хорошо бы первый послать из Ульяновска - до него еще часов пять. Но очерку непременно надо найти завлекательное, броское начало. Если первые строки привлекут внимание, понравятся - читающий углубится в текст. Нет, - и журнальная страница будет перевернута в поисках чего-нибудь поинтереснее. Это Роня знает по собственному читательскому опыту.
Можно бы начать с живописного показа нижегородских зимогоров, в прошлом и - настоящем. Ну, настоящее-то придется в журнале сильно подсластить, - рвутся, мол, в социалистическое завтра, будущие города-сады цветут на месте еще не вполне выкорчеванных трущоб. На деле же нынешнее положение их незавидно. Доктор Жуков, Тамарин отец, серьезный знаток своего края, пересказал за обедом немало красочных историй об артельных обычаях у бурлаков и их нынешних потомках, сезонных пристанских чернорабочих, грузчиков. Прозвище их - зимогоры, то есть люди, горюющие зимой, с окончанием навигации.
Чаще всего попадают в этот клан выбитые из колеи, обездоленные мужики, кто порвал с сельским хозяйством, кого смыла с земли первая, еще ленинская волна раскулачивания в преднэповские годы - восемнадцатый-двадцатый. Неприкаянные, бездомные, бессемейные, живут они со дня на день, часто безо всяких документов, без теплого ночлега и куска хлеба на завтра. Когда физическая сила оскудевает и ноги от непомерных тяжестей обмирают, - остается одна участь: христарадничать до успения под забором.
А много таких сейчас? В нашем цветущем 1928-м?
Много. Если по всей Волге - десятки, сотни тысяч. Биржи труда на учет их как безработных не ставят. Мол, сельские вы, идите, откуда пришли. Или же предъявите бумаги о рабочем стаже и профессиях. Фабрики, заводы - их близко не подпускают. Ведь нынче безработица такая, что любых мастеровых людей, каких угодно квалификаций, вы на бирже наберете сколько вам потребуется. Вот одна Волга-матушка своих горемык и выручает. Пристани, да склады, да базары, да станции... Ну, и на темные делишки идут, вроде как с вами здесь получилось. Голод - не тетка!
'Воронеж' отвалил от пристани Тетюши. Один из севших там пассажиров авторитетно доказывал, что именно Тетюши послужили Ильфу и Петрову прообразом городка Васюки в романе '12 стульев'. Пассажир, кажется, склонен был гордиться этим обстоятельством.
Когда с карандашом и блокнотом Роня пришел на корму, где стоял удобный столик, плетеное кресло и можно было, работая, поглядывать на оба берега, столик и кресло оказались занятыми: та самая дама, что садилась в Нижнем, - только сейчас она была не в черном платье, а в легком, сиреневом, - выписывала что-то в тетрадь из японского журнала американской вечной ручкой. Ронино сердце так и прыгнуло от радости: нашлась! Никуда с парохода не делась!
Он прислонился к перилам и стал измышлять повод для разговора. Выразить удивление, как быстро она читает иероглифический текст? От своего институтского преподавателя, Романа Николаевича Кима, читавшего в Брюсовском историю японской литературы, студент Вальдек имел некоторое представление о японской письменности и о ее большой трудности для европейцев... Или рискнуть произнести японское приветствие? Он помнил только 'сайонара', но забыл, прощаются так или здороваются.
- Простите, нет ли у вас спичек?
Господи, это она сама заговорила с ним! Подняла голову от своих книг и обратилась к нему (год спустя созналась, что в сумочке лежало два коробка).
Роня услужливо заслонил ладонями огонек и помог даме зажечь ее японскую сигарету... Плотина молчания тут же и рухнула.
Через полчаса он знал, что Екатерина Георгиевна Кестнер совсем недавно лишилась мужа-профессора и выбрала для короткого отдыха маршрут Москва-Астрахань-Москва. Едет с осиротевшим мальчиком. Отец много занимался с сынишкой и звал Ежиком.
[59]
Сейчас приходится отвлекать его от недавних переживаний и направлять мысли на другое. Слава Богу, на пароходе мальчик стал крепко спать, лучше, чем дома. Они уже пригласили к себе в Москву мать Екатерины Георгиевны, Анну Ивановну
[60]
, и скоро она приедет к ним откуда-то с юга...
Словом, своего очерка Роня так перед Ульяновском и не написал!
Куда больше тревожила его мысль: удастся ли поладить с мальчиком? Победить столь естественную детскую ревность?
Далеко впереди показался огромный железнодорожный мост. Дама вывела мальчика на палубу. Мужчины пожали друг другу руки.
- Скажи, пожалуйста, - осведомился новый мамин знакомый, - ты нисколько не боишься громких свистков?
- Немножко побаиваюсь, - произнес Ежик с похвальной откровенностью.
- Сейчас будут три долгих - это сигнал мосту. И, знаешь, раньше пассажирам не разрешали быть на палубе, пока пароход идет под мостом.
Оказывается, не разрешают и ныне! Вахтенный помощник спустился с мостика, потребовал, чтобы все разошлись по каютам и салонам. Но он уже знал, что Роня - журналист и пишет о Волге. Даже предложил подняться на мостик - оттуда, мол, виднее.
- Хочешь со мной на мостик?
Мама и сын, конечно, не отказались. Сыну дали трижды потянуть за рукоять свистка, просигналить наплывающему мосту. При этом еще один, только незримый мост, перекинулся от детского сердца к взрослому.
В Ульяновске, тихом, зеленом, очень провинциальном и скромном городке, родине Ленина, они втроем больше часа бродили за пристанями, поднимались высоко в гору, где в садах еще доцветали яблони, а у дороги к городу висели на щитах рекламы и афиши.
Обоим взрослым участникам этой экскурсии понравилось, что соблюдалась известная скромность в объявлениях о музее Ленина и прочих местах, связанных с его детством и семьей. Получалось, что столь крупный земляк все-таки не задавил собою весь город и он остается чуть не таким же, каким его знал сам Володя Ульянов. Только льстивое переименование резало ухо, свидетельствуя о чисто бюрократическом, мещанском мышлении тех, кто воображал, будто они возвысили Ленина, город и самих себя тем, что переменили привычное русское слово Симбирск на непривычное - Ульяновск. В еще большей степени это относилось и к Царицыну-Сталинграду, однако там было хоть то оправдание, что нынешним властителям хотелось стереть память о властителях прежних. Подумать только, как же скучна станет наша старая Европа, коли вместо звучных своих тысячелетних названий запестрит на карте Марксштадтами, Энгельсбургами, Ленинградами и Сталиногорсками!
Мальчика Ежика очень заинтересовало объявление Ульяновского кожевенного треста ('продает шевро, хром, полувал, подошву, моставье, барана дубного'). Но самым интересным Ежику показался адрес треста: Сызрань, Жареный Бугор, ? 4.
- Почему бугор - Жареный? - недоумевал ребенок.
Роня-то знал, почему. Это объяснил ему доктор Жуков. Таких 'бугров' было на Волге несколько, самый известный - у Юрьевца-Поволжского, повыше Нижнего Новгорода. Был Бугор и под Сызранью. А Жареными их звали бурлаки потому, что тут открывали навигацию и 'жарили' новичков. Их загоняли на вершину бугра ударами ременных лямок и молодцы эти взбирались по крутому, часто мокрому, скользкому склону под градом звучных шлепков. Роня постарался изобразить этот бурлацкий обычай в комическом виде, представил Ежику воочию, как убегал новичок от преследователей. Мальчик хохотал. Установившийся контакт явно укреплялся...
Рядом с Ульяновском кожтрестом разместил огромный щит и 'Союз кустарно-промысловых кооперативов Немреспублики'
[61]
.
Немцы-кооператоры предлагали покупателям-ульяновцам не только сарпинку, трикотаж, обувь, корзины и плетеную мебель, но имели в своем ассортименте и кое-что посолиднее: большой выбор машинвеялок типа 'Колонистка', сеялок фирмы 'Шульц', сортировочных машин типа 'Ривьер' и 'Клейтон'... Немецкие кустари-кооператоры (конторы в Саратове и Покровске
[62]
) гарантировали покупателям качество машин, 'не уступающее довоенному'. Это и был в действии НЭП Ленина... Недаром редактор Афонин называл, отправляя Роню в поездку, Республику немцев 'жемчужиною Поволжья' и требовал про нее отдельный, пространный очерк.
Екатерина Георгиевна была на Волге не впервые и тоже радовалась предстоящей уже нынче ночью встрече с Жигулями в знаменитой Самарской Луке. Особенно радовала ее нетронутость природы в этих малообжитых живописнейших местах - три-четыре селения попадаются здесь на протяжении многих десятков верст. Пароход прижимался, как она помнила, чаще к правому берегу Луки, и сегодня должны пройти под полной Луной обрывистые скалистые берега, густые зеленые заросли, ущелья, знаменитые дикие утесы - Молодецкий Курган, Девья Гора, Два Брата, Соколья Гора на левобережье... Ни о чем не сложено в нашем народе столько песен, сколько пелось их в старину о Волге в Жигулях!
- Вот и приходите сегодня после ужина сюда, на корму, - попросила Роню Екатерина Георгиевна. - Я рада, что увижу Жигули... не в одиночестве.
В Ставрополе
[63]
, где пристань далеко от городка, у песчаного откоса, поросшего ивняком, Роня быстро сбегал на берег, надеясь на встречу с одним юным журналистом, соседом по московской квартире, проводившем лето здесь. Роня дал ему в дорогу телеграмму... Но уже начинало чуть смеркаться, в окнах пристанских служб появился свет и бакенщик приплыл на своей громоздкой лодке, загруженной запасными фонарями, со стрежня, где затеплили красные и белые огни бакенов, обозначающих фарватер. Стоянка 'Воронежа' была короткой, он дал подряд всю серию свистков, и Роне пришлось прыгать на его борт уже после отдачи чалок...
Тут он решил взяться за дело и быстрехонько сочинить гениальный очерк, чтобы отправить Афонину хотя бы из Сталинграда! Ведь до него - двое суток!
Ужин он велел принести себе в каюту. И еще не зажигая света, оперев голову руками, он позволил себе чуточку вздремнуть - ведь минут через десять горничная разбудит, когда явится с подносом и двумя блюдами... Ласковая, щекочущая волна дремоты понесли его куда-то в теплую синеву.
...Он очнулся, трезвея, пугаясь, в ознобе. Из-за опущенных жалюзи бил дневной свет. Роня в ужасе выскочил на палубу.
Матрос мыл ее шваброй. Все скамьи и столики громоздились на перилах, как бы оседлав их. Слева по борту тянулись безрадостные сырые низины. Примерно тот же вид был и справа. Колесные плицы беспощадно и ритмично отбивали что-то насмешливое. Он все проспал! И Жигули, и свидание, и Самару, и даже собственный очерк! Боги судьбы! О, коварные!
* * *
Утром 19 июня, хмурый и заспанный, ибо ухитрился 'добрать' остаток ночи уже на койке, спецкорреспондент 'Экрана' опасливо выглянул на палубу. И тут же, нос к носу, столкнулся с мальчиком Ёжиком.
- А мама вчера подумала, что вы отстали от парохода в Ставрополе!
Блестящая возможность выкрутиться! Мол, в журналистской горячке опоздал к пароходу и всю ночь мчался на моторной лодке вдогонку!
- Где мама? Пойдем к ней!
Он увидел ее в окне. Нет, глядя в такие глаза, лгать просто немыслимо! Покаянно поведал он всю правду и получил приглашение к чаю. Она крепко заварила незнакомый Роне зеленый японский чай в крошечном металлическом чайничке, оплетенном соломкой. Столик в каюте укрывали два бело-синих полотенца с иероглифическими письменами. Сласти и печенье были токийские и иокагамские. Пили чай из массивных фаянсовых чашек без ручек.
- Знаете, больше всего я опасалась услышать какую-нибудь фантастику. Дело в том, что соседка по каюте услужливо доложила мне - отстал, мол, ваш знакомый, сама видела... Я решила присмотреть за вашими вещами и каютой. Подумала, что по примеру Стеньки Разина, вы сумеете пересечь посуху Самарскую Луку раньше, чем наш купеческий пароход обогнет ее, и что в Самаре вы нас догоните... Пошла, глянула и в отблеске из верхнего оконца увидела вашу тень на жалюзи. Спит за столом! Махнула рукой на Жигули и дочитала Ежичке 'Белый Клык'. Все к лучшему, Рональд Алексеевич.
- Постучали бы, Екатерина Георгиевна! Жаль Жигу лей-то!
- Немножко я полюбовалась ими. С Ежичкой. Погасили свет и смотрели из окна. Луна была... Кстати, горничная с ужином пробовала стучать. И - бесполезно!
- Должно быть, воздух здесь такой усыпительный. Уж простите меня! Я боялся, что вы и говорить-то со мной после этого не станете.
- Повинную голову меч не сечет! Вот чего и впрямь не простила бы - вранья! Тут всякому товариществу был бы конец!
- А вы, значит, все-таки верите в товарищество между... как бы это сказать... Ну, промеж мусью и мадам?
- 'Промеж мусью и мадам' не очень верю. Но если они - личности независимые и достойные, то... могут стать и товарищами.
- Ну, а ежели он ее вдобавок при этом и полюбит? И рамки товарищества станут тесноваты!?
- Тогда... Уж не знаю, что тогда.
Ему показалось, что он нечаянно прикоснулся к чему-то, о чем ей сейчас нехотя вспомнилось и над чем раздумывать не хотелось. И принялся он всеми средствами искупать свою давешнюю вину.
Малейшие желания заранее угадывались и исполнялись. Было начато чтение сыну повести 'Зов предков'. Испрошено у капитана позволение использовать верхний дек в качестве солярия для мамы и сына. Когда мальчику надоело жариться на солнышке, спецкорреспондент привел его в свою каюту, разложил все альпинистское снаряжение и позволил даже, при условии соблюдения строгой тайны, потрогать барабан 'Смит и Вессона', предварительно разряженного.
А для мамы был доставлен с какой-то пристани за Сызранью огромный ворох сирени, куплена глиняная миска, доверху наполненная великолепной осетровой икрой.
Пришла его очередь пригласить маму и сына на совместную трапезу. Она согласилась отобедать с ним в его салоне. Мало того, что все блюда он выбрал по ее вкусу, помимо того, его сосед по столу, сибиряк и большой гурман, при виде Рониной дамы растаял, расцвел и обещал, что сверх уже заказанного он велит подать к столу нечто необыкновенное и вкусное.
Оказывается, он еще в Сызрани купил на рынке две крупных стерляди, фунта по три каждая, сам отнес их к повару в камбуз, поручил сварить на пару и подать к обеду!
В предвкушении они вчетвером сидели за столиком, и мальчик, при всей своей воспитанности, уже поигрывал прибором и трогал пальцем изморозь на охлажденных бутылках... Кристальная влага томила взоры мужчин, свежая икра отливала антрацитовым блеском. Ждали только обещанных стерлядей. Горничная же передала ответ повара, будто он никакого заказа на стерлядей не получал, рассерженный сибиряк тотчас сам ринулся вниз, урезонить и поторопить забывчивого кока...
Воротился он с тем же выражением лица, какое было у Рони после Жигулей... Увы! У Сызранской пристани бок о бок стояли два парохода: шедший вниз 'Воронеж' и - вверх - 'Парижская коммуна'. И сибиряк ухитрился поручить своих стерлядей... повару 'Парижской коммуны'! Значит, плыли сейчас его стерлядки, совсем как при нересте, против течения! И, верно, уж миновали всю Самарскую Луку! Возможно кто-нибудь уже дегустирует это блюдо, так долго не требуемое хозяином!
Салон тихо сотрясался от смеха. Утешить расстроенного пассажира-сибиряка пытались тем, что даже чеховская фантазия не смогла изыскать столь траги-гастрономической ситуации!
...Вечером капитан разрешил Роне пригласить даму на верхнюю палубу. Для них поставили там скамью на корме, далеко позади капитанского мостика и дымовой трубы. Угольный дым и копоть почти не ощущались и никого вокруг не было. Медленно угасал закат, повторенный в размашисто-широких нижневолжских плесах двух или трехверстного простора!
Огни индустриального Вольска отсвечивали далеко позади, а по правому берегу поднялись под луною темные гряды Змиевых гор, как бы восполнял вчерашнюю потерю Жигулей. Не надо было тревожиться о мальчике - для него нашелся товарищ, и та мама, тоже одинокая, обещала нынче пасти обоих...
- Вы, Екатерина Георгиевна, верно, совсем недавно из Японии?
- О, нет, давно. Мои японские угощения - от артистов театра Кабуки. Сама я уже прошла все стадии разлуки с нею: острую к ней ненависть, безразличие, тоску по ней и возрождение столь же острой к ней любви. Это для европейца - обычная схема... Мы оттуда вернулись в двадцать третьем. Едва спаслись от Великого землетрясения.
- Вы мне уже объяснили, что послали вас туда с мужем выручать заказанное Керенским оружие. Но чем дело кончилось и почему оно так затянулось - с восемнадцатого по двадцать третий - я еще не знаю. Или вам еще что-то поручили?
- Ну, с оружием нам очень мешало белое русское посольство. Но все-таки японцы признали наши полномочия от Высшего Военного Совета РСФСР более вескими и летом восемнадцатого отгрузили эшелон с винтовками и боеприпасами в счет полученных от правительства Керенского денег. Приемщиком, притом весьма придирчивым, всего груза был Валентин Кестнер. Японцы были уверены, что эшелон по дороге перехватит их же ставленник, атаман Семенов, но ошиблись! Нам передали, что оружие попало Красной армии, а точнее, партизанской армии Сергея Лазо. И пришлось весьма кстати!
После этого покладистость наших поставщиков сменились полной неуступчивостью; следующий эшелон они наотрез отказались грузить! Нас же с Валентином газеты стали беспощадно травить как опасных иностранцев, большевистских агентов, зловредных агитаторов. Требовали выслать из Японии опасную чету Кестнеров!
И вдруг - новая волшебная перемена! Осенью, уже в сентябре-октябре, нас вдруг приглашают в высокие сферы, нам улыбаются, нам кланяются, нас выслушивают с почтением, вновь смотрят наши бумаги - а им, этим нашим полномочиям, уже вот-вот приходит конец! Тем не менее, полномочия признаются действительными, нам приносят на подпись новый акт - мол, второй эшелон оружия отгружен и следует в Сибирь. Японские обязательства выполнены! Семь миллионов в золоте компенсированы полноценным оружием и боеприпасами...
За газетами мы следили весьма пристально и отлично знали, что семеновцы и японцы в сентябре захватили Читу... Вот кому предназначалась новая партия винтовок, пулеметов и патронов! Притом за русское золото.
Мы категорически запретили отгрузку. Подписать акт отказались. И всеми путями пытались восстановить связь с Москвой или хотя бы с советскими властями в Сибири. Все было напрасно - Москва находилась в кольце блокады, да и мы с мужем, в сущности, тоже жили как осажденные. Потом, кстати, узнали, что одно из наших писем, которые мы посылали разными путями, дошло до самого Склянского в Реввоенсовете. Это письмо тайком взял у меня брат нашей горничной, японский коммунист Фукуда, служивший матросом на грузовом судне. В каком-то порту он вручил наше письмо одному советскому дипломату, а тот переслал его прямо в Реввоенсовет товарищу Склянскому, нашему адресату. Склянский телеграфировал правительству Дальневосточной республики, чтобы оно приняло меры к спасению особоуполномоченного Высшего военного Совета РСФСР Валентина Кестнера и его жены путем дипломатических переговоров с японцами. Удалось это, как вы понимаете, лишь много позднее, когда в Японию прибыл первый представитель ДВР и корреспондент РОСТА
[64]
товарищ Антонов...
А у нас кончились и официальные полномочия, и командировочные деньги. Мы с мужем превратились из официальных представителей просто в нежелательных иностранцев. Переехали из роскошного 'Эмпириор-отеля' на Гинзе в нищее предместье японской столицы. Там, в девятнадцатом родился Ежичка - он у нас уроженец Токио!
Муж пытался устраиваться на службу в частные фирмы и всегда это удавалось лишь ненадолго. Горек был его опыт с одной конторой по торговле насосами. Владельцы конторы, бывшие одесситы, решили, что внешность Валентина, его дипломатический опыт, манеры и свободная японская речь поднимут вес фирмы и привлекут чужие капиталы. Валентин приложил все силы на это привлечение капиталов, убежденный в серьезности предприятия. Но когда немалые деньги притекли, эти господа и не подумали пускать их в насосное дело, а просто поделили между собой и объявили себя банкротами. Эта жульническая афера оттолкнула Валентина от попыток искать заработка на путях коммерческих. Он просто углубился в чистую науку и помогал ему в этом его друг по университету, Евгений Николаевич Волжин, великий труженик и подвижник в науке и малое дитя в политике...
- А что же в это трудное время пришлось делать вам, Екатерина Георгиевна? Верно, ребенок отнимал много сил, но были же у вас и дела иные, литературные или тоже исследовательские? Наверное, и на какую-нибудь службу надеялись?
- Да, надеялась, и нашла себе дело. Меня взял к себе на французские курсы один веселый парижанин, осевший в Иокагаме. Он мне прямо сказал: 'Мадам, если ученики к вам пойдут и останутся довольны - я готов вам платить по высшей ставке, ибо всегда был альтруистом. Но курсы - мой хлеб!' И ученики пошли. И остались довольны. Я кормилась этими французскими уроками сама, кормила сына и подкармливала мужа...
- Скажите, а этот Волжин... так и остался в Японии!? Я слышал о нем. Ведь он расшифровал таинственные таблицы из мертвого города Хара-Хото?
- Да, он действительно их прочел, ибо открыл и исследовал древнейшую тангутскую письменность, нашел на Формозе потомков этих древних тангутов. Впрочем, это слишком специальная область... достаточно сказать, что Евгений Волжин - гордость русского востоковедения. Сам он не считает себя ни белым, ни красным, предан одной науке, пользуется огромным уважением даже у японских ученых, уже не говоря о кругах эмигрантских. Приходит он на помощь всем, кто в ней нуждается. Белые все надеются, что он окончательно примкнет к ним, красные же в нашем лице старались уберечь его от неверных шагов и лишних эмигрантских связей. Он сохраняет советское гражданство, а недавно Академия наук за огромные его заслуги пригласила в Ленинград на серию докладов...
- Вы с ним переписываетесь?
- Да. Послала ему последние, предсмертные снимки Валентина. И те посмертные статьи, что я, уже одна, редактировала. Ведь когда японская полиция все-таки арестовала Валентина, я осталась бы без всякой поддержки, если бы не Волжин. Посадили Валентина за попытки установить связь с Москвой. Только Волжин и поддержал меня тогда, и морально и материально. Мы были добрыми товарищами, но я понимала, что... не безразлична Евгению Николаевичу. Когда спасение пришло, в лице прибывшего из ДВР Антонова, Валентина выпустили из заключения при условии, что мы покинем страну в 24 часа. Провожал нас один Волжин. И на прощание сказал мне, что по одному моему слову будет там, где я ему велю быть, коли это мне понадобилось бы. После смерти Валентина я написала Волжину большое дружеское письмо, описывала свое одиночество, свои трудности с редактированием посмертных трудов. Теперь я больше всего боюсь, чтобы он не истолковал это письмо как... призыв сюда, в Россию, на помощь мне. Это может поставить под угрозу всю его тамошнюю ученую деятельность! Ему ведь покровительствуют даже японские власти. За ним и полицейского надзора нет!
- А за вами был?
- Господи, да еще какой! За мною и Валентином совершенно открыто ходили полицейские шпики. Если мы встречались с Валентином на улице, то наши шпики здоровались между собой. Был даже случай, уже после ареста Валентина, когда я осталась в нашем жилище только с няней Ежика, и мой шпик помешал вору ограбить наш дом...
- Откуда же он знал, что вор собирается это сделать?
- О, в тех глухих предместьях Токио еще существуют чисто феодальные, патриархальные традиции, в частности, насчет воров. Они там живут на особых правах (надо думать, с ведома полиции). Ночью вор идет по улице и громко кричит: о-к-и-р-о-о-о! Окиро! По этому крику жителям полагается отпереть свой дом и отвернуться, как будто ничего не происходит. Вор войдет, возьмет не более, чем ему нужно для личных потребностей, и удалится. Это - как своеобразный налог, что ли! Лишнего он брать не должен. И вот, когда такой 'окиро' появился у моего жилища, - мой шпик запретил ему входить ко мне! А я стояла с маленьким револьвером в руке, готовая стрелять, если он подойдет к ребенку... Уж не знаю, что бы из этого вышло! Слава Богу, окиро, ворча, убрался. Потом при отъезде, мы подарили нашим шпикам много мелочей... Валентин отдал своему все галстуки. Думал, что в красной Москве их больше носить не принято...
- А землетрясение застигло вас еще в Токио?
- Между ним и Иокагамой... Мы видели свежие следы цунами - выброшенный за три версты от берега морской пароход. И улицы без домов - был только асфальт. Зданий - никаких! Но сама полиция помогла добраться до Цуруги и сесть на русский пароход. Там я заболела дизентерией и была на краю... А Валентин с тех пор так и не оправился от кошмарных условий японской ямы-тюрьмы... От последствий и умер через шесть лет. 'Правда' писала в некрологе о профессоре Кестнере, что эта потеря долго не сможет быть восполнена... Наша 'Правда' такими словами, как знаете, не разбрасывается! Он, кстати, постоянно в ней сотрудничал.
- А сами вы?
Веду занятия разговорным японским языком. И работаю в Академии наук. И еще в Международном конъюнктурном... Ну, и пишу, конечно... Смотрите, а там, на левом берегу - пристань!
Это была пристань бывшего Екатеринштадта или Баронска - городка, основанного здесь неким голландским бароном еще при матушке Екатерине, поселившей, как известно, в Поволжье немецких колонистов из Южной Германии и Швейцарии, чтобы те дали россиянам пример доброго хозяйничания на плодородных, но плохо освоенных степных нивах волжского Понизовья.
Теперь поселение и пристань поименованы Марксштадтом - то ли для приумножения славы самого городка, то для возвеличения отца и творца социалистической теории, столь успешно реализуемой в Немецкой республике на Волге. Отсюда недалеко и до самой столицы этой республики - города Покровска, лежавшего напротив Саратова, куда пароход 'Воронеж' должен прибыть под утро...
...Слушая эти слова - Марксштадт, Мариенталь, Базель, Блюменфельд, Бальцер, Цюрих, - спецкорреспондент 'Экрана' втайне волновался и тревожился... Однако беспокоили его отнюдь не сами редакционные задания, а лишь мысль, как бы не вспомнила про них строгая Екатерина Георгиевна. И, вспомнив, не оставила бы спецкора наедине с рабочим блокнотом!
Никакая работа на ум не шла! Ему, может, впервые в жизни стало безразлично все, что не имело прямого касательства к Екатерине Георгиевне. Эта женщина заслонила ему весь мир. Весь Божий Мир был прекрасен только тогда, когда озарялся ее улыбкой. Но он переставал существовать, когда надежда заслужить улыбку - гасла. Вне этой женщины не было для Рони ничего - ни реки, ни парохода, ни облаков. Только она давала всему глубокий смысл и открывала Рональду бесконечную прелесть бытия.
Уж какие там очерки, Немреспублики и Кавказы! Что ему теперь Казбек без нее?
...Он под руку водил ее вокруг безлюдной палубы 'Воронежа', пока тот принимал в свои просторные трюмы сотни ящиков с табачными изделиями фабрики имени все того же Карла Маркса...
Роня, сердито, Екатерине Георгиевне:
- Ох! Не ведает, видно Владимир Владимирович, что кроме бебелевского пива и 'имени Лассаля блинов' вполне зримо существует на Руси реальный, притом низкосортный табачок имени Маркса!
[65]
Екатерина Георгиевна, грустновато улыбаясь:
- Знаете, Ронни, боюсь, как бы в единоборстве с товарищем Клопом-Присыпкиным
[66]
не осталась бы побежденной стороной особа самого автора!
Пароход коротенько прогудел отплытие. Снова замерцали впереди огни фарватера, и будто еще шире раздвинулись темные просторы. Когда теплый ветер с низовьев сильнее обдувал пароходный нос, а плечи женщины чуточку подрагивали, каким наслаждением было накидывать на эти плечи собственный легкий пиджак!
Где-то 'Воронеж' почти прижался к высоченному берегу, и на мостике зажгли фонарь. Луч озарил глинистую почву, сонные листья мать-и-мачехи, лестницу-стремянку по откосу...
О прошлом больше не говорили. Теперь они читали стихи. Он - любимых поэтов русского серебряного века, она - вперемежку - Пушкина, Расина, Бодлера, сонеты Эредиа. Ее память на стихи была неиссякаема. Роня мог сравнить с нею только Валерия Брюсова.
Делалось все прохладнее. Ночь шла к перелому. За кормовой шлюпкой, на севере, у облаков стало заметнее легкое, серебристое свечение.
- Там сейчас - логовище Солнца, где оно спит по ночам, как все звери.
- Правда? - Он ободряюще погладил ее по руке.
Хотите согреться чашечкой чая? У меня в каюте 'заряжен' термос. Мы можем даже капнуть в чай по капельке коньяку. У меня припасено немножко. Сейчас проведаю Ежика и принесу...
Когда они выпили чаю с коньяком в его каюте, ему стало чудиться, будто в женском оке появилось то же загадочное, влажное свечение, виденное ими там, на северной стороне купола мира...
Он отважился поближе рассмотреть этот мерцающий свет и понял, что тот не гаснет от его близкого взгляда!
А перед тем, как совсем уйти в блаженное небытие, он еще успел различить у нее на груди маленький, круглый, аккуратный шрамик пониже косточки-ключицы, как раз против живого женского сердца, ему отныне отдавшегося.
Саратов, а с ним и Покровск, они теперь проспали оба!..Так, за одну ночь, двадцатилетний Роня Вальдек почувствовал себя главою семьи. Он еще не строил реальных житейских планов ничего не говорил вслух, но внутренне исключил из своего лексикона местоимение 'я'. Чисто интуитивно он стал мыслить понятием 'мы'. О длительной разлуке для него и речи быть не могло. Чтобы 'мы' разъехались - кто назад, тем же пароходом в Нижний Новгород, а кто другим пароходом - в море и к берегам Кавказа? Ни за что!
На одной из пристаней перед Сталинградом 'Воронеж' разминулся с красивым пароходом скорой линии 'Максим Горький'. Екатерина Георгиевна ждала эту встречу, потому что путешествовал по Волге этим пароходом близкий друг ее и Валентина профессор Константин Адамович Винцент
[67]
.
Один пароход причаливал, другой отходил, пассажиры толпились на падубе. И все-таки Екатерина Георгиевна углядела белый костюм профессора, а он тоже смог отыскать ее глазами в чужой толпе; улыбался и кланялся. Роня мог различить, что лицо его приветливо, красиво и необыкновенно располагает к себе. Он послал Екатерине Георгиевне воздушный поцелуй и еще долго махал шляпой...
Она призналась Роне:
- Я загадала: если увижу Винцента - все будет хорошо... Даже очень хорошо!
Роня понял, что гадала она про него! И она не должна ни о чем пожалеть! Конечно, все будет хорошо!
Ни слова не оказав Екатерине Георгиевне, он из Сталинграда телеграфировал редактору 'Экрана' Афонину: 'Заболел. Врачи запретили работать. Отправляют лечение потом отдых Кавказ. Шлите Волгу другого корреспондента'.
Для редакции 'На суше и на море' Роня еще надеялся что-то послать с Казбека, ибо эта редакция его не торопила. Вдобавок одна Ронина новелла под названием 'Алая метель' с полгода уже пребывала в редакционном портфеле, и поэтому небольшой аванс, взятый в счет кавказского материала, не тревожил Рониной совести. Притом кавказское задание его очень увлекало, сулив интересные поиски. Он стал уговаривать Екатерину Георгиевну ехать с ним на Кавказ.
- А как же с пароходными билетами до Москвы? С пересадкой в Нижнем?
- Продадим!
- А все дела, статьи, корректуры, педсоветы, кафедры, совещания?
- Отложим!
- Куда же мы все денемся в Астрахани?
- Узнаем, когда пароход на Махачкалу и дождемся его. В гостинице.
- Господи! А потом?
- Потом - Владикавказ и... Казбек! А еще дальше - какая-нибудь дикая щель, утонувшая в лесном плюще! На бреге черноморском!
- Боже, какой соблазн! 'Но смерть, но власть, но бедствия народны...' Вы лишили меня покоя, сеньор! Мне безумно хочется в дикую щель! Конечно, если все обсудить здраво, - это нереально, но... восхитительно!
Разговор происходил, когда с борта 'Воронежа, после крутого поворота Волги, вдруг неожиданно открылся изумительный вид на Астрахань, с кремлевскими башнями, стройной колокольней, пятиглавым собором и огромным портом, какого Роня еще не видал на Волге.
У трамвайной остановки они восхитились афишей астраханского цирка: 'Только один день, проездом в Париж, даст представление знаменитый Ампер-старший, Человек-Молния!' Стало ясно, что школьный мсье Андре Мари Ампер был младшим и не знаменитым!
Именно у этой так запомнившейся им афиши Екатерина Георгиевна приняла и объявила собеседнику окончательное решение:
- Роня! У меня нет запаса душевных сил ждать ваших возвращений с Казбеков и Ушб! Ставлю перед вами выбор: или я, или горы! Во всем остальном я готова безоговорочно подчиниться. Но пока мы вместе - о восхождении и речи не будет! Решайте сейчас же!
Он, не раздумывая, условие принял.
* * *
Только вспомни, какими долинами
Разверзался под нами мир!..
Из поэмы Рональда Вальдека
Они продали билеты с большой уценкой и устроились не в гостинице, а на постоялом дворе 'Каспий' близ базара. Трехкоечный номер в 'Каспии' стоил совсем дешево! Но тут чуть не произошел большой конфуз! У них взяли документы - записать в книгу приезжих. С другого конца коридора он увидел растерянное выражение ее лица. Когда подоспел на помощь, оказалось, что татарка-дежурная никак не разберет фамилию главы семьи, а супруга... никак ее не вспомнит!
Часами бродили в Рыбном порту, что в устье реки Кутум. Там и воды не видно было за великим множеством парусных и моторных рыбачьих судов. Жизнь на этих судах шла увлекательная!
Величавый издали астраханский кремль оказался запущенным, ободранным и мрачнейшим. Часовой с винтовкой даже близко не подпустил к Пречистинским вратам, встроенным в колокольне. Пришлось просто обойти кремль снаружи по Октябрьской и Желябовской улицам. Встречный астраханец объяснил, почему не пускают:
- Там давно уже военный городок. До прошлого года был имени товарища Троцкого. А теперь - не знаю, должно быть, переименовали...
Потом в течение целого дня плыли дельтой Волги на полуморском судне с открытой палубой до 12-футового рейда среди почти нетронутой природы - в царстве птиц, сочной зелени и заповедной рыбы. Когда проходили мимо береговой тихой заводи, смогли различить на воде бело-розовую крапинку и узнали, что это царственный цветок лотоса, а чуть позади, на берегу, заметили силуэт одинокого фламинго, тоже изысканного бело-розового оттенка.
Судно шло навстречу морскому ветру. Берега неприметно отступали, отставали, превращались в далекие полоски, потом - в марево. На 9-футовом рейде слегка покачивало. А на 12-футовом посадка на видавший виды 'Спартак' линии Астрахань-Баку происходила уже в штормовую погоду. Казалось просто невероятным, чтобы морякам Каспия удалось благополучно перебросить пассажиров и их кладь с одного танцующего борта на другой, повыше, но столь же бурно пляшущий. Однако милостивый Нептун ограничился невысокой данью - в воду упал всего один-единственный сундучок молодой цыганки, что только развеселило ее спутников и супруга.
Маленький, грязный и храбрый 'Спартак' поднял якоря с 12-футовой глубины и упрямо потек навстречу высокой волне.
...Втроем они лежали около своих чемоданов на укрытой парусиной горловине носового трапа. Цыгане азартно играли в карты прямо на тигровом пледе, прикрывающем ноги Екатерины Павловны, но странным образом она, не выносившая фамильярностей, заигрывания или грубости, отнеслась к этому довольно благодушно. У нее, по отцовской линии, текло в жилах некоторое количество крови молдаванских господарей и, возможно, это чуть-чуть отражалось на ее внешности, придавало смуглость и роднило с южанами. Во всяком случае, цыганка, оставшаяся без сундучка, попросила:
- Красивая, счастливая, подари что-нибудь на память о тебе!
Екатерина Георгиевна достала из сумочки небольшой японский веер, искусное изделие из душистого дерева и проклеенной бумаги.
- Возьми его, обмахивайся в жару! Он из сказочной страны, а держать его в руке надо так. Это - по-японски. А так - по-испански.
Подарок произвел сенсацию. Курчавый муж одаренной сказал:
- Слушай, если захочешь пройтись с твоим молодым, - иди куда хочешь, хоть на всю ночь! Мы за твоими вещами и за мальчиком присмотрим. Он у тебя на наших похож... Ничего у тебя не пропадет!
За бортом выныривали тюлени, глянцевито-черные, усатые, с удивленными глазами...
Роня задремал было. Очнувшись, увидел ее: сидящую рядом, с очами удивленными и круглыми, как у тюленей. Повернул голову и ахнул!
Там, на юго-западе, уже поднялся в небо, вынырнув из морских пучин, весь Кавказский хребет, в синих прожилках ущелий, в лиловых тенях и с розовеющими снегами вершин. Легко угадывались Эльбрус и Казбек...
Осторожно обошли они, держась за руки, спящих палубных пассажиров, стали у бугшприта и очень долго, в молчании, принимали от неба, моря и гор благословение нерукотворною красотою...
...В Махачкале поднимались на отроги длинной, вытянутой вдоль моря горы Таркитау, а в просторной лощине, у подножия горного массива, видели уборку сена. На огромном стогу работал аварец, как им сказали, 112 лет от роду, принимавший снизу копны, что подавали ему на вилах 90-летний сын и 70-летний внук. У пристани они ужинали перед поездом в маленьком духане, где на двери изображен был подмигивающий горец с перекрещенными руками. Вытянутые указательные персты его рук давали направление входящим. Надпись уточняла: 'Здэсь - буфэты. Там - кабинэты'. При этом лицо горца лукаво улыбалось.
...Еще сутками позднее, на берегу Терека, в пригороде Владикавказа, им показали домик осетина-шофера, владельца четырехместного 'Форда'. Теперь, когда Екатерине Георгиевне больше не приходилось опасаться за Ронины похождения среди ледников и карнизов, она с удовольствием согласилась проехать без спешки по Военно-Грузинской дороге. Общие автобусы проделывали этот путь за 7-8 часов - это утомительно, бегло и неинтересно. Шофер-осетин согласился ехать трое суток, с ночлегом в гостинице 'Европа' у подножия Казбека. Роня только вздохнул, ибо эта гостиница и была местом сбора его альпинистской группы.
Через знаменитое Дарьяльское ущелье прибыли они сюда за пять суток до назначенного срока...
* * *
В ресторанном зальце этой двухэтажной, тогда еще частной 'Европы', Роня пересказал спутникам эпизод, пережитый именно в этом зале его матерью, Ольгой Юльевной. Году в 12-м или 14-м оказалась она здесь за одним столиком с писательницей Тэффи. Приезжий кавказец мучительно искал предлога, чтобы подойти и познакомиться с дамами. Наконец, он вкрадчиво обратился к писательнице:
- Скажите, вы не мамзель Баринская из Киева?
Со всем хладнокровием находчивая дама подтвердила:
- Да. Я... именно мамзель Баринская. Из Киева!
- Врешь! - воскликнул изумленный кавказец. - Она же совсем не такая! Блондинка она!
...Два дня бродили они втроем среди предгорий, подходили к Девдокарскому леднику, приносили в гостиницу эдельвейсы, побывали в древнем грузинском храме, едва видимом снизу, из селения. Показали им вблизи Гвилетского моста в Дарьяльском ущелье аул Гвилети, а в нем - домик осетинского семейства Бусуртановых - лучших и, кажется, единственных проводников до вершины Казбека.
Однажды на крутом подъеме в гору Екатерина Георгиевна приотстала. Вдруг, откуда ни возьмись, накинулись на нее три-четыре овчарки - молчаливые, мохнатые, злобные. Роне и Ежику было сверху видно, что она попала в опасность, даже револьвер свой Роня выхватил из кармана, но сама женщина ни волнения, ни испуга не проявила. Псы, поурчав около нее, убрались как будто даже пристыженные.
- Что ты им такое сказала? - удивился Ежик.
- Я им сказала: 'Эх вы, злые собаки, драчуны-забияки, на гостей напали, волков прозевали!' Им стало совестно и они убрались!
...Ночью ушли облака с Казбека, он открылся весь, будто вычеканенный из лунного серебра по холодной звездной эмали, нечеловечески огромный, недоступный и нездешний. Даже видимый ясно, он как бы отсутствовал, не принимал ни восторгов, ни поклонения. Он был попросту... не из здешнего мира. Мог общаться лишь с равным себе космическим титаном. То, что козявки по нему изредка ползают, оставляют свои пометки, забывают рюкзаки или теряют ледорубы, - ничего это не меняло! Козявки заберутся и в космос, но никогда не возвысятся до общения с ним на равных...
В ту минуту, когда Роня пытался все это шепотом высказать женщине, а мальчик, умаявшись, крепко спал, в номер к ним постучал хозяин отеля.
- Господа! Я извиняюсь! Ночью на вас может быть маленький нападений. Вы, пожалуйста, прошу вас, не пугайтесь! Пожалуйста не запирайте дверей! А то... будут сильно стучать!
Заснуть после такого предостережения было трудно. Обнявшись, они вслушивались в ночные баллады Терека. Под подушку положили рониного 'Смита'.
И действительно, на рассвете постучался к ним незнакомый, бедно одетый горец в старинной черкеске с газырями и в бешмете. Эта национальная одежда попадалась на Кавказе все реже, как и чадра.
На ломаном русском незнакомец начал длинное славословие, видимо, адресованное Екатерине Георгиевне. Голос был мягким, просящим и очень напоминал Заурбека. От него Роня усвоил лишь одну осетинскую фразу и сейчас тихонько подсказал ее женщине. Та смущенно произнесла:
- Аз ау уаржин! (Я люблю вас!)
Незнакомец, верно, очень удивился: услышать такое от дальней московской гостьи! Прямо в дверях он опустился на колени и в этой позе двинулся было в сторону дамы, благосклонной к нему! В коридоре появились в это мгновение другие люди с хозяином во главе. Они увели незнакомца вниз, упрекали его тихими, незлыми словами...
Утром, за прощальным завтраком, хозяин пришел просить прощения за своего ненормального брата, прозванного 'Дон Кихотом' за платоническое пристрастие к проезжим дамам. За ним невозможно уследить - он пролезает то с чердака, то прямо с крыши или балкона, а если двери заперты - поднимает страшный шум и будит всю гостиницу. Но он безобиден, если приезжие терпеливы и не очень пугаются.
...В дорогу они тепло оделись, поделив на троих Ронины альпинистские доспехи, шерстяные, вязаные и суконные. На перевале простились с узеньким ручейком - Тереком, только-только начинающим свое стремление к Дарьялу и Каспию... Поиграли в снежки у придорожных почерневших сугробов. Пили освежающий нарзан прямо из источника в скале. Потрясенные раскинувшейся перед ними бездной, угадали, что серебряная ниточка в туманных недрах и есть Арагва. Екатерина Георгиевна сказала, что японцы недаром говорят о горах не 'высокие', а 'глубокие'.
Увидели и Куру близ благородной Мцхеты, помянули Лермонтова и вздохнули о дивном некогда ландшафте, загубленном электростанцией и особенно статуей, изображающей Ленина покорителем стихий среди скал, у водяного каскада, электрических проводов, мачт, дальних монастырских стен, рядом с силуэтом собора Светицховели; лысый крепыш в пиджаке и при галстуке отнюдь не привносил сюда поэзию и идею величия. Тем более, что в иных ракурсах указующий вниз, на воду, жест воспринимался уж вовсе не поэтически: мол, отошел Владимир Ильич к речке по малой надобности...
[68]
Было просто поразительно, насколько маленький храм Джвари - лаконичный, скромный и древний - лучше воплощает идею величия и вечности, чем шадровский монумент!
Екатерина Георгиевна, относившаяся к Ленину, по примеру покойного мужа, с огромным уважением, любившая его как вождя революции и как человеческую личность, глубоко страдала при виде нынешних потуг такого рукотворного возвеличивания этого образа. Притом ведь памятник над Курой при слиянии ее с Арагвой - не из самых худших изображений Ленина. О потугах 'массовых', откровенно халтурных, гипсовых и алюминиевых она и слышать не могла, отворачиваясь при виде их.
Уже изнемогающие от пережитого, окунулись они, наконец, на своем пыльном 'Форде' в накаленный зноем, как электрическая печь, недвижный воздух Тифлиса. Пристанище нашли в древнейшей из гостиниц - 'Гандже', в Старом Тифлисе, недалеко от крепости, по другую сторону Куры, против Мётехского замка. О существовании живописной и экзотической гостиницы 'Ганджа' ныне уже не помнят самые страстные ревнители грузинской старины!
Гумилевское стихотворение 'Эзбекие' читали под платанами Ботанического сада. Пили кахетинское в маленьком духане под трехрублевой вывеской работы старого Пиросмани, еще не подозревая, что этим раскрашенным железным листом через два десятилетия могла бы гордиться любая картинная галерея мира! А на прощание с лучшим из городов Кавказа Роня, несмотря на призывы спутницы соблюдать вынужденную суровую экономию, купил для своей дамы сердца где-то в конце проспекта Руставели в частном магазине под названием 'Солей д'Ор' букет невянущих цветов. Владельцем магазина был, ставший впоследствии знаменитостью садовник Мамулошвили. Умер он в середине 70-х годов в столетнем возрасте. Главным подвигом его жизни было создание во Мцхете, на собственном участке, уникального цветочного сада, который пощадил от разгрома даже Сталин в трагические годы сплошной коллективизации сельского хозяйства. Сады Мамулашвили и Мичурина - единственные в России, не разделившие гибельной судьбы всех других частных садов нашей горестной Родины.
* * *
...В Батумском порту оставалось всего полчаса до отвала парохода 'Севастополь'. Он мог высадить их на рейде Адлера. Там, где-нибудь на берегу, в Хосте, им хотелось недели на три осесть...
Накануне, в батумской гостинице, довольно подозрительной даже с первого взгляда, среди разношерстных жильцов чувствовалась некая нервозность. У подъезда фланировали или таинственно шныряли какие-то темные личности - не то контрабандисты, не то сыщики. В грязном столовом зале, в прокуренном воздухе носились обрывки фраз: 'Бывает ли обыск при посадке на пароходы?', 'У него нашли прямо в номере...', 'Наша покупка законна, чего они пристают?' и тому подобное. Кто-то вслух возмущался строгостью таможенных осмотров при отъезде из Батума.
- Ах, как хорошо иметь чистую совесть! - смеялась Екатерина Георгиевна.
Роня же про себя вздыхал: 'Совесть-то, конечно, чистая, да вот...' Наконец набрался решимости и поведал спутнице все, связанное со злополучным 'Смит и Вессоном'. Она была подавлена и плакала.
- Господи, чего только не случается с нашими глупыми сынами! Хорошо, что я все это теперь знаю. Но от револьвера надо избавиться. Ведь ты давал обязательство не выезжать без разрешения из Москвы? Значит, коли эту вещь у нас найдут, - последствия даже угадать трудно. Делать нечего - я сейчас пойду и утоплю его в дамской комнате.
Вернулась она в номер очень серьезная, побледневшая.
- Ронни, за нами уже следят. Вполне откровенно. Когда я вошла в эту мерзкую 'дамскую', оказалось, что она отделена от соседней 'мужской' низенькой стенкой, чуть повыше глаз. И оттуда через верх, выглянула рожа. Какой-то субъект, наверное, стоя на цыпочках, стал смотреть, что я делаю. Прогнать его не удалось. Он заявил: 'Гражданка, не стесняйтесь, делайте, что вам надо, у нас тут такой порядок'... Понимаешь, тут хуже, чем в Японии. Пришлось просто-напросто уйти.
Изложение осложнилось тем, что самого Роню вывел из строя внезапный приступ аппендицита. Сутки он пролежал в номере с болями, в лихорадке, однако врача так и не добился. В конце концов они решили, что на корабле с этим будет, возможно, попроще, - там же судовые врачи какие-то раньше полагались?
А револьвер... надумали просто получше спрятать среди ручной клади, Екатерина Георгиевна сделала это с тонким психологическим расчетом. Она упаковала оба больших чемодана строго единообразно. В уголке каждого чемодана поставила по никелированному чайнику - случайно оба они были новы, одного типа, размера и выпуска - хозяева различать их не умели. На дно Рониного чайника положили чайные серебряные ложечки. Их прикрыли круглой мочалкой. Поверх мочалки уложили туалетные мелочи - носки, аптечку, словарик, сувениры. В другой чайник, прямо на дно, положили 'Смит и Вессон' рядом с парочкой ложек из нержавейки и тоже накрыли все это круглой мочалкой. Поверх мочалки тоже тщательно и плотно набили чайник мелочами - носовыми платками, письменными принадлежностями, японскими баночками, косметикой... Чемоданы еле закрылись. Пришлось и на Ежика надеть рюкзак из Рониного снаряжения. Уложили туда свитера и дождевые плащи. Ронины боли под вечер отпустили, извозчик доставил троих пассажиров прямо к причалу за полчаса до отвала. В этом, кстати, тоже был свой расчет.
Он оправдался как будто бы: на пароход их пустили без осмотра вещей, однако все же под пристальными, недоверчивыми взглядами милиционеров и агентов ОГПУ в штатском, стоявших у трапа.
Почти сразу после отвала начался шторм. К полуночи вечер достигал десяти баллов, и 'Севастополю' приказали взять курс наперерез волне, в открытое море, подальше от береговых скал и рифов.
Роня со спутницей стояли у основания утлегари, держались за леерную стойку и орали друг другу в ухо строфы из гумилевских 'Капитанов'. Впереди поднимались из мглы белогривые горы-волны. 'Севастополь' кланялся им так низко, будто каждый раз готовился нырнуть в самую глубь водяной горы. Но она все-таки поднимала его на уровень гребня и только кипящая пена шумно обдавала стоящих с головы до ног, силясь совсем смыть их с боковой полупалубы... Наконец, ставший на вахту капитан послал матроса предостеречь отчаянную парочку, что ветер переходит в ураган, команду вызывают всю наверх, и пассажирам лучше удалиться.
В каютах, салонах и в нижних классных помещениях все лежали во власти морской болезни. Ни одного бодрящегося или оживленного пассажира они на судне не встретили. Страдала и часть экипажа - проводницы, буфетчицы, даже иные молодые матросы. Сильно мучился в этот раз и Ежик, не встававший с подвесной койки.
К утру снова шли вдоль побережья при неприятной бортовой болтанке на мертвой зыби. Даже для Рони это было испытанием, давал знать себя и притихший аппендицит. Вообще-то он с детства приучал себя к морю и с помощью качелей в Корнееве...
И вот, наконец, долгожданный адлерский рейд!
Волнение еще не улеглось, пассажиров брали две шлюпки с кормового трапа. Тяжело нагруженные, шлюпки не могли подойти близко к берегу. Матросы переносили кладь, детей, стариков, женщин на руках, по пояс в воде. Потом чуть подтянули шлюпки поближе и высадили мужчин.
У берега стояли красноармейцы-пограничники в зеленых фуражках и служащие таможни. Опытным взглядом они оценивали людей и багаж, но никого не останавливали и не осматривали. Только Роню и его спутников они сразу же отозвали в сторонку. Те пожали плечами, приняли недоумевающий вид и стали ждать окончания высадки и выгрузки.
- Эти чемоданы и рюкзак - ваши? Все ваше выгружено... Тогда пройдемте! - И пока длинная цепочка пассажиров с 'Севастополя' змеилась по тропе к поселку, их троих - мужчину, женщину и мальчика - повели берегом к одинокому домику Морагентства, еще даже не совсем достроенному. Был там необжитый зал с бетонным полом и скамьями вдоль стен. Среди пограничников и таможенников оказалась одна пожилая женщина в форменной морской куртке. Было заметно, что вся эта группа была собрана к прибытию парохода и четко действует по приказу.
- Приготовьте багаж к осмотру. Игнатьев, Голендо, Торбаев - приступайте! Товарищ Зеленина, проверяй гражданку...
Начался обыск, да такой, что по тщательности превосходил все, о чем Роня прежде читал и слыхал. Пытались развернуть каждое звено бамбукового альпенштока. У ледоруба развинтили все крепления, отняли рукоять. Мешали спичкой в зубном порошке. Ежичкин рюкзак исследовали особенно заботливо. Шилом протыкали подошвы, каблуки, ковыряли пуговицы. Тем временем старший отошел к окну с документами задержанных, исследуя с лупой подписи, печати, бумагу. То и дело кидались сразу по несколько человек, к обнаруженной 'контрабанде'.
- Ага! Японские!.. Вот, шелковые, уже ношеные... Опытная... Надевала! Белье на ней какое, товарищ Зеленина?
- Заграничное. Стираное, товарищ начальник.
В этом зале еще не было столов. Осмотренные мелочи бросали на скамьи - скоро и пол, и все скамьи оказались заняты разбросанными предметами дорожного обихода. Ничего серьезного пока не обнаружили. Ронино корреспондентское удостоверение и ученое звание Е. Г. Кестнер вызвали, однако, полнейшее недоверие.
- Кто это из вас якобы московский корреспондент? - с явным скепсисом в голосе спросил начальник. Обыск, тем временем, еще шел своим чередом.
- Разве вы не видите? - Вот он! - женщина показала на Ежика. - Что мы напишем про этих дядей? Я думаю, что они испортили нам отдых, а у себя отняли зря массу времени! Вот так и напишем!..
Далее выяснилось, что 'гражданка' еще и внештатная переводчица Совторгфлота, а недавно работала с артистами театра Кабуки, была их гидом по Москве, переводила для зрителей тексты пьес по ходу спектаклей.
Но обыск, порядка ради, надо было все-таки довести до конца. Дошла очередь и до обоих чайников... Первый, безобидный, вынул из чемодана один из обыскивающих. Второй чайник, как бы помогая осмотру, достала и открыла сама Екатерина Георгиевна. Она смотрела, как заботливо агент перебирает в своем чайнике каждую мелочь. Под конец он вытряхнул мочалку, высыпал ложечки и обратил взор на второй чайник в руках хозяйки.
- Вынимайте сами!
Остальные теперь смотрели на агента и женщину с чайником.
Вещицу за вещицей она доставала, выкладывала, добираясь до дна. Вот и мочалка... Под ней уже отблескивает никелем револьвер и пара ложечек.
- Ну, все. Тут мочалка и две ложки... Высыпать, или так убедитесь?
- Да, ладно.
Пограничник махнул рукой. Женщина стала бережно укладывать мелочи назад, в чайник. Платочки, баночки, носочки...
Начальник группы вздохнул:
- Что ж, граждане, вы свободны... - и, обращаясь к своим: - Значит, сигнал из Батуми был ошибочным. Повторяю: граждане, можете собирать вещи и ехать дальше!
- Слушайте, вы нас продержали здесь понапрасну столько времени, мы опоздали, можем не найти ночлега. Уж теперь мы никуда отсюда не пойдем до утра!
- Холодно же, граждане! Впрочем, я не возражаю. Игнатенко, утром запрешь Морагентство на замок, как эти уйдут! Вы, граждане, на нас не обижайтесь. О вас сигнал еще из Батума был. Но, как говорится, лучше десять раз пересмотр, чем один - недосмотр! Будьте здоровы, и счастливого вам дальнейшего пути в Хосту!
* * *
Ну, а там... Был глинобитный домик почти на берегу, невдалеке от устья реки Хосты. Выше по этой речке был самшитовый лес, произошла там встреча с медведицей и медвежонком. Протекли три недели тихого счастья, не омраченные даже наступившей полосою безденежья. Екатерина Георгиевна ждала из Москвы перевод из своей сберегательное кассы, но не очень на него уповала, потому что, телеграфируя, не смогла вспомнить ни адреса кассы, ни номера собственного счета.
Кормила же все семейство добрая хозяйка пансиона 'Оливье', войдя, как говорится, в их положение. Когда Катины деньги пришли, спасенные хозяйкой от голодания москвичи явились с букетами роз и коробкой шоколада благодарить 'мадам Оливье' за долгий кредит! Позднее, с государственными столовками, бюрократами-завами и полным равнодушием к людским судьбам - на чужбине такая трехнедельная выручка была бы абсолютно немыслимой!
...По дороге в Москву повторился Ронин приступ аппендицита, уже потяжелее первого. Она привезла своего больного с Курского прямо домой, в Малый Трехсвятительский
[69]
и, как выяснилось, Роня попал в ту самую комнату, где некогда жил его дед и где Ольга Юльевна произвела Роню на свет... Осмотревший Роню врач потребовал немедленной операции. Ее сделали в Яузской больнице и заодно выявили всяческие осложнения в Рониных внутренностях. Их устранили под общим наркозом. Роня видел в снах хостинские дни и слышал музыку XVIII века... Пробудившись, придя в себя, он из газет узнал удивительную новость: его альпинистская экспедиция, после удачного подъема на Казбек, пыталась штурмовать Ушбу, но попала там в беду и потеряла несколько человек погибшими. Траурный митинг по ним состоялся в Большом зале московского Политехнического музея.
Вальдеки-старшие с Викой, уже окруженной поклонниками, еще не возвращались из отпуска, и Екатерина Георгиевна опять поселила Роню у себя. Тем временем успела приехать Анна Ивановна, Катина мать, с юга, и Роня остался на полном попечении Екатерины Георгиевны. Он уже чувствовал себя мужем и главой семьи, это скоро признала и Анна Ивановна, не очень жаловавшая покойного профессора. Ежик стал называть своего отчима 'папой Ронни'. Старшая прислуга семьи Беркутовых, баба Поля, помнившая еще покойного сенатора, тоже благословила Катю на это замужество. Они решили пойти в ЗАГС после полного Рониного выздоровления.
Но однажды, поздним вечером, раздался звонок и чужие шаги. Это прямо с вокзала появился Евгений Николаевич Волжин, приехавший из Японии. Письмо Катино он истолковал именно так, как она опасалась!
Глава девятая. ЦВЕТ СТОЛИЦЫ
1
С улицы явственно донесся перезвон кремлевских часов.
- У вас, оказывается, Спасскую прямо из окна слышно! - констатировал Волжин. - Два пробило. Пора мне куда-нибудь в гостиницу. А завтра утром в Питер.
Сутулясь, он сидел в любимом кресле покойного профессора Кестнера, держал на коленях старого кота Панкрата и ерошил ему шерстку. Зелень кошачьих глаз усиливалась отблеском в них настольной лампы под зеленым колпаком. Сбоку от стола висела в рамке фотография Ленина, читающего 'Правду', Валентин Кестнер говорил друзьям: 'Когда чувствую, что меня куда-нибудь заносит, - это помогает сориентироваться'.
За ширмой лежал выздоравливающий после операции. Он мало участвовал в разговоре, больше слушал, терзаемый укорами совести и ревности. Неужели он стал помехой человеку на таком его высоком творческом пути? Нарушил содружество этого ученого с возможной, желанной ему соратницей, помощницей и спутницей?.. Угадав ход его мыслей, она склонилась над ним - ободрить! Он горячо зашептал ей на ухо:
- Кити! Будь я здоров, рванул бы куда-нибудь... хоть к Пушкину, хоть в Самарканд, хоть на Сихотэ-Алинь... Оставить бы вас с ним вдвоем на годик-полтора! Вот тогда бы все и решилось!
- Я непоправимо люблю тебя, Ронни! И все будет хорошо у нас!
Обернулась к гостю, будто вовсе пропустила мимо ушей его попытку уйти. Тоном, не допускающим возражений, сказала:
- Я постелю вам здесь, на диване. Утром сама провожу на вокзал. Однако: сенсей
[70]
, где же ваши вещи? Не с одним же этим чемоданчиком вы явились из Токио?
- Вот именно, с одним! Остальное поручил отправить следом.
- Боже мой! Ужас какой! Ну, - утро вечера мудренее. Покойной ночи!
Утром они ушли из дому раньше, чем выздоравливающий проснулся. Волжин предложил позавтракать в 'какой-нибудь кофейне'. Спутница остановила проезжавший автомобиль с желтой полосой вдоль кузова, велела ехать в Столешников.
- Мне трудно представить себе, что с самой революции вы не видели Россию!
- А мне еще труднее представить себе, что увидел вас уже не одну! Неужели это так серьезно?
- Вполне серьезно!
Они сели за столик в кафе 'Сбитые сливки'. Долго ждали официантку - целая кучка этих полнотелых накрашенных девиц разного возраста окружила пустой столик и, полулежа на нем, сблизив лица, горячо обсуждала какую-то свою животрепещущую проблему. Длилось это не менее четверти часа. Наконец, с видом оскорбленной невинности, официантка записала в книжечку их заказ.
- Екатерина Георгиевна, я чувствую, что вы приготовились к решительному разговору. Вчера я просто застал вас врасплох. Да и сам был слишком ошеломлен открывшейся мне ситуацией. Скажите, когда вы писали мне, вскоре после похорон, вы допускали мысль, что такая ситуация сможет наступить столь быстро? Словом, простите, прямой вопрос: зачем же вы меня обнадеживали? Еще раз простите и, Бога ради, не глядите на меня, как на обвинителя! Откинем совершенно вопрос 'кто виноват', спросим себя: 'Что делать?' Но для этого мне надо все же кое-что понять! Для вас не новость, что лучшие мои надежды связаны с вами. Мне кажется, что и на свет-то Божий я родился с чувством любви к вам! И что оно - высшее во мне чувство.
- А я всегда считала вас лучшим своим другом и большой опорой в любой беде. Но это как бы иная плоскость отношений. Такая же, как была между вами и Валентином... Я не думала, что вы все это понимаете по-другому. И что для вас это так решительно важно. Если я действительно виновна в вашем... срыве из Японии, то отвечу за это, как говорят, перед Богом, людьми и собственной совестью! Всего важнее сберечь вас как ученого. Дать вам возможность завершить все начатое. Даже я, все же специалист-японовед, не в состоянии оценить значение ваших работ и открытий. Это - мирового значения труды! Но как помочь этому? По моим ли это силам? Вот о чем надо говорить и думать! Поистине, 'что делать'. Мне не очень это ясно!
- Можно я сейчас буду звать вас Катей? Попроще так...
- Извольте, зовите как угодно, хотя я и не очень люблю это уменьшительное!
- Катя, не работы ради я сюда примчался. Меня, как понимаете, сорвало с места ваше письмо... Расстался с Монтани-сан, оставил дочь, погрузил книги и рукописи в товарный вагон, бросил квитанцию и коносамент первому попавшемуся студенту (их грядущую судьбу един Бог ведает!), потребовал немедленно въездную визу. Получив, в тот же час сел в поезд. Лишь бы не опоздать, лишь бы застать вас... одну! Ну, и все-таки опоздал!
- Боже, Боже мой! Я понимаю, что там, в Японии, понятие о семье иное, что 'японская жена' есть там у каждого европейца. Была такая, говорят, даже у митрополита Сергия, нынешнего патриарха. Перед японской женщиной, этой самой, 'те-те-сан', или как у нас уродуют, 'чио-чио-сан', обязательства мужа-европейца по традиции носит чисто материальный характер, не нравственный. Вы обеспечили ее материально?
- О да, вполне. Она хочет на эти деньги открыть игорный дом в ма-джонг. Вот это, действительно, как вы сказали, иная плоскость отношений. Не будем отвлекаться! Еще раз: как это случилось... столь скоро? Чем вас победил этот юноша? Знаете, это просто какое-то колдовство!
- А знаете, что Винцент нас благословил?
- Когда? Где? Как? Ушам своим не верю!
- После нашего приезда в Москву, еще в августе. Они вернулись с Волги и задержались в Москве. В общежитии ЦЕКУБУ
[71]
, на Москва-реке. И я привела его к ним. И он, и Надежда Иосифовна
[72]
приняли его, как говорится, сразу. Именно как своего, нашего! Проговорили они часа два, я почти не вмешивалась. Когда мы уходили, мудрый Винцент шепнул мне: 'Катерина Георгиевна, не бойтесь его молодости. Он сдюжит!' Заметьте, что ему самому я даже об этом не сказала. Мне совсем не хочется никакой 'принуды'. Впрочем, едва ли Винцент думал при этом о вашем близком приезде.
- Ага! То-то же!.. Только не буду тут хитрить. О приезде он знал. Хотя и без подробностей. Я написал ему в Ленинград, еще ожидая визы. И давайте, Катя, не ссылаться на друзей, авторитеты и советы. Наша дружба давнишняя, и я давно вас люблю. Все это - вещи самодовлеющие. Только из них и будем исходить. Работы наши, - судьбы наши - только наше дело! Мое и ваше, Катя! Вы так мне и не ответили: что вы в нем нашли?
- Это объяснить не так-то просто! Поразила меня в нем духовная одинаковость, что ли, вернее, соразмерность его души с моей. Да, пожалуй, и Валентиновой. Чем-то они друг другу близки - и мне кажется, что Валентинов дух не возмутился появлению его в доме...
Наконец им принесли кофе с коньяком, булочки и закуски. Она с аппетитом принялась за еду. Он едва к ней притрагивался - сервировка, сами блюда, грубость официантки - все это было, ему слишком непривычно. Но его радовало, что она спокойно ест и внимательно слушает. Он снова заговорил:
- Вчера, перед сном, я видел в зеркало то, что давно, с тревогой, пытался вообразить: насколько схожи мое и ваше лица. И оказывается, несмотря на эстетическую неравноценность, они гармонируют друг с другом... А потом вы наклонились к этому юноше и что-то доброе прошептали на ночь, и поцеловали ласково. Луч лампы лежал на его лице и немного скользил по вашему. Нет, Катя, это не лица супругов. Это - какая-то романтическая ситуация из Флобера или Стендаля! Мальчик - учитель детей в доме и - хозяйка дома, не погасившая вовремя своей женской страсти и нежности к этому новому герою. Все это сулит ей только страдания впереди... Станет трагедией или комедией, смотря по жанру! Не губите себя, Катя! Просто умоляю вас! Независимо от собственных видов. Слушайте! Хотите - я вовсе отрекусь от вас? Добровольно, навсегда уйду в сторону, только не делайте непоправимых шагов! Это я - ради вас прошу, уж не ради себя!
- То же самое предложил мне вчера и он. Только... чтобы вы именно не уходили. Сказал, что готов уехать и оставить нас с вами вдвоем года на полтора. Вот тогда, мол, и решится все!
- Насколько я оцениваю ситуацию, этому более всего обрадовались бы его родители! Ведь они-то категорически против? Так? Я их понимаю. Роль их сына при вас - едва ли возвысит его в глазах добрых знакомых. Во всяком случае, на первых порах. И особенно - среди людей, мыслящих по-обывательски. С мещанской точки зрения, ситуация - по меньшей мере сомнительная. Было такое словечко в старину в мещанском обиходе: интересан. Или интересант. Дескать, вошел в ее дом, будучи интересантом! То есть - корыстно заинтересованным.
- Наверное, мещан и обывателей вмешивать в наши судьбы стоит еще меньше, чем Винцента, Евгений Николаевич! Ведь и я - не девочка. Формально - это мой третий брак. Кое-что из двух предыдущих я вынесла. Наша жизнь с Валентином не была усыпана розами. Как раз там, в Японии, она материально была самой трудной, а сердечно - самой счастливой. Тут, в Москве, пошли у нас большие осложнения. И по моей вине, и по его. Он меня дразнил, притворялся, будто у него есть женщины и вне семьи. Я поверила, решилась отомстить. Тот, кого я выбрала, понял, что не мил мне и попробовал меня отравить из ревности. Дал мне яду в бокале и муж еле смог спасти меня Понял, в чем дело, был неутешен, сказал, что только притворялся, но отныне чувствует себя свободным... Мы даже разъехались по разным городам, а потом он просил меня вернуться, и началась хорошая полоса, но поздно уже было: он таял на глазах и был обречен, сам того не зная. А мне профессор Плетнев даже срок приоткрыл: месяц... Так оно и было!
- Скажите мне, Катя, где он похоронен? Вы не писали и не говорили мне об этом. Может, поспеем еще до поезда к нему на могилу? Я бы хотел!
- Могилы еще нет. Он... дома. В урне. В потайной нише. Институт хотел похоронить в саду, власти отказали. Так урна у меня и осталась. Сам он могилы не хотел. Я думала развеять по Волге - мне отсоветовали.
- Катя, а как относится ко всему этому ваш сын, мальчик Ежик - будущий Игорь Валентинович? Где он сейчас?
- Спал в столовой, за шкафами и занавеской, вместе с бабушкой. Вы вчера пришли слишком поздно, они уже легли. А нынче утром - еще не вставали.
- Вы писали, что у вас - три комнаты. Что же теперь в третьей? Почему бабушка и внук так стеснены?
- Третью у нас отобрал Институт Востоковедения, как только прошло кремирование. На другой же день завхоз опечатал ее и вручил ордер другому лицу, преподавателю истории партии. Правда, мы свои меры приняли, комната им не досталась, нашлись претенденты повыше и посильнее, но мы-то все равно ее потеряли. Пришлось отгородить угол в столовой для бабушки и внука, как вы выразились.
- Да, для приезжего все эти вещи мало понятны. Как же воспринял мальчик вашу... новую дружбу?
- Ежичка очень ревнив. Весь в маму. Он ведь близко ко мне не подпускал коллег, старших студентов. А Рональда стал звать 'папа Ронни'. Без него скучает и нудится. Полюбил его как-то сразу. Пожалуй, даже раньше, чем...
- Договаривайте! Раньше, чем полюбили его вы? Так?
- Так. Именно так.
- Ну, а коли так, - значит, возможно, я во всем кругом ошибаюсь. Не посетуйте, у любви, мне кажется, есть какие-то особые права, даже у неразделенной... Пора эту беседу заканчивать. Если налицо не бзик, не увлечение, не мелкая страстишка, а большое чувство и уже начинает складываться семья, - значит, совет вам да любовь! Поезжайте-ка домой! А мне уж пора и на поезд. Поеду к Винценту. Кланяйтесь там дома всем!
* * *
Вскоре после отъезда Волжина мастер отбельно-красильно-аппретурного цеха Рональд Вальдек, воротившись на свое фабричное производство, по неосторожности так надышался хлорным газом, что очнулся в приемном покое Сокольнической больницы имени Русакова. Оттуда напуганная Катя привезла его домой, услыхав от врачей, что отравление довольно серьезное и может остаться не без последствий. Пришлось снова на целых две надели возвратиться к полупостельному режиму по больничному листу. Екатерина Георгиевна настаивала, чтобы Роня с фабрики уволился:
- Есть у тебя литературное образование, педагогический опыт, пусть и небольшой, навыки журналистские. Можешь идти в редакторы, литсотрудники, стать хоть переводчиком, хоть учителем, наконец, экскурсоводом где-нибудь в Совторгфлоте или Интуристе, ведь тебя там знают и уважают! А сейчас у тебя положение меж двух стульев: красильщики считают тебя поэтом, а поэты - красильщиком!
- Кити! Но полтораста в месяц, идущие столь регулярно... тоже ведь на улице не валяются. И конторка там у меня есть, один бываю полсмены, почитать могу, да и написать...
- И опять в хлор угодить по несобранности! Нет уж, пора тебе, по совету твоего дяди-моряка, 'выбирать свой курс'!
- Есть у меня еще одно сомнение, Кити! Ведь сейчас 'я ломаю слоистые скалы в час отлива на илистом дне...'
[73]
Ты же заманиваешь меня в свой волшебный соловьиный сад. Видишь, хижину свою я уже бросил, теперь еще оставляю лом и осла... То есть фабрику, и обязанности в ее коллективе. Погружусь в соловьиную нирвану - да и очнусь потом на песке, чтобы глянуть, как чужой рабочий погоняет чужого осла...
- Ох, Ронни, да ведь все как раз наоборот! В соловьином саду ты сейчас, а тернии его тебя цепко держат за платье! Я терпела для начала, думала, та догадаешься сам и примешься за настоящее дело. Вот что: завтра я поеду в 'Вечерку' и дам от твоего имени объявление, мол, читаю курс немецкого языка для небольших групп в учреждениях. Давай-ка составим текст. Это - для начала, пока ты ослаблен операцией и дурацким этим хлором...
...После публикации объявления, уже через четверо суток, у него были три интересные группы: на московском спирто-водочном заводе - для химиков-лаборантов, на курсах Внешторга - для работников крупной экспортной конторы и на других курсах, готовящих молодежь к поступлению в вузы. Да еще в издательстве 'Мысль' получил он перевод романа на русский, а для одной известной театральной студии взялся инсценировать смешную, остроумную английскую повесть. Постановка эта осуществилась, дала Рональду неожиданный крупный гонорар, а затем была вскоре снята с репертуара после уничтожающей газетной критики и самой повести, и спектакля - за пустое развлекательство, безыдейность и приукрашение буржуазной жизни.
За всеми этими трудами как-то незаметно подошел следующий Катин отпуск. И они, снова втроем, решили повторить свое прошлогоднее путешествие - Волга, Кавказ. Те же пейзажи, те же картины прошли перед ними, только теперь уже не проспали они Жигули, плыли по Каспию не среди цыган, а в первоклассной каюте на 'Александре Коллонтай', жили в Тифлисе не в 'Гандже', а в семнадцатирублевом номере гостиницы 'Ориант' на проспекте Руставели, вблизи от храма Георгия Кашвети. Из Сухума в Сочи доставила их комфортабельная 'Грузия', и лишь в Хосте они поселились в прежней хижине и кормились снова у 'мадам Оливье'. Но эта хорошая и отзывчивая женщина больше вздыхала и тревожилась, полная недобрых предчувствий за судьбу своего пансиона, ибо уже началось гонение на 'частника', разгоралась жуткая газетная травля 'кулака' (на самом деле речь шла о намеченном уничтожении середняка, объявленного 'кулаком', ибо кулаков настоящих уничтожила первая волна репрессий, еще ленинская, в годы гражданской войны). Вернулась семья в Москву со смутным чувством катаклизмов, надвигающихся на страну не извне, а изнутри.
Между тем, в Катином Международном Конъюнктурном институте
[74]
сотрудники ее отдела так привыкли к появлениям Рональда Вальдека, что стали звать его в глаза и за глаза вторым мужем Екатерины Георгиевны. В своей второй поездке по Волге и Кавказу они, конечно, всюду записаны были супругами, а кое-где отсутствие регистрационной отметки в документе создавало им некоторые трудности - неохотно пускали в один гостиничный номер, пытались разъединить даже на пароходе 'Грузия' и еще где-то на пляже. Пошли житейские неудобства и дома: то в Ежичкиной школе, то в амбулатории, то в домовом комитете. Появлялся даже участковый милиционер в квартире. Потребовал документы 'гражданина', просмотрел их, ничего не сказал, откозырял и ушел.
Видимо, в милицию поступил 'сигнал' от некоего бдительного уха и глаза...
Однажды после очередных Рониных занятий с одной из групп, они шли с Катей пешком по малознакомой и не очень интересной улице, и вдруг обе приметили вывеску 'ЗАГС'. Заглянули, чтобы эдак теоретически осведомиться насчет формальностей, требуемых для регистрации. Было это после обеда 25 октября 1929 года,.. Вышли они из этого учреждения законными советскими супругами! Настолько все оказалось несложно и даже мило!
После скромного домашнего пира, где главным угощением девятерых гостей служило блюдо соленых груздей, молодая чета, по старинной традиции, уехала в 'свадебное путешествие' к Заурбеку в его Сереброво на трое суток! Было там еще тихо, прекрасно и сохранился порядок и стиль, присущий Ольге Юльевне Вальдек: она прожила здесь не один летний сезон. Ночью молодые бродили в парке над Длинным прудом и над Черным прудом, и около пруда Купального... Были облетевшие вековые липы и двухсотлетние сосны, луна в просветах аллей, вечера у камина и рассказы Заурбека. Кате казалось, что она волшебством перенесена в собственное детство, в имение деда Ивана или в кестнеровскую Гривну... Она жарила добытую охотниками дичь - тетеревов, рябчиков и уток, находила последние грибы, уже тронутые заморозками, рвала бруснику и с наслаждением пила родниковую воду - Роня носил ее через весь парк...
Воротившись в Москву, они узнали, что Рональд Алексеевич Вальдек приглашен посетить Генерального Секретаря НЕСИД товарища Флоринского.
2
Барственного вида господин расспрашивал Рональда о родителях, домашнем воспитании, знании языков, переводил беседу на современные литературные темы, задавал вопросы об искусстве, архитектуре, русской старине. С оттенком мечтательной меланхолии перебирал вслух, на память, парижские достопримечательности, названия улиц, бульваров, кафе и театров. Спросил, на какой площади стоит Триумфальная арка и какова была судьба дворца Тюильри. По-видимому, ответы удовлетворили важного собеседника, ибо он вызвал секретаря и велел приготовить анкетный бланк на четырех страницах.
- Вы, Рональд Алексеевич, конечно догадываетесь, что мы хотим предложить вам работу по нашей линии. Рекомендовал вас один из ваших слушателей на курсах Наркомвнешторга. Полагаю, что предложение вам подойдет, и убежден, что ваши знания, склонности и способности найдут лучшее применение, чем на красильной фабрике... Впрочем, значение некоторого производственного стажа в здоровой пролетарской среде я отнюдь не преуменьшаю! Тем не менее, пора браться за свое настоящее дело! Заполненную анкету благоволите оставить секретарю... Скажите, еще, кто заведовал у вас в Брюсовском институте кафедрой художественного перевода?
- Не кафедрой, а всем отделением художественного перевода руководил профессор Григорий Алексеевич Рачинский. Он читал еще и историю западной литературы на первом и на втором курсах института.
- А, Рачинский! Как же, это имя европейское. Философ, редактор Владимира Соловьева и полного Ницше на русском... И кажется - председатель Русского религиозно-философского общества?.. Считаю, Рональд Алексеевич, вашей большой жизненной удачей, что вы успели пройти институтский курс у таких светил науки, каких вы мне назвали - Соболевский, Грушка...
- Иван Никанорович Розанов, академик Орлов, Константин Сергеевич Локс, Виктор Михайлович Лобанов, профессор Эйхенгольц, профессор Волькенштейн, профессор Голосовкер, Густав Густавович Шпет... Неведомский...
Товарищ Флоринский прервал Рональда, увлекшегося перечислением поистине блистательной плеяды своих учителей, позвонив снова и заказав завтрак на две персоны. Рональд сообразил, что это не простая любезность, но нечто вроде дополнительной проверки: мол, умеет ли кандидат на некие дипломатические функции хотя бы прилично сидеть за столом? Скоро появилась горничная в наколке с полным подносом в руках. Она очень ловко накрыла маленький столик и расставила кофейные чашки, молочник, парящий кофейник, булочки, рижский хлеб, яйца всмятку, ветчину, сыр и копченую севрюгу. Оставила на подносе бутылку нарзана и целый набор хитроумных инструментов - колющих, режущих и загребающих.
Хозяин кабинета выплыл из-за своего письменного стола и пригласил Роню разделить трапезу. Тон не допускал возражений. Пришлось повиноваться.
По-видимому, от Рональда требовалось - не ошибиться в назначении всей этой малой механизации пищеглотательного процесса! Он угадал, что широкий нож, лопаточкой, - рыбный; им, видимо, можно положить себе севрюги. Гнутый ножик с зубчиками - сырный. Рюмки и костяные ложечки - для яиц, а стаканчики - для минеральной воды. Узкая пилка - для нарезания хлеба, двухзубая вилочка - для лимона. Не совсем ясно назначение тяжелых, остро наточенных ножей.. Масло намазывать, что ли? Зачем же такая острая наточка?
Пока Роня управлялся с завтраком, товарищ Флоринский, успокоенный насчет манер испытуемого, раскрыл, наконец, карты. В неком, как он выразился, 'нашем дочернем учреждении' требуется референт по Центральной и Северной Европе. Работа интересная, позволит непосредственно общаться с зарубежными деятелями культуры, изредка бывать за границей и притом располагать еще свободным временем для педагогической и литературной деятельности.
- Итак, ваше решение, Рональд Алексеевич?
- Склонен согласиться, но просил бы все же два-три дня на более спокойное размышление. Все-таки я и посоветоваться должен...
- С родителями? Или с друзьями? Или с невестой! В ваши 21 год вы ведь, конечно, еще не женаты?
- Напротив, женат. Весьма счастливо. И воспитываю сына, девяти лет отроду.
- Ах, вот как! - Хозяин кабинета, кажется, был разочарован. - Это существенно для наших видов для вас! Стало быть, вошли в другую семью, потерявшую своего прежнего главу? Кто же эта дама? Она разведена? Или овдовела? - В тоне генерального секретаря звучало уж некоторое раздражение.
- Я женат на вдове профессора Валентина Кестнера.
- Что-о-о? Вы муж Екатерины Георгиевны Кестнер?
- Да. Именно муж!
- Чего же вы мне битый час тут голову морочили? Почему сразу не сказали? Я ему тут турусы на колесах развожу, а он помалкивает о самом главном! Нехорошо, молодой человек! Несерьезно! Припомним вам когда-нибудь этот розыгрыш!.. Ну, что же, почаще советуйтесь с вашей женой, человеком большой культуры, такта и опыта. Вот и работайте вместе! Вы - молоды, присматривайтесь к ее манерам, они - безупречны. Чтобы воспитать даму в этих правилах в этом непринужденном и естественном стиле поведения, нужно, как говорится, всего каких-нибудь полтысячи лет!
- Это и было моим самым первым ощущением от ее облика.
- Верно поняли! Учитесь, перенимайте! Кстати, яйца всмятку не разбивают ложечкой, а срезают тупую часть вот этим острым ножом. Чик! И яйцо вскрыто, можете вкушать содержимое ложечкой... Так вот - чем скорее поступите туда, тем лучше. Ибо там, в Учреждении, ушел ценный работник, получился завал в бумагах и некому взяться. Непосредственным вашим начальником будет Август Иоганнович Германн - через два 'н'. Личность интересная, глубоко принципиальная и достойная всяческого уважения. Кланяйтесь жене, будьте здоровы и счастливы!
* * *
Август Иоганнович Германн (через два н!)
[75]
навсегда остался в памяти Рональда Вальдека единственным образцом так называемого кристального коммуниста. Он был неприхотлив как спартанец, скромен как монастырский послушник, беден как дервиш и абсолютно неспособен извлекать из своих немалых служебных прерогатив хотя бы ничтожную личную выгоду. Родился он в Восточной Пруссии (в городе Гольдапе, на пути к Кенигсбергу), с детства знал нужду, учился на медные пфенниги за домашние уроки, рано вступил в 'Союз непьющих студентов', участвовал в создании 'Союза Спартака', из коего впоследствии образовалась КПГ
[76]
, дружил с Кларой Цеткин, знал Розу и Либкнехта, Эрнста Тельмана и Фрица Геккерта (причем, последнего не любил). Был членом правительства Баварской Советской Республики в апреле-мае девятнадцатого года, заочно приговаривался в Германии, при Штреземанне, к смерти через расстрел, до двадцать второго года вел партийную работу в глубоком германском подполье, после чего тайно был транспортирован в СССР, работал в Исполкоме Коминтерна, перешел из КПГ в ВКП(б), а с 1929 - возглавил Отдел внешних сношений того 'дочернего учреждения' НКИД
[77]
, куда Флоринский направил Рональда Вальдека. Вот таким-то образом Роня и очутился под руководством немецкого кристального коммуниста товарища Августа Иоганновича Германна...
Произошло это как раз в ту пору, когда в 'нашем дочернем учреждении' начали поговаривать о предстоящей партийной чистке. Провели ее чуть позже, но даже готовясь к ней, партийные сотрудники становились неузнаваемыми для сотрудников беспартийных: утрачивали свою тугую слоновость, обретали терпимость к чужим суждениям, переставали грубить и понукать, снисходили до шутливо-благожелательного тона с беспартийной сволочью и буквально горели на работе, засиживаясь у своих бюро чуть ли не до полуночи. В течение же нормального служебного времени больше шушукались между собой с таким загадочным и значительным выражением лиц, что беспартийные не могли не ощущать всеми фибрами своих низших организмов всю глубину собственного ничтожества и непосвященности в суть вещей.
Товарищ Германн тоже шушукался и тоже засиживался, чтобы не выделяться среди прочих начальников и членов партбюро, но надо было двигать и запущенные служебные дела, ибо уже начали приходить письма с жалобами на инертность и равнодушие сотрудников Учреждения, оставляющих, мол, безо всякого внимания запросы иностранных друзей СССР. Поэтому занятый делами сугубо партийными, товарищ Германн предоставил Рональду Вальдеку довольно широкое поле для самостоятельной деятельности. Новый референт принял дела от своей предшественницы, пожилой умной дамы еврейской национальности. Она откровенно обрисовала новому товарищу внутриведомственную обстановку, подводные течения, рифы и мели на пути учрежденческого корабля, потрясаемого интригами внутренними и внешними, борьбой за влияние, неясностью общих установок, целей и задач Учреждения. Оказывается, руководители Исполкома Коминтерна смотрят на это по-разному. Первые хотят, чтобы Учреждение активно и беззаветно помогало раздувать пожар мировой пролетарской революции, вторые же видят в учрежденческом аппарате лишь умелых вербовщиков душ иностранной интеллигенции: заполучив их на сторону социализма, Учреждение должно помогать практическому использованию этой интеллигенции для нужд советского социалистического строительства в любых отраслях и областях.
Во главе Учреждения еще числилась старая большевичка - родная сестра виднейшего, уже глубоко опального революционера, да к тому же еще и жена другого революционера, пока еще не снятого со своих государственных постов, однако давно стоящего в открытой оппозиции к генеральной линии ЦК партии
[78]
. На всех последних съездах ВКП(б) муж руководительницы Учреждения подвергался самой резкой критике и не раз выступал с покаянными речами. Родной же брат руководительницы, исключенный из партийных рядов, покинул страну и пытался там, за рубежом, создать собственную партию. Одно лишь упоминание вслух его имени, некогда самого популярного в красноармейской массе и среди советской левонастроенной интеллигенции, теперь грозило гонениями и наказаниями. Поэтому, хотя руководительница не раз отмежевывалась публично от антипартийного брата, громогласно осуждала его взгляды и вовсе не поддерживала оппозиционных выступлений мужа, роль ее в Учреждении была окончена, отставка и замена уже предрешены и оставалось только гадать, с какими новыми установками придет после чистки будущий председатель учрежденческого правления.
Тем временем референт по Центральной и Северной Европе Рональд Вальдек трудился засучив рукава. Уже подтаяли в его шкафах завалы неотвеченной иностранной корреспонденции. Иные запросы и заказы из-за границы удавалось срочно удовлетворить: кому посылались нужные книги, кому - наборы плакатов, кому - комплекты журналов и серии фотографий. На имя Вальдека все чаще стали приходить благодарственные письма и трогательные изъявления признательности. Между тем подошла и партийная чистка.
В те времена партийные организации нескольких близких 'по профилю' учреждений и ведомств были как правило объединенными: Ронино учреждение проходило чистку вместе с Наркоминделом и Секретариатом Председателя ЦИК и ВЦИК,
[79]
Калинина. Именно в помещении Приемной 'всесоюзного старосты' и происходили в послерабочие часы открытые партсобрания всех трех объединенных коллективов, где и 'чистили' партийцев.
И тут-то, в третий раз, чуть не сыграл в судьбе Рональда роковую роль злополучный 'Смит и Вессон'.
Перед тем как идти на собрание, посвященное как раз проверке самой руководительницы Учреждения, Роня решил передать на улице, перед входом в Секретариат Калинина, свой револьвер Герке Мозжухину, чтобы тот снова припрятал оружие в старом тайнике. Екатерина Георгиевна давно настаивала, чтобы опасная вещь исчезла из дома. Свидание же с Геркой Роня непредусмотрительно назначил по телефону у входа в Приемную. Герка легкомысленно опаздывал, а Роня с опасным предметом в кармане околачивался у входа, злясь на Герку. Сам Калинин должен был появиться с минуты на минуту - он был председателем комиссии по чистке.
...Вместо Геркиного лица перед Роней внезапно возникло бледное и злое лицо Екатерины Георгиевны. Она из телефонного намека Рони вдруг поняла, куда и с чем направляется ее муж для встречи с Геркой.
Она схватила Роню за руку и потащила по Моховой, от угла Воздвиженки к Румянцевскому музею. Тут-то навстречу им и попался Герка Мозжухин. Она заслонила собой молодых людей в каком-то темном уголке, велела Герке убираться со свертком подальше - понезаметнее и, главное, побыстрее - а мужа поволокла назад, к Приемной, где и покинула его, тихо приговаривая:
- Два патентованных идиота! Господи, помилуй этих несмышленышей!
И пока он глядел ей вслед и докуривал папироску, у приемной затормозил автомобиль Калинина. Несколько штатских мальчиков оттеснили Роню и один из них вполне откровенно ощупал Ронины бока и карманы. Случись это тремя минутами раньше - и можно было бы, вероятно, полагать законченной и Ронину карьеру, и вообще его жизнь, по крайней мере, для мира внешнего. А в мире лагерей и тюрьм, возможно, еще некоторое время доставлял бы хлопоты надзирателям, конвойным и нарядчикам осужденный по статье 58-8 террорист Вальдек, схваченный прямо за руку при попытке...
С того дня злополучный 'Смит и Вессон' в Рониной судьбе более не возникал, но сослужил еще последнюю службу самому Герке Мозжухину, уже после Второй мировой войны. Ее ужасы убили Герку, убили нравственно. Он не справился с грузом пережитого на фронте и, воротясь в осиротевший дом, откуда уходил на войну с напутствиями отчима и матери, уже не застал никого в живых. Никодим Платонович покоился на Новодевичьем, а бывшую солистку Большого театра провожали до могилы все балерины ее поколения... И через несколько дней, ранним утром, в отдаленном уголке Сокольнического парка, нашли тело демобилизованного инженера связи Германа Мозжухина, покончившего с собой выстрелом из револьвера системы 'Смит и Вессон'.
Вместо записки он положил рядом, на сухом пне, переломанный надвое крестик - благословение матери, и аккуратно разорванный пополам партийный билет. Письменным комментарием своего поступка он пренебрег... Мотивы явствовали из вещественных свидетельств: дескать, не помогло ни то, ни другое!
3
Рональд Алексеевич Вальдек подружился со своим суровым шефом: руководителем отдела внешних сношений Учреждения, кристальным коммунистом Августом Иоганновичем Германном. Человек этот сыграл немалую роль в дальнейшем идейном и деловом воспитании Рональда: он выбирал для него марксистские книги, проверял, насколько глубоко Рональд вникал в самые трудные главы, подкреплял новыми доказательствами из собственного политического опыта, требовал ясного понимания каждого внешнеполитического шага советского правительства. В качестве руководителя кружка текущей политики поручал Рональду самые трудоемкие доклады и помогал их готовить.
Какие только события не обогащали Рониного опыта!
Однажды явился к нему пожилой посетитель писатель с характерным мягким семитским профилем. Сбивчиво и взволнованно писатель рассказал, что немецкий профессор Обер готовит запуск ракеты, нацеленной на луну, с территории какого-то горного курорта в Центральной Европе. Писатель просил переслать профессору Оберу письмо, где он предлагал себя в качестве пассажира космического снаряда, когда тот сможет доставить на луну человека-космоплавателя...
Озадаченный Роня вежливо осведомился, не опасается ли товарищ писатель стосковаться на луне по своей старой планете.
- Да, - ответил писатель с оттенком грусти, - действительно, проблема обратного спуска на Землю еще не решена. Поэтому, возможно, пребывание на луне может затянуться... дольше желательного срока. Тем не менее можно серьезно рассчитывать на то, что техника спуска вскоре тоже будет продумана. Пора заблаговременно готовить экипаж. Поэтому я прошу вас предложить Оберу мою кандидатуру как молено скорее!
Другой раз студент-физик принес свое решение некой принципиально новой, так сказать, 'предкибернетической' конструкции перпетум-мобиле. Студент желал послать эти расчеты на апробацию самому Эйнштейну. Роня посоветовался с товарищем Германном, и тот санкционировал отправку Эйнштейну студенческой работы. Не прошло и пяти недель, как великий физик ответил подробным письмом на нескольких страницах с приложением длинного математического расчета, доказывавшего студенту ошибочность его построений. Однако Эйнштейн ободрял своего советского корреспондента, желал ему успеха и обещал дальнейшие советы и помощь.
Роня ходил с этим письмом по всему учреждению и с сожалением убедился, как немного значит для его коллег имя Эйнштейна и весь этот маленький подвиг доброты гения 'к малым сим'...
* * *
Году в 1931-м, во время мирового экономического кризиса, был случай, который опять-таки мог стоить Рональду Вальдеку свободы...
Москва пригласила концертировать дирижера М., сына тогдашнего премьер-министра одной из североевропейских стран. В это время Наркомвнешторг закупил у этой страны огромную партию сельди по кризисно низкой цене. Московское гостеприимство к дирижеру должно было ознаменовать расцвет культурных связей между Советским Союзом и родиной музыканта, чтобы несколько подсластить северянам явно невыгодную для них селедочную сделку.
Заведующий художественным отделом Учреждения товарищ Б., умный и одаренный деятель искусств, созвал совещание музыкальной секции, на котором обсудили программу концертов и порядок репетиций. Утвердили и Ронин план времяпрепровождения дирижера в советской столице. Решено было, что он продирижирует симфоническим оркестром филармонии (бывшим Персимфанс), где скрипач-концертмейстер настолько опытен, что с легкостью, незаметно для дирижера, нейтрализует любой его промах
Рональда попросили заранее выбрать и проинструктировать авторитетного музыковеда-журналиста, дабы в его рецензию о гастролях не вкрались какие-нибудь дипломатические бестактности. Вальдек остановил свой выбор на товарище Е. Брауде из редакции 'Известий'. Рецензия, ему заказанная, была готова и набрана суток за пять до концерта. Таким образом 'эмоциональная, глубоко прочувствованная, глубоко современная трактовка дирижером произведений Грига, Сибелиуса и русских симфонистов покорила аудиторию...' несколько раньше, чем эта покоренная аудитория узрела над пультом фигуру господина М. Сын премьер-министра мог быть априори спокоен за московских исполнителей, слушателей, читателей и критиков.
Он прибыл в Москву, концерты прошли по намеченному расписанию. Дирижер оставался в восторге от советских музыкантов и чуткой московской публики. Под конец гастролей филармония учинила роскошный банкет с приглашением дипкорпуса.
Чрезвычайный и Полномочный королевский посол северной страны - родины дирижера - устроил ответный дипломатический прием. Пригласил известных 'великосветских' деятелей культуры и дипломатов. Он заранее попросил Рональда подготовить для этого званого ужина небольшой концерт, способный ублажить самые изысканные вкусы. По совету заведующего художественным отделом товарища Б., Рональд выбрал четырех артистов: своего ровесника скрипача О - будущую знаменитость; солиста баса М., поражавшего красотою и мощью голоса при довольно-таки тщедушном телосложении; уже известного пианиста С. и исполнительницу народных песен Я., женщину умную и обаятельную. Он предложил ей самой выбор песен и та назвала четыре вещи на разных языках. Еще две песни приберегли про запас, на случай бисирования. Все, отобранное артисткой, было политически нейтрально и никого не задевало.
Прием происходил на бывшей Поварской, в посольском особняке. Гости, всегда опаздывающие на приемы в советских учреждениях, однако, прибыли сюда строго вовремя, долго толпились в кулуарах и возвышенно беседовали о скучном, с тайным вожделением ожидая приглашения к столу. По случаю победоносного хода первой пятилетки продукты питания были строго нормированы, выдавались по карточкам, в больших очередях, или распределялись тайно из правительственных фондов. Молодых артистов или средних служащих, вроде Вальдека и его коллег, к таким распределителям не 'прикрепляли' - то была прерогатива лишь высшей элиты, партийной и 'умственной', но круг этой элиты в те времена был предельно узок и привилегии держались в строгом секрете. Роня и Катя тогда об этом и не подозревали! Страна же терпела настоящее голодное бедствие, которое тоже держалось в тайне, хотя все чаще и чаще московские дворники находили в подъездах, на улицах и во дворах тела умерших с голодухи крестьян откуда-нибудь с Днепропетровщины, с Волыни или из-под Ростова, кто ухитрялся доплестись до Москвы и здесь терял последние силы. Черный рынок, жестоко преследуемый, выручал только тех москвичей, кому было чем платить за недозволенную свежатину, а среднему советскому служащему он был недоступен. Спасали подчас магазины Торгсина
[80]
, учрежденные для выкачки золота и драгоценностей у населения: с помощью этих магазинов можно было за обручальное кольцо недели две-три кормить ребенка настоящим маслом, сыром или вкусной колбасой.
Что же до северных иностранных посольств в Москве, то они предпочитали не пользоваться ни закрытыми правительственными распределителями, ни валютно-золотым Торгсином, а получать свое пропитание прямо из родной Скандинавии.
Каждую неделю отбывал из кризисного Копенгагена мощный пульман холодильник с великолепнейшей снедью дипломатов, благоденствующих в бескризисной Москве. Вагон-пульман шел через Хельсинки в наш пограничный Белоостров, менял здесь колесные скаты с более узкой европейской колеи на уширенные русские, цеплялся вечером к московскому скорому и утром разгружался на подъездных путях к Ленинградскому вокзалу.
Посольские гости знали, сколь добротны эти иноземные яства и предвкушали серию скандинавских блюд с большим нетерпением, нежели серию отечественных концертных номеров.
У посла были две милые, очень неглупые дочки. Рональд общался с ними свободно, тем более что одна из них помогала отцу, вела часть его переписки и изредка обращалась к господину Вальдеку за какой-либо книгой, нотами или билетами. В этот раз вместе с Рональдом приглашена была и 'мадам Вальдек'. Он прохаживался по залам под руку с Екатериной Георгиевной, оживленной, модно подстриженной, веселой и будто помолодевшей. Ему было легко и хорошо с ней. Но сама она скоро напомнила ему про его служебные обязанности:
- Поди-ка узнай, кто твоя дама за столом!
Уже наступала пора шествовать попарно в столовую залу. Оказалось, что карточка 'м-сье Рональд Вальдек' соседствует с 'г-жой баронессой Ю.', женой другого скандинавского посланника в Москве. Сам посланник временно значился 'эбсент' (отсутствующим).
Баронесса Ю., молодая дама необычайного изящества, будто вся выточенная из полупрозрачного теплого мрамора, казалась Роне счастливейшим образцом северной красоты, притом не надменной, не монументальной, а грациозной, миниатюрной и приветливой. Смотреть на нее, танцующую, улыбающуюся или просто сидящую за столом с чашкой в руке было истинным удовольствием. Теперь Рональду предстояло занимать ее застольным разговором во время трапезы, быть ее кавалером... Кому же достанется в соседки Катя?
Вот и ее карточка у тарелки: 'м-м Рональд Вальдек', справа от прибора 'м-сье Борис Пильняк...'...Ага! Посол желает блеснуть тонким знанием советского общества: ученая японовед посажена бок о бок с писателем, опубликовавшим книгу 'Корни японского солнца' по возвращении из поездки по Стране восходящего солнца. Увы, господин посол не мог вникать во все нюансы взаимоотношений московских 'ориентальных' кругов и, очевидно, не ведал, что никто иной, как Екатерина Кестнер, опубликовала жестоко насмешливую рецензию на книгу Пильняка, ужасно обидевшегося... Рональд мельком наблюдал, как несколько надутый Борис Андреевич усаживается рядом с коварно-улыбчивой Екатериной Георгиевной. До чего же она показалась Роне в этот миг неотразимой! Лучше всех женщин, краше роскошной соседки-баронессы, милее всех южанок и северянок за этим большим чинным столом!
Он принялся ухаживать за баронессой и по мере сил поддерживал разговор о том, как велика страна Россия и как интересно совершать по ней автомобильные поездки. Весьма оживляли баронессу и бытовые московские темы, но то была уже скользкая почва и лавировать на ней допускалось инструкциями лишь в тесных рамках между дорогими дамскими парикмахерскими и валютными интуристскими ресторациями. Рональд с таинственным видом выдавал заинтересованной соседке тайны рецептов грибных жюльенов, почерпнутые, впрочем, не у валютных поваров, а у покойного Заурбека в дни их совместных охот в Петушках...
Тем временем отзвучали и тосты. Чуть подвыпивший дирижер произнес взволнованную речь и назвал Москву 'музыкальным шлараффенландом'
[81]
Господин посол благодарил за сердечность приема, оказанного в Москве его музыкальному земляку. Ответное слово, предусмотрительно согласованное Рональдом с НКИД, держал музыкальный критик Ю. (тот, что написал рецензию о концертах, до того как они прозвучали). Поднял тост за укрепление связей дружеских между нашими странами и Рональд Вальдек. Ему похлопали, а баронесса очень мило улыбнулась оратору.
Начался будто бы импровизированный, а на деле тщательно и всесторонне подготовленный и согласованный концерт. Сытые и подвыпившие гости, чуть отодвинув стулья, тихо и деликатно доглатывали остатки яств и питья под проникновенные звуки Грига и Сибелиуса. Настала очередь и народных песен.
Немолодая, но пикантная, острая на язык и веселая певица поразила всех необыкновенным разнообразием репертуара и проникновением в самый дух тех народностей, чьи песни она так мастерски воспроизводила. После четырех песен публика, дружно потребовала: 'бис!' Певица исполнила оба запасных номера, но слушатели не успокаивались. Энергичнее всех хлопал посол и северные дипломаты. Они желали еще! Певица искоса глянула на Валь дека: можно? Тот незаметно кивнул в знак согласия. И кивнул себе на беду!
Неизвестно почему, но исполнительница выбрала острый, вызывающе сатирический сюжетец. Запела она песенку на идиш - языке, понятном чуть ли не каждому северо-германцу и скандинаву. При первом же куплете посол потупился, а остальные северяне явно смутились, ибо песенка начиналась так:
В одной маленькой, маленькой стране
Жил длинный глупый король...
Что и говорить! Прямо по заказу королевского посла маленькой страны! Ибо высокий рост ее северного монарха отмечался не только фоторепортерами, но и карикатуристами! Дальше в песенке рассказывалось, как ловкий еврейский пройдоха-портной обманул глупого длинного короля с помощью сухой селедки.
Еще не вполне веря ушам, Рональд уже ощущал всю глубину пропасти, так неожиданно разверзшейся под его ногами! Маленькая страна... Глупый длинный король... И хитрый еврей, обманувший короля на селедке! Боже правый!
Задорный голосок певицы отзвучал. Посол глядел куда-то в сторону, промаргивая око. Дипломаты задвигали стульями и лишь один из русских гостей пьяновато хохотал и еще требовал бис! А Вальдек, чуть не прыгая через стулья, покинув соседку, ринулся к солисту-басу, стал просить его и аккомпаниатора снова к роялю. Те, видно, что-то сообразили, ибо безропотно приготовились продолжать концерт, хотя их номера уже прошли раньше.
Певец-бас выбрал русскую народную. Аудитория мгновенно затихла. Певцу хлопали благодарно. Затем молодой скрипач снова достал свой волшебный инструмент (это был, кажется, подлинный Страдивариус), сыграл вариации на тему цыганских напевов Сарасате... Инцидент забылся. И чтобы загладить его окончательно, сам Рональд Вальдек продекламировал восторженные стихи о Гамсуне и фьордах, написанные малоизвестным поэтом Борисом Бриком
[82]
- они случайно попали к Роне во время недавней поездки с Катей в город на Неве. Аудитория благосклонно приняла стихи, а дочь посла даже пожелала записать их текст.
Публика стала собираться по домам. В прихожей, у вешалки, к Рональду быстро подошел невысокий элегантный мужчина в сером, с лицом интересным и твердым. Это был заместитель Флоринского, бывший барон Штейнгель. Он прошипел:
- Вы давали санкцию на ту песенку?
- Конечно, нет.
- Придется ответить за такую выходку.
- Это же вышло у нее случайно.
- Какие претензии могут быть к артистке? Ваше дело было проверить!
Дома, еще с лестничной площадки, супруги услышали долгий телефонный звонок. Это был все тот же Штейнгель. Теперь он лаялся в телефон отборным матом, чего не мог сделать в посольском вестибюле. Рональд спросил, помнит ли он Заурбека Тапирова.
- Что-что? - телефонный мат затих. - Помню ли Заурбека? Ну, конечно, помню. К чему это сейчас?
- К тому, что перед смертью он велел непременно отыскать своего кизлярского соседа и друга юности Штейнгеля и передать ему поклон и просьбу: в случае чего, не слишком строго относиться к ошибкам друзей!
- Так Николай Николаевич умер? - глухо осведомилась трубка.
- Месяц назад, в полном бедствии... Я его похоронил.
- Ну, ладно... О нынешнем инциденте напишите завтра объяснительную и подадите вашему председателю правления... Пойдет она ко мне, а я подумаю, насчет меры взыскания... Впредь лучше проверяйте репертуар в подобных случаях.
Объяснительной записки Рональд так и не подал. Пойди она по инстанциям - никакой Штейнгель не смог бы предотвратить крушения Валь дека, а может быть, и самой артистки. Штейнгель больше не звонил и ничего не требовал. На том опасный случай и исчерпался.
Глава десятая. ОСТРИЕ КИНЖАЛА
1
Той осенью Рональд Вальдек впервые побывал за границей - сопровождал выставку Советской детской книги. До поездки он маловато в ней смыслил, и лишь там, в чиновной Гааге, где выставка имела серьезный и заслуженный успех, Рональд и сам научился ценить все то, что дали детям такие мастера, как Чуковский, Маршак, Чарушин, Ватагин... В области книжной они совершили в России самую подлинную революцию во имя детей, едва ли не самую благотворную изо всех революционных российских преобразований. И голландская публика оказалась до удивления чуткой к этим скромным по внешнему виду, небогатым книжкам, напечатанным на неважной бумаге и совсем не в парадных обложках. Но были эти книги не просто талантливы и умны, они безо всякого нажима и тенденции учили любить, радоваться и узнавать. Учили удивляться обычному и отвергать пошлое.
Там, в Голландии, все было не похоже на привычную московскую жизнь. Людям тамошним и в то кризисное время жилось несравненно легче против нашего, но Москва, со всеми ее трудностями, казалась отсюда высокой, чистой, человечной и разумной. Сразу ушли, испарились из памяти черты российского бескультурья, невежества, варварства, бедности, озлобленности... Помнились и внутренне котировались лишь черты советского патриотизма, благородства, самоотречения, целеустремленности к светлому завтра, сияющему для всего человечества как единственный и неповторимый пример. 'Москва - необманный и надежный светоч для трудящихся всего мира, хотя близкого рая мы никому не сулим! Знаем лишь, что он - на Земле'!.. Так учил Рональда товарищ Германн.
Рональд сильно затосковал здесь по Москве, по России. Из окна гостиницы 'Роза' на Схидамм, уже в Амстердаме, куда переехала из Гааги выставка, он видел трамвайную остановку и толпу одинаково одетых людей с одинаковыми черными глянцевыми зонтиками. В стороне вдоль улицы проходил канал. Старик широкой сеткой снимал с воды налет зеленой ряски и тины, чтобы зацветшая вода не распространяла зловония. Медленно проплывали буксиры и барки, небольшие парусные суда с серыми и коричневыми гротами, кливерами и стакселями. И странно: в этих парусниках не было ни грана романтики, ни капли поэзии. Они, как и люди под зонтами, там, на скучной чужой улице, навевали лишь одну тоску. Тоску по России! Как, впрочем, и здешние женщины, энергичные, деловые и полностью лишенные обаяния женственности. 'Das ewiq weibliche'
[83]
в них начисто отсутствовало, притом совершенно одинаково во всех слоях общества - от батрачек до принцесс. Кстати, наследную кронпринцессу Юлиану, довольно миловидную девочку лет четырнадцати, Вальдек смог разглядеть лишь весьма приблизительно из-за чугунной парковой ограды королевского дворца в Гааге. У принцессы были крепкие, еще полудетские ножки, а из-под короткой (разумеется, по тогдашним понятиям!) юбки сверкали на бегу белизной панталончики с кружевными оборками. Принцесса играла в мяч со взрослой фрейлиной.
Запомнился еще в Гааге очень старый подъемный мост через канал, множество готических черепичных крыш и еще вокзальная площадь, где владельцы велосипедов оставляли их у особых стоек. Рональд с его московским опытом, не скоро смог привыкнуть к мысли, что воротясь к велосипеду, хозяин найдет его в целости, на месте, причем, не только седло, насос и инструментальную сумочку, но даже оставленные там гульдены и кроны.
Тем удивительнее, что при такой поголовной честности граждан, Рональду пришлось констатировать исчезновение с выставочных стеллажей некоторого количества детских книг-экспонатов. Пропадали, например, красочные издания 'Мухи-Цокотухи' и 'Кошкиного дома', а также и детгизовский Киплинг с рисунками Ватагина. Однако ни одно парадное издание про Ленина, Москву и счастливое советское детство не только не пропало, но и вообще не вызывало никакого интереса посетителей. В отчетах же Рональд, как ему велено было, писал нечто прямо противоположное. Это слегка отягощало совесть, но зато гарантировало в будущем такие же интересные поездки.
Пока выставка переезжала из Гааги в Амстердам, а затем в Роттердам, Рональд получил от редакции задание ознакомиться с большим осушительным строительством на Зойдерзее. Этот морской залив, отделенный от Атлантики грядой Западно-Фрисляндских островов, осушался голландцами под сельскохозяйственные культуры, особенно под пшеницу. Об этом большом строительстве, вскоре, однако, временно оставленном из-за кризиса, он через год выпустил книгу очерков под названием 'Морская целина'
[84]
. Почти весь ее тираж закупили строительства каналов Москва-Волга и Беломорского...
В небольшом поселке Медемблик Рональд пережил необыкновенной силы грозу. Молниями были разрушены и подожжены обе насосные станции, откачивавшие назад, в море, воду с поверхности польдеров, то есть осушаемых земель. Уровень воды на польдере стал быстро подниматься и там, где накануне проезжал автомобиль, той ночью можно было опять плавать на лодках. Одна из таких спасательных шлюпок вовремя подобрала и Рональда с его блокнотом и дорогим казенным фотоаппаратом...
Месяц спустя Екатерина Георгиевна, на последних днях беременности, обняла его на перроне Белорусско-Балтийского вокзала, а еще через двое суток родила ему сына-первенца, нареченного Теодором, в просторечии Федей
[85]
* * *
До весны 1938 года Рональду Вальдеку по ходатайству Учреждения перед наркомом обороны товарищем Ворошиловым предоставлялась отсрочка от призыва на действительную службу в Красную Армию. Но в ту весну сам Ворошилов ответил председателю правления отказом: мол, на сей раз отсрочка от призыва товарищу Вальдеку Р. А. как специалисту предоставлена быть не может - армии он тоже нужен.
Вскоре пришла повестка из райвоенкомата: призывнику Вальдеку явиться со всеми документами на медкомиссию. Глава этой медкомиссии охарактеризовал призывника кратко: 'жених первого сорта!', а кое-кто из членов комиссии сочувственно осведомился:
- В каком роду войск хотели бы послужить?
- В любом, кроме связи. Потому что маловато в ней смыслю, - признался испытуемый. - Вот в кавалерию пошел бы с душой. Коня люблю!
Стоит ли гадать, почему начальство решило зачислить Вальдека именно в Н-ский Отдельный батальон связи? Ирония? Педагогика? Разве у начальника угадаешь? Батальон входил в состав территориальных войск Московского гарнизона.
За день до мужниного отъезда в территориальную часть на четырехмесячный призыв, Екатерина Георгиевна пошла с ним, уже обритым наголо, к знаменитому фотографу Наппельбауму, и тот сделал несколько снимков супружеской пары. Он - в профиль и прямо, бритый, грустный, с опущенным лицом, она - с горящим взором, напряженная, готовая стоять насмерть за свою выстраданную, вырванную у грядущих - и прошедших - дней радость и любовь.
...Утром во дворе казармы, когда обмундированных новобранцев построили в походный порядок, чтобы вести в расположение летних лагерей, один призывник из Рониной части кивнул сперва на Роню, потом указал взглядом на Екатерину Георгиевну и заметил сочувственно соседу: - Гляди-кось, как евонная мамаша по сынку тоскует! Того и гляди - упадет!
За всю их совместную шестнадцатилетнюю жизнь с Катей такая реплика осталась единственной, но по сердцу ударила больно. Рональд больше всего боялся - не услышала бы Катя, но опасение оказалось, слава Богу, напрасным. С тротуара Катя еще долго махала строю и ротному правофланговому - Роне.
В походных колоннах совершили призывники марш-бросок через весь город, от Матросской Тишины до Ходынских лагерей. Поселились в палатках, занимались по восемь часов воинскими науками, строем и физкультурой, да еще два часа - самоподготовкой. Руководить этой самой самоподготовкой в своем взводе поручили Рональду, в особенности - политзанятиями.
По воскресеньям всем батальоном водили строем в Краснопресненские бани, по мосту-виадуку и мимо Ваганьковского кладбища. Комбат желал, чтобы на марше непременно звучала песня. Для этого требовался запевала, по коему в строе могли бы подхватывать припев шестьсот остальных пехотинцев. Запевала никак не находился. Тогда комбат объявил:
- Если запевала отличится и весь батальон его поддержит - дам ему на сутки увольнительную в город!
Никогда раньше Рональд Вальдек не участвовал ни в каком хоре, но про себя, особенно в лесу, уединенно, немного пел, жалея, что не унаследовал красоты отцовского голоса. Но - ради такой награды! Набравшись храбрости, он напросился в запевалы. Его тотчас же завели вглубь строя - слышать должны были и передние, и задние. Ну, была не была!
Запел он для начала флотскую - ее помаленьку уже разучивали повзводно, перед вечерней поверкой, под командой ротных старшин. Шагалось под нее легко... Припев: 'По солнечным, солнечным реям...' - батальон исправно подхватил, подтянулся на ходу и даже люди на улице стали соразмерять свой шаг с марширующими ротами. На обратном пути Рональд осмелел, изрядно сорвал голос, перетрудил связки, но батальон почти непрерывно пел все песни, разученные во взводах, и бойца Вальдека Р. А. уволили с обеденного часа до утренней поверки в понедельник. Жену он нашел на даче в Салтыковке, ночевать они поехали в московскую квартиру, просыпались сто раз за ночь, снова чуть задремывали, страшно опасаясь опоздать к поверке, что навлекло бы на Рональда гнев начальства и запрет увольнений.
Так ценою сорванных голосовых связок Рональд Вальдек чуть не каждую неделю проводил дома счастливую ночь с женой, и лишь во время летних учений, похожих на крупные маневры, Катя приезжала к лагерной ограде, ждала его в гарнизонном клубе 'Красная Кузница' и целовались они в каких-то клубных закоулках.
В конце лета председатель правления выпросил-таки у товарища Ворошилова краткий отпуск для тов. Вальдека на предмет его консультационного участия в работах XII Пленума Исполкома Коминтерна. На некоторых пленарных заседаниях в здании Ленинской школы у Калужской заставы Рональд присутствовал. Слушал большое выступление Эркели (он же - Пальмиро Тольятти), консультировался со скандинавскими представителями Третьего лендерсекретариата (секретарем его был немец Мюллер) и с голландским коммунистом товарищем Реезема. Однажды в кулуарах Пленума, пока Рональд беседовал со шведским товарищем Иогансеном и его хорошенькой женой, Эвой Пальмер, проходивший мимо югославский деятель товарищ Вальтер (впоследствии известный как Иосиф Броз-Тито) не очень осмотрительно чиркнул спичкой недавнего советского производства. Головка этой спички оторвалась, вспыхнула на лету и догорела... как раз на правом веке товарища Вальдека. Пострадавшего тут же втолкнули в уборную, глаз промыли и завязали, но веко все же несколько воспалилось. Это позволило Роне почти неделю провести дома, а для идейной закалки бойцов его батальона он смог уговорить свое командование и коминтерновское начальство устроить в батальоне несколько зажигательно-революционных выступлений участников пленума - немецких, австрийских, голландских и норвежских коммунистов.
Бойцы батальона таращили глаза на этих хорошо одетых буржуазного вида деятелей, слушали их пламенные призывы к солидарности с рабочим классом порабощенных капитализмом стран, а после этих речей кое-кто тихонько спрашивал у Рональда, какого рожна им еще надо, коли нет у них ни колхозов, ни госпоставок, ни соцсоревнования за перевыполнение норм... Рональд горячо разъяснял этим несознательным слушателям, какое счастье строить социализм для будущих поколений, но в ответ порой получал на прочтение строки писем, полученных с какой-либо оказией от родных из колхозов дальнего Подмосковья, из Смоленщины или с окских берегов. Читая о голоде, жестокостях, произволе и бестолковщине в хозяйстве, он мог только разводить руками и выражать мысль, что, мол, все это - чисто местные неполадки.
Привез однажды Рональд в батальон немецкого коммуниста, рекомендованного Коминтерном для интернационального воспитания красных бойцов. Настроение этих бойцов было в тот день слегка подавленное; им только что успели объявить о новом законе от 7 августа 1932 года насчет суровой ответственности за хищение социалистической собственности, ротные политруки уже успели разъяснить бойцам, что все органы судебные, административные, исполнительные - от милиции до ОГПУ, от нарсуда до суда Верховного, вся советская общественность, партийные, комсомольские и даже пионерские организации - отныне обязаны бросить все силы на охрану государственного и колхозного имущества от посягательств подрывников и жуликов. За кражу сколько-нибудь ценного предмета полагалось теперь нё менее десятка лет тюрьмы и лагерей, и воровство приравнивалось к активной контрреволюционной деятельности. Осужденные по закону от 7 августа не подлежат ни амнистированию, ни поблажкам! Где-то уже, мол, готовится процесс по делу о краже телефонного аппарата - это преступление подошло под новый закон. Виновный получил десятилетний срок. Спустя два дня Ронин сосед по спальне, точнее, по нарам в палатке, прочел Рональду письмо, что отец его за попытку унести старую шпалу, выброшенную путеукладчиками в канаву под насыпью, 'отхватил' 20 лет тюрьмы по новому закону. Люди чувствовали, что закон этот ударит по многим тысячам обреченных, и шли на собрание слушать немецкого оратора с неважным настроением...
Оратор заговорил, сильно грассируя, и Рональд Вальдек готовился перевести на русский язык первый абзац этой речи. Но успел лишь открыть рот, как по всему лагерю загремел сигнал боевой тревоги. Завыла сирена, ей вторили радиорупоры клуба, и сразу же командиры взводов и рот, вскочив с мест, стали подавать команды к построению, однако без оружия. Минут в пять-семь весь наличный состав бойцов и командиров батальона стоял в строю, а на Всехсвятском шоссе уже вибрировали заведенные моторы полутора десятков тяжелых немецких 'Бюссингов', грузовых автомобилей с железными шариками на отсечках по концам бамперов. Бойцов батальона пригнали к машинам, мигом погрузили и повезли в Тушино, где, оказывается, горели ярким пламенем неоконченные корпуса по всей огромной строительной площадке треста 'Заводстрой'.
...С пожаром боролись более суток, но огонь одолели. Смогли отстоять провиантские склады, покрытые толем и уже сильно тлевшие. Вся работа велась без воды, только в самом начале тушения подали на площадку, по рельсам, паровоз серии 'Э'; к его насосу присоединили шланги, протащили их чуть ли не с километр к месту пожара, а другой - 'заборный' рукав опустили в единственный водоем на площадке - небольшой пруд под двумя ветлами. Паровоз фыркнул, сильно задышал, высосал весь пруд за пять-десять минут. И больше ни капли воды на стройке не оказалось.
В полевой штаб тащили каких-то задержанных. Шептали кругом, что это вредители, поджигатели, схваченные, мол, с поличным, прямо с бутылями керосина под одеждой.
Взвод Рональда дольше всех боролся с огнем, держал оцепление, проверял подозрительных, помогал погорельцам, таскал оборудование в безопасное от огня место. Комбат объявил благодарность особо отличившимся в тушении. Среди них - и Вальдеку.
В лагере комиссар отдельного батальона вызвал Рональда к себе и без обиняков велел подавать заявление в партию. Отпустил на двое суток за характеристикой и рекомендациями с фабрики. Из Учреждения комиссар пригласил товарища Германна как члена партбюро, - дескать, не будет ли возражений со стороны этой партячейки?
Товарищ Германн дал ответ осторожный, но положительный. И Рональд подал в свою ротную ячейку заявление со всеми надлежащими бумагами. Ячейка постановила: принять!
Батальонное Бюро постановило: решение ротной ячейки УТВЕРДИТЬ. Рональду Вальдеку дали партнагрузку: руководить в батальоне школой партийного просвещения... Взялся он за это дело с подлинно фанатичным пылом неофита. Впервые в жизни он почувствовал всю сладость оказанного ему высокого доверия. О каких-то выгодах и преимуществах своего нового положения он совсем не думал. Напротив, был готов к любому самопожертвованию, лишь бы оправдать доверие.
Счастлива была и Екатерина Георгиевна. Она безмерно гордилась тем, что ее муж будет членом самой великой и победоносной организации мирового пролетариата - Всесоюзной Коммунистической партии большевиков, основанной Владимиром Лениным и ныне ведомой Иосифом Сталиным.
Сам 'неофит' старался теперь смотреть на все явления жизни с партийной точки зрения, воспитывать в себе любовь к вождю партии и подавлять любые остатки и пережитки своей прежней, буржуазной идеологии, воспринятой в домашней среде с раннего детства. В душе Рональда жила вера в Бога и любовь к Христу. Это нужно было подавить в себе, как того требовала партийная совесть. Но рядом с этой партийной совестью жила и давала непрестанно о себе знать совесть христианская, привычная с детства. Некий компромисс, быть может, заключался в том, чтобы принять блоковского Христа, шествующего впереди двенадцати революционеров? И допустить, что Бог-Отец благословляет страждущих и обреченных на смертный бой с угнетателями? А церковь и все гонения на нее? Может быть, она не угодна Богу в том виде, в каком она ныне существует? Эти раздумья, сомнения и поиски компромисса не оставляли Рональда в часы ночных дежурств, в минуты одиночества и за письмами близким. Но наступал рассвет, наваливались дела и в будничной сутолоке внутренние голоса стихали, практическая жизнь брала свое.
Между тем, в ту засушливую осень 1932 года пожары охватили не только леса Подмосковья, но и большую часть новостроек первой пятилетки. Взвод Вальдека участвовал в тушении крупных пожаров: на Первом Шарикоподшипниковом заводе, автозаводе АМО (впоследствии имени Сталина, затем Лихачева), на Шатурской электростанции, где целую неделю одолевали огонь в окрестных лесах и торфяных болотах. Горели и подсобные строения близ самой станции, и лишь ее главные здания удалось сохранить в неприкосновенности.
Из-под Шатуры приехали в полном изнеможении, и в ту же ночь Рональд Вальдек был назначен ночным дежурным по батальону. Чтобы не уснуть, он каждые четверть часа прохаживался по передней линейке. Напротив через поле, помещался клуб 'Красная Кузница'. Четыре года назад здесь читал стихи Маяковский перед бойцами гарнизона... И вдруг там, позади клубной сцены, утренние сумерки стали будто розоветь. Показался белый дымок... Языки пламени на миг взметнулись под ветерком вдоль столба, стоящего рядом со стеной клуба. Пожар мог перекинуться на соседний аэродром.
- Тревога! Горит клуб 'Красная Кузница', напротив!
- Первая рота! Тревога! - подхватили дневальные - и лагерь ожил...
Пожар потушили, вернулись в лагерь, командование даже разрешило лишний час поспать, объявить подъем попозже. Из первого сна Рональда опять подняли: прибыла комиссия, установила факт поджога, понадобились показания дежурного, заметившего огонь и забившего тревогу. Командованию Отдельного батальона связи, комиссия рекомендовала отметить ценным подарком поступок дежурного по батальону... На общем собрании отличившемуся вручили мелкокалиберную винтовку с надписью и двадцатидвухтомное собрание сочинений В. И. Ленина.
...До сентябрьских дождей Отдельный батальон связи жил тревожной, полупоходной жизнью с частыми выездами по пожарным сигналам. На одном из больших пожаров в Талдомских лесах понадобилось держать радиосвязь с командованием в Москве. Командиром походной радиостанции назначили Вальдека. Сам он маловато смыслил в радиотехнике, но догадался взять в свой расчет лучших ротных радистов. Связь действовала и расчет снова премировали. Лишь глубокой осенью батальон вернулся в казармы, бойцов продержали здесь еще неделю и распустили, наконец, по домам, до следующих сборов.
* * *
В судьбе Рональда Вальдека этот преждевременный роспуск по домам сыграл роль важнейшую, роковую для всех его видов на будущее. Продлись сборы 1932 года всего на месяц дольше - и армейская комиссия, на правах райкома, утвердила бы товарища Вальдека Рональда Алексеевича кандидатом в члены ВКП(б). Но товарищ Вальдек был отпущен 'на гражданку' раньше, чем комиссия приступила к работе, и партийные документы были выданы ему на руки для передачи в партбюро по месту гражданской службы.
За месяцы Рониного отсутствия Учреждение стало неузнаваемым.
Товарищ Германн с работы был снят - ему поставили в вину частые заболевания, а главное - поддержку чрезмерно 'коминтерновской' линии в практической деятельности отдела внешних сношений.
Сняли с должности и председателя правления, весьма уважаемого старого большевика, обвиненного в барстве, либерализме, поощрении подхалимства и в притуплении классовой бдительности, что привело, оказывается, к засорению аппарата Управления неподходящими и даже чуждыми элементами.
Так говорилось в докладе нового председателя, присланного свыше. Это начало сулило мало доброго сотрудникам Учреждения, тем более, что каждый руководитель имел обыкновение приводить с собой собственную свиту, с которой сработался где-то раньше; предлог 'засоренности аппарата' открывал тут большие возможности для разгона неугодных и насаждения угодных людей. Новый Председатель правления, тоже из числа старых большевиков, отличался от своего предшественника буквально по всем статьям, начиная с пола: это была женщина-большевик, очень сварливая, несколько даже истеричная, скорая в решениях, весьма упрямая и склонная все переиначивать по-своему, лишь бы все стало по-другому, чем было до нее. Она с ненавистью относилась к предшественнику, всякое упоминание о нем вызывало взрыв, и особую антипатию она питала к тем сотрудникам, кто ранее считался ценным и нужным. Лишь запрет увольнять призванных на сборы помешал ей заочно уволить Рональда Вальдека вместе с Августом Германном.
Разумеется, при такой перетасовке дела Учреждения пошли из рук вон плохо. Замирали иностранные связи, уходили лучшие зарубежные работники, жаловались заграничные уполномоченные, сократилась переписка, книгообмен и работа выставок. Вероятно, недовольство таким развалом дела дошло до ушей высокопоставленных - ибо свыше прицыкнули! Потребовали прекратить внутренние распри и делать дело!
У Рональда появился новый начальник, товарищ Шлимм. Аккуратный, маленький, чистенький, пошлый до тошноты немчик. Откуда и когда он взялся в Москве - никто не ведал, но новая председательница его превозносила на всех собраниях. Он почитался первым ее фаворитом. Даже обиходного языка почти не понимал, презирал почти открыто все русское, сразу завел новшества в учете, велел перекраивать картотеки и журналы, люто возненавидел Рональда и чуть не ежечасно бегал в кабинет председательницы 'за указаниями'...
Но пополнился аппарат и людьми положительными. Должность Генерального Секретаря занял товарищ А., мягкий, образованный и очень умный человек. Художественный отдел Учреждения возглавил товарищ Ч., видный журналист, хороший организатор и очень знающий дипломат. Работать с ними обоими было легко. Они быстро поняли цену товарищу Шлимму, и акции Рональда пошли было в гору... Но тут-то и грянуло постановление ЦК ВКП(б) о новой чистке партии: прием в кандидаты отменялся вплоть до окончания чистки, более чем на год. И райком вернул Рональду Вальдеку его партийные документы не рассмотренными. Тем самым они превращались в пустые бумажонки...
Так и остался Рональд вне рядов. Вероятно, это было для него самым тяжким ударом за всю его общественную жизнь. Теперь на вопрос о партийности он с горечью отшучивался: я, мол, ВКП(б)! И пояснял: ВРОДЕ КАК ПАРТИЙНЫЙ. В скобках: беспартийный.
А юный сынишка Теодор - Федя, как и старший сынище Ежичка, помаленьку подрастали, умнели, хорошели и терпеливо сносили полуголодное существование. Ранние детские годы Феди и школьная учеба Ежика пришлись на самую тяжелую пору сталинской коллективизации. Семья получала по карточкам убогие пайки. Родительских окладов едва-едва доставало на молочишко и карточные продукты, а они не прикрывали и трети потребностей семьи - четверых взрослых и двоих детей. Отрывая для мальчиков куски от собственного рта, недосыпая у Фединой детской кроватки вместо работающей матери, бабушка Анна Ивановна надорвала собственные силы, заболела и в течение одного месяца отошла в те миры, где ждал ее муж, Георгий Георгиевич, отец-сенатор и весь ангельский сонм расстрелянных, замученных и умерших от голода родственников. Старушка, баба Поля, хранившая удивительную фамильную преданность этой семье, вела теперь все хозяйство, ворчала на 'молодых', но помогла им вырастить Федю ухоженным и не слабым.
2
Все то, о чем будет поведано здесь дальше, нелегко понять сегодняшнему читателю. Это трудно уложится в сознании нынешней молодежи, в особенности в демократических западных странах. Еще труднее воспримут все дальнейшее романтические поклонники Че Гевары, люди, увлеченные нынешними, модными ультралевыми революционными теориями. Но их, левонастроенных романтиков, в первую очередь, конечно, юных, неустоявшихся и легко увлекаемых, стерегут и поныне те же опасности, те же волчьи ямы и пропасти, что искалечили судьбу моего героя и его исстрадавшихся близких. Причем, кажется, доселе еще никто не отваживался откровенно поговорить об этом, описать историю этого темного пути...
* * *
...Начиналось с малого. В общем-то - с романтики, как многое в революции...
Попалась однажды Кате и Рональду книжка в коричневом переплете.. Автор Николай Смирнов. Заглавие звучало дешево: 'Дневник шпиона'.
[86]
Издательство 'тиснуло' ее 'под детектив'. На самом же деле все это оказалось горькой и талантливой повестью о родовитом английском офицере Эдуарде Кенте, романтически возмечтавшем 'стать острием кинжала, входящего в грудь врагу' (собственно, честнее было бы сказать: 'в спину врагу'...). Этот сэр Эдуард Кент с благословения аристократического дядюшки, который коллекционирует 'повадки' попугаев (так метко и скупо автор характеризует героев), поступает в разведку Интеллидженс Сервис, проходит полный курс шпионских наук, подвизается успешно в России, а при повторной переброске в страну большевизма погибает. Его дневник теперь, мол, стал достоянием читателя!
Английские писатели, от Киплинга до Честертона, давно научились создавать романтический ореол вокруг британских лазутчиков. Кстати, мировая литературная критика именно в этом усматривает как бы подтверждение и доказательство агрессивных устремлений британского империализма. Впоследствии, уже в наше время, советская литература занялась тем же возвеличением своих разведчиков, правда, с меньшим стилистическим мастерством, но явно с теми же тенденциями, о коих мировая критика почему-то помалкивает... Книга Николая Смирнова отнюдь не такого рода, но она разбудила в Роне и Кате самые романтические страсти к тайной стратегии!
Им обоим приходилось сталкиваться на работе с иностранцами, вести переписку с заграницей. В таких особо доверенных учреждениях, как оба Катиных научных института и как Ронино Учреждение, партийные организации усиленно налегали на идеологическую подготовку своих сотрудников. Почти через день шли занятия либо кружка, либо текущей политики (им после товарища Германна руководил сам генеральный секретарь), либо более углубленного семинара по марксизму-ленинизму. На этих занятиях, обязательных, как сама служба, руководители и члены проникновенно толковали о политической бдительности, о зоркости и бескомпромиссной борьбе с вражескими влияниями и тайными вылазками.
В стране вершился общественный переворот, от которого у самых смелых перехватывало дыхание. Рушился весь строй крестьянской жизни. Мужик-хозяин отдавал свое имущество, земельный надел, скот, инвентарь, подчас и свой сарай в колхоз. Вел туда коня, выращенного из жеребенка, вел корову, овец, кое-где и кур, чтобы потом отводить глаза, не видеть худобу Буренки и измочаленные бока лошади в чужих руках... Ибо этот мужик проникался сознанием под могучим воздействием партийной пропаганды, будто иным путем не создать всеобщего счастья.
Новые индустриальные центры рождались среди тайги, в горных долинах и по берегам великих рек. Эти новые города строители соединяли друг с другом железными путями - через пустыни, болота и леса. Рылись каналы, задуманные еще Великим Петром на благо России. Электрические провода загудели над степью, как некогда гудели дальние колокола. Тогда не думали о том, какой ценою народ оплатит эти свершения и преобразования. Они захватывали дух, вызывали восторженный энтузиазм и вдохновляли на подвиги даже таких людей, от которых трудно было ждать активной поддержки. Но, конечно, были и сомневающиеся, были прямо или тайно сопротивляющиеся.
Такие высокие умы, как Станиславский, Павлов, Винтер, Графтио, Крылов, Нестеров, Вернадский, Вавилов, Семенов-Тянь-Шанский, Шокальский, Карпинский, Бах, Зелинский - цвет старой русской интеллигенции, - иные колеблясь, другие безоговорочно и с воодушевлением, не за страх, а за совесть отдавали силы и талант этой небывалой стройке новой жизни. Они поверили в рождение нового человека и жадно всматривались в его черты, искали их в трудах и днях строительных будней. Уже появлялись об этом первые талантливые книги - Оренбурга, Катаева, Леонова, Шагинян, Паустовского... Театральные спектакли поддерживали в людях энтузиазм и надежду. В газетах звуки победных фанфар перемежались с барабанной дробью боевой тревоги, когда где-то происходил прорыв, и промфинплан оказывался под угрозой. И в такой прорыв устремлялись энтузиасты - от девочки-топографа до седовласого академика или артиста с мировым именем... Все то, что тормозило движение к цели, вызывало гнев и презрение народа, и это чувство негодования еще больше разжигалось всеми средствами массового воздействия, от прессы до театральной сцены, от кинофильмов до радиоинсценировок... Пламя небывалого энтузиазма полыхало над всей страной, испепеляя сомнения, оправдывая жертвы, вселяя веру.
Стоит, мол, среди кризисного капиталистического мира единственный гордый утес социализма - Советская держава. Трудящиеся мира видят в нем единственную надежду. Тем он и страшен врагам прогресса, давно отказавшимся от прямых атак, но готовым на любые тайные хитрости и козни, чтобы подорвать, ослабить оплот мирового пролетариата. А потому для работников советского идеологического фронта нет более святой, более высокой обязанности, как помогать органам пролетарской диктатуры распознавать вражеские происки, активно проявлять идейность и бдительность. Быть изобретательным, разгадывать коварные замыслы, разбивать их, не пускать врага ни в какую щелку - высший долг ленинца, строителя социализма в одной стране, окруженной стихией капитализма...
Все это убедительно внушалось всеми идеологическими источниками. А тут еще и талантливая книга, попавшаяся Роне и Кате. Прочитав ее раз пять, возмечтали и они 'стать остриями кинжала, входящего в грудь врагу'.
На ловца, как известно, и зверь бежит!
Однажды вечером звякнул на столе телефон. Просили Екатерину Георгиевну. Из НКИД. Говорит, мол, третий Восточный...
- Из Японии приехала корреспондентка от литературно-политического журнала 'Кайдзо'. Знает ли товарищ Кестнер этот журнал?
- Да, это известный и крупный журнал. Так что же?
- Видите ли, корреспондентка желает встретиться с вдовой писателя Чехова, Ольгой Леонардовной Книппер-Чеховой... Не будет ли тов. Кестнер так любезна взять на себя функции переводчицы в этой беседе? Из-за особой сложности и ответственности беседы. Ведь о Чехове! Кстати, оплата труда переводчицы - в бонах Торгсина; такое условие можете поставить корреспондентке!
Встреча японской корреспондентки Саку-сан с Ольгой Леонардовной прошла очень интересно. Втроем долго сидели в ее типичной старомосковской квартире, тесно заставленной старинной мебелью, среди мягких пуфиков и подушек, множества картин, бронзы, мрамора, книжных полочек и остекленных шкафов, набитых музейными редкостями. Величавая и строгая Ольга Леонардовна привыкла к таким интервью, вела их прекрасно, но в этот раз под конец все же расстроилась и прикладывала к глазам платок с артистической грацией. Повод беседы действительно оказался нелегок, японка благодарила и великую артистку, и тонкую переводчицу. Она почтительно назвала Катю Кестнер-Вальдек словом 'сенсей', записала ее домашний телефон и выразила надежду, что, может быть, в будущем 'учитель' не откажет ей в уроках русского языка, ибо она устраивается в Москве надолго в качестве сотрудницы японского посольства... Катя пожала плечами и сослалась на крайнюю служебную занятость. На том они и расстались; японка высадила Катю из такси перед самым подъездом дома в Малом Трехсвятительском переулке.
* * *
В следующий же вечер после интервью появился в квартире молодой, скромно одетый, очень вежливый и тихий товарищ.
- Могу я видеть Екатерину Георгиевну?
В кабинете он попросил разрешения курить (явно уловив, что он здесь этим не нарушит домашних правил!), тонко намекнул, что присутствие при разговоре хозяина дома излишне, и пробыл с Катей наедине два с половиной часа. Минуя уже перед полуночью столовую, очень вежливо извинился за беспокойство, очень дружески кланялся и улыбался, тщательно и долго оправлял перед зеркалом шарф на шее, вмятинку на шляпе и не до конца надел перчатку на правую кисть, как бы оставляя ее в готовности принять рукопожатие. Раздраженный Роня от рукопожатия воздержался, полагая поведение гостя слишком уж бесцеремонным. Екатерина Георгиевна проводила посетителя.
- Кто сей? Откуда? И... пошто он?
- Ронни, он... оттуда! Зовут Володей. Пришел по поводу вчерашнего. Велел подробно записать содержание всей беседы. Весьма заинтересовался просьбой насчет уроков. Пригласил меня на завтра в Большой Дом. Говорит, это лишь на первый случай, для беседы с Большим Начальством. Дальше будет частный адрес. Квартира либо номер в гостинице.
- Чтобы встречаться с этим... Володей?
- Очевидно. Но, Ронни, знаешь, он ведь запретил говорить тебе, кто он и откуда, и пошто!
- А ты безропотно согласилась молчать? Чего ж не молчишь?
- 'Дурачина ты, простофиля!' Сказала, что без ведома мужа никуда ходить не буду и ничего делать не стану.
- Умница! А он на это как?
- Сказал, что об этом надо завтра поговорить с начальством. Сам он не вправе дать такое разрешение.
- Слушай, ну а все-таки... к чему же все это?
- А к тому, Ронни, что, кажется, и мы с тобой будем... остриями кинжалов, входящих в грудь врагу!
Катя, видно, была рада этому визиту и новому обороту событий, какой сулило завтрашнее приглашение в Большой Дом... А по Рониной спине забегали холодные мурашки. И тихий внутренний голос внятно сказал ему:
'Это - пропасть. Она бездонна'.
3
Вот тут, с этих строк, необходимо оглянуться.
В сценарном, прагматическом строе моего повествования ради цельности выбранных эпизодов и кусков опускались многие судьбоносные события в стране и в целом мире, влиявшие на общественную структуру и на внутренний мир действующих здесь персонажей.
Порою характер целого десятилетия определялся смертью исторической фигуры (так отозвалась на истории Европы смерть Николая Первого в прошлом столетии). Решающим властелином нашего века был, конечно, Ленин. Его физический уход действительно стал гранью исторического излома в судьбе России. Правда, не сразу - сама его кончина вызвала лишь первую трещину, по которой потом, через пять лет, и прошел разлом. Ибо, несмотря на немощность, парализованность и умственное бессилие самого вождя в последние годы, его окружение вольно или невольно должно было следовать в политическом русле, именуемом ленинизмом.
Только историки далекого будущего разберутся, много ли в этом посмертном ленинизме было подлинно ленинского, завещанного самим Владимиром Ильичом. Но уже одно его имя, ставшее подобием религиозного символа, обязывало преемников соблюдать хотя бы на словах завещанный им курс. Именем Ленина клялись, именем Ленина проклинали. Но его смерть развязывала руки обоим сильнейшим претендентам на роль диктатора-преемника, Сталину и Троцкому.
Сейчас даже представить себе трудно, что в те годы группы Каменева и Зиновьева всеми силами поддерживали Сталина против Троцкого. Это именно они подсадили Сталина в седло и некоторое время как бы держались возле стремени, опасаясь, что приход к власти Троцкого быстро свел бы на нет их политические роли и вообще вывел бы их с партийной авансцены за кулисы. Но Сталин, азиатски злопамятный и скрытный, никогда не забывал своей временной зависимости от этих людей. Он достоверно знал и зиновьевские кулуарные и закулисные уговоры прочих партийных руководителей, членов ЦК, делегатов конференций и пленумов ВКП(б): 'Конечно, Джугашвили пороху не изобретал и звезд с неба не хватает. Но он будет творить нашу волю. А приход Троцкого к власти, эту волю пресек бы!' Эти аргументы Сталин хорошо помнил и впоследствии по-кавказски рассчитался с былыми покровителями.
Сталинисты искусственно прервали ленинскую политику НЭПа, основанную на реальном внеадминистративном соревновании сильно ограниченного частного предпринимательства со всячески поощряемым предпринимательством государственным. Ленин стремился развивать у советских хозяйственников эту реальную конкурентоспособность. Соревнование велось в торговой сфере, в области легкой и пищевой индустрии (тяжелая и при НЭПе была всецело государственной монополией), в сельском хозяйстве (единоличные крестьяне и государственные совхозы) и отчасти на транспорте (государственные железные и шоссейные дороги, флот, самолеты, но при сохранении частной собственности на некоторые вспомогательные виды транспорта: наемные такси, частные автобусные линии вроде известного 'Крымкурсо', мелкие частные суда, бравшие пассажиров на короткие рейсы. Ходил, например, такой частный катер из Феодосии в Алушту. На нем прибыл в Судак в 1926 или 27-м году писатель Михаил Булгаков. Роня Вальдек работал в то время экскурсоводом в Восточном Крыму и ездил встречать Булгакова по просьбе хозяйки пансиона Морозовой.
Искусственно (притом с применением самых бессовестных мер, вроде прогрессивно-возраставших налогов на мелких торговцев и предпринимателей) прервав ленинский НЭП, сталинисты приняли на вооружение несколько чисто троцкистских идей, объявив их ленинскими. Прежде всего немедленная ультра-милитаристская сверхиндустриализация с упором на тяжелую промышленность военного назначения. Одновременное террористическое уничтожение крестьян-середняков, догматически объявленных кулаками (настоящих кулаков уничтожил Ленин вместе с помещиками), означало фактическую ликвидацию большей части производителей сельскохозяйственной продукции России и обрекало деревню на голод, городам же обеспечивало приток голодных крестьян на промышленные новостройки пятилетки. Это был отказ от ленинского кооперативного плана, основанного на строго добровольных началах и до конца не разработанного Лениным даже в теории. Вопреки Ленину Сталин взял курс на зверски насильственную коллективизацию. Сопротивляющиеся были с безмерной жестокостью обречены на голодную гибель - это стало участью миллионов крестьян. Подверглись раскулачиванию и переброске в необжитые районы лучшие мастера земледелия, охотничьего и всех других промыслов, и огромные массы этих сосланных или высланных крестьян стали промышленными, строительными или сельскохозяйственными рабочими на дальних окраинах. Разумеется, в печати, литературе и в кино все это изображалось по-иному, шли судебные процессы над 'кулацкими выродками, убийцами и поджигателями' и велась разнузданная война против церкви, обвиненной в поддержке кулацких элементов. Тысячи храмов были разрушены или загажены, десятки тысяч священников и верующих ссылались или попадали в заключение.
Делали все это, скорее, троцкистскими, сверхлевыми приемами, но ссылались на Ленина. Затрещали вековые экономические и национально-культурные основы страны России. Индустриализация, военизация и коллективизация были объявлены генеральной линией партии и освящены именем мертвого вождя.
Однако простой народ в России уважал этого вождя, чтил его память прежде всего как руководителя первых побед революции. Это он, Ленин, мол, устранил помещика и фабриканта, дал людям мир и землю, а главное - ввел НЭП, благодаря которому народ ожил, вздохнул после тягот гражданской войны, приоделся, поправил хозяйство и зажил сытно. Так думали крестьяне-середняки, квалифицированные рабочие, средние служащие и часть творческой интеллигенции - то есть в целом, добрых четыре пятых населения!
Но спокон веку хватало в России и бунтарей! И недовольных, и завистливых, да еще и тех, кому тесно в собственной шкуре. Для левонастроенных партийцев, особенно же для всего левого фланга интеллигенции, НЭП был невыносим и ненавистен. Именно в угоду этим кругам и левым силам, близким к правящей верхушке и всегда готовым к дворцовым переворотам, Сталин и пожертвовал нэповским благополучием и круто взял лево руля! Этому сочувствовали и круги военных, в особенности носители 'ромбов' в петлицах. Индустриализация сулила им целые армады танков, самолетов, пушек и новые миллионы винтовок, а от лозунга 'вести войну на чужой территории' сладко трепетали ноздри! Коллективизация же практически передала им в руки весь хлеб страны. О таком не мечтал даже Троцкий!
Воспрянула духом левая творческая интеллигенция. Рушился ненавистный, пошлый, сытый НЭП, казавшийся возвращением к буржуазному мещанскому благополучию, подлому и низкому, ко всему, что было так невыносимо гнусно в дореволюционной России и должно сгореть в очистительном пламени революции. Это очищение пламенем от скверны и есть главный пафос блоковских 'Двенадцати'! А тут вдруг НЭП! Первый сигнал тревоги, связанный с введением НЭПа, отчетливо прозвучал у Маяковского в стихотворении 'О дряни':
И мне с эмблемами платья.
Без серпа и молота не покажешься в свете!
В чем
сегодня
буду фигурять я
на балу в Реввоенсовете?
Поэта мучило предчувствие, что мерзкий нэповский клоп, сумев осоветиться, превратится в Клопа-Победителя, Клопа-Победоносикова.
[87]
Действительность неумолимо вела энтузиаста революции Маяковского к выстрелу в сердце. Он раздался через 8 лет после написания строк 'О дряни', и все эти 8 лет прошли в неустанной борьбе с Победоносиковым и с Клопом, в итоге проигранной поэтом! Но его 'реквием', вступление к поэме 'Во весь голос', звучал над миром Клопов и выжил как призыв не сдаваться перед бытом и верить в победу революционных пятилеток.
К левой творческой интеллигенции, ненавидящей Клопа и ненавидимой им, принадлежал весь круг новой домашней среды Рональда Вальдека. В еще прежнем, родительском доме преобладала 'технократия' - инженеры, врачи, изобретатели, творцы технического прогресса, политически безразличные или наивные. Круг друзей Екатерины Георгиевны, куда вошел и ее второй муж, был иным, 'идеократическим' - филологи и философы, ориенталисты, юристы, переводчики, институтская профессура, дипломаты, литераторы. Это общество мало смыслило в технике, но проблемы социальные обсуждало страстно. Эти лица буквально жили в будущем, легко терпя 'временные трудности' настоящего. Среди них, кажется, один Роня соглашался с гумилевской молитвенной формулой: 'Боже! Возьми настоящее ради будущего, но помилуй прошедшее!'
[88]
Большая часть друзей Екатерины Георгиевны, не задумываясь, жертвовала и прошедшим!
Они часто и углубленно обсуждали, какими же путями и по каким главным внутренним эмоциональным побуждениям приходили к принятию идей революции столь, казалось бы, разные люди, как сама Екатерина Георгиевна - в прошлом стародворянская девица, или бывший барон Валентин Кестнер, а позднее, по-своему, и герой этой книги, как-никак тоже имевший некогда право на частицу 'фон' перед фамилией...
И вывод был один: привела их всех к революции не любовь к коммунистическому будущему, а тяжелая ненависть к буржуазному настоящему или прошлому, отталкивание от него.
Именно так очутились в революционном лагере, а не среди контрреволюционной эмиграции и поэт Блок, и будущий академик Винцент, и такие интеллигенты, как Виктор Шкловский и Корней Чуковский, артист Станиславский и физиолог Павлов. Два последних вовсе не виноваты в том, что революционные власти вскоре сотворили из них обоих подобие кумиров, а вернее, диктаторов для искусства и науки. Власти просто злоупотребляли их именами, очень мало смысля в том, кто они действительно такие! И чего хотят.
Однажды за вечерним чаем Роня развивал перед собеседниками свое понимание поэтических предтеч и пророков русской революции. Обращение к ней, мол, ярче всего воплощено в певучей гибельной серебряной лире Блока. По своему мировому эху ее можно сравнить только с пушкинской. Ибо без Пушкина, настроившего поначалу и лиру молодого Лермонтова, этот второй поэтический гений России просто не успел бы за свой космически краткий век создать то, чем он обогатил нас благодаря распаханной Пушкиным словесной целине.
И как без Пушкина не явил бы себя нам Лермонтов, так без Блока не было бы пришествия в поэзию Маяковского, самого трагического поэта революции. До того как эта революция свершилась, Блок возвестил вселенскую катастрофу:
О, если б знали, дети, вы,
Холод и мрак грядущих дней!
Мужественный голос Брюсова тогда же подтверждал:
Бесследно все сгинет, быть может,
Что ведомо было одним нам,
Но вас, кто меня уничтожит,
Встречаю приветственным гимном!
Брюсовская струна звучала глуше и тише, не умея так властвовать над сердцами, как дано было лебединой блоковской строфе. Ведь поэзию делает музыка, внутренняя музыкальная структура стиха. Все волшебство поэта - в его музыке. Блоковская лирика - это таинственное, еще никем не разгаданное по книгам мудрецов слияние пушкинского ямба и его александрийского стиха с мятежной скорбной и тяжкой музыкой зрелого Лермонтова. Стих Блока, настроенный вместе Пушкиным и Лермонтовым, стал новой ступенью в русской поэзии. И сразу за Блоком по его поэтическому следу, будто иное эхо в горах, широко шагал и глубоко торил этот след дальше самый громкоголосый глашатай революции - Владимир Маяковский. У одного народа четыре гениальных поэта за столетие - это неслыханная щедрость богов! Ибо эти четверо - лишь главные регистры многоголосо-гудящего органа русской поэзии.
Двое из этих гениальных поэтов - Ронины современники. Он видел и слышал обоих. Горестно переживал их гибель. Но смерть Блока в дни братоубийственной гражданской войны, красного террора и космического развала ощущалась тогда близкими Рональда и им самим как падение еще одной заветной звезды с черных небес, где, казалось, уж не взойти и самому Солнцу! А зловещая гибель Маяковского указала на моральное поражение революции в ее главной задаче - преображении человека! Это был удар нежданный, и не все от него морально оправились, несмотря на правительственную дезинформацию о подлинных причинах смерти поэта. Роня и Катя старались убедить себя в том, что эта смерть попросту от неосторожного обращения поэта с оружием, но боль и тревога чувствовались даже в застольных беседах с друзьями, в горьких недомолвках некрологов.
Подбадривая себя, они подавляли голоса сомнений, чтобы идти с революцией дальше, как повелевает 'ум, честь и совесть эпохи'. В этом их посильно поддерживал и душевно укреплял немецкий друг, Август Германн, бывший Ронин начальник, сохранивший дружбу с Вальдеками и после своего ухода из Учреждения.
Убеждая других, он, человек наблюдательный и в глубине сердца народолюбивый, старался постичь величайшую антиномию эпохи, связанной с именем Сталина: всенародное искусственно вызванное бедствие, миллионы и миллионы трупов, оставляемых на пути, и... всенародный энтузиазм, ведущий страну вперед по трупам к осуществлению коммунистических идеалов. Этот непостижимый российский феномен еще ждет своих философов и истолкователей.
* * *
Уроки с Саку-сан начались с той же недели и пошли регулярно. Либо на даче, снятой Катей с Роней в Салтыковке, либо прямо в квартире Саку-сан, что было рискованно: Катю мог заметить в дверях кто-нибудь из сослуживцев. Объяснить, зачем она ходила в жилище посольских иностранцев, было бы невозможно - тут не помог бы никакой Володя или Николай Иванович! Этот Николай Иванович сменил Володю на встречах с Катей и велел ей подписывать свои доклады каким-нибудь условным именем. Спросил: 'Где вы в детстве жили на даче? Ну, вот и подписывайтесь: Саблина!' Катя с Роней потом смеялись: 'Мечтала о клинке и стала им в письменном виде!'
Благодаря торгсиновским бонам от Саку-сан стали исчезать приметы недоедания на детских щеках и попках. Это было, конечно, хорошо, но домашнего покоя вся эта Катина эпопея не прибавила: не исчезало ощущение некой двойственности в жизни'. К тому же у Рони на службе атмосфера ухудшилась. Казалось, товарищ Шлимм своим высокомерием, неверными распоряжениями и прямыми несправедливостями разрушает все, сделанное за годы работы учреждения.
- Не посоветоваться ли мне со своими? - тревожилась Катя. Она уже добилась у начальства позволения говорить мужу о своих встречах с Володей и Николаем Ивановичем, уроках с японкой и 'азных' заданиях. Эту кличку, слово 'азы', Катя придумала для своего нового начальства. Большой Дом она звала 'азницей', а себя - 'подазком'. Название пришло из детского сна: Кате приснилось, что в ее детскую спальню вошел трубочист, черный и страшный. Он искал кого-то, но еще не видел Катю. Она же знает, что в образе трубочиста за нею явился самый главный и страшный черт из ада. И зовут его Аз. Девочка пробует уговорить себя: 'Вот я как-нибудь от него отшучусь, он меня и не тронет!' И черт, угадав ее мысли, поворачивает к ней свой страшный, угрюмый лик и грозно говорит: 'Ну, с Азом-то ты не пошутишь!'
Сегодняшних 'азов', впрочем, Катя нисколько не страшилась. Отговаривала их от некоторых начинаний, часто спорила с Володей и Николаем Ивановичем, возражала против отдельных предложений и советов. Такое поведение лишь увеличивало там уважение к ней. Но, конечно, 'в случае чего' шутки с этими 'азами' были бы плохи! Однако конфликтных ситуаций пока не возникало, требований неисполнимых или бессовестных они не выдвигали и просили лишь об одном: всемерно расширять связи с японцами!
Тем временем в отделе внешних сношений на Рониной службе Шлимм превращался в маленького диктатора. С референтом Вальдеком у него происходили частые и бурные стычки. Наконец референт потребовал себе полной автономии, и начальство пошло ему навстречу: отдел внешних сношений расформировали. Роне поручили самостоятельный сектор скандинавских стран. Пристегнули к ним еще Голландию и Чехословакию.
Однажды в Ронином кабинетике, где он сидел вместе с секретарем своим, миловидной девушкой Клементьевой, телефонный звонок почему-то показался особенным. Вкрадчивым и настойчивым. Роня сам взял трубку.
- Это вы, товарищ Вальдек? Говорят из Большого Дома. Только не повторяйте вслух! Понятно вам? Пусть никто не обращает внимания. Притворитесь, будто вам какой-нибудь дружок звонит. А теперь внимательно слушайте: мы хотим с вами побеседовать лично. Вам удобно сегодня вечерком? В 20 часов, хорошо? Пропуск будет в окне номер три, по Кузнецкому мосту, 24... Знаете?
- Знаю, конечно! Я тебя понял! Если найдешь, что выпить, - приду непременно! Сервус!
Слова эти вызвали у трубки одобрительный смешок и поощрительное:
- Отлично, отлично! Люблю понятливых!..
* * *
Обыкновенная канцелярия. Шкафы, столы, стулья. Ничего таинственного. В комнате несколько человек. Один занимается с Роней. Другие не обращают на него никакого внимания. Ронин собеседник - молодой, жизнерадостный, нагловатый, но благожелательный. Очень простые, прямые вопросы о семье, о родителях, о круге знакомств. Роня намекает, что жена его - человек им известный. Собеседник пропускает это будто мимо ушей. Пристрелочные вопросы окончены. Начинается огонь на поражение. Взгляд собеседника косо целит в блокнотную запись.
- Как вам работается в Учреждении? Какие трудности?
Роня отвечает осторожно. Выражает сожаление, что ценный знающий и верный человек, товарищ Германн, был незаслуженно снят с поста.
- А кто на его месте?
- Некто Шлимм.
- Ну - как?
- 'Шлимм' по-немецки значит 'плохо'. 'Скверно'. Так и есть.
Собеседник хохочет.
- Не в бровь, а в глаз имечко! Так вот, учтите, товарищ Вальдек, этот Шлимм - агент германской разведки. Крупный немецкий шпион. Ясно?
Роня Вальдек опешил от неожиданности. Шпион?! Ну, это уж слишком пожалуй. Бездарность, мещанин, дерьмо... Но шпион? В доверии у председателя правления, старого, пусть истеричного, но большевика, хоть и женского пола! Уж отличить коммуниста от шпика она, верно, умеет? Нет! Нет!
Он выражает сомнение в такой огульной характеристике. Собеседник сразу мрачнеет.
- Это уж нам виднее! А ваше дело, товарищ, помочь его разоблачению. Но... мы вот сейчас доверили вам государственную тайну. И вы должны нам дать письменное обязательство о неразглашении. Сами понимаете - несоблюдение тайны строго карается. Подпишите, что соответственные статьи вам известны... Какой псевдоним вы себе выберете?
- Псевдоним? А зачем он мне?
- Для будущих материалов о деятельности иностранной шпионской агентуры. Мы вас научим ее распознавать. Вот, к примеру, этого Шлимма вы еще не раскусили как следует. Куда он гнет вы поняли, а на кого работает - еще поймете... Или вы колеблетесь защитить Родину от врага?
Роня молчит, не знает, всерьез ли с ним говорят или проверяют, как он себя поведет. Насколько он легковерен и насколько устойчив.
- О чем же вы задумались? Заколебались?
- Нет, не колеблюсь нисколько. Родине я принесу любую жертву. Не пожалею и жизни, но... с толком! Думаю, мог бы стать... острием ее кинжала, входящего в грудь врагу!
- Ого! Звучит красиво! Кинжала, говоришь? Молодец! Вот тебе и псевдоним: Кинжалин. Расписывайся. Разболтаешь - ответственность внесудебная. Ясно?
- Нет, пока далеко ничего не ясно. Хочу немедленно встретиться с вашим Большим Начальством. Мне надо кое-что оговорить и уточнить. Потому что весь этот разговор с вами я мыслил себе... совсем иным. О моих задачах перед Родиной я хочу услышать нечто более конкретное и весомое. Словом, мне нужны серьезные и веские разъяснения. И притом сразу. Нынче.
- Ну хорошо. Подождите.
* * *
...Коридоры. Двери. Двери... Крупные золоченые номера-цифры. Этаж, помнится, пятый... И все цифры с пятерки начинаются.
Просторный кабинет. За большим столом - коротко остриженный еще не пожилой, но уже чуть поседевший человек с крупным приятным лицом, выразительными темными не злыми глазами. Начальник отделения.
Предлагает вошедшему садиться. Закончил писать какую-то докладную и стал просматривать бумаги Рональда Вальдека. Эти бумаги - небольшую пачку - принес начальнику сотрудник, бравший у Рони подписку.
- Меня зовут Максим Павлович. Познакомимся поближе. Ваши личные обстоятельства мне известны. Биография вашей жены тоже известна. Знаю, что вы подавали в партию, человек наш, цельная натура, инициативный, энергичный работник, а жена ваша - серьезный ученый и глубоко преданный Советской Родине человек, доказавший это многими делами внутри страны и за ее пределами. Вот все это вышесказанное и побудило нас привлечь вас обоих, хотя и по разным линиям и заданиям, к нашей трудной чекистской работе. Более благородного и святого труда современность не знает! Мы - передний край революционной борьбы.
Над столом начальника висел портрет Дзержинского в профиль. Волевое, суховатое, очень красивое лицо. Рисовала его англичанка лепившая романтический, тонкий, проникновенный портретный бюст этого революционера.
- Вы так на него глядите, товарищ Вальдек, будто с вами не я беседую, а сам Феликс Эдмундович. Что ж, это хорошо! Он, верно, сказал бы тоже самое. Итак, мы вас проверили. Вы отлично показали себя в армии, жена ваша - на большой заграничной работе. Известен ли вам наш главный принцип в работе? Тот принцип, который завещан нам прямо Железным Феликсом? Вы понимаете, о чем я толкую?
- Нет, пока не понимаю. О каком принципе вы говорите?
- Принцип номер один для нас заключается в том, что советская разведка должна вестись только чистыми руками! Это запомните раз и навсегда! Вы и представить себе не можете, какие люди входили сюда до вас и еще войдут после вас. И в этом - наша сила. Поэтому мы привлекаем к сотрудничеству и вас. Однако, если я верно понял, вас как будто что-то смутило в беседе с нашим сотрудником? Давайте разберемся!
- Мне не понравилась легковесность беседы. Я ждал разговора о серьезных общих вопросах, а все свелось к рассуждениям о товарище Шлимме и моих формальных подписках. Мне кажется, что говоривший со мной товарищ просто-напросто ожидает от меня каких-то мелких кляуз о моих сослуживцах. Учтите, что я на это совершенно не способен. И в столь безоговорочную оценку Шлимма я тоже серьезно верить не могу.
- Ждем от вас служебных кляуз? Боже сохрани! Для этого у нас предостаточно людей помельче вас! А что касается Шлимма, могу со всей ответственностью подтвердить, что это втершийся к нам в доверие иностранный агент. Очень ловко сумевший опереться на некие партийные связи высокого порядка, однако кое-что мы уже о нем проверили, и лично вам, товарищ Вальдек, делает честь ваше недоверчивое и осторожное отношение к этому лицу. В наших оперативных интересах однако, нельзя его настораживать и пугать. Чтобы в будущем использовать его каналы для разоблачения сообщников и прочей агентуры.
- В теории я все это готов понять и одобрить. Лично мне он представляется просто мелкой, пошлой, эгоистически-мещанской дрянью, вредящей нашему делу не потому, что он - враг идейный или подкупленный, а потому, что не умеет работать, тем более с интеллектуалами. Он прежде всего просто глуп. И смешон. Помните, у Пушкина: 'Он слишком был смешон для ремесла такого...'?
Начальник засмеялся. Роня продолжал:
- Но ведь вы меня тоже лично не знаете. Ваше знакомство со мною чисто анкетное. Оно, мне кажется, дает очень мало! Вреда от него - больше, чем пользы. Я, к слову, довольно откровенный и прямой человек. Весьма доверчивый, как большинство людей, желающих быть правдивыми. Ибо другие, привыкшие врать сами, не склонны верить и доверять чужим словам. Умение молчать и хранить секреты - главная профессиональная способность врачей, священников и разведчиков. Своего рода талант этих людей.
Оба чекиста все более оживлялись. Мол, не ошиблись в выборе человека! Парень как будто занятен и не так-то прост!
- Вот я и должен сказать, что лично во мне эта профессиональная способность развита еще слабо. Я в ней отнюдь не натренирован. А вот этот товарищ...
- Василий Николаевич, - подсказал начальник.
- ...с места в карьер, с бухты-барахты огрел меня обухом по голове: мол, товарищ Шлимм, ваш сослуживец, просто-напросто германский шпик! Вы это только что подтвердили. Да еще открыли передо мной кое-какие ваши оперативные виды насчет его каналов... Мне это все не очень понятно: то ли вы всерьез, то ли учиняете мне какую-то проверку. Ведь с товарищем Шлиммом мы почти в открытой вражде, он и я. Рассчитывать на откровенность я могу меньше, чем кто-либо. Выходит, что вы оба просто понапрасну вовлекли меня в ваш секрет!
Улыбки мигом исчезли с лиц обоих чекистов, старшего и младшего. Начальство, как известно, не терпит никакой критики! Оно допускает ее лишь по другим адресам. И то больше в теории. Прощаясь, Максим Павлович хмуро проговорил:
- Вы излишне торопливы с выводами. Шлимм - это просто попутная мелочь. Забудьте о нем... Для более серьезного оперативного разговора вас в близком будущем пригласят. Один из моих старших помощников.
Протянул руку к телефону.
- Гараж 'Интуриста'? Слушай, старшой, нам с Василием Николаевичем домой пора... Подбросишь? Через пяток минут к нашему подъезду. Бывай!
* * *
Кажется, все хорошо? Катя, пожалуй, довольна, что теперь рядом с тов. Саблиной явился на свет Божий и тов. Кинжалин. Два клинка лучше одного. Но почему же так смутно на душе? Почему не оставляет чувство неправды, греха? Чепуха какая! Ведь все правильно! А? Польза революции? Так? Ну, конечно же, так! Откуда же давящая тоска, безнадежность, чувство бездны?
- Ронни! Это голоса нашего с тобою проклятого прошлого. Мы должны сами выжигать его следы. Надо быть строже, беспощаднее к себе. То, что природные пролетарии всосали с материнским молоком, мы с тобою обязаны еще только вырастить в себе ценою ежедневных жертв, воспитывая в себе всю мудрость и решительность рабочего класса. Самоограничение, волевая тренировка, действие 'через не могу'. Трудно? Ужасно трудно! А надо.
Все, значит, верно.
Конечно, она права. Все так... Только странная тяжесть налегла на плечи. И от нее - такие темные, глухие и дурные предчувствия...
Глава одиннадцатая. ВОЛЧЬИ ЯМЫ
1
На службе у Рональда Вальдека прошли очередные перемены. Товарищ Шлимм вдруг торопливо сдал дела и таинственно исчез. Кажется, уехал к себе в Германию. Чьим агентом -- уж ты, Господи, веси!
Теперь прямым Рониным начальником стал генеральный секретарь А. - мягкий, покладистый и разумный. Прошла еще одна партийная чистка. Снова убрали председателя правления: вместо старой истеричной большевички назначили мужчину, тоже из заслуженных членов партии, убранного с высокой дипломатической должности за серьезные ошибки. Насколько логично было такое назначение, где возможность крупных ошибок в дипломатической области еще более возрастала по сравнению с прежним постом, - сие опять-таки остается неисповедимой тайной высшего партийного руководства. Вновь назначенный председатель был груб, капризен, злопамятен и не умен. Притворялся веселым, гостеприимным и играл 'широкую натуру', разумеется, за учрежденческий счет. Любил сильно выпить и полагал, что для этого и устраиваются дипломатические приемы и банкеты. К тому же еще и сочинял романы: благодаря крупным своим связям мог их и печатать. Стояли они на уровне обычной барской графомании.
Как всегда при всех переменах руководства в любом учреждении Советского Союза, приходу нового председателя сопутствовало очередное перетряхивание аппарата. Новый убирал 'чужих' и назначал 'своих'. Думаю, что такой порядок ныне утвердился во всех странах социализма как одно из несомненных его преимуществ... Утверждают, что капиталистические служащие не уверены в завтрашнем дне. Могу заверить, что Рональд Вальдек, бывший всю жизнь служащим в социалистическом государстве, никогда не имел уверенности даже в ближайшем часе.
Работать стало еще труднее. Ассигнования срезались, отменялись приглашения тех скандинавских деятелей, чья репутация стояла высоко и кто был способен влиять на общественное мнение в странах, где интеллектуалы играют особенно крупную общественную роль. В этих северных странах Европы все еще не могло улечься тягостное недоумение по поводу советских политических монстр-процессов, потрясших весь цивилизованный мир: шахтинского дела, уголовного процесса Промпартии, дела компании 'Виккерс-Армстронг' и всех прочих показательных срежиссированных судебных спектаклей, разоблачавших 'вредителей'. Из северных государств, как, впрочем, и из многих других стран Европы, сыпались протесты интеллигенции против этих судебных расправ, против арестов советских ученых вроде Евгения Тарле, спасенного благодаря протестам; зарубежные интеллектуалы были потрясены кровожадными статьями Горького по поводу этих судебных расправ над 'разоблаченными врагами'.
Несмотря на усиленную контрпропаганду коммунистов и советских органов прессы, в Скандинавские страны стали постепенно проникать сведения о жесточайшем голоде, искусственно вызванном политикой коллективизации прежде всего в основных хлебных областях России. Этот голод по масштабам граничил уже с геноцидом, хотя, конечно, тщательно скрывался советской стороной. Тем не менее редкие сигналы отдельных спасшихся или свидетелей все же попадали в скандинавскую печать, вызывали опровержения с советской стороны, однако, тревожили шведов, норвежцев и датчан; ведь только на Советской Украине в это время погибали сотни тысяч. В иных селах и станицах трупы сгнивали прямо в домах, заражая их тлетворным запахом так, что присланные из российских губерний новоселы не уживались в этих хатах и уезжали обратно. Это были не исключительные, а весьма типичные явления на Днепропетровщине.
Писала скандинавская печать также о небывалом погроме церквей в России, о массовых лагерях принудительного труда, благодаря которым Советское правительство имело возможность диктовать мировому рынку демпинговые цены на сырье, прежде всего на хлеб и лес. Ибо раскулаченные крестьяне были дешевой рабсилой на лесоповале, а хлеб, собранный с их земли, шел на внешний рынок, когда уцелевшие на земле крестьяне вымирали в своих хатах от голода. Сейчас, в наши дни, это трудно понять и в это трудно верить, но именно на такой политике и была победно закончена первая пятилетка, а за нею и вторая! Советская модель имела две стороны: фасадную с 'орлом', а точнее, с серпом и молотом, где победно высились Днепрогэсы и Магнитострои, Турксибы и совхозы-гиганты, и вторую, 'решетку', причем решетку не геральдическую, а тюремную, за которой томились миллионы обездоленных, заплативших за победы социализма своими жизнями, кровью и детьми. Такие писатели, как Оренбург, Алексей Толстой, Горький, Леонов, Тихонов, Шолохов, Фадеев, Гайдар, и все вообще литераторы-коммунисты умели видеть и живописать только фасад, подчас чуть подпорченный какими-нибудь мелкими огрехами. И лишь много лет спустя один Солженицын сумел показать, какою ценой доставались социалистические победы и на каких костях построен 'фундамент здания социализма' в СССР. Официальный соцреализм эту проблему просто игнорировал либо сознательно искажал, затуманивал.
Однажды зимней ночью Роня споткнулся в подъезде, в начале лестницы, о нечто мягкое и живое. Вдоль стены вытянулось чье-то тело. В луче карманного фонарика оказалось насмерть перепуганное, очень миловидное девичье лицо с голубыми очами, золотой косой и явными приметами полного физического истощения. Вторая женская фигура, сидячая, с низко опущенной головой, замечена была у противоположной стены.
Между тем парадную дверь Роня отпирал своим ключом. Значит дворник, Борис Сергеевич, запиравший парадное перед полуночью, пожалел выгнать этих женщин в ночную метель и оставил их в тепле. Казалось, ни той, ни другой не дотянуть и до утра, если не помочь немедленно. Роня сходил за Катей. Они привели погибавших к себе. Баба Поля, ворчливая и не склонная к сантиментам, на этот раз безропотно затопила дровами ванную колонку. Отрепья с обеих были сожжены, спасенные вымыты и одеты в чистое. Их накормили остатками ужина и уложили на Ежичкиной кровати за ширмой в столовой, ибо сам Ежичка уехал в зимний лыжный пионерский лагерь вожатым. Младшая оказалась Ниной со Смоленщины, старшая пятидесятипятилетней Степанидой из-под Старой Рязани. Друг друга они до нынешней ночи не знали. Дворник же их просто не заметил, 'не то бы выгнал, как везде гонят...'.
Схема обоих рассказов была одна и та же: до коллективизации жили в достатке. Как загнали в колхоз, работать в нем никто не захотел, не было интересу. Ходили, сидели, глядели на развал, ждали. Ясно было, что урожая не собрать. Люди стали поглубже прятать остатки прежних запасов, еще от единоличных времен. Да разве в деревне мыслимо что-либо спрятать, когда сосед о соседе всю подноготную знает? 'Так вот сосед на соседа и доказывал, где евонное зерно зарыто. Приехали, нашли, выгребли все до зернышка и уехали. Даже семфонд кое-где увезли, за госпоставки. А мужиков - кого посадили, кого дома оставили на голодную погибель, сеять велели. А чего сеять, коли государство так и так все себе заберет? Вот и пустились люди в бега...'
- А разве не ловят по дороге, не возвращают назад в колхозы?
- Ловят! По дороге не пройти, не проехать! Без справки, что отпущена общим собранием, беспременно поймают и воротят, еще срок намотать могут... Да ить мы знаем, где леском обойти, где полями, где по задам
Так вот 600 верст от Смоленска дотопала Нина и 300 верст из-под Рязани Степанида. Мол, в колхозе и так погибать, на бригадирскую палочку в тетрадке - колхозный трудодень - надежа плоха! Капиталу у обеих при себе: у Нины - ее семнадцатилетняя девичья честь, у старшей - умение делать любую работу...
Вальдеки обеих пристроили. Старую - к соседям в домработницы, со временем выхлопотали и прописку. Младшую оставили у себя в помощь бабе Поле, уже немощной для всего домашнего хозяйства со стирками, очередями и трехлетним человеком в семье. Потом, годы спустя, выдали Нину замуж за артиллерийского майора. Еще во время войны от них приходили письма и приветы... Но это - забег вперед!
Короче говоря, как ни изощрялась советская пропаганда в сокрытии прорех и просчетов, все-таки истина просачивалась на Запад через затычки и препоны. Это заставляло усиливать все каналы агитации. В России голод? Помилуйте - мы эшелонами продаем излишки хлеба! Этот отобранный у голодных ртов хлеб давал правительству инвалюту и опровергал слухи о голодных бунтах и хлебных очередях.
Западная пресса что-то клевещет насчет принудительного труда? Что же, верите вы, скажем, Ромену Роллану, Бернарду Шоу, Андре Жиду или архитектору Андре Люрса? Вот, мы их пригласили. Они у нас смотрели все, говорили, с кем хотели, убедились, каким энтузиазмом воспламенен весь народ! Они тонули в океане объятий, рукопожатий, банкетов, встреч, визитов, приемов, подарков, гонораров, изъявлений такой любви и такой веры, что их возвращение в Европу всегда знаменовало очередной пропагандистский триумф для устроителей этих поездок. Исключений было мало. Закулисную режиссуру понял Андре Жид, грек Панайот Истрати, еще несколько недоверчивых гостей. А большинство рукоплескало успехам социализма. Поэтому такое приглашение видных людей, как правило, себя оправдывало. Подготовка же этих поездок лежала обычно на Ронином Учреждении.
Однако по Рониным северным странам эти важные мероприятия с приходом нового председателя стали тормозиться. Референт настаивал и писал - начальство налагало негативные резолюции, отказывало в деньгах по такой важной графе учрежденческого плана, как приезд крупных иностранных деятелей, в особенности - писателей.
Смекнув, что плетью обуха не перешибешь, Рональд Вальдек отважился раз поставить начальство перед свершившимся фактом, зная, что лиха беда начало. Заполучить знаменитость в страну - а уж там достанет умных людей поддержать у гостя хорошее настроение.
Буквально тайком от собственного начальства он послал через своего датского уполномоченного приглашение большому писателю-демократу, уже известному в России не только по переводам его книг на русский язык. Старшее поколение советских людей хорошо помнило, как писатель приезжал в Россию во время блокады одновременно с Айседорой Дункан, чтобы оказать посильную помощь голодающим Поволжья в 1919-22-м годах. Тогда писатель общался лично с Лениным, присутствовал на Конгрессе Коминтерна и числился другом первой в мире пролетарской страны.
[89]
На Ронино приглашение приехать он просто-напросто взял билет до Москвы и телеграфировал Рональду, что прибудет с женой завтра, через границу в Белоострове.
Было это еще при старой председательнице истеричке. Та на просьбу референта выделить средства на скромную встречу писателя ответила ругательствами и отказом:
- Откуда он взялся? Да я его и не читала - значит, не так уж он известен! Если он вам так нужен - везите его к себе домой! По плану его приезд не значится, стало быть, нечего с ним возиться!
Положение было невеселое. Научил Роню, как действовать, старый опытный начальник отдела приема иностранцев товарищ Букетов.
- Позвоните начальственным басом в особняк Наркоминдела. Мол, готово ли помещение для великого писателя-демократа? Он, мол, через час приезжает. И везите его с вокзала прямо туда!
Роня еще до приезда дал заметки в несколько газет. Накануне прибытия знаменитости телефоны учреждения надрывали звонки из недавно созданного Союза писателей СССР, писательского клуба на Поварской, из МОРПа (Международная Организация Пролетарских писателей), ФОСПа (Федерация Объединений Советских писателей), 'Литературной газеты' и многих редакций. Роня действительно позвонил в Наркоминдельский особняк на Спиридоновке и в тоне строгого приказа произнес:
- Через час к вам прибудет, прямо с поезда, великий западный писатель. Встречайте его скромно, но тепло. Поместите его поспокойнее.
На вокзале, благодаря Рониным газетным сообщениям, оказалась целая толпа встречающих. Были тут и Бела Иллеш, и Бруно Ясенский, и Михаил Кольцов, и Гейнц Коган, и Матэ Залка, и Альфред Курелла, их друзья и жены.
Роня поутру говорил по телефону-автомату председательнице с ледяным спокойствием:
- Я исполню ваше вчерашнее указание и повезу писателя к себе домой. На вокзале собралось пол-Москвы для встречи. Дадите ли вы мне служебную машину или мне везти его на такси, тоже на свои личные средства?
В ответ председательница что-то проклокотала, но Роня своего достиг: она испугалась!
А такси пришлось-таки ловить на улице. Попался старый 'рено', истрепанный, как томик Конан Дойла в городской читальне. Пока 'скандинавский Горький' со своей очень милой женой усаживались в жуткий драндулет, каких-то американских девок сажали в интуристовские 'линкольны'. Следом за драным 'рено' поехали и морповцы - Иллеш и Коган.
У подъезда наркоминдельского особняка Роня не без тайного трепета вышел из драндулета. Пустят ли? Была бы хоть машина приличного вида, а то сразу видно - липа! Но все сошло, как предвидел Букетов. Пожилая горничная с поклоном встретила прибывших, повела их по парадной лестнице наверх и распахнула двери уютного покоя, обитого желтым шелком. Дюжий Бела Иллеш и худой Гейнц Коган отволокли туда увесистые чемоданы писателя. В столовой уже был сервирован легкий завтрак и чай. В то время на стенах этой столовой залы висели четыре подлинных Врубеля. Кажется, впоследствии их все же куда-то перевесили...
У Рони совсем уже было отлегло от сердца - писатель чудесно устроен, а главное - тронут заботой и радуется великолепию обстановки, созданной, как явствовало с очевидностью, для приема самых важных и высокопоставленных зарубежных гостей Наркоминдела. Однако Гейнц Коган сурово хмурился и, вкусив завтрак, отвел Рональда в сторону?
- Куда это вы, товарищ Вальдек, привезли большого пролетарского писателя? Этот бордельный особнячок предназначен для капиталистической сволочи! Сюда селят магнатов-монополистов и их буржуазных лакеев! Я подам на вас официальную жалобу за оскорбление пролетарского революционного самосознания нашего гостя!
Кстати, угрозу свою он привел в исполнение. В тот же день товарищ Коган подал в НКИД письменную жалобу на товарища Вальдека: мол, оскорблен в своих лучших чувствах революционный писатель! В НКИД долго смеялись над этим антикапиталистическим протестом. Даже враждебная Роне председательница, узнав о жалобе не дала ей ходу и назвала Гейнца Когана 'недалеким человеком'. Однако тот все же настоял, чтобы писателя перевели в гостиницу 'Гранд-Отель', чем весьма огорчил 'скандинавского Горького'. К тому же датский посол намекнул ему, что подобный перевод из особняка в гостиницу означает у русских не очень хорошую примету. Значит, предположил посол, русские чем-то недовольны... Писатель вовсе смутился, и Роне стоило немалых трудов убедить его, что никакой дискриминации тут нет. Наконец, когда сам Гейнц Коган намекнул ему, что отель более соответствует пролетарскому духу, чем особняк, гость грустно заметил: 'Jch hatte es dort viel besser!'
[90]
.
Тем временем писатель уже погружался в океан московского гостеприимства. Шли приемы, поездки, банкеты, встречи, выступления. Его приглашали заводы, издательства, писатели, студенты, профсоюзы. С ним заключали договоры и в газетах крупно печатали отчеты о его высказываниях и длинные беседы с ним в вопросах и ответах. Однажды на многолюдном собрании был прочитан лестный отзыв Ленина об одной из ранних книг гостя - это вызвало долгую овацию зала.
Наконец и председательница сообразила, что дала маху, и решила поправить дело банкетом в честь писателя. Потребовала у референта справку о книгах 'скандинавского Горького', нетвердо усвоив список, произнесла на банкете речь, перепутала все названия, но поклялась, что сызмальства обожала эти книги, читала их запоем и числит с тех пор писателя в строю своих любимых авторов. Встреча с ним - величайший праздник для ее сердца!
Писатель, обласканный и растроганный, уехал домой еще большим другом Советского Союза, чем приехал. Таким образом тактика совершившегося факта, избранная референтом Вальдеком, полностью себя в данном случае оправдала.
Однако начальство, как всегда упрямое, существенных выводов из этого успешного опыта не сделало и по-прежнему скупилось на скандинавских гостей! Рональд Вальдек почти теми же ходами начал свою следующую партию. На этот раз речь шла о другой крупной северной писательнице, чьи книги он знал с юности и любил их
[91]
.
За страницами этих книг чувствовались подлинный талант, широкое сердце и недюжинный ум склада женского, то есть не слишком углубляющегося в философские недра души, но очень наблюдательного по части внешних проявлений этой души. Он решил действовать по оправдавшему себя трафарету: завязал переписку, посоветовал приехать и обещал здесь, на месте, сделать все возможное, чтобы ей понравилось.
Женщина деловая и практичная, она договорилась с большой скандинавской газетой о серии корреспонденций об СССР, получила аванс, взяла билет и приехала вместе с секретарем-компаньонкой. Все пошло сперва точно так же, как с предшественником-писателем. Сначала - упрямое невежественное сопротивление всем предложениям и просьбам, отказ от всякой материальной поддержки приезда, потом - газетный шум, нарастающая сенсация, десятки статей и корреспонденции, портреты писательницы на первых страницах журналов, интервью с нею, поцелуи, банкеты, объятия и... очередная речь главы Правления, как близка ее сердцу любая книга дорогой гостьи.
Общение с этим автором поистине обогащало! Прежде всего поражали ее работоспособность, дисциплина ее труда, изумительная натренированность воли, чувство ответственности за каждое слово, каждый жест и штрих в статьях и публичных реках. Эта далеко не молодая женщина могла в день осмотреть два больших музея, с поразительной точностью запоминая и выделяя все наиболее существенное. Был случай, когда утром она за четыре часа осмотрела Третьяковскую галерею, а после обеда - Политехнический музей. Рональд попытался ее 'проэкзаменовать'. Она вспомнила все картины, иконы и скульптуры, на которые обращал ее внимание профессор Сидоров, сопровождавший писательницу по галерее. Безошибочно она называла художника, период и тему вещи. А после Политехнического музея она прочла своей компаньонке такую лекцию об основных отраслях промышленности в пятилетке, что получился ученый инженерный обзор, который сделал бы честь экономической газете.
С этой умной и наблюдательной женщиной Вальдек был на скромном деловом приеме у Надежды Константиновны Крупской, вдовы Ленина. Сперва сидели целой группой в ее служебном кабинете на Чистых прудах, в здании Наркомпроса, где она занимала пост замнаркома (после Луначарского наркомом был Бубнов). Затем обе главные участницы беседы пожелали поговорить с глазу на глаз и на некоторое время уединились в другом кабинете. Вышли они оттуда к остальной группе, утирая слезы. По дороге в гостиницу писательница шепнула Роне:
- Она плакала потому, что вы здесь, похоже, совсем забыли Ленина! Только больше не проговоритесь об этом никому - ведь она может ответить за эти слова!
Под конец беседы имел место еще более характерный и многозначительный случай. Секретарша Крупской извинилась перед беседующими и сообщила своей начальнице, что два приезжих человека из Петрозаводска непременно должны на пять минут видеть Крупскую по очень важному делу. Их поезд отходит через три часа, и они убедительно просят принять их немедленно. Крупская попросила у присутствующих разрешения прервать беседу ради приема этих двух товарищей. Разумеется, все согласились. Вошли два товарища из Карельской автономной республики. Они, торопясь, просили Крупскую посоветовать, каким памятником Ленину следует украсить главную площадь Петрозаводска. В каком роде и в какой позе должен, по ее мнению, быть этот памятник и из какого материала?
Очень запомнился Рональду ответ Крупской:
- Пожалуйста, дорогие товарищи, - говорила она, - не упускайте из виду, что Ленин ненавидел мемориальные статуи. Во всяком случае, он был решительным противником установки таких памятников ему самому. Рассказ о том, что он позволил это сделать рабочим-глуховцам, основан на недоразумении, ибо ни он, ни другие участники встречи с глуховцами не пожелали обидеть автора той глиняной скульптуры, простого местного рабочего, сделавшего ее для своего поселка из лучших чувств к Ленину. Но руководители большого города должны знать, что памятником Ленину ни в коем случае не должны быть статуи и скульптуры на улицах и площадях. Городские статуи нужны, и Ленин их поощрял, но не для возвеличения собственного образа. Пусть они, эти статуи и фигуры, выражают идеи революции и свершения пролетариата, воплощают ленинские мысли, а не повторяют его физический облик, всегда такой непритязательный... Хотите поставить памятник Ленину? Постройте в вашем городе образцовый Дом Крестьянина, чтобы каждый деревенский труженик, приезжая в город, чувствовал себя как бы в гостях у Ленина!
Северную писательницу растрогал этот интересный совет Крупской. Она горячо поддержала мысль о том, что худшим видом увековечения памяти Ленина служат ремесленные бюсты и статуи.
Вот так, с перебоями, успехами и неудачами шла работа Скандинавского сектора, руководимого Рональдом Вальдеком. Он редактировал журнальные статьи, вел немалую переписку, отвечал на запросы, слал целые библиотеки книг и тонны материалов, помогал зарубежным авторам специальной научной литературой по их темам. Так, например, один из Рониных корреспондентов в Голландии выпустил двухтомную историю русской революции по материалам, полученным через Вальдека, - это были сотни исторических трудов... Многие он послал из собственной библиотеки, когда отчаялся добыть книги иным путем. Но все это была лишь видимая поверхность его деятельности. Существовал еще и некий другой, сложный, противоречивый, Как бы подводный мир, не менее важный, чем надводный и видимый.
И был у Рони Вальдека в этом подводно-подземном мире свой властитель, свой Плутон и Нептун в одном лице. Он велел называть себя Иоасафом Павловичем, а между собой Роня и Катя звали его не иначе, как Зажеп... Обычно он носил штатское, но в петлицах его форменного чекистского обмундирования красовался 'ромб' - знак различия комбрига (по-нынешнему приблизительно генерал-майора). Поскольку человек этот, как позднее смог понять Рональд, был насквозь фальшив, совсем не исключено, что 'ромб' вдевался в петлицу лишь для устрашения трусов или вдохновения фанатических простаков: имел ли Зажеп на самом деле столь высокий чин - остается сомнительным.
Сколько ночей не спали из-за него Роня и Катя!
Обработку восторженного неофита Рональда Вальдека начал он с того, что пригласил домой, в Денежный переулок. Потребовал, чтобы Рональд чистосердечно и откровенно страницах на 10-20 написал бы всю подноготную своих дедов, родителей, близких и даже дальних родственников. В следующем разделе Роне надлежало ярко и выпукло живописать не только все собственные изъяны, заблуждения, ошибки, проступки и тайные грехи, но и замыслы подобных грехов...
- Не вздумайте отнестись к этому поручению бюрократически, - говорил Зажеп необычайно веско. - Вы должны понять: мы требуем этого от каждого и преследуем двойную цель. Первая наша задача - проверить степень искренности с нами, вашей честности. Ведь мы знаем о вас ВСЕ, даже то, что вы сами либо забыли, а может быть, даже и не знали вовсе. Например, мы знаем, какие виды на вас могут иметь наши враги. Вот мы и судим по вашим самопризнаниям о степени вашей искренности. Вторая наша цель - застраховаться. То есть получить от вас как бы моральный вексель. Чтобы мы всегда были в состоянии воспользоваться вашей подписью и вашими самопризнаниями в целях обороны вашей неустойчивости или прямой измены нашему делу.
- То есть вам нужен инструмент для шантажа?
- Шантаж, товарищ Вальдек, выражение неприемлемое, когда речь идет о чекистах. Этим занимаются грязные зарубежные разведки. А разведка советская знает лишь необходимые средства обороны на случай неустойчивости этого агента или, скажем прямо, его подкупа врагом... Словом, назначение этого векселя вам ясно! Принесите его побыстрее!
Вот тогда-то они с Катей целую ночь сочиняли вексель в виде разоблачительных самопризнаний. Роня изложил на бумаге все сокровенное, что когда-либо происходило с ним и с его родителями, упомянул даже о неудачной попытке некоего старика склонить его к содомскому греху. Он перечислил все свои высказанные и невысказанные сомнения и смолчал только об одном: о непреодолимой вере в Бога!
Листы эти Зажеп читал в Ронином присутствии, причем по мере чтения лицо его чернело и все яснее принимало оттенок неудовольствия. Он назвал самопризнания слабыми, половинчатыми, неискренними, стал повышать голос, требовать других признаний, фактов, деяний реальных, лежащих на совести... Под конец беседы он орал, стучал по столу кулаком, требовал правды, грозил немедленным арестом, кричал в телефон: 'Готовьте воронка для арестованного', но достиг результата противоположного. Роне вдруг стало совсем не страшно, даже как-то скучно и томительно. Зажеп явно переигрывал.
- Дайте-ка мне трубку! - сказал он вдруг, прерывая крики собеседника. И тот, верно, от неожиданности протянул Рональду трубку.
Роня набрал номер Максима Павловича. Просил принять его по возможности еще сегодня вечером, пусть поздним. Получил согласие и указание, где будет пропуск.
Явился с написанным заявлением-жалобой по поводу стиля работы товарища Иоасафа Павловича. Прием был краток. Начальник отделения заверил, что 'допросы с пристрастием' больше не повторятся, однако, выразил неудовольствие по поводу пассивности самого автора претензии.
- Чем с руководителем своим препираться по-пустому из-за чепухи, помогли бы нам лучше разоблачить немецкий заговор в Москве.
- Какой заговор? - удивился Вальдек.
- Ну вот, рядом ходите, а никак не нащупаете! - был ответ. - Оглядитесь получше, вдумайтесь и будьте подлинным коммунистом, притом русским коммунистом-ленинцем! А на Иоасафа не обижайтесь, он, бывает, зарывается, но работник он прекрасный! Берите пример с его инициативности!
2
Все-таки при всей своей инициативности Зажеп, видимо, взбучку получил, ибо стал приветливым и спокойным. В глаза и по телефону, наедине и при Максиме Павловиче стал называть Рональда Вальдека своим лучшим международным консультантом, все чаще обращался по сложным проблемам, прося уточнить детали, всегда требовал немедленных характеристик той или иной зарубежной организации, состава ее членов или руководящих лиц. Его, например, интересовали общества вроде 'Клярте' или 'Мот даг', 'Союз норвежских студентов', а иногда вдруг нужны были сведения о какой-нибудь коммерческой фирме, в чем Роня помочь ему не мог, разве только в самой общей форме, из официальных справочников. Просил Зажеп приносить ему отдельные номера западных газет или журналов, находил там нужные места, делал вид, будто углубляется в текст, а затем спрашивал значение слов, фраз и даже целых абзацев. В результате Роня переводил ему вслух всю интересующую его статью. По их нейтральному содержанию Роня понимал, что Зажепу нужны эти перевода отнюдь не в мнимых оперативных целях, а попросту для каких-нибудь учебных курсов, где он, видимо, сильно отставал по иностранному языку.
Особенно его интересовали сведения о немецких жителях Москвы, о 'немецкой колонии', как он выражался. Потребовал письменно изложить все что известно Рональду, о таких обществах, как 'Лидертафель'
[92]
, 'Турнферейн'
[93]
, Церковный хор, немецкие гимназии в Москве - Петропавловская, Реформатская, и обо всех остатках немецких концессионных предприятий.
Консультант отвечал, что все это - не по его части, и узнать какие-либо подробности можно только через представителей старшего поколения, например, через собственных родителей. Но не может ли, мол, эта информация, самая объективная, все-таки повредить всему указанному кругу лиц, общественно весьма полезных, политически нейтральных или безобидных и, как правило, технически образованных и профессионально ценных?
Зажеп улыбнулся дружески.
- Слушайте, неужели вы еще не поняли, что мы просвечиваем людей вовсе не для того, чтобы им вредить или мешать! Но мы должны держать руку на регуляторе! Чтобы предотвратить соскальзывание в пропасть, вовремя вмешаться и помочь... избежать ошибок. Правдивый и объективный отчет ваш спасет всех невиновных, когда мы нащупаем среди них и выявим вражескую организацию, то есть реальный заговор. Вот тут ваша революционная совесть, коммунистическая убежденность помогут нам определить, где их наивность переходила в преступность... Тут вы проверите себя, какой голос в вас звучит громче: голос коммунистической совести или голос крови...
- Вы намекаете, что мои родители могут быть замешаны...
- Нет, нет! Мы знаем профессора Вальдека и верим ему. Но мы убеждены, что такие люди могут стать объектом вражеского шантажа и обмана. Мы тщательно следим за его окружением, чтобы вовремя отвести вражескую руку. За одно я вам ручаюсь: с головы ваших родителей не упадет ни один волос, если через них самих или через их посредство мы получим реальный материал о вражеских происках. Он послужит им защитой, даже если бы обнаружились бы какие-то их собственные ошибки... Мы умеем прощать ошибки старых людей. Не прощаем мы только ложь и утайку!
- Что же практически вы мне предлагаете? Я с юных лет уже отошел от их круга. Возвращение в него было бы слишком неестественным, как сами немцы говорят, 'ауффалленд'
[94]
. Кроме того, я абсолютно убежден в полной честности моих родителей и их круга друзей.
- Согласен, но... луч света никогда не вредит всему здоровому и нормальному! Я полагал бы, что вам надо приглядеться к церковной общине. Вы не поете? Лучше всего было бы поступление в церковный хор.
- Невозможно. Условия моей службы это исключают, да и голос мой не для хоралов!
- Жаль! Ну, хорошо, свяжитесь с органистом. Вы ведь любите органную музыку?
- Конечно, люблю! Там прекрасный орган. В детстве заслушивался.
- Ну вот видите, как хорошо! Органист репетирует всегда в пустой церкви. Попросите его, чтобы разрешил вам присутствовать на репетициях. Войдите к нему в доверие, кое-что выясните с его помощью, а там... Словом, лиха беда начало! И помните: фашистский паук плетет густую сеть! А немецкий церковный хор - очень жирная муха для этого паука...
3
В пустой церкви Петра и Павла он слушал Баха, Моцарта и Гайдна в исполнении сравнительно молодого болезненного с виду музыканта, сумевшего сменить фортепиано на орган, быстро переучиться. Это были приятные и грустные часы, обычно довольно поздние.
Сквозь четыре цветных витража с изображением евангелистов Матфея, Луки, Марка и Иоанна слабо пробивался отблеск уличных огней. На алтаре золотело распятие, а над ним уходило вверх, к дубовой панели и своду абсиды, большое полотно 'Моление о чаше'. Коленопреклоненный Иисус Христос, Сын
Божий, Богочеловек, взывал к небесному Отцу о миновании грядущей муки. Лик его, написанный с вдохновением известным академиком живописи, излучал свет, ощутимый в полутьме храма, при потушенных люстрах и светильниках. Только органную клавиатуру робко озарял матовый плафон. Звучали фуги Баха, одна за другой. Слушатель грезил о море, видел катящиеся волны, слышал ветер и уплывал в лунную зыбь... Или возникал перед ним снова снежный Казбек среди звезд.
И Рональд Вальдек в эти часы молился Господу Богу: во имя Христа, во имя всех нас, детей Твоих человеческих, научи, просвети меня, дай мне быть орудием Твоим, не допусти моей ошибки, ложного шага, грехопадения рокового. Не ради выгоды и корысти, а для блага моего отечества и всего страждущего и обремененного человечества сподоби меня, Господи, поступить по высшей правде и справедливости... Ведь с самого детства моего, с блоковской поэмы, ты, Христос Спаситель, шествуешь в белом венчике из роз впереди темной, грешной, но всепобеждающей и очищающей Революции... Подскажи мне, Господи, верно ли я ей служу, и укрепи дух мой!
Дважды они были тут с Катей. Роня под музыку органа, шептал ей на ухо слова таких вот импровизированных молитв и они оба сидели с мокрыми глазами и мучительно силились крепить в себе революционную веру, будто лик Спасителя и лицо Зажепа не противоречат друг другу и указуют человечеству одну и ту же цель - спасение от скверны и царство Божие на земле...
* * *
...Еще несколько раньше, в апреле 1933 года, произошел в работе Рональда Вальдека один, но очень значительный и почти случайный эпизод, имевший много позднее не очень приятные для него последствия.
Из-за кратковременного заболевания товарища Шлимма Рональду пришлось ненадолго заменить его по Германскому сектору. Было это в первые месяцы после прихода к власти нового рейхсканцлера Адольфа Гитлера. В Берлине спешно восстанавливали монументальное здание рейхстага - творение зодчего Пауля Валлота в духе итальянского ренессанса, утяжеленное немецкой основательностью. Это здание, построенное в конце XIX века и ставшее символом крушения Германии в 1945-м, тогда, в феврале 1933-го, сгорело по тайному приказу Геринга, чтобы послужить сигналом для расправы с коммунистами. Их лишили парламентских мандатов, Тельмана посадили в Моабит, а рядовых коммунистов - в концлагеря. Немецкие юристы уже готовили лейпцигский процесс, эсэсовцы изобретали ритуал ночных книжных аутодафе, а безобидные прежде названия старинных городков, вроде Дахау или Бухенвальда, превращались в зловещие символы смерти...
Тем временем в Москве официальная пресса не жалела красок на описание зверств фашистского террора, режима концлагерей и тюремного палачества. Однако правители страны строящегося коммунизма, особенно руководители партии и государственных органов подавления и устрашения, с пристальным вниманием и живейшим интересом присматривались к новой практике гитлеровцев. В их карательных и воспитательных акциях поражали целеустремленность, строгая дисциплинированность, завидная исполнительность и надежность. Весьма примечательны были четкая структура штурмовых и охранных отрядов, поистине тотальный размах акций, стремительное и успешное подавление всякого инакомыслия и оппозиции и не менее успешная унификация прессы, парламентских партий и профсоюзов. Там, в Германии, несомненно был хорошо учтен и творчески развит опыт становления ленинской диктатуры! И, в свою очередь, она сама, то есть ленинская марксистская партия, создавшая советский строй, могла теперь черпать свежие идеи и приемы из наглядного опыта вновь возникшего по-соседству тоталитарного режима. В его молниеносном успехе сыграло свою роль и богатство технократического элемента. В реальной практике гитлеризма имели немаловажное значение такие достижения западноевропейской цивилизации, какие могли быть вполне приемлемы и для тоталитарного Востока!
Это уже носилось в воздухе... Некие правительственные флюиды 1939 года! Начались и кое-какие реальные взаимные авансы. Несмотря на основные положения книги 'Майн Кампф' и ежедневные порции антифашистского материала в 'Правде' и 'Комсомолке'!
...Учреждение получило письмо из Берлина от вновь созданной фашистской полунаучной-полупропагандистской организации с просьбой прислать обстоятельный материал ('книги, брошюры, плакаты, газеты, кинофильмы') о советском опыте воспитания фюрерства, то есть вождизма, среди пионеров, комсомольцев, коммунистов и беспартийных. Немцев-пропагандистов интересовало, как выращиваются в Советском Союзе пионервожатые, комсомольские ораторы, секретари первичных партийных организаций, вожди покрупнее, каков их жизненный и партийный путь, как движутся они по эскалатору карьеры, каковы их моральные требования, как они воздействуют на массу 'ведомых' и с какого, примерно, возраста выявляются их фюрерские качества...
Рональд Вальдек, к сожалению, не узнал, как ответил товарищ Шлимм на эту просьбу, но, читая впоследствии журналы, типа 'Вожатый', 'Воспитание школьников' и множество других, часто вспоминал запрос из Германии 1933 года, и в душе полагал, что вопрошавшие получили бы исчерпывающие ответы из этих журналов и прочих наших 'Блокнотов агитатора'.
Однажды заместитель наркома Литвинова товарищ Н. Н. Крестинский
[95]
попросил к телефону работника по Германии. Трубку взять пришлось Вальдеку - товарищ Шлимм лежал дома с сильнейшим московским гриппом. Крестинский знал Вальдека, по крайней мере по фамилии, и просил приехать во Второй Западный.
Там Рональду был вручен печатный текст небольшой речи, написанной на русском языке. Текста было странички на полторы. Рональда попросили к завтрашнему дню сделать очень точный и притом литературно безупречный перевод речи на немецкий. Референт Второго Западного предполагал, что перевод сделает блестящий стилист, товарищ Германн. Оказывается, сотрудник НКИД не знал еще, что товарищ Германн больше не работает в отделе внешних сношений Учреждения.
На другое утро Рональд Вальдек по дороге на службу заехал в НКИД и оставил на имя Н. Н. Крестинского пакет с переводной речью. А перед обедом сам Крестинский вызвал к телефону Вальдека. Он похвалил перевод, назвал его 'элегантным', велел исправить одно слово и выучить текст наизусть. А нынешним вечером произнести эту вычурную речь на небольшом приеме в доме германского посла фон Дирксена. Прием приурочен к одиннадцатой годовщине Рапальского договора от 16 апреля 1922 года.
Смысл приготовленного и переведенного текста заключался в том, что, мол, политические перемены в Германии, вызывающие глубокий интерес и пристальное внимание у нас и у соседних стран, не должны препятствовать продолжению полезного и плодотворного сотрудничества во всех областях экономики и культуры. Задача состояла в том, чтобы уловить тональность и окраску ответной реакции немецкой стороны. Скромная должность и не вполне дипломатический статус оратора придали этому пробному шару характер как бы неофициальной и почти частной инициативы, поэтому ни в коем случае нельзя было пользоваться шпаргалкой!
В доме посла Рональд старался представить себе, какие предметы мог бы узнать здесь его дед, Александр Вальдек, долголетний канцлер и драгоман этого посольского заведения... Сам особняк, лестницы, парадный вход, часть залов, а может быть, и часть меблировки, возможно, были еще прежними. Может быть, в этой люстре некогда тлели нити первых электроламп, и при их свете дед, не исключено, что и за этим столом, беседовал с великими людьми прошлого. В таких мыслях была какая-то сладкая горечь, но их тут же перебивали иные мысли - о великой доктрине Маркса-Ленина, о классовой сущности дипломатии, о святой и глубоко человечной чекистской работе, для которой нужны только безупречно чистые и верные руки...
Прием был очень узкий, шел несколько натянуто и продолжался недолго. Кстати, на пригласительной карточке стояло чернилами слово: 'Штрассенанцуг', то есть, переодеваться и принимать парадный вид не нужно. Реакция германской стороны на заигрывания и авансы была холодной. Пробный шар встретил холодные струи политической метеорологии!
На этом приеме Рональд Вальдек узнал и господина Мильгера, дальнего родственника Стольниковых. За столом они обменялись кое-какими незначительными любезностями, но в беседу не вступали, Рональд разговаривал весь вечер с каким-то пожилым журналистом, хорошо знавшим Москву и москвичей.
Вечер этот относился к разряду 'мальчишников', когда отсутствие дамского общества компенсируется обычно двойными или тройными количествами спиртного и веселящего. После своей маленькой речи и прохладного ответного слова первого советника, Рональд предложил еще тост, посидел с полчаса и счел уместным откланяться.
Господин Мильгер провожал его до порога вестибюля. Как бы мимоходом, без посторонних ушей, он осведомился, как поживают те или иные солисты, музыканты и хористы 'Лидертафель', не будет ли повторена оратория 'Манфред', как чувствует себя господин Вальдек-старший и пишут ли ему Стольниковы из Польши (они тем временем обосновались там, близ здания собственной текстильной фабрики в Лодзи).
Рональд Вальдек отвечал, что, мол, все прекрасно и восхитительно, Стольниковы пишут минорные письма, а все москвичи - в неизменном мажоре. 'Лидертафель' процветает, а насчет оратории... пока, как будто, повторение не планируется (часть исполнителей уже пребывала в ссылках и нетях, о чем Рональд Вальдек, естественно, умолчал дружественному дипломату).
Затем, в соответствии со своими привычными инструкциями, Рональд на приеме у Зажепа обстоятельно изложил своему негласному патрону события и встречи, равно как и все подробности посольского приема, и вскоре в гуще дел совсем позабыл о нем.
Отношения с церковным органистом тем временем укреплялись. Слушатель Баха отблагодарил исполнителя тем, что доставал ему билеты на выступления иностранных музыкантов, а органист постепенно знакомил слушателя со своими коллегами и товарищами. Среди них Роне понравился молодой певец-бас, Денике. Тому показалось лестным Ронино присутствие на семейной вечеринке. Собрались почти сплошь московские немцы, Рониного поколения. Эти молодые люди оказались хорошо воспитанными, весьма музыкальными, вежливыми, воздержанными и, по-видимому, технически образованными и при всем том - веселыми и общительными. Вечеринка было организована превосходно - четко шла обдуманная программа, столь же неприметно, быстро и споро работала кухня. Снявши переднички, молодые хорошенькие девушки и дамы мгновенно преобразились из кухарок и горничных в хозяек, мило танцевали, весело пели и умело реагировали на попытки мужской стороны развлекать их: проявляли интерес к рассказам и анекдотам, смеялись в положенных местах и просили продолжать... У Рони сразу вырос круг московских знакомств в этой почти забытой им среде, к тому же возраста не родительского, а весьма близкого к его собственному. Последовали новые приглашения ко дням рождения, к 'Вайнахтен' и 'Сильвестерабенд', то есть к Рождеству и новогодней встрече...
К одному крупному архитектору немецкого происхождения Роня получил приглашение вместе со своими родителями, точнее, они передали приглашение и сыну. За огромным столом оказалось не менее шести десятков людей, преимущественно старшего возраста. Это были старинные московские интеллигенты XIX века, специалисты во всех областях - музыканты, инженеры, врачи, архитекторы, математики, педагоги. Рональд узнал многих папиных друзей: молчаливого профессора Вихерта, инженера Коппе, органиста Гедике, профессора Ауэра, автоконструктора Бриллинга: иных он знал в лицо, но запамятовал имена. То были руководители научных кафедр в институтах, проектировщики известных зданий, технические руководителя крупных производств. Один из известных московских врачей, доктор Кроненталь, произнес на вечере большую вступительную речь.
Оратор сравнил московских немцев кукуйского происхождения со средневековой швейцарской гвардией. Дескать, в некотором роде мы, кукуйские немцы, тоже наймиты у здешних коренных властителей, ибо мы - нацменьшинство. Но советские власти, которым мы служим как бы на правах ее преторианской гвардии, подобно гвардии швейцарской на службе у иноземных, например, французских королей, никогда не будут иметь повода к неудовольствию! Дело нашей немецкой чести - ни в чем не подвести своих советских хозяев! Наш труд, наши знания мы отдаем щедро и трудимся с вдохновением, хотя и не очень верим в конечную цель такого эксперимента, который осуществляет советская власть.
- Можно не разделять некоторых политических концепций, - продолжал доктор Кроненталь. - Можно сомневаться в правильности и оправданности тех или иных практических шагов правительства. Не буду перечислять тех мер, какие лично мне и большинству здесь присутствующих кажутся не только хозяйственно вредными, неразумными, но и социально неоправданными. Мы их отвергаем в своей среде и, даст Бог, не будем иметь с ними ничего общего. Например, со всем тем, что творится сейчас в деревне. Последствия мы ощущаем столь же остро и тяжело, как все в России, но вины за эти события не несем. Итак, повторяю, можно далеко не все правительственные меры одобрять, но любому из нас надо честно и любовно делать свое дело на порученном участке. Честно работать - наш девиз! Приносить пользу этой стране, где мы родились и выросли, где многие из нас учились, завершив образование в иностранных университетах или у лучших русских профессоров, - таков наш долг и наша честь! Если же мы бываем поставлены в плохие условия и видим, что наши силы тратятся впустую - тогда надо заявить об этом хозяевам громко! Мол, требуем человеческих условий, либо - открывайте нам ворота из страны! Ибо мы - мастера своего дела, нам цена - везде высокая. Однако, до таких крайностей у нас, слава Богу, доходит дело не часто, ибо русские наши начальники-партийцы обычно умеют ценить нашу преторианскую гвардию, а мы сами, швейцарские гвардейцы, сердечно любим свое российское отечество, когда оно разумно использует наши знания и опыт!
Когда Роня пересказал эту речь Зажепу, тот пожал плечами и буркнул:
- Что ж, так оно и есть. Форменные наймиты! Неглупый медик! Однако, ничего интересного в этой речи нет. Вот если бы вы, Вальдек, в отчете немножко повернули бы текст, переставили акценты, то могло бы зазвучать острее... Впрочем, как знаете!
Но чем дальше длились встречи Рони с Зажепом, тем нетерпеливее тот становился. Он опять делался грубым и придирчивым.
- Слушайте, Вальдек, вы совсем не способный к нашей работе человек. При вашем-то происхождении, ваших связях, встречах, обязанностях - могли бы горами двигать! А вы ничего существенного не делаете для нас, не помогаете нам. Ну, консультации. Для этого есть и специальные ведомства. Получили бы и без вас! Ну, мелкие фактические справки, кое-какие рекомендации... А где организация? Где разоблаченные враги-антисоветчики? Эх, Вальдек, Вальдек! А еще хотели быть острием кинжала, входящего в грудь врагу! Вот ведь и Максим Палыч вами давно недоволен. Да проснитесь вы! Я вам разрешаю несколько стимулировать ваши объекты... в направлении большей откровенности.
Зажеп любил выражаться замысловато.
- Объясните, что значит 'стимулировать'?
- Ну, завести, скажем, осторожный наводящий разговор. Показать свой интерес к внутригерманским проблемам. Пусть мелькнут, в конце концов, будто невзначай, какие-нибудь портретики в вашем блокноте или бумажнике. Ну, там Гитлер, Гинденбург или хоть Николай Второй, что ли... Пусть где-нибудь будет наклеена крошечная свастика... Да слушайте, неужели вы сами ничего не можете придумать, чтобы расположить к доверию тех, кто всерьез мечтает о свастике и фюрере! А таких около вас - ого-го! Вот увидите, еще как клюнут! Крючок без наживки - плохая надежда. А с наживкой - оглянуться не успеете, почувствуете интерес врага.
- Иоасаф Павлович, поймите, что все это не для меня! Я ношу портрет Сталина и притворщик из меня - никудышный.
- А ваша жена?
- Тоже, как и я. Она - открытый и правдивый человек.
- А между тем, успешно работает. И продуктивно. Ею мы довольны.
Но ведь ей ни в чем не приходится притворяться, не надо разыгрывать то, что ей не свойственно. Значит ее руководство просто правильно сумело использовать такого работника. А вы, на мой взгляд, совершенно не умеете, простите за прямоту! Вы меня то дергаете, то торопите, то пугаете. Я лично все это представлял совсем иначе. Мою позицию никак не используете и навязываете круг людей мне чужой и поручаете разыгрывать из себя то, что мне чуждо. Все это просто невыносимо для меня. Времени я трачу много - толку вижу мало.
Ну, уж не так все черно, как вы обрисовали. Прошу вас, не принижайте значения вашей работы. От нее зависят прямые государственные интересы. Мы с вами еще поговорим об этом подробно. А пока - исполните то, что я вам посоветовал. Вас и Максим Павлович просит быть поактивнее.
В свежем номере 'Гамбургер Иллюстрирте' Рональду попался снимок фюрера при очередном выступлении. Его физиономия вызывала у Рони чувство, близкое к тошноте. Одутловатая, мещанская физиономия, свиные тяжелые глазки, косо подрезанная челка на низком лбу... Держать при себе такую вырезку было мерзко, но он положил ее в блокнот. Назвался груздем - полезай в кузов!
На следующей же встрече с друзьями церковного органиста, во время танцев, Рональд стоял поодаль вместе с певцом Денике. Органист, вальсируя, как бы вручил Рональду его партнершу по танцам в ту минуту, когда он записывал в блокнот новый телефон Денике. Из блокнота выпала вырезка из 'Гамбургер Иллюстрирте'. Органист и Денике так и кинулись: 'Покажи! Покажи!' Органист даже затрясся от восторга, впрочем искусственного:
- Ах, фюрер, фюрер! Какой это великий германец! Главное, хорошо, что я теперь тебя понял, Рональд! Ведь я не был в тебе уверен. Думал - ты искренний коммунист.
- А кем же ты считаешь самого себя? - насмешливо спросил Роня.
- Себя? Я - вот! - и собеседник, органист, изобразил быстрым движением руки невидимую свастику на своей груди. Роню передернуло от отвращения. Он ненавидел все, связанное с коричневой чумой, заразившей, затопившей великую европейскую страну. Рональд понимал, что там, в послеверсальской Германии, гитлеризм мог иметь успех среди тех немцев, кто страдал от национального унижения и мечтал о реванше. Но здесь, в России, где у немцев есть своя социалистическая республика на Волге и свои церкви в городах и селах, и своя большая центральная газета, и обширные колонии на юге, где выходцы из Германии давно создали свой устойчивый жизненный уклад, кажется немыслимым сочувствие 'величию фюрера', автора 'Майн Кампф', исполненной человеконенавистничества и национального эгоизма... Может, и органист притворяется в тех же целях, что и Рональд? Катя уже не раз высказывала о нем такое предположение...
А певец? Который тоже сочувствует фашизму? А может, и он притворяется? Вспомнился Честертон, 'Человек, который был четвергом'. Там все сыщики гонятся за таинственными адептами тайной организации, все эти адепты в конце концов оказываются тайными агентами полиции.
Но певца уже попросили к роялю, так как публика устала от танцев. Он запел 'Гармонии стиха божественные тайны' Римского-Корсакова. И в один миг Рональд забыл и Зажепа, и свастику, и Гитлера. Мягкий, ласковый бас Денике проникновенно вливал в Ронину душу заветные слова и заветную мелодию. Как теплый ветер в ночную стужу ласкала душу мелодия... Все в нем замерло, как при наркозе, и с горечью ему подумалось, что похож он на кобру, зачарованную мелодией хозяйской флейты, но готовую, пробудясь, тут же уничтожить и певца, и органиста-аккомпаниатора.
Тем временем настала его очередь занять чем-то аудиторию. И он прочел старые свои стихи, времен институтских, не очень самостоятельные, с чужими заимствованными кусками, но пришедшие на память и показавшиеся, пожалуй, подходящими в тех целях 'стимуляции'. Стихи назывались 'Кинжал'. Речь шла о человеке, забывшем про свой кинжал, когда
Тот страшный год пришел... На черных небесах
Призыв последний загорался,
Но пламенный кинжал ржавел в чужих ножнах
И солью гнева покрывался...
Но клятве верности, я робкий, изменил,
Но я ушел за чуждым станом!
И друга предал я... И глубоко зарыл
Кинжал на берегу песчаном...
Ты не найдешь его! Теперь владеет им
Морей пустынная подруга,
И сталью звонкою под небом голубым
Поет соленый ветер юга.
Эти стихи были простительны семнадцатилетнему поэту. Писались они в Восточном Крыму среди киммерийской волошинской пустыни, и, кстати, нравились самому Максимиллиану Александровичу. Роня Вальдек познакомился с ним в 1926 году и затем общался еще в следующем своем крымском сезоне, работая экскурсоводом по Восточному Крыму, от Судака до Феодосии, пока не подался на Кавказ...
В немецкой же аудитории, уже более зрелой годами, он прочел их в состоянии лирической экзальтации после пения Денике, как бы приоткрывая вместе с тем свою нравственную изнанку, свою печаль по утраченным гражданским чувствам, некогда звавшим хозяина кинжала 'занести его над веком'. Как показалось Роне, стихи особого впечатления не произвели и остались малозамеченными. Публика уже была в изрядном подпитии.
На Рониной службе интриги и междоусобица так разделили весь состав Учреждения, что каждая группа боролась за своего босса. У Рони была уйма служебных дел и забот, он барахтался в них, отбиваясь от интриганов, тянущих то в одну, то в другую 'партию', от нудных посетителей, от собственных невеселых мыслей, от Зажепа, от текущих кампаний и сезонных праздников, всегда осложненных всяческими обязательствами 'по выполнению и перевыполнению'...
В такую пору приехала в Москву молодая шведская журналистка. Вскоре она оказалась соседкой Рональда на каком-то банкете. Звали ее Юлия Вестерн, муж был знаменитым архитектором, а сама она - лево настроенной, предприимчивой и любознательной особой, стремящейся все познать, испытать и описать. Была очень хороша собою, и даже на том банкете мужские взоры в ее сторону были ищущими, жаждущими и улыбчивыми.
При очередной встрече и Зажепом выяснилась его необыкновенная осведомленность о Рониных делах и знакомствах. Он важно спросил:
- Вы принесли мне докладик о встрече с Юлией Вестерн? Рональд не сразу смог вспомнить, кто это.
- Как это вы не можете вспомнить? Просидели с нею весь вечер, а мне про это - ни намека?
- Это еще что такое? - возмутился Рональд. - Когда я вам обязывался докладывать о любом пустяке? Тогда мне работать некогда будет. И вообще, я давно хочу просить вас, Иоасаф Павлович: увольте вы меня от этой вашей опеки! Не сработаемся мы с вами! Я не согласен со всей вашей линией моего использования, а вы меня терпеть не можете! Это у нас взаимно. Право же, увольте!
- Эт-то мне нравится! Только начинают развертываться перспективные дела, только шагнули через порог - и уже: 'Ах, до свиданья, я уезжаю, кому что должен - тому прощаю'!? Не пойдет так, Рональд Алексеевич! Но вернемся к Юлии Вестерн. Вспомнили ее? Вашу банкетную собеседницу с красивой мордашкой? Так вот, к вашему сведению: это разведчица. И вы должны...
Роня уже привыкал к этим характеристикам. Они больше не ошарашивали его. И он начинал думать, что при его участии происходит тихая охота за призраками, тенями и фантомами. Пока это безвредно для объектов - пусть! Но если Зажеп, при своем честолюбии, возьмет и раздует кадило? Как бы тут чужими судьбами и головами не рискнуть! Поэтому Рональд Вальдек очень тщательно выбирал выражения в своих докладах и донесениях. Все, что он писал, было правдиво и покамест никого не очерняло, не ставило под удар... Ибо членов тайных обществ, участников заговоров или активных антисоветчиков, лазутчиков и контрреволюционеров пока в Ронином поле зрения еще не бывало. Что до органиста, осенившего себя свастикой, то Роня решил подождать новых симптомов и уже тогда сделать какие-то более зрелые выводы. Впрочем, к этому человеку у него возросла антипатия. Катя же, узнавшая органиста поближе, высказывала твердую уверенность, что он - такой же 'подазок', как и они с Рональдом. Она советовала Роне непременно в беседе с Зажепом про свастику упомянуть, учитывая, что органист, может быть, уже написал Зажепу, как Роня, мол, сочувственно улыбнулся показанной ему свастике... О, Честертон!
Роня никак не догадывался, что в условиях социализма, строгого планирования и рационализации промфинпланы составлялись везде, на всех участках, по всем объектам и ведомствам. Планировались рождения и смерти, количество ясельных мест и похоронных принадлежностей, свивальников и 'могилоединиц'. В ведомстве Зажепа, очевидно, планировалось определенное количество разоблаченных заговоров, изловленных шпионов, диверсантов и вредителей, а в лагерях уже рассчитывались все виды принудительного труда для исправления или наказания этих запланированных преступников. Всего этого Роня взять в толк и представить себе железное чиновничье мышление никак не мог. Он лишь начинал чувствовать, что его доклады и донесения вызывают все большее неудовольствие начальства.
- Эх, какой мелочью вы занимаетесь, Вальдек, - вздыхал Зажеп, читая очередной доклад, связанный с Рониной служебной деятельностью: как функционирует техника книгообмена, степень интереса получаемой литературы, какова пресса о тех или иных сторонах советской жизни, какие антисоветские кампании ведутся в западных и северных газетах, как на них реагируют те в стране, кто эти газеты читает...
Если такой материал был особенно обилен и трудоемок, стоил многочасового труда, Зажеп, кряхтя, лез в денежный ящик, доставал конверт с небольшой денежной суммой, велел расписаться в ее получении и хмуро: - Все это фигня! Фекалики! А могли бы давать нам ценный, подлинно оперативный материал! И получали бы настоящие суммы! Были бы вам и автомобили, и радиоприемники, и такая жратва, что закачаешься! Послушайте серьезно: я говорю про эту Юлию Вестерн. Вот, сумейте подойти к ней так, чтобы она вас... завербовала! И будет вам...
- Автомобиль?
Зажеп презрительно усмехается:
- Не верите? Плохо вы понимаете, по какому золотому дну ходите в обтрепанных брюках! Нехорошо, товарищ дипломат, кстати говоря!
Он презрительно кивал на Ронины штаны, действительно, не самого безупречного вида и состояния. Так сказать, прилично скрытая бедность...
- Короче, Вальдек, я вам приказываю, в порядке нашей дисциплины, которая построже воинской, обратить самое пристальное внимание на Юлию Вестерн. Она приехала под видом редакционного задания от газеты 'Стокгольме дагбладет'. Почтенный буржуазный орган...
- Я смотрю, вы неплохо усвоили мой материал.
- Не шутите, Вальдек! Я продолжаю. Возможно, именно она обратится к вам за помощью. Вы ей ни в чем не отказывайте и держите меня в курсе ее малейших пожеланий. Постарайтесь сблизиться с ней покороче... Это сулит многое. Вы сами скоро в этом убедитесь, если войдете к ней в доверие!
Словно по тайновидению Зажепа, Юлия Вестерн на другой буквально день пришла к Рональду на прием. Говорила, мешая шведские, немецкие и русские слова:
Я очень много хочу сделать в интересах Советского Союза. Например, делать интервью с некоторыми писателями: Вера Инбер, Исаак Бабель, Никита Огнев, кое-кто из близких Сергей Есенин, Владимир Маяковский... И еще я хочу делать очерки Москвы. Хочу работать сама субботник! Могу водить грузовик! Пусть это будет материал не глазами гостя, а изнутри! Как оно делается для себя! Для этого мне, главное, надо получше выучить русский. Посоветуйте мне, пожалуйста, кто знал бы немного шведский и немецкий...
Всего часом позже Роня имел уже распоряжение Зажепа вести эти уроки самому. Занятия начались на другой же день. Это был четверг.
* * *
Она делала быстрые успехи. Он находил, что для языковой практики полезно после занятий слушать в театрах современные пьесы. Актерская дикция отчетлива, а смысл он будет ей подсказывать, когда не все будет ясно. После очередного урока они пошли на 'Чудесный сплав' Киршона, на Малую сцену МХАТа.
В эти самые дни Роня был днем занят работой со знаменитой северной писательницей, что побывала на приеме у Н. К. Крупской, поэтому в его распоряжении с утра до вечера был интуристовский 'Линкольн' - семиместный лимузин с борзой у радиатора. Он велел подать машину к театру и лихо доставил свою ученицу домой, в Самотечный переулок. Наверху, в квартире, остался его рабочий портфель - он не захотел таскаться с ним в театр. Шофер 'Линкольна' уже перерабатывал свои часы, Роня отпустил его и решил ехать на Курский автобусом. Семья жила на даче в Салтыковке.
Лифт в доме не действовал. Они поднимались на пятый этаж пешком.
- Отдохните минутку, - предложила она. - Хотите стаканчик хорошего белого вина? 'Барзак', говорят, полусухое, к десерту. Интересно попробовать, но одной не хочется. А вот яблоки - ведь русские должны обязательно что-то съесть после вина, будто боятся его аромата! По-моему, это равносильно умыванию после того, как надушишься...
Рональд откупорил бутылку и, под разговор, они как-то незаметно ее выпили. Только тут он как следует понял, что у собеседницы очень красивые длинные ноги, белые плечи и синие-синие глаза, а губы улыбчивые, чудесно вырезанные и манящие... Яблоки кончились...
- Как это слово: закуска, да? Вот нам немножко закуска к последнему глотку 'Барзак-вина'...
Она шутливо протянула ему губы для легкого мимолетного поцелуя. Но поцелуй не получился легким.
Он затянулся, и прервался... лишь на другой день, под утро, когда в полном изнеможении она прикрыла наготу простыней, а он отправился в ванную.
По возвращении оттуда он уж начал было одеваться, как из-под простыни его, будто невзначай, поймали за руку... Он снова ощутил под ладонью божественную крутую округлость и очень ровные удары человеческого сердца. И еле уловимый шепот:
Aber du bist wirklich erotisch hoch begabt. So gut und slip war es noch me nie Leben... Ich bin ganz glucklich! Und habe dich sehr lieb.
[96]
* * *
Возвращение домой было ужасно, встревоженная Катя ночью не сомкнула глаз. Спали только дети - семиклассник Ежичка и трехлетний Маська - так между собой родители называли Федю.
Он обнял жену, старался выдержать ее взгляд и... не мог. Не мог он и приласкать ее по-прежнему: весь опустошенный, выпитый, он выпустил Катю из объятий и всячески делал вид, будто смертельно заработался.
- Где ты ночевал? Тебя вчера ждал Сережа П-в. Поехал в Трехсвятительский: я туда звонила с автомата - никого там не оказалось. Ты что-то умалчиваешь! Первый раз в жизни, Ронни, я тебе не верю! И для меня это - гроб!
* * *
- Вальдек! Как у вас дела со шведкой? Учтите, что она...
- Знаю. Агент всех разведок мира и его окрестностей.
- Послушайте, Вальдек, уж не шутить ли вы со мною вздумали?! Не зарывайтесь! Мы с вами - на службе таких органов, где...
- ...Дисциплина прежде всего! Повторенье - мать ученья! Я усвоил.
- Вы что-нибудь принесли важное? Что-то уж очень многозначительны...
Роня пока решил повременить с признанием, что ситуация между учителем и ученицей изменилась. Пусть эта перемена не будет расценена как 'самотек'. Пусть вообразят, будто это произойдет по их 'плану'.
Зажеп бросил бумагу на стол.
- Слабо, Вальдек! Тоже мне Кинжалин! Так вот вам приказ: если вы не хотите крупных неприятностей от Максима Павловича, давайте работать со шведкой серьезно! Вы должны ее уконтропупить, подчинить себе, сделать послушной и раскрыть!
- Уконтропупить? Позвольте, я женатый человек...
- Бросьте, Вальдек! Вы - на службе революции, Вальдек! Наши оперативные дела не касаются ни семейных, ни сердечных обязанностей, поскольку мы исполняем государственные. Война, наша война - все спишет. Жена про это ничего не узнает, это ее не коснется. Повторяю: тут служба и приказ! Я вам приказываю - эту шведку...
Последовало грязное матерное словцо.
- Знаете, Иоасаф Павлович, служба - службой, но даже при наших с вами служебных отношениях я требую давать указания не по-скотски. Задача овладеть женщиной - не самая простая. Она требует хотя бы симуляции определенных чувств и эмоций, не совместимых с вашими словечками. Я вам не жеребец, а вы мне - не конюх! Женщина, о которой идет речь, умна и, как мне кажется, скорее доверчива, чем коварна. Кроме того, она жена очень крупного и важного для нас человека. Поэтому прошу вас доложить Максиму Павловичу мои соображения и получить от него прямое указание: добиваться ли мне этой связи. Одного вашего распоряжения мне, признаюсь, мало!
- Х-о-р-р-о-ш-о! - глаза Зажепа сделались как у киплинговского Нага
[97]
. - Приказ Максима Павловича вам будет. Но, Вальдек, тут ваш последний шанс. Эту Юлию мы поджидали давно. И догадываемся, с какими заданиями она явилась. Так вот: если вы и на этот раз вытянете пустой номер, как с московскими немцами, то докажите мне, что пришли к нам не с целью помочь стране, или, как выражались, быть острием кинжала, а с обратным намерением: запутать и дезориентировать органы советской разведывательной службы! Это, Вальдек, не пустые слова! Вы сами понимаете, какова будет ваша учесть, если задание сорвется!
- Иоасаф Павлович! Извольте раз и навсегда прекратить политику кнута и пряника! Вы смешны с вашими угрозами Я настаиваю, чтобы мне был дан другой руководитель! С вами у нас ничего не получится, так и передайте Максиму Павловичу. Не знаю, с кем вы работали, но уверен, что лишь с запуганными, трусливыми и нестойкими людьми. Мне кажется, что вы нисколько не верите в завет Дзержинского о людях с чистыми руками! Я не уверен, что вы сами относитесь к таким людям! Передайте Максиму Павловичу о моем отказе работать с вами. Пусть он позвонит мне на работу! Во всяком случае сюда, в эту вашу квартиру, я более не приеду! Тот, кто вас заменит, пусть назначит новое место и время встречи. Передайте, что пока я продолжу уроки, но иметь дело с вами больше не намерен.
Мельком, пока шел через проходную комнату из кабинета Рональд увидел бледное женское лицо и маленького ребенка, похожего на Зажепа. Наверное, женщина эта привыкла, что муж ее орет на посетителей. Явление противоположное ее очень смутило.
Глава двенадцатая. НЕ ИУДИН ЛИ ГРЕХ?
1
Женщина эта становилась ему все более необходимой, желанной, своей, неотвратимой. И она привыкла к нему. Знала его привычки, ждала нетерпеливо, встречала в легких, просвечивающихся платьях, поила, кормила, целовала, гладила ему руки еще во время урока, под конец занятий пересаживалась на широченную застеленную тахту, просторную как футбольное поле... Квартиру эту она сняла у друзей, уехавших в Сибирь на полгода.
Однажды, утомленные и разомлевшие от июльской жары и бурных ласк, они сидели, обнявшись, на этой тахте, разметав постельное белье. Попивали сухое винцо, пока на кухне грелся чайник и бифштекс для Рони.
- Есть у меня к тебе маленькая, но деликатная просьба, - устало сказала любовница. - Деликатная потому, что попросил меня об этом... наш военный атташе.
Роня насторожился, но не подал вида. Военный атташе - это, в его представлении, откровенный, официальный разведчик, имеющий дипломатический иммунитет, пока не провалится на попытке добыть нечто официально запретное. Иметь дело с военным атташе - значит быть причастным к его делишкам! Неужто она и в самом деле... с начинкой?
Он с беспечным видом продолжал обнимать ее, но внутри все словно напряглось. Ее шелковистая, очень нежная кожа стала вдруг противной ему, лицо - чужим и ненужным, голос - лживым и обманным. И в один миг - он понял, что спал с ней и мог ласкать ее, только доверяя ее дружеским чувствам к себе и всем русским людям. Если же она и впрямь враг - никакая необходимость не заставит его даже дотронуться до нее. Оказывается, оперативные, служебные задания такого рода он совсем не сможет решать. Вероятно, это еще увеличивало его вину перед Катей. Все это неслось и крутилось в мозгу, и руки делались липкими Собственный голос ему уже казался фальшивым:
- О чем же он просил тебя?
Уже становилось трудно скрывать быстро нараставшую неприязнь к возлюбленной. И как потянуло домой, к Кате! Зачем он здесь, на этой тахте, с какой-то чужой и нечистой бабой!
А Юлия, не замечая в партнере никакой перемены, уточнила просьбу.
- Понимаешь, ему очень нужна... фотография одного русского танка.
Роня испугался, что она различит, как тяжело бухнуло его сердце. Вот оно что! Значит, прав не Рональд Вальдек, а его руководитель, Иоасаф Павлович. Лоб горел, спина холодела, немели пальцы. Неимоверный стыд душил горло, сдавливал горло... Шпионка! Вражеская лазутчица... А ты, Рональд Вальдек, простофиля и нюня! Сколько нежности отнял, украл у Кати ради этой.' Но служба - так служба! Сразу ли делать вид, будто ради твоих прелестей Родину продам? Нет, надо сперва поломаться, дать себя уговорить, цену набивать...
А вслух, не глядя ей в глаза, тихонько ослабляя объятия:
- Какого танка? Я ведь не военный и таких фотографий у меня нет. Кроме того, ты ведь знаешь, что это - темное и опасное... нечистое дело.
- Нет, нет, не думай ничего дурного. Что ты! Разве я толкнула бы тебя на противозаконное действие! Однако фотоснимок очень нужно достать. Ты спрашиваешь, какого танка? Того, который шел на последнем майском параде в самом конце... Это новый танк, наверное, последней конструкции. Но поскольку его вывели на парад, он уже не может считаться особенно секретным, правда милый? Поэтому уж ты постарайся, мой дорогой, достать такой снимок.. Тут, может, окажется подходящий кадр у ваших газетных фоторепортеров, что снимали парад? У них, наверное, можно будет за не очень высокую цену купить такой снимок. Мне очень важно задобрить этого атташе. Он, кстати, старый друг моего отца.
- Твой отец был военным?
- Да, военным. В чине генерала. Теперь уже в отставке. Он с нашим атташе вместе кончал военную академию.
- А зачем ты так хочешь задобрить его?
- Он может помочь моей следующей поездке. Мне хочется в Китай.
- Что ты там собираешься делать?
- Гнаться за сенсацией во имя собственной журналистской славы. Представляешь себе в 'Стокгольме дагбладет' серию очерков от собственного корреспондента Юлии Вестерн? 'Из партизанских районов Китая'. Беседа с Чжу Де или Мао Цзэдуном, а? Полевые будни восьмой армии, стычки, хитроумные тактические уловки... Это уникальный материал! Жаль, конечно, что я маловато смыслю в военном деле, да уж как-нибудь. Вот куда бы махнуть нам с тобою вместе! Подышать настоящим революционным романтизмом! Разве это невозможно? Если очень захочешь - убеждена, что сможешь уговорить свое Учреждение или какой-нибудь печатный орган - газету, журнал, издательство - послать тебя на годик в Китай! Будем там делать мировую революцию и... любовь.
- Но при чем тут военный атташе?
- А при том, что именно он-то и может поддержать мое ходатайство, может даже прямо рекомендовать мою кандидатуру для командировки, если я внушу ему деловое доверие. Ты понимаешь, такое предприятие, как посылка корреспондента в Китай, даже для большой газеты трудновато. Тут надо привлечь еще какие-то заинтересованные стороны. Вот, например, военные или коммерческие. Ведь корреспондент может попутно поработать еще в какой-нибудь области, это даже прибавляет ему подчас веса. Можно подумать также и о нескольких заданиях для печати, то есть сочетать работу для большой газеты, скажем, со специальными заданиями профессионального порядка, ну, там, женского журнала, военного вестника и т. д. Понимаешь? Потому мне и важно заслужить одобрение этого старого атташе - он все время сотрудничает с военной прессой. И он к тому же друг отца. Пусть увидит хоть в каком-то пустяшном деле мое усердие.
- Хорошо. Я подумаю, как это сделать.
- Подумай и про Китай. Я хочу еще долго быть с тобой. Слышишь? Но сегодня ты уж очень какой-то озабоченный! Улыбнись мне скорее!
* * *
Может, это и есть шпионская вербовка?
Во всяком случае, нужно немедленно поставить в известность обо всем руководство. Положение осложняется бунтом против Зажепа. Но ведь другого руководителя у Рональда пока нет. Максим Павлович позвонить не соизволил, формальной жалобы Рональд пока подать не собрался; не исключено, что начальник отделения еще ничего не знает о конфликте с Иоасафом. Ситуация же слишком серьезна...
Прошлый раз Максим Павлович просил более не пользоваться его служебным телефоном. Значит остается одно: звонок к Зажепу.
- Есть важные новые обстоятельства. Сообщение очень срочное! Я вас прошу связать меня непосредственно с Максимом Павловичем!
- Его сейчас в Москве нет. Временно замещаю его я. Что там у вас случилось?
- Это - не телефонный разговор.
- Хорошо. Встретимся в гостинице 'Метрополь'.
- В таком случае потрудитесь пригласить еще кого-нибудь. Например, хоть Василия Николаевича. Ум - хорошо, два - лучше.
После этой беседы втроем ясности у Рональда не прибавилось. До возвращения начальника надлежало вести по-прежнему занятия русским языком с Юлией, проявляя при этом всемерную осторожность и бдительность. Оба чекиста заявили единодушно, что заказ фотографии танка - бесспорный шпионаж. А вот исполнять ли просьбу, добывать ли такой фотоснимок, все трое решить не могли. Рональд высказал предположение, что снимок найти надо и именно у газетных репортеров, или, может быть, даже в витрине ТАСС. Зажеп колебался и ничего решить не мог; Василий Николаевич высказался против: зачем, мол, сами будем помогать врагам?
Беседа продлилась час и шла 'под кофеек'. Рональд покинул метропольский номер первым и вышел на Никольскую. Здесь, в каком-то невзрачном помещении, в первом этаже, находился отдел распространения фотохроники ТАСС. Он вошел в эту убогую контору, попросил снимки последнего первомайского парада и перебрал их все. Было там несколько сотен фотографий, многие повторялись, очень полно был представлен военный парад. К оборотной стороне каждого фотоснимка на папиросной бумаге была подклеена надпись с обозначением цены. Тяжелые танки были сняты в строю, неразборчиво. Двух самых тяжелых, шедших на параде отдельно и вызвавших интерес атташе, в этих наборах не было. Рональд на всякий случай осведомился у сотрудницы, был ли здесь снимок самых тяжелых машин.
- Был, был, да раскупили! Если хотите, можно заказать. Вот этот снимок...
И она указала на фотовитрину, висевшую в простенке и не замеченную Рональдом. Внизу, крупно, был показан мощный многотонный танк с открытым люком, откуда, придерживая флаг, выглядывали два человека в черных шлемах.
- Да, это как раз то, что нужно. Можно его заказать?
- Пожалуйста. Платите шесть рублей. Зайдите дня через два-три...
Черт возьми, если можно купить снимок на улице за шесть рублей и он выставлен в уличной витрине!.. В самом деле, шпионаж ли это? Однако Рональд не имел при себе и шести рублей. Неловко, что заставил сотрудницу зря перебирать такую кучу фотоснимков.
- Так будете заказывать снимок?
- Благодарю вас... Пока не буду.
Отдохнуть бы от всей этой пакости! Завтра воскресенье. Надо будет пораньше встать, забрать с собой Федю и поехать в Кучино, на большой пруд, взять там лодку, прихватить винчестер старенький на случай встречи с каким-нибудь ошалелым селезнем... А к обеду - домой!
С вокзала он позвонил Юлии. Та заявила, что давно хочет посмотреть, как он живет на даче, - похожи ли эти дачи на шведские.
- Что ж, приезжай. Адрес ты знаешь, представлю тебя под каким-нибудь соусом своей жене... Не испугаешься? Ведь она - человек умный и наблюдательный!
Нет, она не из пугливых - и умеет держать себя, как надо.
Рональд не придал значения этому разговору. Думал, шутит, рисуется.
Вечером Катя учинила ему профессиональный допрос: отчего он так заметно переменился в последнее время? Что его гнетет? Что он скрывает, притом с определенного дня, вернее, с определенной ночи - 23 мая? Он отнекивался все слабее, молчал, не глядя ей в глаза, и в конце концов совсем уж было признался, но снова отрекся от своих полупризнаний, испугался за ее надорванное сердце, отвернулся в сторону и оставил ее утром в слезах и почти уверенной в беде.
На пруду в Кучине они с Федей взяли лодку и поплыли вверх по реке Пехорке, среди лесной чащи. Он - в охотничьей своей кожаной куртке, Федя - в черном пальтишке по случаю прохладного утра. Плыли до тех пор, пока коряги и мелководье вовсе не преградили им путь. Здесь побродили по лесу, послушали птиц, нарвали цветов, попробовали винчестер: Рональд, не слишком-то педагогичным образом, использовал в качестве мишени толстую лягушку. Часа три он ни о чем не думал, будто пребывал в неком отпуске от совести и тревоги... Когда в послеобеденный час они вернулись домой, Рональд увидел свою Катю в домашнем, у садовой клумбы под терраской, в живейшей беседе с Юлией Вестерн... Он, кинув винчестер и куртку, устремился к гостье, а мать, заметив Федины мокрые ботинки, взбежала с ним на терраску и, на ходу, вполголоса бросила мужу:
- Спровадь ее побыстрее! И до калитки! Эта дурища призналась мне во всем и даже просила уступить тебя годика на два, порезвиться. Если ты с ней задержишься хоть на лишнюю секунду... ты меня живой в доме не найдешь! Иди, но дай слово, что больше эту тварь не увидишь!
В растерянности он шел за гостьей по тропе к калитке, чтобы приоткрыть хитроумный запор. Она глянула, на него с упреком и сказала:
- Aber sie ist doch viel schoner als ich? Wie ist denn das alles gekommen und was wird denn weiter aus uns alien werden? Hast du sie denn gamicht mehr lieb?
- Es ist mir schwer mit ihr wegen des Betruges! - вымолвил Рональд.
- Ach Gott, ja was habeich alles angerichtet! - и пошла по улочке к станции. Обернулась и спросила: - Werden wir uns nochmal mit dir sehen?
[98]
Молча он стал запирать калитку. Что ответить ей, он не знал.
В маленькой спальне Катя лежала на постели лицом вниз и совсем по-кошачьи сжимала и разжимала кисти рук, как бы впуская ногти в собственное тело. Это была примета самой жестокой, самой невыносимой душевной муки.
* * *
За ночь она как бы продиктовала ему условия безоговорочной капитуляции:
- во-первых, немедленно доложить руководству, что он влюбился в шведку и не может продолжать исполнение своих 'азных' обязанностей;
- во-вторых, никаких встреч и прощаний. Может написать краткую записку и вернуть уплаченные вперед деньги (в этот раз, по Катиной просьбе, он взял с ученицы советскими деньгами за пять уроков вперед для покупки велосипеда Ежичке);
- в-третьих, пока эта женщина в Москве, он должен уехать подальше, либо взявши на работе отпуск, либо даже пожертвовав и службой, и своей деятельностью у 'азов'.
В этом случае сохраняется семья и могут быть залечены все раны, а ему из-за всей этой катастрофы надо и в московских условиях переменить работу и пойти учиться, совершенствовать свою педагогическую квалификацию.
Утром он проводил жену на работу в Международный конъюнктурный институт и немного опоздал в собственное Учреждение. Там, в отделе приема иностранцев, уже сидели ранние гости - северная писательница со своей компаньонкой. Председатель правления, случайно приехавший рано, заметил Ронино опоздание и очень грубо, в присутствии обеих дам обругал его, заодно указав на невнимание к столь драгоценным посетителям.
На тех это произвело действие обратное - они очень долго извинялись перед Рональдом за то, что нечаянно навлекли на него начальнические громы, ибо приехали они без всякого предупреждения и с чисто личной просьбой, чуточку даже щепетильной.
Дело в том, что, бродя утречком по соседним с гостиницей магазинам, писательница приметила в Мосторге роскошный соболиный палантин ценою в десять тысяч советских рублей. У нее примерно такая сумма уже накопилась - из гонораров за статьи, интервью, радиорассказ и договорные книжные переиздания. В своей стране она с советскими деньгами ничего предпринять не сможет, поэтому покупка чудесного мехового палантина была бы наилучшим выходом, если бы не въездные северные пошлины. Облагаются меха такими суммами в долларах, кронах и прочих валютных единицах, что обходятся едва ли не дороже, чем купленные в стране. Так нельзя ли отправить эту покупку каким-нибудь неофициальным способом, минуя таможенные рогатки? Например, с выставкой какой-нибудь или просто со знакомым дипкурьером?
Разумеется, по закрытым каналам Учреждения сделать это можно было без труда, однако только с разрешения председателя. Рональд, предчувствуя очередные осложнения, скрепя сердце отправился к нему. Тот долго и нудно выговаривал Рональду, что такая операция не имеет ничего общего с задачами Учреждения, что нечего вмешивать его, председателя, в частные делишки какой-то иностранки, что закрытые каналы существуют для совсем иных, высших целей. Долго молчал, колебался, мял в руках бумажку, в которой Рональд изложил дело, наконец, скривив лицо, начертал слово 'разрешаю'. С этим разрешением Роне предстояло идти в Особую часть и предупредить, что вечером будет готов не совсем обычный пакет в адрес нашего северного уполномоченного. С пометкой: для г-жи N...
Обе дамы сидели еще в зале приема. Услыхав, что разрешение получено, писательница просияла и на радостях бросилась в кабинет председателя - выразить ему личную признательность. У того мигом исчезла с лица вся мрачность. Он расцвел в улыбке, изобразил на лице подобие смущения, мол, стоит ли вообще говорить о таком пустяке! Пожимая обе протянутые ему руки, сказал:
- Для наших искренних друзей мы во всем готовы идти навстречу! Не стоит благодарности! Мы рады, что доставили вам небольшое удовольствие!
Рональд Вальдек уже давно перестал удивляться начальническим метаморфозам. Если бы 'искренняя подруга СССР' слышала бы все слова по ее адресу, сказанные тем же вельможным председателем пять минут назад, она, верно, решила бы, что в председательском кресле сидели два разных лица!
Вместе с писательницей Рональд отправился в банк, снял деньги с ее текущего счета, отвез их в магазин и купил ей вожделенный палантин. Вещь действительно была уникальной - из темных, самых дорогих баргузинских соболей с серебряно-седоватым отливом. Покупку отвезли в Учреждение.
Пожилая писательница трогательно радовалась обновке, как умеют радоваться только дети, или самые высокие духом, самые умные взрослые. Их интуристовский 'Линкольн' двигался по Воздвиженке к гостинице 'Метрополь'. В небе полыхали зарницы близкой грозы. Все потемнело и полиловело над крышами и Троицкой башней Кремля. Первые капли грозового ливня разбились о стекла автомобиля. И вдруг Роня увидел Катю. С потерянным лицом она шла по тротуару.
- Вот моя жена, - показал Роня дамам.
- Так давайте ее скорей в машину! - закричала писательница. - Она же намокнет сейчас ужасно!
Дождь уже хлестал, по улице понеслись потоки. Писательница в машине обняла Катю.
- Мадам! Вы сейчас - как лучшее русское вино: вы полусухая! Немедленно едем в гостиницу пообедать и вспрыснуть нашу покупку!
Обед заказали в номер. Катя позвонила на работу, что промокла и пошла домой переодеться.
К концу вечера писательница призналась Кате, что влюбилась в нее по уши.
- Знаете, - говорила она проникновенно, - ведь я давно наблюдаю тех русских, кто походит на вас своими манерами и воспитанием, но страстно ненавидит все, что сейчас творится в вашей стране. Я - не идеалистка. Я видела у вас много прекрасного и много отвратительного. Видела прямые остатки крепостничества, рабства и нищеты, но и реальные победы во всех решительно областях. Не понимаю, зачем вы так старательно уничтожаете остатки вашей старины, церкви, башни, стены, защищавшие ваших предков и вдохновлявшие их на отпор татарам, полякам, французам... Вероятно, вы сами потом об этом горько пожалеете. А вместе с тем вы столько создали замечательного, что о вас безумно трудно писать, не возбуждая в западном читателе чувства недоверия и не вызывая подозрений, будто я куплена коммунистами для пропаганды их идей... Вы, госпожа Вальдек, первый для меня в России человек, в ком эти идеи так благородно слиты со всем тем высоким, что было всегда присуще русской дворянской интеллигенции.
Катя пила вино, улыбалась хозяйке и с легким смущением слушала ее речи. А за окном 'Метрополя' становилось все сумрачнее, грозовой ливень перестал, но сеялся неотвязный, скучный дождичек, превращавший июль в подобие позднего сентября...
- Вам невозможно ехать под таким дождем в одном костюме! - заботливо сетовала хозяйка. - Я привезла с собой этот легкий плащ-дождевичок. Накиньте его сейчас, смотрите, как он вам к лицу. Это ваш цвет! И пожалуйста, не присылайте мне его с мужем обратно, оставьте себе в знак моей сердечной симпатии к вам. У меня было тайное намерение подарить его самой милой женщине, какую здесь встречу. Значит, он по праву ваш. Милее вас в России я никого не знаю!
Плащик был будто по заказу изготовлен для Кати. Сидел ловко, а в нынешнюю погоду прямо-таки выручал. В продаже таких не было, а с рук, из-под полы на черном рынке они стоили очень дорого, как все заграничные изделия, весьма ценимые московскими спекулянтами.
- А чтобы вы, Рональд, не ревновали меня к вашей чудо-жене, - повернулась она к Катиному супругу, - примите в дар от меня вот эту мою рабочую самопишущую ручку. Она мне хорошо послужила, побывала в Америке и теперь - на Волге, пусть-ка отныне послужит и вам... Кстати, мадам Вальдек, вы должны настоять, чтобы ваш муж непременно начал писать сюжетные вещи. Я давно поняла, слушая его устные рассказы, что у него хорошая способность закручивать сюжетные пружины. Это ведь большой дар, очень выгодный. Заводите его как часовой механизм и пускайте раскручиваться. Сами увидите, как хорошо получится. На вашем месте, Вальдек, я писала бы детективы! Вроде Агаты Кристи с ее 'Тайнами каминов'! Ах, если бы я умела это делать! Разбогатела бы, как индийский раджа!
- То, что умеете вы, гораздо лучше! - тихо смеялась Катя. - Ваши книги написаны в мужской манере, и сказать по правде, она мне кажется привлекательнее, чем манера женская, но с необыкновенным пониманием женской души. Русскому читателю, особенно читательнице, ваши книги очень близки. Их у нас любят.
Катя сердечно распрощалась с писательницей, и та настояла, чтобы Роня отвез жену на вокзал.
Вся эта неожиданная интермедия его порадовала. Она отвлекла Катю от черных ревнивых мыслей по поводу вчерашних открытий. Однако, Ронино отсутствие на службе исключало возможность негаданного приезда Юлии в Учреждение для встречи с возлюбленным на нейтральной почве. Он думал про себя, что такая встреча, последняя, все-таки нужна. И она не должна быть при посторонних третьих лицах.
Все, что в нем покамест замерло, теперь начинало оттаивать. Словно при слабеющем наркозе нарастала в сердце ноющая, тревожная боль; он еще и сам не понимал толком, что это за боль, но сквозь все ощущения дня, разговоры, дела, впечатления, она пробивалась все явственнее, заполняя сердце. Неужели он и впрямь любит эту женщину? Как же это совмещается с любовью к Кате? Может, к этой Юлии тянется только тело? Нет, ему еще и жаль ее! Он страшится, как с нею поступят те, что сменят его, Рональда, у ее рабочего столика и в ее постели. Ведь без мужчины-спутника ей здесь не обойтись! Об этом думать было трудно. Трезво поразмыслив, он, в глубине души, не верит, будто ее романтизм вражеский и черный. Не похожа она на шпионку! Слишком много в ней еще полудетского, незрелого авантюризма. И излишней доверчивости. Вырвалась в трудную поездку - вот и хочется ей всласть насладиться свободой, романтикой, авантюрами вдали от родителей, мужа и детей. Их у нее двое - мальчик и девочка. Очень милые. Она их любит, но... видно, не дожила, не испытала всего, чего хотелось, потянуло на простор, на волю, на приключения с привкусом тайны и опасности. Как бы не обожглась на этом красном огне!
- Пожалуйста, на Курский, - сказал он шоферу. Он хотел потом вернуться на работу и может быть, сговориться о прощальной встрече?
Катя будто прочла его мысли:
- Сначала - в Денежный переулок, - заявила она решительно и по-хозяйски. - Там, товарищ водитель, вам придется совсем немного подождать. Остановитесь пока у телефона-автомата... Позвони, Ронни, дома ли твой Иоасаф? Если нет - поедешь к нему на работу.
Роня позвонил. Тот оказался дома.
- Тем лучше! Поехали!
У Кати созрел какой-то свой план. Потребовала высадить их у Никитских ворот. Очень четко приказала шоферу:
- В Денежном переулке вы дождетесь моего мужа. Когда он освободится - отвезете его на Курский, к тоннелю номер два. Ронни, там я буду тебя ждать на нашем всегдашнем месте. У Иоасафа очень долго не задерживайся, но имей мужество сказать ему правду - от этих функций ты должен отказаться: они тебе не по характеру. Поцелуй меня и будь правдив с ним.
- А ты куда?
- Мне надо кое-что купить домой и позвонить на работу. Если ты окажешься на Курском раньше меня - стой и жди. Никуда не девайся!
Ах, как все нелепо и трудно складывается!
Рональд, давая жене обещание отказаться от встреч, был искренен. Он был готов действительно доложить все, как есть, Максиму Павловичу. Но говорить с Зажепом о такой вещи, как любовь? Признаваться в этом чувстве, глядя в циничные, оловянные глаза? Сказать ему, что не считает ее врагом? Значит, опять выразить недоверие к мнению руководства...
Конечно, теперь, когда жена вмешалась и дело загублено, поздно рассуждать, как бы следовало его повести. Ну, будь Роня, скажем, Максимом Павловичем, - чтобы предпринял он с самого начала?
Уроки? Бесспорно, это ход правильный.
Физическая близость? Пожалуй, тоже правильный ход.
Заказ фотоснимка? Надо было бы достать и посмотреть, что получится.
Встреча Юлии с женой? Надо было энергично предотвратить! И, по-видимому, продолжать занятия. Усиленно контролировать каждый ее шаг, одновременно наводя дополнительные справки о всех ее связях там, на ее родине. Дополнительно окружить здесь, в Москве, доверенными людьми, спокойными и осторожными, способными довести проверку до конца. Установить, враг она или, скорее, друг. Если первое - тихо удалить из страны и предостеречь настоящих тамошних друзей СССР о ее истинном лице. Если второе - направить все стремление и порывы в нужное русло... Эх, Рональд, вам бы столько ума, сколько у русского бывает... после!
Все это вертелось у него в голове, пока он поднимался по лестнице в ненавистную зажеповскую квартиру. Хозяин встретил его с удивленно-недовольным лицом:
- Мне сейчас некогда. У меня другой прием. Надо подождать. Идите пока в детскую.
- Я не могу ждать. У меня служебная машина внизу.
- А что за пожар? Какие-нибудь новости насчет танка?
- Нет, о танке пока речи заново не заходило. Просто нужно серьезно поговорить о сложившемся положении.
- Ну об этом послезавтра поговорим, поскольку завтра меня не будет. Уезжаю на сутки. Будьте здесь послезавтра в это же время.
...За десять минут 'Линкольн' домчал Рональда на Курский. Кати на условленном месте не оказалось. Она пришла только через полчаса, в своем новом красном плащике. Он был ей к лицу.
- Ронни! Ты видел Иоасафа?
- Да. Но...
- Ты все рассказал ему, что обещал?
- Невозможно было. Я видел его мельком. Он торопился. Был занят.
Катины глаза горели как у раненой кошки. В лице ее не было ни кровинки.
- Ты погубил себя, Ронни!
- Чем же? Я буду у него послезавтра и все доскажу, что не успел.
- Поздно, Ронни! Я сейчас была в Большом Доме и говорила с твоим Максимом Павловичем. Он со вчерашнего дня опять на месте. Я доложила ему, что ты сейчас у Иоасафа с официальным заявлением насчет отказа от исполняемых функций. И прежде всего - с просьбой освободить тебя от дальнейшего общения со шведкой Юлией Вестерн в связи с тем, что ты увлекся ею и потерял критическое чутье... Он выписал мне пропуск еще днем и от Никитских я на такси поспела в Большой Дом через десять минут. Полчаса мы с ним разговаривали. Он мне понравился. Сказал, что уже сам замечал твою непригодность к 'азной' деятельности. Слишком либерален, некритичен и доверчив! Но то, что ты не набрался мужества все это сказать Иоасафу - может просто-напросто теперь тебя погубить начисто! Это все-таки - государственная работа, а не твои постельные делишки, затмившие тебе все горизонты! Эх ты, горе мое! Теперь главное - не вздумай с ней увидеться! Тогда тебя уже ничего не спасет! И знаешь, что? Под таким дождем не хочется мне на дачу. Останемся в Москве. Там баба Поля и Нина справятся без нас.
* * *
Утром, раздеваясь в вестибюле, Рональд Вальдек лицом к лицу столкнулся с Юлией Вестерн. Она быстро подошла к нему, сунула в руку записку и вышла из подъезда. Записка гласила: 'Сегодня, в 17 часов, платформа Никольская'. Это была остановка перед Салтыковкой. Они там однажды встречались: ей тогда захотелось побывать в сельской церкви...
Служебную нуду он кое-как протянул до обеда. Потом придумал себе поручение в городе, исполнил его и отправился на Курский...
С Нижегородской дорогой были связаны его воспоминания о Корнееве и Сереброве, он ездил тут в теплушках и на папиной москвотоповской дрезине, позже - в служебных купе с Заурбеком, еще позже - на дальние охоты в Петушки и на охоты ближние, где-нибудь на 38-й версте, а то, вечерком и на тягу в Салтыковке. Здесь издавна дружил с охотником Виктором Артемьевым, натаскивал с ним легавых собак и обычно снимал у него на лето для семьи две комнаты и терраску - в доме близ лесной опушки и глухого, заросшего пруда.
Сейчас он ехал мимо знакомых дачных платформ и полустанков, где, слава Богу, еще мало что переменилось за годы индустриализации и коллективизации, только поредели леса: сюда, как и в другие дачные местности, стали выселять москвичей из сносимых домов на реконструируемых улицах столицы. Но и поредевшие, немного отступившие от железной дороги леса все еще были полны жизни, силы и красоты. За Реутовым следовала платформа Никольская.
...Юлия Вестерн расхаживала по платформе с дорожной сумкой через плечо. Светловолосая, коротко стриженая, рослая, не по-нашему одетая. Она здесь очень бросалась в глаза в убогом окружении граждан с клеенчатыми портфелями и огородницами в мужских пиджачных обносках.
Они пошли вдоль линии в сторону Москвы. Рональд приметил, что два молодых человека следуют в отдалении по пятам. Свое открытие он решил покамест утаить от собеседницы, чтобы зря не волновать и дать ей возможность высказаться. У них были свои традиции при встречах: сперва говорить о самых важных по работе событиях, неудачах или успехах. Она рассказала, что в эти дни дважды или трижды виделась с писателем Исааком Бабелем и уже работает над интервью с ним. Получилось очень интересно! Виделась она и с немецким писателем-антифашистом и коммунистом, который помог ей своими рекомендациями и связями. Что собирается в Баку, ей там обещан очень интересный для прессы материал об Азербайджанской республике. Там мало кто бывал из иностранцев, это обещает стать сенсацией. И единственное черное пятно среди всех этих удач - ее глупый, неумелый просчет при салтыковской встрече...
- Конечно, твоя жена - необыкновенна, - тихо каялась она Рональду, - она до того проницательна, что я не продержалась с моими тайнами и пяти минут. Она моментально поняла все, что между нами произошло и что я влюблена в тебя до ужаса. Притвориться равнодушной и деловой я не сумела. Но я все равно не могу поверить, будто из-за этого мы должны потерять друг друга. Ты для меня слишком много значишь!.. Wir haben uns doch nicht abgeliebt!
[99]
- закончила она убежденно.
Ox, как они не похожи на нас, русских, эти наши милые гости!
Молодая, вероятно, имеющая от мужа нечто вроде картбланша, привыкшая к западным демократическим свободам, вольная в поступках и решениях, не желающая считаться ни с чем, кроме собственного вкуса, ума и чувства, Юлия Вестерн вовсе не подозревала об огромном государственном аппарате за спиною любовника и не слишком терзалась угрызениями совести за муки ревности, причиненные другой женщине. Она никак не хотела допустить мысли о неизбежности разрыва после салтыковской встречи с обманутой женщиной. Ведь, мол, любящая семья осталась в Стокгольме! У Рональда тоже есть причины ревновать к прошлому! Она, Юлия Вестерн, была замужем за знаменитым итальянским тенором. Он погиб в Швейцарии в автомобильной катастрофе. Нынешний муж знает, как она любила того певца! И Рональд знает, как мадам Вальдек прежде любила барона фон Кестнера! И она, Юлия, вовсе не хочет разлучать супругов Вальдек навсегда! Он лишь побудет вместе с Юлией, пока любовь их столь пылка и цели столь близки... Может быть, они с Рональдом поедут вдвоем делать революцию в Китай! Или в Индию! А потом он вернется к жене, как и она к мужу. Это будет лишь компенсацией за ревность к Валентину Кестнеру. Нет, нет! Зачем торопить события? Никаких разрывов, пока любится...
Они дошли до густой рощицы на полпути к станции Реутово. Забрались в самые заросли и уселись на крошечной лужайке, окруженной плотной стеной елок и кустарников. Роня пытался проверить, где та пара молодцов. Будучи сам невидим, он смог различить эту пару в некотором отдалении. Они терпеливо сидели, курили, дожидаясь, по-видимому, выхода 'объектов наблюдения' из зарослей. Они извне совершенно не просматривались, но выйти из кустарников неприметным образом было невозможно...
Юлия обняла собеседника, заглянула ему в глаза. Он забыл обо всем на свете и прижался к ней.
Получасом позже они покинули укромную рощицу и начали было прощаться уже на виду у наблюдателей. Теперь и она заметила их. Рональд, путаясь и стараясь соблюсти тайну своей двойственности, попробовал втолковать ей, что их близость отныне может навлечь на нее беду, ибо он не свободен и не волен собою распоряжаться. Она же ничего не сумела сообразить! Ничего не поняла! И эта наивность подтвердила ему, что у самой-то особой подкладки нет! Иначе, будь она сама невольницей некой разведки, - разве не разгадала бы она причи- нуего несвободы? Несвободы распоряжаться собой и своими связями?
Шел седьмой час. Он обещал позвонить жене после работы. Оглянулся, ища телефон-автомат. И в этот миг подошли штатские.
- Не подавайте виду! Гражданин и гражданка! Пройдемте с нами. Садитесь в электропоезд. Надо проехать одну остановку. Постоим на площадке.
Сошли в Кускове. Их завели в какое-то помещение сбоку от станционного строения. Роня вспомнил, что бывал здесь некогда с Заурбеком, в бытность того уполномоченным ОРТОЧЕКА Курской железной дороги...
- Ваши документы?
Очень удивились, что гражданка - шведская журналистка!
- А ваши, гражданин?
Сотрудник Учреждения... Журналист и дипломат... Так, так, очень приятно! Документы, извините, зафиксируем в журнале. По какой вы здесь надобности?
- Мы просто гуляем, дышим воздухом. Это что, тут у вас запрещено?
- Никак нет, дышите себе на здоровье! И просим нас извинить! Мы обознались. Приняли вас, знаете, за одну пару рецидивистов, очень опасных, работающих в поездах. Еще раз просим прощения. До свиданья! Вы свободны.
Этим эпизодом она была смущена, напугана и что-то почуяла. Впрочем, сделала комплименты 'вашей русской полиции': мол, наша, шведская, гораздо грубее. А что им от нас на самом деле надо было? Почему они за нами следили? На этот вопрос у Рони ответа не было. Он крепко поцеловал ее, дал несколько торопливых советов и видел из будки-автомата, как она садилась в такси.
- Откуда ты звонишь, Ронни?
- С Курского уже.
- Почему с Курского? Почему не со службы? Ты ушел оттуда с обеда! Ты опять был с нею. Ты меня опять обманул, Ронни! Ты куда-то с нею ездил. Говори сейчас же, где ты с ней был?
- Я иду домой. Приходи, поговорим. Не кричи по телефону!
Баба Поля привезла детей в Москву. На даче одна Нина. Иди домой и жди меня. Такого дня в моей жизни не было!
- Все кончено, Кити!
- Что кончено?
- То, что тебя тревожило. Мы с нею расстались.
- И деньги отдал?
- Про деньги забыл.
- Сейчас же отошли почтой. Есть у тебя полсотни при себе?
- Да, есть. Я их приготовил. И забыл...
- Ну, конечно! Не до того было! Ах, негодяй и дурак! Горе мое! Отошли сейчас же, не отходя от Курского, прямо с вокзальной почты! Слышишь?
Оформив денежный перевод, он пешком доплелся до Трехсвятительского. Поиграл с сынишкой в солдатики. Дождался жены. Баба Поля принесла им чай в кабинет. Сама с детьми осталась в столовой, шумела, возилась - может, чтобы отвлечь соседские уши?
Он все ей рассказал.
- Значит, она - под постоянной слежкой? Что ж, жди событий! Эта встреча тебе даром не пройдет.
- Так ведь никаких формальных приказаний прекратить работу я не получал еще!
- Они знают главное: ты умолчал о том, что изменил к ней отношение, влюбился в шпионку и не можешь делать порученное тебе дело!
- Я не верю в ее шпионство!
- Да и я не очень верю! Просто дура и... прости господи! На Западе полно таких барынек, взбесившихся с жиру! Знаю я их. Между прочим, пока ты выходил, я спросила у писательницы, знает ли она эту шведку-журналистку. Та сказала, что здесь познакомились.
- Ну, и какое она вынесла о ней впечатление?
- Сказала, что очень хороша собой, но литературное ничто!
- Небось, это ты подсказала ей сама?
- Она достаточно умна, чтобы разбираться в таких! Который час?
- Половина двенадцатого. Все уже спят. Пора и тебе...
- Звонят к нам. Кто бы это так поздно?
Баба Поля пошла в прихожую открывать. В следующую минуту в столовую быстро вошли трое незнакомых, решительных и четких. Позади маячило испуганное лицо управдома - он жил в соседней квартире, на той же лестничной площадке.
- Рональд Алексеевич Вальдек? Ордер на арест и обыск. Приступайте, товарищи. Оружие есть? Документы? Валюта? Запрещенная литература?
* * *
Автомобиль 'ГАЗ-А' или в просторечии 'козлик', в то время - новинка советской техники - доставил арестанта на Малую Лубянку. Вскользь он уловил, что арестован органами ППМО ОГПУ СССР - значения первых четырех букв этой аббревиатуры он не понял. Про себя звал их по Катиному - 'азами', но классифицировать этих 'азов' так и не научился.
Для начала его оставили одного в тесном покое без, окон, размером с обыкновенную квартирную уборную. Отъезду из дому предшествовал ночной обыск, грубый и бесцеремонный. Он превратил квартиру в неописуемую свалку рукописей, книг, фотографий, японских альбомов, вперемежку с бельем, предметами обихода и настольными мелочами. Слава Богу, не нашли домашнего тайника с урной Валентина Кестнера - это избавило Катю от неделикатных вопросов. Из книг конфисковали все тома собрания сочинений Троцкого, полученные по официальной подписке. Два-три ценных миниатюрных издания XVIII века - подарки С. А. Полякова - отнюдь не пахли антисоветской крамолой, однако очень заинтересовали старшего оперативника. Использовав домашнее замешательство, он было попытался их попросту присвоить, но Катя этому резко воспротивилась. Удивительно! Она прекрасно понимала человеческие слабости этих рыцарей, но почему-то продолжала видеть в них все-таки рыцарей и относилась к ним с некоторой долей влюбленности.
Терпеливо сносила она и другие незаслуженные обиды. Ведь, например, не удалось предотвратить изъятия нескольких заветных золотых монет, сбереженных Анной Ивановной. Оперативники унесли и торгсиновские боны, полученные за уроки с Саку-сан и еще не потраченные на продукты. А самого Роню огорчила конфискация его охотничьего снаряжения. В том же 'козлике', вместе с арестованным хозяином везли и его ружья: Заурбековы подарки - малокалиберный винчестер и ружье-тройник марки 'Кеттнер', а с ними - премиальная винтовка и охотничья двустволка-тулка. Особенно жалел Роня винчестер - в ста шагах не знал промаха по токующему тетереву на ветке или зимнему рябчику...
Роня хотел даже помочь выгрузить эти предметы вместе с запасом патронов, но его остановили: мол, не гоже, чтобы арестант нес свое оружие, хотя и зачехленное! Он молча наблюдал, как приемщик отобранного лихо хлопал стволами и щелкал курками ружей перед тем, как унести их в особую кладовую.
Все эти предметы Рональд отнюдь не рассматривал как ценности материальные. Они напоминали о близких, дорогих людях, о лучших полосах жизни, воскрешали заветные места на природе. Такое отношение к любимым вещам и предметам искусства он воспитывал в себе, как нечто возвышающее душу. Это не имело ничего общего с накопительством, жадностью к вещам. Ему казалось, что при социализме, при всеобщем благосостоянии, чувство собственничества ослабнет, уступит место совершенно иному этическому чувству, высокому и сильному, прежде недоступному бедняку и рабу, задавленному нищетой, ненавистью, завистью. Они с Катей надеялись, что новый социальный строй должен привести к нравственному перерождению и обогащению человека, научить его ценить бытие, открыть неизведанные ранее эстетические глубины и подарить каждому человеку то главное, что составляет смысл бытия: богатство ума и чувства. Ум человеческий будет развит путем широкого гуманитарного образования, параллельного техническому, а чувства расцветут под влиянием изобилия и широкого выбора возможностей. Человек будущего постигнет, что любовь к женщине должна стать, как в поэме Мояковского 'Про это':
Чтоб не было любви - служанки
Замужеств,
похоти,
хлебов.
Постели прокляв,
встав с лежанки,
Чтоб всей вселенной шла любовь.
Он будет сказочно богатым, этот счастливый человек будущего, творимого ныне! Он-то научится уважению, чуткости и любви к окружающим людям, ибо среди них не будет высших и низших, подавляемых и подавляющих, эксплуатируемых и эксплуататоров. В человеческом обществе будут встречаться везде только товарищи по совместному творчеству, только сотворцы!
...Города-сады вместят деятелей промышленных и сельскохозяйственных предприятий. Одни будут уезжать на подземные фабрики и заводы, другие - в обширные поля, сады, огороды. И все вместе будут охранять и беречь мать-природу! Чистые реки, изобильные рыбой и пернатой дичью по берегам, потекут среди густонаселенных дубрав и кедровых заповедников. Люди научатся почти молитвенно почитать заповедные рощи и озера с лебедями, преклоняться перед всем богатством жизни в морях и лесах, в горах и долинах. А входя в музейные залы, старинные соборы, кремли и замки, они постигнут скорбь врубелевского Демона, загадку его Пана, духовную красоту нестеровских отроков, могучую силу рублевского Спаса и свет от Сикстинской Богоматери... Все то, что некогда было богатством избранных, не должно исчезнуть, кануть в безвременье, а стать достоянием каждого человеческого сердца. Ради этого - все жертвы, весь черный труд, вся нынешняя тяжесть.
...Но почему эти мысли пришли в голову теперь, в одиночестве и темноте каменного мешка, озаренного негаснущей лампочкой? И сколько предстоит провести здесь времени? Часы? Недели? А может, годы?
Ну, вот дождался перемены! Повели в баню!
Остригли очень коротко. Пока мылся под душем, почти холодным, одежду подвергли строгому обыску. Срезаны были почти все пуговицы, стяжки, петли. Отобрали ремень.
Когда оделся - испытал неприятную неуверенность - не упали бы штаны! Потом как-то приспособился ходить, не держась за пояс брюк. Выдали ему после бани соломенный тюфяк и постельные принадлежности, повели коридором с одинаковыми дверьми. В каждом - глазок и окошечко, плотно прикрытое. Одну из дверей надзиратель отомкнул, пропустил арестанта с матрасом и постельными принадлежностями вперед, в камеру, и закрыл снаружи дверь. Роня очутился среди полутора или двух десятков человек.
Его спросили, с воли ли он. Стали требовать новостей. Он же весь внутренне напрягся, ощетинился: ведь это преступники собраны, враги Родины, схваченные, обезвреженные, но все еще опасные и, конечно, темные, скользкие... Боже упаси о чем-то проговориться, чем-то помочь им в обмане следствия и суда. Он молчал и затравленно озирался.
Состояние его, видимо, поняли безошибочно.
- Дайте парню в себя придти, опомниться, - сказал кто-то мягко. - А который сейчас час, не знаете, товарищ?
- Спать, спать, - раздалось с нескольких коек. - Утро вечера мудренее!
И вновь прибывший быстро устроил себе постель на пустующей койке, разделся и лег. Безо всякой надежды уснуть, но с решением придти, наконец в себя и обдумать положение.
...Немного подремать все же удалось. Его разбудил подъем.
Объявил его в окошечко дежурный надзиратель. Люди вокруг Рональда зашевелились, первым вскочил и энергично устремился к параше в углу, при входе, худой паренек лет двадцати, Петя-физкультурник. В проходе между койками он старательно проделал несколько силовых упражнений физзарядки. Остальные вяло поднимались, готовились к совершению утреннего туалета, именуемого оправкой. Ощущение товарищества с ними усилилось при взгляде на лица: ни одно не отталкивало, не имело черт преступных. Люди как люди! Иные - бледны, худы, измождены, другие - посвежее, но печать беды - на каждом.
Быстрее, чем он ожидал, Рональд Вальдек сблизился с двумя-тремя соседями. Еще двенадцать часов назад он пришел бы в ужас от такого соседства: врач-убийца, злостный троцкист, антисоветчик... Подумать только!
Однако он уже достаточно познал реалии жизни, чтобы сознавать: не бывает у убийц, даже непредумышленных, столь ясного взора голубых глаз! Злостный троцкист оказался командиром взвода в артдивизионе, был добродушен и не высокоинтеллектуален, а москвич-антисоветчик имел от роду неполных 16 лет, звался Юрка Решетников и проникновенно читал пастернаковского 'Лейтенанта Шмидта'. Большая часть сокамерников считала тюремный срок неделями, некоторые - месяцами, и лишь 'харбинцы' - а их в камере было четверо - сидели дольше. Но у всех уже выработалась неуловимая, а порою и явная ирония при упоминании обвинительных статей и сроков по ним.
- Вам, Рональд, обвинение предъявили? - спросили у новичка.
И даже не получив ответа, но узнав от соседа, где новичок служит, дружно и определенно заявили хором:
- Шпион! Определенно шпион! Натуральный шпион!
- Может быть, КРД, - тоном утешения сказал кто-то.
- А что это такое?
- Запоминай, парень: КРД - контрреволюционная деятельность, КРА - соответственная агитация. Ежели через пункт 17 - значит, намеренно. Ежели через пункт 19 - значит, попытка... Учись, учись, парень!
Так и пошел Рональд Вальдек перебирать костяшки тюремных дней на невидимых четках неволи. Томили его и чужие трагедии, и свои размышления. Думал все о том же - отрицает ли всеобъемлющая коммунистическая идея основы христианской морали? Зажеп сказал: безусловно! По Катиному выходит, что нет, одно другого не исключает. Кто же прав? Не являлся ли он сам, человек с гордым старинным именем Рональд Вальдек, желавший быть 'острием кинжала, входящего в грудь врагу', пустым доносчиком и стукачом, о которых здесь в камере, товарищи говорили с таким невыразимым презрением? Ибо каждый из этих людей, честных и добрых, приведен сюда стукачом-доносчиком, как правило, трусливым, подлым и лживым провокатором (а может быть и стимулятором), тоже бегавшим к какому-нибудь Зажепу? Эта мысль была ужасна, невыносима, самоубийственна! Нет, нет, нет! 'Товарищ Кинжалин' не предавал, не лгал, не доносил! Он лишь информировал органы о том, что их интересовало! И никто, никто от этого не пострадал!
Действительно, истории про стукачей, услышанные в камере, ничем не напоминали собственный опыт. Вот артиллерист-троцкист. Вел во взводе политзанятия, рассказывал про гражданскую войну. Один из бойцов спросил, кто был Троцкий. Командир сразу же сказал, что это - злейший враг революции, изгнанный из страны, пробравшийся некогда на руководящий пост в Красной Армии, чтобы подрывать ее изнутри, и имевший некоторое влияние на красноармейскую массу благодаря своему краснобайству. Через несколько дней командира арестовали за злостную троцкистскую агитацию. Предал его запуганный стукач-еврейчик с девятью классами школы, очень боявшийся нэпманского прошлого своих родителей и завербованный полковым уполномоченным ОГПУ.
Врач-убийца служил в детском приюте. В часы его ночного дежурства возник пожар. Во главе всего немногочисленного дежурного персонала врач выносил детишек из двухэтажного корпуса. При проверке двоих недосчитались. Предположительно, они ночью бегали в уборную, потому что постели их в спальне пустовали, когда поднялась тревога. Врач разбил окно в нижнем этаже и пытался искать пропавших там, но в огне и дыме чуть не погиб сам. Потом, в обгоревших развалинах, следы тех двух обнаружены не были - возникло предположение, что эти двое сбежали. Но эта спасительная версия отпала, ибо одна из медсестер дала показания против врача, обвинила его в антисоветских высказываниях. Ему инкримировали вредительство, поджог и убийство по халатности. Медсестра была известна как старый сексот
[100]
и давнишний стукач. В ночь пожара в спасении детей она не участвовала вовсе, хотя дежурила и даже вынесла из канцелярии какие-то служебные бумаги.
Юрка Решетников, еще школьник, прочитал товарищам цикл стихов, составленный им самим из опубликованных произведений Павла Васильева, Бориса Корнилова, Пастернака, Ахматовой, Гумилева и Мандельштама. Об этом узнала учительница его класса, ненавидевшая Юрку именно за любовь к поэзии и за недоуменные вопросы при классных занятиях. Отец другого ученика служил в органах и учительница пошла к нему, получила указания и подала куда следует бумагу с цитатами из стихов, читанных Юркой одноклассникам. Арестовали Юрку за контрреволюционную агитацию, хотя стихи были, по его мнению, именно революционные.
Самого Рональда Вальдека никуда не вызывали больше недели. Он втягивался в камерную жизнь, жертвовал хлебный мякиш из пайки на изготовление шахмат, освоил азбуку для перестукивания и, перебравшись на другую койку у стены, принял первую 'стукограмму', которая гласила: 'Есть у вас харбинцы?' В ответ он передал четыре фамилии своих однокамерников. 'Дело харбинцев' было в те месяцы одним из самых модных. Это были русские служащие КВЖД
[101]
. Всеми силами их агитировали за репатриацию, особенно с 1932 года, когда японцы заняли Манчжурию. Уговорами, угрозами и посулами русских служащих сманили в СССР, а саму железную дорогу уступили чуть позднее, за бесценок японцам. Привычные к усердному труду харбинцы быстро освоились, устроились и ценились как отличные специалисты. Утверждают, что Сталин лично приказал отыскать по всей стране этих выходцев из Манчжурии и посадить до единого как потенциальных японских шпионов. Началась беспримерная акция - только в Москве, где осело их мало, все тюрьмы переполнились этими пасынками двух стран. Настроение большинства людей было беспросветным: старшие уже не сопротивлялись следователям и подписывали все, что те требовали; младшие, в том числе и Ронин сосед - Петя-физкультурник - энергично противились произволу и шантажу следователей (Петя все грозился 'дойти до самого товарища Сталина'), теряли силы и здоровье в бесплодной борьбе и в конце концов выходили из нее сломленными, полуживыми, окончательно разуверившимися в государственной справедливости. Под конец Рониного пребывания в камере Петя почел за лучшее подписать признание в преступной деятельности и в тишине ночи глухо рыдал в подушку, видимо, окончательно хороня свои былые честолюбивые мечты о комсомоле и дальнейшем росте на партработе.
По доносившимся звукам Рональд уже читал и расшифровывал простейшие алгоритмы тюремной жизни. Думал он при этом, сколько сотен книг он переслал в подведомственные ему страны о преимуществах пенитенциарной системы СССР в сравнении со странами буржуазными! Теперь ему открылась неожиданная возможность самому, на личном опыте, познать эти преимущества!
Сначала Рональд сориентировался в пространстве внешнем и определил, что их камера выходит на улицу Малая Лубянка. Через каждые четыре-пять минут часовой прохаживается по тротуару как раз на уровне самой верхней части зарешеченного камерного окна у притолоки. Значит потолок камеры находится примерно на уровне уличного тротуара. Если кто-нибудь из прохожих вздумал бы лечь на тротуар, то смог бы заглянуть через мутное стекло в Ронин подвал и увидеть всех сокамерников на койках. Теперь Рональд знал и значение букв ППМО: полномочное представительство Московской области ОГПУ СССР. Это 'представительство' имеет собственную областную тюрьму на Малой Лубянке для государственных уголовных преступников, то есть - политических, если пользоваться буржуазной терминологией. Терминология же социалистической страны в таком термине не нуждается: свободы ее граждан столь обширны, что преступления политические здесь просто немыслимы. Их не бывает! Бывают лишь антигосударственные уголовники. Непонятно лишь одно: зачем при такой благодати внутри страны еще надобно Объединенное Государственное Политическое Управление? Эту несообразность впоследствии учли и переименовали зловещее учреждение в безобидное Министерство, а затем даже в простой Комитет Государственной Безопасности, словом, чистейший гуманизм последовательно прогрессировал в стране победившего социализма!
Вышеупомянутое ППМО вспомнило, наконец, об арестанте Вальдеке и вызвало его из малолубянского подвала наверх, на допрос к следователю.
Напуская на себя суровость, непреклонность и глубочайшую осведомленность обо всех грехах арестанта, следователь долго записывал Ронины ответы на пункты анкеты и перешел к устным расспросам о друзьях, знакомых и родных. Про служебные дела, о шведке Юлии Вестерн - ни звука! Интересовали следователя лишь Ронины связи с немецкой церковью, хоровыми обществами, органистом и кругом немецкой молодежи, куда ввели Роню органист и певец.
- Расскажите, при каких обстоятельствах вы попали на вечеринку в доме певца Денике и как она происходила?
Роня пояснил, что подробностей не помнит, ибо все это детально известно Иоасафу Павловичу и Максиму Павловичу. Следователь же изо всех сил старался как бы вовсе исключить из своих записей факт, недобровольного появления Вальдека на этой вечеринке. И лишь с крайней неохотой записал он телефоны, адреса и служебные координаты Рониных 'азных' начальников. На этом допрос кончился. Снова наступила долгая пауза в тюремной Рониной жизни: о нем опять будто бы забыли.
При следующем вызове тон допроса заметно изменился. Он стал помягче, в нем появились ноты отеческой укоризны и даже некоторого недоумения. На этот раз следователя волновал вопрос, зачем Вальдеку понадобилось носить при себе портретик фюрера и декламировать в компании стихи про кинжал, зря не поднятый над слабым веком... Задавая эти вопросы, следователь заглядывал в какие-то бумаги, и Роня, благодаря острому зрению, смог различить в них почерк церковного органиста. Более того - он безошибочно установил справедливость прежней Катиной догадки насчет органиста - тот был давнишним, опытным сексотом. Даже его псевдоним смог прочесть Рональд, пока следователь переворачивал бумагу: Кемпфер. Таким же сексотом оказался и певец Денике. Ох, недаром Рональду и Кате вспомнился честертоновский 'Человек, который был четвергом'!
Следователь предложил Рональду подписать протокол и признать, что ношение портрета Гитлера и чтение стихотворения 'Кинжал' были политической ошибкой. Подследственный настаивал, чтобы тут были прибавлены слова: указанная ошибка совершена по указанию руководящего товарища с тем, чтобы, по его расчету, развязать языки вражеским элементам, кои, мол, строили планы завербовать в преступные ряды своих сообщников также Рональда Вальдека. Такие слова следователь в протокол не включил, но картина для Рональда окончательно прояснилась! Все это значило, что Максим Павлович и Иоасаф-Зажеп лишь испытывали своего неофита Вальдека в среде проверенных стукачей! Какая масса убитого времени! Какое нелепое применение сил человека, столь искренне желавшего стать острием кинжала! Господи! А может, так-то оно и к лучшему?
После составления этого протокола Рональд Вальдек уже недолго пробыл в стенах на Малой Лубянке. Однажды, поздно вечером, его вызвали из камеры с вещами.. Никто из товарищей и опомниться не успел, как Роню уже вывели в коридор и проводили в дежурку. Тут ему дали подписать бумагу о неразглашении, обязательство не поддерживать связи с сокамерниками и не выполнять их поручений, просьб и пожеланий.
Рональд больше всего жалел, что действительно вынужден будет соблюдать эту инструкцию: слишком быстрым и неожиданным было его освобождение и никаких поручений от товарищей он и вправду взять не мог!
В летнем сумраке шагал он по знакомым улицам со свертком своих камерных пожиток. Ему обещали, что прочее конфискованное отдадут потом. В это уже и не очень верилось. Вольный ветерок овевал виски - это было главным ощущением свободы. Теперь он знал: дороже ее в мире нет ничего. Смерть за свободу, оказывается, легче, чем жизнь без нее.
На ходу он размышлял о причинах своего ареста и освобождения. Выходило, будто история со шведкой никак не повлияла на арест 'по немецкому делу'. Может быть, две 'азные' инстанции не сговорились, и ведомство Максима Павловича и Зажепа просто не ведало, что ППМО ведет параллельную работу и получило ордера на аресты? Судя по документам в руках следователя, одновременно с Рональдом было арестовано еще несколько человек из церковной среды. Или же, наоборот, учитывая строптивость и недисциплинированность своего консультанта, Зажеп и Максим санкционировали органам ППМО арест Вальдека, чтобы принудить его к покорности на будущее, припугнуть и показать, почем бывает фунт лиха? А может быть, Рональда посадили, чтобы отвести от него подозрение насчет сотрудничества с 'азами'? Все это было туманно и тревожно. Жизнь скособочилась. Из прямой и ясной она становится все более похожа на нечистый, путанный бульварный роман. Жанр низкопробного детектива Рональд органически ненавидел, и про себя решил положить 'всему этому' конец.
Вот и темный церковный двор. Крошечный, бесконечно милый остаток Кукуйской слободы времен Иоанновых и Петровых, хотя и лежащий чуть в стороне от Яузского притока Кукуя, в пределах Белого Города Москвы, близ Иванова монастыря. Он - рядом, чуть пониже...
Двор Петропавловской церкви издавна был проходным, между Петроверигским и Колпачным переулками. Освобожденный арестант пересекал его наискось, от часовни с моргом для упокоенных до выходных железных ворот со ступеньками в Колпачный, против Снегиревской глазной больницы.
Слева - здание кирхи с цветными витражами, высокий неоготической колокольней и широкими ступенями главного портала, всегда закрытого, молящиеся входили в кирху рядышком, через боковой вход... Здание оканчивалось стрельчатыми сводами санкристии близ алтарной части. Здесь Альма Шварц, папина партнерша, репетировала под фисгармонию с младшими гимназистами рождественский хорал: 'О, du froliche, о du selige, gnadenbringende Weinachtszeit!'
[102]
Во дворе справа - двухэтажный дом с квартирами епископа, кюстера и органиста. Оказывается, он подписывается Кемпфером... Неужто он - идейный? Или просто пригрозили и заставили? И втянулся, попривык? Значит, и он также 'стимулировал' Рональда, лишь случайно оказавшегося тоже 'с начинкою'? Иначе этот музыкант предал бы в руки ППМО своего человека, носившего гитлеровский портретик и прочитавшего лирические, довольно безобидные и печальные стихи. Что ж, может для победы коммунизма и пришествия на землю царства Божия так оно и надо? А... не Иудин ли грех все это? Который, подобно греху против Духа Святого, не прощается? Так гласит, во всяком случае, мудрость народная, хотя и не каноническая. А сам он, Рональд Вальдек, свободен от этого греха? Если он прямо не продавал и не доносил, то... все же привлекал внимание и к прошлому своих родителей, и к настроениям их друзей и знакомых. Свободен ли он от Иудина греха? Не запутался ли в хитросплетениях диалектики и не принял ли за революционный романтизм служение бесам зла и ненависти?
У выхода в Колпачный темнеет красное здание женской Петропавловской гимназии. Ее окончила мама, Ольга Юльевна Лоренс. И по сей день не может она смириться с тем, что такое прекрасное школьное здание, построенное на пожертвованные всем немецким населением города средства, отобрано у них под совсем иные государственные нужды.
Атмосфера чего-то издавна родственного, но уже слабого и обреченного, обдала Рональда Вальдека в этом почти заповедно-немецком уголке старинной Москвы. Если рассуждать без запальчивости и с фактами в руках, старая столица кое в чем все же обязана устроителям здешнего лютеранского храма, молящейся в ней пастве и выпускникам обеих петропавловских гимназий. Конечно, помнить о прошлых вкладах граждан в государственный фундамент свойственно отнюдь не каждой правительственной системе, и, по-видимому, менее всего свойственно это деятелям социалистического госдепартамента, каковой, по Ленину, должно строить лишь на развалинах взорванной государственной машины прошлого. Посему, видимо, вклады и взносы граждан в ту прежнюю машину как бы аннулируются? Доктрина, ошибочная и сама по себе, да и забывающая притом о гражданских заслугах гуманитарного порядка, прямо не связанных с поддержкой прежней государственной системы
Но до чего же они хороши, все эти старо-московские переулочки - кривые, изогнутые, малоэтажные, в зелени тополей и лип, полные очарования и уюта: Петроверигский, Колпачный, Подкопаевский, Хохлов, Подколокольный, Хитров, Большой Трехсвятительский и, наконец, заветный - Трехсвятительский! Малый!
Родной порог... Чугунные ступени на второй этаж... 'Вальдеку и Кестнер - ДВА звонка'...
Катя, оказывается, не ходила нынче вовсе на службу. Ждала целый день. Ей сказали, что освободить его должны с утра. Она все грела кофе и пирожки. Все здоровы... Маська стал лучше говорить, и в зоопарке у клетки львов спросил:
- А папа сейчас сидит тоже в такой?
2
Человек часто сам не замечает, сколь многому может научиться всего за какой-нибудь месяц. Так случается на войне, в тюрьме, в больнице, в экспедиции или ином дальнем странствии. Бывает это и при деквалификации, когда специалист попадает на какие-нибудь дельные курсы усовершенствования, проходит всего месячную учебу и сам потом дивится; сколь же многому ухитрился он уделить внимание, как много успел познать важного, прежде почему-то упущенного, неведомого! Кстати, это и вообще признак добрый: значит, человек еще умственно свеж, восприимчив и способен возвышаться, расти!
Часто в такой ситуации человек открывает в себе и новые качества. И хорошие, и дурные. Если наберется решимости, особенно, когда не очень молод, одолеть обнаруженные в себе слабости - совсем хорошо. Странно, но этому решению всегда сопутствует не просто успех, а прямо-таки... Божье соизволение!
Все это и произошло с Рональдом Вальдеком в подвале на Малой Лубянке. За месяц он будто прочитал двадцать два современных романа - по числу своих товарищей в камере. Двадцать два жизненных пути, совершенно не похожих один на другой, с неизбежностью приводили... на Малую Лубянку! И общей приметой всех этих судеб было одно: люди эти родились или стали советскими гражданами! И в начале пути поколебались они не в своей советской идеологии, а в вере в абсолютные, точнее, христианские духовные ценности. Ими и пожертвовали во славу торжества социализма и оказалось ни с чем! Рональду слабо забрезжило озарение, что человек, в отличие от змеи, меняет не кожу (вопреки роману Бруно Ясонского), не тело, но душу (вполне по Гумилеву!)
[103]
. Высшие же ценности, завещанные человеческой душе, неизменны, и все попытки сменить, сбросить или обойти их во имя якобы самых светлых политических и социальных целей ведут к одному: к полной их утрате!
Еще он постиг: уж коли насильно не станешь мил, то подавно не станешь через насилие счастлив, и никого через насилие к счастью не приведешь! Цель, оказывается не только не оправдывает средств, но, напротив, низкие средства компрометируют и самое цель! Впоследствии он нашел эту мысль и у молодого Маркса и даже печатно ее цитировал. Но вот странно: почему в двенадцатилетнем возрасте он сию истину очень ясно понимал, а к собственному четверть вековому юбилею пришел вновь к этому открытию лишь на Малой Любянке и на столь тяжком чужом и собственном опыте?
Главное же, в чем он теперь безусловно и окончательно разуверился, была романтическая легенда о чистоте рук и средств в Большом Доме. Нет там ни чистых рук, ни чем-то якобы оправданных средств, ни рыцарских сердец. Есть чиновники ведомства, коим разрешены и рекомендованы все низости, выгодные для властей предержащих. Есть целая система лжи, подкупа, коварства, лицемерия, запугивания, растления, цинизма, тайны и тьмы. Есть широчайшая практика доносительства, провокации, клеветы и шантажа, бесправия жертв и абсолютного произвола властителей и начальников, носящих 'ромбы' в петлицах. Принадлежать ко всему этому сонмищу злодеев, завистников и карьеристов позорно и бессовестно! Рональд Вальдек решил любою ценой освободиться от всех видов сотрудничества с лубянской мафией.
Недаром в мудром детстве слово 'чекист' всегда представлялось ему синонимом слов 'палач и убийца'.
...Максим Павлович принял его с веселой непринужденностью. Рональд явился на эту встречу с намерением сделать ее последней. Он принес сухое, краткое заявление на одной странице с претензией против примененной к нему политики кнута и пряника, вместо разумной и неторопливой тактики использования всех его служебных возможностей. Устно он попросил принять свою полную отставку.
Начальник в мягком тоне стал его отговаривать.
- Вы сейчас раздражены, а ведь мы вами очень дорожим! Пожалуйста, Иоасаф Павлович, - обратился он к сидевшему поодаль Рональдову шефу, - продумайте хорошенько такое применение сил и знаний товарища Вальдека, чтобы он почувствовал от сотрудничества с нами полное удовлетворение. А как сейчас ваши дела в Учреждении? Ведь вы, Рональд Алексеевич, как будто задумывались о переходе оттуда?
- Пока, после такой паузы, я ничего сказать о работе не могу. Я не уверен, что еще числюсь в штатах своего Учреждения. Я там еще не был.
- Не тревожьтесь. Там никому не известно, где вы пробыли этот месяц. Вашей супруге, Екатерине Георгиевне, мы передадим завтра больничный лист. Дадим вам, сверх отбытого месяца, недельку полного домашнего отдыха. А потом подумаем, как пойдет ваша дальнейшая служебная и иная деятельность. Ваше заявление, Рональд Алексеевич, я еще перепроверю: отпускать вас совсем мы отнюдь не намерены. Вы сами понимаете, что арест ваш был сделан отчасти в целях оперативных, отчасти же по недоразумению. Не огорчайтесь лишнему опыту, мы его еще используем вместе с вами!
Товарищ начальник, увы, не ведал еще, что дни его самого уже сочтены. И трех лет не минет, как смертный приговор над ним будет приведен в исполнение. Тоже, наверное, 'в целях оперативных', и в тех же лубянских подвалах! Рональд Вальдек тоже, разумеется, не мог еще предвидеть такого оборота событий, выходя из кабинета в коридор Большого Дома, но в своих намерениях нисколько не поколебался, связь с этим заведением прекратить. Покамест просто не являться на встречи и вызовы, а при случае снова повторить прошение. И - больше никаких справок, консультаций и донесений!
На службу Рональд явился через неделю, с 'листком временной нетрудоспособности', в просторечии - с бюллетенем, выданным Петровской амбулаторией, к которой никакого отношения не имел. Однако, в бухгалтерии никто не обратил внимания на эту несуразицу. Через неделю он втянулся в обычную деловую круговерть и начал вспоминать о своей бывшей ученице. Мысль о ней была мучительна - что там с нею, где она? Но была в этой мысли еще и сладость, тревога и горячая острота.
Как-то нечаянно он смог узнать, что уехала она в Баку и осенью должна вернуться в Москву. То, что ее нет - смирило его, избавляло от соблазна увидеться. Но однажды, в дождливый сентябрьский полдень, садясь в автобус на Арбатской площади он был последним из очереди, кого кондукторша допустила в набитую машину. И как раз следом за Рональдом кинулась к автобусной дверце с мостовой женщина. Кондукторша грубо столкнула ее с подножки и захлопнула дверь. Женщина оказалась Юлией Вестерн, загорелой, оживленной и еще больше похорошевшей.
На другой день он из автомата позвонил по старому телефону. Женский голос сказал, что Юлия после Баку остановилась в гостинице, но этой ночью улетает в Стокгольм.
Он решил увидеть и проводить ее.
Авиапассажиры с ночи собирались тогда у главного входа в ресторан 'Метрополь'. Автобус из аэропорта приходил за ними в четыре часа утра.
С самой полуночи Рональд, сойдя с трамвая, слонялся у входа в 'Метрополь'. Денег у него было маловато, букет хризантем наполовину опустошил его финансовый запас, пассажиры самолета на Стокгольм и с других рейсов являлись поодиночке, с малой кладью и стандартными остротами: 'От хорошей жизни не полетишь', 'где кончается порядок, там начинается авиация' и т. п. Никогда еще время не тянулось для Рональда столь мучительно и медленно. Но прибыл и автобус с надписью 'Аэропорт', люди уселись в кресла, ждали опаздывающих... Юлии все не было и не было. Автобус побежал по Тверской улице, миновал Белорусский вокзал и ресторан 'Яр' с вывеской Межрабпомфильма, село Всесвятское, летние Ронины лагеря... Серое здание аэровокзала было почти пустынным. Где-то на летнем поле жужжал авиационный мотор. Может, она приехала прямо сюда?
Пассажиров, отлетающих самолетом на Стокгольм, пригласили на посадку. Нет, Юлии не было и в этом зале. У Рональда сердце стучало тревожнее и тяжелее. Пассажиров повели.
В окошке у диспетчера он осведомился, числится ли среди пассажиров Юлия Вестерн.
- Вестерн, Вестерн, - стал вспоминать диспетчер. - Вроде, помню такую. Была ведь такая фамилия. Вот она!.. Вестерн Юлия... Улетела вчерашним рейсом... Вчера она улетела, товарищ!
Кате он сказал, что надеялся увидеть и проводить Юлию. Поэтому ночевал у входа в 'Метрополь', ездил в аэропорт и в Учреждении чувствовал себя как сонная муха.
- Когда Бог хочет наказать человека, Ронни, - сказала Катя, - он отнимает у человека разум. Это с тобой и случилось! Думаю, что тебя нужно как-то спасти... Отправить тебя, что ли, на Дальний Восток, года на три? Я попробую!
- Что ж, я не против, - сказал он вяло. - Мне даже как-то... все равно! Но я очень люблю и очень жалею тебя, Катя!
- Интересно, как же это у тебя получается? Сердце-то одно, его же не разделишь?
- Знаешь, Катя, а мне кажется, что оно, вроде морского корабля, разделено на отсеки. В сердце ведь тоже есть какие-то доли - предсердия, желудочки... Наверное, у меня в одном предсердии живешь ты, а в соседнем...
- Я тебя ненавижу! Полюбила святого, гордого, чистого! Ты бы мне тогда про свои отсеки популярно разъяснил! Горе ты мое! И до чего же ты ничего не смыслишь в женщинах. А вот если бы ты в ту писательницу втюрился, я бы могла и простить, и понять! А тут! Дешевая авантюристка, ты же ей и меня, и Маську под ноги бросил! Спасибо, сама смылась вовремя, на грех не навела. Но это уж - точно Бог тебя уберег!
* * *
Через несколько дней товарища Вальдека спешно вызвали в кабинет главы правления. Рядом, в судейских позах восседали прочие руководящие товарищи Учреждения. Выдержав значительную паузу, председатель начал произносить нечто вроде обвинительного заключения.
В преамбуле он говорил очень веские слова, сколь высоким должен быть моральный уровень тех советских людей, кто имеет дело с иностранцами.
- А вы, товарищ Вальдек, уронили свое советское звание тем, что совершили неэтичный поступок!
- Какой же?
- Не спешите! Ответьте, каковы были ваши отношения с писательницей, госпожой N?
- Отношения были дружественными. Узнав ее ближе как человека, я преисполнился к ней еще большего уважения, чем прежде, когда знал лишь ее литературные заслуги.
- Это к делу не относится! На какой почве возникли ваши отношения с нею? В качестве кого вы перед нею выступали? В качестве лица частного или служебного? Я прошу прямого ответа.
- Разумеется, в качестве лица служебного. Так что же?
- Имели вы право, будучи лицом служебным, принимать от нее ценные подарки?
- Подарков ценных я не принимал ни от нее, ни от других иностранцев. Бриллиантовых перстней, собольих шуб или золотых часов, словом, никаких ценностей от иностранцев ни я, ни другие наши сотрудники никогда бы не приняли. А простой обмен сувенирами или какими-нибудь мелочами естественен, когда люди долго общаются и дружески расстаются. Впрочем, я не знаю, что именно сейчас имеется в виду.
- Какие подарки вы все же от г-жи N приняли?
- Вот эту самопишущую ручку. Как видите, она недорога и подержана. Это было подарено символически, как благословение писать сюжетные вещи!
- А еще какие были сделаны вам подарки госпожой N?
- Мы попали к ней в гостиницу с женой под дождем и промокли. Писательница сама надела на жену мою легкий дождевичок на обратную дорогу. Мы тоже ей подарили какой-то пустячок - коробку с парфюмерией и русские матрешки, помнится...
- А вот мы, руководители Учреждения, считаем этот ваш поступок неэтичным и влекущим за собою ваше увольнение.
- Знаете, если бы я даже предвидел это, то не поступил бы иначе. Мне упрекать себя в данном случае не в чем!
Кто-то вмешался:
- Не думайте, товарищи, что это единичный случай в практике Вальдека. Он систематически получал подарки от иностранцев. Вы это подтверждаете, Вальдек?
- Напротив, категорически отрицаю. Таких дружеских и сердечных отношений, как с писательницей N у меня ни с кем не возникало. Соответственно, не бывало и обмена сувенирами.
- А это что же такое? Товарищи, обратите внимание на надпись!
На свет божий была извлечена книга - голландско-немецкий словарь, присланный Вальдеку из Амстердама. Надпись действительно гласила:
'Дорогому товарищу Вальдеку за его верную помощь нашему обществу Советско-Голландской дружбы'. 21 марта 1933 года.
- Значит, получили в подарок эту книгу?
- Получил. И был ей очень рад. И, кабы можно было вернуть прожитое вспять, снова принял бы эту книгу, и снова радовался, гордился бы таким отношением зарубежных друзей и дальше служил бы делу дружбы!
- Товарищи! Вы все это слышали? - обратился председатель к ареопагу.
Все молча кивнули, смущен был лишь генеральный секретарь А. Он был явно на стороне обвиняемого, но помалкивал!
- Итак, товарищ Вальдек, можете считать себя уволенным. Дела сдайте до вечера товарищу Ласло, документы получите сегодня же. Все свободны!
За три часа передача дел была окончена. Множество начатых и многообещающих мероприятий обрекалось на провал, оставалось незавершенным, безнадежно брошенным на равнодушных чиновников, застревало в инстанциях, чужих ведомствах... Товарищ Ласло был поражен:
- Никогда не думал, что у вас такой размах работы. Слушайте, не обжаловать ли повыше всю эту дикую несправедливость? Жаль дела... и вас!
Но товарищ Вальдек слишком ясно чувствовал за всей этой историей руку своего шефа, Зажепа. Действительно, тот позвонил на другой же день:
- Слушайте, Вальдек, у вас там неприятности на работе? Что же вы вовремя нам ничего не сообщили? Приезжайте-ка сейчас ко мне в гостиницу 'Метрополь'. У меня есть для вас вполне приемлемое предложение!
...Предложение, вполне приемлемое, было нехитрым: Рональда Вальдека пожелали сосватать на должность директора этой гостиницы. Он отказался решительно и резко. Зажеп разыграл крайнее удивление.
- Послушайте, вы же отказываетесь от золотого дна!
- Если уж выбирать дно , то предпочел бы... почище!
- Итак, я вижу, что вы действительно решились на разрыв с нами?
- Об этом я сказал вам сразу по выходе с Малой Лубянки.
- Хорошо. Я вас вызову. Это не так просто, как вы воображаете!
Но вышло это довольно просто! Зажеп пригласил Рональда домой, долго листал папку с какими-то документами, взял снова следовательский тон и опросил зловеще:
- Скажите-ка мне, Вальдек, зачем вам понадобилось свидание со шведской гражданкой Вестерн после того, как получили указание о прекращении работы с ней?
- Знаете, Иоасаф Павлович, вдаваться в эти детали мне сейчас что-то не хочется. Тут дисциплинарных нарушений не было, я могу это доказать, но не имею на то ни желания, ни времени.
- Вальдек! Вот текст, который согласован с Максимом Павловичем. Это подписка о неразглашении. В случае нарушения вы отвечаете.
- Знаю! В несудебном порядке! Извольте. Диктуйте ваш текст!
В бумажке были ссылки на 'недисциплинированность и допущение самовольства'. Зачеркивалось имя товарища Кинжалина... Вышеупомянутый Рональд Алексеевич Вальдек освобождался от сотрудничества с Большим Домом. Такой-то день 1934 года. Подпись.
Это был бесповоротный финал Рониной азиатуры! Продлившейся около года... Он еще не ведал, что вырвался из этих клещей буквально чудом, ибо малое время спустя раздался выстрел в Кирова, и страна вползла в полосу репрессий.
Вышел он на улицу, в Денежный переулок, с чувством огромного облегчения. Конечно, щемило сердце от мыслей о множестве полезных начинаний, задуманных и не исполненных им в северных странах; эти дела срывались из-за увольнения с основной работы. Но оставалась еще у Рональда Вальдека работа педагогическая и журналистская, и литературная, если 'азы' и тут не сунут палки в колеса.
Дома он застал Катю в беседе с Ольгой Юльевной Вальдек. Мать Рональда принесла неважные известия о близких старых знакомых. Что-то тяжелое висит в воздухе... Поговаривают о закрытии немецкой Петропавловской церкви. Кое-кого вызывали кое-куда... Арестовали известного инженера и двух одноклассников Рональда (они, кажется, служили в немецком концессионном предприятии).
Рональд Вальдек для начала засел за платные переводы. Это принесло финансовую передышку. Кончался ноябрь 1934 года. Последний месяц относительной политической тишины.
3
'1 декабря 1934 г. в Ленинграде, в Смольном, Киров был убит врагом партии. Убийство Кирова, совершенное в обстановке культа личности Сталина, послужило поводом для массовых репрессий, грубейших нарушений социалистической законности'.
Советская историческая энциклопедия, т. 7.
Семья Рональда Вальдека, его родительский дом со стародавними связями, их родной город Москва вместе со всей Россией, включая Великую, Малую, Белую и Азиатскую, неотвратимо двигались в одном потоке к зловещему водопаду-порогу, апокалиптическому 1937-му году. Прелюдией к нему было убийство Кирова - провокация, использованная для расправы с неугодными.
Строки эти пишутся сорок лет спустя. Но и по сей день нет не только полного истолкования, нет даже полного описания всего свершившегося тогда в России: вернее, свершившегося над Россией.
Ибо не было потом нюрнбергских процессов, наказанных виновников, фолиантов с оглашенными цифрами потерь. Нельзя, мол, вмешиваться во внутренние дела! Нам - в чужие, впрочем, можно. Им, чужим, в наши - нельзя! Ибо мы друзья человечества, а они - его враги! Этим доводам мир поверил. Мертвые - не встанут, живые - промолчат, юные - не знают!
А ведь этот водопад-порог обошелся народам России не меньше, не дешевле, чем Великая Отечественная война! Стало быть, те же два десятка миллионов.
Частично подсчитаны жертвы среди верхушки ленинской партийной гвардии, высшего командного состава Красной Армии, делегатов XVII партсъезда, то есть тех же партработников и руководящих хозяйственников...
Но можно ли забыть, что расстрелянные и замученные ленинцы, как говорится, 'за что боролись, на то и напоролись'! Получили сполна сами то, что в течении двадцати лет готовили другим. Кроме того, не было речи о поголовном уничтожении всего их общественного класса ('нового'), как это сами они проделали с т. н. кулачеством (фактически уничтожено было среднее крестьянство по всей России, притом под откровенным лозунгом первой пятилетки: 'уничтожить кулака как класс!'). А тут, в отношении высшей партийной бюрократии, расстрелянной сталинистами, дело шло не об истреблении класса, но лишь о смене верхушки: первые ряды партера должны были уступить кресла и портфели тем, кто сидел и стоял до поры сзади, вырастая из-за спин прежней ленинской элиты. Севшие в кресла и взявшие портфели сохраняли их до конца! Мертвые же... посмертно реабилитированы. Просто!
Вся эта смена явилась закономерностью самой природы тоталитарного социалистического строя, породившего новый класс. Режим неограниченного насилия - свойство диктатуры пролетариата (как и любой другой диктатуры). Сам пролетариат никакой диктатуры, разумеется, осуществлять не может - ее осуществляют от имени пролетариата и, скорее, над ним, ибо сам бывший пролетариат, если он и был эксплуатируемым трудящимся, беря в руки средства насилия и подавления, превращаясь в орудие диктатуры, тем самым перестает быть пролетариатом. Чекист из рабочей среды - уже не рабочий, он, как орудие диктатуры, стоит над рабочим. Диктатура класса (или от имени класса) неизбежно приводит к диктатуре личности, ибо нет диктатуры без диктатора. Борьба за портфель диктатора - закон тоталитаризма. Она ведется тайно, интригански и карьеристски, чему способствует отсутствие гласности, контроля и прочих элементов демократии. При этом все могучие средства массовой информации и пропаганды целеустремленно работают на оглупление и оглушение народа, заверяя его, что все это и есть подлинный, высший тип демократии. Отношения тоталитарной власти и народа становятся только отношениями верноподданности снизу и демагогии сверху. Рано или поздно тайные интриги приводят к частичной, и подчас почти полной смене властителей: ленинцы убирали прежних союзников - эсеров, сталинцы убирали ленинцев, клянясь при этом его именем, хрущевцы выкорчевывали крайних сталинцев, брежневцы послали на пенсионные хлеба хрущевцев, и ничего в этом калейдоскопе не будет меняться, кроме фамилий, до тех пор, пока тоталитаризм не изживет себя окончательно.
На судьбах нации, народа кровавая расправа 1937 года над верхами и элитой отразилась лишь косвенно ('паны дерутся - у холопов чубы летят'), как любая смена привычных вождей, к чьим причудам холопы уже притерпелись, вождями новыми, к кому еще предстояло примериться, чтобы затем раболепствовать и восхвалять уже по-новому, в соответствии с очередными лозунгами и требованиями. Правда, густота елея в холопских речах, статьях, кинофильмах и драмах, радиопостановках и романах изменялась за все десятилетия Советской власти лишь в нюансах, в соответствии с древнерусским правилом: каши маслом не испортишь.
Поэтому, как ни редели когорты верных ленинцев в роковом 37-м, потери нового класса сразу восполнялись за счет задних рядов. В сущности, этим и утешали себя уводимые на расстрел носители ромбов и наркомовских портфелей. Командарм Якир, падая под выстрелами в лубянском подвале НКВД 11 июня 1937 года, воскликнул: 'Да здравствует товарищ Сталин!' Немецкая коммунистка Витфогель, близкая приятельница и коллега Кати Кестнер-Вальдек, умирая в камере Бутырской тюрьмы, в ответ на лозунг другой коммунистки: 'Der Markxismus ist nicht tot!
[104]
тихонько выговорила: Der Markxismus ist nicht tot, aber wir sind tot!..
[105]
Эти люди были честными, их гибель драматична, но... шеренги их диктаторствующего класса не редели, а лишь сменялись.
Где же, однако, статистика всех тех жертв, всего того горя, что затопило народ и страну, когда сталинская партия решила, во имя торжества социализма, уничтожить 'кулачество' как класс? Само слово 'уничтожить' было сигналом для исполнителей действовать именно методами физического истребления обреченных, а заодно и всех, им сочувствующих или помогающих, в частности, церкви. Кто сочтет миллионы Иванов Денисовичей, его Матрен и Аннушек, чьи косточки раскиданы по всей зоне вечной мерзлоты от Карелии до Чукотки, закопаны в общих ямах вдоль Уральского хребта по обе его стороны, равно как и по берегам всех сплавных и судоходных рек России, словом, сочтет миллионы крестьянских трупов, покоящихся под чужими снегами, песками и водами? Кто поведает правду о страданиях этих людей перед смертью? Об этом ныне часто толкуют у костров строители, геологи, изыскатели, натыкаясь на безымянные захоронения 30-х -г 40-х годов.
Адский мрак этих наших так называемых внутренних дел начал рассеивать величайший гражданин и заступник России Александр Солженицын. Его гражданский подвиг в литературе не имеет себе равных во всей мировой истории художественного слова от Гесиода до Хемингуэя. Его можно сравнить разве что с самоотвержением Антона Чехова на Сахалине, но значение трехтомного 'Архипелага' неизмеримо выше, и условия их работы несоизмеримы. Чехов трудился в атмосфере всеобщего сочувствия и поддержки, Александр Солженицын сражался в одиночку с таким врагом, против коего минотавр на Крите - котенок!
Но даже этот подвижник, собравший более двухсот подлинных мартирологов, не претендует в своем художественном исследовании на полноту объяснения всей этой небывалой по масштабам, общечеловеческой по значению и общероссийской по месту трагедии нашего века.
Очевидно лишь одно, главное: первопричина всему - сама теория марксизма-ленинизма, наиболее последовательно и принципиально претворенная в жизнь именно в российской ленинско-сталинской практике. Об этом русском опыте не грех бы вспоминать хотя бы изредка и людям остальной Европы, свободной, пока в их двери еще только скребется все тот же волк в овечьей шкуре, ныне принявший безобидный облик 'еврокоммунизма'. И пока он еще только скребется в дом Красной Шапочки и бабушки, не худо бы им освежить в памяти ленинские заветы, изложенные довольно откровенно в его 'Государстве и революции'. Суть их проста: сначала - опираясь на крупную буржуазию и кулачество - одолеть царя и помещиков. Затем - опираясь на буржуазию мелкую и среднее крестьянство - одолеть буржуазию и кулака. Далее, опираясь на пролетариат и бедняков, одолеть среднее крестьянство и мелкую буржуазию, а затем - остатки сопротивляющихся элементов. И тогда - царствуй, партия пролетариата, и... не давай никому, никакому инакомыслию поднять голову! Руби эти головы, выгоняй из страны философов, коли они не во всем согласны, писателей, коли они не подпевают, политиков, если грозят оппозицией...
...Рональд Вальдек, уволенный из Учреждения, явно в результате закулисного вмешательства 'азов' (они предсказали и предлог), решил поэтому, вопреки дружеским советам, увольнение не оспаривать, а сосредоточить внимание на тех сторонах своей деятельности, какие дотоле считал побочным заработком.
Служебной его месячной зарплаты (как у всякого совслужащего) едва хватало семье на неделю существования. Вторую и третью неделю обеспечивали обе Катины месячные зарплаты. Четвертую неделю и остаток месяца приходилось жить на 'левые' заработки Рональда. Он активно сотрудничал в 'Голосе Советов'
[106]
- большой газете, куда его давно приглашали на постоянную работу. Он там, дружил с работниками иностранной редакции, давал им 'собинфы'
[107]
из западной прессы, брал для них изредка интервью у знаменитостей (например, у авиаконструктора Фоккера, позднее у Нильса Бора) и составлял обзорные статьи по своим странам.
Участвовал он и в обработке редакционных материалов, особенно, когда в редакции бывал кто-нибудь болен или происходил 'завал'.
Довелось ему, например, помогать обработке огромного информационного материала о знаменитом Лейпцигском процессе 1933 года и даже участвовать во встрече героев этого процесса весной 1934 года, когда трое обвиняемых были оправданы по суду, приняты в советское гражданство и прилетели в Москву. Это были Георгий Димитров еще два болгарских товарища - Попов и Танев. Четвертый обвиняемый - немецкий коммунист Торглер, получивший незначительный срок, остался в Германии, перешел потом на сторону гитлеровцев (фашисты очень охотно принимали в свои ряды бывших коммунистов, но беспощадно расправлялись с социал-демократами) и стал крупным и активным деятелем германского национал-социализма. Попов и Танев разделили в Советском Союзе обычную судьбу многих миллионов - были оклеветаны, втихомолку осуждены чрезвычайной 'тройкой', получили сроки и, по-видимому, погибли в дальних лагерях или специзоляторах. Избежал такой участи один Георгий Димитров - фигура его была слишком велика, прославлена и популярна. Он сделался главою Коминтерна вплоть до разгона этой организации Сталиным в 1944 году. Впрочем, еще до официальной ликвидации III Интернационала все или почти все его сотрудники в Москве были арестованы и казнены в годы 1937-38-й, включая и бывших руководителей ИККИ
[108]
- Зиновьева, Пятницкого, Лозовского и многих других. Уцелев в этой передряге, Георгий Димитров вернулся затем на свою болгарскую родину, однако, смерть его во время лечения в СССР (1949 г.) несколько все же загадочна... Во всяком случае Рональда она нисколько не удивила. Однако имя Димитрова овеяно славой. Имена же его товарищей по лейпцигской скамье подсудимых - Попова, Танева и Торглера - запрещено даже упоминать в советской печати, когда в ней заходит речь о процессе. Позволено помнить одного - Димитрова.
Рональду Вальдеку приходилось прямо или косвенно освещать в газете такие события, как XVII съезд партии и Первый съезд советских писателей (скучнейший доклад Горького длился четыре часа, был физически мучителен и докладчику, и аудитории), вступление СССР в Лигу Наций, продажа КВЖД японцам. Рональд был в числе первых пассажиров московского метро, пущенного ранним летом 1935 года. Незадолго до этого радостного для москвичей события Рональд был зачислен в штат газетных литсотрудников и вскоре назначен редактором в иностранный отдел. Приходилось ему много дежурить, работать часто по ночам, на редакционных летучках у главного
[109]
(или зам. главного), жестоко драться за каждый клочок места на своих полосах. Покровительствовали ему сам главный (один из замечательных людей в новой России) и его очень умный секретарь курчавый красавец товарищ Андерс, летавший по всей стране на красном гоночном 'рено' и очень дружески относившийся к Рональду.
А в часы утренние Рональд Вальдек с увлечением отдавался работе педагогической в техникуме текстильной химии, двух академиях и в институте переподготовки инженерно-экономических кадров. Читал он там курс русской литературы и русского литературного языка, руководил семинарами и литературными кружками. В одной из военных академий входил в состав кафедры иностранных языков - вел там занятия по немецкому и участвовал в редакционной подготовке словарей и разговорников.
Бывало, что ему приходилось оставаться на ногах с шести утра до четырех часов ночи, когда в редакции шли ответственные полосы, а предэкзаменационные консультации назначались до начала занятий. Катю и детей видел урывками, едва успевал готовиться к лекциям, задумывался подчас, не выбрать ли одно из двух - журналистику или педагогику, однако, продолжал как-то плыть по этому быстрому течению, опасался выпустить из рук (и кошелька) любой из налаженных 'бизнесов', любил их, предчувствовал, что дела в стране идут к великим внутренним потрясениям, в предвидении коих угадать, какая доля - журналистская или педагогическая - может сама собой для него оборваться и увлечь в бездну. Посему, уповая на благорасположение светил и знаков Зодиака, эмпирически держался в потоке, уже чуя грозный гул водопада-порога впереди... Кстати, его самого всегда влекло и пугало зрелище падающей воды. Может быть, доведись ему вдруг очутиться перед Ниагарой или Викторией на Замбези, сердце его могло бы и не выдержать священного трепета перед этими божествами водной стихии...
К тому же у Рональда начинали портиться взаимоотношения с могущественным шефом иностранного отдела
[110]
, крупнейшим журналистом-международником страны.
Это 'острейшее перо Европы' было и острейшей, неповторимой человеческой особью. Злой, маленький, стремительный, лохматый, очкастый, бородатый, веселый, говоривший одинаково плохо на восемнадцати языках, польский еврей по национальности, близкий соратник Ленина, бывший приверженец Троцкого, ставший приближенным Сталина -- этот поразительный человек-коктейль сделался главным международным рупором и трубадуром сталинщины во внешней политике. Разумеется, такой человек, обладая легендарной работоспособностью, эрудицией, публицистическим даром и циничным остроумием, не терпел ни критики, ни малейшего несогласия. Он был членом редколлегии газеты и шефствовал над иностранным отделом. Заведовал же редакцией болезненный, слабый, напуганный старик, не обладавший даже намеком на собственное мнение. Перед шефом он просто трепетал, притом напрасно: шеф был фигурой мирового масштаба, вовсе не претендовал на административную власть над отделом и благодушно терпел покорного и трусливого зава.
Иногда в поздние часы, как бы остывая от дневной и вечерней газетной горячки, 'острейшее перо' усаживался среди сотрудников отдела и рассказывал политические анекдоты или потрясающие эпизоды из своей бурной революционной жизни. Не было тогда магнитофонов, увы, но каждый рассказ шефа так и просился в звукозапись! В присутствии Рональда он, например, рассказывал, как ехал с Лениным в запломбированном вагоне через Германию в марте 1917 года и всерьез раздражал Владимира Ильича размышлениями вслух о судьбе, ожидающей их в России:
'Быть нам с вами, Владимир Ильич, либо с министерскими портфелями, либо... с веревкой на шее!' Ленин, видимо, считал последний вариант далеко не исключенным, поэтому такие пророчества его сердили: мол, нечего рисовать черта на стене!.. От этих рассказов по спинам сотрудников пробегал священный трепет, иные бледнели, но любопытство побеждало! Слушали!
Одетый неряшливо, в каком-нибудь свитере или куртке, рассказчик попыхивал короткой трубкой-носогрейкой с кепстеном - мог бы вполне сойти за боцмана с пиратской шхуны среди восторженных и чуть напуганных салажат-слушателей. Часто он бравировал подчеркнутой нечистоплотностью, предвосхищая стиль хиппи на целые полвека! Например, он сочно повествовал, как ссорится с женой, когда та не позволяет супругу садиться в одну ванну с черным пуделем Чертиком из опасения за чистоту кобеля.
В мае 1935 года в ночь дежурства Рональда Вальдека по отделу, шла в номер большая политическая статья шефа на два подвала о неустойчивом балансе британской внешней политики. Статью приготовил к печати литературный сотрудник, как всегда исправивший лишь чисто стилистические огрехи оригинала. Поправок по существу шеф не любил и встречал их в штыки.
Ночью, прочитав статью, притом уже в полосе, Рональд позвонил в отдел печати НКИД, чтобы согласовать некоторые положения статьи, ибо было ясно, что они расходятся с установками НКИД. Там всполошились. Попросили статью задержать. Рональд позвонил главному, и тот устно одобрил правку, внесенную наркоминдельцами. Кроме того, Рональд сам изменил заголовок исправил стилистическую неточность. Из-за этой ночной кутерьмы газетный номер отпечатали под утро с небольшим опозданием.
Наутро шеф примчался в отдел спозаранку.
- Кто задержал газету? Почему изменен заголовок? Кто менял текст?
Бледный заведующий отделом почти потерял дар слова... Ведь его даже не поставили в известность о ночных событиях! Он бы, конечно, в первую очередь сообщил товарищу шефу обо всех претензиях к статье. А почему этого не сделал ночной редактор? Спросите у него самого...
- Это вы, Вальдек, подняли на ноги наркоминдел?
- Я. Статья не во всем отвечала наркоминдельским установкам. Одно место решили изменить.
- Почему не поставили в известность меня?
- Санкционировал главный. Ему виднее, все же...
Может, прояви ночной редактор признаки трепета или раскаяния, шеф, поворчав, оставил бы отдельное статус-кво в прежнем состоянии, то есть в неустойчивом равновесии. Но хладнокровный отпор его взбесил. Он ринулся в кабинет главного и предъявил тому решительный ультиматум: он или я!
Разумеется, выбора у главного не было. Будь Рональд Вальдек хотя бы членом партии - у него была бы некая, пусть даже формальная защита. Но он был гол перед бронированным и авторитетным противником. Понимая его правоту, главный, сознававший к тому же шаткость собственного положения (через год он был арестован, а после процесса расстрелян), просто переместил Рональда Вальдека в другой газетный отдел, самый богатый и многолюдный во всей редакции: отдел информации. Он находился под покровительством главного, а заведовал им молодой черноглазый и медлительный человек с многозначительным выражением худого смуглого лица, товарищ 3. Именно в его кабинете, где имелся хороший кожаный диван, главный любил потихоньку скрываться от наплыва дел и лиц, соблюдая золотое морское правило:
Если хочешь спать в уюте,
Спи всегда в чужой каюте...
Главного редактора в этом отделе преданно любили, ибо сам он и отбирал сюда надежных и хороших работников. Но любили его, впрочем, и во всех других звеньях огромного редакционного и подсобного аппарата за его непредвзятое, доброе отношение к людям, широкий ум, разящий юмор, полнейшее отсутствие чиновной важности, искренний и звонкий смех. Недаром Крупская называла его, устно и печатно, любимцем Ленина. В свои 47 лет (дожить до пятидесяти ему не довелось), он был физически крепок, коренаст, мускулист, весел и общителен. Характерным движением головы к собеседнику давал понять, что чуть-чуть недослышит - его оглушило взрывом в Леонтьевском переулке 25 сентября 1919 года, при эсерском покушении на МК партии... Главный любил подчас просто помальчишествовать, шутливо подраться, слегка потрепать за уши... Однажды он пришел в кабинет товарища 3., чтобы прилечь 'в чужой каюте' и нашел облюбованный им диван занятым - на нем лежал сам 3. Главный так энергично сбросил с дивана своего завотделом, что у того случился перелом руки в локтевом суставе. Месяца два он носил руку на перевязи и невероятно гордился, что руку ему сломал сам товарищ главный!
В отделе информации Рональду досталась скучноватая работа литературного редактора. Тянуло его на другое. В 27 лет не слишком весело править и гладить чужие материалы, доставленные с бортов полярных кораблей, из международных аэропортов, из дневниковых записей в агитэскадрилье, из блокнота краеведа и очеркиста. И он вскоре сам получил приглашение перейти на подобные репортерски-корреспондентские дела в редакцию Правительственного Агентства информационной службы ('ПАИС')
[111]
по Отделу культуры. С благословения главного Рональд распрощался с 'Голосом Советов', но сохранил со многими его литсотрудниками дружеские связи надолго.
...Еще весною того же, 1935 года, в самые дни острого столкновения с могучим шефом иностранного отдела, Рональд Вальдек переживал кое-какие волнения и на стезе педагогической: когда ветры приносят первую черную тучу - жди ненастья полосою!
Кафедрой родного языка и литературы в Техникуме текстильной химии заведовал профессор Ш-в
[112]
, российский интеллигент исчезающего типа. Пенсне. Высокий лоб. Седая борода. Строгость. Доброта. Совесть. Интеллект. Знания. И увы, неотъемлемая постреволюционная черта: напуганноеть.
Преподавателя Вальдека заведующий кафедрой выделял среди коллег, да можно сказать, просто любил его. Сам сознавался, что приходит на урок в класс Вальдека, чтобы послушать неискаженную московскую речь и такие мысли о русских классиках, какие сам он не всегда отваживался выражать.
Вкусы Рональда Вальдека во многом совпадали со вкусами Алексея Николаевича Ш-ва. Оба любили барина Герцена и не очень любили семинариста Чернышевского. Оба молились на Пушкина и недолюбливали Некрасова - за низкий поэтический стиль и за некоторые личные качества, житейскую хватку и неразборчивость в средствах. Оба педагога преклонялись перед драматургией Островского, но не очень восторгались чеховской и уж вовсе не обольщались горьковской, полагая, что живописать русскую интеллигенцию сему автору не дано, за полной неосведомленностью об этом, чуждом ему круге людей. Ибо в сферы высшие, тютчевски-фетовские или даже мережковско-гиппиусские товарища Горького не пускали, так сказать, дальше официальной приемной, средние же и низшие слои интеллигенции понять невозможно, ничего не зная о высших.
Раздумья обоих педагогов над гибелью Гумилева были, пожалуй, острее и болезненнее, чем над смертью Есенина и Маяковского, потому имелась, мол, доля уорькой истины в пророческих строках рано погибшего поэта-брюсовца Макса Кюнера:
Судьба сдержала свое слово,
Свершив таинственную месть,
Чтоб расстрелявшим Гумилева
Своих поэтов... не иметь!
Впрочем, и тот, и другой педагог не склонны были винить вождей революции в этом убийстве; и тот, и другой готовы были верить чекистской басне о якобы опоздавшей телеграмме Ленина и Дзержинского с приказом выделить гумилевское дело в особое производство. Уж очень хотелось им помечтать о том, как высокая гумилевская муза, охваченная пафосом сегодняшней великой стройки, зазвучала бы... со страниц 'Нового Мира'.
Профессор Ш-в нередко (и справедливо!) упрекал преподавателя Вальдека за методический нигилизм. В этом смысле жаловался на Рональда и старший преподаватель Мария Афанасьевна. Она считалась эталоническим знатоком методики преподавания языка и литературы. Сверх собственной педагогической нагрузки она выполняла обязанности методиста кафедры: контролировала планы уроков, методические разработки, успеваемость групп, всю вообще классную и внеклассную деятельность остальных учителей со студентами техникума. Наибольшие хлопоты доставлял ей Рональд Вальдек!
Во всех этих обязательных для каждого педагога методических (он говорил: бюрократических) делах Рональд Вальдек явно отставал. Заранее составленных, расписанных по минутам планов урока у него никогда не было. Методических разработок по отдельным темам он не составлял. Совершенно несознательно полагался он на собственное вдохновение, эрудицию и интуитивное чутье аудитории.
Самому ему всегда казалось, что двух одинаковых аудиторий не бывает и быть не может, а посему невозможно сочинять планы и разработки в расчете на некую усредненную группу слушателей. Стоит ли бесполезно тратить время на бюрократическое сочинительетво? Лучше, мол, сводить студентов лишний раз в Мураново или Абрамцево. Единственное, что несколько обескураживало Марию Афанасьевну, были экзаменационные результаты в Рональдовых группах: без методик и планов он выводил их на первые места в техникуме, его студенты считались сильнейшими.
Чем он этого достигал? Сам он не мог бы дать этому 'методически обоснованное' объяснение. Он просто честно старался разбудить у студентов интерес к искусству слова, к писателям, коих любил он сам. Постепенно оттачивал вкус молодых людей к поэзии. Добивался понимания ими всей духовной и нравственной традиции русского народа, воплощенной не только в слове Толстого и Гоголя, но также в суздальском и новгородском зодчестве, в операх Глинки, симфониях Чайковского, прелюдиях Рахманинова и Скрябина, в нестеровских и васнецовских полотнах или в блоковских белых ночах Петербурга с его чародейными силуэтами и звуками. Всеми силами души собственной он старался воспитать в душах молодых то благоговейно-бескорыстное восприятие природы, что присуще, Иоанну Дамаскину, Сергию Радонежскому или соловецкому настоятелю Филиппу, ставшему митрополитом московским и замученному Малютой.
Такое восприятие противоположно известному тезису: 'Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник'. Именно этот тезис в дальнейшем своем развитии ныне привел к сокрушению работником природы-храма в нашем отечестве. А вот созданные при митрополите Филиппе на Соловецких островах каналы, искусственные бухты и вся система водоснабжения храма-крепости служат людям и поныне, ибо в храме человек ведет себя не только нравственно выше, чем в мастерской, но ведет себя еще и разумнее, практичнее, ибо мыслит в иных категориях, чем мошна и брюхо, и способен поверить, что после нынешнего дня наступит и завтрашний, на что работнику в мастерской глубочайше наплевать! Человеку в мастерской безразлично, не проклянут ли его потомки, а человеку в храме хочется поступать так, чтобы потомки благословили его память! Митрополита Филиппа мы нынче благословляем с его соловецкой природой-храмом, а как потомки помянут нас, сегодняшних-, превративших этот Соловецкий храм в грязную, заплеванную и истоптанную мастерскую, - надо будет спросить у них, у потомков, через четыре столетия!
Вот эти-то мысли и внушал посильно своим студиозусам Рональд Вальдек, обходя сциллы и Харибды программ и методик. Ему казалось тогда, что именно эти мысли - проповедь истинно коммунистическая.
Как-то мимоходом Алексей Николаевич Ш-в заметил Рональду Вальдеку, чтобы тот обязательно 'подтянулся' с планами и методиками, ибо в скором времени ожидается в техникуме текстильной химии инспекция Наркомпроса и Комитета по высшему и специальному образованию, должна прибыть из Ленинграда сама М. А. Р-ва
[113]
, член-корреспондент Академии наук, крупнейший авторитет в области методики преподавания русского языка и литературы. Дело в том, что старший преподаватель Мария Афанасьевна подала заявление об освобождении ее от обязанностей методиста кафедры из-за непосильной перегрузки.
Рональд обещал профессору 'подтянуться', а про себя подумал: 'Ну, пришла беда - растворяй ворота! Еще только этой инспекции не хватало! Похоже, придется вылетать одновременно и из газеты, во всяком случае из иностранной редакции, и из техникума! Плачевный финиш моей журналистики и моей педагогики! Что же остается? Военная Академия - там четыре часа в неделю, да курсы усовершенствования - там и всего-то два часа... Еще случайный курс в Зооветеринарной, у каких-то вновь принятых монголов, но курс этот что-то никак не начнется... Эдак и семью не прокормишь, черт побери!''
Потом в редакционной круговерти и в дни предэкзаменационной суеты в техникуме он просто позабыл свой разговор с зав. кафедрой и вовсе не принял во внимание его предостережений.
Уже начались консультации перед экзаменами. Рональд по обыкновению немного отстал с программой - он из года в год давал студентам более полный и широкий материал в своих лекциях, поэтому против других групп всегда заканчивал учебный год попозже, за счет часов, отводимых на консультацию студентов. Саму же консультацию отстающих или догоняющих проводил после лекций, где и когда случится. Так было и в этот раз. Ему надо было за четыре классных часа пройти Чернышевского, тогда осталось бы в запасе еще четыре дополнительных часа, чтобы завершить год.
Как всегда, он торопливо шагал по коридору уже после звонка. Его класс был предпоследним слева. Из-за закрытых дверей других классов уже звучали знакомые голоса коллег-педагогов. Дежурная по его классу студентка стояла в дверях и хотела что-то сказать опаздывающему учителю, но тот жестом отослал ее на место и открыл черный блокнот - единственный свой рабочий дневник на все группы. Там после уроков отмечалось, на чем остановилась группа, что задано и кто в чем отстает. Студенты относились к этому блокноту с почтением и даже слегка побаивались его.
На задней парте он заметил двух пожилых дам и не обратил на это обстоятельство должного внимания, ибо к нему часто заглядывали на занятия коллеги, интересовавшиеся чужим опытом, или просто со скуки, в часы, свободные от уроков. Бывали подчас и совсем чужие педагоги - профессор Ш-в иногда приглашал их на уроки Рональда: они ему нравились.
Он сразу подошел к окну, пошире распахнул обе боковые створки, впустил в класс волну весеннего воздуха, шелест неокрепшей листвы и слабый гул московской окраины. Похлопал себя по карману - опять, оказывается, забыл папиросы в плаще! Тут же заметил на пюпитре кафедры заботливо приготовленную студентками початую коробку 'Казбека': зная рассеянность своего педагога, они держали эту коробку про запас. Педагог поспешно затянулся, выпустил дым в окно и шагнул к доске. Но там был начертан чуть фривольный экспромт, рожденный именно в этом классе на прошлом занятии как пример игры слов или каламбура, притом на местную тему. Кто-то вспомнил его и восстановил на доске перед нынешним уроком:
Уступил бы я кому
Свою старую куму...
Мне утеха - не кума!
Мне б из... техникума!
Преподаватель молча протянул дежурной тряпку, та торопливо привскочила, стерла экспромт и под диктовку Рональда написала:
НИКОЛАЙ ГАВРИЛОВИЧ ЧЕРНЫШЕВСКИЙ.
ИЮЛЬ 1828-го - САРАТОВ ОКТЯБРЬ 1889-го - там же.
И на сем преподаватель Рональд Вальдек начал свою лекцию. Минуты четыре, не меньше, было потеряно. А посему, как только раздался звонок на перемену, Рональд предложил не выходить из класса, а побеседовать по душам об услышанном. Беседа получилась шумноватой, но горячей и взволнованной. Главное - в ней не было молчащих и инертных. Тут выяснилось, кому и что осталось непонятным, и преподаватель смог устранить эти неясности в течение следующего академического часа. От мученической жизни писателя и его взаимоотношений со всем внешним миром, женой и друзьями преподаватель перешел к роману 'Что делать?', изложил его интригующую сюжетную конструкцию и дал задание прочесть два 'Сна Веры Павловны'. В оставшееся время задал несколько контрольных вопросов, поставил отвечающим две четверки и одну тройку, обещал целиком посвятить следующие два часа роковой теме любви и дружбы в квадратуре круга персонажей у Чернышевского. Чуть-чуть намекнул на недавно вышедший и не известный в СССР роман о Чернышевском русского писателя-эмигранта Владимира Набокова. Сам он прочел его бегло, выпросив у знакомого дипломата еще год назад, был поражен богатством ассоциаций, блеском сравнений и убедительностью красок Набокова, однако, здесь, в классе, был предельно осторожен и лишь намекнул, что это спорное произведение эмигрантской музы не лишено интереса.
Перед самым концом занятий к удивлению своему он заметил у классных дверей взволнованное лицо завкафедрой, профессора Ш-ва. А выходя, еле различил его тишайший, почти неуловимый вопрос-дуновение: 'Ну, как?'
- Вы о чем? - недоумевающе переспросил педагог.
- Я спрашиваю: как у вас сегодня все прошло?
- Как всегда, Алексей Николаевич! А что такое?
- Да ведь у вас два часа сидит на занятиях... Мария Александровна! Не вздумайте удирать! Сейчас на заседании кафедры будут обсуждения всех прослушанных ею занятий и заявления Марии Афанасьевны...
- Да мне... в редакцию! - вяло сопротивлялся Рональд.
- Какая там редакция! Судьба кафедры решается! И узнаем, кого пришлют нам методистом, если Мария Афанасьевна будет настаивать на своем отказе от этого дела.
Господи! Не было печали! Ну, наслушаемся сейчас критики... Надо же!
В кабинет языка и литературы он явился первым и выбрал наиболее скрытную позицию между двумя шкафами. С усилием всунул в этот тесный промежуток мягкий стул и уселся так, что из-за 'судейского' стола заметен был разве что кончик его ботинка.
Профессор Ш-в усадил на свое обычное место важную гостью. Лицо ее было умно, взгляд строг и принципиален, он чем-то напоминал... старую датскую писательницу. Сходство было, так сказать, интеллектуальное и возрастное, хотя Мария Александровна смотрелась все же лет на десяток моложе писательницы. Досаднее всего было то, что удар должен сейчас последовать от лица, к которому сам Рональд относился с искренним уважением. Он хорошо знал и давно ценил смелые, прекрасно написанные и аргументированные книги этой выдающейся русской ученой женщины, к тому же и одаренной художницы, знатока и ценителя русской старины и фольклора, ревнительницы чистоты и красоты языка.
А он-то вел себя ныне перед ней с непринужденностью мустанга в прериях! Вернее, просто как разнузданный осел! Опоздал... Курил. Вел урок стихийно, как Бог на душу кладет... На перемену студентов не отпустил. С девчонками шутил насчет того глупого каламбура... Что-то бормотал про Набокова... Ни о чем не догадался, кругом оскандалился! Хорошо, что еще план урока не спросила! Хотя в этот раз он поспел сделать за два часа все, что собирался. Ну, да чем это докажешь, коли писаного плана нет!..
Заседание началось. Гостья довольно сурово оценила урок Марии Афанасьевны. Та, вероятно, от волнения при инспекции проглядела ошибку в ответе студентки, изображавшей на доске синтаксические связи слов во фразе хрестоматийного классика. Студентка написала слова 'девушка в пестром платье' и отнесла определение 'пестром' к девушке. Инспектриса ядовито заметила, что пестрых девушек не бывало и во времена классиков! Раскритиковала она и урок преподавателя Зайцева, потом уроки еще двух педагогов, обошла молчанием урок самого профессора Ш-ва, но дала понять, что и это занятие ей не очень понравилось, ибо аудитория была вялой и незаинтересованной, тема же - выигрышной! Наконец, подглядывая в самый конец длинного списка своих заметок, заговорила она об отличном уроке, посвященном Чернышевскому.
- Фамилию этого молодого педагога, - говорила Мария Александровна, - я уловила неточно и с ним еще не познакомилась лично, однако, урок его был интересен и хорошо построен. Он привлекает именно с методической стороны. В этом двухчасовом уроке были удачно синтезированы лучшие и самые надежные методические элементы: и метод эвристический, и сократовский, и лекция, притом увлекательно яркая, и живое собеседование, и строгий опрос. Урок шел в хорошем напряженном темпе и в хорошем педагогическом стиле... Вот, Алексей Николаевич, вам и новый методист для вашей кафедры! Поскольку Мария Афанасьевна считает свою нагрузку чрезмерно утомительной. Надо тут пойти навстречу ее пожеланию и заменить Марию Афанасьевну как методиста товарищем... товарищем...
- ...Рональдом Алексеевичем Вальдеком! - услужливо, но не вполне уверенно подсказал зав. кафедрой.
- Да, да! Именно товарищем Вальдеком. Надо и вам, Алексей Николаевич, как и везде сейчас у нас, смелее выдвигать молодые, нами же взращенные кадры! Но я не вижу его на нашем совещании...
Товарищу Вальдеку пришлось смущенно выдвинуться из-за своего шкафа. Он еще не пришел в себя от полнейшего потрясения. Он методист? Не во сне ли все это пригрезилось? Увы, он ведь не имеет никакого понятия, что такое эвристический метод! Слышал здесь о нем впервые в жизни, хотя, оказывается, уже применяет на практике! Не дай Бог еще расспрашивать сейчас начнет по методике! Он и слова-то эти не все понимает!
Но обрадованный столь неожиданным оборотом дел профессор уже толковал инспектрисе, что, мол, товарищ Вальдек - ценный кадр кафедры! - сильно занят в редакции 'Голоса Советов'. И бюджет его времени ограничен. Ибо он журналист...
- Журналист? - в недоумении протянула гостья. - Он прежде всего ПЕДАГОГ, а все остальное - потом! Рекомендую его вам как методиста. Рональд Алексеевич, вы согласны принять на себя эту нагрузку? Ну, вот и отлично! И мы с вами еще побеседуем о некоторых частностях и отдельных штрихах, показывающих вашу педагогическую молодость и легко устранимых из вашей будущей практики...
(Как тут же, что называется в сторонке, выяснилось, имелось в виду курение и Набоков. Каламбур же ей самой понравился, 'хотя он на грани'.)
...Он ехал домой на трамвае ? 24, подставляя потное лицо под струю прохлады из открытого окна и сотрясался от тайного смеха. Ну, нашли методиста-сокровище! А дома, когда иронически пересказывал Кате события дня, он поразился ее огорченному лицу.
- Как тебе не стыдно, Ронни! Сколько лет ты читаешь людям лекции и ведешь целые группы и курсы? Как же тебе не совестно даже не ведать, что такое эвристический метод? И что такое методика преподавания твоего предмета? Почему я, окончившая всего 'Альянс франсез' в области педагогики, а не Брюсовский институт, считаю долгом своим знать, что такое эвристика, что такое сократовский метод и каковы первоосновы методики преподавания?
- Право, не знаю, - смутился Рональд. - В Брюсовском не готовили педагогов. Мне кажется, просто нужно знать и любить свой предмет. И уметь внушить эту любовь ученику. А как внушить? Это дело совести и твоего собственного искусства, Кити!
- Вот что, г-н барон! Не позднее завтрашнего дня вы отправитесь в Государственный педагогический институт имени Бубнова, что на Девичьем Поле
[114]
, насколько я наслышана, и соизволите подать заявление на заочное отделение! И чтобы я больше за наш методический нигилизм не краснела, милостивый государь мой!
Забегая вперед, скажу, что Рональд Вальдек по настоянию строгой жены, а отчасти и по собственной доброй воле, в институт этот, на заочное, поступил. И усердно сдавал методику, педагогику и ее историю. Иные профессора, помня его со времен брюсовских, дивились, говорили, что в страшных снах видят себя студентами, и недоумевали, зачем после столь сильного института, как Брюсовский, Рональд в зрелых годах подался в столь слабую Альма Матер, как педвуз!
Правда, он с тех пор знал, что такое эвристический метод, и много больше! Но про себя полагал и в аудиториях чувствовал, что собственные его педагогическая техника и методика стали будто посуше, и идет он по стезе учительской так, как шел бы человек, сознательно управляющий своей ножной мускулатурой: вот, двигаю сперва ахиллово сухожилие, теперь - мышцы голени, теперь работаю двуглавой мышцей бедра и полусухожильной мышцей, помогаю ягодичной... Такой пешеход, верно, недалеко бы отшагал по избранному пути! Впрочем, в жизни никакое знание не пропадает даром! И в труднейшие годы, еще неразличимые сквозь магический кристалл вдохновения и воображения, принесли свою пользу Рональду Вальдеку даже и приобретенные им без большой охоты теоретические познания в области педагогики.
1
Глава тринадцатая. РАСПУТЬЕ
1
А посох - нам и нищенства заветы.
М. Волошин
Летом 1935 года Рональд Вальдек перешел из редакции 'Голоса Советов' на должность литсотрудника в Правительственное агентство информационной службы ('ПАИС'), совмещая журналистскую работу с педагогической нагрузкой в техникуме, двух академиях и институте усовершенствования. При этом он и сам еще учился в экстернате педагогического института. Впрочем, всерьез готовиться к экзаменам ему приходилось лишь по дисциплинам педагогическим и историческим. Как раз в области истории кое-что новое со времен брюсовских все же появилось. За учебный год он держал экзамены по шести-семи дисциплинам и практически смог закончить все четыре курса за несколько месяцев напряженных занятий на протяжении двух лет. Даже неутомимая Катя дивилась его выносливости в те месяцы. Иногда от напряжения у него пошаливало сердце - он подпортил его на воинских сборах чрезмерной спортивной подготовкой и тяжелой работой на тушении пожаров.
Деятельность в агентстве была ему по душе, сплошные разъезды и по городским окраинам, и по соседним областям, и по всей стране. Главными объектами его заботы были: советская наука, реконструкция Москвы, литературный календарь, отчасти спорт и авиация. Разумеется, как и любого журналиста, Рональда бросали и на всяческие кампании, и на прорывы, и на праздничные парады, и на правительственные похороны с лицемерными речами и некрологами. А когда в его информационных сообщениях появлялись черты подлинного чувства печали, например, при проводах к могиле академика Павлова, президента Академии наук Карпинского или подобных им, всенародно оплакиваемых людей, живые черты эти неизменно из сообщений вычеркивались и заменялись обязательным трафаретом. Впрочем, в иных случаях Рональду давали некоторую свободу повествования, особенно если материал предназначался для заграницы.
Так, с начала 1936 года он был очень занят подготовкой к полному солнечному затмению 19 июня. Академия наук готовила много астрономических экспедиций с новой аппаратурой. Из-за границы сыпались заявки на участие в наблюдениях. Полоса полного затмения была сравнительно легко достижимой, ложилась в широком размахе на азиатскую часть СССР, время года сулило сухую солнечную погоду, короче, все позволяло рассчитывать на успех наблюдений. Поэтому программа их была многообразна: от проверки 'эффекта Эйнштейна' до обычной спектроскопии короны и протуберанцев.
Солидное британское телеграфное агентство решило не посылать в Советскую Азию своего собственного корреспондента, но обещало сверх гонорара за материал уплатить еще 10 тысяч фунтов стерлингов премии тому советскому журналисту или иному источнику, кто сможет обеспечить агентство самой свежей, достоверной и интересной информацией с места событий, притом непременно опережая все остальные органы прессы. Эту задачу возложили на Рональда Вальдека, спецкора советского Правительственного Агентства.
Он узнал, что центром наблюдений будет степной холм-курган в 13 километрах от города Ак-Булак, что на границе Оренбургской области с Казахстаном. Там уже обосновалась экспедиция Пулковской обсерватории и американская экспедиция Гарвардского университета, возглавляемая доктором Дональдом Менцелем. Удалось также узнать, что этот американский астроном весьма замкнутая личность, ненавидит прессу и заранее заявил, что никому никаких информаций о работе американской экспедиции давать не намерен.
Далее выяснилось, что в городке Ак-Булаке телеграфный аппарат имеется лишь на железнодорожной станции, причем аппарат этот тридцатилетнего возраста, системы Морзе, с пропускной способностью 70-90 слов в час, и то лишь при опытном телеграфисте, работающем на ключе со скоростью 120-150 знаков в минуту.
С письмом ответственного руководителя своего агентства Рональд отправился на прием к тогдашнему наркому связи, бывшему (после Ленина) председателем Совнаркома, Алексею Ивановичу Рыкову. Рональд знал его в лицо, ибо благодаря своему поверхностному знакомству с писателем Булгаковым имел возможность присутствовать на генеральной репетиции в МХАТе пьесы 'Дни Турбиных'. Сидел он в ложе рядом с правительственной, а в той, едва не касаясь Рональда локтем, находился Рыков. Слегка заикаясь, он после занавеса довольно громко сказал Демьяну Бедному: 'Не понимаю, почему этот спектакль окружен ореолом мученичества...'
Журналисты, уловившие эту фразу председателя Совнаркома, толковали ее по-разному, но у Рональда сложилось впечатление, что спектакль Рыкову понравился и что 'мученическое' его прохождение через Главрепертком и цензуру, равно как и сквозь прочие критические рогатки, показались Рыкову ненужным бюрократизмом... Отвлекаясь от астрономических задач Рональда, позволю себе тут вспомнить один штрих спектакля МХАТа 'Дни Турбиных' до премьеры и год спустя, когда Рональд повторно посмотрел его. В конце первого акта на 'генералке', когда со сцены зазвучал царский гимн, зал... встал! Дружно, как один человек! Что происходило в правительственной ложе, Рональд, к сожалению, видеть не мог, но в зале, на взгляд, ни одного сидящего не осталось. Пели актеры всерьез, торжественно и печально, стоя вокруг стола, весь гимн с начала до конца. Когда же Рональд смотрел спектакль вторично, гимн пелся пьяными голосами, кто-то падал под стол, кто-то рыдал, и все, перепившись, тянули не в лад, кто в лес, кто по дрова... Надо сказать, что получалось это неправдоподобно, шло вразрез с образами спектакля и вообще было низко, недостойно, поэтому и недейственно эстетически. В первом же случае гимн казался похоронным, безнадежным и жутким, выразительно подчеркивал трагическую обреченность и одиночество героев. Как всегда, трусливая цензура только подвела хозяев!
Но возвращаемся в 1936 год! В кабинет товарища Рыкова! Лицо его было смуглым, испещренным резкими морщинами, черты - правильными и приятными, но помятыми. Сказывались лишения в прошлом и некая устойчивая наклонность в настоящем, о которой знал и говорил весь мир либо с издевкой, либо с сочувствием... Одет он был в мягкий светло-коричневый костюм с галстуком, вышел из-за стола навстречу посетителю-журналисту, взял письмо, глянул на подпись и улыбнулся.
- Скажите вашему отвруку
[115]
, что я, как всегда, готов и тут ему помочь. Знаете, молодой человек, собирали мы в 1920-м вашего нынешнего отврука, тогда еще просто горячего энтузиаста польского революционного движения, в дальнюю дорогу - думали, в Варшаву...
Что-то очень располагающее было в Алексее Ивановиче - юмор, доброжелательность, легкое заикание, невельможность, общий стиль, напоминающий Бухарина. Они были вдвоем, журналист и нарком, но мало кто из руководящих партийцев мог бы так свободно отдаться течению ассоциаций, вызванных взглядом на знакомую подпись! Притом уже находясь в опале, на пониженной должности! Но он продолжал вспоминать:
- Собирали их, четверых тогда, - его, Мархлевского, Дзержинского и Кона! Вослед за буденовской армией! Должны были возглавить первое правительство красной Польши! До границы доехала наша четверка, и... воротиться им пришлось! Не удалось нам тогда сделать Польшу красной! Пилсудский помешал! - он засмеялся чуть заговорщицки. - Яркие были времена! Прямо-таки богатырские! Итак, надо вам в Ак-Булаке аппарат буквозаписывающий установить? Сейчас пригласим специалиста и потолкуем, где этот аппарат взять.
Явился инженер, пояснил, что аппарат придется отключить на Оренбургском почтамте. Рыков приказал снабдить корреспондента письмом-предписанием начальнику Оренбургского управления связи, чтобы тот отключил один из аппаратов, снарядил легковую машину для корреспондента с аппаратом и установил бы аппарат в центре наблюдений полного солнечного затмения, там, где это будет удобно корреспонденту.
На этом аудиенция у Наркома связи Рыкова окончилась. Рональд Вальдек еще раз в жизни видел его затылок на скамье обвиняемых в процессе правотроцкистского блока. Глядя из зала на этот затылок, физически ощутил, как он будет размозжен пулей палача, хотя приговор формально еще вынесен не был. По самым достоверным сведениям от чекистов, Сталин приказал дать Рыкову перед расстрелом стакан коньяку. Это было исполнено за минуту до выстрела. Странная монаршая милость! Едва ли в этих условиях алкоголь может подействовать отупляюще! А может, чтобы обреченному не пришло в голову помолиться!.. И призвать кару на убийцу? Сталин был суеверен и не храбр.
И вот спецкор телеграфного агентства Рональд Вальдек уже в мягком купе дальнего поезда Москва-Ташкент с билетом до станции Оренбург. Он обязан давать по телеграфу обычную информацию для внутренней печати, то есть для газет советских, и куда более подробные сообщения, беседы и эпизоды телеграфировать по закрытому каналу, для британского агентства тоже, разумеется, через Москву...
'Спецкор ПАИС', 28-летний москвич Рональд Вальдек отдался во власть своей любимой богини-покровительницы. Музы дальних странствий.
Ни первый классик старой Европы Гесиод, ни даже сам светозарный предводитель муз Аполлон не ведали, что позднейшие века прибавят к девяти каменам древности еще и десятую их сестру! Поэт Гумилев первым представил ее во всем убранстве российскому пантеону муз и открыл людским сердцам ее таинственную магию. Позднее Константин Паустовский, любивший Гумилева, поминал эту музу в своих маленьких поэмах в прозе.
Служение этой нежной, легко ускользающей музе требует особенного состояния духа, приуготовленности его к предвкушению, предчувствию встреч с красотою, к первым узнаваниям. Чтобы дальняя дорога превратилась бы в многозвездный, синеющий и сияющий храм этой музы, нужна тишина, отъединенность от всего мешающего.
В дороге, овеянной музой дальних странствий, хорошо быть одному или вдвоем с любимым, или с теми из близких, кто умеет или хочет подстроиться тебе в лад. Либо допустит, чтобы ты подстроился в лад ему, если он лучше тебя слышит тайный напев дороги
Страшнейший враг этой музы - пошлость. Это необоримая сила, способная разрушить все приготовленное музой для верных ей душ. Бороться в дороге с пошлостью лоб в лоб бесполезно. Храм обрушится. Надо ухитриться обойти ее стороной, как чумное место, как заразу. В своей стальной броне, под защитой законов и правил, она неуязвима, всегда поддерживается большинством, сокрушает, душит, давит противника телесами, задами, голосами, запахами, звуками, речами... Биться с нею нужно где угодно, только не в дороге! Ибо иначе дорога из услады станет мукой! Уступи ей, шумной и торжествующей свою стезю, благоразумный путник и да овеет муза дальних странствий каждый новый шаг твой на одинокой тропе. Да будут внятны тебе лучшие строки русской поэзии:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
Лакированная коробочка вагонного купе до краев наполнена драгоценной тишиной. Она такая влажная, голубоватая, с отливом зелени, в ней растворены настойчивые ритмы колес и постанывания тормозов. Сейчас ее цвет - от настольной лампы, дополнительно накрытой синим японским платком. Незнакомая девушка напротив уже спит. Трогательно, доверчиво, как маленькое дитя. Такая соседка - первый... если не подарок, то все-таки благосклонный жест музы! Пожилой инженер на верхней полке нейтрален. Учтив, благожелателен. Вполне терпим! Полка над Роней пока пустует. В соседнем купе - две пожилые иностранки. Изредка уловимы отдельные слова по-английски.
Сине-зеленая лампада светит на Ронину подушку. И на раскрытый блокнот. Пишется первое письмо Кате. В нем будет все... кроме девушки напротив. После истории с Юлией Вестерн Катино сердце сделалось еще ранимее, еще уязвимее. Но она верит в его решимость не поддаваться искушениям. Боится Катя, кроме женских уловок и хитростей, только коварного бога Бахуса: мужчину он лишает разума, женщину - остатков совести и осторожности. С Рональда взято обещание: в присутствии женском - ни глотка спиртного!
Перед сном захотелось еще разок поклониться музе: постоять в коридоре у окна, слегка приоткрытого.
Вагон спит. Угомонился на редкость быстро. Проводник, седоусый, медлительный, похожий на ливрейного швейцара в 'Гранд-Отеле' проходит мимо Рональда к тамбуру. Ритмы колес меняются, перестук медленнее, толчки резче, сильнее... Множество путей и товарных вагонов. Перрон. Первая остановка.
Против Рониного окна - светлые окна небольшого вокзала и черные буквы:
Голутвин
Это - город Коломна! Невдалеке кончается наша Москва-река, покрикивают на зевак пристанские грузчики, уже ощутима близость Оки. Если погасить в вагоне свет, можно увидеть остроконечные шпили Голутвинского монастыря, напоминающие минареты. Зодчий Казаков придал им это своеобразие, некую изысканность, что-то 'не наше', мусульманское. Ибо поистине широкому русскому сердцу внятно все: 'Лимонных рощ далекий аромат и Кельна дымные громады...'
[116]
Тронулись...
В вагон вошел мужчина с чемоданчиком. Проводник ведет его мимо Рональда к соседнему купе, где едут иностранные дамы. (Пронесло, думает Роня, ибо гражданин ему не понравился).
Проводник, чуть повозившись у двери, отмыкает купе своим ключом и указывает мужчине верхнюю полку. Иностранные дамы занимающие нижние, сладко спят. Мужчина удовлетворенно кивает, быстро раздевается, пока проводник стелет ему наверху. Дамы так и не пробудились, а новый их сосед ловко нырнул под простынку, завернулся с головой и затих.
После черного глянца реки глубоко внизу, под мостом, и звездной бездны вверху, над пролетами стальных ферм, Рональд Вальдек поблагодарил музу за доброе начало, лег и погасил свою электрическую лампочку. Будто слышнее стала от этого работа колес. Потом мрак сменился ровной и светлой небесной голубизной. Среди белых облаков очень четко вырисовывались голутвинские шпили-минареты. Рональд успел им радостно удивиться, прежде чем муза совсем укачала его.
...Разбудил его монотонный, зазывающий крик.
Прислушался. Никак в соседнем купе?
Да, это кричит одна из иностранных дам. С рыданиями в голосе она все повторяет единственную фразу:
'Май гелд из гоон! О! Май гелд из гоон!'
[117]
В модной пижаме с застежками из перекрученных шнуров на груди (они походили на шнуры жандармских аксельбантов), он пошел в соседнее купе. Растерянный проводник разводил руками и притворялся, будто ничегошеньки не понимает. Оказывается, у иностранок ночью были похищены деньги, документы и вся ручная кладь, три больших чемодана. Севший ночью гражданин дождался часа, когда дежурный проводник, видимо, против правил прикорнул. Вор либо вынес чемоданы в тамбур и соскочил с ними, либо выбросил в окно, выскочив следом. Случилось это где-то в Рязанской области, на медленном ходу, в пустынном и безлюдном месте. Часа в четыре одна из дам выходила в туалет - сосед и чемоданы были на месте. Обнаружили пропажу в восьмом часу утра. От места кражи поезд был уже в двухстах километрах!
- Вохин райзен зи, мадам? Уот из юр стейшен?
[118]
- вопрошал плачущую даму спецкор советского агентства, пользуясь, кроме англо-немецкой лингвистической смеси, еще и примитивным языком жестов.
- О! Май стейшен из... Ак-Булак!
[119]
Спецкор навострил уши, но виду не показал.
- Уот из юр нейм, мадам?
[120]
- Мистрис Менцель, сэр!
Рональд наморщил лоб, силясь сконструировать прямой вопрос:
- Из зе доктор Дональд Менцель фром зе астрономикел экспедишн ин Ак-Булак юр мен, мистрис Менцель?
[121]
- Иез, мистер Икс, из! Бед... май гелд из гоон! Энд май ретур-тикет фром зе Кукс из олсо гоон...
[122]
Вторая американка сносно могла изъясняться по-немецки: училась астрофизике в Германии. Объяснила, что вместе с супругой профессора Дональда Менцеля, руководителя экспедиции Гарвардского университета, она спешит в Ак-Булак с запасными частями к приборам: везут сменные объективы, линзы, фотопринадлежности, точные инструменты. Все это ночью и было похищено. Обе женщины - не простые курьеры, а специалисты-астрофизики, намеревались участвовать в наблюдениях. Тревожит их исчезновение куковских документов на обратный проезд - за них внесена была высокая плата. Однако хуже всего похищение ценной аппаратуры.
Помня о недоброжелательном отношении американского профессора к представителям печати, Рональд решил взять обеих дам под свое покровительство, но не признаваясь, что представляет он и советское, и вдобавок, хоть и косвенно, также британское агентство. Назвался корреспондентом некой местной газеты, не выходящей за пределы одной области (ему тут даже и лгать не пришлось, ибо такое попутное поручение действительно взял для одной сельскохозяйственной газеты - ее интересовал специфический вопрос: поведение животных во время полной фазы затмения).
Прежде всего он решил выручить американок с питанием в течение двух с половиной суток пути и предложил им взаймы сто рублей. Дамы радостно согласились и тут же отправились с этими деньгами в ресторан. А корреспондент составил телеграмму, но не в свое агентство, а в ближайший по маршруту областной угрозыск. Ближайшим оказался Куйбышевский, еще совсем недавно носивший благозвучное имя Самарского. Оттуда спешно выехал навстречу сыщик, разыскавший автора телеграммы за шесть станций до Куйбышева.
Познакомившись, работник пера и деятель угрозыска сперва дружно обругали переименование Самары в Куйбышев, находя это не только уродливым, антинациональным, но и просто похабным, ибо этимология непристойной фамилии слишком явно восходит к бранному выражению х... бычий! Видимо, высшие деятели, утверждающие и даже поощряющие эти подхалимские переименования, либо просто глухи к русскому языку, либо ненавидят и его, и собственную страну, коли подмахивают такие 'красоты', как этот самый-бышев! Или злополучный город Горький, переболваненный из прекрасного имени Нижний Новгород; авторы переименования, прежде всего Сталин, по полному невежеству совсем не приняли во внимание, что псевдоним писателя был избран с иронией, чтобы горько становилось буржуазному читателю! Теперь горько стало безвинному населению целого волжского града!
Отведя душу насчет уродских переименований, корреспондент и сыщик выработали план действий. В отсутствие дам и проводника сыщик сперва повозился в купе (видимо, в поисках отпечатков пальцев вора), затем дамы передали ему полный список пропавших технических предметов и личных вещей, приметы чемоданов и перечень документов: паспорта, куковские туры, фотоснимки, счета, письма... Пришлось попутно удивиться, сколь тщательно составлен куковский тур. В нем предусмотрены и вложены все проездные билеты на все виды транспорта в пути, включая даже трамвайный проезд в каком-то транзитном городе Голландии или Франции! Хотя тур стоит дорого, ехать по нему можно уже без цента денег в кармане: Кук и привезет куда надо, и накормит в пути, и донесет багаж, как у Маршака! Сыщик весьма одобрил действия корреспондента, выразил надежду, что похищенное, удастся найти скоро, и покинул поезд в бывшей Самаре, которую кстати, Рональд поклялся не именовать новым названием, что долгое время и выполнял устно, печатно и мысленно!
Дальше путешествие шло гладко. В вагоне сделалось душновато, а за окном в однообразных степях важно шествовали задумчивые верблюды. Где-то произошла таинственная метаморфоза времени: на станции Каргала значился полдень, а ручной хронометр мадам Менцель показывал на московский лад десять часов утра.
В Оренбурге спецкорреспондент сердечно простился с американскими дамами - они следовали прямо до Ак-Булака. Там они, мол, и будут ждать новой встречи с таинственным мистером Иксом на площадке для наблюдений...
Служебные дела свои в Оренбургском управлении связи Рональд уладил без труда. Начальник управления оказался учтивым, гостеприимным и деловитым. Буквозаписывающий аппарат уже приготовили в дорогу. Можно ехать следующим утром. Для ночлега корреспонденту предоставлен номер в гостинице. Шофер выделенной машины, газика-козлика, зашел справиться, когда выезжать. Впереди - около полутораста степных километров. Если встать пораньше - по холодку поедем. Так и решили.
Вечером Рональд бесцельно бродил по городу, никого ни о чем не спрашивал. Чтобы сама муза принесла неожиданные дары - она это любит!
Любой старинный город интересен чужеземцу, особенно пока его не коснулась нынешняя нивелирующая антиархитектура, уныло громоздящая бездушную железобетонную стеклотару для человечины. В те времена эта угроза только нависала над городами России и еще не обезличила Оренбурга.
...По этим улицам, берегом этой реки ходили Пушкин и Даль, сто лет назад, в сентябре 1833-го... Где-то здесь намечались, кристаллизовались слова: 'Дорога шла по крутому берегу Яика. Река еще не замерзла, и ее свинцовые волны грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым снегом. За ними простирались киргизские степи.'
[123]
Как не поклониться за одно это городу Оренбургу!
Вот и сам этот дом, теперь с мемориальной доской из мрамора - поэт тут останавливался, собирая материал к 'Истории пугачевского бунта'. Улица прежде называлась Николаевской, ныне, конечно, Советской. Рональд набрел и на старый крепостной вал, вспомнил осаду города пугачевцами, вылазки Петруши Гринева
[124]
за линию укреплений... Два православных собора на набережной, верно, вмещали некогда в праздничный день все городское чиновничество, купечество, степенных мастеровых людей и пронырливых мелких торгашей. Легок, не лишен изящества пешеходный мостик через Урал. Против него на берегу - воротная арка со скульптурными изваяниями и гербами, которая ведет, видимо, к подъездному крыльцу губернаторского дома. В конце главной улицы расположен красивый, но совсем запущенный обелиск в память героев 1812 года.
Уже начинало темнеть, когда в заречной части города, на окраине, набрел Рональд Вальдек на остатки Менового двора, похожего на небольшую крепость. Запомнился и живописный караван-сарай с мечетью и высоким минаретом. Все - уже обреченное гибели, нивелировке и обезличке. Чтобы не смело лезть в глаза! Не выделялось, не вызывало эмоций, не наводило на некие мысли... Все они - мысли, эмоции, ассоциации - вредны, чужды, несозвучны! Долой их!
Поистине тогда, в середине тридцатых, уже висело в воздухе все, что ожидает российские грады: переименование, перепланировка, образцовость, линейность, нивелировка, улица Ленина, улица Сталина, улица Маркса, Красноармейская... А памятники культуры должны воплощать для горожан, во-первых, образ Ленина (перед исполкомом), образ Сталина - перед обкомом. В-третьих, допустим, Маркс - перед библиотекой, в-четвертых, надлежащий классик - перед театром. Где надо - Пушкин, где надо - Чернышевский, а лучше все-таки лишний Сталин! Его можно и на новой площади среди однотипных домов, и перед драмтеатром, и перед пивзаводом, и перед входом в горсад! От всех этих слов несло дремучей провинциальной скукой.
Так незаметно добрел Рональд и до горсада. Он был, как везде: пыльные деревья в луче белых фонарей, входная арка с будкой кассирши, киноафиша 'Встречный', звуки джаза с танцевальной эстрады. Катя грустнела от этих звуков и вида садовых фонарей среди унылой липовой листвы... Но москвича удивил эстрадный джаз - он звучал не провинциально. И танцевали три-четыре пары, по-столичному одетые, отнюдь не кустарное танго. Тут, в окружении оренбургских степей сразу повеяло... Питером.
И что же? Оказалось, сюда полтора года назад сразу после убийства Кирова, выслали 'чуждый элемент' с берегов Невы: последние остатки дворянских семейств, старой интеллигенции, доживавших свой век 'недобитых' царских офицеров, домовладельцев, коммерсантов и их семьи - жен, детей, внуков. Всем им здесь живется плоховато: на работу устроиться трудно, берут только на трудоемкие, грязные, вредные. И работают, и ютятся, где попало, все время под недремлющим оком. 'Чуть что не так сказал, и в сумку! Только им и радости, что танцы раз в неделю. Тут они - ив оркестре, и в танцзале, и в публике!'
Все это объяснил Рональду шофер газика, когда ранним утром они покидали Оренбург.
На карте здесь значилось шоссе 4-го класса, но на деле ни шоссе, ни класса не было вовсе. Земля, твердая, укатанная, жесткая, выгоревшая под солнцем и растрескавшаяся от зноя, позволяла в хорошую погоду катить, куда глаза глядят, целиною. Рачительный западный хозяин ахнул бы при виде этих тысяч гектаров неосвоенной, пустой, никчемной степи - не было на ней ни травяного покрова, ни посевов, ни насаждений. Десятки километров этой голой степи ложились под колеса, а кроме телеграфных столбов с сидящими на них кобчиками, да еще множества сусликов около норок на задних лапках, провожающих пристальным взглядом пыльный шлейф за машиной, - ничего не останавливало на себе взгляда человеческого.
Однако уже за первым десятком степных верст стали возникать то поодаль, то поближе иные ориентиры, похожие на поселения. Подъезжая ближе, Рональд убеждался, что это и впрямь некогда были селения, но покинутые, брошенные. Пустовали жалкие руины глинобитных домов, сараи, хозяйственные постройки... Рядом высыхали оросительные каналы, деревья на корню, торчали остатки изгородей. Кое-где даже мелькали одичавшие кошки. Было видно, что ни пожар, ни наводнение, ни иные стихийные бедствия мест этих не касались. Вероятно, так могли выглядеть в старину остатки сел после моровой язвы или чумы.
Оказывается, после раскулачивания и коллективизации уцелевшие люди просто разбежались из этих селений. На пути их попалось три, но в стороне от дороги их было больше, кое-где агонизировала еще и человеческая жизнь. Так сказал Рональду шофер.
С его слов, за отсутствием указателей, он записывал и названия поселков от самого Оренбурга: Пугачевка, Дурнеевка, речка Донгуз, Мертвые Соли...
От Соли Илецкой одна наезженная колея пошла в сторону Мертвецовки (выяснить, старое это слово или новое, официальное или ироническое, Рональд сразу не смог, потом увидел его на карте), а другая колея повела на Угольное и Григорьевку. Именно в этой Григорьевке, у самой железной дороги Рональд вышел из машины размяться и пытался завести беседу с местной девушкой, несшей корзину с бельем. От этой попытки у него осталось ощущение нечеловеческого ужаса в темных девичьих глазах при виде городского человека, вышедшего из автомобиля. Шофер тронул машину, сочувственно поглядел вслед девушки с бельем и вскользь заметил, что была у него двоюродная сестра, похожая на эту. Померла в селе Изобильном, что на 20 километров юго-западнее Мертвецовки.
- Умерла тоже от... изобилия? - не поднимая глаз, спросил человек с блокнотом человека за рулем.
Человек за рулем качнул подбородком. Он уже несколько раз порывался кое-что спросить у человека с блокнотом, но одолевали сомнения, стоит ли. Наконец, уже перед финишем вопрос свой задал:
- Товарищ корреспондент, а все-таки... нужно ли было так вот делать с людьми? Ведь сестренке-то тоже... жить была охота?
Что он должен был сказать в ответ? Укрепить недоверие к партии и ее вождю? Сознаться, что 'так вот делать с людьми' нельзя? Отнять у человека веру в осмысленность жертв? Или, напротив, укрепить в человеке (а заодно и в самом себе) веру в то, что устремленная в будущее великая партия ценою страшных жертв выиграла самое главное - время! А выиграла ли?
Но он тихо сказал: - Да, брат, так было... надо!
* * *
Сразу после прибытия Рональда в Ак-Булак испортилась погода чуть не вдоль всей полосы затмения.
Солнце не выглядывало из-за туч. Азиатский ветер трепал брезент и парусину палаток, поднимав облака пыли и, как нарочно, нес их прямо на приборы. Ученые нервничали, сурово гнали местных газетчиков, никого из посторонних не допускали на площадку. Впрочем, самые настырные журналисты - из центральных газет - в Ак-Булаке еще не появлялись. Прибыл только сотрудник 'Последних известий по радио' Петя Шехтер, добрый и умный малый.
Главным человеком на площадке был профессор Герасимович
[125]
, директор Пулковской обсерватории. К прессе он относился помягче своего помощника, сумрачного астронома Тихова, день и ночь хлопотавшего у приборов. Астрономы пояснили Рональду, что плохая погода особенно осложняет дело именно американцам. Ибо их приборы нацеливают прямо на солнце и поэтому и настраивать, регулировать щели спектроскопов возможно при их аппаратуре только непосредственно по солнцу, при ясном небе.
Наша аппаратура - на другом принципе. Мы ловим солнечный луч на зеркало прибора, именуемого целостатом. Зеркальная поверхность отражает луч в щель спектроскопа. Чтобы во время съемки луч был неподвижен, зеркальная плоскость должна двигаться вслед солнцу, с помощью особо точного часового механизма. Движется светило, за ним - улавливающее лучи зеркало, а отраженный луч неподвижно лежит на фотопластине спектроскопа. Поэтому, для точной наладки и настройки советской аппаратуры можно на худой конец обойтись вместо солнца другим сильным источником света, например, вольтовой дугой. Стало быть, можно уточнять настройку и в непогоду.
Рональд сообщил профессору Герасимовичу, что неразговорчивость его американского коллеги может обойтись советской казне в десять тысяч британских фунтов, если мы не сумеем обеспечить английское агентство самой первой и самой интересной информацией. Профессор нахмурился и пояснил, что сдержанность и неразговорчивость Дональда Менцеля определяется отнюдь не скаредностью его характера, а тем немаловажным обстоятельством, что экспедицию финансирует вовсе не университет, а большой босс американской журналистики, корреспондент газеты 'Нью-Йорк Таймс' в Москве, знаменитый король прессы, мистер Уолтер Дюранти. Говорили, что Сталин лично рассказывал Уолтеру Дюранти свою жизнь и назвал достоверно источники, откуда можно черпать остальные биографические подробности о нем. Будто бы сам Сталин одобрил и готовую рукопись, начертав на полях: 'Более-менее правильно'. Рядовому западному читателю все это было известно лучше, чем любому правительственному корреспонденту в СССР. Вообще 'лишний' штрих знаний о личности Сталина, да и других тогдашних вождей мог стоить человеку головы...
Профессор Герасимович, как Рональд и ожидал, посоветовал ему действовать через новую знакомую, г-жу Менцель. Ее супруг выразил Рональду признательность за помощь обеим дамам, попавшим в беду по дороге в Ак-Булак, однако на просьбу дать краткое интервью ответил нечто уклончивое. Но Рональд получил приглашение к ним 'домой', то есть в стоящие на запасных путях железнодорожные пассажирские вагоны, где обитали американские астрономы. Это были старомодные роскошные вагоны СВПС с мебелью из красного дерева, коврами, зеркалами, бархатными диванами и прочим комфортом XIX столетия. Они, кстати, за долгую службу успели изрядно 'заклопиться'!
За несколько дней до затмения, когда прибыли уже и столичные спецкорреспонденты, Рональда Вальдека чуть не среди ночи подняли с постели в его гостиничном номере. Агенты угрозыска привезли похищенные чемоданы, документы и деньги американских путешественниц! Теперь они могли вернуть свой долг и советскому журналисту! (Он, кстати, уже начал испытывать финансовые затруднения). Дамы долго жали ему руки, говорили на английском языке слова благодарности, вручили ему деньги в пакете, но выразили опасение, что погода сорвет все наблюдения, ибо нет никаких видов на уменьшение сплошной облачности. Встревоженный Дональд Менцель, казалось, тоже мало верил в успех, и Рональду пришлось его утешать и обнадеживать.
Сам он почти не покидал площадки. Поскольку туда не допускали газетчиков, Рональд, по совету Герасимовича, взял на себя некоторые вспомогательные обязанности в советской экспедиции, временно войдя как бы в ее состав, подсобным техником-геодезистом. Поручали ему работы по привязке, нивелировке, вычислению координат фундаментов, сделанных на астрономические приборы. Этим топогеодезическим работам Рональд научился в армии и очень ими увлекался. Между делом кончил еще курсы планировщиков при Моссовете. Ему потом весьма пригодились эти знания в годы Ленинградской блокады и в северной 'академии'...
Видя, что человек, выручивший жену в дороге, действительно трудится вместе с астрономами, работает с нивелиром, рейкой и теодолитом, доктор Менцель стал с ним разговаривать откровеннее, однако продолжал ворчать насчет погоды и выражать самые пессимистические прогнозы о всех экспедиционных замыслах и планах. Однако из этих отрывочных бесед Рональд все же составил небольшое интервью, прибавил к нему еще несколько бытовых зарисовок, ухитрился сфотографировать доктора Менцеля верхом на верблюде, служившем для доставки воды на площадку, и вскоре, увы, погибшем от укуса ядовитого паука каракурта. Этот печальный факт, кстати, тоже удалось 'обыграть' в корреспонденции Рональда для британского агентства.
Но самым драматичным эпизодом в дни подготовки к решающему событию был налет азиатской саранчи. Это грозило полным срывом работ на площадке!
Рональд как раз заканчивал там утренние геодезические работы (в жару делать это не рекомендовалось), когда на горизонте появилась низкая туча, по цвету легко отличимая от серо-лилового обложенного облаками окоема. Туча тоже была серовато-пыльной и временами как бы отблескивала вроде тускловатого металла. Еще с ночи, как авангардные предвестники этой тучи, стали все чаще попадаться в сухой траве и падали прямо на землю отдельные крупные насекомые, похожие на кузнечиков. При виде этих насекомых люди бывалые всплескивали руками, ахали, вглядывались в небо над горизонтом и с рассветом заметили серовато-пыльную тучу. Саранча! Целая кулига азиатской саранчи надвигалась с юго-востока и грозила бедами всем молодым всходам злаков, трав и даже овощей.
Но еще худшими бедами грозила она астрономам, всей аппаратуре экспедиций. Хотя окрыленная туча приближалась довольно медленно, значительно отставая в скорости от туч небесных, гонимых ветром, все же количество отдельных насекомых на площадке с часу на час увеличивалось и становились они все назойливее. Саранчу уже скидывали с приборов, стараясь во это бы то ни стало уберечь с трудом налаженную настройку. Чего же было ждать, если бы вся туча обрушилась на холм миллионами насекомых? Жадные твари неизбежно забьют лапками щели приборов - и настройка полетит к черту! Положение становилось драматическим.
- Нужны немедленные предупредительные меры со стороны населения, - сказал Дональд Менцель своему советскому коллеге профессору Герасимовичу. А тот подозвал Рональда, тайком ему подмигнул и заговорил в тоне легкого упрека:
- Видите ли, г-н коллега, тут-то и могла бы помочь наша пресса, чтобы привлечь на помощь ученым общественность. Но вы сами, г-н доктор, проявили к нашим журналистам такую враждебную нетерпимость, что они потеряли интерес к вам. Чтобы теперь их вновь заинтересовать, нужно бы совершенно по-другому с ними поговорить и посоветоваться. А для этого у нас уже нет времени: туча приближается, и надо действовать! Вот, может быть, Рональд Алексеевич пособит нам?
- Да я ведь совсем не против прессы. Просто считал, что в период подготовки господа журналисты... больше мешают, путаются у нас под ногами! Если же от них может быть польза, то я пожалуйста... Можете обещать им, что сочтете нужным с моей стороны.
- Ну, вот и отлично! Будем считать, что Рональд Алексеевич получит интересные интервью г-на Менделя, как только поможет устранить опасность! - и профессор Герасимович, слегка ухмыляясь, пошел к приборам.
На экспедиционном 'газике' Рональд тут же полетел в поселок, растолкал мирно спавшего радиокорреспондента Петю Шехтера, и по прямому проводу насели они вдвоем на обком партии Там хорошо знали о налете саранчи, но никак не предполагали, что это создает угрозу и астрономам.
- Если не сбить тучу на подходе, наблюдения будут сорваны, - пояснял Рональд невидимому обкомовскому собеседнику в трубку, - забьются аппаратные щели, расстроится регулировка, собьются с фокусировки фотообъективы. Чтобы все это предотвратить, нужны, прежде всего люди и одновременно химия и авиация. Повторяю: авиация, химия и люди!
Видимо, Оренбургский обком был уже подготовлен к этим вестям и умел распоряжаться по-военному. Через два-два с половиной часа после этого разговора Ак-Булакский райком уже исполнял приказ - вывести на борьбу со стихийным бедствием все поголовное население от мала до велика, оставив пока все прочие заботы. На помощь спешили на грузовых машинах колхозники окрестных сел, рабочие солеварен, оренбургские школьники и студенты, проходившие где-то неподалеку практику.
- Ждите самолетов, налаживайте деревянные цепы, лопаты, грабли, солярку на предмет сжигания собранных куч саранчи...
Петя Шехтер решил действовать в рядах мобилизованного населения вместе с девушками Ак-Булака, Рональд же вернулся на площадку. И оттуда не без восторга наблюдал, как три прилетевших аэроплана кружились над кулигой, уже заметно приблизившейся к холму, думается, до 'переднего края' оставалось не более полутора - двух километров. И там, в этом отдалении уже кипела работа. Аэропланы кропили кулигу каким-то ядовитым составом, от которого саранча валилась оземь, и тут ее били цепами, закапывали в канавки, жгли огнем: астрономы у себя на площадке энергично уничтожали прорвавшийся авангард кулиги. Роня сунул в спичечную коробку самое крупное из попавшихся ему насекомых и отослал в свое агентство в виде вещественного доказательства всей этой истории. Этим побоищем она в общем и закончилась, и целую ночь Рональд Вальдек слал волнующие корреспонденции для британского агентства и советских газет. Менцель дал очень сдержанное интервью по поводу перспектив экспедиции, но согласился просто поговорить о своих местных впечатлениях, советских коллегах, которым он искренне симпатизитировал, и о русских девушках, которыми восхищался. Восхитила его и оперативная ловкость угрозыска, так быстро вернувшего похищенные приборы и документы, и лишь годы спустя, когда Рональд лучше узнал приемы МГБ, близкие к уголовщине, с грустью подумал, что супруги Менцель легко могут заподозрить и его самого в соучастии в этой подозрительной краже!
* * *
В редакции союзной информации ПАИС, кажется, в партийно-советском отделе, долгие годы сотрудничал репортер Сергей Р-ский. Его постоянными объектами были авиация, спорт и... государственные похороны
Если выражение 'мальчик желтой прессы' родилось в США и относилось к ловцам дешевых газетных сенсаций, к бессовестным шакалам пера, то нравственный колер Сергея Р-ского следовало бы охарактеризовать как оглушительно-оранжевый или ультра-лимонный. Ибо никакие нравственные устои, принципы и критерии не обременяли его вольного журналистского духа. При необходимости для себя или по требованию начальства он мог делать что угодно: служил рьяным доносчиком на товарищей, устраивал подвохи, розыгрыши, мелкие провокации; мог заниматься слежкой, дезинформацией ближайших друзей, постоянно обманывал других газетчиков, если они по неопытности или неведению пытались уточнить через него какой-либо акт, дату или имя. В этих случаях Сергей давал только ложные справки, с видом знатока буквально ликовал, когда обманутый получал взыскание за допущенную ошибку.
Он постоянно следил за всеми работами товарищей и первым обнаруживал огрехи в чужих заметках и статьях сразу после их публикации. Но не было ни одного случая, чтобы Сережа Р-ский помог бы товарищу обнаружить или поправить ошибку в рукописи раньше, чем та попадала в печать.
Впрочем, к Рональду он относился с некоторой опаской, предполагая, что у товарища Вальдека есть крупные связи и влиятельные друзья, старался войти к нему в доверие, когда оба журналиста встречались еще на 'параллельных курсах'.
Так, 18 мая 1935 года судьба свела Рональда Вальдека, в тот момент еще сотрудника 'Голоса Советов', и Сергея Р-ского, репортера ПАИС, на обширной территории Центрального аэродрома имени тов. Чкалова (близ нынешней станции метро 'Аэропорт'), когда буквально вся эта большая территория, а вместе с ней и прилегающий поселок Сокол представляли собой нечто вроде гигантского побоища: в поселке горели два дома, на летном поле пылали кострами 7 авиационных моторов (8-й угодил в дом и спалил его), а на подступах к селу Всехсвятскому, вдоль Ленинградского шоссе, вытянулось, будто в смертной истоме, серебристое тело летающего ящера, самолета-гиганта 'Максим Горький'... Его гофрированная чешуя, казалось, еще вздрагивала в агонии. Кстати, раньше обоих советских журналистов поспела на место катастрофы корреспондентка 'Ассошиэйтед Пресс'. С крыши своего автомобиля она торопилась нащелкать побольше кадров для будущего очерка.
Произошла катастрофа из-за лихачества летчика-испытателя Благина, назначенного в почетный эскорт 'Максиму', когда тот принял на борт всю группу инженеров и техников ЦАГИ, спроектировавших и построивших этот самолет-гигант. Вместе с экипажем (во главе с шефом-пилотом Михеевым) самолет в этот роковой день передавался гражданскому воздушному флоту для агитэскадрильи. Два самолета эскорта должны были осторожно подстроиться и совершить с ним круг почета над Москвой. Летчик Благин, пристраиваясь, решил совершить лихую петлю вокруг плоскости 'Максима', но не рассчитал скорости и врезался в крыло гиганта
[126]
. Тяжело нагруженный 'Максим', уже разваливаясь в воздухе на части, секунд десять сохранял поступательное движение, и пилот Михеев, видимо, пытался действовать штурвалом (руки Михеева, оторванные от туловища, были обнаружены среди обломков вцепившимися в сектор штурвала). Сорок пять человек, летевших на борту 'Максима', включая экипаж, и сам летчик Благин на своем 'У-2' - такова расплата за его нерасчетливую лихость.
Сергей Р-ский и Рональд Вальдек написали прямо на аэродроме текст сообщения о катастрофе, ибо скрыть ее, как всегда у нас делается, на сей раз было невозможно: пол-Москвы наблюдало за полетом, тысячи видели катастрофу, иностранные корреспонденты успели сделать много снимков летного поля с трупами, обломками и горящими моторами. В этот же вечер тогдашний нарком внутренних дел Ягода утвердил составленный журналистами текст правительственного сообщения о катастрофе. В несколько сокращенном виде этот текст высечен на стене Новодевичьего кладбища, где похоронены урны с останками погибших. Гибель самолета 'Максим Горький', как рассказывают, безмерно огорчила самого писателя и как бы предрекла его скорую кончину, последовавшую через год.
Еще перед весной 1936 года безошибочное воронье чутье Сергея Р-ского подсказало: пожива близка! Горький дышит на ладан. Пора загодя кропать некролог-биографию. Для всех газет Советского Союза. Чтобы слезу вышибало!
А был Сергей Р-ский не только мастером траурно-журналистского жанра, но и безукоризненным знатоком номенклатурной классификации похорон и покойников. Как при их жизни он всегда точно отмерял им дозы аплодисментов, возгласов и прочих проявлений народной любви, так после смерти он дозировал изъявления людской скорби. Например, по инженеру Классону он печатно горевал в совершенно ином стиле, чем, скажем, о Дзержинском. В одном случае 'смерть оборвала творческий путь', в другом - 'перестало биться пламенное сердце'. Рассуждал он на эту тему охотно и пространно, пока слушателей не начинало мутить...
Покойников и похороны он делил на категории, от первой, или, как он с 1935 года стал называть ее, маршальской, до последней, четвертой, куда скромно и самокритично относил коллег-слушателей и самого себя. Для этой категории, как он утверждал, полагалось по штату лишь пятистрочное объявление в местной газете с соболезнованием семье покойного от коллектива сотрудников. Все остальные 150-160 миллионов советских граждан ни в какие номенклатурные похоронные категории не попадали вообще и следовательно никакого интереса для Сергея Р-ского не представляли, ибо их переход в загробную жизнь происходил без всякого участия органов прессы.
Но сверх этих четырех категорий существовала, по Сергею Р-скому, еще и высшая, чрезвычайная, когда весь газетный лист брался в траурную рамку, а текст сообщения о похоронах начинался словами: 'Еще с утра столица оделась траурными флагами...' Эта чрезвычайная категория полагалась членам Политбюро и тем лицам, кого 'зал встречал стоя, бурными аплодисментами, переходящими в овацию'. Сергей Р-ский заранее готовил некролог для покойников этой чрезвычайной категории и безошибочно угадывал, еще при жизни кандидата в покойники, не только церемониал похорон, но даже состав членов государственной комиссии. Товарищам Р-ского по профессии оставалось только поражаться этой выучке и партийному чутью, так необходимому журналисту ПАИС! Разумеется, размышляя над некрологом по Горькому, журналист Сергей Р-ский заранее относил будущие похороны к наивысшей, чрезвычайной категории, т.е. категории 'Еще с утра...'
И вот, днем 18 мая, под пасмурных небом, тревожным для астрономов, ибо до затмения оставалось уже менее суток, Рональд Вальдек, работавший на площадке, уловил краем уха эти самые словеса из черной радиотарелки, что висела в палатке пулковцев. Зазвучала траурная музыка классиков - Бетховен, Шопен, Шуберт, Мендельсон... По ком же это? Сомнений почти не оставалось: по всей вероятности... Горький! Сразу вспомнились и заранее заготовленные Сергеем Р-ским варианты некролога.
Нелегко дались сочинителю эти варианты! Ибо в этот раз при всем сверхчутком метеорологическом инстинкте не мог автор уверенно предвидеть, какой тон некролога будет высочайше одобрен: безудержно хвалебный или сдержанно-общий? С намеками на ошибки в прошлом или без этих уступок западным политиканам? Ведь они, дьяволы, не обучены искусству мгновенно забывать! Они изредка цитируют 'Несвоевременные мысли' и еще кое-какие старые грешки Алексея Максимовича. Да вдобавок, по слухам, в Лондоне хранится завещание Горького... 'Вскрыть через 50 лет после моей смерти'... Стало быть, в 1986-м. Не учесть ли тут возможность кое-какого подвоха? И не оградить ли себя, на всякий случай, от возможной превратности в далеком, но все-таки неизбежном 1986-м году!? Р-ский, работая с весны над некрологом, тайком искал горьковские статьи 1917 года, но не получил допуска к засекреченным, хранимым в тайне 'Несвоевременным мыслям'. Об этих поисках узнала Екатерина Георгиевна, допущенная к так называемому 'спецхрану'. Она сделала кое-какие выписки из горьковских материалов в начальном периоде революции. Эти выписки подвергли С. Р-ского в немалое изумление, ибо в подлинном звучании слова и мысли Горького были выразительнее и сильнее, чем в жидком пересказе позднейших марксистских критиков.
...Руководство ПАИС одобрило было первый, слегка критический вариант написанного С. Р-ским некролога, загодя посвященного живому и здравствующему писателю. Вариант был в секретнейшем порядке направлен в ЦК партии Вскоре он вернулся оттуда с бранной резолюцией и категорическим указанием тт. Поспелова и Стецкого убрать все намеки на какие-либо расхождения между Горьким и ленинской большевистской партией. Мол, родоначальник социалистического реализма неизменно и всегда шел за Лениным, преклонялся перед товарищем Сталиным и высоко держал знамя пролетарского интернационализма, будучи непримиримым к врагам социализма и единства рабочего класса всего мира!
Этот-то выправленный, стерильный и идеально пустословный некролог теперь и разносился из черного репродуктора далеко над оренбургской степью. Рональд Вальдек, косвенно участвовавший в работе над этим текстом, слушал его обтекаемые формулы, узнавал или вовсе не узнавал ранее знакомые фразы и старался убедить себя, что верно, так оно и нужно для малых сих, дабы не впали в соблазн критического мудрствования.
Между тем в поселке Ак-Булак уже стало прямо-таки тесно от наплыва журналистов. Газетчики советские жили по двое, по трое в комнатенке. Стихийно возникали (а то и рушились) деловые творческие, даже личные 'кооперативы' вроде совсем неожиданного альянса московского спецкора правительственной газеты с американской корреспонденткой 'Ассошиэйтед Пресс': только она одна занимала двухкоечный гостиничный номер, а прилетевшему на своем редакционном самолете московскому деятелю пера было уже негде ни главу преклонить, ни машинку поставить. Американка посочувствовала советскому коллеге и поделилась с ним ак-булакской жилплощадью, отгородившись от соседа ширмой. Он отблагодарил ее тем, что брал на борт своего самолета, обозревать окрестности площадки, а затем, на том же самолете доставил ее в Москву.
Журналисты шушукались, что, мол, закат крупнейшего светила на горизонте литературы - Максима Горького - вовсе затмит на газетных полосах затмение солнечное, и Рональд Вальдек попросил друга, Петю Шехтера, спецкора московского радио, связаться по радиотелефону с агентством ПАИС и освежить инструкции Вальдеку. Редактор Союзной информации мямлил нечто невразумительное, дескать, пока мне не до вас, товарищ Вальдек, а редактор информации на заграницу прямо завопил, чтобы спецкор ни в коей мере не снижал активности и помнил про договор с британским агентством.
- Чем больше передашь, тем лучше, - кричал ино-редактор. - Держись, как держался - премия наша будет!
Однако самой серьезной помехой становилась погода. 18 июня солнце село в сплошную облачность, а 19 июня оно лишь чуть окрасило тучи на востоке, Неполная фаза затмения началась в ранние утренние часы. Небо все гуще затягивалось облачностью. Журналисты взяли в осаду астрономическую площадку, обложив ее со всех сторон, как воинственные орды этих степей некогда осаждали русские крепости, вроде Оренбургской или Белогорской.
И буквально за полчаса до появления на солнечном диске лунной тени, тучи, застилавшие небосвод, неожиданно раздвинулись как раз против солнца, будто нарочно, по театральному пошел занавес перед спектаклем. Утреннее светило явилось людям во всем своем блеске.
Продолжительность всего затмения, помнится, была около полутора часов, а главная небесная сенсация - фаза полного закрытия солнца - длилась минуты три-четыре. И за все это время ни одна тучка, ни одно облачко ни на миг не заслонили солнца от взоров астрономов. Американцы своей автоматикой сделали более двух тысяч снимков короны, пулковцы - около семи десятков, но качество каждого из семидесяти было отличнейшим, у американцев - посредственным, сказалась неточность предварительной настройки. Всех восхитила 'любезность' небесных сил, обеспечивших, как по заказу, ясную голубизну в просвете между тучами, как раз против светила. Более того! Когда погас за черным бархатным диском лунной тени последний узенький солнечный лучик, наступила странная дневная мгла, подсвеченная лишь по краям горизонта оранжевым отблеском от той части земной поверхности, где затмение оставалось неполным, возникло вокруг грозно-черного кружка, скрывшего солнце, свечение жемчужно-серебристой солнечной короны. В следующий миг на краю диска вспыхнул, распустился багровым розаном солнечный протуберанец - на все это было совсем не больно глядеть незащищенным глазом. Самым необычным было, однако, то, что лучи солнечной короны образовали в небе как бы подобие пятиконечной звезды! Все это выглядело какой-то грандиозной торжественной космической режиссурой, которой подвластны силы небесные!
Впоследствии в застольной речи на прощальном банкете доктор Дональд Менцель шутливо благодарил оренбуржцев за идеальную организацию 'чисто большевистского' солнечного затмения.
Наблюдали его здесь, в обычно безлюдной степи, несколько тысяч человек, включая все население Ак-Булака и соседних деревень. Кроме того, из Оренбурга и с противоположной стороны, то есть из Кустаная, к рассвету 19 июня 1936 года были поданы два поезда для астрономов-любителей. На однопутной здесь железной дороге оба паровоза встречных пассажирских составов тихо сблизились до тридцати-двадцати метров и стали, попыхивая дымком и паром, друг против друга, как раз против площадки астрономов. А толпы приехавших рассыпались по степи, навели закопченные стекла или целлулоидные дымчатые очки на солнце и следили за фазами затмения. Кое-кто привез животных, посмотреть, как они поведут себя с наступлением негаданной дневной ночи. Говорили, что в поселках куры спокойно вернулись на насесты в сараях, собаки забрались в сторожевые будки, кошки отправились на охоту, как в обычную вечернюю пору, а верблюды волновались, укладывались на покой, но будто понимали, что делают это не ко времени! Этими подробностями особенно интересовалась американская корреспондентка. Рональд впоследствии читал ее телеграмму. Она кончалась словами: 'Население спокойно...'
Ее земляки-астрономы остались очень довольны экспедицией, изрядно понервничав за все дни перед затмением. Кстати, при этом Рональд Вальдек невольно получил некоторое представление о крепости нервов американского журналиста и бизнесмена Вальтера Дюранти.
Дело в том, что по просьбе Рональда его друг Петя Шехтер помог и профессору Дональду Менделю связаться по радиотелефону с г-ном Дюранти за час до затмения, когда всем казалось, что провал наблюдений неизбежен. И Петя Шехтер, и корреспондент ПАИС Вальдек уже знали о материальной зависимости американской экспедиции от их земляка-журналиста, субсидировавшего экспедицию Гарвардского университета.
Рональд и Петя Шехтер слышали, как д-р Дональд Менцель нетвердым голосом докладывал боссу, что перспективы неважные, погода облачная и шансов на успех маловато. На что твердый, спокойный и благожелательный голос босса из Москвы отвечал с редким хладнокровием:
- Не тревожьтесь, профессор, делайте спокойно все возможное и зависящее от вас, положитесь на волю Божию, и я убежден, что все у нас будет окей!
Этот завидный оптимизм короля аккредитованных в Москве иностранных журналистов, мастера большого журналистского бизнеса г-на Дюранти впоследствии проявлялся еще не раз. Наблюдал Рональд и чисто профессиональный стиль работы Вальтера Дюранти. Это было на Щелковском аэродроме во время старта Чкалова, потом и Громова, при их перелетах через полюс в Америку. Изо всех присутствующих на старте, именно Вальтер Дюранти отличался полнейшим хладнокровием и непоколебимой уверенностью в полном успехе труднейших перелетов той эпохи...
...По возвращении в Москву Рональд Вальдек нашел свою фамилию на Доске Почета 'за отличную, инициативную работу спецкора ПАИС по солнечному затмению'. Агентство британское уже перечислило в Москву договоренные заранее 10 тысяч фунтов стерлингов премиальных. По этому случаю через месяц агентство ПАИС тоже наградило своего спецкора сверх его четырехсотенного гонорара еще и дополнительной сторублевкой в виде поощрительной премии из директорского фонда.
Недобрые предзнаменования наступившего 1937 года напомнили Рональду Вальдеку одно уже забытое ощущение...
Лет за десять до 'грозного года' он испытал в крымских горах землетрясение средней силы, вызвавшее панику в Ялте и поэтически описанное Маяковским. С тех пор у него исчезла уверенность в непоколебимости тверди и даже появилась некоторая способность к геотектоническим предчувствиям.
Именно это ощущение неустойчивости почвы под ногами возникло у журналиста Вальдека вечером 5 декабря 1936 года.
Он спешил тогда на служебной 'эмке' в редакцию с большого рабочего митинга на заводе, носившем имя вождя. Через четверть часа должна была начаться радиотрансляция из зала Чрезвычайного VIII Съезда Советов, где Сталин читал свой доклад о проекте новой конституции.
Минуя Таганскую площадь, журналист и его шофер Коля увидели толпу у репродуктора и различили шум оваций из зала Съезда. Уже раздавался негромкий голос с грузинским акцентом, то и дело прерываемый рукоплесканиями. Журналист и шофер вышли из машины, присоединились к толпе и слушали, пока ноги в легких ботинках не одеревенели от холода... Когда прибыли в редакцию, доклад еще продолжался, затем последовало повторение в записи. Вся редакция, отложив дела текущие, слушала и первое чтение, и повторение. Лица светились восторгом, преданностью вождю и преклонением перед грандиозностью события: человечество получало зримый образец самой демократической, самой свободной, самой прогрессивной конституции, которая обеспечивала гражданам великого Советского Союза всю полноту прав человека...
И вот в этот памятный час, именно при слушании Сталина, возникло у Рональда Вальдека то, почти совсем забытое, 'крымское' ощущение неустойчивости тверди, близости подземных толчков... Конечно, после 1934-го, кировского года и личного Рониного опыта, его наблюдений в 18-м, 27-м и 34-м годах, такое предчувствие было неудивительно, но ведь сталинский доклад о проекте Конституции скорее успокаивал, чем тревожил! Он как бы укреплял в людях почти утраченное чувство правовой стабильности. Но в Рональдовой душе успокоения не наступило. Было что-то неуловимо зловещее в подтексте доклада и в самом тоне чуть-чуть ироническом, будто отеческом, однако таящем тайную угрозу... И когда поздним вечером Рональд Вальдек поделился своим предчувствием с Катей, он поразился, что точно такое же ощущение возникло при слушании также и у нее! И оба они, два преданных коммунистической идее человека, преисполненных уважения к Вождю Народов и верящих в его непогрешимое величие, при всем том не почувствовали себя ни на йоту вольнее, безопаснее и правомочнее, как то обещала им сталинская Конституция, вступающая в действие после Чрезвычайного VIII съезда Советов!
...Впрочем, во всем, что относилось к Рониным журналистским и педагогическим обязанностям, год 1937 начинался и продолжался целой полосой непрерывных успехов, интересных дел, важных свершений, личного и даже общегосударственного масштаба. У Рональда Вальдека завязалась прежде всего близкая дружба со многими коллегами по работе - репортерами, переводчиками иностранной редакции, работниками смежных пресс-бюро и газетчиками тех органов большой прессы, с кем приходилось постоянно встречаться на конгрессах, конференциях и сессиях, при важных событиях в столице, выезжать на общие задании и брать интервью у одних и тех же знаменитостей.
Как лицо, со студенческих лет причастное к пушкиноведению, Рональд был назначен руководителем пресс-центра, созданного агентством в связи со столетием со дня смерти Пушкина. Через его руки прошли горы материалов (как правило, малоквалифицированных) от иногородних корреспондентов, любителей пушкинистов (тут попадались вещи интересные), и сам он собрал и написал немало статей, для коих черпал материалы из новых приобретений Литературного музея или в поездках по пушкинским местам. Он ездил спецкором в Большое Болдино и открывал там мемориальную доску на музейном доме, где созданы были 'Моцарт и Сальери', 'Каменный гость' и 'Скупой рыцарь', где дописывался 'Онегин' и вынашивалась эпопея о Петре... Побывал он и в Ясной Поляне, где вместе с профессором Павловским слушал голос Толстого, записанный на восковых валиках...
А тем временем дурные предчувствия сбывались!
Уже ходили темные слухи о многих арестах - они начались сразу после принятия новой Конституции победившего социализма. Сенсационно исчез с горизонта наркомвнутдел Ягода. 1 июня Москва услышала о самоубийстве начальника политического управления Красной Армии - Гамарника. В те же дни журналисты ПАИС были потрясены вестью о самоубийстве их собственного руководителя: он пустил себе пулю в лоб в ту минуту, когда в квартиру вломились чекисты. Впрочем, журналисты хорошо знали о близкой дружбе ответственного руководителя ПАИС с арестованным наркомом Ягодой. Вскоре исчез и бывший сосед Вальдеков по Малому Трехсвятительскому переулку - главный архитектор канала Москва-Волга Иосиф Соломонович Фридлянд, шурин Ягоды (Фридлянд женился на Фриде Григорьевне, сестре наркома).
Но в эти же самые черные месяцы и дни свершились в стране великие дела, настоящие подвиги, вызывавшие энтузиазм во всех уголках земного шара...
Рональд смог присутствовать в июне и в июле того памятного года на стартах Чкалова и Громова, улетавших через Северный полюс в Америку. Весь мир радовался этим высшим рекордам безумной храбрости и трезвейшего расчета. Сколько тысяч сердец потянулось тогда к 'советским русским' и в скептической Европе, и в занятой бизнесом Америке!
...На разукрашенном теплоходе 'Иосиф Сталин' плыл Рональд Вальдек в ночь на 15 июня по новому каналу Москва-Волга, вступавшему в строй. Канал этот со всеми его плотинами, шлюзами, электростанциями и вокзалами создан был, как и все большие стройки первых пятилеток, исключительно подневольным, принудительным трудом десятков тысяч узников сталинских концлагерей Стройка начиналась невдалеке от впадения в Волгу реки Дубны, и первые лагеря возникли в сырой, заболоченной дубнинской пойме. Затем лагерные зоны протянулись вдоль всей трассы канала к столице. Скрыть их было невозможно, поэтому писали и говорили о лагерных стройках довольно откровенно, подчеркивая удивительные успехи чекистов в перевоспитании преступников. На столичной сцене шла погодинская пьеса 'Аристократы', где бандит становится передовым бригадиром. Алексей Максимович Горький оставил человечеству восторженные патетические статьи, посвященные успешной и мудрой чекистской педагогике, благодаря которой даже контрреволюционный инженер-вредитель сделался патриотом еще Беломорско-Балтийского канала и затем использовал этот свой опыт на строительстве Московского канала. Руководителем лагерного управления, возводившего в числе прочих объектов и канал Москва-Волга, был чекист Берман. Он, естественно, был в числе юбиляров и тоже плыл в одной из кают на 'Иосифе Сталине'. Именно его чекистскую педагогику так рьяно славил Максим Горький.
Рональд Вальдек делил каюту на 'Иосифе Сталине' с Ваней Козликом, дававшем заметки о строительстве канала с самого начала работ в дубнинских торфяниках. Может быть, именно к этим местам относятся строки известного самиздатовского стихотворения:
В болоте, в торфянике зыбком,
Шел месяц за месяцем вслед...
И вот объявили ошибкой
Семнадцать украденных лет...
[127]
Впрочем, тогда, в 1937-м никто не поверил бы, что сталинская лагерная педагогика будет когда-либо объявлена ошибкой.
Наступил рассвет юбилейного дня 15 июня 1937 года и оба корреспондента вглядывались в сумеречные ландшафты, когда теплоход швартовался к пристани 'Комсомольская'. Их ждало зрелище весьма необычное.
На берегу подходила почти к самой пристани узкоколейная ветка. Открытая моторная дрезина с дремлющим мотористом будто ждала кого-то с теплохода. У трапа стояли четверо в штатском, с топорщимися от пистолетных рукояток карманами. Не дожидаясь полной швартовки, они прыгнули на борт 'Иосифа Сталина' и через несколько минут снова показались на трапе, уводя с собой тучного, раскормленного, но сейчас растерянно глядящего под ноги, точнее на носки своих шевровых сапог, главу ГУЛАГа, 'папу' Матвея Бермана... Его посадили на дрезину, мотор застучал... и папа Берман не доехал до Химкинского речного вокзала, на юбилейные речи и тосты!
Сразу был пущен (вероятно, самими чекистами) слух о том, что товарищ Сталин остался недоволен воспитательными методами Бермана, Фирина и прочими гулаговскими фюрерами: они, мол, давали слишком много воли бригадирам, головорезам-уголовникам, практически превращая их в своих заместителей по воспитательной части. Мол, не партия, а уголовники вершили все дело 'перековки', действуя преступными методами и вовлекая бытовиков и прочих мелких правонарушителей в уголовную среду, чтобы та не иссякала. Не исключено, что такие сигналы в правительстве имелись от самих заключенных, от мыслящих работников гулаговского КВО
[128]
, но едва ли партийные верхи смущались такими сигналами о судьбах бросового контингента... Куда вернее предположить, что Сталин решил, не настала ли пора сменить ягодинский слой чекистов другим, обновить его, как меняют подработавшийся подшипник. Впоследствии тот же метод применял Мао Дзедун под знаменем пролетарской культурной революции...
Началось в стране безудержное восхваление сталинского железного наркома Ежова, спасшего своими ежовыми рукавицами вождя партии и народа от злокозненных покушений извергов: агентов империализма - троцкистов, зиновьевцев, бухаринцев, таких предателей, как Якир, Уборевич, Корк, Тухачевский, Егоров, Пятаков, и т. д. Можно было по пальцам сосчитать уцелевших от расправы лиц, работавших с Лениным, - вся его старая гвардия была расстреляна. Чекистов превозносили и воспевали. Газетная популярность ежовцев могла сравниться только с полярниками и летчиками - их имена были тогда у всех на устах. Про Отто Юльевича Шмидта и Михаила Водопьянова - главных героев челюскинской эпопеи - уже пели не очень пристойные лагерные песенки под гитару, хотя время известных лирических бардов с гитарами пришло много позднее:
Шмидт сидит на льдине, будто на перине,
И качает длинной бородой...
Если бы не Мишка, Мишка Водопьянов... и т. д.
[129]
.
Слава полярников еще возросла, когда Водопьянов посадил на льды у Северного полюса тяжелый транспортный самолет, выгрузивший четверку папанинцев. Их знаменитый, первый в истории дрейф на льдине, продлился до следующего, 1938 года... А тем временем из небольшого, семиквартирного дома в Малом Вузовском, где обитали Рональд и Катя, были навсегда увезены 8 человек из 60 постоянных жителей. И еще не менее восьми ожидали той же участи со дня на день, в том числе известный профессор-биолог немецкого происхождения
[130]
.
Отца Рональда, Алексея Александровича Вальдека увели весной, расстреляли летом - об этом рассказано в первой главе. Арестовали и осудили почти полностью весь состав трех немецких церковных хоров лютеранской общины, все три церкви были закрыты. Здание Петропавловской передали студии Союздиафильма, а мебель, священные предметы, утварь и религиозную живопись, высокого художественного достоинства, сожгли. Так же поступили с Михайловской церковью на Немецкой улице, и лишь Реформатскую отдали баптистской общине. Очень ценные инструменты - органы, Петропавловский и Михайловский, по слухам, были спасены от уничтожения профессором Гедике, много концертировавшим на этих чудесных инструментах в дни немецких церковных праздников.
За несколько лет до всех этих умопомрачительных событий Рональд Вальдек встретился на своем дипломатическом поприще с руководителем юридического отдела НКИД, товарищем Вадимом Григорьевым. Первый ('формальный') супруг Екатерины Георгиевны не только выжил, подобно своей юридической супруге, но и последовал, до некоторой степени, ее примеру: вернулся на советскую службу, стал крупным специалистом по международному праву, и, в частности, составил то, получившее широкую известность юридическое определение агрессора, с которым М. М. Литвинов успешно выступил в Лиге Наций. Оно было одобрено и принято Лигой, стало международным законом (кстати, сам Советский Союз впоследствии сделался одним из активнейших нарушителей этого закона, преданного поэтому среди советских юристов полному забвению).
Встретившись с Рональдом Вальдеком на стезе служебной, Вадим благожелательно отнесся к младшему коллеге и даже вручил ему для передачи Кате флакон 'Кер де Жаннет' фирмы Коти. Оказывается, он отлично помнил, какие цветы и запахи она любила и какую неодолимую страсть питала к парижским духам - в самые тяжелые времена готова была отдать за них даже хлебный паек!
У Вадима Григорьева уже имелась небольшая милая семья. Жили они у Красных ворот, в наркоминдельском доме этажом ниже квартиры Литвинова. Бывшие супруги, Вадим и Катя, решили возобновить 'знакомство домами', постепенно преодолевая давние нелады и обиды, утратившие остроту. Несмотря на потерю левого глаза от своего выстрела в ухо (пуля вышла через нос), Вадим ухитрился мастерски играть в теннис, выглядел молодо и элегантно, имел 'побочную' девочку от молодой возлюбленной, в чем сознавался не без авторской гордости, и постоянно щеголял афоризмами, дипломатическими остротами и 'билибинскими mot' вроде: 'Жизнь подобна ресторану, где берут тройную плату за самую малую радость, а тех кто удирает, не заплативши по счету, либо не замечают, либо списывают...' Или: 'Мне платят хорошее жалованье за то, чтобы я учился мыслить антисоветски...' и т. д.
Увы, в том же фантастическом году исчез с горизонта и Вадим, объявленный уже не в шутку врагом народа. Казалось, никому не избежать своей очереди в этой мясорубке. А вместе с тем гремели фанфары производственных побед, культурных достижений, ученых открытий. Пресса бурно раздувала энтузиазм; радио на площадях надрывалось от маршей и песенок Дунаевского, создавая впечатление, будто огромная могущественная страна эдаким гигантским монолитом во главе со сталинским ЦК неудержимо рвется в коммунизм, находясь под тайным обстрелом неведомых вражеских сил, не способных даже замедлить ее порыв и лишь там и тут выслеживающих каких-то оступившихся, нетвердых, несмелых и неверных. Совсем как в кино на историческом фильме: строится суворовское карэ для атаки, двинулось вперед, пуля-дура выбила одного, другого, наступающие сомкнули ряды, упавшие трусы сметены и забыты. Храбрые и стойкие движутся дальше! Враг бежит!.. Рубеж взят!
Одним из таких взятых рубежей, помимо авиационных и полярных, стал созыв в Москве XVII Международного геологического конгресса. И хотя именно среди геологов Советского Союза сталинский нарком Ежов учинил настоящий погром, засадив и расстреляв самые активные кадры совета по изучению производительных сил (СОПС) Академии наук СССР, конгресс открылся в Большом зале Консерватории с огромным подъемом. Были сотни иностранных геологов, председательствовал глава российских нефтяников академик Губкин, а от Советского правительства произнес вступительную речь о великих наших научных достижениях сам Валерий Межлаук, председатель Госплана, зампред Совета Народных комиссаров и нарком тяжелой промышленности, сменивший на этом посту застрелившегося - или тайно застреленного дома - Серго Орджоникидзе (Серго похоронили в феврале).
Корреспондентом ПАИС на конгрессе был назначен Рональд Вальдек. Он совершил и несколько поездок по стране, сопровождая делегатов конгресса. На одной из таких поездок по трассе Москва-Волга, где свежие срезы наглядно демонстрировали наслоение геологических пород, Рональда спросили напрямик, правда ли, что этот чудесный канал построен заключенными. Вальдеку осталось только подтвердить это, как бесспорный и официально признанный факт (впоследствии его стали замалчивать). Надо было видеть, как омрачились лица ученых гостей. Будто на них в ясный день надвинулась темная туча! Вопрос этот задан был уже на обратном пути роскошного теплохода, предоставленного делегатам, и после Рониного разъяснения большая часть гостей удалилась с палубы и демонстративно отказалась осматривать сооружения канала.
Вероятно, этих гостей вскоре догнала весть о том, что принимавший их величественный и серьезный наркомтяжпром Межлаук объявлен врагом народа.
Через несколько месяцев он был расстрелян. Мастера же этих дел сталинского наркома Ежова включили в состав Политбюро ЦК ВКП(б).
В один из тех осенних дней Рональда Вальдека вызвал к себе новый ответственный руководитель ПАИС и объявил журналисту, что 'в порядке освежения аппарата ПАИС' он, Вальдек Р. А., увольняется и может сам выбирать формулировку увольнения: либо как несправившийся с работой, либо 'по собственному желанию'. Обычно после такого увольнения человека сажали уже через несколько дней, а то и часов. С такой новостью он и воротился домой, к Кате.
Но у той были свои свежие новости: в Ленинграде арестован профессор Волжин, в Москве - профессор Винцент. Оба были друзьями покойного Валентина Кестнера, а Винцент считался главной научной опорой Екатерины Кестнер.
Как выразился Катин сослуживец и научный руководитель ее отдела в институте профессор Игорь Михайлович Рейснер, 'ваш покровитель Винцент и ваш старый друг Волжин уплатили свои оброки Харону, что, вероятно, будет вам, Екатерина Георгиевна, небезразлично'. Стала ждать увольнения и Катя.
Наступил год новый, но процессы в стране оставались старыми. Однако ладья Харона, вопреки древней мифологии, стала, по слухам, совершать, хотя и нечастые, но все же обнадеживающие рейсы ОТТУДА, доставляя из подземелий кое-кого из якобы оправданных ТАМ людей, прежде всего командиров Красной Армии, почти вконец обезглавленной Сталиным и Ежовым. Шептали, что не кто иной, как Лаврентий Берия, тоже соратник Сталина, руководит пересмотром некоторых военных дел.
И хотя ТУДА, в те подземелья, люди по-прежнему шли и шли широким потоком, а ОТТУДА просачивались назад тонюсенькими струйками, все-таки к этим рассказам прислушивались жадно в несбыточной надежде увидеть и своих близких, вернувшимися.
Довольно скоро после ареста Рониного отца, профессора Винцента, Волжина, Вадима Григорьева и многих других людей, близких дому Вальдеков, Катю Вальдек пригласили в Большой Дом. Приглашение было весьма необычно: чужой голос в трубке, сухой и официальный тон (ведь Катины уроки с посольскими японками продолжались, даже учениц прибавилось, только встречи с Николаем Ивановичем назначались все реже и сводились к неопределенным разговорам - Катин собеседник явно не знал, какие инструкции и задания поручать 'товарищу Саблиной', но снять ее с этой работы полномочий не имел). Кате разъяснили: пропуск - через подъезд ? 3, на такой-то служебный час, днем (будто она уже была освобождена от всех обязанностей!). Явиться в кабинет на третьем этаже.
Этот кабинет оказался высокоответственным!
Собственно, Катя вошла не в кабинет, а в приемную залу, где слева была дверь с табличкой 'Народный комиссар внутренних дел', а справа от входа подобная же табличка оповещала, что за нею пребывает и священнодействует 'Заместитель народного комиссара внутренних дел'. В эту дверь, правую, Катю в конце концов и ввели.
За письменным столом обычной массивности сидел товарищ в штатском, но рядом с ним в позе готового к услугам денщика вертелся и сгибался другой человек в чине генеральском. Стало быть, сидящий был важнее генерала! Хозяин кабинета отослал генерала, остался с Катей наедине.
В эти напряженные для нее часы Рональд Вальдек ожидал жену на скамейке Сретенского бульвара. Катю он провожал до этой скамейки от трамвая и сказал, что дождется ее, сидя на скамье за чтением Островского для завтрашней лекции в Техникуме текстильной химии...
Одну за другой он прикуривал все новые папиросы от догоравших, загадывал по тюремному, вернется Катя или не вернется: сядет воробушек носиком к Рональду - вернется! Сядет хвостиком - дело дрянь! Воробьи садились как попало, а время стояло.
И вдруг как-то сзади неслышно подошла к нему Катя. На лице ее он различил... одни глаза! И немного белизны вместо обычно смугловатых Катиных щек. Лицо было обтянутым, бескровным, белым, как утренняя луна. И - неживые, негнущиеся пальцы.
Он взял ее под руку и повел вдоль бульваров к дому, со Сретенского на Яузский, и этого расстояния как раз хватило для Катиного рассказа.
...Хозяин кабинета (надо полагать, что сам замнаркома. Не Чернышев ли?) начал издалека. Кратко подтвердил, что Катины начальники характеризуют всю практическую деятельность собеседницы положительно.
Я имею в виду дела в научных институтах и работу вашу с японцами...
Тон его был, однако, холодным и сдержанным.
Выслушав ее ответы насчет покойного мужа и мужа нынешнего, он осведомился совсем уже ледяным тоном, как могло случиться, что научную и деловую рекомендацию дал ей не кто иной, как гнусный вредитель, подлый враг народа и разоблаченный японский шпион, злобный контрреволюционер, бывший профессор и член-корр. Академии наук Винцент.
Катя спокойно пояснила, что рекомендация Винцента - это самая высокая и самая почетная характеристика для любого советского японоведа. Она, Екатерина Кестнер-Вальдек, счастлива, что удостоена такой оценки, надеется оправдать ее и гордится дружеским расположением к ней профессора Винцента.
Собеседник поднял на нее тяжелый взгляд.
- Так вы, уважаемая Екатерина Георгиевна, считаете государственные органы некомпетентными и глупыми? И доверяете врагу народа больше, чем чекистам-сталинцам? Вам известно, что мы считаем товарища Сталина своим учителем, самым первым и самым лучшим чекистом?
- Если бы я сомневалась в вас и в вашем аппарате, то едва ли очутилась бы в этом кабинете. Тем не менее, считаю арест Винцента огромной ошибкой. И надо ее исправить незамедлительно, ибо он слаб здоровьем.
- То есть, по-вашему, надо вернуть волка в овчарню? Мы пригласили вас сюда не для того, чтобы слушать подобные советы Именно вы, Екатерина Георгиевна, обязаны всемерно помочь нам разоблачить матерого шпиона. Вам придется проанализировать для следственного отдела кое-какой японский материал, разоблачающий вредительскую работу Винцента. От вас как советского патриота мы ждем соответствующей оценки. Ну а также и ваших личных свидетельских показаний. О тайных связях Винцента, Волжина и еще кое-каких сообщников этих шпионов. Что вы на это нам скажете?
- Скажу вам одно: если бы японская разведка ассигновала миллионы на подрыв советского востоковедения, все эти миллионы ей следовало бы истратить на... уничтожение Винцента. Отнимите Винцента у советской японоведческой науки, и она будет окончательно обезглавлена. Было у нас три японоведа мирового класса, и они удачно делили между собою сферы деятельности: Винцент преимущественно исследовал историю и культуру Японии, Кестнер - экономику и сельское хозяйство, вооруженные силы и военные доктрины, начиная с Мейдзи, Волжин изучал коренное население, этнографию, языки и все то, что Пильняк метафорически назвал 'корнями японского солнца'. Кестнер умер, Волжина вы обвинили в смертных грехах, не берусь судить, на каком основании, а теперь рубите последний сук под японоведением. То, что никак не удавалось японской разведке, сделали за нее... вы!
...Катя и Рональд уже подходили к своему переулку.
- Послушай, Кити! Ты малость не преувеличиваешь? Это сказано было... прямо в лицо?
- Ронни! Я передаю тебе беседу с ним СТЕНОГРАФИЧЕСКИ ТОЧНО!
- Кити! Хочу сказать, что ты великий человек. И я ужасно тобой горжусь! Сам, верно, так бы не сумел, не нашелся и не сдюжил бы. Но почему же он сразу не... посадил тебя?
- В ту минуту я была к этому готова. Ибо лицо его сделалось...
- Мрачным?
- Не то слово! Просто черным. Со стиснутыми зубами он спросил: 'Вы отдаете себе отчет в том, что сейчас сказали?' 'Вполне' - подтвердила я.
'В таком случае нам с вами разговаривать больше не о чем. Можете идти!'
- Так! И ты пошла?
- Да, встала со стула, поклонилась (а он смотрел в сторону) и пошла. И лишь в большой приемной зале сообразила, что пропуск мой оставила на столе у начальника.
- И как решила поступить?
- Подошла к секретарю и попросила вынести мне мой пропуск. Секретарь - пожилой, бритый наголо, - сперва стал убирать в стол какую-то мелкую бумажку, потом запер все ящики... И тут раздался звонок! Начальник уже вызвал секретаря к себе. Я подумала, что секретарь закажет конвой и меня заберут. Поведут в какой-нибудь подвал. И еще я подумала, что ты простудишься на той скамейке. Секретарь скрылся за портьерой и дверью - там все ужасно капитальное, солидное и тяжелое: двери, ковры, столы, люстры, рамы портретов... Минуты через три дверь опять приоткрылась, портьера раздвинулась, и секретарь вручил мне холодно и молча мой пропуск, подписанный на выход. Однако на втором этаже ко мне быстро кто-то подошел. Вот тут я невольно обмерла. Но человек взял мой пропуск, сличил с паспортом и вернул мне то и другое, откозырял даже... У выходных дверей на Лубянскую площадь часовой отобрал у меня пропуск и насадил эту бумажку на какое-то острие. Да, кажется, чуть не на штык своей фузеи.
- Ну уж это-то едва ли! Просто ты была еще не в себе. И теперь все еще бледная. Выпьем сейчас по глоточку красненького... Слушай, Кити, а ты понимаешь, что после всего этого могут приехать за тобою уже нынче ночью? Куда бы тебя спрятать? Пусть поищут!
- Что ты, Ронни! Никуда я от них прятаться не стану. Но вообще-то, Ронни, ты что-нибудь понимаешь нынче? Что это такое творится в Москве и во всей стране? Ведь только в моем институте берут каждую ночь одного, двоих... Вот, верно, нынче возьмут меня... Давай хоть доверенность напишу на завтрашнюю мою получку. Все-таки тебе с ребятами полегче будет. Уроков пока у тебя мало, а в остальном ты же у меня советский безработный!
- Давай-ка лучше подумаем, Кити, как бы тебе сделать... облегчение. Я ведь порядки тамошние немножко познал. Соберем тебе сейчас сидор!
- Кошмар! Нет, ты что-нибудь понимаешь? За что же это?
- Пусть о том думают бояре! Наше дело - сидор, кешар и ксиватура!
- Что это такое?
- Сидор - это твой мешок, твое личное имущество в камере. Туда приходят с сидором. А кешар - это передача с воли с прибавлением ксивы или ксиватуры - то есть письма. Вот я тебе буду пулять кешара и ксиватуры!
- Ах, Ронни, Ронни, еще неизвестно, кто кому будет их пулять! Может быть, баба Поля нам обоим! Не дожил Воль до этого ужаса. Что бы он подумал!
...Они вовсе не ложились в ту ночь. Одетые, обсуждали неоконченные дела. Собрали сидор, притом со знанием дела!
В чистую наволочку наложили только то, что разрешено иметь в камере: немного сахару, курева, карамелей-подушечек, кисть винограда, кружку с вареньем, несколько сладких сухариков, сдобную булочку, мыло, щетку, порошок.
В третьем часу утра вдоль всего Малого Трехсвятительского, убегающего круто вниз к Подкопаевскому, снизу вверх полоснуло слепящими потоками света прямо в окна столовой. Шум мотора стих у подъезда Топот сапог по чугунной лестнице. Стихло на площадке - напротив квартира управдома, четвертая. Значит, будят сперва его как понятого. Ему не привыкать - четыре года назад, летом 34-го он также ассистировал при аресте Рональда.
Звонок!
Баба Поля, кряхтя, поднимается из-за своей занавески в столовой, идет отпирать. Ронина охотничья собака, сеттер - сука Альфа, взлаивает спросонья - ей передалось беспокойство хозяев.
Голоса в кухне. Негромкие, приглушенные. Кити и Роня за дверью из столовой в кабинет судорожно целуются А в кухне снова тяжко бухает дверь, по лестнице снова топот шагов, и баба Поля одна входит в столовую.
- Они ушли, что ли? - в сомнении осведомляется Катя.
- Квартиру шесть спрашивали... За управдомом пошли. Наверх его позвали... В шестую квартиру.
Там, в шестой, живет известная фольклористка Августа Васильевна и немолодой инженер Феликс Ковальский
[131]
, из МОГЭСа. Оба - немецкого происхождения. Сын инженера Ковальского Павлик - Ежечкин одноклассник и лучший друг. Мальчики больше времени проводят в столовой у Вальдеков, чем наверху - там еще меньше места для занятий и отдыха 18-летних... После школы Ежичка хочет поступить в инженерно-технический, а Павлик - в медицинский.
Так за кем же из них, из тех двух семейств наверху? У Августы - милая дочка. У Ковальских - милый сын. Кто-то сейчас осиротеет...
Поутру оказалось... за папой Ковальским. До шестого часа над головами Вальдеков двигали мебель, скрипели чем-то. Топота ног и голосов не слыхать было - не так строили дома в прошлом веке!
Итак, осиротел Павлик. Кстати, в одном классе с ним училась дочь одного из Кагановичей, кажется, самого Лазаря Моисеевича. Когда впоследствии, летом 1941 года советских граждан немецкого происхождения стали поголовно и грубо высылать этапами из Москвы, Павлик Ковальский с матерью тоже получили повестку прибыть на сборный пункт. Павлик по телефону стал прощаться с бывшими одноклассниками.
- А зачем ты уезжаешь? - спросила маленькая мадемуазель Каганович.
- Меня ссылают. За то, что в паспорте отца указана национальность - немец. В моем паспорте стоит - русский, но все равно высылают.
- Подожди-ка немножко... Я тебе позвоню. Никуда не ходи, слышишь? Девочка, вероятно, шепнула два слова папе. Мол, Павлик уже студент Медицинского института, о немецком языке не имеет понятия, сидел со мною за одной партой. Каганович-папа позвонил еще кому-то. И высылку сына и матери Ковальских отменили.
В результате Москва получила одного из первоклассных хирургов, чьи операции вошли и еще будут входить в научную литературу, в анналы медицины...
[132]
* * *
Через несколько дней после беседы с высоким 'азным' начальником (сам ли зам. наркома или еще кто-то, имевший право быть в том кабинете, угадать было трудно). Екатерина Георгиевна Кестнер-Вальдек пришла на работу в свой академический институт с небольшим опозданием. В эту минуту курьерша крепила кнопками к доске приказов очередное начальственное распоряжение. Екатерина Георгиевна, никогда раньше служебных приказов не читавшая (теперь их жадно ожидали все, чтобы узнать, кого коснулась за прошедшие сутки железная формула: 'Исключить из списков института'), подошла к доске. Только что вывешенный приказ был краток и касался одного лица: Екатерины Георгиевны Кестнер. Правда, формула была чуть-чуть иной: 'Отчислить из состава научных сотрудников института'.
Сотрудники смотрели не в лицо ей, а будто сквозь него, словно оно вдруг сделалось стеклянным.
Ей запомнилось, что только китаист Константин Павлов, задержав ее руку на миг дольше, чем следовало, в своей, тихо сказал ей несколько ободряющих слов. Но даже ей самой почудилось, что этот хороший поступок отзывал вольнодумством и непартийным отношением к зачумленной. Руководитель института, старый академик В.
[133]
, дружественно относившийся к покойному Кестнеру и всегда очень внимательный к Кате, принять свою научную сотрудницу не смог: к нему в кабинет, церберски охраняемый, она и не пыталась проникнуть без приглашения.
Лишь уходя, холодно распрощавшись со всеми, кто еще вчера заискивал и старался услужить, Катя вдруг, случайно или не случайно, увидела директора почти на пороге отдела, ею покидаемого. Уж она было открыла рот высказать что-то укоризненное своему давнишнему шефу, но он сам быстро подошел к ней, поцеловал в щеку и сказал Почти со слезами на глазах:
Mein liebes Kind, aber was kann ich denn dafiir! Jedoch, nicht verzweifeln, mein Kind! Es wird sichmal Wieder was umdrehen!
[134]
А еще через несколько дней Николай Иванович торопливо говорил ей по телефону, чтобы она 'свернула' занятия с японцами.
Скажите, что вы сейчас очень заняты. Или больны. Это пока, временно. Будьте здоровы. Если понадобится, позвоню сам.
Однако 'надобности' в ней, по-видимому, больше ни у кого не было, и длилось это долго. У Рональда кончился курс в одной академии и заканчивался временный курс в другой. Институт усовершенствования свертывал работу на летний сезон. Супруги взяли детей, увезли их в глухой уголок Ивановской областной, прожили они там, в деревне, на грибах, ягодах, лесной дичи, рыбе и дешевом молоке. Притом и до отъезда в деревню, и в долгие месяцы деревенской идиллии они каждую ночь ждали гостей. Однако те так и не явились. В конце концов Катя махнула рукой, сказала себе 'будь что будет' и предалась мирным сельским радостям - купанию в кристально-чистой Шерне, долгим пешим прогулкам и занятиям с детьми.
Как-то перетерпели и зиму... Пошел 1939-ый. Кто-то доставал переводы, их делали от чужих лиц, ибо это были все технические тексты, например, полный проект организации крупного молочного завода. Рональд перевел его с датского. А обширный труд японского профессора о возделывании риса перевела Катя, и он вышел в свет от имени какой-то мифической переводчицы...
В какое-то весеннее довольно хмурое утро прозвенел телефон. Совершенно будничным, скучным тоном заговорил с Екатериной Георгиевной шеф ее институтского отдела:
- Товарищ Кестнер, а почему, собственно говоря, вы так упорно игнорируете ваши служебные обязанности?
Готовая ко всему, 'товарищ Кестнер' все-таки несколько опешила и не сразу нашлась, как держаться.
- Короче, товарищ Кестнер, прошу Вас прекратить это дезертирство и завтра к 10 утра быть на Вашем рабочем месте. Это приказ директора института, академика В.
- А как насчет... прежнего приказа?
- Послушайте, не надо задавать лишних вопросов руководству. До завтра, Екатерина Георгиевна!
Пошла было обычная, не слишком напряженная, привычная и даже чуть скучноватая (после всех головокружительных взлетов и захватывающих дух падений) полоса бытия, но с осени стало очевидным, что Европа стремительно движется к войне за перекройку и перелицовку карты нашего полушария...
А однажды в 'Вечерке' снова появилось объявление: 'Корреспондент японской газеты 'Токио синбун' нуждается в уроках русского языка'. В тот же вечер позвонил, как ни в чем не бывало, Катин старый знакомец Николай Иванович. Катя сделал вид, будто не узнает его. Тот был вынужден даже напомнить, откуда он.
- Мы просим вас, Екатерина Георгиевна, позвонить этому корреспонденту и назначить наиболее приемлемые для вас условия. И когда пройдет несколько занятий, мы с вами... увидимся. Там же, где обычно... В беседах с ним постарайтесь коснуться, как в тех кругах оценивают события вокруг Финляндии.
Ибо уже улетел из Москвы фон Риббентроп, обласканный Сталиным, прошла кампания в Польше, когда мы 'освобождали' единоутробных братьев, а попутно наводили германскую люфтваффе на польские объекты с помощью наших западных радиостанций. И войска наши перебрасывались из Польши к советско-финской границе. Тон статей в 'Правде' был уже военный. После заметки, где маршал и будущий президент Финляндии Маннергейм был назван шутом на троне, оставалось только скомандовать артиллеристам: 'Огонь!' 'Казусом белли'
[135]
послужил выстрел в Майниле. Наша армия с перевесом сил пятикратным двинулась на линию Маннергейма и на несколько месяцев там завязла. Каждый километр продвижения обходился в тысячи жизней. В той Военной академии, где Рональд был членом кафедры иностранных языков, командиры с любопытством рассматривали неведомые им доселе миномет и автомат 'суоми'. На первых пробных стрельбах из миномета в час командирской учебы было немало шуток по поводу чужой 'самоварной техники'. Дорого нам стало первоначально пренебрежительное отношение к этому 'самовару'! Да и автомат на самых первых порах приживался туговато - казался малоэффективным, расточительным. Тем временем Ежичку взяли в армию, притом прямо на финский фронт, со второго курса Института химического машиностроения...
А сам Рональд Алексеевич Вальдек неожиданно был вызван к декану Института усовершенствования. После короткого предисловия, очень лестного для самолюбия молодого педагога, ему было предложено провести курс в очень ответственной группе, точнее в двух группах факультета Особого назначения для работников НКВД СССР. Рекомендует Вальдека сам Институт усовершенствования. Факультет дал предварительное согласие на эту кандидатуру преподавателя. Предмет - особый курс русской литературы и вспомогательный курс русского языка.
- Едва ли меня утвердят на таком факультете, - сказал Рональд декану. - Ведь вам же известна судьба моего отца. Правда, у меня был с отцом довольно длительный разрыв, но в этом виноват отнюдь не он, и я об этом временном разрыве могу теперь только сожалеть. Ибо я верю в его невиновность.
- Насчет невиновности... помолчим, а самый факт едва ли остался неизвестным факультету. Повторяю, они вашу кандидатуру одобрили. Составьте полную программу в объеме 240 часов, дополнительный курс по языку для отстающих и готовьтесь эту программу защитить перед самим... наркомом. Он лично следит за работой факультета, сам утверждает программы и учебные планы. Мы считаем это поручение весьма почетным! Программу представите сначала нам, мы ее обсудим с вами и предложим ее наркому на утверждение.
2
Групп было две. Первая из четырнадцати ответственных работников ГУЛАГа НКВД СССР, включая двух прокуроров, вторая группа - поменьше, для среднего звена.
Программу действительно утверждал сам Лаврентий Павлович. Рональд был приглашен в Большой Дом, недолго ждал в приемной, возможно, той, где происходила Катина беседа с замом. У него взяли папку с двумя экземплярами программы, продуманной им вместе с Катей, ибо они примерно догадывались о степени подготовки и уровне учащихся. Это были очень ответственные, высокопоставленные и весьма низкограмотные руководители, выдвинутые смолоду на важные посты и не обладающие даже средним образованием. А институт давал им сразу высшее, так сказать,'гуманитарно-производственное' образование типа Промакадемии, с выдачей на руки вузовского диплома при успешном окончании всего трехгодичного курса. После короткого ожидания Рональда пригласили в кабинет слева.
Весь прием продлился считанные минуты и был чистейшей формальностью, по-видимому, имевшей целью подчеркнуть внимание наркома к учебным делам его высших кадров.
Берия стоял у окна. Тучный, маленький, весь отглаженный, будто лакированный. Очки с очень тонкой оправой напоминали пенсне прежних времен и придавали ему интеллигентность. Лицо округленное, холеное, без улыбки, во взгляде - порочность, холодный цинизм, наигрыш. Человек с таким лицом может притворяться кем угодно, стать вдруг обаятельным и ласковым, веселым и общительным, вежливым, даже прямо-таки добрым. А в следующий миг обернется он хладнокровным палачом, с глазами как пистолетные дула, и они будут с пристальным вниманием следить, как жертва извивается в муках... В этом лице легко читалось хищное пристрастие к любым физическим утехам - от сладкой пищи, тонких вин и до юного женского тела... 'Сладострастник' - назвал бы его автор 'Братьев Карамазовых'.
Лаврентий Павлович положил на подоконник папку с учебными программами. Делал, просматривая их, видимо, уже повторно, какие-то легкие пометки цветным карандашом. В кабинете был еще кто-то (кроме большого портрета Сталина в полный рост), но говорил с вошедшим один нарком.
- Товарищ Рональд Алексеевич Вальдек?.. Простите, что другие дела мешают нам обсудить подробнее программу по вашим дисциплинам. Но я программу нынешнего курса уже прочел, нахожу ее интересной и полезной. Есть, правда, у меня и некоторые вопросы, неясности...
Он еще раз пробежал глазами первую страницу, перевернул ее и опустил карандаш на краткий раздел о Достоевском на следующей странице. Рональд заранее знал от ректора, что нарком резко отрицательно относился к этому писателю и отвел в программе на лекцию о Достоевском очень мало места.
- Нужно ли вот это? - проговорил, взблескивая очками хозяин кабинета. - Вы, товарищ преподаватель, очень уж его любите? Не можете без него обойтись? Ведь как мыслитель, это мрачный юродивый реакционер, а как художник он совершенно чужд нашей эпохе. Не так ли?
- Но это величина мировая Здесь нельзя руководствоваться симпатией или антипатией к его сочинениям, ибо они слишком многое определили в последующих поколениях... Если несколько схематизировать картину, то после Толстого и Достоевского мировая литература находится под влиянием обоих этих русских гениев и делится на учеников того или другого из них. Одни, вслед за Толстым, больше интересуются социальными проблемами общественного человека, другие, следом за Достоевским, углубляются в тонкости человеческой психологии.
- А вы, что же, отказываете Толстому в психологической тонкости?
- Отнюдь нет! Но психологизм Толстого иной. Его в первую очередь интересует именно общественный человек и пути к всечеловеческому братству. А Достоевского волнует всегда отдельно взятый человек и ущерб, нанесенный обществом его личности...
- Спорно, но... не безынтересно. Главное, очень прошу вас, товарищ преподаватель, избегать школярства! Чтобы люди большого практического опыта, ценные наши руководители не ощутили себя опять какими-то подготовишками, понимаете? Чтобы им было интересно и чтобы они быстро поняли, как нужны им эти знания даже в ежедневной практической работе!
Он протянул руку, подчеркивая этим жестом свое расположение к преподавателю. Пальцы были прохладны, чисто вымыты и вяловаты.
- Итак, программу вашу я в целом утвердил. Можете начинать по ней ваш курс. А в будущем примите во внимание мои пожелания, главное же, необходимо заинтересовать, увлечь аудиторию. Я надеюсь, что это вам вполне удастся. Желаю вам полного успеха! Может быть, в ходе занятий возникнут какие-то проблемы, вопросы - тогда поставьте в известность меня. И, возможно, я побываю у вас на занятиях или на экзаменах. Будьте здоровы, товарищ преподаватель!
* * *
В стенах той самой церкви Воскресения на Покровке, где венчался Достоевский, размещалось, оказывается, целое гулаговское управление. Его начальник, старший лейтенант государственной безопасности, был старостой основной, или первой группы. Она насчитывала 14 человек (в том числе два прокурора). Занятия шли в кабинете начальника. Он командовал:
'Встать!' и докладывал вошедшему преподавателю, что группа готова к занятиям.
Вторая группа была числом и чинами помельче, занятия шли в какой-то невзрачной конторе на Покровском бульваре против длинного строения казарм, и выделялся своими успехами в учении один слушатель из этой группы - младший лейтенант госбезопасности товарищ Ц. - серьезный, вдумчивый, с хорошей памятью, здравым умом и натурой, не склонной к фанатизму. Он составил замечательные конспекты по Рониным предметам. Впоследствии экзаменаторы приводили его всем в пример, а Рональду Вальдеку он запомнился на всю жизнь среди нескольких тысяч учеников, слушателей и курсантов...
Занятия шли регулярно, строго по расписанию, задания выполнялись со школьной добросовестностью - все знали, что за работой факультета следит сам нарком. Обе стороны - преподаватель и слушатели - постепенно привыкали, притирались друг к другу. У Рональда Вальдека уже начинало исчезать первоначальное ощущение цыпленка, нечаянно влетевшего на кухню к обедающим поварам...
Но и множились приметы, сигналы, знаки того, второго, подземного мира, которым распоряжались Рональдовы ученики вне учебного процесса.
Все чаще случалось, что в момент лекции о Тургеневе или Чехове тихонько звякал телефон ВЧ (в редакциях 'Голоса Советов' или ПАИС его называли 'вертушкой', и доступ к нему имели только особо доверенные лица). Начальник взмахом руки водворял в аудитории тишину. Преподаватель умолкал на полуслове, а хозяин кабинета и вертушки принимал телефонные указания сверху. Иногда трубка говорила так отчетливо, что слова высшего начальства явственно разносились по всему кабинету:
- Приготовьтесь принять завтра две с половиной тысячи... С Окружной... Нужна будет и санобработка... Контингент частично не наш... Разнарядку на этапирование получите послезавтра, а покамест надо разместить компактно, не разбрасывать. Тесновато будет? А? Ну, создавать удобства мы им не обязывались! Что вы так тихо?..
- У меня... занятия, товарищ комиссар первого ранга.
Там, среди этого 'контингента' могут быть отец Рональда, профессора Винцент и Волжин, Вадим Григорьев, отец Павлика Ковальского, педагог Яков Мексин, целая толпа сослуживцев Катиных и Рониных... А может быть, завтра санобработка будет ожидать и самого товарища преподавателя?
Однажды под вечер, за час до начала занятий на факультете, к подъезду Рональда Вальдека в Малом Вузовском подали тяжелый 'ЗИС'. Было это, верно, в начале зимы 1939-40 годов, в тяжелые дни Финской войны. Шофер 'ЗИСа' позвонил в квартиру Вальдеков (кроме них тут жили еще три семьи') и вручил Рональду записку от начальника-студента, старосты первой группы.
'Сегодняшние занятия проводим за городом. Заодно сходим и на охоту. Берите с собой, если желаете, ружье и патроны. Об остальном позаботится наш совхоз'.
Катя очень поощряла Ронину охотничью страсть, уже отпускала с отцом в лес или на болото 8-летнего Федю. Рональд надел свою обычную охотничью амуницию, взял футляр с 'кеттнером' и сел в машину.
Уехали, верно, верст на 50 к юго-востоку по Каширскому шоссе. В стороне осталась станция Белые Столбы. Участвовали в поездке трое Рониных слушателей, чинами поважнее. Начальник, старший лейтенант госбезопасности, вел себя по-хозяйски. При зажженных фарах погудели перед запертыми воротами 'совхоза'. По виду ворот и стражи Рональд быстро сообразил, что это за 'совхоз'! Домик близ ворот оказался, впрочем, уютным (он, как выяснилось, предназначался отнюдь не для товарищей начальников, а для так называемых 'личных свиданий' заключенных с их близкими - такое свидание заключенный мог выслужить себе долгими месяцами примерного поведения, перевыполнением нормы и т. д.). Ни о каких занятиях даже не вспоминали! Плотно поужинали - причем подавали блюда на стол в закрытой посуде, носили их через двор из кухни молчаливые и быстрые тени-люди...
Утренняя охота по свежей пороше была бы великолепна, мало отлична от описаний тургеневских и некрасовских, если бы не... выражения лиц егерей и 'флажных'. Подобострастие, злоба, порочность сочетались в этих лицах в поразительно хрупкую смесь. Все они были расконвоированными уголовниками или 'бытовиками'.
Еще ночью взяли в оклад двух зайцев на лежках и лису. Привели из собачьего питомника смычок русских гончих. Стараниями двух десятков егерей и загонщиков удалось выставить обоих зайцев прямо на самого начальника. Он картинно красовался на своем номере среди низкого кустарника, облаченный в романовский полушубок и белые валенки, и не промахнулся из своего первоклассного великокняжеского 'Пэрде'. Зайцы были погружены в багажник 'ЗИСа', а лиса поначалу ускользнула от выстрелов и ушла под линию флажков. Начальник веско обругал старшего егеря за то, что флажки не были смочены в керосине - лиса, мол, испугалась бы резкого чужого запаха. Однако, пока охотники возвращались на базу, егеря все-таки настигли лису с помощью гончих собак и сразили ее. Красного зверя кинули в багажник вместе с зайцами, и кабы охотники садились не в автомобиль XX века, а в какой-нибудь санный возок, со стороны могло бы показаться, что тучный русский барин едет восвояси со своих угодий, а крепостная челядь почтительно и преданно провожает его из осчастливленного приездом села... Сам же Рональд Вальдек в этом, похожем на сон охотничьем пиршестве, чувствовал себя, примерно, как живая лиса в магазине меховых изделий!
Ему отметили эту поездку как регулярное и плановое занятие в группе Особого факультета, номер один.
Так и подошла весна 1941 года. И уже близилось утро 22 июня.
* * *
Незадолго перед этой весной Рональд и Катя порешили бросить курить. С трудом выдерживали характер, мужественно терпели искушения, особенно в тех случаях, когда сам ритуал курения входил как бы в набор радостей, обещаемых человеку охотой, обильным званным обедом, уютной беседой у камина: ведь как отрадна дымящаяся трубка или махорочная самокрутка у охотничьего костра, чтобы прикуривать от уголька и пускать дым в звездную синеву... А о рефлексах, связанных с рабочим, творческим состоянием, об утешении сигареткой расходившихся нервов и говорить нечего. Однако чета Вальдеков все эти тяжелые искушения вынесла и против всех соблазнов устояла. Кстати, об охоте: Рональд уже брал сына Федю по уткам, тетеревам, болотной дичи, на вальдшнепиные высыпки по осени, но, конечно, с особенным удовольствием на тягу. Предварительно он в третий, четвертый раз перечитывал Феде вслух любимые страницы из 'Анны Карениной' про весеннюю тягу (где Левин и Стива слышат, как трава растет). Отец чувствовал, что заронил в душу мальчика огонек древнейшей мужской страсти к 'отъезжему полю', к ночлегам в шалаше у лесной реки и добыче всего покрытого чешуей, пером и пухом! Огонек этот стал для Феди путеводным в его судьбе - сын Рональда Федор впоследствии избрал себе нелегкую жизненную дорогу российского биолога-охотоведа и ученого натуралиста.
Любил Рональд брать на природу и Катю. Она не слишком глубоко вникала в биологические процессы, но остро, чутко и радостно воспринимала пейзажи, красоты, особенности ландшафта именно среднерусского, хотя превыше всего любила природу южную, щедрую, пышную, кавказскую, с лианами, ручьями, скалами и многовековым самшитовым лесом...
Но и в Подмосковье она чувствовала себя счастливой осенним влажным утречком в бору, на грибной опушке, среди болота с клюквой и у мшистых лесных корней. А то после утомительно-скучного рабочего дня отправлялись Роня с Катей вдвоем куда-нибудь на озеро Царицынское, Петровско-Разумовское, Измайловское или на речку Клязьму в Мамонтовке. Брали они лодку и плавали до сумерек или первых и еще неярких звезд.
Однажды в такой вечер на лодке зашла у них речь обо всем, недавно пережитом и выстраданном. Оба признались, что не гаснут в душе сомнения и нет ясных ответов на мучительные вопросы.
- Какое-то распутье, - сказал Рональд. - Полный внутренний разлад. Я понимаю, что ко всему можно искусственно подогнать стандартные, идеологически выдержанные объяснения. Это я, кстати, и делаю на своих лекциях. Но внутреннюю веру в безошибочность этой нашей монопольной партии я утратил.
- Мы, вероятно, чувствуем одинаково и мыслим очень близко, - говорила Екатерина Георгиевна. - Но я твердо знаю одно: нельзя отрываться от всех. Нельзя думать, что вся рота идет не в ногу, и лишь ты один идешь в ногу. Это гибельный индивидуализм и пропасть бездонная. Я думаю, что объяснения еще впереди. Что-то мы возможно поймем. Но это не значит, что можно сидеть сложа руки и не драться за правду. Завтра я опять иду к президенту Академии наук Комарову, буду настаивать, чтобы он написал письмо в защиту Винцента...
В те же первые дни июня 1941 года пришел к Вальдекам вечерком Павлик Ковальский с письмом от Ежички. В году истекшем Ежик участвовал в штурме Выборга, потом его воинскую часть перекинули от финских хладных скал почти до пламенной Тавриды, очутился Ежик на Украине и поступил курсантом в Сумское артиллерийское училище, пресытясь вдоволь солдатской лямкой и возжелав переменить ее на офицерский планшет. Писал он товарищу-медику, как всегда, с юмором и оптимистически.
Для своих родителей Ежик, еще будучи в Москве, сконструировал прибор, который он величал конвертором. Прибор предназначался для слушания коротковолновых западных радиостанций и состоял из пяти ящичков с хитроумной начинкой. Ежик научил пользоваться конвертором и друга Павлика. Конвертор подключался к домашнему радиоприемнику СИ-235.
В тот вечер у Рональда были выпускные экзамены, то есть он принимал их у своих студентов-заочников Московского областного пединститута. Студенты не очень оправдали надежды педагога, и пришел он домой раздраженный и усталый. Павлик возился с приемником и конвертором, а у стола сражались в шахматы два друга дома - старый товарищ Германн, уцелевший в передряге 1937 года, и С. А. Поляков, 'старый скорпион', недавно вернувшийся из ссылки за грехи сына-троцкиста и нашедший приют в доме Вальдеков. Выяснилось, что некогда с ним порознь дружили и Катя, и Рональд! Мир тесен, точнее, настоящих людей в нем... негусто!
Между тем под руками Павлика конвертор зашипел, захрапел, заговорил и, наконец, прямо-таки залаял: это Павлик поймал из дружественной нам гитлеровской Германии речь какого-то там гаупт- или оберштурманнфюрера Фрича. Этот крикливый оратор грубо облаивал британскую парламентскую систему и всю европейскую демократию. Лай был громок и уже резал ухо. Рональд взмолился о пощаде - ему и без Фрича тошно!
- Напрасно выключили! - посмеивался товарищ Германн. - Он клеймил Британию, требовал, чтобы она, мол, доказала свой демократизм на деле: отпустила бы все свои колонии на свободу!.. Послушайте, Павлик, поймайте нам через два часа Англию! Через два часа должна начаться передача со станции 'Нейер Фрайер Зендер'. Это новая антифашистская станция Второго, социалистического Интернационала. Ну, знаете этих... Фриц Адлер, Вандервельде и т. д. Станция очень занятная. Наши газеты часто теперь дают ее материалы, но не называют источника. Вот услышите, через два часа они уже будут реагировать на речь Фрича. Это очень занятно!
- А кто он такой, этот лающий товарищ? Как его, штурмфюрер и прочее?
- Руководитель отдела антибританской пропаганды у Геббельса. Умора! Обязательно надо послушать, как они его отбреют!
Рональд как вежливый хозяин, да и просто любя Германна, не захотел лишить его удовольствия и кое-как высидел, поклевывая носом эти два часа. Павлик поймал 'Нейдер Фрайер Зендер' без труда. Иронический немецкий голос уже 'реагировал' на речь Фрича, когда Павлик окончательно настроился...
'Мы сейчас с любопытством наблюдали кривляние господина Фрича в красной тоге поборника демократии... Еще любопытнее будет понаблюдать его через недельку в стальном панцире антибольшевистского борца!'
Ночное радио разносило эти фразы с английского берега примерно в дни 14-16 июня 1941 года... Дивизии вермахта, даже не слишком заботливо соблюдая звуко- и светомаскировку, уже занимали рубежи, танковые рептилии ползли к Сувалкам... И через неделю, как предвидело радио 'Нейер Фрайер Зендер', пропагандисты Геббельса уже орали в микрофоны о приказе фюрера двинуться на восток..
...В то утро Катя и Рональд рьяно переводили какой-то срочный заказ от редакции 'Иностранной литературы'. И не ведали, что патриотическая Москва, услыхав первые тревожные вести, уже штурмует продовольственные магазины, ларьки и лавки. Когда включили по некоему инстинкту свое радио, товарищ Молотов, слегка заикаясь, говорил слова, падавшие камнем на сердце...
Не сговариваясь, Катя и Роня кинулись в столовую, где накануне Сергей Александрович Поляков забыл на буфете пачку папирос.
Задымили. Дослушали речь Молотова. Заплакали оба. Обнялись. Ничего друг другу не высказав, без всяких слов постигли вмиг, что распутия, сомнения, колебания улетают, как дым, куда-то далеко назад, в небытие. Теряют всякий смысл и свое значение. Сейчас для обоих одно дело жизни - спасти детей и Отечество от злой общей беды...
И Рональд Вальдек, в чем был, побежал в Бауманский райвоенкомат проситься на передний край войны.
Его сразу не взяли. От Военной академии и пединститута на него была подана бронь, то есть временная отсрочка от призыва. Один месяц он еще дочитывал свои курсы, принимал экзамены, выдавал, подписывал дипломы. Гулаговский начальник, староста его первой группы Особого факультета, дал ему отличную характеристику и помог снять бронь. Еще несколько суток Рональд дежурил на крыше академии, тушил зажигательные бомбы и был легко ранен в первую бомбежку Москвы осколком зенитного снаряда. Катю Вальдек эвакуировали куда-то в Башкирию вместе с институтом.
Еще день спустя Рональда вызвали в военкомат, отобрали паспорт, выдали предписание и послали на формирование новой московской дивизии в город Рыбинск.
8 августа 41 года под селом Войсковицы он участвовал в первом смертном встречном бою на Ленинградском фронте.
КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ
Ф. Штильмарк
Примечания
1
ВОКС - Всесоюзное общество культурных связей с заграницей.
2
Заслуга сбережения рукописи 'Горсти света', по которой осуществлены все публикации, включая настоящую, принадлежит также его покойной жене Галине Анатольевне. Историю ареста рукописи и сохранения одного из ее экземпляров Д. Р. Штильмарк рассказал в телевизионной передаче 'Пятое колесо' в декабре 1989 г.
3
ГУЛЖДС - Главное управление лагерей железнодорожного строительства.
4
Анатолий Сергеевич Елкин был тогда зав. отделом литературы и искусства 'Комсомолки'. Вот что совсем недавно написал о нем в своих воспоминаниях Я. Голованов: 'Елкин был мягким, добрым человеком, действительно очень талантливым, но абсолютно беспринципным. Если бы он получил задание написать, что Шекспир - бездарь, а Толстой - графоман, он сочинил бы такую статью за ночь' ('КП' от 11 июля 1998 г.). Интересно бы узнать, кто же озадачил Елкина ругать 'Наследника из Калькутты'...
5
В реальности - Александр Владимирович Столяров (1867-1935), женатый на Аделе Александровне Столяровой, урожденной Штильмарк (1874-1958). -
Здесь и далее везде примеч. автора.
6
Мейстерверков Зауэра - лучшие образцы изделий фирмы.
7
В реальности - Роберт Александрович Штильмарк, автор и герой романа. Его родители - Александр-Бруно Александрович Штильмарк (1883-1938) и Мария Оскаровна Штильмарк, урожд. Мартинсон (1886-1971).
8
Фактически инженер-химик Александр-Бруно Александрович Штильмарк был расстрелян на полигоне в Бутово 14 июня 1938 г.
9
Оскар Германович Мартинсон - отец матери героя романа.
10
Мария Карловна Лилиенфельд, в замужестве Мартинсон, бабушка автора и героя романа.
11
Мария Оскаровна Мартинсон (в замужестве Штильмарк) - жена Александра-Бруно и мать Роберта Штильмарка.
12
О, бедная мадам, бедное дитя!
(фр.)
13
Петропавловская женская гимназия
(нем.).
14
Петропавловская мужская гимназия
(нем.).
15
Александр Густавович Лиленталь.
16
Вера Александровна Штильмарк (р. 1912 г.), в замужестве Шумная. Живет в Москве.
17
Эта железнодорожная паника, как впоследствии выяснилось, продлилась всего несколько суток на станциях Минеральные Воды, Кисловодск, Пятигорск и в еще большей степени - в Батуме и Сухуме. Уже через неделю после объявления войны, положение на кавказских вокзалах нормализовалось.
18
О, простите, господин полковник! Перед молодым человеком...
{фр.)
19
Алексей Михайлович Осокин.
20
'Я маленький, мое сердце чистое, в нем живет только Бог'
(нем.).
21
'Доброй ночи!'
(нем.).
22
Здесь и далее речь идет уже не о Москве, а о городе Иванове-Вознесенске.
23
Морис Вернье.
24
Порядок
(нем.).
25
С нами Бог
(нем.).
26
Я сразу узнал! Посмотри-ка, это Нюрнберг, мой родной город! (
нем.)
27
Ты можешь теперь его выбросить. Война скоро кончится. Близится русская революция. Царизму конец (
нем.).
28
Но не болтайте же ребенку разные глупости! (
нем
.)
29
'Самолет', 'Кавказ и Меркурий' - названия пароходных компаний.
30
В 1930 г. переименован в Ногинск.
31
У села Кудиново.
32
Нынче - ст. железнодорожная.
33
Заключенные (от сокр. з/к).
34
Высший Совет Народного Хозяйства (позднее - Госплан РСФСК).
35
Александр Александрович Штильмарк (1843 - 1910), дед автора и героя романа, похоронен на Введенском кладбище в Москве.
36
Школьных работников.
37
Договор между Советской Россией и Германией о восстановлении дипломатических отношений заключен в г. Рапалло (Италия) в 1922 г.
38
Где хорошо - там и родина
(лат.).
39
Помгол - помощь голодающим.
40
Подлинные имя и отчество. В. Э. Штильмарк - репрессирован.
41
Старое здание Купеческого клуба находилось на Б. Дмитровке, 17. Новое - с 1911 г. - на М. Дмитровке, 6.
42
Подразумевается Анастас Иванович Микоян.
43
Серебряково.
44
Звезда
(фр.)
45
С. А. Поляков - основатель издательства 'Весы' и 'Скорпион' в Санкт-Петербурге
(см.
В. Лидин 'Люди и встречи', М., 1965)
.
46
Народный комиссариат путей сообщения.
47
Учебник астрологии
(фр.).
48
'Мама, я умираю чистой' (
нем.
)
49
Центральная комиссия по улучшению быта ученых.
50
В реальности Валентин Кестнер - будущий востоковед-экономист Олег Викторович Плетнер (1894-1928). Брата его звали Орестом. Катя Беркутова - Евгения Дмитриевна Белаго, по первому мужу - Плетнер, по-второму - Штильмарк (1899-1944). Вадим Григорьев - Владимир Владимирович Егорьев (1894-1938). Репрессирован.
51
Слишком прекрасно
(нем.).
52
Сохранены подлинные имя, отчество, фамилия (1891 - 1938). Репрессирован.
53
- Дорогая Катрин, как объяснить ваше участие в этом беззаконии? Где ваши родители? Живы ли они? Что могло заставить нас... (
фр
.).
54
- Моя милостивая барышня!
(нем.)
55
Профессор-востоковед Николай Александрович Невский (1892-1937). Репрессирован.
56
Формоза - прежнее название острова Тайвань
57
'Дело вышло!'
(нем.)
58
Кавиар - икра (южн. выражение, см. словарь Даля).
59
Олег Олегович Плетнер, родился в 1919 г. в Токио, окончил 327-ю среднюю школу в Москве, участник Финской и Великой Отечественной войн, командир противотанковой батареи, старший лейтенант 1178 артполка, погиб 21.02.1945 г. Похоронен у г. Рацибуж Катовицкого воеводства в Польше ('Книга памяти. Москва' т. 10, М., 1994).
60
Антонина Ивановна Слободчикова.
61
'Немреспублика' - Немцев Поволжья Автономная Советская Социалистическая Республика была образована в составе РСФСР в декабре 1924 г. В начале войны ликвидирована, немцы Поволжья репрессированы или переселены.
62
Ныне - г. Энгельс (с 1931 г.).
63
В 1964 г.
переименован
в г. Тольятти.
64
ДВР - Дальневосточная республика (1920-1922). РОСТА - Российское телеграфное агентство (1918-1935).
65
Подразумеваются строки В. В. Маяковского из стихотворения 'Пиво и социализм': 'Еще б водочку имени Энгельса//Под именем Лассаля блины...'
66
'Присыпкин' - герой сатирической пьесы Маяковского 'Клоп'.
67
Николай Иосифович Конрад (1891-1970), академик АН СССР с 1958 г., виднейший востоковед. Был арестован, но уцелел (см. ниже).
68
Впоследствии статую перенесли на особую береговую площадку.
69
Вскоре он был переименован в Малый Вузовский.
70
Учитель.
71
Центральная комиссия по улучшению быта ученых.
72
Надежда Иосифовна Фельдман - жена академика Н. И. Конрада.
73
Начальные строки поэмы Александра Блока 'Соловьиный сад'.
74
Институт международных отношений и мировой политики АН СССР.
75
Подлинное имя, отчество, фамилия.
76
КПГ - Коммунистическая партия Германии.
77
НКИД - Народный Комиссариат иностранных дел. Его 'дочернее учреждение' - Всесоюзное общество культурной связи с заграницей (ВОКС).
78
Подразумевается Ольга Давыдовна Каменева (сестра JI. Д. Троцкого-Бронштейна и жена Ю. Б. Каменева-Розенфельда).
79
ЦИК - Центральный Исполнительный Комитет. ВЦИК - Всероссийский ЦИК.
80
Торгсин - торговля с иностранцами.
81
Schlaraffenland - страна чудес (н
ем.)
- букв, 'сказочная страна'.
82
Подлинное лицо, автор поэмы 'Шамиль' (Л. 1940).
83
Извечно женственное
(нем.).
84
Р. Штильмарк. 'Осушение моря' М., 1932, 'Молодая Гвардия'.
85
Феликс-Эдмунд Робертович Штильмарк, р. 1931 г. двойное имя дано в честь Феликса Эдмундовича Дзержинского по просьбе матери.
86
Н. Г. Смирнов (1890-1933) в романе 'Дневник шпиона' (1929) писал об англо-советских отношениях в первые годы Советской власти. Не путать с Н. П.Смирновым (1898-1978) - автором произведений об охоте и природе.
87
Победоносиков - отрицательный персонаж (бюрократ), герой пьесы В. В. Маяковского 'Баня'.
88
В подлиннике: 'Солнце, сожги настоящее - Во имя грядущего - Но помилуй прошедшее' (Николай Гумилев 'Молитва'),
89
Мартин Андерсен-Нексё (1869-1954) - датский писатель.
90
'Мне было там гораздо лучше!'
(нем.)
91
Датская писательница Карин Михаэлис (1872-1950), самый известный роман которой 'Мамочка' был издан в 1958 г. в СССР под названием 'Мать'.
92
'Liedertafel' - певческое общество.
93
'Turnverein' - гимнастический союз.
94
'Auffallend' - было бы странно, бросилось бы в глаза (
н
ем).
95
Подлинное лицо. Н. Н. Крестинский (1883-1938), член ЦИК и ВЦИК, репрессирован.
96
- Но ты действительно эротически силен. Так хорошо и сладко мне еще не было в жизни. Я совершенно счастлива! И очень тебя люблю!..
97
Наг - кобра из рассказа Р. Киплинга 'Рикки-Тики-Тави'.
98
- Но ведь она гораздо красивее меня. Как же это все случилось?.. И что же дальше с нами со всеми будет? Ты что, ее больше совсем не любишь? - Мне тяжело с нею из-за обмана. - О, боже, что я только натворила!.. Мы еще раз с тобой увидимся?
(нем.)
99
Мы же еще не долюбили! (м
ем.)
100
Секретный сотрудник.
101
Китайско-Восточная железная дорога.
102
'О, ты, радостная, святая рождественская ночь!'
(нем.)
103
Подразумевается роман Б. Ясенского 'Человек меняет кожу', а также строки из стихотворения Н. Гумилева 'Память': 'Только змеи сбрасывают кожу/Мы меняем души, не тела'.
104
'Марксизм не умер!'
(нем.).
105
'Марксизм не умер, но мы мертвы'
(нем.).
106
Подразумеваются 'Известия'.
107
Информации 'от собственного корреспондента'.
108
ИККИ - Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала.
109
Николай Иванович Бухарин (1888-1938). Репрессирован.
110
Подразумевается Карл Бернгардович Радек (1885^-1939). Репрессирован.
111
Подразумевается ТАСС - Телеграфное агентство Советского Союза.
112
Подразумевается А. Н. Шевалдаев.
113
Мария Александровна Рыбникова.
114
Московский педагогический институт (ныне педуниверситет) - позднее имени В. И. Ленина - размещался в то время на Большой Пироговской ул.
115
Ответственным руководителем ('отвруком') ТАССа ('ПАИС') был в то время Г. И. Ганецкий.
116
Из поэмы А. Блока 'Скифы'.
117
'Мои деньги пропали!'
118
- Куда вы едете, мадам? До какой станции?
(нем. и англ.)
119
- О! Моя станция... Ак-Булак!(англ.)
120
- Как Ваше имя, мадам? (акгл.)
121
- Доктор Менцель из астрономической экспедиции в Ак-Булаке ваш муж, миссис Менцель?
122
1
- Да, мистер Икс, это так! Плохо... мои деньги пропали! И мой обратный билет фирмы Кука тоже пропал...
(англ.)
123
Из повести А. С. Пушкина 'Капитанская дочка'.
124
Петруша Гринев - главный герой этой повести.
125
Подлинное лицо. Борис Петрович Герасимович (1889-1937), директор Пулковской обсерватории; репрессирован.
126
Существует версия о том, что он сделал это намеренно.
127
Стихи Б. Слуцкого.
128
Культурно-воспитательный отдел.
129
Пелось на мотив: 'Шел я на малину'
130
Зоолог Владимир Георгиевич Гептнер (1901-1975) был арестован в 1933 г., но вскоре выпущен. Репрессии позднейшие его миновали.
131
В реальности - Отто Ковалевский. Сын его - Евгений (см. ниже). Августа Васильевна - Эриа Васильевна Гофман-Померанцева.
132
Недавно скончавшийся заслуженный хирург Е. О. Ковальский объяснял, что в классе с ними училась дочь Михаила Кагановича (брата Лазаря), однако, по ее словам, обращаться к дяде было бесполезно, он никогда никому не помогал. И сам М. М. Каганович погиб в годы репрессий.
133
Академик Евгений Самуилович Варга (1879-1964).
134
- Мое милое дитя: но что же я могу поделать! Однако не надо отчаиваться, мое дитя! Все еще может измениться!
(нем.)
135
Т. е. причина, повод для начала войны.
/9j/4AAQSkZJRgABAQAAAQABAAD/2wBDAAgGBgcGBQgHBwcJCQgKDBQNDAsLDBkSEw8UHRofHh0a HBwgJC4nICIsIxwcKDcpLDAxNDQ0Hyc5PTgyPC4zNDL/2wBDAQkJCQwLDBgNDRgyIRwhMjIyMjIy MjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjL/wgARCAJGAa4DASIA AhEBAxEB/8QAGgAAAwEBAQEAAAAAAAAAAAAAAAECAwQFBv/EABkBAQEBAQEBAAAAAAAAAAAAAAAB AgMEBf/aAAwDAQACEAMQAAAB578efL9H1efylc+qeUV6d+W9Y9bHz4l9DfxSa+i9D5T2MZ9R+fEx 6FeeHovzmnoLgivUflzZ6q8uU9V+YL6i8+E9I85V6NeWV6leUz1J80j0jzCPRPNK9Jee7PQPNlfW PLD1l5RHqT5kR6VeN0bnnc0Rj2dGLlNsN8LNsqN89uffGbqajOj3fD9zOdGTjmUnTQxVKsFQkqnY ibFSVCdGbbpAgtqJY4U0VM2yWAhg0mqWmEmOueu8+Pltjn2a5dWAZbYazvFrXPTn7sM7jPrwzqPc 8j2JnVucc3JQ5oqWKxidiGguVFQWEsRKnommSUUmyJLUIATAElAyrVlrkZWr1nzsLrPrUvGqw1y1 nfPTPXPo5ujnm7z0zzq/d8L3M52Qsc25KqWhgrE3KWiS2hATGmrXDVlpyCuNNElk3LJsmBME0BSS vLXMz1z01PGcdc9PLP2vBcfN5d3ntbzm98+jAia1iHnevteD7+csozzQmUgE2rJrLOzpOLWzessj rXFqbvLUa4ejU2fLB2PmR0VgZuz46s64XOvUcfWDlw5qZXGkRlWeu8+J079M9enl/QcFx5/D1cq0 J75OLibWuWudx9B897+caOTGAVU0AwDm5+w3jxO7a95nn7YPO9KrOfqz2mvnvUjp3jDz/YzjLDul fN7nueD29d3OOHfWdeL73L1QmPO5BQLTKM7i9zm6ebox6voPL6vL3x8/z/TznTiO06c+OPQzzvi2 1vOuT3vL9TOXSeeY06kbEDEqEltajL6LORdjTiOx1w31KOY6Wcq7IrnXUVzG2MNClHUwkMQErzpV jrF3PLvybT1/R+b18e+PlLCs9diTXO4FN2oM6ff5npzFXMznaTKcouXMFp2IFZ6nTzd3PULbPz9M 52z1IodmGL5uknTJd4rxqz0ODp55iR1LImS2pVUXSyuCKWlz4vTzdz1dXD6HFrHE02rBa5hFZ21d Z3HreH7UxRU550k4bFTm5hubpEuz0+7i7+VuNDy9M8+iExelHlR6Xldgmu8xx6Z1NuTr5tcmJSgm UoqVNzo4qIz0y11PI9Dg2np+x8Pyp1zwWhNyGe+bG87MyJrX2vA97OaZGedtBQgolRQ1ZTiq9H1P LXO+ufM+t5+norn5M59GPMjVjPHq9AMebpjvw0Wbtx9vDvlUstKhk2mEaRKKojLTPfU8Ds4PRvp1 4/sPN1y+WuVN6Ur1gw2xzsBzS93z/RzmhznnUqwAKkYqkAqbn0/mvpfJ1fP7eLraju2rnYT8S57O LTq68+L1MPWxF6HRXmvF43t+H6CbW7NqShOVgZsTcWRplpc+Btir6vW5ON2LVwUk9c2m5p9NY8+j 9P576BjRNZ5gCsbkrOwi5Kabs9Lz+8mvN9LfLNnxvI9Xv5/I6ez19PZWkeLVkLmu856THw/b8L0i s61oEQ3LzWJDlhjcaani93N1vR0830XzNxyc6tp29NYN3jnockrNX0Pz/wBDMUmsYKirWgSkAwYn M2aa4VqaGSTYyK1rINXio2rnk6Hz1qbYAomQJkTUsYnCiksXnVnmdGA9Tx9Tk1z84roanqWGsacO mc0k7zrP3/B97ONJFnDaY3LHnXBqdxGFnTWHDZ6evn81nqOcjpiOeu9efud0HLm9DwmzpPF01PYn yw9aeXlPUrm5s3vfN0y0m8pkFz0zvU8Xs8/sej3uPpy1z8bZ8eemmEvfN59Gc1nvgZ3p7fz/ANBn Fw6zibh0nSg5exWRx+gWcWPpGplHRUcR1mk49DjgvtjU5q6ajknrk8/bsdeXv2qzPHqmWOTvRw99 TBUXmkCM7Ks8Hqy9Wero4fe+dvPiykutYNNYq8IzvbnFNae7899DMU0YwgDSWhooc1MFQalObSRP SWNJpVSBRScjZOlkoY0FwCGoGiBVBAyuNPjz6ohrUAu5rXnesVjpnNpNZ1fv/O/Q5zTRnmnNiYih EMFTl1chLBOqEg8zn9p9MeV0d0y652KklBbUJOQpMZLFcorNtY0zhPHudHqx0jVMry21IrPfXPNG md89LXOsfc8P3plqpzzGmNANU4mpYkzUKm0h1A06sU0UxFK5BDIEVUgyRukUiaFFRSzc7h6nhaRb 0vo4e2XKuXTWc+zl21jpnmrG9Z56mn7Hi+zOeiTxkSLKaRSZBSmqkVhchcglSFgi9JKVIoiWEIbp KoCpupGEqryUvOFpnWnkaY1PVjphsmOmemszrjrrGdy87x1y0zrP6DwPoJigMYE5q0tCQQ2SMJsd zYpqB1NIhVqDJGqmhhAAJUhNUAKpGgBxlc0eOyXqy6Mu1OGpWsrXHXWJcvO87z0zpe98/wC9MNsx hIVUxicuKTdZukK5qyWmjCaVE2WkwpOpYhhUShggAcjc0SOAcVXiPPunpzrQl40o3jTTB6xoZxnd 1iZ1fveD70wMM4QIabBzUDCk00TTFcuwQxNLUuGwTVNAAyAQOWxMCRsedSTUVXna8rnq6TnI54c7 xTT1zIuJtAs76PZ8f2cYapTE0gYMQgbVQDVTohCbKSBBjsSbqak0G1kTSGmikgpEjbmVArM9JdcR Rj1ZrQrzp9GdZ4X3G+fFHXWd8J3mdx6nn9+cFEzm3LBjCWA5sAIGnYkymNJLa1G4oE3SFUKaIFN0 CAExzRLKsswsepxmWePX0rCzSecs6MqW+d1Kzu5Jzo9Dy/WmJac5k2hyUCEUAA2iuQZJVpMQ1rNK bpFwNohNEAVUgAJwnINNVDHZ4kdOE9TjcOc2WszNvWJnVZ3FSs6ft/P/AEExSVZwlUhSZUlBNESU rClRBRYikJjsQVUgUrlwgAVoRLHNwMTBVK53Gtni5a5T06VmFTF6zokaxoojO6xnfOl7Xge9MaIn OE0x2IcuZKVJWlVioYJFliQmnqMENyqoRDaBghoAQhtIaaETqeNjCvp6s8A2rnLnqOd6xtg7ztTM 50e/8/8AQTFxSziWMqakoQUTUSwsdyCHVKbmxpqxpg41gltVQqIG6CKHIAExSFmlQ7PnmK+kAsAE oemsGe2GdwmZ1P0Hh+/MCRnFJgAhsAKIikWWosVopJ0icqygCkRpai6acwxMQlDYyQCpQKo0rwQc 9GVzdZouyrirmZpTSdznR7fl+nnNSPPOWnQxiGoLEAFipBRNBUqxlTYxOgz1JBFSBSaEBTikNKyU 5hUhPG0xh6tMW9Q0IQaNYqNVnc9VGN5ep4PuTnopqYSoC80WMCocA5sbljAsAYDmwbWgBCuUUgEB VZ2gmlTTmBN5Z3FV4cD16HevLDo0si1Vy9287njrCWPf8D6KYJuc4YIppgJlS2QxoNMBKtExEJ2N I0BqEVJSChVIqFQhgkRUhlO2GtngbGF9NRSoRqhtPQzXLpwzaRrLj9B4fuTFIrOIpA2wTcjCyE2h UgA6TasaHYhoAQINKBwhOAJKQgaYlSJC08bIi+mtNcLHpHXCzfHc1naWCpzt+78/9FMJpZw2mFRQ NNBoKgY2KExaaJFidTYDUqaNRzaEyI0UgDQy84ZLpzckXFniKddd/Y8nqmRScdqA1zdRGem2DnOr 97576GYqKWcNywCgm0RQktTQrjms7Fx1Z03zldC5kdT5UnVPJrp0LmZ0HL0ZrvNjlsVS4TTpKpHC Z5mj1veZrhWUG8PTKmaw0zz0lilPoPD97OVNPOJpOE6ZDq6zVWZqwh2kltUJuyac2U04zbdKWBIo bliYU6lypjslgZuaThsL34sw0ALmUFzviGOhAZ1p7oZzIExVAMAewRDAmgJYGbDWbgBoNSkBLAIC rkMkwW5AbCWaC5lBQAf/xAAsEAABAwIGAgIBBQEBAQAAAAABAAIRAxAEEiAhMUEiMhMUMwUVMDRC QyMk/9oACAEBAAEFAv3DF5/v4lP/AFPEAH9QxSf+oYrN+44jMP1HFSP1LEo/qOIy/uGKX7li039S xK/cMSm43ER92ujjcQvu119ysvt1l9ysvuVpOMrL7lafuVl9ysjjK6+7WX3ay+5WX3ay+7XX3a6+ 7WX3ay+7Wj7tZfdrr7mIX3q6+7XX3a6ONxC+9iF9+uvvV197EL71dfexE/drr79dfuFdO/UMRAx9 Vy+7UWdqL9iFCO5yoNRasjlkcsjlkcmEpvrvFwpv/ko2C66XCjQOdrTbrhdo7X5tK7Po07ZyVlan MMsYiwy1njlKyeEJzYbyXjKm7l2xp/jt2FtbhdW4tCyrNtKgTuF1Y3MXhdcrZbW7UC/QCZu48tEo chokr/ElHZuZyeSCHOlznB1PemVtoER0Rc8cLocrlRfKJNyjwuFwbxba5XCOzlT9zyxQYb6r/mne iqcjl/vT/HbrhBcaD7KEF2eFtHA70Fdo8SuAu7CLSoR9iJQkCn7Jpkucm+i/5qW5ZbmeWpkS/Kqf 49HVpt13sgo8ulC6m3IXCixUKFwuF2b9ZbHlASmhZCmN2ewAD0X/ADTvRVOe3+7N6dhsvJG3Rvza ULSjeV3pm3f8HKheoY6XVOW8OfIH41/zTvRPXb/dgimhbpdrrooqIX+Z2I2tzbortbWnbrri3XSP OkE5Wua1F7XIOaF4rM2PFeOXZHKRAToKgLbO31072aL8m3FjzOropy40RvyuELDld9IDbOVhGfNi W/pFFYygyi3+Bu7mHw1c2qPDG0qwqp+JDX1a3xtpvlU6/wApqYgU3vqfG2lV+Rq+yJbU+SlSr/I6 pXDF8o+KliG1EKgz1aopsGIa59asyi01BkpV21S/EMpuUL/QNukeRwZVAOqOq4PE0WfIFmDtY9Ge 7fQnQOOXLvEf18PTc1Vfy4v8dB7qrMICqzDUxNSfgw8/Av8Aphf61DnEx8x/pYY+dV7mV8Vvh8NJ r407gzg8Kxyr/wBud+VGg8Llp3VCqcPUGOyqtWFRP8df/Ju5p7M51nh7Q9obDTh2ufUp/K2nTawU 6DaZ+MfI5uZrGhglfVaTTYGNYwNVTDNfUNMfCykGF+HY572B7WYdrXuo5n/EG0WtyU6mGbUKHHXO lpgKh8XytdgA7GOlO41H8VP2aPGNHfIXVuBaFO3cLeLddWHIUBd6pUrrheKaQAqNE16p/S3hV6Hw 2yNWRqyNXxtRY0AUkWeIZCb622Ure4vtZrXPX1q8jC1l9euvrVl9Wsvr119asvrVl9asjh6wRw9V fVqr69ZOp1GiCNHNp340FNMNVF1NtQY/DNGLxQxGkmFGhvBQhRcRflHjuFgdsWwEshQoKMrdbpzy CasD5Xr5no1a8irWlrnPoTt0jqhSu48S7ZjH1H0P045MbQZQb5KCoK3UGfJeSMo5kz0sP4sB/ap/ iuULO2JELlEALlcCjPxWiLd9xBXXAsBmRZCp4erVf+2Y5VsHiKKyPC81/wCi81ncFnesz0HORdAb uzWOYvKwH9qn+O5ChQnNOYxlTmxYSqf4BxF4m3taNDeDkWGrMw1Y46jFarSrNgKFChycITM0Q9eU ZnBU/RdyuAFxbtb26wH9mn+KFFoUKE4LyKb7IjYbCn+ErfR1bZco2GwJKwcOxP1aLl+oUBQGZili 8F4IpozIkNCjdvohffSL4D+zT/FLUNBqNAfiwXjF1U17nqMoKhM/CuFEW6jfaeb7Ltqc16p0q9So aOJgsrsb/wCil6zEWiVmDVtNqfpb/J3twptxeVgNsSzFHJWxb2vpVppmu0A4pi+zTg16JaPhC8Yc 5rW0qoLpCcx3xsH/AIW51cLm7NgVhqxw1Y/qGLVXE1q1hK3QbKdwtyt0JTPT+DuzVgf7X3hBxDnp tPFlow2FDwykgAE5rVXoYVqwtejSTqtIPwtOnUpHCl7/AIpw1bxpf5RRUra3C9luFxYcLB/H9gjD r9SZRbQ2s1qzLLdokgQmnx5GgLpAW3RWA/sO+qBUdTmlRaQG5ESqj202VcfiXVMPhKtQ/tuITv07 EEYKgaDYQCq+nUgLlG078Ls8WKB2VOq+i/8Ac8Yq2JrV7NCJm+YoND0BAc7Kmek230m0LtYH+yKL SPiaDhHMzP8A1XCMVbF/IHkluEwrquLZTZTaT5DRX9F2Od10V3Y2PLY0gZUTOhrcyiE90LlU/wAa 7sF3bg2lYH+02jWDRQhYgYipT/a8Ym4HECgcBiHKhg6tN+68p3UlZk6pCqy6ktjaNHdoXQAIDgFg K7MPifu4VV6tFyL22C8UGAnhOflTrU/S0ILi+yOgGFmes7yc718j1neUKjkHuRqvWd6+R6+eovmq L5aq+R5XqukeSttUIcTTWEoU8Rij+lsyYrC1MPYDcNEtZZ74vG1P8du7To/yNPfSjUdjK3tK5Ub2 5ttYojcevxNVKi55NOp8L6VQUrNZZ7oR0M/HN5vwvlag8El7AvkYiVnbb5QswKzNWdqmbdIvahlK kAyCe5ClqlTN++ovvAGYZIFOo/C1P3bErEYqtiWwZayLOepN/Ypv4+bc2HCKo02Gjka0UqTDSdQp 5WljkRhUDLPipI0Rm+CmqFKmaJe2niPs0kHZ21vJfBSQohtQfXzTg4JHwf8AyIU6T6ZoM+dlNjS9 oxD6LszQpXYtst8pLwsFVpsxWHfgcOP1CvSrNa2zn6Zmo4w6n6IoaOqDYokSGVXU2GqYbSIf8bVV Ycnz7fK57lQkUXHJiPmEUWwysCvnCa97306gpr52oA06fzsCa7M0yMTWcRTZRexuV9Gqu1KMwhME ysJh/s1/oYfNicI2gE583JGYNlRt2eWfjXVu1yuudPNt12oXYt2t7RfYiLZhrHAiaJPy5saxj6j3 p78yHO0rxzM9nWa3Mmet5/iKlN18IbrebmYRt/rQbCIFORg3twtY/qFDLiKlCrojx60U/RQtrxq4 sW6IXV+5FwotsitpNgu1KJXKAygnKHPzaGpnoTtdpgtgs4tFt1v/ABcFdb/YLan18rs1Brvl66m0 WPBtsTKm07oo8iVwHFzrRYiBrZ+PWOOygtrbIbaALbaIm2bblTsdrTFpU6CiNsxXkG5ivLLmdHnl zFDMVmW5WZcokJkZOp0zfm3K6tFhbrq4uFwdG2g7qFEjxReMvis4jxWduXZBzQNkC0NhNygZd2Dw 1dA7bKLcKVErZcaO4uVyFxaFG+oLZbJpC7P43CEUQMrx4JrYEBZQsrVkamtBDRDettB0wjabRvfm 3Uxflc25EozplC3CEoCU70RdAQ/Gg45c7kHHL8jkHkhjtx68Wlc25v0om02hcWm3doW+mF3p6Njs hsqfs6A3L4uEU1/zQ9E31TeByz1udA4nXK7ItCna2wK5vveFupBtzbrkzsw+VWx/Ev8Amh6Ieqbw 0wW7svtbq0orm3XVu1C41Rst1Gjm0qdl2gJXVW3+X+3+F/hN9U1U/YbNtN+9J0DQFws065KHNtxf hb26HDfSomtzFVPf/mh6Ieqam+w9et4XevbX0uVNuLGw9ToNoQFo2ULxRLXIPaB8jU6CdssBbRCj bKgEG7t9dcLvldnjnQ6wQ5lBDjdc24UroXC4RuB5LkRJDABAWUJ/trY2U310822Fu9PegcLhd/5v ypX+VyVwUCpuwQLv99dNN3bxeFzo70wu1xbi/NuuFybDk825UaCoECqvlXyhGqiZOtnqz10Bd2jT CFoXcrsjWAgEebdLm3K75J9coWULKFlCPN42REECSW+LBDVzaLbLtcqLG/Bt0NrRbi0Lo6JtEa28 atlATigwAZQVlFh62CnX1p6XXffVuut1vfu5sN7b/wALimtyi5TT46p0cae7E6ONW5RsQpXS3sYt 0HDI2oAM/jm2+QrOswQLQs7VnapCzBFuZN9YtIXC6Rt2udfRULtAIqbGbldQuL9kreCuUMqMLwRi /VsxWdylyl8t9J1wpRXWuLlc6uo07aCupenTMuUlSpRIUhS1SxS1eKG5b6HWD/FyFE6ukbQuNMRo DQVsjzfcrePJeSl6LnBHc+qZ6aAhba3aGkbmxmIhEbLkcNtyOkDYwubd2K5Gydypatl4rxXivFHL b1CZszQNAtybHni/ejgX5uV3bhcC5QdC8k6Z80S5y8wpepcpci4hFCGjMtk30jXzYre/se7Ro75K HHfKi5uSuuuFNoP8QEAmSp3Z6zoFot3YWCKiDCCAtK3UKIFiFuuTF+bwu7R/CAnHNoYPDVwFvoF4 nTzp2C2hAX2Np1NE/wADQicyIi4CZ6KbnRF4RU799au9r7LaxXaizrDe7d1kcV8blG+RyIizRKdN pKiUGoeZHrF40dLa0W6RU277CHC6W6KPJ2t1O1+iuCgFncF8jlJn5HWaJJKLpRMjN5E5xJkEIcLh DVtp6Rvxr3XfeqFFt1yolNyz/wCafls0SSRohZXOAGUOATPT+GFFuluuCh7Li0yF2gVxaYW6m4Im djue0UCiwhERYCSi0hQu8hR3IEBOdmLfTXzo4vvHXSKG9t7clTaYW4t3brR0DsXE2iUTlWbyLsyk yJL3vlRZ75XbfW/KFudXA0BDlSIXfFjcbrq3K5vzdtgESAFtkhmVrZHAyi1R8oCV230v0LxadBuF N+FzfexXYv2u+AVyiimhZSTwg0usN7eqYy1R+hnp0uhebTeb8W6i3K5tshuu7dLi520crdFcA+Km CHEImSDC9Extnvi49I8W+n8XGscqbFEyJUrm28aIXcBcWmwBT8sOiNk8Nj0FOznQjeds2w/Hr6jf pC06NrG5twJXXS6777tG1x65TCo4WpXaBlDW5inOy3I2y7nazfx9auF0bc23ARXF+0UFsiE2bdor g2i+6iwmA8gB0L9NkLJms52VTN3HapZvs3idc3Fiotyo3uObcjpC+ylb5V0SF1YqJCAWHrOY5OMK Z/gb66urdoWLnAZ6hWZ+VrvFznBZzlFUwHuJdVcGmqCQ4hucr5HBNquzcIX7XS5XfanbJ5Fk2JhE yV3H/psNLfRdKV0p1c2Miwvyo2hFbqJUKEVuulsu977obWiVGax2TjJuHeRMm7PYccaoQC7IsRaF CiF2o2GoLi44hRNgoXXUIrgDaznZjbq3xlEQsqhUxuPRTfm3fK4M2Am3a/0bRs05gZNtrHxRIC2X R2OyG55O0bWDszjsp3yyOF//xAAiEQACAgEEAwEBAQAAAAAAAAAAAQIREBIgIUAwMUFRA2H/2gAI AQMBAT8B0x/DSvw0r8Gl+CS/DSvwlFfhpRpRpRpRSKRSKRSKRSKRSKRSKRSKRSKWWMjiXXYxYl2G LE+q3Qv6JukMYsS238LRZaLLLReLRwWtrv4Rcvo8RxLa1zZT5KKEJUxp0VyUVxRQltfojpvhjGiK xLwcHBwWX4X6I6NXA8RxLfBK2aUaUaUaUaUaV4H64FqvkeI4lv8A5+3iy/G/RGNP2PEcS3/zTbdF fCjg4LL8D9Ckr9DwsS3xu3RTv2KKJSSPZ9wvAkvmY4lv/m0m7J/0XwUmcFotFoW+VVyRcX6HiOJe SvAx/wCC1ZWJbeRtlnJbLGclljbL2y9Ea1DGRxLZ9Giis0UclFYorY/RD/UPEcS7KxLxaSvNHEuz F4l2Y4lvXQeI4l13iOJdd4jiXXaKIlE+u3iOJdmOJeReWOJdd4jiXXeFiXXeFiXZWJdmIyXXYhYl 1k8WRxLrJcjeI4l4LxZZZZfgseFiXZjiXUZ//8QAJREAAgICAQQDAQADAAAAAAAAAAEQEQIgMBIh MVEDQEETBGFx/9oACAECAQE/AbZbLYhsv/Y2/Z1M6mW/Zb9lsTfstlv2Wy2Wy37OpnU/Z1M6mWy3 7OplvVxl44rh6WXNyocPx9RSocPxxLiRQ00KHGWtfpTKZTKKZTKZX4UyitEJjoUOMtb7UWrRa7jf gfkbVCyV2X2LXYtXZfYbtF6IYixssfIovZCHdChw9/mbSVH9MvYs8vY88vYm/Ymy2PZQxQ4e/wDk eEWJjyMXYiy9kIbUuHv8ytIy+NpWLBv8F8b9FL0V24UO6FDh79q7odJeB5tmOGTLS7NmeS6ex1ZM x8LguXDW+adKhYN+T+WOPgd9I8c3+Cwz9Cxz9GKdbLwIYoZRlspuLE+BC0cPRJFIWKZ0nY7FMSOx R0lIpDUoQ/AocPSxP8Oos7RZfc7Fl3FjdjFL/wCihw+RcC1cZcXUXwrVw+R8jGofEnwOFq4y3erm yy9WKHGXCuNDhQ4y40osvZDRQocP6ilMsbLHxLjqEocPiXKocPiXKocPiUPWitVDjLdwouK1vdxl w3Kmy+Fw+JcS1ZY+JcL2cZcS5m5fIuBaJDjL6zYlDjLeioooooa77KKlxl9Ni1cZcK40f//EAD4Q AAECBAIIBAIJAwMFAAAAAAABEQIQITEgQQMSMDIzUWFxEyKBkZKhBCNCUmKCwdHhNJOxQHLwFENj g6L/2gAIAQEABj8CX65W7HGUbxVch+viOPEcaNjjRe5xYhPronOPF7nHiK6aI40Qn1hxVN84inEU 4inEU4ij+Ipvqb5xFOIpxVOIb6i+dTiG+pxFOIb6m+pv/I4hxDifI4i+xxDfOJ8jifI4gnn+RxPk cT/BvfITz/IfWT2KqnsWRfQuUVC6G8hdC6FykrFiwyiUxXKCNQvKkuk32CpOmBNlZCiHmQsVQsWr ioqkPaVCxmXlaSzrOuGy+klVqSqU2FjpgWdZK4gsnLiK6ly5cuQy5ypLN8CFy5SV8pVnRSs+QsqK VmvOfOaYllFL1lDNBSHtOrY1KFSs88Nztgsf4lzk2G+CuBUSxFgRy1CpU6kOwrPKVJVHl1Okqn84 c5MJykxmWlngsikIo/MdCKXrKGSTh7SvipYzOhRfmPrSvJ3wMM5lNaybFT3l0LGcs5pyFSUUvWUM knDs7SUoWkh1wUKyrgybBWSSd5ulTMq5mZjMZjVLiI5vG8bw7iGUqYGMpUldJ5FGxfZwLK0s8O7g pNIYoNd8nY1vrE/C6EOro1h6rE+yREw0TBFFyFZFhVMjV1VyqIqo/YdYVh6KbkSQpmaqpFY1mWI1 tVu5QZluxrwv2FTUiTuRUsxr5M4qasSUzItH901l+QkCIvmRxFX5CxJZnFui8lIoVdWTFmdZ1E0c EOtEoscei8qcoiy7CKSbGMWOLNEsaT/dCQt95BViZ0VhYli8rrRhYIc4UI65EHYox+eIh5mmT8ak SdD/ANYr/chNJEnRxuakC+nyIYV6qfkNdmTVZBOVJVP3wsciokaIiit9H0SPcRtFBB/tNZMayhw3 EmsC2ETJDXrcZXTM1YeeYqpFF2U8SuszCpzRhIUyGFXWjSr3EhSqIK32ldTXVYrMaiKqIzCr6CxK q1yGVcyFUXNVEiW7Hh1ZhETJCKJ70xcpXLyTxtwRvDb8SKI3gauXhi7FHMsVRsORzaVcFp37DpOh +xaTOUFOT7BIEVE7nET2UTzv6SsWwVGkkqSshWdp85IkNV5HDi9iuiiOFF7HCi9hvCiOFEL9VF7H Cj9jgxexw4/Y4UfscOL2OHH8JrRQRJ3SeeJcFEeT6WHWh5Hk0UUPsQssdPvNidcCT6bJOxD5o7ff U39J8anE0nxqcTSfGpxNJ8anE0nxqcTSfGpv6X+4ov1mm7eIo/jaX10iifWaWv8A5FOLpf7inG0n xqadIo4otzeXuPg6T6ypYrKyKIokMELqosWm0cb5QwqhBFCkUOt9mI3jeLlx3Ll0KMZCOuK2NOyk PbH1FdymDT/k/XBUQ5FxzlgubyCQaNXi7m7/APYnioz9ZXwWN0sWIV2aSTspD2xqiGWCtT6R+T9c HMtPLFRxNIle5/TQe6kLQeGubKb5vm+UiLlFN5DrJC07l8PM6STsQ9sdM0HRLczPmKvVRmGPpH5P 1l3k4mCklKSrCIkX0fXTkh5foup/u0f8kCro9Gj/AHEVDdLYWRRPMpvkNZMWmjlsSdlE7YnVaGvB BE7NVaG5AxZkf9Bda1Vnp/yfrgrNzPBQu3cqokMG93K6PSewjwKndCxYrDNkKwysJNxBsF5JL0UR Ikhsg8LarWIFa6D/AOTiwfEV00PuL9ZAv5jiQrRriNupZi9zS1o7oQp/z/lBdIkNGoad7Lq/rLPC kryyKFzeE0iMqof1CieJpFibng6DJbAwiYqz6SzOonZSmhyT7RqpotF3i/k88cOjg6RsPptMsXaJ zyaFET8SIbsC+iHm0MPsautDDH+GrEaxQa2tk4vEZbV1mF8ONYqsqs1y9ESH/CoJo6PqM/oaTtB+ osnQzEfDcudykodbVb8dUKL9D/smhihhgq9dHDqlHlWw2RSsrzQvsrFj0U3tIvRBkgiV0++I+iqb rflY5ioqokf3Uqp4fiqkPQjWBOlVP+37jasPpEKi6KKBV5xIs9L+T/Kyzk1RJqVL4dfRxNFzOOon ixrE0nW2DmcpouxylmdT0U3Uq0lRotbm1BfOqqnJBYoF1IVR0RLr3ERmTkJrIsMLOqmrBCkKdDVw 6XtB/lcNp9C2DdfC8XtipNJUw1xegn1Ufsa0Wi0kS8khIoIdBEkOqqW6H9PGJD/08T9hIfAj1UzI fEi0scEG7DqqcPSfCcOP4FNyP4FNzSfApuaT4FKaHTL20amlXViRPLvQ99hUtgqjlYTXj3WP6GH3 E1dAmjXopaaHTDDgadpVwUVUN+I3l9zeX3OJF7m/F7m+vub8Xub8Xub8Rvxe4nnX3OJH8Rvx+5qx aRV74OsquPPOWc4dHlmReHodJDHlrKgi6SFn6yQYV5UvNxO20pKizzaTGc6imcnqZy/YzlfDWWXq XNXQ7x42suq7XINJFuxWm6yphh2G+nuUiT3GWOERo4fcqsJvIO5WKH3KKilVb1N5C8+RWNPc5lyh cynefKVMLQiaSBU1hvJ8JD4jMlmQabJih2CKsEPsLFDDChCuqiqtbC+SFPQ0PiM2qty+j+RqJw10 jehuQewkULQqilYIV6sI8CL1Y6amXc3ovZR4YnQggV2iiqcOEhig8vNjSeI2trKLb0ND4q51c+yI 0KLDkImqiJqnlREF5Q09Su8isuBi8mS/YqokWmXysuTkWp9IeOLNdFYgTRxa8Sby6jCLFKmJWE2C JFRRUcSCLRx0pRBUTRaR15oaJFR0SGo+pD7CLB9lUVhPqtJ8JCkMESJmsSSRFRjW1Yok1PsocPSf CRRK0Lq7EMSV1VNzSfCIkMESQ56yEaLDHvLkbmk7apotaFaLVOVzdj+EdHQRctUVURdYppYhFdYk iotMGc/4Knh6zJcpHp/7KkOkhiVdb7yNKmBcCTrgrjzOmK0rzfH1wrWTVKn1etrZatx44tMnVXHj jiXusqiyTkRCo+zoVlYoWx6uFeZyMxblzrgzKTVJoriRqiqRIsOmVIqViE8GBYGu64HxJ2wNsqzp LqK+Oskl+0rlsNyiSrhqKNhTDYvhyOplLIsk42u37EDIu8fR70NI/P8AVTkJg6YaSviqWwJsE2LS oIVY64LUMnwZYOs7YFxWfuXUfWLqa2sO47yehkWQshum6glJ1LrirgtNsTz/AJMi8shDKVRcVlKw 0MxtVTMasmLjObyG8byCNsLTtiqOOMpUtLqLK8uQgxWXOV6T5lRSEhLGtOpYshYtJNpebPOmPpgd 8NS5edVLtKGfQWSlyKSjY67DqUwUnT/BSX8CyzwUHwdZ3YUsawmBZRSUoI+y6YVL4WbDShVColjL DkZFp1O4kkl6yWUUlkmOuxpJJJRTrKyTsLgapnsLL6CK1EElDdpesllFJZJsaYb4K2HlehXBafMR hihYpJh52FQTB6yWUUlkmLLFXAuKkqrYolChcbMz2KyuvoXUzm7jOXN43kF8yF0FtJNlfFWs795K O9ZqdZsZyYzHm0kKU7zshYXYpXFXC+z5YcztLOabRdin+jpguVLj422FULSpsk2TzraVC9JU2Gcu kmSfLBRZvmWLFiwuB8DII86TbDbYaxeecrPJMDyY6z7l5X2OrDK2xtsLlMD4P5nQZykmmmHMU6bB kxJsKjbCmCzyZ5UORdMHQvKuwrJ1xXlc6CbFsVhlaeUup0KXkhao6liw5Ysjyqbs8ytypmUMyk74 LzTYVnRMXWbilHw5HOXeV5PLph3Spum4bnyNwsbpum6bpaSbSpyLLOyilpUOghm2LMco4gy5yTBU 31Lub5xDfLm8hvF0MipYtUR9nbC82XBWTtgrhtL+J3Lt6HDLMbhuysZmZmUeXUuJtaYV5Tc5HQzP 4nnOyytsN6EqZDTshuoVhQsOtzdcsQ7XOaMWnmVK4uk6HaXU5YaNstZcCYal8Slb4K7OxadpZTpL qNsXW2FNjbD+5QsVLmWCxSTsUKvSb5Y1KIftsHyOWB1EwtgfHc5zvJpJzMpNKmOmDObFp9C1J8is k29pXM1KS5meHmdjqUl0lSbT/eVx8DJaSIOVShQphvivPKdS5ed9jSTFMPKWQr2l5ZslsPSVRMFM NNhVZ3VBnlQd6YGeSlxzoXL4c/Z5VnqwlcGqiYE27zphZZUKl5rO2OqOVkwyDlZOgyD5ypJNjXFR 8GeK9JdCuCpZisuss8LS6y6lB2kyTTZXx1ndZKXM5KOZvL+ZUlZTOalC6eoxqpfCyXHWTJgTbZTt U7zaamUkeaHblhRp3Hp7n4sFDqOsqTUcTZ0GOWC8uZSf7Y6YaHOV5ZlBGEKFbjrLrhYTZ2xWKlpd hsHQvjSVcGZaUcUCeWFHVVHUdcLjTTBab7JnnaV8ClcOQ8sih+otJONLTcvCWg64oRJpt7OhfHdu +LI5Sv8AI5yuh2Llhhry1lsRxIieaHV2abZPNRxVSpYrVSHy9SJkdsyFXRCqaqEK6rOUI3uhyVxU fsMqpcqdS5zFYfBedFOmJJK+FMFtjywrfC2BNhYrhRcsbr/o8y+xoNLlJ0mh1nlheg2wy2TbFp/K XQXoN1HGG7lZ1Gmw+RWTJcsNJj//xAAnEAACAgICAQQCAwEBAAAAAAABEQAhMUFRYXGBkaHwscEQ 0eHxIP/aAAgBAQABPyEIDtCn9Q7/AGR/U+HAIuWXMDMD3Z4c5gDP6gEEPfJxFAc4uFSiANvkw4lL i5b/AES1sxkqNNI9IEGyWlLmV+kaAVD8wpBX65mAM7qAOR0IFQPR3AwStYr+orbA3EGjDoCB0zlL 79E4eTn9QtpAuRUWzUEmBcITpHKEsTAvUc18VQvpRsUIbbLoeYGy8h6GJX8gRhCgGMKCyPQ/qM4M 8CpjxZOmJSSMWwlJMN0IQk9+BAl2HID+pTl5SAxQXGgYV030/qNQfD/UIwE58f0iwM+0/qYA82P9 QRBgDhbgKMMNLiEawVHu4MkcV3GQGHuDd8sDG1cuBWGeYV3Y8zohZlDyZQ2mPHomECK1TY1AhTEC DJHwogqbMQG6jBhu+4Qw/gJgIJZHUasWftRBsN3+oiBYl2eYScUqxvmEqJFMblEQhQ9Y23MNGyAt kQMc+gx9qUL9mI2SL4gDTXEeRWcp/cwgVL6W4WBs4desLRAPTr/kIAZBRx98QE5/MsgApO9SyT/2 EBiXfVRoMBFMXAJEje+YyyLPgOBkEHGFyYEAF11mB1T0pYBn4gC4HcGxWrgA3F6DgACqLMDDIF1K Sj1gJW9J3rUSc/aDNB+D7QIiAXACEc8SsA/MdLN9xl+4gEsYoS4gaRq0cQ2Gz4jtkdxhsEO6lzhE W7GjiIllh7lhij0ogAV4wNSyLDJ3jxEmCHuJgpQF33FRpuklAQDINiwT91ARIAeiTFRYodRyWLgY HTKdqMgRQ27lN5L0gsffuoBFAe6XgY7qMEMqY3gZ/UtYIE8xJUDtXEbpEArf3EQgcvDcAaii/P3E ejs25autH0/cIIEG0Q5Zsq8ffWEm+cgzFfA9jAJkhhtxAZtVRKhLAcuDAUTg1AGtQAEYQEUFsIQG IlAwoLJWC4SSJe52FtTuQyCYe53YjgzW4QA2hALLqMYWyAGIBFWHtRgc+iYDZWTCnb3jVU/EwP0R Ji6OEoBWUXuFAmwVdRujIgEkQQWXiY1+lyrMSCqgMiiVmMCsAFLEwFs5++0PsYCjSwPP9RkKyFhz A6A+IACRA5vXPxAQTyeIAMfIhEAlYZH3xABJSy5ivQkwlwackg/e5tDn1gyKsesZA/QXcAI2bRx9 uEeKY3FQz4cRUj24mQ1/sIb7MDJe0JFEexOVniBkZxtzBMkE+yZiqV/iGP8AD8ybmHxPlfwC0E0i AvEDL2sGEFwjlS62pbn1gPBjdRokIXzmdj+hNl5B1jzNgGscGFnI10oSBIsRdjEAEBM4jDAAA8Rv DgQZAMJLOQlhy8BZ5x7RE+F1CQS2Dl3AxsAX69S03VHkzI86IMDBe8TOQyryIAyiRsnqW4lWcwRK 5AOIixAAd1GrQZ5MdEIPJMBAVkiswF3ljEIA+L7ivPVTDQriGmKPUAhk3sxBHf39RSLbc/HCvVwZ yAkFLCMv5X7wJQgIDGoUy3SYAWRVQho8Q7BT3sDuB0Ez4njLwZYvEJawXKJX8QkE5rnEsdKV0Khs 0DrQPzEBa41bbWJb8iICARHpiNYLhr8zhRIxA4o9QsiyN2PvM6HbH3uIA6PKZVEEUKMAFgi2ViEC 6atQAaAHiChfWDiFkZOc8wm02+ajB1T5iEt0SqgeSjqEKVnB4uCsC3tn7mHm4tkWfmFs5LmJi7cC nKQkkroyxIbL3hBFDdWVHtfvCdoiourF3AhkAxcJshUELoVREQ2b/wBW+BBhCRRqGdIsgmMMgfKW Jp9z0DxuESiM4nrY25mhzuMMD5Rp23VRCggMqiccihoYOlEAQzdgQNAiTp/EBNqkqgfVowkFoDdf dR0RQ48wgkkE46hSxLMrkm2oRdFDdxhsBoYA3KwnKVHxUSFfdwgCQXjcrJXVRBjgL7+YARRHrxLP Zgusk6W/rgAPDm3xNAoepJJhCOHyM2xlUyMUHvCO43uUGnAgNoBbRsj8QwgdCUMSQVFQ6xYGIVSX /uSz8IDSC05iw9QrkrcAwpAMEaUs8vRzBGDUA4HixESeIQqDzGmCTwrhMN+agEEki/vEI9FlGAM3 HqIQUMm2YTIGd8xlr2A/cxYgJU4jYB4GAq7HFvqAmmP2/wDswIbZK5gZS1wk0w9IwA4BGA3HdMf3 /gliHVXUYDIvH+zOAI2XNiiIXcCBQYLR++8IzQQJfdx0yArv73BSLMUTxOQVn65aAHzcwQUMYmAH dEmEskMj7/2USt/EAAJLdQgwJEIPRAJAFoFLR+YTkwAzy9keRk8Rf84Wiep9QhL4BYgEWnsYSVdQ Sb6IzGGQSBxiCjmlzGySEBCBCgpYL0J4fE0xR8ygs+yJEWGYAgwGNRWBCIimAahwLJ0hAqNVuZJZ w3AAEkRS4hADxAUWFQwbiIJoLvfmYG3jJuUNg3uApmg/HxCWXDogYjWyFhEZMAu8l39EBHI9Df39 xXsgBlb8RUWTH5XjzCUTnhRGdu5kwh0Aolprq4Y4zVFxBbFqAeA7UZJO+1+oTyxk8wmyCJ2ouF+J gv4l+YE+iBY8UCNu430MGjwnIH0EIF1N/wDg/wAABF6EEBBgAYIQ4gLDWKuCtN7jB0fxAAOGbqAX 6CjBdUMmMkQTXCjSo37RCWjSEFCAhYc4hbgED3PW4EyMUO0TtGhesEkMA6qHphASRxAUgCyALG4N Yw1yHXtHfuH30lvFNdMQQQAEUFmogCQwSDR4+YtE2JEAZcDBhYQGacxmAOF8ToIGYprDRXMZMAck DTgICWV5QUwCGDPPvcQSgY4DA0AEa7UKB4rDiEjZ6NQGxBJBNgmAw5T5DMzb/EZP4XAAfQOoQDd6 EFmBuNpigIGohlBIn/MgBKm5vP8A5zpihAC1DAoIA5tTCNNOMkOj2oATk/ELb0uYDeVmEpgEAdiE kIgBBJ8JLG4aDFQC1AQuMybGBqI5uMgFkhnxxBRVfNeYsWkzoMXAAFrit0f6jugTj73KVjvH/fWb Pu9oISDYGu2ZkxcKjTEn0BMIr9Ygg9VntDVhBQIbcEIDD+RPAB44T9w+UqodQ71xfp/kILuCi3N4 5u+IxpZmqG7R+JmgUOAgthZCziAsWQRUwqKHAcBtsekToQ2suYs4QACCocuAEIweDKobEBgm2CcF sOj/ABf8n+BXYYJSCpQHJG4UTwqi04yGHYM8W9zA05vMbJIgY5hDZQvU0N9P9QlBbJBuVaDQ5eqk CQwBWIIBwAgEQC7gnsJnObWGyn8SznMD9fMJrGiI8xArvUKHQcZ3C/YxIUCcxh1BROyKU/cQ0YEm Y4X7hT1XFAkDUXzIFsIVEM6EjswCOGQrFw6YkCeoEAcZQgeRBbSaGrv0jnjAzGkitKSMDCBIxkAm anfCzHkyO4LEOwJvNf8AIt2EJAaz4zGAwh2paUeZqLVOTT/UXHnYPzBW7Dy+sAHxfwouoof4wdn+ G64YjNgQ9H4iAOAZXMIfBTIz+oGmQSs4UAAUub3CUMDuHKFejmyiXQzmIZqh5gNYT8ywAQwYX3UC cClYgDD4AQuktWQjqAEhV+kSCpE3Uo2aZsfmAdEQ2pbFBnBiJYTkPvpKAAQf3NSXn+4BZVE+2owW KIgDsMhr68R/C/vtEHRx3iK8mvEaYo1i4SLOxj76xrC5BEAos+IiRF+NQqj37wlgGTexCh2NYlwr 0m4ZKHcZP0TfqBxTOgQXvE6h4Eoh2vmUYPvHwv3gCGRHUAQc1BG2TK9wiBbNxLKAoQQ1cc2IYAsu 4AFu+4r0RtQjZtpCURTFo5mCMs7gTQTg3HWBnzCAR0gJsH9URbfKgWRwFx53s1GgUexO/ohLqFVu 8E4NgjyIAL0i9IWAFG3hZzcoxG7ydk5QfiKFAhsnly2S9S0z6gmCxml+PmIFBAD2/cIvgMih+pYA TFa8wgXvHmVlfEujsZUesk3CQbtPmAwbp0IQNw+tfwKn7wiV4IfvBDFjVHx/4BuIMwE9uuv/AAGo n1lr4hb8Rjj5RoAA/EYbIxpRxxnTVQ16RE20BxEwAfo4AyCuLJeVCVkENcwbIslt6hCLyBfT5j/Z /Mb6P5h+5/mI+58wfd/uJ/v+8IxUPrmGKYRo0/MIwE2MCr5+uKDfGb8wB6jgcuNxM0n75g6QGDSm WzGsONxZItVGCT4/cEslvsKURpM4EtXjAGIkaPtLIvyZECVUdMOEiOhZnAitNRH/AKgwZmCVOmGp wtoIyqyZFzZl6eAlDC8REcoB5KUZfEA/4zuI6i4faJsnpLfySmABHYok0D0ZZ0R8xVY8IQ3jEKIw SdXKefrGBS7gIDxUWkDxTiVpq7MVogPKw4Ts0JhJIBrqB7L8QjqEFz0gwLVwgg9RFmwFkzQF4NKW RBP0P9fXKQkEDGrhFj5pRZOWANV/f5hF92YRJNJXiZYWNP7xAAZBJO5gWPNeYqASwilmF+tXfrAx 2i05rqDKy2oaASPaEIXX6lshlcgRZa8RfJ1BsCihSHKx9H9xr4ZifxAQwR7xCf7TDP4j4w1CoDCg P8QGiZh2ZcQ8BhwlXxAdu+IqhwE+4wkxjZmQFYxKJdEjXMIky+j3BSvkQsACrGhECQeD4g0zCDWz +iH7f8RAwiIzogUCGDAJBNsQAAXIYKLvz4gBB0DFVk98xM96gESLB1kRxsr0XAECwCMEj9R7KCaf 7mhse8IesHqMSS68zrDOIdk17AxlYCxXEUWP9MtJnwYVrWDC0zzkiEcSAe/4QJLgELtHRBT3A+DG 7ZB9DKeMR1fzHJ2PEuyjZcOAKFwMCOv4Q4WDyhrEP0hFtCowDCyNRkgYx+EdxSCUMaa94SXrowhi XeoCCr/cLJUEJOa0LqVYYaWoAYqde0Czr+InMRxCEVF7hHmHLDEkV1X/AGEAIVyiGdZinIq8Nb+4 MIaAAA4+Cv1OUAhEmZckoZOT9qGHYH9oB50PvUzZTDLzLVgAHZAjye86hQBPyDL8BkzJ+ERM8XLC wu4KBWfmbHWMQ30lhg5idIviNqODVfyojT6r8QAzEVYeQZ2ZbnHxMuCbgBAjeuIEkSoQ2tmNEAjf UtwcuOi1ZhJIx6iMCyXmaTPu4xVdyxoGEkCyNhEOWBE7dcwMEonLuASSgxxAWcHdGHNQyXAAj8EM P6/iOGRE6hQMOHGAGSvWFagbjLw6ILyg3EganBIhlsJiSRhn8qAAUsoXRJP7+IZJJpCqisEnBo/f uIoIqOA8wUWjvJgDGjQXKmigq8RrAjRGIUd11Bpw5wMnnEASiDaPELBQLcKGarcIJgKuRGEohhiA DRCn1cBVl8wwbIFDpDbr1wAC9VfmPgluPiEij2hILqzBhASyTMAY2eYwNl4EpJesKICTmWrKXMQV CMiyTCXkXcKh0cwL3RnkB1EWxXMSCeYOZH8Rk5sbhS2fEQgB2YwLN0RvPiBBuhAb1BPzCqSCSzjq XElkkgJXGbQAT+tZUEniEIdRzCtnZiIQA9oAYQMRZnkqFKt4cLB+fzMQXYGeQSD7FBbkYjWRUK0D ZHYcCwk/EoDtqIFr1ErprmGnZRs+ZvF8LELP5FwBBNj5jUhLGU4wFLogQ55YNQt7eJ0APAgAaGED GEAEnczPTB/yAQFYQzyYRnPuYiYyoazA2MJJL8paUudkiNifeNC7jh4hD0lnRitRkBj2g6CgYrPk TItW7jZGn3HwfO3AUB2jpgjFCNFE25hVk8Cp4Hd1KwKSAOzWKUWUIqrPZCAILrCCPg2hMUkCgsVY JA5/EJBv4APxyS/mHjyhdBfI4m2AadpYrJuauQAhOBcB3A5az4ULRIie1bwQPGYH0RHKQE48qDLO sI2vcNHwYTMhacwDRxweBIeZfJjZuEhO2vWABgawB96hIokskr79qIDYKiKgSjyamFZNNRjbOblU xzWoiaXr71CgIQrhX6yiCHlq45wSoxUULX4J/bA/uNITZUfSEL+T+GBkgikMCNFLBkOkIRWIA9BC K1uAFDE4LE6FT1qAAlgEXEjhOFAMZhF/qEZKJa+YBFFTg6+PeEEjS+ZTS6sbgFX4lAUJRRKAAT5E Ho0LOnGIXQAsCyR6P9QZUnZ/JAECgBIIXLY+ZfXSCGZsYHNzwQSg2OQBBEzZIgQB5391Ml27/wBQ qIo8EUuEkhSeljMHXMKMEgQSA9QUGuiMffEdDRBFZmWzX39QKIaeh+1CgSsoBe8DEGQa6m1Hq4C9 jC+1CRgh2CZhsu1qHGCacIEg1fJm2g9k/wACKliP+CP6gUAuDA/gKw/lC6oDA/jE0FB3MACnqINQ gA/UJnBVCGtzO/SAg0TLFY9IBpmIML+nCjbMJWy4AVn1QETh+IhQFqdw4As+UEDTqPUbgBCPoJUG 62IM+hROoZz6wsLwkW/EPQyInFW9DwLED4XlBv8AvMH4iOI60eZyJwAmeTzFhYE74gBAFnsmIAVm O4MRLMbIMvGboCAGmWIByVly416CIkgWV0cxGgAKV6npVSyOeEHBD1gAcMb5ionBAUAaO/QwUDQq /gAnAJ8fyEB6EFNmV/GoUuBzAAgQIUCj1CSTJZgg16nt4E7HO2fxH8S+xGzJQHCjAssYhZ5INSyD AjLyPMGSTY7gpjp5jEQHm34gIsQEErOO57wmtDgOSwXi37QNv4omql8i/wCoYXkNu1xqoY78pQde wj/0YcoRvJ+I/vPxLPp+0BfT/EK/I7HupiXguDRwfpCAGLyxTW5Y8nN+kauwW8/eIS77Q+8RB4Ih LQS2HUwAb9BHQBmGyvy8wG2SvWEAWRYhvCgccQUCehiBjYTkweDkFBmNNG9cfR7IY4TzPY/gAs3x Nt9wjIcgAEAgIIELMUlgt5/gNTqW8CoN9zC10JQ4h8iWAx+ogLw7XM3oD1EzpixLFpExs+IkKB78 RHBAXeI2yBwQcSpgi2SZW5Rl4a7wbo6MLsltYGLIEvlOK+SuBsEypsICGQFDf+4sMVaZ6gGqO2Ut K7gGB+YROtdv7gFqZoP3CJYSkTuUAByBndTIbq78QOm1qqhFgh5bgA+hs8REATQZhAyF7M3aGYSc 9aMIYz4WZv4oS5wSOouwJ4ZjdD2ljnBKZqEoMGZQJ9DBhkzqhft/ACwoGGGRxiAJtTqUAtRFf4Ql 3/HoMQOnpNNkwmM8IOdjmoFtTMs+4qc3TqD0vSmDxWjM7r4jM0EdxsghXSjApvVQU8iz3AWaTwoQ 3Hp31EzHoXNNC3ZmTUL4qHyBAaH3xA6zWe/tzJo/XDZZEeDEBy0V4/yEcNKuAiVYB7lhZic/7CGV p6yxNE9RtSFvlmABcunDWyMUd/bja4Zh7ChETyIOQrnEACvjqAAzgNiMsAtEr+AZgveHlhgltUIO bAsPL3mRrINvEQWYAVjEcMA/MwFMPKWJIcR/hVn0gbNbnD/YCGRgZl5YHRjnxGW3N594SjYJn/Fi G4NHQMyhOrBKgIQMOFAQQOUHgy5bWwYSCCwq8YlKC7SACmxl/iG4BLBhhGEZuBiXn094SEWbyT/k JBTfVKMADYHMC+BBmJ07qNGII+/3MRtOzuEh3TzL+W0QZwHlF+IEskBDyoGUHh4H1ynZYwERER41 czYtCSb60dwqX+mIuzdpI+IqySYUajbwogAzksQlSB5Ji+ACAw5QhEcLHVM5oCEQJZigJzxMCLZL 5hIiy9Q5vMZKEtWKiPBqG/FDwQ9YAO6jNqXiCwjVe8DIu+oKNCAUYdQJdljmOzADYAEPIWYliTDA lwOgfpCuaYVAcKoI8wYhSuIBzsPFRwVxxWJrpgAY4hYWBJLeUO5q2QcmIxqkISrcSzcMn/KAaWNv UQtRDyAHARP2IkNGADIPUILjhz0joQYbhW9ipsj6xFYQEldcxnGTJQ7z8xgKkIkb+1ACcdu+/SEG DIzvJ+/mMiATcB47ZZxGCz1QFfEogrbFKNhI7IJMIsARabmAAPYDCqIJgTQk0McR7pARhTxLHa2I 1UL0MD+CgkIeTLhahLLgQIOYACRiBYZgDGDW4nx/cBd9TA2p7LZhAgvAPgCMvgoYcUTNnzE6GI4t Bi4HxD0uV+0wAc2KMCApIE6IQ8daSRacpQjf3mJihwQXiMkjBBIdq4JJkzRF5lqIICU23KFskCGI EqHHWo9fsIBDIIVRaObZuIEQRdFde0EHxJgQalCBHXL8QunA5FZ+hheVuX/mLRAwiAPiAnlDtV9q MbNADmJg1tIWYMwleWjUaeX4j+Gj3CCN0DQgZ0B5X3iJwvlZhJJfI4MClHsQY2TMRMUSIDKHA3Gg fQ/1yyFAikF1CQA5i4fn+SQKrcwesRrIrmAoKcIFgEOIYBQbUvj1MROEAspBn+oiUARyzOkpgkrE XAIQYlhaMr0z4iIPGlLFAoYNOZeMiwagDrDIgsmj2nICx1AXpYdSwW8rFQkQbC7MLBBlixcKnY/u FgcgfMJACqJy5zTJyBpwK6LWjFdiB5cKVZ4jJPocfeh7zGAeG1Ox+lCpN2acycE6YNSxX9GBJNLB PrGG0cOjcK5LNffaAlH6IQCGTfUogENHAAUAGoA9VDASLED2mbfhCuEMkATGp2YqYAxETTcAO5C1 /AQj7QgTOpQ0hkfwXZQgBCIr3gzhestbEQAduFgMGcWvWFnXgGcrOIDenUGQjHUKefFTDoOI6CD3 jNov1M2xeiIhOhCGQr43AaKO/Uev3EFlg79oErWDmcIUKUFAWyMncpA1WPaAoyS37wjzL2olCOQr 0jZsYVKwwH+QWCaYx1AJLEB0MwG0CTBtZQbQ8wsdnmXZlffvpLJf4NwkgBr2OOppswjC89QqIM6S hQCsqMLy6/5EwFwYZAIqAi7MH+0Chbjbf/gMdKNwg2Uff87jY4GFblPXmAAcCPaV2a1O2fafn4jv +pdDFO5rFneYWsf1DYVUyRi+4x6jBmCRmU8fGISSFQg/qML09GUHNhtn494wSgC79/8AIyAwRyLj Idc9zWyiX5iDzomFEGr5J1DsDwxf3MTBVxi/v7gAWmciO0yKPcoDjIzuEPGlSPIEu/eoS5cKdErx CAP9QkGhI+ZgWR2owLwupgoVxAgo9YMIBcAwoQuBoRr+MxQTTFQRYQoUjoP/AAJ5xPQNRkIS9VAB b1KAwoy7RFoR2YgeIlshxEDYHmEkoV1OwAGXKTTKXlgygpSTvF/iU0AWKcNDQNiUQ1RtjUuhXDQi I4ZQxjCD8xCEIMpHEolRdGrHtAEzdXDAssSksRCoN3WI5e6biQ0KRZuICRi8jX241TP1/wBhEs3V uvu4WDRJFlV3BV50dKPoYT+ZY2BrfzAXsAkF91CiS6OlXxLbHRcZIVWTle0t1utQhuq1cNSNOsfu Ekht4mQLPERwjG4/h45H8MpMqHEP87hgbamSnmEfEBGtR3ipuxAFYlkWEZgy/aAtgWqiA4E3CJ25 QoAQcuyISFYKcTUKQiis6uAjgPBeIEOABmnKCACxQ55/EtJAYWSDx/yMEJNhMO4k0D93AGMZqdig 1Bk2Fpu4R2A3RcRGMwMzp94mS0uVcsWbDyf67hAKyHtGNPNciFyD3h3MNL0P3iNofxGCvXOIX1yI 9tzG39zGAz3NgFMf96EWe9Of96AcR5nqVKLBpOP38RBKeBGWPZApg4HU+oQMGBIhRv0KgeEiFL8Q kwAgI84eIwgGRFUb8Q0G16TsK7hQOKgIIogRH8CKhRuvzMugOMxG7PpDZ0vcIBHzMmiBwqhJaN5O Zkjb6ZEIQA0SRcsIRblUR1ZGYCBSY9biRHa41u0VzqEFhMajTJV0F/qIhii7zMKKtqE0MLCJXEBB te7qIGhAa69veEArI8uLYd8REcOaJ+8RAkBQVdZgCKb4HERLyKz1CBBkHyZhYDPGZ2PV/wBRvk9Y UhI8ZNuAYn0U0KYxFzPtMx3mEf8ACGrL6hH/AKQiwjMQpR5gAImhlzBt+8ycX3NpfEQLN+8xZvsx 2w6mWyfMtflMhWMwggQKlMYPNygYS3cs6BRSxUYMEdGLBD3gRJIeYmERFLKgQOxeTqMgAA1h2I3k KjxMmFdfj5jrttxt0BqOArpCDhFG+NxnDHofiNAADI+/mAEDfGxv/YbZsEBAlwLPMR5EZGpQbWR2 oTtitr4nGLauBAdPKMJbGMcZ7jnQI9MQ2JBB+VCWR239qIM/AcPyTE8wBDMQbLUIAArZgGIGeIAy oPYcqw9p/wAadWFGMtgtwlPUNtvxLaLEya/EIf8AYgKyZyUKT/UtgkF6ETOCfWIsVnqITZUou1WY R7DuUKWIQbBtZNRQhBvk1KYY9jFSoD3AySmfB/ELAhWRjtf8gFaDxagBBHA7hJfVs3LAGQOVqc2M nL3Bd5lrnij6wWfBdD7zCR7h99YwAVk51UZXSsQ4b8fuDAtqgOJTDGqvUZAXsUJMEItkJiEUMG9H MAQIBFUnLPD3cE8BFrNBz8mMki4EByMVCTaJY4nyICQXHd2MQo/pCyEsjE7h7RkKhDHgjkKrsRIE RcTCtzgfcCIlmoGOVxLpAD0YRTBjPbxGCn6whawOoUDRHrANWa9Z6L9Jn2hvwuYUCQSQz7ekw2FR UIdsc6X3EAIQYFF3GAN6o1cQPB1VoUwYbv8AqHGySR4hZF/0lMiV5jYYZzGgCk7Hn77wGqbHtGwv 1EPDIENkITVhcxAlggfMI5Y9GsysgF8AQEkggGUaUAkWAxtRAlvNYgUfh/qGhZdoKDxBQshUKC25 6jccGfmfcT5o/j8P+Pgxu6WJkpRiqnKdmFeZ6mUuPEIon2cQ6MYHEoCDDQyfKLaUAGce8HAyDswA AtEAGUgvPGJllWrEIYEnCxNgBdioBQJBFsWfiWpW4DQbCvv3URCBZBhtHCO8fcQaY89QgjSXxEpy bcBJD2WJTZAg3pfczEqPuE10rOZk5AOXAQGij6iUtBpP4mCRtIGDNu8A3L7Ovv1xG6IhL79uJKBq XhNn2MqBAAaf+Q4KmdjGocqMrMY+WJfzfLEOJ+P/AB8GWac0dKI4aE5Uu+epTzCSFYm5ycblkAoP Etm/EcHLmXI8Q0BuJj9ERF6Y9aiJagY6NEk9QBFZajsEvMQWgcyWH3LxRXdQOxkMIfePzEQBWPcf VKQGTYv7iJA0UCtzQuieFGsGZZJdTNhmbCx5irAw05YNoAetff3KN6DAeIGQ6bz9uAJYNJbm3fh/ n3jo0cYP3uNqTa6jRJSfXvKZv4mCPHUOFF8YzegmRCYOFMIlQgHMA6EMFw/URBbCgBnI8xKwGxiJ 1UB4tRFr9zDxgGyqXXVRW3N2F4mHURRLiOagomPRwt/5iefXmAk/6hBePWbxMKJ98RbAIHiFgdPi HGGeiINED0amStkYNy+Ba/riBDBtik9wgDYI1LIsORC94jEmMx2ro8xX0f7mHR6rEyWlHjERWSN8 QEkghhhhmdBYNmECCgwWcT1EY9o8EiOiY1FnxcyED9fMwwyclDAhLG2NmAE6Fjjc9eIabKxUYMx7 H9wwSz2IRQulDdG4AggJkmkKB7ohFT8f+MfGGhi4EISGFuPQO4GcIQFI3y9Ql8RE/pHmqGswBh0/ iXhA9wg9JwmvolNA9OAe3EZTIrU3gekbIEus1M7FK05TIXrVKGgFLLqVZWQ0IapXlp+sogg06+YG UUgToYgBEQFgIiciOaFeBj7+4wyWaoEONoQOxj2hAhLsV96iIABoDrMZoKvH36IgxTZ3ENBjYrcu lfpHBLd4qM7A+ZeGlGBiuT994iiVjZzA4BHyDF/lhgYILEBgH7Tze0076TFpLxKMfaAAYS4sAAHk n1mLDGw5hgJY95bFiAFFREgITfHpF7TAN+Z2x7QDefEyP1QhIwQepZIUz4jxKcyMvsRAM+0pNjxD w/IjyCFmliIUHnnMDsusDcPd7faUZs0b3Etj9GEXQlwhbukgoWWWlnMdiLNzBNV1/UIBENgCuoMh R/WZkCfAcAi3yh1eNxtEAtg/e5YDbaiSmA81AAI31BjadgwsbDQb+/TGUD5oylTGcy0mL7VASALi iQCdkz/mSk0RggCEH84H/gB3AIHwh51GKj79I6fM8oEQk2IFagyc+0VoAL2YCAt+ISwr1i9XbiAI IHrHpnwJTQYGStwVwp4AeOIDktsbEBKtU2TGdI+GsRLwNwAQoWd4isdKJH36YaKzocwk4F+iGZSE urlEchYzf0TCpuFKyCASpVECF4wu4zNeyM4jPUZNF8Z/2MAa7GZQIyFBQH5O4ME2SaCM3pVxiI99 1Ks45BEGCRjHMGE7M3H/AOgUv/CgEwMrIgJDBmogdn3qUjZ24C3SHcNf2pbGV3BeHoDAgbRXEIrY PQlkIB+ZbWKiBqxw8QFwSTmUzHQA1MpAHRUwaKdXCSha8lRWRf377yyQ7ahLBq+eYwHbR+9TJ+Dg rIPR8RpsMGoaafiYAVffvxCEKbx6TCkxlSyJVxMn81KsAOnCrAJrAmwJ/ZhR9TXRjCWN4xGM4JBG P9g0Wfj9wEzH5lGSEVVp0mAVPeOSs/zuGH+VBE4iMCFcQ5owoStADzADkCAzY9VKp/koXR9JY45N S2SARiUrALIg0VUt5rsTJRUgVkIgfEoAGrFYh2GTmcimowEIV6wPZyaFQEDZg4Iz+4G7SGTGAj1s Q5KGYRVgB8YMbZzbYmNJiUAbN2ljv7zCEWkz995govZ19/uWcbpEczeSGriAxvCjBRlImgxZ0vuo Bv6UIA6uhGgu/MYCNPIeYsIJI0BCA7CqDhe06HtOn7Q8eChcRfxuEupqGEQcwgBLCBNCEDMN2S/W IA6XEo4OYZfTjAORfMB4HEPTNlCapjzMMsdTISMRMkFzyUIkeXnMAJEC+ZlCnqx6RtM51CqpHIMR EFfMd5HV7gca45Xn5jfGMCHwXURAd1duAESAAXxCsQS98S4IleD/ALU0RkYKisjRGuYKBKVS3ysy ifbxCRegL9QcAsudRC7sCAbSvncLa1gd/bmSAfCE0wSCs8wAjDzHNw/wuohwPaLh8TqHtBEIDfEv ABMJTIGAZYAB/h0uvMIq16RgFKcr94aJesDePmL1GU6YiP3cwWmOXCiKFiZwXmAaQ6uOng8KIE4V qMsoDzYK+YeSHui/9iR7HLyDARqg0sVET/ZmEsiw8ZswgGoz3e4i/WnqbXOy0RAOKoxNVmBZjdMa qFTkWC/M8KydLMJRSGpexI7j8Kq4Mixeo+kspEnm8H1gEBAAoa1GLBok1KMr0zGkMLVzIsnZeZSD Y6fyf/JSd8D2Hf8A4IAPUYbqPxcR9Iqcd5qVsGAEG2pR2nox1gPSAWUBHpETjxCMLvqUEjX4lIXY 4lgAgN+8zdfNQBo88REDaAgkgLo4jmB6gmLkk++YUSNA4+8ysYK5hrSAuYiCiaN+dQGrGujCSATp ctNgm3djQgDb+E7lhov3jYPSuowFU9YCBYs+JdYoEInwI8CSItsekQ7HiZOTLIEH0ggWMcwhDdQB vergiMDRUdYK8Sjj0hakJ2CdCUZEaUAJhisrpOMDWISJpREA0Yzz2IgBP6g6CURQfMAkOq5gANbc JaijKBQztxK818xcr1jQrOlMoP1itEMcVMEpP7uK9VuoKYaiIAAgAF4jcDDohD7UIP8AVv7UQAsh uePqjQQga0sSpISWdAwEgVDPmBUVIYLTMAKK6uAMA0CJ1OSRq8cQisjuXhqgtzAi7fmIgAgSbqPQ MqwotAOUjAEqAWSDC2AVzFoBBYikOqQchP7hCLBGMNCBMMPA2Fdyln0mhc8Phztw4y4jZmiE4XxA Jk3HJ8VcPQeggJIiWv3CiIELYEembhA7HiBgKeIQprqoWMlRPQxcTIr2KjVAAiWfZowtUC/WNarh x1YGwaxMiwPF1AQIA83TgokjYORASESGRcQCjYI+KhPAMmDIIGvHmZFP1LzADbYrOYV8m1fiMH5Z +8RgosGhBjYH6QBgFi9tcTeAvEdcougDUWSP6gbQQ75jDKNi1AyFRp0BOaFXXoojQUtEA/vUKcB2 oWLfiU4e06ZPiMsXBTIe0JGvgyvl5n2GFOXvO17wlaMHzAocYBN1CDVwV1HpzGdwJOIvJBMRF75h xtc9zZyvMTFe0LFXmtRYbIzNMHDmEMkseyYAeBfdwgA4uomOA+0f14iIPuYOpSQXegacQaBDk8Qh jkBQBChsoD3LJBAgWTQNDmHmcHEKf5lhwdgly2/1/kYBm21GAyVt04LBAM3mnEWRIHgowAggzYds RE7Pr97hDAfwot5r08xkAhlfuIA2gXiCB/qcaPETBEQX9ZahlYrzHQa+ZXQ6MYae8JQfmEaPyqCg QHmoRB+kJABAD+IT2luXCUE/QSiNw+BcwAgBGr4lA3+YexUwW/eAv9Iz+bhaIruEIq2+P8hywDjm AW6PMFkLQucDURGkDFqrrMIGQD9IciJoscygg2OJjYXk3GUo1Q6jJSQg7++ZpoMwsghEgsMGBfX+ 4A8icFkmqH1wBb1zHbWuJTk+Nxghk8XESBRPZ1KDWGfVGMhf1nqMM0lofeoaAOfgfdQ0+5D5IQwP pGP+zEf7hJ4BEfJ7x3qHI1FxTZv4VxzwOISxl4gkrqNaNxAgnEN4hBov2hf64D2bxKBxcZ8LUY3a cwiBXvHywlL8QIlJ4UAnDUb1arEfNncDIaA04ABYMPWHgjlVkx3Ydz0MFHv6ogGgNPEKIH4cRs6M QF4B7WEAWlg0PvM6DSrmAoCmZzBYStZyWYRRAFAYhrQyDzuU2Qa0RBaCXdxmgfTOYwwMepEQeQP3 qFfFAH1lEt9IGE2Q76gmKBGMxzUWBPIjXMA2AHmoEIEL0nh+JX/ElAB6QgeB8wARdBEJuBLZesF5 MRPMJA5EzubTruAUi41z73CzexEOcxQB8udCYCwRYiLRGYhgJ5gtskjF4gDW3jTiwY+CICQCWIdi FLvkgEYhsZychSkv9QBL0fmAEoB6JVwZSfT/AJ4gDGxfi4DQMfiCw+afUCLfFxdklMkfeYkD3nzO CCdmjGsNzMHY5RAsKx5nI0UAy8rC5gITI7hBBWaxKMF93MD/AFwENmE1NQ/+PuYDe/eEv/sHodDm EccxkGiRGs7l3cThXiG4tpztGEgWjDB9ksXqAEWKhPK+ZRq4UdI6RjAbF6gHDwMCgV6zJI+88MZs iUyqM951uEIN2K+13EASUcrOYjaORn9QscvKLljgIFZlFhcaqE4re52vfEAnR4QBzKDyVblALZrC X0QAVjnuAlsAL5iRZL0hA0I8iIoDInShZAWmqUQ6IvJErR7VEz4DFQ++XUNPdR/jX/n3956wStX5 hSetDj/wIZMQhXmZG4hRURBbj5MwyxHg9oMaXcII6Rrb8REWQB2IwOPaUBePMRsX+kRfJq9whQD7 wsECgwYuhOlCxS8CfvMAeiTscygwqwsSlyc+IAMHzRlhKv0eJYeRvAzDhHq65+YQs2I1mu4LWQNW 4zlNVA9HeRAnk21LN3zgQAD926+iYKycefqioUyOdw6sgHk1GGqKpuBjZcGWTxmvOYEUXXP/ANuM thBiGWGBqEyH8GU4B+YROsLiEjz3LZv1nsfWLUywEwcgQFXCsge04EzKXY5hLeuooGjVZgEIMljP /YBLWYECorNQBGQxH4gIRtOzBg0GDzMg4b0bgqmA+18wF+D9/cJCJIMc9wgFknbN7hJMGOUFINPz iUSQiqx1E30oUON8ysrsobzCdFGgfQf8jFgBdiJIs0bB3KcAbdxWCEqYgaw6gJtl5MRCcimoneBe oiuQzUEnwAy1AICBRnV8x+7ifYYU0RFLZ0yYVAwDAhBAFEQApMcGJ2cGFDNQIh3QGFKiWBGHEa4M yNQkv8mRa8ShVesRSl2g5YH7jSm/CE3b9YLMBLuBN2CYyoD8mnNZVwZYssaPIlgLcGoDYCIcP/IQ RwHTgohhmw4hsvp98wkVeEBIAJZItv8AuAhCCiQyeY7XyTr6oSDJC+8wFYybEImoB8hf39wnqwdi EaCjHgCHjWNxjYYdRAB+v0RLguvvExffI+6gJ/BwBSMG4rAAPFZlsjqy45gXIAABxPoEJuadnxGS XmdMBkwfAEOKIEpQVuEyChiHYgDlx1THEIP4Qyu6luJMwHsuHKjvMxgwgl4qImi1EATBlPL2iZGU O5gb9YiITNPlDc0TzwIQT4O4aq3M2eFeYMTm8on7/wBhIA206KjY0KxMkbVlBQEnrSizdcH/AJGA Mk2b2YE1Tpx1BK/cTAPPPMeqK9IGS9O3MHkbhatq4MWF8f1CUTT6H4hbZSzqehj1UILWuuIQAbLY 58iEcvnEBhsecwhcHCMtj2mHb+KbW4l9BnrPWJ8RiGqEABCBo3CLp3LsZrUYahQyPRQWKChscuZW b9oSFv1iDaF9wEAHMYSD3Ec7KPEYh8dQho6WoUeVUbqMpAlTDRE0CjsTliOOoWwawTcZANgfMJNi oCjBWzVh8w8Ss1KJsibJ1CwokK5XpGAhQ4eoWwVcwzm8zVGDmAGV6z5hSyGjeBHKabWRqEtMNGJ6 BD5+uAFfj77zuYxCDCWMq6gKIA0F5gp3nQMyXpBEDbqRMAjOIc1SKFUJndyeYRQZ7jApF8RGiuAm QR2YZZgBF4hKDh+iCu0SxREb4EFFk5ip0fWCxZEAR0YMqLKveJ7FbjOX7Qhqh5iwb0oCCM45Ed4s 8GEFoMTsC/E498SqYM7Ag2ySRxUsYAxwS5vLYxCQ0eKE4yVqMlz4cKAAAMYe4eQgCzMUw/yIwRQD jUwRl2ZYwLOsRULPgQUqyGBcaPE9ZgISn33GdWqYBZP39xk6ZEqgiPgxEA3ZxDZcnUBm9CorbEbL OYCJLMAHvnmAu2G8HEJgJOIfujiEOIwIAbTEMSKoChMIEg4hcVM2Y1qYNCMyNdQMFJRm2DMcEnUr Zncy+IHjejGRsxssh6EdPKEZNMPmIg78k4gJBORQxKFl1eUZTDbeZpvDOcToYz4h4VHc9fs52QVI iHdjZvMw85IhF55EmBADLkcxAYJ7m2hrf/YyARVWX+4BQB2qQ6iGykAFk9YLCIRNYlMlU0lNHfcC 9FUIiQS1Bq66/ghKFmEgEAqyN/wQo4a7jNAVzAHqCKed9xB2czUY0blrofwV+KlAmNOOtg+IAYQa +YxoVDZFCHh8QA/8lBVJjNEwIGz/ALK8suEW0+GIbDXm4QcM4qEHbpnMyACvr5gbb1niJgnR7wWQ R95gVXVRPJMsQgP8hcJE8cBKWEZec5+uUYcoowMCiCPfEoQTyxn7xN6+hDfLcDyGjeYwLJoWXKsx 4UPQK1KXbqidRggxnsf1ABJR7ZXqDNEMChI9wBSkrZmC/MIIJB1ANAHBZW41ZbJ4iuTicxF3kxPg RqbgceICATDhII2IvKEinCwaxLy/aYBQWf1KZR8whbvPiX2e5Y4Z54jDVX3CuQ9YSwJfZcGcUucR gkvUGJhR6XHeRRwNCNy1jPHvGLLBubJ59WYMl4LPrCAEAAnQ1NMBxhQYeBkZ9ossCd/e4gbU+ajs YDFVjMJsxW/WE31bpLXPxE2qZ23d+kYYrzHhTVcxmjI4RnNX1mEg2MZqW8IfJlk8QGwZh0rccGEK 0wzf4lntQZiiK/xD/Ao6mPtDHLUrRhZV1CVr5iKyBBYv5lNUf3MkFRo/1BT2u5kNAjUZDkPieXeY Agb6OF0UH1HeQHASCwTEb6fEAj/SEbwu0QBhoNjqDoFjbXcApWdBHMQD+0NhjC+/EsAOSN1AbbYB TgQKCQ15iIrIeveIkMElXWoyDYHcJBL2MEiCttDiYPjJULIIsdQ4CDTRAlkmLIVCAAWb5ImUOgAM 9TFApx/2DYjfMaUEVcKEhjYgAlX1ALMuBxAN7pi4mgm+Ja4f4YI6jLNcAYiBGfSKkfzH7SnR+Jfc 3iEgC68R0tyzIGJPXzDRwNSzY/EAs0IQvqZtAk7JcIQOOjAKBIA4MYEHY+vzCbKoOdwB42BzEMrB Z+8Q2GyOISLCSy9xjLHrzmMkBrmITsbVC7IHWH6RtC8cObs07CnoF8TOS64iKEtHIA9dQM4MGz/k KJJitnUBO3GDW7JjR/J++sokj1O4RrIwFuCSNdVAVmURRI1mAwNYateYDZ6ENqvzFFOzGSXuEwoH liEgPKAy4m5ZllahvhBQ7gBBWYR09oLOvWMg5qJCMMBHqOlkxD58zIwGNmdsQ4q+xOBBlkUQlEwg tjEeAvWUBlqIq8ckXCbUDEbNhlGlAQNAtPMsAaa0YSgZF8esQ9vm3AQKuyHj6onw7JSM1wF+IyHY feYLJYGI2kIjLcGyPdqJgklxAwYAFAUQPzL4BDFVCC7Ci2+oti6WVRSSRq4Qzhp4GorI34mNKhGw XkQCmTYvbEBEDi9CJBKADvUJESTN5hxmAIuBcRobAhggiDiCQqqhJ1CybgQ04l/2WRxFx+JjUKYf cd0CoQ81UBFkjoGP405bRY2RMCM9wIADgJwYBhrPE7DnGGIBYJAJxcSRRbtmCi6RtjxKWOcEcQAr aRUvCEBRhljrlfmIlspOpTCJxt3UIgBJA4r7qFjyaZ4jC9grMQFUR5hU5vuNiC7MHGg2cQdkAHcA XuKZagCFwm8FmtQkEdIa4Ug9SsHdEfwMDSwOYTiBzegeIuoEXCZkk5/jc1CYb/gZhs9ioemPMbOJ Q3KWYCTv5mASxELMuEM+ZQKUJ4E9w3n8z7uaavlwzE2IYGvWUAUw0seYFiWYQBAN+hj6iAohI/JE KACsGwxj+zM4uoDSQ7lBA5J5T/PvDFeBnUJk6ASSF+eoMhAL2CfANwzqQk3qgb95YqqAEMjs39UJ ZBJaQK0D98QxwsAB6jnqEmwA6axCXWGPvcbDddP7uLvgvvmZQZ2ANmAgliH+YMGSenOkPXUINCgd BQg5W2HQmV3W8wlZIfxGABXbUQNFVlLXUQAQCgxZh3H+AGDkxFGpaIdD+TBZmInUOMRciDANkzhh ARpAAPHmECVZ6jutQtH9RM8dRAAUXHRT6pmAkHYcYhBNh18xjBL6hQoLjGJYFu+DAcEHoYAeSLo/ RCwYDfUIkM36xgd3BRAAM5PEBQlZ4gdtvv8AuP4JzVwoGA5zLKmS7MBA1rpRl2M4PvCUT1pTAoK3 5rzA0RgTJdPEYYCDuACsLt6iaifGoDWRsUYQGbJg5F6wIZ0H8GLlw9/oP49Y0QZkm9S+5h/8eOog DlqAkBkzIf5g9u4gGifSP+7jRgDxErajSTl8xYYHgQAO8wgqiXUsWjAuxDXJH5zELfbqWUABAvMK LBBOr34gAoyObUIpJBV1XiCyBnVKLxXiUDayEAYuT4JP36IC8Wev+ToDD4Bcy7RnuWeBGKpQmyAD 4bjE6aAGgxeKgUAt7JjVaHGpaNEC+5ZoiBdbiNvT3DQ0LQ3BQCA8lQwCQ4h+kaicERt/Dv8AlZ+o SmTLYL1moLYEE0gTBaEQzAcNw/6gBS/1EZG048mYg+ZhoDuPKLc335gCBoqh5lDYGaDE3xADkCjJ ZgEPNwjMtIgASGeDHrR99qZI8g9IRAZPgylRvB++IbHKIjFw06l3Z6gYmraazCFOfEBBAGLZjKjI VG7AlRgkKj48QSyxp/e4g4X8Y/uAno36QkwrB+BAG0TDF2J//9oADAMBAAIAAwAAABD5cxWf/wD0 yDwkP+zhEDYu+xM5eu8s795wtozdoP3tRlQ426Gg+/8ACK9brpWe80J3kSSQDkkpPiigVgK/prS1 XRSOFEyWIW0tz6NGlBhOm7YQIM7czk8UIWFafKKFgs4iav8AgCvLOszSNvZWOc1mElJHGImHziuN eijYwaEPFAP7MHnVnw3+Ff1eHkaVFcV+W17U0XrHEV6E+KyD7kSk/Z2Y3jMt5V2riS1OCPj5Dh9p 6IJM5A6wRAOlPl62bcGztWgbWURF2DdZfV7OpwG23aWzEnm0wdmjAKS+s6ClTKSeVjSJU+hCRZO0 wRi6QBR/fk06QpjXX17gMtOgVih5C+EYL6FwYf3moYzHRxhHNevXDledFFRKV3Q2rwWoBpyMrVko iXtC112yqc80rVfTOeWXZc9Lp7Gn9WLqK8CutIaCaAjGX17Hk1VT/Kgt1JhtuhzQZwTIZ4ouTp5N xFDcD8lD87yvetY7pogoxz0JwlZHTtTVY1UMyCVv37TTDJKjRc/7D9cya+cseHmwRrypF6YbHsqW 7mYYe3xZI0NWXvHQyfzUgpSiJC0HVxsvkmIPGkUYuE3OkYWHq5NJoOGOh2+4P0VeC1VB8SFC4sLh LEBQSLuLvs8WigaGDVRQq1BOkf5n5iYVBcHl1JX9UalTl51lVpplX0m9Fs+u8sPF1Uo/0nXlhdU3 Vm/rW1mD51lbB8ssELvFXzFdZH0msu4CekN/0sZ6Aj6k5aFm9Eg4RXLQb4FSrAgRxYibXbABtVyR dRukbwq2QggRg6DkpjMNypymJfj74InR42UsqzTazBo5uJVA1wC8nUXhqEaWPJBrQKw7A6rp0/Ra GXtERwQDkkQF7DfQjoTRBsvJByYYoQjARHjkXiAg35QRoYXmg+9WvYFJh2iyk0jNShTAhKIzwZ5w aGfyMyZARkHDt3XNVoNEFowGuIbraHQkyWhS/OihjWQhRvdcd8laEqMJ2L2AOIMCDyN56MN/zwF/ 554P8L//xAAkEQACAgIDAAMAAwEBAAAAAAAAARARITFBUWEgcZGBwfDhsf/aAAgBAwEBPxDzfiPN +D6X4dB+D/D8PF+FVUn4eC/DxRy0PoHXofULoQ+gTOEPoPM8jyPA8hr4PETlofUcFDhKRkxB7inR T4G+i82NUNI5pQkUPGDQ0bN4KhNUPBRwUaGwo1kvij2GNUVWyhGx0YcI5llnA8jODA9G0WcDQhsY 6HgvksZY84NnAmaOYuyrMcFBuLGAw8PgWYeD0onbZsEmPYkjVoSPTMF3gSXVja2YLvRaOrLHgvBu Niom9ixSf79cXuTYUJUWfQjMNSTsthipb7EpIZYxig2o+i2V2J0wWSvgYm2+RKh6h7yVtboXKx/Y tmQZRQuEUPDGr0VwPCGNrlltyX2L0sp2U4YmuxCHCh7KtrdIqrk/2DeTSNUXRd5GNw1Wxi5Xr+yz hD6UeY+sfShdKEkm6FuKoS7h3Ze3IfQx/vXB3ZeHwJS0YMaQy/L+xuDFp5H0Me38GJmBcldDLMv9 9wexORnE0VGjQ1gSXgdW+R6wVfLH1GidDTVnLhiVI+45K2tDipVvwY5yPCqlZoWUV2PeDWR4N8rX CffY2sn/AE/8ElfJpkXa9fwLAdbNGM5FKecjSapibtEhj3BKh7r4NGB5RdVLX9j+GGnnCG2ati7z 1GTqmKrL5LGz6GsiW8Bxln7/AOwayYKxsri4Xg8F3DwhbK5GvCrKoaFLoShl2aKxYxdJ0yNbKSQ8 jwPcaFljY27pF6CGGYsYyCTTGxYx/H9HfQhkbJeidq4TGilreC2ybv1f8Goa3LOOBoaWRZlMdnbK PBT7GrdlkaUVpYm7LLTKvA7PIqaE+hqyk3kumaVjO9I1jyxxnEqH1D2MS6j6jUNFFcxoUNUN1DNO fCPT7jY8xvA/Cj5FR3Fx6YnY21qWbc7lVOyhqhVwNW/gsRRksSKHrA0IQ2KrEMtGqKuH0UMZecD2 PIhqH5DLhWN0eC1DOZ6lmhlDfZ6bD+K2Z5Goo+hNFQkbCjzBRUUxoXpWRrBVZOfgyiqFoodvQsmR sw0aotpnsbENiY+xrJlDbZwZhbmr2Wi+RNFqDlqoUaEPMUNcuHkxFUyryYimWZioHkJDRGVHsJS8 jXwsa5MMuxC3k2PGWWizAMdUM4mOYaGxDQn1Fjj7PoUrVOGX0pY5ZpHMIu3kbGkzQ9j6GpNxTE6w XYoy3gcOGNnEuowhj8HkoYxwnW428DjkWSh5GyxizIbOA/Cxli6GLcMc3CLhYNG4XxeA3FvQjR9C 3DyNljj2aK4hmBVcPIujUpOOY0NCdYHqHsQioujQmqNoaMt4LLtjwoUqKfZs+oSKhqxpj6NbnQ5u yuircaHYtnYYyOZu0bGZ2PBdoZfMXUZcJiGbdGhGQibGxUcYbhjZaixui1H0eCEaj2OYQ2yuR0g4 YsZrJbfxbtFmxDRTUNUOPoQm2ZD4KFgsYY0IoZYhutlBtVZS4UKCRoTHcVWoeWJjoNYhy5UPJV4K vBRyONDKLRsUJlPk1ChxoM4D+HLELZ0PRz/vDmOPyVsQ9nJwP//EACcRAAMAAwACAQQDAAMBAAAA AAABERAhMUFRYSBxkaGxwfCB0eHx/9oACAECAQE/EPlZ8jFDbYz9jF5G7/8AQl5fkftf5PlYve/I vc/I/a8F8n8i/wBmbu/yLys+QdOhex/sX+DPkF4H/Ir9/Y0eQq9PlEo+4W2IoVhwwxHT0Jwb1aaK JDTE9CsKyzeCDeNFTyV06EMJ6G0uVsXwPwOjRxC6JMX+1hrRrEEpljaZG2dCwXDhj5FwULyH3L6K WYL2bOjKfJ5Etj1vBUxBWjcSEIaJQ4eBF0W16CXF7LX4Fq+RsnGS2zdB9EuCdweKCeUpT5Juj6eR psQ9MROMUWDyYhCn5i3wDgghr4ENmPQhCwkbL2OjLwNihpSXlikJdRVLsW9is0VVFRnNqDzIaD3G 2LC2IrNrwJsbeEY/Y2sG2X3iDIahSaYz7rQhMIaI6iTRPAsJtl+Tv9Hyvyy7f7Mqn8mPzb8s8psc ujV7HMLbG/R5Gm2J7VZE07/vtlMKhNZ5jyI/af8AWEf/AKbO/sdPwNDRDbEIao+4MqmMLSgphvAj klxM+T86/oWF8nC/Qbe2/BKL+xWyE5r+hcRJs0deF0TipV0ImzuH2Ew15jhfKJi0bddnfYybUfv+ WPNX/fBubCN0fdj7t69eR+JwXsJeRQo2IlWjm0Nmo2LYiOlukSQllD3wXR2Vvv8ARq1Yonsx0aLb T/33KjbCD234Y0/+jEET6NMfDeFgq6QjWmv0JCm4oOCD5sXxnobaRWJiv2Np0Z7K50fRU+xGM+BH DZ7Y0kuicR0THiQhwcVZpt0bBGy8oSCUWnmRsglwifT/AAf8hO0Jj7ohobhuFTWDtcI2Ehh7FiRz FFrBK2Qo4jV0vUE9Qhj7CfoQ3Wv2NekJzaFCiGdCMSMuoJpvpT9kJDgtFo5xtiWELpUukUExsbPg R4usPg+w6cC2KQTJck84uIX2LT0UrExOpobtT/dpYOQdYqzbZCD0zZbHR/Ah8PiMeJCL9CG2hPCE kMdxETDYuivUMfBI4HEefD5xsR9xMTwJsZS+BQQ4QL4NkNbGIeLOEQWOkoiILgjfgTolWx6WEOCK UaaZUzyMcIZyPh4Ynob9kLBY8aEYqLT2VDVGhL2QWyj2aLY0KhNEEJh8iwxsTQ2XwJzgtiELQ4H8 C+i+CobGojbQxlCRCycuGd+hHeCUEOj2Ni+58Y0a8HBfoGjCsbG4IbFhY2eG4hlmPFw7BPQnqFEY wgrxxcUTElloSyQ4ODxZjQkzwJ/SQ5JMMkWiCozpN4Jb2OjNiY04Ue3GJeji2L6CU4LoSHhZbFSO iMSfk2Q4RwjZH0TcGxUlsTS4JEEIaEOELu8JV4YjY8bGVE0sEIQpEL2Ojok7rDEXWTaFhDLT7j4W CC4ITFGOClIkJ6NjsFrpvuG/pIQmQ842EM10QkJUjo1Bs+RE/JIhbw3odCxYuJhMrF8iYyap0Z08 bNCRx40JrWLRD9D6EptjaRcfbF9ZRBKSDe9i2eBSi5hsXRrR0aYnDwIa8sbH19C3o4IZ1CEXfRPZ RuDYvnEGNOiHobhTuXCOiHh4YhFGxcLVRum7BCZoYnoaSwUwgtYJDxBk8irmKTsKL4iktjDFsNej wbw500wqEby9C5sLBD1wXBdO4T1seln4Jips+Qhcz0LBHkYx9QzwPmHgQj1hC6ecM8z/xAAmEAEA AgICAgICAwEBAQAAAAABESEAMUFRYXGBkaHwscHR4fEQ/9oACAEBAAE/EJiNEpPGA7PiD+MGi+wk h7rAhAOibn1hoJBRD+sVUOtB7j/cNIw2lDjeiKVX0xprCpfv75w6HjTDcwOpMJFlkIQ+Yw6B5/4y TKpELfWMmRVCL8hiBRhQXMbjAEcqh0+jIx42ycONAgkFO3zhHJo0fy874ywgAJCF+T76yABUMEaW V516wcwQiRHI8tOvHvEUJskoW3nR/eLiGZ3u4vufwecAEiqBt4XW2OfLCyyFkBEcU/dd4oSJJVKc 68fPyYGYQ2K3r778VhIMQkAib4vh43jBClIEK0FzJMeYG8WJ96eSDRslqGa5vJxeEqDYVqK8+cns gEwAntd0SR37xhHgaKNsVZEZIq0tAOa1ujXl8ZCKqwUYOX760nWRCKAdBFunOpinxh3aCJrQEQdv u9Y3JchQA0RbZdH3i4EOlJjuIqL9rhYVFoK8oeLTtwmnWnFOtVp/ZyGbRBghqTwsd8bvK7vqAh02 a4/YyHhcI0vxPfV9xj4S2Es8NoUcpQcw3Ec6X4efWRUzNkadz/Qm8LNnbLpXUcK74rFLJiXa2cem usFngKQD8SYFV0IsZ3sNacbMjRlQ+n3iwBPnHqScqIxuJUSdnnFkIKsu7uDLhD6C4pSSUSVfv8YQ QIciR+8Egi/J/uf71gGPwYjNF439YBh40ErrC8AXJifi+t4KgcZgklfu8YggaiOuaZxnYxp2ePrr JJhAslz54xHmgq6nq5Kv84QgDUCrMs3+zWQLAPUlsxWsQkEQNmhqea/XBOaaEuO5D6cboSQWp1ym CWefrOMosmEajonmyfo6VWQNAITMPP46XLL1CFJMf1/U4L1LJiaSATHP7WTIIKlSGLmGydnHGNnC EoFwxfO440fIQIQIbKF9w9PG8RPEAV27K8wB1rGHQ5JC8clWHH/ozKAqNEpTVRDPf3kBFlMUafie n/TIRIVYOQ0kXb+6ygAoCBFtEhrRnKE3CdPmS2/zOFEgAAQkdPKTaPO6ywgVWRAowFkdJF6cuioS UwmWuDcvj5xBFQjMAlmO+98zxNpUEkFcjdbu2/XxcIkhcjJxXVZCijKOUBqLXie47wVSgg6QnP6Z OIRASsh7ateY+4RocpXRVd8E897rC5sVwSvHX79Y6XghvCczPNxF4kISRsxE7J9magUkGvbv9jJi SyNnYsneFSBuyJ8/UYhpJ5yaE6EZEvgG2FAxNQqMGSM5gri4NPAnC36zEvf+fzhKF3WLyxfjDSMK +hhMYElS34wGag2ITznXztV5roIbNdc4IQYBAS77/GGQOCBMB5xBZ6FP3w4dUUQII7vBBLFrVHie d4je8aE3+zi4wJIMp3GtYKJACBBvfz/mXARg0cl3r/pjBVZFpfJ9xxXeDCSK0vMxV/jvFMCAwjvl 5ZfzvJwaDIhSO6qzc4R1QhEdT6HnIKLaDBQJ7mf/AHCIZAB5IVZqEIT+8JmISlYAqpmJ2xkUEJAV A3MG5i/PnGAQVRQyPi4njxeMi0iCUoJO5mA5+MiuhmbdO0I4kV6Y4wYISZiRPFt9/wA4qoIsymFT Rzp+J7xfrQROyVE3Zn3rCiWEFg+JJ6fx6RbQAYWRRUTW5/q8KVSMZLO/ZCPj4qIL7KtfSbH14BqS QbQW34BXjziohBANDiVo2jOtYAqQGCeU8G5fsmCsBC7Zid8E9bxgQhOzbBuJDT5+sYiCchM1Nl8X G33kwUW+T41uOOcHkoBqy8PPmfjzk4LEJBp18bhMYHmgOVmP3/MjEAeBM9/PrL4QSaEh6j7vDglT XxlC0LGVJsl4chi0dYXgAg0+spoalNfGAhPIpdR/zAddsS/7hcIsn+ON4yf24KBIbThgZIGjATYg UT/GEeICwWNf8xZbAsKE9xhIwHanKGw4Ad9TrCAujch3++cm7WQvTq754xgkaZJYROg529/zga8I qk9Dr3w+MTQuUqONZJA2iynFc8b84hgB0MS/8o64woxB0KNfN3F15wEBAElCEtI+kwiHQQkWkWpz kiMkKIC6hg4GvPnAwt4ogMJBPM/fOCa0IQah5q9vn1kyWZRQm9FBczfZik1mbUirdUedP4yiABYI OOC5o/DkrkjCDhzN3T+J7xpKhkJnkCDs/WMIgGAD5mEOp/Ec45GiwiCCUBMxW4nvwCQTYQSCxF61 +Dtx+CCSMRKQRuZSvF3golRSBGpZ82fbWA2AGQXuGPMJjjnIsiSG4RAu5nT9e8LYLEV2gPnS9GCs zKrJs9OYd/D7tEgkmArwk1S8TEOQLQsg46383iJDsLkr0xxYE+cAEgEy1KIn8HxkzhIRAF+n493n EAAqK0LNQl16+cjHERTCN2RxNV5OJxYczaRTF6/fOXyQDUPZPdfxhijFJSSfJ8x5+954H+Msj24y IKtTEpWSicasmYIZxvnNDn/H/MLiG8AQsVsYyhnGzxxx/QzUO8jrliQK+MURpO458cTiKFggc5dK glb5ecRiSXZDjArwtgSHS62YRQDEyEkvcfxgT0hc5gfMfnjGkRhBSYOfv5OMWpEBkSvZG94ZogLA B2jX8YlZwpQ6HUNm8CKipE4d+Py/FpNJJW9He4fXvFQwu0yMyW1wYgRETs4aFaF/eLkMAG0uNs78 fOrwfaCh0TMsTfU8eBWCFYugUaEKVzuvGMKTEkyYailmNlPHrGpAiVvj81cawwwghqX033+fpJjG QQQY1uKmznxwhKFq0IFb3fD/AOZLAoAoJjeqt24KCzIFNi+lk5HjIpLAaYa2P+6Ocg0MlIvLN65C v/QEEFnUrIF+PgMFwmwQlE1P1iFGWUsuQivj840jApYq9df5lUAYMOC1nRJT+jOcLkAkBZTcRR1j ApNhEyh9d3894JklhhAL99/s5FEwYTKeZuP2skQcSJRETsvj16y2oAlhMsl/t5HVqiYJE26/U4QA LRATN8oc8YJLxJxBWVkkioxeAG1Y8ElKucPpgxttwYEO9cuDvh4xvKlImPz4xYaFwN+sPsyESjNk liW7xrI8jEGloGbRkckhapH7OKoJ2dB384CWKTJdf3iJU0Z/nfWIBdIGlQ7t/jALLlAomg+P7xsi 0rRR4jR9YhKICEHjzo9r3hJUIBnU9tbxWlDfCHH7reCOYQeBBub/AGe8KRmWUA1PV3T1HnCZSUAh DnnwdeMUIqKTzKux5P4J3jtMInqrv/OcFAiQDNkrYcn+GLBZfA40/wAPjjFArqgIuG2HZcPgPTBK BEop2d31P+ghE0EWZFmHkmd+JjDoNQpC7Zqof46xoFpI2JF9hH8ZIKjIUUhqU0NNCbMRJSUlGEup lmz5nJgAh6zCYEPcdwSZFDg0VCbP5D61rGpAhSyhYD6qcFimQsEcpHk/PnHE1sRJC+vA7jnvISQk lCAEzXlL84w1UWlYo6NHlz7yQJAqEOZtUDduTIIKIWyPMsViCZJRyBUP0fnJUtEAwBr41/2sZYwQ qsjZMk9PxiIjIUgBj/mPfQ0lmD41Ff8AmTCVFFvX5n4yZsFoh8a7vGAYsjnWKMsyjyYwQYQnRiNK LtycAlic9XhrOJgiZ+cDa939f5iwdY7dVyKsaTCVAwjDkhCAIUisnCa6iX9MnkFylMDBCkiyD8Xk BYACe3/WIDFkiY1XF4qLslKQeNfvWCIwHZa79j+xjcZBhBJ9bMGygBQVr4bjn6yRaQUoI6biN5NA ESTKa9+e/HWM8yBCIExKbgW6uerw1XBaKVP+/LhAlgGCYqaNXqtJgZQCovUG3m/uPEuioAnbSnl1 TOtVGLBpMkLG+S2O3+ylKNQnaUPHFXvvJwMOExuK5qE6+JwAwwQwITTHi9zWKwk0IBVrnzN/xkyK Jol6v3E0/wA4ojxA0IR/T9DXDEYACosqTUDsj83WJAABasIlp7rzovjFyTkGglCbbvUczHNOQJCZ sg8pUm6/ukEjwl0IqlFUBOv+YCVUCjFWSVqVXk2uUklHbrn89M5PEg3AfFRr96cglWOBoJDN/rhq EAAoKLpfQJit8Y1s0K8AMbrf3HnGJYi2BEF18TGHmaGWfKx+3gSBDIt2ZndCT9esNkIXCg+JTf7W N1Kpkl+ov/usloQCpQeV69Hzke0PEc4MhBMQgK0wK4CnzhjVaZ1gGlTy/f2MBn/3HwGnX74x3l5+ uRewxlG4YKSqqzX1jkKmjASXnCEQEVM2Hcc4JOYdH7/ON9ekNB6j+sLyAgoiZ2I8/GKkAuFEz0OD EMxm2QuC/vTgIUDaI21GmKN5MmSgUaX3X53hlYsS28Awk+fDjyKQZDcI35dPebkkBiNbhniZvw4q NBmGx4Jidrr8Y2BASfEzzDrX+YJgGEG+kQP7PQY3upZC/OiQ4wkIqYCVt8/3VxiKNYDFokTXfEf1 k1kgspSKh5hj7+jQSlSCaDcamnGJGb2tkiSPJ8/8hmEgm+Z2x5Gb0YLYWImJF/HP885VLAoEDpmF AKnCBlmEq7iRVwP0ZEkVZB2KAr9J73WVQVIGCbhR3Z9bydLAoBJi9c0XXHBiTBBUATakOmo3k5EX JNbqWZH08l5EhQARbGU6ifkveEm0I+ABO/dP1QZCIV234KXxrA22xS8JUy8/s5LCq1Vuoh9711lk zCKTLPF9u/nJgAngAKjevrI4Ysunh0fPbEazebZU6uPCebxkLgNpY3z0fd+UySkSxhkuGdDH1QQz GOTuTAIwTWhgKwJ675H+4HrpBcX7HVsnMGdyvG/T28bYCBS8CaaV/wAMPCAjCM5EhgtJ+/GQgRaI fOX7dB/KsYChEqBHxjU4ErJIPJ5wnIDQw/HjJvSiCHZd2zjYCEQiUJeEi/fOCwxmReXg1ilAJEx7 I3iEgFlTNxDs5xoDLBA6iK4xAkxQgUHyePH+iAATAGdnmOPrrEIAiZtM3VQvX/MOVSEwGluvX7GJ QAQlGOIKN1X3gWWEMS3AgS8+q24kgyRCDahG4r/3KcIlabEQuNWS/wCKsojZEtMyQzu9894JMoks FmW58/vjJSkAmdABH6Pb+McQU0Dbk9z+a2hC6DgJnfVwX4zQEiCIUhnot788QwZcQiQkSuuEDn5Z EAICBJpUo6Z/ZGzBNDyE3+TvFlWZkLdTcTqa+OcIggpPIOArtm404ggcDyBrsjX/ALhDJkGhAm6j gTvWGmLUKAasfiNYgKQEoYPY71G+TIcJDO3Tqb6frAYEJsy9ek+eMIEpooNm9DrCA2jsep9T1fqx 27E1Yrm2/wDmAhImGTaq5OE+8ZQgZmI1kKpAGwrFqtxzi5h7gehiPd4QxAngnYhhCQjmsWVHeDFQ 5BOlmT84hGtz3iJr+cYxi6fkwxhHhyJIURRwKJdkuPW8aJVAyiYxk0IaYCZTMAkBl/FuOMZYLCQy NQoEQwzqMZ5QSBsHdQRf4zTSQQL+Ed4zbqAr6mPWLMoAByRD/mTFmp0AUlM/bhyLH50VD2Xo/GKb VIqUag3Jvn7nI2mGUi4b/owhREJBIS3O013rINmwQECVY6487wBo6W0JmHGEwBuYLJIpXlhXZlho aAgZWnXRiDIwBGQATtg5frEaXBAEBs2SZ9dYuOoBSMc03z8ZIw4MJBRHd9x9ZBgURwDsF8Xcl+sY ERYpubSReBmcUqGJCyQmVjj+bvHYTgAFQWd7+frEK9CEkJXdlb88yubepIkBKmqekr3hmTIIWUjO o/rzms/gwyAF8Tz1hnjYLUH3riYdeMlIyIzYZN9WRkw0CCEzr66nriGcFBoTb5/nFPR+TqbmN4iV gFA0PDHjevrFDKlhQDnVc19Zp0gTyk4eMbySUJJL3vAMhW0xIUNEJ9rQecsQkgnaDrImwfTDuQg0 7xbdzh5PcYHvrTjRa3zGIXiXhBG6DPxHGAkAaB/OSIhGAliMkkgjcccYGiSbQ+MLIiFkAfnGQpGY gJP37yJACQKJ/jIHJIs3FQfzk7Rggm454h+MjQOYVCOI8zkBSxoaE1uh+8BSbGeNOAzmMKhSs8V+ xjAMpQiA+z56wZEUxLYuXr9lwNWKPECMA3UfePwA5CiOuOXrmHEDElYlP6K5f3iyqJcVDEFj6R/e QrQm/p9JvvCRNAhscnEEN44gPDW2Cprr84YCIQWMtvyHGEOhY6AifqWPf8RI5IaVEbe4Y78YiTwU DhbNOHZUVJBECA+XJHHQtsEJwiWIAaZSCmt7eA8YKYBalbCF+/5YdOTlaRaCRMatvWKGDmxFjfjE UQiTNCI76L5q/BgKmoSBZnbZevpw2SxXMMTYfPE/eXANCUFr8fj61iAoRHgWUnnfDklNREAhs3xp +cZgykA0Zfxvz8Y0EeAMWFOCoEAEEdOmSf8AzHcxd5xE5GiRxgxKSD0DesXEtValwyuUhag1eDLM YAPGAiT/ABiV3g3iuWD05akRhyaEgCoDElALLr8YsbnjT9SGClZyA1iQsJQpUYShoqWjGAkFlh8G IlKUSFKe8mhbiYHmnDdgAEAfY4QBGFJgKuDcYxYkFh2J4PPOPRsCAIEvvr+MdRhjZkpcxDX7WLxL MItclW1c4T5FBADSBLSFzeIORm0shv588dZE4hEiQkOjmfiO8JrLRDZXHvjmPMYZmTAANBJ1V7MT 0lk2y7YLtfs+USKJEhIUVY/uckfCRBGRBLdpnDQqTgCJVe4fC+sDCF8YihECrFIzOKgrohDHE0zM PjkwEKBCsAjMagvurJclIQEcSNTQVeN1g2QsE0jcPce7wkYJqUJCliSU414yZQXWYiYmOyNYgFmh CxMM3X84DBpoBWSJCv8A07xskQ6VBOu1njw+sJAg1LgOoOdeL7xKJYCG0mGy52f+5RL2zC7UFa1+ pjQEoYWw3z+T9gEIALEIR3r9HGgALDws78ZQ23pGxSL1r9jFGmTNEYVKYrtvNhdw54gmEhYiCAcR wyrbeBZf4w+3f785t/jFHHqsJjT4wQOBr6cmuEEQLO5yRQvNafjEMNMOheTqgj4PbkJiMtxE184o 6QJO0624lIpdUry1huDYR6HHcIGEghr3/OCBpZQeOoy0IQjorvv3cONwkSSVGn8YIzRseUtdfy6w dmbSxCn6GPPWJNiJPYGnuH6HrGiAoCGZ2a6fz5cmvtoHMn3zG8ObZCAj0J8sX/eElirYQAnEPm2v JDi2QqBEMdccvqeMQQCoUJq2jfF/zlSSoSGp49R6wZBkhIFX64jj+KJCDUQGXvRsp4POQIREQmAF tvZv1Hg7pFVRDYK8ouN/8tuQwwCI5LPTF/GKMCUsDDNL58T59OCCJALAVI+aTx5x5qYSBiRVbO5/ LsMUmDoTZeL+I95vZaCCz8iWusI1PIhA5ZPR+feRdi2SkpNwvb34gkBSoEGC5vn3+cixEIZsnW9f P8YqkimUqUkbYufvxgURlbLMUZK1z8TqshHURYMNKF6/GGjACoUkcnnBWgkBsagiH7xmBNHDhVnU kiiYrDJjm3+KxeFiKeHcDESQI8OAmYvBGKLWu/3z94Srj+v6xeEUc4UIOAJK+MWAHQSQ81g4AVNT hYRCAeMiFIaJBExRApcPGRZIjdyHpJ/3IgjREsPW8BAEERJKfa/nLQS9CIHgjeMkJhyvjFQkjElE w1NxONQCdqfwUYXuCBgs9TvFmNi5UfM/7jARTFQlHffxx1moICRBDdTz+D+stSOYVCVIu6X0GThA iCSjyvm5/ZgkjQpJW96tYyUAuRNE6j8976wmAscCympY3ifEpgoBdeNvH8GbpFApDtrtf44wsKKb CW444L4vI5BRlM6bnujXjJ8SqWCgiavREEcavFkRWIoYiy5DqpwpAldClmqOJ+/Fr5hCQUTvZX/j NRikjuqC8OwEVn71g6I1YVk2xMXz4E5jiQJTZJGZ+GiNc4EAhMljNMynifjFJEyuEw1Jpv8ArWhb JCKRtB6O5HxNTGXwHyKNECJCYrX3gzKBsUhg1qTiPBmoRZWjHHbx9YM8BQqoVk31+P8AFACInQIL 2/x0ayJCZElYjQu/TWTgklFm55Odb3w7w4SAlnmdTvj+JwIkigaSek8c8+aSTB80ZUKxTs584ehe pyfMsDpWMMT1E/OSTH+YsrJT5MIB0O5rOBx1GFCXMARK9fzjKDxDWFx1iojhDoEIj+2MpZVEHXvI AVhPhxtW4TaMFqCESX/uKCdIPR4jBakJYSAdxzgQrJLa6PFVgS1EkLnqP8wRtJbyPuGcSVVCJlnz 49xiwsEQFQgEReMUgFChEg9Hz96xKHd2Fu/6cVHSImWS4I9S5GEBHrJsinBgRhAzXX+v5yVlj8BH z+t4LIjj0X+vjDysE7CSf1/uHWHARIlnXDAJGeKYhkeL6lhsIMyYKSO2yQ1ODlKgDSbNIbOXrCSM puQrWIYgidUkmJA11kMKaMbdDF27T+7kJKxklJTa271J6yntUAZWUR1MBzrzjgiElgp8vjjADDAg ik8g8aY9nvEEwgoUCRQ8SfsOMRUDYiNavqP+84kZrAlM+/f8esdaoSAI4oe5fhjzPGwVNyOONzXq YySoOwsWNa19fnAwNNTMXvW4k/jvDXLIV8KQo5iDCBwoK9TirDsIDRPL1gAYIgoSpgia3huJoBuU pITzggBK0QQYVtcwGGh5pFH4yTEJPD/f3jFyphAIg/OLLf8AL/cBEkfP/ck4HtvHIAXuX/MvIAws FY8BciI/GNCxemHvCGpLPgduFshKTFL8xggLDR4fO8ABtLTV9P8A3IC2MySIjt3koaUknnn/ALll ZKdju+fmMkqEhQPyH9c4QCisqdOD9MCUmCBnb87Y+PGJhFaAG3zPvz3OS0H81Mewh6w0kgXSGRBG mvjAJQrtcVghulwYXSF5wuCwZaPL0b/OAJtghUmYA4n5hvrBUqlFA4mWhDZM79sMIBOwBosq6rt3 hIVbElHJMdP9uIRQLAuiflk/LGbSzDaEt9+sgiypTAAEh8od88YqYZKLCVlqedvmOcbXQlqSBAmb 89+8WJhmiiWjvQ+4xs1MKG3uJ394YG3Yb9reb/5l0ChJdT3M/mfOM0DyNynW2eaxhC5MgkZL0agm PHnEKNlCVPnRsP6wktKWkjy2RXj+MugoaF17raPv3iRotrMXvx++8iAkIWhvxjgEIyQEtsGDo41t /OCoc0uCb2cjAJyYjKV4OSFR7LZCshNxT75xpAPJEYyTNSDlN/i4NJZmUTDSa7RYfOFGKTTfqv8A cJqkQIXPwPOEqELkwuEgNnEWfxk4IBZlP1ilgiakPvEsYIkwh4rEDYKQoOkGcrzpCY9Af2sVS5Ow F8XhSwEtBSdvn4yYUwBArwH3yc4klUqEkNI8J+/hCCmrzKOOp+8OCboGOmWxD7xREq+jJm4J4j9/ TCtLPT++PrGQEO5/fj6xolnxz+8YsgFJKG9uvfbjnQoRIRHYYMlbbYsjBIoCJF5iPs7byrTIyqGy nwQX4bxiiMGRMcFj6dj3j0Klk4G911xrzYhFTQk9GH1948SmgJhiYenjk5xMU3IIAidI1vqkY7LY golIG/Uc119YphAoEk30++O3SYRQJEICxsed744xFIUsQA+iJGDrKlSQ0aD47mjvxjKi8MJbNRr7 ThwARSxwKXNdeeMZNkzSKjcO93v/ADCUQKIAaW5/rC0gJSBcVBfljz4MVNQhMUYI06dZwWzt1GMW thBBDYTzjBd0X/zkJOg6T6H5xMQrUS/xgkV/TzhEETcmde8JYElCgfvFwWVi4xps2ifnWS6b4/5k EHcKD1jCbhLtkHtHTfkvCiFhc/1mylwTWNI3TFfXOAksQaIk/wAYDCICAhjr/uWERxSSO5nIIUXE Exz1GTRO0qmOY7/OEKVOzbxH+xjBNFatniS6rB1aewnmIrw5qaUNnDaSJHjCShBEvHTj1/mHSj/B gQqu94QIWIxEZmn7xnDayc4UhD4/f2MXLJE8YLsHEBQHDE7O4DcY1VoBCFEILlr5mjBLuzQqEhSD Yuq6FZATqErbNPjx/OLvASKsG/xv/cJI20KNTVKSJr5nEIkHw4YySKECzSSUxtc/DGsYQEsgBGjf BVe61iyACqATbt8Lzy4pkRORO3cnDc28+MB0hKoFG5Z327Wn40AVyiKW/HL+fGG1BIlQsUs96jnE 2sKTSj01PHqfvIcWlBIE2SalivWFUwC1Lav/AI94IVkxAICGYvk38ZBkJmCkVczx/XNZBEAgTKa7 7r95iAyDUZ8ZaG0eVbsK9mMsm8NH3mbKRMwDYYxWGB5zrR3L/uCLXW7/AO5UCfBd4NDk7T7Y9eok gfzmxl93rEgZBs4qljZtnDM2arr8Y0F6iD/HBFZCdGfziwj0hCjwVgE5yWjR/wB95ZhEzPKfOP3/ AFvkifzhAeFRAY73/WURcYXSfHgxlRSR9uNzjFFblQzvbgEoOlD8/RjUrlbq4dQg05coETYKveqP x7wEogZeqYuBMNyodY1en3ObwBiYHj9cdoM/v79YnQGpw1SsoWPNTgy6mQLWFw4OGcWiel0knuIk 33iWECgCSSUgLetQwJUBZIIT4kbuGFmEiRARI8eH8Yz0FWDiERnhF3GtoxrgSGj0j6w9rorDYarm Px0y0ANgIKd+q/FdqwSkSsdtfKzXbhAJg6EG6/J4p7xFEcEkSLKynNPffZjXlqBa52c8+8SZ0oo/ a5p/dZNCEAbQm77684Cpgd1IxXMsx+6JqQqgKq71N+/LhgQmkP8Aaf8AuKlFAUIi9y91U1WQgbSR qaF5Q8eerkFoRGjxjpWEQkEu/BlClaVk/FY5LzNk+sQhNG2r/OEhWHp/3ObEoV+/vjEUmSRBI+Mi j0GYx78f9xYW9kqX+ZRUciIxmy5GewdY5pRtO8QMAC1AfWBKA9s/1/OKEYmb2+usmOJD2+cQAqoQ MYtizIBowQSA0qH0f+GAQFKMAPLr1gUUYbVQ6ec3UCyxtESGsQoZBElv1/WIIjQCJhuFn/yZvCRU 86Zmd17K8ZGWg2opY/a0+2mGkgEEkVt5xmHySS0ZozJTBHneBYB7lA8N+a/GNKEorkPHrreTFAES Z5mmYifxi4AoRFxD0+DHaREZBWbb6/nD7NHYqJLrZB4OcVjwYOgjibX/AHI7lMtyB4lhggnR8pCT scgMRoB2YshSJQEbYhlEnjxnz4IgYDfWw4waAhYoJ4+m+8DbmGEKAQMEmpnr7zaIyhQCkeSxlY/F kjSliAKbmOptI215wOYEoYKO96WzW4yCsdApSwW9l1rzgkrqlEAsdHxT38p4JNNCrk14fTOVow6K 2uWInR3Z1k1CgCGGyTrmvDhcobgIIVn/AGO8Qhiokkkp8Bv3XeRNQRgQvHqr16wLJCG1ZCIrr/Pm ARC8TX4wasBAQSdcTgSxLoThumKFQu8XgqNXlKYpbB/OKEhCVWf7/jzg52Aivif3vI+iTKE+TioW qwMk57gFjIwzLSjK5k4RgXOAE0ytFCIpHHZ5i1v8YSRDqC377xzcw2yCHkxFAE0KkepxJJUVYE4m xAAJATuWcNIJBJkB0uvnJRhSINzTE4gh1pGH42YOAkEIl++deqyAxIpBUMyfXHePyp4QfQ3+zxgT gYmA5opa/wBzrFoNQDZKHKLfc414wDoGAUeCQxKDk0kSBCKJG5WVM9xC5BbZIxU2lGMNY5oDImy9 jGhXQRDN0s2+Mae312xzBEUnOEMRC+9Mh6poNzOR7bSaVRIEG0gXeLkgsgMWWDZPXnCESAYkdEmi Syy7MXMoTgxJNLPeEPuAJmpI5nJMDzJJKRmDd/s5FE4KzKYauyb1wZcgaYMsbD+k3jw4hElbZ22/ H20KBuFrXzRp7NfCKOYWgT7JecIgKwJhJAiJnde+8bFeyEiyxB1juCGDQoub1EF1r4yCkcXBh2Oo 7dhkZIoqo6hM/wDmKhqMzoR8zsy5lFmYn8n7EYqCBO73kXUSF18iFer3iIhPnJA9KLg+UteXO6OK RgawGJtMW3oxXMFRGveKEZ0pPjLAS8kR+MuR7s39GQ2rLR4wZOeTOPEMgcSHvC1QLI0TmmYIuGP1 wCMdgkMgZFW2M/n/ADOCehJHvGGRRqU/3WRqBKINx+IwMyoge3D5xMBC0mH8f7jcgzoGQDeJoAIS pj7fFZSCCiEh+UxFfWEdQSsEzDuNfnCA04GAdEzqUwE+UBamIBdHeF56+4uIAYl2mnLUAxYPsEr7 nnCyKBJYDRun7OBqZCGlkjBM6JunCkhCGIAwzlPgxMhHMBI8jJUD5hCs8VgAFSM84XABgNHAkgaq 6h+ozENYkeUdE1zhoiI2hj93k1GArcfesaDKxIdLrxE1ixSEAaIRBrswBwMrAAwJG9gfW+YgWSiC jCVMG7F/1cUibWxyHHT9nUZEYUhPah10hFxrC3kIWjE+J+usIjIFgrVY/PHXBhwKWFTgoT8v/MWG QzMHHAf3hYGtZOFaOK163yEc8AWZe6+Px1gRlptKbnwUf+YDOeqqwTRHucnxBiaDoAKSQ7IxffwZ m9CpBC70Gb3kI/QcrGgeCNGBzBfnERIRzTjxI4E/nClZ25Mg+R33k0WV1LeFdArwPxGFSSvB1hCZ BO8AlgMS1HwcYKBjkppPzjimThgge45yFEcakdvWCGAigfl4MULfSJGDuq/d4YTRUOzxHOMkdINI j8fxiIE5MP347wK6DbRN7skNffnBEQkH2K/l+8MsljLacrW9+MDOsIFD3zx9YKySgCAjjJCZesmC EnlDDJA45TI9FhJQoVQmgYJJsyBlq7GBlW1ovgqZVLcDGCMFEpQqeW4x+2MhUA7EwW24gACwE4P5 qbrBvkWWJvf3ioQFF/7+8YITCzT+/use2l7woyOgJHw84zlUjliWYJeoweiwAnIxt868+MGgyZQS RPrxxNPoxkKIFZkW2p+N3vdBm0BZBYG2/TTt9YBISJU2pr0fu0FMBqIOOo8Q+LwgSiQwCA194UiA SZSCm7l57+MNAUAQJRzr5J7xkIOAIHn1vw9YFyQIXejUfP4x4AfQwVw/Pr5xYK+8RBh4EuNmAuDF bfI+8Pp6DQYSgyAZnf8AuMafP795OmR3D+MKiAyb9dHDHik5cKZUJqPjCJJEasMSFADZJIuBtotQ ODYmezs/GEoRbmmPjeLVUJG3vn85NfBGz173WRbUpROvOCxWS4eOHr5xCYVMyC/XP71jiRB2GVrX W8mEWAAWEmo+cYZNhO1V3xMuK8Axmwgf4fWGs5AwF1KJ+U1kR7VBgFQ4CFUtLx6iknGnPOOmHJNA tptZE4PT4HabEk7GrRisS4daFShUhGA8dW8cn78Y4pwWQCa8jISFTh/R1kMmP2YM3HOR1KhCJKYi lovqDuscqIbLpcATSvk06KEDQ0Gl7m3rG0SBhDlXNFbdDOsiYwrpIRVaskT5cFqJdjQkb9vO8RUy FWpnX3rjzl2NJLH1CREnwcVgCM4oUYNx1N+vWLEsCVNKk9HYeg6cQAQU8XoN+XSfjHCMMwu4MRvy /o4cEwSptC9t79b95cEWGEe3P0ibyLFnheafP5xwBS0f5WKGZrYIgerxVkl5afxibwKkg9jRGGqq KCDGFXV6MS1jwhM4qQl1l7P+4CKJTOn++cE8UGVIXjr3kIlCUvOIVkUCkVX8cTihDJYpv1rGsGTy lvFERJ0DP1gCU1lYP4wIJJOxp8d4sWAoEx6QGTsSBI3r4xRGVwrvwphiRRCApev1wD2huMgf7eKE VFiN2pr3jKnncFXK+FqdacjZESBtoWItvB+chRTUQb5s4xgJNpTuYJkj94AZNhKxyGyrw4EUlOBY kzT+RjzgBLATHKzQDqI44PlTCOAEUoma1r+N3iAiiiVF2zsL8TWGo0LANQtJrjVcThI+whMJEjz8 dayWipCUyrmWtiTHHnEQOosAeChuPxPg8Bg+Dddok80awplCTMvCCb1/M4MLsECCGnelnjxgHBRN Aw+qH49QyoJoEyTkratNF09Y2JITJSleZ+ZKL+1lOdgUUtHwMx3keqIhRNkKLscFJmKLU4j3T6x0 oUQDAEbYBoIhO8FsCYSMkQRvnIpO6DNFBMhMb/TIohmYACUX1sPGLEEWLEDMm41/uKAqNi5ZiC+t ZOWwaAl2xdTiKYPlifYeNEBYF5dY2vuRy1ZE91iZ1EqDezHGQnrDAURMlYpuBYhn9kyEkEF324Ax oIAVhtdz/XOMpKrcuOK3FvbAIoQLsz/WLEiEpD9nJYYF7S35vFGKFIIt9YXdEooQ+7zQQHMkj+cC NaVKH0jAESBSkDPgkxJEoNFtGsUQQXgR7txUJYAZWUz6xKTdJLL15/ODAbLSGpJ6xlJKbKUZ5jjW VIIwBJo6eGvGsdFBRIhOxIuJo55MJEK0lmDOl8H+4zCNIQhIqCL9fpRawR0TEnf4p+7ShkM8FHU7 OIg9ZM3LBO3ZoiaT4yWDGSCKQCH225nECnbCbhmEUHI1xPxkRCBMUDDb1YYnRIIS1m0z3D++Uuka sm22YjlJOfeJeFIQVg4d7fOAGCCRBDt+nHj5ycaGCT6eHQnODBEhTa52kTEw/Ed5yeiIKQE8XDvV PxFWBBGhOWLh8Xvm8jKBSJJKTKpcf4wTkiyFIWd6lrwy/OCosgRRM0TD5wUqArNxI90cOtW4QoMG bUqLfrx56jwgDpo9zVtvzxk0OyB/unv1ziOMRKRBVTv36+0wUhOwXXSNzNx84Wkno5AwQIqCWFSK wyDPHImIt+MmzWBMqhrjBFIEKreOSJNkJjKo6BxQAIuK/GQopW04PGMoBZveJAog6qJxI3JjAIIm 8GVJhQZjASqK2RiBZs9vGRJ1nIH4xVSO0aP+4WBdJB/mIjJPbBT45xScRBI0dGNgb7WZ3U5M1liP JEz/ABh6hICKZqmPxiuTYF+rcEGlAQ/kJ2msJTMRBEksxNT9c5XAoAEEeUE3d4lawJYfDdG+v5yZ AgkQQcWqYmo5yOKCXnDyDI179smAhgASaGp5914JwhpJaAWVsUiCZ5vCg9IFhqWwlnUO9MIgCKwC IJNyVe10c1IKUAnS10XBUMfirn5IRKBMIdxw9bN4oUQlgSZGVDRCQd4TgBkYH5v5FeryaoOglHIj 269OFoZsjVW+Td17+SRKyLIAJijzPu/WEQIiAJFQmer4HRqTLpygk9F6lX6L1hpAhJAopdcraY1j NMpoTbrqCY31jNigktF5Lm7j9okEVdoMzN2XD+ecncyTRFPMdBOud2ZIEhN7EJnjmLPeAdRSUtny n+d4uQWFSRdh4pPOAAUZIWht64w7z2AaIa5vJKpyEuBN1AISGR94z0BlEC9xiDBAjV3MesUkAEJM HYe5V894Ikx/GTOiPS+MmVuT1kxQbXOIEWDR1iBBLQXrN8RbeMDwBtiPU4UWClW39ThZSHpv84iU UxMoPzhaRFGRwpEUqbR/mSl3XBLc8MV7wqgwDcgecZ0lGludvzkVdCsiNV8YfnkrC2Z4xsmkgCuk Jr9nGScpKAhMvNYhA2uJ8fs/OMysJhIQWNtjtwMgCwEUOpPCc94Mk+2NCgghDfzjJwhtyyV/26+M Q6YItWT6/jmMK0SIRFACiCdYIZSKSRCOhoC4O4w45wAsylL54huY6xpCXchiHDb6MAZrVSAgcsEW /k6TEb1CAiQ0G9bbOqhXAAVRNWV3rEGWcofCE6frWjWGAIi2AHaJ8fL84cBe0Qr3/wB3nGTpAUIA 97Y4xhciomEAnwPX3j+qgIEoRH8OnWPcrxJqx2uEb5cPtITQYmfIzPlcYm3SVElmOXjVXzvJqVR4 CjxJVX/208TWVgPKSXJQMymg8d6OucXLRtgdVXJMcEYq2CgCtyHk/rnEjKtgiRuUts835yXCe2cg UToSIFBm3Aybh0NgiLnfjBsqAp0MoRV4WQKIor35wt0RG/35wAdnQ/t5A4D1GbkYyrazgSIJJMfs Yc5eICFMnUyN8MYEARooh+MmE8o5fvxlaHCUSD3koiSh5HzhYRFGRifuMmCqsqI/8xlQkKIg/nIP CEhRSWzLAEgmZZ9GLpQAkKFTOL/oEhMkEjR5xSiopDFTd7jI4dwEz1Xv/MFEnQoKhARtif7xBggB LYbm9bYl+libapW8HB841joAIGIjqe9cZOfILgnR7JuH1G2ElArBoXmDfxksQYmZkCrJx1/tWgIX YUZJdp/prIGp8gAoaUnXx1gRZVsHogib2feOchOCkwGJZF+PWLEhGQpEJ4H75xkKAKXQSNLjCFYi kSBAIUPHjCARCTY6+HscAt6pRIqkjwR5DrBBGIFBkqb4SeI6xamCQdktDW2VmMcsbC1krYzc98ZE c5AUA1A2wt8N1jMBkkAYbL1qW/XrBhRCQFEhbXY7/QeXcQMAfU67a+cKgTkoncM1+u6M9qaSpu2e P8bcWhtIQD3uvF/xiKyEbENxc+/+8J5h+MlKauxEoFrxgTlEIAL84GVJWNylw946WgtXWKrjmzgg vvvDcxeSVhiEGRY6EhPP/MvVjDDDYgGzvGY010xGQho19ONyGrsNuC0ER0pb2YzAp3NnuMRKXVTQ /nHyIBTgpCMnxD67x1QJWKPjLwAaEU3iEkTdCT7NTjCNMqRHoPTi4C0ECJHv/piJDQtQi9EHv33k RqFkgJmevHOOGp2QeQ193hGMRG//ACnviveCy+FCH2MxFwJ/uAaiZFNwwc8c+3nAeDQCJC3ddpvv rbQ2IhCbLK3x66whWBg4gKMNaaj/ALJIZLUhJSxXQfeMywAkaYR0WSJPn1kSMgNJe7iKf28KlGVI Bk41G4+shIjUEEvjrfgnvFSbJCqBqZYeXrv5B7EGhcQS/VXDvDVlhFPMb6D/AKsgwK3wX6fplJtx 3I/e4mOy9YAliQfUeNqwVy/QqCZiAAsQkPSPV+MfBkkg/Dd6O3LkIEpJF6an4it4mm15IqDbe6W6 /hBV6APued2/0yNShAyGiM1HQ/67wKkAASlA8NQfxgHDgQBEfdRG+tYgZCZgnjSa3f1px0HSGFwB YAA+NvrCVMpaPlxAWlCAPE441FgOXJ50TPhkwKBSfr98YQsC7ji8YyQLLNxh5EmZfbluk0HOSR5x hYA5ybQAET/bAtTSoT/zFIE8g6+NZLNHeEn84MiA9xhEBKmokn+ZCW4NhVv+MaSCAAhY+JrCAKRN r+5xAjA1KBj5194WRnNA08AYpMIoAxPsH8ecIk5LZDJ9k/nFEkJiYKByM+IfH3YBJLR9P8YphACw IkC/PP18ZBSsHQgxomwX6POHLZAGJkWT6OumPkgr7Xt4qPrxlCaUFBsGOfXz8yRIJsEAWN+LeZtY 6QBgJCk807+NX1kpWhNBQlL/AGvT04RjNTTG2/Mr3H8sCzUhJCQ48vW2ZcuFCxQPDipAj1jQiKU0 g2XxBqP6xH4Cs3MANvMESF9YWBAChEqJPEs/nWTfEYJaC75/1nEg0FljN9vj88W4xAVEhGVSzL31 H5yYRMkSIGViovX7eKCmhZfDuJrT9uzIQgIO1AdFjQf8MilSck0D+l+vkYbhKJtuLX0/j1E87WoY kRem+cigaG0wTp+OD+s3lAQiX66q834JsjPI2KdT9esaMQlI1i0UkwbEknWIqSvMPRWHyYxaAKrg OucvAohwoisQDg2uK/3DB0dMROSBBQ7jnNziVgoIXEhUqDgl+ciosLNTv+MqlFdpU4gY2aAf/Pzj aQtoWIwJwCMAWn4yZcpbgUOcwwJ4hHlxFiABlUn8ZzWFAkXvNGZhNmXiZxEhJWYaQL8/OSIRRoYe Y+P2cEUkNpTadunz7zeiSpYiOhjUH7SKygDljVGyfxr6klCrCwmAdPxrcYWAgPU0oYD694hjaBYV qF/d5KG0VSClwGNy/rB5IJsMwORV2j/mIhawDSlWbfrz8YQLAZArBO4t0uvnCKUqGGEiwrMV0fwY ATSbEze4HdN360ZVmqTYaBz37o5rBEECYQQCYWUvt/mbQKUZC2mZeyZ7bLucgBgYD3b66LeS0VAA RZYRNzBMJXfic2ikR0lqdbtPhjBt2ACAGpXqF64TjBQCxboiytopu/q85oG4NQPDO6/FZAqBqCIS HURGz8drgxFVYe2wSriTxru6qHESNd8b95EAWJZNFauy4jjGEUBKJb4n79ZItgCGlwE5AiW1Uhts 7n+vOOEhy949iHHnJqyGA1Io6Yw4pwhBRe3FNKKS040ASRXyH+4/IUk5/d4/X/x1h0XYonGEREZN feUCDDuVH7woKlGrDEZIBoTCYDpOpVyIzQWdHeAFQKiR+hxQSsZsaPi7zUuoFgIfFYpQod0npjIl tEwNeVyJeTACJBma/MYACAGGR3zrHdA2JhupFdHHeXIEbCZ7tzv39YUTRklxw1qv46ySJ6Km7LDu I5nXjNTLYCgVx6l4+MLka2SAX44rTx6xnwLgdgk4ftv1kCFAAwFKjUye3WEvKAfQGQOis7+cbY+k fLCzNBfk94sAQUAy0/W4yMmYRCzKBryRfRWSUopIQ2aAW9x8vnGUQDxEqzxrmeGMaERbUKS+m2Nw qkxASOmKt8sIOyCnBlkknULjmu2NAZJp2Jndv6yucFQkiQMqH2/kneIQipABdWjcXz18YsAB2Etj Bl7g9Vk4gOQNuU5/lNcRLnFKRCkSkq40+uAQqbBAVwaL+P6oYTCVKxHZ8/jrHFlUiwES7Bjl484g AEQQEliH++cYcESsFLJ43HvXGF2I0FVwaCFgljvFHjHgf1hIafrFh64P31gQN4EoidTTiJN5a8is dYNJJxhjRzxjDNJ5a+4woSBKV/s4zgy5Z/OSJTIXz9GCBljspjyYCkIWUQX6MYiSKn/mIgZp4PtM 5NBTC0me3vAIFVhC2vA5MJBegaYJrAQMr+Y99ZFG+EWV35/MfeNckCRtmKjjv484FDATTFX3B8mR ogEyJDu/44wzzIKpGYV0EUH5xopCkVSMG65TzOqMvPggWZf1/QMAjBC8AUOiHrjWQSLAk+jSCdut wJ4FmoJeT4/7NeMRLmRBqJHubSbOiJrFMJgQiEpBSPB6rG5CBCBLyx5gJw0e8tQiXMHLH96vKkUL GWKmODr+DvLEAgTCkofxe/7waJ+0ENbdvjyZKFIEBEkE1G5SIvm8ghklqJgnZPuT/MgUQqlh22xe CwSbWh6DW7cf7hKkEJJ8mWzv6vxAOKY4JNNJ8eoenJUEA0MtTqK7j+cEOwFzGjZuIxYbpNd1fhc/ 1gGrInRhkWT54/1iaiwADrdJffvGD+R4YcAGy5wMjAq6QmFTh0HYbyAMFs3H1hImfFhwIBDa0fjF zf8ADCuqCwIxpC/r/vGgs5B/3BlrVnFUlIWS8YBEFyMOky4OchKkppo/zijLGoGcWLoNbfjKhaEv n3iEgpVKmchJMViCfvCTCMxE/OHyUqQ/nzlZqEhklXj/ALijTKAghD0f3kxaE2AlDnv6xRglSdm3 U6ZjjnCUCEKCLmU1LgUAC5eAkiP6/iQFQ42OCdV3f8ZoA4vkNwD++xRUQIlVK4exvT6YZCVoYG6/ B++SbaiJQHKfEP8AWrgwMBCAhJJQ1taf9wugjdIckm9+fOsghWtFK8k7Z/64+gU0KIasgm5eyqwV GEJZEM02sKuzioYtAUi/IkdRXL1Lc4ADAGkAgbj803RhiSQKgi1/Hf8AuR7BkohHIvnX0dYJNoMq rg/Tj5xGTIBsGV54rCEtESwK5pnUp+OctggAKJ2+yjkTOLiE2PkRj/3zrCKGaAIsIQOq3xXeUCqy JEySJkjnVT85ZFswqxzFbwiITTQQx184MQWELIWy7Jc6f/Q5MbhMfxhIlUXVdZuWvUmS8A0jWI+S c0/3FSq9kT/OdB3yP9xKlAZR3+/gyGhUwmmtMIwKghxIP6xi9gcZzBO8DMQTRXjECgptdsQdSKiE 1ihKE3FJ+cpCFovH784DThpRQ+8AgAKFiR+tYE0FDahfjKFKwEbV6/rAQ7WRL+MmUJbanwawI1Gy z8HGSSUhteGfc47EUQYPbYxfWCCggVD5v4/nBKsxCwveuNb+cISZrbPXFFR98ziIQSskqArPHj31 iikRCgSE1YlftRk4KsYBqBOWXCHCexSQIZjnnuMkhAnldsAZq5X4wkQhAIDolCfLz3qMiAx9IUWC oO3+zjE5sikJqKh+v/MG1FGHIYMdUPrqIxdvAVB06cvh8TkecAFSoWI7V+PSQUAolksdLEfl3FjG qQEhNfTeybfGAwYEjAm33CIfPOsYWQZkIMzAL6jrJjqxIpyaObDrndZJpIBUU9jdBXZhQCAEsk0E R8TXeMECW0NeDqG/B3kQWgYvI4HEPia4VyIlcBEAEFzoeJOcTYzog0RHWo84wPoKTMR0/wAMkgQQ ID235HGkEgrXvEyohVgKVat5vJoBNLS8inoB45MOBCDIxQAsvAYyILYYgxfplUcY3+JixLJ6wKjR k9lk5cZIBwUwwOl5f1gCpIbNOITMex4YoRJixIjHYSunj7wjWCsQf5zgVsJomM/xguRBCRJ94CaY bKJHNGB9RNwk9uMSomxIB9dYQwlJlEPrd/P3gILaCURd8+HXjCOjamqq5jXPqMdQFIM1JWvbW6yC ZaCCD9O8YQMVKExEPTqY5+8FJJFg6Iaq+H6OcJkidJMEtvRxHbiIsoCKGllyqrvWBQIEB+j3LVc+ Ax0hCJpAw7fc87fhsCySIIlmJv8AZjnE3keCLRd9x+MUARNCEJDx2I2b/hmEtILlRsnf12TrCYKl gQMqWRKqL/zJQqyAZLVhfDt730QF1JJFSk7enPfVBAIFhMpEEpe/fWsFuZIJn1JG/wA9TGIJRIWk YkSxDueBMcKSgkpt4IOWR6mJwWSoSh4FSNU9Fa7WOJVBik0aNG6w9CLgqOeJgpjWDYB1ZdA3xw/L jXrg7OI/EP8AmSyCA7KYu48e9fQKyjIqsHT5mfpxjEUlDGgOoX5yRKpq9Y+GVtbBwFI6Ylu4RkQS JpDWAS6PSW8DZfTI2oNCrx/4zHGZkKwI45aucj8qFyfxkfQQP6zYI2JIDCwTIxA/rCcKHi/veMmJ NpOIChRRA18ZBRQjSMf+YEAqxQ0e8DDEj2D3+uQ3IRsLZjjoYVN3rARjsaS/n3goCIkv7YwkA5BW xQXqg52byWiAtbj0xFQf8yFhLaizB+PnjAJRiRhtW3VGpj5xBNsQSB2kGtEReQiEQMgctQb8v6jF MDMCIAX5IjknEkgMSRXIJ08v3kkRs4ANEx7KeGsdggAQgZiZl7PqucTbDbpMjw8K1/7lcIYmRMK4 PfXGyTNxacCa7ed3vd0OESGhIWUpPT6+8gE7SNyhbmivc+mNkABSMAn3/tt4JA6QsJ/jmdHOBiBg NCDNL+Sa78GHYwMGAVSEX/ttZTMCSoidWkM6OqvOtAXHQE6mfPjeICwjNgp1LAMJo1zGDQoEAER0 /E4jug3EoWjRfH3pxUQTqCFX+95PUIAkFmfSuPd4LhVpC8sFJxHPGucnllEe7x6xIl1jASFCdYRB mbPZjQusiC1J48fv1gE0OsIDj4DhxKaZ9Rg90fyxL8YYrzGGfSMV4QZDFCjxAs4Rhc1a4RIhBM5A DTdk4gjyGo3+cWAKNMoXFUQpyE+cgZlUEh8sUikYY7+cUE1JtPuPGEyEU1FyRuMSqIXSQPQZGQWC QsfM9e5x2ogZYCvr+sSaUsiUydur/wDMZzgFFAffAc84TEqBCVFmuON9xig6eO0EX5Zip31gwEkB IsF8N7r7wkS1Qq04DTcu/D4zVIQ3JHrRf5ZPXQUsXcPJFEz8GBMjSiKnuI8fTCllCbUOgfx9eshA YBfCunnhP/MlYdkcfH4/iDDkFqbCBt13/fOKjZBIlb/so7YmBFBRlNDc7DUfiZ7xRQokpEApKKsl Tz5cAAaBAlHVviP5wMgTKEnYh8n1OScGBSqGCUHp9ybvBAcAKSwvcWQpsbOmQmoFACfRseI3q8CR UWKQJvxEr30wIhIBKGY1rmPW2KYSqBRD2dcvn5x+BErZzei17lzhEIbAgwdN/sYRQocE5AsmSagd ZoCjp1jBWYXPvLCcC0RpH1gNiE+sqBz0d9Zs19GN+Dh5w1hzKRkOMawsKzgsEB7X3kqyXN7vzkKU KtQn7MW0BqVB+MSF3RLgimdAgE46S9QiY7OcIyCN+H4wDFroKH4xTtBfY9Ts+cmrJmQUIxKEEJIB F/j6wWVUBexuenWAdZQzS+tajFCiAsAE1vfV/wDcVJoSIuYVNQrPeGl2iNILkJ/XCcVWArXHVzL/ AOTiRuEkGCRTvVzb/WIkLMFGEQaZ1NcD3iYpsChiInT8uuzlMmwSEIHdc/SuJxBBmylojXMxBnrs MGqCgpPnzKPr0UpIDQ4JiyTxydVhKhuwCiRjv48MYLZjCZRiZnXES90+xUwCmpSBNPBwtd4ohaAF BKZq5bJ8zkSJAqVCUNT5f/WEICZkU8FrxLPRhkIKUWTn0J5wNoCFd5CbiX7jGYoCAo3t4Mgv5D3l 4tErFtSYjod/jLSGgp2iYCXq/HiHCYNLqRLA3vdf+LJi1gnYqBZWouPfeIoadCUL4OZ9TPuRQIAU ChHclX/GXLcBvCBGEmX4rJfIClmDQShZH6yEAEBIIxACZtCcdYbCAaQw4RYB0K3/AOZMAgPaBiFL RshziWlfAT7wsMXlRuG3BIatwv3GEIrOyRn3rCRC8psx5xd4I17wisuqHBq2P3eXCzBFk/FZHJUI oJfaMCWYgEg5cD3hSUWmo/WcZIGVDLzPGKDIywGv4rGisUQ06E5RGnShNMk15/GCChkApa+yCjIC qlChiNltbfrrAQFR2BSP5kr4+AkkiKLBuHpP59JJmxVEYvrw8cLxiRGCwKEP654cYAAourNqSbnW 7u8GUVBCAhZE+P2cFHBSUCouqBhN4okUgCOdBuHalxxiGUE91TA7B+/+YsgDMypCAeb3+PMYwwoC 0wiWSWUn1vDSQSpVSCFO3/vy0UEgcjanpk5veDFuBJILEs7idvvvF6UBLFtrjn68wgiIAKSA+SXz GSGFGIAbWqE98Tt3iQWajANSA6n3G440yzUSyKDQLKT5k9ULBItgBEoCXMQf+QQhQUsxEU8f98Tg ZIpM9FbjlCGd84s8lgVwRMeRkf8AcEkSQBykZdt9c185S76WS2zRC4166wbAgyfvj84DTCx5yGWF tGAdAIMn9f8AGBsJf8YIoHIoh/6ZQQTBZoj+WIuaWdYnjClEASlf7iCATsJxAMAUoJ+sKVkm1hfr EnOGynEBRQtCM+8lBCDpE/OSTalih+MaCyaplkzHESVr1eJiIKlQL6jLhBLECw9V/wC4MgAEil8R H5ySZBG/I+fHeNCS0TVdn8uCMgJeAtOtb+8uBOEoRrqWee7MEV7jQaifD3PZjBU5lVJ0ckRW6i8l MWglJK8V3+2qRScgC/LHn43ZkiChCgAM7bgr+PYF4KQbqkahnWU1Sk2JfGtd9Y8IqlbIInfdFuOI S9sEy6eQW/8AcgT1B2bE1xP9PVhlokAMxPfH57jBJQhKWdT4dRd9xgYTLsQbd0aafyYyTqdbGtch 7jBtmjA3qOe1w00UmwT4bsuO8CiSANY26mZnvxPIyBpBSijpeluODUYrJBRaXDXyb2/JhoWERCRK 5Xx9b94ClSC4JePpefSZQVJJMFUER9JOXFwlNqNLIR4/jJoJEUg8TZH51iE/wP8AceV6AZ/OR1A+ Tl8Lg2C7heIyibCoc1Iie3+ZfcQkeMXCH+/89Y3XSBCxXxlRBMtxGFMbAk7DkrGikr5byAQIrc5K IGNt4SqUQeUHjBhUidv94EpVu3PrFlkR0gcajK1sv/mIQQbBVr2h3iRgVLX83gnCKgWfDvKpBKlE D3klBTAAyllX484zCRIKJHUs/wA/1iowrgbXmef3jDDYDBIt884xYUCki3E/PG/vDMKVqL6NcPH+ 43KLdDfQ/HzhMwAgI7QCxvr54nECSnAQHU8UXJceMIhCBBYwIiPMQE71d1MCg2pfOo1uZ1eEuAVJ 8CLdEL3rnlBKRv7Edhvm35x7Ejc8IcJz446xlgRLDMVFIluPqPbAkkAm3CFzUkxZ5wZRkUBRgNDx WvBWKIKFgsqiSODXjvEhSlEYTvflp8HdEgDABIilnSNW361wCQk8gRFRXREI/wDcTIsoSj0BEXNM 78YKQkgSCRaR3L+U4yMSAjIEjcKR088/OCNCuQK0JNnvUOTAEsihJE6hO3n6YZcIUpBES1fOvPnG CXBRgQ1bJVem7rFuUCyigjd3eusJTlxhQ60Ly7iPHCA0EgUxgAADoI4yyTWa0/xk+XvjFghmdYxu 87xY2Y3JgdOaDgE+P7woMvIS8bVk7QjEKQAChc48lHYKwRhQVC8fWWJEQIiPZimRAJfDGAA2kPmM chARWgR939Y8Shat4yvBIaL15cgSt5NTxHGRSFToK5lS4+cU3AQOluye+/OGNktTfG9Xt48/AklW VSfaP/MSWA4HXUzvbr+YAhkgtgJQlZ+D/wAE5EkSMlKS7oQjvCMYoY0dJJZzV+MREkFRKmCKlDmf RjsFBIsj1NbW4OHeJcKDIkQ1SJu+f4zbcoRAE0WK5j+5rCSSZqCiK3zEH3vFMKpJEAtsnmH0b1ih CARlu8w9yfx1iiECEJNLO64J/qlljFTAEcuegjWzpxAJlEADu/qYrnGRolIMEbSR1EVNPBiIQKUh ILVaRB3oruDLQAgciFHxPz9gkvCUKudjNnvm+CboqShBMa41LEcrhZCg2lUqdwL+Y3OTKJEFSgQT O6Jv+qxhToAgVRd6r+MUwOwgQzxue9d3hgpQlja+ONdZHiSlY/Ge2I1WGniMcr5wdEn3hZx8phC7 DxlDT6TG3OYNY25IbAbXCgtZBksywNLUYyyiHcBEe8qATzGAVEtGpowKJQoG5wIE8CmvjIR2iRov xlSGUmUfXjJLJkZIIe+8MYINCJwycKgFGu4nFjENCNfXOToTJIzfyT+mICaEsELyMTk8lBYsjrp3 +MoRIAhMJL/8nGYBBUF89yVPeWkbhcJhOXna18GaCMoI611d+Iq6xUTlsCIapPx+jDlZS2RT4ej7 7jIQmTO3LWr1Ov4MSZkiVNy1ExP+vWEEyUAgnYQCLPO9obnGnBYWmrpqeTvn4xUldCqFiOfcTE6x shgkASNunjwxOj2XBIWxZKQsjz94NZpjKEGSx40/ZWQAUgo4IuYYk/krjCLOuQUU3cp2+PjAAWQk hMImyL9/YzySgMOwGqsY5Z+65yFMUFM8kJySnNRrnCMqAXFm43vZ2MPblCU5CBRvzB8kcZGAAQAh 2OZ6mJmfvGIBIEwUq+3PB47yAChA/CITq4nq+TIwIKMOjF6I5MQgK7KwNn5Ycs3NGDIs+XGRTCUx g6Yt/f34wVP+xkxL5txsSn5yjeTOPnDHtrxs0YFSnKNS6SIfxkMA2Xz/AOZewOXG4JNJyf5gIkXe jAIEwt0YV2KGpCfcYBgQIg0nrGFbABX3WssBAURE+6yRp8VbG+/7xIJsNy38xmyA0ppl53H/AJnI EDAbHifGOaBRS/CLvnvHJWE0olsteP61gBHhCCTXNi/phV0p6w+/+/lyyZMi6EiHuzgiN7w0KpEA sHOnP59ZrHAkJkgIn1Ne8S0IUQIeXfh/N4UQ21j1SX60efmIJi4WSpoun87KhMGUJJLqEgeVeP7w 7lyBEu25UtO9mQggykAgnlHnqDD0atDRF06k+G3EBAxhIgt6++vC8beAkAg4a1f8ecZUoBAEkr9R PnjF6xUAraE5t59fjJigHBBEwQ0sO/HmwIWaFdPJHyn+JrKEREIpTHxBHxqcnQQwbCQU0T/lfOKA AbU2kYWtx1VarHdKGxLn+T68YTFwgA9vs4/jjIKVhomoeY8HtnrBCAj2MTIn9DEIL/TFN2eMMwQS Rh0eMIltv3m5I35cAJMuTneG+1yHYQHDaSrrDgJMaGhNv+4gJLcBcIQj0S+8LmxUbjGqZjwxgoII 4Z1gW8z6xMIz9J+NThPgJ2fXvziTC8mnxiIodkSk+jAQSBWpjzr+sJSaEDTM/wBfGTEt5xInWrP/ ADEqkIStjh4r4wAtBKUx5LNYiVYNSIeXX6ZrTNJSLNQf+85eERUBDqg3xPzhgIVKxLAji+I5iXEp NqUl0v8AC3HZ7QJQLbZcATuz7ntGIZRKAOFuDqZ9TgkAsOxAyxPE9R5dYR1LKFElUM8X/dEjsYEG kApE0yR6XFxRICp2A6sv3usAyWI/sUco/wCVikFsiMbsT4X1zqkJ62JCciom392lJ2IERNJz4ZJu 8BJ1KCyhnZ2F+rxYUwNiZ21B4n71jwBLAiCEnZFgGNcJ3iAdBWdN74rf/QuSi1t5XlalfiO8FIBM FYCpTen/AAwgGSQoJa2scK+cIRLEn0zVsprU73hTPJGkPvrf9YKyBDIF6m/D+dZJ2mMkNmCjeJHL biIaT2mD1B+v9xIaC88v2sFZbn53k+hWjTAoy2pOTBGpjIHxyY78Y2alAm2Bql9sWE/YR+ZyIQt5 EesiFj2fxGJhmhTAfrENqNHM/wBYRm5DUm/eNgxEzoXDsROifX/MhlGhE3grsZVCEHwv+47LS6RG fU+N4USdFEJH7V4xqCIkxI/9yWchJIKeOn7WBsKCXwKlYf8AcZgNCuTwLPjxHrIrBSCUGXBPcfui KhMJKGz0ur/d5MgQqBo1qx98eTJ3LSmhbEchfPdOIKDKpQGTe44j/wBy1tiWgNhOvXWuqxhAAAwp wyyeH68ZuSFkghiGUPbfvhyYk4wQ9DHv9rElAiZgdI+zXnXENIASjbsWu/0hFmkRDyzUhxCsTyZM 2EbkvU+3/cIAELoDwQS1O6PMd4GaZQqE21wcRx6nBMjlMSiKXAX4+uZwayTBIbPDzXrV4rDUSuA7 IjjzrjBTeBAMsD8lFXgUGgkmRwWI76r1iW04wMosrW2/veKkUFFAcshH/MhwbcIYme4Z5+t4MKP8 4ATd5/DBIk3ikPfkxngD2fv7OMsyB+/v5w5GuljV6yYQO6T+MaOMSpK8YsGKkwMCYfAn/cUQxClG V1fIiEwQqB4NfWEjsPvEihndIuTEgtMlYrkNAm/6xkIJO2hkoES5FX3iADAkpa905EWqEM8ve8NQ UQzMKPX8YygluIFfEdYpDNFeR44vJgiKVFj6f+YUsu0mS/z+8ZGSE7UNczb+uNCloCj4puz1Hzjq TMlQTyzHr9nLpIS0sHwCKh/5vJAJBKoHdVul1oOMZkOCwvegjng43ggYHBMV3VC8dmCBBGQqWpbc x6vjK0opPAOy9/jeHYlAMsES65rvzzkQJmQIruSI751D3hBDBsII3TrVvX9ugpLKKzSeWHlmu8go MRqYQy3czE/TOsSxmhRVk89efzWLZAgxJTwPk/jnAi0QpARgrgmOF2eMJSBjcEDf/NecORkwjDBs v+fEOCQUYUUhYoRmNttc8RiwlWTAXRuZ/v8AnKg1QohKpt9PW8VaJCQZJkq7/Hvi8ggk6RERTp7I 51vF5CLBfEGAqwtj+sPNUakJfzh1EAlwYETkKPnCAsjTo+P4xGbPsj90ZPGzzDLOKM7uWcX3bi0g iJ3xgAgaBnIrEaFbjQoADgphUQIkE1g4AR2ZBkAFUTigadoMFYKXnnAChDbj84aRDZgxlyeiSQwG BQTFvjECsQYQD359Rg5ccgRYyETORpRfdv1hqKMAfv64oESAcGoPmN/eTSwwCoCuJmcbrtKoL5nl OQHBGTsj8T8a9ZG6BMO3xF+Xr85tIACJ2dNlHnXOEsJPOk4WOK5T6xzoUpo0aOCp0wkphDAT2nnb jmnABMUEJENm36q9mSJuAFgS6I7D185NM2FLoD/ZB794DDaICCkjlTg+MJIKjgOS69c/amSAIAkg t1264kvALLCBaSUVHUR5PnEISMCLhlsrwR5qcVcTQGjF0cFGLk1hJYS3bve/zzkHkpFyqIrzO+MJ IWCIdNRPVseyOXIARHZBcJrdxHgxWDkTE8KoQ8/nEsiggSgaK8Pj0SYHFJANOha3R3rCZAEDHJ/5 x4vKgOjgWXcnUxmq81IGMEILFnFiXsAmTRUuBCYEzschvCkivVyfsZptR2f5gEMJcbvAwQS6bx04 jRNZPRfRhGhPwYRKRabyWQoaThgojGkPnIUIPHnCKU9QpggSJ1ARjmQDwzOBVbSmEQywIjZI/wBw ESsTJ/vJKIR3TH2YBQCBJFeZxbMlJSr2k4cwPIA/e8CmSOFdGr1vFlmIhtDzZONCFRQgffV84XKR KWeH8+sgDlIC8Ji//feImEJkBIDMVpxuC0kFR744K8/AOUoIFw1u9ZFooghZOq3B+DG63FAprR1q Klqm5JLAhGlD7+QCbvyBTsgBjpYnUFmEiqxpKIu/HvJAYAEbO6nnj8YjCPgOza2IPOFJCBCUwk7v +FeMkVIBhkL2/JrxT1e2osAtFLXT/Ppr4W0wQihqb4j3hpAEPkSWWwSe+esJglEhI2u29l6xdEkC KwJGNRFs/wB4BJcCbcK54fpwJVgwHnR3br66wKbBdQAI4rr75cRSYKkKWKSlj9jAAsaBiSYiIwik TIiTUsM9t/P3yQ6W/n3jRAAqYYuCbzzyi+4nidvMIH1GbQe2ZkgEjwHzhpF9vf8A5iIbvN6/azQS +YH84vFXzxy6JgQSJagnAWoAGq+JyAAI4QcawF7DkmAvTc5sswFReaWUmJi5xSTqErX5xOwBVCpx JZCIlrw84uok7gP1m0puCQvxeQFSmAYh6y01QNgflnCBFUAYMxpI2/7jEMpAZ5mYjnDFzKKFp6nX +ZHGMJEan/zII6BrXQj+/e8QiSYoUDttOWY/Mk5TDClA0Jl0UNnOtYwFBM2ECbjXD1VMUWOVSU+0 HMZIBEBYGpn6rzMRgiJBkF36np6O44xZyjAEsllLarH5xxgNrtvTVUPmvOCQLzQiC/UUP57wAqvF JQQlOU/7rNGBEUJKsnTT+d43uSLjSlbez/7WLSMKSSeFl7G/+4GAABJoTiOz5InBITYJbIYj/t4G gFSJCw80V97DDqyEwig9QX/uBgugbSzZLWxXX8zNEEJhbIqkF42eesXE02CeCybuD95Vmpxrtv5/ MeXo4MAZGtNb6/rKagEE6eJE4j/MZkvEVH1kYGA2iRjCvBolXxODQGPL/wBy2HzE/wC4nD8xafi8 ZoRg0H9YAISeY4tEDjk/f7xZSZ5YQBHUFONCBeCE43UhUuKmSJ8svsA8Ysp1yX94qFkkUtP+Y0CS hqdfeK6wciTLmwCEUmfnCICGKmUYhIJtJH7+cCskmZVPiP8AmREEN+H+5LCJLAFj1/yMRIjDY1f5 x7EmzCR1hkSkhAoTc7/nHrIQYtz9taMNAELEE8inHz/OTeHIIAK6jXBTirWBCbh7nhf3eMJiyLpp +x+waLFKSjd7b1qdL5woEkiHCpplmZ43xeMILCJgu6eIp73PEYLQQkaB4Th/0wtADgCQts+V4wZZ AqnEnO6pzxxm2SokpjubKX5qPAEtKAz5IOtRwV0DDMNtDINHpJfgwyWqEtoomN6T61kXOhBIEkIr nm9E4bDQlJrHcSUy+p84ohARpgsw38x3u7XCGEUjRFJd3dnPd4RxqW077adfe4jCPMVlJFfTxX/e SXc2xZSswiFHRzsyaI6CooEiEu3v/RyyjQKbipjz6fOTzHSoKuu+Et/WJAChKDqYJjyuLl+SJ/zE lAglc486wSW/uf1hguckyfeLhEnM4YoSezNDu7CKzWeWQwhq+AhGEsRL4yBXhZhJmRbxMOabjEUe hf8Ahm8YPJ/zAQEg7SsrgQqFeNCBAGjWBKMWiIrKUy9gxmlFLpf3jtKEkWvmowYCSbawsBoXJCx6 rCuVWoFfw/zjGaU+SPUzX/mFFu6BF8/vrA3NFIb+194Ad4LIe2yJ+MZwDZjO9H7/ADjg2kiEjVVZ 8c64xG2woAZNNWNr7PUpJFAQtwJLzu0rXXYDo4hRCy6/R6yRBCzNSgYqX5fjt1FAHjYvxyRWzBgL YEKSqaW4F1PXWBWVMpLe9cn4XWCyChChYJ59u/VZTJF2KdrhvmK4rrHAK9hk37r94tQqY2DAXeuI jqb7ALsAJWrQk3zvxeQ1KbHCJfP57wnLCEoZhqzgjzvEEJEiQ2O4WGwiZvqYJakEvIiaYXq5+e3J uY4WQRHpoJ7jfQ0CajBSI0nWj91Wgm0BEpABY/3EYbI0C/M19m8aiKJYMqLrneg/jA5eZCqT0nk+ PnJmBn2f5jcSAhK3iCv+cWGm/wD0yPj3A4Abke/11jWEnmslNybYnHBNyIsyfiQ8SP4xwKrZ35xS ZTaqrgEEzwtYUqiZE/7iI1CfNYtYDxG8AVwnkCTFLW8JmSxxzJN4QygF2fwZDE0UJsxMsU3Esfxh ZgklEJyUioiZSGfDjCYEYY/fjFnWEz/1584HqgJgMoeJ49YLCKFbwidX3khIQlNhe/rz7wKwTbMm YqOefvxk/YiE+qm6uP8Ac6s1AEEsOOfrIyqQOAjy+hdcKZaicQqIJX4rr3rg5wIzORhgRHi+JZbi 81GBAIo0P7zTjYkG9gGFFaTQnzkZFimSFJL4qdvJ5wiZQJZLVNxry9+cLCEItIREpi78Rv4yIAQj CSoxqRHf0xgDMgSBuVHVtOeWYxSYEPICzBHfx33g7KzsNQ8QeedN6yEUlkMqRSuk5n71gEkGJlCg aR0pHn+sJTFJDkhsj1POjU3MSpAKupkB8w88Xk8Ig7AdIY/NbC8YAyywCtsSQbjk0byLIiwUYCRi D9TzmkdAqE3NdwfX0kAzCEQ4REl8e8jDZhPq68/vTFo/+IHI5Jk3Jb7wYbHfeLu2sIUhfbIhM+MJ SpzbY+YloMFlzscVMttreOWSyl37MQVtOyTjrM1xxjJEoUlOJoExpSv7xAWbiP7xQqHiVmSAmvL/ ABgCkVu5XDSkIA8P4rFISuBYfp1iWHULHxOsrA0lh/jWOSDUs2z3F/GIArKK0V4fziIB0oAJu9Di QAE0Ab3r1i2ysJQiL9Mt4qmVtn0/35+MjpkQmA316LcmBloBYDYm/wDPtBQdAoJmxTenDEagAmJu 3vfMEeYwSCyOSpJqNRuvvANGBCnYzB7CeMMAsFSqoht/eEyojcrglLp1a98/M0BCSIMkBfufnvEh AZSUWajaedd93YIiALIXzd/ljEE0pgEfxIu+pziKBAEhIo2xPv1gDKjlQjO5m7uu/eGIEWBGGOFl 3orrogIENhWA5vwfPqigIJNJLYmZl/jesGWyAWAa3fBvGolQUmVrO+/xkrkmwcqfnUxZUfPGGRFB oMKGz4HFWUGZEUbAseI4ON5zjWNuvxiRh84QaU9/vjFpRhr9R+3hE7NzTjpQ8m3RWT1QoNDE9Y4g pXOTXCDYf7mpZ6mslCVM+YxpXOsVOTUusUpDVTTOIqQHiMAgF7DP8ZcQJFwn6xWqOlSJwiIUoIsf n+ML0JgSw194OaSgzasEq+lfLzJjA6JQ4PQ6+cWqkCCJUVoPOJrBPQZTwcefxhA4UQArlVNcR3hO SSRo9FJu+scAgmVDCkJGpX+E7XCW8gaECOqKs/D6tKBQUoI8QXrfZOO5bIMponPArupjHI4hiA2e ONz9+JkCsVVgSSgkdr5xpqkyLuBUVueqMEQCUkCGUHFKheIyoTkBEAUAVdEa+8g0lCASoxxM0ncH F5IRJLIMK6Dgi51+coFZsgHMzK+Y1wduBzQmYBE5YV7MVsAZIUCDmMLkk1Ak7fYjbt5jCa1BYlgl b55dYgNuOA6c9Kdct3GEgBSQgRLvxI2P3k4jERTyhzxV4gSJEyxFtW6uzXvFkWKq70E0Eia/MGBo bJSCVdvGIxcfeOuMdziy4MH/ALhVz+XCU2fb+8ZGYxpbbwUPkHL+PrGigSRGR9OKfGaYbOha8sVp QBtjFSQO2ALQHLgWpRajjiGzEcGvvEwTJpZMoglVE7yiRSYh5xJgAREneAUTgCoz4xGhhshRHzzg RACZRJ+eMRpJBD+VcYerAS0R8MMSSShf5jFA1EX1EbeOMSLA0IJLz5/OJNjU2q+A0HUcnvDNhYJ2 jxBTHX+YoRLTLEtcHEl9YiJjJ4hkSAnkT66ZGVsEkoCEiRLKIrBQBITMLRBycfPrKcwjCUC41w+0 3TkyOrS5CX6jHZaBaVs4L0Ed40WUFQkDUTx3JQduTLaCwkEXMvNifGTcIFEyC1u7+eKrACxFgAQP p+9EYbAQRDuAhnRAfGBC2KDO6D455+oxcyQSCbTdarvvKkYDLotB91HF+KMnqR7B548z5nznfmG0 Dt4TW/V7mwqkFSjO77Pj/MgBICCc9vfDfjpxaQ2C9dTPU7mJZjvFkCIip0wIlGprjyxgsRbLtm/L L18xRlNhLGMOsdwxWiZxKM6/oMCQncT/AJhpJ/P7xjpJLLPoyZKayfvJoI6mbwVuGwWfjF0Ev6H0 5CPlTz6wiS0lMMEoAs1jI4NxMR+cIKAeAKwGgRNkTGJTsNhDESUI1K8SJNqpf+5A2L8R9ZZAjglj +MmEgcifpxAQEKfwMkD5JRG+o/vGvAJZax6m8vKQidR9ziqCHQEHt2fWSGgwklruvfmcnZAlFBUy 0M8c+cCCghN3xPf+4ot5D4cBt14t8TijsJTfLMdofPEY4FRAhsYBO6ad29DkihZYc+K024/ghYsM QwbRqRI1M/3ymTDQlgoGHfMmPX6MUVVQeL8M3ixzUBQAg06/Bm/cIhQlGd6W3vU86zr3QjKHDOq4 7+gkg00Cjkhnnf5WQMLACZaj8Xf9Thz7E3Mhbe7PiawCyuZIFKbuU+8VUJj0eo5CfiCcEiDXaZtd ro6a6nGKfYAxeom2RcRXzgETIiiUIBLUv24Cd2UDRApAkLp26L8HjEwAFQKSI5vg8/WMAwykiWzD Pm+o9GM3QDQIr5Z8/wA4hYCRUCTZyzNfN5XHEBBjDIB9MmN3GYMhqJ8MUUqecezldB+/1jkHaN29 +cBxQzIPeOpAUIM/ORwgNFOCQyTsfBhHON8gM1oPMIZzX5UshylrOl1i1WHNRjyYFzw4aCnJgmj8 GzFEWztjXvIJI2obwk8JKExk+GTAjz4yLApImi94uEsNqv8AsxNigi7R9v8AuAbUbkOX5ykYTsSw kSKJQ4OpX96wVImA5Rzv084xLUqTLD/Hv9MQjIS0YknS0R8ZdEolSKrC3Ea/9YQGUkEEghNIc133 vCkQFENzMFpO+ZmHi8YmwkysrofvmJjB3QGSLjetsXfHxiJILro7BXlfrOUgFujmKmt94IIIoETX Z8D+xioAOYa5L6tk5VwnAkJKCYBuPL9NcYwhKAs0nuD4VKj6LEJFMBxu3o9/nBiEaYMhC0kCcfHW AEGCFp8TXd+4MCghBBTcSNmmP6nrEEgRoBNW3qHd2dJioumYNrs1+1eDhucRAKUNQkllS0+0HEIr Ja9p03frowDQoAhYbOdV8ZZQjczI+mtP2e0w2CYEI1Fs8fOAaHui4qmrqn9YGJLK4mPziGIMmFro wLJQbmF7P7zgkaTO5jAngR2xP+4OYPyfHfxi7uIWKnNcRqWAyOzye8C3DQpwlIwQH85eCx45yYQy ctsUz2t6ygpBTLeEo1G+vy5ESQNImfxhZdCmEqAeAGPneULKzFj84jA6JUYrJWQKijyK4IOFJYQP wR/OS5asCD0vGNSBZWfh5wWAkNBH51f3jQykUIk93f4wEUEKEsK30VjAFXIiJ1y3d++7B8YHhoTV N2ddxTjUsR3N3Db77HvBIlWxID7RrjrzhIKAERxTyHiL8GM4UTIgEk0/1dYphSECFHOlR6xUijSo CRnYRRD4+M2kQIjLM6h8T5p4tC5QgkaTI75jVceYyZIISQMqSJr7jNQxhMmAsj9019Y0CseRRMvE v4wjISylBInXLL3vEQnsl8B3uFeNlYSCIJRdIr+U/wDuL1Vq5HT12LZjjBTLOSYHZXzPd+3N30IC B0hxX7GAZAUYkwTwseMJcUlMhL9f+4iUyRARIpANxWueT5lBAlUJTDyP73OQDlRap/XILS3ucZNu Gop2vRizRhMow/8AGAILpRnERlOpbwWF9iWcQA0tTRhTQAdr24zrKbcJFQc5GBq0Yx1CGE/5klSP LTgQEw6pvAyIaQuMdAc4kUg/A4yoofunHMlJczC/jGRSA2oXAJCK0Df/AD4wBAQK4YoSroSN8MxO IayB+Sdk/wA4ug0QJvqCvu8YknFIQfhr/wByBCBYVJNzeMNZC1CHiQHIZCQYLIY4uH5vnBoNUgk9 1r4cSQYjaRcBfo9wd5JUiRFBBIcMRPBVZYpi2Bj3cdX6wiKpfA0x9RzIcXkMSBwBkzwMR3+8AFkt k7M8X7nmh7M20hkY8niYOPOEi6QJYA3dB/3vFskKrIhRvdcfXGADOMbQSv5TrnCTEJQQd9DZPqsI gjQggitqeY7wUFupJJYs5ny+I3kd1IIGVUvqesGkzgiYcqSa01PPZOIMmIoOwP5B+/jA7SlJAA7J kuXXNmMCouAIkMw7l23fsydyJdgNt3zTzzrJgngEPmZXrEQJkYob6+Q84GIkk6LermI8c5sDsUEY qZlczOExkytCz3y69YGJJeKwoEWqAYayREnORmB89Of7yaEg7OX/ADKkwQgnFgyxiKIXZzk4k3KY ZCKG0wRUQ9a/GDtklbwZXf7/ALxsYBzz9Y0E7TK80ivP9y4qZOimv5w4DtNoxsIBpcGAwLAsm0fv GoBItHXmIyEMckyNfOFATyI3vX84xBXkTY+L/YytaIWUw1vcYxEj9Dxfr+8TBTQnfUyyyP1xwpEs VCgtgr1zwbwgjJIpkJmQead9HeSkGqSDA2su6n4msWkIJTJ0KZnS8bPrJEhgHYY8LMR11vpmCoWW EhmXbNfHP0IAmAQZrlL0HP4xCSIVsozpeE/DkAt7DJ0G76Hr4lhuZlwERZEQ9JXvjJlohgdp75tq tecnAhGQQnkmJmddfOSqMqTKeAUR0OJILqxAQwC3qEFa/wC4eghBaAR8JFx1gqCQQkZWqejW/jjE WITELTIdbuI/neABIFPZieJoTXnCgcDCEGWDqba/WBQIJAMsW+Ou3+MiVnRsyqwCHVTdPqVSgSKk EJbgnjhq+sMcCcWdc9XuZvcVEYEusBmprCjuGwo1jHJOIBAoGyYFI7KbT+zkCoLUwVkA5ARkSvXW EMBrAMYtlovZ3nNhZgEJQvnCICAbKcNFI+WDJoK34xsg0JpgAIIs85AZQdf8axBhUXDc/nDIAiN6 fzkAWJbUwfGTZVkbVE/nBs6mp3ha/EmF+JxASbUBj+2AzdAIJB5InCJBASgvyH9478gdIUvLrn85 SRIhF9PVP/LySthYAwmar5rJRgbAiSIAbdT+NzisGIIVSD91/mEAQ26lzuuyBuKrEhER1SJgm2+q 48YgdI0B1cvqvicJVIybL3f092eallssIUpqmBk9/dsFYQtortLpNTuipxJ0EAZEN7hktR495XBk 2Tlh3qP6camiAKpWtzqvjoxKiWCEpBZh/l44jCBRSFRsEwN3Ck5BkQ5GUoIsTvrndxhhgNBNN98/ Du8QjHyGztlNmnvvCtcASlzxp2HHNYGWgWBAzM89fFe8REWIUQ27meGfDgaJgTdKnXKuPzWFxgCU QvXUvf7OSUQ3YDNVIHOzzvC4pE3Amek3c/LkQjopioUymSPBk4kQpmGV9KhJnF1SBW+MEQFTAV+/ riGA6KPhkk2ddPPvGF03esiIp4OPGELDATbE4OULZGGnvEdAjTrBiQ8f5gfZGoZw1rJ8zWBwiQQx hoZDsZ+8UCBHJJxsVOSLcSUIAXJn+8YGCDpIfjAVwVAi2TGeSrU/f8ZEQckMqG7nCkIC0oeZ895K EG3ElX738ZKCELJjmIlwtF0bh6W6I3iIoxLR7HgcIqMmOgFNtw07NyTiUFliNjZuOX86yqUiAgFV HI/ol1GMKCTIUt7h4l2UuQQEUSjboubufnFCFGJfar48H4mMkgiQECXn064rCbqLCJQ0bWb86vnA 2D0Gm7V47fOChlYmdgFzGrFeesJWVAosPSl8z7eoxBIAgSTojfjdTDeEF22DIhSvD/eEkmURblOw iKIguM4oLEQIg6vlm6sMJXcDMQLQHtf4NYCqkVAo6R319ecgJAE0InQF62fjrIK9EQ2iBDbHO6md YTBQgwxzPiw6wUwQpQOkhflpiOseQhVWQgA/iCvXnIhyUJgiOq6/nFlQVBp0YWYhXeMhGFiOK6Au 4yf2awaEJSy6fs4oFvY/t/OaLfv/AJjMWcyn6vJqyy5EEBhIidCmAeYWxwsCOqj7wLAQNJcZCgXl FYqZY6IhjBhDaBf5wwSSN7fxjRDkNxg6Q9AB+bxEA7NIEwWJyeXziJOIof8AmIkjgAgl7JwhhQYV EJ/vDU2FEuvissJA14cwpeWQIUhM04XKguVYKKqdfjCQNVSnbdxHP7xKSUEBuHwbv+5pwclxKCUL HkqNe55jE4nYCGHJKlHE34gkWKiUm6Ls2H7bkGCUkgvzf+OIAsg0lTPM8v74ZZUQgBCDvsvbx9kV ZJHVQG55itzoC6iwwmwyEux/mnrDAghcJhMeOY9L1i8BXgBElN6/ZyIeSlC1tX9PjIwFWJ5Kne6/ D8lWlCAKoba6dhPGFAcQyIeSG9puP7jQWYRAYpiInxyavnIfSBAFKePE8BxjASkgFuzwMmBD8QjW yb59fgwQivCSD2Rfv+zEEnTiGD/tP1jJPAu2x4nwR9Th2KhETU8QhiZj+LwxmbomuCShAjyZeWQb t85dAMWWsMYkLuHbktBwFfzgSsNd4bIqIl4bxM0irKqK5vB+MlJ85KGzZlAIJt7w2wA4twgw+Fgi pXWmHBQD4clhtDSEyWlCKiLTAHTIRM/1WIZUoFX5xvg4IAEecVHYE7EjFTQETAW9YEIhSVkmfLF5 Qgk0UR/zHkgSkGJrvr7yTKCliscTrZhZDCGgPr9+8UiGZobnjWUGDIqnH+R+eHCgRZDPC38NRvGI OSUpQhIim33GRKVMgFR8fsj5y8ao4F+EiQFS6fgpW8EoBIlqtT77rGSY0CGkEM+/pcCYEHCTRCIT NpEcvEOKKQ6TMSO49+Im+MgkUGqCVX+znv2FORoYIGSVvR3zi0BKIhKCo5/PXcYzMYVRNcwvQTM8 X1k0CSU8iLVsluZvXOEyhUwR8HuZ/sOcZeMLCnEAodd/xjUdVRKRe1H7xU8M2CZgxVvEH1WUao3A m12vREFbxZkEQAIDiP6jk4xIAkSICzJ43rpjM5UNEiKqH9kxg3BAENiz49/xg17yRQnydn4wSURO zWCAV4Kw4qqAQmCDKOMCALv+9xJftc2/zCESHxJ+7wbAiov7xTTKbVwIm5POKrUvKsmESBHi8dXE 0cCnsydQACy/zhUIkdE4ELjwqcYIE8LEZUgFaf8ADjAsQ2Qr840KeWk+EyaNYKqsEtAKnY7nIsCI gCDESKwZqh8d40SQM8h6yRSABEw/fE4SM0RLAEeb3iASpcEsvlZ64yovhGSfr+MdCCuCUai3wfn5 LlLUgpG+/wBnFvSCzYnn6Pcsd4KgEGRCuJi+utezEkJbaFxUhG5j65xRSRCpRwbe0PszdDARSkvP mfEG94UFAhQpJM1KHNVvHNCCRSKsiePPJ3j2yuyyWIb6K8dbYwYoBm3VT+WASAggSEiy1G/4nnGW EK2ws3DzT3xxlIOSAVImIq+vR3iTgcFY59+5e95UYBoEVC1MjfnbjdhfIGBDxFr2b95GZgpKt71q a9TxGNC8sJJBM/LLErgJWHK9c8c/GLAqAARska2z95ARCJAaCYYtnZrxWVqCFFqdRB/HJgSAUlgy T41P6OJlaUqoZuoQ3NeqwuBGkrlXAMIVijoFKobR+7yHmg8l8fnAQBEQH77x6pK01+7xw8t+j9cI 5K84AhZmycPrLB4NYzDbEYvO8/JgyJLQQPGFsHhHR+M1CCeCDANDyuDCJQmdNMGMqDV7caDNDY6Y kJY+RXIkyMwgt8YuyOByvjeSCEtiYn/MnknXIOsNUAFJs8AY2JAgeR6mD/MINWQimvDhAFtkH3uD eoxSEEodH9eLwSCRFNqHJ+7xoqIAAmrYOaj4wRA3YFN+Ir+esjNQHAlO3s/ZwiTEJgJDdq+CPh3i XQARivO+jWCiSApsK8chFV/DCwSBPZwncP7GAIFSQSnHVkz/AOpi1BNigABhPH55ydJgELKnn8q1 WpbQhxCZAw6fFXx6ORI0LgCjBuP9yACgM0SmJOdsXUYCorSqIl2x5Wfy5NEQCfkT17vfWFJBCKoL 9N8z4fElIpgCICQY/fPRgwICFpTi43R/zOaBCCfEosdfXPK1GggW1TrzPWEECC5hJUu+La9byVIB BEOnZMWuSTQDSh5mRm9av6NXH3jUDRyLD9U0yhwSyMAAAAIMTst0d4BT+mNRCfGCwsnFUSmfBiVK quLcZpTvJsABvGSiKbVJhUW+YkzbKPRr7wQEm96/MZCIK6se4wncXfGDuJKlK+jAnkGErJ/U5KiE alZZ884ipY8NphCwjiOH0f3hiYCQuUL5yC0ii4T6/rB7QogBKLQTXORz0krBBVSRzrrDSYKAUCQI oWo3B5xSpCpCIUcC4eExUxgLIIGBVCSCZ+FSugAcQZYgpf1Xctgjpy2JCZgCXyTiwQXAt0HsZTlg Ju6wFjchEZTY8mPeHElkwDAgEbTz8OQEAACiAQIYkKR4wWFZCApWgT6KNpsxjsJoNgyqls9bbw1R FThk2SRUkawJQLsJpNeY/MZOIuos07b6gbnJKSdABcyh2ToamfSgAELQhBY0l2PV9zgQpAGxINke Z/7jEJGhbTpdVJ+xDlRGAVvPvjxjDaBYhFDizw4QqBnkSQ2BcD9cYdUENHYpa8PF35wmOjQWf6eP vJixlDap9aqK91hzo0TkdQPrJ9SEGJ29GG2goDR095FEAUDib+eZxv8AEToyKH8zhO6gpxUJEwif GLIVB8D3+9Y8/wB5Nw5v4yYgKzxjRCey8ZRTDqC8VJdwMYrBI6T+8IKEjbGWUpWNxXrFRHykT+MS EB0CY/OLBF5MsH1iECq6ht/nEssLVvzeIQTkjY+/6yLIVkJfkMlLmC0Y/OPocGp8nHRZCLRA+qxT NDS4KiBD/mCaipBSuuWf/MYKYUjSyRxTu5OO8tk6kAjqogf5Xw1MUqgojsN6j/mVxIAxNBVWX1+M HwZQh8FiVxM9mTUgsvl4mbu0/nAoSWYksbg2xP48ZBDFiBIVPh/PU4iE0ISpE628fOorEEhoBCSd TAjSfJvAwQRAJnw3+ycbIc1eybe+jr6nKnQsWezEa11hMmAQikREoPi7msRJImhh4Ge377O8Ie40 RJMc76xJoaLMKcyQ7317xjeokiYNm72ccfGQ7AWKqTDSz896ywEWATaOdb2x1VZK0ARgLVGSf2d4 yRiRLKg8ar5/pxBA9oRaKjV+8NlAsqi4mc0kSfv/AJhjGD5/eMfMwPgwPD7vFplfeTJSRkBnCgzk yxEqdMVzi/eLrCJkwBHwsbrGANLqFxEFmA6xgADRMzlpQfaDGzCDOFyYllLmV+YyBWrtCHJxWG5M uQSzIplfesZFUAtf1jugXbLDFxOHwlSCJD8OS6zES1Xs985AGkiRQeO8YSE0RY0mI/3KkRLIUHp/ rIlwIT4SX9/uibglkOnbcSXPL3iVsGACELzzvnvzUwZkhzQvTU15woqQ2S5/F/U4uUAHdE0B5475 +cFCECBUiAZpjTyZaEEgMwMRIxxJr+DjSWaBg0sn0Y/7OPzjyhMkxou6vjjgdlAQqanl+3GYBFKl UOvy3/WMwKCsQxQMvDy/xvDIgGhnXIcP7WJkk2HAiePSxX8YCMQVI7VvZDr9DAiqAXRd8fR/sGAh AitCm9T61+axbamKvTcojrxWFqlAVszXZqIjTilgxCSskIr+/nynCoBBQWPuOOfucd+xYgJs+K34 7nEnAiH6kXcBgIEAUee/6xBK9L9f+Y0ZR4E894OUOib/AHxgUb0TvFFMgQ83/wCYshOtxhojVmSE zcnb/mK4UYYIxHn7OANlY8ZEHGEKEo4p/GJJQs5d5AtjzGQ5KagyxA/OJOAQDO8saQEgZOoUQmaw yQpoSzORqF2IelxhsrzyvUzOTJAKGvOTqwCSjzHWIQS12JPZ03iFhSBtiK199VixUbATSx8eXIcE WiARM1FS45OE0Jb1xfyecZnUB4Xv/Wf/AC2TgZBJAoEeuzjFkNRQhiiBG97d5I5yE2XP8eMbNLCg 1d/eLTOEcA9jfmPP2PHqguBcbmeSOoPlSNi2ExP7N6MlEkIkWYYsWDbvjrCA0DoGyfnGMxFFUJzE a2H24zQpSyC/E+dYihXJBlNKe/3jO0ChQFieOIrnA0qVSyoxw/nBAQEECSde47cZjKiEQ2H8YzOo AQAOX8f+YVaIFpIQPL+Wsg7JQQBClV1+GQUSshBoscT8+XIuVA5kBeKmtefEMtSlkTAJbrr+DP/Z
nonf_biography
РОБЕРТ
ШТИЛЬМАРК
Роберт
Александрович
Штильмарк
ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвертая
Роберт Александрович Штильмарк (1909-1985) известен прежде всего как автор легендарного романа 'Наследник из Калькутты'. Однако его творческое наследие намного шире. Убедиться в справедливости этих слов могут все читатели Собрания сочинений.
Во второй том вошли 3 и 4 части романа-хроники 'Горсть света' - произведения необычного по своему жанру. Это не мемуары в традиционном понимании, а скорее исповедь писателя, роман-покаяние.
ru
ExportToFB21
11.05.2014
OOoFBTools-2014-5-11-16-43-22-1314
1.0
ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Том 2
ТЕРРА - Книжный клуб
Москва
2001
5-275-00277-7
ГОРСТЬ СВЕТА
Роман-хроника.
Части третья, четвертая
ТЕРРА - КНИЖНЫЙ КЛУБ 2001
УДК 882
ББК 84 (2Рос=Рус) 6 Ш91
Оформление художника И. МАРЕВА
Штильмарк Р. А.
ISBN 5-275-00278-5
УДК 882
ББК 84 (2Рос=Рус) 6
ISBN 5-275-00277-7 (т. 2) ISBN 5-275-00278-5
(C) Р. Штильмарк, наследники, 2001
(C) ТЕРРА-Книжный клуб, 2001
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Заклятье огнем и мраком
Глава четырнадцатая. ФРОНТОВИК
1
В июне 1941-го привычное бытие тридцатитрехлетнего коренного москвича Рональда Вальдека столь же внезапно кануло в прошлое, как, бывало, от перегоревшей пробки вдруг погружался во мрак весь лучезарно сиявший квартирный уют.
Как у большинства призванных в армию, война будто очистила его память, стерла пятна, кляксы и тени прошлого. Теперь оно жило в Рональдовой душе светлым и далеким, подобно изображению в перевернутом бинокле или цветным открыткам на странице любимого с детства семейного альбома. И даже самые последние московские впечатления, уже военные, невеселые, предотъездовские, не могли омрачить ностальгического взгляда на прошлое, ибо в те первые дни войны Рональд, как и многие, всею душою постигал спасительный пушкинский завет: 'Что пройдет, то станет мило'.
Одно из последних московских впечатлений прочно связалось с образом живого Сталина.
Рональд еще в июле, после первых же воздушных налетов на Москву, отправил в эвакуацию жену и маленького Федю. Уехали они куда-то в Башкирию или Татарию с институтом Академии наук, после того, как в московских стенах этого института сгорела от первой же бомбежки большая институтская библиотека, все ученые труды, приготовленные к печати, а в том числе и двенадцатилетняя работа самой Екатерины Георгиевны Кестнер-Вальдек. По иронии судьбы, уцелел от этого пожара только экземпляр последнего издания 'Майн кампф', ибо кто-то из доверенных лиц, имевших доступ к таким изданиям, вероятно за поздним временем, не вернул его накануне пожара в Секретный фонд, а спрятал до утра в несгораемом шкафу...
Под конец одного из тех последних июльских дней Рональд Валдек, уже готовый к отъезду в часть, шел из редакции 'Иностранной литературы', куда только что сдал большую статью-рецензию о романе Тойн де Фриза 'Рембрандт', недавно вышедшем в Амстердаме. Занятый своими мыслями, Рональд пересекал Лубянскую площадь как раз там, где ныне, на месте прежнего изящного Виталиева фонтана надзирает за гражданами с высоты своего цилиндрического постамента сам товарищ Феликс Дзержинский
[1]
.
Тогда же, в июле 41-го, стоял там, в непривычно пустом (после исчезновения фонтана) центре площади, простой милиционер-регулировщик, только уж не в фуражке мирных времен, а в солдатской каске, плаще защитного цвета и с противогазом на боку. Чуть поодаль от него тихо урчали не выключенными моторами четыре черных правительственных автомобиля и полдюжины мотоциклов с колясками.
А еще ближе к станции 'Дзержинская', в окружении военных чинов, но при том отчетливо среди всех выделяясь, главенствовал над видимым миром товарищ Сталин, собственной своей персоной.
Мимо него, в раструб метро, похожий на разинутую пасть, вливался управляемый милиционерами тысячеглавый людской поток. Это старики, женщины и ребятишки, напуганные ночными бомбежками и не доверяющие домашним убежищам, торопились пораньше спуститься в метро. Может быть, они спешили потому, что каждый надеялся захватить местечко для ночлега на самой станции, а не в тоннеле, между рельсами. Вот и старались спуститься пораньше, еще до того, как остановятся поезда и эскалаторы. Движение останавливали тогда часов в восемь вечера - с этого времени подземные станции и тоннели превращались в бомбо- и газоубежища для всех желающих. Обычно люди брали с собой легкие свертки-подушечки и одеяла.
С таким ночлежным скарбом людская масса сочилась вдоль шеренги милиционеров мимо Сталина и утекала под землю. Это могло бы напомнить обряд массового жертвоприношения грозному божеству, однако люди, робко поднимая взоры на Сталина, легко убеждались, что божество нынче не гневается и глядит приветливо. Да и была еще у всех свежа в памяти, отдавалась эхом в ушах его недавняя, июльская радиоречь, начатая в необычно задушевном, чуть растерянном и грустном тоне... Сейчас, стоя среди военных на площади, товарищ Сталин время от времени поднимал руку, как бывало в часы первомайских парадов и демонстраций. Ободряющим жестом он напутствовал бредущих в укрытие граждан, которых так и не смог уберечь от налетов. Улыбка Сталина была тоже немного растерянной, грустноватой, иронической, но все-таки - ободрительной, обнадеживающей. Рональду еще никогда не приходилось видеть Сталина в такой близости к уличной толпе. Ведь даже столичные журналисты, всюду поспевающие первыми и давно примелькавшиеся охранникам, обычно не подпускались к вождю на столь короткую дистанцию. Исключения бывали крайне редко - например, при встрече в московском аэропорту группы спасенных челюскинцев или при возвращении в Москву громовского экипажа из Америки. То были трудно объяснимые исключения из общего правила, когда газетчикам позволили стать так близко, что Рональд мог бы коснуться рукава Сталина и ясно разглядел оспины на его лбу и щеках. Возможно, что оба эти случая были следствием простого недосмотра товарища Паукера, начальника оперода ОГПУ.
А тут, сейчас, Сталин, нисколько не жертвуя своим величием, с присущей ему. неторопливостью движений, показывал жестами, улыбкой и тихой речью с окружающими, что он, как и подобает божеству, знает все нужды и чаяния граждан, ибо ничто человеческое ему не чуждо, и возник он здесь, на площади, чтобы порадоваться спокойствию, преданности своего верноподданного народа...
Вечером Рональд покидал Москву, с назначением пока в город Рыбинск, где формировалась его воинская часть. Сцена на Лубянской площади его тронула, особенно ободряющая, сочувственная сталинская улыбка... Перед тем, как запереть квартиру и отдать ключ дворнику, он присел к столу и написал от всей души сердечное письмо товарищу Сталину, со словами признательности за все, достигнутое Советским Союзом под сталинским управлением, в особенности же за длительный, многолетний мир, теперь так коварно нарушенный германским фюрером... Стараясь хорошенько вобрать в память все убранство своего дома, он последний раз обводил пристальным, запоминающим взором полки книг, японские драпировки, фарфор и любимую Катину ветку цветущей вишни из спектакля '47 ронинов' - эту бутафорскую вишневую ветку подарил ей режиссер и глава труппы 'Кабуки', сенсей Итикава Садандзи...
Через час он уже ехал в поезде, поначалу до Ярославля, мимо затемненных пригородов с притихшими, нахмуренными домиками и слепыми окнами, оклеенными крест-накрест плотными бумажными полосками.
* * *
Попутчиком был морячок, тоже спешивший куда-то на Север, в свою часть. Ночью они вышли на станции Всполье близ Леонтьевского кладбища - Рональд помнил эти названия со времен Гражданской войны: ведь ему пришлось видеть тогда сгоревший, полуразрушенный Ярославль сразу после подавления перхуровского восстания.
Оказалось: пассажирский на Рыбинск будет лишь после полудня. Впереди целая ночь и утро.
- Может, водой доберемся? Пошли-ка в город!
Переулок сразу привел их к небольшой церкви Владимирской Богоматери. Как вершина темной лесной ели, уходил к небу, терялся в сумраке красный шатер ее колокольни, давно онемевшей, лишенной медногласных своих звонов. Рональда осенило: 21 июля 1918-го священнослужитель именно этого Владимирского храма на Всполье был расстрелян здесь, у кирпичной стены своей церкви якобы за вооруженное сопротивление красноармейцам, атаковавшим Всполье. Впоследствии много раз писалось о том, будто митрополит Агафангел благословил пастырей с оружием в руках сражаться с осквернителями храмов, за что и сам был приговорен к смертной казни. Поделиться ли с морячком этими воспоминаниями? Пожалуй, не стоит...
За церковью вскоре свернули на шоссе, зашагали мимо огородов. Углядели большую яму с раскиданной вокруг землей, еще сыроватой - недавнее попадание авиабомбы! Рональд в дни московских бомбежек успел привыкнуть к свежим язвам земли, морячок-попутчик, ехавший из глубокого тыла, впервые встретился с реальным, недавним следом войны. Значит, правду говорили соседи по вагону: мол, уже не раз немец по ночам кидал... Куда метил? Кто его знает! Может, думал станцию разрушить, а может, по леонтьевским... Покамест, слава Богу, только по огородам попадал...
Говорившего тут же сурово оборвали: 'Не трепись! Хватит болтать!'
Рональд сообразил, что речь шла о леонтьевских воинских складах у кладбища! В 1918-м перхуровцы с ходу овладели складами, того боезапаса хватило им на две недели активной обороны с противником сперва втрое, а потом вшестеро превосходившим силы осажденных. Судя по намекам, склады и сейчас не пустуют. Кстати, лишний раз довелось практически убедиться, как много, и притом почти без риска, может извлечь вражеский лазутчик из простейшей обывательской болтовни - в вагоне, на улице, у прилавка...
На рассвете Рональд узнавал издавна памятные ему здания: волковский театр, гостиницу 'Бристоль', давно, конечно, переименованную, торговые ряды, воротную башню. За красивой площадью с двухшатровой церковью Ильи Пророка темнел губернаторский сад, а позади... Там, в просветах между парковыми липами, распахивались синеющие волжские дали, начинался ритм арочных полукружий железнодорожного Вологодского моста, возникали силуэты храмов, звонниц, монастырских стен и башен Ярославля. И вся эта древняя краса и гордость волжского града, вся его застывшая в камне история, сотворенная великими безымянными мастерами, при взгляде близком поражала мерзостью полнейшего запустения. Исторические памятники красивейшего из городов на Волге вблизи гляделись так, будто давно находились во вражеских руках, под властью темных, невежественных чужаков, исполненных ненависти и презрения ко всей каменной летописи города.
С верхней набережной спустились к берегу и пристаням. Пароход вверх? Один только что прошел, другой будет вечером. Можно ли до Рыбинска катером? К ночи попадете. Не раньше! Поездом вернее.
Пришлось вернуться на вокзал с первым рейсом трамвая. Только вечером дотащились до места назначения. Здесь расстались: морячок пошел к коменданту станции Рыбинск, Рональд в темноте зашагал к указанному ему школьному зданию, где формировалась новая пехотная дивизия. Командир - полковник Тропинин, начальник штаба - полковник Евдокимов.
Он все пытался угадать, какие обязанности возложат на него в армии. Кем назначат? Куда пошлют? Вспоминая свои сборы в терчастях, тревожился, как бы не поручили ему, скажем, полковую связь. Ведь в радиотехнике он слабоват, хотя в послужном списке значится: командир полковой рации, а в характеристике указано: хорошо справлялся с обслуживанием части радиосвязью. Вот в языках он посильнее: немецкий, худо-бедно разбирается в скандинавских, с грехом пополам изъясняется по-французски, переводит с английского...
На курсах планировщиков при Моссовете неплохо изучил основы геодезии и топографии. Чтение карты - 'отлично'. Глазомерная съемка - 'хорошо'. Ориентирование на местности - 'отлично'...
Во время сборов отличился при пулеметных стрельбах. А вот строевая на сборах подвела: оценка посредственная (с ротным тогда поцапался, он оценку и снизил!). Нормы ГТО сданы все. Парашютный прыжок. Кавшкола (окончена без отрыва от производства, во времена службы в агентстве связи). Вроде... должна бы найтись такому армейская лямка!
Невдалеке от волжской набережной - затемненное школьное здание. Парадный подъезд - на запоре. Ход со двора. У дверей - дневальный, в штатском, но при штыке сбоку, на поясе... Посылает вверх по лестнице...
Школьный актовый зал со спущенными портьерами на окнах. Вдоль стен, прямо на полу, подостлав пальто и плащи, спят вповалку мужчины разных призывных возрастов. В углу - столик с дежурным журналом, телефонным аппаратом и стоячей лампой под цветным, весьма штатского, домашнего вида абажуром-щитком. За столиком - военный. Два кубаря. На вешалке, радом, кожаный реглан и фуражка с кантами. Рональд козыряет, представляется, вручает воинский документ, слышит в ответ:
- Адъютант командира дивизии лейтенант Воронцов. Из Москвы прибыли? Так и запишем. Вы - поспели 64-м. Вообще-то долговато ехали, но, беря во внимание и учитывая... Что ж, товарищ Вальдек, принимайте этот пост. Вы назначаетесь оперативным дежурным по штабу дивизии ?..., или, как мы пока зовемся, части полковника Тропинина. Распишитесь в приеме дежурства... Сдал лейтенант Воронцов. Номер этого аппарата - здесь, на бумажке. Время - ноль часов тридцать минут. Я сосну часок... вон в том классе, но будить не советую. Разбирайтесь во всем сами.
- А где командир части?
- Отдыхает в директорском кабинете. Боже вас упаси тревожить его без крайней надобности. Только по боевой тревоге! Простите за нескромный вопрос, товарищ Вальдек: вы сами... из евреев или..? Ведь Рональд - имя как будто... немецкое? Или еврейское?
- Как будто шведское, товарищ лейтенант. Я русский, из давно обрусевших шведов, старых москвичей.
- Гм! Ну, ладно, там поглядим! Табель прибытия - в ящике стола. Пока у нас 64 души среднего и старшего начсостава. Рядовых, младших командиров - ни одного. Но ожидаем. Просили военного коменданта подбросить.
В третьем часу ночи новоявленный оперативный дежурный по штабу 'части полковника Тропинина' стал клевать носом, но тут очнулся настольный телефон. Неуверенно потренькал, потом угрожающе затрещал. Рональд легко узнал в трубке голос военного коменданта станции Рыбинск.
- Вы требовали срочно пополнить вас рядовым составом? Присылайте приемщика, лучше двух. Получите сразу несколько сотен. Понятно?
- А что за контингент? (Рональду вспомнились телефонные команды, звучавшие в кабинете его недавних учеников-гулаговцев.)
- Самый лучший!
- Новобранцы?
- Какие новобранцы! - рассердилась трубка. - Остатки боевой части. Танковая бригада с переднего края. Матчасть побита, личный состав потрепан, теперь следует в тыл на переформирование. Но покамест матчасти для них в наличии не имеется, Москва отказала... Есть указание временно передать этих людей в общевоинские части. Берете?
- Так, они, верно, хотят в свои, бронетанковые войска?
- Мало ли, кто чего хочет. Начальству виднее! Короче: жду ваших приемщиков 15 минут. Не пришлете за людьми - передам другому хозяину. Я не могу эшелон дольше на запасных путях держать. Командую выгрузку! Не подоспеете - пеняйте на себя!
Кого же разбудить для такого поручения? Колебания неуместны, влез в воинскую шкуру - будь тверд! Рональд расталкивает двоих, посолиднее возрастом.
- Фамилия? Звание?
Один оказался Арсеньевым, другой - Курмоярцевым. Оба из запаса, воентехник и интендант. Подходяще угадал! Пока оба собираются, оперативный дежурный отхлопал им на машинке некое подобие воинского удостоверения. Приложил печать, 'для пакетов': за гербовой надо обращаться к лейтенанту или самому комдиву. Арсеньев и Курмоярцев повиновались без ворчания и вышли в темную июльскую ночь.
- Куда привести людей?
- Да покамест сюда, во двор... Там разберемся, как рассветет...
Опять телефон! С пристани. Подошла баржа с низовьев. Лошади. Донцы-четырехлетки. Числом около двух сотен.
- Принимайте! А то волнуются кони, копытами бьют, давно не поены, сопровождающих мало. Баржа уже на якорях у бережка, от вас недалеко. Выходите на набережную, сразу увидите.
- Послушайте, а сбруя есть какая-нибудь? Недоуздки? Седла?
- Не знаем. Шлите приемщиков скорее да побольше.
Однако, черт возьми, что за комиссия, создатель, быть оперативным дежурным вновь формируемой части! Притом, будучи облаченным... в пиджак и шляпу! Попробуй, внуши подчиненному трепет и безответность! Однако действовать надо!
- Подъем! Всем в зале - подъем!
Какая наивность была - расположиться прямо в зале, на глазах любого начальства! Вот тут мы их сейчас и потревожим!
- Фамилия? Специальность на гражданке?
- Захаров, старший лейтенант, из запаса. Агрономом был...
- Стало быть, вы и нужны! Организуйте приемку... конского поголовья!
Когда рассвет сделался многокрасочным, группа Захарова, человек в тридцать, уже возилась на берегу, пыталась подтянуть баржу швартовами ближе к суше, ладила широкие дощатые сходни с борта баржи на полоску глинистого берега, усыпанного ракушками, камешками и всякой мелочью. А тем временем другие расторопные и добычливые приемщики успели пошарить по дворам и сараям. Тащили на себе целый ворох ременных лямок, сшивок и вожжей...
И уже сбегались городские зеваки, раньше всех мальчишки с ближайших домов и дворов. Тащили какие-то шесты, веревочные концы, а то и настоящие недоуздки. Бог знает, где, кем и зачем сохраненные со времен личных хозяйств или извозного промысла.
Сам оперативный дежурный по штабу части рискнул оставить на короткое время свой ответственный пост и сбегал на берег, поглядеть, как идет выгрузка. Разумеется, у телефона был оставлен какой-то временный дневальный. Рональд смог видеть, как по хлипкому настилу свели первого коня светло-буланой масти и с несговорчивым характером. Он храпел, звонко ржал, взбрыкивал, но, поощряемый ремнем и жердиной, все-таки прогрохотал по настилу и, развевая по ветру гриву, понесся было на бульвар, но вскоре смирился, несколько придушенный веревочной снастью, наброшенной ему на стройную, крутую шею. Не знал тогда Рональд, что этого самого буланого коня убьет финская мина через пять месяцев после рыбинской выгрузки... Да и сам Илья Ильич Захаров, толково управлявший выгрузкой, не доживет и до будущего года...
Оперативный дежурный (коротко именуемый 'опердежем' постоял еще несколько минут, глядя, как весело пошло дело, убедился, что в него уже дружно вмешались горожане-рыбинцы, преимущественно пенсионного возраста, причем кое-кто из старших школьников бодро восседали верхом на пугливых донцах, а кто и сахар скармливал самым непокладистым, и уж тащили со дворов ведра, чтобы поить тех, кого на бульваре успели привязать к деревцам, - словом, убедившись, что больше ему здесь пока делать нечего, штабной офицер в штатском счел возможным вернуться к телефону. Думал он при этом, сколь велик, толков и умел русский человек, когда начальство не слишком рьяно вмешивается в дело, не тормозит его инициативу, не путается под ногами и не препятствует проявлению здравого смысла и здорового рационализма. Чем сложнее житейская ситуация, тем неистощимее на выдумку проявляет себя этот россиянин, даже горожанин, в особенности провинциальный. Ибо еще не утратил он живой связи с землей, личным хозяйством, домашней скотиной, живой и неживой природой. И если, усилиями нашей государственной власти, партийных идеологов, боящихся этой связи как огня, она ослабнет, забудется и вовсе исчезнет, станет тогда тот же социалистический россиянин в тупик перед любой задачей, какие так любит задавать нам наша неимоверная действительность, непредсказуемая; иррациональная и посильная одним нам, россиянам прежней, предвоенном, а то и прямо дореволюционной выучки, ив каких бы сословий мы ни происходили и какими суффиксами не оканчивались бы наши фамилии, лишь бы душа чувствовала себя российской... Выучку эту мы подчас передаем и сынам, И дочерям нашим подсознательно, вместе с материнским молоком и отцовской российской смекалкой. Еще покамест передаем!
Следующие дни - сплошная круговерть тыловых будней, когда высшая государственная воля незримо властвует над всеми индивидуальными волями, сведенными в противоестественное сборище - армию. В этом суетном мельтешении смешного было больше, чем печального, но уже на все падал багрово-закатный отсвет обреченности и мало кого могла веселить родная российская несуразица. Она была, так сказать, в самом народном характере, где барство и холопство исстари сплетались, как уток и основа. Нелепый крик: 'Я приказываю!', обусловленный слабостью, погасил много разумных начинаний, неизменно вызывая иронически-покорное: 'Слушаюсь!'. Сколько доброго и толкового угробливалось прямо на коню!
Из трюмов барж и из красных товарных пульманов сотнями, тысячами неуклюже выбирались новобранцы и 'запасные'. Вагонами поступало обмундирование, снаряжение, оружие. Списочный состав трех полков приблизился к штатному. За городом, среди лугового разнотравья, невдалеке от опушки мелколесья, возник палаточный лагерь. Была там и палатка начсостава Первого полка дивизии, куда Рональд Вальдек назначен был ПНШ-5
[2]
. Этому назначению, оговоренному как временное, предшествовала неприятная беседа с начальником штаба, полковником Евдокимовым. Пожилой кадровый военный, поручик старой русской армии, он держал себя с Рональдом сухо, будто не беседовал, а допрашивал:
- Ваша национальность?
- Русский, товарищ полковник.
- Почему же фамилия нерусская?
- Унаследована от дальних предков, давно обрусевших шведов.
- А имя Рональд? Тоже... от дальних предков?
- В деревне Заречье, Ивановской области, прошлым летом я встретил среди крестьянских ребятишек трех Робертов, двух Эдуардов и одного Рональда. Все это - почерпнуто из отрывного календаря Госполитиздата.
- В дни вашего младенчества еще не существовало отрывных календарей Госполитиздата. Для людей русских существовали святцы, в коих ни единого Рональда не обреталось. Стало быть, крестили вас, надо полагать, не по православному а по немецкому обряду... Где сейчас ваши родные?
- Мать эвакуирована в Куйбышев с семьей моей замужней сестры Вики. Супруг ее - старый большевик, видный партработник Тихий Владимир Евсеич
[3]
.
- А ваш отец?
...К этому вопросу Рональд Вальдек готовился с тайным страхом. Признаться? Дескать, осужденный враг народа! Это значило бы тут же вылететь из списков части. А душа-то просится туда, где решается судьба Отчизны!..
- Отец у меня умер. У нас с ним вообще-то было мало общего.
- Почему?
- Он не одобрял моей женитьбы, и мы... мало общались друг с другом...
- А где он умер? Где похоронен?
(Знают они, что ли, правду? Ведь не знают же? Может, про это всех выспрашивают?)
- В Москве. Похоронен на Введенском кладбище.
- Репрессированные родственники у вас есть?
- Не-ет.
Чтобы отвлечь собеседника от этой скользкой стези, Рональд достает старые свои воинские документы, еще из Отдельного батальона связи. Есть там и характеристика (для вступления в партию). Полковник углубился в чтение.
'Был одним из лучших в массовой работе... Отличник боевой и политической подготовки... Руководил батальонной школой партпроса.
Отличился при тушении пожаров, в условиях, приближенных к фронтовым... Премирован м/к ВИНТОВКОЙ... Премирован полным собранием сочинений В.И, Ленина...'
- Почему же остались беспартийным? Почему не возобновили заявление?
- Решил сделать это опять в армии. При очередных сборах. Потому что мне, педагогу, то есть служащему, пройти в гражданских условиях было маловероятно.
- Хорошо. Временно зачислим вас в Первый полк, помначштаба пять, по штабной-шифровальной службе, сокращенно - ПНШ по ШШС...
Что же, и на том спасибо полковнику Евдокимову. Тягостное чувство, оставленное в душе этой беседой, понемногу развеивалось. И день, и часть ночи занимала служба. Начальник штаба полка капитан Полесьев поручил Рональду 'учебную часть'. Новый ПНШ контролировал занятия в ротах и взводах, готовил, вместе с комбатами, первые батальонные учения. Рональда поразила слабая подготовка комсостава - не только младшие, но и средние командиры плохо читали карту, забыли уставы, были беспомощны на политзанятиях и лишь строевую подготовку кое-как могли вести с новобранцами. Лужайки под солдатскими сапогами превращались в утоптанный и пыльный плац, хрипло и отрывисто звучали команды, в стороне ржали кони, дымили кухни, а еще дальше, под непосредственным наблюдением ПНШ-5 Рональда Вальдека возник полигон, и уже гремели первые винтовочные залпы и короткие пулеметные очереди.
Когда начштаба полка убедился, что почти весь комсостав в батальонах, ротах и взводах плавает по военной топографии, совершенно не умеет вести глазомерную съемку местности, делать разбивку огневых точек, окопов и составлять стрелковые карточки, пришлось, по предложению Рональда, устроить батальонные топографические курсы, обязательные для командиров всех рангов в полку. Занятия поручены были Рональду, командиру пулеметной роты Андрееву, ПНШ-2 - старшему лейтенанту Захарову и адъютанту Третьего батальона лейтенанту Цветаеву, очень грамотному и толковому командиру. Однажды эти занятия посетил полковник Евдокимов. Он побывал во всех группах и дольше всего задержался в той, где Рональд Вальдек учил командиров глазомерной съемке и боевым графическим документам. Полковнику занятия понравились, он велел в других группах вести их по Рональдовому образцу.
- Где так хорошо изучили военную топографию, товарищ Вальдек?
- В Кавшколе им. Буденного и на курсах планировщиков при Моссовете, товарищ полковник!
- За хорошую инициативу объявляю вам благодарность!
- Служу Советскому Союзу!
Если выпадала Рональду минута передышки, он делился впечатлениями с лейтенантом Арсеньевым, вновь назначенным командиром полкового взвода связи. Арсеньев высказал предположение, что дивизии придется воевать либо под Москвой, либо под Ленинградом, и отъезд на фронт близок!
Роты и взводы получили табельное стрелковое оружие. Командирам выдали личное: до комбатов и старших политруков -пистолеты ТТ, а кому не хватило, тем - офицерского образца наганы. Рональд к раздаче опоздал, ему достался надежный тульский наган под номером НР-106. Патронов приказано было пока не выдавать - командование опасалось драк и ранений. В солдатские книжки и офицерские документы вписали номера закрепленного оружия и все снаряжение - плащ-палатку, флягу, саперную лопату, противогаз... Для хранения винтовок, ДП ('Дегтяревский пулемет ручной'), а также секретных огнеметов, выданных в чехлах химвзводу, пришлось спешно устроить переносные стойки-пирамиды, чтобы служили и в лагере, и в вагонах, коли будут машины... Кстати, хороших столяров и плотников было среди запасных много больше, чем хороших стрелков, и особенно пулеметчиков. Спешно превращать плотников в автоматчиков, гранатометчиков и даже снайперов было теперь главной задачей Рональда Вальдека в предотъздные дни августа 41-го...
В душе он считал себя глубоко штатским человеком, но теперь радовался, что следовал 'на гражданке' доброму народному завету: 'На Бога надейся, а сам - не плошай'. Вальдек-отец часто повторял сыну: 'Бог-то Бог... да сам не будь плох!'...
Алексей Вальдек с честью прошел всю Первую мировую войну под русским знаменем и под конец этой войны понял, что проиграна она Россией именно из-за несоблюдения древнего завета. Россия пришла к катастрофе через ничем не оправданное военное поражение - ее правительство и генералитет слишком понадеялись на небесное покровительство богоизбранному православному воинству. Но не простил Бог тому, кто оказался перед сильным врагом 'плох'! Кто не умел противопоставить ненасытным германским пулеметам и орудиям ни хитроумный огневой маневр, ни стратегические охваты и тактические ловушки, а лишь новые и новые горы православного пушечного мяса... Не простил Бог виновникам тех потерь, того вдовства, того сиротства в народе!.. Отголоски этого мифа благодатной непобедимости Рональд ощущал и поныне, только благодать и избранность понимались по-новому. Дескать, у какого западного пролетария поднимется рука против Красной Армии страны Советов, первого в мире государства рабочих и крестьян!
В заслугу армейским политработникам 41-го года надо поставить немедленный отказ от марксистского понимания классовой солидарности и классовой борьбы. Дескать, товарищ российский солдатик! Перед тобою - враг, фашист! И никаких тебе классовых солидарностей!.. Защити родину, своих детей, самого себя! Убей немца! Будь он хоть трижды пролетарий в солдатской шкуре - продырявь эту шкуру, чем можешь! За Родину! За Сталина! (Впрочем, лозунг последний Рональд часто читал в газетах. Однако за всю свою боевую жизнь он ни разу не слышал его на поле битвы. Ни разу! В атаках и штыковом бою побывал трижды, а крика 'За Сталина!' не слыхал.)
Недостатки нашей подготовки к войне бросались в глаза буквально в каждой мелочи. Рональда спасал собственный опыт в Военно-инженерной академии, Кавшколе, и на территориальных сборах. Кое-какую пользу принес и опыт охотничий - приемы скрадывания дичи, бесшумного приближения к цели, маскировки, спартанские привычки в лесу и в поле, опыт ночлегов в шалашах и на сеновалах, привычка ориентироваться в незнакомом лесу, болоте, кочкарнике, умение обуться, не промокать насквозь, навык верховой езды в темноте, среди бездорожья, бережение сил коня и собственных... Все это, оказывается, облегчало тропу военную, особенно разведывательную...
А вот у пожилых командиров из запаса, у новобранцев из высших учебных заведений, а то и среди кадровых военных, выпускников спецучилищ и даже военных академий обнаруживались зияющие провалы в боевой подготовке! Рональд Вальдек про себя высчитал и даже Арсеньеву, новому другу, поведал, что новых видов оружия почти никто не знает, не только среди солдат, но и среди комсостава. Три четверти командиров лишь в Рыбинске, на батальонных учениях, впервые увидели миномет, девять десятых впервые увидели и заполучили в руки автомат типа ППШ и ППД,' равно как и винтовку СВТ. Половина никогда не бросала рунной гранаты (в том числе и сам Рональд), ни РГД-33, ни Ф-1, ни старой ручной, с кольцом (Рональд бросал только учебные, а боевую разбирал разряженной, 'теоретически').
Младший лейтенант Арсеньев, ленинградец, выпускник Н-ского военного училища связи, признавался Рональду, что за три училищных года всего два раза выстрелил из винтовки, лежа и стоя, никогда не держал в руке пистолета, никогда вблизи не видел пулемета (только в кинофильме 'Чапаев'...). В училище главное внимание уделялось строевой подготовке, особенно за полтора-два месяца перед Октябрьскими и Майскими праздниками, что знаменовались военными парадами.
- А как было с техникой связи?
- Да все больше на теорию налегали... Практически имели дело с несовременными рациями, вроде старушки 6-ПК. Командование все заверяло, что важнее всего - постичь главные принципы конструирования, уметь читать и самим строить схемы, а 'в случае чего', мол, в наше распоряжение сразу поступят новейшие, компактные чудо-станции, покамест строго засекреченные. Но вот сейчас 'случай чего', похоже, уж наступил, а чудо-станций... хм... не видно! Поступило шесть приличных приемо-передаточных раций на всю дивизию, две дали мне, для Первого полка. А как их делить между тремя батальонами - это уж там видно будет.
Загадочное и влекущее ТАМ близилось с каждым часом...
Как-то утром, после начала занятий, вестовой из штаба принес Рональду приказание: приготовить личный состав части к принятию воинской присяги. Занятия отменялись. Всем, у кого нет отметки о воинской присяге, следовать на построение...
У Рональда отметки не оказалось, хотя в терчасти построение на присягу было особо торжественным и осталось в памяти. Теперь пришлось присягать вторично.
Начальник штаба Первого полка, стройный украинец, капитан Полесьев, кадровый военный из последнего, уже ускоренного выпуска Академии имени Фрунзе, собрал весь состав своего штаба, от ПНШ-1 до писарей и вестовых, велел разграфить лист, принести портрет Сталина, поставить под ним раскладной столик, накрытый красным полотнищем, и громко, торжественно стал читать, фраза за фразой, текст присяги, а строй штабных повторял каждую фразу хором.
'Я, сын трудового народа, гражданин СССР, принимаю на себя звание воина рабочей и крестьянской армии. Перед лицом трудящихся классов СССР и всего мира я обязуюсь носить это звание с честью, добросовестно изучать военное дело и , как зеницу ока, хранить народное и военное имущество от порчи и расхищения. Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину беспрекословно выполнять все приказы командиров поставленных властью рабочего и крестьянского пр-ва. Я обязуюсь воздерживаться сам и удерживать товарищей от всяких поступков, унижающих достоинство гражданина СССР, и все свои действия и мысли направлять к великой цели освобождения всех трудящихся. Я обязуюсь по первому зову рабочего и крестьянского правительства выступить, на защиту СССР от всяких опасностей и покушений со стороны всех врагов, и в борьбе за СССР, за дело социализма и братство всех народов не щадить ни своих сил, ни самой жизни. Если по злому умыслу отступлю от этого моего торжественного обещания, тогда будет моим уделом всеобщее презрение, и да покарает меня суровая рука революционного закона...'
(Лет шесть спустя этот текст был существенно изменен, и ныне воинская присяга принимается военнослужащими при вступлении в армию по тексту 1947 года, о чем делается от метка в воинском документе. Из прежнего, приведенного здесь текста начисто исчезли упоминания о рабоче-крестьянском пр-ве, революционности, освобождении трудящихся всего мира и прочих устарелых вещах).
Довольно неожиданно для Рональда Вальдека, принимая у него присягу, капитан Полесьев сердечно пожал ему руку и как бы изображая жест объятия, дружелюбно, с улыбкой потряс его за плечи. В этом жесте было одобрение и поздравление. С этой минуты сердце Рональда Вальдека как бы отдалось во власть этого прямого начальника, и любое пожелание капитана, по части службы становилось законом для немедленного исполнения. Знать, капитан Полесьев уже успел понять, что его новоявленный штабной помощник - лицо интеллигентное, надежное, к любой службе пригодное, не трусливое, романтически относящееся к войне и тайно страдающее от начальнического недоверия, вызванного нерусской фамилией. Должно быть, капитан не впервые сталкивался с подобным явлением, может быть, Рональд напоминал ему кого-то из товарищей или даже начальников, отмеченных той же трагической 'Барклай-де-Толлиевой' печатью...
После присяги полк лениво вернулся к занятиям. Рональд сидел у Арсеньева. Комвзвода связи крутил ручки, шаря по эфиру. Бодрый марш Чернецкого. Скороговорка на чужом языке... Слова: 'Смоленск, Рославль, Ярцево'... Арсеньев торопливо выключил приемник: к палатке шел помкомвзвода.
Итак, бои - в 300 км от Москвы! Ленинград окружен с трех сторон. Прибалтика и Белоруссия потеряны. На юге, похоже, полный разгром - чужие танки в полях под Киевом, Одессой, вот-вот будут в Донбассе... В Молдавии - румыны. Украина опять слышит немецкие команды... Хуже 18-го года!
Помкомвзвода вошел, позвал командира к телефонному коммутатору. Оказалось: вагоны уже на станции Рыбинск!
Через час их осмотрели отцы-командиры, в том числе и Рональд. Тут он имел возможность представиться комполка, подполковнику Белобородько. Его куда-то посылали за пополнением, пока начштаба капитан Полесьев управлялся с формированием. Подполковник Белобородько - покладистый, полнотелый, с очень симпатичным, добрым лицом. Полная противоположность капитану Полесьеву - поджарому, чернявому, гибкому, злому, решительному. Рональд испытывал к нему почти юношескую влюбленность...
Вагоны оказались с готовыми дощатыми нарами. Кое-где поверх нар накидан был подсохший хвойный лапник, уже лишенный запаха леса. Царил в вагонах некий другой запах, застоявшийся, упорный, смешанный из карболки, рыбной вони и отравленного человеческого дыхания... Кое-где на узких, высоких оконцах имелись прочные решетки...
Рональд записывал устные приказания комполка: 'Вагоны - вымыть, нары подправить, приготовить аппарели для погрузки лошадей, повозок, вооружения (имелись в виду станковые пулеметы и орудия ПТО, сорокопятки).
Командир спросил Рональда о его воинском звании. Рональд еще не имел его, хотя после завершения второго высшего образования: окончания Кавшколы и парашютного кружка, райвоенкомат перевел его в начсостав, с тем чтобы присвоение звания произошло уже в армии, в зависимости от должности - интендантской, административной или строевой.
- Будем ходатайствовать о присвоении вам строевой, - сказал командир полка. - Не хочу вас наперед хвалить, но капитан доволен вами. Обеспечьте готовность вагонов для погрузки нашего полка... через два часа... И учтите, что комендантом первого эшелона... будете вы! Выберите подходящий вагон для штаба, оборудуйте связь... Пусть Арсеньев даст шлейф к паровозу, другой - на хвост, а штабной вагон присмотрит в средине состава. Кто вам нужен сюда для обеспечения - вызывайте от моего имени...
- Прошу дать команду следовать на станцию, для погрузки, сперва таким подразделениям: пулеметная рота, взвод связи, взвод разведки, рота ПВО, за ними - через час - первый батальон, следом - второй и третий.
- Исполняйте, товарищи командиры! - обернулся подполковник к участникам осмотра. -
Отправление эшелона - в полночь. Пакет с предписанием о маршруте :- серия 'Г' подлежит вскрытию на станции Бологое. Как говорится, с Богом, товарищи-командиры!
...Опять все прошло вроде бы само собой. Пятьдесят четыре вагона, наполненных спящими, вагон с лошадьми, три платформы открытых, с пулеметами капитана Андреева, хитроумно приспособленными для зенитного обстрела: на положенных набок повозках пулеметы Максима крепко привязали к колесам, вынули в пулеметах болты грубой наводки... Пулеметчик мог, держась за ручки своего оружия, свободно крутить его на 360 градусов в любую сторону и водить стволом вверх-вниз, почти до зенита... Таких установок учинили шесть, по два пулемета на каждой платформе. Только были они все - в середине состава. Требовались маневры, чтобы поставить платформы в голову, середину и в хвост. Рыбинский военный комендант такой маневр запретил, сказав, что в Бологом можно как угодно переформировать состав, а до Бологого опасность с воздуха не угрожает. Итак, эшелон в 54 вагона, вместивший, за малыми исключениями, весь Первый полк дивизии полковника Тропинина, 'сыпал в ночи вагонными дверцами', а его комендант Рональд Вальдек с красной повязкой на рукаве, уже где-то за станцией Сонково уснул в обнимку с телефонным аппаратом, в углу штабного вагона, озаренном лампочкой от аккумуляторной батареи...
В полдень следующего августовского дня прибыли в Бологое. К ним в вагон сел майор Вижель, уполномоченный от Ленфронта... Итак, направление - на Неву!
Коменданту эшелона пришлось столкнуться с первыми трудностями.
Станция Бологое приняла эшелон на дальний запасный путь. Комендант заранее разрешил отлучиться в станционный буфет или ближайшие ларьки не более как четырем-пятерым из каждого вагона, и не дольше, чем минут на двадцать. Командир полка сам пошел к военному коменданту просить маневровый паровоз для незначительного переформирования состава в целях наилучшей противовоздушной обороны.
По селектору сообщало Чудово, что бомбами подожжена спичечная фабрика, поселок фабричный тоже горит, мост под бомбежкой, проходим ли - пока неясно.
Опять тронулись. А вовсе ли исключена вероятность десанта? Комполка приказал ротным держать боеприпасы в готовности к немедленной раздаче... На просьбу наполнить солдатские подсумки патронами, буркнул:
- Пока... воздержаться! А то баловство пойдет... Не усмотрите!
Пищу выдали сухим пайком, с мясными консервами, и свежим маловишерским хлебом. Бачки наполнили горячим чаем - тоже станция позаботилась. Здешняя - Новгородская - область в отличие от только что оставленной Калининской, где еще не изжились настроения 'гражданки', успела полностью осознать себя фронтом. Потому здесь и встречали, и провожали защитников, чем могли и как могли!
...К чудовскому мосту подъезжали осторожно. Дым и туман застлали реку. Тяжелая гарь вызывала кашель, слезы в глазах, удушье. Кое-кто в эшелоне даже противогазы пробовал надеть.
Поезд стал от реки в сотне шагов. Рональд и помощник машиниста пустились бегом к мосту. Он маячил неясно сквозь дымовую завесу. Сильно просвечивало пламя огромного пожара на том берегу - догорала фабрика спичек и поселок. Огненная стихия бушевала там, за стеной дымной гари, неудержимо и вольно, совладать с ней было немыслимо. Шагали двое с эшелона по шпалам, глубоко внизу серела вода, быстрая, злая. Похоже, мост мало затронут - кое-где какие-то вмятины на металле ферм... Пути целы.
- Давай, машинист! Быстрее!
Рональд поднялся на паровоз. Тут все знакомо, хотя у этих 'Э' в будке просторнее, стоят два инжектора и приборов побольше... Чумазый кочегар подбрасывает уголь в зев топки, машинист открывает ему дверцу длинным удобным рычагом... Поехали!
Небольшая задержка произошла дальше, уже за станцией, против какой-то большой деревни, тоже затянутой дымом. Оказывается, чинили путь, слегка нарушенный бомбежкой. Стоянку обещали на полчаса, не более! И тут кто-то изобретательный придумал поход за молоком, в село. До четырех десятков солдат спрыгнуло на полотно, кто с бачками, кто в надежде поживиться бидоном прямо на месте. А через пять минут на станции Чудово взвыли сирены, захлопали зенитки, и в воздухе, выше гари и тумана, стали развертываться белые шарики разрывов. Немцы опять шли бомбить с воздуха, мост, дорогу и станцию с эшелонами.
Из штабного вагона выскочил телефонист с ручной сиреной. Закрутил рукоять, дал сигнал 'воздушная тревога'. Зенитчики стали у своих кустарных установок на колени - так было удобнее. Появилось около поезда какое-то высокое дорожное начальство, как будто в генеральском чине
- Эшелон! - кричало начальство. - Вперед! Вам путь открыт! Малым ходом - вперед! Уходите дальше от станции!
Поезд тронулся. Миновал место свежезаделанного повреждения. Тут по обе стороны пути, опираясь на лопаты, стояли солдаты-железнодорожники, жестами показывали: легче, легче, тихонько, вперед, вперед... А позади бежали люди с бидонами и бачками... Кто-то успел вскочить в последний вагон, кто-то отчаянно махал и кричал...
Чужое начальство как будто знало весь план движения частей:
- Сядут на следующий эшелон вашей дивизии! Давайте ход полный!
Там, позади, уже шел воздушный налет. Слышались взрывы, свист авиабомб, стрельба, взметывались фонтаны искр на пожарище, и страшно было за оставшихся... К слову, они действительно сели в следующий эшелон дивизии и присоединились к Первому полку уже на боевом рубеже. Иначе коменданту эшелона не избежать бы новых осложнений: потерять чуть ли не сорок 'дезертиров'. Пожалуй, и головы бы не сносить! Верный срок - как потом стало привычно формулировать, житейские опасности на новорусском языке! Ибо прежде формула 'попасть под суд' еще не значила безусловного приговора: слово 'суд' имело значение прямое: человека, его поступок судили, т.е. обсуждали, проверяли, выясняли, взвешивали, определяли степень вины, часто оправдывали. В эпоху же, когда Рональд Вальдек находился в расцвете своих лет, попасть под суд значило просто: получить срок, притом обязательно самый высший по данной статье. Суды будто перевыполняли свои планы, как все прочие учреждения, ведомства и предприятия. Одни - перевыполнили по намотке моторов, другие - по намотке трансформаторов, а судьи - по намотке сроков!
От Любани до Тосно миролюбиво царил в пригретом воздухе дремотный аромат лесной хвои. Высокие сосны с бронзовыми стволами и зеленой куделью крон, темные до синевы елки, смолистый и пахучий можжевельник, живые, благоуханные, еще красовались на корню, но были уже обречены войной, ее нуждам, ее расточительству: чужая и своя артиллерия, авиация, разведка; рука патриота-поджигателя и родной армейский топор; росчерк генерала, мол, столько-то воздвигнуть дзотов, столько-то землянок, завалов, траншей, командирских НП с накатом в три слоя... Где уж тут уцелеть 'зеленому другу', которого и другом-то стали признавать с грехом пополам лишь после войны, а до того восторгались на любой новостройке: тайга отступает!..
...Под Колпиным опять бомбили, и опять эшелон отбивался залпами пулеметного огня. Досталось и нашим: убило лошадь и ранило солдата. В крышах и стенках вагонов стало просвечивать небо сквозь пулевые пробоины. А глубоких воронок по обе стороны полотна, разрушенных зданий, свежих пожарищ попадалось столько, что уж никто не казал на это пальцем и только каждый хмурился, думая о своих - максатихинских, псковских, новгородских... Каково-то им там, далеко ли от них, от малых и слабых, беспощадная колесница войны?
Начались окраины невской столицы. Среди писарей был один здешний. Называл районы, иные улицы, приметные здания этих заводских пригородов. Слова были чужие, сплошь переименованные 'профамиленные' и не имеющие ничего общего с дорогими страницами Некрасова, Достоевского и Пушкина. Рональду были с детства чужды антисемитские настроения, но и его коробило от Неумеренного изобилия новых названий. Неужто одни Володарские, Урицкие, Нахимсоны, Свердловы и Люксембурги заслуживают памяти живущих? Неужели лишь у них - заслуга перед городом на Неве? И почему правительствующее лицо, первым бежавшее из города перед угрозой со стороны противника, имеет больше прав знаменовать собою город, чем то правительствующее лицо, кто отвоевал у врага и весь край, и эти берега, основал здесь город, защитил его от иностранной угрозы и перенес сюда российскую столицу, вопреки опасностям и злопыхательству? Впрочем, такие мысли Рональд всегда старался подавлять в себе, но они здесь невольно всплывали...
2
От Сортировочной на Московской дороге поезд передали на соединительную ветку. Приоткрылась справа зелень Волкова кладбища. Вот бы куда хоть на минутку! Поклониться могилам Тургенева, Лескова, 'милого Дельвига'!.. И еще одно окраинное кладбище, на этот раз слева. Кто-то сказал: Митрофаньевское... И уже снова стрелки и первые фиолетовые фонарики сквозь августовский сумрак, сигнальные, еле различимые светляки другой дороги, - Балтийской. Эшелон набирает скорость, отдаляется теперь от города, в южном направлении, в сторону Луги... В небе - тихо, маячат аэростаты воздушного ограждения. Их многие, многие десятки...
Майор Вижель подзывает Рональда.
- Подъезжаем к нашему участку фронта. Он, как везде, не стабилен. Противник рвется к городу... Если не задержимся или не получим новых указаний - будем выгружаться меньше чем через час. В Красногвардейске...
Рональд не знал, что это дважды переименованная Гатчина. Сперва товарищ Ленин осчастливил ее наименованием Троцк, в честь ближайшего своего соратника. Еще в 1928 году она значилась под этим названием во всех путеводителях, на всех картах. Пришлось товарищу Сталину вымарывать и опять переименовывать, вот напасть. Город сделался Красногвардейском, и лишь после войны додумались возродить настоящее ими звучное, полное ассоциативных связей с трудной историей России.
- А где противник? - тихо осведомился Рональд.
- Сейчас точно не знаю. Когда отсюда уезжал вам навстречу сдали Кингисепп. Успели мы там перед отходом, перехватить наш хлебный эшелон, адресованный в Финляндию. Вернули полсотни вагонов пшеницы с Украины... Теперь бои, верно, где-то на рубеже Волосово. Гатчину едва ли удержать. Луга - у противника. Держится ли еще окруженный Новгород - не ясно...
Прогудел сигнал штабного телефона. Машинист вызывал товарищей командиров. Трубка - у капитана Полесьева...
- Подъезжаем... Подают на Гатчину-Балтийскую. Только не знаю, на какой путь... Счастливо выгрузиться и... немца побить! Телефонный аппарат и связиста вашего сымаю, мне сразу отцепляться надо!
Справа по ходу, но не рядом с поездом, а через одну рельсовую колею, тянулась высокая каменная стенка грузового перрона у пакгауза: эшелон приняли не на первый путь. Почти стемнело. Петербургские белые ночи давно отошли. Паровоз сразу подался дальше, до стрелки, чтобы оттуда, 'тендером вперед', пробежать в обратном направлении вдоль покинутых вагонов, между ними и стенкой перрона, по главному пути...
Вот тут-то и началось!
Все задрожало от гула моторов. Зенитные разрывы слабыми искорками испещрили звездное небо. Сделалось вдруг все призрачно видимо, как от ламп дневного света, - Рональд впервые узрел воочию множество ослепительно белых огней, похожих на фонарики, медленно опускающиеся сверху на легких парашютиках. И тут загудели бомбы... Все это почти совпало с сигналом воздушной тревоги.
Перед началом бомбежки Рональд стоял у конского вагона, прикидывая, нельзя ли перебросить трапы через нитку пути, прямо на перрон пакгауза, для выгрузки лошадей. Изо всех вагонов выпрыгивали на междупутья солдаты с винтовками и вещмешками. Когда вблизи разорвалась первая бомба, взводные и ротные пытались командовать и орали что-то руководящее, но мало кто их действительно слушал... Всяк норовил спастись по-своему. Сам Рональд все еще чувствовал себя в роли коменданта, но не мог ни управлять людьми, ни воздействовать на ход событий. Более опытные старшие командиры никак не предвидели воздушного нападения, думали, что постоит себе поезд некое время на запасном пути, разгрузится без помех, построится: полк в походные порядки, а уж тут и прояснится, устарели или нет директивы, привезенные майором Вижелем от Ленфронта... Действительность, как всегда на войне, оказалась иной.
Налет был, возможно, действительно случайным, но вовсе не исключено, что разведка немцев давно приметила эшелон, проследила его маршрут и совершила продуманное нападение на выгрузке. Все-таки налет был малоэффективен: самолеты действовали не вдоль, а поперек состава, их огонь был неточен и разбросан, штурмовка пулеметами оказалась слишком краткой и тоже неточной. Может, опасались зенитного огня с эшелона? А его и не было - пулеметы успели снять и приготовить к выгрузке. Комиссар Бычков, в пути от Рыбинска проводивший в эшелоне партсобрания от зари до зари, впоследствии хотел было потребовать привлечения к суду капитана Андреева за то, что без приказа стал разгружать пулеметы и не оказал огневого сопротивления противнику. А между тем приказ-то был... Передал его по телефону после беседы с машинистом сам подполковник Белобородько... Комиссар знал это не хуже Рональда и сам стоя у аппарата, пока Белобородько распоряжался. То есть своим молчаливым присутствием комиссар вроде бы одобрил приказание о разгрузке.
Искать виноватого, однако, так и не стали. Комиссара в тот же день перевели куда-то в другой полк или даже другое соединение, а потери от бомбежки оказались незначительные - несколько раненых, подпорчено кое-какое интендантское имущество, подбита одна пушка. Ее удалось исправить. Лошади уцелели все - их не выгружали под огнем. Потом платформу не спеша отвели на запас, там нашлись подходящие трапы, и кони присоединились к общему строю уже в гатчинском парке. Наступило прохладное утро, теплело. Рональд доел остатки сухого пайка, выпил чаю из термоса у солдат, растянулся под деревом на сухой травке и заснул мертвым сном, с благословения своего начштаба, указавшего жестом: вались, мол, теперь оземь!..
Проснулся от чьего-то прикосновения к плечу. Лейтенант с громкой фамилией Платонов. В пути помалкивал и лишь ночами, в затишке, делился с Рональдом кое-какими мыслями. Оказался родственником видному старому большевику, чье имя ежедневно мелькало в газетах. Но настроение у лейтенанта было не из оптимистических. Либо знал много скрытого, либо вообще склонен был к мышлению критическому. Спросил мимоходом, что Рональд знает о своих северных предках, удивился, что они мало занимают мысли товарища Вальдека.
Оказывается, полк снялся уже с бивака и ушел. Остались в парке только два заспавшихся офицера. Рональд бодро вскочил.
- Не торопитесь! - посоветовал Платонов. - Ваш начальник штаба, капитан Полесьев, оставил меня здесь маяком для связи со Вторым полком, что прибывает нынешним эшелоном. Вас же, сэр, мне было велено разбудить часа через два, дабы вы несколько отоспались после трехсуточного комендантства, а затем догнали бы свой полковой штаб. А я вам предлагаю совершить променад по этому парку: на войне часок вольной жизни - подарок судьбы! Ибо вы можете нынче, как говорится на командирском языке, войти в сопротивление с противником. Все здешнее, похоже, уже обречено печальной участи, понимаете? Так давайте хоть взглянем на дворец и на павильоны в парке. Будем последними, кто это все видел... в целости!
Рональда так передернуло, будто на провод под током наступил.
- Думаю, немецкое наступление выдохнется где-нибудь здесь, перед Гатчиной, а не за нею. Может, как раз мы и остановим, под Волосовым. Рубеж обороны где-то там строить надо. Мне как геодезисту самая горячая работа. Стало быть, своих догонять надо. А дворец после осмотрим, когда защитим.
- Вон он, на берегу пруда, с угловыми башнями. Верно, расстреллиевский?
- Нет, он не барочный. Ранний классицизм, конец екатерининских времен. Архитекторы Ринальди и Бренна, потом, уже в XIX веке, перестраивал Кузьмин, зрелый классик... Будьте здоровы, до встречи на позиции!
- До дворца я вас провожу. Все равно вам мимо идти...
Но тут опять взвыли сирены воздушной обороны. Рональд заметил несколько человек, бежавших опрометью куда-то на окраину парка, очевидно, к траншеям или земляным убежищам. Платонов припустился за ними следом, Рональд, оглядываясь, старался угадать, во что будут целить немецкие бомбардировщики. В безобидный ринальдовский дворец Павла Первого? В павильоны, оранжереи или старинные ворота - как их, Березовые, Адмиралтейские и еще какие-то... Он тоже побежал, к опушке, но в другую сторону: ему показалась там спасительной горка свеженасыпанного песку... Уже под гул самолетов он достиг этой песчаной горки и понял, что ямы рядом с нею нет; вернее она уже засыпана, скорее всего, над недавней жертвой такой же бомбежки, ибо это была чья-то безымянная могилка... Затравленно озираясь, успел осознать: самолеты - вот они, прямо над парком две эскадрильи в треугольном строю.
Как был, в шинели, в ремнях, с наганом в кобуре, распластался вдоль свежей могилы. Успел подсмотреть, как со всех шести 'хейнкелей' отделились черные орешки-катышки. Впервые в жизни ощутил животный, парализующий волю смертный страх. Опережая самые бомбы, достиг его слуха воющий звук их полета, тут же поглощенный космическим грохотом почти слившихся разрывов. Были миги беспамятства, тошнотворно-черного провала, безмолвия. Потом от ушей отхлынул тяжкий вал прилива, а в черной бездне наметился проблеск - сперва красноты, потом желтизны, белизны, - и стал опять день. Рональд догадался, что надо было поглубже вздохнуть, да не смог, дышать было нечем.
Рот, носоглотка, уши - полны песку. Он стал отплевываться, чихать, кашлять. Поднялся на колени, все еще перебарывая тошноту и слабость. Ощутил, что сильно пахнет нитропороховой гарью, как на стендовых стрельбах. Еще оседал вокруг поднятый бомбами прах, а в четырех шагах по ту сторону могилки курилась ядовитым дымом воронка. Высокая березка с перебитым у корня белым стволом, лежала поперек могилы, а в ветвях ее запуталась Рональдова пилотка, верно, оброненная при падении. Он сорвал несколько веток, стал ими отряхиваться от песка. Поднялся во весь рост, перекрестился - осенил, крестным знамением и себя, и могилу, и упавшее дерево, и башни дворца, призрачно реющие над зеленью парка. Перешел пути и побрел незнакомой дорогой в сторону Волосова, догонять полк.
Сейчас во всем мире не было для него ничего роднее и дороже этого полка, заменившего близких, друзей, семью. Собственная судьба казалась столь же неотделимой от судьбы полка, как душа от тела. И весь центр мироздания плавно переместился вместе с Рональдом Вальдеком сюда, на лесную дорогу, что вела от Гатчины навстречу гусеничным тракам войны.
...Она уже стала слышна! Он не сразу и понял, что легкое погромыхивание за горизонтом - не августовская гроза, а она - война! До Волосова было километров тридцать, а громыхало-то, похоже, еще ближе. Он ускорял шаги, но в сапогах и шинели быстро вспотел, умаялся. Захотелось пить, да и поесть не мешало бы!
Стал присматриваться к чужому жилью в надежде на гостеприимство, хотя бы минутное. Миновал одно селение и подходил к другому. Но в обоих встречные смотрели хмуро. На вопросы о дороге или о столовке отделывались незнанием, отмахивались или коверкали слова, подчеркивая свою 'нерусскость'. Похоже, что русского населения было здесь немного, а карелы и финны настроены более чем сдержанно. Голод и смутные опасения делались все сильнее. Но, на счастье, в селе Парицы встретил он двух бойцов из своего эшелона. Он помнил их еще по Рыбинску. Оказалось, помощник по тылу Курмоярцев послал их сюда поискать гвоздей. Полк уже на позициях, за селением Сеппелево, на той стороне линии. Штаб - в усадьбе совхоза Войсковицы, ходу туда, верно, километров восемь.
- Неужели гвоздей искать пустились... за восемь километров?
- Да кроме гвоздей... еще кое-что надо. В рассуждении... винца!
- И что же, есть надежда?
- Да вот, уговариваем одного завмага. У него под замком - есть!
Рональд не стал ожидать этих попутчиков, превратил свою шинель в солдатскую скатку, переобулся и отшагал остававшиеся версты без труда. У Сеппелева наткнулся за полковые тылы, обнадежил Курмоярцева насчет успеха его посланцев и явился в свой штаб прямо к трапезе и раздаче каких-то командирских пайков. Каптенармус тут же вручил ему пачку печенья, плитку шоколада, пять пачек 'Беломора'...
- А бойцы это получают?
- Не положено им!
Капитан Полесьев послал Рональда помочь 1-му и 2-му батальонам с топографической разбивкой окопов и огневых точек. Дал схему намеченной обороны. Шутливо заметил, что комбат-3, Иванов, на правофланговом участке сам хозяйничает, по своему усмотрению и штабных в это дело просит не вмешиваться.
- У него - без нас толково! - прибавил Полесьев. - Ты ступай, посмотри, как у Рахманова, на левом фланге.
Комбат-1, молодцеватый, очень симпатичный старший лейтенант Рахманов доверительно шепнул, обходя с Рональдом позицию своих рот:
- Все это, друже, так, отвод глаз, туфта. Соседа у меня нет, говорят, на подходе. Как дела у Иванова, справа?
- То же, что у тебя. Там должен обороняться наш второй полк. Как высадится в Гатчине, так лейтенант Платонов его сюда, на позицию приведет. Но пока... что-то ничего о втором полку не слышно.
- Ну, а одним нам здесь не удержаться, как ты эти окопы ни располагай. Какой там ни будь у них генерал Шнельклопс, а обойдет нас как миленьких со всей этой обороной!
- Ты хоть разведку-то впереди своей обороны выслал?
- Ваш ПНШ-2, Илья Захаров, со взводом ушел. Арсеньев, дружок твой, с ними пару связистов с полевым телефоном послал. Держат связь с твоим капитаном. Ну как, товарищ Генштаб, доволен ты моей обороной? Видишь, окопы уже в метр глубиной. До кровавых мозолей бойцы ладони натерли... Пока соседа нема, дайте мне хоть пару пушек ПТО, с бронебойными снарядами. Но все равно фланг у меня слабоват.
Для штаба землянку нашли готовую, ладную, лишь усиливали накат из бревен, для чего пришлось разобрать рубленое строение телятника. От бревен несло духом парного молочка, навоза и еще чего-то теплого, детского. Капитан Полесьев желчно огрызался на своего помощника по оперативной части. Его фамилия тоже была Захаров, как у ПНШ-2 по разведке, только этого звали Иван. Капитан окрестил его Захаровым-первым, в отличие от Захарова-второго, Ильи Ильича.
- Товарищ ПНШ-1, я вас который раз спрашиваю, где ваше оперативное руководство? Какая у вас связь с левым соседом? Что оттуда докладывают вам?
Захаров-первый вздыхает мрачно.
- Этот полк отходит с самого Кингисеппа, похоже, по численности уже не полк, а всего батальон, с кое-какими средствами усиления... Вел оборонительный бой в районе Волосова, потрепан, должен на позиции переформироваться. Ждем оттуда их штабного на мотоцикле.
Просигналил телефон. Тихим, страшно многозначительным голосом Захаров-второй 'Резеда' вызывала 'Ландыш' и требовала к аппарату 'хозяина', то есть Полесьева...
- Нахожусь в квадрате Б-4, у высотки 23,1. Прошел, насколько... хватило двух катушек... Дальше выслал дозоры. По дороге Губаницы-Волгово замечено движение танков. Помкомвзвод Цветков остался в головном дозоре, прибыл от него боец Шамин. Докладывает: в 19.20 два танка с дороги сошли, остановились на восточной опушке леса. Танкисты из башен осматривали местность в бинокль. Третий танк следовал за ними, остался на дороге, направлением в сторону Волгово... Пехоты нигде в поле зрения дозоров не замечено. Был еще слышен звук отдельного мотоцикла. Шел, по-видимому, по лесной тропе, направлением на Хлоповицы. Чей мотоцикл - не установлено... Прием!
- 'Резеда', я 'Ландыш'. Вас понял. Усиль дозор впереди, человек до четырех, а связь оставь на высотке, только скрытно... Сам с остальными возвращайся. Одиночного мотоциклиста не атакуйте. И ни в какой бой не ввязывайтесь. Пусть дозор наблюдает и доносит. Все у меня!
...Капитан Полесьев медленно отдал трубку телефонисту. Заговорил веско:
- Ну, хлопцы, похоже, воевать будем нынче уже! К ночи надо ждать танковой разведки, утром - наступления! Одиночный мотоциклист - это, похоже, связной от соседа. И, возможно, этот мотоциклист - все, что от этого соседа и осталось. Фланг левый, стало быть, у нас открыт... Саперов ко мне, немедленно! А всем трем стрелковым батальонам - боевая тревога! Объявляй, Захаров-первый!
- Телефоном, товарищ капитан?
- Давай телефоном, только скоро лафа эта с открытым текстом кончится! Вальдек, шифры у тебя где? Не позабыл, кто у нас ПНШ по ПИПС?
- Шифры у Александровича, в канцелярии, в несгораемом ящике. Только ведь я, капитан, в этом деле - не мастак!
- Знаю! Найдем мастака, кто... в тепле сидеть любит! А нам, брат, воевать! Садись, Вальдек, пиши под копирку боевой приказ. Диктую...
И капитан начал диктовать свой первый в жизни 'всамделишный' приказ на оборону, где, в самой классической уставной форме говорилось, что, мол, противник, силою до полка (таковы были старые сведения, полученные майором Вижелем от Ленфронта еще нынче утром, в Гатчине), наступает со стороны Волгово-Холоповицы (а это явствовало из последних, уже самостоятельно добытых наблюдений).
- Первый полк, - продолжал диктовать Полесьев Вальдеку, - обороняет участок Вохоново - совхоз Войсковицы, имея в тылу деревню Сеппелево. Справа обороняется... гм!., пиши, пиши, Вальдек! Нет, вычеркни слово 'обороняется' - напиши так: справа на подходе к нашей позиции - Второй полк дивизии полковника Тропинина готовится скрытно занять в ближайшие часы свой участок обороны. Слева... отступает к нашей позиции полк дивизии народного ополчения. Приказываю: привести стрелковые батальоны, роты, взводы, отделения в боевую готовность ?1, командирам подразделений в течение часа представить в штаб схемы огневой обороны. Командиру батареи ПТО придать фланговым батальонам, Первому и Третьему, по два орудия с расчетами и половиной боекомплекта. Командиру саперного взвода произвести минирование по левому флангу и перед фронтом трех батальонов. Командирам минометных взводов в батальонах подготовить основные и по две запасные позиции... Полковому врачу развернуть полевой эвакопункт за деревней Сеппелево... Ставь подпись: командир полка, подполковник Белобородько. Да вот он и сам!..
Командир только что прибыл из Гатчины со свежими данными аэрофоторазведки. Все кинулись разглядывать снимки, сделанные три-четыре часа назад... Уже наметилась на них и оборона первого полка, но жутковато было смотреть на пустые фланги! А противник, прорвавшийся у Волосова, преодолевал последние оборонительные рубежи наших войск, рассекал их танковыми клиньями, нащупывал, разведывал слабые, незащищенные участки, кое-где убирал наспех произведенное минирование и уже вышел на шоссе к Красному селу справа и на Лужско-Сиверский тракт по берегу реки Оредеж - слева. Гатчине и всей обороняющим ее силам готовился опасный 'мешок'.
- Где же второй полк? - удивлялся ПНШ-1, Захаров-первый.
- Закрепляется на вновь заданном рубеже, по реке Ижоре, близ селения Скворицы, куда приказано отойти с данных позиций и нам!
Рональд чуть не ахнул вслух. Как это отойти? Когда столько сил ухлопано на эти окопы, ячейки, огневые точки! Подполковник же, заметив эффект и не желая допускать никаких кривотолков, недоумений, уточнил:
- Отход приказано произвести с особой осторожностью и скрытностью. Чтобы ни воздушная, ни наземная, ни агентурная разведка противника ничего не заподозрила. Поэтому, капитан, твой приказ не отменяется! Размножить его на машинке, довести до самого широкого сведения, пусть даже в селах и в совхозе его знают. А новый приказ в строго секретном порядке довести до сведения одних командиров, нарочными, не по проводной связи.
Позиции после отхода должны по-прежнему выглядеть реальными боевыми рубежами. Пусть кое-где костры теплятся, подобия орудийных и пулеметных точек должны быть слегка видны, заслоны придется оставить, пусть постреливают, а в случае атаки противника - ведут активный оборонительный бой... Заслону продержаться - часика три-четыре, пока полк хвост вытащит из этого мешка.
Две сорокопятки оставить, саперов для минирования, отделение минометчиков, отделение разведчиков... Что доносят дозоры? Кто там, впереди?
- Оттуда возвращается Захаров-второй. Видели танковую разведку немцев.
Вместе с командиром прибыл из Гатчины и новый комиссар полка, красивый молодец, выпускник Академии имени Ленина. По виду - ни дать ни взять - вылитый Кудряш из 'Грозы' Островского. И фамилия - Гуляев. Привезли они и еще одного политработника. Москвич, редактор изд-ва 'Соцэкгиз', близорукий, очень штатский, весьма интеллигентный и притом весьма крупнокалиберный человек. Форма сидела на нем мешковато, подворотничок у гимнастерки отсутствовал, но от всей его дородной фигуры веяло спокойствием и, пожалуй, добротой. Отрекомендовался: старший политрук Сеньковский.
Его тотчас определили комиссаром второго батальона, где эта должность была вакантной. Комбат-2, пожилой майор Казаков не раз напоминал штабу и политотделу: где, мол, мой Фурманов?
С порога вернул его капитан Полесьев.
- Вернитесь, товарищ старший политрук! С этого часа ходить в одиночку по переднему краю или в наших ближних тылах придется вам избегать. Слыхали вы о кукушках здешних?
- Если речь не о вещей птице из подотряда кукушкообразных, кукулидае, то...
- Речь о финских снайперах, что в листве и хвое неплохо маскируются и за километр выцеливают командный состав... А особые группки ведут охоту за одиночками. Противник у нас здесь тот еще... И кое-какую поддержку среди населения имеет. Оружие у вас есть? Нет еще? Плохо! Там, у нас в предбаннике, при входе, возьмите хоть гранат парочку из ящика, я велел для штаба принести. Запалы - рядом там, в коробке. И еще я вам кое-что скажу, как говорится, потише, на ушко: когда отходите от начальника, поворачиваться следует через левое плечо! Попробуйте, отойдите по-уставному! Ну, вот так, уже ничего... Товарищ Вальдек, мой помначштаба вас проводит в ваш батальон. Подготовьте там, Вальдек, майора Казакова к скрытному отходу, согласно приказу комполка...
- Пусть он отходит первым, головной колонной, за ним - Иванов, а Рахманов - последним, - подсказал подполковник Белобородько. - Там, слева, и заслон оставим посильнее. Уверен, что противник этот открытый фланг уже засек и первым прощупает. Тут мы ему гостинец и подготовим!
Чужой лейтенант, очень бледный и какой-то заморенный, появился в землянке.
- Вам что надо, товарищ лейтенант, - посуровел Полесьев. - Что-то я вас в лицо не помню? Откуда вы?
Тот устало повел рукой в сторону противника.
- Оттуда. От штаба нашего полка... Только... верно, уж ни штаба, ни полка теперь нету. Нас окружили и разрезали, то есть... рассредоточили. Я - на мотоцикле, проскочил мимо немцев. Бойцы и командир полка пробираются группами, я две такие группы обогнал.
- У вас есть письменное донесение к нам?
- Есть. Но с момента моего выезда положение ухудшилось. У меня в пути была задержка, в болоте сидел. Вот донесение... Дайте покурить!
- Старший политрук! - крикнул новый комиссар полка Гуляев вдогонку обоим уходящим. - Пусть все окруженцы покамест поступают к вам! А вы - проверьте их вместе с политруком Крамаренко и решайте, кого можно направлять в роты, а кого целесообразно во второй эшелон, на дополнительную проверочку. Всех их берите на особый учет - не забывайте: они из вражеского тыла!
Политрук Крамаренко тоже прибыл сюда из Рыбинска головным эшелоном. Рональд приметил его еще в поезде: красивый, веселый, на вид - открытый парень с белозубой улыбкой. Только держался как-то особняком. Арсеньев шепнул Рональду еще в часы посадки:
- Смотри, с этой майской розой... полегче на поворотах!
Только здесь, на позиции, Рональд осмыслил это предостережение. Оказывается, Крамаренко - оперуполномоченный особого отдела!
Оперу отвели где-то за санчастью укромный домик, в соседстве с жильем начальника полкового тыла Курмоярцева и хозяйством ветврача Бугрова. Теперь, до снятия полка с позиции, стало быть, надлежало направлять в этот укромный домик всех, кто уже вырвался или еще вырывается из финского окружения под Кингисеппом и Волосовым, кто добрался до своих или еще мечтает добраться. И будет политрук Крамаренко со старшим политруком Сеньковским придирчиво проверять людей, уже понюхавших пороху, прошедших с боями от самого Выборга. Оба политрука обязаны видеть в этих людях потенциальных шпионов, где-то в лесах и болотах загадочно и лукаво продавших душу дьяволу финской разведки. Как, когда, днем или ночью, втайне от остальных участников группы, от боевых товарищей и друзей, может окруженец продать совесть, родину и судьбу собственной семьи неведомому вербовщику - непостижимо нормальному человеческому уму, но... политруки и оперы обязаны быть бдительными и мыслить широко! Раз ты ОТТУДА и притом - ЖИВОЙ, значит что-то с тобой не так!
Маниакальный бред этой сверхбдительности сделался тогда, в предвоенные и военные годы, основой человеческих отношений в стране, стал государственной политикой, генеральной линией партии, ежедневной повсеместной практикой, доведенной до фанатического абсурда. И этот бред грозил неотвратимой гибелью любому несчастливцу, в чью сторону нацелился бы указующий перст чекистского Вия, как только сонмище особо уполномоченных оперов приподнимало ему железные веки. И тотчас, с тем же лязгом железа, падали за обреченным врата, затворы, щеколды, засовы, задвижки...
Рональд повел старшего политрука Сеньковского в батальон майора Казакова. В сенях штабной землянки они чуть не споткнулись об угол открытого ящика с гранатами РГД-33 в оборонительных чехлах. Обращаться с этой гранатой Рональд учился еще на командирских занятиях преподавательского состава Военной академии, но то были учебные гранаты. Бросать настоящую ему пока не случалось. Лишь в теории он знал, что гранату в чехле допустимо метать обороне, из укрытия. Когда же атакуешь сам - чехол надо сбрасывать, чтобы не поразить себя и своих...
- Товарищ Вальдек, объясните мне, пожалуйста, обращение с ними! - откровенно попросил Сеньковский, когда Рональд развернул промасленную, бумагу и дал партнеру парочку этих РГД-33. Сеньковский и не пытался скрывать свою строевую неподготовленность и отсутствие военного опыта, он, оказывается, сам напросился на передний край, свято веруя в чудотворную способность ленинской-сталинской партии мгновенно преобразовывать своих верных членов в любую ипостась. При данных обстоятельствах - в ее способность превратить соцэкгизовского редактора во фронтового политкомандира, владеющего всеми тактическими приемами, любым оружием и могущего подать солдатской массе пример беззаветного мужества в боях за Родину, за Сталина...
Уже на ходу, отдалившись от штабного блиндажа, Рональд показал спутнику, как граната ставится на боевой взвод, вставил запал и уж хотел опять разрядить этот образчик карманной артиллерии, но Сеньковский предложил тут же и попробовать ее действие. Они отошли от тропы, очутились на краю лесистого овражка, довольно глубокого и, видимо, безлюдного.
- Эй, там, внизу, есть кто-нибудь?
Не получив ответа, Сеньковский неловко, по-бабьи, размахнулся и швырнул гранату в овраг. Через четыре секунды со дна оврага полыхнуло красноватым пламенем, грохнул сильный взрыв, взвизгнули осколки, и... в кустарнике послышался тяжелый топот солдатских сапог, чья-то приглушенная ругань и шелест раздвигаемых на бегу ветвей. Да добро бы слышался привычный российский мат, а то ведь ругань-то показалась гортанной, непривычной, скорее всего чужой! Пока два командира вслушивались в эти быстро отдаляющиеся звуки, незримые беглецы достигли открытого пространства. Темные силуэты трех или четырех человек промелькнули уже вдалеке, где овражек переходил в отлогую лощину, на краю хвойного леса. Рональд успел выхватить из кобуры свой наган и сделать по бегущим два выстрела, вполне бесполезных.
- Неужели мы с вами чужих лазутчиков спугнули? Это что же значит? Куда ни ткни - кругом они? А может, это была группа солдат, пробирающихся к нам из вражеского тыла? Из того полка, что должен был стать и не стал нашим левым соседом? Как вы думаете, товарищ Вальдек?
В сумраке клацнул затвор, раздался крик:
- Стой! Кто здесь стрелял? Говори пропуск!
Рональд вполголоса произнес слово 'штык'. И в свою очередь потребовал ответа.
- Шимск, - отвечали подошедшие. Это был патруль, высланный майором Казаковым. Патрульные поинтересовались: 'Что это взорвалось там, в овраге?'
- Взорвалось, - передразнил их помначштаба Вальдек. - Там немецко-финские пластуны вплотную к вашему расположению подобрались! Мы их оттуда гранатой потревожили и обстреляли, чтобы вы их могли наперехват взять! А вы... не в ту сторону подались! Языка упустили! Он нам сейчас - во как необходим. Теперь ведите нас со старшим политруком к майору. Это вашему второму батальону - новый комиссар! Фурманов ваш, понятно?
Своего 'Фурманова' майор, большой знаток людей, принял радушно и благожелательно, однако к рассказу о происшествии в овражке отнесся недоверчиво. Приказ о скрытном отходе выслушал с кислым лицом, покачал седой головой и малопочтительно выразился о штабных умишках... Впрочем, тут же признал, что на такой безнадежной позиции сидел, как на вулкане. Тотчас же собрал командиров рот, удалил солдата-телефониста и приказал начинать отход немедленно, осторожно, тайно, оставляя на позициях небольшие заслоны, мнимые объекты, тлеющие костры и прочие приметы долговременной и стабильной обороны... Старший политрук Сеньковский догнал в темноте помначштаба Вальдека, когда тот пустился в обратный путь.
- Товарищ Вальдек! Хочу вас просить... Я ведь не знаю оружия. Майор обещал немедленно выдать мне револьвер или автомат. Мне не хочется, чтобы... всем сразу бросилась в глаза моя неподготовленность. Я хотел бы, чтобы вы меня проинструктировали, как с теми гранатами. Где вас найти?
- Покамест, верно, в штабе. Можете туда звонить. Вызывайте 'Ландыш', спрашивайте товарища Пятого...
- Спасибо вам! Вздремнуть нынче видать, уже не придется? До встречи!
Тем временем и правофланговый Третий батальон Иванова, куда успел сходить сам Полесьев, тоже потихоньку готовился к отступлению. Командир полка ушел на левофланговые позиции комбата-один, Рахманова, где вероятнее всего могла последовать атака или крупная разведка боем.
...В штабной землянке Рональд застал комиссара Гуляева за сочинением патриотического обращения к бойцам и командирам. Да еще вернувшийся из своего рекогносцировочного рейда Илья Захаров, в качестве оперативного дозорного, писал боевое донесение в дивизию. Конный нарочный ожидал пакета. Оба штабиста обменялись новостями: немецкая танковая разведка - километрах в семи-восьми от нашего переднего края, их пешая разведка гуляет по овражкам в нашем ближнем тылу. Эту последнюю новость Захаров успел дописать в донесение и отправил нарочного с пакетом. Притом ни штабист, ни нарочный не ведали в точности, где в данный момент находится штаб. Ориентировочно - Гатчина! А там - пошарить по окраинам!
Несмотря на все меры предосторожности, движение в темноте массы людей, повозок, грузовых машин, легких пушек на конной тяге, санитарных автомобилей, ротных кухонь было и глазу приметно, и ухом слышно. Телефонная связь с дивизией то рвалась, то действовала еле-еле, и оттуда, из далекой Гатчины открыто запрашивали о поведении противника, о местонахождении 'хозяина', то есть командира полка, о наличии 'соседей'. Отвечал Илья Захаров, иногда мягко укоряя невидимого собеседника в излишней открытости реплик и запросов.
Рональд уснул за столом. Из этого блаженного состояния вывел его капитан Полесьев.
- Вальдек! Берите мою лошадь, отправляйтесь снимать рахмановский заслон. Организуйте из него боевой арьергард - там две пушки ПТО. Весь полк уже на марше. Я хочу обогнать колонны на мотоцикле и присмотреть нам под этой Скворицей участок получше!
От штабного блиндажа до левофлангового заслона, оставленного комбатом Рахмановым, было около двух километров, кустарниками, перелесками и открытым полем. Далеко на западе разливалось по горизонту малиновое зарево - горели целые деревни и, вероятно, усадьбы совхозов, склада и несжатые полосы хлеба на пашнях. Было на дворе темно, совсем тихо, перестрелка замерла вдали, а полковые колонны успели отойти на изрядное расстояние.
Рональд Вальдек закинул за спину короткоствольный карабин и уселся в седле. Оставленный ему Полесьевым донской казачий конь с горбатой переносицей, длинной шеей, сухими, сильными ногами был не слишком высок, хорошо выезжен и ухожен. Седока-кавалериста он почувствовал благодарно, не стал топтаться и попусту перебирать ногами, а сразу понял направление и взял с места размашистой рысью. Всаднику оставалось только уклоняться в темноте от низких ветвей и облегчать коню его ускоренный аллюр. В поле конь перешел в галоп. Было радостно ощущать точные, ритмичные скачки конских ног, свист ветерка в ушах и как бы сливаться в одно с понятливым, чутким конем, превращаясь на какие-то миги в подобие мифологического кентавра...
- Стой! Всадник! Стой! Пропуск! Говори пропуск!
Это был уже левофланговый заслон. Штабной командир вызвал начальника группы с его временного НП. Здесь, в арьергарде, был оставлен один стрелковый взвод, расчеты двух сорокапяток на конной тяге, несколько саперов и ротный парторг - пожилой ленинградец. Рональд передал командиру арьергарда приказ сниматься и догонять своих, а попутно, минуя штабной блиндаж, доложить оперативному дежурному Захарову-второму, что-де охранение снято, телефонный провод смотан, а стало быть, штабные писаря, телефонисты и сам 'опердеж' тоже могут присоединиться к арьергарду и вместе с ним догонять полковые строи.
А сами вы разве не с нами остаетесь, товарищ помначштаба? Кстати, вы нарушили приказ командира полка - передвигались по переднему краю в одиночку, не считая, конечно, лошади!
- Дайте мне, товарищ лейтенант, одного конного сопровождающего, ибо замечание ваше - вполне справедливо. Полесьев приказал перед отходом арьергарда и штабных проверить склада совхоза. Может, там еще не все эвакуировано. Придется проследить, чтобы сторожа, коли там такие еще не разбежались, либо попрятали все оставленное добро, либо уничтожили его. Желательно, для верности, еще в нашем присутствии.
- Ясно! Берите артиллериста Борисова, он и наездник неплохой! А вы, товарищ ПНШ, как Чапаев, гарцуете! Только шинель вместе бурки!
- Хватит зубоскалить, лейтенант! Боец Борисов, временно поступаете с конем в мое распоряжение. Счастливо догнать своих, лейтенант!
В полной темноте они вдвоем взяли было направление на главную усадьбу совхоза, но сбились с проселка и очутились у деревни Сеппелево. В домах - ни огонька. Но Рональд еще днем понял, что большая часть жителей не покинула поселка и ждет неведомых пришельцев, кто в глубокой тревоге, а кто и с тайными надеждами.
Впереди всадники угадали железнодорожное полотно. Не доезжая полустанка Войсковицы, они очутились среди приземистых складских строений совхоза. Никаких сторожей совхоз тут, видимо, не оставлял.
В один склад заглянули - двери его оказались не заперты, помещения пусты. Хранилось тут какое-то оборудование или инвентарь - днем его вывезли либо раздали населению.
В соседнем сарае припасены были в просторных сухих ларях свежие овощи, а посредине стоял ленточный транспортер с электроприводом.
- Немцам оставили, - в сердцах выругался Рональдов спутник.
- Поджигайте, товарищ Борисов! Вон, у стены есть несколько досок. Изломайте одну и запаливайте. Похоже, что тут, в этих складах немцам есть чем поживиться!
Огонек разгорался вяло, а самое ремесло поджигателя внушало Рональду непреодолимое отвращение, хотя необходимость такой меры была очевидна.
Рядом с овощным складом наткнулись еще на одно бревенчатое строение с черепичной кровлей. На дверях висел пудовый замок, однако поблизости оказался противопожарный щит с топориком и ломами. Этими инструментами дверь взломали и обнаружили товары, предназначенные для продуктовых магазинов: длинные ящики, где, аккуратно уложенные в стружку хранились свежие диетические яйца: были здесь запасы папирос, конфет, печенья, бочки со свежим творогом, сыры, колбасы, а в следующем отсеке - ворохи шорного товара, обуви и спецодежды.
Вдвоем с Борисовым они вытащили прямо на проезжую дорогу несколько фанерных ящиков с папиросами 'Беломорканал': может, мол, еще пойдут по этой дороге наши бойцы, сунут по десятку пачек курева в карманы или вещмешки. Прихватили и сами небольшой запас. Этот богатый склад запылал быстро - стружка, картон, бумага имелись тут в достатке! Минут через десять огонь уже выбивался из-под шиферных листов крыши, и лишь тогда подбежал к ним взволнованный мужчина в ватнике.
- Кто вам разрешил? Кто велел? Потушите немедленно!
- Вы, что же, не слыхали про войну?
- Я подниму сейчас людей тушить пожар! Вы не смеете!
- А я тебя сейчас к этой стенке пришью, кормилец немецкий! - это боец Борисов, поигрывая автоматом, произнес с таким выражением, что сторож отступил во тьму и пропал из виду. Может, побежал за начальством.
Оба подожженных строения разгорались все ярче, далеко озаряли местность вокруг. Налетал порывами ветер - спутник всякого большого пожара. Красные отблески огня плясали в зрачках бойца Борисова.
Столько было в них злобной радости, будто поджигал он берлинскую цитадель Гитлера, а не русский совхоз. Будь его воля, он явно спалил бы и село, и станцию с постройками, и леса, и все живое, в селах и урочищах.
Ветер долетал сюда, верно, с моря и Ладоги. Он относил снопы искр и звуки пожара - треска горящих балок - в сторону противника и наших оставленных полковых позиций, где, по убеждению Рональда, уже давно не было ни одного солдата арьергарда. И когда там, где-то у деревни Холоповицы, началась стрельба, Рональд подумал, что это либо отступающие левые соседи отстреливаются от преследующих немецко-финских разведчиков или боевого охранения, либо на позиции все-таки какой-то заслон, в нарушение приказа, остался. Это необходимо было проверить! Он скомандовал: 'По коням!' - и оба всадника пустились галопом в сторону правее Холоповиц.
Стрельба же в том краю нарастала, и кроме автоматных очередей и винтовочных выстрелов явственно ухали взрывные удары- не то рвались там гранаты, не то стреляли пушки ПТО. С края небольшой рощицы они, спешившись, долго вглядывались в предрассветную темень. И поняли, что перестрелка идет в расположении штабного блиндажа. Понять по звукам, что там происходит, было невозможно. Рональд решил подъехать туда поближе, пробираясь сколь возможно кустарником, спрятать лошадей в каком-нибудь укрытии и подобраться по-пластунски к месту огневого боя. Если окажется нужным - вмешаться в него...
Удалось подскакать на такое расстояние, что стали слышны и голоса. И когда прозвучал хриплый крик: 'Рус! Сдавайсь!' - стало ясно, что в блиндаже засели наши, а противник обложил блиндаж и атакует его. Осажденные отвечали гранатами и стрельбой из винтовок. Атакующие били очередями по заложенным мешками с песком окошкам, дверям и входной траншейке.
Оба разведчика поползли к месту боя. Командир - с карабином, боец - с автоматом.
- Без команды огня не открывать? - шепнул Рональд товарищу. - Подберемся до того куста. Оттуда, по команде, залпом! И - в атаку! Похоже, фрицев немного.
Маскируясь травой, добрались до куста. Уже светало, чужие солдаты в шинелях и касках метались у стенки блиндажа, пуская ежеминутно автоматные очереди и подбадривая себя криком. Взрывы гранат, раньше вылетавших из разбитого оконца или из двери, теперь умолкли: осажденные, верно, израсходовали все запасы.
- Ур-р-ра! - завопили страшными голосами два разведчика. Борисов дал длинную очередь, Рональд садил на бегу из карабина, слал пулю за пулей. Двое атакующих упали, человек пять или шесть находившихся по ту сторону блиндажа, пустились в бегство, к лесу. И тут, с противоположной стороны, из леска на краю оврага, ударили по бегущим еще две винтовки и тоже раздался вопль: 'Ура!' Подбегая к блиндажу и стреляя еще на ходу, Рональд и Борисов достигли места боя. Рональд, опасаясь недоразумения, крикнул осажденным: 'Эй! В блиндаже! Не стрелять - здесь свои!' - а тем временем Борисов двумя длинными очередями покончил с обоими ранеными немцами. Чтобы не ожили!
В заложенном окошке, из-за распоротого пулями мешка с песком возникла бледная физиономия. Один из штабных телефонистов! Наш! Раскрылась и дверь блиндажа. На свет появился ПНШ-2 Захаров-второй, сам комиссар полка, товарищ Гуляев, штабные писаря во главе с 'делопутом' Александровичем (по дальнейшим рассказам, вел он себя в осаде самым мужественным образом). Вышло еще несколько взъерошенных, смущенных бойцов с винтовками, последними гранатами, вещмешками, а с ними младший командир, Рональду незнакомый, из того же первого, рахмановского батальона...
Как потом выяснилось, события развивались так, снятый Рональдом с позиции левофланговый заслон, согласно приказу подошел к штабу. Илья Захаров, оперативный дежурный, которому Полесьев поручил свернуть остатки штаба, потребовал, чтобы командир арьергарда выделил десяток бойцов для эвакуации штаба. Ибо обещанный совхозом грузовик не прибыл, дольше ждать его на брошенной позиции с остатками штабного имущества было опасно, а два-три десятка папок с бумагами, машинку и телефоны можно, мол, унести людьми. Кстати, полковое знамя, хранившееся в штабе, уже отправили с батальонами, при командире полка - он старался не выпускать его из виду.
Выделенные бойцы и их командир стали помогать писарям увязывать штабное имущество, остальная часть арьергарда, с обеими пушками, двинулась вперед. Тем временем германская разведка - одно стрелковое отделение - снова воспользовалась скрытым ходом по лесному оврагу, поняла, что полк ушел, а у блиндажа копается какая-то запоздалая команда Разведчики-немцы решили атаковать блиндаж, привести 'языков' и захватить, возможно, трофеи.
Однако и за ними наблюдали. Двое русских окруженцев, пробиравшихся следом за немецкой разведкой, разгадали ее план и, ожидая контратаки со стороны блиндажа, решили отрезать немцам-разведчикам путь отступления. А в блиндаже решили, что атакуют его главные силы противника, ждали с минуты на минуту появления танков. И комиссар Гуляев, потребовав у коммунистов все их партийные документы, собственноручно сжег их в печке, после чего повелел кидать в печь и папки штабного архива. Правда, сжечь штабной архив писаря не успели, поскольку соотношение сил в бою изменилось: с тылу неожиданно появились оба спешенных конника, а с другого фланга последовала огневая атака ополченцев.
Захаров сразу обследовал карманы убитых немцев, отобрал документы, личные мелочи, монеты, открытки, бумажники, письма. У одного нашелся какой-то жетон. Выяснилось, что это знак отличия за покровительство животным. Тем временем штабные отряхивали от золы и приводили в порядок папки, приготовленные к сожжению. Их распределяли между носильщиками. Часть штабного имущества приторочили к седлам Рональда и Борисова. Борисов уступил коня товарищу комиссару Гуляеву. Ехал он понурившись, предчувствуя недоброе...
Дорого обошелся ему впоследствии преждевременный приказ сжечь партийные документы! Как только об этом поступке комиссара стало известно в дивизии, Гуляева сразу отозвали из полка, подвергли суду особого присутствия где-то в политорганах Фронта, разжаловали в рядовые, послали в штрафной батальон смывать кровью свою вину перед партией. Записали по строгому выговору также и всем партийцам, отдавшим Гуляеву свои партдокументы на сожжение. Едва ли те судьи могли реально представить себе, что произошло бы с блиндажом, осажденными в нем коммунистами и их партийными билетами, не замешкайся в лесу те немецкие танкисты, кто находился так близко от наших позиций! Появись они перед блиндажом (что, кстати, было им прямой обязанностью!), и поступок комиссара Гуляева оказался бы единственно правильным. Ибо даже средний танк без усилий раздавил бы зыбкую землянку и всех людей в ней, затем немецкие саперы разобрали бы завал, обследовали тела и обогатили бы разведчиков и командование дюжиной подлинных партийных билетов...
И еще оказалось далее, что самая трагическая судьба выпала ушедшей вперед группе арьергарда!
Командовавший ею лейтенант подорвался на мине, когда группа вошла в лес и командир бегом пустился обгонять бойцов, шагавших по лесной тропе. Раненого понесли на плащ-палатке, а командование принял старший сержант. Группа решила, что полковые минеры уже успели перекрыть минными полями пути отхода батальонов полка.
Старший сержант скомандовал изменить маршрут и выходить из лесу направлением на Большое Ондрово. Там, в сельсовете, кто-то заверил, что путь на Нисковичи и далее на Верхний Кипень свободен от противника, а от Кипеня и Сквориц - хорошая, безопасная дорога. Достигнуть Верхнего Кипеня группе не довелось: ее атаковали немецкие танки, по-видимому, из засады. На обочине шоссейной дороги Кингисепп - Красное Село, в нескольких километрах перед Верхним Кипенем, обнаружили смятые станины обеих сорокопяток и тела убитых. Нескольких человек не досчитались - видимо, они были захвачены танкистами. По следам стало понятно, что группа пыталась изготовиться к обороне, да не успела. Но обо всем этом Рональд Вальдек услышал позднее, уже на новых позициях полка, куда он прибыл вместе со всеми штабными.
В пути они заметили одно: леса буквально кишели беглецами из советских колхозов, причем беглецы эти говорили по-фински или по-карельски, старались уклоняться от встреч с нашими воинскими частями, на все вопросы отделывались незнанием, глядели хмуро и враждебно, объясняли свое пребывание в лесах страхом перед бомбежками, пожарами и артобстрелом, но по всем признакам ожидали прихода тех войск, немецко-финских... Эти наблюдения на путях отхода Рональд Вальдек сразу доложил капитану Полесьеву.
3
Вокруг нового участка обороны первого полка, по речке Ижоре, среди почти не тронутых рубкой живописных угодий Тацкой лесной дачи у селений Скворицы, Пудость и железнодорожной станции Тайцы, вся местность оказалась столь густо заминированной ранее стоявшими здесь советскими воинскими частями, что уже в часы отступления полка к этим позициям произошло несколько несчастных случаев: кроме ранения и гибели лейтенанта, командовавшего арьергардом, еще раньше в полку, в пути следования, подорвалась повозка, была убита лошадь и ранен обозный. Погиб в темноте один из саперов, посланный в разведку.
В результате уже в обеденные часы тех же суток, обладающих на войне удивительной способностью тянуться бесконечно и вмещать бесконечное число часов, Рональд Вальдек получил от командира полка задание проверить схемы минных полей. Эти схемы были получены штабом дивизии от ранее стоявших здесь войск и оказались весьма далекими от действительности. На них преимущественно значились участки минной обороны вдоль дорог, а поля противопехотного минирования показаны были лишь приблизительно. Уточнить на местности минные поля, нанести их на крупномасштабные оперативные карты - на такую серьезную работу Рональду отпустили всего двое суток. В помощь ему дали двух саперов - их выделил полковой инженер как специалистов минного дела и участников кампании 39 - 40-го года на Карельском перешейке. Остался при этой группе Рональда и боец Борисов, уже показавший себя в боевой обстановке. В качестве помощника по топографической части Рональду дали еще старшину Александрова, тоже участника Финской кампании. У него был опыт артиллерийского разведчика.
Капитан Полесьев снова удивил Рональда подчеркнутым дружелюбием, даже прямой заботливостью о судьбе командира группы. Приняв рапорт своего помначштаба о готовности группы к выходу в поле, он велел построить всю пятерку в уставном порядке, подошел к строю и сказал во всеуслышанье:
- Сам ты, Вальдек, на мины не лезь! Это дело не твое - известно, что сапер ошибается всего один раз! Ты мне обеспечь точность в нанесении минных полей! Нам по этим картам - воевать! А вы, товарищи, берегите такого командира! Пока он цел -и вы не пропадете!
Чего только не насмотрелась Ронина группа за свою двухсуточную экспедицию!
Села и деревни почти пустовали. Население либо эвакуировалось в глубокий тыл, либо перебралось на жительство в леса. Кое-что Рональду прояснила одна вечерняя беседа у костра: старшина Александров встретил в глубине Таицкой лесной дачи пожилого советского колхозника из местных финнов. Этот человек предупредил 'граждан военных', что леса вокруг сильно минированы. Такое предостережение свидетельствовало о лояльности незнакомца. Александров привел его к солдатскому костру и пригласил к ужину. Колхозник-финн сказал, что жители семи сельсоветов объединились в один 'табор' и надеются переждать в лесах, пока военные действия отдалятся. Из его прозрачных недомолвок Рональд понял, что здешние нерусские жители боятся насильственного переселения в Сибирь или в другие отдаленные районы России (эти опасения вполне оправдались) и предпочитают лесной быт в родном краю!
Тот же собеседник дал понять, что перешедшие в леса деревенские подростки (насчет взрослых мужчин он осмотрительно отмалчивался) уже научились разбираться в минной технике. Эти ребята, в большинстве - юноши-финны, умеют, мол, обезвреживать все виды наших и немецких мин, а коли надо, и настораживать их заново. Этим искусством они широко пользуются, ограждая подступы к собственному временному жилью, если того требуют обстоятельства.
- И эт-то фы мошете имет ф фиту, - сказал гость, прощаясь. На следующий день группа Рональда работала далеко впереди полкового участка. На широком болотистом лугу заметили корову с черно-белым телком. Борисов уж кинулся было за такой добычей к солдатскому котлу, но саперы удержали: по всей вероятности приманка!
Действительно, мокрый луг был буквально усеян осколочными, противопехотными минами. Животные обрадовались людям, корова замычала и стала дергать длинную привязь, теленок скачками понесся к разведчикам. Они замерли в напряжении... Бычок не сделал и сотни прыжков... Под копытцами вздыбилась почва, грохнул взрыв, сине-желтый дымок разнесло ветром, и осталось на месте неподвижное черно-белое пятно. А привязанная корова ревела все отчаяннее вслед уходящим.
Кончился этот трудный рабочий день весьма необычно. На брошенном хуторе встретилась им дряхлая старуха. Все стены в ее домике были увешаны пучками трав. Была эта бабка либо ворожеей, либо повитухой, и по некоторым приметам разведчики поняли, что клиентки и поныне посещают эту избушку. Догадку подтвердила сама бабушка: мол, невдалеке отсюда ленинградцы-горожане копают противотанковый ров. Работа идет в три смены, а трудятся там почти одни девчата-студентки, несколько сотен. Большинство живет в здании русской церкви и рядом, в домах.
Разведчики разложили карту, нашли подходящую по описанию местность и населенный пункт с церковью. До него - километров пять! Вероятно, входит он в полосу предполья чужой дивизии... Не мешает все же проведать!
Эх, можно ли положиться на этих ребят? Не продадут ли начальству? И в случае осложнений, как выкручиваться? Заблудились? При наличии карт и двух топографов в группе - явная ложь. Может быть, услышали от встречных тревожные вести и пошли, мол, проверить?
- Ну, добре! Была - не была! Сходим, проведаем!
В результате этого похода Рональд впервые после отъезда из дому ночевал не в одиночестве.
Сперва все, и гости, и хозяйки, сидели у церкви, на штабели досок. Цветник вокруг пятерки военных был пестрым и многообразным, глаза разбегались! Потом, уже в темноте, все разошлись, и как-то сами собою получились пять пар, по загадочному мановению перста судьбы.
Ронина спутница - замужняя, полненькая, смущенная. Как-то совсем неожиданно очутились они вдвоем среди чужого, совсем недавно покинутого, еще не вовсе охладелого уюта. Он назвался Романом, она - Тоней. Обоим было трудно побороть стыдливость и признаться, что это - первая за войну супружеская неверность...
...Она была сдержанно-ласкова, и все точные ощущения казались какими-то домашними, семейными. Именно эта домашность, отсутствие грубой жадности и 'пиратного' романтизма склоняли Тоню в пользу партнера. Сама она, складненькая, ловкая, нравилась ему час от часу все больше. О таких мужчины-крестьяне говорят, что, мол, все при ней. Поначалу, с непривычки ему показалось, что этого 'всего' могло бы быть чуточку поменьше, но дальше он преисполнился благодарности судьбе за столь неожиданный и отнюдь не излишне щедрый дар!
Утром она с трудом сдерживала слезы, боялась разлуки и с отчаянной надеждой, намеками, повела речь о том, нельзя ли как-нибудь пристроиться в полку - кем угодно, при санчасти, узле связи или 'пищеблоке' (так она выразилась).
Он же подумал, каким бедам обречен этот безнадежный оборонительный рубеж, представил себе танковые, артиллерийские, бомбовые налеты, смерть, разрушение, засилье врага...
По выражению его лица она поняла, что надежды на покровительство нет, посуровела, повязала голову, сказала, не поднимая глаз:
- Вы... ступайте к своим. Я уж тут одна приберусь немного... Может, Бог даст, еще увижу вас... Да навряд ли уж. Идите, идите, что сердце зря надрывать!
В окне увидел ее с прижатыми к лицу ладоням и низко опущенными плечами. От жалости и нежности сердце зашлось и у него.
Трое суток спустя у него выдался свободный вечер. Он сказал Полесьеву, что сходит на рекогносцировку, по соседству.
- К церкви, на противотанковый ров? - спросил тот многозначительно., - Не возражал бы, Вальдек, составить тебе компанию!
Они пошли вдвоем, обсуждали по дороге неотложные полковые дела. Выйдя на пригорок, уже издали поняли, что стройка прекращена.
В церкви еще пахло жильем, кое-где видны были остатки трапезы, прерванной внезапно. Вероятно, пришли машины, последовала команда, времени собраться по-людски не оставили. Всюду были следы недавнего многолюдства, явно женского. Во дворе еще сохли стираные лифчики - хозяйки не поспели прихватить с собой. Сотни лопат остались брошенными во рву, ископанном на неполную глубину.
А он не знал даже, где тут, на каких нарах, жила Тоня, вчера еще чужая, а нынче - самая желанная во всем этом суровом, шатком и угрожающем мире! Воистину: что имеем - не ценим, потерявши - плачем!
* * *
После нескольких дней относительной передышки, по крайней мере на тех участках Ленфронта, что были доступны обозрению Рональда Вальдека, сражение за невскую столицу снова ужесточилось к концу лета. Около 15 августа пал Новгород, сильные бои шли под Лугой, и 21 августа Ворошилов от лица Военного Совета Северного фронта обратился к ленинградцам со знаменитым воззванием. Его читали во всех ротах и взводах. Через два дня Северный фронт реорганизовали в Ленинградский. Немецкие клещи все теснее охватывали укрепленный район Гатчины: под угрозой были Красное Село и Колпино - Гатчина оставалась в глубине этой дуги, охваченной этими клещами. Дивизия полковника Тропинина окапывалась, строила дзоты, пулеметные гнезда, артиллерийские позиции. Первый полк стал головным в обороне, правым соседом был второй полк.
Каждый час сулил новые напасти. Артиллерия гремела на флангах, где-то далеко позади позиций полка. Угрюмо произносились вслух зловещие и запретные слова: 'Нас окружают, а мы...' Шепотом передавали вести о первых дезертирах. Мол, из второй роты двое максатихинских ночью рванули... Такой-то санинструктор пошел в Гатчину за медикаментами и - с концами!
Своеобразную проверку боевого духа среди тыловиков осуществил по своей инициативе опер Крамаренко.
Как-то утром на лесном проселке он остановил несколько встречных подвод с продуктами для полковой кухни и военторга. Крамаренко стал посреди дороги и громко, повелительно крикнул: 'Стой! Хэнде хох! Хайль Гитлер! Рус, сдавайсь!'
Обоз встал как вкопанный. Ездовых было четверо. Передний, старший, спросил:
- Ты кто же будешь? Али немец? Почему же форма на тебе наша?
- Была ваша, стала наша! Чтобы сподручнее мне было по вашим тылам шастать. А ну, сворачивай вот на ту дорогу! Погоню вас прямо в германский Дойтчланд! Давайте, с подводами - вперед, я сзади вас пойду! И не оборачиваться у меня до самой Германии!
Обоз покорно зачапал по направлению к германскому Дойтчланду, а когда задний возчик посмел обернуться, загадочного немца на дороге уже не оказалось. Обозники проехали вперед еще несколько сотен шагов, потом вернулись на прежнюю дорогу и благополучно доставили груз по назначению. Крамаренко рассказал про этот эпизод Полесьеву, капитан отчаянно выругался, обещал выяснить имена легковерных обозников и покарать их, однако взбучку получил пом. по тылу Курмоярцев за то, что его ездовые... не умеют отличать опера от немца и плохо проинструктированы насчет возможных политотдельских выдумок. Кстати, когда Рональд при случае рассказал эту историю старшему политруку Сеньковскому, которого бойцы второго батальона полюбили, тот задумчиво сказал в ответ:
- Жаль, ребята не пристукнули того 'немца'! Только слишком дорого это всем четырем обошлось бы! Террор бы им пришили!
Однажды августовским утром Рональд Вальдек находился в рекогносцировке на окраине селения Скворицы. Ему показалось, что кто-то перебежал от опушки к одному из крайних домиков селения. Сопровождал Рональда боец Борисов, переведенный из батальона в штаб, вестовым. Рональд велел ему спешиться и осмотреть окраину села, сам же стал оглядывать ее в бинокль, с придорожного пригорка. Борисов и отойти не успел, как из-за домика последовал винтовочный выстрел, и конь под Рональдом стал валиться на бок. А там, вдалеке, мелькнула человеческая фигурка, сразу исчезнувшая в кустах опушки. Борисов успел приметить, что это - белобрысый, долговязый, очень худой подросток. Вероятно, из местных финнов. Преследовать его было бесполезно: где его теперь искать среди... семи сельсоветов в лесах!
Конь был убит наповал - не пришлось и ускорять конец. Сняли седло, уздечку и чепрак, навьючили на вторую лошадь. Борисов повел в поводу, а Рональд решил заглянуть в медсанбат, стоявший неподалеку: надо было проведать Арсеньева, задетого осколком мины.
У койки товарища застал Рональд командира дивизионной роты связи Льва Исааковича Залкинда, техника-лейтенанта, красивого, обходительного и весьма заботливого в отношении своих подчиненных. Рональд был с ним в приятельских отношениях, хотя при встречах они просто пикировались: юмор одесский соперничал с московским. Но однажды, наедине с Рональдом Лева бросил в задумчивости фразу: 'Понимаю, как нелегко Вам, Рональд, да к тому же еще и Вальдек, у нас на передке... Но ведь и Залкинд... недалеко отстал в том же плане!' Больше они не касались этой темы никогда, но слова эти как бы соединили их в некий сокровенный, заветный союз.
Впоследствии Рональд узнал удивительную вещь: оказывается, Лев Залкинд был в числе осажденных в блиндаже, причем зашел он в это укрытие перед самой атакой немецкой разведгруппы. В блиндаже никто его еще толком не знал, сам он не привлекал к себе внимания, держался осторожно, помалкивал, вел винтовочный огонь из окошка, когда мешки с песком стали разваливаться от немецких автоматов. И остался единственным, кто, не афишируя своего поступка, сохранил при себе партбилет, сославшись на то, будто документ остался в батальоне. Ибо Лев Залкинд внутренне решил ни в коем случае живым не сдаваться и рассчитывал уничтожить билет перед собственным концом. А партийный стаж у этого 30-летнего человека был немал - одиннадцать лет, с институтской скамьи.
И вот что для него было типично: когда дело бывшего комиссара Гуляева разбиралось в партийных инстанциях, единственным голосом в его защиту оказалось выступление Залкинда. Он поддержал версию, будто билета при нем не было, как бы отводя от себя ореол героической исключительности, и показал, что ПНШ-2 Захаров предостерег комиссара и всех, находившихся в блиндаже, что два тяжелых и один средний танки на подступах к блиндажу и о том, что атака их более чем вероятна в ближайший час: по вызову осаждающей группировки немцев. Это показание, подкрепленное самим Захаровым, спасло Гуляева от более тяжелой участи.
* * *
В эти фронтовые часы, молниеносно летевшие или недвижно стоявшие, Рональд познавал, прежде всего, самого себя в неких неожиданных ситуациях, и также в ракурсах необычных, своеобразные национальные черты, российские и германские... И черты вовсе новые, специфически советские, прежней России не свойственные.
...Его послали наблюдателем от штаба полка на передний край, где 3-й батальон завязал огневой бой и отразил атаку противника. Немецкие наступающие цепи поддерживались минометами, легкой артиллерией и несколькими танками. Комбат, старший лейтенант Иванов, докладывал, что это была, по его суждению, не разведывательная операция, а начало наступления...
Получасом позже, перед всем фронтом полка загремела немецкая артиллерия. Особенно сильному огневому налету подвергся однако 1-й батальон.
Капитан Полесьев чутьем кадрового офицера угадал, что это - отвлекающий огневой маневр, атаку же надо ждать где-то в другом месте, возможно, снова на участке 3-го батальона.
- Как оглядишься у Иванова, сразу докладывай в штаб, какая там обстановочка. Будь в готовности перебазироваться, если главный удар наносится по соседству, - надо не ошибиться в донесении наверх! Держаться там, на передке, до последнего, передай комбатам! Назад - ни шагу! Пусть ни один трус не забывает, что их теперь ждет... с тылу!
- А что же их такое ждет с тылу? в недоумении переспросил Рональд.
- Ты что же, с неба свалился? Про заградотряд не слыхал?
Вот когда Рональд начал кое-что сопоставлять и соображать! Оказывается, накануне, пока он сидел в медсанбате у койки Арсеньева, в полку, согласно секретному приказу, выделяли командиров и бойцов для совсем особенного формирования: заградотряда!
Ночью Рональд услышал, но пропустил было мимо ушей, что старшине Александрову приписали какой-то разведывательный подвиг, будто бы уточнение минных полей противника. Рональд сообразил, что речь явно об их совместном поиске впереди полкового участка, но ведь никаких немецких полей они не обнаружили, а кроме того львиную долю этого задания выполнил отнюдь не Александров. Разведку, хотя и с его помощью, провел он сам, Рональд Вальдек. И на карты нанес, и перед начальством отчитался. Ну да Господь с ним, этим старшиной, коли общие заслуги целой группы отнесены на один его личный счет... Таков, как известно, механизм всех 'чудес' стахановского движения. Однако 'разведывательный подвиг' приписали Александрову неспроста. Оказывается, это было использовано как предлог для срочной переаттестации этого старшины в офицерское звание. Александрову присвоили младшего лейтенанта и назначили командиром нового формирования.
Одновременно, и столь же скоропалительно, произвели из рядовых сразу в сержанты товарища Борисова и откомандировали из штаба в новый заградотряд на должность заместителя командира. Узнав об этом странном повышении своего вестового, Рональд тотчас взял к себе в штаб на эту весьма скромную, но немаловажную роль очень дельного солдата из разведвзвода товарища Уродова.
Ночью он совсем и не задумался над словечком 'заградотряд', решил, что будет он ставить какие-нибудь новые типы заграждений, скажем, против танков или парашютистов, лишь теперь начал соображать по реплике Полесьева, какая служба предстоит отныне Александрову, Борисову и иным вчерашним избранникам. Заграждать они будут путь отступления в тыл всем тем, кто дрогнул бы перед превосходящей силой противника и отошел бы назад без команды... Такого бойца стрелки-тыловики под командованием Александрова и Борисова расстреляют в упор из пулеметов. Они оба, кстати, хорошие пулеметчики! А, главное, вполне хладнокровные люди, с твердой рукой и верным партийным глазом! Тем временем политработники уже читали в ротах приказ насчет неминуемого расстрела на месте всякого ослушника, нарушителя железной дисциплины, беглеца, самострела и симулянта - словом, любого, кто осмелился бы оставить передовую и податься в спасительные тылы без достаточного на то основания.
...Боец Уродов оседлал лошадей. Вдвоем они добрались чуть не до самого КП батальона, но Иванова там не встретили. Отсюда до ротных окопов, выдвинутых вперед, оставалось полкилометра. Над головами на разные голоса пели, взвизгивали, жужжали пули. То и дело приходилось пригибаться, ложиться, пробираться почти ползком. Одолели последнюю сотню метров. Застали комбата в роте, на одном из НП, у стереотрубы: сам засекал по вспышкам новые огневые точки у противника.
Плотный, коренастый, приземистый, с добрейшими глазами, комбат-3 Иванов, по Рониным наблюдениям, был советским перевоплощением толстовского капитана Тушина. Редкостное хладнокровие, юмор в минуты опасности, командные навыки, личное мужество, знание людей и доброта к ним, железная решимость в бою и сочувствие к страданию после боя - все это были прекрасные качества боевого командира. Одного не хватало старшему лейтенанту: бесстрашия перед начальством любого ранга! Нисколько не боясь противника на поле битвы, он трепетал перед начальственным окриком, не умел отстоять собственную точку зрения, защититься от неумеренных требований. У него забирали лучших командиров, его разумные требования всегда старались урезать и притом возложить на него какие-нибудь не свойственные комбату обязанности, особенно по партийной линии. Возражать он органически, физически был не способен, проводил какие-то подписки, чуть не собирал взносы на то или иное мероприятие, пока не заступался за него какой-нибудь совестливый партийный реалист.
Снаряды рвались впереди линии окопов, Иванов, помаргивая после близких ударов, продолжал свою работу. На стенке блиндажа была наколота кнопками схема ориентиров, вычерченная его рукою очень аккуратно, Иванов делал на ней пометки.
- Еще одну батарею дивизионную подтащили! И, похоже, минометов прибавилось... Атаки ждать можно, после переноса артогня. Товарищи командиры рот и вы, товарищи артиллеристы, по окончании огневого налета - сразу же выдвигайте пулеметы и орудия ПТО на основные позиции, с запасных... Дадим фрицу жару, как давеча дали!.. Здравствуйте, Рональд Алексеевич! Что же это вы без каски к нам пожаловали? Дайте каску офицеру штаба! И ординарцу! Извольте немедленно надеть - видите, огонек плотный!
Все дальнейшее, возможно, как-то конкретно отражено и запечатлено в оперативных сводках и штабной документации, под перьями Захарова-первого и Захарова-второго. В некоем обобщенном виде эти сводки, быть может, еще поныне сохраняются в архивах военного ведомства... И, верно, будущий военный историк нетерпеливо перевернет страничку с итоговыми цифрами того боя: 48 убитых, 82 раненых. Самим же участникам этих 'местных' военных событий они подчас запоминаются глубже, чем последующие, даже куда более крупные, кровопролитные операции. Ибо участие в решающих событиях войны всегда связано с ощущением твоей подчиненности некоему гигантскому автоматически идущему процессу, независимо от твоей личной роли и поведения, даже если тебе дано судьбою что-то заранее программировать и регулировать в этом неумолимо функционирующем механизме-автомате.
Рональду Вальдеку до того часа довелось лишь однажды столкнуться в бою с немецкими солдатами, так сказать, единоличниками, когда их было всего несколько человек, у блиндажа. Сейчас он наблюдал за приближением их во множестве. Он следил, как немцы ползком накапливаются на рубеже атаки, видел, как что-то крупное, тяжелое, с рептильными движениями, выдвинулось из-за укрытия и подалось вперед. Когда эта зеленовато-серая черепаха очутилась на полпути к линии окопов, прикрывая перебегающих позади нее солдат, Рональду почудилось, будто в рептилию попала молния. После мгновенной вспышки, танк стал окутываться дымом - Рональд не мог даже понять, шел ли дам из самого танка или где-то рядом зачадило на земле. Но черепаха, ослепленная или подбитая, все-таки еще проползла несколько Вперед, уткнулась в ложбинку, почти исчезнув из поля зрения, и там, в ложбинке, притаилась. Серо-зеленые солдаты стали перебегать в нашу сторону, справа и слева от затаившейся машины.
Однако для решительного броска к нашим окопам им все-таки было оттуда далековато, отступать на исходный рубеж - тоже невыгодно. Они было замешкались, и тут весь батальон взял их под обстрел, изо всех амбразур. Рональд, приличный стрелок, схватил винтовку СВТ у кого-то и расстрелял всю обойду прямо с НП.
- Товарищ помначштаба, вас к телефону на ротное КП, - кричал ему на ухо ординарец. - Вроде бы вам в наступление приказано...
Подполковник Белобородько приказывал контратаковать противника, преследовать его огнем и колесами, выдвинув в предполье два станковых пулемета, отсечь пехоту от танков, захватить их.
- С тылу получаем подкрепление! - кричал в трубку подполковник. - Сейчас нам подбросят огоньку из резерва, а на подступе - школа курсантов-пограничников! Погоним противника из его норы, отбросим от рубежа!.. Иванов, Вальдек! Перехватываем инициативу, вы поняли? Поняли?
- Да, товарищ хозяин, вас поняли!
- Так давайте, действуйте решительно, пока резервы подходят и немцы еще от нашего огонька не очухались! Четыре танка подбито, это вам не хрен собачий!
Дальнейшее вспоминалось потом Рональду смутно, урывками. Вместе со стрелковой ротой лейтенанта Смирнова он перелезал высокий бруствер, катился с винтовкой в обнимку с брустверного отвала и пригорка вниз, в сырую низину. Обе другие роты, все минометы, пушки, ручные и станковые пулеметы вели дружный, оградительный отсечный огонь, прикрывая бросок наших наступающих. Пушки ПТО били прямой наводкой по огневым точкам немцев, позади их, исходных к атаке, позиций. Наступающие почти не понесли потерь - противник не ждал такой активности и растерялся...
Вот и ложбинка с подбитым немецким танком. Экипаж должен быть еще внутри танка, если ему не удалось скрыться незаметно. Около танка остаются только саперы со взрывчаткой. Остальные делают еще рывок, до самой позиции, только что покинутой противником. Но никаких искусственных укрытий здесь нет! Ни окопчиков, ни даже следов индивидуального окапывания. Только давнишние канавы, какие-то ямки, видимо, от старых карьеров. Кое-где застоявшиеся лужи на суглинной почве. Дальше виднеется удлиненная гряда с чахлой гривкой сухих трав и песчаными пролысинами, Рональд вспомнил ее на ориентирной схеме в блиндаже. Название - сопка Песчаная. Ориентир номер, кажется, четыре!
Рядом поспешно работают пулеметчики с максимом, оборудуют позицию для своего орудия. Рональд с тревогой подсчитывает количество снаряженных лент. Пулеметчики притащили эти ленты сюда, на новую позицию, увы, теперь так далеко отодвинутую от источников боепитания! Сколько же держаться на столь шатком и ненадежном рубеже? Сейчас противник очнется от кратковременного шока и...
Увы, это произошло быстрее, чем Рональд мог предвидеть. На них обрушился огненный ливень. Работала теперь, видимо, дивизионная артиллерия, пушки закопанных в укрытиях танков, минометные батареи малого и среднего калибра, крупнокалиберные пулеметы. Их противное татаканье, очень близкое, шло с двух сторон.
Атакующая русская рота залегла, вжалась в землю.
К вечеру огонь приослаб.
- Ужинать немец пошел! - решили на форпосте. Самое интересное, что так оно, вероятно, и было.
С наступлением темноты пробрались из батальона к форпосту два связиста, санинструктор с сумкой и трое подносчиков с боеприпасами. За ночь удалось, с грехом пополам, эвакуировать в тыл раненых. Это было непросто под белесым мерцанием неприятельских осветительных ракет. Немцы запускали их чуть не поминутно, видимо, боялись нашего ночного налета, а может, готовились контрвылазке против форпоста.
Командир полка и начальник штаба с полкового КП приободрили по телефону участников вылазки, говорили со Смирновым и Вальдеком, обещали награду всем, а главное, скорую поддержку огнем и пополнением. Приказали сражаться до последнего патрона, удерживая рубеж до прихода пополнения во что бы то ни стало!
- Весь фронт знает о вашей операции! - сказал Полесьев. - Сам хозяин доволен и вас поздравляет!
Вероятно, он имел в виду командующего фронтом, товарища Ворошилова. Неужели и ему доложено об этом, далеко еще не закрепленном наступательном успехе глубиною менее чем в полкилометра и в полосе шириною до 400 метров по фронту?
Впрочем, Рональд Вальдек еще не знал, как высоко оценивалась тогда каждая наступательная инициатива, каждая контратака! Их оценивали не столь по конкретным тактическим результатам, сколь по благотворному моральному резонансу среди наших обескураженных, озлобленных неудачами войск.
В начале следующего дня лейтенант Смирнов прозрачным эзоповым языком, с приличествующими ситуации недомолвками доложил комбату, что осталось 'на передке' после эвакуации 37 активных штыков. Значит, потеряли вечером половину! Попробуй тут продержись белым днем, можно сказать, у немцев на виду!
Рональд в точности не узнал и после войны, какими средствами подслушивания наших полевых телефонных переговоров обладал вермахт уже в 41-м году. По всей вероятности, средства были эффективны. По соображениям тактическим, противнику, возможно, не всегда бывало выгодно раскрывать нам свой источник информации, то есть сразу реагировать на подслушанное. Но в ситуациях напряженных немцы, пользуясь нашей телефонной неосторожностью, принимали решительные меры сразу. Так, верно, получилось и тут, когда полковой штаб пооткровенничал с форпостом.
Последовал уничтожающий огневой налет. Конца ему, казалось, не будет. Разумеется, телефонный аппарат заглох сразу. Попытки восстановить связь, иначе говоря, соединить порванный во многих местах открытый провод, были безнадежны, и Рональд запретил связисту ползти на смерть. Лейтенант Смирнов, раненный осколком в бок, находился в полубеспамятстве, поили его из лужи. Этой же влагой пополнили кожухи обоих станковых пулеметов. Поспели те как раз к самой немецкой атаке. Ее вполне можно бы отнести к разряду 'психических'. Правда, здесь немцы не шагали в полный рост с папиросками в зубах, а стремительно рванулись из-за гребня сопки Песчаной и сбегали с пригорка пригнувшись, только кое-где вскидывая автоматы для стрельбы. Так возникли перед русскими две неровных цепочки серо-зеленых движущихся фигурок-мишеней. Оба русских пулемета сработали молниеносно. Ни одна фигурка не успела даже отдалиться от песчаной гряды: все остались почти у самого подножия сопки.
Тут же возобновилась артиллерийская и минометная обработка форпоста. Немцы старательно, прицельно выковыривали минами затаившихся в ямках и углублениях пехотинцев, особенно пулеметчиков. Попаданием мины среднего калибра один пулеметный расчет был уничтожен. Сам пулемет тоже. В распоряжении Рональда оставался десяток боеспособных стрелков и один пулеметный расчет. С этими силами они выдержали три повторных атаки.
После очередного артиллерийского налета погиб наводчик второго пулемета. Управлять уцелевшими тремя-четырьмя стрелками стало бесполезно. Держались они в разрозненных, не связанных друг с другом ячейках и ямках, каждый понимал: дело - к финишу!
Остается подороже продать свою жизнь. В голова Рональда отчетливо, внятно, будто чьим-то чужим голосом, повторялось или, как выражаются психологи, персеверировало одно неприличное словцо, фонетически близкое к блатному словечку 'капец'.
Роль полкового помначштаба, прикомандированного к наступающей группе, для него кончилась: группы уже не существовало. Осталось теперь выполнить до конца функцию рядового российского солдата, 'одиночного бойца', как говорится в уставе...
Раньше, на всех учениях и командирских занятиях он, бывало, выходил отличником на стрельбах и особенно дружил с максимом: знал его норов, быстрее всех разбирал, смазывал и собирал, заботливо набивал сальники, строго соблюдал положенные по наставлению зазоры, и в результате не раз видел свои мишени на доске почета.
Старательно высмотрел он маршрут для броска к пулемету. До него - шагов сорок. Пустился в этот путь, разумеется, ползком. Вжимался в каждую рытвинку, маскировался каждой метелкой болотных трав, каждой вывороченной минами дерниной...
Перекатился наконец в ямку с пулеметом, увидел у орудия чумазого негра с оскаленной пастью и ледяными глазами. Уцелевший второй номер! Он держал в руках конец пулеметной ленты и выравнивал патроны в гнездах. Другим концом лента вбегала в приемное окно максима. Убитый наводчик лежал вниз лицом, чуть в стороне: живой успел отодвинуть тело мертвого товарища, чтобы самому заменить его у прицела. От горячего пулемета шел легкий парок из переднего отверстия в кожухе, наполовину или даже на две трети пустом. Вдобавок, пароотводный шланг вовсе отсутствовал. Пулеметчики, видно, потеряли его, меняя позицию.
- Здорово, друг! Неужто... последняя? - Рональд указал на ленту.
- Еще один короб с непочатой лентой. Да с пол-ленты здесь заряжено.
- Ты - вторым номером был? Вот я к тебе на подмогу и переполз. Наводчиком буду. Сумеешь, коли понадобится, маховичком прицела помочь рассеиванию?
- Еще спрашиваешь! Аль не видишь, сколько мы их тут с Иваном накосили?
- И еще накосим! Какой прицел стоит?
- Три.
- Ну, кажется, опять немец зашевелился! По местам! Внимание! Огонь!
Как только Рональд ухватил рукояти, приподнял предохранитель, нажал большими пальцами спуск и плавно повел смертную струю слева направо, целясь в ноги и в пояс наступающим, напарник его, одной рукой направляя бег ленты, другой взялся за маховичок прицела, у самых глаз Рональда. Мягко, осторожно он крутил взад-вперед маховичок, всего на малые миллиметры рассеивая этим свинцовую струю в глубину строя бегущих, подкашивая задних, когда передние уже валились кто навзничь, кто вперед головами...
Рональд успел осознать, что головы эти - в большинстве - белокурые. Еще несколько одиночных винтовочных выстрелов раздалось с нашей стороны по тем немецким солдатам, кто еще полз вперед или ковылял назад... Рональд с напарником стали менять ленту, но обжигали руки о горячий кожух. И белая струя пара предательски выдавала их позицию, превращаясь в легкое облачко над ямкой-гнездом.
Не одним слухом, а всем телом Рональд ощутил космической силы удар, разрыв, осыпавший задний край выемки. Ноги пулеметчиков накрыло влажной земляной осыпью, острая нитропороховая гарь заполнила легкие, а главное, последние следы воды в отдаленной лужице смешались с грунтом. Остудить пулемет стало вовсе нечем. Мелькнула мысль, что ствол, если случится еще стрелять, должен прийти в негодность. И хорошо - не будет от него немцам пользы! Голова сделалась пудовой, руки не хотели браться за рукояти, сильно тошнило. Смутно осозналось, что снова бьет артиллерия, и опять слово, означающее близкий 'капец', откуда-то со стороны, не внушив никакого страха, прозвучало очень внятно. Но в глазах, сквозь прорезь щита, мельтешило там, на сопке Песчаная, что-то необычное, непонятное. И вдруг Рональд Вальдек, еще ничего толком не поняв насчет творящегося впереди, почувствовал, что от него лично ничего больше не требуется... Возникло чувство какой-то освобожденности от груза забот и ответственности. Можно закрыть глаза и отдаться течению реки жизни и времени, и смерти, на волю высшую, освобождающую. Может, это и есть она сама - смертынька наша? Ничего! Не страшно!
Потом он не то увидел, не то вообразил нечто поразительное, совсем неправдоподобное. Очень молодой и стройный, как с плаката, человек в пилотке и новеньких, начищенных яловых сапогах промелькнул слева от ямы, не нагибаясь, в стремительном беге. Потом такая же фигура - справа. Только спина и затылок мелькнули... И пришло полное забытье.
* * *
Он очнулся, вероятно, скоро. Кругом шел громкий возбужденный разговор. Старший лейтенант Иванов стоял на коленях с кружкой чаю у самого Рональдова лица. Тут же крутился полковой врач. Сознание и силы стали возвращаться. Издали Рональд увидел прежнюю позицию полка. Лежал он на открытой площадке, изрытой минами. На сопке Песчаная хлопотали наши. Вдали стреляли...
Оказалось, что подоспели-таки курсанты-пограничники и ударили по немцам так стремительно, что не только опрокинули всю их группировку вдоль сопки, но погнали их дальше, углубились в немецкий тыл на три километра - это было в условиях Ленинградского фронта, на участке под Скворицей-Тайцами, первым тактическим успехом для сводки Совинформбюро!
Часом позже Рональд добрался до немецких позиций на Песчаной сопке. Под нею лежали в беспорядке тела убитых немцев. Ничего более поразительного он не видел потом за всю войну!...
Было их, верно, поболее сотни. И все - будто от одной матери! Высокие, белокурые, чистые, холеные, еще свеже-розовые лица; маленькие породистые головы, сухие, мускулистые, тренированные тела. Какой безумный микрофюрер бессмысленно, упрямо, раз за разом, гнал их на русские пулеметы? Во что превратится человечество, коли вот эдакая германская элита вместе с элитой славянской перемелется жерновами войны, и радостно выпрут на сцену, из африканских, азиатских, американских джунглей новые наследники осиротевшей планеты?
Между тем Рональду тащили пачками документы убитых - бумажники, письма, фотографии, блокноты, солдатские книжки. Он уселся в немецкой землянке и стал сортировать эту бумажную добычу для доклада 'наверх'...
* * *
А затем, в последний вечер августа, под угрозой немецких танков и мотопехоты, полк Белобородько, по приказу фронта, все-таки снимался с этих политых кровью позиций и отводился к Дудергофу, Вороньей Горе, Пулковским высотам. Командир полка, хмурый, посуровевший, читал офицерам в сельсоветском доме приказ об отступлении. Особенно подчеркивалась опасность танкового удара по тылам отходящей части. Штаб выделял для прикрытия отхода надежный заслон. И командиром его назначался Рональд Вальдек.
В его распоряжение перешли: саперный взвод лейтенанта Романюка с запасом противотанковых мин, два орудия ПТО под командой лейтенанта Лавриненко, разведвзвод лейтенанта Исаева, два связиста с полевой рацией и, наконец, конный штабной ординарец Уродов. Арьергарду поставили задачей продержаться под любым натиском в течение трех-четырех часов на позиции по левому берегу реки Ижоры, в районе моста между селениями Скворицы и Пудость. Мост был широкий, железобетонный, его надлежало заминировать, а при отходе - взорвать. По исполнении - догонять полк у Дудергофской гряды, где у самого видного ориентира - немецкий двухбашенной кирхи на горе - будет оставлен маяк...
Когда последние полковые повозки выбрались вослед батальонам на дудергофскую дорогу и брошенные линии окопов стали безлюдными, три командира - артиллерист, сапер и пехотинец - обошли свой участок обороны.
Неглубокая Ижора несла свои мутноватые воды среди лесистых низин, направением на восток. Левый берег возвышался над заболоченным правым. Для танковой переправы местность казалась невыгодной, кабы не проклятый мостик, массивный и прочный, как тюремная стена! Поди-ка, заделай под его железобетонную поверхность дюжину противотанковых мин, неуклюжих, громоздких, похожих, б-р-р, на... детские гробики!
Пока командиры шли к мосту, там раздавались звонкие удары металла о камень. Оказывается, шестеро солдат-саперов битых полчаса до изнеможения выдалбливали в бетоне первую лунку-выемку, но углубились всего на вершок. Плюнули, уселись на мосту и закурили. Сказали подошедшим командирам:
- Ни фига его не раздолбаешь! Аммоналом бы или толом!
- Нема взрывчатки, ребята! Велено вот эти мины заложить.
- Может, распатроним их? - предложили солдаты. - Вынем толовые шашки, заложим под опору и рванем?
- Все равно надо будет бетон долбить. Накладным не взять, да и мины ковырять - дохлое дело! Что будем делать?
Решение принял командир группы.
- Ладно, отставить долбежку! Заложим мины в грунт, перед мостом и сразу за ним. А мосту придадим вид, будто он весь минами начинен. Рассыпьте кучками речной песок, прямо сверху, на бетоне, будто мины заложены и присыпаны не очень умело. На случай, если танки все-таки на мост пойдут, установим в ста шагах оба орудия, замаскируем их вон на том бугре и на этом, чтобы целить в лоб и сбоку... Если же танки на мост не пойдут, попробуют форсировать реку, заложим остальные мины в картофельные гряды, слева от моста и дороги. Ибо направо от моста этот берег топкий, а наш откос - крутоват и высоковат для танка. Действуйте, Романюк и Лавриненко!
За каких-нибудь полчаса все двенадцать противотанковых мин были надежно закопаны у моста и в картофельном поле. Оно спускалось отлого к берегу, по левой стороне проселка.
Последнее августовское солнышко ушло за вершины Таицкой лесной дачи. Приготовления были окончены, один Лавриненко еще хлопотал у своих пушек. Артиллеристы развели станины, приготовили бронебойные снаряды, измерили расстояния и углы. Одна пушка готовилась ударить под днище, если танк очутится на отлогом гребне мостовой арки. Вторая должна бить по ходовой части, сбоку.
Лейтенант Романюк, рябой, здоровенный, с богатырскими плечами приказал своим саперам ожидать танки с бутылками горючей жидкости. Одно отделение послал ближе к артиллеристам, на наш берег, другое спрятал в кустарнике, лопухах и крапивных зарослях перед мостом, в придорожной канаве. К ним присоединился и Рональд, тоже с бутылкой КС...
В 19.45 заметили над верхушками леса на фоне заката легкую металлическую конструкцию. Вроде наблюдательной вышки! Она медленно поднималась к небу над кронами деревьев. Минут за десять достигла высоты метров в сорок! Эх нету снайперской винтовки! Снять бы сразу наблюдателя, как полезет! Но появления наблюдателя так и на дождались. Видели наверху лишь какое-то темное пятно - мажет, прибор, может прожектор...
- Не вдарить ли по ней из пушки? - шептали саперы.
- Маскировку утратим, - сомневался Рональд. - Уродов! Осторожно, перебежкой, доберись до Лавриненки, передай: ударить по вышке в случае моего сигнала! Дам два выстрела из нагана! Без команды - по вышке не бить!
Как только Уродов перебежал мостик, из лесных глубин явственно стал слышен нарастающий шум дизелей и тяжелых гусеничных траков. Был уже девятый час вечера, в лесу мрачнело, с болотистых низин потянулся к мосту и тому, возвышенному берегу, белесоватый свиток... Не дай Бог укроет видимость! Начеку ли там артиллеристы? Слышат ли шум из лесу? Будто в ответ - командира Лавриненко:
- Орудия к бою! Заряжай!
Изготовились и саперы. Им предстоит сейчас первыми подраться с танками врага. У всех в руках - бутылки. Нехитрое оружие! Обыкновенная поллитровка, в ней - темно-бурая жидкость, снаружи бутылка охвачена резиновым кольцом. За него заткнуты две большие спички, головки их - с фалангу большого пальца. К бутылке полагается терка-чиркалка. Перед броском надо чиркнуть терочкой о головку спички. Вспыхнет головка - кидай! Либо по смотровым щелям, либо, пропустив танк, атаковать бутылками кормовую часть, где бак с горючим...
Танки шли медленно, с предосторожностями. Звук все нарастал, бил по нервам. Потом блеснул огонек из-за лесной поросли. И показался низкий, приземистый, будто совсем черный краб-гигант, близко за ним - второй, и поодаль - третий, повыше и как будто полегче. У переднего, справа по ходу, горела фара, не по-боевому, а по-походному.
Покинув опушку, танки задержались на месте. До них - две сотни метров.
У головного открылся люк башни. Оттуда высунулся человек в шлеме. Произнес какие-то слова... Резко, гортанно, непохоже на домашнюю немецкую речь в отчем доме.
И так, не закрывая люка, возвышаясь над всем вечерним лесом - ибо Рональд видел его снизу, из канавы, - плыл в стальной своей громаде высунувшийся из башни немец-танкист, неотвратимо двигался к мостику, вероятно, чтобы обследовать его и едва ли ожидая засаду. Ибо немцы прекрасно знали на сей раз, что полк оставил эти позиции: их самолет-разведчик чуть не с полудня висел над Тайцами, и теперь немецкие офицеры верно, уже четко расшифровали все подробности отхода русских с этого участка. И послали танки на разведку. А может быть, это уже и не разведка, а головной дозор!
Вот они, близко! Гусеницы сотрясают земную твердь. Немец направляет в сторону мостика руку с сильным карманным фонарем. Луч света шарит по мостику, кладет резкие тени от малых кучек песка...
- Минайрт!
[4]
- прризносит сверху голос, почти уже над головами людей, спрятавшихся в канаве. Рональд поднес было свою чиркалку к спичечной головке, но чиркнуть не успел! Романюк широкой своей лапищей прижимает лицо Рональда Вальдека к земле, чуть не прямо в крапивную заросль. Их обдает сверху горячим дыханием машины. Пахнуло соляркой, жаром, маслом, гретым металлом... Прямо над ними - корма тяжелого немецкого танка. Он совершает разворот на месте, не доехав до мостика и обеих мин, закопанных перед мостом. Слышно, как танк ухнул в левую канаву и переполз дальше, в картофельное поле. Второй танк, точно повторяя все эволюции первого, перевалил через ров и уже въехал в картошку...
...У Рональда в голове с поразительной скоростью перематывалась кинолента пережитого с самого детства... Экипаж съезжает с мостовой на лесной проселок... Ласково-мягкий ход колес по зыбкому грунту... В телеге... с Катей, Федей, мужиком-кучером... Пристань Дюртюли... Деревня Бурный поток... Господи, помилуй!..
Два внезапных землетрясения, два содрогания планеты почти сливаются в одну космическую катастрофу, непосильную людскому слуху.
Там, за лентой дороги, в прибрежной низине, на картофельном поле что-то продолжало рушиться, скрежетать, тяжко ухать. Сильно потянуло горящей соляркой, черным дымом.
Подорвались оба головных танка. Задний, оставшийся на дороге, развернулся на месте, рванулся к лесу, крутанул башню назад и палил из пушки, пока не скрылся за хвойной порослью. Вслед ему сделала два выстрела и наша пушка из засады.
У головного танка взрывом мины и собственного боезапаса вырвало и отшвырнуло в сторону башню, всю целиком. Черно-багровое, дымное пламя успело охватить поверженную машину с фашистским крестом-свастикой.
Второй пострадал поменьше, но взрывом его опрокинуло набок с малого бугорка. Обе его разорванные гусеницы стлались по полю, и изо всех, казалось, щелей вытекало дизельное топливо жирными струями.
Сапер Романюк чиркнул теркой о спичку и метнул свою бутылку на эти металлические останки. Всех стоявших у танка обдало вмиг таким жарким пламенем, что иные бегом пустились к реке Ижоре. В двух гигантских кострах на берегу догорели за полчаса обе 38-тонные махины, тяжелые танки Т-6 фирмы 'Рейнметалл'. Рональду все время чудилось, будто ощутим и запах горелых костей, как в Донском крематории...
Группа арьергарда потерь не понесла. Никто не получил даже легкого ранения, а боевое задание было выполнено: группа продержалась на позиции три с половиной часа и выиграла бой с танками. Прорви они наш заслон - туго пришлось бы нашим полковым тылам! Особенно лазаретам!
Надежности ради Рональд оставил у мостика артиллерийского наблюдателя, приказал орудийным расчетам и саперам еще один час оставаться в секрете, сам же, с Романюком и Уродовым произвел последнюю рекогносцировку окрестностей. Осматривали они чьи-то брошенные домики, сараи, оказавшиеся пустыми, подожгли в лугах два больших стога сена и ненароком заглянули за плетневую изгородь - вероятно загон для скота при ветеринарном пункте. Здесь ожидало их зрелище неожиданное: внутри затона, вдоль изгороди, цепочкой стояло пять артиллерийских орудий, знаменитых сорокопяток, явно приготовленных к походному строю, но... в последний миг, видимо, оставленных не произвол судьбы. Кто их тут бросил - угадать трудно! Вокруг не было ни единой живой души.
Что делать? Не оставлять же казенное воинское добро! У группы имелось пять верховых коней, для товарищей офицеров и одного ординарца. Решили, что офицеры пройдутся в Дудергоф пешочком, а лошадки потащат трофейные пушки...
Сборы эти как раз и заняли час. В полной темноте арьергард, пополненный чужими орудиями, тронулся в путь. С отлогой арки мостика через реку Ижору Рональд бросил взгляд на картофельное поле, откуда еще тянуло смрадом. Но уже ничего там не горело. Глянул он и на кромку леса, где под вечер высовывалась металлическая вышка... Там висела над вершинами предутренняя звезда. В лесных глубинах не слышалось ни стрельбы, ни зловещего лязга гусениц...
...Тремя часами позже, уже на свету, у подножья дудергофской Вороньей Горы он докладывал капитану Полесьеву о выполнении боевой задачи.
Командование Ленфронта высоко оценило операцию на реке Ижоре и представило участников к правительственным наградам. Орден Ленина получил капитан Полесьев - представление о его награждении сочинял весьма красочно ПНШ-5 Рональд Вальдек. Получили ордена командиры Романюк и Лавриненко. Медали 'За отвагу' достались всем солдатам арьергарда, артиллеристам, саперам, ординарцу Уродову. Никакой награды не получил один участник - ПНШ-5 Рональд Вальдек. Фамилия показалась... несколько странной! И ее из списка представленных сочли за благо вычеркнуть!
Глава пятнадцатая. ЛАДЬЯ ХАРОНА
Вот Стикс, покрытый вечным мраком,
В ладье Харона переплыт...
В.Брюсов
1
Штабной командир Первого полка дивизии полковника Тропинина, давно оправившийся от своей первой легкой контузии под Скворицей и очень желавший верить, что войскам нашим удастся отстоять и Дудергоф, и Пулково, с поникшей головою слушал приказ своего начальника штаба капитана Полесьева о немедленной переброске полка на северный участок фронта, под город Белоостров, где противник уже отобрал у наших войск почти завоеванный нами в 1940 году Карельский перешеек, и должен быть остановлен встречными контратаками хотя бы на линии старой границы. Там спешно приводятся в боевую готовность наши прежние пограничные укрепления, образующие целую полосу 22-го укрепрайона, или УРа. Отбросить маннергеймовцев во встречных боях, прикрыть промежутки между железобетонными дотами, предотвратить их блокировку и захват белофиннами - такие задачи ставил перед дивизией командующий фронтом тов. Ворошилов. Защищать Дудергоф и Пулково будут другие воинские части фронта! Удержат ли?..
Уже начинался сентябрь. На шоссейной дороге полк грузился в трехтонные 'ГАЗы' и пятитонные 'ЗИСы'.
А велась эта погрузка призрачным петербургским вечером с его болотными туманами, звуками затихающей вдали женской поступи на городских торцах, далеким куполом Исаакия над влажными крышами. Со всем этим предстояло сейчас увидеться вскользь и проститься, до проблематичной новой встречи, то ли будет она, то ли нет.
Прости уж и ты нас, крутая дудергофская Воронья Гора с наивно тяжеловесной немецкой готикой на вершине. Покидаем мы тебя на произвол судьбы! Экая печаль-то, яко на небесех и на земли, о, Господи!
Он отыскал машину связистов и уселся в кузове их полуторки вместе с Львом Залкиндом и Арсеньевым. Всех троих волновала встреча с любимым детищем царя Петра, городом-призраком Волошина, Грина, Достоевского, Андрея Белого, Анны Ахматовой, Мандельштама, Гумилева... Ныне городу угрожает такая опасность, какая никогда не нависала над ним за все два с половиной века его истории, начатой волею Петра.
...Стрелой натянутого лука летел под арку Московских Триумфальных ворот Забалканский проспект. Во что он переболванен теперь, сей стрелоподобный Забалканский? Оказывается в Международный
[5]
. Почему именно он оказался 'международнее' прочих улиц и першпектив Петровых, дано ведать лишь его новым боярам - Урицким, Нахимсонам, Володарским и всей прочей более поздней великосоветской знати. Рональд оглядывался на осунувшееся, умное лицо Левы Залкинда и, стыдясь внутренне, подавлял в себе уже в который раз эти рвущиеся наружу мысли... Но почему, почему нынешний российский потомок всех тех поколений россиян, что создали это городское величие, столь равнодушен к наносному, случайному, чужому? Почему народ наш так незаинтересованно, без боли глядит хотя бы на смену вековых уличных табличек с родными, привычными словами названий? Без боли и содрогания сердечного уступает заветные святыни, память об отцах и дедах, память сердца, запечатленную не только в камне, но и в слове? Все уступает: мосты и дворцы, площади и набережные, парки, гордые шпили, храмы, острова! Невежество? Равнодушие? Забитость? Слепота? Заскорузлость души и неутихшая злоба? А может, какая-то слепая вера? Или мещанская страсть к 'модному'? Сколь губительна эта равнодушная беспамятность к словам, названиям, стало понятно именно нынче, в грозу. Судя хотя бы по солдатским репликам!
После Московских ворот люди в полуторке, будто сговорившись, молча закурили. Про себя, не вслух, каждый гордился городом, вбирал его в себя, дышал его туманом, страшился за него.
От Технологического института, как бы скользнув по округлому боку здания напротив (где десятилетия спустя учинили вход в метро), свернули на Загородный проспект. Он был многолюднее тех улиц, что остались уже 'за шеломенем'. Женщины с тротуаров спешили пристальнее вглядеться в проносящиеся мимо ряды солдатских лиц под касками над зелеными бортами грузовиков.
Пересекли Невский (тоже, впрочем, безвкусно переболваненный на манер настенного календаря - Проспект 25 Октября, улица 3 июля). Но не уродства эти помянули, ругнувшись, а поискали взглядом сумрачную, еще прозрачную даль. И в каждом русском сердце аукнулась пушкинская строка о главном символе Петербурга - его Адмиралтейской игле, и впрямь мелькнувшей видением между двухрядья засыпающих каменных громад...
А с Литейного моста приоткрылась вся туманная перспектива Петропавловской крепости за Троицким мостом, и превыше тумана, лишь чуть ниже облаков небесных уходили в зенит на темных канатах серые, округлые тела аэростатов, перекрывая немецким самолетам воздушные пути над городом и вынуждая набирать потолочную высоту, чтобы затруднить им прицельную бомбежку.
Нижегородская... Боткинская... Сампсониевский...
Город остается в тумане, грезить о былом величии, жить своей обреченностью бедствиям, предчувствием небывалых, почти Мистических страданий... Может быть, за грех своего отступничества? Ведь...
От взрыва осела стена
Сносимого Божьего храма...
И правит свой бал Сатана,
Принявший обличив Хама.
Стихи эти Рональд написал дома, в Москве, но они снова пришли здесь на ум при виде жалкого состояния хотя бы Сампсониевской церкви - одной из первых в Питере!
Но Сампсониевский проспект незаметно перешел за Поклонной горой в загородный тракт, некогда Выборгский, и пошли пригороды: Парголово... Левашово...
Уже в густых сумерках машина связистов стала в поселке Песочное у двухэтажного, довольно просторного дома, занятого, как неожиданного узнал теперь Рональд (и, по-видимому, знал заранее Лева Залкинд), многочисленным медперсоналом, почти исключительно женским.
- Думаю, против этого вида связи полковой штаб возражать не будет?! - С такими радушными словами Залкинд приглашающим жестом приоткрыл перед Рональдом дверь. И тут же, чуть не у вешалки, Рональду поднесли стакан с 'северным пайком'. Пом. по тылу все сулил начать выдачу этого пайка с наступлением холодов. Здесь, в этом доме, 'паек', видимо, выдавался авансом и явно с превышением стограммовой нормы!
Сняли шинели, услышали старенький дребезжащий вальс из походного патефона. В большой комнате с завешенными окнами не кружились, а в тесноте толклись на месте танцующие пары. Среди них он узнал прежнего полкового комиссара Гуляева, без шпал в петлицах, но все еще розовощекого и гладкого. Он танцевал с высокой, яркой медсестрой дивизионного санбата, та ласково щекотала ему влажный лоб прядью рыжих волос, щедро распущенных вопреки армейским правилам.
Водочный хмель тяжело ударил Рональду в виски. Он помнил, что сюда, в Песочное, перед рассветом должны привезти следом за дивизией оперативные карты Белоостровского плацдарма военных действий. Ему, Рональду, надлежит отобрать нужные карты для полкового штаба и командования батальонов. Утром рано надо поскорее добраться в местечко Каменку, разведать место для КП Первого полка, нарезать и склеить листы карт и раздать их командирам для обеспечения весьма вероятного встречного боя с наседающими со стороны Выборга и Кексдольма финскими армиями...
Но все это предстояло завтра, потом. А пока... Гм! Можно, вон, расцепить дуэт шерочки с машерочкой и пригласить лучшую половину этого расстроенного дуэта потанцевать с кавалером! Вальсировал он неважно, но здесь, в тесноте, это было не очень заметно. Слегка покружившись с довольно плотной медичкой, он попытался 'вытанцевать' ее в соседнюю дверь, откуда деревянная лестница вела во второй этаж. Медичка с приличествующей для данной ситуации дозой сопротивления позволила протанцевать себя не только в этот вестибюль, но и провести в ритме вверх по лестнице, где были полуоборудованы палаты с койками для временного стационара, пока без простынь и одеял, и даже без матрасов, но с пружинными сетками. Две или три двери таких палат оказались уже запертыми изнутри, но одна поддалась. Пара очутилась в шести или семикоечном помещении, и... на дверь был изнутри немедленно накинут толстый крючок!
Правда, пришлось все-таки пойти на риск и на несколько минут оставить даму в одиночестве - Рональд спустился в прихожую за своей шинелью. В ее карманах обнаружились еще и какие-то питерские конфеты, кроме папирос и индивидуального пакета. Спасительная шинель послужила и матрасом, и одеялом...
Еще в предутреннем сумраке Рональд проснулся, дрожа от пронизывающей сырости и прохлады. Закутанный в его шинель с головой и ногами крепко спал его 'ангел вчерашний'. Пришлось уйти... без шинели в надежде, что на вешалке окажется сходная, от Рональдовой ничем не отличная! Надежда оправдалась! Он ушел в чужой шинели, точно такой же, как и его. Тем временем, на счастье Рональдово, собрался следовать в Каменку и комроты связи, воентехник товарищ Залкинд. Мимоходом они осведомились друг у друга, каковы были ночные переживания, констатировали, что обоим повезло, и разошлись по своим ведомствам в поселке с тем, чтобы выехать в Каменку через час.
Эта дорога Рональду запомнилась тем, что шофер где-то сделал неправильный поворот и погнал автомашину, все ту же давешнюю полуторку вослед другой машине, тоже полуторке, груженной товарами военторга. Сама военторговская продавщица тоже сидела в кузове, ибо среди грузов были два ящика с винами, и она не пожелала довериться надежности брезентового укрытия поверх товаров. Шофер Залкинда был уверен, что машина впереди следует в нужном, белоостровском направлении.
Увы, через четверть часа он замедлил ход и начал подозрительно оглядываться. Чем-то дорога ему явно не понравилась - видимо, он когда-то бывал в Белоострове и понял, что находится на неверном пути. Тут-то и появился над головами самолет с двумя моторами и двойным килем, а главное с фашистскими крестами по концам крыльев и свастикой на хвосте. И хотя солнце еще не поднималось над горизонтом, этот мессершмит-110 так и купался в его первых лучах, еще розовых, взгляду существ земных пока не доступных.
Воентехник Залкинд проявил хладнокровие фронтовое! Он распахнул дверцу автомашины, стал одной ногой на подножку и подавал шоферу негромкие, очень уверенные команды:
- Давай ходу, шибче! Еще прибавь! Стоп! Давай назад, тихим! Ты смотри! Он нас продырявить хотел! Да мимо! Не вышло у фрица! Та-ак! А теперь - вправо - влево - из машины! Марш! Быстро!
Он кинулся ничком в ров, рядом улегся Рональд с белым свертком карт под мышкой. Шофер выскочил по левую сторону шоссе. Грянул сильный взрыв бомбы, почти без предварительного завывания... Взметнулись щепки и куски полуторки. Еще один взрыв ахнул впереди, на шоссе, далеко позади военторговской машины. Та дала полный газ и стремительно рванулась вперед. Финиш ее, как потом выяснилось, был невесел, но и полуторка Залкинда выглядела вроде 'Антилопы-гну' после катастрофы. На шоссе дымился кузов, горел мотор, и валялось столько всяких деталей, будто здесь разбомбили полдюжины машин!
- Спасибо, Лева! Вовремя скомандовал! Что теперь будем делать?
Сориентировались по карте, поняли, что угодили на дорогу, ведущую в Александровну и Елизаветинку. По слухам, там стояли наши, но с часу на час ожидались авангарды финнов и немцев. Рональд с Львом Залкиндом зашагали назад к перекрестку, откуда повернули на неверный путь, и обещали шоферу прислать машину, чтобы собрать годные части (уцелели колеса, разбросанные взрывом и сохранившие резину). Когда вышли на белоостровскую дорогу, Рональд остановил мотоциклиста, сел на заднее сидение, подобно девицам, именуемым в Германии острым словечком 'Ауспуффмице' (т.е. 'кошка на выхлопе'), и в этой непривычной ему позе прибыл в Каменку, где его уже начинали клясть собравшиеся командиры и штабные офицеры Первого полка. В Каменке уже имелся готовый КП. Старый и обжитый! Некогда тут помещался штаб пограничной заставы, недавно стоял штаб полка дивизии народного ополчения, и оставалось лишь приспособить эти большие штабные землянки для нужд нынешних. И только Рональд раздал принесенные карты, со стороны Белоострова тяжко загрохотала, артиллерия.
* * *
Опять в сутках стало либо очень мало, либо уж больно много часов, да и час сделался неровным: один улетал неприметно, едва сверкнув, другие бесконечно тянулись, как на пытошной дыбе тянутся жилы...
В сводках Совинформбюро теперь почти каждый день фигурировали ожесточенные бои за город Б. Рональд и все вокруг него знали, что это - Белоостров. И хотя он сам участвовал в боях за 'город Б' с первых часов 3 сентября, когда противник подступил к городу и обрушился на еще не закрепленные позиции первого полка и соседей, - он никак не мог узнать в тексте сводок столь хорошо знакомых, реальных событий. Одни эпизоды до неузнаваемости раздувались, другие замалчивались; цифры потерь и трофеев не имели ничего общего с действительностью. Слова о нашем героизме звучали крикливо и дешево, а злодей-противник выставлялся пьяным, звероподобным, беспросветно тупым, жалким и трусливым. И уж как такая горе-армия очутилась на Неве, Днепре, Волге и Кубани, имея против себя несокрушимую, монолитную советскую силу, вдохновленную гением великого Сталина, - постичь из этих сводок не удавалось и вовсе.
Уютный некогда городок Белоостров долгие годы был немаловажным транзитным пунктом на прежней финско-советской границе, солидно укрепленной нами за два с лишним десятилетия. С переносом границы под Выборг в 1940 году значение белоостровских укреплений упало, их разоружили и законсервировали. После неблагоприятного начала войны их стали снова оснащать оружием и всеми припасам. Эти прежние пограничные укрепления представляли собою систему мощных, долговременных, железобетонных огневых точек, пулеметных и орудийных, способных перекрыть друг друга перекрестным и кинжальным огнем. Притом каждая такая дот била и вполне автономной малой крепостью, рассчитанной на долговременную осаду. Гарнизоны этих точек имели многодневный подземный запас всего необходимого для обороны в условиях полного окружения, да еще могли поддерживать огнем угрожаемую соседнюю точку. Мало того, командование решило усилить этот укрепрайон еще и пехотными, полевыми частями.
С этой целью сюда и была переброшена дивизия полковника Тропинина с головным Первым полком, минометным батальоном, ротой ПВО, ротой связи в авангарде, с задачей отражать пехотные, танковые, авиационные и артиллерийские атаки против любого звена 22-го укрепрайона. Был ему придан еще и компактный танковый резерв - небольшая, мобильная группа тяжелых КВ - для немедленных контратак в случае окружения вражескими мотомехчастями наших дотов, входящих в систему укрепрайона.
С размещением стрелковой дивизии в полосе старой границы все гарнизоны дотов, их огневые средства и танковый резерв передавались в оперативное подчинение общевойсковому командованию, то есть полковнику Тропинину и штабам его полков.
С первых же сентябрьских дней произошло в полку, дивизии и в гарнизонах УРа много событий, немаловажных для хода военных действий на белоостровском плацдарме и для личной судьбы Рональда Вальдека.
Совершил при подходе сюда финских войск крупную тактическую ошибку некто старший лейтенант Смирнов, начальник гарнизона самой мощной из уровских точек, шестиамбразурной дот, замаскированной на городской окраине под неприметный сарайчик или жилой домишко.
Ошибка, а может, и акт трусости или безответственности, была непоправима: командир дот... покинул свою точку, самовольно вывел из нее гарнизон и оставил это важное, центральное укрепление на произвол судьбы. Разведывательные силы финнов не преминули этим воспользоваться, хотя, вероятно, подозревали ловушку, войдя в отлично вооруженную, оснащенную и совершенно пустую железобетонную советскую твердыню. И надолго превратили ее в твердыню финско-немецкую, неуязвимую, неприступную, стоившую нам потом сотен жертв.
И одной из первых ее жертв оказался неосторожный отрядик полковых разведчиков, возглавляемый Ильей Захаровым. Еще не зная положения в городе, они попытались приблизиться к роковому укреплению. Оттуда ударил пулемет... Илью Захарова сразило наповал.
Часом позже капитан Полесьев отдал приказ о назначении Рональда Вальдека на должность ПНШ-2, то есть начальника полковой разведки. Принимать дела было не у кого, да и принимать-то оказалось нечего: в планшетке, снятой с убитого Ильи Ильича, нашлась только схема полкового участка, в неразвязанном с дороги вещевом мешке обнаружены были копии донесений о наблюдениях за противником на прежних рубежах и недописанное письмо жене. Пришлось Рональду докончить его печальным известием... В тот же день потерял он и еще одного товарища, вызывавшего у него искреннюю симпатию: финский снайпер с большого расстояния убил выстрелом в голову (пробило каску в двух местах) комиссара второго батальона, 'казаковского Фурманова', старшего политрука Сеньковского. Этого рослого, нескладного, доброго и честного человека долго помнили и долго о нем сожалели солдаты Второго батальона. Смерть была ему предрешена заранее, - почему-то Рональд это постиг с первого взгляда на Сеньковского и испытывал тайное чувство стыда, что подавил в себе это пророческое видение, не сумел уберечь этого славного, совсем не обстрелянного добровольца.
Вызвал Рональд к себе уцелевших полковых разведчиков, одиннадцать разношерстных парней. И оказался среди них живым и невредимым солдат Уродов, хорошо помнивший нового ПНШ-2 в прежних боях. Рональд, потерявший его было при передислокации, немедленно вновь назначил Уродова своим ординарцем. И начал искать ходы, как увеличить полковую разведку, ибо дела ей предстояли серьезнейшие!
В эти дни Ленфронт заменил командира дивизии: вместо полковника Тропинина командование принял генерал-майор Буховцев. Новый комдив сразу энергично принялся шерстить полковую и дивизионную разведку.
На Рональда так и посыпались приказы, оперативные задания, инструкции, запросы... Голова пошла у него кругом, и сутки, часы жизни, так и свистели, уносясь вихрем! Ибо противник, час от часу наращивая силы, вел ожесточенный бой за город, кое-где уже перешел рубежи старой границы, атаковал станцию Белоостров-Товарный, где имелись большие склады, полные всяческого добра. Кто-то, по-видимому из уровских гарнизонов, эти склады поджег и осенние ночи стали почти светлыми в озарении этого огромного пожара. Горели, как выяснил Рональд, в частности, большие запасы манильского джута, оплаченные золотом перед самой войной.
В полку сутками никто не спал. Батальоны яростно сражались врукопашную в самом городе, по берегам реки Сестры и на подступах к станции Товарная. Полковой штаб, разместившийся в Каменке, руководил боями, налаживал тылы и, наблюдая за противником, все более убеждался в серьезности положения: противник подтягивал к Белоострову свежие силы, танки, наращивал все виды огня, а его авиация чуть не круглосуточно висела над полем боя. Советские войска шаг за шагом оттеснялись из города и окрестностей. К 8-10 сентября Белоостров был захвачен целиком, станция Товарная разрушена, в нашем тылу густо засели финские снайперы-кукушки, и невской столице стал реально грозить прорыв с севера, если бы белоостровско-сестрорецкий рубеж обороны не устоял: никаких препятствий врагу между Белоостровом и Ленинградом не было, путь вражеским войскам был бы открыт.
Полк потребовал пополнений, в соседних частях потерь было поменьше.
Но начальство посмотрело на дела иначе: командование Ленфронта решило усилить дивизию генерала Бухощева артиллерийским полком и одним стрелковым полком, переформированным из бывших пограничных частей, отступавших от Выборга. Командовал этим 18-м полком майор Кукотский, Герой Советского Союза, и стал он левым соседом Первого полка. А вот - Второй и Третий полки дивизии были сняты с позиций и переброшены в армейскую группу генерала Федюнинского, в район Невской Дубровки, 8-й ГЭС и Сенявинских высот для отражения яростного немецкого наступления. В те дни Нева несла к морю многие сотни немецких и русских трупов.
Первому полку пришлось скрытно расположиться на оставленных Вторым и Третьим полками позициях и занять участок в добрых 7-8 километрах по фронту. Правым соседом стала к тому же дивизия народного ополчения! Вновь приданный дивизии артполк оказался в подчинении штаба Первого полка, и Рональд Вальдек получил под свою команду группу артиллерийских разведчиков и наблюдателей. Батареи артполка разместились в лесу, впереди полковых тылов, повели разведку, пристрелку реперов и короткие огневые налеты на финские позиции. Те хорошо укреплялись, даже кое-где бетонировались, и все прибывало там артиллерии и минометов.
7 сентября приехал в полк новый комдив, генерал Буховцев, стройный, красивый, молодой, уверенный в себе. Двое суток он провел на переднем крае, вместе со своим начштаба, полковником Евдокимовым. Рональд сопровождал обоих по всему переднему краю, был с ними в батальонах, дотах и на позициях полковой и дивизионной артиллерии. Буховцев, хотя и не во всеуслышание, заметил, что через несколько дней командование Ленфронтом примет генерал армии Жуков. Он, мол, уже изучил положение и требует решительного советского контрнаступления на Карельском перешейке, чтобы отбросить врага от Белоострова - ключевой позиции севернее Ленинграда.
- Так и скажите командирам наших частей в Белоострове, - передал Буховцев личные слова Жукова, - что в их руках сейчас - ключ от Ленинграда.
Рональду Буховцев приказал:
- Товарищ ПНШ-2, готовьтесь к крупному сражению. Введем сильную танковую группу, подбросим вам резервов, огоньку, возможно, даже флот подключится. Ваше дело - обеспечить наступление самыми полными и достоверными данными о противнике: численность, расположение, средоточие резервов, вся его огневая система, все огневые точки, до единой! Усильте разведку.
- Товарищ генерал, разрешите расширить состав моей разведки до роты. На таком участке - по сути дивизионном, я со взводом ничего не сделаю.
- А штаты на роту где взять?
- Разрешите за счет штатов роты ПВО. Там и взвода довольно - ворон на небе считать!
Буховцев задумался.
- А что об этом Белобородько и Полесьев думают?
- Когда узнают ваше задание - должны согласиться!
- Ну, с моей стороны возражений нет! Только уж подберите в эту разведку орлов!
- Будет исполнено, товарищ генерал!
Так, на ходу, рота ПВО была сокращена до взвода, а Рональдова разведка увеличилась до полной роты. Командиром Рональд оставил прежнего комвзвода лейтенанта Исаева, к которому с самого Рыбинска успел приглядеться; политруком - Матвейчука, бойкого и веселого украинца. Состав довели до 200 человек. Жуликоватый, но храбрый старшина, четыре решительных комвзвода - разведка становилась самой лучшей силой в полку. В батальонах только зубами поскрипывали от зависти! И с великой неохотой отдавали в разведку тех, на кого указывал перст Рональда... На рассвете 8 сентября Рональд находился в самой крайней, левофланговой дот (кстати, это слово на передаем крае употребляли не в женском, а в мужском роде, говорили 'в левофланговом доте'), с условным кодовым названием 'Яблоко'. Морской дальномер (увеличение в 38 раз) с выдвижным перископом позволял просматривать из 'Яблока' финские позиции километров на десять в глубину. Собственные наблюдения Рональд заносил в журнал и стал требовать того же от уровского артиллериста-наблюдателя. Впрочем, дневные наблюдения давали немного: финны вели себя осторожно, и в поле зрения наблюдателей показывались редко.
А то, что у них там происходит в темноте, Рональд решил разведать сам. Присмотрел 16 добровольцев, отобрал у них все документы, фотографии и даже смертные медальоны, велел всей группе с обеда спать, провел весь день у дальномера в 'Яблоке', наметил маршрут для перехода линии фронта, простился о Полесьевым и в наступившей темноте двинулся с группой в свой первый ночной разведывательный поиск. Группа пересекла нейтральное шоссе, за ним - полосу минирования, где саперы-разведчики заранее проделали проходы, и теперь ползли впереди всей группы.
Когда минное поле и мелкий кустарник остались позади, справа, на лесной лужайке стал заметен слабенький, неподвижный, немерцающий свет, голубоватого оттенка. По предварительным наблюдениям, Рональд предполагал там замаскированную минометную батарею.
Прижимаясь к земле, упираясь в почву локтями и коленями, утишали сердцебиение. Старались не шелестеть, не звякнуть, не охнуть. Ползли, беря направление чуть левее огонька, держались кустов и травы, где она стояла повыше. Полученные Рональдом инструкции запрещали ему без крайней надобности ввязываться в бой. Важнее было определить, какие силы противостоят нам на плацдарме? Как они размещены? Какие возможны сюрпризы? Где у противника стыки частей? Как прикрыты эти фланги? Где огневые точки в глубине? Где сосредоточены резервы?..
Огонек впереди оказался слабой лампочкой от электрической батареи. Там что-то очень тихо жужжало - похоже, что заряжались аккумуляторы, И вдруг...
- Кха... кха... рр... Хр-р-р... Кха! - этот стариковский кашель раздавался позади группы. Значит чужие солдаты между группой и нашей позицией... Группа - среди ЧУЖИХ.
Пожалуй, за всю свою жизнь Рональд Вальдек не испытывал такого леденящего душу страха, как от звука этого кашля. Сердце билось так, что финны, кажется, должны бы расслышать! Не расслышали! Группа ничем себя не выдала и ползла дальше, все глубже в чужой тыл. И странно, чем положение делалось опаснее, тем меньше страха оставалось в душах. На смену страху шло некое спокойствие, какая-то внутренняя тишина и предельное обострение всех органов: слуха, зрения, осязания, обоняния.
Достигли огневых и запасных позиций какой-то батареи. Рядом - блиндаж, на ступеньке - дремлющий часовой. Тоже, значит, службу несут... не без нарушений!
За батареей Рональд поднял группу с земли, разделил, как предполагал заранее. В обеих подгруппах имелось по одному солдату-карелу, с грехом пополам говорящему по-фински. Это - на случай нечаянного вопроса или неожиданной встречи в темноте.
Бродили по финским тылам часа три. Воротились без выстрела, нигде не вызвав шуму, тревоги, стрельбы. Выходили у погранзнака ?23, у берега реки Сестры, благополучно миновали минное поле, очутились на мысу, что с нашего берега вдавался в их расположение. И еще до света переползли через бруствер прямо в ход сообщения Второго батальона. Кстати, с тем же успехом сюда могла пожаловать и финская разведка! Ибо часовой ушел за огоньком в землянку...
Рональд передал Полесьеву ('Ландышу') о благополучном возвращении, улегся в доте под названием 'Пуп' и проспал бы, верно, до позднего утра, кабы не разбудил его часов в шесть тихий, какой-то очень уж многозначительный разговор. Четыре военных: один - армянского, второй - еврейского типа, оба других - русские, со злыми бледными лицам наседали на пятого собеседника, лейтенанта, чье лицо было Рональду знакомо еще с Рыбинска. Лейтенант Калинин. Кстати, еще к тому же и Михаил. Тем он Рональду и запомнился!
Лейтенант сильно горячился, доказывал, что держался в Белоострове, на своем ротном НП до последней крайности и получил устный приказ по телефону, лично от командира полка Белобородько отходить на новый рубеж за вокзалом, где окопался весь отступивший Второй батальон Казакова. При перебежке лейтенанта контузило, ротный писарь, я, телефонист сочли его мертвым и оставили на земле, сами же в следующий момент были, видимо, захвачены в плен.
Очнувшись, Калинин услышал финскую речь, но не пошевелился, а потом, уже в вечерней темноте, переполз в воронку от снаряда. Оттуда, вчера ночью, кое-как добрался до своих, примерно там же, где под утро прошла разведгруппа Рональда Вальдека.
Четверо собеседников лейтенанта Калинина придирчиво записывали его слова об оставленных ротой позициях в городе, лейтенант спорил все горячее, бранился и требовал связь с комполка. Затем все пятеро ушли, по-видимому, в штаб - до него было два с лишним километра очень опасного пути.
Рональд не сразу понял, какому роковому событию оказался невольным свидетелем. Ибо четверо военных были работниками армейской прокуратуры, а лейтенант подвергался допросу по поводу 'самовольного оставления белоостровских позиций'.
Кто-то ведь должен быть виноват в том, что город сдали, хотя командующий приказывал держать его во что бы то ни стало. Приказ-то... опоздал! И Белобородько, по-видимому, подтвердил лейтенанту решение отойти, тем более, что роты фактически уже не было, - солдаты полегли или были вытеснены из своих укрытий.
Ну, а коли кто-то должен быть виноват... Не командиру же полка 'гореть'?!
И в полку спешно, задним числом, сочинили приказ письменный, который обелял подполковника Белобородько и чернил комроты лейтенанта Калинина, чья рота все-таки последней продержалась в Белоострове. Вновь же сочиненный приказ гласил, что полк прооизводил перегруппировку и смену частей в городе, и для прикрытия этой смены оставалась на позициях рота Калинина. Он же, злодей, вопреки приказу о перегруппировке сил, потерял управление своей ротой, оставил на произвол судьбы своих солдат - писаря и телефониста и вместо того, чтобы прикрыть перегруппировку, самовольно покинул защищаемые позиции, каковые и были захвачены противником...
Четыре прокурора еще до рассвета оформили протокол, привели его в соответствие с названным приказом, и к утру состоялось десятиминутное заседание военного трибунала. В 9 утра трибунал вынес смертный приговор изменнику и дезертиру, к 10 часам на лужайке в Каменке, близ штаба, выстроили наспех собранных солдат из разных подразделений. Из какой-то землянки вытащили лейтенанта Калинина, с уже скрученными локтями. Пока его вели к строй, он кричал: 'Я вас выведу на чистую воду, жулье! Я вам найду виноватого! Я до товарища Сталина дойду!'
Тем временем прокурор-армянин уже успел прочитать короткий текст приговора, а из-за дерева, к которому вели Калинина, выступил оперуполномоченный с маузером. Он очутился позади своей жертвы, в то время как прокурор гаркнул Калинину:
- Молчать!
В тот же миг хлопнул пистолетный выстрел и мальчишка-лейтенант, дергаясь скрученными локтями, лицом вниз полетел на землю. Еще выстрел - в висок, еще раз - в сердце... И чей-то возглас:
- Закопать труп изменника и дезертира!
Когда Рональд, уже не видевший этой сцены, вернулся в штаб, там царило гробовое молчание. У делопроизводителя Александровича то и дело сводило судорогой щеку, он глотал валерианку и никак не мог унять дрожь пальцев, мешавшую ему писать 'смертные', адресованные семьям солдат и командиров, погибших в последних боях под Белоостровом. Подписывал эти документы новый комиссар полка Басюков, мрачный и неразговорчивый политработник из Смоленского обкома.
Кстати, семье расстрелянного лейтенанта Калинина делопроизводитель Александрович ухитрился послать нормальную 'смертную', извещавшую мать Михаила, что ее сын 'пал смертью храбрых под городом Белоостровом'.
Комиссар, подписывая десятки справок, не разглядел фамилии, и еще не старой матери лейтенанта не довелось узнать подлинной участи сына.
2
Ночной разведывательный рейд на финскую сторону дал довольно полное представление о силах противника под Белоостровом. Финны быстро создавали тройной пояс полевых укреплений. Впереди - сплошная линия окопов, стрелковых гнезд, ротных минометов, ручных пулеметов. Двести-триста метров глубже - вторая линия из пулеметных дотов, связанных друг с другом ходами сообщения. Еще глубже - полоса бетонных точек для орудий и крупнокалиберных пулеметов, способных поражать танки или наступающую артиллерию. Позади этих укреплений - уже за рекою Сестрой - артиллерийские огневые резервы, полковые минометы, а в промежутках между линиями - позиции батальонных минометов. Этим орудием финны владели мастерски. Что касается танков, то разведка обнаружила их в весьма ограниченном количестве, на закрытых позициях. Вся эта система больше не свидетельствовала о намерении противника развивать отсюда наступление на Ленинград. Видимо, финны априори поставили себе задачей вернуться на свою старую границу, кое-где ее, по соображениям тактики, немного исправить и здесь закрепиться.
Выслушав эти соображения Рональда, Полесьев нахмурился.
-Ты, Вальдек, не зарывайся. Слыхал, что говорил комдив? Противник рвется отсюда к Ленинграду. А мы опрокинем его планы контрнаступлением. Быстрее нанеси в крупном масштабе его огневую систему. Глаз с нее не спускай! И не больно умничай!
ПНШ-2 снова отправился на 'передок', к Казакову, откуда было удобно наблюдать за делами противника в захваченном городе. Финны подтаскивали пушки, минометы и пулеметы к окраинным домам. Улицы, накануне мирные, становились рубежами обороны. По нашим позициям оттуда велся непрерывный, жестокий обстрел - воздух выл, свистел и гудел от осколков, пуль и разрывов. Наша сторона вяло отстреливалась. Окраины Белоострова уже сильно пострадали, центр и северная часть - меньше. Сразу за рекою Сестрой, среди красивых сосновых деревьев, виднелись богатые дачи поселка Райяоки. Видимо, туда кое-кто вернулся из прежних хозяев, кого изгнало отсюда наше наступление 39 - 40-го года: из труб вились дымки, в сильный бинокль было видно, что стекла, невзирая опасность, протирают или моют.
Ходы сообщения во Втором батальоне еле-еле прикрывали идущего (а местами так и ползущего) от финских пуль и осколков. Штабные посыльные, санитары с легкоранеными, почтальоны с ППС в Песочном, караульные смены, словом, все, кто имел необходимость пробираться в светлое время в батальон Казакова, ежесекундно рисковали здесь жизнью. По ночам солдаты углубляли ходы и досыпали брустверы. Рональд спешил к себе в штаб отправить донесение в штадив - теперь, при новом командующем, с этим делом стало построже! Уже он достиг догорающих развалин станции Товарная. На миг его охватила дрожь испуга: большой белый кот, с дикими глазами, сидел на трупе какого-то некрупного животного - теленка или овцы - сдирал когтями кожу, доставал мясо, но уже завидел человека, хотел убежать, а кинуть добычу не мог, опасался... Вдруг, мол, этот пришелец унесет трофей с собой!
Через минуту противник пустил, вероятно, наугад, несколько средних мин в район Товарной. Взрывы спугнули кота и заставили Рональда пригнуться. А когда все улеглось, и он глянул вперед, оценивая безопасность маршрута, взору его представилась совершенно, казалось бы, нереальная, дикая картина: из глубины нашего расположения, параллельно железной и шоссейной дорогам двигалась в сторону Белоострова колонна пехоты в черных шинелях, численностью в целый батальон! Даже издали можно было понять, что это - моряки! У Рональда, как только он понял, что картина реальная, перехватило дыхание. Что за сумасшествие? Что за дикая бравада? До финских артиллерийских позиций и тяжелых минометов - полтора километра!
Полковой ПНШ побежал им навстречу, придерживая планшетку и бинокль.
- Колонна, стой! Где ваш командир?
Шагавший сбоку седоусый моряк, по-видимому, старшина или сержант (Рональд не очень разбирался в их чинах) спокойно приблизился и произнес примерно такие слова:
- Мы какое-нибудь начальство здешнее ищем. Сказали, что полковой помначштаба нам где-то тут повстречаться может. Не вы ли будете этот самый помначштаба?
- Да, я ПНШ - по разведке Первого полка. Однако вы-то откуда? А главное - куда?
- Мы - с линкора 'Марат'. Слыхали, наверно? А следуем в город Белоостров. Имеем задание его занять и там расположиться. Вы можете нам точную дорогу показать?
- Так ведь там - противник!
- Ну, и что же? Выгоним в два счета. И займем. Так нам приказано.
- Где все ваше командование?
Старшина неопределенным жестом показал куда-то за спину.
- Там в районе погранзаставы в Каменке. Комбат Голубятинский, старший политрук Трепалов, адъютант старший и еще разведчик наш, грек Леваниди. Они там военный совет держат с вашим штабом и командованием, а нас покамест послали...
- Белоостров занимать?
- Ну да! Вон тот городишко впереди - это и есть Белоостров?
- Да, район вокзала и южная окраина.
Собеседник Рональда повернулся к строю, напружинил грудь и зычно подал команду:
- Ба-та-ли-он! Разберись в строю! Равняйсь! Смирно! Винтовки, автоматы - к бою! Направлением на город Белоостров - бегом - марш!
Рональд не выдержал. Во вою мочь своего неслабого голоса гаркнул:
- Отставить команду! Стоять на месте! Товарищ старшина! Я вас отстраняю от командования! Батальон! Кругом, марш!
Произошло полное замешательство. Рональд продолжал орать не своим голосом.
- Вы прибыли на боевые позиции нашего Первого полка и поступаете в мое распоряжение. Слушай мою команду! Направлением на Каменку, откуда пришли, шагом марш!
Помогли Рональду финны! В воздухе зашелестели мины, вероятно, случайные, ибо опустошения при огне прицельном могли произойти ужасающие, по сути, могла быть выведена из строя вся колонна. Шесть или семь малокалиберных мин как бы отсекли батальон от пути на Белоостров. Залп был, однако, предостережением немаловажным - разрывы, веера осколков и дымовые облачка подействовали отрезвляюще. Колонна двинулась в направлении, указанном Рональдом.
Его колотил озноб. То, что тут неминуемо произошло бы - бессмысленная гибель сотен необстрелянных моряков, легло бы несмываемым позором на батальонное и полковое командование. Как допустили Белобородько, Полесьев и ПНШ-1 Иван Захаров этот дикий марш для захвата с ходу вражеской твердыни, бдительно охраняемой? Просто не обратили внимания на приказ, отданный несведущим батальонным командованием своему исполнительному старшине?
Когда Ронадьд привел батальон назад, в Каменку, и рассказал в штабе о случившемся, Захаров пожал плечами:
А может, и зря ты их наступательный порыв погасил? Может, и ворвались бы в город? А ты их сразу бояться научил!
* * *
...Воротившись к себе, Рональд встретился с незнакомым генерал-майором, который сидел на койке ПНШ-2 и натягивал сапоги, явно выспавшись 'в чужой каюте'. Он вежливо представился хозяину койки:
- Генерал-майор танковых войск Иванов! Прошу любить и жаловать! А вы - полковой разведчик? Сейчас с переднего края? Доложите-ка мне истинное положение дел! Я вас слушаю, товарищ разведчик!
Рональд начистоту выложил все. Генерал оживился:
- Да, поторопился полк с донесением 'наверх'... Вам, товарищ ПНШ-2, придется тут внести ясность, нечего самообольщаться! Полк по-своему подтвердил старую шутку: никогда так не врут, как после охоты и во время войны!.. А сами вы с разведгруппой находились в те часы... у противника в тылу? Ваши данные и выводы мне уже доложены. Значительных мотомехсил и скоплений техники вы не засекли?
- Не засекли... Но... глубина моего рейда была невелика. За рекою Сестра, позади тяжелых батарей... еще всяко возможно.
- Вчера проявлены и дешифрированы свежие аэрофото. Посмотрите!
Генерал вынул из планшетки четкий снимок плацдарма к северу и к югу от реки Сестры: наш передний край, город Белоостров, за рекой поселок Райаоки и ближние финские тылы, до окраины Райволы.
- Вот танковые позиции, которые вами засечены. А этих - здесь и здесь - вы не заметили. В общем - рассредоточенная по укрытиям рота средних танков, да несколько штук тяжелых. Противотанковых же средств - располным-полна моя коробушка! Велите-ка сообразить чайку, товарищ ПНШ-2 Рональд Вальдек! Откуда у вас эдакое звучное германское имя? Оно придумано искусственно или унаследовано?
- Мой прапрадед юным корнетом артиллерии убит на Бородинском поле, в 1812-м.
- Значит, старинный офицерский род, российско-германский?
- Российско-шведский, как будто...
- Сие уже несущественно... Давайте сравним вашу схему финских позиций с этим аэрофото. Все это - извольте перенести на мою карту. Вам случалось 'поднимать' карту для танковой операции?
- Обучен. На занятиях преподавательского состава Инженерной академии. Я там участвовал в работах кафедры иностранных языков, у Владимира Всеволодовича Лунда.
- Прекрасно знаю Лунда! Человек хороший и офицер примерный. Где он сейчас воюет? Или преподает в эвакуации?
- Убит в Царицине, под Москвой, авиабомбой.
Генерал вздохнул сокрушенно.
- Что же, вечная ему память! Отличный был бы штабист! А у вас, товарищ ПНШ, карандаши цветные, 'Тактика', чтобы карту 'поднять', в наличии? Вот вам еще непочатая пачка, притом, заметьте, чуть не трофейная, довоенная, немецкая! Таких в Военторге нет!
- Наш Военторг, товарищ генерал, сам стал трофеем. Еще до начала боев, при нашей передислокации сюда, ехали мы с дивизионным связистом в сторону Белоострова и с дороги сбились. Впереди шла военторговская машина с товаром и продавщицей. А мы со связистом - за нею! Военторговская, как потом узнали, прямо к финнам в руки и въехала, под Александровкой. А за нашей полуторкой мессершмитт-110 погнался, машину разбомбил, нас со связистом в канаву загнал. Иначе, верно, следом за военторгом и мы бы залетели! Пришлось бы себе пулю в лоб!
Генерал испытующе посмотрел в глаза собеседнику, что-то внутреннее заветное понял и хотел сказать слово ободрения, но в тамбуре землянки послышался чужой голос. Кто-то разговаривал там с телефонистом.
- Это адъютант мой, верно, за мною.
Оказывается, командир полка прислал пригласить генерала к себе в блиндаж позавтракать.
3
'Поднятая' цветными карандашами карта генералу Иванову понравилась. Он велел адъютанту и еще одному своему штабному офицеру сделать с нее штук пятнадцать копий для всех командиров танковых подразделений, участвующих в завтрашнем штурме.
Днем 11 сентября генерал провел с полковым ПНШ-2 Вальдеком несколько часов у оптических труб в двух дотах, 'Пупе' и 'Яблоке', на западной и восточной сторонах плацдарма.
То, что произошло потом, стало для Рональда Вальдека как бы кульминацией самого понятия войны.
...На туманном рассвете 12 сентября 1941 года скрытно подошедшие танковые силы генерал-майора Иванова - 52 машины (по условиям Ленинградского фронта в начале войны - довольно значительная группа), - заняли исходный рубеж для атаки.
Накануне было принято решение посадить на броню танков роту автоматчиков-десантников с задачей форсировать на танках с ходу оба первых рубежа финской обороны, высадиться с машин на третьей линии укреплений, подавить гранатами гарнизоны главных огневых точек на этом рубеже, после чего двигаться навстречу нашим наступающим батальонам, уничтожая в первую очередь неприятельских минометчиков и пулеметчиков.
Так как единственный, кто практически разбирался в том, где и что расположено у противника, единственный, кто уже побывал в ближнем финском тылу, был полковой ПНШ-2, сам генерал-майор Иванов решил, чтобы десантом автоматчиков командовал товарищ Рональд Вальдек. Ему предложили подобрать и самих десантников, так сказать, на свой вкус и цвет.
Из своей разведроты он отобрал человек 80, кого более или менее знал. Остальных выделили ему комбаты Рахманов и Иванов, понимавшие, какие это должны быть люди. Всех десантников вместе с Рональдом набралось 123 человека...
Командир автоматчиков, Рональд Вальдек, и его ординарец Уродов стояли у тяжелого КВ, где уже занял место генерал-майор Иванов. Башенный люк был еще открыт. Генерал отдавал последние распоряжения.
В 6.00 пошли в воздух сигнальные ракеты. Генерал махнул рукой, и люк его машины закрылся. Рональд забрался на броню, уже заметно вибрировавшую. Пожалел, что ободрал носок начищенного сапога о шероховатую броню танка... За четверть часа до того он велел раздать всей десантной роте 'северный паек' и сам выпил стакан единым залпом. Подивился, что голова осталась ясной, зато в теле появилась некая легкость, а в душе - беззаботность. Мог жалеть о сапоге...
Танки были сосредоточены и слегка замаскированы на опушке леска между Каменкой и железнодорожным переездом, в полосе, шириною в двести-триста метров. Позади танков строились для наступления атакующие колонны пехоты. Командовал этой пехотой комбат-1 Рахманов. Танкам и людям предстояло преодолеть метров 800-900 сухого болота, миновать наш передний край, где уже были приготовлены проходы в предполье, причем из окопов должны были присоединиться к десанту главные силы батальонов, сидящих в обороне.
Когда Рональд накануне вечером на военной летучке осведомился, зачем же одной пехотной группе следовать за танками на всем пространстве болота, присутствовавшие комдив Буховцев и генерал Иванов пояснили, что приняли такое решение, чтобы создать у противника впечатление, будто из глубокого тыла наступают свежие резервные войска. На них будет сосредоточен ответный огневой удар противника, и бросок главных сил из окопов сможет внести смятение, рассредоточить огонь и уменьшить наши потери.
...Все мысли и усилия Рональда сосредоточивались сперва только на одном: удержаться на месте, не съехать вниз. При броске машины он ушибся о крюк, приваренный к броне. Переменил позу, вытянул ноги вдоль левого крыла над гусеницей, уцепился рукою за крюк и почувствовал себя увереннее.
Как танки выскочили из леса, он не осознал, но подивился быстроте хода: сливались в рыжеватые, белесые и коричневые полосы, мелькали по сторонам пучки болотного сухостоя, ямы, желтоватые елки, сосенки. Возникла справа еще одна машина, к ее броне прижимался немолодой автоматчик. Он высвободил правую руку и торопливо, быстро крестил лицо. Еще две машины обогнали командирский КВ слева. Людей на них Рональд узнать не смог.
Потом, по резким, коротким содроганиям он понял, что башенное орудие над его головой ведет огонь. В какой-то миг ему показалось, что он видел самый снаряд - улетающее вперед темное пятно. И будто, чтобы напомнить, где он и зачем это все, справа возникло видение горящей машины. Поразительно, что железный, бронированный, грозный с виду танк может полыхать огнем и дымом, как деревянная изба, как ночной костер в лесу...
Но вот руины Товарной станции слева, и совсем близко наши окопы... Накат над траншеей, и там, внизу, вокруг - десятки людей в касках. Срытый, верно, специально для пропуска танка, отвал бруствера. Условный указатель прохода в минных полях. Все заволакивается разрывом вражеской мины, взметенной землей, дымом... Еще одна горящая машина, теперь слева. Солдаты пытаются сбить огонь, тушат его... опять адский взрыв! Неужто конец и нам? Сквозь черный дым танк прорывается дальше. Пулеметный треск. Ух, вверх! Ух, вниз... Это их окопы, траншеи, блиндажи. Мы - прорвались! Мы - среди НИХ!
Когда задержали танки свой бег, как десантники очутились на земле, Рональд рассказать не мог. Но о задаче десанта помнил четко! Автоматчики с ближайших машин тут же атаковали гранатами две пулеметные точки, разметали батарею ПТО прямо на огневой позиции, в широком окопе обнаружили и целиком уничтожили группу минометчиков вместе с двумя орудиями и запасом мин... Тут десантников стали окружать и взяли под точный прицел. Диск Рональдова автомата опустел, лишь в немой памяти пальцев еще некоторое время жило ощущение судорожной дрожи, вибрации оружия. Но куда оно девалось и как, откуда взялась в руках винтовка с трехгранным русским штыком, он, сколько ни старался сообразить, вспомнить не мог. С этой винтовкой наперевес он долго бежал среди разрывов, сознавая, сколь мало здесь своих и все вокруг - чужое, лишь впереди должны быть наши цепи.
И действительно, на бруствере финского окопа внезапно выросла высокая фигура комбата-1 Рахманова. Он было уж замахнулся гранатой на Рональда, но узнал бегущих навстречу и закричал радостно и удивленно:
- Живой, разведчик? Во, молодцы! Давай быстрее в траншею, фиников вышибать!
Рональд первым подбегал к траншее. Не глазами увидел, не умом оценил, но всем телом и душою постиг смертную угрозу Рахманову: внизу, в траншее - серозеленое плечо и рука с пистолетом. Ловит на мушку комбата, пока тот глядит на Рональда!
Отвлекая стрелка, подбегающий заорал что-то дикарское, зверское. Притом, хоть и заняло все это десятую долю секунда, Рональд успел сообразить: этой доли не хватит финну, чтобы совершить полоборота в сторону новой угрозы. И штык с ходу вошел тому меж ребер. Пистолет так и не разрядился.
С той же винтовкой Рональд бежал по траншее, уже из последних сил. Из-за поворота слева выскочил навстречу рыжеватый солдат без шинели, тоже с винтовкой. И тоже не поспел с выстрелом.
Штык вышел из его груди наружу и финский солдат остался приткнутым к песчаной стенке. Обгоняя разведчика, Рахманов крикнул ему восхищенно:
- Ну, ты нынче даешь, однако!
А у Рональда уже подкашивались ноги, и к сердцу подступила тошнота. Он подхватил винтовку финского солдата и краем глаза, сбоку, успел приметить, что у того еще шевелятся пальцы, ощупывают дуло, прижатое к ребрам...
Тут на траншею что-то тяжко надвинулось, сделалось темнее, и ударило в глаза ослепляющее пламя. Мир перевернулся, как бывает в кино. Потом весь этот перевернутый мир заслонило огромное, как небо, лицо ординарца Уродова.
Тут, кажется, и пришло ощущение бестелесности. И будто отнялось совсем другое видение и понимание мира, объятого розовым, просвечиваемым дымом. Некая особенно чуткая струна или звенящий точно луч света, а быть может, прозрачные, мудро озвученные буквы утешительно возвестили Рональду как бы сигнал отбоя. Сигнал, в звуках, цвете и звоне, обещал конец волнениям, начало совсем иной, новой, нездешней и легкой судьбы...
...Он очнулся от жестокой тряски. Его куда-то влекли (потом он понял, что ординарец Уродов тащит его на спине к нашему танку). Он почти вне сознания и мысли смог все-таки ощутить, что человек в шлеме и еще двое каких-то помощников подняли его к башне с открытым люком, потом кое-как спустили, вдоль железных ступеней, вниз. И там он успел отметить остатками сознания, что ему знакомы черные хромовые сапоги человека, лежащего в неживом положении на дне машины, лицом вниз. Этим человеком был генерал-майор Иванов. Но это Рональд понял попозже.
* * *
Наше сентябрьское контрнаступление на Белоостров, имевшее задачей отбить город и отбросить противника за реку Сестру, полным успехом не ознаменовалось.
У наступающих не было должного превосходства в живой силе, огневой мощи и технике. Пехота недостаточно активно поддержала смелые действия танков и десантников, которым удалось на некоторое время нарушить систему огня и привести в замешательство тылы противника.
Однако, заметив нерешительные действия батальонов, финны умело отсекли огнем пехоту от танков, а брошенный в бой резерв - батальон морской пехоты - стушевался и залег под огнем шестиамбразурной дот. Чтобы уйти от позора и ответственности за потерю управления батальоном и невыполнение боевого приказа, полковник Голубятинский, командовавший этой особой морской частью, попытался симулировать ранение. Но кто-то из матросов заметил, как полковник укрылся в кустах и через платок прострелил себе руку. Доставленный в госпиталь, он был там сразу же разоблачен врачами и живым свидетелем, после чего в результате партийного и следственного дознания разжалован в рядовые и послан в штрафбат, где вскоре и погиб. Но это произошло позднее, в самый же горячий, решающий момент белоостровского сражения, бездействие резервного батальона (который по стратегическому замыслу Буховцева и Иванова должен был буквально разгромить деморализованного противника) поставило под угрозу всю сложную, хорошо задуманную и успешно начатую операцию.
И едва ли не тяжелейшим потрясением для нашей стороны явилась смерть самого генерал-майора Иванова, ибо именно этот человек был душою контрнаступления. Гибель его иные называли 'глупой'. Он презирал мелочное коварство противной стороны, да и самую смерть презирал. Когда, сбросив на второй линии финских укреплений наших десантников, три десятка боевых машин ворвались в город Белоостров, перед ними оказалась городская площадь (вокзал выходил на площадь главным фасадом). Как речки в озеро, впадали в эту площадь шесть городских улиц. Экипажи машин действовали без радиосвязи между собою. Танки замедлили ход, стали рассредотачиваться по площади, а некоторые уже успели завернуть в ближайшие улицы. Генералу это, видимо, не понравилось, он открыл башенный люк, высунулся из башни и двумя сигнальными флажками, как на учениях, стал показывать танкам, каков должен быть дальнейший маневр.
Водитель успел крикнуть;
- Товарищ генерал! Закройте люк! Опасно!
Сам водитель потом рассказывал Рональду после похорон генерала на кладбище в поселке Песочное:
- Я его еще за ногу схватить успел, подергал, мол, нельзя так... И тут он со ступенек и падает, уже неживой. Снайпер его чуть не в упор застрелил, сзади. Там, у вокзала, домик был невзрачный, а на чердаке -снайпер. С десяти-пятнадцати метров стрелял, не больше. Прямо в затылок.
Вернулись из этой операции три десятка машин. Два десятка было подбито на сухом болоте и в самом городе. Подбитые танки удалось впоследствии эвакуировать с поля боя и сдать в капитальный ремонт. Часть из них вернулась в строй. Уже с новыми экипажами. Но и эти новые, в глаза не видавшие генерала Иванова, поминали его как героя.
До конца сентября не утихали бои за Белоостров. Противник энергично оборонялся, но активной, наступающей стороной были русские. Сражавшимся здесь частям и соединениям 23-й армии не хватало, правда, огневой поддержки, танков, авиации, да и сами войска были измотаны в более ранних боях, однако кое-где им все же удалось улучшить свои позиции и нанести противной стороне немаловажные потери. Один итог белоостровского сражения был очевиден: если противник действительно помышлял о броске отсюда 'нах Петерсбург', как выражались немцы, то он смог убедиться, вопреки прежним легкомысленным чаяниям, что сопротивление русских будет здесь железным, непоколебимым. И при малейшей возможности русские войска перейдут на этом участке от обороны к наступлению.
Как заноза, тревожила, однако, наше командование шестиамбразурная дот. С окраины Белоострова она активно мешала нашему сентябрьское контрнаступлению, уничтожила тех десантников, кто имел задачей ее атаковать, заставила залечь моряков, выдержала при шестиметровой толще своих стен прямые удары дивизионных пушек и гаубиц.
Было сделано несколько попыток овладеть ею, снова с танками и огнеметами, обещанием наград и вводом в бой коммунистов-добровольцев. Ни одна из этих попыток успеха не принесла. Попробовали ввести в дело заградотряд. Его новый политрук Иван Лобачик при этой операции попал к финнам в плен. Лишь спустя месяц тело его, до неузнаваемости изуродованное, финны бросили ночью на колючую проволоку, в предполье. Политрук был зверски замучен и, по-видимому, проявил большую стойкость. В каждый глаз было вбито по патронной гильзе, на спине вырезана пятиконечная звезда, руки и ноги опалены в пламени костра. Снимок изуродованного трупа обошел всю советскую печать, а четверть века спустя именем замученного политрука была названа одна из окраинных улиц Москвы, откуда он прибыл защищать Ленинград.
* * *
Спустя неделю в полк приехал генерал-майор Буховцев. Полчаса он совещался в командирском блиндаже с Белобородько и Полесьевым. Потом прислал нарочного за ПНШ-2.
...Он был еще на пороге, когда генерал, не ожидая доклада, встал как бы навстречу гостю. Ожидавший разноса Рональд удивился тону генеральских слов. А их смысл не сразу и дошел до сознания.
- Товарищ Вальдек, мне уже не раз докладывали, как образцово вы несете службу Родине! Просмотрев ваше личное дело, я нашел в нем ходатайство покойного генерал-майора танковых войск товарища Иванова о представлении вас к правительственной награде и о присвоении вам внеочередного воинского звания. Кроме того, им лично объявлена вам, товарищ Вальдек, благодарность за подготовку танкового штурма Белоострова. Рад довести до вашего сведения, что командование дивизии уже представило вас, активного участника белоостровского штурма, к награждению боевым орденом Красной Звезды и к присвоению вам воинского звания 'старший лейтенант'.
- Служу Советскому Союзу! - кое-как выдавил из себя Рональд, охрипнув от волнения. Ожидал он чего угодно, только не признательности своих!
- Я еще не кончил! И продолжаю! Лично от себя как ваш комдив вручаю вам небольшой, чисто символический боевой подарок. Дайте-ка сюда ваш револьвер!
Рональд отстегнул от поводка свой видавший виды наган. Поцеловал его рукоять, как в XIX веке русские офицеры целовали свои шпаги.
- Оружие ваше, которое вы носите с честью, станет отныне вашей собственностью и получит мою дарственную надпись! Через час в мастерской ее навсегда прикрепят к рукояти.
Он приложил к рукояти серебряную пластинку-планочку, точно откованную под размер деревянной боковой щечки. На пластине было красиво вычеканено:
'Ст. л-ту Р.А.Вальдеку за храбрость в бою 23 сентября 1941. Командир Н-ской дивизии генерал-майор Буховцев'.
Ошеломленный водопадом начальнического благоволения, Рональд подумал, что, видимо, командование ждет от своего полкового разведчика какой-то серьезной службы. Не деблокировки ли шестиамбразурнной дот? Но торопиться с обещаниями и заверениями он не стал, получил разрешение удалиться к себе в землянку и тут же, на листе ватмана, начал разрабатывать план захвата белоостровской дот.
Вечером начальник боепитания воентехник Павлов принес ему наган с генеральской дарственной надписью. Павлов открыл собеседнику, что вчера, во время операции у Красных казарм генерал Буховцев находился в расположении 22-го укрепрайона, в дот 'Яблоко', следил с помощью перископа за всеми действиями и очень одобрительно выразился по адресу ПНШ-2, когда тот тащил сперва на себе, потом волок на шинели тяжелораненого взводного Шевлякова. Ему казалось, что происходило это под очень плотным огнем противника. Присутствовавшему при сем Павлову генерал тут же приказал достать серебряный рубль, отковать пластинку и сделать чеканку...
Ну хорошо, - согласился Рональд с товарищем, - пусть ларчик с наградным оружием открывается так просто. Но ты мне скажи: когда же генерал-майор Иванов успел и благодарность мне выразить, и о награде похлопотать, и к званию представить? Ведь я его впервые в глаза увидел утром 11 сентября. Ну, правда, почти весь тот день мы провели вместе. Потом я карты 'поднимал' для его командиров. Утром 12-го пошли уже на штурм - автоматчиками командовал, на его танке сидел, потом вел рукопашный бой в финских траншеях, а его в тот миг и убили в самом Белоострове. Меня тогда контузило, только 14-го кое-как в Песочное добрался, генерала похоронить... Когда же он успел обо мне-то подумать?
- Он не о тебе одном подумать успел. Видно, чувствовал, что из этого боя не вернется. Штабиста вызвал, еще перед самой танковой атакой подписывал наградные и назначения. Сильный был генерал! Вот тут, верно, и тебя не забыл. За час до последнего своего боя!
* * *
ПНШ-2 всерьез решил брать шестиамбразурную...
Попыток атаковать ее с налета, нахрапом, к концу месяца уже насчитывалось до десятка. Финны защищали ее бдительно, активно, и надежды на авось обошлись нам в полсотни жизней. Требовались точные, терпеливые наблюдения, расчеты и немалая огневая сила. По Рональдовым предварительным данным, в доте находилось всегда не менее 9-10 человек, дежурные у амбразур сменялись не в одно время,. покидать дот, видимо, разрешалось лишь по одиночке, скрытым ходом сообщения. Запасы продуктов, снаряжения, медикаментов практически неисчерпаемы. Шестиметровой толщины стены уязвимы лишь для морской артиллерии или сухопутной тяжелой, РГК (резерва верховного командования).
Утром 25 сентября почва одеревенела от сильного заморозка. Бои на Белоостровском плацдарме шли уже чуть потише, наше контрнаступление выдыхалось, но поиски разведчиков, перестрелки, ночные диверсии в тылах и артиллерийские налеты на 'передке' все еще сливались в одно ожесточенное, не всегда управляемое единой волей массовое действо. Порой стихийно вспыхивали местные стычки там, где оборонительные рубежи сближались слишком тесно, до какой-нибудь сотни метров. Тогда, как от соприкосновения проводов высокого напряжения, получалось короткое замыкание - с огнем, громом, криком: летели из окопа в окоп мины, а то даже гранаты с помощью самодельных катапульт или гранатометов, и еще пуще летели злобные возгласы и брань. Рональду казалось, что у финских солдат ненависть к русским сильнее, органичнее и непримиримее, чем у немецких.
Рональд оставил в своей землянке нового писаря - Сергея Ломовцева, в недавнем прошлом - студента. Его точно так же, как и Игорька-Ежичку взяли с первого курса: Ежичку - на Финскую, Сергея - на эту, Немецкую. Ежичка воевал уже второй год, Сергей - первый месяц. Что-то общее было между этими мальчишками, может, по причине неуловимого сходства Рональд и взял к себе Сергея. От Ежички пришло в полк сообщение о том, что мама и Федя живут теперь в Котуркуле, близ курорта Боровое. И пришло это сообщение утром 25 сентября, когда Рональд уже отправился в Третий батальон, к Иванову, обсудить план захвата шестиамбразурной...
Вдвоем с комбатом они пробирались к позиции второго взвода восьмой роты, сильно выдвинутой вперед. Оттуда, с запасного ротного НП можно было наблюдать за шестиамбразурной... Впоследствии эту бетонную точку прозвали 'дот-миллионщик', имея в виду миллионные затраты то ли на ее постройку, то ли на ее штурм, а может, и миллион кубиков крови, из-за нее пролитой. Навстречу шла, а точнее ползла караульная смена. Рональду не понравилось, что солдаты чрезмерно опасливо относятся к беспорядочному огню противника - щелканью разрывных пуль, глухим взрывам мин, свисту осколков. А тут, как на грех, еще и знакомый, неприятный, прерывистый звук в осеннем небе - натужное дыхание авиамотора...
Немецкий самолет шел низко, курсом на север, казался очень большим. Бомбардировщик-'лапотник', пикирующий юнкерс-87 с его толстыми обтекателями колес шасси. Правда, похоже на лапти. Вероятно, идет из челночного полета, откуда-нибудь из-под Новгорода, клевал, должно быть, Ленинград, теперь близится к финской базе. Скорее всего пуст, отбомбился уже на маршруте. Но как панически испугались этого самолета караульные! Вжались в землю, попрятались по всем щелкам и кустикам, лишь бы не заметил, не спикировал, не вдарил бомбой!..
- Товарищ комбат-три! Старший лейтенант! Почему вооруженные солдаты прячутся от 'лапотника'? Покажите им, как надо встречать таких гостей!
Пока Иванов поднимал людей с земли, Рональд и сам выскочил на открытую полянку, схватил из рук солдата карабин и послал вдогонку 'Юнкерсу' две-три пули. Еще один бомбардировщик показался из-за растрепанных лесных верхушек.
- Взвод, слушай мою команду! - спокойно и уверенно приказывал Иванов. - Встать! По самолету тремя патронами, залпом! Огонь! Огонь! Огонь!
Люди кое-как привстали, подняли в небо винтовочки, беспорядочно тюкнули раз, два... И повеселели! Проводили воздушных фашистов недобрыми словами, взяли винтовки 'наплечо!' и зашагали (уже не поползли!), слегка посмеиваясь, как будто приободренные. Поглядывали назад, на обоих офицеров, спокойно куривших под финскими пулями и осколками.
Бравада? Нет, не бравада! Приходилось учить людей, еще подчас вовсе не обстрелянных, военному хладнокровию, учить их 'воевать с головой', помогать им преодолевать животный страх смерти, порой более опасный, чем сами пули, который парализует волю к сопротивлению, заставляет забыть, что в руках у тебя - винтовка.
Нужна бывает, разумеется, и осторожность, особенно близ потаенного НП, где блюсти скрытность подходов и дисциплину движения - закон войны! Здесь 'педагогика бравадой' неуместна - открывать врагу такой НП нельзя! Уж очень выгодно он тут сокрыт! Все просматривается!
Увы! Глазастые финны тоже кое-что здесь рассмотрели.
Как только ПНШ-2 закончил ранние наблюдения и вышел из замаскированной траншейки на воздух, дорогу преградил минометный разрыв. Инстинкт сработал: Рональд успел резко кинуться в сторону, но тут-то и открылся снайперу!
...Все его тело болезненно отозвалось на резкий хлопок, острый пороховой дух и тяжкий удар повыше коленной чашечки. Левая нога подкосилась. Падая, он успел подумать, что ногу оторвало напрочь.
Сколько продлилась нирвана, он не знал, но когда снова обрел способность понимать и видеть, сообразил, что ранен разрывной пулей в ногу. Ему уже разрезали брюки выше сапога и колена, сделали тугую повязку. Спросили, способен ли он, опираясь на плечи двоих человек, переступать одной ногой или надо ждать волокуши? Он согласился переступать, втайне пожалел, что заботливый ординарец сам лежит в полковой санчасти с легким ранением ног.
Путь траншеями был мучителен и долог, нарастала слабость от потери крови, тело становилось непослушным, тяжелым, он выскальзывал из рук, сознание уходило, путалось, сказывалась, верно, и недавняя контузия. Иванов тоже помогал вести его, но в неудобном, узком ходе сообщения сам угодил под финскую пулю. Рана оказалась серьезной. Повели теперь уже двоих.
Добрались до ручья под звучным названием Серебряный. Он служил разгранлинией между третьим батальоном Первого полка и батальоном морской пехоты с 'Марата'. Кто-то вспомнил, что у моряков есть свой санитарный пункт, всего шагах в двухстах. Но... по открытому сухому болоту, на виду финских снайперов.
Иванов терял силы, идти дальше не мог. Подоспели санитары в белых халатах с красным крестом и одной парой носилок. Может, из уважения к красному кресту финики не откроют огонь? Да и выхода не было: оба раненых погибнут без скорой госпитализации!
...На открытом болоте к Рональду вернулось ясное сознание.
Белые халаты - не спасение, а мишень! Он велит носильщикам ступить в русло ручья, себя вести берегом. Русло - каменистое, сейчас под осень, полусухое, кругом - валуны, болотные кочки, сухая трава. Ясно видно финские позиции. До них - шестьсот метров, а до опушки спасительной, где скрыты санитары моряков, - не более ста. Оттуда нас, конечно, видят... Но видят и не только оттуда!
Трое финских солдат покинули траншею и тащат миномет на открытую площадку. Один из них несет и ящик мин, прижимает к животу...
Носильщики почти бегут. Ведущие Рональда тоже, и сам он торопится переставлять здоровую ногу. Впереди - большая меховая кочка, густо поросшая клюквой... Финские минометчики - уже на месте и пустили первый снаряд. Перелет - 50 шагов, направление верно! Солдаты опускают Рональда лицом вниз на кочку, сами вытягиваются рядом. Тут же и носилки с комбатом.
Вторая мина! Недолет - 25 шагов...
Рональду страшно хочется пить. Ягоды - спелые, не очень кислые, прохладные. Он дважды успевает набрать их прямо с куста, полный рот. Сок бежит по лицу. Выныривает из глубин блоковская строчка: 'Истекаю клюквенным соком...'
Третья мина шелестит... отчетливый внутренний голос произносит: 'Капец'.
Взрыв поднимает в воздух чуть не всю моховую кочку. Ощущение космического полета в бездну... Полунирвана. Сквозь нее - тупая боль в скуле, кажется, что она - пухнет, наливается горячим соком... И еще в руке - болячка острая, как от сильного укола иглой... Слух ушел, кажется, совсем, будто перепонки лопнули... Потом ушли и все прочие ощущения бытия. Стало пусто, темно, безмолвно.
...Слух вернулся, как будто, первым. Шелест хвои и чья-то речь. Слова:
- А другого - насмерть. Остался под огнем. Этого принесли еле-еле.
Потом - жадно пил. Позднее - колыхание носилок, запахи аптеки, лица полкового врача и сестры. Где-то видел ее. Та самая, что в Песочном... Она сейчас гораздо ласковее, сердечнее, чем тогда. В руке - шприц, очень большой. Противостолбнячная жидкость. Укол в низ живота. Сильная боль в ноге, в щеке, в левой руке. Еще укол. Боли утихают, но сказать им, этим спасительным людям, слово благодарности невозможно: щека, челюсть - все чужое, рот не раскрывается, стиснут повязкой... Опять муть и нирвана.
Осознал себя в медсанбате. Узнал Яковлеву, комиссара. Что-то говорила доброе, сердечное. Все - очень добры, спокойны и советуют потерпеть.
Потом - опять носилки, их недолгое колыхание, лестница наверх, во второй этаж каменного дома с большими окнами, похожего на шикарную виллу, пропахшую, однако, карболкой и йодом. Операционная... Человек грузинского типа. Слова его:
- Если бы они вздумали вынимать в медсанбате осколок - уже ничего поправить было бы нельзя! Наркоз - общий!..
Рональду удалили минометный осколок, застрявший в челюсти слева. Профессора челюстной хирургии звали Каридзе. Он повторно взял пациента на операцию еще три недели спустя, дав ему поокрепнуть. Обещал, что лицо не исказится от повреждения лицевого нерва, если... Все докторские 'если' Рональд обещал соблюдать и исполнял это свято. Двадцатью-тридцатью годами позже он, кроме благодарной памяти о профессоре, хранил на левой щеке лишь небольшой, аккуратный шрам, мало заметный даже для людей близких, знавших, что всех осколков было шесть. Большой и три малых Каридзе удалил, а последние два, прочно засевшие в кости, вышли потом сами, довольно мучительным для Рональда образом, уже в новой его жизни, непохожей на ту, первую...
В госпитале его вскоре стали мучить следователи и дознаватели. Кто-то сочинил донос, будто ПНШ-2 Вальдек расправился со старшим лейтенантом Бардиным... по причинам личной к нему вражды. Один из дивизионных политотдельцев упорно вел под Рональда Вальдека планомерный тайный подкоп. Причиной могла быть безотчетная ненависть к лицу германского корня, либо к лицу корня российского, офицерского. Но тайную войну против себя Рональд ощущал по многим приметам, и собственное будущее в Советской армии, которую он горячо любил, представлялось ему, подчас, отнюдь не в розовом свете! Но участие в решающих событиях войны, службу на ее переднем крае он считал счастьем и честью и готов был драться за эту честь зубами! В конце концов 'дело Бардина' было доложено комдивизии. И тот, по докладу генерала Буховцева, наложил на акты дознания такую резолюцию:
'Действия командира Вальдека признать правильными. Дело производством прекратить.' Сам генерал Буховцев, инспектируя госпиталь, заглянул в палатку к Вальдеку, пожал ему руку и обещал, что наградной револьвер с дарственной надписью, сданный в мастерскую боепитания, будет по выздоровлении владельца возвращен ему с выдачей аттестата о личной принадлежности. Медсестрам, слушавшим генерала, Буховцев сказал:
- Вы мне этого офицера поскорее на ноги поставьте!
И в заключение поздравил Рональда Вальдека с тем, что Ленинградский фронт, по представлении дивизионного начальства, присвоил полковому разведчику звание старшего лейтенанта...
...Из всего пережитого в госпитале ППГ-2, развернутого в бывшей даче фабриканта Ралле, среди парковой зелени поселка Осиновая Роща Рональду особенна запомнился такой случай.
Однажды ночью в госпиталь тайком привезли финского военнопленного, раненного в ногу. Кажется, это был летчик-штурмовик. Его требовалось вылечить ради каких-то ценных сведений, которых от него ожидало наше командование. Рональд узнал об этом, потому что к нему стали приходить с просьбами перевести те или иные врачебные предписания на финский или хоть на немецкий язык. По этим предписаниям Рональд догадался, что за таинственный незнакомец спрятан в одной из малых палат и почему туда и близко никого не подпускают. Видимо, тот капризничал и повышал себе цену. В частности, ему разрешили столовый ножик, им категорически затребованный. Этот ножик пленный потихоньку, ночами, точил о раму кровати.
И когда прелестная докторша Елена Сергеевна, общая любимица всего госпиталя, наклонилась над ногою раненого, чтобы сменить повязку, тот ударил ее этим отточенным ножиком в горло. Перехватил ей артерию и голосовую связку. Это было утром, операционная находилась наискосок. Елену Сергеевну буквально в следующую минуту кинули на операционный стол. И спасли. Только голоса ее спасти уже не могли - он остался сиплым и тихим!
Пленного тут же увезли. Вероятно, расстреляли. Может, этого он и хотел? А может, тупо рассчитывал, что, мол, вот хоть одну, да все-таки еще уничтожу! Об этом только оставалось гадать. Госпиталь, конечно, узнал про этот случай и дня три жил им...
Полесьева перевели командиром полка в другую дивизию. Новый начштаба Мишулин прислал Рональду отчаянную записку: 'Командиров всех выбило, если можешь - скорее возвращайся в полк, а то я тут один воюю!'
Так, не долечившись, он покинул 'виллу Ралле' в Осиновой Роще и ночью вернулся к себе, под самое 7 ноября. Пустынную дорогу из Песочного в Каменку занесло сухим, колючим снегом. Рональд ехал по ней на своем Мудреце, первый раз верхом после ранения, Мудреца сберег ординарец Уродов, шагавший теперь рядом в молчании.
Им встретились подряд три волокуши с убитыми - их тащили в Песочное, к братскому кладбищу. Эти белые фронтовые ладьи Харона и пустынная, заснеженная лесная дорога поразительно напоминали древний Стикс, но спутник Рональда, комсомолец Уродов, едва ли разбирался в древнеэллинских мифах! Он был сейчас отягощен совсем иными, более земными заботами, ибо уже началась блокадная зима, а ему велели поскорее поставить на ноги своего командира!..
Глава шестнадцатая. ВСЕ ВИДЫ ДОВОЛЬСТВИЯ
Предъявитель сего всеми видами довольствия удовлетворен по 30 число сего месяца.
Воинский продаттестат
1
Возвращение после долгой отлучки к однополчанам в дни войны редко приносит воротившемуся одни радости: слишком многих нет, слишком многие далече, изменились порядки, сменилось начальство, все неузнаваемо, недружелюбно, чуждо. Почему-то ушли именно доброжелатели, а те, что смотрели косо, - по-прежнему тут как тут!
Его назначили ПНШ-1, то есть помначштаба по оперативной части, на место выбывшего Захарова-первого. Командовал полком майор Вижель, знакомый еще по рыбинскому эшелону. Вместо Полесьева начальником штаба теперь бесцветный капитан Мишулин. Должность ПНШ-2 никем не занята; Мишулин намекнул сразу, что выполнять обязанности разведчика придется покамест тому же Рональду, как бы по совместительству, а он, Мишулин, будет помогать в делах оперативных, например, со штабной писаниной.
Чуть поокрепнув, новый ПНШ-1 обошел для начала позиции батальонов, приданных частей и соседей, справа и слева. Левый сосед, майор Кукотский, приветствовал Рональда очень сердечно.
Комбаты 1 и 2 остались прежними. И Рахманов, и пожилой Казаков учинили при возникновении на порогах их КП фигуры Рональда по небольшой пирушке - на свет появились вермуты и кагоры из недавних шефских приношений от ленинградских портовиков. Третьим батальоном вместо убитого Иванова командовал незнакомый Рональду капитан Яшин. Но и тот знал: командной должностью своей обязан он тому разрыву мины, что тяжело ранила в лицо Рональда и поразила насмерть комбата Иванова вместе о обоими санитарами. Рональда подобрали моряки-маратовцы на ПРОТИВОПОЛОЖНОМ бережку ручья Серебряного - по-видимому, взрывом его оглушило, ранило и отбросило вместе со всей спасительной кочкой, на ту сторону ручья. Вдобавок, финны тут же открыли по лежащим и пулеметный огонь - у мертвого Иванова оказались пулевые раны, нанесенные, однако, только телу, бренной бесчувственной оболочке, уже покинутой душою храброго комбата.
Наступили вязкие, колючие, предзимние морозы с сухим снегом и жестокими поземками, что сгоняли легкие снежные свеи с оледенелой черной почвы и надували сугробы в каждом затишке - у изгородей, в кустарнике, вдоль заминированных овражков и взлобков. Понемногу стали хорониться в снежных субоях обугленные руины, снегом выравнивались огнестрельные раны земли - воронки от крупнокалиберных снарядов и авиабомб, пожарища, черные кольца остожий - следы горелых скирд и стогов на луговинах и в поле. Только остывшие навек очаги с высокими печными трубами повсюду, куда ни поверни стереотрубу, четко обозначали места спаленного человеческого жилья среди лесных угодий или вдоль железнодорожных насыпей. Когда угасали багряные, к морозам, закаты, эти кирпичные, женской рукой некогда выбеленные трубы взывали к небесам с такой скорбью, что в памяти всех выживших участников войны именно они и остались самыми горестными символами гибели беззащитных.
С той поры при слове 'война' Рональду представлялись вечерние картины глубокой, голой и заснеженной, осени, остывшие пожарища, безглавые руины колоколен, мертвые железнодорожные пути и насыпи, а за ними - будто кладбищенские надгробия сгоревшим домам - их пёчные стояки из побеленного кирпича!
В первом же разведывательном поиске Рональду не повезло, финская пуля, рикошетом от камня, пробила ему ремень, шинельное сукно, гимнастерку, и неглубоко, плашмя, ушла под кожу, потревожив старый шов от оперированного аппендицита.
Разведгруппа была сборная, из добровольцев рахмановского батальона. Обнаружив себя в предполье финским стрелкам, разведчики стремительно отступили.
Рана сильно кровоточила, белье и гимнастерка намокли, ноги отяжелели. От боли в животе Рональд чуть не сгибался пополам и не мог держать взятого группой темпа перебежек и бросков. Не знал он еще, что рана его неглубока, опасался потерять сознание и угодить в лапы финским лазутчикам. Среди реденького березового кустарника он велел группе задержаться, нашел для себя временное укрытие в глубокой воронке и велел сержанту, командиру незадачливых разведчиков, прислать сюда, за раненым штабистом, двух санитаров и носилки. Сержант пообещал сделать это немедленно и увел группу восвояси, Рональд остался в полном одиночестве, в двух сотнях метров от финского секрета и в километре от своих.
Всматривался во мрак, вслушивался в тишину.
Вероятно, в наше время полной тишины вообще на земле не бывает, и уж тем более на 'передке' войны. Но в те часы вынужденного одиночества раненому человеку в черном конусе воронки чудилось, будто он с головою погружен в бездонное море глухо-немоты. А шорохи и шелесты знаменовали собою подползающие силы зла, совсем как в его детских кошмарах.
Чтобы обрести столь нужное сейчас присутствие духа. Рональд вытащил из планшетки огневую схему противника и стал ее корректировать при вспышках финских осветительных ракет. И сразу осознал, что ему несколько загораживает видимость длинный, темный предмет, сначала принятый им за плашку или обрубок дерева. До него можно было дотянуться.
При следующей вспышке он отчетливо разглядел слегка заснеженный хлястик шинели с двумя пуговками, широкий ремень, сапоги и человеческий лик с правильными чертами, полускрытыми низко нахлобученной шапкой. Окоченевший труп нашего солдата, не замеченный санитарами среди кустиков. Остался здесь, в березняке, видно, от позавчерашнего боя, затеянного комбатом.
Ни малейшего страха перед этим молчаливым собеседником Рональд не ощутил. Напротив, решил даже подтянуть тело поближе к самому краю воронки, чтобы работать над схемой под прикрытием мертвого солдата, вместо щитка или мешка с песком... Сдвинуть его с места оказалось легко - не примерз. Стронулись ноги... Потом, за плечо и воротник удалось подтянуть ближе все тело. Пожилой. Рослый. Семейный, конечно. Вот бы глянули на отца или мужа!.. Тип - северно-русский. Новгородец? Лужанин? Псковской?..
В стороне ударил пулемет. Что-то обеспокоило противника. Вместо одной ракеты загорелись в небе сразу три. Одна спустилась на своем белом парашютике прямо над темной горкой справа. Не горка - подбитый Т-26, верно, еще из тех, ивановских, штурмовавших Белоостров.
Опять все затихло, кануло в зимнюю непроглядность. Но слух еще утончился, внимание еще обострилось. Все казалось, что финны его приметили, могут подползти, взять живьем.
Гранату и наган он положил на спину своему мертвому напарнику.
И впрямь, заметил движение на опушке кустарника, позади танка, справа. Ползут! Шесть фигур в маскхалатах!
Заложил в гранату запал, взвел у нагана курок. Стал рассчитывать: до какой черты можно их допустить? Ближе той березки - нельзя: могут вскочить, взять броском...
Пришло спокойствие, холод в сердце, четкость мысли: первых трех он поразит из револьвера. По задним - метнет гранату, продержав ее до счета 'три' в руке... Не удастся - выстрел в висок.
Еще секунда - и головной будет у корней березки...
Вспышка ракеты. Те замирают. Только передовой повернул голову, ясно виден на снежном полотне его профиль... Единственный и неповторимый грузинский профиль! С горбатым носом, похожим на руль! Злой разведчик, сержант Теймураз Цулукидзе, гордость дивизионной разведроты! Оказывается, оперирует на Рональдовом участке, не поставив его заранее в известность! Никогда не был к смерти ближе, чем минуту назад!..
Рональд подает товарищам условный сигнал опасности - легкий стук ногтем по зубам. Шесть голов разом оборачиваются на сигнал...
Часом позже дивизионные разведчики доставляют раненого окровавленного и обессиленного штабиста Рональда на КП Первого батальона. По дороге попадаются им навстречу два пьяных в дым солдата-санитара с волокушей. Комбат Рахманов снабдил их, оказывается, хорошей порцией спирта, для оживления продрогшего ПНШ-1. Носильщики, несколько отдалившись, уселись в волокуше и... взяли пробу!
Теперь, уже в безопасности от финских пуль, они с превеликим усердием уложили Рональда в волокушу, укрыли одеялом и поволокли в полковую санчасть, за три версты. И опять была инъекция от столбняка, и снова направление в госпиталь, от коего Рональд отказался категорически. С полковым врачом договорились наконец о компромиссе: десятидневный отпуск при условии пяти суток постельного режима под наблюдением ветврача Бугрова, у того на квартире, в поселке Дибуны!
* * *
Высоченного роста блондин, мужественными чертами лица похожий на индейца Чингачгука из романов Фенимора Купера, командир ветеринарной части дивизии и большой Ронин приятель, Всеволод Бугров наложил на рану четыре металлические скрепы, сделал дренаж и перевязку. И хотя скрепы были лошадиные, они отменно укрепили шов на животе старшего лейтенанта Вальдека. За пять суток боль смягчилась, рана зарубцевалась и лишь потом, позднее, помаленьку гноилась, кровоточила и беспокоила...
Вообще, ПНШ-1 воротился в строй из Дибунов не в блестящем виде: на щеке - заклеен шов сентябрьский, на животе - ноябрьский. Левая рука все еще перевязана в плече, а главное, не разжимаются челюсти, и жевать пищу почти невозможно. Пострадали и зубы: кроме четырех верхних, коренных, выбитых слева осколком, пришлось пожертвовать еще и здоровым нижним резцом, справа. Хирурги просто выломали его, чтобы на первых порах кормить раненого через резиновую трубку.
Теперь на полковой кухне комсостава Рональду готовили отдельно мягкие блюда, вроде эрзац-котлет, лапшевников или густых кашиц. Ординарец Уродов приносил котелок в землянку, и ПНШ-1 кое-как продавливал еду в рот между стиснутыми челюстями, с правой стороны. Перерезанные мускулы левой щеки от этих упражнений помаленьку разрабатывались, врачи обнадеживали, что через полгода-годик пациент научится нормально есть и свободно разговаривать. Пока же и то, и другое приходилось делать со стиснутыми зубами.
Изредка заглядывал в землянку старый знакомец лейтенант Платонов, настроенный мрачно. Видимо, его высокопартийные, ходящие в правительственные верха родичи не особенно верили в возможность победы советского оружия над германским. Наедине лейтенант все настойчивее убеждал Рональда подумать о его национальных корнях и взвесить преимущества, вытекающие из немецкой, притом аристократически звучащей фамилии. Он, мол, даже слышал, что где-то под германским городом Касселем существует красивый 'замок Вальдек', а в романе советского писателя Юрия Германа подобная фамилия, прибавленная к другой, не менее звучной, является как бы эталоном знатности в государстве на Рейне.
Рональд в ответ только криво посмеивался и старался скорее отвлечь собеседника от скользкой темы. А втайне он полагал, что созвучие его фамилий с каким-то немецким графским родом могло лишь утяжелить отцовскую участь. Чуждо звучащее имя и было, вероятно, главным поводом для обвинения Алексея Вальдека! Так же беспощадно органы уничтожали носителей русских дворянских фамилий, за самыми редкими исключениями из этого ленински-сталинского классового правила...
...Ни одному фронтовику не забыть ледяного дыхания той зимы. Она явилась на невские берега 25 октября, а ушла 26 апреля, и все - без единой оттепели. Нева стала в ноябре, и примерно вместе с нею встал и весь Ленфронт. Война сделалась позиционной, траншейной, недвижной. Финны кричали нам насмешливо: 'Русска, русска, у тебя сегодня опыть М У С К А (мушка) пропуск!' И действительно, часто они угадывали и пропуск, и отзыв - то ли узнавали от перебежчиков, то ли подслушивали по проводам либо перехватывали радио... От блокадного недоедания жестоко страдала уже и армия (тыловая армейская норма хлеба долгое время была триста граммов, для переднего края - пятьсот). Воевали активно одни разведчики да артиллеристы.
В декабре разведка засекла движение танковых частей от города, в сторону Москвы. Там началось широкое советское контрнаступление. Оно сулило измотанным и поредевшим частям Ленфронта передышку от серьезных немецких наступательных акций. И лишь блокадные тиски немцы сжали со всей жестокостью. Им, как известно, легко удалось еще осенью уничтожить Бадаевские склады - главную продовольственную базу осажденного города. Чисто бюрократическая идея - хранить запасы централизованно - обошлась городу в два миллиона жертв. Официально признано шестьсот-семьсот тысяч погибших от голода граждан. Это был цвет интеллигенции и верхушечный, самый квалифицированный слой питерских фабрично-заводских мастеровых. Людей серьезных и уважаемых, с сильно развитым чувством собственного достоинства, непьющих, положительных, стремящихся к знаниям. То есть людей, к которым мало подходит кличка 'рабочий'. Официально эта кличка в советской стране возвеличивается и произносится в ораторских выступлениях с придыханием, а на деле, в обиходе житейском звание рабочего в СССР глубоко презирается. Ни один уважающий себя человек не выдаст образованную дочь за рабочего. Носить это звание - удел той низшей категории горожан, что населяет околозаводские казарменные коробки из железобетона, и названа Джорджем Орвеллом 'пролами'. В разговорах советских граждан это слово редко употребляется, но ни одна номенклатурная чета не возьмет в зятья прола и не пошлет дочь на жительство в эти казармы, хотя большевистская печать, лихие газетчики бодро величают убогие жилмассивы для пролов зримыми очагами будущего коммунизма. Так вот, в ленинградскую блокаду вымерли именно не пролы (ими потом заселяли город заново), а последние остатки старой петербургской интеллигенции и потомственные питерские мастеровые. Люди, некогда в юности, хранившие полочку книг над койкой в общежитии, сознательные трезвенники, читатели Горького и Короленко, спорившие с Толстым и не одобрявшие Достоевского, степенно слушавшие Ленина, Троцкого и Зиновьева, покинутые ими при наступлении немцев и Юденича, но все же отстоявшие город от белой контрреволюции; выдюжившие первые пятилетки, состарившиеся у своих станков и печей и нашедшие наконец смерть от голода или обстрелов в дни германской блокады.
Уже действовала ледовая Дорога жизни через Ладожское озеро - единственная, кроме авиации, ниточка связи с Большой землей. Чем дальше от этой ниточки располагалась часть, тем труднее было справиться с боепитанием и снабжением. Дивизия Рональда держала оборону на самом крайнем северном участке фронта. Все необходимое доставлялось туда еле живыми газогенераторными автомобилями (их звали 'чурковозы'), а то и просто волокушами. А тем временем выбыл по ранению генерал Буховцев. Его сменил другой генерал - Мельшин. Почему-то Рональд попал к нему сразу в немилость - видимо, кто-то настучал новому комдиву, что ПНШ-1 Первого полка Вальдек, мол, пребывал в фаворе у комдива прежнего. А это довольно безошибочный способ вызвать недоброжелательство начальства.
И вот однажды... Полковой делапут Александрович отозвал Рональда в сторонку и будто невзначай осведомился, кто давал из полка сведения о подбитых немецких танках и кто, в последствии, опровергал это донесение. ПНШ-1 ответил, что послал донесение Захаров-первый, а опровергал его он, Рональд Вальдек, тогдашний ПНШ-2. Александрович нахмурился и намекнул, что вся вина за ложное донесение ложится на ПНШ-2, ибо дело тогда касалось именно разведдонесения, то есть компетенции полкового разведчика.
- Найди-ка оригинал того донесения, подписанного Захаровым, - многозначительно подсказал Александрович.
Рональд Вальдек стал перерывать копии старых сводок, но... именно этой нужной копии в сшивке не оказалось.
Видимо, кто-то заботливо и предусмотрительно изъял ее из подшивки в отсутствии хозяина. Рональдов писарь подтвердил, что подшивку сводок несколько раз брали к новому начальнику штаба, недавно она побывала выше, у капитана Шнурова в разведывательной части штаба и в дивизионном Политотделе.
* * *
...Еще две недели спустя в полк пришел приказ по дивизии о снятии старшего лейтенанта Валь дека с должности ПНШ-1 и назначении его на должность командира взвода. Лейтенант Платонов же был вовсе отчислен, а в дороге, как поговаривали, взят под стражу работниками государственной безопасности.
Когда Рональд Вальдек явился поутру к командиру полка майору Вижелю с вопросом, какой взвод ему принять, майор оторопело поднял взгляд от разостланной на столе топографической карты и не сразу сообразил, чего хочет от него ПНШ-1. Потом вспомнил о полученном вчера из дивизии приказе, болезненно сморщился и с сердцем отмахнулся от вопрошателя как от надоедливой мухи.
- Ступайте, Вальдек, к себе в блиндаж и занимайтесь, бога ради, своей штабной оперативной службой. Дел у нас в штабе невпроворот, а работать некому. С этим приказом я сам разберусь, посмотрю, как все уладить. Понадобитесь - вызову. Пока пошлите мне Александровича. Помозгуем!
Рональд вернулся к своим схемам и сводкам, заставил писаря и телефониста переписывать боевые донесения, поступившие за ночь, отправил их с нарочным без опоздания... И все пошло по наезженной колее, будто и не было никакого приказа о понижении в должности старшего лейтенанта Р.А.Вальдека.
Морозная зима 41 - 42-го года оказалась щедрой и на снегопады. Финские шюцкоровцы и армейские чины, от рядовых солдат до старших офицеров, стали на лыжи. С нашей стороны не без зависти наблюдали, как финские армейцы устраивают в ближнем прифронтовом тылу соревнования по слалому, а подчас осмеливаются открыто скользить по заснеженным склонам на переднем крае, прямо у нас на виду!
Еще в конце ноября политотдел дивизии обратился к нашим стрелкам, минометчикам и артиллеристам с призывом вести непрерывную снайперскую охоту по врагу с переднего края, неутомимо истреблять вражеских солдат и офицеров, открывать личные боевые счета мести в виде особых книжек, куда надлежало записывать каждого убитого врага, с условием, чтобы факт столь результативного выстрела фиксировался на месте двумя очевидцами и затем удостоверялся командирской подписью и ротной печатью. Снайперскую охоту советовали вести не только с любых стрелковых точек и ячеек на позициях, но и из специальных засад и секретов в предполье.
ПНШ-1 Вальдек зачитал этот призыв в разведроте и разослал по батальонам. В каждом отобрали по несколько хороших стрелков, оснастили их винтовками с оптическим прицелом, стали тренировать в ближнем тылу. Армейские политорганы тоже проявили боевую инициативу - придумали учинить огневой налет по врагу 1 декабря - в годовщину убийства товарища С. М. Кирова. Все подразделения дивизии генерала Мельшина приготовились к назначенному предвечернему часу. Было предусмотрено использовать до четверти боекомплектов снарядов, мин и патронов для кировского залпа мести.
...С ротного НП Рональд Вальдек следил, как черные веера разрывов, на миг озаряемые Снизу багрово-огненными розами вспышек, рушили белизну снежного покрова вдоль финских траншей. Зрелище было ободряющим, смогло поднять несколько павший дух солдатиков-блокадников, но прямой ущерб от кировского залпа был, верно, у противника невелик. Ибо финны сразу после начала артиллерийского и минометно-пулеметного обстрела убрали свою пехоту в блиндажи, а их хорошо укрытые огневые средства быстро изготовились к ответному удару на случай броска нашей живой силы в крупную разведку боем. Противник так хорошо знал наши реальные возможности, что ничего большего, нежели разведки боем, от нас не ожидал, отнесся к огневому валу хладнокровно и даже не усиливал ответной стрельбы. Так все и сошло снова на нет, затихло, побелело и запорошилось...
Начатые тоже с первых чисел декабря действия отборных снайперов (по финскому же примеру) причинили, разумеется, кое-какой вред противнику, сделали его чуть осторожнее. Тем не менее лихие финские лыжники все-таки продолжали чуть не ежедневно совершать свои слаломистские трюки на самых близких к нам склонах, и не было случая, чтобы кто-нибудь из этих смельчаков пострадал от нашего снайперского огня во время скольжения или сумасшедшего разворота.
Глядя на все это, командования возымело благое намерение оснастить лыжами и наши войска. Решили создать особый лыжный батальон для операций в финской тылу.
Стали отбирать лучших лыжников. Их оказалось очень мало. Провели испытания среди всего офицерского состава дивизии. Результаты двух лыжных гонок, на 10 и на 20 километров, проведенных в красивой холмистой местности близ деревни Юкки, в расположении 16-го Армейского стрелкового запасного полка, далеко отставали от великих спортивных рекордов. Среди пятерки победителей обеих гонок оказался и... старший лейтенант Рональд Вальдек. Более-менее сносных лыжников среди солдат подобралось сотни полторы. Чтобы укомплектовать целый батальон, требовалось обучить и натренировать еще не менее трехсот человек, - тогда Особый лыжный примерно сравнялся бы с реальным списочным составом наших стрелковых батальонов переднего края и даже несколько превзошел бы их по численности, ибо иные роты после больших боев в районе Белоострова растаяли до четверти своего штата.
В состав резервных лыжных инструкторов зачислили и Рональда. И все чаще вызывали его руководить лыжной и стрелковой подготовкой учебных групп для будущего Особого батальона.
А единственным практическим результатом приказа о его понижении явилось уменьшение на треть денежного оклада. Вместо 900 рублей он стал получать 600, но попросил Александровича об одном: не уменьшать аттестата семье. Он в свое время распорядился отчислять Кате две трети жалования, вполне обходясь скромным остатком, но теперь этот остаток равнялся нулю. Пришлось кое в чем ограничивать себя на спартанский лад и рассчитывать только на казенный паек.
Продолжалось это положение месяца два, а затем, по невидимому манию чьей-то благосклонной руки ему вдруг стали вновь выплачивать его полное прежнее месячное жалование 'в соответствии с фактически исполняемыми обязанностями'. И он вновь обрел возможность покупать более избранное курево и брать в столовой какие-то дополнительные компоты и соки, а то и 'коммерческие' блюда, изредка случавшиеся за офицерским табльдотом...
Рональд по-прежнему уделял наибольшее внимание полковой разведке, ибо фактически объединял функции обоих ПНШ - первого и второго, то есть по оперативной и по разведывательной части. Подобрал в разведроте толковых, внимательных наблюдателей и сам старался как можно чаще присматриваться ко всему, что происходит 'в том стане'.
И стал замечать там признаки некоторого благодушия и даже приподнятости, ибо дело шло к дню 24 декабря, сочельнику, Хайлиг Абенд - самому святому, самому заветному вечеру в году для всякой лютеранской души.
Наблюдатели-разведчики сообщали, что почти к самому переднему краю с тылу подъезжают грузовики-фургоны с почтовыми посылками, разметаются от снега дорожки в прифронтовом поселке Райаоки, а в одном из тамошних каменных домиков ведутся какие-то предпраздничные приготовления. Рональд решил, что там, вероятно, будет происходить рождественское богослужение. Он стал пристальнее присматриваться к этому кирпичному домику с мезонином, где еще с осени приметил электросвет из окон. Свет был белый, тускловатый, похоже, что в домике шел внутренний ремонт. Потом в этих небольших оконцах появились мягкие приглушенные отсветы малинового оттенка, пока их не завесили не очень плотными, чуть прозрачными шторами. В стереотрубу эти зашторенные окна казались слабыми просветами среди сосен и остроконечных крыш.
Затем наблюдатели установили, что близ этого дома, на его маленьком, заснеженном садовом участке нередко мелькают женские фигуры, иногда рядом с мужскими. И по прошествии еще трех суток полковая разведка пришла к выводу, что дом с мезонином в поселке Райаоки не что иное, как только что открытый офицерский публичный дом...
Около 18 декабря Рональду довелось выполнить одно особо секретное поручение капитана Шнурова, начальника дивизионной разведки. ПНШ-1 Рональду Вальдеку приказали переправить в тыл противника через наши и финские инженерные препятствия и минные поля советского агентурного лыжника-разведчика. Условия: его никто в полку не должен видеть, вопросов задавать ему нельзя, на оперативную карту этого маршрута не наносить, операция строго тайная. Возвращение разведчика на советскую территорию должно произойти примерно через неделю, в расположение другой части, очевидно, Второго полка, и посему этот вопрос Рональда Валь дека интересовать и беспокоить не должен!
В установленном месте, в полукилометре от Каменки, ПНШ-1 заметил среди сосенок на опушке невысокую фигуру человека в шапке и полушубке. Подошел, развернулся на лыжах, произнес пароль, услышал в ответ отзыв, произнесенный мягким женским голосом. Увидел серые глаза в темных ресницах, чуть выступающие скулки очень миловидного девичьего лица. К сосновому стволу были прислонены новенькие, будто прямо из Стокгольмского магазина лыжи со шведской пестрой этикеткой. Рональд был встречен очень дружелюбной улыбкой, в которой не ощущалось никакой конспирации и тайны! Он поклонился, жестом предложил спутнице тоже становиться на лыжи и даже помог затянуть крепления поверх меховых финских сапожек...
Путь предстоял им немалый, километров, по его подсчету, 18, причем накануне, по приказу Рональда, два сапера-разведчика проверили и расчистили среди лесной чащи проход через противотанковые и противопехотные минные поля, а далее разминировали узкий ход через финское поле. Этот путь начинался от стенки противотанкового рва, по которому надо было предварительно пробраться чуть не ползком, наискосок, пройдя метров полтораста по его дну, уже без лыж, держа их на весу.
Миновав чужое минное поле по узкому ходу-лазу, надлежало, согласно указаниям Шнурова, обойти финские надолбы, преодолеть ползком проволочные заграждения, принять у разведчицы ее русскую верхнюю одежду и проследить, благополучно ли она, уже в финском обличии, доберется до открытой чужой территории.
Весь этот сложный путь был проделан в молчании и окончился для Рональда маленькой неожиданностью, очень ему запомнившейся.
Потный и взволнованный, он запихивал в рюкзак ненужное более разведчице обмундирование - полушубок, шапку, какие-то мелочи... Почти в полной темноте, под хмурым, холодным небом, уже с рюкзаком на спине, он подошел к стройной тоненькой фигурке, напутствовать маленькую героиню последним рукопожатием. А та вдруг охватила свободной рукой его шею и крепко, долго поцеловала в губы, вырвала руку из его горячих ладоней, стала на свои шведские лыжи, легко заскользила по чуть обледенелой чужой лыжне, вероятно, ей знакомой... Рональд протащил свой рюкзак под проволокой, перебрался сперва в нейтральную, потом на родную территорию и вернулся в свой штаб заполночь.
Тем временем Рональдово донесение о хитром домике в поселке Райаоки дошло до начальства армейского. Военный совет армии утвердил решение произвести в ночь на 25 декабря мощный артиллерийско-минометный налет по этому объекту, в надежде накрыть одним огневым ударом целую толпу празднующих офицеров. Командирам средних и тяжелых минометных батарей, всей полковой и дивизионной артиллерии велено было неприметно произвести пристрелку реперов, чтобы уверенно накрыть цель внезапным и точным залповым огнем. Залп наметили на один час ночи. Отпустили на каждый ствол по три снаряда или мины...
Все это и осуществилось в один час ночи на первый день Рождества. В стереотрубах видели, как охваченный пламенем дом обрушился под сосредоточенными ударами артиллерии, но в наступившей темноте невозможно было установить, велики ли у противника потери. Это уж было задачей разведки.
Дивизия приказала: немедленно, ночным поиском, захватить языка!
...Две попытки (далеко не первые!) сделала Рональдова разведрота. Результат обеих попыток: два убитых, трое раненых на нашей стороне. Еще один ночной поиск устроили добровольцы 3-го батальона. Опять неудача. Над Рональдом стали опять собираться тучи - тон капитана Шнурова сделался угрожающим и зловещим.
Успех, неожиданный и, как утверждали злые завистники, незаслуженный, пришел к комбату-два, майору Казакову.
Глухой ночью в его траншею ввалился гость в финской солдатской шинели, с почтовой сумкой через плечо. Часовой увидел его уже в пяти шагах, причем гость пытался протереть запотевшие очки. На окрик часового и клацанье затвора он реагировал слабой попыткой удрать из окопа, но был тут же схвачен выскочившими из ближайшей землянки бойцами. Оказалось, у противника с вечера заблудился, разыскивая тропу к самому отдаленному окопу, солдат-почтальон. Когда днем пытались установить его маршрут по противотанковому рву, минным полям, проволочным заграждениям и ничьей территории, ни один смельчак-разведчик не брался совершить по этому маршруту обратное путешествие к финским траншеям.
Сумка почтальона содержала до сотни писем, вызывавших столь большое и жгучее любопытство у командования, что Рональду было приказано немедленно, лично, под охраной не менее чем двоих конвоиров-патрульных, доставить заветный трофей к начальству, в Песочное, куда за ним тотчас прибудет автомобиль из штаба армии.
Пока Уродов седлал лошадей, Рональд вытряхнул на свой рабочий стол все содержимое сумки, конечно, уже перерытой в батальоне. Увы, все до единого письма, открытки и квитанции были на финском. Рональд имел об этом языке самое смутное представление. Приходилось, не солоно хлебавши, расставаться с эдакой находкой, таящей, возможно, драгоценные сведения именно для переднего края. Ибо там, в штабах высших, в политотделах и газетных редакциях интерес к этому материалу будет чисто политический - ведь западная военная цензура мягче нашей и едва ли вымарывает жалобы из дому так же беспощадно, как цензура наша. Именно так оно потом и оказалось: Совинформбюро впоследствии еще года полтора печатало в сводках выдержки из этих финских писем, да и наш, дивизионный политотдел тоже использовал их для агитации в батальонах и ротах. Жены и сестры финских солдат-окопников очень откровенно описывали свои военные невзгоды и, в частности, нередко жаловались на поведение немцев в городах Финляндии: мол, пока вы, мужья наши, там воюете за немцев, сами они тут пристают к нам, финским женщинам! Разумеется, такие женские жалобы были находкой для политотделов нашей армии?..
...Еще не начинало светать, когда Рональд отослал восвояси обоих своих конных провожатых, Уродова и патрульного, а сам доложил дивизионному опердежу о прибытии. Дежурный с завистью покосился на добротную финскую сумку и сразу повел ПНШ-1 Вальдека в блиндаж комиссара дивизии.
- Разве товарищ Денисюк уже встал?
- С вечера не ложился. Партсобрание затянулось, потом был курьер со срочным пакетом из политотдела армии, а после полуночи только и разговору было, что о вашем 'языке'... Будто ваша полковая разведка захватила в ночном поиске финскую почтовую автомашину! Верно это?
- Хм... Почти верно... Комиссар у себя один сейчас?
- Капитан Шнуров у него. Да еще какая-то фря в шинельке приперлась, ну прямо-таки рвется к комиссару лично. А тому не до нее нынче, сам понимаешь - ждут тебя с трофеем! Тут орденами пахнет!
В сенях блиндажа, обшитых строгаными досками, сидел при керосиновой лампе с заклеенным вдоль трещины стеклом телефонист у аппарата, а напротив него, у другого торца того же столика, примостилась на табуретке женская фигурка в шинели и серой шапочке. Рональду сразу почудилось что-то знакомое, но не вмиг озарило его, что перед ним - та самая карелочка-разведчица, кого он дней десять назад провел лесом через свои и чужие минные поля, к переднему рубежу финской обороны...
Имеет ли он право сейчас показать, что узнает ее? Кто их там знает, этих агентурных разведчиков и все тонкости обращения с ними!
Лишь когда оперативный дежурный ушел к себе, а телефонист чем-то отвлекся, Рональд поймал взгляд серых очей, послал им тайную приветственную улыбку и получил ответную. Очень ясно вспомнил последний миг их расставания, и от всей души порадовался, что она цела, благополучна и сейчас вне опасности...
Однако вид у нее был усталый, да еще с приметами нетерпения - мол, зачем держат меня здесь так долго, так бессмысленно? Ведь у меня новости ОТТУДА! Час от часу теряющие актуальность?
Дверь из внутренних комнат резко отлетела - сам комиссар толкнул ее ногой и возник на пороге - осанистый, дородный и грубый мужчина в серо-голубой шинели лучшего английского сукна, подаренного королем Георгом для обмундирования высшего советского комсостава. Папаха комиссара доставала до дверной притолоки - ему пришлось чуточку пригнуться, выходя в сени.
Тут произошло нечто вовсе неожиданное, дико несуразное.
Комиссар сразу обратил внимание на сидящую девушку, по-видимому, понял, кто это. Но реакция его была невероятна!
Он резко обернулся к шедшему сзади капитану Шнурову, начальнику дивизионной разведки, и внятно, во всеуслышанье, пробасил:
- Шнуров, зачем ты ко мне в блиндаж эту шпионку затащил?
Девушка, как только осознала сказанное, взвилась с места и рванулась к выходу. Капитан Шнуров, болезненно подхихикивая, пытался превратить Комиссарову выходку в подобие милой шутки и забормотал нечто утешительное - дескать, вернитесь, Хелла, вернитесь, товарищ комиссар изволил просто... сострить! По-своему, по-рабочему!..
Разведчица взлетела вверх по лесенке и бежала, должно быть, себя не помня, мимо политотдельского дома. Снег так и скрипел под ее сапожками.
- Разрешите догнать, товарищ комиссар! - взмолился Шнуров. - Ее вызывают нынче в Разведотдел фронта. Есть телефонограмма... Как бы она там чего не ляпнула... хи-хи-хи...
У Шнурова был такой тон, каким слабодушные мамаши заискивают перед избалованным, капризничающим чадом.
- Ну, давай, давай, - бурчал комиссар, видимо, что-то сообразив, - там у себя хоть целуйся со всей этой кодлой, но ко мне сюда - не води! Ведь говорил тебе уж про это... Здесь им вынюхивать нечего!.. Вы, товарищ ко мне? По какому вопросу?
Это относилось к Рональду. У комиссара Денисюка абсолютно отсутствовала память на лица. Он не узнавал никого, даже если накануне долго беседовал с человеком.
- ПНШ-1 Первого полка, старший лейтенант Вальдек! Прибыл по вашему приказанию с трофейной сумкой, отобранной у задержанного финского почтальона!
- А, ну-ну! Давай сюда, побачым, подывымся! С содержанием знакомился?
- Никак нет, товарищ комиссар! По-фински не понимаю. Не розумию!
Комиссар нахмурился сурово.
- Что же это, у тебя в полку ни одного карела нету, что ли? Надо было подготовиться к докладу мне заранее... Когда взяли 'языка'?
- В один час ночи, товарищ комиссар.
- А сейчас - пятый! Можно было бы успеть и подготовиться! Донесение, как был взят 'язык', составил?
- Привез донесение из батальона. Комбат составил...
- Давай, показывай!
Товарищ Денисюк долго читал про себя, шевеля губами, казаковское описание на полутора страничках, 'как был взят' заблудившийся финский почтальон. В этом документе комбат Казаков все же не удержался в сфере фактов и слегка ударился в фантастику - написал, что почтальон при аресте оказал отчаянное сопротивление, отстреливался, кого-то ранил. Ничего этого не было и в помине! Однако, такая слабая доза фантастики только разозлила комиссара. Он развел руками и простонал зычно:
Ну и дубье! Твою мать совсем!.. Такое дело не умеют подать как следует! Взять взяли, а толку-то при таком донесении?! Тьфу! Где тут выпячена наша заслуга? Как отражено моральное состояние наших героев-бойцов? Никак? 'Языка' мы взяли благодаря отличной политподготовке, благодаря воспитанному в массе пламенному патриотизму, смелости, самоотверженности!.. А вы, штабной командир, такое аполитичное донесение везете в вышестоящий штаб, даете ему зеленую улицу! Нет в вас никакой гордости за родную дивизию, никакой смекалки военной нет... Мать вашу... совсем!
Наверху сильно захрустел снег, прошелестел и затих около самого блиндажа легковой автомобиль. На миг брызнули в ночь и тут же погасли фары.
- Вот, уже прислал машину штаб армии! А мы так ничего и не знаем о содержании трофейной сумки... Это ваша недоработка, товарищ старший лейтенант! Видать, нерадиво служите, как я понимаю!.. Можете быть свободны!
* * *
...У Шнурова, уронив локти на стол, открыто, по-девичьи, плакала разведчица Хелла. Ее шапочка свалилась на пол, волосы слегка растрепались, она что-то бессвязно произносила, а Шнуров держал у ее лица стакан воды и нерешительно покушался погладить непокорную прядку светлых кудрей. Вошедшего Рональда она сразу узнала, сбивчиво, с заметным акцентом, заговорила:
- Как смеет комиссар говорить про меня такое слово? Разве я - шпионка для него? И вы думаете, в первый раз слышу? Нет, у нас везде такое отношение к этой работе... Почему вы ему не объяснили, почему никто не может меня защитить перед такими, как ваш комиссар?..
В блиндаж заглянул шофер армейского автомобиля.
- Кто тут еще со мной ехать должен? Давайте в машину, побыстрее?
Девушка машинально глотнула воды, вытерла слезы и вышла за шофером. Напутствуя ее, Шнуров что-то пытался втолковать, убеждая, вероятно, не принимать близко к сердцу грубую шутку товарища комиссара. Как он преуспел в этом и что рассказала Хелла в разведотделе армии, Рональд не выяснял впоследствии, зато вот что он услышал от начальника дивизионной разведки, когда тот, проводив машину, воротился в блиндаж. Оказывается, разведчица Хелла только нынче ночью благополучно перешла фронт, как и намечалось, в расположении Второго полка дивизии генерала Мельшина. Шнуров успел расспросить ее лишь наспех, но услышанное было ценно. В частности, удалось несколько уточнить потери противника от снайперского огня и наших артналетов. Особенно эффективным был подготовленный Рональдом налет на 'хитрый домик'.
Все подтвердилось: и Рональдова догадка, и предполагаемые результаты операции. Благодаря точности предварительных наблюдений, правильному расчету, скрытной пристрелке реперов и отличным попаданиям, сосредоточенный залп почти полностью разрушил здание, куда собрались не только финские, но и германские офицеры, приглашенные на праздник из глубокого тыла. После артиллерийской атаки и пожара, из под руин здания было извлечено 24 тела финско-немецких офицеров и двенадцать женских останков... Притом похоже, что откопали еще не всех...
Уже при свете дня Рональд отправился восвояси. Темные предчувствия его томили, да и не первый день? Отношение комиссара Денисюка было отчетливо недружелюбным - верно, с фамилией Вальдек он ассоциировал что-то нехорошее! Угнетало полное бессилие, абсолютная невозможность доказать этим политотдельским людям, что Рональд Вальдек... такой же советский патриот, как и они сами, и не отягощен никаким грехом, кроме звуков своей нерусской фамилии! Ах да, впрочем, лежит еще на совести... папина судьба! Увы, формула о сыне, якобы не отвечающем за отца, была чистой пропагандой, совершенно не подтверждаемой в реальной действительности. Да еще как отвечает! Всей собственной судьбою, всей жизнью...
Его дорога шла на северо-восток, и в глаза ударил из-за края облаков ранний солнечный луч. Лес по обе стороны дороги 'Стикса' был старый, еловый, темно-синий. Нетронутые сугробы таили минные противотанковые сюрпризы, чуть отклонись в сторону. Вот место, где были расстреляны жулик-почтарь, и его подручный. Они, при доставке почты из Песочного в полки, курочили (т.е. вскрывали) пакеты, подозрительные насчет денежных вложений, столь частых в письмах солдатам... Деньги матерей, жен или сестер жулики извлекали, вскрытые письма тут же сжигали. Их уличили на месте, дознание провел Рональд, отпереться им было невозможно. Почтаря-сержанта и его подручного приговорили к расстрелу, а солдаты потребовали, чтобы казнь совершилась на месте преступления, там, где горели письма родных. Над этим, слегка занесенным метелью кострищем, обоих заставили стать на колени и принять смерть на глазах выстроенных вдоль опушки однополчан. Кажется, это был единственный из десятков расстрелов, когда эти однополчане искренне одобряли приговор и его исполнение...
В своем блиндаже Рональд был встречен долгим телефонным звонком - телефонист возился с дверным запором, впуская хозяина в его берлогу. Звонили из казаковского батальона. Оказывается, финны выставили утречком крупный картонный или фанерный щит, лицом к русским окопам. На щите, оклеенном белой бумагой, был грубыми линиями изображен почтовый конверт, с маркой в правом верхнем углу и подобием солдатского почтового адреса, нанесенного черной краской.
Поперек всего двухметрового 'конверта' Щла красная надпись:
РУС! ОТДАЙ!
Когда щит был водружен над финским бруствером, наступила вдруг тишина на фронте целой роты, а может быть, и батальона. И в этой тишине вдруг заревел целый хор финских солдатских голосов; ритм этих ревущих звуков был таков:
У... О-A... О-О... У... О-А... 0-0-0...
Наконец, как следует вслушавшись, наши наблюдатели разобрали, что финны кричат по-русски:
Рус, отдай письмо! Рус, отдай письмо!
У Рональда Вальдека защемило сердце от этого крика и щита... Эх, кабы у нас в политотделе сидел не Денисюк, не Костенко... Письма, предварительно перефотографированные, можно бы вернуть! Вот был бы эффект! Сколько друзей приобрела бы Россия этим несложным актом зримого человеколюбия. Можно бы обыграть тут и пролетарский интернационализм, от коего война оставила один звук, и советский гуманизм, да мало ли что! Но не с Денисюком об этом толковать!..
Что же до судьбы самого почтальона, то ей не позавйдуешь!
Болезненный очкарик так окоченел, продрог и обморозился, что суровый майор Казаков, тщательно скрывавший свое человеколюбивое и жалостливое сердце, велел ротному санинструктору оказать пленному первую помощь и без промедления везти в полковую санчасть. Ибо у пленного начался жар с ознобом, а к тому же и приступ какой-то неудержимой икоты, сотрясавшей все его тщедушное тело, наподобие эпилептического припадка. В состоянии полубеспамятства его уложили в санки. Солдат-возчик и ротный санинструктор укрыли больного пленника тулупом и повезли в Дибуны. По дороге их остановил опер Крамаренко, уже спешивший к месту происшествия, т.е. поимки 'языка'. Опер проводил группу до санчасти, убедился, что в пленнике искра жизни еле теплится и оставил его на сутки в покое, под надежным присмотром. Врачи спасли его от смерти. Дня через три его повезли дальше, куда-то в разведотделы армии или фронта. По слухам, от этого 'языка' толку получилось мало - у себя на переднем крае он был новичком, недавно мобилизованным в глубоком финском тылу...
2
С чувством неопределенности - и общей, и личной, - проводил ПНШ-1 Вальдек роковой, 1941-й, и встретил на дежурном посту первые секунда Нового, 1942-го. Угнетала мысль о бедствующей в Казахстане семье, о неопределенной участи Ежички по скором окончании Сумского артиллерийского училища, о собственной фронтовой судьбе... Окопная война и мало активные боевые действия в Первом эшелоне, думалось ему, весьма и весьма способствуют оживлению действий в эшелоне Втором, особенно по части бдительности!
После Рональдовых осложнений с политотделом и комиссаром дивизии можно было в любой час ждать подвоха, неприятностей и прочих практических проявлений этой самой бдительности...
И покатился тихо начатый год, очень снежный, морозный, остро напряженный на центральном, Московском фронте. Еще в декабре туда оттягивались из-под Ленинграда военно-воздушные силы и танковые войска. Так, хотя и в ожидании неприятностей, январь и февраль минули для Рональда спокойно.
...Уже в преддверии весны, мартовским утром старший лейтенант Вальдек сидел в землянке майора Казакова за разостланным листом топографической карты полковых позиций, в 25-тысячном масштабе. ПНШ-1 помогал комбату нанести на карту оптимальное решение учебной тактической задачи, ниспосланной дивизией для очередной командирской штабной игры по теме: 'Действия батальона при деблокировке дотов в условиях химического нападения'.
Майор Казаков, человек храбрый и военачальник решительный, никогда, на Рональдовой памяти, не терялся на поле реального боя, но опасался, по недостатку грамотности, сражений застольных, учебно-теоретических; на сей случай, уже не впервой, попросил он Рональда решить задачу во вкусе начальства и красиво нанести это решение и легенду к нему на карту.
Они уже кончали дело, когда снайпер-наблюдатель Петров, родом сибиряк-таежник, явился с батальонного НП ?1 доложить о некотором оживлении у противника. Там, на пространстве между первой и второй сплошными линиями траншей, копают новый котлован или ров. Ветром доносит глухой шум землеройной машины и командные слова.
Казаков убрал карту с решенной задачей и пошел на НП. Рональд же, тоже несколько обеспокоенный свежим донесением, решил понаблюдать за противником с помощью перископа-дальномера из ближайшего уровского дота 'Пуп'.
Встретили его в доте, как всегда, приветливо, сразу освободили место у перископа, сообщили, что, действительно, с рассветом стали заметны у финнов какие-то новые фортификационные работы на узком участке: по-видимому, к переднему краю ведут дополнительный ход.
Рональд взялся за прямые рукояти прибора и стал вглядываться в утреннюю мглу. До работающих финских солдат было 625 метров, дальномер позволял видеть светлые пятна лиц, взмахи лопат. Работы уже приблизились к первой траншее. Похоже было, что. сперва канавокопатель проложил новый ход, а теперь солдаты зачищают его лопатами.
Чуть поодаль от работающих появилась в поле зрения Рональда еще одна заметная, характерная фигура. Довольно полный, но туго затянутый в верхнюю зимнюю униформу командир резко выделялся среди финских рядовых, в их обычных мягких шапочках-кепи с длинными козырьками и прижатыми к тулье наушниками, ибо командир был в офицерской фуражке, украшенной золотой эмблемой. Его темно-синий мундир со светлыми, тоже, верно, золотыми пуговицами несколько напоминал покроем старинную офицерскую куртку-венгерку.
Командир этот, видимо, не совсем довольный ходом дела, поднялся на бруствер свежеотрытой траншеи и стал что-то показывать рукою своим солдатам-саперам.
В этот миг слабенько тюкнуло со стороны русского переднего края, и финский (а возможно, и немецкий) командир нелепо взмахнул обеими руками, странно и неестественно извернулся всем телом на месте и уже бездыханным мертвецом свалился в ров.
Финские солдаты в окопе тут же спрятали головы, а те, что находились наверху, попадали в снег и тоже быстро перекатились в ход сообщения.
ПНШ-1 Вальдек уже вознамерился было оставить свой наблюдательный пост, как там, у места гибели начальника работ, финны поставили стоймя и укрепили на бруствере 3 - 4 метровый шест-флагшток, а через минуту на этом флагштоке развернулось на ветру черное траурное знамя. Дуновение ветерка слегка оживляло его складки...
Рональд кинулся к полевому телефону.
- Казаков? Я из 'Пупа'! Все видел? Кто из твоих снайперов снял того финского шюцкоровца? В синем мундире?
- Да тот же снайпер Петров, сибиряк, что нам докладывал. Я разрешил - он того на мушку и поймал. Заметь, первым же выстрелом?
- Хорошо! Поздравляю! Буду докладывать о вас наверх!
В полковом штабе трубку взял комиссар полка товарищ Васькин, давно сменивший разжалованного Гуляева, но покамест ничем замечательным себя не проявивший!.. Рональд доложил ему о происшествии.
- Молодец Петров! Он - член партии?
- Не знаю, товарищ комиссар. Он... стрелок хороший!
- Если еще не член и не кандидат, пусть подает заявление. Рассмотрим! А что там у финнов сейчас делается?
- Ничего не видно. Попрятались все. Только траурный флаг развевается.
Голос в трубке прямо-таки поперхнулся от волнения.
- А вы чего смотрите на это безобразие? Снять его немедленно! Вы мне за это лично отвечаете? Поняли, старший лейтенант?
- Понял, товарищ комиссар. Доложу исполнение!
ПНШ-1 снова связался с батальоном по телефону и опять припал к дальномеру. Минуты три-четыре царила полная тишина, мирно белели снега, сосны роняли с опущенных, отяжелевших лап снежные подушки.
Потом заработали наши пулеметы, станковые и ручные. Верно, не меньше тысячи пуль тысячью невидимых трасс скрещивались в одной точке, пока древко не надломилось. Траурный стяг дрогнул и плавно лег на снежный откос. Он чернел там неясным пятном еще некоторое время, но поднимать его на древко никто уж более не пытался.
Кем был убитый снайпером финский командир, выяснить в точности так и не удалось. Но армейская разведка утверждала, что это был инженер-генерал, личный друг Маннергейма.
Если эта книга когда-нибудь увидит свет - может быть, участник войны на финской стороне припомнит этот случай под Белоостровом и откроет читателям полное имя и должность убитого. Русский снайпер Петров получил от комиссара полка поощрительную грамоту и пачку дорогих папирос марки 'Герцеговина флор'. Как известно посвященным, эту марку сам товарищ Сталин предпочитал прочим сортам папирос!
...Большой неожиданностью для всего офицерского состава полка, а тем более для его политических органов, был переход на сторону противника целого стрелкового взвода из Первого батальона. Глубокой ночью двадцать два русских солдата (в том числе два отличных сапера) и сам командир взвода лейтенант Смирнов преодолели минные поля и проволочные заграждения перед Первым батальоном, обошли секреты и сдались финнам.
Через несколько дней Смирнов обратился 'с того берега' к своим бывшим однополчанам с весьма эмоциональной радиоречью. Спрятанные в финских окопах радиорупоры несколько ночей подряд громко транслировали русского оратора. Говорил он об офицерской несправедливости к рядовым, о политотдельском засилии, доказывал, что выигрыш войны только усилит бесчеловечный режим в России, о жестоких расстрелах фронтовиков за преступления высшего и среднего начальства, о голоде в советском тылу и дурном снабжении фронта, о бессовестных прерогативах высших офицеров и политотдельцев, о евреях-комиссарах, газетном вранье и жутких грядущих репрессиях, если режим коммунистов в России удержится у власти, продлит колхозный строй и бесправие народа. Со ссылкой на финское командование он сулил воем добровольным военнопленным доброжелательную встречу, интернирование, хорошее питание и отправку в те районы, откуда военнопленный взят в армию, если эти районы находятся ныне под германо-финским командованием. Надо сказать, что Смирнов произвел своей речью немалое впечатление, ибо вскоре последовало много арестов среди рядовых и младших командиров, а политотдел фронта предложил дивизии принять немедленные агитационные контрмеры. Кстати говоря, после Смирнова выступал какой-то финский чин на ломаном русском, читал бездарные стишки вроде 'пригай русский мужичок, пригай, пригай на Восток!' или в подобном духе, а заключил свою речь весьма недвусмысленной угрозой, прямо назвав две фамилии русских командиров, коим нельзя рассчитывать на пощаду в случае финского пленения. Как ни странно, одним из этих офицеров был назван Рональд Вальдек, вторым - майор Кукотский, командир 18-го полка, левого соседа Первого стрелкового...
Рональд внутренне подивился такой ненависти к нему со стороны почти неизвестного ему лейтенанта Смирнова, из-за чьей отрицательной характеристики он, видимо, и полупил столь суровый финский приговор! Рональд втайне почувствовал себя даже скорее польщенным этим радиоприговором (он дал себе заранее зарок - ни под каким видом не очутиться живым в неприятельских руках) и довольно веселым тоном поздравил по телефону Кукотского с оказанной ему радиочестью. Тот ответил несколько смущенно и тоже, видимо, недоумевал, чем заслужил столь острую ненависть лейтенанта...
Ответные пропагандистские акции последовали скоро. В полк приехали художник Гальба и поэтесса Ольга Берггольц, женщина большого таланта, с лицом прекрасным и измученным. Художник очень быстро написал целую серию карикатур-плакатов с двух-трехметровыми фигурами Гитлера, Маннергейма, Таннера и острокомическими силуэтами финских шюцкоровцев. Плакаты Гальбы, выставленные перед фронтом полка, и радиотексты Ольги Берггольц вызывали с финской стороны шквальные огневые налеты. Значит, задевало за живое!
* * *
Внезапным лучезарным светом среди серых сумерек ворвалась во фронтовые будни Рональда Вальдека радостная весть из глубокого тыла: Катя сообщала, что после четырехлетнего следствия, заключения и переследствия дело их общего друга, горячо ими обоими любимого Винцента наконец пересмотрено. Один из столпов мирового востоковедения, профессор, член-корреспондент Академии наук, Константин Адамович Винцент возвращается к научной, литературной и педагогической деятельности.
Как впоследствии узнал Рональд из собственных рассказов Винцента об этой полосе жизни, следственное начальство, напутствуя профессора к полосе новой, настойчиво повторяло:
'В случае чего - вы понимаете нас? - ЛОКТЯМИ! Локтями действуйте, Константин Адамович! И немедленно звоните НАМ!'
Он же постарался... поскорее забыть этот спасительный телефонный номер!
Тогда, весной 42-го, на фронте, благая весть о Винценте была первым достоверным сообщением о воскрешении из мертвых, об исходе из Аида, обратном переплытии Стикса! И касалось все это не военного человека, а видного гражданского лица! Ибо до тех пор слышно было лишь об отдельных случаях возвращения в строй из тюрем и лагерей старших офицеров, крупных военачальников, например, Рокоссовского.
Процессом выборочного возвращения в армию из небытия, в пропорции - один воскрешенный Лазарь на сто заживо погребенных, - руководил не кто иной, как Лаврентий Павлович Берия, близкий к Сталину человек, заменивший Ежова на капитанском мостике чекистского корабли призраков. Самого Ежова расстреляла еще до войны: сделавший свое дело 37 - 38-х годов, мавр должен был уйти, чтобы кровавый след тянулся в истории лишь за нам одним.
Это, разумеется, не удалось Сталину. Ибо муза истории достаточно быстро разобралась в том, чью волю вершил этот, быстро промелькнувший на сцене и тут же списанный в расход, малопривлекательный и невыразительный персонаж сталинской эпохи - 'железный нарком' Ежов.
Он принадлежал к сталинскому сонмищу изуверов, злодеев и ничтожеств, что было настолько искусно подобрано 'вождем народа' в состав покорной ему правящей камарильи (именуемой ленинским еще словом 'ПОЛИТБЮРО'), что сонмище это, уже в начале 20-х годов не постеснялось ощерить оскал против умиравшего старого вождя, когда он предложил Центральному Комитету РКП(б) снять Сталина с поста Генсека. Новый вождь вышел победителем из этого поединка воль, а достиг он победы только тактикой насаждения в Политбюро серых, злобных, покорных ему и не рассуждающих ничтожеств, всех этих Ворошиловых, Молотовых, Андреевых и т.п. Сталин вязал их круговой порукой, тасовал, как карты в пасьянсе, иных приносил в жертву молоху власти, мало кого держал возле себя подолгу и проверял их верность так, как это во всем мире практикуется среди бандитских шаек и тайных мафий: тяжестью поручаемых каждому террористических деяний, проще - количеством крови, пролитой во славу его... Именно так заслужил себе место за столом Политбюро и нарком Ежов!
Неожиданный военный удар, коварно нанесенный по сталинской России германским фашистским фюрером, заставил правительствующую мафию в СССР чуть-чуть отойти от своего основного приема: 'Бей своих, чтобы чужие боялись!' Ибо пришлось кое-кого из 'своих', изрядно, до полусмерти уже избитых, вытащить из-под спуда и выпустить против обнаглевших 'чужих'.
Сталинским властителям, при всем их дремучем невежестве, не позволявшем не только оценивать по заслугам, но даже хотя бы элементарно осознать пользу Винцентов, Волошиных, Вальдеков-старших, Вавиловых, Королевых, - пришлось внять голосам западных союзников и собственных иных советников и вернуть из тюрем и ополченческих дивизий уцелевших там, случайно недобитых Специалистов: ученых, военных, производственников. Долгая практика замены их выдвиженцами, мягко выражаясь, себя не оправдала, тем более, что выдвижение преимущественно осуществлялось перед войной, и в первые ее годы чисто по-чапаевскй, путем присвоения ротным коновалам докторских степеней, званий и функций. В 30- 40-х годах сталинские выдвиженцы брались преимущественно из сержантов охраны, конвойных войск, отличившихся оперативников или из недоучек-гимназистов, безграмотных политработников, нахватавшихся верхов партактивистов, начетчиков из ИКП. За три-четыре года первые, т.е. чекисты-охранники, превращались в генерал-лейтенантов войск госбезопасности, вторые - в академиков и институтских директоров. Примеров - тысячи, от Абакумова, Меркулова, Круглова, Деканозова до Поспелова и Суслова, равно как и всех прочих, им подобных мафианских фигурок на жуткой сцене сталинского политического спектакля, в его театре теней и марионеток.
Рональд Вальдек себя в те времена, разумеется, до таких мыслей не допускал, хотя кое-какие намеки лейтенанта Платонова понял и запомнил, внешне виду, однако, не показывая. Где-то в глубине души он и сам все это подспудно чувствовал, но сберегая душевного равновесия ради привычную идеологическую дисциплину, как на том настаивали Катя и товарищ Германн. И более всего он думал о судьбе Родины, России, коли одолели бы фашисты нашу армию, какова бы она ни была после сталинских 'чисток'. Он испытывал физическую боль при каждом шаге назад, от сознания, что вот, часом позже, наступит на эту полянку сапог ЧУЖОГО солдата, что вот эта сосенка перестанет быть НАШЕЙ, а дом с наличниками и коньком сгорит от вражеской зажигалки. И чтобы действенно противостоять врагу-фашисту, надо просто радоваться освобождению из тюрьмы Винцента и не думать о мафиях и круговой поруке...
...Трижды посылали Рональда с поручениями в город и даже далее, по Ириновской ветке до Борисовой Гривы и Осиновца, встречать пополнение из-за Ладоги.
Город был трагически прекрасен, мистичен, сказочно-легендарен, эпически высок и горд. О нем потом много написали, но для всеобъемлющего образа нужна бы лира Пушкина либо Лермонтова! Как отчетливо ощущалась здесь 'роль личности' в истории градостроения! Вот он, Петр, а рядом - его архитектор-зачинатель - синьор Трезини. Вот достойная Петрова наследница - Екатерина, вот и самый одаренный из коронованных создателей Северной Пальмиры - император Александр I Благословенный, с его поразительной чуткостью к пластической форме, вкусом к гармонии ансамбля... А вот их великие зодчие, воплощавшие воистину царственный замысел Санкт-Петербурга - суховатый, как пушкинская проза. Росси, Захаров, Баженов, Бренна, Маттернови, Старов, Растрелли, Тома де Томон, удачливый Монферран, выросший здесь из везучих учеников до высот подлинного мастерства... Только загораживает сейчас всю эту царственную красу града Петрова длинный серый, в маскировочных разводах корпус линкора 'Октябрьская Революция', ошвартованного у Дворцовой набережной, в соседстве с Сенатской площадью... Трассы его пулеметных струй гаснут в небе разноцветными точками и тире, во след вражескому самолету-разведчику. Незабываемо!
...С наступлением весны утратила злободневность идея Особого лыжного батальона. О том, что впереди - по меньшей мере еще одна военная зима, русский человек склонен забывать. Тем временем где-то в высших партийно-советских сферах рождалась новая государственная идея - создание НАЦИОНАЛЬНЫХ войсковых частей, чтобы придать военным действиям против оккупантов еще и характер национально-освободительного движения, в дополнение к народной партизанской войне, целиком организованной Москвою в немецких тылах, куда Москва засылала руководящие партизанские кадры, оружие, боеприпасы и прямые директивы.
Оказывается, приказ о национальных частях в дивизию уже поступил и хранился в секрете. Александрович показал его Рональду. Говорилось в нем о советских военнослужащих происхождения латышского, литовского, эстонского, немецкого, польского, отныне подлежащих отсылке в вышестоящие штабы, на предмет формирования особых национальных дивизий...
- Как бы это и тебя не коснулось, - сказал Александрович. - Впрочем, мой тебе дружеский совет: не держись ты за этот полк! Нигде тебе хуже не будет, а лучшее - может быть, и найдешь!
- По паспорту я - русский, - угрюмо отвечал Рональд. - Никуда от своих не поеду. Еще в самом деле в немецкую часть попадешь. Только этого не хватало! Черт-те что!
- Брось! Я уже справлялся в политотделе. Неужто ты наивно веришь, будто и в самом деле наши позволят чужим националам воевать нашим оружием за свои интересы? Хватит для этих националов места и в трудармии, и в... лагерях! Видимость одна будет, просто политики ради! Вот посмотришь! Там одни наши ребята будут, вроде тебя! Разве что из Иванова сделают Иваницкого, из Борисова - какого-нибудь Борисовского, а вот тебя и переименовывать не треба! Мой совет тебе: готовься и не тушуйся! Политотдел уже весь списочный состав под микроскоп взял. Ищут кандидатов в прибалтийцы! Ну, а коли не веришь мне и надеешься здесь зацепиться, тогда отличись так, чтобы по всему фронту загремело!
- Чем отличиться-то? Как?
- Ну, уж это тебе самому виднее! Какого-нибудь генерала, финского или там германского, живьем поймай и в политотдел представь... Ха-ха-ха! Нет, кроме шуток, пока ты цел и жив - соображай, за кого тебе лучше сойти, за латыша либо эстонца, коли в немцы записываться неохота. Только чур, молчок? Ничего ты от меня не слыхал, понятно?
И Рональд стал готовиться. Но не в эстонцы и не в немцы, а в... герои! Чтобы замолкли голоса недоверчивых в политотделе. Итак, либо грудь в крестах, либо - голова в кустах! Увы, все операции январские и февральские особенной славы участникам не принесли, хотя были они отчаянными и крайне рискованными.
Так, в январе Рональд и морячок-лейтенант из черноморских греков, тоже подвергнутых гонениям, злой разведчик морбата Леваниди, вместе продумали разведывательный поиск через Финский залив, с выходом на берег в тылу противника, у Териоки. Дивизия дала 'добро' плану.
Группа Рональдовых пехотинцев и моряков-маратовцев Леваниди действовала совместно, четко, решительно, сумела заминировать участок финской шоссейной дороги и залегла у обочины, чтобы подстеречь обреченный автомобиль.
Грузовик с боеприпасами минут через десять проследовал на быстром ходу, подорвался, загорелся и произвел переполох во всей округе. Пока рвались горящие в кузове мины и пулеметные ленты, разведчики захватили оглушенного финского солдата и поволокли к морю, однако поднятые по тревоге финские солдаты береговой обороны с двух сторон отрезали отступление. Разведчики потеряли одного матроса убитым и двух пехотинцев ранеными. Их тоже потащили в обратный путь.
Часть залива, где предстояло отступать русским, была свободна от торосов, и по этому открытому пространству помчались наши белые призраки в маскхалатах с двумя волокушами. Одного раненого тащили под руки. А за группой пустились вооруженные автоматами конькобежцы-шюцкоровцы.
Не сдобровать бы никому из разведчиков, в том числе и герою этого повествования, если бы ситуацию не поняли на Первомайском форту! Наши артиллерийские наблюдатели следили за этим ледовым побоищем, и, как только финны стали настигать разведчиков, орудия форта открыли огонь.
Вымахнули, среди снежной пелены, водяные фонтаны. Темные воды хлынули прямо под ноги преследователям, угрожая им гибелью. Те отступили спешно, а разведчики, под огневым прикрытием из форта, без новых потерь воротились на родные берега. Правда, взятого 'языка' не удалось оживить: будучи в тяжелом обмороке, он, видимо, задохнулся или скончался от контузии.
Другую операцию в том же роде, с несколько измененным маршрутом, предприняла разведрота дивизии, которой командовал лейтенант Панов. Операция имела для него лично печальные последствия, и отнюдь не из-за неудач оперативных. Напротив, его разведчики захватили даже портфель с какими-то документами, оброненный финским курьером-мотоциклистом при попытке к пешему бегству... Однако Панов нарушил после этой, предельно утомительной разведки, строгие правила блокадной снабженческой дисциплины: по возвращении в Песочное выдал участникам похода двойную порцию северного пайка и усиленный, чуть не тройной ужин.
Следователь прокуратуры получил своевременный сигнал об этом незаконном пиршестве водкой и лапшой с мясом и начал строгое расследование (автор этих строк полагает, что Панов непредусмотрительно забыл пригласить на свой лапшевный банкет дознавателя и следователя). Следователь проявил такое усердие и так грозно составил обвинительное заключение, что запахло штрафбатом, годов эдак на пять или на семь! И лейтенант Панов, имевший 19 лет от роду, получил от своих вышестоящих благожелателей примерно такой же практический совет, какой Александрович высказал Рональду Вальдеку: мол, соверши ослепительный подвиг! Чтобы гремело по фронту! Победителя, мол, уж не осудят!
Все это Рональд, друживший с Пановым с рыбинских времен, хорошо знал и сразу понял замысел Панова, когда начальник дивизионной разведки, капитан Шнуров прибыл в блиндаж ПНШ-1 Вальдека с многозначительной и таинственной миной, надетой, подобно искусной маске, как бы поверх худых, острых черт его лица. Шнуров развернул карту и показал Рональду, где намерен действовать Панов с большой группой дивизионных разведчиков: между деревней Александровка и Красными Казармами, примерно, где осенью седлал дорогу сам Рональд со своими полковыми разведчиками.
- Подготовьте, товарищ ПНШ, небольшую отвлекающую операцию, чтобы переполошить фиников на другом участке, привлечь их силы и внимание... вот, хотя бы сюда, к мысу у погранзнака номер 23.
Откроете здесь сильную стрельбу, может быть, симулируете переход группы через реку Сестру. Словом, надо оттянуть силы противника от места пановского, основного, крупного поиска.
...Было около полудня. Полковые разведчики под командой лейтенанта Исаева и ротного политрука Матвейчука занимались в леске отработкой именно такого поиска... А что ежели вместо мелкой отвлекающей операции бросить нынче ребят в НАСТОЯЩЕЕ дело? Помочь Панову... и себе?
Рональд надел свой белый романовский полушубок, туго опоясался, поправил наградной наган в кобуре и зашагал к ребятам. Небрежно приняв уставной доклад командира, усадил разведчиков, позволил курить.
Изложил обстановку. Мол, на нашем участке пановцы будут себе славу искать. А мы что же? Ограничимся небольшим 'шумком'? А не попытать ли счастья самим на этом мыске? Место знакомое издавна, а ведь с самой осени мы там фиников не тревожили. Небось обжились, успокоились? Так вот, как вы, ребята, на все это смотрите? Короче: собираю добровольцев. Поведу САМ!..
Было все это накануне Международного женского дня, но кажется, ни Шнуров, ни Панов, ни тем более Рональд Вальдек не пытались связать свою ночную операцию с этой радостной датой.
Разведчики же Панова, оказывается, пошли на провокационный акт, вероятно, подсказанный политотделом, как одну из мер против собственных перебежчиков, дабы настроить финнов враждебно по отношению к тем, кто захотел бы последовать примеру лейтенанта Смирнова.
Особая группа пановцев, человек двенадцать, симулировала попытку перехода. Они возникли перед Красными Казармами без маскхалатов, без винтовок и с белым флагом на лыжной палке. Крикнули часовым у ворот:
'Не стреляйте! Мы пришли сдаваться!'
Им велели подождать, не двигаться, поднять руки. Они исполнили все.
Через несколько минут ворота открылись. На дворе, в сумраке безлунной ночи, темнело несколько фигур. Вероятно, это были солдаты или младшие командиры, выделенные для встречи и проверки перебежчиков,
Но эти последние не рискнули войти во двор, замешкались было в воротах, выхватили спрятанные в карманах лимонки, рванули чеки и швырнули гранаты под ноги встречающим. Им удалось скрыться без потерь, под ураганным огнем всех пулеметных точек. Уверяли они потом, что убили гранатами целую толпу, но... толпы там не было: могла они поранить, даже смертельно, всего нескольких человек.
Когда Рональд все это узнал, ему стало еще тошнее! Знай он о провокационном характере задуманного поиска, ни за что не стал бы устраивать нечто отвлекающее! Ибо такая согласованность действий на двух участках лишь раскрывала замысел, должна была сразу финнов насторожить против 'перебежчиков'! И уж тем более, нельзя было совмещать диверсионную провокацию с настоящей разведкой боем! Будь операция у Красных Казарм более продумана, она могла бы дать настоящий успех! Скрывайся в засаде, за спиной 'перебежчиков', более сильная группировка, 'перебежчики' могли впустить ее во двор, для атаки Казарм и захвата их нашими ротами, что лишило бы финнов одного из решающих опорных пунктов на всем участке полковой обороны! Половинчатый же замысел, осуществленный в секрете от всех, ни к какому успеху не привел. Панов не вышел из этой операции с несомненной победой и через несколько дней получил от военного трибунала свои 7 лет штрафбата. Там и погиб, при наступлении штрафников через неразминированное предполье у Синявинских высот.
А отвлекающая операция, которую предпринял ПНШ-1 Вальдек у погранзнака номер 23, осталась в его памяти черным, страшным пятном, ибо лишила сразу двух верных, преданных друзей - разведчика Цветкова и ординарца Уродова.
...Разведчики Рональда успешно перешли по льду реку Сестру там, где 'финский' мысок глубоко врезается в 'русский' берег. Снег слежался, прочный наст держал людей без лыж, но хрустел предательски, как ни старались разведчики. Наткнулись на землянку чуть повыше уреза воды, в овражке. Из окошек-бойниц просвечивал огонек свечи, печи или аккумуляторной лампочки. Подозрительный скрип снега был, верно, услышан. В освещенном изнутри дверном проеме показались два солдата, один чуть шагнул за порог, и тут же упал от удара прикладом цветковского автомата. Второй, в проеме, вскинул автомат, успел выстрелить почти в упор в Рональда, но принял на себя эту свинцовую струю солдат Уродов, успевший рывком заслонить командира собственной грудью. Две пули пробили сердце солдата...
В землянке было человек двенадцать, и в жестокой рукопашной схватке они погибли, верно, все - Рональд швырнул гранату в дверь, кто-то потом выползал через порог и оставался на месте с разбитым черепом. Но уже через считанные минуты (или секунды) посылались сверху, с откоса, автоматчики-лыжники. И хотя Рональд предусмотрительно оставил на нашем берегу ручной и станковый пулеметы для отсечного огня, автоматчики заставили разведчиков отступить. Рональд кое-как уволок тело Уродова из-под огня и сам получил легкое ранение глаза, когда заухали финские мины и целые фонтаны осколков, снега и мелких пылевидных частиц взметнулись впереди, позади и среди отступавших... Глаз воспалился, но видел, и Рональд скрывал это повреждение. Даже вышел поутру следующего дня на снайперскую охоту, с дерева, откуда открывался вид на ближние домики Райаоки. И там, в первых рассветных лучах, приметил движение на крыше: солдат-трубочист занимался своим ремеслом - чистил дымогарную трубу, поднимая и опуская обеими руками грузик, спущенный на веревке в дымоход.
Рональд долго промаргивался, целился, держал его на мушке, и когда тот выпрямился, нажал на спуск. Человек рухнул сперва на трубу, съехал по крутому свесу черепичатой кровли, зацепился за водосточный желоб и безжизненно висел какие-то секунды над провалом. Темный след полосою протянулся от самой трубы. Пока Рональд вглядывался в этот след, тело исчезло - соскользнуло вниз и осталось на сугробе недвижным уродливым комком.
И почему-то это убийство (на личном боевом счету мести Рональда Вальдека зафиксированное как 27-е) не только не заглушило боль по ординарцу Уродову, а прибавило еще отвратительное чувство вины перед некой неведомой финской семьей! Ибо солдат-трубочист был немолод, насколько смог различить снайпер-убийца, и, должно быть, сноровисто делал свое дело, коим в миру добывал хлеб себе и ближним...
* * *
В самые последние дни марта довелось Рональду еще раз побывать в невской столице, совершить автомобильный рейс на ту сторону Ладожского озера. Видел громоздящиеся там горы посылочных ящиков с сургучными печатями и зашитых в белую ткань, надписанных женскими руками кульков с гостинцами. Вся эта гора скопилась за блокадные месяцы. Сколько жертв, самоограничения, стараний потребовали эти женские подарки фронтовикам! И лишь, как сказали почтари, двадцатая, а может, и сотая часть попадала блокированным в городе и окрестностях войскам. Сверх основного груза посылки эти прихватывали шофера и летчики, курсировавшие между городом и Большой землей. И уж в самых редких, почти исключительных случаях посылки вручались адресатам - как правило, их просто распределяли по воинским частям и раздавали отличившимся бойцам по указаниям политотделов.
При возвращении около первого апреля в свою дивизию с пополнением на шести грузовиках ПНШ-1 Вальдек уже в сумерках пересекал знаменитую ледовую Дорогу жизни. Он внимательно разглядывал смутные очертания Шлиссельбурга - прибрежного города, занятого немцами, откуда они усиленно обстреливали ледовую трассу. Как сказывали, знаменитую островную крепость наши не уступили, выдерживали убийственные огневые налеты, превращавшие древние крепостные сооружения в щебень и руины.
Трасса уже подтаивала, рейс был явно одним из последних. Выстрелов покамест не было, машины шли ходко, кое-где разбрызгивая воду из под колес. На сумеречном полотне северного неба уже прорисовывался Осиновецкий маяк, когда впереди произошла какая-то легкая заминка. Интервал держали в полсотни метров, двигались гуськом по одной из шести полос, расчищенных грейдерами по льду... Когда головная машина замешкалась, вторая ее почти догнала, Рональд выскочил из кабины последней машины и видел, хотя и неясно, как несколько новобранцев с головной машины кинули в ее кузов что-то крупное, темное, мигом снова вскочили под тент, прямо через борт, и эшелон двинулся дальше.
- Вроде бочку от горючего железную прихватили. Кто-то из шоферни должно быть обронил, а эти - не растерялись! Да может, и пустая - тогда под печку сгодится.
Увы, по приезде в Питер Рональд об этом эпизоде не вспомнил, а в казармах на улице Карла Маркса ему быстро оформили документы на людей и предложили кормить их уже на месте, через два часа, в Песочном. Рональд получил на это санкцию дивизии по телефону и дал команду: по машинам!
Он был очень доволен рейсом: ни одного отставшего, вещевое довольствие на людях - хорошее, первого срока, и не ворчали солдаты по поводу долгого перерыва с кормежкой: от Кабон до Песочного! В блокадных условиях это было солидное расстояние, не легко и не безопасно одолеваемое!
Беда обнаружилась только утром: шесть мертвецов, два ослепших, много отравленных. В бочке, подобранной на Ладожском, оказался антифриз - спиртовый раствор каких-то остро ядовитых веществ, употребляемых против обледенения самолетов. 25- или 30-литровый бачок с антифризом - положен каждому высотному самолету, хоть это и не всегда соблюдается. Кем была утеряна роковая бочка - осталось неизвестным, но солдаты двух взводов ночью напробовались 'спиртяги'. Признаки отравления начались еще ночью, а днем военный дознаватель прибыл в расположение временных землянок, где на ночь оставили вновь прибывшую группу. С тех пор новичков принимали только через 16-й армейский запасный полк в Юкках. Дознаватель опросил и Рональда, но построил свои вопросы так, чтобы не бросить тень на роль коменданта эшелона.
А на другой день это происшествие забылось из-за того, что на рассвете противник применил химическое оружие. Часовой в Первом батальоне оказался пораженным при разрыве мины, распространившей жидкий иприт. Начхим, товарищ Маркович, Ронин хороший товарищ (он даже семью начхима навещал в Питере, на проспекте Маклина) определил состав ОВ сразу, часовой был немедленно доставлен в санчасть, руку и щеку ему тут же обработали сильным противоядием, шинель и брюки сожгли, и в результате этих мер даже покраснение кожи прошло уже через несколько дней. Вечером того же дня последовала серия фосфорных мин, цель этого рода химических снарядов осталась невыясненной, однако последствия для всего переднего края были серьезны: дивизия дала строжайший приказ об усилении противохимической обороны, были проверены и испытаны все противогазы, их запретили снимать с плеча даже в пищеблоках, а проводить в них любые виды работ, учений, боевых действий и даже часы отдыха заставляли изо дня в день все дольше и дольше. В конце концов довели пребывание в противогазах до шести часов подряд. В них и спали, и ходили в наряд, и стреляли, и даже... ухитрялись целовать медсестер, как утверждали остряки!
Рональд присутствовал и при дегазации зараженного ипритом пространства. Действительно, как и учили еще в осоавиахимовских кружках, зараженный участок снега, кустов и обнажений почвы у дерева заметно попахивал горчицей. Начхим утверждал, что на этом месте несколько лет не появится никакой растительности. Место окружили проволокой и оставили предупредительные знаки, поэтому Рональд его запомнил и, уже будучи 'в гостях', два месяца спустя побывал на этом участке: тут зеленела точно такая же травка, как и вокруг! И солдат, которому как-никак обрызгало щеку у самого глаза и руку, и одежду, впоследствии не жаловался ни на какие осложнения со зрением, не страдая от накожных болей и т.п. Не было ли с немецкой стороны проведено разведывательного эксперимента с применением не иприта, а лишь его удачной имитации?
В конце апреля по приказу дивизии полк провел еще одну попытку деблокировать 'дот-миллионщик', причем операцией руководил капитан Шнуров. В бой была брошена и Рональдова разведрота, почти полностью полегшая на поле сражения. Убиты были и комроты Исаев, и политрук Матвейчук. Операцию должен был поддержать с моря некий линкор, и в заданный час он положил снаряд... по первой цепи наступающих. Тело Матвейчука было после боя снято с кроны высокой сосны. Никаких внешних повреждений на теле не было, а смерть, по словам врачей, произошла мгновенно, еще в воздухе, под действием взрывной волны.
На следующее утро Рональд еще спал тяжелым сном после этой неудачной и кровопролитной попытки взять дот приступом, когда снова заглянул к нему в блиндаж старый дружок Александрович.
- Ну, брат, я как в воду глядел! Ничего не поделаешь, собирайся! Только, брат, смотри, я тебе НИЧЕГО не говорил, понимаешь? Но приказ о тебе в дивизии уже видел, лежит на подписи у комдива.
- И многих этот приказ коснулся?
- Нет, не многих. Во втором полку оказался латыш один... Такой же латыш, какой ты швед или немец, мать их так-то... Ну, готовься по тихой! Какие тебе документы приготовить? 'Счет мести' у тебя красивый - не забудь его. И вот справка о ранении тяжелом - ведь небось сам не озаботился, раззява. На, покамест, не потеряй, смотри!
Когда приказ дошел до полка, весь офицерский состав уже знал о нем и толковал как повышение в некие загадочные сферы. Толковали, поедет, мол, военным атташе в Швецию. Циркулировали и другие фантастические слухи, больше сочувственные, пока Рональд обходил с 'бегунком' бесчисленные полковые инстанции. В мастерской боепитания ему выдали аттестат на личное оружие, револьвер-наган за номером НР-106 с дарственной серебряной табличкой от комдива. Еще выдали продаттестат и аттестат на довольствие денежное, с указанием суммы, ежемесячно пересылаемой семье в село Котуркуль Акмолинской области. Да еще вручили запечатанное 'личное дело', с выпиской из приказа об откомандировании 'для дальнейшего прохождения службы' в распоряжение штаба Ленфронта...
Ну, что же, прощай Первый полк мачехи-дивизии, прости и ты своего защитника земля Петрова, некогда новгородская! Пока шагал с нетяжелым чемоданом (смена белья, пара Уставов, плащ-палатка и сапоги), мысленно прощался с каждой елью, каждой осиной вдоль сурового 'Стикса' - дороги 'на передок'! Немногие проходят здесь в ту, обратную сторону, - видит Бог! - не по своей доброй воле делает это старший лейтенант Рональд Вальдек! Его глаз, еще слегка воспаленный от ранения, мешает прощальному обзору...
И все твердилось из Блока:
'Всюду беда и утраты!
Что тебя ждет впереди?
Ставь же свой парус косматый,
Меть свои крепкие латы
Знаком креста на груди?'
Какого же креста? Того, синего, что на шведском государственном знамени? Нет, конечно, своего креста, российского, тяжкого, столько раз нами, русскими, преданного забвению, и поруганию, и осмеянию... А все же спасительно светящего во тьме времен и на российских путях, с наших полуразрушенных колоколен и часовен!
* * *
...Невдалеке от железнодорожной станции Левашово, у поселка Юкки, среда крутых, облюбованных лыжниками холмов и хвойных рощ с красивыми дачками, всего-то километрах в 13-14 от наших передовых позиций, расположился прифронтовой армейский запасный стрелковый полк, где проходили ускоренную боевую подготовку новобранцы, по большей части прибывающие с Большой земли для обороны невской столицы.
Местные жители (уцелело их здесь мало) рассказывали, что землянки, блиндажи и бревенчатые строения, где размещались полковые службы и стоял весь личный состав, постоянный и переменный, возникла еще в финскую кампанию 39 - 40-х гг., когда здесь тоже был расквартирован полк, назначенный в резерв. Только, мол, тогда финны никак не оставляли его надолго в покое: недели не проходило, чтобы их разведчики-диверсанты, бесшумные и увертливые, как летучие мыши, не удостаивали полк своими визитами. Ухитрялись даже привалы ночные устраивать в землянках того резервного полка, а если им мешали, то следовал их молниеносный удар по какому-нибудь бараку или землянке, где они вырезали целый взвод или отделение, уволакивали пленных и оружие.
Сюда, в нынешний 16-й армейский запасный стрелковый полк, направили откомандированного из дивизии старшего лейтенанта Вальдека, чтобы здесь он и дожидался всех тех остальных офицеров, кого, согласно тому же приказу, отчислят из полков и дивизий Первого эшелона.
И когда бывший ПНШ-1 явился представиться начальству запасного полка, то оказался он перед прежним своим командиром, только теперь уже полковником, Белобородько. Полковник по-братски как старого однополчанина встретил и принял бывшего подчиненного. Не было в его тоне начальственного металла или фамильярной снисходительности. Вспомнили Полесьева, обоих Захаровых, прибытие на фронт, первые тяжелые бои. Так весь вечер и просидели вдвоем за чаркой. Отчисления Рональда полковник не одобрил.
- Это чепуха какая-то... Боевых офицеров не спроваживают в неизвестность. Эх, бюрократы там у нас теперь засели, а не командиры! Ну ладно, попробуем обойти это дело! Нам толковые, обстрелянные кадры командные самим тут по надобности! Сдавай утречком свое 'личное дело' ко мне в штаб, а причину какую-нибудь придумаю! У меня вакансия есть - адъютант старший 1-го батальона. Иначе говоря, начальник штаба. Батальон-то - поболее иных фронтовых полков, до тысячи штыков набирается. А с кадрами - просто зарез! Командира покамест нет, учебный план срывается, барахтается там один комиссар Силантьев. Политработник он - ничего, подходящий, а военного дела не знает. Вот и принимай там штаб, бери в руки всю учебу, приструни ротных и взводных, учиним с тобой целую прифронтовую академию! Чтоб за три четыре недели становился у нас боец фронтовиком, а там еще и офицерские курсы откроем, как тогда, в Рыбинске у нас с тобой было с топографической подготовкой. Может, особый кадр разведчиков сумеешь натаскать, это уж прямо по твоей части... Я бы тебя комбатом поставил, да морока с беспартийным, сам понимаешь... Не утвердят! Кстати, у меня опять и дознавателем будешь, есть у меня неприятные дела, с неприятными людьми, где по-умному подходить надо... Ступай теперь, Вальдек, прямо к себе в батальон, спроси адъютанта Круглякова. Он тебе неплохим помощником будет. И еще есть там цыган один, лейтенант Комар. По должности - помкомроты, ты его к себе в штаб возьми. Втроем на первый случай управитесь! Ну, покойной ночи!..
...Вот так и увернулся Рональд Вальдек от своего кандидатства в нацмены. Все-таки остался в действующей армии! Передний край - рядышком, можно даже часть учебных занятий прямо туда перенести, в реальные окопы передовой линии. А там, глядишь, как пойдет наступление - опять обстрелянные люди нужны станут впереди. Не ударит тогда в грязь лицом офицер Вальдек, вернут его в конце концов в первый эшелон войск!
Воистину, неисповедимы судьбы фронтовые!
Ибо, возможно, именно этот, так огорчивший Рональда перевод из полка, спас его от большой беды, очень похожей на 'дело' Панова, незаконно накормившего своих разведчиков сверх положенных норм довольствия.
В феврале-марте перед фронтом Первого полка, то есть в предполье, между нашей и финской позициями, шли ночные работы саперов. Ставили малые капониры, кое-где усиливали проволочные заграждения, испытывали 'Ведьму' - так условно величали особую систему МЗП
[6]
из тонкого голого провода, приготовленного к подключению в высоковольтную энергосеть. Когда 'Ведьму' включали - она сжигала все живое, что в ней запутывалось. Все эти саперные работы велись, разумеется, скрытно, осторожно, в ночной темноте, под неустанным незримым прикрытием стрелков и минометчиков, находившихся в окопах наготове. Они, по первому сигналу опасности, могли отсечь неприятельских разведчиков или подавить 'оживающие' огневые точки финнов.
Саперная рота, что вела эти работы, стояла в Каменке и довольствовалась по типовой норме (всю зиму это практически означало 300 г хлеба и столь же слабый приварок).
Полковой инженер Сац пришел к Рональду с бутылкой тройного одеколона. В данной ситуации содержимое бутылки надлежало рассматривать не как предмет гигиены, а как напиток.
- Будь человеком, ПНШ, поставь моих ребят на ваше довольствие. Ведь впереди вас работаем, а припухаем по девятой усиленной! (Автор этих строк так и не смог выяснить, где применялась эта пресловутая норма - девятая, усиленная, - но в армии она служила синонимом голодного пайка.)
Одеколон был распит (последствия такого пира бывают ощутимы вашему собеседнику и на второй, и даже на третий день), а саперы поставлены на высшую полевую норму питания. Из предосторожности, памятуя опыт Панова, Рональд счел за благо перевести саперов в окопы переднего края, во второй батальон, где пустовала половина блиндажей к блокадной весне. Но оказалось, что полк имел право размещать саперов как угодно, а вот для усиленного питания требовалось одобрение высшего начальства, чуть ли не армейского! И в политотдел полетел срочный сигнал о превышении полномочий, допущенном все тем же, примелькавшимся в докладных ПНШ Вальдеком. Однако лишь только выяснилось, что нарушитель продовольственной дисциплины убыл из полка, сигналу не дали хода и возбуждать судебного преследования не стали! Вдобавок высшее начальство санкционировало прибавку питания саперам, и бдительное око успокоилось. Иначе, возможно, судьба Рональда Вальдека тоже окончилась бы в штрафбате, на неразминированных полях!
Служба в армейском запасном полку - школа своеобразной педагогики, несколько приближенная к атмосфере купринского 'Поединка' и других его военных рассказов, разумеется, при всех специфически советских аксессуарах и особенностях службы.
Рональдовы ассоциации литературные сочетались и с его недавними жизненными впечатлениями, при встречах с гулаговским начальством. До удивления совпадали слова повседневного обихода, армейского и гулаговского: подъем и отбой, санобработка, норма довольствия, порядок следования, этап, конвой, карцер...
И тут, и там - одна и та же обезличенная управляемая масса, подневольность, элементарность, безответность, неограниченное самодержавие командной воли над подвластным ей контингентом...
Как оттачивается автоматизм реакций, подавляется естественное сопротивление человеческого материала, прививается почти нетронутым образованием мозгам фанатическая, прямо-таки религиозная вера в твое оружие - главный предмет забот и почти идолоподобного поклонения, - все это, будь рамки нашей книги пошире, могло бы составить поучительный рассказ о 16-м армейском запасном полку, где герой повествования напряженно и надо признать, увлеченно нес свою прифронтовую службу во Вором эшелоне. В тех, тогдашних военных действиях на северном участке Ленинградского Фронта особенной, разницы между Первым и Вторым эшелонами не ощущалось, потому что мины и снаряды долетали и сюда, авиация же противника обрабатывала наши ближние фронтовые тылы подчас даже энергичнее, чем наш передний край, слишком тесно соседствовавший с его собственным.
Сверх того сами учебные занятия по необходимости были настолько приближены к боевым действиям (стрельбы, гранатометание, тренировка разведчиков), что редко такие учения обходились без серьезных травм. С офицерами Рональд усиленно занимался глазомерной съемкой местности, боевыми графическими документами, решением топографических задач по картам - на условия видимости, чтение рельефа и обстановки, выбор направлений по азимутам, с учетом магнитных склонений и тактических условий.
С начальством полковым и вышестоящим, армейским, у него сложились хорошие, вполне деловые отношения. Казалось бы, нашел человек свое место на фронте, делает необходимейшее дело и к тому же не слишком отсвечивает своими анкетными неладами и фамилией... Да куда там!
Чем чаще случалось ему бывать в полках прежней дивизии, с тем большим недоумением поглядывали на него бдительные охранители морально-политической чистоты армейских умов и душ. Как же так, мол? Прежний объект их политической зоркости, вопреки их усилиям и мерам, все-таки ухитрился остаться на фронте! И по-прежнему командует, учит, да еще пользуется симпатиями близоруких и благодушных начальников, обманутых его мнимой добросовестностью и успехами! Ну, и что же, будто обученные им люди ценятся в частях не меньше, чем старые, опытные фронтовики. Это немудрено: всякий тайный враг должен пускать пыль в глаза своей показной деятельностью, мнимыми успехами. Так учит бдительности сам товарищ Сталин. Такими успехами нельзя обольщаться, всякого, мало-мальски сомнительного, недопроверенного человека надо разоблачать до конца, устранять с любого важного участка...
И опять полетели сигналы...
Рональд вдруг почувствовал, как в чем-то переменилось отношение к нему со стороны батальонного комиссара Силантьева, с кем они отлично сработались, забивали с устатку козла, сладили индивидуальную русскую баньку, вместе держали в отеческой строгости полковую молодежь, вместе готовили маршевые роты на 'передок'...
И пришел момент, когда сильно смущенный лейтенант Кругляков, признался, краснея, что его вызывали, расспрашивали об адъютанте старшем и предложили готовиться... занять этот пост самому. И, верно, все бы так и случилось, как в Первом полку, где ответственность за все происшествия политсостав старался свалить на одного козла отпущения, Рональда Вальдека, кабы не грянула с небес (притом в буквальном смысле этого слова) полнейшая неожиданность...
В безлунную сентябрьскую полночь сигнал тревоги поднял на ноги весь гарнизон, размещенный в поселке и ближайшей округе.
Где-то поодаль, на северо-востоке, зататакали пулеметы. Прожекторные лучи, возникшие над лесными кронами, стали десятками выхватывать из мрака каких-то ярко-белых мошек. В бинокль Рональд различил, что это освещенные шарики парашютов... Летом, в фонарном луче, вспыхивают таким же белым бездымным пламенем крылышки насекомых. Немецкий разведывательный парашютный десант? А может, головной отряд сил наступления?
Словом, мгновенно пахнуло настоящим фронтом, близостью горячей схватки...
Рональд послал Круглякова проверять построение, а сам уже докладывал по телефону полковнику Белобородько о готовности батальона выступить наперехват противнику. Полковник в ту же минуту принимал приказ свыше - атаковать и уничтожить парашютный десант, численность которого оценивалась в две сотни штыков. Из автороты одновременно уже двинулись грузовики к Юккам, но в тот момент имелось в готовности всего шесть машин.
Белобородько кричал в трубку:
- Вальдек! Бери одну роту автоматчиков и всех своих минометчиков с матчастью и боекомплектом, сажай по машинам и дуйте на пятой скорости по дороге Лупполово - Вартемяки... Возьми рацию. Десант выброшен в квадрате 6-6, закрепляется на берегу реки Охты. Машины оставите за Лупполовом, пусть они возвращаются за другой ротой... Пошлю следом, для оцепления района высадки. Действуй по обстановке, постарайся захватить двух-трех живыми как 'языков'... Все ясно?
- Все ясно, товарищ хозяин! Выступаем!
Пятью минутами позже они уже мчались в темноте, на шести грузовиках, по лесной дороге. Рональд разрешил головному водителю зажечь подфарники. Солдаты в кузовах стояли в рост, сжимая автоматы с полными дисками. Такая езда по фронтовым дорогам была опасной: из-за нехватки телефонных проводов часто использовали для связи колючую проволоку. Закрепляли ее на деревьях небрежно, и случалось, что она провисала низко над дорогами. После штормовых ветров или снегопадов такая провисшая проволока царапала подчас по крышам кабин, и, как рассказывали, в воинских частях бывали тяжелые увечья 'стоячих' пассажиров. Иногда проволокой сметало на ходу по целому взводу. Нынешний рейс обошелся, однако, благополучно.
Только оказался этот рейс почти напрасным. С немецкими парашютистами успели расправиться бойцы других воинских частей, размещенных ближе к району высадки. Квадрат был уже прочно оцеплен. У десантников даже не хватило времени свернуть парашюты, занять хотя бы подобие оборонительного рубежа, изготовиться к бою. Десант в считанные минуты оказался почти целиком уничтоженным. Впоследствии Рональд слышал, что среди убитых и пленных оказались и русские. Как раз тогда и дошло впервые до его слуха слово 'власовцы'. То, что они действовали совместно с гитлеровцами, показалось ему просто чудовищным, почти невероятным. Терзать Родину вместе с ее злейшим, страшнейшим врагом! Это преступление - непостижимое, и побудительной причиной к тому могла быть только нечеловеческая злоба, слепая месть отщепенца народу-победителю. Именно так представил себе Рональд Вальдек в сентябре 1942 года врага-белогвардейца, пособника фашистам, о коем в одном из сталинских приказов глухо упоминалось, с прибавлением слов: 'В плен не брать, уничтожать на месте'.
Радист связал Рональда с командиром полка. Требовалось отменить присылку второй роты, но еще оставалась слабая надежда на прочесывание леса: может быть, и на нашу, мол, долю выдастся хоть небольшой успех - удастся перехватить беглеца-десантника, обезвредить скрывшегося диверсанта, а то и целую группку чужих гостей.
Полковник Белобородько одобрил решение Рональда. Автоматчики и минометчики рассыпались частой цепью, охватывая полукольцом большой, глухой лесной участок и остерегаясь мин, особенно противопехотных.
Рональд, начальник группы, взял направление на проглянувшую над лесом звезду, пожалел, что нету с ним сторожевой собаки и углубился в чащу вместе с двумя связистами. Было не очень темно, холодновато, местность слегка понижалась, но приходилось одолевать и подъемы на лесные взгорки, и местами шагать по обнаженным еловым и сосновым корням, густо переплетавшимся между собою. Впереди, чуть правее, возник отлогий овражек, и как раз оттуда ударил пулемет. Не далее, как метрах в двухстах. Очередь получилась глухой, неотчетливой, звук ее будто разбился о встречные деревья и кустарники, и было трудно понять, в каком направлении стреляли. Похоже, что пулемет - не станковый...
- Пуль, вроде бы, не слыхать было, - шепнул связист, шагавший слева. - Значит, не по нам...
- Ложись, - тихо скомандовал Рональд обоим спутникам. - Перебежками, справа, слева - по одному! Огня без команды не открывать - может, свои там...
Правый связист пополз по дну овражка, левый - зашуршал в кустах в десятке шагов от кромки. Рональд двинулся по самой кромке, держа автомат наперевес. В одном месте пришлось чуть затаиться - пулеметная очередь грянула снова, уже ближе. Командир группы ощутил, что на плечи ему осыпалось немного хвои - пулеметчик взял под обстрел овражек.
...Так никогда и не узнал Рональд Вальдек, был ли тот стрелок своим или чужим. Лежа на кромке овражка, он перехватил автомат правой рукой выше диска, нащупал на поясе кинжал (подарок ленинградских шефов полковым разведчикам) и хотел проползти влево и вперед, уперев автомат затыльником в твердую почву или корневище. Думал слегка подтянуться... Осознать случившееся он не успел. Справа, под затыльником автомата, ниже кромки вымахнуло красно-черное пламя, озарившее на кратчайшие миги ближние деревья, можжевеловый куст и высокий муравейник. Сзади, по каске, в плечо и в руку ударила будто архимедова стенобитная машина. Удар этот вверг мир в безмолвие и утопил его в кромешной, черно-красной мгле.
Очнулся старший лейтенант Вальдек, как говорят, на следующие сутки, в стольном невском граде, в районе Охты, на койке эвакуационного госпиталя номер 2226.
Понял, что жив, способен к элементарному мышлению, но очень плохо видит и еще хуже слышит. Плечо и шея - круто забинтованы, левая рука - поверх одеяла, правая - в лубке. Мысленно перебрал события последних недель, дошел до охоты за десантниками, понял, что получил тяжелую травму и последствия пока непредсказуемы. Подумал о том, как легкомысленно немцы подготовили свой десант, очевидно, рассчитывая на давно устаревшие данные о карелофинских лесных, полупартизанских группах, враждебно настроенных к Советам и склонных прислушиваться к радиоголосам из лагеря Маннергейма и Гитлера.
Такой расчет германского командования под Ленинградом был во всех отношениях неверен: уже к весне 42-го года все карело-финское население Ленинградской области было, собрано, погружено в поезда и выслано далеко за пределы прифронтовой полосы. Никаких лесных жителей финского корня давно уже в армейских тылах и предпольях не замечал. А степень настороженности наших военнослужащих и всего, весьма редкого здесь, русского гражданского населения была исключительно высокой. Она поддерживалась партийными организациями, ежедневной, можно сказать круглосуточной радиопропагандой, поощрением любых сигналов бдительности при малейшем подозрении. Население призывалось к тому, чтобы немедленно 'сигнализировать органам' о появлении незнакомого в тех местах лица, неизвестного следа, какой-нибудь приметы ночлега в чьем-нибудь сарае. Это были меры против забросок одиночных диверсантов или против дезертиров из собственных войск, если бы такому ловкачу-дезертиру удалось прорваться сквозь ловушки и капканы заградотрядов, патрулей, комендатур или сторожей. А уж высадка десанта в несколько десятков парашютистов прямо в расположении тыловых армейских подразделений была чудовищной наивностью, совершенно безответственной...
...Эвакогоспиталь на Охте впоследствии вспоминался Рональду Вальдеку как нечто светлое и глубоко человечное. Почему-то здесь никто не интересовался германскими корнями его фамилии (правда, палатный врач, пожилая, очень умная дама еврейской национальности, призналась ему с легкой долей разочарования, что была уверена в его семитских корнях и лишь старалась угадать русский он или нерусский иудей); его контузию и ранение она признавала серьезными. Поместила его в отдельную палату в конце какого-то длинного коридора и даже распорядилась завесить стеклянные двери, дабы посторонние не заглядывали в этот покой.
Взрывной волной от противопехотной мины у Рональда, как выяснилось, сорвало с головы каску, и при этом плечи и руки пострадали от впившихся в кожу песчинок, мельчайших камушков и земли. Эти места на теле загноились и кровоточили.
Очень пугали раненого явления психофизического порядка. Всегда горько человеку молодому и сильному ощущать утрату власти над собственными телесными органами и даже над сознанием. Рональд вскоре почувствовал: голова его стала как бы неустойчивой. Против его воли она начинает покачиваться, стоит лишь оторвать ее от подушки. Голова, оказывается, сама по себе 'ходит' на шее, когда он принимает сидячее положение или пробует утвердиться в рост на полу.
Огромные трудности доставляла теперь речь. Мало того, что давно заклиненные челюсти мешали произносить слова четко и громко! Вдобавок теперь, после второго серьезного ранения, пострадала и память.
Ранение внесло трагические нотки и в интимную жизнь Вальдека. Ибо врачи не сразу заметили мелкий осколок, проникший глубоко под кожу в самом труднодоступном, деликатном месте между ног, едва-едва не задев 'то место роковое, излишнее почти при всяком бое'. Сам пациент стал ощущать жжение этой ранки лишь после того, как весь прилегающий к ней участок тела воспалился и опух. Запущенная ранка превратилась в свищ, очень долго не заживавший. Это мелкое ранение, увы, сделало Рональда весьма зависимым от женской... доброты и снисходительности в решительные минуты... Ибо кокетство неуступчивость на роковом пороге приводило к приступу давящей, тупой боли, грозило кровотечением, отнимало всякую поэзию у любовной игры...
Впервые ему удалось испытать все это здесь же, в той же отдельной палате, когда хорошенькая медсестричка, зеленоглазая, веселая и кокетливая, заглянула к нему после ужина, позволила себя обнять, поцеловать, приласкать, притянуть к себе, а потом, чего-то испугавшись, с силой оторвалась и убежала. От боли, стыда и досады пациенту впору было на стену лезть!
...Тем временем продолжалось наше наступление у Невы, в направлении Синявинских высот. Еще в августе Рональд отвозил туда пополнение и видел поле боя. Войска наши терпели там неудачи из-за нехватки снарядов, боевой техники и людских резервов. В условиях Ленинградского фронта это наступление было одной из первых попыток применить на практике сталинский приказ 306, декретировавший новый порядок ввода в действие огневых средств и живой силы при наступлении. Но об этом - чуть ниже, хотя именно здесь несостоятельность приказа выявилась очень наглядно.
Наступление продолжалось в течение всего сентября, и Рональд надеялся, что штаб Ленфронта направит его под Синявино после госпитального лечения и ему доведется участвовать в окончательном прорыве блокады. В том, что прорыв уже не за горами, Рональд не сомневался ни единой минуты, торопил благожелательную врачиху и рвался поскорее обрести, пусть не прежнюю стать, но хоть какую-то воинскую форму. Узнал он, что вместе с ним доставлено было в госпиталь и его личное, именное оружие согласно аттестату, и госпитальный завхоз принял его на хранение до полного выздоровления пациента.
Добрая врачиха снабдила его даже 200-граммовым флаконом спирта с какой-то противозудной добавкой. На вкус добавка была не очень заметна, и Рональд решил держать флакон про запас, отнюдь не для наружного употребления.
Хмурым октябрьским днем простился он с госпиталем, не без труда вытребовал у завхоза свой именной револьвер и доехал трамваем с Охты до Управления кадров Ленфронта, под аркой Росси, уже к вечеру. Ему велели прийти завтра. Требовался ночлег в чужом граде.
Порылся в записной книжке. Два адреса оказались близки друг к другу: семья полкового начхима Марковича жила на проспекте Маклина, и еще какой-то адрес, совсем стершийся, помеченный только буквой 'Т', тоже приглашал на тот же проспект Маклина. Беда лишь в том, что он не помнил, кто этот неведомый Т. Попался на глаза и еще один адрес, поближе, в писательском доме по каналу Грибоедова.
Рональд так любил невскую столицу, что пеший поход к проспекту Маклина, бывшему Английскому, только радовал его. Превозмогая слабость в ногах, он убеждал себя, будто снова готов к строю, маршам и боям. Изредка узнавал себя в зеркальных витринах или в по-осеннему светлых водах. Голова то вела себя сносно, то... обретала самостоятельную жизнь и непроизвольно, неприятно, гнусно покачивалась так, что подбородок описывал небольшой эллипс. Происходило это при нервном напряжении, от сильной усталости или в минуты раздражения. Кстати, врач-психиатр в госпитале предупредил: ваша судьба в ваших же руках! Хотите обрести былое здравие - забудьте о своей контузии, не поддавайтесь раздражению или гневу, держите себя в железной узде. Если распуститесь, дадите волю эмоциям - будете кандидатом в неприятную больничку. Помните это всегда!
На писательский дом у канала Рональд особых надеж не возлагал - семья знакомого поэта, верно, давно эвакуирована. Но по пути к проспекту Маклина было нетрудно завернуть к писательскому обиталищу, на всякий случай.
У поэта Бориса Б.
[7]
была в мирное время 'маленькая, но семья' - жена и сынишка. В 40-м году вышла в ленинградском отделении ГИХЛ
[8]
поэма Бориса о Шамиле, вызвавшая гнев у официальной критики. Ибо 'вождь народа' питал к Шамилю своего рода идиосинкразию, или аллергию. Одно время имя Шамиля было запрещено упоминать на школьных уроках, в институтских же курсах отечественной истории его характеризовали как иностранного наймита, англо-турецкого агента, идейного реакционера и демагога. Но поэма ленинградского автора воспела Шамиля романтически, в звучных и печальных строфах:
Гуниб, Гуниб! Гигантская могила,
Былых надежд гранитный мавзолей!
Сама судьба тебя нагромоздила,
Чтоб схоронить свободу узденей...
Подножье скал безмолвно, нелюдимо,
Лишь в высоте, на выстрел из ружья,
Стоит Шамиль, и легкой струйкой дыма
Его чалмы белеет кисея...
Взгляни вокруг с угрюмого Гуниба
И руки в высь безмолвную воздень!
Молись, молись отчаяннее, ибо
В последний раз ты молишься, уздень!
...А ты, Койсу, несись вперед упрямо,
Лети, как конь беснующийся, вскачь,
Скажи горам, что больше нет имама,
И плен его в отчаяньи оплачь!..
И Рональд, и Катя полюбили эту поэму, читали ее повсюду, выдержали за нее жестокие литературные битвы с рецензентами из 'Известий', 'Красной Звезды', а в журнале 'Литературное наследство' помогли опубликованию единственной положительной рецензии на поэму. Поэт, будучи проездом в Москве, зашел к супругам Вальдек почитать новые стихи, поблагодарить за поддержку и пригласить в гости, в случае приезда Валь деков в Питер...
То, что Рональд услышал от пожилой, изможденной соседки поэта, частично опубликовано в хрущевские времена, но и то не полностью.
Поэта, главу 'маленькой, но семьи' взяли еще перед войной, по 58-й статье.
Отбывать срок послали на лесоповал, по слухам, в Карелию. Борис виновным в антисоветской агитации себя не признал, писал прошения каждые полгода, а получая очередной отказ, рубил себе на пне топором палец на левой руке. При третьем отказе и порубе получил заражение крови и умер в муках и лежит в безымянной могиле, среди сотен трупов, удобривших жесткую карельскую почву.
Мать держалась до февраля 1942-го. Вышла по воду на канал Грибоедова и не вернулась: то ли взяли и ее, то ли упала у полыньи, а может, и сама бросилась головой в прорубь. Было это, когда хлебную норму снизили до 125 граммов, а вдобавок на целую неделю стал хлебозавод, и выдача временно прекратилась вовсе... Мальчик ждал возвращения матери напрасно, причем замок в двери, обычно не запиравшейся, на этот раз защелкнулся и запал. Никто не знал, что за дверью - обессиленный ребенок. Не знал... или не хотел знать...
Весной, когда квартирные кладбища (они имелись в каждом доме) стали очищать и вывозить мертвецов на Пискаревку, вскрыли и дверь той квартиры. На пороге нашли тело мальчика. Пальцы его были чуть не до косточек ободраны о железку беспощадно захлопнутого замка. Невесомое тело тоже снесли в грузовик, похожий на телегу с мертвецами из пушкинского 'Пира во время чумы'. Впоследствии цензор Рональдовой книги не позволил оставить абзац про гибель отца, а строки о матери и ребенке нехотя разрешил сохранить для молодых нынешних читателей... Все же - укор немецким оккупантам!
Итак, к семье начхима, на Английский проспект...
Увы, в том доме жизнь еле теплилась. Из семьи однополчанина-начхима никто не уцелел. Правда, Рональд уже побывал в этом доме зимой и мог бы поискать кого-нибудь из тех, с кем тогда разделил свой паек, но решил предварительно попытать счастье с загадочной буквой 'Т', в доме по соседству. Там, оказывается, действует в подвале водоразборная колонка, а Рональда сильно мучила жажда. Он спустился в подвал. Женская фигура склонялась к крану, с большим чайником. Он помог ей поддержать тяжелый сосуд, снял его с крюка... Женщина, как ему показалось лет сорока, все пристальнее в него вглядывалась. Потом удивленно и неуверенно назвала его по имени... Он не узнавал... И вдруг скорее сообразил, чем вспомнил... Господи! Тоня! Та самая, с противотанкового рва, близ селения Скворица, у церкви...
Само сердце мгновенно захолонув, подсказало Рональду: ничем внешне не проявить ужаса от ее вида, не дать себе воли оглянуться на ту, прежнюю 'калорийную девочку', как определил тогда Тонин облик старшина Александров...
Обтянутые пергаментом скулы. Взгляд из глубины провалившихся глазниц, будто и не лицо это вовсе, а зрячий череп, сухие жерди ног, палочки рук, шейные позвонки - просто наглядное пособие студенту-медику для темы: строение костяка. С вешалок-плеч мешком спадает платье: спина ли, перед ли - плоскости одинаковы. Цвет волос стал пепельно-серым, как зола от папиросы.
Но... глаженая косынка, белая оторочка воротника, чищеные туфли и обручальное кольцо, перекочевавшее, правда, с безымянного на большой. Лишь эти дополнительные приметы, да покрой одежды позволяли угадывать в этой фигуре женщину.
Он взял чайник и поднялся следом за женщиной на второй этаж. Большая коммунальная квартира пустовала. Обитала в ней одна Тоня. Полгода полного одиночества - не только в квартире, на всем этаже!
Рональд, в растерянности, что-то объяснял.
- Вы ведь тоже изменились, - вдруг сказала она невпопад, угадывая его мысли. - Были мягким мальчиком, а теперь... Какой-то большой стали. И настоящий военный, а то были, как ряженый. Верно, из госпиталя? Будто лекарством повеяло?
Она обрадовалась, что он может пробыть здесь до утра. Ее стало угнетать безмолвие и безлюдье. Муж ее, по словам однополчан, погиб где-то на Севере. Хотя официального подтверждения еще не было, надеждами она себя не тешила.
Он все красивое любил и жить умел красиво. Сейчас все равно не выдержал бы ни всего этого, ни...
Имела в виду, верно, свою внешность, ждала, быть может, от собеседника некого утешения, но Рональд смолчал - на утешение не хватило мужества.
Заметила его разношенные, чиненные сапоги. Деловито пошла в какой-то закуток, принесла пару отличных, новешеньких офицерских хромовых сапожек.
- Только... дешевле, чем за полтора кило пшена отдать не смогу. "Зима опять на носу, а блокаде - конца не видать!
Цена, кстати, была изрядная. Такие сапоги шли еще недавно и за полкило, и за 3-4 стакана этой крупы. Тонин практицизм его не удивил. То, что было немыслимо услышать от 'калорийной девочки', слетало вполне естественно с пересохших губ блокадницы.
Она все более оживлялась, пока всунутый в чайник электрокипятильник не сделал свое дело. Она заварила 'чай' из каких-то пахучих кореньев. У него в офицерской сумке было немного продуктов, прихваченных из госпиталя. Он предложил и флакон с лекарством на чистом 'спиритус вини'. Тоня деловито понюхала, решительно сказала - пойдет! - сходила за рюмками.
Говорили о том, насколько сейчас все же легче, чем было давеча, когда и току почти никогда не давали, а нормы были еще ниже, и люди ели мертвечину.
Свет в лампе мигнул дважды, вспыхнул вновь и погас совсем.
- Выключают! - вздохнула она. - Но, и на том спасибо, что чай горячий пьем.
Сидели за небольшим столиком, у постели. Зажгли коптилку, и Тоня подлила в сосудик свежего горючего.
Трансформаторное! - пояснила она гордо. - Иногда церковники для икон, для лампад, то есть, делятся. Да вот опять к концу подошло. А солярка больно коптит!
Они выпили Рональдово лекарство. В голове зашумело. Тоня стала убирать остатки: надо, мол, для него на утро оставить! Чтобы не голодному идти!
- Раздевайтесь, ложитесь, редкостный гость! Я потом... с краюшка прикорну. Если не побоитесь. Хоть я больше и не женщина, а все потеплее будет.
...Пришла, в темноте пошуршала платьем, осталась в белье, еще душистом и гладком. Он погладил ей волосы, она тихонько заплакала и отвела его руку...
Потом сама осторожно его обняла и все трогала его здоровое, мускулистое тело, лишь чуть прикасаясь концами пальцев к плечам, рукам, бокам.
- Вы меня вспоминали потом, а? Небось, уж скольких переласкали? А ведь у меня с тех пор никого и не было: все время не мужа, а вас... так-то помнила!
Растроганный и чуточку хмельной, он совсем осмелел... А она, уступив было, вдруг судорожно сжалась в комок и застонала от боли голосом раненого зайца...
- Оставь уж! Куда мне... Вроде снова девицей сделалась... Будто и не было ни мужа, ни тебя...
Поутру, как рассвело, приготовила завтрак из давешних яств, спросила, вернется ли сюда опять, из управления кадров, как выяснит там свое назначение. Он же, просто по самочувствию понял, что выписался из госпиталя явно преждевременно и от слабости нынче еле держится. Опять заметно поплыла голова, тошнило, и рубашка у левого плеча снова намокла от сукровицы из незаживленного повреждения минной пылью.
Нет, шансов вернуться в строй здесь, на Ленфронте, при таком состоянии мало! Значит, назад в госпиталь, либо - в санитарный эшелон, на Большую землю!.. Это должно нынче выясниться, но что он может обещать Тоне?
Увы, ничего утешительного! Даже сапог купить у нее не может - нет у него ни пшена, ни прочих эквивалентов - что имелось, ушло за ужином и завтраком! Так и проводила его молча до трамвая, помахала вслед и побрела на свой второй этаж, делить одиночество со старой соседской мебелью, маленькой Рональдовой фотокарточкой на столике и большим мужниным портретом над ее бобыльим ложем...
3
Его действительно пристегнули к группе раненых и больных, эвакуируемых в тыл, через Ладожское озеро. Это произошло так.
В управлении кадров с ним разговаривал наедине капитан с веселым прищуром глаз. Сразу обратил свой наметанный взор на нерусскую фамилию, стал задавать вопросы, где семья, родители, на каком кладбище погребен отец... Рональду сделалось, как уже не раз бывало, и неуютно, и смутно, и холодно. Но твердо сказал, что на Лефортовском, в Москве. Потом капитан долго листал бумаги Рональдова 'личного дела' и, видимо, вынес положительное впечатление об этом фронтовике. Должно быть, что-то конструктивное пришло ему в голову, потому что понес он папку в соседний покой и с кем-то толковал, предлагая использовать боевой опыт бывшего помначштаба...
- Да он на ногах-то не стоит! - это сказал чей-то третий, начальственный голос. Тем все и решилось. Направление в эвакопункт. Ириновская ветка... У Осиновецкого маяка грузили группу на ладожский тендер...
Эти легкие посудины, склепанные из листового железа, действительно отдаленно напоминали паровозные тендеры. Здесь, на Дороге жизни, они весной пришли на смену геройским грузовичкам, как только растаял ладожский лед. Помнится, последний грузовик с Большой земли проследовал по дороге жизни, к Осиновецкому маяку, 3 апреля 1942 года.
Снабженные 50-сильным автомобильным мотором и ходовым винтом, эти легкие тендеры брали в рейс около полусотни пассажиров с небольшим багажом или 5-6 тонн груза. Ползали они взад и вперед по озеру, как водяные жуки, на виду, а то и под обстрелом немецких орудий, установленных на берегу в городе Шлиссельбурге. Знаменитая островная крепость, полностью разрушенная, как говорили, все еще держалась в руках защитников, но берег занимали немцы... Забегая вперед, можно напомнить, что крепость так и осталась непокоренной до конца блокады.
...Грузились вечером, перед закатом. Башня маяка с поперечными полосами раскраски, смотрела вызывающе гордо и непреклонно. Будто, как и люди, презирала она затаившуюся в береговых щелях вражескую орудийную прислугу. Когда ладожская волна стала мягко шлепать в железный борт, под негромкий моторный ритм, Рональд даже подивился полному отсутствию страха и волнения за исход рейса. Во-первых, он с неохотой подчинялся приказу покинуть этот фронт, потому что любил невскую столицу, и защита ее стала для него делом кровным, глубоко личным. Во-вторых, если немцы начинали заметно здесь активничать с помощью своей артиллерии, наши огневые средства принимались метко бить 'на подавление', так что вражеским стрелкам было спокойнее просто выжидать, наблюдать и грозить. Наконец, когда русские ВЫВОЗИЛИ с фронта людей или грузы, это не нарушало интересов германского вермахта под Ленинградом. Вот когда для Ленфронта везли 'с материка' новое пополнение или боеприпасы, то есть тендеры плыли не от маяка, а к нему, - опасность значительно возрастала, и немецкие артналеты бывали точны и губительны.
Еще и стемнеть не успело - озерная ширь позади. Группу высадили на отлогом берегу, обещали доставить на железнодорожной платформе до села Кабоны, с тамошним знаменитым продовольственным пунктом, где эвакуируемых блокадников старались накормить до отвала, без ограничений. Кстати, подобного пункта Рональд потом не встречал нигде. Как тут 'списывали' продукты, какие тут были дозволены нормы, - осталось для него загадкой:
Но все это еще только предстояло впереди, а покамест группа с эвакопункта сумерничала у пакгауза, в ожидании обещанного паровоза с платформой. Больных и раненых было в группе поболее 30 человек, все считались 'легкими', но Рональд и еще один морячок-балтиец оказались покрепче остальных.
Матрос этот успел еще в городе, на эвакопункте, оказать Рональду немаловажную услугу: согласился покараулить во дворе Рональдов чемодан со спрятанным там револьвером и аттестатом на него. Чемодан этот Тоня, на прощание, подарила отъезжающему, и пригодился он сразу, как только выяснилось, что на эвакопункте безоговорочно отбирают личное оружие у самых заслуженных фронтовиков.
Рональд прошел санобработку, сдав белье первого срока и надев 'б/у', сумел сменить сапоги, сохранить свое ладное обмундирование и хорошо сшитую батальонным портным шинель, обрел все аттестаты, на довольствие вещевое, денежное, продовольственное, расписался в том, что 'оружие сдано в части', и наконец обрел назначение, безмерно его поразившее: направлялся он, 'для дальнейшего прохождения службы' в г. Ташкент, в распоряжение штаба Среднеазиатского военного округа! Это с Ленинградского-то фронта! Сроком прибытия обозначено было 1 ноября 1942 года! Он в точности не представлял себе положения с транспортом, но полагал, что срок малореален!
Все это заняло часа три или четыре. Брало сомнение, хватило ли выдержки у незнакомого морячка торчать полдня в чужом дворе, по соседству с эвакопунктом! Но морячок мирно спал, положив голову на Рональдов чемодан. Этим актом дружбы ознаменовалось начало их совместного пути. Был он не очень долог - морячок назначался в Вологду, на формирование какой-то особой команды выздоравливающих.
Подошел местный чин, тоже с полевыми петлицами и политзвездой на рукаве. Объявил, что поезда не будет до утра, а ночлег приготовлен пока лишь в Кабонах, среднему и старшему комсоставу - особо, рядовым и младшим командирам - особо. Здесь же, мол, оставаться нельзя, дабы не демаскировать погрузочно-разгрузочную площадку, рядом с пирсом. До утра можно укрыться в кустарнике или под кровом временных навесов, однако не зажигая костров. Кто желает скоротать ночь семиверстным пешим маршем до Кабоны - пожалуйста, шагайте, добирайтесь до продпункта и там ждите утреннего поездочка с остальными товарищами.
Рональд с балтийским морячком последовали этому совету и зашагали. Песчаная почва местами становилась сырой, болотистой. Перебирались по мостику через Старо-Ладожский канал, кажется, даже дважды. Отдыхали и курили в рукав. Никто их не окликал и не останавливал.
На продпункте они были первыми, девушка-подавальщица проявила к ним редкостное в те дни терпеливое и ласковое внимание. Пока они насыщались, кругом стало много алчущих и жаждущих ленинградцев. Рональд наслушался тут таких блокадных историй, что хватило бы их не на одну сотню ужасающих, кровавых драм-кошмаров... Такие детали, как 'два чемодана золотых часов' у эвакуированной булочницы, сотни отрубленных голов и членов тела в подвале под кухней, вырезанные у трупа ягодицы, вареная девочка в котле у матери, домашние кладбища и некрофил, посещавший ночами женские трупы, - это было, так сказать, рядовое речевое меню ленинградца, покинувшего блокадное кольцо. Рональд тоже мог бы поделиться кое-чем из личного опыта военного дознавателя: в прошлую зиму, когда солдат из разведроты получил от матери посылку с салом, ни с кем не поделился, съел все пять килограммов за ночь и умер от заворота кишок, история эта имела даже уголовное продолжение, и расследование провел Рональд. Труп солдата пролежал месяц в полевом морге, из-за отсутствия дров для обогрева временной анатомички. После вскрытия, непереваренное сало бросили назад, во вспоротый живот чревоугодника, но сторож морга, уже в одиночестве, снова вскрыл утробу мертвеца, извлек сало, перетопил и 'пустил в продажу'. Сторож этот был старым солдатом, и дознаватель всячески пытался смягчить ожидавшую его суровую участь - доносчик-анатом был противнее и нажаловался властям исключительно из-за неудачи с шантажом: вероятно, простить себе не мог, что сам не догадался утилизировать сало, так сказать, как вторичное сырье... Сколько таких историй выслушали подавальщицы пищи в Кабонах!
* * *
Пестрый железнодорожный состав, тихо поданный задним ходом к погрузочной площадке, напомнил Рональду 'поезда-максимы' времен его юности. С морячком-балтийцем Володей они выбрали себе верхние полки в старомодном пассажирском вагоне. На его полинялых, некогда темно-зеленых боках было начертано мелом: ТИХВИН - ВОЛОГДА.
Почти сразу же паровоз вздохнул поглубже, потом несколько раз выдохнул резко, толкнул вагоны назад, сдвигая их теснее, чтобы повольготнее взять подъем, подтягивая вагон за вагоном, как меха у гармошки, и сразу же поезд затрясло на стыках и стрелках новой ветки, проложенной здесь уже в блокадные месяцы. Клочки остуженного пара цеплялись за еловую хвою, с головой окутывали поникшие осинки - прятали их от недоброго взгляда.
- Когда солдат не воюет - он ест или спит! - объявил Володя-морячок и сразу уснул. Задремал с устатку и Рональд, хотя никак не мог отделаться от недобрых предчувствий. Свое откомандирование с фронта он воспринимал как обиду, даже хуже - как бесчестье. Предстоящее дальнее путешествие, через всю страну, с северо-запада на юго-восток, его не волновало и не радовало. О возможном соединении с Катей и Федей он пока не позволял себе и мечтать...
Ближайшая большая станция впереди была Званка, где некогда находилось имение поэта-классика Державина, придворного одописца царицы Екатерины. В звучных стихах воспевал он, уже на покое, 'жизнь Званскую', свои праздничные трапезы с золотой шекснинской стерлядью, каймаком, борщом и прочими соблазнами былого великопоместного быта.
Но поезд до Званки не дошел!
Немцы постоянно держали станцию под обстрелом, а в то утро совершили на нее очередной воздушный налет: эскадрильи юнкерсов и хейнкелей забросали тяжелыми бомбами станционные постройки и запасные пути с эшелонами. Фашистские штурманы и пилоты старательно целили в железнодорожный мост через Волхов, а чуть поодаль - в замаскированную Волховскую гидроэлектростанцию с высоковольтной линией. Некоторое время станция, хоть и с перебоями, питала током прифронтовые города и производства.
Поезд стал в километре от Званки, среди мелколесья. Некий железнодорожный начальник в хорошо отутюженной форме нетороплив прошагал вдоль состава, посоветовал эвакуируемым покинуть вагоны и укрыться в кустах, пока движение не восстановится.
Оба попутчика, Рональд с Володей-морячком, прихватили свою кладь и пешком добрались до границ порушенной станции. Там на первый взгляд царил полный хаос. На месте главного вокзала зияла глубокая воронка, будто нарочно выкопанный котлован. Похоже было, однако, что взрыв, уничтоживший вокзал, произошел не сегодня, а в один из прежних налетов, потому что провода связи и сигнализация тянулись к другим строениям - пакгаузам, будкам, блок посту, где временно разместились главные дорожные службы, видимо, перекочевавшие из разбитого вокзала. В одном из этих станционных строений догорал пожар - крышу сорвало, и меж дымящимися стропилами копошились люди с огнетушителями.
Несмотря на опустошения, вызванные налетом, посторонний глаз не обнаруживал примет замешательства или тем более паники. Притом запах гари еще не развеялся, и даже острый душок нитропороха 'заметно присутствовал в атмосфере Званки' - такие выражения любил Володя-морячок. Рельсы главных и запасных путей, скрюченные и свернутые в хитроумные клубки, вперемешку со шпалами, могли в лучшем случае лишь после победы пригодиться как искореженный металлолом...
- Насколько мы теперь здесь примерзли, а, Володя?
- Суток на двое, не меньше, товарищ капитан? Перепахали нам дорожку!
Однако на деле все обстояло иначе!
Ибо уже успел выгрузиться подошедший с того берега Волхова эшелон с батальоном железнодорожных восстановительных войск!
Трактора-тягачи бодро потащили с низких насыпей скрученные, спутанные клубки рельсов и выдранных из щебенки шпал, упавшие мачты, остовы разбитых вагонов, разметанные бомбовыми ударами колесные пары, искалеченные стрелочные переводы, опутанные проводами и проволокой. Все это гиблое месиво и крошево с удивительной быстротою и сноровкою оттаскивалось далеко в сторону, и кое-где, на месте бывших путей, прямо на глазах возрождались свободные участки пристанционной территории со следами уничтоженных шпал и вывернутой из-под них, облитой нефтью, щебенкой.
Не прошло и двух часов, как на этом освобожденном пространстве вытянулась первая нитка главного пути, а за нею и вторая. Скоро возродились наново два стрелочных перевода, и начали расти ближние запасные пути.
- Неужто хотят еще нынче нас пропустить? - поражался Володя.
Увы! На юго-западе, пока еще беззвучно, стали снова лопаться белые клубочки в осеннем небе, на большой высоте. Потом слышнее стала стрельба зениток, и еще через секунды новая черная стая юнкерсов пронеслась над Званкой, и опять загрохотали взрывы прицельных авиабомб. Простучали и пулеметы, не понять было, то ли с земли, то ли с неба. Впрочем, это прояснилось быстро - стали рваться на обугленной почве пули с пироксилиновой начинкой, только продлилось это все считанные миги... Опять все притихло в Званке и над нею, только в стороне жилья надсадно визжала раненая собака, пока не треснул винтовочный выстрел: похоже, кто-то из солдат сжалился...
Проложенные буквально минуты назад пути опять пострадали. Тут шло явное соревнование в выдержке и терпении: кто кого переупрямит - разрушители или созидатели?
Вышеуказанные созидатели весьма прозаически и буднично принялись вновь за свое дело. Опять замаячили на путях солдатские шинели, опять ударили по костылям железные молотки. Опять рихтовали пути, прикладывали линейку к рельсам, восстанавливали нарушенную параллельность ниток пути, снова тянули провода связи и сигнализации, ладили стрелки.
Словом, часа через три после повторного налета станция Званка приняла первый поезд со стороны Вологды.
Рональд с морячком наблюдали, как паровоз этого поезда торопливо пробежал по свеженстланному запасному пути от головы состава к его хвосту. Видимо, поезд готовили в обратный путь, ибо колею на Кабону еще не успели восстановить, а держать состав на угрожаемом участке опасались.
- Кому на Вологду? - кричал комендант станции. - Быстрее по вагонам!
Те из эвакуируемых ленинградцев, кто тоже успел добраться до станционных путей, поторопились к пустому поезду, но не заполнили и четверти пассажирских мест. Паровоз, тендером вперед, стронул состав. Поезд прогремел по Волховскому мосту...
Почти без остановок двигались до Тихвина, то черепашьим шагом, то повеселее. Тихвин проспали. На следующее утро оба фронтовых друга шагнули с вагонной подножки на высокий вологодский перрон.
Для Володи город Вологда был конечным пунктом назначения. Для Рональда - одной из бесчисленных пересадок на его горьком тыловом маршруте.
...Володя привел товарища в дом своих вологодских родственников. Фронтовиков приняли с российским гостеприимством. И хозяева, и гости почти не вставали из-за стола с утра и чуть не до полуночи. Это было первое за всю войну чисто семейное застолье, с холодцом и солеными груздями, щами и гречневой кашей, шанежками, домашними наливками, клюквенным квасом, полынной настойкой и... жаркими поцелуями в сенях, по очереди со всеми тремя хозяйскими дочками, из коих две уже успели овдоветь за войну, а младшая, школьница, о замужестве еще только мечтала.
День спустя Рональд предъявил свои документы и аттестаты, вкупе с опечатанным 'личным делом', военному коменданту станции Вологда - пожилому, внимательному, веселому, судя по искре во взгляде. Начал он, впрочем, с чисто административной формальности: покосился на ремни портупеи, уперся взглядом в кобуру на левом боку гостя, небрежно взял удостоверение, открыл заднюю крышку, прочитал данные о системе и номере оружия.
- Отстегните!
Сверил номер, возвратил оружие и, подобрев лицом, усадил гостя, стал расспрашивать подробное о Ленинградском фронте.
Под конец приоткрыл шкафчик у стены, и две граненые стопки наполнились неразведенным спиртом, слегка настоенном, ради устранения сивушного духу, на лимонных корочках. Огненная влага, как известно, располагает к откровенности! Посему Рональд, апеллируя к обширному опыту собеседника, отважился прямо спросить, что же конкретно может ожидать в далеком Ташкенте эвакуированного с фронта офицера, коли фамилия его оканчивается не флексиями 'ОВ', 'ЕВ' или 'ИН'. Неужто, мол, злая судьба-разлучница навсегда отделила его от фронтовых товарищей по оружию и обрекла на безрадостное участие в какой-нибудь чужеродной дивизии, в роли, скажем, немца-антифашиста?
Комендант подумал-подумал и... распечатал пакет! Извлек папку с 'личным делом', внимательно прочел все бумаги, одну за другой.
- Напрасно тревожитесь, капитан! Не считайте свое откомандирование бесчестьем. В 'деле' нет никаких указаний насчет направления вас в нацформирования. Вы эвакуируетесь в тыл в связи с ранениями и контузией, а главное, в полном соответствии с приказом Верховного главнокомандования о направлении заслуженных фронтовиков преподавателями военных училищ, на место необстрелянного нынешнего персонала. Будете молодежь к фронту готовить, думаю! Так что черные мысли отбросьте! Да иначе и не выпустили бы вас из действующей армии с персональным оружием по аттестату! Сами поймите, что ваши опасения беспочвенны. Езжайте, разыщите бедствующую без вас семью, укройте ее при себе, а война, капитан, без вас не кончатся, будьте уверены!
Успокоенный таким сердечным напутствием, Рональд Вальдек взял под мышку свое, вновь опечатанное сургучом 'личное дело', простился с Володиной родней и двое суток спустя уже стучался в Малом Трехсвятительском переулке к дворнику Борису Сергеевичу, который и впустил хозяина-гостя в его осиротевшую, холодную московскую квартиру.
Запыленные вещи стояли на прежних местах какими-то призраками былой жизни. Картины на стенах, зеркало в старинной серебряной раме, японские эстампы, рисунок Кончаловского - портрет актера 'Кабуки', сенсея Тедзиро Каварадзаки (он накладывал на лицо штрихи 'дьявольского' грима), феофилактовская акварель 'Венеция' - подарок С.А.Полякова, - все это, как во сне, предстало глазам, не чаявшим такой встречи.
Он поцеловал Катину фотографию работы Наппельбаума, замкнул на ключ все это ледяное царство родных теней и призраков, вручил ключ дворнику и отправился дальше... В конце пути маячил ему Ташкент, город, как ведомо со школьных времен и в согласии с Неверовским романом, - хлебный!
[9]
* * *
Потом была почти четырехнедельная эпопея 'дорожная, железная', по воинскому литеру и продаттестату, с ежедневной пшенной кашей из алюминиевой миски... Менялись только станции и продпункты - каша оставалась все та же. Миски тоже.
Попутчики по вагону ?2 (пассажирский, воинский), дружно забивали козла, выторговывали у казахских старух местные яства за пачки плиточного чая, глушили спиртягу, в пух проигрывались в очко, заводили романы с пассажирками соседних купе или вагонов. При стоянках особенно продолжительных, обычно ночных, повторялся в разных вариантах популярный еврейский анекдот:
- Почему стоим?
- Паровоз меняют.
- И много ли машинист просит за него?
Бесконечные степи, бесконечная Сыр-Дарья, вся в извивах и пожелтевших камышах, бесконечная стоянка на станции Арысь, где пересекаются дороги на Алма-Ату и Ташкент... И, наконец, вот он и сам, город хлебный!
Бывший фронтовик тяжело шагает по улице Пушкинской. Контуженная голова, в поезде почти успокоившаяся, весьма прилично показавшая себя в городе Куйбышеве, где проездом удалось забежать с поезда к эвакуированной сюда сестре Вике и повидать Ольгу Юльевну, приехавшую с дочерью, - здесь, в ташкентском осеннем тепле почему-то разболелась и опять вышла из повиновения. Ее опять повело качаться, и город воспринимался отстранено, будто в полубреду. Притом, не таким уж он выглядел чужим и экзотичным, пожалуй, только слишком 'мирным', до идилличности. Разносчицы продавали на улицах 'суфле' - то есть неохлажденную за нехваткой энергии жидкость для мороженого. Чинары и тополя пока еще не вовсе сбросили свою задубевшую, изжелта-зеленоватую листву 1942 года.
Рональд уже получил в управлении кадров местного военного округа напечатанное на машинке направление в военно-учебное заведение 'для дальнейшего прохождения службы'. Шел он теперь представляться начальнику училища, полковнику Ильясову.
Окраина Ташкента. Рядом - железнодорожная линия. Огромную территорию училища вкось и вкривь пересекает глубокий и бурный арык Салар... Что-то очень знакомое по романам Яна про Чингисхана и Батыя... Весьма представительное здание Кадетского корпуса. Кабинет. Карты. Стол, шириною в Черное море!
Полковник Ильясов - маленький, желчный, резкий. Наголо брит. Остро-колючий взгляд насторожен и недоброжелателен. Лицо искажено злобой, измучено некой скрытой болью, а того больше - страхом обнаружить ее миру...
Полковник молча листал 'дело' капитана Вальдека, ничем не выдавая своего отношения к изучаемой биографии будущего подчиненного. Спросил о родителях, где они, весть о смерти отца принял как будто не с полным доверием... Осведомился, кто командовал Кавшколой имени Буденного в бытность там товарища Вальдека курсантом... Имя бывшего начальника Рональд запамятовал, и это Ильясову не понравилось. Он нахмурился и задал еще несколько вопросов, уже специально-топографических. Затем вызвал к себе начальника кафедры военной топографии.
Вам, товарищ Дегтярев, был нужен преподаватель в Первый пулеметно-минометный батальон, - речь полковника стала отрывистой и сухо начальственной. - Вот - капитан Вальдек, познакомьтесь. Пригоден ли он, будучи недавно контуженным, по своему физическому состоянию, равно как и по уровню своей подготовки, к исполнению таких обязанностей, - покажет нам ближайшее будущее. Попрошу вас, товарищ Дегтярев, побеседовать с капитаном, ознакомить его с нашими требованиями и спецификой.
Ильясов поднял телефонную трубку. Вызвал учебную часть. Тихим голосом (подчиненные всегда острее реагируют на тихий голос начальника, чем на командный крик) спросил:
- Какая тема следующих занятий по военной топографии в Первой роте?
Трубка ответила четко и громко, на весь кабинет:
- Тема занятий - 'Боевые графические документы'. Только, товарищ полковник, прежний преподаватель откомандирован, а новый еще не назначен.
- На какой день и час назначены очередные занятия?
- Сию минуточку... На понедельник, первые четыре часа.
- Хорошо! Мы с подполковником Дегтяревым направляем к вам, на испытательный срок, капитана Вальдека. Поручите ему провести занятия по этой теме. Мы с начальником кафедры будем оба присутствовать на его уроке по теме 'Боевые графические документы'.
Полковник привстал и улыбнулся почти дружески.
- Вы - фронтовой штабист, с такой темой вам - и карты в руки! Мне, по правде сказать, давно не нравятся наши занятия по этой важной теме. Надо менять, улучшать метод разработки, приблизить учение к боевой обстановке. Вот и представляется вам случай отличиться, товарищ Вальдек! Главное - не превращайте эти уроки в академическую болтовню за партами в классе, как все у нас до сих пор делали! Желаю успеха!
Рональду повезло: Дегтярев послал его посоветоваться с преподавателем соседнего, Второго батальона, сыном старого русского генерала, старшим лейтенантом Миловидовым
[10]
. Александр Миловидов сделался потом другом Рональда Вальдека, но для этого потребовались годы закалки, как во всякой дружбе. А пока они вместе выбрали удобное место на огромной училищной территории, придумали тактическую обстановку, набросали чертежики для будущих 'разведдонесений', 'стрелковых карточек взвода в обороне', 'взвода в наступлении', 'огневой системы роты', 'донесения артиллериста-наблюдателя'.
Потом Рональд один чуть не целый день тренировался в составлении этих карточек и донесений. Вспоминал реальные боевые ситуации и легко переносил их под ташкентские небеса. Только вместо сосен рисовал пирамидальные тополя и красиво сформированные кроны чинар. Придумал найти себе в роте помощников из тех, кто хоть немного рисует. Сперва - показать приемы этим помощникам, а уж они станут тренировать остальных. Педагогу-командиру только ходить и поправлять, ободрять, поощрять...
Короче, полковник Ильясов пожал Рональду после занятий руку, приказал отменить испытательный срок и сразу зачислить капитана в штат училища, поселить в хорошей квартире, обеспечить всеми видами довольствия и проводить отныне занятия 'Боевые графические документы' только по новой методразработке капитана Вальдека.
Через месяц, с разрешения полковника Ильясова, капитан Рональд Вальдек пустился снова в дальнюю дорогу, следуя, через Алма-Ату по Турксибу, к Новосибирску и Петропавловску на станцию Щучинск и далее в село Котуркуль за своей многострадальной Катей и сыном Феденькой. А контузия давала о себе знать на этой дороженьке, тысяч в пять километров длиною, все хуже и хуже...
* * *
Ноябрьское письмо из Ташкента в Котуркуль пришло к Кате с Федей во второй половине декабря, перед самым приездом мужа. Она и подготовиться к этой встрече толком не успела! Видно, и внутренняя почта строго подвергалась военной цензуре, которая задерживала эти письма еще дольше фронтовых!
В мучительно долгой дороге Рональда терзали гадкие сновидения, навеянные, однако, не фронтом, а ташкентскими впечатлениями.
...Оказывается, в училище была неписаная, но твердая традиция: каждый вновь поступающий офицер должен был ровно месяц пробыть 'дежурным адъютантом' при коменданте ташкентского гарнизона, майоре Кипарисове. Сам он, человек галантный и румяный, говорил представлявшемуся офицеру несколько вежливых и благожелательных фраз, пожимал ему руку и... отсылал для консультации деловой к весьма расторопному и ловкому Петруччио, в лице старшины.
Удостоенный этой нагрузки училищный офицер должен был, сверх своих служебных обязанностей, после окончания занятий отправляться в комендатуру, надевать повязку и выполнять рекомендации старшины, который формально подчинялся дежурному адъютанту, а фактически им руководил. Именно он определял офицеру городской район действий, давал ему спутников-патрульных, подсказывал, каких происшествий можно здесь ожидать и какие меры надо принимать в случае событий неожиданных.
Таких неожиданных событий и ситуаций выпадало множество, от поимки вооруженных иранских перебежчиков в какой-то бездействующей мечети (никакого сопротивления они, впрочем, не оказали, было же их восемь против трех патрульных) до извлечения из арыков бездыханных тел в офицерской справе при наличии признаков алкогольного отравления. Были облавы на дезертиров, причем спустя не более одних суток задержанные сбегали, иные же уходили заранее по плоским крышам Старого города при появлении на горизонте комендантских патрулей. Один утек в ночном белье, и его фигура долго и неторопливо маячила над крышами, как белый призрак. Когда Рональд полушутливо помахал ему вслед своим наганом, понятой или милиционер укоризненно покачал головой:
- Ай-ай-ай! Такими игрушками здесь у нас шутить нельзя - человек же испугаться может!
Одна старушка принесла в комендатуру парабеллум с двумя обоймами, оставленный под подушкой случайным постояльцем: вечером попросился очень вежливый мужчина в гражданском, а утром, когда сосед-милиционер заглянул во дворик, раздвинув сухие ветви дикого винограда, постоялец поторопился исчезнуть через парадное на улицу, запамятовав, похоже, о своей вещи под подушкой!
Подобные эпизоды не требовали от дежурного адъютанта Вальдека особой активности или инициативы, быстро изглаживались из памяти и не оставляли рубцовых очагов на сердце. А вот один случай, едва не стоивший жизни дежурному адъютанту, врубился в душу надолго! И повторялся потом в страшных снах, в кошмарах и в бреду.
...Пришла в комендатуру женщина средних лет, в очках, с русским простым лицом, тихой речью, но с не южным акцентом, по виду - типичная заявительница, как говорится, рожденная революцией, а по-старинному- доказчица. Сообщила, что у них по соседству завелась подозрительная шайка либо дезертиров, либо даже просто ворья, сумевшего обзавестись военным обмундированием, а может, и оружием.
В тот вечер при комендатуре дежурила автомашина, принадлежащая автопарку одной из эвакуированных в Ташкент военных академий, - небольшой автобус с проходом между креслами. Учитывая серьезность заявления, заместитель коменданта приказал расторопному старшине сопровождать патрульную группу во главе с дежурным адъютантом Вальдеком.
Рядом с кабиной водителя стояла заявительница и толково указывала дорогу. Дело шло к вечеру, но был ясный и теплый, погожий осенний денек вроде русского августа. В старой часта города, за полквартала от крутого склона к арыку Салар, очкастая женщина велела притормозить, указала въезд в нужный двор, пояснила, что шайка прячется в квартире с единственной там стеклянной террасой, и на том покинула автобус, юркнув в такой же дворик, по соседству с названным.
Туда устремились: дежурный адъютант, комендантский старшина, двое патрульных, а водитель и третий патрульный вышли из машины и наблюдали за окнами квартиры с улицы.
В квартире с террасой оказалась одна хозяйка, вида скромного и возраста почтенного.
- Комендантский патруль... У вас стоят военнослужащие. Где они сейчас? Сколько их?
Хозяйка как будто не очень смутилась. Да и смотрела приветливо. Ответила с готовностью:
- Трое их. Сынок мой, старший сержант, бывший пограничник, и с ним еще двое сержантов. Проездом в Оренбург меня навестить надумали. Сейчас, должно быть, втроем погулять пошли, на ту улицу, что по-над Саларом. Их там барышни знакомые ожидали.
Патрульные успели критически оценить обстановку дома, немодную, вроде слова 'барышня', но уютную. Бросались в глаза два шкафа, набитые книгами. Под ногами - чисто выбитые половики. На воровскую малину не похоже!
Мать старшего сержанта пояснила, что все трое составляют команду, следующую из алма-атинского госпиталя в Оренбург, на формирование. Срок прибытия - через 9 суток. Потому и завернули, по дороге в Ташкент. Запасу времени - верных трое суток!.. Все это подтвердил воинский железнодорожный литер. Рональд сообразил, что на подступах к Поволжью сосредотачиваются и формируются наши силы против немецкого наступления на Сталинград. Вот бы куда вместо Ташкента!
Тем временем на ташкентских улицах стемнело, да еще и дождь пошел. Патрульные переглядывались, ожидая командирского решения.
- Оружие при них есть, мамаша? - старшина брал уже тоном ниже.
- Из госпиталя они. С фронтов - давно! Какое же у них оружие?
Во дворе, сквозь шорох дождя, стали слышны взволнованные мальчишьи голоса. Хлопнула дверь. Двое военных в выцветших гимнастерках с треугольничками в петлицах и в 'спиральных крагах' над трофейными ботинками, торопливо вошли в дом, откозыряли патрульным. Оба запыхались, будто ротный старшина долго гонял их на плацу!
- Сержант Михайлов!
- Сержант Петров!
- Ребятки, где же вы Колю моего потеряли?
- Да там, мамаша, немножко нескладно у нас получилось. Попали в непонятное...
Договорить сержанту не дали.
Сильный шум в дверях... На пороге - кучка напуганных подростков.
- Дяденьки! Кольку вашего в Саларе топят!
Патрульные выскочили из освещенных комнат на темный двор, бегом свернули за угол. Справа, вдоль линии домов, уходил в темноту глинобитный дувал; слева - обрыв над Саларом. В непроглядной дождливой мгле едва-едва различались просветы из зашторенных окон. Но шофер уже тронул следом за патрульными свой автобус и зажег фары. Как только он повернул и тронулись вдоль дувала, неподалеку ударил выстрел, фара разлетелась. По второй фаре стрелок промахнулся - пуля тюкнула в крыло...
- Гаси фары и подфарники, - заорал старшина. - Народ! За мной! Вперед!.. Кто стрелял? Бросай оружие!
Невидимый стрелок ничем себя, однако, более не обнаружил. Будто растворился во мгле. Укрылся на береговом откосе или махнул через дувал?
Пока автомобильная фара еще горела, Рональд успел различить толстое дерево, росшее на крутизне, как раз посредине склона, между верхней кромкой обрыва и бегущей черной водой. Там, где-то внизу, ниже корней дерева, послышалась Рональду какая-то возня. В тот миг, как фаре погаснуть, метнулась чья-то тень от воды к дереву, под прикрытие толстого ствола. Будто играющей рыбкой блеснул отсвет стали...
- Стой! - скомандовал тени дежурный адъютант. - Руки вверх!
С крутизны он почти скатился, но уперся одной рукой в шершавый ствол дерева. В другой руке - вскинутый наган. Тайный противник, взбежавший к этому же дереву снизу, тоже хотел придержаться за древесный ствол...
Падал с улицы слабый луч из чужого окна. Замах ножа в этом луче был молниеносным, и все же выстрел на долю мгновения опередил его. На тысячную долю!
...Человек рухнул навзничь сполз к самой воде, белопенной и стремительной. Справа и слева от дерева ссыпались вниз патрульные, чтобы не дать раненому скатиться в Салар.
- Да тут двое их! - подал голос кто-то внизу. Сержанты уже тащили из воды тело своего бездыханного товарища. Голова и грудь его, видимо, немало пробыли в воде. Только чудом его не снесло течением в быстрину!
Усилиями обоих Колькиных товарищей удалось откачать пострадавшего, восстановить ему дыхание. Кто-то полез к нему за пазуху, расстегивая ворот, - на груди оказалась матерчатая сумочка с кучкой мокрых десятирублевок и слипшихся документов. Рональд положил их в свою полевую сумку.
Выволокли наверх и убитого.
Этому рыжему верзиле пуля вошла в переносицу, ровно посреди открытых, уже стекленеющих глаз. Вышла из затылочной кости. Старшина велел отнести его в автобус и положить в проходе между сиденьями. Патрульные и оба сержанта с их спасенным товарищем стали усаживаться в машину.
- Стойте-ка, стойте, капитан! - сказал опытный старшина. - Надо сперва ребят... того... проинструктировать, подготовить к опросу, чтобы разнобоя не было. У нас - не передний край, майор такие дела страсть не любит! Как вы свой выстрел оправдаете? Легенду надо подготовить, иначе вам - неминуемый трибунал, капитан!
- Какую там легенду, - вяло отмахнулся дежурный адъютант от миролюбивого коменданта. - Опоздай я на долю секунды - быть бы мне сейчас на его месте.
- А чем он мог вам... угрожать?
- Как чем? Ножакой? Еще бы миг...
- А нож-то... вы видели, что ли?
- Конечно видел! В луче различил. Уж, считай, у самого горла!
- Где же он, этот ножик?
- Да черт же его знает? Где его теперь найдешь? Может, в воду упал.
- А ну, всем на поиск! Наряд! Чтобы нож мне был! Хоть из-под воды, хоть из-под земли!
Доставать нож 'из-под земли' не потребовалось. Его нашли среди мокрых стебельков, при первых же вспышках сержантских спичек. В этих поисках участвовал даже пострадавший Коля, старший сержант. Пока кто-то из ребят бегал успокоить мать, патрульные задали несколько вопросов соседям, есть ли жалобы на этих сержантов. Соседи в один голос принялись их расхваливать. Возникли в свете фар испуганные девичьи лица, - верно, тех барышень, из-за кого ребята попали в непонятное... Никто не сказал о ребятах дурного слова. А стрелок по фаре, видимо, подручный убитого, - так и исчез, искать его было теперь бесполезно, да и отнюдь не входило в круг комендантских забот. А тем временем мальчишки во все глаза смотрели в окна автобуса, на распростертое в проходе, прикрытое газетой и ветошью тело. Слышался шепот:
- Рыжего Жоржика стукнули. Во дела!
...Только в ходе непродолжительного следствия Рональд постиг, какую неоценимую услугу оказал ему старшина. Ибо утром, когда сержантская команда была уже отпущена, с обязательством в тот же день покинуть Ташкент, прибыл в кабинет некий военный чин с бело-розовыми узкими погонами на плечах и крошечным 'Коровиным' у пояса и подверг дежурного адъютанта такому допросу с пристрастием, что выходила прямая необходимость судить капитана за преднамеренное убийство, за превышение власти и чуть ли не за уличный бандитизм. Протокол трижды переписывался, прежде чем Рональд согласился подписать его.
В училище полковник Ильясов потребовал капитана в кабинет и встретил его воплем: 'Самоуправствуете? Фронтовые замашки свои проявляете? В грязные дела лезете, честь училища пятнаете?'
Лишь попозже, когда следствие установило, что убитый являлся крупным одесским бандитом по кличке Рыжий Жоржик, а инициатор всего дела, очкастая женщина-заявительница оказалась его косвенной сообщницей, согласившейся помочь ему убрать с дороги неудобных в амурном соперничестве сержантов, полковник Ильясов опять пригласил Рональда в кабинет, выразил удовлетворение, что срок комендантского адъютантства капитан окончил и в ближайшие дни отбывает он за семьей за тридевять земель.
- А знаете, что вы там, на Саларе, укокошили опасного бандита из Одессы по кличке Рыжий Жоржик.
- Я пытался объяснить вам это еще тогда, товарищ полковник.
- Откуда же вы знали?
- От мальчишек. Они его там, на Саларе, именно так и величали!
- О да, мальчишки - народ особенный. Все знают! Даже о маневрах училища, еще до получения нами приказа из округа, - уже знают! Ну, добро, поезжайте за семьей, устраивайтесь! За 20 суток, надеюсь, управитесь?
* * *
Катя с Федей, по старинной поговорке 'не было у бабы забот - купила порося', - совершили именно этот опрометчивый поступок месяца за четыре до отбытия Рональда с фронта. Катя писала мужу о поросенке Мишке еще на передний край, а супруг-фронтовик, памятуя жалостливое сердце жены, привязчивость ко всякой теплой домашней твари, опасался, что даже при успехе с выхаживанием Мишки, Кате предстоят горькие минуты при заклании порося для жертвенного очага в честь Ежичкиного или папиного приезда.
Судьба однако же облегчила Кате вынесение смертного приговора поросенку. Перед прибытием папы в Котуркуль грянули сибирские морозы, и за Мишкой не доглядели: в холодных сенях он схватил воспаление легких и уже чуть не в агонии был приколот соседом-инвалидом, который посоветовал разделать поросячью тушку, засолить куски в бочонке и взять с собою в дорогу.
Тем временем капитан Рональд Вальдек поздним зимним утром одолевал в розвальнях последние километры заснеженной горно-лесной дороги от станции Щучинск до тихого приозерного села...
...И переступил порог, напустив в горницу облако пара с морозу, и увидел горящие Катины очи на исхудавшем лице, и вытянувшегося Федю, и накрытый московской скатеркой стол, и красный шелковый платок с японскими аистами на закопченной бревенчатой стене.
После трапезы с поросятиной муж и жена послали сына Федю попрощаться со школой и велели, как вернется, не шуметь, чтобы папа смог отдохнуть после бессонной железнодорожной ночи и 20-верстного санного пути на присланной за ним колхозной лошадке.
Утром следующего дня, на полуторке из МТС, занаряженной часа на два объединенными усилиями школьной дирекции, колхозного правления и предсельсовета, семья Вальдек навсегда покинула бывшую казачью станицу.
В опустевшей избе остался один-единственный прежний обитатель - сибирский кот Мысык, животное необыкновенных способностей и редкой смышлености. Мама всерьез взвешивала возможность взять его с собой в далекий Ташкент, но сама отказалась от этого замысла, зная, какие дорожные мытарства впереди. А потом до конца жизни не могла простить себе этого малодушия по отношению к столь преданному домашнему зверьку, куда-то ускользнувшему при выносе Катиных и Фединых пожитков из избы.
Обратный 2-тысячекилометровый путь с трудными пересадками в Петропавловске и Новосибирске Рональд Алексеевич проделал с семьей за 11 суток, но не выдюжил! По приезде в Ташкент слег на месяц в больницу. Сказалась недавняя контузия, блокадная полуголодуха, 4-тысячеверстная усталость.
Не перенесла испытаний и Катя. Больное сердце, казалось, окончательно сдает, отекли ноги, дышалось все труднее... Пришлось и ей перекочевать из военного училищного городка на больничную койку в ТАШМИ
[11]
.
А офицерский паек по голодноватой третьей норме, рассчитанной на одного, довелось делить на трех человек. И две трети этого пайка, папину и мамину, мальчик Федя таскал из училищного пищеблока в две больницы, благо недалеко расположенные друг от друга и от училища. Сам же Федя к ночи залезал под три одеяла в сырой, пустой, еле протопленной углем или саксаулом комнатине, кое-как управивши школьные свои уроки и задания. С весны он и сам тяжело болел, и в школе немного приотстал от программы.
Однажды в классе этой рядовой ташкентской школы сверстники-однокашники изрядно помяли и отлупили Федю.
- За что? - поражалась встревоженная мама. - Может, ты им успеваемость снижаешь? Подводишь класс? Так объясни, что мы с тобою все нагоним, и ты...
- Вовсе не за отметки, а за то, что я будто бы - еврей!
- Почему же ты им не объяснил, что ты... что мы... не евреи? - вопрос этот вырвался у Кати непроизвольно, и она сразу же о нем пожалела... 'Непедагогично как!' - упрекнула она себя мысленно. Федя реагировал весьма резонно:
- А если бы мы ими были - разве битье показалось бы легче?
На всю жизнь Рональду Вальдеку осталось в памяти это резонное возражение 12-летнего сына!
Глава семнадцатая. ОФИЦЕР ГЕНШТАБА
1
Ташкентская весна 1943 года...
Внезапные мокрые, очень сильные снегопады, а то не по климату злые утренние морозы. Под иной вечер - ни с того, ни с сего - часок-другой благодатной теплыни на улочках Старого города, чуть посыпанных лепестками цветущих абрикосов. Снеговая кромка в окрестных горах, столь обманчиво близких для неопытного взгляда, день ото дня заметно отступает к вершинам.
В армии уже введены новые мундиры, кокарды и погоны, похожие на прежние, царские. Командный состав окончательно превратился в офицерский. Одним - молодым - это нравилось. Другие, к примеру старые большевики, чудом уцелевшие от 1937-го, глядели на золотые погоны с отвращением...
И утратила былую свою укоризненную остроту строчка Бориса Брика из поэмы 'Шамиль': 'Бек елисуйский Даниель, помещик и полковник...'
Слово 'полковник' уже с 30-х годов осоветилось. Его сочетание с понятием 'помещик' больше не обеспечивало автоматически, на слух, классовую характеристику бека Даниеля...
Примерно в те же времена дошли до Ташкента слухи о том, что в Москве тихо и малопочтительно происходит ликвидация ленинского детища - Коминтерна. Это мало кого удивило среди сведущих людей, ибо на протяжении всех шести предшествовавших лет 'генеральный штаб мировой революции' успел чуть не начисто безлюдеть от арестов, тайных судов и казней. Таинственное коминтерновское общежитие 'Люкс', где в ?122 обитал до войны прежний Ронин начальник, товарищ Август Германн, в непосредственном соседстве со столь же скромным номером товарища Вильгельма Пика, лишилось своих загадочных, живущих под псевдонимами жильцов, и в скором времени после разгона Коминтерна (он осуществился окончательно в мае) общежитие 'Люкс' сделалось банальной московской гостиницей 'Центральная'. Но обе темно-серые ионические колонны бывшего 'люксовского' портала, рядом с зеркальной витриной некогда знаменитой филипповской булочной, вызывают и ныне живейшие коминтерновские ассоциации у всех, кто в прошлом имел отношение к этому уникальному и роковому учреждению и ухитрился не угодить под 'чистку'...
Капитан Вальдек давно оправился, вернулся в строй училища, преподавал военную топографию в Первом батальоне, водил курсантов заниматься глазомерной съемкой на рисовое поле за городской окраиной и успел стать на кафедре 'своим'. Однако никаких его офицерских достатков не хватало, чтобы помочь Кате вернуть здоровье: оно и после Катиного выхода из больницы ташкентского мединститута продолжало таять быстрее свежевыпавшего снега на тополях и плоских кровлях.
И решился Рональд на акт коммерции. Надобно было продать единственную ценную вещь, взятую Катей в эвакуацию из московской квартиры: Рональдову шубу. Сшил ее еще для профессора Вальдека-старшего первоклассный портной из добротной аглицкой ткани и хорошего скорняжьего товара - каракуль на воротник, отборные шкурки выхухоли - для подкладки. Рональду эта шуба мирных времен оказывала неоценимые услуги в обиходе дипломатическом.
В Новосибирске шубу с первого взгляда оценили в 20 тысяч. Катя спрашивала 26. Никто не удивился и этой цифре только... солидный покупатель не встретился. Ибо Катя выходила с шубой на привокзальные улицы сибирской столицы в те короткие напряженные часы, когда муж-офицер штурмовал с военным литером билетные кассы нового вокзала. Его больная жена напрасно предлагала прохожим дорогостоящую шубу: охотников пощупать и поахать было немало, кто-то простуженным басом манил Катю в темный закоулок; кто-то убеждал проехаться трамваем за Обь, чтобы там совершить сделку. И в итоге всех этих Катиных переживаний шуба благополучно проследовала из Сибири в солнечный Ташкент.
Ну, а здешние дельцы-коммерсанты отлично поняли ситуацию. С холодным цинизмом Рональду предложила в лучшем комиссионном магазине на Пушкинской 6 тысяч. Ибо вынести шубу на толкучий рынок капитан Вальдек не мог, а ташкентская мафия комиссионной торговли действовала согласованно: при следующих предложениях Рональд слышал: 5 тысяч, 4 с половиной и даже просто 4. В этом духе советские кинодетективы живописуют американских гангстеров - та же четкость взаимодействия!
Пришлось капитулировать и вернуться на Пушкинскую. Ради Катиного здоровья владелец шубы уступил ташкентским гангстерам их 20-тысячную сверхприбыль. В магазине шуба и не выставлялась. Верно, на другой день она совершала обратный маршрут, в Сибирь! Конечно, сезон был уже не лучший, но бизнес стоил чьей-то поездки!
Со своей шеститысячной наличностью капитан Вальдек все-таки главной цели достиг: Катя пила теперь молоко с базара, ела мясное и овощное, наслаждалась фруктами и глядела на мир счастливыми глазами выздоравливающей. Мир представлялся ей новым, Божьим, неожиданно прекрасным. И весенний дождь, и цветущие абрикосы, и даже дымящая печь, и треть котелка супу из офицерской столовой, и прогулки с Федей над глинистым обрывом Салара, - все принимала она как дары небесные, а Рональдово дыхание рядом, на одной с нею подушке, казалось самым великим из всех Божьих чудес. Только по Ежичке там, среди беспощадного огня, непрестанно и остро ныло материнское сердце...
Сам же Рональд Вальдек, когда держал жену под руку на улице или сидел ночью у Катиного изголовья за топографической схемой, втайне казнился мыслью, сколько жениных слез унесла история со шведкой Юлией Вестерн, и еще кое-какие похождения того же рода, уже, увы, даже не 'вынужденные', как та история... Конечно, Катя ничего о них от мужа не слыхала, но по непостижимой своей интуиции умела прочувствовать и пережить их так, будто сама наблюдала за ними воочию... Она воспринимала следы их в Рональдовой душе как осадочную накипь, обедняющую его сердце, смолоду чистое. И эта накипь греха порой обесценивала любые внешние проявления его любви и заботы.
Впрочем, один из ранивших Катю эпизодов стал ей известен, и даже не вызвал особенной бури и гнева...
* * *
Летом училище выехало в Чирчикские учебные лагеря среди безлесных гор. Восемь учебных часов под среднеазиатским небом даже и людям местным не всегда давались легко. Капитан Вальдек переносил эту лютую страду терпеливо, приговаривал, что 50-градусная жара все же полегче 50-градусной стужи. Приучил себя не делать глотков из фляжки (после них жажда становится невыносимой) и приноровился заранее выбирать такие места для занятий, куда приходит хоть малая тень от скал и холмиков. Среди его курсантов не случилось ни одного солнечного удара, когда в соседних подразделениях они были явлением обычным; котелок супу, оставленный в палатке с утра, пребывал в том же состоянии до вечера, будто суп только из котла. Так нажаривали за день солнечные лучи белую парусину палаток.
По соседству с ротами 1-го батальона вел занятия с 'особыми кадрами' старший лейтенант Миловидов. Рональд успел близко подружиться с ним. Миловидов во всеуслышанье горько жаловался на порученные его заботам 'особые кадры'. Состояли эта 'кадры' из армейских политработников, которых приходилось спешно готовить к новым для них командным офицерским должностям, в соответствии с партийно-правительственным постановлением об укреплении единоначалия в армии. Этим постановлением Сталин отменял институт армейских комиссаров и политруков, армейские политработники как бы понижались до ранга заместителей командиров, формально им подчиняясь, как более высокой ступени воинской иерархии. Практически же все оставалось по-старому, политсостав продолжал выполнять свои особые функции, но с присвоением командного звания должен был обрести хоть какой-то навык реального командования.
Разумеется, контролирующий и всевидящий партийный глаз оставался в армии по-прежнему бдящим: парткомы, парторги, новые замполиты вместо упраздненных комиссаров, по-прежнему сохраняемые армейские политотделы с функциями контрольными и идеологическими, - все это долженствовало предотвратить любые отклонения от партийной линии... Но формально постановление о единоначалии и унификации званий как бы поднимало авторитет отцов-командиров (которые, кстати, и сами, процентов на 90 - а в мирное время и того более! - состояли членами партии).
Бывшие политруки и комиссары проходили теперь при всех военно-учебных заведениях краткосрочные курсы переподготовки, учились командовать и управлять войсками. Эти-то кадры и обучал лейтенант Миловидов топографическим дисциплинам. Слушателей своих Миловидов охарактеризовал весьма кратко: 'Берусь сделать топографа из обезьяны. Но обучить топографии телеграфный столб и я не в силах!'
В самом деле, наблюдения 'по соседству' за учебными успехами партийных кадров были столь тягостными, что у капитана Валь дека прочно сложилось представление о главнейшем качестве этих 'особых кадров': полное отсутствие мозговых извилин! Видимо, это было основным условием для подбора классово надежного пополнения военного политсостава и армейских госорганов...
Совсем иное впечатление производили молодые курсанты училища, которых капитан Валь дек готовил к завтрашним фронтовым будням, на должности командиров взводов, помкомрот и ПНШ-2. Для обучения этих будущих ПНШ-2, т.е. помначштабов по разведке, в училище был особый курс. Вот этим ребятам (в том числе и фронтовикам, вылечивающимся после ранений) капитан старался уделить побольше времени, передать им все, чему сам научился на войне.
Эти завтрашние лейтенанты из группы, обученной капитаном Вальдеком, отличались на крупных окружных маневрах, в седловине гор Большой и Малой Игрикаш. Месяцем позже начальник топографической службы округа, полковник Папахов, лично проверял топографическую подготовку выпускников. У Рональда оказалось более половины отличников. Полковник сердечно жал руку капитану-преподавателю. После экзаменов полковник походя спросил, где товарищ Вальдек получил свое специальное военно-топографическое образование.
Услыхав ответ: 'Нигде!' - полковник ужаснулся и повелел своим кадровикам немедленно откомандировать капитана на курсы усовершенствования в Ленинградское военно-топографическое училище. По его словам - лучшее в стране! Слово 'Ленинградское' вселяло в душу Рональда Вальдека тайную надежду воротиться в свою фронтовую дивизию, притом на сей раз уже со специальной профессиональной выучкой и с официальными бумагами должной весомости, авторитетными и для политотдела, и для замполитов, и для парторганов, и для парткомов...
Увы, он и не подозревал, что ехать предстоит не на Неву, а на Оку, куда училище эвакуировалось из черты блокады. Но делать было уже нечего, дал согласие - получай теперь проездные! И перед ранней осенью он простился в Ташкенте с Катей и Федей, оставил их одних обихаживать индивидуальный огород на самом краю поливного участка, отведенного семьям училищных офицеров. По соседству с Катиными грядками тихо журчал живительный арычок, и вырастили они с Федей немалый урожай огурцов, тыкв, помидоров, картошки и даже шампиньонов, которые должны были усладить папино возвращение. В ту пору железнодорожный транспорт работал уже получше, и за неделю Рональд добрался до городка Павлово на Оке, этой, как известно по Пришвину, 'самой русской из русских рек'...
* * *
Училище располагалось в кельях и некогда богослужебных помещениях давно упраздненного женского монастыря, на окском берегу, в десятке километров ниже Павлова. Само Павлово издавна представляло собою не просто богатое русское село с несколькими храмами, посадами и присельями, но славилось издавна умельцами-кустарями, работавшими режущие инструменты, ножницы всех фасонов, многопредметные и простые карманные ножи и прочие изделия, для коих на советском волапюке придумано уродливое слово 'метизы'.
Впрочем, не единым лишь кустарным мастерством и метизами прославилось по всей Оке трудолюбивое Павлово. Еще две культуры, не кустарные, а агрономические получили здесь завидное развитие.
Лет 70 назад кто-то из павловцев попробовал посадить у себя в огороде невиданное здесь ранее растение - помидоры. По каким-то неведомым причинам первые в Павлове помидоры не только хорошо принялись, но дали богатый урожай и понравились. Показавшаяся сперва экзотической культура пришлась по душе павловским огородникам, и с той поры они выращивают такие помидоры, каких автор этих строк не едал ни в Полтаве, ни в Армавире: сочные, крупные, сахаристые, павловские сорта и поныне спорят с украинскими, кавказскими, среднеазиатскими.
Еще экзотичнее другая культура, чисто домашняя, тоже неизвестно кем и когда занесенная в Павлово: здешние домашние лимонные деревья. В любом справном доме или современной коммунальной квартире можно увидеть в больших кадках темно-зеленые деревья со свисающими желтовато-зелеными плодами, готовыми прямо с ветви облагородить вам стакан чаю. А сами вы при этом расположитесь под сенью этого дерева, которым семья гордится.
Но курсантам было не до помидоров и не до лимонов!
Кажется, всего раз в жизни, перед заключительными школьными экзаменами по математике, Рональду Вальдеку приходилось так напряженно тратить свои умственные силы! Ибо курсы усовершенствования имели программу двухлетнего училищного курса, втиснутую в трехмесячные рамки. Делалось это за счет удлинения учебного дня с 4 и 5 часов до 14-15 ежедневно. Основные предметы - курс военной топографии, все виды съемок, расшифровка аэрофотоматериала сокращению не подверглись. Прочие дисциплины - тактика, политподготовка, строевая, уставы, матчасть оружия и т.п. были либо вдесятеро сокращены, либо вовсе исключены из программы курсов. Занятия шли с перерывами на обед и ужин - от 8 утра до 11 вечера, - десять учебных часов и 4 часа самоподготовки под наблюдением тех же преподавателей.
Раза два за весь учебный сезон какой-нибудь поток курсантов снимали на копку колхозной картошки или моркови. Это бывало наслаждением для перетруженных черчением глаз и утомленного вычислениями мозга.
Капитана Вальдека назначали бригадиром группы, которой поручили полуинструментальную съемку приокской поймы, с обрывистым берегом, речными отмелями, редкими населенными пунктами и сильно выраженным карстовым рельефом в береговых урочищах. Работой руководил преподаватель-подполковник. Она не была чисто учебной, т.е. бросовой: предстояло подготовить планшеты для нескольких листов государственной съемки в крупном масштабе (1:5000). Поэтому все множество карстовых воронок приходилось изображать на планшете не условными знаками, а выражать в горизонталях, что утяжеляло и замедляло съемку.
Стояла пасмурная сырая погода. Ветер морщил окскую воду. Рональд установил свою мензурку с кипрегелем под широким геодезическим зонтом, у основания песчаной косы. На берегу торчали вешки уже разбитой геодезической сети для точной привязки и ориентации планшета. На самом планшете предохранительный лист александрийской бумаги с нанесенными линиями к ориентирам прикрывал рабочий ватман. Рональд вырезал оконца в предохранительном листе и уже нанес на ватман контур берега. Остальные участники его группы разбрелись - кто с рейкой, кто с мерной лентой, кто с последними, еще не установленными вешками.
Над головами, почти уходя в серые кучевые облака, надоедливо завывал истребитель нового типа - 'Ла-5'. Некоторые курсанты уже знали его по действиям в военном небе. Силуэт этого самолета очень напоминал немецкого воздушного разбойника - фокке-вульф-190.
'Ла-5' охотился здесь, над Окой, за полотняной колбасой-мишенью, прицепленной к хвосту маленького 'У-2'. Скоростному истребителю с трудом удавалось совершать свои молниеносные огневые налеты на мишень, ибо радиус его боевого разворота равнялся, верно, пяти-шести километрам, а увертливый 'У-2' мог бы при желании крутиться вокруг телеграфного столба.
Впереди, где коса уходила под воду и два офицера из рональдовой группы ставили последнюю веху, неожиданно резко возник на реке целый веер всплесков. Они напомнили заключительные кадры киноленты 'Чапаев'. Это летчик-истребитель, пикируя, дал из скорострельной пушки очередь сверху вниз. Стрельба по мишени велась с небольшой высоты, и всплески образовали кучный, плавный полукруг у косы, почти рядом с работавшими геодезистами.
Естественно, они помянули в недипломатических выражениях родную авиацию и самого пилота. Ему это осталось неизвестным: с высоты трех-четырех тысяч метров он не мог различить и выразительных жестов, сопровождавших офицерскую ругань...
А еще через четверть часа прибежали к берегу галдящие ребятишки. Орали на все голоса:
- Дядьки, дяденьки! Дуйте на подмогу! Там одного вашего убило!
- Где? Кого?
- На железнодорожном переезде. Пожилой такой... В тарантасе ехал...
Кого-то оставили покараулить инструменты. До переезда добежали в минуты. Но помощь была здесь уже не нужна!
Осколок снаряда, выпущенного с 'Ла-5', по воздушной мишени, выбрал себе на всем необъятном для глаза приокском просторе одно-единственное, хрупкое человеческое сердце, притом доброе и отзывчивое!
Человек, занимавший малопопулярную в армии и не романтическую должность училищного начфина, пользовался общей симпатией и уважением. Истый петербуржец, кадровый военный, он являл собой редкий, уже исчезающий тип офицера-интеллигента, образованного, воспитанного и заботливого. Он вечно помогал разгильдяям-курсантам разыскивать утерянные денежные аттестаты, умел утешить заплаканную офицерскую вдову; не был бюрократом и относился к младшим по возрасту и рангу столь же вежливо и ровно, как и к старшим. Вот этот-то милейший подполковник, возвращаясь из павловского банка с денежным ящиком, что стоял у него в ногах, как раз миновал открытый шлагбаум на переезде. И вдруг охнул, приложил руку к груди и удивленным тоном успел сказать вознице:
- Гляди-ка, Митрич, у меня - кровь!..
Когда лошадь свезла экипаж с дощатого настила, подполковник был уже бездыханен. Подоспевшие геодезисты застали подполковника в пролетке, откинувшегося на спинку сиденья с прижатой к груди ладонью. Кровь из прободенного сердца еще сочилась между пальцами.
На другой день стало известно, что не одни сослуживцы, но и высшее генштабное начальство в Москве уважало покойного. Москва велела на сутки отложить похороны, ибо в траурной церемонии пожелал участвовать сам глава управления, генерал-лейтенант Куприянов.
И в предобеденный горячий час работы к геодезическому зонту, под коим трудился со своей мензуркой и планшетом капитан Вальдек, приблизилась группа старших офицеров, а среди них - генерал-лейтенант. Училищное начальство выглядело в этой группе мелковато.
Бригадир отдал рапорт. Генерал сам подошел к планшету, спросил, почему урез воды на планшете не соответствует реальному. Капитан пустился в излишне долгие пояснения, все, мол, сделано усреднение, по опросу старожилов.
- Проверьте соответствие ориентирных линий планшета с геодезической сетью.
Сопровождавший генерала полковник поставил кипрегель линейкой вдоль черты, приложил глаз к окуляру. Произнес, после паузы:
- Веха... в трубе, товарищ генерал-лейтенант.
Планшет, видимо, показался начальству затертым. Словом, группе Рональда Вальдека суровая комиссия выставила за полевую работу тройку.
Несмертельно, однако же... по сердцу чуточку царапнуло!
Но строгий генерал, видимо, сам почувствовал, что проявил к курсанту-фронтовику несколько излишнюю придирчивость. Да и вид у генерала был располагающий к доверию: высокий, с хорошим лбом, добрым взглядом и пышными усами. От такого Рональд не ожидал напрасной обиды. И не ошибся: генерал запомнил курсанта Вальдека и на другой день после похорон подполковника явился в класс во время решения каких-то задач по карте. Он прекратил урок и вызвал капитана Вальдека к доске.
- Прошу вас, товарищ капитан, показать классу, как следует топографически обеспечить танковую атаку. Вот вам карта местности. Действуйте! Противник обороняет рубеж Юровка - Власово. Передний край нашей обороны проходит... вот здесь, вдоль сухого русла. Танковая рота сосредоточена в урочище Кудрявое, западнее высоты 43,1. Ближайшая задача для танкистов - удар по нас. пункту Юровка, дальнейшее развитие успеха в направлении укрепленной высоты Безымянная. Ваша задача, капитан, 'поднять' карту для танкового маневра. Задача ясна?
- Ясна, товарищ генерал-лейтенант (еще яснее было Рональду Вальдеку, что генерал успел просмотреть 'личное дело' капитана и заметил благодарность, вынесенную танкистом Ивановым).
- Через полчаса зайду, проверю. Класс повторяет задачу за капитаном.
Рональд выполнил работу торопливо, коричневым, синим и черным карандашами, как показалось ему самому, - не наилучшим образом. Однако генерал поставил в журнале жирную красную пятерку и приказал капитану зайти после уроков в учебную часть.
Беседовал здесь капитан Вальдек с самим генерал-лейтенантом, уже готовым к отъезду. В окно было видно, как волокут к генеральскому 'ЗИСу' две кадки с живыми павловскими лимонами. В багажник погрузили ящик помидоров.
Кто-то командовал: 'Тише, легче, осторожнее с лимонами! Чтобы так, с плодами, и довезти до Москвы!'
- Стало быть, вы изрядно знакомы с редакционно-издательским делом? И владеете несколькими иностранными языками? А как с геодезией?
- Не мне судить, товарищ генерал-лейтенант! Тем более, в присутствии самого начальника училища!
Присутствующее училищное начальство показало, что с геодезией - благополучно.
- Вы прибыли сюда по направлению Ташкентского пехотного?
- Так точно, товарищ генерал-лейтенант,
- Так вот, я полагаю, что в Ташкент вы больше не вернетесь. У меня на вас виды другие. Ведь вы - москвич? И квартира там у вас есть?
Рональд подтвердил.
- А семья где?
- Со мною была, в Ташкенте. Но жена - научный сотрудник Академии наук. С возвращением ее института из эвакуации она должна будет тоже вернуться в Москву.
- Ступайте, обедать, товарищ капитан! Ожидайте приказа при выпуске.
Выпуск происходил перед ноябрьскими. Капитану Вальдеку поручили слово от выпускников... Кое-кто уже ухитрился приложиться к яствам и питиям, приготовленным в столовой. Другие спешили проститься с училищными дамами - сотрудницами всевозможных служб, библиотеки, учебной части и просто преподавательскими женами. За трехмесячный учебный период возникали у курсантов и скоротечные романы, и даже более серьезные сердечные привязанности. Не избежал такой участи и герой нашего повествования... Были и ночные проводы с гудящей от усталости головой, была одна памятная ночь под открытым небом, с чтением стихов под луной, в душистом стогу сена... Он тогда возвращался, минуя вахту, через забор, зная, что дневалит приятель-лейтенант, не склонный к доносу... Самое странное, что героиня этой ночи ждала со дня на день приезда мужа из Ленинграда. Свою победу Рональд таил ото всех. Была в этой высокой, красивой ленинградской женщине глубокая тайна, и разгадать ее он не сумел. На прощание она торопливо перекрестила его и поцеловала в оба глаза. А муж-полковник... был уже дома. И, кажется, он очень гордился женою и справедливо ею восхищался.
Прибыл, наконец, и долгожданный фельдъегерь с приказом о назначениях - он опаздывал из-за объезда какого-то рассыпавшегося мостика.
Курсантов построили, начальник учебной части внятно читал текст приказа. Иным выпускникам присваивались очередные воинские звания. Всех посылали на прежние работы и должности...
- Лейтенанта Шевелева, прибывшего из Уральского пехотного, направить преподавателем военной топографии в Уральское пехотное... Получите документы на обратный проезд.
Фамилии капитана Вальдека в алфавитном списке не зачитали. И в самом конце приказа о нем было сказано так:
- Капитана Вальдека, Рональда Алексеевича, назначить зам. нач. редиздат. отдела управления, с направлением в город Москву... Товарищ Вальдек, подойдите за проездными документами.
Перемена, вызванная прочитанным пунктом приказа, возымела на училищных администраторов действие как бы магнетическое!
Сам начальник училища, обычно недосягаемый полковник Баба, чуть не на цыпочках поспешил к офицеру, оглашавшему приказ.
- Покажите-ка, покажите, какие проездные документы вы приготовили для товарища замнач РИО! Позвольте, зачем вы даете ему жесткий плацкарт? Ему положено место в мягком вагоне... Исправьте это! А вы, товарищ капитан, уж не забывайте нашего училища и особенно курсов! Будем рады, если вы статью напишете в 'Вестнике' об организации дела у нас, на курсах усовершенствования... Но, главное, не забудьте нас при распределении карт, учебных пособий, книг и подписных ваших изданий...
2
Дважды в жизни Рональд Алексеевич побывал под общим наркозом: когда оперировали загноившийся аппендикс и на фронте, когда извлекали из челюсти минный осколок. Тринадцать лет отделяли одну операцию от другой, но ощущения под наркозом были схожи - оба раза он возвращался в детство. Не в свою реальную Иваново-Вознесенскую среду, а в детство идиллическое, никогда не пережитое, почти райское.
...Он видел себя в небольшом андерсеновском саду-цветнике, среди розовых кустов. В кресле сидела бабушка Агнесса, пела моцартовскую колыбельную, и весь сад отзывался ей небесной, тончайшей музыкой: стеклянные колокольцы подзванивали мелодию, ласковые шмели гудели контрабасами, а цикады и древесные лягушки еле слышно вели свои скрипичные партии. И он тогда знал, что это - навсегда! Тайна вселенской гармонии - постигнута. А через нее, ясным и прямым откровением вот-вот придет познание Бога и как высшее счастье - встреча с самим ликом Его... Это будет сейчас, сейчас...
Но вместо явления Лика - снова наступало темное забытье, глухо нарастала боль, и в позывах на рвоту, в тяжких судорогах к телу возвращалось из эфирного рая пробуждающееся сознание реальности земной; возвращалось падшим ангелом, низринутым Божьей десницей с горных высот на грешную Землю...
Нечто подобное своим наркотическим сновидениям Рональд Алексеевич ощутил наяву, год назад в Москве, когда очутился впервые дома, в Малом Трехсветительском. Думал, что и сейчас повторится то же ощущение нереальности переживаемого. Мол, снова ему предстоит побывать в квартирном мирке теней и призраков...
Ничуть не бывало!
Он теперь входил в квартиру не случайный проезжим, а полноправным прежним хозяином. Притом зная, что все обитатели сего гнезда, хоть и подверженные лишениям, опасностям и бедам, хоть и раскиданные друг от друга далеко, чуть не по разным концам света Божьего, все-таки живы, ждут встречи и соединения вновь. Притом не где-нибудь, а именно здесь, в этих мрачновато-мощных стенах старого церковного дома! И нельзя здесь поддаваться ни снам, ни галлюцинациям!
...Его поезд из Горького (как он ненавидел это уродливое, тупое переболвенивание заветных российских градов, как жалел чудесное название 'Нижний Новгород') застрял где-то перед Владимиром. И добрался капитан Вальдек до Москвы по шоссе на автофургоне со срочным грузом. Вышел из кабины на Таганке в обеденный час. Знал, что поезд доползет до Курского лишь вечером, а то и ночью. Решил явиться на свою новую службу в Генштабе завтра поутру. А покамест весь остаток дня ждал полночи, вместе с дворничихой наводил порядок в квартире, обметал запыленные книги, переставлял вещи для мытья полов, рылся в 'долгих ящиках' своего и Катиного письменного стола, перебирал на полках альбомы, письма, фотографии. Этот огляд на собственную жизнь почти со стороны вверг его было в тоску и уныние: не сочтешь потерь на этом жизненном пути, заблуждений, грехов, непоправимо упущенных возможностей, разочарований, разбитых надежд. Увидел на какой-то карточке цитату из Горького: 'Сколько ненужного переживают люди!' Прояснилось, однако, в уме, что и само это чувство бесплодного уныния грешно, коли оно - без сердечного покаяния и духовного порыва к выздоровлению. Как-никак уцелел же он чудом среди эдакого огня, живы его ближайшие родные, а страна-родина оказала ему на этот раз немалое доверие!
Оправдать прежде всего именно это доверие! Остаток же сил посвятить обоим сынам и больной жене...
Перевесил Катин портрет работы фотохудожника Наппельбаума, чтобы лицо ее сияло ему всегда - и за работой, и - когда усталая голова уже на подушке...
...Служба его - в десяти минутах от дома, в Зарядье, наискосок от почитаемой некогда церкви Грузинской Божьей Матери, почти на углу Варварки. Улице давно присвоили имя разбойника Разина, а Варварскую площадь переименовали в честь старого большевика-самоубийцы Ногина, первоначально на этой площади и похороненного. Потом прах перенесли в кремлевскую стену. О самом Ногине говорили, что он заранее решил сэкономить 'отцу народов' девять граммов свинца, предчувствуя острый дефицит этого рокового металла в 37-м...
...В глубине темного двора, типичного для конторских зданий старомосковского 'сити' - Зарядья, Рональд Алексеевич увидел подъезд, охраняемый часовым. Истертыми ступенями поднялся на нужный этаж, в каждом уголке коридоров и переходов ощущая веяние духа коммерции, не выветрившегося из этих стен. Незримая тень Меркурия в сандалиях с крылышками привела его... к дежурному офицеру! Сдавая документы, узнал, что ждут его нынче чуть не с хронометром в руках - таков завал с работой!
Десяти минут не прошло, как он уже вычитывал гранки какого-то срочного издания, а курьер из типографии пребывал за дверью в ожидании. Начальник отдела, майор немецкого происхождения по фамилии Флоренс, уготовил заместителю большой стол в своем кабинете. Часом позже Рональд уже подписывал срочные бумаги и отдавал распоряжения, когда к нему за ними обращались. За стенкой справа трудился вольнонаемный профессор-геодезист и его помощник, инженер-картограф. А слева помещалась особая часть, где, оказывается, трудилась худенькая, большеглазая Верочка, лег двадцати двух, всего месяц назад потерявшая мужа-летчика. В браке они состояли с полгода, виделись урывками, а любила она его, видать, свято и самозабвенно.
Рональд представился генералу Куприянову, отвечал на вопросы, как на первый взгляд понравился Отдел и типография. Капитан заметил начальнику, что прибытие одного нового сотрудника не избавит от перегрузки: программа теоретически невыполнима наличными силами...
- А практически должна исполняться, капитан! - досказал генерал. - Мы здесь покамест вынуждены работать на износ!.. Это помните! Вам лично я имел в виду поручить редактирование 'Научно-технического вестника', выпуск наших непериодических изданий, участие в надзоре за печатанием карт и, наконец, взаимодействие с соседним управлением, на предмет быстрой расшифровки оперативных разведданных, поступающих через соседей и союзников. Эти данные надобно срочно пересчитывать в нашу систему координат... Если станет очень уж туго - подумаем, как бы получить лимиты еще на одну штатную единицу. Пока такой возможности нет...
Новый, 1944-й, капитан Вальдек опять встречал в поезде: ехал в Ташкент за своей многострадальной семьей. Отпустили его со службы лишь после того, как 'пятеро атлантов', по выражению майора Флоренса, 'приняли на плечи', т.е. распределили между собой на десятисуточный срок весь груз обязанностей Рональда. Львиная доля литературной и корректорской правки досталась Верочке из особой части. На время Рональдова отпуска ей оставалось для сна не более трех часов в сутки, и она, единственная из пяти, не ворчала...
Катю он застал к отъезду готовой, но было ей снова много хуже: отеки, слабость, одышка... Гарнизонный врач только отмахивался:
Чего же вы еще ждали? Декомпенсированный порок! Вези скорее домой. Там, как известно, стены лечат.
Поезд шел почти без задержек, по расписанию. Сказывалось постепенное отдаление фронтов, возвращение важнейших транспортных узлов. Отпадала надобность в дальних объездах - линии восточные, сибирские, среднеазиатские разгружались...
...Дома Рональд нашел письма однополчан. Дивизия генерала Мельшина двинулась из-под Ленинграда, получила звание 'Гатчинской', дралась на Псковском направлении. В конце января, у оперативной карты капитан Вальдек с волнением повествовал об исторических памятниках Новгорода, а у самого сердце щемило от дурных предчувствий и первых газетных вестей про то, в каком плачевном состоянии возвращались эти ценности в русские руки. Да и сами-то эти руки... надежная ли защита израненным и поруганным святыням древнего Новограда? Ведь сколько этими руками загублено не менее ценных и столь же заветных святынь великорусских до нашествия Гитлера! Вся Россия, от Москвы начиная, зияет пустырями и руинами на месте жемчужин славного русского зодчества, таких как белокаменный храм Христа Спасителя, гениальная потановская церковь Успенья на Покровке, Николо-Воробинский храм над Яузой, Успенские и Троицкие соборы в Суздале, Ярославле, Архангельске... Разве сочтешь эти русские утраты, причиненные стране 'своею собственной рукой', когда ненавистники России командовали, а невежды слепо исполняли преступные команды... Потому и сжималось сердце от мысли, какая судьба ждет теперь, после освобождения, святые руины новгородских древностей, Жила, правда, надежда на большого зодчего, А.В. Щусева. Рональд познакомился с ним в годы журналистские, а теперь именно ему поручено возрождение всей красы искалеченного града на Волхове-реке...
...Катя снова обживала родной дом, радуясь каждой уцелевшей мелочи, каждой книжке, фотографии, картине. А супруг ее работал, по-прежнему на износ, в своем высоком военном ведомстве. Участвовал в разработке крупнейшей стратегической операции 'Багратион'. Этим кодовым названием именовали план операции против центральной группировки немцев в Белоруссии. В мае генерал армии Антонов, высший Рональдов начальник (зам. нач. Генштаба), уже докладывал Сталину этот план, включавший согласованные действия четырех фронтов - Первого Прибалтийского (Баграмян), Третьего Белорусского (Черняховский), Второго Белорусского (Захаров), Первого Белорусского (Рокоссовский) и Днепровской флотилии. От цифр кружилась голова: в операции намечалось участие миллиона с четвертью солдат, четырех тысяч танков, более пяти тысяч самолетов...
И когда шла разработка плана, и офицеры штаба хладнокровно подсчитывали, сколько огня и металла обрушится на гитлеровцев, никому даже в голову не закрадывалась мысль, что весь этот всесокрушающий вал придется по родной земле, испепеляя ее и все, что на ней, вместе с противником... Должно быть, хирург, вырезающий опухоль, не должен думать о мускулах и тканях, уничтожаемых попутно?
Через некоторое время Рональду выпала честь послужить живой указкой при генеральском докладе самому Верховному о положении дел на Западном направлении.
Перед тем как отправляться на доклад в соседнее управление, где тоже имелась такая же огромная карта с оперативными отметками (только здесь их делали цветными карандашами и часто меняли листы), Рональд достал из своего служебного стола электрический фонарь-указку, которым пользовался на пятиминутках в своем управлении.
Полковник Тузов, автор известного в стране учебника низшей геодезии, заметил, что Рональд положил электроуказку в карман.
- Не вздумайте там достать эту штуку из кармана, - прошипел он Рональду уже на ходу. - Послушайте, лучше вернитесь, положите на место от греха... Что вздумали - наводить какую-то стрелочку на карту! Да вы эту вещь из кармана достать не успеете - и бац! - останется от вас одно воспоминание! Неужто вы такой... наивный человек?
Капитан счел за благо послушаться совета и отдать указку проходившей мимо Верочке. Она, кстати, знала, куда направляются товарищи офицеры. Накануне она 'обеспечивала выпуск' тисненной золотом папки для нынешнего доклада...
Рональду Вальдеку выпала во время этого доклада роль даже не статиста, а просто одушевленного предмета. От него требовалось, стоя на лесенке, быстро и безошибочно обводить указкой (не электрической, а самой простой!) нужные пункты и линии. И все-таки ощущение сопричастности к великой тайне войны у него еще усилилось...
Он их высоких зрелищ зритель.
Он в их совет допущен был -
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!
[12]
Но странно: от самого главного участника совещания, усатого человека в маршальском мундире и глянцевитых сапогах, осталось в душе Рональда впечатление натянутости и настороженности. Он дважды уходил в соседний кабинет, сделав жест докладчику не прерывать речи. Рональд старался не глядеть на Самого, будто тот, перехватив взгляд, в чем-то заподозрит глядящего слишком пристально и смело... Замечаний, сделанных им, Рональд почти не слышал - подводили контуженные уши! Но докладчик, кажется, остался удовлетворен своей живой указкой... Удаляясь снова в соседний кабинет, Сам слегка кивнул участникам совещания. Высшие начальники последовали за ним, остальные отправились обедать рядом, в Управление гвардейских минометов. Там хорошо кормили!
* * *
Общественной нагрузкой капитана Вальдека считалось старшинство в группе командирской учебы. Этой учебе отводился на неделе ПОНЕДЕЛЬНИК: два часа - строевой; два часа - тактики (а при выездах - четыре); два часа - политучебы; два часа - Уставы. Изучался по преимуществу новый БУП-2, утвержденный САМИМ (об этом прямо писали, и самый Устав называли сталинским). Он был приведен в соответствии со знаменитым сталинским приказом ? 306 о наступательных строях и маневре резервами людскими и огневыми. Приказ этот опрокидывал все прежние положения о вводе в строй огневых средств, а травное- резервных сил. Практически этот приказ запрещал маневр резервами, ибо оставлял в распоряжении ведущего бой командира столь ничтожное количество живой силы в резерве, что подобный резерв никакого влияния на ход боя оказывать не мог: полку разрешалось, например, оставлять в резерве взвод, дивизии - роту и т.д. Приказ требовал также единовременного ввода в действие всех огневых средств и боезапаса, для нанесения противнику внезапного, 'оглушающего' шока...
В закрытой печати (а также в газете 'Красная Звезда') приказ восхвалялся, ему приписывались все победы, но фронтовые командиры про себя только головами качали и... поступали по обстановке! Во всех Военно-учебных заведениях и всех группах командирской учебы теперь требовали отличного знания и неукоснительного применения как приказа 306, так и обновленного Боевого Устава Пехоты (части второй).
* * *
...Капитана Вальдека назначили ответственным за командирскую учебу во всем управлении.
Но в один из майских понедельников замполит, генерал-майор Полозов, велел капитану выстроить офицерский состав во дворе, проверив, у всех ли имеются при себе удостоверения личности. Офицеры в строю переговаривались, гадали, куда замполит намерен их вести.
- За мной! - сказал генерал и зашагал по тротуару впереди строя. Рональд вел все шесть десятков коллег по мостовой к Красной площади.
- По одному - заходи! - дана была команда перед белой дверью закрытой поликлиники. Оказывается, привели 'на уколы' поливалентной вакцины НИИСИ. Предотвращавшей, как веровали медики, шесть болезней, включая столбняк, все виды тифов и т.д. Рональду, как и всем, засадили шприцем под лопатку полстакана этой чудотворной вакцины и сделали о сем отметку в документе. Учебу отменили, разрешили вернуться к текущим рабочим делам. У Рональда в кабинете сохли на нитях звонковой проволоки еще влажные гранки очередного номера 'Вестника'. Он засел за правку и забыл о слабо саднящей спине...
В корректорском деле он набил руку и теперь понимал, что опечатка цифровая или в учетном варианте - полбеды, а вот опечатка с политическим привкусом - полная беда! Зимой у него вычли 80 рублей за 'выдерку' и замену двух страниц из полного тиража ноябрьского номера 'Вестника'. Там вместо слов '25 лет советской власти' было дважды напечатано 'советской валсти'. Номер, как и остальные, был подписан в печать капитаном Вальдеком. Пришлось ехать в типографию 'Молодая Гвардия', где печатался номер, и по-доброму договариваться с техноруком Матвеевым... Технорук, поняв смысл просьбы, предъявил редакции божеский счет за свою поправку. С той поры капитан с особым вниманием относился к подводным рифам, грозившим политической двусмысленностью.
В тот день он, как всегда, работал, не разгибаясь, пока не ощутил странного звона в ушах. Поднял голову - удивился: свисавшие с нитей полоски гранок сделались красными. А звон в голове быстро нарастал, по коже щекотно носились муравьи, комната пошла кругом. Был еще один проблеск сознания, когда перед самым носом оказался угол железного ящика... Того, что стоял на полу, слева от стола.
Говорили потом, что он удачно упал со стула: хватился бы виском об угол - и закончился бы этим роман его жизни!
Сперва его отвезли домой. Термометр перешел за 41®С. Катя сама еле таскала ноги. Ночной бредовый крик больного мужа наводил на не мистический страх. В жару он командовал танковым десантом автоматчиков на белоостровском болоте, матерился и рыдал.
Под утро на машине 'скорой помощи' его отправили в окружной госпиталь у Петровских ворот. Только здесь и поняли, что прививка поливалентной вакцины разбудила в его крови среднеазиатскую, заполученную в Чирчике и доселе коварно дремавшую 'малярию терциана' - трехдневную малярию.
На третьи сутки жесточайшего приступа он очнулся и огляделся в незнакомой палате. Сосед, майор Воздушно-десантных войск Михеев, признался, что вся палата просила вынести койку с больным капитаном хоть в коридор - так страшен был бред. Здесь, в палате, он больше не воевал, но тихо перечислял зловещим голосом приметы выкопанных из могил покойников:
- Извлечен труп... восковой зрелости... пулевое отверстие в затылочной части черепа...
Эти замогильные словеса сопровождались и жестами - указательным пальцем, нацеленным куда-то вниз.
Объяснение такого бреда было несложно: капитану Вальдеку приказали напечатать в 'Вестнике' длинные отрывки и заключения Государственной комиссии по расследованию убийства военнопленных польских офицеров в Катынском лесу под Смоленском. Их расстреляли советские чекисты в 40-м году, а затем, в 1941 и 42-м немецкие фашисты-оккупанты, раскопавшие катынские могилы и предавшие широкой гласности факт расстрела поляков русскими, сами убивали и закапывали здесь свои жертвы - военнопленных, партизан и местных жителей. Заметая следы собственного преступления - убийства польских офицеров, советские власти после освобождения Катыни от немцев шумно публиковали 'материалы расследования' немецких зверств в Катыни, умалчивая, разумеется, о зверствах собственных. Эти-то 'расследования' и перепечатывал из официальных источников 'Научно-технический вестник'.
Рональд Алексеевич знакомился с соседями и врачами, медсестрами, нянями. Отделением заведовал седовласый профессор-кардиолог, палатным врачом была привлекательная девушка с латышской фамилией. Отец ее, как выяснил Рональд, недавно погиб в северных лагерях. Мать как-то сумела сохранить московскую комнату (вторую при аресте отца отобрали) и вернулась сюда из казанской эвакуации, где дочь закончила высшее образование.
Майор Михеев угодил на соседнюю койку в госпиталь с тяжелым сердечным приступом. О его причинах он долго таил правду, но однажды отважился на откровенность с глазу на глаз. Никакой Боккаччо не выдумал бы такой истории!
Двоих офицеров, майора и лейтенанта из Хрулевского управления тыла, что в Настасьинском переулке послали на 'козлике-газике' проводить подписку на очередной выигрышный заем 1944 года среди колхозного населения Рузского района.
Офицеры несколько удивились готовности колхозниц подписываться на облигации. План подписки даже несколько перевыполнили. Но... оказалось, что по неписаному местному закону все приезжие из Центра представители (агитаторы, лекторы, заготовители) подлежали некой... гражданской повинности: их оставляли ночевать у самых гостеприимных сельских активисток. Притом существовал, оказывается, даже некий неофициальный диспетчерский график этих ночевок, дабы ни одной активистке не обидно было!
Посему, после завершения подписки троих гостей - майора, лейтенанта-помощника и шофера-солдата 'распределили' по домам, напоили, уложили и... приголубили!
Ночлег, однако, оказался неспокойным!
То ли бригадирша слегка погрешила против графика и проявила кумовство, то ли тройка военных показалась селянкам очень уж завидной добычей, только сон их после полуночи был нарушен...
Сладко уснувшего майора разбудили довольно бесцеремонно, а бригадиршу-хозяйку совсем неделикатно вытащили из-под мужского бочка... Дескать, хватит с тебя. Другие-то ничем тебя не хуже! Давай-ка, дорогой, сдавайся, да пошли-ка с нами! Теперь вот у этой дамочки побудешь!
Дородная, черноокая дамочка действовала так решительно, с таким ясным сознанием своего конституционного права на отдых, что майор, смущенно покрякивая, все же собрался и... до утра поддерживал гусарскую славу под кровом энергичной дамочки.
Но и тут покой был утром нарушен!
Майор проснулся от громкого женского спора в доме. Оказывается, женщины привели шофера, застигнутого при попытке завести машину. От майора красавицы потребовали категорического запрета заводить еще по меньшей мере на сутки.
Как и где провел он эти сутки - майор в точности не помнил, но картины, смутно сохранившиеся в его отуманенном мозгу, приближались не к 'Декамерону', а к образам Гойи. Вдобавок женщины слили из бака бензин, а канистру спрятали.
Под утро разыгралась гроза с ливнем. В суматохе (ибо во многих домах потекли крыши, и воды хлынули в погреба) шофер учуял канистру, залил бак горючим, а радиатор - водой из кадки. Потом вынес полубесчувственного майора, вызволил плененного доярками лейтенанта и под лютой грозой летел - проселком, лужами, рытвинами, включив оба моста и рискуя башкой. Вот так и был доставлен майор Михеев в госпиталь, героем подписки на заем обороны.
3
А над семьей Вальдеков собиралась гроза не спасительная!
Оказывается, когда отца семейства отправляли на 'скорой', Федя как-то ухитрился пристроиться к машине, чтобы выведать, куда положат папу. Дело было на холодном майском рассвете, мальчик в одной рубашонке и трусах простыл, свалился с воспалением легких, тоже почти в беспамятстве. Пришла машина и за ним, отвезла в детскую больницу на Воронцовом поле. И осталась в пустой квартире одна Катя, час от часу терявшая силы. С кем-то прислала мужу записку. И начальник госпиталя разрешил положить Катю в соседнюю с Рональдовой палату - там лежали женщины - военные врачи. По лестнице Катя поднималась сама. Палата выходила окнами на бульвар, где девушки-солдаты МПВО
[13]
вечерами поднимали, а утром спускали 'толстопузого' - аэростат воздушного заграждения.
Катя сразу попала в разряд 'тяжелых'. Ее лечили вливаниями строфанта и дигиталиса, пиявками на печени, и временами казалось, что ей легчает. Профессор Винцент приехал навестить ее. С фронта шли письма от Ежички - он командовал батареей противотанковой артиллерии. Вскользь, между прочим, написал, что награжден пятым боевым орденом. Письма были веселые и обнадеживающие. Мать посылала открытки сыну чуть не каждый день. Он продолжал получать их... уже после рокового дня.
Произошло это 12 июня. При ясном утреннем солнце. Оно озаряло палату, и 'косою полосой шафрановой'
[14]
лежало на Катиной щеке. Накануне каким-то чудом просочился в палату Федя, только что выпущенный из больницы. Он один в квартире, прибирал ее, готовил себе что-то на керосинке и вот прибежал навестить родителей. Мать послала его домой пораньше.
[15]
Весь путь бульварами от Покровского до Петровки, со спуском на Трубную и подъемом к Сретенским, он проделывал пешком - маленький, худой, одинокий...
Капитан Вальдек нанял сиделку к жене, чтобы облегчить ей даже простые движения. Было без десяти шесть утра. Как всегда, он заглянул в ее палату, врачихи перестали его замечать. Сиделка замахала руками - спит, мол! Все хорошо!
Но он угадывал всякое ее желание и тут почувствовал, что сквозь дрему ей надо что-то сказать мужу. Стал на колено, склонил ухо к ее губам. Уловил: 'Ронюшка, поди, поиграй на солнышке, потом опять приходи!'
Он понял: образ сына и мужа у нее сейчас смешались, но, кажется, дышится ей и в самом деле полегче. Он накинул полотенце на плечо и пять минут плескался у раковины в мужской комнате. И шел назад, к себе, повесить полотенце на спинку койки. А навстречу ему уже бежала сиделка:
- Идите! Кончается!
Уловил последний Катин вздох. Поднялась и опустилась исхудавшая грудь. Прилила краснота к лицу. Вздулся крошечный пузырек розовой пены в уголке губ...
С другой койки добрый женский голос:
- Отмучилась, бедная!
И... уже молодые врачи-практиканты, в роли санитаров. Подняли кровать с Катей, понесли коридором в бильярдную. Этот средних размеров зал назывался так, видимо, по старинке - никаких столов бильярдных здесь не было, но... сколько было таких же коек, из самых разных палат. Их не торопились уносить обратно!
Когда-то Катя рассказывала, как она восприняла смерть первого мужа, Валентина Кестнера. Он скончался в полусне, у нее на руках, и она почувствовала, как бы из-под глыбы придавившего ее горя, два отчетливых ощущения: угасла мучительная ревность, всегда ее терзавшая со времен мужниной измены. И - превращение родного, только что живого сонного тела - в чужую, враждебную вещь.
Рональд Алексеевич ничего подобного не ощутил, держа Катину мертвую руку в ладонях. Ему еще не верилось, что она никогда больше не проснется, не откроет глаз, не пошевелится. Все чудилось, будто еще что-то поправимо, что это еще не все! Ибо - тогда - зачем же все оставшееся? Зачем сам-то он дышит...
Когда пришел врач. Катя уже холодела. И... делалась прекрасной, как в молодости. Строгий, вдумчивый лик. На челе - высокая мысль. И стали чуть подниматься веки, белки глаз приоткрылись... Он рукой поправил ей веки, тоже казавшиеся еще трепетными, не чужими, не тамошними, а еще здешними.
Он пробыл с ней два часа, держал веки, концами пальцев ощущал ресницы, следил, чтобы нижние сомкнулись с верхними. Катя в ее вечном сне становилась все прекраснее, выше. И тогда только Рональду пришло понимание, что она - в мире ином, горнем!
Их разлучили студенты-санитары, во главе с профессором. При всей своей слабости он тоже взялся за носилки, куда студенты переложили тело с кровати. Лик закрыли простынкой. Стали медленно спускаться с той лестницы, где она сама всего две недели назад поднималась пешком по ступенькам.
Когда сошли на асфальт заднего двора, всех их - студентов, профессора, Рональда, носилки - обдало июньским щедрым солнцем, потоком теплого воздуха, света и городских звуков. А в глубине двора, куда они направились с носилками, была дверь в особый домик, и перед дверью сидел старик и деловито натачивал напильником пилу-ножовку...
Рональд все понял и в отчаянии все еще ждал какой-то помощи, чуда, чтобы остановить все это, не дать им, не сумевшим помочь ей выжить, теперь еще и надругаться над ее телом, еще даже не совсем остывшим...
И нечто совсем необычное действительно произошло.
Позади идущих, со стороны улицы Петровки, властно прогудела автомобильная сирена. Распахнулись двустворчатые железные ворота, впустили в больничный двор черный лимузин 'ЗИС'. Рядом с водителем сидел полковник с голубыми кантами на погонах, кабину занимали пятеро полуштатских. Автомобиль обогнал группу студентов с носилками и притормозил. Офицер поднял руку.
- Минутку! Остановитесь! Чье тело провожаете?
Профессор назвал фамилию своей умершей пациентки. Военный показал красную книжечку и дал знак спутникам подойти.
- Особая медицинская экспертиза НКВД... Носилки: поставьте! Товарищи студенты, вы свободны! Товарищ профессор, вы тоже свободны! Если будет нужно, мы вас потом пригласим... А вы кто? Муж? Значит, Рональд Алексеевич? Ясно! Вы здесь на излечении? Товарищи студенты, помогите вашему больному вернуться в палату. А вы, ребята, взяли носилки!
Только в четыре часа 'особая экспертиза' пригласила и профессора в морг. Он вернулся успокоенным: эксперты убедились, что медицина была бессильна помочь больной: сердечные клапаны свисали ненужными тряпочками, сердечная мышца произвольно и свободно посылала кровь, 'безо всякой регуляции'...
- Но скажите, чем она в жизни занималась? Я за всю свою полувековую практику впервые встречаю такой великолепный мозг. К тому же она ведь и не пожилой еще человек... была...
Пока Катя лежала в бильярдной, Рональд успел позвонить профессору Винценту, а тот сообщил в Катин академический институт: часть Катиных коллег успела воротиться из эвакуации. Какие-то старые сотрудницы отдела Востока тотчас же поехали в Трехсвятительский, проведать осиротевшего Федю. А он им возразил:
- Нет, моя мама не умерла! Я еще вчера вечером был у нее.
...Всей церемонией, всеми формальностями ведал Винцент. Да еще приехала в самый день похорон из куйбышевской эвакуации Рональдова сестра Вика, будто специально, чтобы успеть проститься с золовкой.
Два обещания не раз давал Рональд жене, еще до последней болезни. И она часто требовала подтвердить те обещания. Напоминала о них в больнице: обязательно предать ее, мертвую, не земле, а огню; урну же, пусть безымянно, схоронить где-нибудь в отрогах того
...холма, где спит Максимилиан Волошин,
в соседстве солнца, ветра и стрижей...
После траурной церемонии в крематории Донского монастыря, они с Федей принесли мамину урну домой, устроили маленький алтарик и решили держать мамин прах покамест дома, до поры, когда можно будет съездить в Крым и исполнить второе обещание.
...Из госпиталя Рональда однако отпустили только для похорон. Генштаб позаботился о Феде - его послали в Барыбинский пионерлагерь по Киевской дороге, а Рональда воротили долечиваться. Девушка-врач очень о нем заботилась. Майор Михеев серьезно советовал соседу 'не упускать такой шанс снова построить семью'.
Обоих соседей отправили отдохнуть в окружной военный санаторий.
Там, вблизи поэтического пруда, мрачноватого полуготического дворца графини Паниной, крылатых гарпий над водой и классических беседок в парке, невдалеке от нового волго-московского канала, к Рональду начали возвращаться силы. Тревожило положение с работой, служебная перегрузка товарищей, сотрудников, офицеров отдела, тянущих сейчас лямку и за него, отдыхающего. Майор Флоренского-то взял себе в помощь, но не был доволен этой временной поддержкой, сработавшись с капитаном... Его представили и на присвоение очередного звания - майора. Дело пошло в управление кадров, к маршалу Голикову. И еще кое-какие инстанции интересовались здравием капитана Вальдека - хотели его привлечь к трофейной комиссии, к разведывательной службе, оперативной штабной работе в помощь наступающим войскам, к выпуску книг о новейшем боевом опыте. Все это передавали ему сослуживцы, когда навещали капитана в санатории, а в заключении этих встреч... все-таки советовали не торопиться с выпиской.
Шел месяц июль, теплый и сухой. Война откатывалась к границам, войска получали инструкции, как вести себя и как драться за рубежами страны. Потерпела поражение финская армия при десятикратном перевесе сил наступающей советской армии. Угроза невской столице окончательно миновала. Дивизия, где служил Рональд, действовала в Эстонии, а готовили ее к переброске далеко на юго-запад, в Чехословакию, в составе 4-го Украинского фронта (генерал Петров, бывший начальник Ташкентского пехотного училища, герой обороны Одессы и Севастополя). Союзники своей нормандской операцией открыли, наконец, долгожданный второй фронт. Дело явно шло к победе над гитлеровским Третьим рейхом! Рональда Вальдека все это отвлекало от его черной, отчаянной тоски по Кате. Иногда тоска казалась неодолимой, а жизнь - невозможной. Однажды он как-то особенно ощутил это, когда открыл... платяной шкаф. От платьев еще пахло живой Катей, и порыв броситься за нею в лестничный пролет или заглушить сердечною боль выстрелом из фронтового нагана пришлось подавить усилием воли. Не для того, мол, тебе доверено оружие, не того ждут оба сына от отца, сохраненного им судьбою.
А в санатории главврач, мужчина суровый и разумный, говорил капитану:
- Вы свой вклад в общее дело уже внесли. На войне и в тылу. Останетесь полноценным человеком, если серьезно отнесетесь к лечению. Иначе... можете и победы не дождаться! Держитесь у нас строгой лечебной дисциплины!
Будто в подтверждение его доводов, приехала в двух автомобилях из Москвы инспекция из Управления тыловой службы. Потребовала материалы об отдыхающих. Интересовалась, как отдыхают фронтовики. Таковых в военном санатории оказалось... двое, Вальдек и Михеев (притом и они очутились здесь не прямо с фронта, а из тыловых учреждений). Тем не менее, внимание к ним еще усилили, ибо большинство лечащихся имели косвенное отношение к вооруженным силам: жены и дочери военных чинов, их секретари и тыловые служащие. Под воскресные дни столовый зал санатория оставался на три четверти пустым: дамы упархивали в Москву принимать ванны, встречать супругов, мыть голову или причесаться у парикмахера.
Инспекция работала дня три, наблюдая все это воочию. Самая деятельная из инспектрис, высокая блондинка с грудным голосом - представительница одной из служб в Настасьинском, - подсела к столу капитана Вальдека, заговорила с ним ласково, спросила, нет ли у него каких-нибудь нареканий насчет пищи, быта и лечения. Капитан смущенно хвалил санаторий и его врачей. Блондинка показалась ему интересной - улыбчивая, сероглазая, крупная, быстрая, с легкой и плавной походкой. Вечером видел ее на танцах - она танцевала с другой инспектрисой, двигалась свободно и непринужденно.
На следующий день нашел около своего прибора на столе новое, не заказанное им блюдо - тарелку свежей земляники со сливками. На других столах такого лакомства к десерту не было. Оказалось - личная инициатива дамы-инспектрисы. Сама она уже уезжала с остальными инспекторами. Он вышел к автомобилю, поблагодарил за внимание. Дама, прощаясь, многозначительно на него глядела и ласково улыбалась...
Как только машина тронулась, он забыл об этой даме и был удивлен, когда дня через три на санаторном пляже вдруг снова увидел ее среди купающихся: она вышла из пруда и улеглась загорать на солнцепеке.
Он присел рядом и поздоровался. Дама ему обрадовалась, заговорила, будто с давним знакомым. Он рассказал ей очень коротко о событиях в семье, и показалось ему, что она давно знает все рассказанное и... кое-что большее, даже о чем Рональд молчал. Они катались на лодке вверх по речке, проплыли под старинным мостом XVIII века, приписываемым Баженову, и он, уставший от длительного одиночества и тоски по женскому сочувствию, все говорил, говорил о наболевшем, и она внимательно и понимающе слушала. А сама рассказала, что развелась с мужем-медиком, растит дочку, живет одна, занята на военно-хозяйственной работе, очень устала и после своей инспекторской поездки решила взять отпуск и путевку в этот санаторий, с которым только что знакомилась и нашла 'пригодным для отпуска'.
Капитан познакомил ее с майором Михеевым, но тому эта дама не очень понравилась. Он все вспоминал девушку-врача из госпиталя: 'Вот то для вас, капитан, была бы правильная кандидатура!'
Рональд же фаталистически отнесся к новому знакомству. Дама казалась доброй, да и весь прошлый опыт общения с женщинами не мог настроить его на недоверчивый лад! И начался сдержанный, прохладный, основанный на трезвом взаимном расчете полуроман... без влюбленности.
Валентина Григорьевна Петровская
[16]
перенесла свой прибор на его столик и заботливо добывала для капитана ягоды, сметану и свежие цветы - розы и гладиолусы.
А сослуживцы осторожно намекали на какие-то новые тучки, всползающие на служебные горизонты, но в подробности пускаться не отваживались: 37-й еще, как говорится, сидел во всех костях! Похоже было, что как-то осложняются отношения между всесильным ведомством маршала Берия и разведуправлением Генштаба. Да, такая тема была... не для разговоров на отдыхе! Но этот отдых уже тяготил капитана. За неделю до его окончания майор Флоренс приехал с кучей срочнейшего материала, касающегося Румынии. Для удара на Плоешти требовалось немедленно пересчитать американские данные в нашу систему координат. Профессор-геодезист был в отпуске - положение оказалось безвыходным, пришлось включить капитана.
Они просидели всю ночь за вычислениями и к утру работу закончили. Капитан констатировал, что голова варит сносно - пора теперь и честь знать! На пост! Кстати, удивился той добросовестности, с какой американцы поделились материалом, добытым их разведкой ценою жертв и немалых расходов! Майор намекнул, что ему предстоит на днях вылететь на фронт для уточнения передового края, и отдел останется 'без головы'. Рональд заявил, что готов будет лететь сам, лишь бы майор не оставлял отдела. И тот, видимо, обрадовался.
Уговорились, что послезавтра майор вечером пришлет машину к Савеловскому вокзалу. А наутро - вылетать на задание из Щелковского аэропорта. Рональд знал его - оттуда взлетали на Север Чкалов и Громов.
Он рассказал Валентине Григорьевне, что вынужден сократить отпуск и проститься.
- А как же ваш мальчик Федя?
- Пока в лагере, а там - видно будет, ближе к осени...
- Так вот, Рональд Алексеевич, летите спокойно, о мальчике, в случае каких-либо осложнений с вами, я позабочусь... Давайте адрес! Ну, а ежели прилетите до моего отъезда отсюда, может быть, встретите на Савеловском, проводите меня...
И Валентина Григорьевна сообщила дату отъезда - 20 августа. Условились: она, сойдя с пригородного поезда, постоит на перроне, если он окажется в Москве, то встретит ее на Савеловском вокзале.
К этой дате Рональд поспел вернуться из Прибалтики со своего задания. Опять видел войну, передний край, колючую проволоку, надолбы, рвы, контрэскарпы, огневые позиции наших батарей (только было их теперь - чуть не по десятку на каждый километр фронта!). Опять видел израненную землю, изуродованные леса без верхушек... И поколебалась его уверенность в близком конце войны, защемило больнее сердце о Ежичке - так сильны показались немецкие укрепления.
Во время наземного наблюдения с перископом-разведчиком за сложным оборонительным участком противника (Генштаб имел о нем противоречивые сведения, их требовалось уточнить), капитан был контужен в левую руку и лишился отличных часов - их разбило свалившейся с бруствера глыбой песчаника из распоротого немецким пулеметом мешка с песком... Руку пришлось подержать на перевязи.
В своем управлении он сдал весь добытый и отснятый материал, перенес оперативные данные на карту и... тут же получил новую командировку, недели на три, на этот раз в Воронеж. Говорили, что этот совсем недавно освобожденный город представляет собой одни руины и развалины, но там уже обосновался штаб Орловского военного округа, в чье распоряжение и направлялся капитан Вальдек до середины сентября. Поезд уходил утром 21 августа. Стало быть, вечер 20-го оставался свободным...
...На перроне Савеловского вокзала он нервничал. Поезд Валентины Григорьевны сильно опаздывал, а в Москве наступал комендантский час. Служебной машины он не выпросил (ему не очень хотелось, чтобы шофер, обслуживавший весь отдел и слывший сплетником, распространил бы свежую весть о новом дамском знакомстве капитана. Ехать же предстояло через всю Москву при отсутствии ночного пропуска - он у капитана был просрочен.
...Валентина Григорьевна жила в заводском пригороде, далеко за ЗИСом
[17]
. Как избежать неприятностей с патрулями? Не на вокзале же ночевать с дамой? Вот и она, с чемоданом и цветами...
Отсутствие машины ее не очень огорчило - электричкой до Окружной, хоть до Курского, там - до Серпа, а оттуда? Гм! Там и патрули строже, и километры длиннее!
- Давайте-ка с Курского ко мне домой, - предложил он. - У меня два апартамента. Экстерриториальность ваша гарантирована.
Дама подумала - и согласилась!
С Курского он знал путь дворами; на Яузском бульваре их остановил патруль, но поверил, что бежать им - сто шагов! Воинский документ помог - их отпустили. И дама вошла в апартаменты. Они ей очень понравились.
- Так оригинально все... Господи, а книг-то, книг. Это вы все читаете?
Он предложил ей ложе в кабинете. Шел третий час ночи, рассвет был уже недалек. А его поезд - с Казанского - через несколько часов...
Из ванны она пришла в Катином японском халате - он там висел на крюке. Когда улеглась, он принес поднос с чаем и сушками, зажег зеленую лампу, и они за этим чаем встретили первые проблески рассвета. Оба разгулялись, спать расхотелось, он достал с полки Ахматову, читал любимое... Она обняла его за шею и спросила:
- А... любить ты меня будешь?
Он серьезно кивнул и... погасил зеленую лампу.
* * *
Через двадцать суток он вернулся из Воронежа, города руин и возрождающейся зелени, каким-то чудом не спаленной дотла. Город ему очень понравился - местоположением и планировкой, памятниками и святынями. Еще высился на горе Митрофаньевский монастырь с дивной колокольней Кваренги, сильно искалеченной, но вполне пригодной к возрождению. Видел он бронзового Никитина, сидевшего в своем скверике, и одна штанина поэта была грубо разорвана обломком снаряда. И еще заметны были пулевые следы...
Дома было прямо-таки здорово! Федя - в школе! И была еще девочка Светочка
[18]
, двенадцатилетняя, хорошенькая, в маму крупная и мягкая. На вещах и книгах - ни пылинки; у детей - новая обувь; нигде - немытой посуды и разбросанных мелочей, строгость и порядок, почти как у Ольги Юльевны.
Капитан дождался Федю из школы. Пошел с ним на бульвар поговорить по душам: как, мол, отношения с этой тетей и девочкой Светочкой?
Мальчик высказался сдержанно. Дескать, человек она, видимо, хороший, заботливый. Девочка - как девочка, тоже ничего... Вот только...
Он просто не умел выразить то, что лежало на сердце и что ощущал и сам Рональд Алексеевич: перемену интеллектуального, духовного климата в доме. Ведь и сын, и отец привыкли к постоянному общению с существом, как будто даже и не совсем земным, с 'падшим ангелом', как сама Катя определяла тех стародворянских интеллигентов, кто, вопреки природе своей, пошел не против безбожной ленинской революции, а за нее.
Притом каждый Катин шаг, каждый жест, слово, движение, поворот головы, поступь, взгляд, улыбка - при всей их простоте и искренности были исполнены глубокого аристократизма, благородства. Таким складывалось у каждого человека первое впечатление о Кате, с этим она ушла и в мир иной, и этим была пронизана вся домашняя атмосфера, что в Москве, что в Котуркуле, что в Ташкенте... Теперь Рональду Алексеевичу не раз приходили на память строки Ахматовой:
Не потому ль хозяйке новой скучно,
Не потому ль хозяин пьет вино,
И слышит, как за тонкою стеною
Пришедший гость беседует со мною...
Рональд Алексеевич шагал домой с поникшей головой. Но его утешал сам Федя:
- Ты, папа, не огорчайся, если она тебе... нравится. Ничего! Может быть, и неплохо получится! Кончится война, не придется тебе так много ездить, Ежичка вернется... И всем тогда станет легче и лучше!
Капитан приободрился и повел речь, как говорится, с другого конца:
- Понимаешь, мальчик, ты представь себе и другие возможности, весьма, увы, вероятные: допустим, со мною что-нибудь случится при любом выезде или операции, или нашего Ежичку привезут, не дай Бог, конечно, инвалидом или тяжелораненным - кому-то надо будет с ним возиться? А она, видать, бывалая, терпеливая, умелая, человек самоотверженный и дельный. Правда, ведь?
- Да, да, папа, правда! - без особого жара соглашался Федя.
...Два месяца спустя, в октябре, вняв настояниям Валентины Григорьевны, капитан Вальдек перед очередной нелегкой и долгой поездкой повел свою даму за два часа до отлета в районный ЗАГС. Царил там устойчивый запах давно засорившегося клозета, две-три пары старались не замечать этого неустройства и не принять за несчастливую примету... С полчаса капитан провел в нервном ожидании, поглядывал на часы. Нервничал и шофер в казенном 'газике'. Наконец, чета вступила в комнату, где администрация пыталась поддерживать некий дух торжественности, но капитан так явно спешил, что церемония расписывания получилась чисто деловой.
Он завез домой свою вторую жену и покатил стремительно в аэропорт, что на Ленинградском шоссе, одно время носивший имя Чкалова, потом кратко именуемым 'правительственным'.
Был он на этот раз в Белоруссии, на 'главном направлении'. Выполнял чисто тыловую, но очень срочную работу. Слышал рокот артиллерии верст за сорок и ощущал легкое колебание почвы. Видел обозы раненых, но яснее всего и ощущал, и видел, и слышал тот самый неотвратимый, неодолимый ритм и порыв к победе, к Берлину, чему нет строгого определения. Но именно он служит барометром войны, как это было в первые месяцы немецкого наступления на Россию. По-видимому, само гитлеровское командование дрогнуло и засомневалось уже на пороге Москвы и проиграв и ритм, и порыв, - безнадежно проиграло вою кампанию, 'без пяти минут' до полного успеха. Рональд слышал на фронте, что противник готовится ввести в бой некое новое грозное оружие (были даже специально подготовлены разведгруппы для розысков его в подземных бункерах). Запуски грозных ракет типа Фау-один и Фау-два с европейского побережья по Лондону служили серьезным предостережением о реальной опасности (на атомный взрыв немцам недостало полгодика-годик!), однако ни эти слухи, ни немецкие контрудары, ни масштаб потерь, - ничто не могло отвратить, даже ослабить нашего наступления. Оно катилось, как океанское цунами, как неодолимый вал.
Воротившись, капитан тотчас получил новое очередное ответственное назначение: старшим преподавателем тактики и военной топографии на кафедре оперативного искусства особого военного института. Несколько первых лекций нового преподавателя получили хорошую оценку начальства и понравились высокоответственным слушателям... Лекции шли на немецком языке.
Однако здесь, кроме работы преподавательской, предстоял капитану еще и спешный выпуск книги - пособия для действующей армии. Наступающие войска срочно нуждались в таком пособии о стратегии и тактике прорыва германских оборонительных узлов новейшей конструкции.
Пришлось обработать для книги огромный накопленный материал, переосмыслить его, да еще и увязать с последними сталинскими приказами и уставами. Капитан Вальдек совещался с участниками прорывов, вспоминал и собственный опыт с финскими укреплениями. Несколько недель капитан не думал ни о сне, ни об отдыхе, почти не раздевался, как на переднем крае. И в конце этих трудных недель близился час, когда сигнальный экземпляр новорожденной книги почти в 300 страниц со многими вклейками и схемами должен был вот-вот лечь на стол редактора-составителя: так обозначил себя в этой книге капитан Вальдек, хотя от первой до последней строки она была целиком написана им, по материалам двенадцати наступательных операций.
И в эти оставшиеся до выпуска книги дни, уже в конце марта нового, идущего к победе 1945-го, получил капитан Вальдек еще одно эпизодическое назначение в город Тамбов: его посылали туда в качестве члена государственной комиссии принимать экзамены у выпускников Тамбовского общевойскового училища.
Именно при возвращении из этой служебной командировки произошел случай, навсегда сохранившийся в памяти Рональда Алексеевича.
Ехал он из Тамбова ночным поездом и, километров за полтораста от Москвы, оказался один в мягком купе: трое попутчиков-офицеров, служивших в Зарайске, дружно сошли в Луховицах. Там полагалась минутная стоянка.
Капитан расслышал снаружи молящий голос: ветхая старушка, по глаза повязанная платком, просилась до Москвы.
- Уж я, миленькие, где-нибудь в уголочке приткнусь...
Она была явно некредитоспособной, не могла предложить ничего, кроме молитвы во здравие благодетеля, но проводник оставался непреклонным. Рональду стадо стыдно в пустом купе с четырьмя сибаритскими ложами. Он решительно протянул руку просительнице, почти отпихнул проводника и привел старушку в купе.
- Располагайтесь, как вам тут удобно, мамаша, а я вот должен еще маленько с нашей цифирью повозиться...
Старушка сидела в уголке тихая, как призрак, а капитан принялся за неоконченные расчеты. Мимо вагона, в рассветном озарении, неслись малаховские, люберецкие, вешняковские домики. Как всегда, он внутренне напрягся, когда мелькнула платформа Красково и поезд перед Томилиным громыхнул над речкой Пехоркой. Сердце сжалось от тягчайшего из воспоминаний юности.
Потянулся длинный перрон Казанского...
Капитан сложил бумаги в полевую сумку, оделся, затянул поверх серой английской шинели (подарок короля Георга!)
[19]
ремень и портупею с револьвером, совсем было шагнул с вагонных ступеней на влажный асфальт перрона, да не тут-то было!
Снаружи - грубые окрики:
- Закрыть поездные двери! Приостановить выход пассажиров!
Вдоль всего поезда быстро построились в две шеренги вооруженные автоматами солдаты конвойных войск.
Одна шеренга - вплотную к вагонам, другая - вдоль противоположного края перрона. Каждый десятый из солдат-конвоиров - со служебной собакой на сворке. Старушка из Луховиц стояла на нижней ступеньке вагона, капитан Вальдек - на верхней, рядом с проводником. Только теперь капитан обратил внимание на подаваемый поодаль состав из шести-семи вагонов типа багажных, но с тюремными решетками на узеньких оконцах. Хвост этого состава остался в сотне метров позади последнего вагона тамбовского поезда.
Со стороны вокзала быстро нарастал шум, будто идущий от большой толпы, топот и шарканье сотен людей, выкрики, брань, команды. Чей-то голос из глубины вагона нетерпеливо спрашивал:
- Да что там такое?
Другой голос, потверже, пояснил:
- Как что? Зеков гонят!
И эта толпа зеков надвинулась, поравнялась с вагоном капитана. Серые бушлаты и рваные телогрейки, грязные шинели, склоненные головы, мокрые ушанки, а то и голые стриженные затылки, опущенные плечи... Казалось, их - многие сотни в этой колонне, безликих, худых, с бледным оттенком кожи, какой бывает у растения в погребе. Шли в молчании, не оглядываясь, даже по сторонам еле посматривая исподлобья.
Капитан видел только хмурые бледные лица, целые рядки бровей, и снова - очередной ряд, и еще, и еще... Брови - спины, брови - спины... Неужто эту толпу вместят шесть-семь 'столыпинских' (Рональд вспомнил, как железнодорожники издавна окрестили эти вагоны с решетками); людей-то - несчетно много!
Чей-то горестный вздох и всхлипывание:
- Сыночки! Сыночки! Куда же их теперь, болезных наших?..
Это - луховицкая старушка. Она откровенно плакала, в голос.
Капитану захотелось утешить ее, притом грубовато, упреком!
- По ком, мамаша, плачешь? Это же - немцам пособника, полицаи, вражины наши, а не... сыночки!
Из последнего ряда заключенных, вернее, этапников, один, изможденнее и старше прочих, будто обернулся, глянул на штабного офицера в затянутой портупее и негромко, со всей силой презрения кинул одно слово:
- Дур-рак!
Конвоир на него замахнулся... Шествие кончилось, прошло еще десятка два собаководов с овчарками. Перестроились обе шеренги конвойных, сомкнулись, затопали следом за колонной.
Слово же, кинутое этапником, будто так и повисло в весеннем воздухе. Оно преследовало капитана до самого переулка, до родного дома, и вдруг оказалось на воротной створке, начертанное детской рукой, школьным мелком, рядом с другим словом, похабным, заборным... И никак не мог отделаться Рональд Вальдек от этого слова, и даже в дни последующие, когда попадало на глаза мелком начертанное, он все возвращался памятью на Казанский вокзал...
После сдержанной семейной встречи он разобрал почту. Сигнал его книги ждет редактора-составителя... Когда на другой день он представил сигнальный экземпляр в Академию Генштаба, будущий рецензент, знаток истории Второй мировой войны, глянув на обложку, заметил вслух:
- Составитель - капитан. Отв. редактор - полковник. Автор предисловия - генерал... Ясно, кто книжку сделал!.. Поздравляю, капитан!
Вечером, с другим поздравлением, позвонил майор Флоренс: 'Главное управление кадров присвоило вам звание 'майор', товарищ Вальдек! Покупайте новые погоны!'
А еще сутки спустя только уснувшего после трудного дня сплошных лекций Рональда разбудили из первого сна, перед самой полуночью незнакомые люди полувоенного вида. Позади их испуганно жался у дверей управдом.
- Капитан Вальдек? Рональд Алексеевич? Ордер на арест и на обыск! Одевайтесь, Вальдек! И... поехали! С обыском тут без нас управятся!
...Когда его уводили, сонные дети - Федя и Светочка - проснулись и испуганно таращили глаза от непривычно яркого для ночной поры света. Арестованный поцеловал детей и сказал жене искусственно бодрым тоном:
- Какое-нибудь глупое недоразумение! Вернусь - самое большее через неделю. Как разберутся. Помни главное: за мной - ничего худого нет! Береги детей и... не очень расстраивайся! Будь здорова, до скорой встречи!
В эти свои утешительные словеса он не очень верил, хотя ясно отдавал себе отчет в том, что 'за ним' воистину - ничего худого нет!.. Только... нешто те миллионы, что садились до него в ту же Харонову ладью, были хуже и виноватее его? А кто вернулся? Почитай что за уникальными исключениями, вроде Винцента, никто...
Так вот и началась для Рональда Вальдека та долгая, беспросветная полоса заклятия мраком, о которой Данте сказал:
'...И Я - ВО ТЬМЕ, НИЧЕМ НЕ ОЗАРЕННОЙ!'
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Немерцающий свет
Глава восемнадцатая. ХЛЕБ СО СЛЕЗАМИ
Кто хлеба не вкушал, соленого от слез,
Ночами не стонал, в бессоннице, у ложа,
Тому познать еще не довелось
Небесных сил твоих, о, Боже!
Гете (перевод Р.Штильмарка)
1
Унизить до потери человеческого достоинства... Напугать... Внушить новичку сознание его вины и неотвратимости неизбежной кары. Парализовать волю к борьбе. Создать ощущение обреченности, полной безнадежности любых видов протеста и сопротивления. Новичок должен сразу понять: он попал в налаженный государственный механизм и обязан покорно претерпеть весь положенный цикл операций. Только покорность может сократить и самый цикл и повысить шансы человека уцелеть...
Таков внутренний смысл тех манипуляций и процессов, что сопровождают на Лубянке прием каждого нового арестанта с воли.
...Легковой автомобиль доставил арестанта Вальдека на Большую Лубянскую, или улицу Дзержинского, в тот самый нарядный, в классическом стиле дом с колоннами, чугунной решеткой и воротами затейливого литья, что принадлежал в 1812 году генерал-губернатору Ф.В. Растопчину, давал тогда в своих залах приют Карамзину, а с первых месяцев эпохи Великого Октября служит как бы чистилищем для душ, в чем-то несозвучных этой эпохе и поэтому обреченных на горькое прижизненное странствие в тот круг преисподней, каковой и будет определен им здесь, на улице Дзержинского.
У Рональда осталось ощущение, будто для начала его раздели донага и поставили под прожекторным лучом. Заставили принять почти ледяной душ (дома, час назад, он с удовольствием помылся в ванной), и за это время одеждой его занялись особо уполномоченные на то люди. Сперва очень грубо, с подчеркнутым презрением спороли все зримые приметы чина, ранга, звания и состояния: звездочку с шапки, канты, погоны, форменные пуговицы, равно как и все прочие пуговицы, ремешки, хлястики, крючки и все то, что помогает воинской справе держаться на человеческом теле, не сползая. Вскрывались швы, вывертывались и частично срезались карманы, прощупывалось малейшее утолщение или уплотнение ткани, обшлага, отвороты, воротничок, подпарывалась подкладка, убирался поднаряд - наплечники, китовый ус из мундира, отпарывались знаки ранений и наград. Все, мол, сие - суета сует, кто дал, тот и снимет. А то еще арестантишко человеком считать себя будет, в то время как он есть - сущее...
В таком опозоренном, даже опаскудненном виде арестант-новичок провел свою первую ночь в отдельном боксе лубянского чистилища при негаснущей лампочке над прижатым к стене откидным столиком и деревянным сиденьем, похожим на сундучок: для лежания - коротко, двоим бы сидеть - в самый раз.
Сон не шел, а мыслей своих в ту ночь Рональд Вальдек потом как-то даже стыдился: для человека, вторично попадающего в подобное положение, задавать себе риторический вопрос 'за что?' по меньшей мере наивно! Будто и не понимал, что один звук его фамилии, судьба отца, начальные страницы биографии с именами родных и знакомых уже за глаза и выше достаточно, чтобы смести с поверхности пролетарской планеты это классово сомнительное лицо! Об этом очень четко говорил Маяковский: 'Мы б его спросили: а ваши кто родители?..'
А то, что этот чужак верил в справедливость пролетарского дела, не позволяя себе никаких сомнений насчет правильности партийной линии и непогрешимости 'вождя народа', старался как-то даже оправдать гибель таких людей-алмазов, как его родной отец ('жертвы ошибок при классовой дифференциации'), воспитывал собственных детей беззаветными советскими патриотами, - дак это его личное, внутреннее дело! За то и на Лубянку привели... не в 17-м году, а - эвот - аж только в 45-м!
По звукам в коридорах он понял, что наступило утро. Его бокс открыли, дали совок и метелочку:
- Уборка камеры!
Он, кстати, давно уже не подметал полов! Но... со своим уставом в чужой монастырь, как известно, не ходят.
Потом он с болью услышал быстрые короткие шажки, оборвавшиеся у соседнего бокса. Господи, женщину привели, судя по шажкам, молодую, в узкой юбке... На высоких каблучках... И, верно, тоже велели убирать камеру!
...Есть что-то общее между предварительными приемными процедурами советской больницы и советской тюрьмы. И тут, и там дают сразу понять, что поступающий, более не принадлежит себе, целиком подчинен воле власть предержащих, поставленных над ним, ради бесспорной государственной задачи - исцеления или исправления поступившего. И нет уже в мире силы, могущей избавить от предначертанных манипуляций, записей, замеров, анализов и опросов. Кстати, в снисходительно-фамильярном обращении советского больничного медперсонала со вновь поступающим не намного больше гуманности, чем у советских тюремщиков...
Началась обработка, так сказать, предследственная. Стрижка наголо, под машинку (разумеется, тупую, дерущую волосы). Фотографирование в новом, стриженом об линии: сперва - анфас, с напряженным взглядом в объектив; потом - в профиль, с покорным наклоном головы...
Пожалуй, особенно угнетающе действует процедура дактилоскопии: отвратительно жирная мастика, старательное оттискивание одного за другим всех пальцев обеих рук на особенной плотной карточке, а затем - нелегкое отмывание пальцев и ладоней водой из-под крана с помощью вонючего обмылка и грязной тряпки.
Лубянка принимает только политических, но официально этим общепринятым и всем понятным словом пользуются после принятия сталинской Конституции весьма неохотно: ведь при таких демократических свободах не может быть разумных политических противников столь справедливой государственной системы. Ведь народ един с партией, а несогласные с нею просто-напросто сумасшедшие, либо схваченные за руку враги народа: остатки недобитого классовочуждого охвостья, платные агенты иностранных разведок, диверсанты, шпионы, агитаторы, словом, все те крупные уголовные преступники, кого оставляют не за органами милиций, а за госбезопасностью
[20]
.
После манипуляции с отпечатками пальцев Рональд Вальдек, возвращенный в тот же одиночный бокс, чувствовал себя так глубоко униженным этой неоправданной операцией (не подозревают же они его в покушении на банковские сейфы), что оказался не в силах глотать суп, стывший тем временем в алюминиевой миске. Коридорный вертухай (это слово Рональд помнил еще с 34-го года) выразил Рональду неодобрение за несъеденный суп и с раздражением унес нетронутую миску.
Вся эта полная инвентаризация арестанта (чью вину еще только предстояло доказывать!) заняла около полутора суток. В промозглых предвесенних сумерках его опустили на лифте к выходу во внутренний двор. Велели взять с собою вещи, т.е. наволочку с оставленными ему домашними пожитками. Против того, что бралось из дому, 'вещи' стали вдвое легче.
- Оденьтесь!
Арестант облекся в свою генштабную шинель без крючков и пуговиц, надел барашковую шапку без звездочки и очутился во дворе, глубоком и темном, как колодец. Тут грудилось не меньше трех десятков закрытых машин-фургонов, точно таких же, в каких возят продукты в магазины. На большей части этих машин красовалась надпись 'ХЛЕБ', но были и другие. Рональда подвели к той, что была ближе других к воротам, черным, двухстворчатым, выходящим на Большую Лубянку. Глухая часть ворот закрывала двор от посторонних взоров с улицы, а верха обеих створок вроде Золотых ворот во Владимире примерно до третьего этажа... На боках фургона, в котором предстояло куда-то ехать, значилось слово 'ФРУКТЫ'. Среди всей этой гнетущей казенщины будто ощутился легкий юмор!
Похоже было, что Рональд оказался здесь последним из вышеуказанных 'фруктов', ибо после того, как он очутился в машине, стал располагаться в ней конвой. Один из конвоиров втиснул Рональда в узкий треугольный отсек кузова у самой выходной задней двери. Рональдов отсек, еле достаточный, чтобы в нем стоять одному человеку, тоже замкнули особой дверцей. Щелкнул замок стоячего бункера, слышно было, что конвоиры проверяют запоры остальных бункеров, было их, кажется, девять, а конвой располагался посередине. Арестанты не могли ни увидеть друг друга, ни даже голосом, возгласом дать знать о себе - железный лязг дверок заглушил бы такой робкий звук. Да и конвой вел себя шумно, развязно и не скупился на недобрые шуточки по адресу 'фруктов'.
Щелка в дверце бункера каким-то образом совпала с просветом выходных дверок, и, когда этот внешне безобидный фургон тронулся, Рональд смог видеть сквозь двойные щели полоску бегущего назад мокрого снега у колеи. Ему вдруг припомнилась фраза одного из своих учеников, гулаговского начальника, вскользь брошенная по телефону:
- Ну, будет тесновато... Создавать комфорт этому контингенту мы не обязывались... Так что действуйте, соединяйте!
Комфорт...
Голыми руками Рональд держался за железные тряские створки. Холод жег ладони, однако на пути к неизвестной цели арестант несколько раз не то засыпал стоя, не то впадал в состояние полубеспамятства. Тогда он неуклюжим мешком сползал по железу вниз, упирался коленями в створки и... приходил в себя от тряски.
Ехали минут двадцать пять-тридцать. Рональд вышел из своего бункера в каком-то новом тюремном дворе, еще более угрюмом, чем на Лубянке. Кирпичные стены, глухие ворота, зарешеченные, прикрытые щитами окна, сумрак, тишина, мрачный вход в здание... И снова - одиночный бокс, и холодный душ, и ненужная прожарка одежды, и унизительный обыск, построже, чем на Лубянке.
В почти нетопленой душевой, стуча зубами и кое-как вытираясь куском казенного полотенца, арестант спросил у вертухая:
- Что это за тюрьма?
А тот, швыряя арестанту волглое от пара бельишко, тоном несколько доверительным и не без гордости пояснил:
- Еще узнаешь!.. Лефортово! Это тебе не... хер собачий!
2
На воле Рональд Алексеевич слыхал, да и опыт 1934 года подтверждал, что внутренняя тюрьма на Лубянке считается как бы привилегированной: в ней, мол, стелят помягче, однако же результаты следствия оказываются жестче. За чистые простыни, тонкий матрасик и убогое меню в чистых мисках потом расплачиваются дополнительными годами заключения и ссылки. Об этом Рональда предупреждали те из соседей 34-го года, кто сам испытал подобное на себе. Ибо для лубянского следователя, мол, хороший тон - вмазать арестанту полновесный наркомовский паек: 10 плюс 5 плюс 5, т.к. десятка в лагерях, пять - ссылки и пять - по рогам (поражение в правах).
Поэтому он не слишком огорчался из-за столь быстро утраченного комфорта Лубянки и стал припоминать все, что понаслышке знал о прочих московских тюрьмах...
...Не раз бросались ему в глаза мрачноватые стены столь популярной в воровском фольклоре Таганки близ Краснохолмского моста через Москву-реку. Славилась эта тюрьма неистребимой грязью, явным попустительством к ворью и не слишком суровым режимом по отношению к арестантам-бытовикам.
Неожиданно вспомнилось Рональду-арестанту еще одно впечатление времен студенческих и фабричных: группу рабочих из трех цехов, где он был мастером, повели однажды вечером на странную экскурсию- знакомиться с тюремным содержанием особо опасных государственных преступников, злейших врагов советской власти. Сам Рональд участвовать в этой экскурсии не мог из-за занятий в его вечернем литературном институте. А рассказы рабочих об их тюремно-экскурсионных впечатлениях, бы ли так скупы, что понял из них Рональд одно: эффект экскурсии получился обратным, в рабочих не удалось убить человеческую жалость даже к таким извергам, как эсэры с дореволюционным стажем, меньшевики-соглашатели, старики-монархисты, профессорообразные кадеты и белогвардейские офицеры высоких рангов, взятые в плен и , видимо, оставленные в живых ради какой-то информации о белых формированиях за рубежом. Один из узников одиночной камеры, как пояснили - эсэр, встретил экскурсантов словами:
- Постыдились бы участвовать в эдакой грязной комедии!
Рональд тогда еще не понял, куда водили рабочих-экскурсантов, да и те не разобрали названия тюрьмы. Приметы же были там такие: где-то совсем рядом с тюремными стенами, - нарочито малоприметныими, бежали трамваи по улице Радио, маслянисто отблескивали фиолетовыми разводами нефти мертвые воды Яузы-реки (туда же и их фабрика опускала свои красильные стоки), а еще ближе к тюрьме излучали свое неживое свечение белоглазые, как у морга, оконные проемы задних фасадов ЦАГИ
[21]
.
Временами там гулко сотрясали земную твердь авиационные моторы, испытываемые на разных режимах в аэродинамической трубе.
Похоже, что то и была тюрьма Лефортовская! Стало быть, поблажек и либерализма здесь ждать не приходится!
Замечу мимоходом, что о тюрьме Сухановской Рональд услыхал только много позднее, а прочитал о ней в 'Архипелаге ГУЛАГе'. Покамест же он чисто эмпирически познавал лишь ближние подступы к этому гигантскому царству-государству внутри нашего советского социалистического государства. Поэтому не ведая о существовании Суханова, он справедливо решил, что угодил для начала в самую суровую режимную военную тюрьму Москвы.
...Лефортовская тюрьма поражает 'всяк в нее входящего' (Данте) своей архитектурной планировкой и звуковой системой. Она просто незабываема!
...В памяти Рональда Вальдека даже многие годы спустя стоит все та же мертвенная тишина Лефортова - в четырехярусных внутренних залах с бегущими вдоль камерных дверей открытыми коридорами-палубами. И эту тишину лишь подчеркивают сухие отрывистые стуки палочек дежурного стража-диспетчера и... цоканье языками конвоиров, ведущих по ходам и переходам заключенных к следственным камерам. Страж-диспетчер со своими двумя палочками, на манер дирижерских, стоит на скрещении всех ходов и 'дирижирует' движением в этих ходах. В ответ ему звучит цоканье. Слова здесь запрещены, команды заключенному передаются шепотом: 'Руки назад!'; 'Повернуться к стене!' (если происходит встреча двух ведомых в одном переходе). Шепот этот в камерах, за железными дверцами, не слышен, а цоканье и стук палочек доносится приглушенно. И вдруг - что-то вроде космического рева и грохота, когда мир будто проваливается в адовы бездны: это по соседству запустили авиамотор!
...Каменная лестница с высокими сильно стертыми ступенями - следы поколений арестантов ,с екатерининских времен. Холод каменных стен, разводы сырости. Тишина. Постукивание палочек, уже где-то внизу.
Шорох чужих, встречных шагов, окрик, и... в Рональдовой памяти воскресает забытое с детства ощущение: носом в угол, при закинутых назад руках... А что если обернуться, глянуть, кого ведут? Нет, уж лучше на первых порах не пробовать!
Поднялись, судя по лестничным площадкам, на четвертый, верхний этаж. Железная дверь приоткрыта на внутреннюю галерею-палубу. Взгляд охватывает сразу весь корпус с этой высоты. Внизу такие же галереи-палубы, опоясывающие зал вдоль третьего и второго ярусов. Но весь широкий пролет между галереями посреди корпуса перекрыт стальными сетками, чтобы арестант не мог броситься головой вниз, на каменные плиты первого этажа. Рональд сразу припомнил лаконичное газетное сообщение 1925 года о гибели Бориса Савинкова, будто бы покончившего с собою таким способом. Возможно, произошло это здесь, в лефортовском корпусе. Арестанты шушукались впоследствии, что после смерти Савинкова пролет и был перекрыт сетками, однако мало кто верил, будто твердый духом Савинков покончил с собою сам, а не был сброшен в этот пролет тайным мановением руки предержащей...
Наконец лязг замка, и... вот она, первая лефортовская камера Рональда Вальдека в году 1945-м. Естественно, ожила в памяти первая камера 1934 года на Малой Лубянке, в тюрьме ППМО...
Страшно худой большеглазый жгучий брюнет по-обезьяньи быстро и судорожно вскочил с ложа и предстал перед входящими в отрепьях румынской солдатской шинели. Из-под нее просвечивала драная суконная униформа. Вводивший Рональда вертухай снисходительно махнул на румына рукой - мол, дрыхни, покамест до тебя черед не дошел.
Стены камеры на палец покрыты изморозью. Температура - 8-9 градусов Цельсия. Чугунный унитаз с бачком и раковина с краном, значит, на оправку не выводят, - это уменьшает возможность встреч, знаков, сигналов и прочих арестантских способов общения между камерами.
Узкое окошко в толще стены - много выше человеческого роста - туда, к подоконнику, едва ли дотянешься даже со стола. Грязное стекло густо закрашено темно-фиолетовой краской: светомаскировка! Чистое издевательство, ибо снаружи окошко прикрыто железным намордником, оставляющим арестантам лишь узенький прямоугольник неба в верхней части окна. Под самым потолком - реальный источник света, электролампочка средней силы, ничем не прикрытая. При таком свете читать придется с затруднением.
Камера, построенная при Екатерине Второй, задумана явно как одиночка, однако при условиях советских из-за переполнения тюрем должна вместить трех узников - койки поставлены вдоль трех стен, передней и обеих боковых. Вертухай указал Рональду левую боковую. Худой румын занимал правую. Третья, у передней стены с окном, пустовала.
Впрочем, свободной от постоя оставалась она недолго - до утра! Занял ее поутру переведенный из другой камеры блондин-немец, отлично обмундированный, с лицом сильным, насмешливым и умным. До его появления в камере тощий румын безостановочно плакал, бормотал, бегал к унитазу справлять малую нужду и пытался с помощью двух десятков русских слов узнать, где он находится и что с ним будет. При этом Рональд Вальдек смог расширить свои лингвистические горизонты и узнать, что стены по-румынски зовутся 'перети', а лампочка - 'люмина'.
Из этого явствовало, что язык румынский гибридизирован из элементов славянских и латинских.
Дальнейшую судьбу арестанта-румына было угадать трудно: обвинялся он, как выяснилось, в шпионаже. Правда, сам он был решительно убежден, что его с кем-то спутали, ибо единственная военная тайна, которую он пытался разведать, касалась содержимого солдатских котелков у советских оккупационных войск. Румын-попрошайка показался подозрительным какому-то оперу, и в конце концов очутился в грозном Лефортове. Жалкое, дрожащее, насмерть перепуганное голодное существо, готовое ползать в пыли и лизать сапоги оккупантам.
Другой, приведенный утром сосед с гадливостью посматривая на несчастного шпиона, уступил тому мизерный окурок немецкой сигареты и резко приказал прекратить жалобы и стоны. По властному тону чувствовалась в этом человеке привычка начальствовать, командовать и приказывать. А речь была столь явно советско-русской, что сомнений быть не могло: этот 'немецкий' офицер был чистокровнейшим русаком северного, вероятно, петербургского корня.
Еще дня два спустя румына куда-то забрали. На его место пришел коренастый военный лет пятидесяти, носивший ту же фамилию, что и советский генерал, ставший символом политической измены советскому государственному строю и социалистической Родине. Однако новый арестант камеры заверил, что ни в каком родстве с генералом-изменником не состоит, имеет звание полковника, в армии служит с 1917 года и в начале войны являлся начальником артиллерии армии под командованием генерала Лукина, плененного под Ельней. История этого полковника была столь характерна и примечательна, что занимала внимание соседей по камере на протяжении полных трех суток. О ней - чуть ниже. В камеру он вошел, негромко приговаривая:
- Из застенка фашистского - в застенок советский! Ну, спасибо!
Таким образом народ в камере подобрался бывалый: полковник-артиллерист, свежеиспеченный советский майор-генштабист и советский лейтенант, ставший в плену начальником особой школы, готовившей разведчиков-диверсантов для заброски в советские тылы. Первый реальный политический преступник, встреченный Рональдом в подземном царстве! Но и этот человек все-таки не считал себя безнадежным смертником, так как, по его словам, втайне, напоследок перед выброской агента, инструктировал его, как вернее и безопаснее сдаться советским органам. В конце концов он, мол, передал в руки советского командования весь списочный состав своей школы, а сам, закопав в укромном месте некоторый золотой запасец, отпустил к своим мальчика-вестового и не принял мер к решительному бегству на своем красном двухместном гоночном 'Майбахе', вручив напоследок советским властям и свою собственную судьбу. Однако по статье он мог ожидать и расстрела, если смягчающие вяну обстоятельства окажутся не вполне вескими.
Итак, история старого коммуниста, члена ВКП(б) с 1917 года, полковника советской армии Кузьмы Сергеевича В-ва, услышанная Рональдом от него самого в камере Лефортовской тюрьмы около 10 апреля 1945 года...
...В дни великого осеннего отступления 1941 года он был тяжело ранен и пленен под Ельней. Решил скрыть от немцев свою должность начальника артиллерии в армии генерала Лукина. Благодаря встрече со знакомым военврачом Кузьма Сергеевич очутился на первых порах в импровизированном лазарете для раненых советских солдат и надеялся там затеряться среди рядовых. Узнал, что в плену находится тоже тяжелораненый командарм Лукин со всем своим штабом. Начальник штаба полковник Малинин при обходе лазарета узнал полковника В-ва среди выздоравливающих и, видимо, желая выслужиться перед немецким командованием, раскрыл инкогнито В-ва.
Того перевели в лагерь, разутым и раздетым, отправили с этапом в Смоленск и за какую-то провинность посадили там в городскую тюрьму. Начались сильные морозы. Сотрудничать с немцами он упорно отказывался. За это его держали босым и раздетым в холодной одиночке. Иногда выводили в одном рваном бельишке с группой других узников на очистку улиц. Однажды им пришлось убирать примерзший к мостовой конский труп. Узники сдирали с костей и жевали мерзлую конину и этим поддержали жизни не только собственные, но и своих сокамерников.
В ноябре его повели в здание, как сам он считал, занятое Гестапо. Во дворе он увидел знакомый силуэт автомобильной установки со столь таинственной в те времена катюшей, т.е. реактивным минометом 'РС-13'...
...Накануне поражения его армии ночевал с ним в одной палатке гость, совсем юный лейтенантик, командовавший взводом таких катюш. Сам Кузьма Сергеевич дотоле ничего определенного об этом, строго тогда засекреченном оружии не знал. Пробовал подробнее расспросить юнца, что там у него за сюрприз под чехлами. Лейтенант, мучаясь, стесняясь высокого начальника, чуть не со слезами отвечал:
- Вы, товарищ полковник, ни о чем меня не спрашивайте! Не имею права открыть вам этот секрет. Я к вам прикомандирован и, безусловно подчинен, так вы поставьте мне задачу, мол, накрыть такую-то цель в пределах таких-то ваших ориентиров. Я... накрою! Останетесь довольны! Но что к чему - не допытывайтесь! Я подпиской связан и за тайну отвечаю. Во внесудебном порядке, товарищ полковник! Оперуполномоченный, как знаете, всегда недалечко!
Так и не успел начальник армейской артиллерии увидеть до разгрома армии это переданное ему оружие не только в действии, но даже расчехленным...
...В замкнутом со всех сторон дворике его подвели к этой знакомой по силуэту зачехленной машине с катюшей. Немецкий унтер и русский переводчик сняли защитный брезент. Полковник увидел косые направляющие для запуска реактивных мин. Лежали рядом с автомашиной и две мины, вынутые из ящиков.
- Объясните нам манипуляции с этим орудием, - потребовал офицер-эсэсовец с ломаными молниями в петлице и 'вальтером' на животе.
Кузьма Сергеевич счел за благо не скрывать истины, мол, видит эту установку впервые. Раньше видал только под брезентом.
Офицер расхохотался.
- Пусть русский не валяет дурака. Мы знаем его ранг и должность. Намерен ли он говорить правду?
Кончился допрос тем, что рукоятью 'вальтера' офицер перебил пленному челюсть и выломал верхние и нижние зубы справа.
На другой день допрос босого человека на снегу у машины возобновился и стоил В-ву уцелевших накануне зубов слева. Сорокадвухлетний полковник превратился в шамкающего старца с проваленными щеками. Из тюрьмы его отправили в лагерь и оставили ожидать голодной смерти.
Гитлеровское командование оправдывало такое отношение к русским военнопленным тем, что глава советского правительства Молотов официально заявил: мол, немцы выдают за военнопленных предателей Родины и изменников, которые никаких видов помощи от советского правительства получать не могут, - кормить предателей оно не обязано! Немцы же объяснили пленным, что их количество в ходе войны впятеро превысило все обычные нормы и расчеты. А потому гитлеровское командование готово обеспечивать питанием лишь тех, кто согласен выполнять полезные тыловые работы. Прочих же, на работу не согласных, придется, мол, поддерживать чем Бог послал: сырой брюквой, турнепсом, баландой из половы, жмыхов, высевок и т.п.
Больной, одетый в бросовое тряпье, отказчик от работ Кузьма В-ов еле двигался по лагерю, тихо ожидал своей очереди к братской могиле: пленные копали их для сотен и сотен товарищей неподалеку от лагерной зоны. Но однажды его, оплывшего и отекшего опознал и окликнул один из старых прежних друзей еще по Академии Генерального штаба инженер-полковник Трухин, некогда командовавший фортификационными работами на Западном фронте. Трухин стал уговаривать В-ва не продолжать более самоубийственной тактики отказа от работы во имя спасения жизни.
- Мы создаем в сотрудничестве с вермахтом, Русскую освободительную армию. По тактическим и идейным причинам я - один из руководителей РОА. Коли ты не согласен на такое сотрудничество, Бог с тобой. Но хоть от низшей работы не отказывайся - ведь пропадешь ни за грош, и спасибо тебе никто не скажет! Иди... хоть в гардеробщики!
- К немцам?
- Да к своим!
- Где же?
- На курсах переподготовки. Чисто учебное дело! В Берлине. Будешь утром принимать шинели, вечером - выдавать их. Тут уж никакое ГПУ не при... скребется! Коли веришь, будто еще придется отвечать перед ГПУ!
И Кузьма Сергеевич стал гардеробщиком. На организованных вермахтом курсах бывшие советские военнослужащие, преимущественно офицеры и политработники, изучали немецкий язык и основы национал-социалистической идеологии. Из них готовили пропагандистов для вербовки новых русских контингентов в РОА. Будущие пропагандисты настороженно относились к хмурому, молчаливому гардеробщику и заподозрили его в просоветских настроениях и замыслах.
Однажды В-ов заглянул в одну из аудиторий, когда бывший парторг полка, украинец по национальности, рьяно заверял преподавателя, как он буквально счастлив тому, что за месяц полностью усвоил теорию нацизма, до глубины души ею проникся, а вот прежде, прозубрив марксизм-ленинизм 20 лет, он не мог ни проникнуться им, ни поверить ему в глубине души. В-ов, внутренне негодуя на отступника, рискнул вступиться, хотя и в осторожной форме, за честь науки наук.
- Что-то мне плохо верится, будто ты за месяц чужую науку постиг, а свою забыл!
Вечером его арестовали. Посадили в берлинскую тюрьму с весьма суровым режимом. Но питание немецких заключенных, среди коих очутился и он, было все же получше лагерного. Следствие велось по трем пунктам обвинения:
1. Подозрение в подготовке побега в Россию.
2. Подозрение в сотрудничестве с агентурой врага.
3. Оскорбление должностного лица и поношение германского духа.
Кузьму Сергеевича удивил объективный подход немецкого военного следователя к допрашиваемому. Когда заключенный пункт за пунктом убедительно отверг все обвинения и следователь не смог предъявить новых доказательств вины в дополнение к первым тайным доносам (кстати, их авторами были свои курсанты) Кузьму Сергеевича оправдали и выпустили из тюрьмы. Однако на курсы его не вернули, он сам этого не хотел.
Тем временем в Германии и 'пристегнутой' к ней в порядке 'аншлюсса' Австрии все острее ощущался недостаток рабочих рук. В лагерях кормили еще хуже, чем вначале. Знакомый лагерный старшина записал Кузьму Сергеевича рядовым солдатом. В числе истощенных вконец лагерников его вывели на 'биржу труда' или, вернее, на невольничий рынок. Чем-то он приглянулся австрийскому бауэру-пекарю. Неделю он приходил в себя на деревенском воздухе и почти нормальной пище. Заметил, что в доме нет ни ванны, ни душа, а моются хозяева с превеликим неудобством в печи, когда хлеб вынут.
Присмотрел уголок в пекарне, вмазал в печь бачок, отвел в угол трубу, перекрыл ее наконечником от лейки, согнул. Угол отгородил - мойтесь под душем, сколько душа просит!
Бауэр руками всплеснул:
- Russ! Mensch, du bist kein Soldat! Du bist ein guter Schlosser! Gut! Gut!
[22]
К пленному стали подлаживаться соседки пекаря, но Кузьма хмуро отвечал, что он никакой не 'шлоссер', а всего-навсего обыкновенный унтерменш
[23]
! В Германии выходил журнал под названием 'Untermensch', иллюстрированный гнуснейшими фотографиями русских пленных как расово неполноценных 'недочеловеков'. Соседки смущенно хихикали и пристыженные удалялись.
Однажды бауэр поручил своему 'работнику Кузьме' привезти на длинной телеге, похожей на арбу, впряженную в пару волов, полтонны угля с железнодорожной станции. Кузьма не знал, какие команды понимают немецкие быки и не совсем удачно пользовался привычным цоб-цобе. В результате легкого недоразумения с быками арба при въезде во двор свернула на сторону стойку ворот, и они рухнули. Бауэр был вне себя от огорчения - воротам шел сотый год.
Кузьма Сергеевич тайком припрятал немного муки, отнес ее деревенскому плотнику и выменял на подходящее бревно. За светлую летнюю ночь придал он топором нужную форму бревну, вкопал на место, обложил щебенкой, залил цементом... Наутро он не только сладил ворота, но еще и покрасил их затейливо, на русский лад. Они стали краше, чем до аварии.
Потрясенный бауэр тряс пленному руку и ахал:
- Russ! Mensch! Du bist kein Soldat - du bist ein wunderbarer Zimmermann!
[24]
Следующим подвигом русского Геракла Кузьмы было восстановление давно вышедшей из строя конной соломорезки. В ней испортился металлический подшипник. Кузьма придумал заменить его деревянным. Опять в обмен на муку добыл он у плотника дубовый шкворень, обделал его и приспособил вместо подшипника. Хозяину он наперед ничего не обещал, и тот грубо накричал на руса: зачем, мол, пытается запрячь лошадь в давно сломанную машину? А когда машина исправно заработала, избавив семью бауэра от изрядной дополнительной нагрузки, хозяин в полном восторге бил себя ладонями по бедрам и приговаривал:
- Jetzt hab ich's! Russ! Mensch! Du bist kein Soldat - aber ein Ingenieur bist du!
[25]
Хмурый рус прятал улыбку, отмахивался от похвал и повторял свое: 'Их бин блос айн гевенлихер унтерменш'
2
.
Последним подвигом россиянина в плену смогла воспользоваться уже вся деревня. Рус научил австрийских крестьян хитрым трюкам крестьян советских, поднаторевших в обмане органов налогообложения. Он узнал, например, что по австрийским порядкам скот во дворах берется на учет не по весу, а по количеству голов в данном хозяйстве. Инспектор переписывает по весне поголовье, а осенью определенный процент выращенных за лето голов (преимущественно свиных) крестьяне сдают государству по установленной цене. Впрочем, может быть, это был порядок не старинный, а введенный на время войны. Для своего бауэра Кузьма Сергеевич купил парочку поросят где-то на рынке, подкормил их за два месяца до сдачи и заменил ими двух маститых хавроний, достигавших уже циклопических объемов. Когда инспектор дивился при сдаче малому приросту животных, крестьяне весьма натурально ахали насчет худых кормов, недорода и всяческих военных невзгод, как их накануне терпеливо инструктировал Кузьма Сергеевич. Налог оказался погашен в законной порядке, а живой вес оставшихся дома свиней почти не изменился! И количество голов осталось 'правильным'. У Кузьмы Сергеевича было родство в колхозах Саратовской области и, стало быть, широкие знания по части выполнения и перевыполнения соцобязательств по сельхозпоставкам.
И подошли наконец к деревне союзные войска. Где-то наступали американцы, но русские подошли раньше. Перед их приходом немецкое командование собирало военнопленных со всех 'хозяйственных точек', Кузьма Сергеевич дня два отсиживался в лесу, а еду носила ему хозяйская дочка. Затем в клубах пыли он узнал родную пехоту, вышел из рощи, явился к командиру, рассказал все, как было в плену, и недели две жил при части. Затем, как водится, был приглашен к оперу вежливо-слащавым тоном, сидел несколько часов в ожидании беседы, еще более ласково позвали его в заднюю комнату, посадили в автомобиль с решеткой, куда-то повезли... В армейском Смерше его допрашивали все более грозно, везли по этапам в тыл, сняли полное дознание, посулили срок не менее десятки по ст. 58-1-Б, то есть 'измена Родине в условиях войны', и доставили под конец в московское Лефортово.
Он оказался самым опытным подследственным из трех соседей по лефортовской камере. Выслушал рассказ лейтенанта - начальника школы разведчиков - и предсказал ему 'вышку', но с последующим смягчением высшей меры на 'десятку', Рональду же он безоговорочно посулил полную свободу, 'как только эти б...и разберутся', ибо майор, мол, чист как стеклышко. 'Только вот фамилия!'
3
'Только вот фамилия...' Старому командиру-коммунисту, осведомленному о реальной политике отбора и воспитания военных кадров, показалась естественной бдительная настороженность к неславянскому имени и анкете. Разумеется, любой Иван Петров, Микола Кочан или Яков Биляницкий тоже не застрахованы от предварительного испытания на зуб и на лакмус, кислотою и рентгеном, но их после надлежащего просвечивания сочтут проверенными. А уж если есть в имени корешок западноевропейской нации, особенно немецкой, реакция кадровика-коммуниста должна быть автоматической: выполоть! Официальные тезисы о национальном братстве, равенстве и равноправии хороши только для печатной агитации, преимущественно на языках иностранных.
Пожалуй, неким новым явлением, еще не совсем осознанным, идейно не фундированным и сверху прямо еще не декретированным, стали приметы партийного антисемитизма. Об этом поговаривали уже вслух, недоуменно или не без радости, либо же яро негодуя: мол, ради чего же мы делали революцию и создавали Советскую власть! Ибо определенные влиятельные слои советских интеллектуалов еврейского корня твердо убеждены по сей день, что революция в России - заслуга еврейская!
Рональду приходилось слышать из уст интеллигентских - от ученых, врачей, бухгалтеров и инженеров - мнение иное: мол, причина ощутимых антисемитских настроений у партийцев сталинского толка заключена в самой истории партии, ведь, мол, все оппозиционные течения в ней возникали на закваске еврейской - стоит только присмотреться к фамилиям инициаторов и вождей любой оппозиции в РСДРП, РКП и ВКП(б). Кроме того, не остался без влияния на умы сталинцев пример государственного антисемитизма в тоталитароной Германии. Кое-кому этот пример импонировал, мол, и у нас. Особенно в период самого тесного сотрудничества обоих режимов при сталинско-гитлеровском альянсе. Кстати, именно эту мысль высказал сосед по камере, русский лейтенант в мундире РОА...
...К удивлению Рональда, узникам разрешалось пользоваться книгами из тюремной библиотеки. Вертухай принес целую стопку, разрешил каждому арестанту выбрать по две книги. Среди них оказались новеллы Сервантеса, романы Олдоса Хаксли, Бориса Лавренева, Валентина Катаева. Читать при плохом свете было трудно, хорошо еще, что Рональд не нуждался в очках. Их у арестантов отбирали сразу и потом неохотно выдавали только на дневные часы во избежание покушений на самоубийство: вены - стеклышком!
Спустя неделю после водворения в Лефортово, уже под вечер, вертухай приоткрыл раздаточное окошко и свистящим шепотом проговорил:
- На 'в'!
Надлежало откликнуться арестанту с фамилией на 'в'. Рональд встал.
- Имя, отчество?.. Собиритесь на допрос!
Ведут в следственный корпус, где уже даже в коридорах тепло, но... порой доносятся из-за дверей рыдания, окрики или утробные стоны, от которых сердце холодеет и проваливается.
Казенный кабинет с канцелярским шкафом и зарешеченным окном. За желтым письменным столом - человек в военной форме, плохо пригнанной. Кислое выражение типично еврейского лица. Ближе к дверям - маленький столик и стул для подследственного.
После повеления сесть - долгое изучающее молчание. И наконец вопрос:
- Вальдек, за что вас арестовали и привезли сюда?
На недоуменную реплику арестанта - я, мол, полагал, что вы мне это и объясните! - следователь реагировал в тоне как бы мечтательном:
- Официальное обвинение вам, конечно, предъявят согласно закону. Но будет гораздо лучше для вас же, если вы сразу признаетесь в совершенном преступлении.
- Я никакой вины за собой не чувствую!
- Напрасно! Материалов против вас - целые вагоны! Мы будем вас разоблачать, шаг за шагом! Все это лишь усугубит вашу участь, утяжелит наказание. Ведь я буду характеризовать ваше поведение на следствии и наряду с обвинением смогу кое в чем и защитить вас. Но для этого надо быть вам со мной откровенным. Итак, за что вы арестованы? Что вы сами об этом думаете?
- Думаю, что... за мою фамилию!
Бросьте, бросьте, не умничайте, Вальдек!.. Вы совершили уголовно наказуемое преступление... Вспоминайте свое недавнее прошлое! Ну, смелее!
- Послушаете, товарищ...
- Слово 'товарищ' пока забудьте. Обращайтесь ко мне: гражданин следователь.
- Извините! Но могу предположить только одно. На полевых учениях, которые я проводил недавно с группой офицеров, при форсировании речки Пехорки у меня оторвался большой угол карты и попал в прорубь. Попытки извлечь его из воды не удались. Офицеры, помогавшие мне, согласились при актировании того листа подтвердить справедливость моих слов. Но, возможно, начальство сомневается, что карта утонула, а не потеряна?
- А еще какие нарушения вы допускали?
- Мне пришлось принимать и сдавать много служебных бумаг при назначениях на новые должности или в связи с военными заданиями. Допускаю мысль, что какая-нибудь бумажка могла затеряться и все еще числится за мною. Надеюсь, что во всем этом удастся быстро разобраться. Ничего иного как повод для привлечения меня к ответу я себе представить не могу.
- Так, так... Говорите, разобраться! Я вижу, вы хитрите и увиливаете от настоящего признания. Что ж, вам же хуже будет... Пока отвечайте на мои вопросы. Я буду записывать ваши ответы.
Вопросы следователя носили анкетный характер. Но сформулированы были в зловещем тоне. Заполняя графы, следователь мог любой ответ ставить в такой контекст, чтобы спрошенный характеризовался с отрицательной стороны. Особые старания следователь приложил, чтобы обрисовать классовочуждое лицо обвиняемого: тут и буржуазное происхождение, и родство со Стольниковым, и обучение в Петропавловской гимназии, и даже курс в Брюсовском институте у контрреволюционных профессоров. Был, например, такой вопрос: кто оказывал на вас антисоветское влияние?
Арестант Вальдек пытался доказать, что никто такого влияния не оказывал, но его ответ был сформулирован так: я получил антисоветское воспитание в родительском доме и у своих родственников Стольниковых.
Рональд запротестовал было против такого пункта, а следователь, давая арестанту подписать этот лист, заверил:
- У нас положены такие формулировки. По ним хоть видно, что вы откровенны со следствием, разоружились перед ним... Притом, если на вас оказывали влияние, еще не значит, что вы ему всецело поддались.
Чем дальше, тем больше росло тягостное недоумение арестанта. Он еще ничего не понял из намеков и вопросов следователя, но по тону допроса и формулам 'своих' записанных в протоколе ответов чувствовал, будто темная недобрая сила топит его в маслянистой тинистой жиже. Из последних сил, как бы вырываясь из паучьих лап сна-кошмара, он попытался встрепенуться и призвать себе на помощь логику, действительность и человеческое право на беспристрастие государственной юридической машины:
- Послушайте, с первых дней революции мой отец был ей верен, трудился ради нее, воевал за нее... Его трагическая гибель - не закономерность, а недоразумение, уж не говоря о нанесенном ею ущербе стране... Сам я с 14 лет на своих ногах, служу Родине с великой любовью, всем существом своим, всем сердцем и разумом. Вместе с моей женой, ныне покойницей, не боялся брать на плечи самые непосильные ноши во имя Родины. На войне никогда не думал о самосохранении, дрался, как мог...
- Зачем эти ваши рассуждения? - сухо прервал следователь арестанта. - Да, нам известно: вы стреляли в немцев, этого же никто и не отрицает! Только это не имеет касательства к вашему делу. У любого преступника найдется куча положительных достижений и заслуг. Примеры вам известны самому. Заслуги мы учитываем, а за вину - наказываем. Вернемся к делу!
- Но объясните же мне наконец, кому, зачем нужно создавать этим протоколом ложное представление обо мне как о личности политически сомнительной, даже антисоветски воспитанной? Не станете же вы всерьез утверждать, будто я заподозрен в какой-то антисоветчине?
Следователь по-птичьи склонил голову набок. Долго молча обдумывал свой очередной ход. Наконец, переложив несколько раз на столе штук шесть-семь толстых папок, извлек из-под них одну тоненькую, зеленоватую. Раскрыл ее. Читая, качал головой, словно приговаривая: 'Пой, пой! Между тем - вот ты здесь, весь на ладони! И уж, конечно, не уйдешь из этой сети!..'
- Вот, прочтите постановление о вашем арестовании! Взгляните и на подписи! Судите сами, может ли кто-нибудь усомниться в вашей виновности!
То, что следователь дал прочесть арестанту, сперва показалось тому просто чудовищным нагромождением небылиц. Ничего подобного с ним в действительности не происходило! Может, его... спутали с каким-то другим, очень гадким и преступным Рональдом Алексеевичем Вальдеком, 1909 г. рождения, немцем, до мозга костей враждебным советскому строю, партии, государству, Родине. Притом этого гадкого проходимца однажды уже схватили за руку, обезвредили было в 1934 году, но... отпустили на свободу по неким, глубоко таинственным 'оперативным соображениям'. Ко всему прочему субъект этот 'публично в общественном месте выражал сочувствие к фашизму в Германии'! Боже мой! Да что же это? Оказывается, 'общественным местом' было... Посольство Германии, 'публичным' был банкет, куда послало Рональда наркоминдельское начальство, а 'выражение сочувствия' заключалось в той речи, чей текст был Рональдом лишь переведен на немецкий, выучен наизусть и прочитан в качестве пробного шара на банкете-мальчишнике в память Рапалльского договора...
- Позвольте, гр-н следователь, пункт о моем якобы сочувствии национал-социалистическому режиму - грубейшая подтасовка, фальшивка! Я ненавижу фашизм как и вы сами! Я жизнь клал во имя этой ненависти!..
- Вальдек, то, что вами сейчас прочитано, - не обвинение. Это всего лишь обычное у нас политическое обрамление вашего дела, чтобы дать суду лишь общее представление о вашем прошлом, о классовых корнях. Вот теперь мы перейдем к собственно обвинению... то есть к вашим клеветническим высказываниям о советской действительности. Мы будем обвинять вас по ст. 58-10, часть вторая.
- Мне это все непонятно.
- Со временем поймете и привыкните! Задаю вам первый вопрос по существу этого обвинения: к кому вы обращались с антисоветскими высказываниями в недавнее военное время?
- Со всей решительностью заявляю: ни к кому! Ибо это мне чуждо!
- А между тем на вас поступило множество жалоб из-за ваших клеветнических утверждений антисоветского характера. Вспомните, перечислите конкретных лиц, с кем откровенно высказывались о наших неполадках. На фронте, в тылу, в офицерской среде? Перечислите ваших собеседников! Я жду!
Арестант, раздавленный тяжестью несчастья, мыслью о семье и детях, о собственной грядущей судьбе, все-таки никак не смог припомнить каких-либо своих высказываний, клеветнического, да еще антисоветского порядка. Совсем напротив: чем ближе, интереснее бывал для него собеседник, тем оптимистичнее, особенно в трудные дни, бывали его интимные, с глазу на глаз беседы о событиях общественных. Ведь он неколебимо верил в победу, ждал ее и делал все, что мог, лишь бы ее приблизить. Все, что этому мешало, стояло на пути, - надо было убирать заботливо и решительно от чиновничьей глупости до самостраховочного эгоизма...
Явилась и такая мысль: если он действительно назовет сейчас хотя бы нескольких человек, с кем он бывал откровенен, обвинение рухнет. Ибо эти люди просто подтвердят следователю, каковы на деле глубоко внутренние настроения и взгляды Рональда Вальдека. Ведь такие люди знают его лишь с хорошей стороны! И арестант назвал нескольких фронтовых друзей, товарищей по армейской лямке в тылу, в Генштабе, в военно-учебных заведениях. Пусть спросят! (Он и не подозревал, что дал список тех, кого уже наверняка не спросят!)
Следователь с недовольным лицом записал на клочке несколько имен, видимо, не услышав тех, какие хотелось услышать. Сам спросил, хорошо ли арестант помнит такого-то лейтенанта и такого-то капитана. Рональд ответил отрицательно, мол, таких сразу вспомнить не может.
- Подумайте, припомните их получше! - напутствовал следователь его уже под утро. Потом, в телефонную трубку: - Заберите у меня арестованного!
Конвоир велел подследственному расписаться, прикрыв черным щитком весь графленый бумажный лист. В просвете оставалось место лишь для Рональдовой подписи, даты, часов допроса и фамилии следователя. Проверить часы арестант все равно не мог! Фамилия следователя была чужой, незнакомой.
Для сна оставалось часа два. С подъемом, правда, не убирались койки, но кемарить было строго запрещено. Даже читать, отвернувшись от дверного глазка, никак не дозволялось. Это бдение, а точнее, пытка искусственной бессонницей, продолжалось еще в течение пяти или шести суток почти непрерывных ежедневных допросов. Потом они неожиданно оборвались, а самого арестанта перевели в другую камеру. Она - тоже прежняя одиночка - была, как и первая, трехместной, и сидели в ней два офицера Генштаба, правда, из отделов, Рональду мало знакомых. Один почти не раскрывал рта, угрюмо молчал, вздыхал и курил непрестанно. Другой, по фамилии Полесьев, обвинялся в злоупотреблении... советским избирательным законом! Будто бы он на каких-то выборах высоких партийных органов вычеркнул из списка кандидатуры тт. Сталина, Маленкова, Молотова и других членов Политбюро!
Арестант яростно доказывал не только свою невиновность, но даже прямую физическую неисполнимость такого деяния: получив у одного стола бюллетень с фамилиями, он, даже не читавши его (столь велико его доверие к партии!), перенес к другому столу и после минутной очереди опустил в избирательную урну. Однако следствие велось придирчиво, Полесьева вызывал к себе в кабинет сам Абакумов, начальник Смерша, и на столе Абакумова оказались высыпанными все цветные карандаши из стаканчика Полесьева, какими он пользовался для нанесения обстановки на топографические карты. Напрасно Полесьев утверждал, что никак уж не мог воспользоваться ими при голосовании, ибо стол его - в другом крыле здания, Абакумов зловеще щурился и советовал: дурачком не прикидывайтесь! Вы брали один из этих карандашей с собой!
Тем временем следователь Полесьева заботливо опрашивал каких-то прежних товарищей арестанта и - о, успех! - сумел вытянуть у одного из них показание, будто Полесьев некогда, в 1939 году, выражал неуверенность в победе над Финляндией!.. Не прямое ли это доказательство того, что столь злонамеренный скептик повинен и в грехе антипартийном!
...Следствие по делу Валь дека волоклось уже два месяца. Следователь ругался и грозил жесткими мерами. Извне, с воли, никаких вестей не доходило - камеры были отгорожены от мира, как кладбищенские могилы. Нередко слышны были раскаты салютов - они радовали! Даже отблески фейерверков чуть мерцали в просвете оконного намордника сквозь грязное стекло со светомаскировкой...
Оставалось неясным лишь, в честь каких военных событий играли сполохи бенгальского огня в небе и громыхала артиллерия. Ни один из арестантов не ведал, что 9 мая залпы возвестили конец войны. Следователь тем временем сулил обоим офицерам-соседям и самому Рональду Вальдеку в случае их чистосердечных признаний направление в штрафной батальон. Мол, чтобы на полях сражений с фашизмом кровью омыть скверну своих преступлений!..
Первым поддался на эту нехитрую удочку мрачный генштабист, доселе вздыхавший и молчавший. Его вдруг прорвало:
- Мы тут только время зря теряем, свое и чекистское! Надо верить следствию! Раз кого-то взяли, хотя бы и нас, значит, что-то неладно с нами было! Безгрешных не берут! По-партийному надо подходить к делу! Если партия направила нас сюда - значит, такова ее воля. Ни одно партийное решение не бывает случайным! Короче, как вызовут на допрос - все надо подписывать, что велит следователь! Он - государственный человек, как и мы. Советую вам, товарищи офицеры, поступить так же! Если есть, в чем признаться, - все выкладывайте начистоту. Этим только докажете свое доверие к партии и ее чекистскому авангарду!
Заколебался и Полесьев. Правда, его точка зрения была менее 'партийной':
- В самом деле, может, подписать всю эту МУРУ, да с плеч долой? Штрафбат - еще не худший выход. Ведь до первого ранения - и по домам! А ты что думаешь, Вальдек? Еще не надумал 'разоружиться'?
- Я, ребята, полагаю так: любую реальную вину или ошибку надо перед следствием безоговорочно признать и за нее держать ответ по закону. Но валить на себя напраслину - нет, увольте! Вот ты, Полесьев, хочешь подписать, будто ты Сталина из списка вычеркивал! Верно, следователь сразу обрадуется - делу конец, план его производственный выполнен. Но человек-то, на самом деле вычеркнувший Сталина из бюллетеня, останется неразоблаченным. Сразу две беды получается: невинный пойдет в штрафбат кровь проливать, а реальный враг может по службе повыситься!
Генштабист, готовый к полному покаянию, еще раз подтвердил свое твердое намерение колоться до конца. Полесьев как будто клонился к тому же, а Рональд Вальдек... отправился на очередной ночной допрос, впервые испытав долю сомнения, так ли он прав в стремлении держаться до конца...
Оказалось, ему сменили следователя! Вместо болезненного еврея сидел теперь за столом молодой бледноватый украинец с длинной талией, холодными голубыми глазами и почти девически нежным лицом, даже с легким пушком на щеках.
Такие, кстати, бывают беспощадны, но этот смотрел скорее растерянно, нежели сурово. Еще, верно, не вжился в роль.
- Советую вам, Вальдек, прекратить бесполезное сопротивление органам. Ведь хуже будет! Времени у нас много, нас ничто не лимитирует, мы отнюдь не торопимся. А вот вы упустите последний шанс. Поймите: вы капитан и я капитан...
- Мне присвоено звание майора, гр-н следователь.
- По делу вы проходите капитаном... Не имеет значения! Повторяю: вы офицер и я офицер! Какой мне интерес портить вам судьбу! Но вы читали подписи под постановлением о вашем арестовании: сам Берия
[26]
! Да еще Главный прокурор армии! Вы понимаете? С кем вы хотите спорить? С такими людьми? Поймите, только чистосердечие и разоружение могут вас еще спасти. Даю вам совет - поспешите, пока не поздно! Иначе будет уж не штрафбат, а... тюряга надолго!
Давно созревавшая мысль вдруг как-то отчетливо прояснилась.
- Можно мне попросить у вас бумагу и перо, чтобы самому, без наводящих вопросов проанализировать мою жизнь?
Следователь заметно оживился.
- Да, я вам дал бы и перо, и бумагу при условии, что вы не станете 'анализировать' одни свои заслуги и достижения!
- Я хочу вспомнить все: и заслуги, и промахи, и ошибки...
- Вот бумага... А вот - папиросы. Пишите и... можете курить!
И тогда офицер Рональд Вальдек в следственном корпусе Лефортовской тюрьмы сел за свой письменный ДЕ ПРОФУНДИС
[27]
. Испытывал он при этом даже что-то похожее на вдохновение!.. Лист за листом брал у него следователь, прочитывал молча и, по-видимому, сообразил, что этот прорыв к покаянию... принесет следственному аппарату желанные плоды! Лишь под утро, уже на 11-м листке Рональдовых излияний, он позвонил чтобы арестанта забрали. А спустя сутки вызвал подследственного для окончания 'признаний'.
На этот раз женственный украинец стал подбрасывать, как хворост в огонь костра, некоторые 'тезисы', по коим следовало Рональду припомнить его высказывания или хотя бы мысли... Например, как он, Вальдек, оценивал материальное положение царского и советского офицера? Ну, хотя бы по собственному опыту: чье положение было выигрышнее, советского капитана Вальдека или... его отца, в бытность того в том же капитанском чине? Или еще 'тезис': как вы относитесь к новому советскому гимну? И, наконец, прямой вопрос: были ли у вас, Вальдек, высказывания критического порядка о 'вожде народа' и о наших иностранных союзниках?
Рональд исчерпывающе ответил на эти вопросы. Пояснил, что отец его принадлежал к привилегированному кастовому офицерству старой России и поэтому располагал большими правами и материальными возможностями, чем его сын, ныне подследственный. У отца были денщики, конный выезд, большая квартира для небольшой семьи, высокое жалованье и немалые юридические права вроде, скажем, неподсудности гражданским властям и неприкосновенности со стороны полиции, в том числе жандармерии... Гимн он охарактеризовал как не слишком музыкальный, в частности, мол, в нем сильные ударения приходятся на неударные слоги, тянется 'и', да и сам текст не блещет благозвучием: ведь фраза 'великий нам путь озарил' явно напоминает 'великий компот наварил'... Что же касается критических замечаний о 'вожде народа', то таковых он, преисполненный уважения к Верховному Главнокомандующему, никогда и нигде не произносил и в душе не таил. А насчет союзников - особенно англо-американцев, - он, действительно, не в восторге от их действий после открытия второго фронта, и вообще глубокого доверия они как боевые соратники не внушают. Мол, американцы - они слишком фанатически привержены к бизнесу, ради коего могут пожертвовать и дружбой, а англичанка, как известно, всегда гадит!
Этим письменным саморазоблачением надолго закончились вызовы в следственный корпус... И лишь целый месяц спустя Рональда вновь повели туда таинственными коридорами, под стук палочек и цоканье языком.
Следователь - тот же женственный украинец - встретил подследственного прямым, несколько неожиданным вопросом:
- Почему в записи первого допроса указана национальность 'русский' и нет сведений о наградах?
- Потому что - по духу, по духовной принадлежности - я именно русский. Ведь не по химическому составу крови определяется национальность, а по духовной принадлежности. Мой родной язык - русский. Я родился и вырос в России, среди русских. Я люблю превыше всего на свете три вещи: русскую природу, русскую старину и русский язык. Вот поэтому я и русский!
- А насчет наград?
- Так ведь не я их получал, а... моя гимнастерка. Сняли гимнастерку - и награды сняли, медаль 'За оборону Ленинграда' и орден Отечественной войны второй степени...
Тут произошла неожиданность. Внезапно раскрылась дверца, как показалось изрядно взволнованному Рональду, одного из канцелярских шкафов. За дверцей чуть приоткрылось еще какое-то помещение, и оттуда тяжело шагнул в кабинет толстый, одутловатый человек в военной форме, очень мешковато сидевшей.
- Ты и здесь продолжаешь свою антисоветскую пропаганду! - зашипел он угрожающе. - Зафиксируйте, товарищ следователь, это его выступление о советских боевых наградах! Пусть суд ясно увидит лицо этого антисоветчика! Имейте в виду, Вальдек, я - прокурор, которому поручено обвинять вас перед судом военного трибунала. И я буду добиваться для вас серьезного наказания, учитывая ваши личные самопризнания и вот такие, подобные выступления! Хорошо, что я сам теперь убедился, каковы его взгляды и клеветнические высказывания!..
...Несколько дней спустя, уже летним, пасмурным деньком, арестанта Вальдека вызвали 'с вещами'. Он быстро собрал свои пожитки, простился с соседями и совершил в автомобиле с надписью 'ХЛЕБ' неторопливый рейс в новую тюрьму - на сей раз Бутырскую. Камера, куда его ввели, рассчитана была на 28 человек: вдоль каждой стены устроены были откидные койки; в проходе находился большой стол со скамьями, в углу, как водится, параша, и располагалось здесь покамест всего несколько арестантов, в том числе адвокат-армянин, родом из Еревана, но доставленный в Бутырки из... Румынии, куда попытался было уйти с немцами, чтобы переселиться на Запад. Несколько дней узники этой камеры пользовались относительным простором для ходьбы - от стола к двери или медленным шагом - вокруг стола, не мешая друг другу и не сталкиваясь плечами на ходу. Потом заполнились все места. И все 28 человек были еще подследственными: бывшие наши военнопленные из немецких концлагерей, старики-белоэмигранты, некогда служившие у Врангеля или Деникина, старый эсер, владевший книжным магазином в Праге, молчаливый русский инженер Любимов с интеллигентным, измученным лицом. Очутился в камере и немец, подчеркнуто вежливый, облысевший, пергаментно бледный, напуганный, очень тихий и какой-то жутковатый. Оказалось потом, что служил он в неком сверхособом отделе гестапо 'для наблюдения за сотрудниками' сего учреждения. Недоумевал, за что его посадили русские - против них, мол, его деятельность никогда не направлялась! Расспрашивать его подробнее Рональду не хотелось, хотя он на все вопросы отвечал с готовностью. От этого человека так и несло чем-то грязно-страшным, зловещим. Его вскоре убрали, и личность эта так и осталась тайной для окружающих.
Рональд устроился на койке рядом с адвокатом-армянином, и оба они решили, что немца-гестаповца привезли из Берлина в Москву просто как знатока всей структуры разведывательных и карательных органов рейха; он с полным знанием и почти радостной готовностью повествовал об организационных тонкостях и функциях абвера, зондердинста, гестапо, лично знал Гиммлера, Канариса, Кальтербруннера, мог на память перечислять по именам весь персонал центральных отделов и служб всех этих разведок. Может быть, десятилетия спустя показания таких памятливых фашистских службистов пошли на пользу кинорежиссерам и писателям-приключенцам вроде Юлиана Семенова, имевшим доступ к секретным архивам тех лет...
Шел уже июль 1945-го, и вся камера давно знала об окончании войны, Параде Победы в хмурый московский денек 24 июня, о том, что англо-американцы пачками выдают советскому командованию русских военнопленных. Среди них и власовцев, обернувших в Праге оружие против немцев и спасших столицу Чехословакии от участи Варшавы еще до прихода советских танков.
В те дни начался ремонт внутренних помещений Бутырской тюрьмы, и часть арестантов пришлось переместить. Для Рональдовой камеры это ознаменовалось тем, что как-то поутру втащили в нее деревянные щиты и обрезные стойки, а прежние удобные брезентовые койки на железных рамах, приделанные изголовьями к стенам, подняли к потолку. За полдня камера на 28 душ преобразилась; вдоль стен вытянулись деревянные помосты-нары в два яруса на брусчатых стойках. В проходе дополнительно установили еще два больших стола, из-за чего прежняя 'прогулочная' площадь исчезла. Осталось лишь малое пространство, в четыре шага длиною, от двери до края стола. В углу рядом с прежней парашей поставили еще одну. Старые жильцы камеры в ожидании пополнения выбрали места себе по вкусу - Рональд, армянин-адвокат и инженер Любимов расположились на верхнем ярусе, под окном. Оно и здесь было забрано железными намордниками, но клочок неба оставался видимым с верхних нар...
Часом позже грянули в просторном бутырском коридоре сотни арестантских обуток - кирзовых сапог, городских ботинок, тяжелых пехотных топанцев германской выделки, и влились в камеру единым потоком еще около сотни душ, как показалось на первый взгляд. Так как Рональда прежние жильцы успели избрать старостой камеры, ему пришлось сразу наводить порядок и уточнять количество вновь прибывших. Всего в камере на 28 мест (по бесчеловечной норме Екатерины Второй) поместилось 118 советских зеков, озлобленных, голодных, плохо одетых. Почти все оказались из немецких лагерей для военнопленных. Несколько дней подряд Рональд и армянский адвокат слушали потрясающие повести о германском плене. Почти в каждой такой повести были фашистские зверства над пленными, убийство фашистами ближайших друзей рассказчика, его спутников, либо потерявших силы, либо выказавших непокорство; адские голодные муки в лагере, бесчинства 'своих' уголовных элементов, расчетливо избранных фашистской лагерной администрацией в качестве старост, поваров, раздатчиков пищи и хлеба, а то и переводчиков, дежурных или прочих придурков, затем обычно следовал рассказ о фантастическом по трудности побеге из лагеря, долгом или недолгом ночном шастании по немецким тылам или лесам, или даже по чужим огородам и задворкам вплоть до поимки либо немецкой полицией, либо поселковыми старостами, назначенными немцами из числа так называемых хиви (хельфсвиллиге руссен)
[28]
. И, наконец, встреча с родным СМЕРШем
[29]
, опером или полевым трибуналом.
В этой душной камере медленно и угрожающе происходила как бы компрессия нравственной атмосферы, подобно сжатию горючей смеси в цилиндре дизель-мотора, - еще немного, и вспышка!
Староста камеры Рональд Вальдек на глаз прикидывал самые взрывоопасные участки двух-ярусных переполненных людьми нар. Живая человеческая смесь могла воспламениться от малейшего неверного движения, обидного слова, злой насмешки. Сколько здесь скопилось злобы! Гойю бы сюда - каких 'каприччос' обрел бы он здесь для мрачнейших своих композиций!
Впалые, а то, наоборот, нездорово-отечные щеки. Много зримых следов цинги и чесотки. Скрюченные сведенные пальцы рук и ног. Расчесы на животах и спинах. Беззубые челюсти двадцатилетних 'пеллагриков'. Замызганные разномастные униформы, а то и просто лохмотья, клоки ваты, отдающие вонью карболки и хлорки. Но, конечно, главная жуть - в одичавших человеческих глазах. Затравленность. Голодный блеск. Озлобление. Настороженность. Страх. Отчаяние.
Невероятная смесь национальных примет. Смуглый чернобровый болгарин лежит рядом с белобрысым эстонцем. Польский мундир - бок о бок с ватной фуфайкой узбека, сумевшего сберечь и тюбетеечку, просаленную, как жирный блин; великан украинец костлявой своей тушей чуть не вовсе вдавил в дощатую переборку бессловесного, еле живого волоокого еврея. Каким чудом он уцелел в немецком плену? Должно быть, ухитрился 'хилять' за армянина и чем-то умилостивил стукачей?
Конечно, преобладает в этой массе старший брат, гегемон, творец великой революции, коренной русак, владимирский, рязанский или тобольский, с берегов Камы либо Пинеги, хлебопашец, солдат, военнопленный. Кому величайший из классиков марксизма не отказал в праве на национальную гордость и кому другой классик, ученик первого, посоветовал проявлять эту гордость, даже будучи в подневольной позиции 'последнего человека', ибо позиция эта все же неизмеримо выше положения 'какого-нибудь буржуазного чинуши'!
И всех этих сокамерников Рональда одинаково ждали вышки колымских лагерей, зоны, четко ограниченные колючей проволокой, нормы карельских, архангельских, вологодских лесоповалов, шахты Воркуты, рудники Норильска, котлованы будущих электростанций по расширенному плану ГОЭЛРО...
Притом каждый - и тот, кто еще верил в свою способность дотерпеть хотя бы до ссылки, и тот, кто уже понял невозможность выдюжить, - словом, все до единого сокамерники Рональда с ревнивой завистью, а то прямо-таки волком глядели на старосту и тех немногих, чьи пайки еще не съедены до вечера, кто закручивает цигарку поплотнее или кому коридорный вертухай с двумя лычками дает в раздаточном окошке подписаться под какой-то ксивой... Может, помилование тому или пересмотр? И из-под маски мнимого участия так и рвется из глаз плохо скрытая зависть.
А разрядка этого копившегося взрыва пришла совсем неожиданно!
...Было это перед полуночью одного воскресного дня. Кого еще таскали на ночные допросы, кому снились сны про волю, кто ворочался от рези в животе, тревожа озлобленного соседа, кто ждал очереди к параше либо перешептывался втихую, репетируя ответы следователю. И будто в каждой из 118 душ и даже в самом воздухе камеры незримо аккумулировалось само Зло, грозящее прорваться и грянуть неслыханными бедами.
И вот тут-то, звякнув замком, приоткрылась железная дверь и пропустила на порог... нет, не просто человека с воли, не просто новенького, а некое явление другого мира. Не русского. Не нашего, советского. Даже не... социалистического!
Встал в дверях элегантный господин в сером. Все на нем надетое было изысканно подобрано одно к одному по цвету, материалу и доброте, от замшевых ботинок до фетровой шляпы, от носков до галстука! Галстук в тюремной камере - это случай небывалый! И на руке этого нездешнего человека-явления небрежно болталась плетеная кондитерская корзиночка с пирожными, увязанная широкой шелковой лентой...
Человек снял шляпу, поклонился куда-то в камерный сумрак и на хорошо имитированном лондонском наречии громко спросил, говорит ли здесь кто-нибудь по-английски?
Навстречу - недоуменное молчание и кашель. Вошедший повторил тот же вопрос по-французски. В ответ - снова недоброжелательное молчание.
И уж совсем негромко с интонацией почти извиняющейся, спросил он, нет эта здесь говорящего по-немецки. Человек понимал, сколь мало симпатий вызовет этот вопрос у русских заключенных; у тех же достало лингвистического опыта, чтобы безошибочно определить - последний вопрос прозвучал на родном языке чужеземца!
Кто-то с нар, в зловещей тональности:
- А-а-а! Немец! Туды его мать!..
Волнами пошло нарастать недоброе урчание. Умерял общее возбуждение только тайный страх, как бы не ворвались вертухаи на громкую ругань и не поволокли в кандей нарушителей полуночной тишины. Но и приглушенная злоба искала выхода...
- К параше его! Больно гладок!
- Прямо с воли, видать?
- А может, это наседка какая к нам? Гляди: галстук, пирожные!..
Новый гость легкими шагами подошел к столу, положил на край свою кондитерскую покупку, сбросил на руку серый на шелку плащ. Стад оглядываться, куда бы присесть. В нем не было ни капли страха. Пришел, как в гости к теще. Может, еще ничего не понял? Или... играет?
- Видать, битый фрей, голубых кровей!
В переводе с тюремной фени это значило: опытный, бывалый заключенный, не из уголовного мира, но уважаемый этим миром. Чувствовалось, что уверенное поведение незнакомца произвело некоторое впечатление...
Староста Вальдек спустился к нему с верхних нар. Тишину не пришлось и наводить. Она внезапно наступила сама. Ибо все теперь напряженно следили за плетеной корзиночкой на столе. Будто сама собой она поползла в сторону... Как только новичок повернулся к старосте, корзиночка молниеносно мелькнула в воздухе и растворилась бесследно. Под тюремными одеялами, шинелями, лохмотьями, в полосе тени под нарами произошел, верно, мгновенный дележ добычи. Потом точно так же исчезли со стола шляпа и шелковый шарф незнакомца. Все это отвлекло внимание от него самого. Рональд втолковал на родном ему языке, что вновь поступающие поначалу ложатся у параши, а затем медленно отодвигаются от нее по нарам в сторону, по мере освобождения лучших 'плацкарт'.
Незнакомец представился старосте:
- Доктор медицины психиатр Эдвин Меркелиус, из Вены. Шесть часов назад выехал на моем 'Опель-Капитане' из дому, за пирожными к утреннему кофе для мамы... Когда вышел от кондитера с покупкой, увидел, что у дверей стоит еще один 'Опель-Капитан', разительно похожий на мой. Весьма вежливо меня пригласили в чужую машину, отобрав ключ от моей. Мой 'Опель' поехал сзади... Привезли на аэродром, прямо к 'Дугласу', готовому к отлету. Беспосадочный рейс до Москвы - я прочел эту надпись в аэровокзале. Оттуда - прямо сюда, в тюрьму. Здесь мне кое-что объяснил русский генерал. У меня потребовали расписку в том, что я не стану применять методов гипноза как в камере, так и при общении с администрацией. В случае нарушения грозили приглашением сюда Вольфа Мессинга, чтобы он парализовал мою силу... Это меня не особенно устрашает, ибо я и не думал злоупотреблять средствами психического воздействия на товарищей ('камераден') или на них (кивок в сторону двери).
- Как вы полагаете, в чем причина вашей доставки сюда?
- Мне это разъяснил генерал. Он запретил мне даже малейшие намеки на этот счет. Позвольте мне пока не нарушать этот запрет. Хотя я чувствую в вас человека, кому я готов довериться решительно во всем!
- Спасибо! Но отложим беседу до утра. Жаль устраивать вас около параши, но... сами понимаете! Это порядок общий.
Надо было видеть, каким великолепным жестом доктор Меркелиус кинул свой плащ на забрызганную мочой доску нар, как сладко он потянулся на этом ложе и, подсунув локоть под голову, тотчас заснул или талантливо притворился спящим.
Утром старосте Валь деку довелось пережить нечто удивительное. Под его нарами стояло несколько заключенных, как раз из числа тех, кого Рональд считал самыми злыми и отчаянными. Они переминались смущенно.
- Слышь, староста, будь человеком! Доктора-то из Вены... поместил бы рядом с собой. У вас там просторно... Батя адвокат малость подвинулся бы, доктору и лечь тут, между вами. Мы ему исподнее достали - он в одних трусах под костюмом был. Вели ему к вам на нары лезть. Золотой доктор!
Рональд дипломатично не подал и виду, насколько пришлось ему по душе это предложение. Он хмуро подвинулся на своей просторной жилплощади, как бы уступая требованию камерного веча. И... обрел собеседника и друга, о каком и не мечтал.
Чем же снискал венский доктор уважение этих озлобленных людей?
Пока староста спал, доктор, оказывается, уверенно унял у эпилептика приступ истерики, вызванный долгим и жестоким допросом. Приступ уже грозил перейти в судороги падучей, и доктор умело предотвратил это. Потом через корпусного вызвал тюремного врача четко и требовательно предписал тому дальнейшие меры и не позволил тюремщикам увести больного из камеры. Все это происходило тихо, притом дежуривший врач понимал по-немецки и явно проникся уважением к венскому коллеге.
Когда камера успокоилась, он согласился 'погадать' желающим по линиям руки их ближайшие судьбы. Сделано это было шутливо, однако хиромант оказался на высоте положения: одному посулил близкое освобождение, другому подсказал, как держаться на следствии, третьему прямо посоветовал надолго запасаться терпением, но оставил ему надежду на льготы после отбытия половины срока. С удивительной достоверностью он по руке или по почерку указывал людям их способности и склонности, счастливое для них время года, месяца и недели, давал советы насчет выбора будущей лагерной специальности. Когда же ребята в благодарность притащили ему пару белья, он надел его лишь тогда, когда удостоверился, что оно действительно было чьей-то запасной парой.
Этот удивительный человек сразу стал учиться у Рональда русскому языку. Историю и теорию языка он схватывал на лету, а разговорной практики ему хватило на обоих ярусах нар, среди 118 собеседников! В любом углу камеры можно было увидеть его серебристую проседь, живые, внимательные глаза, спокойные жесты, услышать его смех или первые русские фразы. А месяц спустя он по-русски прочитал лекцию о гипнозе, пояснив, что не может в силу обстоятельств применить и показать даже простейшие свои приемы. Но как только кто-то недоверчиво промычал (мол, может, хвастает доктор), Эдвин Меркелиус улыбнулся, махнул рукой в сторону скептика и... все увидели того в глубоком сне. Доктор приказал ему поднять ногу неестественно высоко вверх и минут на пять оставил его в нелепой и смешной позе. Разбуженный доктором, он похлопал глазами и стал послушно отвечать на вопросы психиатра. Сказал, что видел себя сейчас в родительском доме подростком, ехал на возу сена, баловался с другими подростками. Его спросили: 'А ногу зачем задирал кверху?'. Разбуженный отрицал наотрез, будто долго держал ногу на весу так, словно хотел дотянуться до потолка. Других демонстраций своей гипнотической силы доктор Эдвин Меркелиус не делал: подписка как-никак обязывала!
Свою родную Вену он называл городом безумцев и психиатров. Занимал он там должность главного врача в клинике для умалишенных подростков, был к тому же еще и главным графологическим экспертом при венском магистрате. Сверх того, имел еще немалую частную практику как психиатр и целитель нервных заболеваний. Рассказывал Рональду и узкому кругу слушателей о многих своих пациентах, от знатного индийского раджи до простых текстильщиц. Рассказывал, в частности, о случаях полного исцеления полового бессилия и пояснил, что 97 процентов людей, страдающих этим заболеванием, на самом деле физически полноценны, и лишь внушили себе (обычно под влиянием каких-то любовных неудач или насмешек), будто для них 'давно все кончено'. Как правило, после курса психотерапии больные забывали свой недуг...
Узнал Рональд и причину ареста д-ра Меркелиуса. Оказывается, он полюбил молодую женщину из весьма одиозного семейства! Невестой его была не кто иная, как родная младшая сестра... германского фюрера Адольфа Гитлера. Правда, отношения между братом и сестрою были весьма прохладные и натянутые. Внешне они ограничивались почтовыми поздравлениями к Рождеству и к 'Гебуртстагу'
[30]
. Он регулярно присылал поздравительную открытку из Берлина в Вену, она отвечала такой же открыткой из Вены в Берлин. Многие годы они не виделись, не переписывались и ничего общего у них не было.
Почему же доктор все-таки очутился в московской 'тюряге'? Дело в том, что советское командование, а в первую очередь сам мудрейший советский фюрер, долго не могли поверить в самоубийство Гитлера и старательно искали следы сего 'беглеца'. Всех, кто мог иметь хотя бы малейшее личное отношение к фюреру, СМЕРШ и иные госорганы привлекали к следствию, требуя показаний, куда спрятался Гитлер.
Чтобы юридически как-то оправдать эти незаконные аресты и задержания людей, ни в чем не повинных, изобретались дополнительные обвинения. В этой области советские госорганы обладали широчайшим опытом! В частности, доктора Эдвина Меркелиуса обвинили в умышленном убиении своих пациентов.
Рептильная газета 'Фольксштимме'
[31]
выступила с инспирированной заметкой о фашистском изуверстве над больными детьми в клинике д-ра Меркелиуса: мол, перед вступлением советских освободителей и накануне эвакуации клиники больные дети были попросту отравлены. Совершено это было по приказу шефа Гестапо Гиммлера...
- А что же произошло на самом деле? - осведомился Рональд у доктора. - О том, что Гестапо приказывало уничтожать больных, пленных и просто неработоспособных пациентов, говорят многие свидетели.
Именно такое распоряжение я и получил перед эвакуацией клиники, - подтвердил доктор. - Хуже того: прибыла комиссия из Гестапо для проверки исполнения гиммлеровского приказа. Но мы, врачи клиники, получили предостережение за сутки до приезда комиссии и сделали, что смогли: слабых, дебильных детей, имевших родственников, мы просто развезли по домам. Большинство сирот мы аттестовали как 'вполне трудоспособных' - такие подлежали не уничтожению, а эвакуации, то есть, их жизням прямой опасности пока не грозило. Оставалось несколько лежачих кретинов, безнадежных идиотов, пожиравших свои экскременты и содержавшихся в особом клиническом отделении не столь во имя христианского милосердия, сколь ради пополнения знаний о крайней патологии. Эвакуировать эти обрубки, лишенные каких-либо признаков сознания, не было никакой практической возможности в условиях столь жестокой войны - у нас не имелось ни транспортных средств, ни особых утеплительных и питательных систем... Гестаповцы и разговаривать о них не стали: их медик за полчаса покончил с шестью кретинами, ввел им в вены воздушный тромб обыкновенным шприцем. Кстати, в медицинской теоретической литературе не раз ставился вопрос о том, гуманно ли продление жизни таких безнадежных больных. К чести советской медицины надо сказать, что она всегда четко стоит за сохранение жизни больного до естественного конца... Так вот, газетную версию о моем 'соучастии' в гитлеровской расправе над больными детьми - вы только представьте себе, как это звучит! - и использовали для моего ареста. А когда я стал объяснять советскому генералу, как на самом деле мы спасали наших больных, в ком тлела хоть искорка разума, генерал только улыбнулся и отмахнулся - его интересовали лишь подробности взаимоотношений моей невесты с ее братом!..
В те летние тюремные дни герой этого повествования испытал однажды прилив радостной надежды: Московский Военный Трибунал отказался принять дело офицера Вальдека к слушанию 'за недоказанностью обвинения'. Вероятно, били в глаза противоречия в показаниях свидетелей!
Когда Рональд расписался у дверного оконца в том, что он поставлен в известность об отказе Трибунала судить его, доктор Меркелиус тряс ему обе руки и поздравлял с близкой свободой.
- Вы уже почти дома, мой дорогой друг! Как я счастлив за вас! Видите, как были неоправданны ваши сомнения насчет беспристрастия Советской юстиции! Признаться, и до нас на Западе доходили тревожные вести о вашей стране - в годы создания колхозов и потом, когда у вас столь жестоко карали оппозиционеров, но я никогда не допущу мысли, чтобы при социалистическом строе могли бы от юстиции пострадать безвинные! Я верю: это может происходить лишь как исключение и убежден, что лично вы не будете этим исключением из советского гуманизма!
Месяцем позже группу заключенных вызвали из Рональдовой камеры 'с вещами'. Но на освобождение, как надеялся доктор, этот вызов не походил! Рональд обнялся с доктором, тот еще раз повторил свои светлые прогнозы, но, видя выражение лиц тюремщиков и состав вызванных - это были хмурые давно арестованные люди с тяжелыми обвинительными статьями - доктор просто перекрестил товарища и просил любыми путями известить камеру, какова судьба всех, ныне уводимых куда-то...
Опять было долгое сидение в одиночном боксе и в пустой комнате, куда Рональда ввели с какими-то странными предосторожностями - даже под руки чуть-чуть поддержали! - оказался один стол, за столом - один человек, будто вовсе без лица, до того человек этот был внешне усреднен и лишен обыкновенных человеческих примет; он тоже предложил Рональду Вальдеку расписаться на обороте какого-то документа форматом в полстранички. Безликий представитель социалистической юстиции не дал Рональду времени даже бегло пробежать глазами строки документа. Не позволил он взять этой бумажки в руки, быстро перевернул и сказал:
- Распишитесь на обороте в том, что вы поставлены в известность о решении Особого Совещания...
- Но я и прочесть не успел!
- Ставьте подпись, сейчас я прочту вам сам...
И прочитал вслух, позволяя обвиняемому следить глазами за текстом: '...Особое Совещание постановило: Вальдека Рональда Алексеевича, 1908 г.р., беспартийного, женатого... звание... должность... за клеветнические высказывания о советской действительности... согласно ст. 58-10, часть II УК РСФСР подвергнуть заключению в исправительно-трудовых лагерях сроком на 10 ЛЕТ, С КОНФИСКАЦИЕЙ ИМУЩЕСТВА...'
Осужденный не упал на стул (предусмотрительно поставленный чуть в сторонке), не зашатался, даже не очень удавился. Ведь он не разделял оптимизма своего друга-доктора и не был убежден в безупречной справедливости советской юстиции. Напротив, живущему в стране, имеющему кое-какой опыт, добытый за последние десять - двенадцать лет, было очевидно, что страна вступает в новую полосу террора и массовых гонений.
Вождь народов никак не мог простить этому народу свои собственные просчеты и неудачи. По счетам истории народ теперь и должен расплачиваться всем - и шкурой, и кровушкой, и лишениями! И за неудачное начало войны, и за все материальные потери (потери иные, кроме материальных, Вождя мало тревожили), и за нехватку терпения, хотя в истории человечества не было примеров столь великого долготерпения, какие явил человечеству в этой войне народ великорусский, а с ним и 'меньшие братья', белорусы, украинцы и прочая, и прочая люди наша... Но у Вождя были на сей счет иные понятия, и он это показал!
Чем ближе усматривался конец войны, тем свирепее становился террор - Вождь мстил своим обидчикам. Аресты опять стали явлением повседневным. Косяками шли в новые и старые лагеря эшелоны бывших военнопленных (как смели выжить!). Этап за этапом гнали на Север тех, кто уцелел в оккупации под немцами, румынами, мадьярами, итальянцами.
Грубо насильственно, поголовно выселяли с Кавказа, Крыма, Украины и Прибалтики десятка полтора народностей, признанных виновными в пособничестве врагу. В тюрьме говорили о депортации чеченцев, месхов, карачаевцев, ингушей, крымских татар, калмыков, болгар, греков, бывших немецких колонистов с Юга и всех жителей ликвидированной Республики немцев Поволжья; тысячами выселяли из Прибалтики латышей, эстонцев, литовцев. Здесь, в Бутырках, оказалось немало свидетелей этих жесточайших расправ над 'националами'. Называли и фамилии тех партийных и чекистских руководителей, кто отличался особенной бесчеловечностью. Прибалты упоминали Суслова, кавказцы с ужасом называли генерала Серова. Передавали, как автоматчики окружали ночью обреченное селение, как выгоняли из саклей и хижин сонных жителей, как беспощадно расстреливали любого, кто пытался бежать в горы... Были случаи сопротивления, глухо шептали о восстании в горах Грузии и Дагестана. Их зверски подавляли с воздуха (и с тех пор в долинах устроены небольшие секретные аэропорты со взлетными площадками для истребителей). Обо всем этом перешептывались в камере... Где ж тут было черпать оптимизм и веру в некую абстрактную справедливость? Напротив, слово 'арестован' звучало как 'погребен заживо, навеки'. Об арестованных не принято было даже спрашивать родственников... Арестован - значило: зачумлен, проклят, стал прокаженным!
Уничтожались его дневники, письма, фотографии. Иначе о его родных скажут: пособники врагу народа! Вычеркнуть его, забыть!
В прежнюю камеру осужденных уже не возвращали, потому и вызывали с вещами. Привели уже под вечер в так называемую 'церковь'. Оказалось, что бывшую тюремную церковь давно приспособили под этапную камеру, всегда битком набитую. Но сначала сводили в баню на том же этаже, где находилась прежняя камера, и Рональд Вальдек, памятуя о своем обещании доктору, забрался повыше к притолоке и куском кухонного мыла написал на кафеле: Р.Вальдек - 10 лет. Говорили, что эта внутренняя почта действует безотказно. Значит, доктор и остальные товарищи узнают о судьбе осужденного майора, своего бывшего камерного старосты! Узнает и, верно, очень опечалится венский доктор Эдвин Меркелиус, человек проницательный, мудрый и добрый, но излишне поторопившийся с прогнозом рональдовой фортуны!
Глава девятнадцатая. СТРАНА ЛИМОНИЯ
1
...Оставив щи нетронутыми в чашке,
Уставясь тупо в щели потолка,
Не мог забыть, как звездочку с фуражки
Срывала равнодушная рука.
Серел рассвет за прутьями решетки,
Но лампочка не гасла надо мной,
И человек в такой родной пилотке
Зовется здесь ДЕЖУРНЫЙ КОРПУСНОЙ...
И в те же дни, как я узнал позднее,
Пришло мне лаконичное письмо;
В чужом, немецком, бурге или зее,
Уснул мой старший непробудным сном.
В семье мы Ежиком его прозвали
За нрав колючий и пытливый ум,
Его воображенье волновали
И тайны гор, и древний моря шум.
Он был изобретателем и зодчим,
Всей школьной детворой боготворим,
И даже я, его счастливый отчим,
В делах технических не поспевал за ним.
Недвижны гимнастические кольца,
Не кончена модель морского корабля...
Ее строителя, студента-комсомольца,
Взяла у нас немецкая земля!
Но поменяться участью зловещей
Я сыну предложить бы не посмел,
Узнав, что в мире есть такие вещи,
Что против них и смерть - завиднейший удел!
Вот он сидит, в каком-то среднем чине,
Тот, кто всю жизнь мою положит на весы...
И кажется, что замерли отныне
За обшлагом его трофейные часы.
Его медалькам не грозили' пули!
Он кровь мою на грудь себе надел!
И в кресле он сидит... не потому ли,
Что никогда в окопе не сидел!..
...Все это - до поры! Наступят иды марта!
Они разоблачат на ваших картах
Приметы несмываемого крапа,
Вы, мастера Лубянского ГЕСТАПО!..
Из стихотворного дневника Рональда Вальдека за 1945 год.
Сограждане и ровесники Рональда Вальдека рождены были еще в правовом государстве и воспитывались в уважении к законам Российской империи и ее судопроизводству. Даже такой остро критический роман как 'Воскресенье' не мог глубоко поколебать этого уважения. Ибо по роману все участники суда над Катюшей - защитник, обвинитель, присяжные, члены суда, хотя и отнеслись к обвиняемой предвзято и несправедливо, все же разбирали ее дело серьезно, взвешивали доводы 'за' и 'против' ее виновности, словом, поступали юридически обоснованно, по закону. Другое дело, что Толстой не усматривал в этом человеческом законе правды божеской, основы евангельской, как того хотел император Александр II. Вопреки Александру Толстой видел в современной ему юстиции лишь государственное установление, не способное решать судьбы людские в духе евангельских истин. Но и Толстой не отрицал самого понятия юридического права и даже принимал участие в судебных процедурах в качестве посредника.
Само слово ПРАВО внушало уважение и надежду. 'Не имеешь права!' - было сильным и веским доводом. Российская интеллигенция старалась развить именно правосознание народа, чтобы любое правонарушение - и гражданами, и государственным аппаратом - воспринималось с обостренной чувствительностью, привлекало и возбуждало общественное мнение как нечто уродливо-противоестественное, будь то случай помещичьего произвола или оскорбление национального чувства и права, или какое-нибудь уголовное деяние с социальной подоплекой.
Это уважение к праву, несколько приглушенное войной, все-таки вошло в нравственное наследство русских интеллигентов младшего предреволюционного, т.е. именно Рональдова поколения. Разумеется, послеоктябрьские бури потрясли это нравственное наследство, но целиком не выкорчевали его.
Формально внешне и советский государственный порядок выдавал себя, хотя и с оговорками, за правовой, даже конституционный, хотя его конституционная основа на памяти одного поколения менялась трижды.
Ленинское государство пролетарской диктатуры, практически и теоретически допускавшее насилие в интересах революции, превратилось в сталинское государство развернутого социализма с 'самой демократической в мире' Конституцией 1936 года, вселившей поначалу даже кое-какие правовые иллюзии населению страны и остального мира. Наступивший 1937 год эти иллюзии быстро развеял. В Рональдовом уме они окончательно развеивались на протяжении всего следствия и подготовки 'суда'.
В дни этой подготовки (еще до отказа Военного Трибунала принять дело к слушанию) обвиняемого, как и всех прочих арестантов, вызывали в следственный корпус Бутырской тюрьмы 'подписывать 206-ю', то есть ту статью УПК, где говорится о порядке окончания следственного дела перед сдачей его судебным инстанциям. Тут Рональд, перелистав свое 'дело' холодными от волнения пальцами, впервые ясно понял, что под ногами его развертывается бездна! Так грозно и зловеще выглядели формулировки обвинения, от первых жирных заголовков до подшитых в конце свидетельских показаний, поразительных по грубости фальсификации и убожеству вымысла. Мол, обвиняемый оклеветал армию и тыл, утверждая, будто на Ленинградском фронте ощущалась нехватка снарядов, а в тылу - продовольствия. Еще он выражал сомнение в победе над фашистами, критиковал новый советский гимн, восхвалял иностранную технику, в частности автомобиль 'Студебеккер', относился с недоверием к медлительной тактике англо-американских союзников на европейском Втором фронте, высказывал также неуверенность в стратегической гениальности Сталина и считал важной потерей для отечественного искусства снос таких исторических зданий, как Храм Христа Спасителя или Триумфальная арка...
Вот тут-то, глянув на подписи свидетелей, его осенила догадка!
Его несколько раз посылали из Генштаба в военно-учебные заведения читать лекции о самых свежих приемах оборонительной тактики немцев. Например, об устройстве и расположении новейших узлов сопротивления на немецком переднем крае и в глубине эшелонированной обороны. Это было перед самым выходом его книги, посвященной именно этой теме. Однажды командированный с такой лекцией на офицерские курсы, находящиеся вдалеке от Москвы, он переночевал в общежитии вместе со слушателями. Было их тогда в комнате, как помнилось Рональду, четверо, причем среди этой четверки двое проявили к гостю живейший интерес... Лейтенант и капитан! Так вот о каком знакомстве столь настойчиво напоминал следователь! Рональд тогда впервые увидел этих офицеров и с той самой ночи более никогда не встречал их.
Оказывается, там, на офицерских курсах, и готовилась ему ловушка!
Значит, и командировка была преднамеренной, и помещение для ночлега заботливо приготовлено, и будущие свидетели получили заранее готовенький стандартный набор вопросов к будущей жертве для составления 'показаний'. Из этого стандарт-набора следователь потом и предлагал Рональду как бы готовую канву для 'самопризнаний'.
Забегая несколько вперед, уместно именно здесь упомянуть, что Рональд Вальдек встретил впоследствии, уже в лагере, офицера К., слушателя с тех же курсов. К. был, как выяснилось, арестован после ночлега в той же комнате общежития и даже на том же ложе. Впоследствии им удалось установить, что К. был уже девятым арестантом, взятым с той же самой роковой койки, служившей как бы переходным мостиком в страну Лимонию...
А показания против К. давали все те же старательные стукачи - лейтенант Г. и капитан А. Рональд высчитал, что прожили они в этой комнате офицерского общежития не менее года, поставляя оперу курсов кандидатов в арестанты. Значит, опер с двумя сексотами обеспечил ГУЛАГу девятерых работяг! Лейтенанта и капитана вознаграждали, по-видимому, отсрочкой от фронта. Однако не следует считать их счастливыми избранниками фортуны! Как известно, Лев Толстой считал подлинными несчастьями для человека две вещи: тяжелую болезнь и... угрызения совести! До какого нравственного одичания ни доводила бы лжесвидетелей трусость, они сами обрекали себя, пусть в далеком будущем, этим угрызениям при мысли о девяти загубленных судьбах. А сверх того, сами органы, широко пользующиеся услугами стукачей, не питают к ним ни доверия, ни уважения, ни симпатий. По использовании их выбрасывают, как туалетную бумагу... Посему будущему лейтенанта Г. и капитана А. едва ли стоило завидовать!
Рональд чувствовал, что в его деле это фигурки мелкие, эпизодические. За ними, очевидно, скрывалась фигура покрупнее! Следователь должен бы оставить ее в тени, но поступил наоборот! То ли из тайной антипатии к указанной 'фигуре', то ли из неодолимого сочувствия к покладистому арестанту. Ведь еще Достоевский знал, что 'жертву любят'! Следователь сознательно или нечаянно раскрыл арестанту загадочное инкогнито главного инициатора дела Вальдека': подполковник И-н, ведавший в Управлении материальным снабжением и, кстати, притворявшийся другом и покровителем капитана Вальдека! Вот кто тайно навел на этого покровительствуемого друга указующий перст и изящно подготовил весь процесс ареста.
Ибо подполковник старался неспроста! Он выполнял высшую волю ведомства Берия! Оно поставило себе задачей устранение неугодных офицеров-генштабистов, заменяя их кадрами надежными, избранниками ведомства! Одним из исполнителей этой задачи и был подполковник И-н. Между обоими органами советской разведки - богато финансируемой разведкой Берия и сугубо ограниченной как в нравах, так и в финансах разведкой военной, по линии разведуправления Генштаба - шло не сотрудничество, а хорошо замаскированная тайная война. Взаимодействие между обеими разведками осуществлял, в частности, некто полковник Шнейер, занимавший кабинет поблизости от Рональдова. Встречаясь с ним в коридоре 4-го этажа, капитан несколько заговорщически кивал полковнику, а тот отвечал капитану слабо змеящейся улыбкой, будто оба они знали друг о друге нечто заветное и таинственное. Полковник вскоре исчез из поля зрения капитана, и встреча их уже под иными небесами и параллелями произошла пятилетие спустя при обстоятельствах драматических. Но о них - в конце этой книги!
* * *
Так вот она, этапная камера Бутырок, переделанная из тюремной церкви. Здесь осужденные ждут дальнейшей судьбы: отправка в пересыльную тюрьму, этап, опять пересылка, лагерь, лесоповал или каменные карьеры, угольная шахта либо рудник медный, а для иных - 'золотая клетка', 'придуривание', спецпаек, а там, быть может, и досрочное... Только цена за него - высокая! Душу продать - и, глядишь, купишь себе паспортишко с ограничениями!
Об этом и толкуют здесь на всех нарах, на всех языках в России бытующих, люди всех возрастов и всех общественных групп. Немало здесь и иностранцев, те осторожничают, озираются дикими глазами, особенно те, что помоложе, кто полон коммунистического идеализма. Им все кажется, будто в их судьбах произошло нечто вовсе несуразное, швырнувшее их в этот ад вместе с самыми страшными преступными элементам, отбросами и пеной социализма; когда же они постигнут, что 'отбросов' - миллионы, а сами они - вполне закономерно делят здесь судьбу этих миллионов, тогда будешь часто слышать из их уст слова:
- Ja, mein Gott, ich bin aber jetzt von Kommunismus entgbltig geheilt. Wenn ich mal frei komm, dam will ich abreder Menschen etwas iider den Kommu-nismus schildern!
[32]
Но слова эти, как правило, оставались благими пожеланиями, fromme Wunsche; мало кто вырывался из справы Лимонии, чтобы смочь 'etwas mildern'
[33]
. Известны только выдающиеся исключения вроде югослава Карла Штайнера или подобных ему скорбных мемуаристов о 'Лимонии', стране, где, как известно русским зекам, только вечно пляшут и поют.
Даже местечко удобное на нарах удалось отыскать не сразу. Сперва Рональд ютился где-то на торчке, потом ему хитровато улыбнулся с верхних нар бородатый мужчина в драном лагерном ватнике с пустым мешочком-наволочкой в руках: он выгребал из наволочки последние крохи. Рональд же перед самым переводом в 'церковь' получил из дому передачу: дозволенные продукты, табак, мундштучок. Списочек этих предметов был сделан рукою Валентины. Григорьевны. Значит, дома жизнь идет, видимо, своим чередом!
Мужчина на верхних нарах, бывалый лагерник с ироническим прищуром глаз наблюдал за поведением неофита в офицерской шинели. Неофит любовно перебирал свои гостинцы из домашней передачи.
- Забирайтесь-ка сюда, наверх, загодя, - предложил старый лагерник. - Соседа моего уже предупредили, что нынче выдернут на этап. Покамест располагайтесь на моей жилплощади... Эта передача у вас - первая после следствия?
- Нет, третья. Следствие шло в Лефортове. Здесь только 206-ю подписал.
- Значит, вы - человек сообразительный. Поняли, что сопротивляться им бесполезно. Сэкономили себе немало здоровья. Статья, небось, 58-10?
Рональд молча кивнул. Вид у лагерника был почти нищенский, но глаза - живые, умные, с хитринкой, интонация же изобличала не просто человека интеллигентного, но старого петербуржца, может быть, даже из 'падших ангелов' самого высокого (некогда!) полета! Такой голос бывает у старых профессоров, с чуть покровительственной и насмешливой интонацией.
- Ну, и сколько же вам влепили?
- Десятку, с конфискацией.
- Ревтрибунал? - удивленно переспросил сосед.
- Нет, 'машина ОСО'. В числе 1600 дел, рассмотренных 15 июля 1945 года за два с половиной часа. Понимаете? 1600 дел! Значит, их никто не только не открывал, но даже СПИСОК в 1600 фамилий - заметьте, что иные дела притом коллективные, значит список осужденных по 1600 делам должен превышать это число - итак, повторяю, даже СПИСОК людей, ими приговариваемых на разные сроки, они за два часа прочитать не могли!
- А вы слышали, кто теперь входит в состав этого ОСО? Кто составляет эту самую тройку?
- Знаю, что от партии - товарищ Щербаков. От прокуратуры - некто в сером, от органов - надлежащий нарком. Как будто Меркулов, нарком Госбезопасности, либо кто-то из его заместителей. В точности никто не знает.
- Однако, вам они отвесили, не поскупились! Сверх политики, стало быть, у вас и материальная недостача обнаружилась?
- Нет-нет, ни растрат, ни недостач за мною не числят.
- А квартира у вас большая? Просторная? Имущество? Библиотека? Фарфор?
- Есть и библиотека старинная, и кое-какая обстановка, и фарфор. Есть жена и дети, из коих старший на фронте, под самым огнем. На передке...
- Послушайте, г-н бывший офицер! Приучайте себя, пожалуйста, поскорее к самой главной мысли, самой разумной в нашем положении: важнейшая для нас с вами грамматическая категория есть форма прошедшего времени! Российская форма имперфектума, словечко: БЫЛИ, БЫЛО, БЫЛА, БЫЛ. По немецки: эс вар или их хатте! Говорите: была жена, была квартира, была библиотека. Эцетера, эцетера! Вы заново родились. Притом полным парием!
- Простите, а я-то с кем имею честь?
- Бывший профессор Тимофеев, бывший завкафедрой сильных токов в Ленинградском электротехническом, бывший коренной ленинградец, точнее, петербуржец. А теперь - совершенное... оно!
- О том, что старый петербуржец я и сам догадался. Однако все же не очень понятен мне ваш отчаянный пессимизм! Ведь не запрещена переписка с семьей, говорят, бывают свидания, с детьми ли, с женой...
Дети постараются поскорее забыть даже имя такого родителя! А жены офицерские лишены сентиментов и долго не ждут. До разлуки сколько вы прожили вместе? Год? Два?
- Меньше полугода.
- Ну вот видите! А дети ваши от кого же?
- От покойной жены. Прошлым летом скончалась, на 16-м году нашего супружества. Два сына - один, старший, пасынок мой, воюет. Другой у меня тринадцатилетним школьником остался, вот, надолго без папы.
- Быстро же вас ТА подцепила! Пари держу - она же и продала вас!
- Почему вы можете так думать?
- Немало примеров таких в лагерях видел. Смущает конфискация вашего имущества по приговору ОСО. Ведь это небось не военные трофеи? Не тащили же вы с фронта серебряные сервизы графов Потоцких по примеру нашего советского графа Алексея Николаевича Толстого? Своей жадностью он даже Сталина рассердил. Ты, мол, не граф, а барахольщик! Слыхали об этом скандале?
- Осведомлен. Знаю, что Сталину жаловалась Ванда Василевская, рассказывала, что Толстой не удостоил ее даже приемом в депутатском вагоне, так как занят был погрузкой в этот вагон содержимого винных погребов из дворца Потоцких. Даже граночку из правдинского загона
[34]
прочитать довелось... Заголовок гласил: ГРАФ - АКАДЕМИК - ВОР. Два месяца очереди ждала заметочка, говорят Мехлис ее дважды в номер ставил, да опять придерживал по соображениям высшим. На ниточке тонюсенькой судьба Алексея Николаевича висела. Выручил первый антифашистский конгресс - понадобился советский граф в помощники Эренбургу. Велел товарищ Сталин заметочку, заготовленную в 'Правде', похерить. История эта по всей Москве прошелестела! Только с моим случаем все это ничего общего не имеет... Трофеями не разживался!
- Похоже, похоже, что кому-то квартирка ваша больно по душе пришлась! Вот я и полагаю, что это результат наводки! А кому было наводить их, голубчиков, на ваш след? Либо соседу завистливому - тогда это уже раньше произошло бы, скажем, в 37-м или 38-м! Навел кто-то свежий! Посему, вот попомните, подняла Вию железные веки и указала на вас его железным перстом не кто иная, как та, кто вам вот эти гостинцы теперь шлет!
- Да ну вас, с вашим анализом! Впрочем... Трудно нынче чему-либо дивиться... Да, кстати, более всего жаль именно библиотеки. А как там будут определять, что в ней мое и что принадлежало покойной жене, ее первому мужу и нашему другу С.А.Полякову, тоже, как слышно, погибшему под немцами в оккупированном Подмосковье? Как же отделить мое от чужого?
- 'Чужим они, о, лада, не многое считают!'...
[35]
Не ломайте себе голову над тем, что уже позади. Помните у Макса Волошина: 'Не зови того, кто уходит, не жалей о том, что пропало!..'
- 'Дарит смерть, а жизнь лишь уводит, позабудь и день, и число' - Рональд подхватил Волошинскую строфу. - Расскажите, теперь, какие пути вас привели к искушениям сей пустыни?
- Простейшие! В дни блокады нашего города мы, несколько старых профессоров, голодных, как бродячие псы, собирались у меня в кабинете на огонек моей печки-буржуйки, питаемой, естественно, мебелью от вымерших соседей. Советовались, каковы шансы выжить и какие пути для сего избрать: эвакуацию, практически приостановленную зимой 41 - 42 года, или же возложить надежды на захват города германской армией. Никаких практических акций мы, разумеется, не предпринимали, но самый факт такого обсуждения стал известен и ознаменовался приговором, аналогичным вашему!
- Когда это произошло? И как вы, простите, выжили? Я пережил блокаду на фронте и то весил что-то около 49 килограммов, имея рост 180 см. А тюремный паек тех времен я себе и представить не могу.
- Произошло это в январе 42-го. Следствие было очень кратким. Спасает нашего брата только интеллект и остатки старинного воспитания, то есть воспитанная в нас привычка к самоограничению. Вывезли меня еще по ледовой трассе. Постом - северные лагеря в Архангельской и Вологодской областях.
- Были на общих?
- Нет, конечно. Только числился на общих. Как-то удавалось от них увертываться. Либо чинил электроприборы начальству, либо втихаря готовил в технические вузы детей-оболтусов этого же начальства, словом, всяческие находил щелки, чтобы избежать работы на морозе. Есть золотое правило зека: работа портит фигуру человека!.. Когда же прежнее начальство сменилось и возникла реальная угроза гибели на общих началах, я написал письмо Берии.
- О чем?
- Предложил некое эпохальное изобретение, требующее долгих лабораторных экспериментов. Письмо, видимо, попало на экспертизу знающим людям. Прежде всего они просто знали мои труды. Словом, меня привезли по этапу сюда, имел на днях беседу с каким-то генералом, по-видимому, Чернышевым. Сказал, что переведут меня в Подмосковье, в хитрую контору с улучшенным режимом. Бог знает, чего ждать от них - ведь мы подхвачены потоком и летим по течению без руля и без ветрил, независимо от нашей воли, лишь несколько приноравливаясь к прихотям этого потока.
- А ваша семья?
- Вы опять, Рональд Алексеевич, предаетесь иллюзиям! Какая у зека семья? Кстати, жена моя умерла в блокаду от голода, сразу после моего ареста. Сыновья, как полагается, связи с врагом народа не имеют. Забудьте вы эти условности! Ибо в отличие от тюрьмы лагерь - это все-таки некая жизнь. Тюрьма - нирвана, не лишенная даже кое в чем известной приятности: общение с вам подобными, чтение хороших книг, тишина, терпимое питание, игра ума со следователем... Ничего этого в лагере нет! Лагерь - искривленная, уродливая, несуразная, но жизнь. И будет у вас не жена, а маруха, и будете вы не письма писать, а пулять ксивенки, может, в бесконвойники вылезете, лесной шалаш потаенный себе сплетете, ухи в ведре наварите, станете там поджидать свою маруху-шалашовку! Только с вольняшками поосторожнее, роман с вольняшкой они вам не простят. Вот что у вас впереди, если достанет у вас природной воли к жизни и зекского умения приспосабливаться к прихотям этого потока...
* * *
Суток пять спустя группу осужденных зеков грузили в воронок. На этот раз темно-серый грузовой фургон с зарешеченным задним оконцем ничем не был замаскирован - не значились на его стенках ни 'фрукты', ни 'хлеб', ни 'мясо', ни 'почта'...
Фургон внутри слабо освещался из двух противоположных верхних оконцев и зарешеченного потолочного плафона от аккумуляторов. Железный пол и деревянная скамья вдоль всех четырех бортов - вся внутренняя оснастка.
- Куда гонят?
- На Красную Пресню.
Краснопресненская пересыльная тюрьма на берегу Москвы-реки перерабатывает весь огромный людской транзит, поставляемый следственной, судебной и милицейской (то есть, административно-карательной) машиной Москвы и области. Сверх того, она принимает, обрабатывает, оформляет и переотправляет этапные эшелоны, минувшие столицу, с фронтов, из общих и режимных лагерей гигантского ГУЛАГа, со всевозможных спецколоний и проверочных лагерей, эшелоны со спецпереселенцами, то есть переселяемыми национальностями из 'осужденных' автономных республик; короче, как утверждали знатоки, пересылка эта могла одновременно вмещать до 20 тысяч человек.
В воронок впихнули десятка три мужчин и несколько женщин. Все были еще в собственной партикулярной одежде. На Рональда, в его длинной, элегантно пригнанной шинели и барашковой шапке, покосились неприязненно. Контингент состоял, по-видимому, из одной 58-й, по-старому, из политических. 'Иначе, - подумалось Рональду, - женщинам пришлось бы туго!'
Уже в камерах рассказывали, что подкупленный конвой оставался безучастным, когда в воровской этап 'кидали' нескольких женщин... Безучастными оставались и те бытовики, что оказывались в этапе. Они отворачивались в сторонку, а ворье успевало до ворот пересылки коллективно управиться с несчастными женщинам.
В тот миг, когда во дворе Краснопресненской пересылки воронок ненадолго опустел, а высаженные из него люди переминались перед входом в тюремный корпус, незримо осуществлялось таинственное превращение этих бывших офицеров, журналистов, электромонтеров, педагогов, часовых дел мастеров и домашних хозяек в новую социальную категорию: гулаговских работяг. Им предстояли непредсказуемые перемещения из конца в конец страны по заявкам всевозможных подрядчиков и субподрядчиков, использующих даровой труд необозримой армии работяг ГУЛАГа. Подрядчики и субподрядчики были, разумеется, почтенными государственными организациями (как и сам ГУЛАГ) вроде Моссовета, Министерства угольной промышленности, равно как и любых прочих министерств, - строительные тресты, автозаводы, дорожные управления, золотопромышленные предприятия, медные рудники... Быстро сориентировавшись в этой системе Гулаговских подрядчиков, можно было бы, казалось, как минимум, предвидеть возможное направление или даже повлиять на выбор маршрута и пункта назначения, особенно, если вновь испеченный зек известен как специалист в какой-нибудь дефицитной области. Но система была столь громоздка, всеобъемлюща и неисповедима, что даже профессора, академики и крупнейшие гуманитарии вроде Винцента... катали тачки, пилили лес, дробили камень, а малограмотные выпускники техникумов корпели над проектированием электростанций или вконец разлаживали производство какого-нибудь сверхответственного металлургического цеха. Тем временем Гулаговский контингент, ежеминутно пополняемый все новыми эшелонами с запада, юга и центральных областей страны, становился уже многомиллионным, и судьба единичная терялась среди этих миллионов, как песчинка в барханах пустыни Кара-Кум.
Пример А.Н. Туполева, работающего и в тюремной неволе над проектами своих 'ТУ', в масштабах всего Гулага является исключительным. И напротив: судьба академика Н.И. Вавилова - голодная смерть в Саратовской тюрьме - вполне характерна и типична.
...Произошла какая-то заминка с приемом нового этапа. Его было разделили по нескольким камерам, и при этом Рональд с двумя случайными спутниками очутился в камере подростков (или на языке ГУЛАГа 'малышек').
У Рональда уши заложило от детского крика и зарябило в глазах от сотен и сотен ребячьих глаз, рожиц, фигурок на нарах, 'под юрцами', просто на голом бетонном полу...
Целая толпа полуголых ребятишек обступила троих этапников, стала подталкивать новичков к нарам, как бы проявляя гостеприимство.
- Дядя! Ты - офицер? Небось, у нас воспитателем будешь?
- Дядя! Дай конфетку!
- Ты нам про войну будешь байки тискать?
- Садись, дядя-военный, сюда! Ты с какого фронта?
Возраст этих маленьких зеков - лет от 8 - 9 до 14 - 15. Какими путями, за какие провинности они-то в тюрьме? Преступных лиц очень мало. Там и тут явные дегенераты в окружении великовозрастных дылд с тупыми, порочными рожами. Это, так сказать, кристаллы, опущенные в пресыщенный раствор! Чтобы наращивать смену будущих бригадиров, нарядчиков, лагерной самоохраны и т.п. Таков основной принцип воспитательно-исправительной работы, установленный Ягодой, Фириным, Берманом, Френкелем, Боким - словом, всей той многоглавой гидрой гулаговского руководства, о которой Рональд читал волнующие монографии с предисловиями А.М. Горького, вроде: 'Беломорско-Балтийский канал имени Сталина' и другие панегирические сочинения на ту же тему педагогического чуда, осуществленного ГУЛАГом. Теперь это чудо воочию предстало Рональду. Как и всякий думающий зек, он про себя решал вековечную библейскую проблему: суббота для человека или человек для субботы? То есть, ГУЛАГ для коммунизма или коммунизм для ГУЛАГа?
Выяснить, почему эти сотни (если же детских камер было несколько, то тысячи!) детей попали в пересыльную тюрьму, даже расспросить отдельных ребятишек о родительских судьбах Рональд не успел (и впоследствии всегда об этом жалел!). Дверь резко отлетела в сторону. На пороге возник вертухай, заорал:
- Кого сюда из нового этапа кинули?
И Рональд с обоими спутниками опять очутился в коридоре. Через несколько минут их втолкнули в душную, переполненную до предела общую камеру, где вновь прибывшие совсем потерялись в разнобое лиц, голосов, свисающих с нар рук и ног, бритых голов, тельняшек, рубах, портков.
Господи! Кого же тут только, не было!
Целая группа националов-азербайджанцев, человек пятнадцать. У всех - один и тот же пункт 58-й статьи: 1-6, т. е. измена Родине в условиях военного времени. Ведут себя непринужденно и весело - даже поют! У них - обилие снеди, явно с воли, притом в количествах, в тюрьме, что называется, 'не положенных'. Видимо, кто-то на воле успел не только заручиться благорасположением охраны, но и открыть неведомые каналы своим передачам.
Около азербайджанцев крутятся подростки-цыганята, почему-то избежавшие соседней детской камеры, а может быть, и сознательно изолированные от менее опытных сверстников. Цыганятам тоже перепадает из богатых азербайджанских передач, и они всегда готовы пуститься в пляс или выкидывать какие-нибудь хитрые трюки.
Несколько русских людей в добротных куртках, хотя и обветшавших, иные в обтрепанных заграничных костюмах или сборном военном обмундировании. Среди них - рыжеватый, высокий, оживленный человек. Кому-то он откликнулся на обращение: полковник Соколов.
Он приметил рональдову 'генштабную' шинель, и оба бывших офицера протолкались друг к другу в толчее камеры. Соблюдая традиции, Рональд как младший по чину и возрасту представился первым.
- Шпион? - Весело осведомился собеседник, - Или террорист?
- 58-10, часть вторая.
- Ба! Только-то! Пятерка?
- Десятка. С конфискацией.
Полковник присвистнул, сочувственно покачал головой.
- Что-то... Крепенько вас! Небось, о САМОМ анекдотец-то рассказали?
- Нет, нет... Но обо мне - после! Вас-то за что?
- За то, что... висит, и за то, что... болтается! Странно от умного человека слышать детские вопросики! Фронт... Немецкий плен... Лагерь близ Эльзаса... Групповой побег... Партизанская группа во Французском Сопротивлении... Вся Франция и сегодня о нас легенды рассказывает!
- А... как же все дальнейшее?
- Как обычно! Торжественное прощание... Вагоны в цветах... Триумфальный поезд на Родину... Родная граница. И тут- перемена декораций. Оказывается, мы - изменники Родины. Всем по десятке, как и вам. Через то же Особое Совещание. Нас тут, со мною, шестеро. Если послушаете истории моих спутников, поймете: Александр Дюма - бледнеет!
Двое этапников, доставленных вместе с Рональдом, поманили его с противоположных нар: нашли, мол, жилплощадь! Бывший майор перебрался туда.
Эти двое внушили Рональду симпатию еще в воронке.
Первый, Иван Федорович, маленького роста, с правильными, но мелкими чертами лица, типичный персонаж из 'Вечеров на хуторе близ Диканьки', только не в свитке и шароварах шириною с Черное море, а в долгополой шинели и офицерской фуражке с голубым околышем. Похоже, из сталинских соколов!
Выяснилось, что летал на бомбардировщике, выбрасывался с парашютом, после госпиталя занял должность начальника Б АО
[36]
, в каковом качестве и совершил свою последнюю посадку, повлекшую суровую статью от 7 августа 32-го. Преступление Ивана Федоровича состояло в перерасходе веселящей жидкости из трофейной цистерны. Более всего досадовал Иван Федорович на то обстоятельство, что, обнаружив хорошо укрытую цистерну, констатировал добротность и безвредность содержимого, сиречь настоящей горилки, он не догадался получше перепрятать находку, а доложил о ней по начальству, принял на учет, поставил на баланс и вскоре был обвинен в хищении сей социалистической собственности по суровому закону, кратко именуемому: ОТ СЕДЬМОГО ДО ВОСЬМОГО. Статья эта, введенная еще в 32 году, продолжала действовать и после войны и по тяжести наказания приравнивалась к 58-й, знаменуя собой как бы экономическую контрреволюцию. Осужденные по ней амнистированию не подлежали.
Иван Федорович тяжело переносил неволю. Ему никак не сиделось на месте. В своей длинной шинели, заложив руки за спину, он мерил камеру по диагонали и вполголоса напевал: 'В такую лихую погоду нельзя доверяться волнам!' В его позе, взгляде и голосе было нечто истинно трагическое, без всякого наигрыша, и полковник Соколов почти без иронии сравнивал его с Наполеоном на святой Елене...
Второй человек, примеченный Рональдом еще в Бутырской церкви, был из коренных москвичей, называл московские улицы их настоящими старыми именами и печалился обо всех снесенных храмах.
При ближайшем знакомстве он оказался вторым по счету лицом из встреченных в заключении сотен и сотен советских граждан, кто вполне откровенно и недвусмысленно выражал антипатию к советскому строю. Первым Рональд считал нового знакомца - профессора Тимофеева. Однако тот соблюдал осторожность, высказывался несколько уклончиво. Свое отношение к советскому режиму он характеризовал примерно так: мол, отношусь я к нему, как относился бы к заболевшей нелюбимой жене. Будучи джентльменом, я, разумеется, посылал бы за врачами, не жалел бы лекарств и процедур, но в случае летального исхода не испытал бы огорчения...
В отличие от столь осторожной формулировки, Николай Федорович прямо называл режим незаконным, бандитским и антинациональным игом. Сознавая малую вероятность реставрации монархического строя (чему он в душе сочувствовал, приговаривая, что Россия, дескать, искони была страной монархической, ею же и осталась даже при Иосифе Первом), он в теории соглашался и с парламентской республикой Россией, но при соблюдении следующих условий: ликвидация насильственных колхозов (и сохранение тех коллективных хозяйств, где люди сами пожелали бы остаться в колхозе); введение фермерской системы землепользования, с частной собственностью на землю и передачей фермы по наследству старшему сыну или другому лицу, по указанию завещателя, однако без права деления и дробления фермы; сохранение государственной собственности на железные дороги и крупную промышленность и разрешение частного предпринимательства в пределах до 50 рабочих у одного хозяина.
Эту программу Николай Федорович заимствовал из предварительных материалов к Пражскому Съезду власовских организаций 2 апреля 1945 года (слишком поздно Гитлер дозволил этот съезд и сумел использовать притягательную силу принятой на Съезде программы - так считал сам Николай Федорович)...
* * *
Тысячи людей 'переработала' Краснопресненская пересылке в ту сырую осень 1945 года... Людей сгоняли и разобщали, сводили в толпы и сортировали по вагонам, крытым 'студебеккерам', речным баржам, камерам, коридорам, дворам, этапным колоннам. Заключенному трудно верится, что за стенами тюрьмы течет себе обычная, будничная, трудная и милая жизнь, граждане поутру отправляются по учреждениям и фабрикам, родители готовят детей в школу, пекутся о ранцах и пеналах, о платьицах и штанишках...
В дважды осиротевшей (после смерти Кати и ареста Рональда) квартире оставались два школьника - девочка Светочка и мальчик Федя. Что-то с ними? Живут ли они по-прежнему в Малом Трехсвятительском? Или их уже выселили из конфискованной, согласно приговору, квартиры? И куда выселили? Не грозят ли семье, в том числе и самой Валентине Григорьевне, опасные последствия как ближайшим родственникам осужденного врага народа? Ведь Рональд не верил в психоаналитические выводы профессора Тимофеева насчет причастности новой супруги к делу посадки мужа. Но некий глубинный червячок подозрительности в душу заползал! Почему жена так выпытывала у Рональда подробности его романа с Юлией Вестерн? Почему исчезли у Рональда незадолго перед арестом кое-какие бумаги из стола? Он тогда подумал, что сам переложил их куда-нибудь подальше, да и запамятовал, куда именно...
...Из дому никаких вестей не поступало. В трех передачах Рональд видел почерк жены - этим почерком перечислены были предметы передачи, - никакой иной информации бумажка-список не несла. Был один тяжкий момент перед вынесением приговора: его вызвали подписать бумагу, что, мол, с его ведома и согласия подлежат сожжению все его дневники, письма и прочие бумаги, изъятые при аресте. Следователь заверил, что таково общее положение, не допускающее исключений. И Рональд подпись свою поставил. Он не сразу понял, что уничтожаются как раз все положительные характеристики, вся его переписка с Катей, все фронтовые письма, многие выписки из приказов, справки о ранениях, снимки, записки товарищей по госпиталям и те архивные документы, которыми он гордился: письма Винцента, два письма А.М. Горького, Катина переписка с Сакусан и писателем из станицы Вешенской... Были обречены огню и записки друзей зарубежных: скандинавского Горького, старой датской писательницы...
Подписав согласие на сожжение, Рональд рискнул спросить у следователя, здоровы ли дети и каково положение с работой жены, но тот отвечал уклончиво, подтвердив лишь, что жена по доверенности, им, следователем, заверенной, получила мужнину зарплату, литературный гонорар и даже новый мундир, заказанный в мастерской Генштаба и к моменту ареста еще не совсем готовый... Когда же Рональд осведомился о своем старшем, о Ежичке, дошедшем почти до Берлина, следователь сделал серьезное лицо и строго заявил, что на такие вопросы отвечать не положено! Все, мол, определится после окончания дела!
Рональду уже тогда почудилось нечто вроде тайного сочувствия на тренированном лице юриста-чекиста. Тот уже знал правду: 21 февраля невдалеке от Берлина старший лейтенант Кестнер убит прямым попаданием противотанкового снаряда. Об этом, как потом выяснилось, известила семью убитого сама Ежичкина воинская Часть. Командир части приписал слова соболезнования.
Итак, тюремная нирвана шла к концу. Пересылка - это уже порог к новой, лагерной, 'искривленной и уродливой, но жизни'... Испробовав ее, сам профессор Тимофеев предпочел все же податься назад, в тюремные стены 'золотой клетки' (т.е. секретного конструкторского бюро в системе ГУЛАГа). В этих 'золотых клетках' заключенные инженеры и ученые, пребывая на строгом тюремном режиме, занимались конструированием аппаратуры для целей разведки, сыска, подслушивания, просвечивания, для диверсионной техники и производства сложных экспертиз. Разрабатывали они тонкие авиаприборы, радиолокаторы, радары, начинали опыты с лазерами.
В такие бюро попадали, вместе с ловкими дельцами-авантюристами и очковтирателями, люди-энтузиасты, одаренные, знающие и любящие свое дело. Неудивительно, что годы спустя появились потрясающие книги, где уцелевшие узники смогли задним числом поведать миру о творческих и житейских буднях в гулаговской преисподней.
...Ни в один из формировавшихся дальних этапов Рональд Вальдек не попал. Вместе с несколькими бутырскими спутниками его перевели в рабочую камеру. На двухярусных нарах валялись там десятков восемь работяг преимущественно с бытовыми статьями и 'гужевались' десятка полтора уголовной шпаны. Держались они заносчиво, эдакими королями камеры, старались походить на законных воров и жадно высматривали, чем можно поживиться у новеньких. Сидевших с ними мужиков-бытовиков они, видимо, обобрали уже основательно.
Еще не успели новички осмотреться - камеру повели на работы. При этом все ворье преспокойно отсиживалось на нарах, охранники их и не больно приглашали! Но в камере оставались вещи заключенных, в том числе и съестное из передач! Рональд обратил на это внимание конвойных. Те, чтобы не задерживать выход, скомандовали: 'Берите шмотки с собой!'
Привели, как выяснилось, на берег Москва-реки разгружать баржу с дровами для тюремных нужд. Вещи сложили в сторонке, построились 'по пяти'...
Колесный буксирный пароходик подтаскивал баржу к стенке набережной. С борта на берег перекинули широкий трап. Смена вахтенных на пароходе и семья шкипера на барже равнодушно взирали на строй зеков под дулами винтовок.
Людей в строю тщательно пересчитывали, трижды, четырежды, хотя было-то их на берегу неполных шесть десятков. Конвоиры возвращались снова в камеру, там пересчитывали оставшихся... Подозрение на побег? Потом все уладилось и выяснилось: кого-то ночью посадили в карцер! Счет сошелся, разгрузка баржи началась. На языке шпаны работа эта именовалась 'катанием баланов', хотя бревна, конечно, не катили, а таскали на плечах. Та самая работа, которая 'портит фигуру человека!'
Но вохровцы (охранники), оцепившие участок и весьма незаинтересованно наблюдавшие за ходом дела, хотя в сущности дрова эти именно для них и предназначались, невольно своей нервозностью при пересчете навели узников на мысль о возможности бегства. Вот просторная баржа, где в трюме конечно нашелся бы потайной уголок. Вот пароходик. Экипаж его, верно, насчитывает полтора десятка человек. Даже в каюте, в кубриках, в котельной, где-нибудь в трюмах-отсеках можно сховаться так, что сутками ищи - не сыщешь!
Или - тот берег! Там шла своя жизнь, совсем не похожая на тюремную! Заключенные еще до начала работы поняли, что там устроен временный, может быть, испытательный аэродром.
Ведь там, в Филях, находился концессионный завод фирмы 'Юнкере', впоследствии получивший номер 22. Возможно аэродром на берегу служил для испытания новых машин этого завода? Другие возражали, что завод переведен в Балашиху, третьи советовали вообще держать языки за зубами и не обращать внимания на тот берег... А там время от времени садились и взлетали тяжелые самолеты-бомбардировщики, реял по ветру черно-белый 'колдун', кто-то махал флажками и никому не было никакого дела до тех, на кого Вий уже успел указать железным пальцем.
Хорошо! Допустим даже - оторваться удастся! Суток через трое утихнет в тюрьме тревога, уляжется кутерьма, будет объявлен всесоюзный розыск, а беглец доберется до... вот то-то и есть! До... чего? Где он будет в безопасности? Ведь вся наша страна была огромным режимным лагерем, со строго охраняемыми границами. Здесь прочесывают любые леса, здесь вертолеты рыщут среди горных ущелий, людям обещаны награды за поимку беглеца, родные его - под пристальным надзором. Что же остается? Сменить документы, переродиться в новый образ, весь остаток жизни играть, бояться, засыпать как заяц на лежке? Нет, нет, нет! И, вероятно, все шесть о половиной десятков новоявленных грузчиков, мысленно испив горькой услады мечтаний, порешили скорее прогнать фантом свободы и не дать ему ввести себя во искушение. Положим, от такого благоразумия выпадает на долю души отвратительный осадок, и некий внутренний собеседник задает тебе роковой вопрос: 'а не трус ли ты, милок, просто-напросто?' И стены камеры кажутся еще сырее и толще, чем были утром!
...Само ворье спасло от тюремной скуки Рональда Вальдека и его товарищей - Ивана Федоровича и Николая Федоровича. К ним присоединился еще и некто, по прозвищу Директор, родом белорус. Человек этот был директором совхоза и угодил под ту же 58-ю за какие-то высказывания. Еще в Бутырках венский доктор Эдвин Меркелиус, определяя характер и наклонности Директора, констатировал: 'умственные способности очень хорошие; музыкален, любимый инструмент - скрипка; абсолютное отсутствие преступных наклонностей; педантичен в денежных делах; глубоко порядочный человек, склонный к идеализму и благородному самопожертвованию; административного таланта мало; мог бы стать отличным лесничим; острая любовь к природе, уединению, глубоко развитое семейное чувство'.
Директор тогда сказал только: 'Я - поражен... Все верно!' И с тех пор камера в Бутырках частенько и добродушно над ним подшучивала.
Эта пятерка и на пересылке держалась друг друга. После тюремного обеда (его слегка усилили для грузчиков, тем более, что работали они в своей штатской одежонке, изрядно, конечно, пострадавшей) работяг вернули в камеру, и тут их встретили, что называется, в штыки!
Оставшееся в камере ворье решило проучить 'мужиков' за то, что они оказали недоверие блатарям и прихватили на работу свои кешара (т.е. вещевые мешки).
- Анархия! - завопил кто-то из самых мелких и отвратительных дегенератов. - Мы вам покажем анархию!
Анархией ворье именует такое положение в камере, когда не оно осуществляет диктатуру над заключенными.
Трое подошли к Рональду, трое - к Николаю Федоровичу. Надо сказать, что его мешок был весьма увесистым. Этот мешок ворье самым бесцеремонным образом вырвало из рук хозяина, а он, получив тумака, согнулся и покорно опустился на нары в позе полного отчаяния.
- Вот энтот завел анархию! - указывали блатари на Рональда. - Дать ему, чтобы помнил!
Грустно было потом сознавать, что НИ ОДИН из шести с половиной десятков даже не шевельнулся, чтобы поддержать товарища. Все съежились, сжались, притихли. Какое-то бормотанье раздавалось с нар, даже что-то вроде замечаний: ну, правильно, анархии не должно быть...Ребята, вы уж того, не обижайтесь мы не знали...
Не проявили мужества и свои: оба товарища и Директор.
И тут на Рональда нашел, возможно, безотчетный порыв давно копившейся злобы. Раскидав жулье, он совершил прыжок, вцепился в мешок Николая Федоровича, уже полуразвязанный, бросил его хозяину и, применив серию боксерских приемов, разделался с самым громогласным дегенератом.
Сильный удар, чем-то металлическим угодил ему сбоку по голове; он устоял на ногах и наклонился поднять пущенный в него предмет - крышку от параши. Из рассеченного уха потекла кровь, два-три удара кулаками пришлись в грудь и в лицо.
И тут наступило состояние некоего амока. Притом это уже не было взрывом слепой ярости, а, наоборот, скорее приступом ледяной, смертельной, неукротимой ненависти.
Ему и раньше и позже случалось решать спор кулаками, но та камерная драка осталась в его жизни самой жестокой. Он бился железной крышкой против десятка противников и загнал их по разным углам камеры. Облитый потом, будто окунутый в масло, с кровоподтеками на лбу и плечах, он все же одолел соперников и, вероятно, устрашил даже друзей. Его обмывали, успокаивали, уговаривали, его предостерегали, ему сулили всяческие беды, а он ничего не понимал и утишал сердцебиение, как после ринга на 'Динамо'.
Блатари прониклись к нему уважением и, как ни странно, дружно проголосовали за то, чтобы именно он стал в камере старостой. Правда, случилось это уже на следующий день после побоища, когда Рональд случайно попался на глаза тюремному врачу. Его завели в медпункт перед выходом на работу и, сделав перевязку, от работы освободили. Особенно не расспрашивали о причинах ранений, но осведомились, не желает ли он сменить камеру? Он отказался, воротился к своим и до самого этапа старшинствовал в 'рабочей камере'.
2
Ноябрьским утром рабочие камеры узнали от нарядчика новость: приехали покупатели! Берут... до десятки, если статьи позволяют!
- Откуда покупатели?
- Похоже, с кирпичного завода.
- Кирпичного? Ну-ка его туды... Поглубже и подальше!
- А ты на кондитерскую думал, печенье перекладывать?
- Нам, татарам, один хрен: где бы ни работать, лишь бы не работать!
- Где завод-то?
- Кто ж его знает! Говорят, не больно далеко!
Николая Федоровича, кому ближний подмосковный заводик был бы куда как сподручен, этапный конвой однако не принял, по тяжести статьи (58-16), хотя заранее задобренный нарядчик усиленно сватал покупателям и 'тяжелых' большесрочников. Рональд Вальдек и Иван Федорович Щербинкин уже простились с однокамерниками, прятали в подкладке треугольные ксивы (т.е. письма) на волю в надежде на отзывчивость прохожих. Другие этапники, из цветных или заблатненных, спешили 'махнуться' с остающимися, предлагая за курево или за шматочек сала свои шкарята, клифты и колеса, т.е. одежонку и обувку, в расчете на то, что разутыми и голыми их работать не пошлют, а куревом и бацилой (жирами) не сразу разживешься и в лагере!..
Этапников кое-как втиснули в крытые брезентом грузовики, усадили на дно кузова. Отправляли душ восемьдесят с гаком. Оказывается, зисовская трехтонка способна вместить более сорока пригнутых, сидячих одушевленных тел, ежели сии души и телеса числятся за ГУЛАГом...
Глухие московские окраины. Щербатый асфальт давно не чиненных мостовых. Все еще не размаскированные окна убогих фабричонок и мастерских. Сутулые спины идущих под дождем рабочих. Мелкий дождик сеется или это туман с изморозью? Зековскому ли взгляду представляется все в безрадостном свете или же рабочие предместья столицы, куда не возят интуристов, и в самом деле так неприглядны, тоскливы и серы?
Мычанием пригородных электричек, зеленым еще покровом почвы и сухим ворохом облетающих садовых кустов, паровозными гудками дачных поездов, извивами речек и серой гладью прудов с плотиками и тонущей красно-желтой листвою встречают этапников ближние поселки подмосковного Запада. Еще попадаются в стороне от шоссе подбитые танки со снятыми башнями, пожарища, руины. Только миновав знакомое Нахабино, Рональд сообразил, что выпутавшись из окраинных улиц города, обе трехтонки с живым грузом движутся по Волоколамскому шоссе.
Мост через реку Истру. И - ужасающее зрелище разрушенной, оскверненной, загубленной красоты... Ново-Иерусалимский монастырь, гордая резиденция столь непреклонного духом Патриарха Никона. Он полагал свой престол превыше царского трона, чем навлек на себя немилость Алексея Михайловича.
Зеки раздвигают брезентовый полог, молчат потрясенные...
Зверски взорванные монастырские стены, башни и надвратный храм, построенный крепостным артельным мастером каменных дел Яковом Бухвостовым. Жалкие руины главного храма, величавого Воскресенского собора, некогда увенчанного гениально задуманным голубым расстреллиевским куполом, на деревянных опорах...
- Немцы!.. Гады!.. Изверги!..
Один из конвоиров не выдерживает:
- Какие там немцы! Сами при отступлении рвали. Жители столпились, лейтенанта-подрывника просили-умоляли: мол, тебе не надо - так детям оставь! Ведь проклят вовеки будешь, если такую святыню нарушишь!
- Что ж ее, вашу эту святыню, немцам в целости и оставить? - так конвоир передавал рассуждение палача-патриота. - Вот мы его сейчас и завалим!
И - завалил, целой серией взрывов. Рональд из позднейших газетных сообщений, швейцарских и французских, знал, что некоторые германские офицеры дивились таким актам национального самоубийства, как взрывы Ново-Иерусалимского собора или знаменитой колокольни XV века Иосифо-Волоколамокого монастыря близ Теряевой слободы... Впрочем, чему тут было дивиться после уничтожения Сталиным Симонова монастыря, взрыва Храма Христа Спасителя, сноса главного монумента на Бородинском поле и тысячи других, менее известных памятников? И все - 'своею собственной рукой!'
Ничто, даже реальные картины людских бедствий и страданий, не угнетало в такой мере Рональдову душу, как отметины злодейского надругательства невежд и фанатиков над творениями человеческого гения у себя ли на родине или под чужими небесами. Но он не мог не видеть, что именно в России уже более четверти века они подвергаются наибольшей опасности.
Рональд свято верил, что русскому народу как бы свыше достались в удел три великих дарования: живое чувство Божества во всех щедротах родной природы; талант воплощать это чувство в зодчестве и музыке; да еще дарован нам бездонный, неисчерпаемый по художественным возможностям язык, призванный служить не одной России, а всему человечеству в произведениях русской музы.
С юности он увлекался русской историей, размышлял над последствиями княжеских распрей, татарского ига, Ивановой опричнины, петровых новшеств, грубо введенных на немецкий лад, с глумлением самого царя над обычаями родной старины... И потом, позднее - опять столько чужих у самого кормила власти! Снова немцы - военоначальники, генералы, конюшие при императрицах и советники при императорах, венчанные супруги всех государей романовской династии, в чьих жилах уже поколениями не струилось ни капельки русской крови... Может, отчасти отсюда такое безразличие народа к любым царским затеям? Может, отсюда же и равнодушие к кощунству над святынями и утрата самим народом своего высокого дара - чувства добра и красоты? Особенно вот этой, рукотворной - в куполах и шатрах, закомарных дугах и скульптурных фризах над уходящими в глубину порталами?
Однако же там, где наш народ жил в более близком соседстве с Западом, например в царской столице над Невой, эта рукотворная красота пока пострадала меньше, даже от потрясений военных. Стало быть, где невежество гуще и фанатическая ненависть, разжигаемая пропагандой, острее, - там и больше культурных потерь в новой Руси...
...От бывшего городка Воскресенска, переименованного в Истру, грузовики свернули вправо и проехали еще несколько верст по дороге плохо мощеной большаком. Близ села Бабкина машины остановились прямо у лагерной вахты. Заключенных построили в колонну и стали 'пятерками' вводить в распахнутые ворота. Первый (но, увы, далеко не последний) в жизни Ивана Щербинкина и Рональда Вальдека исправительно-трудовой лагерь ГУЛАГа МВД СССР!
Трагикомический эпизод произошел тут же во дворе, за воротами. Комендант лагеря, принимавший этап, углядел в сумерках генштабную шинель и барашковую шапку Рональда, когда тот отошел в сторонку из своей пятерки, поджидая Ивана Федоровича. Комендант решил, видно, что некий гулаговский чин пересчитывает этапников. Подлетел с почтительным воинским приветствием. Потом пригляделся внимательнее, слишком поздно понял свою ошибку, страшно разозлился, заматерился по-черному!
- Разде-е-ть! Сблочить с него эту воинскую оправу! Выдать б/у второго срока! Муркины боты ему!..
Нарядчик, банщик и еще кто-то из лагерной придурни со всех ног кинулись исполнять приказание, но как только очутились вне поля зрения начальника, стали выражать Рональду сочувствие, засыпали вопросами, как мол дошел он до жизни такой, обещали в целости и сохранности выдать жене при первой свиданке с Рональдом всю справу, то есть генштабную шинель, мундир (хоть и лишенный пуговиц), хромовые сапоги. Шапку же нарядчик... выпросил себе! За что и переодел бывшего майора не в б/у второго срока, а в чистую лагерную обнову, по росту и коллекции: черную куртку-гимнастерку грубой ткани, такие же штаны, ватник-телогрейку и лагерную шапочку полукаторжного вида... Обули его в австрийские трофейные башмаки, тяжелые как жернова.
В общем бараке оба бывших военных, старший лейтенант, начальник БАО Щербинкин и майор из Генштаба Вальдек благополучно проспали до самого развода, успели они и к завтраку. Состоял он из баланды, сваренной из капустного листа, малого количества крупы-шрапнели и каких-то малоаппетитных ошметков китового мяса, отзывающего вытопленным жиром и очень пересоленого. Разжевать кусочек этого мяса оказалось невозможным.
Потом в длинной колонне в четыре сотни душ, рассчитанных пятерками, зеков повели на завод. Рабочий день длился тогда около десяти часов, с перерывом на обед. Его привезли в бидонах прямо на производство. Рональду с Иваном Федоровичем досталась разгрузка отожженного, еще горячего кирпича из круглой обермайеровской печи. Руки обматывали мешковиной, каким-то тряпьем - рукавиц для зеков не предусмотрели...
Выгрузка одной печи продолжалась еще дня два, которые были холодными, дождливыми, очень длинными от развода до отбоя. А на третьи сутки Рональда с Иваном отозвали в сторону и подвели к вольнонаемной особе женского пола.
Держалась она несколько смущенно и оказалась заведующей заводской лабораторией. Ей требуются два грамотных лаборанта, обоих кандидатов указал мол ей сам нарядчик.
Лаборатория размещалась в большой комнате на втором этаже заводского венгерского строения. Дама-заведующая, видимо, просто занимала штатную должность, ибо совсем ничего не смыслила ни в кирпичном производстве, ни в лабораторном оборудовании. Она была женой кого-то из лагерных начальников и приносила мужу, кроме женских утех, еще и зарплату.
Новоявленные лаборанты смекнули, сколь велики возможности 'канта' (т.е. бездельного времяпрепровождения) при такой ситуации. Но для закрепления и стабилизации положения требовалось развить видимость сугубо кипучей трудовой деятельности, без коей завод просто встанет! Между тем дама-патронесса смогла дать лаборантам лишь одно руководящее указание - помыть полы и протереть химическую посуду. Оба с жаром принялись за эти нехитрые дела и тут же убедились, что заведующую беспокоит одна-единственная мысль: поскорее вернуться к домашним обязанностям, ребенку и недоваренному обеду для супруга. Лаборанты срочно придумали целый список неотложных работ и текущих производственных анализов, способных поднять авторитет лаборатории. Список этот Иван Федорович переписал каллиграфическим почерком, дама легко скрепила его своей подписью, а Рональд уже после ее ухода начертал сверху слова: 'Производственный план заводской лаборатории'. Слева Иван Федорович сделал надпись: УТВЕРЖДАЮ, оставил кавычки для даты и для начальственного росчерка, а в скобках вывел стилизованными буквами магический титул: директор.
Они сходили в директорский кабинет, попросили секретаря-девицу подсунуть директору на подпись этот документ и... отправились побродить по заводу. Разумеется, не забыли прихватить хронометр и блокнот, симулируя хронометраж в цехах сухого и мокрого прессования, в сушилках и около печей. Смутили вольнонаемного мастера замечанием, будто нынче его прессы дают продукцию, не отвечающую кондициям. У того забегали зрачки, вспотел лоб, часто заморгали воспаленные красные веки, пока лаборанты с деловым видом 'брали пробы'. Стоит ли пояснять, что оба впервые в жизни приглядывались к кирпичному производству? Тут-то и ожидал их опасный подвох: к прессу подошел сам директор и главный инженер завода! Неожиданно для лаборантов вольный мастер пустился в объяснения и стал неловко оправдываться:
- Товарищ лаборант тут мне указывает... Продукция, говорит, некачественная... Замесы вот неравномерные... Брак получается. А я объясняю: с током перебои... Конечное дело, сокращаем время операций... Перевыполняем и все такое!
- А вы что же предлагаете?
Иван Федорович изрек глубокомысленно:
- Думаем, есть внутренние резервы. Вот, прикидываем...
Директор с уважением кивнул.
- Хорошо, хорошо... Где доводилось работать? Рональд Вальдек вспомнил детство, 38-ю версту, корнеевскую марку на идеально ровных, белых и красных, просто игрушечного вида кирпичах... Разве сравнишь с этими, здесь!
- На корнеевских-горшановских, село Кудиново, Нижегородской...
- А! Знаем, знаем, как же... Ну, давайте, давайте...
Когда зашли к секретарю, увидели свою бумажку с размашистой резолюцией: в приказ! По заводу и лагерю!
* * *
Их потом долго никто не тревожил. Ради предосторожности они 'брали пробы' и 'хронометрировали', высиживали на летучках и планерках, глубокомысленно молчали или толковали о повышении обязательств. Два раза лабораторию отмечали в приказе и вынесли благодарности обоим лаборантам к ноябрьским праздникам.
Перед праздниками разрешили свидание с родными, покамест - на вахте, после работы.
И вот наступил этот субботний день, когда в предвидении свиданий с родственниками (а это сулило кое-какой прибыточен и вохровцам!) зеков на полчаса раньше сняли с работы и стали строить в общую колонну. Впереди - собаки на сворках, охрана с винтовками. По бокам - опять собаки и винтовки. Сзади - автоматчики. Зеков - четыре сотни, охраны - полтора десятка, собак- до полудюжины. Рональд про себя умножал все это до масштабов всесоюзных, миллионных. Получалось целое царство собачьих клыков, вохряцких штыков и понурых голов.
Денек - осенний, сырой. Родной завод с малой ночной сменой уже позади. До лагерной вахты - с километр глинистой дороги.
Шагавший сбоку малышка - шестнадцатилетний воришка-цыганенок - еще издали высмотрел на обочине окурок. Поравнявшись, сделал молниеносный прыжок, добычу ухватил, но... оскользнулся на глинистой откосе и сполз на карачках в канаву. Тут же ближайший охранник спустил злобную овчарку. Собачища вцепилась цыганенку в загривок, свалила, стала рвать и трепать ватник, стремительно порываясь к горлу.
Человеческий вой становился уже утробным, заглушал даже рычание пса, хохот вохровцев, испуганный шелест зекских шопотков. Псина в секунды перевернула мальчишку, добралась до горла, и охранники вырвали жертву уже полуживой. Ровесники цыганенка из того же ряда зеков понесли пострадавшего на руках. В колонне не знали, труп они несут или тяжко раненого. И тут Рональд, шагавший в середке, заметил впереди, у вахты, две статные женские фигуры в толпе неприметных, серых. Он сразу понял: приехали мать, Ольга Юльевна, и жена - Валентина Григорьевна...
Сцена с цыганенком произошла от них в трехстах, четырехстах метрах. Они все видели! Какая у Рональда получилась сцена первого свидания с родными - пусть представит себе любой, не вовсе лишенный воображения!
К чести нарядчика (а сидел он за кражу) надо сказать, генштабное обмундирование Рональда он сам принес на вахту и передал обеим дамам. Кроме, разумеется, шапки!.. Пока заплаканная и бледная мать сокрушенно и горестно наблюдала, как вохровцы пересчитывают в воротах бригаду за бригадой, нарядчик выпросил у начальника конвоя разрешение 'главному лаборанту' посидеть с родными вне зоны, правда, на глазах охраны.
Напрягая свой ослабленный слух, Ольга Юльевна умоляющим голосом обращалась то к тому, то к другому вохровцу, пыталась разузнать, жив ли искусанный собакой юноша, те сердито и грубо отмахивались, а Валентина Григорьевна нервно призывала свекровь успокоиться и не соваться в чужие дела: она опасалась, как бы раздраженные охранники не прервали свидание раньше времени! Тем более, что проходило оно не в обычных условиях!
Она расспросила мужа об адресах самых важных слушателей Особого факультета. Рональд знал, что старший из них, в чьем кабинете шли занятия, уже дослужился до генеральского чина. Валентина Григорьевна надеялась через него как-то переустроить Рональдову лагерную судьбу.
Обмен новостями был невесел!
Рональд не мог предвидеть даже ближайшего будущего - оно давно уже вне его власти! А домашние известия... Лучше было бы с ними не спешить!
Подтвердилось худшее предчувствие о судьбе Ежика: лежит в чужой земле, не дошел до Берлина каких-нибудь сотни километров! Ронин дядя инженер-полковник Санечка Тростников тоже не вернулся из армии, а тетя Соня, мамина сестра, делит Рональдову судьбу где-то в мордовских лагерях по той же 58-й статье. По слабости ее здоровья никаких надежд на встречу с ней в этом мире родные не питают.
Из Франции недавно была посылка на Катино имя, от ее сестры Оли, но осторожная Валентина Григорьевна почла за благо переотправить посылку назад, во Францию, с оповещением, что адресатка умерла.
Конфискация имущества еще не совершалась, но кабинет Рональда опечатан, и все семейство - сама Валентина Григорьевна, ее дочь Светочка и пасынок Федя - ютятся в столовой, втроем. Школьные дела Феди оставляют желать лучшего, учителя на каждом шагу шпыняют его из-за преступного папы, отметки ставятся с неизменной строгостью, всякий промах подвергается осмеянию. Отношения между мачехой и пасынком трудные, его аппетит мол - не по ее возможностям!
Когда родственникам велели 'заканчивать свиданку', Рональд обратил внимание на одну грустную разновозрастную пару: пожилая еврейская дама из всех сил старалась удержать слезы, а утешал ее молодой темноокий лагерник, воплощавший обреченность злой судьбине. Всем своим обликом он являл миру олицетворение беспомощности, неустройства, слабости. Но это была слабость не наигранная и отнюдь не душевная. Просто человек этот из-за плохого ли зрения или иного физического недостатка явно никогда не шагал в солдатском строю, не слышал командного окрика, не наматывал 'по тревоге' портянок в темной казарме и не хлебал варево батальонной кухни, ухватив миску не в очередь... Таким людям чисто домашнего воспитания, не знавшим детсада и школьного пионерского лета где-нибудь на полевом стане, неимоверно трудно приходится и в заключении, и в солдатчине, коли она в конце все-таки обрушивается на беднягу. Страдания, причиняемые таким людям неволей армейской или гулаговской, ведут этих несчастных к алогичным поступкам, гибельно-беспомощным жестам протеста, а то и прямо к покушениям на самоубийство...
Проводив мать, он побрел к бараку, себя не помня. Тут же устремились к нему вороны-прихлебатели в надежде поживиться из его бедной передачки. Рональд подозвал его к себе, чтобы хоть до утра прикрыть беспомощного от покушений шпаны.
Сейчас, когда пишутся эти строки, душа этого человека далеко, в иных мирах, и автор позволяет себе назвать его настоящее имя: Борис Ингал. Одаренный начинающий писатель. Получив высшее литературное образование, уже начал печататься и заслужил уважение в писательской среде своими критическими выступлениями. Закончил превосходную художественную биографию П.И. Чайковского. После резко полемического высказывания на собрании студентов, преподавателей и шефов литературного вуза был в ту же ночь арестован и получил большой лагерный срок по 58-й статье. На следствии от него добивались показаний против Федина, Шкловского и Ю. Олеши - этих людей он считал своими наставниками. У Бориса хватило выдержки нйичем не покривить против совести и никого не предать.
...Десятилетия спустя встретится имя Ингала в заключительной главе 1 тома 'Архипелага ГУЛАГ'. Только автору 'ГУЛАГа' чуть изменит здесь его феноменальная память и назовет он Ингала Глебом. А он - Борис! И читателям остается неизвестной (как, видимо, и великому автору) дальнейшая судьба молодого писателя Ингала. Здесь этот пробел и заполняю!..
Мать Ингала привезла тогда сыну невеселую весть: горячо любимая жена Бориса публично отреклась от мужа. Это было необходимо ей для благополучия служебного... За кружкой чая Борис показал Рональду и Ивану Федоровичу (они, выражаясь по-лагерному, 'кушали вместе') печатное объявление в 'Вечерке' и слезное письмо жены с мольбой понять и простить.
Он, разумеется, понял и простил! И всего через несколько месяцев скончался на глазах Рональда в тучковском лагере от упадка сил, истощения и беспросветной тоски. Не хочу тут скрывать горьких подробностей этой гибели!
Уже обессиленный, в полубреду, в глухом уголке лагерного барака, Борис шептал Рональду какие-то добрые слова в утешение жене, едва ли в этих словах нуждавшейся. В те зимние дни барак из-за перебоев с электроэнергией, освещался только двумя коптилками с соляркой. Когда одну из них поднесли к больному, оказалось, что он весь кишит вшами, так что обирать их можно было горстями.
В те дни не работала и баня, а крошечный лагерный медпункт был переполнен лежачими. Медсестра татарка Нафиса попыталась учинить холодную дезинфекцию, но вынесли Бориса из барака уже бездыханным. Его сосед, мелкий воришка, уверял, что вши напали на больного только перед самой кончиной и будто бы 'лезли у больного прямо из-под кожи'... Где и как хоронили тучковских зеков - ни Рональд, ни его товарищи по бараку выяснить не смогли.
В этот тучковский лагерь перевезли с кирпичного завода в трех крытых грузовиках тех заключенных, кого начальство сочло либо специалистами по керамическому производству, либо у кого были записаны строительные профессии - каменщики, штукатуры и т.д.
Лагпункт (для Рональда уже второй по счету) находился метрах в двухстах-трехстах слева от Ржевской железнодорожной линии, как раз напротив платформы, еще сохранявшей тогда свое 'буржуазное' название Гучково (потом стала Дедовском). Ездить сюда из Москвы было удобнее, чем в отдаленное Бабкино. Еще продолжал здесь действовать старый тучковский кирпичный завод со своим карьером. Толстая заводская труба, двухэтажный корпус и водонапорный бак, обложенный кирпичом, первыми бросались в глаза приезжему еще из окон вагона.
Заводскую территорию спешно огородили теперь колючей проволокой с посыпанным песком предзонником. По всем углам возвели дощатые наблюдательные вышки для 'попок' (т.е. стрелков охраны). Над проволокой от вышки к вышке протянули вдоль всей ограды деревянный наклонный козырек. Под ним зажглись сильные белые электролампы с каким-то неживым оттенком света, будто лампы эти специально предназначались для моргов, тюрем или иных разновидностей нынешних мертвых домов.
Это немигающее свечение из-под деревянного козырька и жестяных ламповых щитков, темные силуэты вохровских вышек и ночной лай сторожевых собак сразу объясняли жителям: Тучковский кирпичный тоже стал мертвым домом - гулаговским исправительно-трудовым местом заключения! Кстати, осталось теоретически не вполне ясным, почему этих заключенных каменщиков, штукатуров, плотников и слесарей не смог исправить их прежний, догулаговский труд. Может, потому, что ему предавались не в наказание, а ради хлеба насущного, да к тому же порой и в охотку? Видимо, волшебными исправительными функциями обладает только труд подневольный, нелюбимый и поднадзорный! К тому же еще и дармовой! Видимо, в этом и заключено волшебное зерно исправительного действия, так восхитившего писателя Горького в Соловецких и Беломорских лагерях...
На первых порах на Тучковском заводе заключенные продолжали прессовать и обжигать кирпич, однако виды гулаговского начальства на этот завод были совсем особые: заключенные вскоре узнали, что из города Фрейбурга везут конфискованное у немцев оборудование знаменитого на всю Европу завода сложных керамических изделий. Эта керамика цвета терракоты предназначалась для специальных технических целей и ценилась высоко. Эту непростую, очень капризную продукцию, по замыслу Хозяйственного уравления (ХОЗУ) МВД СССР, и должен был освоить Тучковский завод, когда в его перестроенных цехах разместится доставленное из Фрейбурга оборудование. Конечно, переделки требовались немалые. Заключенным (а возможно, и их начальникам) оставалось не совсем ясным, откуда будет поступать сырье, ибо глиняный карьер при заводе перспектив не сулил - по качеству местная глина не отвечала фрейбургским требованиям, да и запасов местной глины не могло хватить надолго.
Всю зиму вяло шли строительные работы в цехах и во дворе: убирали (точнее просто ломали) изношенные старые машины, клали новые печи и сушила, возводили дополнительные перегородки и разбирали мешающие стены, под землей рыли котлованы и вели кирпичные борова-дымоходы от котельной к вытяжной трубе и к цехам; бетонировали перекрытия, ладили по сомнительным чертежам кирпичные фундаменты под фрейбургское оборудование.
Рональд с Иваном Федоровичем, оба сильно осунувшиеся и исхудавшие, побывали за зиму на всех строительных работах, от тески кирпича по фигурным лекалам до бетонных замесов вручную (мешалку получили только весной). Кормили зеков плохо, но и на воле, и даже в армии дела снабженческие хромали на обе ноги! Был даже случай, когда вольнонаемный кузнец подал заявление о переводе его в зону, на паек заключенных!
Директор завода Иван Иванович Бурр долго убеждал неразумного взять заявление обратно и в конце концов уговорил, напугавши северным этапом, но сам факт такого ходатайства сразу стал известен всем заключенным и даже несколько поднял их упавший дух. Ибо заболевания учащались, люди быстро теряли в весе, страдали малокровием, диатезами, поносами, истощением. Тех, кто вовсе терял силы, подобно Ингалу, стали увозить куда-то в лагерный стационар, но как их там пользовали, осталось неизвестным, ибо не один из них в Гучково не вернулся...
Весной прибили вагоны из Германии. На первой платформе гордо красовался роскошный, красный противопожарный 'Мерседес' с лестницей и полной оснасткой. На радиаторе блистала золотом трехлучевая звезда - эмблема славной автомобильной фирмы. В туго накачанных баллонах сохранялся еще воздух страны Германии... Зеки долго мучились, опуская роскошную машину на откос полотна, нашелся даже водитель и механик для нее, воспылавший надеждой, что ему доверят привести этот 'Мерседес' в рабочее состояние, а там, может быть, и остаться при нем. Разочарование его было велико, ибо 'Мерседес' тут же прицепили к колесному трактору и поволокли в Москву: он уже успел понравиться кому-то из Гулаговского начальства!..
После того, как эшелон разгрузили, и на откосе остались сотни ящиков и просто открытых деталей машин и оборудования, гучковский лагпункт целое лето перетаскивал все это фрейбургское хозяйство в цехи. Его с грехом пополам собирали, монтировали, налаживали, испытывали. Однако первые же пробы ознаменовались полнейшей неудачей. Не получилось ничего похожего не только на фрейбургскую продукцию, но и простой метлахской плитки сработать не сумели. Плитки трескались, кривились, шли ржавыми пятнами, целыми партиями летели в брак, захламляли заводской двор, громоздились безотрадными холмами и внутри колючей ограды, и за ее пределами, и ни одна не могла быть пущена в дело. Директор не спал ночами, прораб-строитель ночевал в цехах, зеки сбивались с ног - не помогало ничего.
Прибыл на завод важный гулаговский чин. Людей собрали на митинг.
- Вы - заключенные, - говорил он с трибуны. - Но вы - советские люди, идущие в авангарде человечества, следом за нашей партией и ее великим вождем Сталиным, лучшим чекистом нашего времени! Поэтому ваш патриотический долг - добиться выполнения и перевыполнения плана выпуска нашей продукции, которую наша промышленность, наш народ-победитель ждет. Наш Министр поставил перед всем коллективом ГУЛАГа важнейшую задачу: чтобы стройки и предприятия ГУЛАГа МВД СССР стали лучшими и наиболее передовыми, образцовыми хозяйственными заведениями в стране, центрами новой технологии, примерами высшей культуры производства. К этому у вашего лагпункта и завода есть все возможности.
После директора, главного инженера, прораба и вольнонаемного мастера вызвали на трибуну бригадира Габриловича, посаженного за грехи бытовые на посту фабричного директора. Теперь заключенный Габрилович, как бывший партиец, прочитал по бумажке обращение ко всем бригадам - повысить выполнение норм и искупить вину беззаветным трудом и социалистическим соревнованием.
Все подняли руки - за то, чтобы на 10 процентов повысить производительность труда. Когда заключенные расходились по баракам, у всех было такое ощущение, будто нет вокруг ни зоны, ни стрелков, готовых пустить пулю в каждого, кто посмел бы приблизиться к проволоке или взяться за нее... Будто только что окончилось обычное открытое партсобрание 'с накачкой' от начальства.
Со следующего дня пошли новые пробы, переделки, опыты и технологические нововведения по инициативе ретивых зеков или технологов из ХОЗУ. Эффект, однако, оставался прежним - вся плитка на полных сто процентов по-прежнему шла в брак.
Начальство обновило заводское руководство. Сменили не только директора и главного инженера, но даже мастеров. Прошли недели новых попыток и новых надежд. Ничего не помогло. Вся плитка шла в отвал!
И тогда решило начальство МВД СССР прибавить к немецким станкам, машинам, печам и сушилам еще и немецкие руки!
Из режимного лагеря в подмосковном Кобрине
[37]
, где содержались 2,5-3,5 тысячи военнопленных германского вермахта вместе с двумя сотнями советских зеков с инженерными специальностями, перевели в Гучково два десятка венгров, австрийцев и немцев, когда-то имевших отношение к производству кирпича, майолик, глазурованных плиток или керамических труб. Дирекции завода потребовался переводчик для общения с этим новым контингентом. Но по тучковским штатам переводчика не полагалось! А з/к Р.А. Вальдек к указанным функциям был признан годным. Директор утвердил его, согласно штатному расписанию, начальником производственных смен (номенклатура была неясной, но это ничему не помешало!). В этом качестве он стал и переводчиком, и администратором, и даже отчасти технологом, однако и у пленных специалистов дело не наладилось! Плитка... по-прежнему летела в брак!
Тихо промелькнуло четвертое апреля - годовщина рокового для Рональда дня. Год неволи! Тем временем Валентина Григорьевна добилась приема у гулаговского генерала, бывшего мужниного ученика. Легким манием державной руки генерал дал знак переменить лагерную судьбину бывшему своему преподавателю.
Увы, представления начальства о том, что такое хорошо и что такое плохо, не совпадают с мнением зеков. Начальство, как известно, любит все образцовое и опытно-показательное. Зеки же прекрасно знают, что показательное - значит показушное. Где режим злее, туфты больше, приварка меньше. Таким показушным был Кобринский лагерь для военнопленных. Рональд уже наслушался о нем рассказов от тех немцев-специалистов, что переведены были из Кобрина в Гучково. Смысл рассказов был один: в Кобрине - ходи и оглядывайся! Клумбы цветочные, в бараках чистота, простыни хрустят, но похрустывают и кости. Стукач на стукаче, карцер - зверский, строят второй, люди изматываются за два-три месяца.
Апрельским утром прибыл в Гучково спецконвой - этапировать Рональда Вальдека в распоряжение начальника Кобринского лагпункта. Сборы зека - пятиминутные! Простился с Иваном Федоровичем, коему передал свои административные полномочия, прихватил две-три заветных мелочи, книгу Апухтина, карточку жены и сына, остатки табаку и сахару, - и вот уже станция, и простой дачный поезд с паровозом, можно смотреть на чужие дома, на женщин, на прозелень распускающейся листвы за пыльным вагонным стеклом. Рядом - два солдата, с карабином и автоматом. С ними Рональд беседует мирно и неторопливо, про себя же думает: а вот кабы я сейчас рванул от вас обоих - неужто стали бы палить прямо в толпу?
Потом ехали на двух трамваях, с пересадкой и долгим ожиданием на какой-то остановке, где вокруг народу было мало, а запутанных дворов, воротных створок и низких заборчиков - полным полно! Вот, к примеру, если бы рвануть - шагов пятнадцать всего! - до той калиточки, там, за кустами сирени - до соседнего забора, пропетляв меж чужими сараюшками, сбить со следа погоню, где-нибудь отсидеться, обаловать полуголодную по нынешним временам дивчину, переменить одежонку, взять билет, куда подскажет обстановка. Но трамвай подошел и довез почти до ворот!
Светло-зеленый колер железных створок, вделанных в красно-кирпичную кладку, вызывал, пожалуй, ассоциации не столь с дантовским классическим изречением, сколь с более современными надвратными девизами вроде 'арбайт махт фрай' или 'йедем дас зайне'
[38]
. В ворота как раз въезжал грузовик с прицепленным шикарным 'Хорьхом' явно трофейного вида. Машина, рожденная для скоростных магистралей и гаражной неги, как бы нехотя вовлеклась на буксирном тресте за ворота и очутилась перед вторым, облегченного вида затвором, открывавшим доступ вовнутрь Кобринской лагерной зоны.
Но и та оказалась еще предварительной, носившей название административной. Обретались здесь преимущественно вольняшки (они же в гулаговском телеграфном коде ПЕРВЫЕ, в отличие от ВТОРЫХ, т. е. заключенных), но в дневные часы имели сюда доступ и бесконвойные зеки, в частности, заключенный прораб всех Кобринских строительных объектов инженер Евтушенков, ставший впоследствии другом Рональда.
Из зоны административной, миновав опять-таки проходную вахту, Рональд попал в необозримо обширную рабочую зону, где, как выяснилось, действовало тринадцать или четырнадцать фабрик, мастерских или 'промпредприятий', трудились военнопленные и зеки, тянулись железнодорожные линии, рылись в карьерах экскаваторы, дымили трубы и строились новые заводские здания. В самом дальнем правом углу этой огромной территории, прорезанной к тому еще и руслом безымянной речонки с тухлой, труднозамерзающей водой в невысоких бережках, оказалась еще одна вахта, через которую Рональд и попал наконец в помещение, предназначенное для подобных ему элементов: барак для советских з/к.
Барак этот разделен был капитальной перегородкой на мужскую и женскую половины, меж собой, разумеется, не сообщавшиеся.
В половине мужской обитало до полутора сотен заключенных специалистов, мастеров всевозможных специальностей, от Народных артистов СССР, инженеров всех профилей и калибров, архитекторов и художников до слесарей, шоферов, такелажников, экскаваторщиков, паровозников. Роднили это противоестественное сообщество только сроки - от 3 до 10 лет!
В другой половине длинного советского барака на таких же нарах-вагонках, как и у мужчин, вкушали ночной покой и смотрели лагерные сны заключенные женщины, преимущественно молодые и пригожие бабы, гражданки и дамы. В Кобринском лагере трудились они в сфере конторско-канцелярской, учетно-распределительной, медицинской и хозяйственно-бытовой. Было их поболее сотни, а что до статей, то большинство попало сюда за измену Родине в оккупированных областях (предпочли вместо голодной гибели делить ложе с чужими офицерами). Лишь немногие Кобринские зечки могли похвастать статьями бытовыми, вроде хищения, растраты, халатности, тайного абортирования, покушений на убийство, членовредительство и т.д. Носительницы этих политически безобидных статей кичились ими и выражали презрение 'фашистам', то есть 58-й. Лагерное начальство всегда подчеркивало пропасть между бытовиками (их числили по категории 'социальноблизких') и врагами народа ('социальночуждых'). К примеру, заслуженная артистка Республики, певица Большого театра Баклина отбывала 10-летний срок и заслуживала полного презрения за дружеские отношения с Тухачевским... Ведь тогда, в 46-м, еще никто не мог предвидеть, что расстрелянный полководец будет вновь возведен в национальные герои всего какой-нибудь десяток лет спустя! Ясно, что подругу его заклеймили как врага народа (и впоследствии успели погубить в заключении), а вот социальноблизкую бытовичку Тамару, лежавшую с Баклиной на одной вагонке, всемерно поощряли к быстрому освобождению, ибо ее грех состоял всего-навсего в служебной халатности, повлекшей за собой пожар с человеческими жертвами...
Тесная советская зона граничила с жилой территорией немецких военнопленных. Их насчитывалось поболее двух тысяч постоянного состава - все больше из армии Паулюса, плененной под Сталинградом. Сверх того, еще одна тысяча пленных считалась переменной величиной и числилась как контингент пересыльный, временный. Лагерь в Кобрине служил, таким образом, как бы сортировочным пунктом военнопленных. Прежде всего, здесь отбирали лучших специалистов для всех четырнадцати Кобринских промышленных предприятий, а параллельно выискивали и отсеивали эсэсовцев, карателей, участников команд поджигателей. Эти подлежали передаче военно-политическим органам для следствия. По слухам, их потом передавали в особые суды и по вынесении им приговоров к 15 - 20 - 25 годам заключения посылали в спецлагеря на островах в Северном Ледовитом океане (например, Новая Земля), на медные рудники Джезказгана или на рудники урановые, где уже вовсе не оставалось никакой надежды уцелеть. Военнопленные панически боялись угодить в такой роковой этап, старались притерпеться к голодному Кобринскому быту и даже ухитрялись выполнять жесткие нормы выработки.
Выяснилось, что генерал, учившийся у Рональда, стоит во главе всего управления лагерями военнопленных, включая Кобрино. Начальником Кобрино был монументальный, плечистый грузин, полковник Мамулошвили, чей брат служит у Берии адъютантом для особых поручений и носит генеральские погоны.
...Прямо с этапа Рональд был вызван к начальству.
Полковник-грузин, уже в шинели и папахе, торопился в 'Большой Дом' на Лубянке, где к прежнему зданию ЧК-ОГПУ-МВД (в прошлом - Страховое о-во 'Россия') ныне пристраивали новый корпус по проекту А.В. Щусева. На постройке корпуса трудились тоже военнопленные и заключенные. Казалось, полковник нарочно чуть задержался, можно сказать, на пороге, чтобы взглянуть на человека, доставленного из Гучкова столь срочным спецконвоем.
В кабинете находились еще два лица: майор танковых войск с весело-жуликоватым выражением лица и высокий бледный немец в офицерской форме и старательно начищенных кавалерийских сапогах. Оказалось, что этот майор из армии Паулюса записался в 'антифашистскую группу' и за это назначен командиром Кобринского отряда военнопленных, приравненного к батальону. Ему подчинялись ротные командиры, еще ниже шли командиры взводов и отделений. Впрочем, вою эту систему управления Кобринскими пленными Рональд усвоил позднее.
А пока он по-воински рапортовал о прибытии. Полковник молча сделал жест обоим собеседникам - начинайте проверку, мол! Майор, затараторил по-немецки с сильным акцентом и грубыми ошибками. Майор немецкий иронически покосился на бойкого говоруна и с изысканной вежливостью обратился к Рональду на чистом хохдойч
[39]
. Мол, знаком ли он с терминологией автомобильного дела. Рональд ответил утвердительно.
С полупоклоном в сторону полковника майор-немец заявил начальнику, что испытуемый господин владеет языком как природный немец и для роли переводчика безусловно годится.
- Ну что, майор Эльдинов, берешь его к себе? - спросил торопящийся шеф у второго собеседника. - А то отдам его в гальванический. Там тоже напряг с переводом. Будешь тогда и ты за каждым пустяком в очереди к нему стоять. А возьмешь в свой штат - тогда в очереди к тебе будут стоять другие завпроизводствами.
- Переводчик мне нужен свой! - жарко доказывал майор. - Я же набираю целое конструкторское бюро. Вы приказали мне за месяц спроектировать новый Кобринский цех авторемонта на базе существующего цеха, не прерывая текущего ремонта машин. Один конструктор у меня - чех, другой - венгр, третий - австрияк, остальные - немцы. Переводчик с инженерной квалификацией должен будет под моим руководством свести воедино весь технологический проект и вписать его в существующую коробку, с надлежащими переделками и пристройками. И притом переводчик должен еще и помогать в цехе при сдаче и приеме заказов. Как же я смогу при такой нагрузке делить его с мебельным, лифтовым, гальваническим или экспериментальным цехами? Так было с Кайфманом, а что из этого вышло - вы сами знаете, товарищ полковник!
Полковник рявкнул уже внутри открытой в коридор двери кабинета:
- Берешь ты его в штат или не берешь? - последовал еще и загиб в матросском стиле. - Я тебя уговаривать не буду, Эльдинов, а проект спрошу с тебя в срок! Попробуй мне опоздать!
- Беру его, беру, беру! Прошу вас - оформить приказом сразу! - и, когда полковник удалился и хлопнул дверцей машины, майор дружелюбно шепнул Рональду: - Хрен я вас другим цехам уступать буду! Пусть сами выходят из положения, как хотят! Ступайте в барак, становитесь на довольствие и выходите через час в авторемонтный цех. Меня найдете на верхнем этаже, рядом с моим конструкторским бюро! Познакомитесь с моими инженерами, войдете в курс дела... Вам уже приготовят стол и принадлежности. Это у вас словарь технический? Ах, Апухтин? Дадите потом почитать!..
3
Кобринский лагерь с его партийно-чекистским начальством, четырнадцатью производственными цехами и мастерскими, пятью бараками, двумя карцерами и тремя-четырьмя тысячами лишенных свободы людей - немецких военнопленных и советских заключенных - являл собою как бы малую действующую модель всего сталинского социалистического государства - так по крайней мере полагали пленные! В разговоре с русскими, когда не приходилось опасаться собеседника, немцы постоянно пользовались выражением 'в малом или в большом лагере', подразумевая под малым - Кобринский, а под большим - всю Советскую Русь.
Рональд долго не мог найти с пленными общего языка: слишком привык видеть в них смертельных врагов, брать на мушку их серо-зеленые 'мютце'
[40]
, осуждать их тупое злодейство над русскими пленниками (в этой яснее всего сказалась чванливая глупость Гитлера)... Привык ненавидеть их нацистское лжеучение, попиравшее христианскую мораль и возводившее бесчеловечность в абсолют во имя господства на планете германской расы, будто бы исключительной и высшей.
Потребовались месяцы трудной кобринской жизни бок о бок с бывшими боевыми соперниками, чтобы представление о них усложнилось и дифференцировалось. Постепенно масса эта, вначале нераздельная, стала расчленяться, дробиться. Сперва на группы национальные, затем на слои социальные и, наконец, на отдельные человеческие личности, становившиеся чем ближе, тем интереснее.
Рональду Вальдеку всегда хотелось верить, что опыт человеческого страдания не остается бесплодным. И он надеялся, что из тысяч пленных австрийцев и немцев, баварцев и мекленбургцев, дышавших воздухом лагерных бараков 1947 года, уцелеют хотя бы отдельные мыслящие индивиды, кто сможет сохранить не только жизнь, но и память, вместе с верой в возможность человеческого братства на иной основе, чем ленинско-сталинская. Он старался угадать, распознать таких индивидуумов среди массы иноплеменных лагерных товарищей.
Вот лишь небольшая портретная галерея тех, на чью память, ум, доброту, наблюдательность и прозорливость Рональд возлагал в этом смысле свои надежды. Автор этих строк полагает допустимым назвать здесь подлиннее имена без риска причинить этим людям какое-либо зло...
1. Зигмунд Фосс - инженер-конструктор и вычислитель авиационного завода Хойнкельверке. Родом из Данцига. Национально настроенный германец, гордящийся родиной. Пленен на Украине. Красив, сероглаз, плечист, ростом невысок, коренаст. Большая, хорошей формы голова. Уравновешенный характер. Осмотрителен и осторожен. Любил рассказывать о своем студенчестве и о недавнем быте в Германии. Считал евреев виновниками всех бедствий немецкого и русского народов, но был противником насильственного их истребления. Полагал, что выход должен быть найден в создании единого еврейского государства - на их исторической родине в Палестине, но сомневался, чтобы сами евреи захотели соединиться в таком государстве... В спорах о марксизме заставлял себя молчать или удалялся от спорщиков, чтобы не впасть в безудержный гнев и не навлечь бедствий на свою голову. Однажды рассказал, как изловил в Данциге группу переодетых англичан, распознав их по акценту. Они оказались беглецами из лагеря военнопленных. Рассказчик иронически добавил, что этой поимкой он лишь обеспечил им британские медали за смелый побег (такими медалями награждала королева), а что пара лишних месяцев лагерной скуки на добротной пайке Красного Креста - неприятность не слишком большая! 'Мы с них не требовали перевыполнения нормы по авторемонту!'
Фосс был наблюдателен, скептичен и всегда настороже. Если не пуд, то по меньшей мере фунта два соли, съеденной с ним вместе, потребовалась для того, чтобы вызвать его на откровенность. И когда это удалось, инженер дал понять, насколько глубоко он разочарован в практике реального советского социализма.
'Нигде я не видел столько раболепства и холопства, как у вас в стране, - сознавался он в часы тихих вечерних бесед. - Нигде слово НАТШАЛЬНИК не произносится с таким трепетом, как у вас. Говорят, у вас сто лет назад отменено крепостное право, а по-моему оно у вас еще в полной силе! Кстати, с тех пор, как наш фюрер заключил со Сталиным пакт о дружбе, у нас много толковали о гигантской индустриализации новой России. Теперь я вижу эту индустриализацию воочию, здесь, на кобринских примерах. И прихожу к выводу, что степень эксплуатации рабочих у вас выше, чем где-либо, при низкой производительности труда и скверном качестве изделий. Вся ваша пропаганда ударничества и стахановских методов - чистая демагогия! Она требует целой кучи профсоюзных и партийных паразитов, занятых организацией этого мнимого стимула для рабочих... Само слово 'рабочий' у вас не уважается, никто из ваших боссов не отдаст дочь замуж за рабочего. Слова 'класс-гегемон' у вас произносятся с издевкой, ведь никто не верил, будто у вас рабочие люди действительно правят государством... Это - удел НАТШАЛЬНИКОВ! В то время как у нас нет пропасти между господином Круппом и его мастерами и сотрудниками фирмы. Г-н Крупп обедает среди них и покидает контору в такой же одежде, как они - он ничем среди них не выделяется.
- Однако г-н Крупп живет во дворце и ужинает в роскошных люкс-ресторанах, где не встретишь рабочего человека! - возражал ему Рональд.
- Тем не менее, у нас нет деления в столовых на 'зал для ИТР', где питаются НАТШАЛЬНИКИ, хотя и мелкие, и на зал для рабочих, где еда подается по-свински. Нет, нет, г-н Вальдек, ваш социализм и ваша 'демократия' с миллионами заключенных не склонят моих симпатий в сторону марксизма! Помните: демократия возможна лишь там, где есть свободный рынок, а не искусственное регулирование сверху! Это вы когда-нибудь поймете сами!..
2. Эрнст Фишер. Инженер-конструктор, владелец небольшого завода деревообрабатывающих машин (токарных, фрезерных, винторезных). Родом из Люнебургской пустоши, чью природу романтически любил. Очень музыкален, в лагерной самодеятельности руководил немецким хором. В юности горячо увлекся национал-социалистической идеей, шагал знаменосцем в колонне гитлерюгенд, был лично представлен фюреру и получил из его рук какой-то подарок - значок или ножик... Впал в немилость из-за женитьбы на еврейке, переводчице с английского (несомненный показатель склонности к сердечным увлечениям и наличия гражданского мужества). Заверял Рональда, что быть предпринимателем в нынешней Германии - дело безумно сложное, ибо требования немецких рабочих, всегда поддерживаемых профсоюзом, настолько высоки, что в коммунистической России их даже представить себе невозможно! 'Русскому рабочему при вашем 'социализме' даже во сне не могут присниться производственные условия, заработная плата, отношения с дирекцией, вся сумма юридических прав рабочего, включая право на забастовку в мирное время - словом все то, что составляет азбуку нашей германской промышленности! Начиная от вежливости администрации и кончая... простите! оборудованием наших общественных уборных на предприятиях, куда войти приятно, в то время как у вас... после посещения уборных надо полчаса приходить в себя, одолевая отвращение и тошноту...'
- Думаю, - говорил г-н Фишер, запивая остаток дневной хлебной пайки остуженным, чуть подслащенным кипяточком, что в Германии коммунистическая пропаганда никогда уже не пустит глубоких корней, хотя мы и являемся родиной марксизма. Бумерангом он снова прилетел к нам из России на остриях ваших трехгранных штыков, но слишком многие немцы видели этот русский марксизм или ленинизм в действительности, а не в дымке газетной демагогии... Вот вам элементарный пример. Лично мне самому довелось быть под арестом в Германии, уже в военное время, да вдобавок в строгой тюрьме. Разве мыслимо там держать арестанта на куске пустого хлеба 'trocken Brot' и кружке горячей воды? У нас и для арестанта хлеб по-человечески помажут хоть маргарином, хоть граммом! 'Kunsthonig', или мармеладом, по-вашему повидлом. Грызть такую вот корку вместо ужина мы не заставили бы и собаку!
- Помилуйте, г-н Фишер! Расспросите любого русского, кто выжил в вашем немецко-фашистском плену, не предав Родины и не записавшись в РОА, и вы услышите, что в концлагере, тем более под вечер, этот ваш военнопленный мог только мечтать о сухой хлебной корке! А мы с вами все-таки жуем, а не мечтаем!
- О! Страдания русских пленных - поистине кошмарны! Тут вы правы! Я знаю правду, которую от широкой общественности старались у нас скрыть. Но, г-н Вальдек, это проявление злой воли не только нашей, но и вашей, не только нашего фюрера, но и ваших 'вождей', вашего Сталина...
- О товарище Сталине просил бы вас соблюдать... 'словесную деликатность!', как у нас выразился писатель Андрей Белый...
- Но мы с вами тут одни сейчас, - поэтому я рискнул быть откровенным, г-н Вальдек! Ведь г-да Сталин и Молотов объявили ваших пленных изменниками Родины и отказали им во всех видах помощи. Сталин опасался, что следом за пятью миллионами военнопленных, взятых нами в первые месяцы войны и германского наступления, побегут сдаваться в плен и следующие пять миллионов, если Красный Крест станет заботиться об их нормальном питании в лагерях. Сталин добивался, чтобы понятия плен и смерть сделались для вас синонимами...
- Ну, а ваш фюрер и немецкий генералитет ему в этом посильно помогли! Это, кстати, говоря, один из крупнейших просчетов вашей стороны! Если бы ваш фюрер показал Германию нашим пленным не из-за колючей проволоки и не доводил бы их голодом, жестокостью и издевательствами до глубочайшего озлобления, сторонников РОА могло бы быть много больше.
- Согласен с такой точкой зрения, но ведь и вы поступаете по тому же неудачному рецепту. Возьмите меня: я наблюдал жизнь в ваших селах и городах тоже только через зарешеченные окна. И должен признаться: прежде я и представить себе не мог, какой хмурой и мрачной выглядит ваш Советланд. Быть может, русские солдаты-фанатики потому и расстаются с жизнью так легко, что она столь безрадостна и беспросветна... Короче, во мне день ото дня крепнет одно-единственное стремление: если останусь жить, - никогда больше не видеть и не слышать Россию!
Не видеть Russland!
3. Иоганн Бог. Молодой австрийский инженер, веселый, жизнерадостный и доброжелательный. Едва не погиб в уральских лагерях, на лесоповале. Чудом сохранил в целости полуобмороженные руки (прекрасно ими чертил). Рассказывал о фантастических по смелости побегах, утверждал, будто население во многих русских селах кормило и прятало беглецов, помогало кое-какой одежонкой и давало советы, как добраться до людной Москвы, где в толпе легче укрыться, чтобы потом продолжать оттуда путь домой.
Иоганн Бог вздыхал о некой русской девушке, каким-то образом проявившей добрые чувства к нему. Поделиться подробностями он не отважился, опасаясь принести вред этой Наташе. Иногда задумывался над ватманом и чертил ее профиль: милое русское личико, длинные ресницы и меховая шапочка... Потом оглядывался, быстро стирал рисунок резинкой и принимался вычерчивать заданное приспособление... Видимо, хорошо понимал, что в России молчание - золото!
4. Эрнст Шмидт. Молодой кадровый офицер германского вермахта, плененный в Прибалтике уже после капитуляции верховного командования. Шмидт так рисовал сцену своего пленения: когда условия сдачи были согласованы, германские офицеры стали снимать с позиций свои войска. Сам Шмидт был командиром стрелковой роты. Его солдаты стали подходить к указанному им месту сдачи. Бросали разряженное оружие - винтовки, автоматы, пулеметы, ленты. Гора этого оружия быстро росла, люди, освободившись от вооружения, отходили в сторону, где их поджидали шеренги и отдельные кучки русских солдат и командиров.
- Когда я подошел ближе к ним, к вашим, - рассказывал Шмидт, - стал слышен какой-то странный звук, вроде кошачьего урчания. Не сразу я разобрал, что русские требовали наши... часы! Звучало это так: 'ур-ры', ур-ры, ур-ры'
[41]
. Я снял свои ручные часы и демонстративно раздавил их каблуком. За это меня крепко наколотили тут же, на глазах офицеров...
Затем Рональд выяснил, что воинская часть, где служил Шмидт из Прибалтики (сам он говорил 'до Курляндии'), оборонялась на позиции перед Берлином как раз в те дни, когда наше наступление задерживалось и в момент относительного затишья был убит на нашей стороне Рональдов пасынок Игорь Кестнер. Стрелять в него мог вот этот самый Эрнст Шмидт...
Странно: вольнонаемные лагерные служащие, в особенности женщины, никогда не нюхавшие фронта, смотрели на таких стройных офицериков, как Эрнст Шмидт с плохо скрытой ненавистью и антипатией. А бывшие фронтовики, вроде Рональда, вдобавок потерявшего сына на войне, такой ненависти к бывшему противнику не питали.
Здесь, в условиях смешанного лагеря, не наблюдалось и обратного явления: затаенной или открытой злобы против русских со стороны пленных немцев. Тут многолетняя фашистская пропаганда осеклась! Обе нации, дважды смертельно подравшиеся на протяжении одной человеческой жизни, как бы остывали от азарта драки, познав и силу, и слабость противной стороны, извлекая даже известную пользу из опыта взаимоотношения. Русские научились уважать точность, техническую одаренность и деловую целеустремленность бывшего врага, а тот помаленьку осознавал, насколько неповторим и индивидуален русский характер и как сложен ключ к русской душе. Духовной элите прежней России была издавна близка классическая немецкая философия, а немцы еще раньше усмотрели в России почти безграничную возможность применения тех сил, коим в самой Германии уже не было поля действия...
Пока этот 'дранг нах Остен' протекал в мирной сфере, обеим сторонам он приносил пользу. Когда же свою политику 'дранга' немцы пытались продолжать (по выражению Клаузевица) 'другими средствами', притом оба раза даже не потрудившись сочинить сколько-нибудь убедительный казус белли, - последствия оказывались катастрофическими! Дальновидный Рональдов дед предвидел все это еще до первого столкновения, от которого ему так мечталось уберечь обе стороны!..
...Кроме тех четырех инженеров, что составляли основною группу конструкторского бюро авторемонтного завода в Кобрине, Рональду надолго заполнились еще и несколько мастеров в заводских цехах.
Главного мастера моторного цеха звали Ойген Цфеффингер. У себя на родине он владел авторемонтной мастерской и заправочной станцией. Описывал свой просторный двухэтажный дом, осуждал Гитлера за нападение на Россию - безумную авантюру, не сулившую иной судьбы, чем наполеоновская. Считал поражение Германии неизбежным, сочувствовал заговору офицеров против фюрера 20 июля 44-го года и в советской лагерной неволе трудился так энергично, будто помогал этим не чужой, а родной стране. Лагерная администрация его похваливала, но так ничего и не сделала, чтобы поддержать его здоровье, быстро ухудшавшееся из-за нехватки пищи.
- Ein Schlag 'kasch'!
[42]
- говорил он, грустно покачивая головой, - s'ist wohl etwas wenig fur einen erwachsenen Mann!.. Дескать, для взрослого мужчины маловат один черпачок каши. Немцы выражались образно: айн шлаг кашш! То есть один удар черпака с кашей! Раздатчики этой каши были русские, действительно 'ударявшие' черпаком по миске... Впрочем, точно так же орудовали и раздатчики-немцы, действовавшие под контролем русской администрации.
Еще один уникальный специалист был загублен, можно сказать, на глазах Рональда Вальдека в зиму 1947 года: рабочий-сварщик по фамилии Наглер. Рональду не случалось встречать среди мастеров высшей квалификации столь кроткого, безответного человека. В дни, когда Рональд знакомился с цехами Авторемонтного завода, он подошел к сварочному отделению и обратил внимание на быструю точную работу Наглера.
- Вы давно в плену? - спросил он сварщика.
Тот с усилием разогнулся, сдвинул повыше очки-консервы... Из-под них глянули на свет божий невинные, как у младенца, светло-голубые очи, с теми красноватыми, утомленными веками, памятными нам по гумилевскому пророческому стихотворению 'Рабочий'. Только вместо раскаленного горна здесь шипела струя автогена и плавился металл автомобильного крюка, привариваемого к задку трофейного 'виллиса'...
Разглядев незнакомого человека в пиджаке (переводчику рекомендовали носить пиджак в дни, когда его услуги требовались высшему начальству и можно было предстать перед лицом приезжим, коему было необязательно знать, что в Кобрине пользуются услугами заключенного переводчика), сварщик с солдатской торопливостью стал по стойке 'Stillgestanden!' (смирно!) и пояснил, что пленен 'in Stalingrad, Ende 1942'
[43]
.
- А что вы делали в мирное время? Ведь вы опытный мастер!
- Я всегда фарил шелезо, г-н долметшер!
[44]
При господине Брюнинге я рапотал на большом зафоде и фарил шелезо. При господине Папене я тоше фарил шелезо. И при фюрере я фарил шелезо на военном зафоде. Потом меня фзяли в армия, в походная мастерская, и там я фарил шелезо. И в Сталинград я тоше фарил шелезо. И теперь в плену я опять фарю шелезо. Это - фсе!
Наглеру поручали самые сложные, самые ответственные сварочные операции. Он с одинаковым успехом умел сварить почти без следа на металле швейную иглу и стальную мостовую конструкцию. А загубила его нормировщица, Мария Прокофьевна, пожилая, мужеподобная латышка с дурным характером. То ли она вообще ненавидела людей, то ли ее бесила безответность Наглера, то ли ставила себе в заслугу повышение производительности подневольного труда, но с каждым новым недельным нарядом она повышала Наглеру производственную норму.
Еще недавно он варил по 60 деталей в смену, оставляя позади остальных мастеров. Однако Мария Прокофьевна повысила ему норму до 90 деталей, а позднее довела до 130. Бедный труженик пропускал обеды, обливался потом, но... молчал и 'фарил шелезо'. Тогда ведьма выставила ему норму 160 деталей.
Дня три он кое-как тянул из последних сил и - надорвался. В голодном обмороке упал около своего аппарата и умер в бараке в ту же ночь. Цех в течение двух или трех недель не мог оправиться от этого удара - вместо Наглера работали шесть человек и не управлялись! Только тогда 'натшальники' как будто чуть-чуть призадумались над режимом столь поощряемого 'соцсоревнования'. Сама Мария Прокофьевна - ведь и она была заключенной, как Рональд, хотя и принадлежала к аппарату управления - легко убедила 'натшальников', что практика нормирования ничего общего с гибелью мастера не имеет! Впрочем, кое-кто все-таки догадался об истине и даже 'взял этот факт на заметку', однако прямых и ощутимых последствий гибель Наглера не вызвала...
Тем временем немецкие инженеры конструкторского бюро разработали до конца проект всех цехов и всей технологии нового Авторемонтного завода, включая нужные пристройки к действующим цехам. Участникам этой разработки начальство выдало круглосуточные пропуска в рабочую зону. И бывали случаи, когда все пятеро - Рональд и четверо немцев-инженеров - вообще не возвращались в свои бараки на ночлег. Разумеется, они не все 24 часа корпели над проектированием, а просто пользовались тишиной, безлюдьем и 'безначальем' в ночные часы...
Будь тогда в стенах конструкторского бюро вмонтирован современный магнитофон, - сколько человековедческого материала запечатлел бы он из бесед, рассказов и споров, звучавших там в поздние вечерние часы! Тут отчетливо выявлялись черты национальные, социальные и чисто индивидуальные, психологические, попади такая запись непредвзятому и заинтересованному слушателю!..
Вот какие вопросы, к примеру, задавали собеседники Рональду Вальдеку:
- Позвольте осведомиться (это голос Зигмунда Фосса), чем вы склонны объяснить полное исчезновение из российской жизни такого феномена, как русская красавица? Мы, люди Запада, привыкли ассоциировать со словом Руссланд прежде всего ваших прекрасных, благородных, породистых женщин! Ни одна нация не могла в этом спорить с русской. Для нас слова 'ди руссише фрау' было эталоном аристократизма и обаяния. Каждый жест, каждая черточка этих женщин дышали красотою, благородством, нежностью и какой-то роковой жертвенностью... Чем объясняете вы исчезновение этого обаятельного и тонкого образа из реальной жизни сегодняшней России?
(Не стану приводить здесь ответов Рональда, старавшегося все-таки придерживаться идеологически выдержанных разъяснений, насчет уравнения женщины в социальных правах, паритета с мужчиной, выхода на общественную сцену и т.д.).
Фишер, Бог и Шмидт, вопреки разъяснениям Рональда, дружно присоединялись к Фоссу: мол, к идеалу 'вечной женственности' ближе всего подходит образы Анны Карениной, тургеневских девушек, роковой красавицы Настасьи Филипповны у Достоевского... Ваша революция, мол, превратила этих женщин в двугорбых верблюдов, тяжко нагруженных заботами семейными и производственными.. .
Эрнст Фишер осведомляется: 'г-н Вальдек, кого из немецких классиков более других знают и любят в России?' Ответ Рональда гласил, что властителем дум русской молодежи, посещавшей театры в XIX веке, бывал во времена романтизма Фридрих Шиллер, его 'Разбойники' и 'Коварство и любовь', до сих пор любимая публикой. Генрих Гейне в России ценим более всего как лирик, автор 'Книги песен', Гете - слишком труден для адекватного перевода и далек по времени. Его великий 'Фауст' стал, к сожалению, доступен нашей широкой публике лишь в оперном либретто, где пьяный и толстый студент Зибель превращается в сентиментального обожателя...
Фишер и Фосс вместе дружно возражают против идентификации Генриха Гейне с духом подлинной Германии. Хотя он был ученым острословом и знатоком немецкого фольклора, смотрел он на творчество немецкого народа все же несколько со стороны, как лицо чужеродное в Германии. И юмор его - чисто еврейский, а совсем не германский. Образцом юмора немецкого можно считать, например, Вильгельма Буша, но отнюдь не Гейне!
Долго длились такие же споры о музыке немецкой и русской (все собеседники Рональда любили и знали Чайковского и Римского-Корсакова, менее ценили Мусоргского, а из современников с наибольшим уважением относились к Прокофьеву и Глиеру).
Собеседники всегда предусматривали меры предосторожности на случай, если заглянет охрана, начальство или всевидящий 'кум' (оперуполномоченный госбезопасности - один из главных, хотя и 'полугласных' властителей всех зекских и пленных судеб!) Каждый беседующий склонялся над ватманом, калькой или ценником, держал наготове рейсфедер либо перо, счетную линейку, циркуль, рейсшину... Обычно инженеры, а с ними и Рональд, не только притворялись занятыми работой, но и в самом деле трудились под разговор над завершением проекта. Рональд сводил все эти труды воедино, проверял расчеты, детализацию, совпадение размеров и прочую технику. В конце концов весь проект Авторемонтного завода был закончен, красиво отпечатан на русском языке и каждый чертеж, каждый лист получил такую сетку:
Руководитель проекта - майор Эльдинов
Автор - инженер Эльдинов
Чертил - 3. Фосс
Сперва немецкие инженеры, создатели проекта, подшучивали над авторскими амбициями майора, потом стали любопытствовать, почему подписи под чертежами столь грубо фальсифицируют истину. Рональд пояснил, что вся ответственность за разработку проекта и его осуществление лежит на вольном майоре, а не на фактических исполнителях - безликих, безымянных и бесправных пленниках и заключенных.
Проект, совокупно с объемистой объяснительной запиской, пошел на экспертизу, получил хорошую оценку руководства ХОЗУ МВД и вернулся в Кобрино с визой 'к исполнению'. Все авторы, и настоящие, и номинальные, вздохнули с облегчением, ибо на самом деле достройка и переоборудование цеха уже месяцами шли по разработанной технологической схеме, а затраты относились по статье ремонтные работы. Конечно, при бесплатной рабсиле и дешевых материалах затраты получались не очень большими! Тем не менее, требовалась известная ловкость, чтобы не нарушить финансовой дисциплины и лавировать между сциллами и харибдами сурового планового хозяйства. Это лавирование, по немецким понятиям, весьма близко граничило с жульничеством, но советским производственникам казалось абсолютно естественным и привычным, ни в чем не отличном от порядков на вольной волюшке...
Для успешного соблюдения финансово-плановой дисциплины был взят в конструкторское бюро еще и хитроумный экономист, зек украинского происхождения, чьей задачей стала акробатика ценообразования, разработка плановых показателей, дабы они систематически перевыполнялись, обеспечивали вольному персоналу неизменную 'прогрессивку', а персоналу 'вторых' - полновесную пайку!
В помощь этому многомудрому плановику-эквилибристу дали совсем еще юную, высокою, голубоглазую Натусю, вчерашнюю школьницу, дочку вольнонаемного сантехника. Пленные и зеки смотрели на нее с грустной нежностью, она же их поначалу сильно побаивалась, памятуя свежевоспринятые инструкции о предельно осторожном общении с лагерным контингентом, состоящем, мол, из лютых гитлеровских громил и отпетых - отечественных вредителей, шпионов, террористов и антисоветчиков. Ее шеф и инструктор засадил за арифмометр 'Феликс' и конторские счеты и обрушил на свою помощницу целую лавину вычислительных заданий.
Суровый Зигмунд Фосс скептически присматривался к работе Натуси несколько дней. Оказывается, ему до сих пор не попадались на глаза конторские счеты. Он решил, что 'diese komische russische Rechenmaschine' ('эта комичная русская вычислительная машина') весьма мало практична и Котенок с ней замучается (Котенком все бюро прозвало за глаза, разумеется, девушку Натусю).
Желая помочь Котенку, он тут же сконструировал механическую счетную машину для всех действий, имевшую вид широкого конуса, образованного из системы металлических дисков, по скошенным краям которых были нанесены шкалы цифр. Он сам проследил в цехе за изготовлением этой точной машины и сам же взялся обучить девушку технике работы на ней. Увы! Практика показала, что с операциями сложения и вычитания 'руссише рехенмашине' справлялась все-таки быстрее!
Натусин страх перед несвободным 'контингентом' помаленьку развеялся, она начала оказывать лишенным свободы людям мелкие услуги, покупала для пленных на воле кофе и чай, а у заключенных брала тайком письма домой.
...Рональд стал вечерами помогать Натусе готовить заданные уроки, и случалось им изредка, на какой-нибудь часик, оставаться в Бюро вдвоем, пока немцы уходили на ужин. Тогда Рональд читал ей на память Блока и Гумилева, Ахматову и Волошина, а однотомник Апухтина, вместе с письмом Рональдовой жене, Валентине Григорьевне, она как-то в воскресный день доставила по адресу, в Малый Трехсвятительский. Вручено оно было прямо в руки адресатке! А на другое утро, улучив тихую минутку, Натуся шепнула нетерпеливо ждавшему ответа чужому мужу: 'У нее очень холодное лицо! Как вы думаете Рональд Алексеевич, любит она вас еще или разлука ей не по силам?'
Подходили майские праздники 1947 года, самые тягостные для заключенного дни! Им предшествуют усиленные шныряния по зоне трех оперов и начальника режима, товарища Шошина. Перед праздниками производятся самые тщательные шмоны в бараках и служебных столах. Принимаются 'предпраздничные соцобязательства'. При шмонах беспощадно изымаются потихоньку нажитые бытовые мелочи, вроде перочинного ножика, семейные фотографии, хорошие книги.
Зеки шептали, что 'руководитель проекта и автор' технологической схемы авторемзавода премирован за эти достижения крупной денежной суммой. По другим неофициальным сведениям проект вовсе не был премирован, а просто оплачен крупным гонораром. Голодным подлинным авторам советовали сделать майору кое-какой намек, апеллируя к его совести. И Зигмунд Фосс, с присущей ему прямотою, спросил 'натшальника', могут ли работники Бюро рассчитывать на какое-нибудь праздничное поощрение. Ответ гласил:
- Не сомневайтесь! Я вас... не забыл и не обижу! Вам будут оставлены на вахте пропуска сюда, в Бюро. Вы откроете этим ключом мой кабинет и... загляните в правый ящик этого стола. Все, что там найдете, - делите на пятерых. Но... соблюдайте вашу всегдашнюю предосторожность! Вы сможете здесь приятно провести оба праздничных дня. Только ночевать ходите в бараки...
* * *
Старший лагерный опер ('главный кум') Василий Иванович, дебелый мужчина с рыбьим подбородком и рачьим взглядом, имел в своем распоряжении еще двух помощников - толстого и тонкого. Тощий, родом украинец, долговязый субъект меланхолического вида, несколько напомнил Рональду лефортовского следователя.
Пока в конструкторском бюро шла разработка проекта Авторемонтного завода, все эти три опера будто и не обращали внимания на группу инженеров. Когда же одобренный проект вернулся 'для исполнения' и работы строительные пошли быстрее, недреманные очи стали почаще заглядывать и в бюро, и в цехи.
Однажды, в поздний час второй смены, опер-украинец приоткрыл двери в бюро и тихонько поманил Рональда в коридор, глазами указав на Зигмунда Фосса, склонившегося над чертежами и стоявшего спиной к двери: мол, пусть тот ничего не заметит!
В темном коридоре Тощий зашептал заговорщическим тоном:
- Слушай, Вальдек, ты знаешь, кто я? Ну, так вот, присмотрелись мы к тебе! Считаем тебя глубоко своим, несмотря на твой срок и статью. Ведь все это можно будет и переиграть когда-нибудь, смекаешь? Только надо помогать нам и вести себя как подобает патриоту... Мы услуг не забываем! Короче: бери сегодня же лист бумаги, пиши нам свою автобиографию, изложи, в чем считаешь себя виновным, в чем нет, и все это адресуй прямо мне. Напишешь так: оперативному уполномоченному МТБ Кобринского лагеря... Я дня через два зайду. Только про весь этот наш разговор - никому, ни звука!
Сосед Рональда по нарам в бараке, к счастью, еще не заснул: ведь будить человека в лагере порядочному зеку запрещено - может, воля снится товарищу! Советы Володины Рональд с той ночи сделал правилом жизни...
- Первое, Роня: ни в коем случае ничего для них не пиши, тем более, такому адресату. Никакой бумажки, тобою для них записанной и им адресованной, быть в природе не должно! Увиливай от написания биографии под любыми предлогами: времени нету, бумаги нету, вохра отняла написанное, Василию Ивановичу еще вчера передал, словом, ври что ни попадя, только ничегошеньки им не пиши и не адресуй.
Второе! Если они тебя вызовут на допрос или для беседы - ни о ком не произнеси ни единого дурного слова. О какой-бы сволочи они не спросили, ответ твой должен быть об этой сволочи самый положительный. Это им - хуже вострого ножа под ребро! Смотри, не сорвись - для начала они про самых мерзких гадов спрашивать станут - а ты, в ответ, лепи этому гаду похвалу за похвалой! Иначе, коли сорвешься, - не заметишь, как сам гадом сделаешься! И ни за грош погибнешь так, что и жалеть некому будет...
...Недели две Рональд действительно смог уклоняться от встреч с Тощим под разными предлогами: то из свежего немецкого этапа надо было круглосуточно отбирать нужных для Кобрина специалистов, то требовалось консультировать начальников по безотлагательным вопросам, а то приезжал в Кобрино инспектировать лагерь сам начальник Управления, генерал-майор, бывший Рональдов ученик.
В чаянии встречи с ним, Рональд надел костюм из театрального реквизита и нарочно попался генералу на глаза, когда тот направлялся к авторемонту. Надо сказать, что кобринское лагерное начальство учинило встречу своему генералу наподобие царской: например, на асфальте двора была разостлана красная ковровая дорожка, прямо от ступенек генеральского авто до входа в ближайший цех.
И вдруг взор генерала упал на Рональда. Видимо, сработал старый рефлекс - ведь этот важный чекист некогда привык, при входе Рональда, подавать всей группе команду 'Смирно!'... Возможно, он помнил, что направил бывшего преподавателя в Кобринский лагерь. Словом, он с некоторой таинственностью полуулыбнулся, поднес руку к золотому козырьку и произнес несколько ободряющих слов, негромко, не во всеуслышание, однако же для чекистского генерала более, чем либерально!
Сказал он, что благодарен за те знания, кои приобрел от преподавателя Вальдека и полагает, что и здесь эти знания применяются с пользой для производства.
Лагерная свита замерла, Рональда быстро оттерли в сторону, и похоже, начальническое, генеральское благоволение сыграло для бывшего преподавателя роль отнюдь не позитивную! Ибо зачем иметь в лагере старого генеральского знакомого? Когда от этого генерала надобно кое-что скрыть и утаить из сложного кобринского лагерного хозяйства!
Даже военнопленные сразу заметили, что лагерное начальство старательно прятало от генеральского взора кое-какие мастерские и даже целый цех, носивший таинственное название 'экспериментальный'. Ни в каких номенклатурах, списках и ведомостях этот цех не значился, никакие плановые производственные задания на него не возлагались, а трудились в нем от зари до зари самые квалифицированные пленные и зеки. В частности, хранились в кладовых этого экспериментального цеха киноматериалы из берлинской гитлеровской 'Рейхсканцелярии' - отличная аппаратура и ленты, сваленные, правда, в полном беспорядке. Узкий крут заключенных и пленных тайком посещал ночами этот цех, но так, чтобы ни лучика света не блеснуло сквозь запертые ставни: ночами цех считался запертым и опечатанным, проникали туда по пожарной лесенке. Приносили хозяевам цеха лагерные дары вроде конфет и табаку и смотрели на экране, размером с носовой платок и при сильно приглушенной кинодинамике, немецкие картины, вроде 'Die Frau meiner Fraume', 'Immensee', 'Munhhausenfilm'
[45]
, немецкую кинохронику и прочую продукций прежней 'Уффа'... Работавшие в этом цехе люди просто-напросто поставляли всяческую радио- и кинотехнику лагерным начальникам, исполняли другие личные деликатные заказы и... уже никак не должны были предстать пред генеральским оком!
В отличие от цеха 'экспериментального', еще один мощный и многолюдный цех, точнее, целый завод в кобринском комбинате, именовался мебельным и занимался обслуживанием генералитета МВД вполне официально и планово. Этот цех или завод изготовлял великолепные гарнитуры для пятикомнатных генеральских квартир. Гарнитуры эти состояли из лакированных стенных панелей двухметровой высоты и полной меблировки для столовой, гостиной, спальной, детской, кабинета и кухни. Стоимость гарнитура достигала в тогдашних денежных знаках 90 тысяч (ныне это примерно 9 тысяч), но путем очень хитрых бухгалтерских комбинаций генералы вносили за свои гарнитуры лишь по 30 тысяч, то есть не выше трети себестоимости. Вообще кобринский производственный комбинат из 14 заводов для исследования социалистической, экономики представлял бы, вероятно, выдающийся интерес, если бы отчетность его имела хотя бы отдаленное сходство с действительностью...
После генеральского смотра прошло еще несколько дней. И вот, опять под вечер, и опять при почти пустом конструкторском бюро, тощий опер-украинец выманил в коридор Рональда Вальдека. Весьма сердито, резко и категорично он приказал немедленно явиться в административный корпус. При этом перед товарищами надлежало сослаться на вызов к врачу!
...В слабо освещенной комнате (свет падал от настольной лампы только на лицо допрашиваемого) сидели все три опера. Беседу начал старший, в тоне глубокой грусти. Мол, вот мы ожидали помощи, а между тем... Разлагаешься, Вальдек, под влиянием фашистских элементов... Идейно ослаб!
- Ну, ладно, ладно! - успокоил взволнованного переводчика 'старший кум'. Мы тебе, Вальдек, доверяли, но ты что-то нам не хочешь помогать. Теперь потолкуйте с моим помощником об одном деле, связанном с вашим авторемонтом.
Когда двое 'кумовьев' вышли, Тощий достал из стола бумагу. Рональд узнал ее сразу - один из листов проекта, разработанного Фоссом и Фишером, с участием остальных работников бюро.
- Вот, разъясни мне, Вальдек: почему этот проект выдан за творчество майора Эльдинова? Он его и прочесть-то едва ли может, так? Ведь авторства тут твоего, Вальдек, больше, чем Эльдинова. Так? Зачем же вы вводите руководство в заблуждение? И вдобавок, вам всем должна принадлежать некая денежная сумма за этот труд, верно ведь? Почему же один Эльдинов прикарманил ее целиком?
Переводчик Вальдек сразу отвел все эти заигрывания: мол, начальник руководил, подневольные исполняли, на премию скромную надеются, но вся ответственность лежит на вольных руководителях...
Тощий уныло покачал головой, отложил эти бумаги, достал еще какое-то дело в папке, полистал бумажки. Их было там немного. Поднял испытующий взор.
- Скажи, Вальдек... отчего умер электросварщик Наглер? Ведь какой был отличный мастер, необходимый вашему цеху? Причину его смерти знаешь?
- Причина обычная: переутомление, недоедание, ослабление организма.
- Так ведь ему нормы непосильные нормировщица Мария Прокофьевна давала. Вот сволочная стерва-баба! За что она сварщика так невзлюбила, а? Я считаю с ее стороны это был акт вредительства! Верно ведь?
Мария Прокофьевна - человек больной, очень сама переутомлена, в жизни несчастлива. Кроме того, она добивалась высокой производительности труда... Поэтому она и спрашивала строго и нормы всем ставила... нелегкие. Ведь соцсоревнование - не шутка... Опять же темпы для реконструкции она брала... высокие, для пользы народного хозяйства. (Вальдек будто видел перед собою глаза Володи Евтушенкова, слышал его предостережение: 'Не сорвись! Не болтни им на пользу хотя бы о любом гаде...').
- Что ж, Вальдек...
Тон становился угрожающим, лицо собеседника темнело даже и при освещении. Вероятно, оно было сейчас красным от злости.
- Можешь ведь и в этап загреметь ближайший. Там, на Севере, чикаться с тобой не будут. Им ведь тоже просигнализируем, что ты за птица: пособник вражеский... Молчун херов!
Последовали выражения высшей крепости и похабства. Рональд шагал в барак с поникшей головой. Но Володя полностью одобрил именно такое поведение перед 'кумовьями'.
На следующей неделе, в обеденный перерыв, в цехе спешно заканчивали заказ ХОЗУ - докрашивали их черный лимузин, полностью отремонтированный. И пока большая часть пленных и зеков находилась на обеде, а в цехе, у компрессора, трудились двое пленных с краскопультом, произошел сильный взрыв. Компрессор, дававший воздух в шланги для красильных пистолетов, разнесло со страшной силой. Один из рабочих получил легкие ранения, другой чудом остался невредим. Но у автомашины снова выбило стекла, поцарапало бока кабины и повредило радиатор. Были повреждения и в цехе - вылетевшие стекла в рамах, попорченный потолок, стены в пятнах и вмятинах.
Рональд застал в цехе всех трех оперов. Главный 'кум' был просто страшен.
В течение целого дня прибирали пострадавший цех, вновь налаживали оборудование, искали причину аварии. Фосс с определенностью заявил, что причина одна - из-за строительных и иных работ в цехе стояли недопустимые облака пыли. Он предупреждал Эльдинова, что цех надо проветрить, компрессор выключить, но тот решил сделать это завтра, из-за нынешнего срочного заказа. Пыль, всосанная в цилиндр компрессора, вызвала взрыв - это явление частое.
А ночью трое оперов в Административном корпусе орали в лицо переводчику Вальдеку:
- Опять молчишь? Опять фашистов покрываешь? Если не укажешь нам виновников вредительства - загремишь на ближайший этап! Фашистская твоя морда!
И, действительно, не прошло и трех суток - Рональда Вальдека вызвали на этап. Собирали двадцать пять зеков - проштрафившихся мужчин и женщин. Видимо, такое пришло указание из ГУЛАГа. Притом, учитывали и здоровье: больных отсеяли. Угодил в тот же этап и Иван Федорович Щербинкин, доставленный из Гучкова - он там тоже чем-то не угодил начальству...
Во дворе, против Административного корпуса, уже рокотал 'студебеккер'. Кузов его был заботливо укрыт темно-зеленым тентом - зеков не возили в открытых машинах. Конвой стоял с двумя овчарками рядом с тяжелой машиной. А в сторонке все три опера молча наблюдали за отправкой этапа. Уж было начали посадку, но из корпуса вышел сам полковник Мамулошвили и обратился к этапникам с напутственной речью такого рода:
- Вы не умели соблюдать лагерную дисциплину здесь, в теплом климате. За это побудете в климате холодном, где 12 месяцев зима, остальное лето. Там будете искупать свою тяжелую вину перед родиной. Кто хорошо потрудится - тот получит быстрее свободу, потому что там, куда вы направляетесь, есть зачеты за перевыполнение нормы. Будете работать в северных условиях так, чтобы нормы выполнялись на полтораста процентов, и день такой работы снимет с вас два, а то и три дня лагерного срока! Вот так! Ну, отправляйте!
Рональд садился последним. Он уже поднял ногу на ступеньку, чтобы перекинуться в кузов, как конвоир потянул его за рукав.
- Зовут тебя к начальству! Вот к тем, троим! В полном недоумении он приблизился к 'кумовьям'. Старший криво ухмыльнулся.
- Что, небось жуть берет, а? Ведь на Крайний Север поедешь, там тебе не здешний кобринский курорт! Небось дрейфишь перед отъездом, а? Ну, говори, понос с утра сделался? Говори! Ведь небось дрищешь со страху? А?
Рональд мрачно потупился в землю и не говорил ничего. Странно, об отъезде он и не очень печалился, хотя впереди наверное ждали только новые мучения. Уж очень ему здесь обрыдли эти рожи...
- Так вот, что я тебе скажу, Вальдек! Езжай, не бойся, нигде тебе плохо не будет! ПОТОМУ ЧТО ТЫ - НЕ СПЛЕТНИК! Понял меня? Ну, езжай!
* * *
И опять бил корпус Краснопресненской пересылки. Снова лежали на нарах рядом с Иваном Федоровичем, и Рональд Вальдек 'тискал романы', по-своему переделывая то Вальтер Скотта, то Киплинга, то Хаггарта, а то и просто фантазируя и комбинируя какие-то образы и ситуации. Он и не предвидел, каким благом обернется для него в лагерном будущем это умение складно вязать романтические ситуации и рисовать благородных и бесстрашных героев!
...Их вывозили на Север особым 'товарным' эшелоном в начале июня 1947 года. В пути было все, что делает этап тяжелейшим из всех видов тюремно-лагерного наказания: знаменитый вологодский конвой, который, как всем известно, шуток не понимает. Проверочки, когда из одного вагонного угла всех 76 пассажиров перегоняют ударами деревянного молотка в другой угол за какие-нибудь две-три секунды. Шмоны! Питание селедкой с хлебом без воды (упросили конвоира сходить с бачком к паровозу, взять воду из тендера, хотя была она с примесью соды - и все потому, что у одного из кобринских зеков оказался родной брат в составе вологодского конвоя: один брат лежал на нарах и просил воды, другой брат стоял в тулупе на вагонной площадке, готовый открыть огонь по вагону при малейшем подозрительном движении живого груза)... И, начиная от града Кирова, въехал эшелон в царство лагерное, где было все деревянным, от ложек до водокачек, а все люди - заключенными, от машинистов до главных инженеров, где 'вольняшки' тоже были либо вчерашними лагерниками, либо ссыльными - за веру, национальность или провинность, приписанную волею следователя, и где, миновав границы республики Коми, этапники услышали, что прибыли они в ту благословенную богами ГУЛАГа страну, чьи обитатели делятся на три человеческие категории: комиков, трагиков и вохриков.
Так вот и пережил Рональд Вальдек в том памятном 1947 не одну весну, а две: первую подмосковную, близ берегов речки Лихоборки, а вторую - северную, Печорскую, на берегах речки Усы, где по воле ГУЛАГа вырос близ Полярного круга невеселый поселок АБЕЗЬ, что поместному, как утверждали старожилы, обозначало ГРЯЗЬ.
И когда подошли этапники, выгруженные из эшелона, к проволочной зоне временной лагерной тюрьмы, чтобы пройти пересчет, пересортировку и освидетельствование, увидели они на высоте второго этажа деревянного дома, в котором размещалась почта и телеграф поселка Абезь, крупное панно в светло-голубоватых тонах. На этой картине изображен был товарищ Сталин в белом кителе на фоне голубизны небесной. К нему тянулись женские, детские и мужские руки с букетами цветов (похожее панно уже имелось на станции метро 'Киевская', в родной столице), и улыбки озаряли просветленные лица людей на картине, приветствовавших Сталина.
А еще выше, уже под самой кровлей двухэтажного здания, над картиной, красовались буквы надписи:
'Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек'.
Прочесть эту надпись можно было, откуда бы к ней ни шел абезский обыватель, только через сплетение восьми рядов колючей проволоки, ибо торец с картиной выходил на изгиб дороги, как раз между временной тюремной зоной и бараком усиленного режима с его учетверенной проволочной защитой. Так и смотрели на закате солнца полтысячи этапников из Москвы сквозь восемь проволочных рядов на своего Вождя и на слова о вольности, ни в одной другой стране не знаемой!
Глава двадцатая. ПЕРВЫЕ И ВТОРЫЕ
На первый-второй - рассчитайсь!
Строевая команда
1
Поселок Абезь разбросан вдоль глинистого берега Усы - притока сумрачной и величавой Печоры.
С Печорой-рекой этапники из Москвы встретились накануне приезда в Абезь. Как раз на пересечении Печоры с воркутинской железнодорожной линией, проложенной силами ГУЛАГа по лесотундре в самую войну, находилась - да и поныне находится - главная пересыльная тюрьма советского европейского Севера - печально знаменитая Печорская пересылка. Гулаговцы сортируют здесь вновь прибывающих на Север заключенных: кого куда! Удачей считается, коли задержишься в самой Печоре или соседней Абези, беду сулит жуткое слово Холмер-Ю, 'Долина Смерти', севернее Воркуты, куда шлют провинившихся на скорое, беспощадное истребление в штрафных лагерях.
В Гулаговском почтово-телеграфном коде для открытого сообщения персонал вольнонаемный именовался порядковым числительным ПЕРВЫЕ, а контингент заключенных обозначался как ВТОРЫЕ. Естественно, что на тех географических широтах, куда прибыл этап с Рональдом Вальдеком в году от Рождества Христова одна тысяча девятьсот сорок седьмом, количество ПЕРВЫХ уступало ВТОРЫМ в тысячи раз, несмотря на то, что под номенклатуру ПЕРВЫХ попадали и ссыльные, и представители административно высланных народностей, и масса отбывших сроки зеков (т.е. заключенных вчерашних), оставленных работать на Севере.
На Печорской пересылке, где-то в очереди к санпропускнику, иначе говоря, временной бане с прожаркой белья и одежки, Рональд приметил среди тюремной обслуги поблекшую женщину в бушлате, прибывшую, видимо, с одним из более ранних этапов. У нее, похоже, было совсем мало собственных теплых вещей, зато при ней оказался целый чемодан книг... 'Алые паруса', 'Бегущая по волнам', 'Корабли в Лиссе'...
Это была вдова Александра Грина, похороненного в Старом Крыму (куда он перед кончиной перебрался из Феодосии). Домик писателя, по словам вдовы, сохранился в виде полуразвалины, притом гнусно оскверненной новыми жителями Крыма, сменившими высланных татар, болгар, греков, немцев. Саму же хозяйку осудили на большой лагерный срок 'за сотрудничество с немецкими оккупантами и их татарскими пособниками'. Почему такая участь пока миновала вдову Макса Волошина, Нина Грин объяснить Рональду не взялась, выражала однако тихую радость по поводу того, что в волошинском Коктебеле уцелел от военной разрухи чудесный дом поэта с башенкой, всей внутренней обстановкой и с самой его охранительницей, заботливой и мудрой, глубоко религиозной Марией Степановной Волошиной. Чудом, истинным чудом (ибо например от судакской усадьбы Спендиаровых не осталось даже следа фундаментов!) сохранились в стенах волошинского дома все главные ценности; обширная библиотека Максимилиана Александровича, картины, маски, коллекция его акварелей, словом, все то, что было собрано и создано хозяином за десятилетия его киммерийского уединения...
...свет зажгу. И ровный круг от лампы
Озарит растенья по углам,
На стенах - японские эстампы,
На шкафу - химеры с Нотр-Дам,
Барельефы, ветви эвкалипта,
Полки книг, бумаги на столах,
И над ними - тайна тайн Египта:
Бледный лик царевны Тайиах...
Значит можно было надеяться, что все это вновь станет доступным тем, кто с надеждой и тревогой ожидал послевоенной встречи с волошинской Киммерией-Коктебелем, Отузами, зубчатой стеной Карадага...
Беседа с Ниной Грин на Печорской пересылке продлилась не дольше минуты и почудилась как бы наркотическим сновидением о прошлой жизни. Сон этот быстро сменился этапными реалиями и абезьской явью. До Рональда потом доходило, что Нина Грин долго трудилась в Печорской лагерной обслуге, сохраняя остатки здоровья. Попала, много позднее, под хрущевскую реабилитацию и храбро боролась за воссоздание гриновского мемориального уголка в Старом Крыму, в чем ей долго и активно противодействовали местные партийные власти.
* * *
Из свежеприбывшего в Абезь этапа была наспех сформирована сводная бригада, во главе которой на первых порах оказался не общепринятый заблатненный ловкач-забулдыга, а весьма образованный, пожилой и физически некрепкий инженер-строитель из Москвы, осужденный по бытовой статье и носившей фамилию Король. Как выяснилось, он и сам прежде был гулаговским прорабом на постройке канала Москва-Волга, однако чем-то не потрафил берманам и фириным.
Новую 'бригаду Короля', состоявшую преимущественно из интеллигентов-москвичей, с ходу бросили на вытаску сплавного леса из реки Усы.
От зари утренней и до самых сумерек с первой робкой звездой в зените и ее отражением в тихоструйной Усе бригадники, одетые еще в свои домашние обноски, без рукавиц и спецовок и уж, разумеется, без резиновой либо кирзовой обуви, мокли по колено в воде, пачкались на илистом и глинистом берегу, выволакивали неошкуренные лесины, укладывали их в штабеля, волокли следующие... И так без обеда, лишь с пятиминутными перекурами каждый час. Не то о бригаде вообще забыли, не то решили показать московским белоручкам, что здесь, на Севере, закон - тайга, прокурор - медведь!
Безучастная вохра в лице троих самоохранников с винтарями не обращала на работающих зеков ни малейшего внимания. Большую часть трудового дня охрана мирно дремала в обнимку со своим оружием, под усыпляющий шорох Усы. Пробуждаясь, охранители жевали что-то, извлеченное из широких штанин.
В конце этих первых на Севере исправительно-трудовых суток где-то сверху, с откоса, послышались новые, незнакомые голоса, обращенные к конвоирам. Те радостно встрепенулись и, нимало не заботясь о придании рабочему месту хоть сколько-нибудь законченного и разумного вида, подали заключенным команду:
- Кончай работу, становись строиться!
Через несколько минут все человеческое стадо было трижды пересчитано по головам. Мокрые, покорные, изможденные этапники полезли вверх по крутому откосу. Кто цеплялся за корни, кто за голые прутья кустарников, иные нащупывали скользкую тропу.
А сверху, совсем как в памятной всей Москве чеховской постановке 'Гамлета' во Втором МХАТе, прозвучал, рождая речное эхо, басовый вопрошающий глас:
- Кто идет?
И в ответ из толпы понурых московских зеков прозвучало в той же шекспировской тональности:
- Вассалы Короля!
* * *
Дня через три, когда московские одежки новых этапников окончательно превратились в лохмотья, выданы были этапникам Короля ватные брюки второго срока, не спасавшие, естественно, от речной сырости при 'катании баланов'. Этот термин, впервые услышанный Рональдом на Краснопресненской пересылке, употребляли и здесь, на Севере, в том же, несколько условном смысле, ибо лесины приходилось больше перетаскивать, чем 'катать'.
Во второй половине холодного и дождливого дня, в перекур, с откоса зычно рыкнули:
- Которая тут бригада Короля?
К бригадникам спустился нарядчик абезьской штабной колонны в сопровождении вооруженного стрелка охраны.
Как оно приличествует лицу значительному в лагерном мире, нарядчик фамильярно пошутил с самоохранниками, переговорил с бригадиром и многозначительно поманил пальцем героя этой повести.
- Подойди сюда! Фамилие? Имя-отчество? Статья? Срок?
Презрительно сощурясь, оглядел мокрого зека. Скомандовал на военный лад: 'За мной! Шагом - ырш!'
В спину ведомому пристроился солдат-конвоир. Когда двое ведут одного, со стороны должно казаться злодея схватили!.. Положим, Абезь нелегко удивить - веди хоть слона под винтовками! Любой образ несвободы здесь слишком привычен!
Наверху нарядчик велел прибавить шагу. Они с солдатом явно промешкали по своим делам (похоже, разжились пивком) и теперь опаздывали, имея задачей представить арестанта начальству. Но, соблюдая достоинство, нарядчик старался не обнаружить торопливости.
Приземистое одноэтажное здание строительного управления, являвшее собою как бы центр всего поселка Абезь, по виду напоминало большой фронтовой блиндаж с низкими галереями-крыльями и единственным мрачноватым, берлогообразным входом. Постовой в дверях велел конвоиру остаться здесь, у входа: мол, у нас в этом гулаговском доме твой зек и без тебя никуда не денется!
Нарядчик же повел Рональда по коридору направо, в то крыло, где в больших, уютно обставленных кабинетах священнодействовали жрецы ГУЛАГа во главе с начальником и главным инженером. Эти лица возглавляли все Полярно-Уральское железнодорожное строительство, обозначенное зловещим трехзначным номером, начинавшимся цифрой 'ПЯТЬ'. Стало быть, на 499 лагерных стройках такого же рода уже исправлялись трудом и режимом бесчисленные толпы заключенных, подобных герою повести!
У одной из дверей, обитых войлоком, нарядчик задержался и пропустил арестанта в кабинет. Ковровая дорожка. Стулья с мягкими сиденьями и спинками. За письменным столом - тонкое, очень интеллигентное старческое лицо. Знакомый, но уже почти исчезнувший в стране тип российского инженера прежних времен. Фамилия... о, какая знакомая и сколь громкая! Сразу вспоминались и большие астрономы, и переводчик Маркса, и ученый социолог.
Небрежно отсылает нарядчика и с церемонной вежливостью приглашает 'гостя' проследовать в соседний по коридору кабинет, еще богаче обставленный. Тут - карты-схемы в деревянных рамках, портреты товарища Сталина и товарища Берия, длинный стол для заседаний. В глубине этого партийно-инженерного капища - его хозяин. Главный инженер.
Как и полагается высокономенклатурному товарищу, в его наружности ничего резко не бросалось в глаза, ничего не озадачило бы правительствующую персону, пред коей довелось бы предстать ответственному за целое строительство лицу. Такие выдающиеся приметы как усы, бородка, пенсне, брови или тяжелая челюсть приличествуют лишь высшим партийным вождям.
Одутловатое лицо Главного инженера отражало одни позитивные для партии черты: невысокий морщинистый лоб свидетельствовал о благой усредненности способностей, взгляд - о несклонности к рискованному юмору и лишней темпераментности. Даже прическа носила некие пролетарские черты, будто позаимствованные у положительных героев нашего кинематографического соцреализма, именно таким, самым правильным товарищам, свойственна и та, чисто партийная избирательность памяти, благодаря которой они умеют начисто забывать то, что на их глазах происходило вчера, и великолепно помнить все, чего отродясь не бывало никогда...
...Рональду на миг почудилось, будто оба его собеседника - старый, изысканный интеллектуал дворянских кровей и высокопартийный технократ сталинской школы - втайне извлекают из данной ситуации некое, наверное бессознательное, но острое наслажденьице. Разумеется, оба успели ознакомиться с делом арестанта и уже знали либо могли вообразить себе, как этот усталый зек с лесотаски, приведенный в мокрых ватных брюках, еще недавно сиживал в среде генштабного офицерства, а еще раньше - в королевских посольских особняках и развлекал застольную соседку-баронессу перлами дипломатического остроумия. Верно, там же значилось и знакомство с иностранными языками, военными науками, геодезией. Пребывание за границей...
Пока Главный инженер изучающе молчал (ибо принять решение надлежало именно ему), инженер-интеллигент учтиво предложил вошедшему присесть.
Неловкость, при сем возникшая, - ибо зек стеснялся оставить жирно-мокрый след на бархатном сидении предложенного стула - снова чуточку позабавила гулаговских хозяев кабинета, пощекотала им усталые нервы.
Рональд тактично примостился на краешке другого стула, с кожаным сидением. Хозяин-интеллигент одобрил этот светский акт предосторожности неприметной обходительной улыбкой. Главный же инженер указал зеку на стопку свежих технических журналов, исключительно иностранных.
- Вам такие издания знакомы? Приходилось иметь дело с подобными? Переводить или реферировать?
Испытуемый отобрал из стопки несколько номеров... 'Road and roadconstruction', 'Age' (Англия), 'Railuayage' (США)
[46]
, журналы шведские, канадские, немецкие...
- Да, они мне знакомы. Если в библиотеке имеются технические словари, то переводы и рефераты трудностей не представят.
- Ну, а чертежи и схемы вы свободно читаете? Топографические карты?
- Свободно. Как бывший преподаватель топографии.
- А с библиотечным делом знакомы?
- Так точно. Близко знаком.
Инженер-интеллигент полушепотом - главному:
- Его собственная библиотека насчитывала тысячи томов!., (повернувшись к арестанту): - Кстати, сам я английский забыл. Что означает это самое 'эйдж'?
- 'Эйдж' - значит век, столетие...
- Ах так, благодарю вас... Что ж, я полагал бы, что Рональд Алексеевич Вальдек... подошел бы для...
Замедляя речь, говорящий выжидательно глядел в рот начальствующему лицу.
- Можете зачислить! - бросил тот, - для начала, попросил бы... Завтра-послезавтра подготовить мне перевод вот этой статейки. Она нам небезынтересна, строительство мостов в условиях вечной мерзлоты. Перевод сдадите прямо моему второму заместителю (кивок в сторону старшего по возрасту). Пока устраивайтесь на штабной колонне. Указания будут даны. Вас с завтрашнего дня пускай включают в бригаду ИТР - управленцев. Имейте в виду: у нас хватит работы и помимо переводов - привести в должный порядок техбиблиотеку, техархив. Завести библиографическую картотеку... Желаю успеха!
Только тот, кто сам мог стоять перед дилеммой: катание баланов из Усы-реки или реферирование журналов в теплом кабинете, может оценить, каким благодатный лучом озарила Звезда Северная героя сих строк! Но увы! В ту же ночь она показала ему, сколь переменчива ее благосклонность!
Ибо нарядчик штабной колонны недвусмысленно приписал себе в заслугу то предпочтение, какое гулаговское начальство оказало неведомому, только что прибывшему этапнику Вальдеку. Весьма прямолинейно он потребовал материальной мзды за то, что мол сумел обратить внимание начальства на свежего, жареным петухом не клюнутого зека.
Будь у того в заначке какая-нибудь ценность или хотя бы лакомство вроде шоколадной плитки, облагодетельствованный з/к Вальдек возможно и возложил бы такую жертву на алтарь Фортуны в лице ее низшего жереца - нарядчика, но карманы его выворачивались свободно, не теряя при сем даже крупинки махорки. Робкое же обещание некой благодарности в будущем встречено было сумрачно...
Ночью, перед подъемом, Рональда грубо стряхнули с верхних нар вагонки.
- Соберись на поверку! С вещами!
Во дворе штабной колонны строился московский этап, почти целиком. К нему пристегнули еще немало абезьских старожилов. Тоже с мешками и шмутками. Стало сразу очевидно, что тут дело пахнет новым переэтапированием, и, похоже, не близким! Под усиленным конвоем с овчарками и автоматчиками. Собаки хрипели от натуги и усердия, рвались со сворок и жаждали работы!
Кто-то уже разузнал, будто предстоит сперва недолгий путь по воркутинской железной дороге, до станции Чум, потом по дороге-новостройке - в сторону Полярного Урала, а дальше - в сопровождении тракторных саней - на одну из отдаленных таежных точек Заполярного строительства, до мест, еще не обжитых, то есть на так называемый 'колышек'. Это означало - разбивать на снегу палатки и начинать трудовую жизнь 'аб ово' ('от яйца') там, где экспедиция изыскателей ГУЛЖДС
[47]
года два ли, три ли назад вбила в мерзлый грунт занумерованный березовый колышек, обозначающий точку и номер будущей лагерной строительной колонны.
Как и при всяком этапе, шмон был грубобеспощадным. Отбирали все 'неположенное': всякую памятку о доме, близких, фронте. Фотокарточки жен и детей, как всегда, летели под ноги вохровцам. Отбрасывались в одну кучу заветные мелочи: какая-нибудь привычная жестянка для табаку, служившая хозяину еще в полку, блокнотик с адресами; нужнейшие лекарства, вторые очки в футляре, зубная паста, а то и зубной протез, ежели он хранился про запас и найден был особо; домашняя ложка или фарфоровая кружечка, напоминавшая вам о детях, ибо служила она вашему меньшому, и жена на последней московской свиданке сунула ее заключенному мужу в дорогу... Десять раз пересчитанный - и по головам, и по спискам, и по формулярам
[48]
- этап, человек, верно, поболее четырехсот, только к полудню сумели погрузить в вагоны. Так как путь железнодорожный обещал быть недолгим - от полусуток до полных суток - в теплушках, вернее сказать в морозушках, начальство не предусмотрело ни нар, ни подстилок, ни печек. Зеков посадили прямо на обледенелом полу. А тут еще и морозец, по-весеннему коварный, ударил с норда по всей округе. Замела поземка, и вагонные крыши быстро побелели. Зеки-москвичи, клацая зубами, переиначивали Тютчева на абезьский лад:
'люблю пургу в конце июня,
когда весенний первый снег' и т.д.
Рональд оказался в одном вагоне вместе со старыми московскими друзьями - Иваном Щербинкиным и агитатором-власовцем Николаем Федоровичем. В этапе из Москвы они, все трое, ехали раздельно, а тут судьба опять свела их вместе. Друзья расположились у вагонной стенки, жались друг ко другу поплотнее в чаянии томительно длинных часов в нетопленном телячьем экспрессе.
Уже перебрали они втроем события последних месяцев, помянули добрым и недобрым словом оставшихся в далеком Подмосковье гучковцев и кобринцев; уже начал было Рональд припоминать, для увеселения спутников, 'Страшные рассказы' Вилье де Лиль-Адана и новеллы Эдгара По, а сигнала к отправлению все не было.
По главному пути с тяжким грохотом проносились на юг мимо станции Абезь эшелоны железных платформ, груженных воркутинским углем- черным сокровищем Севера, добываемым тысячами белых гулаговских рабов... Уже и паек этапный стали раздавать, притом необычно богатый: хлебная буханка и банка мясных консервов на четырех человек - получалось по 125 граммов тушенки в добавление к 500 граммам тяжелого черного хлеба. Умудрялись бывалые зеки вскрывать банки зубами, а кто и вагонной железякой - крюком или торчащей планкой.
Начали было запирать тяжелые вагонные двери, отчего в 'экспрессе' (он же - пятьсот-веселый!) сделалось еще сумрачнее. Вагоны слегка тряхнуло - похоже, прицепили к составу паровоз. И, видать, не 'овечку', а более тяжелый 'Э' с числом осей '5'.
И тут-то вдоль пути забегали лагерные вохровцы и солдаты конвоя (а он, как давно известно - вологодский, который шуток не понимает). Глядевшие из вагона в щелку сообщили: появилась, мол, на горизонте сама Пушкариха - начальница штабной колонны. Это что-нибудь да значило! Пушкариха - бабища голубоглазая, мужеподобная, бывшая уголовница, теперь - выдвиженка ГУЛАГа! Рядом с начальницей размахивал руками и что-то доказывал нарядчик штабной, Рональдов благодетель. Потом в сопровождении начальника этапа Пушкариха с нарядчиком и вохровцами стала подходить по очереди к каждому вагону. Двери, одна за другой, снова откатывались в сторону - начальство, похоже, кого-то искало. Открыли, наконец, и вагон с тремя друзьями, москвичами.
В руках у начальника этапа белеет чей-то формуляр. Охрипшим на морозе голосом он, глядя в формуляр, вопрошает:
- Есть у вас в вагоне з/к Вардек, то есть з/к Вельден, то есть з/к Хвальбек?..
- Может, з/к Вальдек? - робко подсказывает Николай Федорович.
- Во-во! Так он здесь сховался, у, б...ь! Упрятался, падло! Давай вылезай! Говори: имя-отчество, статья, срок, конец срока?
- Рональд Алексеевич, 58-10, часть II, 10 лет, конец срока - 1955-й.
- А ты, туды-растуды! Добрался я до тебя! Прыгай с вагона, а то из-за тебя эшелон на два часа задержали, лярва! Эй, Пушкарева! Получай его формуляр! Долой его из этапного списка! Вот его шмутки, вот он сам! Другой раз, туды-сюды, мозги мне не... засоряйте! По эшелону: кончай раздачу пищи! Закрыть вагоны!
Паровоз пыхнул бодрее. Выходная стрелка с запасного пути на главный, похоже, не раз уже открывалась и вновь закрывалась: движение по главному пути задерживать было нельзя, а этапный эшелон, еще не тронувшись с места, выбился из графика. Воркутинская линия была уже передана ГУЛЖДСом Министерству путей сообщения и эксплуатировалась по общегосударственным правилам, а не по произволу гулаговского начальства, как это происходило по дороге строящейся. В теории, дорога могла даже оштрафовать абезьских гулждсовцев за долгую задержку эшелона на запасном пути. Практически же - ворон ворону глаз не выклевал, и последствиями задержек, как всегда, были только матюги, суматоха и нервотрепка. В данном случае никто и мысли не допустил бы, что шум и возня подняты из-за какого-то зека-одиночки!
...На колонну Рональда вели под такой мат, что даже здешние небеса чернели. Двое конвоиров сопровождали свою брань легкими тычками под арестантские ребра. Кто-то на улице спросил: 'Где взяли беглого?..'
Естественно, что главный виновник происшествия - нарядчик - злобился более всех. И более всех трусил. Его месть - втихаря этапировать неблагодарного зека на колышек - сорвалась. Грозит и ему, и Пушкарихе нагоняй свыше, ибо с нынешнего утра з/к Вальдек был уже не рядовым работягой со штабной колонны, а в соответствии с приказом по управлению занимал пост старшего инженера по аннотациям и переводам при главном инженере Северного строительства. Во как!
И когда вышеназванный старший инженер не сел утречком за отведенный ему стол в технической библиотеке и не представил товарищу главному инженеру нужный тому перевод английской статьи, последовал громоподобный звонок начальнице колонны... Мстительному нарядчику, в результате этого эпизода пришлось расстаться со своей придурочной должностью: его перевели на штрафной лагпункт, наводить там порядок на разводах. Был он из 'социально близких', и серьезные неприятности ему не угрожали!
Вот так, с опозданием на одни сутки, начал свою управленческую деятельность з/к Вальдек. С того дня товарищ главный инженер не имел недостатка в рефератах, аннотациях и переводах иностранной технической периодики, касавшейся постройки железных дорог в условиях вечной мерзлоты и полярной ночи
2
'Не жизнь, а только сон о жизни'
Н.С.Гумилев
Этот сон о жизни длился в лагерной судьбе Рональда Вальдека оба абезьских года: 1947-1948. Сон был неспокойным, бредовым, горячечным.
Покойная жена Катя некогда приоткрыла ему древнеяпонские представления об аде. Авторы любимых Катей лирико-философских поэм Исе-Моногатари X века или почти одновременных средневековых 'Записок из кельи' знали для многогрешной человеческой души три адские ступени: ад огненный (наша геенна), ад голодных демонов и ад низменных тварей.
Огненная геенна чекистского следствия была, как будто, уже пройдена. Оставалось, значит, вынести почти десятилетнее пребывание среди голодных демонов (питающихся, вероятно, бесплотной материей грешных душ) и среди низменных тварей. Правда, и в земной жизни, на воле, они встречались в избытке: им поощрительно способствовала действительность коммунальных квартир, советских учреждений и узколобополитизированной военщины. Эта же сегодняшняя действительность страны, только в более концентрированных пропорциях, повторялась теперь в аду гулаговских зон...
...Удар молотка нарядчика по подвешенному обрезку рельса (эрзац колокола) будит все шесть-семь сотен обитателей штабной колонны. Шесть утра! Белой ли северной ночью, черными ли зимними потемками.
Женский барак отгорожен от мужской зоны дощатым забором. От вахты ведут две калитки: правая - в женский барак, левая - в зону мужскую. Но все лагерные учреждения - УРЧ
[49]
, санчасть, начальница, клуб-столовая, баня - находятся на мужской территории. Женщины имеют туда официальный доступ трижды в день для посещения столовой и в особо установленные часы для прочих надобностей, в том числе банной! Попутный визит дамы в мужской барак карается, но... дочери Евы подчас пренебрегают опасностью, особенно те, кто на работе не имеет возможности повидаться с избранником.
С ударом в рельсу пробуждаются в женском бараке от утренних грез и приступают к таинствам дамского туалета портнихи, обшивающие всех вольных граждан Абези, медсестры, уборщицы абезьских учреждений и предприятий, продавщцы-ларечницы, санитарки, экономистки, бухгалтерши, балерины, драматические инженю и комические старухи, телеграфистки, секретарши, чертежницы, поварихи, инженеры-конструкторы, труженицы подсобного хозяйства.
А в шести мужских бараках штабной потягиваются сумрачные бригадиры, механики авторемзавода, шоферы, крановщики, инженеры всех профилей, железнодорожные проектанты, геодезисты, референты, актеры всех жанров и положений, музыканты, машинисты сложных агрегатов, рабочие аэропорта, короче, заключенные люди всех профессий, имеющих первостепенное значение для строительства и занимающие среди контингента вторых привилегированное положение придурков. Стоит ли добавлять, что их 'привилегии' шатки и временны, не гарантированы от любых потрясений и начальственных капризов...
Два барака, ближайшие к вахте, расположенные параллельно друг другу вдоль лагерного плаца, имеют самых избранных придурков колонны.
В правом бараке живет инженерно-технический персонал Северного управления строительства, в том числе и герой повести. В левом бараке квартируют участники ансамбля КВО, проще говоря - здешнего крепостного театра (КВО - Культурно-воспитательный отдел).
Уникальный этот театр имел две труппы - драматическую и музкомедии с полный комплектом актеров, певцов, музыкантов, художников и рабочих сцены. Были среди них величины крупные. К примеру - известный сценарист и кинорежиссер Леонид Леонидович Оболенский, главный дирижер Одесского оперного театра Н. Н. Чернятинский, пианист-концертмейстер скрипача Ойстраха Всеволод Топилин, зам. главного художника Мариинского и Александрийского театра Дмитрий Зеленков, знаменитый украинский баянист Балицкий, режиссер Радловского театра в Ленинграде Владимир Иогельсон, солист-премьер Киевского оперного театра Федя Ревин
[50]
...И таких - полторы сотни вторых. Крепостной привесок к двух-трем вольнонаемным халтурщикам, специально приглашенным ГУЛАГом для 'руководства' ансамблем. Естественно, что это 'руководство' сводилось к ежемесячному получению тысячерублевых зарплат, посильному издевательству над заключенными работниками искусства и, по мере способностей, перениманию их знаний, умения и сценического опыта.
Инженеры-управленцы в своем бараке и артисты ансамбля в своем обычно вставали с нар-вагонок получасом позже соседей и сидели за завтраком, пока перед вахтой шел ежеутренний развод производственных бригад и работяг-бесконвойников. Постепенно плац пустел, бригады в сопровождении вохры расходились по жалким кустарным заводишкам и мастерский поселка. Развод заканчивался построением спаренной бригады работников управления и театра, им полагался один общий конвой, поскольку здания Северного управления и Абезьского храма муз отделялись друг от друга сотней метров обледенелой или раскисшей грязи.
Начальник конвоя, пересчитав 'по пятеркам' весь инженерно-театральный строй, поправлял револьвер на поясе и строгим голосом провозглашал:
- Заключенные! Внимание! Колонна следует к месту работы. Разговоры в строю запрещены! Предупреждаю: выход из строя, шаг в сторону, прыжок вверх, отставание от строя считаются побегом. И тогда конвой применяет оружие БЕЗ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ! Всем ясно?
После глухого ответного бормотания: 'понятно, гражданин начальник' вохровец бодро командует: - Направляющий! Шагом - ы-ы-ыр-ш! И понурая толпа трогается с места.
Немногочисленное вольное население Абези глядит из окон или даже делает приветственные жесты с пешеходных тропок, ибо среди этих зеков, одетых в бушлаты, куртки и брюки 'улучшенного пошива', есть 'любимцы публики', вроде тенора Аксенова или опереточной солистки Доры Петровой, недосягаемо высоких на сцене и столь осязаемо близких (и зримо несчастных!) в этом строю, медленно шествующем мимо проволочных зон и пирамидальных смотровых вышек с попками.
И вот он - знакомый торец двухэтажного Дома связи (строил заключенный архитектор Янис Аманис) и - во всю ширь стены снежно белеет навстречу зекам строгий китель товарища Сталина, окруженного ликующим народом с поднятыми над толпой детками и букетами (расписывал торец заключенный художник Зеленков). И сияет голубыми тонами надпись, читаемая еще издали сквозь шесть или восемь ниток колючки:
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!
Текст надписи (из 'Песни о Родине') лично утвердил начальник Политотдела. Иные зеки полагали, что товарищ начальник все-таки не был начисто лишен чувства юмора... Однако Рональд, не раз видавший и слыхавший начальника, твердо убежден, что товарищ был элементарно правильным коммунистом и верил этой надписи. А что до проволочных зон, то... разве же они вмещали людей? А ВРАГАМ и вовсе не положено дышать в нашем царстве свободы и права!
Политотдел и пресловутый Первый отдел размещались невдалеке от технических служб. Даже в этих высоких политических органах дело не обходилось без применения труда зеков: они тут функционировали как уборщины, домработницы в начальственных семьях, служители канцелярий, художники-плакатисты.
...Заключенным инженерам-правленцам, отнюдь не склонным к бутылочным утехам, но любящим свое родное дело, вовсе не приходилось прибегать к аферам и совершать обманные рейсы, чтобы действительно забывать подчас о своем подневольном положении и чувствовать себя как бы в своей привычной рабочей стихии.
Иной забывался, разрабатывая оптимальный вариант какого-нибудь особенно выгодного спрямления пути, другой самозабвенно рассчитывал переходные кривые, третий прикидывал, сколько, по местным условиям, дать строителям на усадку дорожного полотна. А перед иным строгим специалистом-зеком кое-кому из вольняшек приходилось держать ответ, зачем мол нарушил проектные условия или график организации работ.
...Трудился там и наш герой Рональд, углубляясь в дебри технического перевода или каталогизируя новые поступления в техническую библиотеку. К нему постоянно обращались за всевозможными справками, а попутно он сам до тонкости изучал Генплан и технический проект всей трассы. Трудности тут вставали перед строителями огромные, и маловато верилось, что наличной техникой можно будет осилить всю запроектированную заполярную трассу длиною более полутора тысяч километров, с местами через Пур и Таз. Почти вся трасса проектировалась по нехоженой, топкой, ерниковой тундре, где, судя по крупномасштабной, засекреченной карте, никакого стройматериала под рукой нет - ни для дороги, ни даже для человеческого жилья.
Реалистической представлялась лишь ближайшая задача пробиться через Полярный Урал и выйти к великой сибирской реке напротив старинного городка Обдорска
[51]
.
Дальнейшие же заполярные и зауральские тысячеверстья казались фантастикой не одному Рональду! Только говорить вслух об этом не приходилось, ибо начальство намекало, будто трассу вдоль Обской Губы, по непроходимым болотам лично наметил указующим своим перстом Самый мудрый и человечный из людей!
В напряженных трудах миновало лето 1948 года - второе на Севере для героя книги. Ударили холода, взметнулись пурги, вмиг ожелтели таежные лиственницы, вчера еще пушистые и зеленоигольчатые.
И тогда через некоего ссыльного товарища, бывшего бригадира управленческой группы Степана Рыбака получившего месячную санаторную путевку на юг для лечения больных, сожженных Севером легких, и следовавшего транзитом через Москву, послал Рональд Вальдек домой, официальной своей жене Валентине Григорьевне, лагерную передачку (хотя обычно зеки не отсылали передач, а получали их из дому). Но, жалея сына Федю, папа Вальдек ухитрился сэкономить на собственной еде пачечку денежек из своего 'прем-вознаграждения', каковое тогда равнялось у него 150 рублям. Кроме денег отправил он несколько пейзажных рисунков, исполненных художниками-зеками, и цикл собственных стихов, обращенных к Валентине Григорьевне, женщине, глубоко обидевшей заключенного мужа и более им не любимой...
Жене Валентине
Ты прости, что редко пишу:
Не хочу я тебя тревожить,
Как осеннего ветра шум
По лесам пугает прохожих.
Мы на росстанях разных дорог
Оставляем прожитого метки...
Поистерлись следы моих строк
На листках по размеру планшетки.
Не отыщешь, пожалуй, и тех,
Приходивших из разных Тамбовов,
Что писались под шутки и смех
На столах в офицерских столовых.
Да и я твоих не сберег,.
Только памяти тянется свиток:
По ухабам моих дорог
Не сберечь домашних пожиток.
Не сберечь ни письма, ни тепла...
Плохо здешнее солнце греет!
Жизнь, как хата, сгорела дотла,
Только память угодьем тлеет.
Здесь зверья не ищи по лесам:
Мы и сами глядим, как гиены,
Жизнь сочится по капелькам-дням
Будто кровь из распоротой вены.
Скоро снова услышим пургу,
Загудит над становьем постылый...
А пока на глухом берегу
Волчьим воем рыдают пилы.
Потому и редко пишу,
Что мороз подирает по коже!
Не хочу, чтоб осенний шум
Твое мирное сердце тревожил!
(На дневальстве, ночью, в бараке)
Тишина, словно колокол гулкая,
Отдается звоном в ушах;
Ночь, как вор, подошла закоулками,
Замедляя крадущийся шаг
...Пусть в ночи догорит моя Троя!
Пусть проклятию предан Содом!
Но тебя я в сердце укрою -
Черный пруд мой, и дым над костром!
Рональду Вальдеку осталось неизвестным, как его законная жена отнеслась к стихам, рисункам и рупиям с Севера. Однако Степан Рыбак решительно заявил ему, чтобы впредь Рональд ни под каким видом больше не посылал домой северных гонцов с сомнительной паспортной характеристикой. Ибо Степану в ранний утренний час открыла дверь в прихожую Рональдова соседка, молча указавшая гостю, куда надлежит постучать. Степан приоткрыл стеклянную дверь из прихожей в Рональдову столовую, где был выгорожен шкафами угол для гардероба (расположение квартиры пояснил посланцу сам Рональд).
В этом импровизированном гардеробе, на вешалке, Степану сразу бросилась в глаза шинель с голубыми кантами и золотыми звездами на погонах. Валентина Григорьевна выскочила из другой комнаты дезабилье, что-то на бегу проговорив дородному мужчине, протиравшему глаза в постели... Степан торопливо вручил полураздетой даме Рональдову посылочку, увидел совершенно растерянное и смущенное женское лицо, что-то промямлил и спешно ретировался, услыхав за спиной торопливые шаги... Оказалось, девочка Света вернулась с улицы со свежим хлебом - поэтому двери из прихожей оставались отверстыми...
Потом пришло из дому Федино письмо (они надолго залеживались в лагерной цензуре), где сын писал папе, что и он, и мачеха начали усиленные хлопоты о размене квартиры...
3
Итак, с положением в семье все прояснилось. Рональд Вальдек окончательно почувствовал себя свободным холостяком!
И тут, как предсказывал ему в бутырской 'церкви' бывалый лагерник, профессор Тимофеев, довелось ему и в неволе испытать любовь. Чтобы рассказать вразумительно о том, что такое любовь в сталинском лагере, нужны новеллы или целые поэмы классического жанра. Размеры одной книги этого не допускают: ее 'сквозное действие' иное. А кроме любви познавалась и мужская дружба, всегда грозившая разлукой, горем, потерями. Как и любовь!
Эта мужская дружба связала Рональда Вальдека с театральным режиссером Владимиром Сергеевичем и с многогранно одаренным техником Виктором Мироновым
[52]
, с пианистом мирового класса Всеволодом Топильным, с поэтом Лазарем Шерешевским
[53]
, художником Зеленковым.
...С ними постоянно обсуждали оба противоречивых тезиса двух французских классиков - Альфреда де Мюссе и Виктора Гюго: первый считал воспоминания о пережитом счастье великим утешением в несчастье, второй, напротив, полагал величайшей мукой для всякого, лишенного свободы, мысль о радостях прежнего бытия.
Любовь же сердечная пришла нежданно, притом, как оно и полагается рабам ГУЛАГа, через общую для них беду.
Гром грянул с ясного, казалось бы, неба. Впрочем, ясным оно могло представляться только несведущим северянам! Все события тех месяцев так беспощадно строго засекречены в советской стране, что даже в тайных архивах самого ГУЛАГа они, вероятно, представлены очень путаными и противоречивыми документами, донесениями, сводками.
Из более-менее достоверных рассказов свидетелей и очевидцев (Рональд встречал их позднее) составилась для него следующая картина тех событий.
На одной из штрафных колонн строящейся трассы (некоторые прямо называли колонну ? 37 при известковом карьере) отбывал свой срок заключенный генерал Белов, посаженный в лагерь под конец войны. Штрафники, в большинстве своем воры-рецидивисты, в прямом смысле слова 'вкалывали' на каменном карьере, добывая известняк. Как талантливый военный стратег, Белов лично разработал план лагерного восстания, вовлек в заговор самых энергичных и волевых урок и сумел соблюсти полнейшую конспирацию, что очень нелегко в советских условиях, насыщенных доносительством.
Происходило все это еще в конце лета 1947.
Когда на исходе рабочего дня пришли на карьер три автомашины снимать работяг и везти их в лагерь, заключенные штрафники, заранее припрятавшие кирки и ломики, по общему сигналу бросились на конвоиров. Всех положили на месте. Те зеки, что раньше служили в армии, надели обмундирование и взяли оружие убитых. Все три шофера грузовиков участвовали в заговоре. Переодетые 'конвоиры' доставили заключенных к зоне и с ходу атаковали вахту с диспетчерской связью, караульное помещение вохры и все караульные посты. Победа была одержана бистро и уверенно. Беловцы открыли ворота лагерной зоны и обратились к заключенным с призывом примкнуть к восстанию. У беловцев было теперь уже много оружия из вохровского арсенала - пулеметы, винтовки, автоматы с полными боекомплектами. Всем, кто не желал действовать вместе с восставшими, 'даровалась свобода', то есть право бежать в окрестную тайгу. Большинство штрафников присоединились к Белову.
Действовал он решительно и быстро, по-суворовски. У телефона-селектора (говорящего по этому телефону слышали одновременно на всех колоннах и в абезьском управлении) он оставил хладнокровного солдата, который умело поддерживал по всей линии иллюзию, будто бы 'на Шипке все спокойно'.
Тем временем два отряда беловцев атаковали и захватили еще и две соседние колонны, справа и слева от восставшей 37-й. Часть вохры успела скрыться в лесах. Вдобавок пронесся слух, будто где-то поблизости совершил посадку на глади озера десантный гидроплан американских вооруженных сил. Эта весть привела лагерную охрану по всей трассе в паническое настроение - оно ощущалось, правда недолго, и в самой Абези.
Мимоходом хочу заметить: если бы эта фантастическая весть могла быть реальностью (скажем, самолет прибыл бы с какой-нибудь гренландской или аляскинской базы!), северная половина Сибири и Урала вероятно надолго вошла бы в 'сферу интересов' Америки, как Филиппины или Южная Корея.
И если бы англо-французы, с благословения американцев, не предали на растерзание Сталину два миллиона русских людей из бывших военнопленных, перемещенных лиц, казачьих полков, расквартированных в Англии, власовских дивизий, воодушевленных демократическим Пражским манифестом и поверивших в возможность осуществить в России демократические идеи, - повторяю, если бы союзники не предали эту массу людей на медленную, мучительную и бессмысленную гибель в лагерях ГУЛАГа, а перебросили бы ее в упомянутую Урало-Сибирскую 'сферу интересов' и помогли превратить это лагерное царство в зародыш будущей демократической России - мир сегодня мог бы выглядеть по-иному! И многих своих нынешних забот с империей сталинских наследников не знали бы ни сегодняшняя Европа, ни Америка, ни Азия! Кстати, герою повести довелось воочию видеть гибель многих сотен тех обманутых и союзниками, и Сталиным людей, изверившихся, отчаявшихся и проклинавших своих предателей на той и на другой стороне!
С этими мыслями автора читателю вольно соглашаться или нет, одно бесспорно: слух об американском самолете, севшем 'где-то на озере', буквально парализовал и разогнал охрану многих, близлежащих к восставшей колонн. Очевидцы рассказывали, что около суток заключенные многих колонн вдоль трассы не знали ни поверок, ни разводов, а вся вохра отсиживалась по опушкам и кустарникам. Но именно на этих колоннах преобладала 58-я, и, в отличие от бытовиков и уголовников, эти мнимые 'антисоветчики' смирно сидели себе на нарах и покорно ждали возвращения вохровцев к их обязанностям.
Дальнейшее течение беловского восстания было нетрудно предвидеть: на колоннах объявили военное положение. С вышек беспощадно стреляли по заключенным, если те выходили после 8 часов из бараков. Рональд едва не был убит - по забывчивости пошел было вечером в сортир. От дверей успел сделать пол-шага... Пуля, отщепив уголок дверной обналички, прошла от головы в двух сантиметрах.
И вот однажды утром в сером облачном небе прогудели над головами абезьских жителей две эскадрильи тяжелых бомбардировщиков в гусином отрою. С этих машин были сброшены в тундру десанты с приказом: пленных не брать!
Будто бы незадолго до этого повстанцам удалось захватить на пастбищах оленьи стада совхоза 'Сивая маска'. Олени пошли в пищу прорывавшимся к морскому побережью отрядам повстанцев, а частично были использованы для транспортировки тяжестей - оружия и боеприпасов.
Упорно утверждали (притом утверждали это именно вольняшки-военные), будто сам Белов и еще несколько вожаков при помощи портативной рации сумели все-таки связаться с иностранным кораблем, пробиться к берегу и были взяты на борт норвежского судна. Вероятно, этот оптимистический - для вторых - слух передавался в смутной надежде на иностранную, западную помощь российским демократам. Сама советская пропаганда приучила верить в эту помощь, якобы непрерывно, подстрекательски осуществляемую буржуазным Западом! Рональд-то эту 'помощь' наблюдал еще с детских лет! Сколько раз, начиная с Ярославской трагедии 6 - 22 июля 1918 года, русские смельчаки-повстанцы обманывались в этой надежде! И все же она продолжала теплиться в наивных сердцах тех, кто еще не успел осознать предательства Западом МИЛЛИОНОВ русских на лагерную погибель. Разве, мол, западные люди способны пройти мимо призыва о помощи из тундры! Те же, кто уже понял наивность надежд, будто за газетной шумихой о 'поддержке с Запада' кроется что-то реальное, полагали, что призыв беловцев мог услышать какой-нибудь мужественный капитан, спасший их по велению собственного сердца.
...Потом мимо станции Абезь на протяжении недель с прежним грохотом и лязгом проносились те же грузовые эшелоны, но в хвосте этих составов часто бывали прицеплены мрачные 'Столыпины' по-видимому, беловцев, уцелевших в бою, все же не успевали убивать на месте, в тундре. А может быть, увозили на следствие и казнь еще и каких-нибудь 'пособников' восстания?
Словом, после этих волнующих и кровавых событий, коснувшихся абезьских зеков и обывателей лишь стороною, наступили большие перемены к худшему в положении вторых.
Уменьшили чуть не вдвое количество зеков-бесконвойников. Запретили выводить в здание управления работающих в нем заключенных специалистов. Пришлось учинить филиал технических служб управления внутри зоны штабной колонны. Освободили один барак, разделили его на комнаты и кабинеты (первые - для зеков-специалистов, вторые - для вольняшек). Переведены были сюда проектное бюро, сметная группа, чертежное бюро, отделение техников-строителей, согнанных со своих объектов и теперь тоже посаженных за расчеты и проекты ВГС и ПГС ('Временные и постоянные гражданские сооружения').
Вот при этих-то обстоятельствах к Рональду и 'подошла неслышною легкой походкой, посмотрела на него любовь'.
Она была заключенной, специалисткой по теплотехническим расчетам (а на воле не один год трудилась в ЦАГИ в качестве авиаконструктора). Вечерами ей уступали кабинет начальника проектного бюро для срочных инженерных работ, требующих ее участия. Гулаговское техническое руководство относилось к ней с уважением и свысока покровительствовало инженеру-женщине, к тому же свежей и привлекательной. Когда в помощь ей потребовался инженер-сметчик, ей предложили кандидатуру Рональда Вальдека. Ведь он лишился своего поста в управлении после перевода в лагерную зону. Естественно, что техбиблиотека со всей массой иностранной литературы осталась на прежнем месте, в здании Управления.
Теперь Рональд усердно налегал на счеты и логарифмическую линейку, сидя напротив хорошенькой и насмешливой дамы-патронессы. С работой они всегда успевали управляться ранее намеченного срока, и тогда роли их менялись: Рональд читал ей стихи символистов и лекции по истории искусства, а она внимала ему с каким-нибудь рукоделием в руках. Постепенно они завели в этом кабинете кое-какое 'домашнее хозяйство' - электроплитку, чайник, сковороду, кастрюлю... Стали вместе готовить нехитрые яства, вроде холодца или жареной на сале картохи и... отважились сблизиться, несмотря на частые заглядывания вохровцев в этот кабинет, очень им нравившийся.
Почти целый год продлился, вопреки всем законам ГУЛАГа, этот тайный и рискованный роман, грозивший в случае прямого разоблачения большими неприятностями обоим: переэтапированием, карцером, снятием зачетов рабочих дней. Между тем, срок ее заключения приближался к концу.
Они вместе отметили приход Нового, 1949 года, хотя на самую встречу даму пригласили в некие высшие вольные сферы, где у нее были покровители и доброжелатели среди высшего инженерного персонала.
К весне вместе с первыми майскими громами грянули и громы административные: фантастическую, намеченную Самим железнодорожную трассу Обь - Енисей все-таки решили усиленно строить, притом с двух концов - и от низовьев Оби, и со стороны Енисея.
Посему часть абезьских зеков отправили на Обь, другую - на Енисей, в заполярную Игарку. Проектное бюро, где трудился в качестве инженера-сметчика з/к Вальдек, а также полный состав крепостного театра, т. е. ансамбля КВО, решено было послать в Игарку. Рональдова любовь - по сложнейшему маневру ее доброжелателей - ухитрилась остаться в Абези: она страшилась этапа!..
Перед разлукой он сочинил для нее маленькую комическую поэму. Один из заключенных художников оформил поэму в виде миниатюрной детской книжечки, с изящными милыми рисунками. Вот выдержки из этого лагерного сочинения (блестящий труд иллюстратора впоследствии безвозвратно погиб!):
Когда-то в Гаграх и Анапах
Водился зверь на мягких лапах...
Он был капризен и лохмат
И лопал только шоколад.
(Зверь был изображен в виде прелестного медвежоночка с розовым бантиком.)
Орехи грыз, лакал вино,
В театры лазил и в кино,
А по пути, скажу я вам,
Он строил глазки всем котам.
Но вот, однажды, из-под лавки,
Пришло на ум ему потявкат ь...
(Тут медвежонка тянули из-под скамьи подсудимых на сворке.)
...Известно! Для таких зверей
Есть очень прочный сорт дверей!
Построен зверю новый дом,
(Изображалась Штабная колонна!)
Где он исправится трудом!
Отучится скулить и вякать,
Визжать, царапаться и плакать.
Не перечесть его успехов!
Уж он не требует орехов!
Без принужденья умный зверь
Картошку с салом ест теперь...
Поэму заканчивала такая строфа:
Сам автор тоже не уверен,
Что будет дальше с милым зверем.
Он просто показать был рад,
Как исправляют медвежат!..
* * *
...Изо всех дальних этапов, выпадавших на долю з/к Рональда Вальдека, сибирский этап Обь - Енисей оказался вопреки опасениям, самым комфортабельным. В теплушках были прочные нары с подстилками, питание давалось почти человеческое, ехали в вагоне, хоть и скученно - 70 человек на один пульман, - но люди-то были все свои, проектировщики и артисты. И длился этап недели две - по-гулаговски недолго: из Абези - до Вологды, через Котлас, а там - на Свердловск - Омск - Новосибирск - до Красноярска. Единственным развлечением в пути были устные романы, импровизируемые Рональдом Вальдеком на пиратско-индейско-охотничью и авантюрную тематику. Видимо, недаром старая детская писательница сулила Рональду успех в этом жанре!
...Вот он, наконец, широченный, полноводный, могучий Енисей! Еще свободный, не скованный плотинами, дикий богатырь! Тихо миновали мост, остановились на запасных путях. 'Студебеккеры' под брезентами, но... без собак!
Короткая, в несколько суток, передышка в Пересыльной тюрьме (вот тут-то навидались и наслушались всякого о западной 'помощи' и жертвах Ялтинского сговора победителей!)... И в последние дни месяца июня - борт енисейского пассажирского парохода 'Мария Ульянова'. Придурков - т.е. инженеров и артистов поместили в III классе, проектное бюро - в 20-местной каюте матери и ребенка. Вольный персонал включая семью Начальника - в классных каютах наверху.
А внизу, в трех душных, темных грузовых трюмах, уложили вповалку 'попутный' женский этап: одна енисейская старушка 'Мария' вместила шесть сотен живых Марий, преимущественно молодых, спрессованных в трюмной тьме и адской жаре.
Рональд, ведомый конвоиром в гальюн, заглянул в люк одного из этих адовых трюмов и отшатнулся: там едва шевелилось сплошное месиво - полуголое, стонущее, пареное. Головы стриженые, всклокоченные, белые, каштановые, черные вперемешку с задами и грудями, как на фресках Страшного Суда. От такого зрелища вполне бы свихнуться с ума, кабы не... трехлетняя тренировка в зонах ГУЛАГа! Сроку-то впереди - еже дважды столько!
Вохре и тут вскоре надоело соблюдать режимные строгости: инженерам и артистам разрешили самостоятельно посещать гальюны. При этом можно было постоять на корме или у трапа, поглядеть на пустынные берега.
Жутковатый Казачинский порог с дежурным туером 'Ангара' прошли на полном ходу, по высокой воде, скрывавшей подводные камни, белопенные буруны и крутящиеся воронки.
На пристани города Енисейска что-то принимали на борт... Ближе к низовьям, в устье реки Турухан, почти нагнали весенний лед - видели лишь отдельные льдины, остатки ангарского и тасеевского ледохода по Енисею. Эти льдины Енисей в разлив подбирает по своим берегам и выносит к устью.
В Игарке - черный силуэт 'графитки' - единственного строения, не покосившегося от капризов вечной мерзлоты.
Этапников повели улицами поселка, где крыша каждого дома, в особенности длинных барачных строений, прихотливо изгибалась, подобно кошачьей спине, когда ее гладят: миновали бесконечную территорию лесозавода со штабелями напиленных досок, готовых к погрузке на иностранные суда. Торгуем-то по-прежнему, как и в пушкинские времена, все тем же лесом и салом!
В загородной местности, красочно названной Медвежий Лог, этапников ждала привычная картина: вахта, свежесрубленная, проволочная зона, один, и то не вполне достроенный барак. Все это - будущий ОЛП ? 2
[54]
.
А на голом холмике, повыше лагерного барака, усадили прямо на реденькую травку всех 600 Марий, выгруженных из трюмов 'Марии Ульяновой'. Конец июня - самый разгар здешней комариной муки, когда этих насекомых в воздухе больше, чем дождевых капель в непогоду! Хлопнешь ладонями - насчитаешь более десятка раздавленных комаров. Десятки костров дымят что есть силы, а комары рвутся сквозь дым к человеческому телу, худому, расчесанному, измученному трюмным этапом.
Так недели две и жили: повыше, на холмике, под открытым небом - женщины, пониже, в тесном бараке - мужчины. Все эти две недели бывшие абезьские, ныне игарские зеки заняты были постройкой помещений для собственной будущей зимовки. Рубили жилые бараки (морозы здесь под 50 - 60 градусов Цельсия), строили конторские помещения, жилье для охраны и начальства. Шикарный особняк, ставший советской родине в сотни тысяч рублей, отгрохали для начальника строительства. Провели туда водопровод, спроектировали канализацию, прихотливо отделали каждую комнату по-особому, разбили сад и учинили высокую ограду, чуть не в кремлевском духе. Правда, вопреки его ожиданиям, новый гулаговский начальник не стал здесь единоличным полновластным хозяином: слишком могутными были власти здешние - МВД (включая пожарную охрану) и игарский горком с его местными традициями. С этими верхами возникли у гулаговского начальника какие-то трения, из коих он не вышел победителем. Это вскоре почувствовали и его зеки!
...А тем временем Рональда Вальдека перевели из проектного бюро в ансамбль КВО, то есть в театр. Прежнюю Абезьскую труппу здесь разделили: драматический театр перевели на сто километров южнее, в станок Ермаково, что прямо на Полярном круге, а 'Музкомедия' осталась в Игарке.
Входили в эту сильную группу (о такой Игарка не смела-бы даже и мечтать с самого сотворения своего и до окончания века, кабы не ГУЛАГ!) первоклассные певцы-актеры ведущих театров страны, сильные музыканты-солисты, две эстрадно-танцевальные пары, заслужившие административную высылку из-за излишней популярности на Западе; лучшие в России режиссеры, дирижеры и театральные художники. Главного из них в глаза и за глаза величали 'магом и волшебником Александринки и Мариинки' и впоследствии долго поминали и оплакивали там, на невских берегах...
Состав 'крепостного' театра был не мал: труппа в Игарке насчитывала 106 человек, из них четверо ПЕРВЫХ и 102 ВТОРЫХ. Сюда входили актеры, оркестранты, балет, костюмерная, художники и рабочие сцены. Руководил этим ансамблем некто Р., актер-комик, женатый на способной актрисе-инженю Раечке, уважавшей своих заключенных коллег, в отличие от недалекого и малоодаренного супруга
[55]
.
Рональду выпала роль заведующего репертуарно-литературной части, вместе с функциями дежурного режиссера, администратора, чтеца, лектора и конферансье. Перед спектаклями часто приходилось выступать с пояснениями, если шли отрывки из 'Лебединого', 'Русалки' или венских оперетт.
Он выходил на просцениум перед занавесом, видел перед собой уже затемненный зал с голубыми лампочками у запасных выходов, обращался к плотным, до тесноты заполненным публикой рядам и воистину забывал в эти минуты, пока рассказывал о Пушкине, Толстом или Даргомыжском, какая пропасть отделяла его, бесправного зека, от сидящих в зале.
Подчас это столкновение противоречивых эмоций - творческой радости и человеческой униженности - достигало трагической остроты и вело к эмоциональным взрывам.
...Когда публика, потрясенная красотой декораций к пьесе 'Раскинулось море широко', устроила талантливому художнику-ленинградцу десятиминутную овацию, выкрикивая его имя, известное стране, а тупица из Политотдела запретил ему выйти и поклониться со сцены, чаша долготерпения этого выдающегося сценического мастера переполнилась, и он повесился в служебной уборной. Произошло это, правда, позднее, уже после разгона игарской труппы, во время спектакля в поселке Ермаково. Притом художнику-самоубийце оставалось до освобождения всего 11 месяцев, но, видимо, он невысоко расценивал перспективы своего раскрепощения из гулаговских уз, предвидя их смену узами новыми, может, чуть более тонкими, но не менее прочными! Говорили, что сыграла свою роль и неизбежная в таких ситуациях 'ля фамм'
[56]
, в лице некой вольной, то есть ПЕРВОЙ, молодой красавицы, дочери ответственного лица, попросту запретившего ей даже упоминать имя заключенного художника; бывшего, как утверждали, предметом ее надежд и высоких чувств...
...Явившийся взглянуть на холодеющее тело, на чистый и благородный мертвый лик художника, происходившего из рода Лансере по мужской и Бенуа - по женской линии, главный виновник этой жестокой смерти (как и разгона игарской труппы) политотдельский начальник обратился к молчащей толпе заключенных с лицемерным возгласом:
- Эх вы, какой талант не уберегли!
Начальник, вероятно, рассчитывал на то, что эти его слова смогут запечатлеться в дезориентированных, запуганных умах и отвести от палача людское презрение и гнев.
Все это, повторяю, произошло позже, когда и сам 'крепостной' театр в Игарке был уже умерщвлен, как художественное целое. Об этом театре заключенных, бесспорно, следовало бы издать особую монографию! Ни один из его зрителей никогда не забудет тех удивительных спектаклей! Вот пьесы, что особенно запомнились людям в постановке игарской труппы заключенных мастеров театра: 'Голубая мазурка' (с Аксеновым и Петровой в главных ролях), 'Цыганский барон', 'Холопка', 'Раскинулось море широко', 'Одиннадцать неизвестных', 'Двенадцать месяцев', 'Запорожец за Дунаем', 'Наталка Полтавка', 'Свадьба в Малиновке', сцены из 'Лебединого озера' и 'Русалки'.
До генеральной репетиции была доведена 'Сильва', и на этой именно работе Политотдел добился закрытия театра. Примечательна была преамбула к этому постановлению, вынесенному специальной комиссией: 'Признать театр Музкомедии ансамбля КВО лучшим музыкальным театром в Красноярском крае...'. Постановление заканчивалось пунктом о немедленном закрытии сего театра, ввиду создания излишнего авторитета заключенным исполнителям и т. д. Здание театра передавалось самодеятельному коллективу лесозавода...
...Рональд покидал здание театра последним. На сцене стояли декорации 'Запорожца за Дунаем'. С улицы уже тарахтели два грузовика - в их кузовы успели втиснуться все сто два артиста, музыканта и декоратора. Оставался у пульта только дежурный электрик. Рональд, одетый в свой романовский полушубок, на минуту присел в первом ряду кресел и подал знак... Обе половины занавеса стали тихо сходиться, скрывая декорации... Погасла лампочка в суфлерской будке. Рональд отряхнул слезу, тяжелую как гиря, и вышел на мороз. Ему оставили место рядом с шофером. Машины тронулись... А неделей позже здание, внезапно охваченное огнем, начиная с чердака, в несколько минут сгорело дотла. Природа, поистине, не терпит пустоты! Как подозревают, подожгли театр детдомовцы, любившие детские утренники. Возможно, этот поджог явился как бы своеобразной данью любви к привычным артистам и ревности по отношению к туповатым пришельцам с лесозавода...
Могу сказать уверенно: тот, кто здесь, в игарском крепостном театре посмотрел, например, хотя бы один спектакль Маршаковских 'Двенадцати месяцев', едва ли сможет удовлетвориться ЛЮБОЙ другой постановкой и трактовкой этой сказки. Саму пьесу игарские режиссеры переделали, что называется, в корне: придали ей мрачноватый, чисто местный колорит. Завлит и режиссер включили в спектакль элементы северного фольклора, две песни, сочиненные поэтами-узниками, изменили концовку, придумали и обыграли 'дорогу в никуда' и ввели множество злободневных реприз, включили новые мизансцены. Сам Маршак едва ли узнал бы свой текст, но и вряд ли запротестовал бы против такой актуализаций умной пьесы!
Кстати, начальнику строительства, поощрявшему деятельность своего 'Ансамбля КВО' и вынужденному уступить Политотдельскому требованию ликвидировать все это начинание, никак не поставить в вину узость и отсутствие размаха при организации такого предприятия: один гардероб и костюмерная театра оценивались в шесть миллионов рублей! Разумеется, при пожаре погиб и весь этот ценный, полученный из Москвы скарб, вместе с дорогостоящим реквизитом, музыкальными инструментами и прочим имуществом.
...Артистов разогнали по колоннам, на общие подконвойные работы. Их, в сущности, ни в чем не обвиняли! Просто, сочли недопустимым привлекать к ним внимание, симпатию и даже любовь игарских граждан. Этот 20-тысячный город населяли люди ссыльные, вчерашние заключенные и их охранители, тоже обычно не безгрешные: ведь на работу в лагерях, как правило, посылали лиц, списанных из армии за неблаговидные поступки, в чем-то проштрафившихся или просто неспособных к несению службы армейской - по причине малограмотности, тупости или недисциплинированности. Их-то, стало быть, и посылали дисциплинировать лагерников, исправлять вчерашних военнопленных, любителей анекдотов, 'социально чуждых', лодырей, бытовых нарушителей, вчерашних кулаков и т.д., включая Вальдеков - отца и сына, русских эмигрантов, получивших приговоры за старые провинности тридцатилетней давности, а то и ни в чем не виновных, но возвращенных в родные края отбывать профилактический десятилетний срок... Жили в Игарке и ее окрестностях также 'националы', репрессированные за принадлежность к народностям Прибалтики, Кавказа, Крыма и Украины (бывшее казачество).
Нетрудно представить себе, как эти люди относились к 'Театру заключенных', еще не отбывших сроков, то есть, по выражению профессора Игоря Рейснера (брата Ларисы, и тоже отсидевшего лет десять на Севере), 'еще не уплативших сполна всего оброка Харону'. Труднее поверить людям несведущим, а тем более, не жившим в условиях социализма, что такой театр МОГ вообще существовать открыто, мог праздновать свое пятилетие (двое вольных еще в Абези получили 'заслуженных' за спектакли, в коих они, наравне с заключенными принимали участие) и, вопреки косым партийным и политотдельским взглядам, мог совершать свои сценические подвиги!
* * *
А что значил этот театр для самих его артистов невозможно объяснить в коротких словах. Они любили его самозабвенно и беззаветно. Хозяева и не представляли себе, что труд, вдохновение и Божий дар таланта, ежедневно приносимые заключенными работниками театра в жертву искусству, творчеству, - превосходили их физические и нравственные силы. Здоровье никак не компенсировалось гулаговским пайком, а человеческое достоинство, особенно женское, унижалось на каждом шагу. Сердца то и дело содрогались от оскорблений и поношений, как пораненные листья стыдливой мимозы...
В театре, бывало, ставили и по два Спектакля в день, утром и вечером. Это требовало усиленных репетиций. Раньше других слабели артисты балета - сперва танцовщики-мужчины, потом и балерины. Заболевших ставили на УДП ('усиленное дополнительное питание' - в переводе на реалистический язык 'умрешь днем позже'), но это было столь слабым подспорьем, что театр и зрители несли потерю за потерей.
А чтобы 'ахтеры' не забывались, их точно так же, как и 'анжинеров', частенько поднимали ночью по сигналу аврала на разгрузку угля. Производилась она пудовыми лопатами с железнодорожных платформ в Абези или с барж в Игарке. После разгрузки требовалось еще и 'очистить габариты', то есть отбросить угольные холмы в сторону... В Игарке, разнообразия ради, поднимали театр и на разгрузку судов с лесом, то бишь на катание все тех же баланов при лесозаводской лесной бирже. Бывали и срочные работы по лагерю, когда, например, после ночной пурги требовалось отвалить наметенную снежную гору от ограждения зоны. Эти снежные заносы порой приводили к роковым последствиям. Перед весной 1950 года объявили розыск 'опасного бежавшего преступника' (он был безобидным больным стариком, кажется, из первых послереволюционных эмигрантов).
Искали беглеца по всем дорогам, прочесывали автобусы, самолеты и даже железнодорожные вагоны на лесозаводских путях, никуда далее Игарки не ведущих... Все напрасно! Беглец сгинул!
Весной же, как растаяли снежные сугробы Медвежьего Лога, тело замерзшего старика в одном белье нашли в 50 шагах от проволочной зоны. Видимо, он ночью в пургу отправился в нужник, ошибся направлением, взобрался на высокий свеженаметенный сугроб, неведомо для себя преодолел ограду и погиб, не в силах найти дорогу обратно. Тот, кому ведомо, какая непроницаемая мгла надвигается ночью при пурге и как сбивает с ног метущий вихрь, не удивится столь странной кончине. Не удивится и тому, что расчистка этих снежных завалов требовала от артистов изрядного напряжения сил, хотя учитывалась по категории самых легких работ...
* * *
Шоковые психологические взрывы или, как их теперь называют, стрессы случались у людей театра и по-иному, принимали иные формы.
31 декабря 1949-го после вечернего спектакля артистам-заключенным разрешили остаться в театральном здании для новогодней встречи, разумеется под усиленным конвоем. Надзиратели и вохровцы уселись у входов, заняли пост в фойе и за кулисами. Было запрещено допускать в театр вольных горожан, поклонников таланта, однако некие тайные благодетели прислали (а иные просто прихватили на спектакль и вручили любимым артистам) изрядное количество яств и питий. Поэтому весь конвой дружно спал еще до боя часов, а зеки, кажется, впервые за историю крепостного театра почувствовали себя в нем почти свободно. Намечавшиеся романы в ту ночь бурно претворялись в жизнь, счастливые пары уединялись в ложах и артистических уборных...
Герой этой повести в ту новогоднюю ночь тоже переживал нечто новое и тревожно-волнующее. До той поры он с грехом пополам сохранял еще надежду на прочность романтической связи со своей абезьской дамой-инженером, хотя отлично сознавал, что тысячеверстное расстояние и перспектива пятилетнего ожидания - не слишком благоприятствующие условия для целости столь неустоявшихся и кратковременных отношений! Тем не менее его огорчило недавно полученное от нее откровенное письмо о том, что их дружба должна сохраниться навеки, однако, в духе братско-сестринском, ибо она вышла замуж за их общего друга, инженера-электрика, с коим и отбывает в первопрестольную... Письмо его не удивило, в цепи всех его жизненных потерь данная даже не была вовсе неожиданной и в глубокую скорбь адресата не ввергла, однако в нем усилилось неприязненное отношение к прекрасному полу в целом...
Но в ту наступившую новогоднюю ночь ему стало беспричинно весело, и он вдруг понял, что недавно принятая в труппу балерина Наташа с некоторых пор проявляла к нему известное внимание. Они танцевали под веселую оркестровую музыку, поужинали Рональдовыми запасами в директорском кабинете и... остались в этом кабинете до утра. Так как его назначили ответственным за порядок на вечере, он несколько раз покидал ее, спящую на директорском диване, запирал дверь кабинета на ключ и обходил группу за группой, поздравляя товарищей, чокался и шутил.
Потом осторожно отмыкал кабинет, брал свою неожиданную партнершу на руки, крутил ее по комнате и снова ронял на просторное ложе... Вот так и прошел этот праздник без внешних происшествий, но именно в ту ночь Рональд наблюдал эмоциональный пароксизм у человека высокой культуры и прекрасно воспитанного.
Пианист с европейски известным именем
[57]
, ближайший помощник одного из великих скрипачей страны, сорокалетний деятель русского музыкального искусства, отбывая 10-летний срок за то, что из ополченской дивизии попал в плен и там... не подох с голоду! Известно, что немцы высоко ценят хорошую музыку, и, узнав, что пленный солдат является артистом-виртуозом, допустили его к инструменту. Закрытые выступления этого пианиста для узкого круга слушателей стали сенсацией. В конце концов, незадолго до падения рейха его выпустили из лагеря и дали возможность концертировать для публики, в том числе для русских военнопленных, немецких вдов и сирот.
Домой, в Россию, он возвращался самостоятельно, по доброй воле, получив заверения советских органов, что на его ограниченную концертную деятельность в Германии никаких косых взглядов брошено дома не будет.
По прибытии в Москву он был, однако, вскоре арестован, судим и отбывал срок на общих основаниях, пока заключенным театральным работникам не удалось, после нелегких хлопот, перевести его в свой ансамбль. Положение его было, однако, непрочным, и в конце концов политотдел отослал его в суровый режимный лагерь - Тайшетский (но это произошло полугодом позже).
В ту новогоднюю ночь пианист перехватил спиртного. Опекавшая его певица Дора (театральная прима) оттащила его от концертного 'Бехштейна' и увела на сцену, со всех сторон укрытую в тот час от недобрых взглядов двойным занавесом и падугами. Рональд во время одного из своих 'обходов' заглянул к ним с бокалом шампанского в руке - чокнуться и сказать что-то ободряющее.
...Пианиста била судорога. С перекошенным лицом он рвался из мягких женских рук и глухо стонал. Рональд заметил на полу клочки разорванного портрета товарища Сталина!
- Кот... уссатый, - стонал художник. - Кот п-р-р о-клятый! Душитель мира и миллионов! Кот у-с-с-атый! Безродный грузинский выблядок от сапожника и шлюхи! Палач! Крокодил окаянный! Издох бы он завтра - и все в мире переменилось бы!
Побелевшая от страха артистка то кидалась поднимать обрывки портрета, то зажимала рот возлюбленному, то беспомощно, в слезах, молила взглядом вошедшего не обращать внимания на эти стоны обезумевшего. Ведь он нарушал основное, золотое советское правило осторожности: говорить с долей откровенности можно только вдвоем! Третий - уже свидетель! Для будущего следствия!
Рональд быстро убрал со сцены (на сей раз в прямом смысле этого слова) опасные улики, спросил, где 'крокодил' висел (оказалось, в костюмерной), попытался успокоить расходившегося друга.
- Слушай, - говорил он тихо и убедительно, - неужели ты всерьез считаешь, будто этот грузинский урка на самом деле ГЛАВНЫЙ ВОРОТИЛА всего нашего бедлама? Он просто выставлен, экспонирован, как идол у язычников, сделан объектом поклонения оглупленного народа. Боюсь, что даже если и околел бы вскорости, - ничего у нас не улучшится!
Пароксизм, по-видимому, уже смягчался, из глаз пианиста исчезло безумие ненависти, он начинал понимать то, что ему говорил Рональд. Но это снова вызвало его протест!
- Нет, нет! Обязательно улучшится! Если бы немцам удалось покушение 20 июля на фюрера, произошла бы смена фашистского божка, и это принесло бы перемены. Наш красный фашизм тоже изменился бы с уходом крокодила. Нас бы не стали больше держать здесь: все это - он! Лагеря - он! Голод - он! Ссылка целых народов - он! Издохнет - будет по-другому!
- Ну, дай-то Бог! Хотя я боюсь в это верить. Саму систему надо перетряхивать, вот что я понял наконец! Только, брат, сейчас скорее спать ложись в артистической, а Дорочка с тобой посидит!'. 'Крокодила' в костюмерной я сейчас заменю - у меня один лишний в запасе лежит...
* * *
Когда от театрального здания остались головешки, а заключенных артистов разослали по колоннам в тайге и тундре, политотдельское начальство воображало, что физическая нагрузка, плохая пища и диктатура блатарей быстро доведут избалованных аплодисментами артистов до уровня нормальных работяг.
Однако начальство низшее оказалось и умнее, и душевнее, и практичнее. Ведь потребности плебса издавна сводились не только к 'панум'...
Плебс требовал еще и 'церцензес'!
[58]
Если лагерное начальство кое-как могло обеспечить своему плебсу 'панум', то на 'церцензес' никаких сил ниоткуда не хватало. Присланные на колонны артисты годились, чтобы дать вторым и зрелищные радости.
Так, в одной из колонн группа театральных зеков стала разыгрывать незатейливые сценки-этюды на импровизированной в помещении столовой для з/к. Сценки назывались 'Чайник', 'Корочка', 'Статуя' и т.д.
Для 'Статуи' сцена превращалась в уголок городского сквера. Некий прохожий (играл его драматический актер Харута, родом украинец) задумал позагорать на травке и уснул. Воры крадут его одежду. Бедняга просыпается нагишом, когда к садовой скамейке подходит парочка влюбленных. В панике нагой неудачник взбирается на постамент для цветочной вазы и замирает над скамейкой в позе классической статуи. Влюбленные воркуют в его тени, но появляется сторож со шлангом и принимается поливать дорожки и 'статую'. Харута кривлялся на постаменте так талантливо и убедительно, как бы старался не выдать себя ни парочке, ни сторожу, что зал умирал от смеха. Наконец 'статуя' не выдерживает и с воем рушится на влюбленных. Парочка - в обмороке, сторож - в столбняке, 'статуя' бегом покидает сквер. Ворье в зале сползало со скамеек, дрыгало ногами и хохотало до колик. Харута стал у воров самым популярным человеком на колонне. Они упросили начальника возвести артиста в ранг придурка и посадить за канцелярский стол в зоне, освободив от кирки в карьере.
Непостижимо иррациональной сложилась и дальнейшая судьба героя этой повести после закрытия Игарского театра и краткого пребывания в Ермаково. Этой истории, ставшей впоследствии довольно известной (и не только в нашей стране), посвящается следующая глава.
Глава двадцать первая. ГОСПОДИН ИЗ БЕНГАЛИИ
1
Итак, вначале было Ермаково...
Здесь у Рональда произошла неожиданная и судьбоносная встреча!
Из Игарки их везли на машинах по оледенелому, заснеженному Енисею. Конец апреля бывает здесь бурным и холодным: метут ночные метели и пурги, днем солнце размягчает льда и снега, ночью их снова сковывает 40-градусный мороз. Этап проследовал мимо селения Палой - его домики на хладном енисейском бреге мелькнули справа по курсу грузовиков, кое-как ползших вверх по реке.
Слава у Палоя была недобрая!
Власти сослали сюда восемь или девять сотен без вины виноватых женщин. Они принадлежали к репрессированным нациям и народностям и, стало быть, подлежали высылке на Север. Вохра, сопровождавшая этап с артистами, очень равнодушно поясняла мимоходом, что более половины этих женщин - немки из Поволжья, с Украины и Кавказа. Прочие - крымские татарки, гречанки и болгарки, есть женщины прибалтийские, карельские финки и даже итальянки из-под Минеральных вод. Домиков в селении Палой имелось всего три-четыре десятка, и каждое строение должно было, по замыслу заботливых властителей, вместить по 20-35 приезжих 'спецпоселенок'. Работы не предоставлялось никакой, платили женщинам крошечное пособие на пропитание, но и реализовать пособие было негде: до Игарки или Ермаково было слишком далеко, а ближе - ничего не купишь! Инструментов для сооружения новых жилищ, т.е. пил и топоров, равно как гвоздей и всяческой арматуры поблизости тоже не имелось, уж не говоря об отсутствии мужских рук и голов. Начались болезни от скученности и недоедания... Позднее рассказывали, что на соседнем Вымском озере, богатом рыбой, какой-то ссыльный рыбак-немец организовал из десятка молодых палойских женщин, близких к голодной гибели, рыболовецкую артель. Этот рыбак спас полтора десятка девушек. Власти как будто одобрили его инициативу, но сами, по крайней мере в том году, ничего реального не предприняли для более разумного размещения и 'трудоиспользования' палойских изгнанниц...
Убогие домики этого рокового селения исчезли из глаз этапников, и сразу забылось горе чужое - томила неизвестность судьбы собственной, мысль о завтрашнем дне на чужих колоннах, среди ворья, на работах общих, подконвойных, согласно политотдельским директивам.
На Ермаковской штабной игарских этапников поместили в одном бараке с местной, Ермаковской, драматической труппой. Многие театральные 'абезьяне' впервые снова встретились с игарцами, уселись за общими столами, поминали Пушкариху, великого ее визиря-нарядчика, и абезьские спектакли, любимые всем населением поселка, т.е. 'комиками, трагиками и вохриками'...
Однако у Рональда произошла в Ермакове встреча не 'театральная', а... Генштабная!
С нижних нар кто-то встретил его знакомой, слегка загадочной улыбкой. Господи! Да это тот полковник, занимавший отдельный кабинет на одном с Рональдом этаже четвертого дома РВС на Варварке! В двери того кабинета генерал-лейтенанты почтительно стучались!
Виктор Альфредович Шрейер
[59]
, ныне з/к на Ермаковской штабной, в свое время получил, как и Рональд, приговор ОСО (или 'спецтройки') и уже заканчивал отвешенный ему наркомовский паек - восемь лет. Дальше ему предстояла северная ссылка, но, как старому партийцу и чекисту, начальство сулило ему служебный пост в Ермаковской управлении номерного железнодорожного строительства.
У ворья он, как лицо загадочное и непонятное, заслужил себе немалый авторитет и кличку 'сумасшедший полковник'. Он не скрывал, что получал заграничные задания от самого Лаврентия Берия лично, в анкетной графе 'специальность' писал: диверсант, превыше всего в жизни ставил мужскую дружбу, отличался крайней осторожностью и недоверчивостью к любому неизученному собеседнику, подозревал в любом человеке шпика, специально подосланного, и имел какие-то свои особые методы проверки. Когда же проникался к человеку доверием - раскрывался, делился думами, вслух размышлял о судьбах России, которую любил как некое общекультурное единство, давшее миру Толстого, Пушкина, Чайковского и Менделеева, но саму нацию русскую в глубине души не уважал, полагая причиною ее неиссякаемого долготерпения отсутствие свободолюбия. Но беседы на эти темы он мог вести лишь с ближайшими, насквозь проверенными им друзьями, даже если они таких взглядов и не разделяли. Его основным качеством была твердая и гибкая, целеустремленная воля. Свои решения он принимал после глубоких раздумий, но приняв, не отступал от их никогда. Не менял и отношения к людям, если хоть раз убеждался в обмане либо неустойчивости души. Так, родному брату, известнейшему деятелю советской кинематографии, он до самой смерти не простил того, что брат испугался ареста Виктора и посоветовал старухе-матери не писать Виктору в лагеря. До последнего дня жизни Виктор так и не отпустил вины брату за эту слабость души, а умирая, просил, чтобы брата не подпускали к его ложу, пока он дышит. Только на похоронах младший увидел лицо старшего, успокоенное смертью. Но произошло это уже много лет спустя после всего того, о чем здесь повествуется!
Осужден был Виктор Альфредович по какой-то странной статье, 58-14, что означало 'недонесение'. Были и еще какие-то пункты, о которых он говорить не любил и от расспросов отмахивался: мол, погодите, придет время, всю эту чепуху с себя стряхну, а кое-кому еще и хребты поломаю...
Начальство торопилось до ростепели и половодья забросить в глубь тайги, особенно на новые 'колышки', свежую рабсилу и все необходимое для устройства новых опорных лагпунктов. Им предстояло уже в этом году прокладывать в лесах и тундре будущую пятьсот-веселую железнодорожную трассу по наметкам экспедиции ГУЛЖДС. В официальных докладах техперсоналу уже открыто говорилось, что начальник этой экспедиции, Татаринов, получает директивы лично от товарища Сталина. Мол, не реже двух раз в году Татаринов докладывает товарищу Сталину о ходе изысканий, основах проекта, а теперь уже и о работах на трассе. Хозяин, мол, весьма благоволит инженеру-чекисту Татаринову и придает большое значение строительству Заполярной дороги!
Поэтому начальство гулаговское поначалу держалось довольно заносчиво перед начальством местным, краевым и районным. Однако начальство местное было здесь тоже не лыком шито! Оно гораздо лучше знало коварство северной природы, включая трудную для освоения геологию, капризы вечной мерзлоты и сумасшедшую метеорологию, особенности водных путей и воздушного транспорта в Заполярье. Местное руководство уже два десятилетия, со времени создания глубоководных портов Игарки и Дудинки усиленно занималось разработкой (хотя и хищнической на социалистический лад) лесных и прочих богатств, оборудовало лесозаводы для экспорта 'русского леса', развивало промышленный Норильский комбинат и отнюдь не склонно было видеть в гулаговских железнодорожниках некую высшую силу; видело в них скорее своих подсобников.
Это местное руководство быстро сбило спесь с ГУЛЖДСовцев, постепенно отменило особые привилегии, вроде исключительного снабжения, права на роскошь такую, как скажем, свой крепостной театр, и прочие барские затеи. Более того, к самому плану грандиозного заполярного железнодорожного строительства это местное руководство относилось довольно сдержанно, холодно и скептически. Оно раньше всех поняло его неисполнимость. Поэтому после смерти Хозяина и Инициатора стройка была реорганизована, сокращена и, в конце концов, свернута
[60]
. Но произошло это лишь годы спустя!
А в те первомайские дни 1950-го года на Ермаковской штабной колонне и соседних лагпунктах спешно готовили таежный этап. Отбирали заключенных с первой категорией здоровья или проштрафившихся. Тех предназначали на будущую штрафную колонну, под номером '33', с усиленным режимом. Штрафной лагпункт ГУЛАГа - это тюрьма в тюрьме! Одна мысль о ней должна служить пугалом рядовому зеку (примерно, как мысль о заградотраде для армейского дезертира!).
У Рональда категория трудоспособности значилась второй (сказались фронтовые ранения и контузии, пошаливал мотор - намечался миокардит). Однако з/к Вальдека в этапный список включили, притом с четким, определенным назначением - на самую дальнюю колонну трассы, под номером '37', в урочище Янов Стан, километрах в 150 от Ермаково. Этапные условия были тяжелы, таежный путь не близок, однако 37-я колонна отстроена и обжита сравнительно давно, с прошлой осени, люди поселены в рубленые бараки, в самом Янов Стане есть вольное население, а главное - там уже требуется топограф для камеральных и полевых работ. С этим назначением Рональд туда и направлялся. Виктор Альфредович Шрейер одобрил это направление, нашел его выигрышным, несмотря на трудности путевые. Они-то требуют всего двух-трехсуточных тягот, зато завидна должность геодезиста, это тебе не лесоповал!
Сам же Рональд узнал, что здесь, в Ермаково, работает много прежних абезьских сослуживцев по Северному управлению. Они-то и помогли направить Рональда в Янов Стан на хорошую работу. Возникла даже идея задержать бывшего референта по аннотациям и переводам здесь, в Ермаково, но что-то помешало. Когда таежному этапу скомандовали построение, Рональд решил не прятаться от судьбы, не просить у штабного лепилы отставку от этапа под предлогом повышенной температуры или нездоровья, но ввериться этапной судьбе и следовать безропотно ее велениям! Он обнялся с 'сумасшедшим полковником', забрался в кузов грузовика, помахал рукой остающимся и пустился в новый, очередной путь во глубину таежных дебрей, направлением на юго-запад от пересечения Енисея с Полярным кругом...
Этапников было сотни три, на шести грузовиках. Стоял сильный мороз, необычный для первых чисел мая даже в Заполярье - около минус 20. Снега еще белели, почти не тронутые оттепелью, под низким солнцем; озера днем покрывались слоем воды, ночью застывавшей. Дороги по сути не было, хотя месяцем раньше связисты проложили подобие трассы в тайге: пробили в ней просеку, подвесили проводную связь (по большей части просто на деревьях), установили селекторные телефонные аппараты на будущих колоннах, то есть на вахтах, в землянках, а кое-где прямо на деревьях, потому что на большинстве лагпунктов никакого жилья еще не имелось.
Вскоре по выезде из Ермаково машины стали вязнуть в снегу. Пришлось тащить грузовики метр за метром самим зекам. Впереди этапа двигался средний танк - знаменитая, знакомая фронтовикам 'тридцатичетверка', то есть Т-34, только со снятой башней. Танк кое-как ровнял снежные сугробы, крушил мелкие пни, валуны и бурелом. Следом ползли, натужно рыча, студебеккеры и зисы, подталкиваемые людьми. Каждые десять метров давались с трудом, и предстоящие полторы сотни километров казались неодолимыми.
Только достигнув огромной чаши Вымского озера (помнится, 28 км в длину и 3 в ширину), выбрались на лед и... поехали! Это было ощущением счастливейшего полета, а не езды! И когда Рональд впоследствии искал символ, чтобы обозначить понятие СЧАСТЬЕ, ему всегда вспоминалась ледовая дорога по Вымскому озеру, после таежных буреломов и снежных сугробов, по которым нужно было проталкивать грузовики...
Уже несколько колони, полуобжитых или только что созданных, осталось позади. В начале озера примостилась в укромном распадке колонна ? 28. При каждой остановке против вахт сгружали десятка полтора людей. Следующие далее им завидовали: как бы то ни было - они будут у огня, среди собратьев, а главное, им уже не надо толкать автомашину вперед!
Раздали пищу - консервы, хлеб, сахар. Делили по четверкам. Рональд находился среди своих, театральных - электрика, бутафора, актера. Те надеялись, что Рональд возьмет их в свою топографическую группу реечниками либо чертежниками... А ему становилось в пути все хуже: похоже было, что еще на этапе из Игарки он сильно простыл и теперь кашлял на всю тайгу!
На ночь не устраивали привала, продолжали движение вперед. Видели ту избенку, где старик-рыболов поселил полтора десятка девушек из упраздненной Республики немцев Поволжья. Девушки издали махали руками этапникам... В отделении заметили еще несколько человеческих фигур: целое семейство здешних аборигенов ехало по тайге на оленях. Завидя грузовики, олени пустились вскачь и скрылись из глаз. Люди были в меховой одежде и казались ненастоящими, вроде елочных украшений. Не раз попадались в пути и зайцы - они перебегали 'трассу', пушистые, белые, черноглазые. Людям из Игарского театра сразу вспоминался их спектакль '12 месяцев' - только никаких чудес пока что не происходило!
Рональду становилось все хуже. Товарищи уже не позволяли ему вылезать из кузова. А двигались вперед все медленнее - танк уминал снега, люди растаскивали сваленные деревца, устилали ими колею, подолгу раскачивали машину, надсадно крякали и... отвоевывали еще двадцать-тридцать метров 'трассы'.
На утро третьих суток этого страдного пути увидели справа по ходу палку с прибитой к ней фанерной дощечкой. Начертано было '? 33'.
Разумеется, видеть будущее Рональду было не дано! Но именно тут, перед свежесрубленной вахтой этой штрафной колонны, произошла у него встреча с человеком, сыгравшим своеобразную роль в Рональдовой судьбе. Произошла эта встреча 12 мая 1950 года, в морозный день, при минус 16 градусах по Цельсию, в тайге, окружающей будущую штрафную колонну, прославившуюся впоследствии своим произволом и дикостями. Нарядчиком этой колонны, а фактически - ее единоличным главою, 'королем' и управителем был... з/к Василенко
[61]
.
По определенным причинам здесь редко приводятся подлинные фамилии героев этого романа-хроники. В особенности, если эти герои или их близкие еще живут в Советском Союзе. Когда эти строки ложились на бумагу (июнь 1980), автор не знал, что в тот момент происходило с этим персонажем повести, но не сомневался в его благополучном здравствовании. Пусть он на этих страницах поживет под именем Валерия Петровича Василенко!
...Он стоял около вахты с важной миной и внушительной осанкой. Бросался в глаза его кожаный шлем с висящими наушниками, как у летчиков. По гордому, независимому виду и важности неторопливых движений он походил на местного босса из управления. Рядом с ним плюгавились двое военных - один в кожаной тужурке, похоже, командир взвода охраны, другой в шинели с гвардейским значком, однако с заспанной, пьяной и жалкой физиономией. Спутники Рональда единогласно решили, что пьяноватый гвардии майор, верно, начальник колонны, а Кожаный Шлем - важный управленец.
На деле же это и был Василенко, заключенный нарядчик, а оба военных представляли собою не подчиненных его, а напротив, высших начальников!
Василенко взирал на окружающих стальными, ледяными глазами, маленькими, но зоркими. Во взгляде - хитрость и властолюбие. На этапную голь он смотрел весело-пренебрежительным, чуть покровительственным и снисходительным взором, свойственным тем, кто давно работает с подневольным контингентом.
Сюда, на будущую '33-ю', назначены были из Ермаково, на первых порах, не отъявленные штрафники, а лишь чем-то незначительным провинившиеся люди со строительными профессиями: отказчики от работы, или 'филоны', если отказы не носили 'злостного' характера, любители 'левых' заказов, исполненных в рабочее время и на рабочем месте, нарушители режима (пойманные, к примеру, в женском бараке), симулянты и т.п. Всего сюда прислали полторы сотни таких проштрафившихся плотников, столяров, лесорубов, коногонов, пильщиков, печников и разнорабочих. Им предстояло в очень короткий срок срубить жилые бараки, дома для охраны и начальства, построить баню, столовую (она же и клуб!), различные службы, наладить водоснабжение, кухни, штрафные изоляторы, оградить зону тройным рядом проволоки, устроить временное освещение с помощью ЖЭС-ки (переносной железнодорожной электростанции, мощностью киловатт в шесть-семь), словом, создать лагпункт для штрафников!
Рональд и его товарищи только что вскрыли банку консервов и делили хлеб, равнодушно погладывая вокруг: их ведь мало касалось все творящееся на этой '33-й'. Их путь вел на '37-ю', что отстояла еще километрах в полусотне. Потоптались у машины, немножко размялись и согрелись, залезли в кузов и раскладывали куски тушенки на хлебные ломти. И вдруг...
Не дай Бог в тех условиях любое 'вдруг'! Металлический голос громко и почти правильно произнес фамилию:
- 3/к. В а л ь д е к! Рэ... А... Подойти к вахте!
Еще ж куска ко рту поднести не успел! И зачем он понадобился этому дяде в кожаном шлеме? Ибо формуляры в руках у него. И голос, похоже, его...
Полный мрачных предчувствий, Рональд вылез из кузова. На миг его приостановил военный в черной тужурке - командир вохры. Он тихонько спросил:
- Вы - литератор?
Было ясно, что эти начальники заглянули в формуляр. Там значилось: зав. литчастью ансамбля КВО.
- В прошлом - да. А теперь...
- Неважно! Останетесь здесь!
Батюшки-светы! Пропал! Ведь он следовал на обжитую колонну, где свет, хорошая работа, товарищи, медпомощь! А здесь...
Прямоугольник разреженной, частично вырубленной тайги, окаймленный по всему периметру покамест одним рядом колючей проволоки в три нитки: жилая зона для зеков. Вахта - только что срублена из еловых слег. Рядом с ней - инструменталка, из слег, даже неошкуренных для скорости. Там кто-то уже хозяйничал - точил пилы, топоры, лопаты. В глубине зоны виднелась натянутая палатка, навес для котлов, а позади всего - свежий сруб из толстых бревен, венцов до пяти. Доведен до маленьких окошек, а сверху прикрыт вместо кровли брезентом. Джек Лондон смог бы позавидовать такому 'Клондайку'! Похоже, что небольшая группа людей, высланных сюда вперед, хозяйничала здесь уже более двух-трех суток, чтобы кое-как приготовиться к приему большого этапа.
Глядя в ледяные глаза Кожаного Шлема, Рональд начал было объяснять, что для такой целины его здоровье не годится, вторая категория, назначен на 37-ю топографом, следую с товарищами....
- Остаетесь здесь! - отрезал Кожаный Шлем. - Я ваше назначение по селектору уже переиграл! Идите в нашу зону!
После короткого шмона, не очень придирчивого (вещей было: мешок с постелью, то есть одеяло и матрасный мешок, маленький блокнотик с историческими датами для лекций в театре, табакерка, перчатки, носовой платок и зубная щетка), командир вохры шепнул Рональду доверительно:
- Видели вы нашего нарядчика? Он - член Союза писателей и вроде чегой-то пишет. Он вас устроит на хорошую работу, не бойтесь! А я окажу содействие!
Рональд находился в неволе уже шестой год. Ничего заветного после десятков шмонов, этапов, лагерей, тюрем у него сохраниться не могло. Но вот привыкнуть к обыскам он так и не смог! Завидовал товарищам, когда они равнодушно подставляли себя шарящим рукам. Сам он после шмонов чувствовал себя больным... Поэтому слова вохровца он пропустил как-то мимо ушей.
Как везде, новый этап направлен был прежде всего в баню. Разумные в иных условиях мероприятия превращаются в свою противоположность, коли диктуются бюрократическим службизмом: мол, 'положено, и все тут!'
Потому что в тот день баней мог служить лишь бревенчатый сруб, прикрытый брезентом. Под этим хлопающим на ветру брезентом было адски холодно, но... положена санобработочка! Сперва - стрижка! Закон! Положено!
Когда волосы Рональда на полу смешались с чужими, он заметил, как сильно успел поседеть. Парикмахер, добродушный уголовник, ободрял новичка:
- Не пропадете у нас, коли сам хозяин оставил!
Ему принесли ведро натаянной из снега воды, пахнущей дымом костра. Банщики были сурового вида атлеты, обращались с этапниками, как с малыми детьми, но к Рональду, лицу, чем-то для них необычному, они отнеслись благожелательно. Он быстро вымылся, однако потом все никак не мог согреться и чувствовал: коли придется ночевать на снегу - биография его на том и закончится.
После бани пришло время трапезы. Кухня - навес из еловых слег. Под навесом подвешены на прочной слеге чугунные, закопченные, как в аду, котлы. Еда тоже пахла дымом, но была горяча. Была очередь за ложкой, потом за миской, потом за баландой. Так оно и положено на колышке!
Рональд ел и размышлял с горечью: как легко это переносилось на фронте, где народ грел тебя своей заботой, создавал атмосферу подвига, а здесь - все на позор, на посрамление, на унижение. Там - о каждом, пусть недолго, но жалели, каждого как-то поминали. Тут - издохнешь, так вздохнут с облегчением: одним гадом меньше!
У лагерного костра, перед неизвестностью, такие мысли приходят всегда, если ко всем бедам прибавляется еще и одиночество среди чужих и враждебных. Этих чужих и враждебных здесь - теперь сотен до двух, и среди них - ни единого знакомого лица. Положение невеселое! К тому же мучительно думалось о... несъеденных мясных консервах. Такой уникальный этапный паек на памяти Рональда случался за все года заключения второй раз. И даже воспользоваться не довелось!
И тут произошло нечто вроде чуда!
Представьте себе, что чужаку, только что приехавшему в незнакомую ему Москву, Прагу или Варшаву, прямо на вокзале некий таинственный незнакомец вручит ключ от трехкомнатной квартиры и скажет:
- Располагайтесь здесь, это мы для вас уже приготовили!
...Подошел к Рональду симпатичный молодой человек, отрекомендовался местным художником (художество на колоннах заключается в малеваний лозунгов социалистического соревнования и плакатов, рекомендующих 'давши слово - держать его', 'честным трудом умножать богатства Матери-Родины' и т.п.). Художник коротко представил себя Рональду как Ваня-Малыш и... повел Рональда в палатку. То есть сделал для него то, что было в тот миг важнее всего: обеспечил эму теплый ночлег! Ведь прибывшие с Рональдом этапники еще должны были НАЧАТЬ разбивать и строить палатку для ночлега. Эта работа даже при большом опыте берет не меньше суток. Палатка имеет 21 метр в длину и 7 в ширину, требует солидный деревянный каркас из толстых жердей, хорошо ошкуренных - лучше всего подходят молодые елки длиною в пятнадцать-семнадцать метров. Надо хорошо врыть в мерзлый грунт комли, прочно связать всю конструкцию каркаса, изготовить и приладить стропила и натянуть палатку на каркас. Устроить два яруса нар, застлать их лапником, устроить отопление, то есть установить на кирпичной основе железную печь, обычно из пустой бензиновой бочки, приладить дымоход из самодельных труб, скрученных из листового кровельного железа, утеплить тамбур, очистить и поправить слюдяные или пластмассовые оконца, пропускающие кое-какой свет в это жилище, - словом, как впоследствии заметил Рональд, его товарищи по этапу дважды ночевали на морозе, пока управились с постройкой и утеплением своей палатки... А сам он ночевал на общих нарах среди чужой бригады, в большой тесноте, но... в блаженном, благословенном тепле! С одного боку к нему прижимался Ваня-Малыш, с другого бока Рональд ощущал крепкую мускулатуру самого бригадира, разрешившего Ване пристроить чужого этапника на бригадном ложе. Было, впрочем, нетрудно догадаться, что сверх гуманизма Вани и его бригадира вновь прибывшего зека опекает еще и некая таинственная сила, исходящая от незримого покровителя.
Однако поздним вечером бригадир, которого звали Юркой Милосердным, пришел с 'разнарядки' и сообщил вновь прибывшему, что он назначен в эту бригаду. Рональд уже знал от Вани-Малыша, что Юрка командует бригадой рекордистов на земляных работах. Это показалось Рональду пугающей вестью! Категория трудоспособности - низшая, здоровье - еле-еле, силы - на исходе, а тут - бригада рекордистов-землекопов? Быть же где-либо балластом он, мол, не привык! Ваня-Малыш таинственно ухмыльнулся и заявил решительно:
- Это дело хозяйское! Если Василенко так распорядился - значит дело ваше в шляпе! Он у нас - всем делам голова! Двенадцать лет сроку у него, третий раз сидит, опыт у него большой. Здесь он - царь и бог!
- А гвардии майор? А командир взвода?
- Ну, куда те без Василенки денутся! Пьют оба беспробудно за спиной Василенки и забот не знают! Командир - парень простой, а майор - чистый алкаш! Дня не бывает, чтобы вусмерть не упился. Кто бы за них работать стал, кабы не Василенко!
- Слушайте, ребятки, Ваня и Юра... А он действительно писатель?
Ваня ухмыльнулся, а бригадир скорчил презрительную мину.
- Какой писатель! Разве здесь настоящий писатель выжил бы? Василенко - ХИЛЯЕТ за писателя. Вернее сказать, за романиста. Совсем малограмотный он, однако хитрый!
-А зачем же ему хилять за писателя? - недоумевал Рональд. - Ведь положение писателя в лагере выгод никаких не сулит! Мало ли я встречал в заключении настоящих писателей! Никто этого не ценил.
- Так то, может, враги народа были? И вообще, возможно, они настоящими были писателями. Таких, конечно, не поощряют! Ну, а кое-кто себе на этом только цену набивает у начальства. Мол, вон какой грамотей - писатель! Романист! За это ему - от начальства почет!
- Чем же он этот почет заслужил?
- Во-первых, слушок пустил, будто он член Союза писателей. Во-вторых, засадил он здесь парнишку одного из моей бригады роман писать. И - век свободы не видать! - думается мне, вас он для этого романа здесь и задержал! Потому что парнишке-то писанина надоела. И грамоты на роман не хватает...
Рональд слушал своих собеседников - художника и бригадира с великим интересом. В лагерях доводилось ему видеть матерых акул, гулаговских волков, гибнущих писателей (тяжко было вспоминать Бориса Ингала, слушать чужие версии о смерти Мандельштама, Бабеля, о судьбе многих поэтов, вроде Корнилова, Васильева, Чичибабина...). Но безграмотный мужик-нарядчик, 'хиляющий за писателя' - такой персонаж встречался Рональду впервые!
Утром на разводе он узнал, что на колоннах, где нарядчиком служил Василенко, побеги были редкостью и нарушения режима случались скорее как исключение из общего правила. С бригадой Юрки
Милосердного пошел один конвоир, да и тот в середине дня куда-то исчез. Вывели бригаду на копку фундаментов для здания вохры. Рональду дали в инструменталке лом, лопату и топор. Он не без усилий донес их до места работ. Тут ему отвели участок, приказали расчистить его от снега и травы (по норме на это отпускалось 10 минут), а далее - копать в мерзлом грунте котлован под 'стул фундамента'. Норма - около 1 кубометра мерзлого глинистого грунта. До обеда с напряжением всех физических сил он очистил площадку, затратив на это 5 часов вместо десяти минут, потом ударил ломом, отколупнул квадратный сантиметр мерзлой глины и... перед глазами поплыл весь пейзаж! Подоспевший бригадир Юрка Милосердный глянул в лицо землекопу и убедился, что перед ним - не симулянт и не лодырь!
- Ступайте к костру, сядьте, передохните, - сказал он. - Что же мне с вами делать? У вас, что же, сердце... того?
- Немножко 'того'. Миокардит... Сейчас - уже ничего. Лучше стало.
- Больше ломом не работайте. Когда сможете, разметите снег с площадки. Да костер поддерживайте.
Часом позже подошел заключенный десятник. Грубо опросил, почему 'энтот' сидит, костер жжет, а не 'вкалывает, как положено'. Милосердный обругал его столь же грубо -дескать, у меня на объекте не командуй. Десятник, ворча, сел к огню и начал расспрашивать новичка. Услыхав, что он литератор и режиссер, десятник вдруг попросил рассказать ему о... Махатме Ганди. Рональд никак не предполагал, что его могло хватить для такой темы более, чем на две минуты! Но спасла ситуацию книга Ромена Роллана, кажется, 20-й том сочинений великого француза, посвященный Ганди. Эту книгу Рональд читал давно, вместе с Катей, но какие-то отрывки уцелели в глубинах памяти и... вполне удовлетворили любознательного десятника! В его лице Рональд приобрел еще одного заступника.
Ночью Рональд жестоко страдал от приступа сердечных болей. И опять бригаду вывели утром на прежний участок. Таинственным шепотом Юрка Милосердный сообщил новичку, что нынче бригада пойдет на рекорд!
- Но сами вы, - успокоил он подопечного бригадника - только костром и занимайтесь! А когда будет подходить начальство для замера перевыполнения вы уж особенно на глаза ему не лезьте, копайтесь где-нибудь в сторонке!
Оказалось, что 'на рекорд' пойдет не вся бригада, а лишь несколько выдающихся передовиков, прежде всего некто Романюк, здоровый украинец с фиолетовым лицом и насупленными бровями. Кроме него, взяли на себя рекордные обязательства еще двое, тоже украинцы и тоже с 58-й статьей. Рональду пояснили, что за превышение 400%-ной нормы начальство обещает крупное вознаграждение и повышенный паек. Утром на участок бригады приплелся давешний десятник, отмерил бригаде дневное задание, проверил, каковы условия у рекордистов, высчитал, сколько грунта им придется перелопатить для превышения нормы вчетверо, привел начальника колонны (он 'с утра пораньше' не слишком твердо держался на ногах) и пожал руки всем троим искателям трудовой славы. Майор-начальничек, слегка пошатываясь и дыша перегаром, промямлил что-то ободряющее, с матом вперемежку. С этим оба представителя администрации отправились восвояси и скрылись за сугробами. Дул сильный ветер, и начальничек то спотыкался, то опирался на услужливое плечо зека-десятника. Ветер обещал скорую оттепель.
Как только лагерное начальство засекло по часам начало рекордсменского трудового подвига, Романюк и его звено взмахнули кирками, и котлован, порученный звену, обрел прямоугольные очертания, в соответствии с топографической разбивкой, произведенной накануне. Ночью на этих котлованах горели костры, чтобы дневная бригада могла работать в талом грунте. После ухода начальников Юрка-бригадир тотчас перегруппировал звенья. Как только люди Романюка приуставали и садились отдохнуть, другое звено бралось за их участок, чтобы работа на нем не прекращалась ни на секунду. Украинцы были отличными землекопами, но сам Голиаф не выкопал бы за смену четырех местных, гулаговских норм! Практически на участке Романюка трудилась без устали вся бригада, а Рональду поручили наблюдать, не появляется ли на горизонте какой-нибудь контролер или проверяющий начальник. К обеду 200%-ная норма Романюка была крупно перевыполнена, а собственные участки остальных звеньев еле продвинулись...
- Какой же во всем этом смысл? - недоумевал малоопытный новичок.
Юрка Милосердный только усмехался: - Погодите увидите!
Обед принесли бригаде с явным превышением обычных порций. Доставлен был даже жбан с квасом - его готовили для вохры из хлебных огрызков: разумеется, у зеков огрызков не оставалось, и для них квас бывал редкостью.
Вечером, перед снятием бригад, Рональд вовремя просигнализировал о приближении десятника и начальника вохры - его было нетрудно угадать еще издали по черной кожаной куртке. Бригада тот час же разбежалась по своим 'окопам'. Кстати, вохровский стрелок, охранявший бригаду, ушел еще с утра и появился перед вечером. Свой трудовой день он провел на ближнем озере, будучи страстным и добычливым рыболовом. Рассказывали, что налавливал на уху целой бригаде и заставлял работяг ладить веревочные снасти, плести верши из лозняка и точить самодельные крючки.
Акт о выполнении нормы звеном Романюка подписали командир охраны, десятник и бригадир. Норма была перевыполнена на 410 процентов, о чем в лагере немедленно вывесили листовку-молнию, блестяще намалеванную художником Ваней-Малышом. Остальным бригадникам 'вывели' перевыполнение по 151 проценту каждому, то есть на большую пайку! В те времена, в зависимости от выполнения нормы, заключенному полагалось от 500 до 800 граммов хлеба (пайка штрафника - 300 граммов). Впрочем, эти нормы часто меняли, как и сам состав хлебной 'пайки', то есть содержание в ней муки и суррогатов.
Ну, а победитель Романюк получил: пять пачек махорки, два премблюда, двести пятьдесят граммов сахару, листовку-молнию, кусок мыла, бушлат и штаны первого срока. На его счет в конторе лагеря зачислена была какая-то денежная сумма, правда, с условием выплаты после окончания 20-летнего срока... Короче, благодаря 'рекорду', бригада всласть дымила махрой, выпила по кружке чаю вприкуску, прославилась по селектору на всю стройку, а вечером распевала старую канальскую песню с припевкой:
'Без туфты и аммонала не построили б канала!'
Таковы реальные плоды социалистического соревнования в ГУЛАГе МВД!
2
В этот радостный для бригады Юрия Милосердного день, 14 мая 1950 года, сразу после ужина, когда остаются зеку лучшие минуты относительного отдыха - для царапанья письма (огрызком карандаша на клочке оберточной бумаги), починки прохудившейся телогрейки, 'прогулки' по зоне с другом или дремоты на нарах, устланных покамест еловым лапником, поверх которого разостлан матрасный мешок, - именно в минуты перед вечерней поверкой и отбоем заглянул в палатку Милосердного пожилой, жуликоватого вида зек и пальцем поманил к себе Рональда:
- К хозяину... Айда по-быстрому!
Ваня-Малыш, Слушавший Рональда, шепнул:
- Это - дядя Миша! Валерия Петровича Василенко шестерка... Ступай!
В зоне уже высился второй барак-палатка. Там и обосновался нарядчик со своими подручными - дядей Мишей и поваром. Для них за двое суток успели выгородить слева от входного тамбура целый угол барака. Рональд толкнул дверь этого заповедника и... был просто поражен внутренним убранством этого помещения!
Все в мире относительно! Ему случалось бывать в кабинетах королевских послов и министров, видеть роскошь Востока, Алмазный фонд, соборы Кремля, Оружейную палату. Но кабинет Василенко на колонне ? 33 в тайге, напомнивший генеральские блиндажи на полевых позициях, не мог оставить равнодушным человека, привыкшего к гулаговским условиям.
Дощатые стены! Брезентовая палатка изнутри была обшита сплошь досками, тамбурная стена - из таких же досок. Нары - тоже дощатые, а не из еловых слег, как в бараке - покрыты чистой простыней, одно ложе - вполне 'индивидуальное', второе - в два яруса, первое - для нарядчика, второе для повара и дяди Миши. Все это значило, что две-три бригады пильщиков ('тебе, себе, начальничку') с маховыми пилами трудились на этот кабинет двое суток с утра до вечера.
Василенко сидел за дощатой тумбочкой, прикрытой до полу марлей! Догадливый читатель сообразит, что все предметы первой необходимости были доставлены сюда на руках, а за кусок марли для накомарника работяги отдавали по две хлебные пайки! На тумбочке лежала перед Василенко коробка 'Казбека' (гвардии майор у вахты курил махорку). Кожаный шлем Василенко висел не на гвоздике, а на вешалке с колками...
Сам хозяин этого северного походного дворца Шехерезады сидел перед горящей печкой, от которой струилось упоительное тепло. При свете керосиновой лампы со стеклом нарядчик сочинял приказ о премировании завхоза, выдумавшего способ добывать деготь.
Жестом екатерининского вельможи хозяин предложил гостю табурет. Рональд, понимавший, что такое табурет в тех условиях, вслух отдал должное убранству. Василенко улыбнулся самодовольно, показал жестом, что колонна у него в кулаке, а начальство относится к нему поощрительно.
- Сами видите: кое-какие возможности у меня есть покамест. Можно иметь надежду, что их не убудет и начальник не изыщет меня ограничить.
Речь Василенко напомнила гоголевского кузнеца Вавилу перед запорожцами, когда кузнец из Диканьки старался не уронить себя в глазах козацкого паньства!..
- Хочу вот побеседовать с вами об одном деле... Скажите, как вы относитесь к романтике, ноу, то есть к... романам? Ведь вы, как говорят, литератор? Романа вы писали?
- Нет, романов я не пишу.
- А повестя? Рассказы?
- Ношу их, как говорится, за пазухой, но пока не спешил выкладывать. Другими писаниями занят был.
- Какими же?
- Да так, разными. Стихи писал и печатал, критические очерки, рецензии, военные очерки, пособия по стилистике, даже учебник для студентов... Ну и... всякое прочее, включая сценарии, сценки и интермедии. Выпустил книгу очерковой прозы о Голландии.
- Ну, а... романом не желали бы заняться?
- Может, и занялся бы не без удовольствия, только... кому это нужно?
- Вот мне-то и нужно! Только... покамест тяпните по-быстрому!
Из-под складок марлевой завесы, свисавшей с тумбочки (это массивное плотничье изделие служило хозяину и временным письменным столом), появилась алюминиевая двухсотграммовая кружка, полная почти до верха. В нос ударил острый спиртовый дух. Это в лагере перепадает не часто! Тут же явилась и миска. Рональд хватил всю порцию слегка разведенного спирта и закусил жареным пирожком, плававшем в горячем жире. Нектар и амброзия, перемешанные вместе! Невыразимая отрада разлилась по телу, измученному последними передрягами!
Отдышавшись, Рональд быстро обрел способность слушать дальше.
- Видите ли, - продолжал собеседник мягко и вкрадчиво. - У нас только общие работы, к тому же колонна вскоре станет штрафной. На общих долго не протянуть, верно? А вы - человек образованный, много писали всякой литературы. Вот и хочу потребовать от вас труда по специальности, хе-хе-хе... Ведь сапожнику заказывают сапоги, портному- костюм. Ну, а литератору-роман. Правильно я говорю?
- А какой вы хотела бы заказать мне роман. Валерий Петрович? О чем?
- О чем? Гм... Сейчас увидите! Задумал я тут одну глупую чепуховину!
Василенко неторопливо отогнул край своего матраса и извлек из-под изголовья немецкий солдатский ранец-торнистер, обшитый тюленьей кожей. Из ранца появились на свет божий три пачки: общая тетрадь, исписанная чернилами, пакет с рисунками и несколько ученических тетрадок с карандашной записью. Прежде всего он достал несколько рисунков из пакета. Это были акварельки, с одной общей подписью: Ваня-Малыш. Картинки были слабенькие, на уровне семиклассника средних способностей.
- Это иллюстрации, - пояснил Валерий Петрович. - Хороши?
Он протянул Рональду картинку с тонущим кораблем. Картинка была ужасна!
- Где же текст? - нетерпеливо осведомился гость. - И если роман уже готов для иллюстрирования, зачем вам мои услуги?
- Вот - текст! - в голосе Валерия Петровича слышалась гордость. - Ну-ка, полистайте! Полистайте!
Рональд увидел на титульном листе такие заглавные слова:
В.П. ВАСИЛЕНКО (писатель) 'Позднее признание' (роман).
Тетрадка была исписана бисерным бухгалтерским почерком с завитушками и закорючками.
- Это вы сами пишете? - Рональд изобразил в голосе восхищение.
- Нет, тут старичок один, бухгалтер, мне переписывает...
'Мериады звезд сияли на бархатном небосклоне' -начал Рональд чтение 'Позднего признания' ... И сразу стало все ясно!
Как же быть дальше? Кто этот Василенко - сумасшедший графоман, которого дурачат ловкие ребята, или безграмотный хитрец, который дурачит еще более темных начальников в целях некой непонятной выгоды? Или еще: просто-напросто это проверка с помощью заведомой халтуры?
Положение Рональда оказалось не из приятных: темная лагерная писанина и... непонятный субъект, то ли проверяющий собеседника, то ли искренне довольный этой литературной продукцией.
- Так, Валерий Петрович, - заговорил Рональд с опаской. - С какого же оригинала переписывал бухгалтер этот текст? Ведь ошибок много. Чья была рукопись?
- Рукопись была... Володи Белоусова. Бригадник у Юрки Милосердного. Он писал. По моим указаниям. Только довел до середины и... бросил. Больше, говорит, иностранных знаний не хватает мне, ищите другого писателя. Вот, Рональд Алексеевич, беритесь за это дело! Позарез мне надобно этот роман кончить. Притом, поскорее бы! Беритесь, - и дело с концом!
- Но если я напишу исторический роман, какой же в этом прок для вас?
Василенко поднял на говорящего тяжелый, посерьезневший взор.
- У нас, Рональд Алексеевич, только общие работы! Чего спрашиваете, как малое дитя? Неужто портной пиджаки себе самому шьет?
- Понимаю... Значит, роман должен носить ваше имя?
- Ясно, мое, коли я заказываю!
- Вы хотели бы его опубликовать в печати?
- Ну, коли удастся, конечно хочу. Только это - дело далекое. А покамест я его товарищу Сталину в подарок послать хочу.
- Гм! Но почему же роман не на современную тему? Почему не о строителях, не о подвигах наших людей?
- Ни-ни-ни! Ни в коем разе! Тут можно так погореть, что потом - не откашляться! Писать только про старину. Не ближе как лет за сто пятьдесят. Иначе опер привяжется - пропадешь! Главное же дело - Сталин исторические романа любит. Это я точно знаю, от верных людей. Мы с вам где находимся? Недалеко от Курейки? А в Курейке он сам срок отбывал. Неужели не усекаете? Ежели он получит интересный роман из-под Курейки, разве он не обратит внимания? Подумайте, какая мысль! Понятно?
- Поймите, что сочинение большого исторического романа дело не простое и не скорое. Нужны материалы. Нужно время.
- Временем мы с вами, Рональд Алексеевич, вроде бы не обижены. У меня срок - двенадцать лет, только разменял. А у вас остаток - поболее трех, коли зачтут северные... Хватит, по-моему! Ведь надо с полгода, не более!
- Нет, в полгода не управишься! Требуется минимум год, полтора!
- Что вы! Многовато! Ведь половина-то уже готова. Целых сто страниц!
- Валерий Петрович! Скажу вам откровенно: то, что написано, это - испорченная бумага. Если вы хотите, чтобы получился у меня большой роман, то надобно его еще задумать, написать, выносить. Пусть даже о временах далеких, как вы желали - все надо начинать сызнова. А это очень трудно! Боюсь, что в наших условиях - просто невозможно!
- Напрасно так думаете. Ежели Василенко гарантирует условия - они будут созданы! Вот мои условия: как начнете - будете свободы от общих работ, получите легкую работу, она оставит вам много времени для писания. Если дело пойдет на лад - гарантирую вам через два месяца пропуск для бесконвойного хождения, чтобы жить вам за зоной, одному, в тайге - и только писать! Питанием, одежкой, куревом, светом я вас обеспечу. Будете получать малые зачеты, четверть дня за день. Значит, четыре дня отсидите, а будет считаться, что вы пять отбыли. Только условие: на глаза начальству не лезть, держать дело в тайне и работать с полной отдачей. Ну как? Согласны?
- Надо подумать, сообразить, о чем писать и где взять материалы.
- Материалы? Ну, старик, по материалам всякий дурак напишет! А голова-то на что? Набивал ее всю жизнь, а теперь еще и материалы ему подавай! Что же касаемо до того, о чем писать, то вот тебе мое большое желание... Слушай, батя, первое желание я тебе уже говорил: чтобы лет эдак сто или двести назад все дело происходило К тому же, прошу тебя - чтобы было оно не в России! И чтобы было страшно и трогательно, понял? Что, по-вашему, по-ученому, страшнее всего на свете? А? Ну, угадай?
- Да, по-моему, Валерий Петрович, то что... вокруг нас с вами...
- Чего, чего? Эк сказанул! Чего же вокруг нас страшного? Ну, проволока, ну, вохра... подумаешь, страх какой! Дело самое обыкновенное для меня и для всякого... Не-е-т, ты настоящий страх должен изобразить. Понимаешь, к примеру, ежели ночью... встретить льва. Там, в Африке. И - охотиться на него. Вот это страх! Понял?
У Василенко, действительно, будто зашевелился пух на лысеющем темени. Его начинала бить дрожь... Кажется, он был совершенно искренен и трезв.
- Хорошо! Насчет страха я вас понял. А что вы полагаете самым трогательным для будущего читателя? И для... товарища Сталина?
- Рональд Алексеевич! Да как вы еще спрашивать можете такое? Ясно, что самое трогательное - это когда у матери ребеночка крадут, либо пропадает у нее дитя малое. Что еще может быть жалостливее?.. Ну, как, соглашаетесь?
- Скажите, Валерий Петрович, а на основе чего писал Володя Белоусов? Вы давали ему какой-нибудь черновик? Или только общие указания?
- Вот что я ему давал! Смотрите! Вот это - мой замысел. Василенко протянул Рональду ученические тетрадки, извлеченные из того же торнистера вместе с белоусовской рукописью и рисунками Вани-Малыша. Рональд стал их неторопливо просматривать.
Ему стоило немалого труда не прыснуть от смеха, не выдать своих чувств. Чудовищная галиматья, безграмотная и бессмысленная, на уровне низшего пошиба воровских 'романов', которые 'тискаются' со всех вагонных и тюремных нар в долгих этапах и в часы камерной скуки, особенно на пересылках. Такие 'романы' каждый заключенный слышит сотнями, они страшны бездарной, унылой и убогой чепухой, разворачиваемой от безделья одуревшими, беспросветно темными людьми. Передать их невозможно, это - словесный сор, отвечающий уровню людских отбросов ГУЛАГа. Часто такую гиль плетут пьяные, пока их не сморит сон... Рукопись Володи Белоусова повторяла эту чепуху чуть грамотнее, вводила новых 'героев', но и она недалеко отошла от 'оригинала'. Сводился он к следующему.
Некий жестокий граф (воровские романа тискаются только про графов и герцогов, обычно разъезжающих с пистолетами и шпагами в черных, каретах с потушенными огнями по улицам французского города Берлина) по имени Фридрих Эванс стал счастливым отцом мальчика Чарльза. А того похитили злые пираты, главаря коих звали Бернадит Луи. Мальчика воспитывали в чужой стране 18 лет. Из родного дома у него сохранился медальон. Отправившись путешествовать, он попал на родину, каковую не узнал и, шествуя мимо отцова замка, прочитал, что там происходит шахматный турнир. Приняв участие в турнире, он обыграл хозяина замка, не подозревая, что это его отец. Оскорбленный проигрышем злодей заточил юношу в подвал, куда смогла проникнуть дочка Фридриха - Эмилли, чуть было не вступившая в любовную связь с родным братцем. Но они обменялись медальонами и поклялись в любви. За это грозный Фридрих сослал юношу на необитаемый остров в Индийский океан. Там Чарльз подружился со... львом, обитателем острова. Юноша построил плот, пересек вместе со львом океан и прибыл на родину в момент свадьбы своей сестры. Скрытый в кустах враг жениха подстрелил его прямо во время свадебного шествия. Тогда Чарльз и лев накинулись на убийцу-обидчика. Лев сожрал убийцу, а заодно, сходу, и подоспевшую невесту. Наконец, разбушевавшийся лев сожрал и самого юношу Чарльза, в результате чего на месте остались недоеденные трупы невесты, жениха, убийцы и Чарльза, а также подстреленный и издыхающий лев. Вызванный по телефону Фридрих Эванс примчался на автомобиле и, склонившись над трупами, обнаружил на них семейные медальоны. Так он осознал, что погубил своих детей и воскликнул: 'О, мои голуби! Это я погубил вас!' В этом заключительном катарсисе и заключалась идея 'Позднего признания'. Даже среди низкопробных воровских 'тисканий' случались признаки здравого смысла среди нагромождении нелепостей. В 'Позднем признании' здравый смысл начисто отсутствовал. Это было пьяное плетение словес...
Что же было делать Рональду? Расстроенный и угрюмый он отпросился подумать и воротился к бригадниками в сомнениях. Вся палатка уже спала. Один Ваня-Малыш ждал Рональда и тоже волновался. Он опасался, что новичок откроет Василенко глаза на качество иллюстраций и Володиного 'сочинения'. Проснулся и сам бригадир. Он велел разбудить и кликнуть Володю. Тот очень смутился, когда Рональд заговорил о его рукописи.
- Слушайте, не надо ничего объяснять мне про эту писанину. Я же не умею писать, не люблю, он навязал мне всю эту чушь, потому что имею образование в девять классов... Я сам знаю, какова цена моей писанины, ее умному человеку показывать нельзя. А Василенко не то фанатик, не то... с приветом по этой части. Дал мне кантоваться, вместе с Ваней-Малышом. Зима прошла, стало тепло, плевать мне теперь на Василенку с его 'Поздним признанием'. В хорошую бригаду пойду, зачеты будут большие, через год и выскочу. А вы - другое дело. Человек не молодой, не здоровый, - садитесь и марайте бумагу! Стараться особливо не стоит - он ведь ничего не смыслит. Что наваляете - то и ладно. Была бы ему исписанная бумага и картинки!
К этому совету Володи Белоусова присоединились Ваня-Малыш и бригадир, Юрка Милосердный.
Проснулся еще один работяга, западный украинец Миша Голубничий, голубоглазый блондин, еще не успевший потерять своего почти девичьего, крестьянского румянца во всю щеку. Он был родом из-под Львова, начинал учиться еще в польской школе, обладал каллиграфическим почерком (этот талант уже эксплуатировался начальством для ответственных сводок) и метил, как говорили, в придурки, ради сбережения здоровья, имея 10-летний срок за 'измену родине'. Выразилась эта измена в том, что Миша ухитрился выжить в немецкой лагерной неволе, за что и расплачивался неволей советской.
Оказалось, Миша уже что-то слышал о 'писанине' для Василенко: нарядчик сам посулил Мише возможность кантоваться на переписке будущего романа, когда Володя его закончит. Но Миша, при слабоватом знании русского языка, довольно близко дружил с Володей, а тот просто отмахивался от вопросов товарища, что это, мол, за писанина. 'Просто порчу бумагу - вот и весь роман, - говорил Володя, хмуро гладя в сторону. - Не советую о нем и думать - лучше на чем-либо другом от работы придуриваться: ведь все это - только до тех пор, пока кто понимающий не глянет'...
- Послушайте, Рональд Алексеевич, а вы... могли бы что-нибудь настоящее написать? Чтобы для всех интересно было? В общем, чтобы получилась настоящая книга? Ведь вот, сказывают, что какой-то зек написал в лагере книгу 'Далеко от Москвы' и теперь ее издали, а зека за нее простили? Я так понимаю, она Василенко для этой цели и надобна?
Рональд стал разъяснять, что роман 'Далеко от Москвы' - произведение, действительно, как слышно, написанное в лагере, однако этот роман трактует тему современного строительства, написан в духе патриотического соцреализма, а Василенко опасается брать современную строительную тему, чтобы не быть обвиненным в крамоле, раскрытии тайн и т.д. Собственные его наброски - бредовы, Володина тетрадка - не во гнев ему в его же присутствии будет сказано - беспомощная попытка фантазировать на приключенческую тему по этим бредовым наметкам 'Позднего признания'. Разумеется, Володины писания выше чудовищной галиматьи Василенко, но и они, по его собственному признанию, не стоят даже той бумаги, на какой нацарапаны... Дело надо начинать с самого начала, придумать сюжет, героев, обстановку. И притом, будучи профессиональным литератором и педагогом, он, Рональд Вальдек, хотя и скрытый под чужим именем, не может отнестись к творению своего пера легкомысленно, не может просто халтурить ради лагерного канта.
- Ну, коли у вас получится нечто серьезное и художественное - тем лучше! - заявили все участники этого необычного литературного совещания. - Беритесь, задумывайте, творите и, при всем том, выручайте вашего заказчика, Василенко, от его 12-летнего срока! Может, он вас потом и отблагодарит по-настоящему. Он - ушлый мужик!
Никогда еще Рональд Алексеевич Вальдек не стоял перед столь деликатной дилеммой! После беседы с ребятами он стал задумываться уже всерьез: а в самом деле, не попытать ли счастья? Не отдаться ли во власть 'неги творческой мечты'? Притом где? В гулаговском аду!
Со школьной скамьи (а может, даже и еще раньше, в годы детства) он был признанным рассказчиком вымышленных им же приключенческих новелл. Еще датская писательница, в ее московские дни 1934 года, сулила ему богатство, если он, мол, возьмется 'крутить сюжеты' для авантюрных романов, ставила ему в пример Агату Кристи. Сам он давно задумывался над идеей создания историко-приключенческого романа типа современного Дон Кихота, как бы в насмешку над пережитками и традициями авантюрной классики...
...И начал брезжить сюжетный каркас этого романа. У человека отнимают его доброе имя... Вот исходный мотив сюжета! Отныне человек должен жить и творить под чужим именем! А похититель - несомненный злодей, вроде Легри у Бичер-Стоу. Переставить буквы: Легри-Грелли! Хм! Имя этого Грелли, к примеру, Джакомо! Вот и герой: Джакомо Грелли! Списать этого похитителя с... Василенко! А под черты того человека, которого обокрал Джакомо Грелли, подставить черты собственные... черты Рональда Вальдека! Вот и сюжетный узелок! В какой же век все это отнести?
Мысленно он попытался перенести действие в 17-е столетие. Впоследствии даже написал главу с аксессуарами этого столетия, войском Валленштейна и лагерем Илло... Позднее ощутил свое бессилие - нехватку познаний и памяти о событиях кромвелевских и валленштейновских времен...
В состоянии этого нелегкого раздумия он заснул и даже не слышал рельса к побудке... Бригадир Милосердный догадался оставить своего работягу в покое, а позднее в барак явился дядя Миша с подтверждением: мол, Василенко-нарядчик разрешил бате полежать-подумать. Батя лежать не рискнул, чтобы зря не лезть на глаза лепиле при обходе, а пошел прямо к самому заказчику продолжить разговор...
Тот оторвался от своих текущих забот, встретил Рональда очень приветливо и тоном наставника, говорящего с неразумным дитятей, добавил ко вчерашнему еще одно конкретное обещание:
- Я тебя, старик, расконвоирую через два месяца, как сядешь за наше дело! Уже слышал, что ты сумневаешься! Уговаривать не стану, сам знаешь: общага - не сахар! Тебе же я условия создам все! Будешь иметь курево, премблюдо и зачеты! Пусть небольшие - четверть дня, но ведь главное в лагере что? Сохранить себя! Ну, ступай, думай, батя, думай. И решайся. Коли решишься завтра с утречка и начнешь. Местечко тебе готово будет в бане. Понял? Не в мойке, а на чердаке, как только станет потеплее. А пока - выделим тебе уголок в тепле, в виде потайного шкафа...
Господи! Так в какой же век отнести этот лагерный роман, предназначенный для отправки Сталину, на предмет помилования нарядчика Василенко? Рональд перешагнул в следующий, XVIII век. Франция... Людовики... Англия: три первых Георга... -Как будто свежо в памяти! Да и есть добрый консультант на соседней колонне, музыкант оркестра, венгр, профессор английской литературы в Будапештском университете, по имени Ласло... В театре сумел освоить виолончель, будучи отличным скрипачом. Может, удастся установить с ним переписку через бесконвойников? Он мог бы помочь с исторической канвой! Впрочем, Рональд и сам чувствовал себя довольно уверенно по части истории ХVIII века: Испания... Италия... несколько темноваты, но зато Америка - вот золотое дно! Индейцы, войны за независимость... Кладезь, а не век! Сколько знакомых событий!
Но соус, соус! Почему на советском Севере написан роман о XVIII веке в Англии? Как это объяснить и оправдать? Нельзя же подвести заказчика? И тут блеснуло: дескать, автор изучал 'блатной фольклор' и решил противопоставить ему подлинное художественное произведение, вроде сегодняшнего Дон Кихота, чтобы, мол, изгнать, изжить 'черную карету с улицы французского города Берлина', увозящую прекрасного графа Вольдемара... Рональд мысленно уже набросал предисловие... За ним - первые абзацы романа. Как будто получается! Черт возьми, ведь должно здорово получиться!
И к Василенко он вечером, за ужином, пришел уже радостно возбужденный:
- Согласен! Поверил в наши возможности! Буду писать!
Утром 16 мая, после общего развода на работы, по указанию Василенко Рональд пошел к бане. За эти краткие дни она получила крышу, печь и стекла в крошечных оконцах.
Он постучал в толстую сосновую дверь, услышал изнутри звериный рык. Высунувшаяся харя готова была взять наглеца за горло - ведь баня - одно из самых 'блатных' мест на колонне, под охраной воровского закона! Однако волшебное слово 'От Василенки' растопило лед в мгновение!
- А, батя-романист! От дяди Валеры? Все для вас готово: вот тут уголок темный, на манер стенного шкафа, вот столик вам приспособлен, вот чернилка из электроизолятора, вот ручка с перышком, только уж извините, перышко к ручке ниткой привязано, а вот ваш завтрак. И, главное, тетрадочка. Как испишете, так дядя Валера другую даст. Только - темно в шкафу будет, уж не взыщите: придется, коптилку жечь, зато - никто и не приметит. Если надзор заглянет - сюда нырните, в закуточек, и бумажки мы тут же и сховаем. Так вот дело по первости и пойдет. Потом - на чердаке поместим, там простору будет больше!..
Рональд с аппетитом съел свой завтрак 'улучшенного пошива', какой получали все банщики и прочие придурки, и... обмакнул перо в чернильницу. Так был начат роман 'Господин из Бенгалии'...
Дело пошло с поразительной быстротой. Через неделю автор стал различать пока еще, разумеется, неясно, всю просторную 'даль романа'. Уже стало очевидно, что будет он многолистным, трехчастным, массивным. Пришли в голову иезуиты, работорговцы, пираты, монахи, трапперы, карбонарии. Последние сулили многое, но пришлось от них отказаться - они, как-никак, подвизались попозже, уже в XIX веке! Зато можно было всласть пользоваться луддитами, испанскими грандами, британскими атерни, американскими генералами, ворами и благородными морскими капитанами. Василенко изредка заглядывал в баню, выслушивал отрывки, и глаза его от радости сужались в щелки:
- Ну, старик! Обрадовал меня! Теперь вижу: наконец нашел того, кого так долго искал! Тебя мне и не хватало! Будешь ты у меня за зоной жить!
Между тем, на колонне становилось все больше разношерстного народа. Строились настоящие дома - бараки из круглого, свежего леса; начались работы на самой трассе - отсыпка подъездных автодорог. Пришли автомашины, тракторы, горючее, кое-какая примитивная техника. Кое-что сбрасывали с самолета - например, оборудование для кузницы. Рональд видел, как летела похожая на бомбу кузнечная наковальня. Кстати, с тем же самолетом Василенко ухитрился получить посылку для себя - толстенную пачку почтовой бумаги, на которой Рональд впоследствии и написал своего 'Господина из Бенгалии'. Занял он 22 изрядной доброты тетрадки-блокнота с почтовой бумагой...
[62]
Сменился начальник колонны: вместо пьяного гвардии майора прибыл старший лейтенант Платов, разжалованный из морских офицеров, фигура сравнительно благодушная. Дела он по-прежнему всецело передоверил Василенко, и тот остался полновластным хозяином на целом участке трассы. Передавали, что на воле и дома, а также здесь, на стройке, он обладал обширными связями с руководством, с органами МВД и, в частности, с местным кумом, то есть оперуполномоченным. Сидел он третий срок, и, как и оба первые, сидел 'с почетом'. Ведь 'хапнул' он, судя по выписке из приговора, вагон кровельного железа из угнанного эшелона - вагон был присвоен Василенко, так сказать, лично. Остальные вагоны должны были ублажить потребности 'вторых хозяев нашей области', как величал сам Василенко свою гангстерскую организацию, включавшую руководство каких-то трестов, хозяйственных фирм, юридических и партийных органов. Василенко признавался Рональду, что взял на себя львиную долю вины, предотвращая дальнейшие, более глубокие разоблачения. 'Поэтому мне во всем помогут ребята с воли', - не раз говаривал он Рональду за рюмкой, стопкой или чаркой 'под премблюдо'. Кстати, Рональд пришел в ужас, когда узнал, из чего пекутся эти тяжелые пирожки для премирования ударников, именуемые 'премблюдом' на этой колонне (премировали ли ими на других колоннах - Рональду осталось неизвестным). Оказалось, что премблюдо изготовляется из... американской сухой штукатурки! Рональд установил это, когда однажды нашел пустые пакеты из-под той 'муки', шедшей на премиальные пироги. На пакетах значилось, что сухая, быстро твердеющая штукатурка предназначена для строительства временных полевых аэродромов и изготовлена в США. Шла эта штукатурка, видимо, для жилых и служебных помещений во временных аэропортах и содержала некоторое количество грубой муки вперемешку с измельченным цементом и прочими строительными ингредиентами. Даже луженые зекские желудки выдерживали это 'премблюдо' с трудом. Потреблять обжаренные в тавоте или вазелине премиальные пироги можно было только в горячем виде - не съешь премблюдо с пылу, с жару - и оно за час становилось почти каменным. Что они творили в желудках и кишечниках - пусть представит себе американский автор этого стройматериала, столь успешно использованного ГУЛАГом для поощрения социалистического соревнования среди исправляемых трудом граждан...
Рональд не расспрашивал своего заказчика, есть ли у того надежды на досрочное освобождение с помощью 'ребят с воли', то есть своих уцелевших соучастников, однако однажды, разоткровенничавшись и впав в меланхолию, Василенко сам признался: 'Все мои надежды - только на роман и... товарища Сталина!'
Чем многолюднее становилось на колонне, тем труднее приходилось банщикам. Первые трое суток Рональд сидел и, не отрываясь, писал своего 'Господина'. Потом, волей-неволей, пришлось помогать ребятам. Зачислен он был 'дезинфектором вошебойки'. К неудовольствию Василенко, ему пришлось эту работу реально выполнять. Хотя работа дезинфектора брала в сутки не более трех-четырех часов, но завеска вещей и их снятие из жаркой 'дезкамеры', представлявшей собою как бы большемерную печь-духовку, изнутри обшитую железными листами, отнимали много сил и доводили Рональда до изнеможения за эти короткие часы работы камеры. Василенко хмурился и часто корил банщиков: вы мне старика не занимайте, я вам лучше десяток 'опешников' за него пришлю! Опешники - т.е. люди, доведенные недоеданием до изнурения и поставленные на 'у.д.п' или 'о.п' усиленное дополнительное питание или оздоровительное питание, сокращенно - 'умрешь днем позже'... Присылать 'опешников' он вероятно забывал, и Рональду приходилось работу дезинфектора выполнять...
Чтобы банный шум не мешал 'неге творческой мечты', Василенко летом перенес Рональдов тайник на банный чердак. Там, в полной темноте, в пятидесяти шагах от ближайшей вышки, он сидел на доске, пользуясь другой доской в качестве стола, и, почти не разгибаясь, писал, что бы ни творилось на колонне.
А творилось там многое! Колонна окончательно была превращена в штрафную. Царил на ней дикий произвол и расправы. Учинял эти расправы подручный Василенко некий 'Костя-санитар' - вор-рецидивист, набравший всего около ста лет тюремных сроков, мастер мокрых дел. Убивая, он, по-видимому, не мог удержаться от десятка-другого повторных ударов ножом, то. есть еще и еще раз поражал труп, вонзал нож уже в мертвое тело. Двадцать-тридцать глубоких ножевых ран на теле - это был Костин почерк, сразу выдававший его работу над жертвой... Творил расправы и сам нарядчик Василенко - его руки были такой длины, что доставали чуть не до колен, и он ими 'давал жизни' провинившимся уголовникам. Эти сцены Рональд наблюдал через щели чердака почти ежедневно. Из-за большого количества блатных, честные работяги облагались двойной данью, у них отбиралась вся зарплата, сахар, редкие посылки. Только хлебную пайку Василенко запрещал курочить у работяг под страхом смерти!
Незаметно подошла осень, а с нею и та операция над заключенными, которую большинство переживает особенно болезненно, так называемая инвентаризация. Это одно из тех бюрократически-издевательских мероприятий Гулаговского руководства, которые имеют целью подчеркнуть зеку, кто он есть: бесправный, жалкий, голый раб. И... только, какие бы функции ни возлагали на него граждане начальники!
Заключенных всех рангов, статей и, состояний выгоняют за зону (у бесконвойников на этот день отбирают пропуска), заставив взять туда с собою все 'шмутки', то есть одежду, постель и личные вещи, все, какие есть. Производится железный шмон во всех лагерных помещениях, на нарах, в тумбочках, служебных столах, в производственных мастерских и т.д. Все извлекаемое при шмоне уничтожается (если зек надеялся что-то утаить от вохры, вроде фотографий или дневника). Затем происходит 'впуск' в зону поодиночке. У каждого проверяется все его имущество, заносится в формуляры, а все 'неположенное' тоже уничтожается или отбирается. Раб остается голым и должен осознать, кто он! Ничего личного! Ничего сверх гулаговской шкуры!
Недаром в тайшетских лагерях ходила шекспировская формула: 'Нет повести печальнее на свете, чем инвентаризация в Тайшете!'.
Руководство колонны заранее готовится к инвентаризации. Так было и той осенью на штрафной, где царил нарядчик Василенко!
Банщики поддерживали с Рональдом живую связь с помощью приставной лестницы, ведущей на чердак. Василенко в утро инвентаризации появился под этой стремянкой и крикнул Рональду:
- Батя, я за тебя все сам обтяпаю. Ты не слезай! Сиди и... пиши. А лестницу ребята вынесут, люк... вохряки не приметят!
Но... вохряки таки приметили!
Когда все население штрафной уже стояло на улице в ожидании генерального шмона, а в бараках этот шмон уже заканчивался, кто-то из вохровцев увидал в потолке бани люк.
- А там у них что? - послышался законный вопрос. - Надо бы лестницу.
Нашли и стремянку! И вот, влезший в люк вохряк внезапно узрел Пимена-летописца, перед тремя светильниками, озарявшими листы рукописи... Пимен оброс седой щетиной и взирал на пришельца недоуменно.
- Ты... чего это здесь пишешь, а? - тон вопрошавшего был почта испуганным.
Рональд никогда бы своим умом не додумался до разумного ответа. Но по некоему вдохновению или наитию он тихо и твердо отвечал:
- 'Капитанскую дочку'!
...Его привели на вахту, к селектору. Вохровцы решили довести о своем открытии дежурному по управлению. И надо же было случиться, что этим дежурным оказался... не кто иной, как Рональдов товарищ по Генеральному штабу, недавний з/к Виктор Альфредович Шрейер! Его сообразительность, столь необходимая разведчику и диверсанту (как он сам именовал одну из разновидностей своей деятельности в прошлом), и здесь не подвел. Ситуацию он оценил мгновенно, как только вохряк вызвал его телефонный номер и начал излагать суть дела.
- Вот тут, товарищ дежурный по управлению, на штрафной обнаружен заключенный. На чердаке сидел, с бумагой и чернильницей, при свете. Пишет он 'Капитанскую дочку'. Какие будут распоряжения?
Необходимо заметить, что разговор этот велся по селекторной связи, то есть все 47 колонн и управление четко слушали доклад вохровца и приказ управленца.
- Как его фамилия? - прозвучало из трубки.
- Вардей... Вальдер... Валдак... который Рональд Алексеевич.
- Так что он там пишет?
- 'Капитанскую дочку', товарищ начальник.
- Вас понял. Ну что же, это хорошая вещь. Пусть пишет! У вас все?
- Все, товарищ начальник!
Рональду впоследствии думалось, что такие обороты бывают в редчайшие моменты жизни и не обходятся без промысла высшего... Ведь тем дело и кончилось тогда, хотя Василенко несколько дней умирал от страха и далеко упрятал 'всю писанину'.
А еще некоторое время спустя Василенко поднялся на чердак к Пимену-летописцу и предложил тут же чокнуться:
- Старик, твой пропуск на вахте! С нынешнего дня ты у нас - бесконвойник! Можешь по грибы сходить, передохнуть от писанины своей! Ну, за твое и мое здоровье! Видишь, как я свои обещания держу?
- Да ведь и я как будто... не отстаю с моими!
Нелегко свежему человеку, не знакомому с нашими лагерями, постичь, что такое хождение без конвоя! Рональд шестой год тянул зекскую лямку и хотя 'отбывал' в самых разных условиях, все-таки любой выход за зону сопровождался 'человеком с ружьем'. А тут... выходи через вахту в тайгу, ступай, куда глаза глядят, только воротись в указанный тебе вечерний час. Замечу, что расконвоирование Рональда из-за 'статейного признака', т.е. 58-й статьи, не удалось в свое время ни техническому отделу управления, ни дирекции театра. Таковы были тайные и могущественные связи Василенко с лагерным начальством!
- Только, батя, сейчас начальник тебя вызовет, будет должности предлагать. Бесконвойных у нас на колонне мало, нарасхват! Он тебе всякие работы станет предлагать - так ты дурачка разыгрывай перед ним. Вроде как в детской игре: черного и белого не покупайте, 'да' и 'нет' не говорите! А должность я сам тебе подберу подходящую...
В бревенчатом кабинете восседал начальник, разумеется под портретом Сталина в рост, а Берии - по грудь. Он приветливо встретил вошедшего, но вместе с тем и удивился...
- Что-то я тебя у себя на колонне не примечал! Где ты работаешь? Любишь ты свою работу? Грамотен ты?
- Ды-к как, гражданин начальник, сказать, грамотен-неграмотен? Сказать, гражданин начальник, как бы свою работу понимаю, более-менее, как я есть дезинфектор и дело это, как бы сказать, привычное, а все больше болею... и староват.
Начальник был поражен и пробормотал что-то вроде: ну, и дураков же господних Василенко на расконвоирование шлет! Недовольно прибавил:
- Хочу тебя сделать начальником базы ГСМ. Понимаешь? Горюче-смазочные материалы будешь водителям отпускать. За ними в Ермаково ездить...
- Ды-к я, гражданин начальник, вроде бы, как сказать - ваша воля, а наше дело - малое. Только вот грамота моя, того-этого... не вполне, как бы сказать, но по усердию, гражданин начальник, завсегда мы будем исполнять...
Словом, бывший генштабист разыгрывал перед начальником нечто вроде роли Улиты в знаменитом спектакле 'Лес' А.Н. Островского!
- Ну, иди к себе. И вызови мне этого черта Василенку!
...Оба зека перемолвились чуть не на пороге, мгновенно оценивая ситуацию.
- Что? Начальником ГСМ? - шептал Василенко. - Ни в коем случае! Это каждый день сиди на летучке часа по два, да в неделю раз за горючим... Не пойдет! Вот пожарником на складе ГСМ - это дело! Батя, не тушуйся! Начальника я ему подброшу, а ты, ручаюсь, пойдешь пожарным, вольных 24 часа в сутки и еще 48 часов сна без роздыху! Пиши и пиши!
3
Все так и получилось, как везде, где бразды правления находятся в руках зекских, а начальство только воображает, будто распоряжается. Склад горючих и смазочных материалов устроили в одном километре от зоны с ее вышками, фонарями и собачьим воем.
Выгородили колючкой прямоугольник тайги, сразу у трассы, в полусотне метру от рельсов. Поставили две цистерны - с соляркой и бензином. Да еще массивную третью емкость для смазочного масла. Срубили избушку-полуземлянку, на что пошло, как потом сосчитал в часы бессонницы Рональд, ровно 48 толстых слег. Вставили без рамы два стекла - спереди, с видом на трассу, и заднее - взгляд на цистерны и бочку. Поставили печь из бочонка, которая должна была топиться непрестанно дровами и соляркой: Рональд приспособился ставить банку с этой жидкостью в печь, она дымно горела, поддерживая пылание сырых плах. Пол был тоже из щербатых, плохо тесаных топором бревен; потолок, засыпанный сверху землей, лежал прямо на верхнем венце сруба, прихваченный скобами. Кровля - толевая, на слегах. На эту кровлю часто садились белые полярные совы и куропатки. В окошко, что выходило в сторону трассы, сразу за нею, бывало, мелькали в снежной пороше зайцы и песцы. Обязанность пожарника одна - не укрывать зеков с бл-ями, не хранить чаю для чифиристов и не допускать утечки либо похищения горючего. И Рональд... стал писать по 20 часов в сутки!
Тем не менее автор с беспокойством чувствовал - работа затягивается: уж очень широко он размахнулся! Тревожился и заказчик: ему-то, постоянно вертящемуся около начальства, как было не знать, насколько шатко все положение строительства: финансовые затраты на стройку оказались много выше плановых, а толку - никакого! Задуманная гением Вождя трасса, как становилось все очевиднее, никому не была нужна и пользы никакой не сулила, во всяком случае, на близкое будущее: в железнодорожном сообщении между низовьями Оби и Енисея покамест не нуждались ни тюлени, ни белые медведи, как шутил тот самый Ласло, что трудился на соседней колонне, а раньше профессорствовал в Будапеште. Кстати, Рональд с ним переписывался и советовался, получал от него дельные справки о Старой Англии...
Удивительная была зима!
В большом мире возник и консолидировался Северо-Атлантический Союз 'НАТО', шла Корейская война, Европа уже начинала забывать потрясения военных лет; стало распространяться телевидение; действовал план Маршалла; рвались на испытаниях первые атомные и водородные бомбы; в советских газетах печатали бесконечный 'поток приветствий' Сталину к его 70-летию, минувшему еще год назад; советская лингвистическая наука спешно перестраивалась 'в свете сталинского учения о языке' после выхода брошюры 'Марксизм и вопросы языкознания', объявленной гениальным вкладом Сталина в сокровищницу мировой коммунистической идеологии; в Стране Советов прошла мощная компания 1948 года по возращению в лагеря так называемых 'повторников', то есть лиц, выживших в заключении с улова 37 - 38 гг., отбывших свои тюремные и лагерные сроки и... вновь возвращенных по указанию Сталина в лагерную неволю даже без дополнительного следствия...
...Василенко хмурился и слегка поторапливал 'батю-романиста'. Из-за крайней экономии бумаги (она и всесильному Василенке доставалась все же не без хлопот) Рональд перестал делать наброски и черновики, как вначале. Весь третий том своего романа он писал прямо в тех блокнотах с почтовой бумагой, что Василенко получил с воли в виде авиапосылки, сброшенной прямо над тайгой. Но этот черновик, изобилующий поправками, разумеется, не годился для отсылки высокому адресату - Вождю Народа! Требовалось каллиграфически переписать роман и оформить его так, чтобы августейший глава государства, партии и народа смог бы взять его в свои державные руки!
Бумагу для чистого экземпляра Василенко достал в управлении. Решено было каждую часть оформить в виде отдельного тома, в соответствии с трехчастным членением романа 'Господин из Бенгалии'. Требовалось должным образом переплести и оформить все три тома. Помог в этом очередной этап заключенных из Прибалтики. С этим этапом прибыл на Север и сразу угодил на штрафную (верно, поцапался с нарядчиком где-нибудь на Ермаковском ОЛПе, либо еще как-нибудь 'залупился') молодой эстонец. Парень, вероятно, был решительный или, как говорят в лагерях 'с душком', потому что ухитрился добраться до конечной колонны в красивой заграничной рубахе темно-синего шелка.
По мановению руки нарядчика Василенко рубаху с парня тут же 'сблочили', кинувши взамен какие-то отрепья. Парня припугнули, заставили выполнять норму в тяжелой бригаде, показали, что жизнь его висит на очень тоненькой ниточке... Он смирился и притих, а рубаха синего шелка пошла на... переплеты трех томов (третий еще только писался) и на обложку для папки с письмом товарищу Сталину. Такое письмо Рональд сочинил от лица 'дяди Валеры', как якобы автора сего исторического произведения...
Работа подходила к концу. Сюжет продолжал уже, что называется, сам собою, ветвиться, как коралловый риф... А возникали все новые персонажи, и приходилось порой возвращаться к прежним главам, переписывать их. Так было с главой об иезуитах... Мозг становился более гибким. Подчас, ложась спать, Рональд давал голове своей здание: вспомнить чье-то имя или дату, исторический факт и т.д. Вот так, из некой сложнейшей ассоциативной мозаики удалось выпутать и извлечь полное имя основателя ордена: дон Иниго Лопец Игнатио ди Лойола! Иногда эти усилия доводили автора до галлюцинаций, повышенной температуры, сердечных приступов. Ведь роман писался без взгляда на карту, без элементарного справочника. Под самый конец третьего тома удалось мельком просмотреть 'Политический словарь'. Извлечь из этого примитивного издания что-то дельное было просто невозможно, но даже беглый взгляд на карты Франции, Англии, Италии и Испании сразу несколько облегчил написание романа.
Главу он заканчивал недели за две. Когда поспевали две сюжетно однородных главы, Василенко потихоньку собирал в бане на колонне всю аристократию, до трех десятков человек. Приходили главные воры - Никола Демин, по кличке 'Рокоссовский', пятидесятилетний пахан Илья-Экскаваторщик, Костя-Санитар, затем 'сенаторы' колонны - ведущие бригадиры, лучшие ударники (обычно 'туфтовые', то есть фальшивые), лепило, нормировщик, стажер-экономист Феликс Браверман из Молдавии, Ваня-Малыш, счетовод Павел Куликов... Ведро чифиря подавалось открыто - снаружи стояли на стреме самые надежные шестерки - и так шло чтение. Успех его... не пытаюсь здесь описать. Ибо Василенко был ревнив к славе, а ни один из присутствовавших не сомневался в том, кто же сочинитель романа. Тем не менее Рональд неизменно предупреждал товарищей: хвалите, дескать, не меня, а его. Когда слушатели забывали это предостережение и обращались исключительно к автору, 'заказчик' хмурился и мучительно страдал. На другой день Рональд ощущал, что питание ухудшилось, исчезало курево и будто что-то черное нависало над его головой.
Тем временем нашелся переплетчик, создавший действительно красивые обложки из картона и синего шелка. Заказчик обрел наконец и настоящего мастера книжной миниатюры для заставок, буквиц, мелких иллюстраций, виньеток. То был... осужденный за подделку денег гравер, с двадцатилетним сроком и изголодавшимся лицом. Он украсил книгу поистине художественными миниатюрами.
Хуже было с переписчиками. Василенко выделил двух - Мишу Голубничего с его красивым, но слишком витиеватым почерком, и некого бухгалтера, который, как потом выяснилось, приходился Василенко родственником и преданнейшим слугой, чего он однако внешне старался не подчеркивать. Он был элементарно малограмотен, как и сам Василенко, а Миша плохо знал русский язык. Оба переписчика подолгу сидели над каждой страницей Рональдовой рукописи, соревновались в каллиграфии, однако лепили не меньше тридцати грубых ошибок на странице. Эти ошибки Рональду приходилось исправлять, ретушировать, порой заменять всю страницу, а это еще задерживало его писательство. Случалось, что он совсем не ложился на свою жесткую койку, а спал сидя у потухшего очага, прокопченного соляркой и сосновой смолой.
Среди лагерных читателей 'Господина из Бенгалии' Василенко нашел умного и на редкость симпатичного артиллерийского капитана, начальника штаба боевого артдивизиона наших оккупационных войск в Германии. Его осудили военно-полевым трибуналом к 10 годам. Звали капитана Михаилом Ермиловым. Это был начитанный, честный и великодушный человек, лет под тридцать, очень страдавший от черной 'романтики'. Книга Рональда ему полюбилась. Однако он считал, что взяв на себя этот заказ, Рональд Вальдек пошел на огромный риск. 'Василенко постарается непременно убрать вас, Рональд Алексеевич, как только вы поставите точку. Этот человек из грязной среды, завистливый, мстительный и едва ли вполне уравновешенный. Он побоится, что вы сможете помешать его спекуляциям с книгой. На вашем месте я перестал бы играть в кошки-мышки и убрался бы с этой колонны. Пусть роман останется немного недописанным - когда-нибудь вы к нему вернетесь!'
Вскоре подозрения Михаила подтвердились.
Само лицо Василенко выдавало какие-то недобрые замыслы, а его шестерка, второй переписчик - субъект завистливый, злой и нечистоплотный - делался то приторно вежлив, то откровенно скалил зубы и урчал в ответ на замечания по поводу ошибок в переписке...
Однажды под вечер, когда Миша Голубничий явился к Рональду на склад ГСМ с готовыми листами, лица на нем, как говорится, не было. Бледный, заикающийся, он поставил на доски стола котелок с едой, положил стопку переписанных листков в Сторонку и почти разрыдался. Его буквально колотил озноб.
- Что, плохие вести? - спросил хозяин-пожарный.
Миша только отмахнулся. Мол, лучше не спрашивайте! Просто... спасайтесь!
- Послушай. Миша! Я ведь не очень цепляюсь за это наше земное бытие. Понимаю, что ты... боишься открыть мне что-то важное. Тебя запугал Василенко? Ты обещал ему молчать передо мною?
Да. Поклялся даже молчать! Но послушайте вы меня: переходите на другую колонну. Ведь вам помогут вольные! У вас есть в управлении знакомые! Не рискуйте долее ни часом! Вот все, что могу вам сказать!
Положение Миши Голубничего было не из простых. Для того, чтобы сделать его переписчиком, Василенко пришлось назначить его на единственно вакантную придурочную должность лекпома в фельдшерском пункте. Но у Миши отсутствовали медицинские познания. Поэтому для фактического исполнения отнюдь не легких функций лагерного лепилы, или 'помощника смерти', как эта должность именуется в блатном фольклоре, нужен был настоящий медик. Таковой на колонне имелся, в лице латышского врача Поздиньша, однако по 'статейному признаку' (статья у него была 58-1-6, с 10-летним сроком) он не имел права работать в лагере на поприще гиппократовом. Держали его в медпункте тайком, проводили же по спискам бригады общих работ. Так было при вольной, точнее, ссыльной женщине-медичке, пожилой, очень больной и исстрадавшейся в лагерях (у нее было сильное обморожение ног) крымчанке, которую, в конце концов, перевели на более тихое место. Ей, конечно, грозила здесь, на штрафной, круглосуточная опасность ибо даже старая водовозная кляча, когда попадала в зону, служила объектом вожделений и покушений. Блатные в очередь становились на оглобли, и кляча понуро терпела все чисто человеческое поведение!
Добросовестному Мише Голубничему все это причиняло много беспокойства, особенно, если в зоне обнаруживались свежие венерики. Приходя в землянку к Рональду, на складе ГСМ Миша вздыхал глубокомысленно и горестно: 'У меня опять два случая заднепроходного сифилиса!' Возникло у него и вовсе непредвиденное осложнение с высшим начальством. Оказывается начальницей всей санитарной службы Управления являлась особа женского пола, притом столь непривлекательной, даже отталкивающей внешности, что не спасали и полковничьи погоны, и высокая северная зарплата: желающего так и не нашлось! Между тем, по слухам, та начальница была очень строга и требовательна к подчиненным, придиралась к мелочам и житья не давала руководителям работ. Не берусь судить, правдивы ли были эти слухи, но вольнонаемный персонал в больницах утверждал, будто главный инженер строительства сулил освобождение смельчаку, кто подошел бы ей в мужья. И вот этой-то страшной начальнице приглянулся лепила со штрафной, Миша Голубничий! Она потребовала, чтобы все сводки носил к ней только он, и обращалась к Мише в шутливо-ласковом и снисходительном тоне...
- Правда ли, что она так страшна? - переспрашивал Рональд своего переписчика. Тот в ответ лишь вздыхал и безнадежно отмахивался.
Теперь латыш-медик хлопотал в медпункте, давал блатарям порошки и таблетки, перевязывал порубы и порезы, а Миша сидел за стенкой и строчил, строчил своим каллиграфическим почерком Рональдову романтическую прозу... Придя к Рональду с последним предостережением, Миша таился недолго и признался, что ночью сам Василенко явился в медпункт, где положили заболевшего вора-суку и долго с ним шептался. Потом разговор стал слышен из-за стенки, ибо оба заговорили громко, вслух. Василенко предал вору тысячу семьсот рублей - за эти деньги вор должен убить 'батю-романиста', когда тот явится в зону, чтобы помыться в бане. Подкупленный ворюга, сразу по уходе Василенко, позвал в медпункт других блатных, составился 'банк', и к утру ворюга уже просадил в буру все деньги Василенко. Судьба 'бати-романиста' была решена!
- Вызови ко мне сюда, на склад, нашего экономиста Феликса, попросил 'батя'. - Думаю, что выкрутимся. А если нет - что же, я и не очень хотел!
Феликс пришел. Василенко он ненавидел, презирал, считал подонком и негодовал на Рональда: зачем тот помогает обыкновенному лагерному жулику рядиться в перья литератора. До сих пор Рональд только отшучивался. Теперь настала пора поговорить серьезно.
- Вот, Рональд Алексеевич, и достукались! Не я ли вас предупреждал? Попробуем, однако, воевать с Василенко по-умному!
После недолгих обсуждений, пришло такое решение: Рональд пока не должен носа совать на колонну. А Феликс уговорит Василенко послать роман (первые два тома, третий еще только шел к концу) как бы на литературную экспертизу к знатоку литературы, авторитетному для Василенко. Таким авторитетом был, например, прораб на 28-й колонне Алексей Иванов, с которым Василенко работал вместе до перехода нарядчиком штрафной. Иванов в прошлом был ленинградцем, знал толк в литературе, служил в Институте истории материальной культуры и мог произнести дельный приговор всему начинанию с романом. Надо мол ему-то и направить книгу, а то, может, там ничего стоящего-то и нет? У нас-то никто ничего в этом не смыслит!
Наступили напряженные дни: работая над концовкой, Рональд нет-нет и обернется на каждый скрип снега и шорох в дверях: не Костя ли, мол, со своим ножичком? Брр!
Нр когда в дверь действительно что-то стукнуло, оказалось, что это - еще пока не Костя! Это - Миша Голубничий понес оба романа на 28-ю!
* * *
'Эксперт' Иванов не мог долго задерживать у себя чужого ссыльного, тем более, расконвоированного зека! Он обещал просмотреть оба тома как можно быстрее и велел Мише явиться эдак через неделю...
...Рональд еще спал, когда Миша Годубничий постучал в переднее окошко землянки: у них такой стук был давно обусловлен. Оказывается, он встретил Женю (так назвалась гостья) и научил, как ей следует обойти последнюю перед озером мужскую колонну и выйти к озеру. Хорошо, что Жене попался такой встречный!
Но главные вести заставили позабыть даже ночной эпизод, ибо Миша шел от Иванова и рассказал вещи потрясающие! Оказывается, Иванов давно слышал о затее Василенко и весело над нею потешался. Когда же стал читать роман, думая поострить и посмеяться, то понял, что книгу пишет настоящий писатель. Он прочел за трое суток оба тома, требовал поскорее прислать ему последний и написал Василенко письмо, которое перед запечатыванием дал прочесть и посланцу Мише. Там говорилось, примерно, следующее:
'Я взял это сочинение, чтобы высмеять его. Прочитав, вижу, что у нас тут нет критиков для такой вещи. У нее будет большая судьба. Передай от меня глубокое уважение Р.А. (эту фразу Миша помнил дословно). Ни в коем случае не вздумай выступать единоличным автором романа - ты не сумеешь его защитить в случае вопросов. В качестве соавтора может быть проползешь. Постарайся изучить содержание и смысл романа'.
Такое 'экспертное' заключение сулило деду некий новый оборот событий!
И действительно: уже в обеденный час того же судьбоносного весеннего денька явился к Рональду в землянку сам нарядчик Василенко! В руках он держал мощный голубой блокнот. На его первой странице Рональд заметил длинный столбик каких-то слов, одно под другим, с изрядными пропусками. Что бы все это значило?
- Старик! - заговорил нарядчик тоном задушевным и ласковым! - Ты переутомляешься! Отдохни! Давай вот, отдыха для, потолкуем с тобой. Перво-наперво: я ведь гляжу на этот наш роман словно бык на новые ворота! Ведь кое-кто у нас его читает, мне, натурально, вопросы задают. А я... ничего сказать не могу. Вот, давай, объясни мне тут кое-какие слова. Буду записывать! Растолкуй, что такое палаццо? Кто такой Везувий? Где у нас будет Барселона? Кто такие иезуиты?
Записывал он ответы Рональда добрых полчаса. Потом глубоко вздохнул и грустно махнул рукой!
- Нет, старик, мне это все так быстро не освоить! Придется еще не раз нам толковать о непонятном... А время бежит и главное дело, надо роман до конца довести. Только вот что, батя! Давай мы с тобой вместях его подпишем. Желаешь? По рукам?
Рональд не выдал своей заинтересованности в судьбе романа, да впрямь ему тогда было не очень интересно, каковы будут пути-дороги этой фантастической книги, рожденной на границе тайги и тундры. Он сказал Василенко:
- Мне это не больно надобно. К твоему ходатайству перед Сталиным о помиловании я не собираюсь присоединяться: срок уже остается невелик, если зачеты не отменят. Не успеет сработать вся эта госмашина, даже если и положительно решит наши судьбы. Так что, смотри, дядя Валера, я не очень заинтересован ставить официально свое имя на моей книге.
- Так ведь ее беспременно напечатают! Тогда и у тебя интерес будет - ведь мне деньги не нужны! Мне бы только волюшку от Сталина добыть! Будем вместе его просить! А коли начнут нас спрашивать в политотделе про этот роман - тут уж пойдем отвечать вместе: я буду красиво помалкивать, а ты - об этих... иезуитах и везувиях толковать!
Так миновала непосредственная угроза гибели Рональда Вальдека от ножа наемного убийцы. Как впоследствии, однако, выяснилось, конфликт в воровском мире все же возник. Ибо вор, получивши деньги вперед, проиграл их, а Василенко стал требовать свои 1,7 тысяч обратно, поскольку надобность резать батю миновала. Вор же твердил свое: не нужен тебе батя - дай мне любой другой заказ, и я тебе представлю труп в лучшем виде! Замечу наперед, что вопрос этот разбирался впоследствии на воровском толковище другой, более строгой штрафной колонны в лагпункте ? 25. Там, в бараке усиленного режима (БУР), воры решали, как быть с деньгами Василенко. Тем временем, сам Рональд уже трудился как расконвоированный топограф строительства, и от его 'хитрой трубки' зависели замеры объемов выполненных работ, то есть практически размер пайки у работяг шести колонн и лагпунктов. Как стало известно впоследствии (это повествование было записано одним из участников толковища, Мишкой-Чумой, он же Мишка-чифирист, он же Михаил Демин
[63]
), в защиту 'бати-романиста' выступил старый вор-пахан Илья-экскаваторщик, которому по документу было уже более полвека - редчайший возраст для вора в СССР. На толковище он сказал:
'Я тоже - онанист! (Илья хотел сказать гуманист). Я тоже люблю хавать культуру. Батя-романист- человек! И к тому же- хитрая трубка! Он не гад. И к тому же - битый фрей, голубых кровей. А Василенко - это так, мелкосучий аферист. Он еще сколь ему надо у работяг накурочит. Значит, я говорю, Василенке долг не вертать. А за Костиком считать должок не Василенке, а нам, обществу. Как у нас явится надобность кого пришить - пусть Костик представит нам тело. Я кончил. Кто за это предложение?'
Оно было принято. Батя-романист остался под охраной воровского закона.
А что до романа 'Господин из Бенгалии', то и впрямь его судьба была многотрудной, но в конечном итоге победной. О ней - в будущих главах, где придется еще раз вернуться к штрафной колонне, нарядчику Василенке, заключенному капитану Мише и некой тайнописи, запечатленной в тексте романа, как предосторожность против козней Василенко, вошедшей без изменений в печатный текст этого произведения, увидевшего, в конце концов, свет примерно на 11 - 12 европейских языках... Это стало возможным лишь в конце 50-х годов
[64]
.
Глава двадцать вторая. ССЫЛЬНЫЙ ПОСЕЛЕНЕЦ
На старости я сызнова живу...
А.Пушкин
1
На счастье героя этой повести, его ангел-хранитель не вышел из повиновения Богу-Отцу, не примкнул к сонму восставших небожителей, не утратил ангельского чина и определенной ему ступени в светозарных горных чертогах; не обрек себя вечному мраку преисподней, озаряемому лишь вспышками мирового пожара войн и революций... Словом, не превратился в ангела падшего и остался верен своему высокому изначальному предначертанию...
Его охранительное, несказанной белизны и прозрачности крыло незримо и бесшумно осеняло подзащитного до самого конца предназначенной тому северной эпопеи. Ведь пройти ее до конца доводилось отнюдь не многим. Порою подзащитному грешнику приходило на ум дерзостное предположение, уж не высшей ли воле было угодно, чтобы строки этой повести смогли лечь на бумагу, свидетельствуя о неисповедимости путей ко спасению с самого дна житейских пропастей неизмеримой глубины?
Притом автор повести никогда не переоценивал масштаба своих возможностей и сил (в особенности творческих), но скромную задачу летописца судьбы, хотя бы только собственной (как частицы общеисторической), всегда ощущал как некую сверхзадачу своего существования под взошедшей над миром кроваво-красной 'звездою с Востока'...
...Нарядчик Василенко все-таки счел за благо сплавить своего батю-романиста с 33-й колонны на другую, 25-ю, разумеется, изъяв до мелочи не только тетрадки с Рональдовой рукописью романа, оба переписанных и переплетенных тома (равно как и подоспевший тем временем третий), но и все вспомогательные материалы - записки с возрастами действующих лиц, карты-схемы мест действия, морских баталий, корабельных маршрутов и сухопутных сражений, словом, весь тот вспомогательный 'аппарат', какой неизбежно накапливается у романиста, трудившегося над темой исторической. Весь этот материал погрузился в глубины знакомого торнистера с крышкой из тюленьей кожи, а сам автор, освобожденный от своих творческих забот, назначен был, как бесконвойник, топографом на трассу. Местом жительства ему сначала определили штрафную колонну ? 25, где в разнообразных трудах в топографической группе пережил он осень и зиму 51 - 52 года. Весной того же 52-го, еще всецело сталинского, назначили его самостоятельным топографом-геодезистом на дальний участок строящейся трассы 22-километровой длины. Поселили его на лагпункте ? 10, по соседству с урочищем Янов Стан, на берегу таежной реки Турухан.
Барак, где он поселился, срубили еще год назад из ароматного сибирского кедра, но он уже так пропитался запахами пота, портянок и прочих непременных элементов зеского рабочего 'одухотворения', что даже капли смолы-серы, похожей на жженый сахар и ценимой в качестве жвачки, будто бы сберегавшей зубы, отзывали уже не кедром, а махоркой. То был урожайный год на кедровые орехи, и в лагерных кострах обгорали, томились и сушились тысячи смолистых шишек. Из них потом извлекали орешки ведрами. Шли они, разумеется, прежде всего начальству, но кое-что перепадало и зекам, в дополнение к скудному государственному рациону. В этот рацион входила и рыба. Кормили работяг по преимуществу соленой кетой и горбушей. Везли их в бочках с Амура на Енисей, в те времена еще не зарегулированный и обильный своей рыбой. Ловили здесь, особенно в низовьях, не одну рыбную аристократию - царственных осетров или стерлядей, но такие промысловые виды, как муксун, нельму, сиг, уже не говоря о язях, окунях, щуках. Видимо, продукцию Енисейских рыбных промыслов отправляли заключенным... на Амуре?
Квартировали в бараке (как везде, на нарах-вагонках), две строительные бригады, каждая в 25 - 30 работяг, и несколько бесконвойников, работающих за зоной. Соседи-работяги завидовали бесконвойникам, но заметно перед ними заискивали в чаянии приношения таких благ, какие добывались в ларьке для вольняшек. Вокруг зоны с шестью сотнями з/к постепенно успели расплодиться хозяйственные службы - жилье для вохровцев и вольняшек, казарма охраны с пирамидой для оружия и пулеметной вышкой, ларек, баня, пекарня, конюшня, сараи для вещдовольствия, базы горючего, кузница, инструменталка, сортиры, столярка, помещение для сторожевых собак...
Когда герой повести появился на 10-м лагпункте, проворовался бесконвойник-пекарь вместе со сторожем пекарни. Обоих нашли пьяными в домике пронырливой бывшей зечки, ныне заведующей ларьком. Провинившегося отправили на общие работы, а на его место попросили прислать другого зека-пекаря. Вопреки ожиданиям, Управление ответило из Ермаково, что мол требуемый кадр еще... гуляет на воле! Обходитесь мол собственными ресурсами!
Притом, рассказали Рональду товарищи, прежний пекарь подходил для должности пекаря только по статейному признаку, как чистый блатарь, но не стоил доброго слова как хлебопек! Он кормил зеков сырыми буханками черного хлеба, а вольняшек столь же худо пропеченными караваями белого.
Тогда лагпункт попросил расконвоировать заключенного пекаря-профессионала, уже отбывшего на общих работах половину 'наркомовского пайка', т.е. 10-летнего срока. Но статья оказалась слишком тяжелой для расконвоирования: 58-я, с пунктом о сопротивлении властям! Старик-пекарь, проявил, оказывается, явно недопустимый уровень любви к своему храму в родном селе. Закрытию храма он и попытался воспротивиться, призывая односельчан постоять за веру и не пустить в церковь комсомольский актив и милицию.
Лагерный начальник решил покамест водить пекаря к месту работы под охраной, а топку печи и предварительные операции поручить... вновь прибывшему бесконвойнику Вальдеку, в соответствии с указаниями пекаря. Тот оказался добрым, измученным старичком, кротким и незлобивым, как иные персонажи русской литературной классики, вроде тургеневской Лукерьи. Вохра давно присмотрелась к нему еще в бригаде и прекрасно понимала, что тут нет угрозы побега или иных дисциплинарных нарушений! Старика выпускали в пекарню безо всякого конвоя, и с некоторой помощью героя повести он выдал в первый же день такой хлеб, какой, верно, некогда продавался у Филиппова в Москве! Это было нечто душистое, теплое, благовонное и тающее во рту!
Так в дальнейшем и пошло, причем старик оказался неожиданным обладателем двухтомного издания 'Войны и мира', чудом пропущенного на колонну: книги присылала жена осужденного! Рональд провел за этим чтением долгие часы (пока топилась печь или пеклись хлебы), и ему, как, впрочем, и при каждом новом перечтении, стало казаться, что он впервые вник по-настоящему в глубинную сущность толстовского романа. Все пережитое на фронте и в военном тылу, будто озарялось заново. Приоткрылись некие тайные законы национальной самозащиты русских против внешнего завоевания и сделалась понятной ставка врагов и ненавистников России ТОЛЬКО на внутреннее перерождение, т.е. ставка на завоевание России изнутри. Поэтому так жизненно необходим был для немцев в Первую мировую войну именно Ленин, а для Гитлера, во Вторую мировую так мало значили и даже внушали недоверие некоммунистические патриоты России...
Северная весна 1952 года перешла из своей первой стадии весны света во вторую, весну воды.
В Ермаково, где находилось управление стройкой и где лагерные зоны и стройплощадки постепенно вытягивались вдоль пустынного берега Енисея, украсив пейзаж смотровыми вышками, горами мусора и опилок, железными трубами подсобных предприятий и столбиками телефонной связи, начальство призывало прорабов хорошенько готовиться к паводку. А прорабы готовились вяло. Известное дело: на Руси, пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Опасность же день ото дня росла.
Даже на трассе, на отдаленных от великой реки участках, ухо приходилось держать востро. Как раз на новом участке топографа Вальдека прошлой весной 51-го года снесло полыми водами железнодорожный мост через речку Чир, приток Енисея.
В летние месяцы Чир струится в глубоком ущелье, и никто не предполагал, что мост, перекинутый над ним на высоте двух десятков метров, окажется под угрозой. Перерыв движения очень подвел тогда строителей, налетали комиссии сверху, искавшие вредительство. Новый чирский мост решили сделать надежным, постоянным сооружением. Работы над ним шли без перерывов, в три смены, трудились хорошие бригады, составленные из 'одной 58-ой', как с гордостью объясняли местные начальники приезжим, в доказательство солидности начинания. Мостовые земляные конуса отсыпали метров на шесть или восемь выше прежнего, мостовую ферму сварили из двутавровых балок и полосовой стали ? 3, береговые опоры сделали из бетона и успешно надвинули на них мостовую ферму. Чирский мост стал лучшим на трассе, гарантированным от всех климатических причуд: он висел на высоте 26 метров над обычным летним урезом воды в Чире. От 10-го лагпункта он отстоял в нескольких километрах и входил в Рональдовы топографические 'владения'.
Одноколейная трасса тут извивалась между живописными холмами. Мост картинно приоткрывался из-за поворота. На том берегу жила в землянке группа ленинградских геодезистов, занимавшихся триангуляцией. Рональд успел с ними познакомиться, как только обосновался на новом участке и начал его обследовать. Они-то и обратили его внимание на то, как быстро идет таяние снегов в распадках и ущельях. Талые воды уже сбегали в долину Чира и струились в его русле, пока еще поверх ледяного панциря, прикованного морозами к каменистым берегам.
- Заметьте, Рональд Алексеевич, - говорил старший геодезист Гармс, уже доверивший бесконвойнику свой ленинградский адрес на случай оказии в невскую столицу, - выше моста есть уширение реки озерного типа. И не одно! Лед в таких озерках бывает двухметровой толщины. Когда река вскроется, льдины могут взгромоздиться в узком ущелье. И тогда вашему мосту - крышка!
На первое Рональдово предостережение 'наверх', то есть начальнику топоотряда, сделанное по селектору, последовала непечатная брань и словечко 'паникер'! Но уже на другое утро река Чир вскрылась с пушечным громом. Когда Рональд приспел к мосту, сумасшедший поток бесновался метрах в трех ниже балок фермы, мост обреченно вздрагивал, уровень воды рос, а позади мыска, слегка прикрывающего подступ к мосту, уже грудились и напирали тяжелые массы озерного льда. Веял теплый южный ветер, но от белоголубых груд так и несло леденящим духом близкой Арктики!
На попутной дрезине с каким-то инженерным начальством Рональд вернулся на лагпункт и поднял тревогу. На этот раз ему поверили, да и начальство на дрезине, возможно, тоже подтвердило опасность.
По селектору последовал приказ из управления: выделить бригаду спасателей, бригадиром назначить топографа Вальдека, снабдить бригаду баграми, а необходимая спасателям взрывчатка, мол, следует со склада на 'калужанке' и может быть пущена в ход по указаниям сопровождающего подрывника...
...В жизни каждого человека существуют такие воспоминания, когда он не вполне уверен, была ли то явь или сон. Рональду именно так вспоминалась его танковая атака на Белоостров или боевая операция у сопки Песчаной; точно так же он впоследствии возвращался мыслью к спасательным работам у Чирского моста. Продлились они двое с половиной суток. Сменялись у него три бригады, выматывавшиеся до изнеможения, а сам он двигался и действовал как автомат. Подрывник, доставивший запас аммонала и толовых шашек, очень помог вначале: показал, как делать накладные заряды и первое время, стоя на мыске, подрывал подплывающие озерные льдины, дробил их на куски. Эти измельченные льдины поток подносил к мосту, когда вода бурлила вровень с балками фермы. Бригадники баграми пропихивали льдины под мост, не давали им накапливаться и давить на ферму. Если добрая ледяная глыба все-таки успевала ударить в двутавровую балку фермы, она вся содрогалась, рельсы напрягались и рвались, шпалы лезли вверх, а вся ферма на какие-то доли сантиметра сдвигалась на бетонной подушке. Стоявшие на мосту бригадники в оледенелых бушлатах работали баграми без минутного перерыва и вели себя как в бою.
Когда подрывник устал, его сменили ленинградцы-геодезисты, потом Рональд, оба бригадира и кто-то из вохровцев-конвоиров.
От частых глухих взрывов то и дело всплывали брюхом вверх потрясенные рыбины, чиры, хариусы и язи с красными перышками. Их приспособились вылавливать с моста и обоих берегов. Геодезисты принесли большой сачок. Отдыхавшие бригадники варили в ведрах тройную уху в дополнение к пайку. С лагпункта трижды в сутки привозили термосы-бидоны с горячей пищей, а в самую первую и тяжелую ночь мокрые до нитки, оледенелые спасатели получили по полтораста граммов 'северного пайка' или попросту какого-то технического, но оглушительно крепкого спиртяги...
На третьи сутки этой отчаянной борьбы со стихией льдин плыло уже меньше и вода в Чире стала постепенно понижаться. Работяги-спасатели покидали свои посты. Сойдя с моста и глянув на него теперь со стороны, Рональд ахнул: мостовая ферма опаснейшим образом держалась наполовину; вторая половина висела над потоком. Рельсы и шпалы были искорежены и сорваны со своих костылей. Еще бы, кажется, совсем небольшой нажим льда - и ферма просто упала бы набок, прямо в бурлящую хлябь. Рональд ясно представил себе, что выплыть из такого водоворота было бы невозможно.
Прибыли новые сменные бригады ремонтников, укрепили мощные лебедки, с их помощью ферму надвинули на прежнее место, рельсы заменили новыми, и уже на следующий день открыли вновь движение по Чирскому мосту, обязав участкового топографа держать его под непрестанным наблюдением.
Говорили потом, будто составлена была реляция о героизме людей, спасших мост от крушения. Однако то ли ее встретили холодно в высших гулаговских сферах, то ли в Москве вообще утратили интерес к пятьсот-веселой заполярной трассе, только спасатели Чирского моста никакого поощрения не получила. На том эпизод и забылся... Для работяг он мог бы кончиться и хуже!
* * *
Начал понемногу отходить 'активный слой' вечной мерзлоты, т.е. тот слой почвы, что летом оттаивает, а зимой костенеет. Геологи объяснили, что основу грунта в активном слое составляет здесь моренная глина, которую зимой не берет никакой лом, а летом из нее не выдернешь сапога и уж тем более муркиных бот заключенного! Рональд носил казенные сапоги, выданные под поручительство топоотряда, и с приходом весны начинался у него горячий сезон.
На трассе было поручено десятому лагпункту устройство водоотводных кюветов, отсыпка размытых за весну железнодорожных насыпей, разработка новых песчаных карьеров и подъездных дорог к ним - словом, все обычные, трудоемкие будничные дела, сулившие обыкновенную пайку бригадам при условии, что 'туфта и аммонал' будут умеренными и смогут сочетаться с реальными объемами в правдоподобной пропорции.
Однако среди вольняшек тревожные разговоры о реорганизации, о слиянии двух железнодорожных строек - Полярно-Уральской и Обско-Енисейской - велись уже открыто и громко. Запахло полной инвентаризацией и 'процентовкой' выполненных объемов. Начальство нервничало...
Рональд уже успел прикинуть, что на его участке приписано туфты по одним лишь земляным работам от 15 до 20 тысяч кубометров, что составляло нехватку полутора-двух миллионов рублей. На других участках дела обстояли хуже: топограф-предшественник был умеренным и осторожным туфтачом и не слишком баловал бригадиров приписками!
Вскоре Рональда предупредили: готовьтесь к полной инвентаризации!
Научил Рональда, как действовать, вольнонаемный геодезист, приоткрывший бесконвойному коллеге непочатый край туфтовых резервов...
На усадку грунта, идущего в насыпь, проект определил среднюю норму в 15 сантиметров, требовалось доказать, что грунт... осаживается у Рональда Вальдека на глубину, большую, чем эта норма.
Еще в начале строительства установили точки контрольных шурфов, строго вымеренных по нивелиру. Эта 'дневная' снивеллированная поверхность принималась за нулевую отметку. При надобности проверить глубину осадки, насыпь разрывали до нулевой отметки, а затем копали глубже и вновь замеряли ямку, когда песок в ней кончался и начинался природный материковый грунт - моренная глина... Контрольные шурфы отмечались в теле насыпи особыми сторожками и указателями, а на плане - особым значком. Почти везде эти сторожки по невежеству и халатности, строители сбивали и теряли, но предшественник Рональда их тщательно сохранил. Да и не только сохранил!
Словом, когда явились на участок инвентаризаторы с точной аппаратурой и суровыми лицами, Рональд потребовал провести контрольную проверку шурфов, ибо комиссия определила недостачу грунта в пределах 10 тысяч кубов (они подошли к делу довольно... либерально!).
Замер показал, что насыпной грунт оказался на глубине в... 40 сантиметров вместо положенных 15! Инвентаризаторы ахнули, недостача покрылась, акт составлен был выгоднейшим для участка образом и... начальник топоотряда, товарищ Корсунский, отведя Рональда в сторону, долго жал ему руку и клялся, что по окончании срока топограф Вальдек получит в топоотряде лучшую должность на лучших условиях. Один из членов комиссии, настроенный скептически, стал требовать вскрытия другого шурфа, комиссия долго его отыскивала, но, в конце концов, обнаружила и указатель и сторожок. Почти истлевшие на них пометки битумом или черной краской нельзя было и разобрать. Но грунт и здесь осел сантиметров на 40, так что даже нивелировку производить не стали, вопреки настояниям Рональда. Призрак кары за нехватку земли развеялся! И Большая Пайка работягам осталась никем не оспоренной! А посему в Книге Бытия едва ли будут зачтены в графу грехов топографам-бесконвойникам те предварительные меры, что были ими бережно и неприметно предприняты с контрольными шурфами... незадолго до прибытия комиссии!
* * *
В начале же лета 1952 года Рональд Вальдек получил еще одно топографическое поручение: разбивку нескольких жилых кварталов среди таежной целины и привязку этих жилых комплексов к местным ориентирам и топознакам.
О постройке этих, значительных по объему работ поселков сразу пошли самые невероятные слухи. Но и те вольняшки, кто близко общался с заключенными, не знали ничего определенного. Культорг КВЧ, прикрепленный к 10 лагпункту, знал не больше, чем бесконвойники: мол, строятся поселки вдоль всей трассы. А на вопрос кому в них жить культорг таинственно подмигивал и указывал на юго-восток. Культбригада КВО, составленная из бывших артистов Игарского театра, несколько уточняла намеки культорга: мол, по договоренности Вождя Народов СССР и Великого Кормчего Китая в бедную населением Сибирь должны переехать на жительство не то 30, не то 3 миллиона китайцев для того, чтобы по-братски, совместно с русским населением, осваивать сибирские ресурсы. Эта весть показалась правдоподобной и многих испугала: в братских китайских объятиях недолго русским и задохнуться!
- Сталин не даст себя так обмишулить, - говорили зеки, татуированные портретами Сталина во всю грудь (чаще, впрочем. Сталин справа - Ленин - слева).
- На дружбе с Гитлером, однако, уже обмишулился! - шелестело в бараке. - Как бы опять нам в просак не угодить!
Наконец, вольнонаемный прораб твердо заявил, что поселки строятся отнюдь не для китайцев, а для инвалидов войны и труда. -Здесь места привольные, свободные, и заживут инвалиды, старики и калеки на туруханском бреге припеваючи!
И хотя прораб говорил голосом твердым и уверенным, эта версия долго не продержалась, ибо ей противоречили условия самого проекта новых поселков: коли тут жить престарелым и калекам, то, во-первых, зачем им ясли, детсады и школы; зачем семейные многоквартирные дома, рассчитанные явно на небольшие семьи! И вообще, зачем им... здешние 50-градусные морозы, тучи мошки, безлюдье и окружение лагерных зон, пусть хотя бы и временных?
Поселок, доверенный заботам 10-го лагпункта, уже поднялся на левом берегу Туру хана, дома подведены были под крыши, трудились на строительстве хорошие бригады. Начинал Михайлов, рослый голубоглазый москвич из бывших военнопленных с 58-й статьей ('зачем выжил?'). К бригаде Михайлова прибавили еще пять с соседних лагпунктов, и начались в новоотстроенных домах даже отделочные работы - малярные, штукатурные, побелка и т. д. В домах сложили хорошие печи, в яслях и детсадах сделали двойные надежные полы, словом, поселки проектировались и принимались строже и лучше, чем зековские бараки и строения на лагпунктах ( там зеки старались и без принуды, понимая, что жить придется в бараке самим!).
В топоотряде появилось еще одно лицо - ссыльный молодой немец Андрей Андреевич, человек религиозный и очень спокойный внешне. С Рональдом он не скоро нашел общий язык, ибо оба друг друга как-то вначале остерегались. Может быть, Андрею Андреевичу показалась сомнительной история с шурфами, так восхитившая гр-на начальника Корсуновского, а может, еще какие-то крупицы жизненного опыта научили его быть сугубо сдержанным как раз с носителями фамилий нерусских, - словом, оба коллеги, вольный и заключенный, работали вместе слаженно, но молча. Потом лед отношений стал таять, они поняли друг друга и сблизились. Именно этот немец-топограф, имевший какого-то высокопоставленного родственника в Москве, приоткрыл Рональду истинный смысл нового, жилищного строительства в местах, столь отдаленных и мрачных. Оказывается, поселки строятся... для расселения евреев из обеих столиц России: с берегов Невы и Москвы-реки евреи должны быть перемещены на берега Туруханские, Обские, Енисейские или Колымские... Произойдет это после больших судебных процессов, героями которых будут академик Иоффе и другие выдающиеся лица с громкими еврейскими именами ('Чего им еще надо было? Все имели, как буржуи жили, а родину все равно продали, сионисты проклятые!'). Для подготовки этих процессов уже с осени поднята была компания против безродных космополитов... Исподволь уже готовили громкое дело злодеев-врачей, особенно выигрышное: подумать только! Отравили Горького, Менжинского, Куйбышева, а теперь замахнулись на самого Вождя Народов, спасенного лишь бдительностью чекистов и патриотки Лиды Тимашук. Гнев народа должен был переполнить чашу народного терпения! Намечалось в верхах, что газеты опубликуют гневные резолюции московских и ленинградских рабочих митингов с категорическим требованием - вон сионистов из обеих столиц! А затем и из южных республиканских столиц и всех важных областных центров! Долой пятую колонну Израиля из всех щелей, где она свила свои гнезда. И для того, чтобы рабочие требования удовлетворить быстрее, продемонстрировать ярче слитность партии и народа, надобно загодя... приготовить жилье для сотен тысяч переселяемых сионистов! Ибо Турухан для них - много суровее Биробиджана, где им и то не понравилось! Пусть теперь здесь попробуют мошку покормить!
2
Человеку свойственна радость при виде доброго дела рук своих. Автору этой повести доводилось видеть, как улыбается гончар звону еще теплого глиняного кувшина; как праздновали плотники и хозяева постройку новой избы; как мастер-палешанин сам дивится неожиданно яркому узору, только что им рожденному на лаковой шкатулке...
А вот герою этой повести и всем его товарищам не довелось увидеть завершения их северной железнодорожной стройки, куда вложили они и свой скорбный труд, а кое-кто и дум высокое стремленье. Было их на 500-веселой стройке, как говорят, триста тысяч. Проверить это число будет непросто даже будущим историкам, скажем, в XXI веке, но руководители строительства называли именно эту цифру в доверительных беседах.
Через полтора десятилетия появится в 'Новом мире' эссеобразная 'Мертвая дорога'. Напишет ее человек, глядевший с самолета, как где-то внизу копашатся в комарином болоте подневольные люди. Повесть же эта пишется человеком, который, копашась внизу, в комарином болоте, глядел вверх, на мелькнувший в облаках силуэт алюминиевой птицы, что несла куда-то к югу гуманного эссеиста... Поэтому, если в эссе и повести не все совпадает - вините в этом... различие точек зрения!
В первой книге 'Горсти света' автор уже упоминал, что, в отличие от человека западного, не имеющего уверенности в завтрашнем дне, советский человек, на любой ступени общественной лестницы, не имеет уверенности даже в следующем часе. И уж вовсе, можно сказать абсолютно бесправным и беззащитным является советский заключенный.
В сентябре 1952 года, согласно собственному обещанию, начальник топоотряда товарищ Корсунский дал Рональду Вальдеку, заключенному бесконвойному топографу, подписать обязательство - после освобождения остаться на той же работе по вольному найму. Освобождение благодаря зачетам рабочих дней при отличной оценке должно было осуществиться зимой, в феврале-марте 1953-го (по приговору ОСО - 4 апреля 1955-го).
Но тут-то и приспел приказ свернуть строительство дороги!
14 октября 1952 года, т.е. через месяц после подписания своего обязательства, Рональд Вальдек не был выпущен из зоны на работу, у него отобрали пропуск, инструменты и журналы работ, деловые бумаги и части проекта. Он был уже предупрежден, что работы свертываются, но все еще надеялся 'уцелеть' на стройке; в обед собрали группу заключенных, назначенных в этап. Переодели - отобрали, например, сапоги и полушубок. Посадили в прокуренный вагон-теплушу, привезли в Ермаково. В последний раз он мельком взглянул на 33-ю колонну, где написал своего 'Господина из Бенгалии', на 25-ю, где трудился целую зиму на общих, на просторное Вымское озеро, по берегам уже оледенелое; в тот же вечер этап погрузили на баржу. Погода подгоняла - это был последний караван на юг, потому что у Енисея ледовые забереги грозили бедой тонкостенным буксирным судам. Пассажирская навигация уже закончилась.
Этап для нормального, особенно интеллигентного, зека обычно является эталоном, вершиной физического и нравственного страдания. К нему надо морально себя готовить, иначе можно не выдержать. Надо преодолеть ассоциации: такие же баржи служили для многих этапов... подводными или глубоководными гробами. Если обстоятельства требовали - нагруженную людьми баржу выводили в глубокое место и топили. По рассказам, так были уничтожены в 1939 году соловецкие узники, которых грузили для перевозки на материк, в Карелию, на Беломорканал. Одних перевезли, других погребли заживо в море. Это связывали с тем, что финны будто бы планировали удар по Соловкам... Отличный повод, чтобы избавиться от неугодных и чуждых... Заключенным на 500-веселой стройке было известно, что и на этом строительстве одна баржа с людьми затонула в Оби, по дороге в Новый Порт. Было ли это сделано с умыслом или случайно - Ты, Господи, веси! В той барже утонул один из близких друзей Рональда, осужденный по 58-й.
Теснота в трюме - обычная. Человек на человеке. Люки сперва закрыты, потом приоткрываются, когда вохра приглядится к этапникам и поймет, что опасаться в этом человеческом месиве некого.
Верховодят и хорохорятся блатные. Молчат затравленно 'фашисты', т.е. 58-я. Много юродствующих, пресмыкающихся, готовых за пайку, за малейшую мзду, вроде окурка, предать, ползать, лгать, доносить, унижаться...
* * *
Поначалу Рональд сидел в проходе, опираясь на чью-то спину. Но его скоро узнали в лицо ('батя-романист' и он же 'хитрая трубка'!) и устроили поудобнее. Он смог лечь на спину и отключиться.
...Сначала пришли из далекого детства слова первых его молитв. Их сменили стихи. Немецкие баллады, потом Волошин, брюсовский 'свет вечерний на твоем лице', Блок и Гумилев. Они привели цветные сновидения. Очень ясно представились картины из собственного романа. Англия париков и кринолинов, когда рыцарски настроенные флотские офицеры Британии пропускали из вражеского французского тыла разодетую по моде куклу 'Мадлену', чтобы английские леди не отстали от последних парижских фасонов и причесок. Воевали мужчины-англичане с мужчинами-французами. Ни английских, ни французских дам, равно как и модельеров, война не касалась! И кукла возвращалась в Париж, чтобы в точно назначенный срок совершить такой же рейс к берегам Альбиона...
...Кукла 'Мадлена' плывет из Кале в Дувр на носу французского пакетбота, минуя бортовые орудия сторожевых британских фрегатов и береговых артиллерийских батарей. Даже неспокойные воды Ламанша благожелательно улеглись, а паруса пакетбота чутко улавливают дуновение попутного бриза.
Плеск волны за деревянным бортом. И свисток встречного судна. Это - уже не пакетбот, а туер 'Ангара', и не воды Ламанша, а Казачинский порог на Енисее. Туер помогает буксиру и барже одолеть белопенную стремнину порога. Рональду освободили место на нарах: позаботился бывший театральный электрик. Сновидения туманятся...
Теперь грезится прошлогодняя северная весна, расщедрившееся для конца здешнего апреля солнце, радужные сосульки на делянке геодезистов близ Чирского моста. И образ молодой женщины в меховом капоре...
...Приехала она на Север ненадолго, по приглашению дирекции Ермаковской средней школы, поддержанному месткомом управления. Намеревалась помочь учителям-словесникам разобраться в особенностях сибирских диалектов и собрать здешний 'фольклор' для научной конференции, намеченной в Томске.
Даму в капоре интересовали здесь только старые поселения, вроде Ермакова или Янова Стана. Она искала встреч с местными рыбаками, охотниками и промысловиками. Но стройка так их всех разбросала, так изменила местность и условия жизни, что приезжая уже отчаивалась: интересных языковых сборов не предвиделось! В Яновом Стане она повстречала ленинградских геодезистов, и те познакомили ее с бесконвойным топографом, тоже лишь недавно появившимся в этих краях и тоже, мол, неравнодушным к фольклору и этнографии.
Сначала они бродили вдоль трассы, причем Рональд более всего старался никому не попадаться на глаза! У него в сторонке от дороги, в глухом распадке, уже был свой очаг. Шалаш, густо оплетенный свежей хвоей, с таким же хвойным ложем, прикрытым шкурой, уступленной ему геодезистами. Было в этом убежище и подобие печи, точнее, кострища, обложенного крупными обломками камня, умеющими долго хранить и излучать тепло. Вход заделывался особой завесой, дым уходил в потолочную дыру, потом Рональд ее закрывал и печь распространяла теплую благодать...
Здесь он рассказывал гостье о своих фольклорных наблюдениях, и она поначалу кое-что записывала. А потом... перестала записывать и только слушала рассказы о здешних людях, о театре, природе и тайнах Севера, что так труднодоступны людям с 'Большой Земли'.
Вскоре она неожиданно уехала, передав через ленинградцев, что будет помнить своего северного Вергилия долго и серьезно, в надежде когда-нибудь увидеться снова, под другими небесами... Было ли все это во сне или наяву - этапируемый заключенный Рональд Алексеевич Вальдек, осужденный по 58-10, часть вторая, сроком на 10 лет, конец срока, согласно формуляру - 4 апреля 1955, - никому поручиться бы не мог!
...В Красноярске его направили на лагерный пункт, где заключенные обслуживали речную базу Норильскстроя на правом берегу Енисея. Назначили, как водится в местах незнакомых, в 'тяжелую' бригаду, строившую речной причал. Бригада работала по пояс в ледяной воде, устанавливала береговые ряжи из могучих бревен, и тут-то опять легко могла бы подстеречь героя повести погибель, если бы не помог бывалый и ловкий зек, бывший летчик, ныне - работяга в конторе порта.
* * *
В недавнем прошлом - сталинский сокол, ныне - сталинский лагерник, Вадим Алексеевич Вильментаун
[65]
наделен был от природы двумя завидными качествами: отменной физической крепостью и рыбьей пронырливостью.
Он и в лагере еще не успел утратить той барственной холености кожи, какая обретается еще в юности чадами привилегированной московской элиты - некогда буржуазной или дворянской, ныне - партийной. Эта барственная холеность щек, губ, ногтей, волос, ресниц, ушных мочек, ступней, коленок свидетельствует о просторном родительском жилье где-нибудь в Покровском-Стрешневе, Серебряном бору, или поселке Сокол, о летней даче под старыми соснами и о хорошо дозированной спортивной подготовке с гимнастикой, лыжами, теннисом, футболом в команде юниоров, купанием до морозов и хоккейном лидерстве на самодельном дворовом катке (женская холеность требует еще и умеренной косметической гигиены, парижской парфюмерии и, разумеется, особых видов физкультуры, вроде фигурного катания или легкой атлетики).
Димин отец - конструктор авиаприборов; брат отца, Димин дядя, - один из зачинателей советской авиации. Этот старый авиатор погиб в разгар ежовщины, но племяннику удалось окончить аэроклуб Дзержинского района Москвы, поступить в Борисоглебское летное, выйти из него летчиком-истребителем, а к 1943 году, сменив несколько летных частей, попасть наконец, в самое что ни на есть элитарное военно-воздушное соединение - авиационную дивизию под командой самого сына Сталина, Василия...
В звене он летал ведущим, но недолго. Участвовать в крупных сражениях ему не довелось. Дивизия дислоцировалась под Орлом и начинала готовиться к важным действиям на Орловско-Курской дуге. Случилось ему однажды совершить успешный разведывательный полет над немецким аэродромом в Орле. Снятый им аэрофотоматериал позволил подготовить бомбардировочный налет на этот важный военный объект в германском тылу. Димин полк прикрывал эскадрилью бомбардировщиков. Звено истребителя Вильментауна оторвалось от эскадрильи и было атаковано 'Фокке-Вульфами'. Сам он рассказывал, что в этом по существу первом своем воздушном бою смог продержаться считанные секунды, сбил наседавшего на него немецкого аса и выбросился с парашютом из своего подожженного ястребка. Тут же был схвачен немцами и как военнопленный доставлен в Орловский централ, служивший гестаповцам так же исправно, как до того (и после того!) служил бериевцам.
Все, что дальше произошло с Вадимом Вильментауном, уложилось впоследствии в авантюрную повесть, отрывки из которой мелькали на газетных полосах. Были тут мытарства по фашистским лагерям военнопленных, сперва на оккупированной русской земле, потом - в глубине Германии. Было две попытки групповых побегов, повлекших за собой отправку в страшный лагерь Дахау. В одном из его филиалов Вадим сблизился с французским коммунистом и уже в последние дни войны отважился на новый побег, приведший его в расположение американских войск, только что вступивших в Баварию.
Он упорно добивался от американцев, чтобы те передали бывших узников Дахау советскому командованию, хотя один из переводчиков довольно четко обрисовал Вадиму, какая участь его ждет в Советском Союзе. Вадим был уверен, что картина нарисована нарочито мрачными красками, и настаивал на своем.
Эшелон, украшенный цветами и лозунгами о том, как радостно Родина встречает своих сынов, пересек советскую границу, как сотни ему подобных, увозивших из Европы и сынов, и дочерей России, бывших пленных, перемещенных, завербованных насильно и добровольно, эмигрировавших еще до немцев и при немцах, граждан советских и российских, включая старые казачьи сотни, власовские дивизии, белые военные формирования и всех тех, кого союзническое командование предавало Сталину. Судьбы этих преданных Европой русских людей окончились на виселицах, вместе с дряхлым Красновым на норильской и воркутинской каторге, в заполярных и карагандинских рудниках, как об этом впоследствии поведает миру Солженицын. Сотни их встречались и Рональду Вальдеку. Что касается Вадима Вильментауна, то спецпроверочка, которой он был подвергнут в особом лагере под Уфой, окончилась для него благополучно: его освободили 'по чистой', демобилизовали и даже официально не препятствовали ему искать применение себя в авиации гражданской, поскольку военная для него закрылась. Пытался он восстановить и партийный стаж, ибо успел еще в истребительном полку вступить кандидатом в партию. Естественно, что ответы получал уклончивые, а затем и прямо отрицательные: мол, коммунисты в плен не сдаются! Все попытки доказать, что это утверждение ложно и что в плену он вел себя так, как должно именно коммунисту, вызывали холодно-презрительное отношение. Ни один отдел кадров не брал его на летную работу. А желание летать было сильно, тем более, что ничего другого он покамест и делать не научился.
Помогли старые отцовские связи и неуемная настойчивость. Министерству геологии потребовались летчики в самой глуби Сибири в помощь изыскательским партиям на самолеты, насмешливо именуемые 'кукурузниками'. В эскадрилью этих 'кукурузников' Димка Вильментаун и определится, кое-как одолев трудности, связанные с нерусской фамилией (старым пилотам она была известна еще со времен дореволюционных!), плохой анкетой (два года плена в фашисткой Германии!) и репрессированным дядей (о последнем он просто умалчивал в анкете). К тому же, приходилось изворачиваться и в отношении сведений о родном отце: Димка, указывал, будто отец погиб на фронте в первые дни войны, но где, как и в качестве кого отец в те дни подвизался, Димка ничего не сообщал ни ближайшим друзьям, ни отделам кадров. Уклонялся он от ответа на сей пункт и в беседах с Рональдом, поэтому у того сложилось впечатление, что Димкин папа разделил судьбу брата-авиатора, притом взят был, по-видимому, перед самой войной... Словом, требовалась вся изворотливость молодого Вильментауна, чтобы в итоге все же взять в руки штурвальчик 'кукурузника' в Сибири.
Работал он усердно, радостно, помогал геологам, чем мог, вошел у них в доверие, набрал прекрасных характеристик (это он умел делать мастерски!), однако по десяткам мелких примет неизменно и постоянно чувствовал над собою пристальный взор недреманного ока. Приметы свидетельствовали, что он живет, пишет письма, звонит по телефону, беседует с новыми товарищами... будто под незримой, но четко ощутимой стеклянной крышкой, как растение в оранжерее. Настроение портили и дела в его неокрепшей собственной семье, ибо там, в Москве, подрастала маленькая дочь и полувдовствовала за годы войны ее мать, Димкина жена, с которой он провел, может быть, меньше часов вдвоем, чем, скажем, с любой официанткой из офицерской столовой! Одна из них, кстати говоря, уж очень ему нравилась, да и она сама присматривалась к нему с явным интересом! Что же касается до законной половины, то та, по собранным от соседей сведениям, не слишком остро тосковала об отсутствующем муже, утешаясь обществом некоего модного эстрадного певца. Димка Вильментаун уже твердо решился на развод, но не слишком с ним торопился, опасаясь лишних новых осложнений в своей многострадальной анкете!
Между тем, эскадрилью, где он служил, передали другому ведомству - гигантскому комплексному комбинату на севере Красноярского края. Благодаря своим отличным характеристикам от геологов Димка и здесь, в городе Красноярске, где эскадрилье отвели место на плоском енисейском острове в городской черте, был замечен начальством и даже временно назначен командиром этой эскадрильи, весьма пестрой по составу и неслаженной в работе. Димкины административные меры, направленные к укреплению дисциплины среди пилотов, не принесли ему популярности у товарищей и не очень обрадовали начальство, которому пришлось разбирать многочисленные жалобы на временного руководителя эскадрильи: у начальства и без того хватало кляузных дел в самом Красноярске и там, в северном граде металлургов Заполярья. А недреманное око копило и копило 'материал'...
И когда в одном из полетов над средним течением реки Ангары пилот Вильментаун потерпел незначительную аварию, ему поторопились, что называется, пришить дело чуть ли не о транспортном бандитизме. Под следствием Вильментаун держался неосторожно, допускал в камере довольно рискованные высказывания, и, для верности и надежности, следствие дополнительно пришило ему еще и статью 58-ю, пункт 10-й, сиречь антисоветскую агитацию. Обе статьи по совокупности потянули на полный наркомовский паек, то есть на 10 лет лагерей с последущими ограничениями. Взяли его под арест, кстати говоря, на квартире той самой хорошенькой официантки, чьими ласками он уже давненько, как он сам полагал, пользовался монопольно, не деля их с прочими посетителями столовой... Эта молодая русская женщина, коренная сибирячка с решительным и самоотверженным характером, полюбила поднадзорного пилота (он подробно рассказал ей всю свою историю и не скрыл о недреманном оке, под коим живет) и стала считать свою связь с ним как бы навечной. Он же в разговорах с Рональдом называл ее своей женой, пусть покамест еще и 'нерасписанной'. Она носила ему в лагерь передачи, махала из-за проволоки синим платочком и, будучи вызванной на допрос как свидетельница, встала за Димку горой и настаивала на его невиновности. Рональд проникся к этой женщине немалой симпатией. Через проволоку он видел ее складную и крепкую фигурку, мог различать большие серые глаза и меховую шапочку, сидевшую на маленькой кудрявой головке изящно и мило.
Вот этот-то бывший летчик и смог выручить из новой беды Рональда Вальдека, угодившего, по отсутствию лагерного блата, в бригаду особо тяжелых и опасных работ на причале. Димка Вильментаун успел вовремя поговорить с самим главным инженером базы, человеком добрым, умным и отзывчивым. Бывший сталинский сокол объяснил главному, что, мол, з/к Вальдек будет надежным исполнителем любых топографических, геодезических и прочих инженерных заданий портового начальства и гноить его на причале, в ледяной воде Енисея, просто не имеет смысла... Вильментаун уступил (это в лагере - услуга немалая!) свою собственную должность Рональду, а сам перешел за него в бригаду. Действовал он весьма уверенно: его здесь знали как бывшего начальничка, в воду, разумеется, не послали, да и всю организацию работ на причале решили изменить на более человеческий лад, как впрочем, давно предлагали поступить сами работяги. Их, разумеется, никто не слушал, а Вильментауна послушали сразу. Рабочие вздохнули облегченно, сам Вильментаун перешел от них на должность кладовщика, к которой давно стремился, а Рональд стад инженером-приемщиком энергетического оборудования, отправляемого на дольний Север.
...Вадим Вильментаун был холодно расчетлив и не альтруистичен. И Рональд Вальдек интересовал его не только как товарищ по несчастью и сосед по лагерным нарам. Вадим присматривался к людям, хоть как-то связанными с печатью, литературой, журналистикой.
Его знакомство с Рональдом началось в бараке вечером, в самый день прибытия баржи с новым северным этапом. Как только Вильментаун услыхал от этапников, что прибыл некий 'батя-романист', бывший летчик позаботился освободить новичку место на соседней вагонке.
- Скажите, вы не знакомы с Ильей Оренбургом? - заинтересованно осведомился летчик у 'бати'. И целый вечер Рональд слушал рассказ Вадима о его перипетиях. Когда Рональд признал, что из этого повествования можно при некоторых манипуляциях с истиной создать развернутую новеллу под названием, скажем, 'Крылатый пленник' и что такая тема ему самому, Рональду Валь деку, в принципе не чужда и посильна, Вадим отказался от идеи обратиться к Илье Григорьевичу и решил всячески способствовать скорейшему освобождению будущего автора задуманного произведения. Цель его - вернуть сталинского сокола в его родную стихию - в авиацию!
Вечерами они вдвоем сочиняли прошение о пересмотре дела летчика Вадима Вильментауна. На милосердие местных красноярских органов Вадим не уповал - не для того они его сажали, чтобы так вот за здорово живешь разжалобиться да выпустить! Показания против Вильментауна давали люди, крепко его невзлюбившие, например, один из пилотов-разгильдяев, списанный им за пьянку из эскадрильи. Брат этого пилота занимал пост в краевой прокуратуре и отлично знал, что недреманное око давно присматривается к человеку, прибывшему... легко сказать! из американского тыла в Германии! Такой просто не может быть чистым, несмотря на данные проверки в спецлагере. Ну как же так? Чтобы американцы не завербовали отпускаемого на родину? Чтобы они упустили такую возможность иметь в СССР своего шпиона? Если такое допустить... зачем тогда и органы существуют? У недреманного ока есть железный, неизменный закон, нигде не записанный, но строжайше соблюдаемый практически: лучше посадить десять невиновных, чем упустить одного виновного! Закон, завещанный самим Лениным! Так при нем действовала ЧК. Так должно действовать недреманное око и сегодня! Поэтому Вильментаун - за прочной решеткой.
Прошение получилось обстоятельным и, как будто, весьма убедительным. Пошло оно в Москву с оказией, неофициальным путем, минуя местные красноярские инстанции.
Ответ последовал через лагерную спецчасть и не оставил никакой надежды на пересмотр дела: сиди, мол, и не рыпайся!..
* * *
Накануне Дня Советской армии, 23 февраля 1953, Рональда Вальдека вызвали в УРЧ. Дали расписаться в том, что с учетом заработанных отличным трудом зачетов рабочих дней, он, з/к Вальдек, вместо 4 апреля 55-го обретает свободу 21 февраля сего, 1953 года. Однако...
В связи с немецкой национальностью он должен проследовать по этапу в место назначенной ссылки - в Енисейский район Красноярского края, на соединение с семьей, имеющей прибыть туда же.
Это был гром среди... зимы! Поднять бунт и требовать пересмотра графы о национальности? Переделал ее в формуляре злонамеренный следователь, и он будет доказывать свою правоту. Дело затянется. И может действительно затронуть и близких: Федю на его 4-м курсе Зооветеринарной академии, сестру Вику, Ольгу Юльевну. Они все пока в Москве, а поднимешь шум, - начнут тревожить и их... Лучше просто подписать и следовать в одиночестве к месту ссылки по нацпризнаку! Ссылаемых по такому признаку ныне миллионы, а наций, подлежащих рапрессированию, около полутора десятков: тут и немцы, и болгары, и греки, и татары крымские, и балкарцы, и калмыки, и карачаевцы, месхи, и ингуши, и чеченцы, и еще какие-то кавказские народности, чем-то не угодившие Сталину и Берии, организаторам этой неслыханной акции. На Кавказе осуществлял высылку генерал Серов. По лагерям уже было много очевидцев высылки - беспощадной, поголовной и кровавой. Стреляли по любому беглецу, кто пытался проскользнуть мимо сакли в горы... Били детей, скот, отцов и матерей очередями из автоматов, в упор, при малейшей попытке к сопротивлению и неповиновении. А как при этом неодолима была вера в Вождя, внушенная ежечасной пропагандой, ясно было из фразы, весьма частой у пострадавших и посаженных: 'Товарищ Сталин не знал!'
...Главный инженер базы напрасно ждал своего 'освободившегося' сотрудника. Его продержали в лагере два лишних дня, ибо пришла инструкция не выпускать никого перед праздником Красной армии! Они с Вадимом мрачно сидели на своих нарах в бараке и обсуждали всевозможные планы на будущее. Самым существенным в них было во что бы то ни стало сохранить дружбу, работать над новеллой 'Крылатый Пленник', искать юридической поддержки Вадиминого ходатайства и про себя, втихаря, подумывать и о... рывке, коли все остальное окажется безрезультатным! Утром, в понедельник 24 февраля, Рональд обнялся с Вадимом, проверил адреса и пешком через весь город, следом за вооруженным конвоиром, зашагал к пересыльной тюряге, что лепилась у подножия той самой горы, где красуется видимая отовсюду часовенка, служащая главным ориентиром и приметой города над Енисеем. Кстати, реку перешли по льду - моста еще тогда не было.
В тюрьме его приняли, как обычного арестанта: стрижка наголо. Баня. Прожарка. Шмон без милосердия. И... снова камера. Под номером 20. Эдак, человек на сто, кабы даже не больше!
* * *
Тюрьма в начале срока, конечно, пугает, подавляет, отталкивает, но эти эмоции несколько облегчаются тем, что человек попадает в этот мир впервые и невольно испытывает еще и известное любопытство, даже какую-то гордость: вот, мол, и я сподобился познать эти тайны!.. Но тюрьма в конце десятилетнего срока ничего таинственного не таит и лишь глубоко угнетает зекскую душу!
В этапной камере Красноярской пересылки народ подбирался бывалый! Из Тайшет лага, Озерлага, Дубровлага, Караганды, лагерей Мариинских, словом, как кто-то пошутил 'от Потьмы до Тотьмы'. Шла вербовка ссыльных на железнодорожную стройку под Енисейском, и Рональд записался кандидатом в топографы, однако сокамерники почему-то выражали скептицизм и плохо верили в надежность вербовщиков. Ибо они, похоже, были не из ГУЛАГа, а какая же желдорстройка без ГУЛАГа! Так, что-то несолидное! Интересно, что скептицизм (или осведомленность?) бывалых зеков оказался оправданным, и стройка развалилась еще до начала подготовительных работ. В дальнейшем это обстоятельство даже осложнило судьбу Рональда - работу пришлось подыскивать!
Наступил март. Прибыла группа украинцев из Тайшетлага. Они разместились позади Рональда, на общих здесь нарах, в нижнем ярусе. И вот, в ночь на 5 марта он услышал в их углу шелестящий полушепот:
- Сообщение о болезни. По радио - медицинский бюллетень... Состояние серьезное.
Другой голос: - А в случае чего... кого ж на его место?
И первый, на чистом украинском, в раздумий: - Мабудь, Микита буде... Во подлийше его... немае!
Герой повести затаил дыхание. Понятно было, что речь - о Самом. Значит, дни его сочтены. Как это отзовется на народе, на стране? Ведь вся она шагу без него ступить не могла, как приучили думать народ! Вспомнился предновогодний приступ друга-пианиста в театре, его глубокая вера, что вместе с котом ус-с-сатым уйдет из нашей жизни вся скверна, все Зло... Но ему самому, Рональду Вальдеку, в это не очень верилось.
Следующий день прошел в мучительном неведении: новеньких не поступало, но чувствовалась какая-то особенная напряженность во всей атмосфере тюрьмы. Волновались блатные - они тоже в немалом числе были представлены среди кандидатов на этап. Разумеется, это было не мелкое ворье, а такие рецидивисты, какие уже не считались 'социально близкими' и кого тоже наметили в ссылку или на спецпоселение (среди них были и 'националы', т.е. жулики из репрессированных наций). Но большинство этих воров были чистыми русаками, вели себя шумно, однако 'фашистов' не задирали, понимая, что жить предстоит с ними в ссылке, где они, воры, не унизятся ни до какой черной работы, а 'фашисты' будут, вероятно, как везде, руководить делами; и обижать их заранее явно не следует. Да хватало блатарям и своих распрей. К примеру, - свара между 'суками' и 'ворами', искусственно разжигаемая гулаговцами, приведшая к истреблению очень многих представителей преступного мира, притом, как казалось Рональду, как раз наиболее 'благородных' рыцарей этого особого мира.
Уже под вечер 5 марта надзиратель предложил группе арестантов, у кого имелись деньги, сходить в тюремный ларек. Рональд был в очереди последним, и, покупая банку яблочного джема, рискнул спросить шепотом у ларечницы: 'Ну, как там, здоровье-то самого?..' Та, скосив глаза на конвоира, глазевшего в сторону, на товары, шепнула одними губами:
- Умер!
Рональда будто по ногам ударили, так они подогнулись от волнения. А тут - бегущий навстречу солдат охраны, криком, обращаясь к надзирателю, что уводил группу в камеру:
- Скорей, скорей! Уводи побыстрее! А то опоздаешь на построение. К траурному митингу!
Значит, сомнений нет!
И когда за ним закрылась камерная дверь, он задержался у раздаточного окошка, откуда слышно было всем, и внятно произнес:
- Товарищи! Братцы! Сейчас передали сообщение: товарищ Сталин скончался!
Ответом камеры было гробовое молчание в течение двух-трех минут. А потом, из 'блатного' угла слова:
- Ну, тут мы ничем помочь не можем! Следом, из того же угла, тихий, приглушенный смешок...
Уже в следующую ночь, на 6 марта, после того, как надзиратели помешали блатным учинить в 20-й камере шутовское погребальное шествие (блатари завернулись в простыни, взяли в руки какие-то подобия свечей, слепленных из хлеба иди свернутых из бумажек, и двинулись с гнусавым пением вокруг столов и нар), Рональд, когда камера успокоилась, услышал вдруг странные звуки, довольно мелодичные, из тюремного коридора: что-то волочилось по каменному полу со слабым металлическим позвякиванием.
Рональд тихонько, в носках, подбежал к двери и заглянул в глазок, чуть приоткрытый снаружи. Мелькнуло ему в коридоре странное ведение: надзиратель шел по коридору и в обеих руках тащил связки наручников. Притом, не простых, а самых строгих. Вырабатывала их Бескудниковская мастерская ХОЗУ МВД, и назывались они по номенклатуре изделий ДЕТАЛЬ НОМЕР ТРИ. Эти наручники служили самым жестоким видом наказания, точнее пытки, заключенных, преимущественно рецидивистов-утоловников. Рональд ни разу не видел, чтобы они применялись к 58-й. Уголовники же боялись их, как огня. Мало кто выдерживал пытку этими наручниками более 40 минут. При малейшем движении руки защелкнутый у запястья наручник тихонько звякал и его зубчики заскакивали на следующую ступеньку, сжимая руку, врезаясь в кожу, потом и в кость.
Человек обычно с ревом падал в обморок от нестерпимой боли в суставе, боли от врезавшегося наручника. Так вот, на глазах Рональда Вальдека целых две связки этих 'деталей ?3' надзиратель волок к выходным дверям в самую первую ночь после объявления о смерти Вождя Народов и 'лучшего чекиста страны'...
20 марта этап подготовили к отправке. Подали к тюрьме крытые брезентом студебеккеры. Этапников усадили на скамьи, но очень тесно. Завывал ветер, мела метель, просторы енисейские угадывались лишь смутно. Было острое ощущение Азии, совершенно чужой европейцу. И страшной. В этапе следовало человек около ста на трех больших грузовиках. Снова конвой, собаки, вохра, мат и бестолковщина. А везли-то... 'вольных граждан страны!'.
Повезли на Север, в сторону Енисейска, но кое-кого должны были высадить в Аклаково
[66]
, где лесозавод нуждался в рабочих руках. На первой остановке в Большой Мурте Рональд вошел в столовую и заказал лучшее мясное блюдо - котлету! При этом он первый раз за все годы неволи получил в руки ... вилку!
...'И большое познается через ерунду', - писал Маяковский.
Глубинный, символический смысл мирового события - внезапной кончины Сталина, чье бессмертье казалось абсолютом, - постигался умами и сердцами заключенных людей - лагерников, камерников, этапников - не сразу и не прямо! Вести шли не от начальства - оно, видимо, прямых инструкций не получило и просто воздерживалось от каких-либо суждений и объяснений. По-прежнему в камеры не допускались газеты (блатные из них кроили карты) и не проникали волны эфира... Только обрывки слухов, подхваченных случайно, питали возбужденные умы Рональдовых сокамерников. Обсуждать, перетолковывать эти слухи было слишком опасно - народ вокруг был чужой, сборный, 'непроверенный'. Герой повести, в одиночку выдернутый из лагеря, не встретил среди этапников ни одного игарца, абезьенца, ермаковца или кобринца... Лагерный же опыт предписывал соблюдать давнишнее правило матери, Ольги Юльевны: 'абер'с науль хальтен!' То есть, в приблизительном переводе на язык страны Лимонии: 'не разевать хайла!'
Однако событие так переполнило все общественное сознание России, да и остального мира, так потрясло саму душу огромной страны и каждого человека в ней, что в подневольных умах срабатывала простая интуиция. И помогали закрепощенному духу очнуться какие-нибудь случайные наблюдения и 'ерундовские' детали... Вот куда-то поволокли жестокие наручники: значит, надобность в них отпала? В этапном грузовике -скамьи, будто для людей, а не для зеков... И не полсотни впихнуто, а десятка три, все же повольготнее. В общую столовую пустили... Вохра в том же зале, вместе с этапниками уселась, ту же котлету с лапшой ест... Вилки дали, в лагерном обиходе запрещенные, как 'колющие и режущие'... И слышно, будто главою советского правительства стал Маленков Георгий Максимилианович - имя-то какое... дореволюционное! И очень обнадеживало еще одно имя рядом - Георгий Жуков, назначенный верховодить вооруженными силами. Сталин его после войны прижимал... А что до Хрущева, то, вопреки мнению соседей-украинцев ('бо подлийше его немае'), герой повести, на своих путях журналистских, с Никитой Сергеевичем встречался, писал репортажи о его речах и докладах, слышал о нем нечто положительное в годы ежовщины - он будто бы тогда возражал против применения пыток к старым большевикам: стало быть, прямо-таки гуманист! А прежние сталинские соратники - Молотов, Каганович и, главное, Берия, хоть и выступали над гробом с траурными речами, оказались в правительстве как-то заслоненными фигурами Жукова и Хрущева... Правда, сталинские органы оставались всецело в руках маршала Лаврентия Берия, и, кроме ничтожных послаблений, вроде дозволения съесть котлету вилкой, пока перемен к лучшему ждать было трудно! Лагерные этапы на ссылку шли прежним порядком, амнистии, как того чаяли оптимисты, никакой не последовало, тюремный и этапный режимы оставались в главных чертах прежними... И лагерные вышки по-прежнему торчали главными ориентирами по всей Сибири, по всему Северу России...
В городе Енисейске памятник товарищу Сталину был весь в венках и цветах. Их явно освежали и обновляли - прошло-то с официального дня смерти (он внушал людям сомнения, ибо скептики считали, будто Вождь был уже мертв, когда публиковались Правительственные сообщения о болезни) - более двух недель - и траурные венки из еловой хвои, перевитой лентами, теряли бы свою свежесть... Енисейский Сталин царил над площадью на фоне краеведческого музея. Старый, некогда губернский город, уступивший первенство Красноярску, когда там прошла железная дорога, хранил следы былого губернского величия: солидные каменные дома купцов и контор, прочные церковные строения и живописный монастырский ансамбль, несколько колоколен и красный минарет татарской мечети, мощеные улицы, здание гимназии и библиотеки, довольно обширной, пристань над обрывом, широкий, неоглядный простор Енисея и по всему горизонту синеющая кайма тайги - все это сулило этапникам, кому предстояло жительство в самом городе, некоторые виды на сносное существование, по крайней мере, в смысле чисто пейзажном...
Этапников разместили сначала в какой-то школе, пустовавшей по случаю каникул, однако в первый же вечер блатные успели зарезать енисейского горожанина, и весь этап посадили, так сказать, под домашний арест. Потом его рассортировали 'по статейному признаку': блатных куда-то направили всех вместе, бывшую 58-ю объявили из-под ареста освобожденной, однако предварительно дали подмахнуть документ, где спецпоселенцу предписывалось еженедельно, в установленный день и час являться на регистрацию к коменданту (следовал адрес, номер комнаты и фамилия лейтенанта). Документ кончался следующим пунктом:
'В случае обнаружения спецпоселенца на расстоянии, превышающем 5 километров от места указанного ему поселения, он будет отвечать в несудебном порядке 20 годами каторжных работ'. Следовала подпись спецпоселенца... Рональд поставил ее аккуратно и осведомился, как обстоят дела с железнодорожной стройкой, куда он еще в тюрьме завербовался. Комендант сообщил, что стройка пока откладывается, работу придется подыскать другую, но сам он в этом помочь не может. Равно, как и с квартирой, искать которую можно у горожан...
- Вас, впрочем, товарищ Вальдек, - добавил лейтенант, - назначили на жительство несколько севернее Енисейска, в связи со стройкой, куда вы собирались поступить. Я выясню, разрешено ли вам оставаться у нас, в Енисейске. Пока можете устраиваться временно. Как уж сумеете!
Он побрел по чужой, незнакомой улице чужого, северного города. Как везде, улицы и здесь были бездарно и казенно переименованы: 'Рабоче-Крестьянская', 'Ленина', 'Максима Горького', 'имени Перенсона'...
Для первой прогулки он избрал 'Рабоче-Крестьянскую'. Она тянулась от центра к окраинному Татарскому кладбищу... Три четверти городской застройки были деревянными - типичные сибирские дома в два этажа, под четырехскатной крышей, со ставнями, крыльцами, кирпичными печными трубами. Морозец изрядно поджимал, но метеорологи обещали ветер, метель и снегопады. Неуютно, когда крова над головой нет! Не в комендатуру же обращаться, чтобы спрятала от бури!
Лица прохожих, впрочем, как-то обнадеживали. Много интеллигентных, пристально глядящих на встречного, лиц. Одна, писанная красавица северного типа, Рональд даже обернулся вслед этому прекрасному женскому лицу. Но очень нарядна, с легкой походкой и такой ясной полуулыбкой, какую никто бы не сохранил после этапов и пересылок: значит, местная? Но одета по-московски, а скорее, пожалуй, по-питерски...
Начинало смеркаться. Уже где-то на подходе к городу из заречья летел обещанный буран. И тут ангельское крыло снова простерлось над грешным героем этих страниц...
Спасение пришло в образе старика с топориком, в коротком тулупчике, по-старинному перетянутом кушаком. Он медлительно плотничал перед своим недостроенным домом, шкурил еловую слегу. Свежесрубленный, еще не конопаченный пятиоконный дом, фасадом на Рабоче-Крестьянскую, уже подведен был частично, под крышу и, похоже, старик трудился над будущей стропильной ногой... Клинышек его седенькой и реденькой бородки был чуть сдвинут вбок, что свидетельствовало о привычке отжимать его левой рукой, подпирающей подбородок, пока правая выводит ученые строчки...Господи, да ведь это сам... товарищ директор того исследовательского института с международным именем, где полжизни проработала Катя.
Это он, севший 16 лет назад, как говорили, преданный Бела Куном; кандидат в члены ЦК, автор спорной теории об абстрактном труде, атакованной сталинскими ортодоксами; посаженный вместе с его ученой женой, Беллой Борисовной Бреве, специалисткой по русской истории нового времени, защитившей докторскую незадолго перед посадкой...
- Не узнаете, Степан Миронович
[67]
?
- Боже мой, Рональд Алексеевич! Давно вас... то есть давно ли вы... здесь? По костюму догадываюсь, что недавно... Где и как устроились?
- Еще нигде и никак... Я здесь - с нынешнего утра.
- О! Белла! Белла! Ты слышишь: приехал Рональд Вальдек! Муж нашей Екатерины Кестнер! Скажите, как она-то? Как ее здоровье?
- Скончалась... до моей посадки. Наш Ежик убит в Германии. Ну, а я вот, пока в Енисейске. Федя скоро институт должен бы закончить...
- Послушайте, Рональд Алексеевич, вам необходимо поторопиться! Ступайте на улицу Перенсона, дом сто тридцать седьмой. Там СЕГОДНЯ съехал студент, занимавший угловую комнату. Бегите и проситесь! Хорошие старики-ссыльные, давно здесь осели.
Буря уже налетела на город. Нужный номер дома он различил в чистой догадке. Добрые старики приняли его, как только он назвал имя Степана Мироновича и Беллы... Он перекрестился на икону, попросил позволения лечь, и слушал ветер в трубе русской печи... Ангел-хранитель крестообразно сложил оба белых крыла над первым вольным кровом своего подзащитного. А над Енисейском двое суток бушевала редкостной силы пурга, и когда она стихла и солнце озарило наметанные снежные сугробы, герой повести глянул из обеих окон своей угловой комнатки, сквозь узоры изморози на типичнейший пейзаж новой социалистической Сибири: левое окно выходило на тюремный замок, окруженный белокаменной стеной в три человеческих роста с вышками по углам, где за пулеметами, в меховых тулупах, дежурили стрелки охраны ('попки'). За стеной отчетливо виднелось кирпичное кубическое строение главного тюремного корпуса с видимыми над стеной оконными щитками-намордниками. Правое же окно комнаты глядело прямо на кладбище, даже на два - ближе было русское, подальше - татарское, первое - с крестами, ясно различимыми сквозь морозное сверкание этого утра; кладбище же татарское издали казалось просто красивой хвойной рощей, со слабо намеченной к ней тропою, в то время как место упокоения православных так и манило к себе настежь раскрытыми воротами с ликом Спасителя над ними и широкой подъездной дорогой, покамест еще не полностью разметенной после метели...
Старики-хозяева так привыкли к этому пейзажу, что находили в нем даже приятность, прежде всего практическую. У них не было родных, и в случае кончины - толковали они про это с чисто русским, крестьянским спокойствием - похороны были бы делом рук добрых соседей, а затруднять им эту обязанность старики не хотели бы...
- Видите, везти нас будет недалечко, а гробики... вон они, готовенькие, в сарае припасены: как размету двор, так покажу вам, сам строгал и красил, и лаком покрыл... Побольше - тот для меня, поменьше - для нее... Просим у Бога, чтобы уж обоих нас вместе к себе прибрал, ну, да уже в этом - Его воля! Ежели один из нас молитвенником за другого останется - все одно, недолго ему одному бедовать, и знать будет, что постель ему приготовлена.
...Лекцию о трудоустройстве прочитал Рональду Степан Миронович. Он намекнул, что кроме официальных рабочих мест, крайне ограниченных для ссыльных и спецпоселенцев, есть и еще некоторые иные возможности, однако пока от подробностей на эту тему уклонился. Рональд спросил его о встреченной красавице, и запомнившиеся ему приметы сразу помогли выяснить, что красавица является вольной дамой, по специальности она детский врач, работает в больнице и в городе очень известна. А приехала сюда из Горького к мужу-инженеру, конструктору судов на подводных крыльях, автору первой такой советской 'Ракеты', чем-то, не угодившему органам и получившему срок и ссылку. Инженер слывет чудаком, мало с кем знается, а жена-красавица его любит и надеется на просвет впереди.
Степан Миронович же, несмотря на свою подчеркнутую лояльность и строго соблюдаемую партийную дисциплину в высказываниях на любые темы, питает не слишком большие надежды вернуться к московской научной деятельности и поэтому решил построить в Енисейске собственный дом: в любом случае он сослужит добрую службу! Либо обеспечит долгую удобную енисейскую фортуну своим строителям и владельцам, либо, при обороте наиблагоприятнейшем, будет продан какому-нибудь состоятельному енисейцу, любителю простора, тепла и света из окон. Средства же на постройку, притом немалые, получены от родных, от продажи кое-какого московского имущества и... от 'трудов праведных', здесь, в городе исполненных, о коих мол покамест распространяться не след!
Забегая вперед, нелишне здесь раскрыть этот секрет, ибо он уже едва ли сулит кому-нибудь неприятности, став достоянием читателя. Да и едва ли все это совершалось в полной тайне - знали истину, верно, и некоторые енисейские партийные власти.
В городе был Педагогический институт, тогда - самый северный в России. И его кафедра истории, ректорат, другие кафедры - все это остро нуждалось в настоящих, крупных специалистах-марксистах. А Степан Миронович и Белла Борисовна имели десятки ученых трудов, были известны мировой науке, в Енисейске же занимались выращиванием поросят, коз и огородных культур. Это, кстати, кое-какой доход обеспечивало, тем более, что покупали у них свинину, молоко и овощи добрые знакомые, и на колхозный рынок Белла Бреве, доктор наук, в фартуке продавщицы отправлялась редко. Покупателей обычно хватало у нее и без рынка! Но, конечно, эти доходы были только незначительным вкладом в постройку. Главный заработок давали... ученые диссертации, кандидатские и докторские, написанные супругами... под чужими именами, подобно тому, как Рональд Вальдек сочинял свой роман для Василенко... Рональду стали впоследствии известны и названия диссертаций, и фамилии 'авторов', под коими они и получили официальное признание, но оставим их на совести этих 'авторов'. Это ведь все та же туфта, без которой в СССР 'не построили б канала'!
...Сын Федя выручил своего ссыльного отца из нужды! По первой же папиной-телеграмме московский студент Федор Вальдек кинулся к тем из старых отцовых и маминых друзей, кто был в состоянии материально помочь. Профессор Винцент вручил ему 600 рублей, и Рональд Валек прожил на них два месяца, просто отдыхая от пережитого и восстанавливая старые связи, покамест в форме лишь эпистолярной. Написала ему и жена, мачеха Феди, о желании приехать в Енисейск хотя бы в отпуск, чтобы обсудить с мужем дальнейшие жизненные перспективы. Рональд ответил ей ледяным письмом и посоветовал от поездки отказаться. В конце марта 'Красный Рабочий' напечатал невыразительную и нарочито невнятную заметку об амнистии, дарованной наконец Советской властью уголовным преступникам, имеющим первую судимость и приговор до 5 лет. Люди знающие, вроде Степана Мироновича и его супруги, сразу окрестили эту амнистию БЕРИЕВСКОЙ. А неясность ее формулировок они объяснили намерением 'припудрить мозги' буржуазному Западу, дабы оставить ему надежду, будто амнистия дает известные шансы и 'политическим', которые в СССР тоже числятся как бы 'уголовниками'...
...Почти сразу после бериевской амнистии на все города близ железнодорожных станций обрушилась целая лавина новых, неожиданных бедствий: началась небывалая вакханалия убийств, грабежей, взломов, пожаров, насилия. Со вскрытием сибирских рек бедствия распространились и на такую глубинку, как городок Енисейск. Алчущее добычи жулье, заскучав от пароходного безделья, быстро смыкалось в группки и целые банды и спешило кинуться на любую пристань покрупнее, сулившую хоть малый шанс на поживу. По всему течению Енисея это произошло в начале лета, но даже в апреле стали появляться в аэропорту города Енисейска крупные блатари с немалыми деньгами и карточными колодами. В этом маленьком промежуточном аэропорту между Норильском, Игаркой и Красноярском садились рейсовые самолеты ИЛ-14, идущие с Севера. Среди их пассажиров становилось все больше уголовников, ухитрявшихся обращать свои тысячные выигрыши в 'дефицитные' тогда авиабилеты.
Эти пришлые друзья народа радостно встречались с амнистированными собратьями из енисейской тюрьмы, и... улицы старого Енисейска сделались далеко не безопасными не только белыми ночами, но и белым днем!
На первых порах самому Рональду терять было нечего, кроме перекроенного лагерного бушлата. Им заменили романовский полушубок перед этапом из Ермакова. На Красноярской базе Рональду удалось его слегка перешить и подлатать. Но для енисейских поисков работы он не годился, ибо сразу выдавал с головой бывшего лагерника. Поэтому домохозяин одалживал своему жильцу осеннее стариковское пальтецо, теплую фуражку и кожаные сапоги вместо лагерных кирзовых, уже изрядно подносившихся.
В этом обличии он и обращался в различные енисейские учреждения, но везде встречал лишь удивленные взгляды и довольно решительные отказы. Кое-где его спрашивали подозрительно, не из амнистированных ли он, и было очевидно, что, пожелай кто-либо из них ступить на стезю добродетели, пришлось бы ему туго подтянуть поясной ремень! Сунулся он, в частности, в фотографию, ибо имел кое-какой опыт в этой профессии, но заведующий крохотной лабораторией сразу дал понять, что на столь 'чистый' вид труда нечего ссыльному и надеяться.
- Вы бы в Горкомхоз обратились, - благожелательно посоветовал он, как впоследствии выяснилось, тоже отбывший лагерный срок и еще не восстановленный в правах, - там, говорят, освобождается должность водовоза. С реки в бочках развозят воду по учреждениям. Ездил бывший учитель, с высшим образованием. Но, кажется, на днях отсюда выбыл. А на ассенизационной бочке ездит старый режиссер из Москвы. Его у нас так и называют: режиссер-ассенизатор. Вечерами он в Доме Культуры начинал вести кружок самодеятельности, но и то - только в общественном порядке. Кстати, в том же Доме Культуры балетный кружок ведет жена, вернее вдова ... Колчака. И отзывается о своем бывшем муже с большим уважением.
Обнадежил Рональда главный инженер местного дорожного управления, товарищ Воллес, крупный мужчина атлетического сложения с интеллигентным лицом и темными выразительными глазами. Он велел заполнить анкету и сказал, что в начале лета потребуется топограф в изыскательскую партию, где две вакансии уже заполнены ссыльным болгариным и отбывшим срок грузином. Полагаю, что ссыльный немец не испортят этот небольшой ансамбль, - добавил он весело. - Покамест - ждите весны!
Наконец, эта робкая северная весна неслышно подступила и к Енисейску. И принесла столько тревог и хлопот, что отвлекла от обычных насущных дел. Старики-домохозяева готовились к навигации по-своему. Во дворе, примыкая к крыльцу, была у них устроена теплица, где выращивались ранние огурцы и помидоры на продажу пассажирам-северянам, готовым платить цены, недоступные енисейцам. За свежий огурец давали три рубля - стоимость бутылки хорошего вина. Огурцы уже поспевали в искусственном тепле, и хозяева заботились о них куда нежнее, чем о собственной телесной потребе.
У героя повоем появились в городе знакомые - здешние друзья Степана Мироновича и Беллы Борисовны: скрипачка Левия, дочь расстрелянного еврейского писателя-антифашиста, члена разогнанного Сталиным известного комитета... Ее тетка, советская дипломатическая работница, сосланная на Север после долгой работы в Нью-Йорке. Пианист-харбинец, преподаватель музыки и пения в педучилище и руководитель хора в пединституте и Дворце Культуры. А однажды у ворот этого института, где висело большое объявление об условиях приема его факультет русского языка и литературы, Рональд Вальдек остановился в раздумьях о том, почему бы ему самому не набраться храбрости и не предложить институту свои услуги. Ведь его характеристики (правда, довоенные) были блестящими, читал он в московских вузах целый спектр дисциплин, от истории русского языка до курса немецкой фонетики, от литературы древнерусской до современной советской и, разумеется, мог бы после интенсивной подготовки освоить здесь любой из учебных курсов такого рода... И забыл бы о Москве и тамошних своих корнях. Учил бы здесь эту сибирскую молодежь и полюбил бы весь здешний край... на весь остаток жизни!.. Вот, скажем, открываются курсы подготовки в институт. Может, хотя бы для такой элементарной работы его сочтут пригодным? Все же это не... ассенизация!
Он посоветовался с новыми знакомыми, а заодно и с инженером Воллесом. Тот, выслушав рассказ Рональда о факультете особого назначений для работников ГУЛАГа и о том, как сам тогдашний Нарком утверждал составленную Рональдом программу, дал ему совет написать заявление на имя Берии и просить разрешения на педагогический труд в Енисейске.
...А тем временем с громом вскрылся Енисей, и ледяные поля, как белые дредноуты, тронулись с места и, грохоча, надвигаясь друг на друга, пошли на Север, сокрушая на своем пути все, что могли зацепить и подхватить. Весь город выходил на берега, а прибрежные жители всерьез готовились к возможным бедам: подвальные окна и продухи густо заливали смолой, варом, битумом. Смолили баркасы, в чаянии затопления; багры и прочие снасти доставали из-под спуда и держали наготове. Когда среди льдин, близ берега, несло добрую лесину, старались добыть ее из воды себе на потребу.
Ледоход имел здесь несколько стадий: когда проходил Енисей - массы льда горами оставались на берегах. Эти глыбы зеленого льда подбирала Ангара. Ее мощные воды (старики умели различать их среди струй енисейских) переполняли русло Енисея, и быстрое течение уносило лед дальше, на Север. Последней стадией было прохождение огромных ледяных масс с реки Тасеевой - словом, здешний ледоход становился недели на полторы событием номер один. А за ним следовало и наводнение! В год 1953-й оно было сильным. По городским улицам плавали лодки и плоты. С приречных улиц снесло несколько строений. Залило подвалы. Рональд трое суток помогал своим хозяевам ладить перемычки и переносить из подвала вещи и запасы. Не одолели они напасти - погибли все посевы в теплице, смыло землю, разрушило печь, залило погреб с картошкой, подмыло полы в сарае. Вода стала почти вровень с полом в доме; начали было выносить мебель, да старуха махнула рукой - будь, мол, что будет! Где-то возник на реке большой затор, вроде искусственной плотины. Самолеты спецслужбы вылетели на бомбежку затора. Ветром донесло глухой отзвук взрывов... И вода заметно пошла в городе на убыль. Стариков-домохозяев это уж почти не обрадовало: труды их Енисей успел разорить. Рональд ободрял их и с неделю помогал с уборкой и ремонтом. Упорные старики снова принялись за свои тепличные посевы, как только восстановили повреждения. А пароходы вместо богатых северян стали высаживать... амнистированных уркаганов. Участились в городе большие кражи, пошли слухи об убитых женщинах, чьи тела обнаруживали то в дровах, то в рыбачьих челнах на берегу. Мужчины ложились спать, зарядив ружья картечью, или брали топор под руку... И все-таки волшебное слово амнистия, хоть какая-никакая, но амнистия вселяла надежду и перетолковывалась по-всякому.
- Когда же нам-то послабления будут? - вздыхали старики-домохозяева, мечтавшие, как оказалось, воротиться куда-то под Калугу.
Даже сам Степан Миронович переходил от сомнений к надеждам. Трижды он переспросил Рональда, в каком виде тот оставил Северные городки, что предназначались выселенным евреям. Рональд пояснил четко, что городки в основном готовы, приняты особой комиссией, пока что, действительно, сданы под охрану сторожей, с замками и пломбами на дверях. Сам Рональд, впрочем, в окончательной сдаче их участвовать не успел - при нем они были лишь вчерне приготовлены к приему будущих обитателей... Впрочем, теперь... может быть, переменится и этот план десемитизации столиц?
Насколько велико было смятение умов видно хотя бы из того, что Степан Миронович не только одобрил идею о Рональдовом прошении на имя Лаврентия Берии, но даже помог строже и более четко сформулировать это послание. Более того, сам задумался о том, не последовать ли такому примеру. Однако как старый член партии все же поостерегся 'выскакивать' прежде времени с просьбой о трудоиспользовании по гуманитарной специальности. Подождать, мол, надо каких-то намеков свыше...
- Впрочем, лично вам, Рональд Алексеевич, естественно обратиться к руководителю органов, - размышлял он вслух, - в его аппарате, возможно, есть ваши студенты, да и сам он, быть может, вспомнит, что принимал вас у себя в кабинете, чтобы утвердить программу факультета...
В мае Рональд прошение отправил, а недели через две уже осознал, насколько ошибочен был выбор адресата: 11 июня мир узнал о крушении 'ближайшего соратника товарища Сталина'. Промелькнуло что-то смутное о начальнике следственного отдела Рюмине, о прекращении 'дела врачей', о разжаловании патриотки Лиды-доносчицы, а одновременно о послаблениях колхозникам-неплателыцикам налогов и обложений, о смягчении займовой политики. Но ссыльных по-прежнему держали 'согласно подписке', и никто из начальства не сулил им облегчений!
3
А героя повести томила мечта об институтских кулуарах, научной библиотеке, студенческой толчее в буфете и профессиональных спорах словесников в учебной части. И хотя он уже был зачислен топографом в штат поисковой партии местного ГУШОСДОРа МВД и готовился к выходу в поле, ноги сами несли его каждый день к красному кирпичному зданию бывшей гимназии, ныне вмещающему аудитории и кафедры северной алма матер будущих педагогов 'краевого масштаба'...
И однажды, когда он в сотый раз перечитывал знакомое объявление о приеме, его окликнули по имени...
...Лица, молодого и вдумчивого, он не смог признать сразу. Потом выяснялось, что изменилась прическа и не та шапочка, а нынешняя городская одежда совсем не похожа на давешний экспедиционный наряд... Рональдовой гостьи в Ермаково.
Оказывается, за истекшие годы окончила в Москве институт, оставалась в аспирантуре, теперь командирована сюда преподавать русскую литературу будущим историкам.
- А как же диалектология?
- Пока что в отставке. Вы-то, Рональд Алексеевич, в каком ныне положении? Как с пересмотром дела?
Он все объяснил. И прямо осведомился, были ли случаи, чтобы ссыльные специалисты вели в институте какие-нибудь семинар или курсы.
- Боюсь вас разочаровать, тем более, что мой отец, если бы не погиб в заключении, тоже стоял бы сейчас перед дилеммой - умственный труд или физический... Должна сказать: в нашем институте к ссыльным относятся плохо. Преподавателям знакомство с ними запрещено. Приказано даже не обращать внимания на попытку поздороваться...
Он проводил Марианну Георгиевну
[68]
до ворот ее казенной квартиры. И теперь ему стало казаться, что их встреча на заполярной трассе имела еще более раннюю предысторию... Ему смутно вспомнились в аудитории московского института и чуть скошенные рубинштейновские веки, и внимательный взгляд, и две косы, ныне сплетенные в одну, уложенную венцом вокруг головы...
Она тотчас же подтвердила, что узнала его сразу, еще в Ермаково, но там просто не захотела напомнить заключенному, собиравшемуся остаться топографом на заполярной трассе, о его былом положении в столице, безнадежно утраченном...
Прямо намекнула, что имела неприятности в институте за дружеские отношения с одним ссыльным пианистом... Грустно улыбнулась при расставании, еще раз просила не сердиться за откровенное суждение касательно полнейшей иллюзорности его педагогических мечтаний.
* * *
Утром следующего дня - это было 13 мая - она попалась ему навстречу. Оба издалека узнали друг друга, но... за полусотню шагов до встречи она резко свернула на чье-то крыльцо и закрыла за собой двери. Он понял, как нежелательна ей эта встреча: спаслась она, очевидно, в чужом парадном. Он даже задержался за ближайшим углом, проверить догадку. Так и есть: вышла из дверей и продолжила прежний путь, не оглядываясь. Этот маленький эпизод стал каплей, переполнившей чашу Рональдова терпения. Овладело им что-то вроде амока, как в краснопресненской пересылке, когда он в одиночку дрался с блатарями крышкой от параши...
Вдруг все стало безразлично -последствия, наказания, собственное будущее, даже судьба семьи... Он выскочил на енисейский берег, остудил лицо на холодном ветру, глянул на бескрайнюю рябь и лесные дали - но душа остывать не хотела, не могла! Думал о Вильментауне, о десантных кораблях из его рассказа, о том мифическом самолете, что будто бы сел на краю тундры... Слух этот насмерть перепугал вохру ближайших лагерных колонн. Эх, сейчас бы сюда такой самолет! - вырваться отсюда, поведать обманутым людям Запада о том, что их ждет, если те же порядки воцарятся там, где сейчас так мало дорожат свободой...
'Что ж мечтанья - спиритизма вроде...' Нет, не то, не то! Надо действовать в мире реалий, в мире ГУЛАГа, амнистированного жулья и бесправных интеллектуалов, с которыми не желают здороваться знакомые дамочки... И действовать... немедленно!
Чем он, собственно, заслужил национальную ссылку? Какой он, к чертовой бабушке, немец? Чем химия его крови отличается скажем от крови здешнего коменданта? Трижды участвовал в рукопашных боях, командовал боевыми операциями на фронте, чуть не полведра этой 'неполноценной' крови впитала болотистая почва под Белоостровом... Ну, репрессирован отец! Ну, классово-чуждое, непролетарское происхождение! Вот и все придирки к нему. Мало было отсидеть ни за что ни про что восемь лет, так теперь еще на цепи держат! Цепь коротка - 5 км от будки! Поймают подальше - 20 лет каторги!
Шагал теперь к своей комендатуре, все убыстряя шаги. Воллес, инженер-дорожник, уже возбудил ходатайство о допуске на трассу трех ссыльно-поселенцев для изыскательских работ, покамест в пределах 60 км в сторону краевого центра...
Рональду теперь такой радиус действий казался слишком малым. Отсюда бы не на 60, а тысячи на три-четыре километров перелететь, до какого-нибудь Пржевальска на берегу Иссык-Куля, где уж верно не повстречаешь женских укоризненных взглядов из знакомых очей...
Он задержался всего чуть-чуть в коридоре, перед дверью коменданта. И услышал робкий женский голос с еле приметным немецким акцентом. Немолодая женщина толковала соседке, как ее 14-летняя дочь была вчера изнасилована солдатом комендантского взвода. Тот 'мимоходом' затащил ее в кусты рядом с их жильем.
- Так ведь она же немка? - дивилась собеседница, по говору украинка. - Какой же с него спрос за немку? Чего вы от коменданта хотите? Думаете, он за немку заступится? Ни боже мой! Напрасно идете!
Рональд походкой тигра метался перед дверью, но так и не выяснил, нашлась ли управа на солдата-насильника. Права, по-видимому осталась украинка, потому что мать отмахнулась от ее расспросов и ушла с заплаканными глазами. И тут же Рональд, резко рванув дверь, ринулся в кабинет.
То, что здесь потом происходило, трудно поддается последовательному описанию.
Лейтенант с погонами внутренних войск исполнял комендантские обязанности верно всего несколько месяцев, видел покорных, понурых, сломленных людей и проникся сознанием собственной непогрешимости. Ему едва исполнилось 20 лет, и диктаторские функции еще не успели изуродовать его нравственно. Сперва он напускал на себя строгость, ссылался на занятость, на начавшийся обеденный час, грозил даже вызвать солдат (а затем действительно требовал их с испуга из тюремного замка), но, в конце концов, сдался, вынул из стола несколько листов бумаги (их понадобилось шесть) и начал излагать на этих листах Рональдову претензию о неправомерности ссылки. Грамотность коменданта едва ли превышала уровень 4-го класса неполной средней школы, и в каждое слово он норовил всадить ошибку или две, а в таких словах как 'Вальдек', 'национальность' или 'крещение' он ухитрялся ляпать до пяти. Фамилию героя он писал то 'Спардек', то 'Партак', то 'Бадтер'. Рональд с железным хладнокровием поправлял его, диктовал слова по буквам, формулировал сам свои требования, пока кто-то из комендатуры, обеспокоенный тем, что происходило в кабинете, не пригласил сюда главное начальство всеми внутренними делами района - самого майора Королева, начальника райотдела МВД. Услышав еще из коридора властный тон пришельца и слабый голос коменданта, Королев не вошел, а ворвался в комнату, схватил телефонную трубку и перво-наперво вызвал 'спецконвой', грозно поводя очами и сверкая орденскими планками.
- Что это тут у тебя за громило командует? - прорычал он лейтенанту.
С ледяным спокойствием 'громило' заявил, что на фронте он действительно громил немецкие штабы, а уж здешнюю лавочку не помилует, коли все его требования нынче же не будут выполнены. Надо заметить, что амок, овладевший Рональдом, не ослабел, а лишь усилился с появлением старшего начальника. Вспоминая потом все происшествие, он понимал, что едва ли действовал по собственной воле - что-то высшее (или низшее?) в него вселилось и им всецело распоряжалось, подсказывало ему слова и жесты.
В коридор с громким топотом вошли конвойные, а перед окном, у Рональда на виду, остановилась их машина защитного цвета, похожая на пожарную, с сиденьями по обе стороны разделительной стенки.
И он с каменным спокойствием продолжал диктовать и поправлять ошибки коменданта, и перечитывать каждую страницу. Документ сочинялся в форме вопросов и ответов, наподобие протокола допроса, и долженствовал доказать, что допрашиваемый Рональд Вальдек не причисляет себя к национальности немецкой, ибо исповедует православие, окрещен по русскому обычаю в Решемском монастырском Троицком соборе, воспитан в русском духе, отличился против фашистов в войне, уничтожил столько-то солдат и офицеров противника и требует освобождения от ссылки...
Уже наступила темнота, город подмигивал огоньками своих подслеповатых окошек, оба начальника вспотели от напряжения и утомления, когда документ был закончен и, по категорическому настоянию Рональда, подписан лейтенантом и майором.
- Пока я не получу уверенности, что документ поедет фельдегерьской связью, ни я, ни вы оба отсюда не уйдем!
И лишь когда пакет был опечатан, занесен в книгу и вручен вызванному курьеру под расписку, Рональд поднялся, пожал обоим начальникам потные руки, прошествовал мимо конвойных солдат и, не оглядываясь, бодро зашагал по темной улице.
Силы его оставили внезапно.
Он упал на чью-то скамью и долго лежал, рискуя простыть. Когда поднялся и поплелся дальше, в голове все путалось и кружилось, как после тяжелого опьянения. До дома он добрел едва-едва, никому не смог объяснить, где он был и что делал. Его долго тошнило, и он с трудом выпил чаю. Никакой уверенности в том, что его действия были правильны, у него не осталось. Он ждал, что его вот-вот заберут, и сжег кое-какие бумаги и письма. Видел очень страшные сны и к утру чувствовал себя так плохо, что боялся выйти на службу. Там с грехом пополам повозился с выверкой нивелира, и сам главный инженер Воллес велел ему идти домой и лечь. Кое-как он служебное время отбыл, уже за столом в конторе, сочиняя какие-то деловые бумаги. Воллес это оценил как служебное рвение и сказал что-то одобрительное, а при уходе посоветовал 'поправиться пивком'. Он по-своему истолковал самочувствие подчиненного!
...Еще через несколько суток Рональд вдруг увидел, уже под вечер, женскую фигуру у своей калитки. Марианна Георгиевна! И не одна, а с маленькой девочкой. Хозяин открыл им калитку и обе направились к ступеням крыльца. Рональд поднялся навстречу, и девочка весьма громко и отчетливо произнесла:
- Здъяствуй, папа!
Квартирант дома сего мгновенно справился с радостным удивлением и в том же тоне отвечал:
- Здравствуй, дочка! А... как же тебя зовут?
* * *
Она сделалась частой гостьей стариковского домика на улице Перенсона, и уже теперь не она, а он сам взывал к осмотрительности и осторожности: неровен час, углядит начальство институтское эти визиты к ссыльно-поселенцу, или просто последует донос в комсомольскую организацию, где Марианна продолжала состоять на учете, несмотря на некоторое 'превышение' комсомольского возраста. Бродили по обоим кладбищам, особенно по пустынному, почти заброшенному татарскому, там цвела сирень, благоухали травы и распускались сибирские цветы, очень красивые, стилизованные и лишенные запаха.
В конце мая он уехал со своей партией на трассу и ночами потихоньку, с попутным автобусом, мчался в город, чтобы в самый глухой час ночи прокрасться к ней на второй этаж казенного дома, а перед восходом солнца рвануть обратно, на трассу, к нивелиру, реечникам и товарищам по партии. А иногда поездку совершала она, доезжала до речки Шадрихи, приветствовала его ссыльных коллег, занимала на дневные часы шалаш или избушку, где они вечерами вели свои камеральные работы, заполняли журналы и варили ужин. Девочка оставалась в городе на попечении бабушки или совершала вояжи вместе с мамой и очень мило произносила слова, следом за старшими: вода в Шадрихе - минеяльная! Так ее и прозвали Рональдовы коллеги 'минеяльная вода Шадриха'...
Кончился этот дорожный роман, как оно и положено в стране победившего социализма. Бдительная кондукторша автобуса написала донос на 'учителку' из Пединститута, которая 'ездить в шалаш к зассыльному немьцю'. Донос поступил в деканат, комсомольскую организацию и партком. Учительницу пригласили на 'проработку'. Люди советские знают, что это такое! Сравнимо лишь со средневековой дыбой, но пытка ведется не физическими приемами, а моральными. Ей велели выбирать: он или работа в Пединституте и членство в комсомоле.
Марианна выложила на стол комиссии свой комсомольский билет (получала она его в тыловой армейской части, куда была призвана с институтской скамьи, когда положение Москвы стало угрожающим), а вместе с билетом еще и заранее приготовленную справку от районного психиатра.
Вся районная медицина была в Енисейске ссыльной, кроме номенклатурных должностных лиц с партийными билетами; практиковавшие врачи - хирурги, терапевты, зубные, детские, гинекологи - отмечались у коменданта точно так же, как и Рональд. Были они из Прибалтики, с Кавказа, из прежних немецких колоний. Районный невропатолог (средних лет латышка, сосланная из Риги) была уже предупреждена приятелем Марианны, пианистом-харбинцем, что молодой учительнице грозят неприятности по службе, откуда ее намереваются уволить с волчьим билетом. Латышка тотчас заготовила справку (даже не видя 'пациентку' в глаза), гласившую: гр-ка Марианна Сергиевская заболела на почве переутомления неврастеническим синдромом; страдает бессонницей, повышенной чувствительностью к болевым и температурным раздражителям, расстройством внимания и ослаблением памяти. Нуждается в отдыхе, укрепляющей терапии и. временном прекращении умственных видов труда...
Вероятно, комиссия вздохнула с облегчением, получив этот медицинский предлог для 'приличного' увольнения: ветры-то московские, как-никак, несли оттепельные веяния...
Увольнение состоялось в первых числах октября, уже в ходе учебного года. Зарплата прекратилась, и, что было особенно чувствительно, институт потребовал немедленно съехать с казенной квартиры!
И тут-то райотдел МВД видно вспомнил об инциденте 13 мая! Когда сей орган власти, так сказать, морально капитулировал перед наглым ссыльно-поселенцем... Вот как наглец использовал дарованное ему право остаться в городе! Совратил комсомолку! Увлек ее в опасную авантюру и лишил комсомольского билета. Все отнял: будущность, профессию, Москву! Душу!..
Рональд в точности не узнал, как был сформулирован телефонный сигнал 'сверху', последовавший еще до того, как окончились сезонные изыскательские и проектные работы, но благоволивший к нему инженер Воллес дал ему понять, что держать его в штате более не может, так как, мол, сверху получен 'сигнал'...
- Мне представляется весьма вероятным, - говорил он с глазу на глаз своему подчиненному, - что в ближайшие времена последуют перемены, и вам, Рональд Алексеевич, не следует особенно огорчаться. Кстати, я уже рекомендовал вас в соседнее строительно-монтажное управление. Оно, правда, не в городе, а в поселке Аклаково, что километров на 40 ближе к краевому центру... Там главным инженером некто Рудин, Лев Михайлович
[69]
, образованный человек, бывший з/к, крупный специалист по железобетону. Я готов написать вам отличную характеристику, и верю, что ваше положение вскоре изменится к лучшему. Возможно, что вы поедете вскоре домой, вольной птицей. Однако один совет хочу вам дать: не возвращайтесь туда, откуда вы были 'изъяты'. Слишком велик будет соблазн пойти по линии мести и отплаты злом за зло... А там ведь столько наворочено, что за целую жизнь не расхлебаешь! Взяли вас в Москве - махните в Ленинград, хотя бы! В Ленинграде взяли - дуйте в Москву! Это я просто носом чую!
Поверьте, я искренне желаю вам успеха, а что касается совращенной комсомолки, то передайте мое уважение Марианне Георгиевне, скажите, что я восхищен ее поступком, даже тост за нее поднимал в одной товарищеской компании. Уверен, что выбор она сделала самый правильный! Покамест же - счастливого пути в Аклаково!
Дома, на улице Перенсона, он нашел пакет с удивительным, незнакомым обратным адресом: какой-то неведомый город Тогучин, Новосибирской области. Господи! Нарядчик Василенко! 'Джакомо Грелли' - мнимый соавтор рукописного романа! В своем неповторимом стиле он писал:
'Рональд Алексеевич! Меня изыскали ограничить изъятием у меня вашего романа. Сам я подвергнут этапу на Дальний Восток, а роман этапирован в отдельности от меня в ГУЛАГ, где и пребывает. Прошу вас о принятии надлежащих мер через вашего сына Федора об извлечении романа из КВО ГУЛАГА МВД СССР с целью продвижения его в органы печати'.
Каким чудом Василенко столь быстро разведал Рональдов адрес; где хранится сейчас рукописный черновой экземпляр - оставалось еще выяснять, но, странным образом, это письмо бывшего нарядчика показалось ему обнадеживающим признаком и привело в наилучшее настроение, несмотря на крайне сложное, собственно, прямо-таки отчаянное положение...
Перевод из райцентра в отдаленный поселок, где нет ни знакомого человека, ни перспективы быстро найти жилье для семьи из четырех человек: трое взрослых и двухлетняя девочка! Крыши над головой уже нет - вещи Марианны Георгиевны вынесены во двор. Денег нет, ибо они с Марианной решили вложить остаток средств в экипировку Рональда: брюки, обувь, пальто зимнее, галстук и рубашку, белье и носки! На пиджак средств уже не хватило, однако выручил Федя: прислал в посылке папин военный френч... На последние 8 рублей был нанят попутный грузовик до Аклаково. Вещи (не очень обильные) погрузили в кузов, усадили женщин и девочку кое-как в кабину, а Рональд укутался в одеяло, прижался в кузове к наматраснику и, навстречу ледяному ветру, соснам, далям и первым снежным тучам, одолел сорокакилометровую дистанцию. Велел шоферу подождать у какого-то домика с четырьмя крыльцами и... постучал в дверь с цифрой 'три'.
Ангел ли хранитель, счастливая ли звезда им руководили, но интуиция не обманула: жильцом малой квартирки номер '3' оказался один из соседей по Красноярской пересылке, бывший зек из Белоруссии, отсидевший десятку за приверженность к церкви, Леонтий Беляк
[70]
. В камере он раздражал соседей чрезмерным молитвенным усердием, исключительно духовной тематикой в разговорах с однокамерниками, суровым постничанием, казавшимся ханжеством в тюремных условиях, и полным отсутствием интересов светских. Беседуя с кандидатами на ссылку, он всегда подчеркивал полное безразличие к выбору поселения, работы, жилья, ниши. Господь поможет! На все, мол, Его святая воля! Наше дело - молитва и исполнение заповедей. Лене Беляку соседи не сразу верили, подозревали его в притворстве, а иные просто сочли 'чокнутым', 'тронутым', 'чуть-чуть с приветом'... И вот в его-то жилье и постучался бездомный Рональд со своим новым семейством.
Через час вещи были сложены и прикрыты во дворе. Семья сидела за чаем. Дом был и без того переуплотнен: из Белоруссии переехала к чокнутому Леонтию жена с маленькой дочкой. Да еще ночевал какой-то друг из приезжих. Однако, перебыв с утра под чужой крышей, Рональд уже на другой день обрел собственную: главный инженер стройки, Лев Михайлович Рудин, принял его радушно, определил на участок нормировщиком и выделил точно такую же квартиру, как у Леонтия, только еще без печи!
Правда, хороший печник сложил ее за полдня, вывел трубу на должную отметку над крышей, помог оштукатурить и побелить, однако первые дни в квартире было дымно, сыро и холодновато, ибо новую печь нельзя перегревать. Девочку Олю пристроили в детский садик, а маму сам начальник отдела кадров оформил на должность табельщицы. Впоследствии трест повысил ее до инспектора по кадрам, видимо, по протекции благоволившего к ней начальника, взбалмошного, всегда нетрезвого, но не злого.
И пошла эдакая будничная, ровная, почти счастливая жизнь, с вечерами вскладчину, служебной нудой, производственными совещаниями, туфтой, приписками, всякого рода неизбежным жульничанием и редкими наездами в Енисейск, казавшийся после Аклакова столицей. Весной 1954 года Марианна произвела на свет мальчика, нареченного Алексеем
[71]
. И возникла у Рональда тесная дружба со ссыльным прорабом Володей Воиновым
[72]
, отбывшим уже 17-летний срок по 58-й статье. Взяли Володю со студенческой скамьи за отказ стучать на товарищей. 'Так ты нам помогать отказываешься?', - зловеще вопросил опер, - 'Вспомнишь и пожалеешь!'
'Напомнили' быстро - после отбытой десятки в 1947 послали досиживать как повторника. В 1954 как раз исполнилось 17 весен с того часа, как разгневался на Володю всесильный опер.
Главный инженер стройки Рудин решил поставить двух друзей во главе нового, трудного строительного участка, 'Смолокурки'. Так по старинке называлась эта живописная, глухая, лесная местность на енисейском берегу. Намечено было построить здесь новый крупный цех лесозавода, а рабочим контингентом стали ссыльные уголовники, вербованные и вольнонаемные из окрестных селений. Прибывали этапы ссыльных, высаживались прямо в лесу (благо наступило тепло); ехали, шли и приплывали водой завербованные 'кадры' молодежи, отвернутой другими стройками, набивался всяческим пришлым людом тесный 'жилфонд', кое-как построенный за лето: быстро возникали двухэтажные бараки, сборнощитовые и панельные домики, сработанные соседними, аклаковскими лесозаводчиками; участок разросся и стал самостоятельным от Аклакова, подчинялся только краевому тресту. Владимир Воинов стал главным инженером участка, Рональд Вальдек - инженером техотдела. Начальника прислали нового, и он взял Марианну к себе в секретари.
И вдруг, громом с ясного неба последовал телефонный, в грозном тоне составленный, вызов Рональда в город, к начальнику Районного МВД майору Королеву: явиться, мол, немедленно!
Шел в город для ремонта автокран с участка. Рональд забрался в его верхнюю кабинку и прибыл в назначенный час. Королев встретил его веселым смехом и дружеским рукопожатием!
- Слышь, Рональд Алексеевич! А ты, оказывается, правильно нам тогда доказывал! Ты, твою мать, никакой не немец! Это кто же тебе так подсуропил, а? На, расписывайся! Ссылка с тебя снята! Как ты есть натуральный русский человек, а никакой не немец! И крещен, и по московской бывшей прописке русским стоишь! Ну, бывай здоров! Поздравляю тебя! Теперь можешь хоть у нас работать, хоть уезжать, а в комендатуру отмечаться больше не ходи!
Рональд после переезда из города регистрировался у Аклаковского коменданта, притом не еженедельно, а лишь ежемесячно, да и то не очень регулярно из-за своих частых разъездов по трассе и на соседние участки. Комендант ограничивался звонком по телефону и ставил 'галочку' в своих бумагах. Это не очень отягощало Рональда и Володю, но последний радовался за товарища, когда 'свидания' в комендатуре отпали. Сам Володя тоже ожидал пересмотра дела. Для пересмотра вызвали его в Москву недели на две. Воротившись, он признался Рональду, что поразили его две диковины в столице: во-первых, телевизор! Больно хороша и заманчива эта штука! А, во-вторых... мавзолей: 'Ты понимаешь - лежит товарищ! Лежит... И баста!'.
Рональду выдали паспорт, где в графе пятой стояло: русский. Но... На задней крышке было оттиснуто: Положение о паспортах, ст. 38-А. Это означало запрет селиться в столицах, областных центрах и еще 247 пунктах нашего свободнейшего в мире государства рабочих и крестьян!
С этим новым паспортом он ехал из Енисейска к себе, на 'Смолокурку', и задержался у Аклаковской чайной. Его окружили здесь работяги и знакомые инженеры, прорабы, топографы, мастера. Пропил он в этот вечер в чайной все деньги до копейки, напился почти до бесчувствия и очнулся на мосту через речку Загибаловку... Кто-то сердобольно довез его до дому и сдал на руки жене, кое-как уложившей его на диванчик.
Непрерывная и непросыхаемая пьянка длилась дня три, пока не приехало какое-то начальство и не потребовало руководителей участка. Протрезвев, Рональд наговорил начальству дерзостей и заявил сразу, что посылает их всех теперь подальше! Ему не терпелось вырваться в Москву и начать серьезные хлопоты в Главной военной прокуротуре. Некто добрый из старых товарищей по Генштабу прислал ему в Аклаково записку, что мол сам генерал, начальник службы, запросил Прокуратуру о судьбе тех офицеров, кого он лишился из-за бериевских интриг. 'Первым он вспомнил тебя' - писал этот бывший Рональдов сослуживец...
А тут еще новое осложнение с мальчишечкой Алешей. Напала на него какая-то злая, непонятная хворь, измучившая милого и крепенького ребенка. Врачи посоветовали: увозите-ка вы его с Севера! И Рональд решился укатил к сыну Феде в Москву, покамест один, заняв на дорогу изрядную сумму. Ибо нарядчик Василенко обещал, в случае успеха с романом, помочь деньгами, когда придет время собираться в путь всей семьей.
Он с трудом верил, что видит не во сне, наяву, московские вокзалы на площади, кремлевские башни, москворецкие мосты и колоннаду Большого. Сын Федя предложил новой семье отца на первых порах свою тесную нору. В Прокуратуре обнадежили: месяц-другой-третий - и вы будете, как надеемся, реабилитированы полностью, за вами нет никакого преступления! Мы убедились: вы невиновны, но нужно время, чтобы все это оформить и провести через Верховный суд. ЖДИТЕ...
Ждать он не стал! Воротился в Аклаково и... увез свое семейство, жену и двоих детей, в Первопрестольную! В надежде, что 'оттепель', констатированная Эренбургом, вернет ему и право на родной столичный град.
Глава двадцать третья. НА РОССТАНЯХ ДОРОГ
Так жизнь тебе возвращена
Со всею прелестью своею;
Смотри: бесценный дар она;
Умей же пользоваться ею...
А.С. Пушкин
1
Ему все казалось, будто привез он в Москву не новую свою семью, а наоборот, сам каким-то чудом воротился к прежнему семейному очагу.
Убог и тесен был полуподвал в Фурманном переулке, выбранный Федей для себя при обмене папиной квартиры, чтобы уступить мачехе вожделенные ею хоромы на Тверской. Но и в этой мрачноватой Фединой берлоге Катин дух не исчез. Старые Рональдовы пенаты встретили возвращение хозяина с новой хозяйкой тайными знаками родства, прощения и благорасположения. Так, по крайней мере, казалось самому Рональду Алексеевичу. Он надеялся, что на этот раз и Федя примирится со второй мачехой, превосходившей его возрастом всего на десяток годов. Сам же Федя держался покамест сдержанно и нейтрально. Но его радовала отцовская встреча со всем тем, что ему с таким трудом удалось сохранить от разгромленного отчего дома.
Полки вполовину уцелевших книг, как и встарь в Малом Трехсвятительском, занимали все стены Фединой комнаты, под самый потолок. Старинный зеленый 'Фауст' в роскошном лейпцигском издании XIX века... Мильтон, иллюстрированный Гюставом Доре... Книги японские, немецкие, английские. Русская классика прошлого столетия и поэзия 'серебряного века', от Брюсова и Анненского до Зоргенфея и Всеволода Рождественского... Сборничек Волошина 'Иверни', подаренный Рональду самим поэтом... Катины японские фигурки, отдыхающая собака датского фарфора с вытянутыми лапами... В золоченой раме портрет бабушки Анны Ивановны работы некогда модного петербургского живописца Эберлинга... Отсутствует очень любимое Рональдом овальное зеркало в ажурной серебряной раме XVIII века - эту вещь долго и умильно выпрашивала у Феди мачеха. Пасынок уступил, нехотя, - ради мира перед расставанием.
Три соседки показались на взгляд вполне одинаковыми слащавыми старушками-толстушками, с любезными полуулыбками и французскими словечками. Лишь при первом совместном (по их приглашению) чаепитии на общей кухне удалось уточнить, которая мать, которая дочь и которая - тетка младшей. Они с благоразумной предусмотрительностью стали сразу знакомить вновь прибывших в столицу провинциалов с газовым хозяйством на кухне, ибо уже знали, что Федин отец покидал Москву примусов и керосинок...
Как известно, из всех пороков Карл Маркс легче всего прощал доверчивость. К стыду 46-летнего Рональда Алексеевича даже 8 лет тюрем и советских лагерей с приплюсованными к ним тремя годами сибирской ссылки не вполне излечили от порока доверчивости, особенно рокового в эпоху развитого российского социализма. Как только он или Марианна поделились с соседками сведениями о своем неустройстве (сынок болен неизвестной хворью, тает на глазах и родители теперь ожидают результатов анализов; дочка Оля - ребенок шаловливый и очень активный, избалованный бабушкой, теперь уехавшей к сестре в Казань; положение родителей самое шаткое: у папы - запрещение показываться в столичных и областных центрах, у мамы - отсутствие московской прописки), все три дамы стали втрое любезнее и обходительнее, но и строже в оценке малейших кухонных промахов Марианны: вытрясла чайник не в то ведро, поставила Федин кухонный столик слишком близко к плите, пережарила картошку и не проветрила кухню, не выключила свет, уходя в комнату, и т.д.
А декабрьским утром, на второй день Рождества, возник на пороге Фединой комнаты участковый милиционер...
- Ваш паспорт! - потребовал он зловеще. - Предъявите! А вы кто такая будете? Чьи это дети?
Марианна побледнела и инстинктивно схватила детей, как бы заслоняя их от опасности... При виде штампа о 38-й статье, пункт 'А' на паспортной крышке, милиционер поднял на Рональда угрюмый взор и произнес классическую формулу:
- Пройдемте!
Прошли они в особую комнату при домоуправлении. И тут-то Рональд Алексеевич, в сущности впервые, сам поверил в то, что оттепель действительно происходит... Потому что грозный страж социалистического правопорядка неожиданно, прямо на глазах, преобразился: из угрюмого службиста в мгновение ока сделался вполне человекообразным и даже приветливым собеседником!
- Вы, Рональд Алексеевич, в прошлом - офицер? В Генштабе служили? Сейчас, верно, реабилитации ждете? В Главной военной прокуратуре на Кирова? Когда обещали?
- Надеюсь, что скоро. О том, что невиновен - уже сказали. Только, мол, через Верховный суд надо провести.
- Ясно! Слушайте, дорогой, неужели у вас в Москве другого угла пока нету? Ведь эти ваши соседки кажинный божий день к нашему начальнику с доносами на вас бегают! Уж я сколько раз откладывал - сегодня пришел, как они мне сказали: 'Будем и на вас жаловаться за неприятие мер против беглого преступника. Уберите его из нашей квартиры, а не то мы вас самого с работы в милиции уберем'. Во как... Я вас прошу, уходите хоть в соседний переулок: встречу вас, и в лицо не узнаю! А покамест я, согласно вашему паспорту, не имею права вас более 24 часов на своем участке терпеть. Видите, какое дело! Просто прошу вас: переждите эту полосу где-нибудь в другом месте, где на вас не настучат. Хоть, может, на даче, или у друзей, или где-нибудь в Загорске, либо в Петушках. Только не у этих теток под боком. Надоели они со своим этим стуком - силов никаких нету! Договорились? Тогда расписывайтесь: мол, обязуюсь покинуть квартиру в 24 часа. А на меня не обижайтесь!
В тот же день Рональд забрал черновик своего романа - бывший нарядчик Василенко прислал ему этот черновой экземпляр еще в Енисейск - и отправился к старым друзьям Кати, жившим около Андроньева монастыря. Они устроили гостя на уютном диване в столовой, оставили в его распоряжении трофейную пишущую машинку и небольшую справочную библиотечку... Он решил, пока суть да дело, придать своему роману профессионально-издательский вид. А роман-то, можно сказать, сам собою рыл и рыл себе подземный ход в мир печатной издательской продукции... Как это произошло - Рональд Алексеевич знал от сдержанного Феди только в самых общих чертах. Оказывается, получив от отца и его мнимого 'соавтора' доверенность на выдачу ему рукописи из КВО ГУЛАГа, Федя встретил в этом учреждении полное сочувствие. Сотрудник, с которым Федя беседовал, рассуждал о 'Господине из Бенгалии' с таким почтением, будто речь шла о 'Войне и мире'.
- Ты, парень, - говорил сотрудник КВО, - смотри, не потеряй эти три тома рукописи. Это - хорошая вещь, ее издать надо! Вот тебе все три, ступай с ними хотя бы в 'Молодую Гвардию' и не трепли языком, что написана эта вещь у нас! Скажи, мол, в экспедиции над ней работали авторы! А там, глядишь, они и сами объявятся!
Федя решил посоветоваться со знакомым профессором-зоологом Дружининым. А у того были дела с профессором-палеонтологом и писателем-фантастом Иваном Ефремовым... И уговорил зоолог палеонтолога прочитать роман, на что тот согласился с великой неохотой, обещав исполнить просьбу через полгодика.
И Федя понес оба первых тома писателю-ученому. Тот повторил, что через полгодика осилит два толстых тома и тогда решит, надо ли принести и третий.
Но через неделю раздался у Дружинина нетерпеливый телефонный звонок; в трубку кричал... профессор Ефремов:
- Какого черта ваш Федя не несет мне... третий том! Гоните его ко мне скорее! А то у нас тут в семье от нетерпения все нервы расшатались. Могу и сам послать к этому Феде сына Аллана: он должен бы уезжать, но не может ехать, не узнав, чем там в романе дело кончилось!
Ефремов передал три синих тома Рувиму Фраерману. И тот через жену направил эти тома в издательство. Занялся ими там редактор И.М. Кассель... Он потом талантливо рассказывал автору этих строк, как Фраерман проявил чисто профессионально-писательскую проницательность в отношении авторства романа. Фраерман сказал Касселю:
- Тут, на обложке, стоят две фамилии. Но приложен один портрет, исполненный акварелью притом - малоталантливо, но изображен на портрете страшный урка. Подписано: В. Василенко. От всего этого на версту пахнет лагерем. Вещь, конечно, родилась где-то там, на Севере диком... При всей художественной слабости портрета, акварелист все-таки сумел передать характер человека, выступавшего здесь в качестве одного из авторов книги. Поверьте мне: этот человек никогда ничего не писал, но, по всей вероятности, истребил немало людей писавших! Вы только взгляните на эти глаза, нос и шею... Это - урка, почему-то выдающий себя за автора.
- Ну, а второе имя? - спросил провидца Кассель. - Что вы о нем думаете?
- Да мы с Паустовским уже толковали об этом. Фамилия ВАЛЬДЕК ни мне, ни ему ничего не говорит, однако мне удалось найти справку о некоторых людях, носивших эту фамилию в старой Москве. Упоминается адвокат Вальдек и профессор текстильной химии с той же фамилией. Того звали Алексеем. У этого нашего Вальдека отчество тоже на 'а'. Может, Алексеевич? Короче, возможно, что это второе лицо и есть автор романа. Думаю, что в ходе вашей работы над романом все это обязательно выяснится. А напечатать роман надо, несмотря на огрехи. Покажите его, кроме меня и Ефремова, коли мы оба для вас недостаточные авторитеты, какому-нибудь приключенцу или хорошему прозаику. Ну, вот, хотя бы Валентину Иванову, автору отличных авантюрных вещей...
Такова была предыстория рукописи в издательстве, когда автор 'Господина из Бенгалии' незаконно объявился в Москве и пришел в редакцию. Благожелательный к нему редактор Исаков предложил с места в карьер заключить договор. Но для этого надо было предъявить паспорт, а там стоял штамп, который сразу мог отпугнуть любое издательство. Рональд прочитал три положительные рецензии трех уважаемых писателей, послал им мысленные благодарственные слова самого высокого накала и, сославшись на срочный отъезд 'недельки на две', отправился к друзьям - перелопачивать и править свое таежное детище...
...Пересмотр его дела Военной Коллегией Верховного суда Союза ССР состоялся 12 января 1956 года. Вел заседание полковник Борисоглебский, впоследствии - крупный 'юридический генерал'... В конце заседания он сам поздравил бывшего подсудимого с полной реабилитацией, за отсутствием состава преступления...
* * *
Рональд вышел из серого здания Верховного Суда на Поварской, перечитывая на ходу документ о полной своей реабилитации. Скромного вида бумажка в треть машинописной странички. Казенный штамп, плоховато оттиснутая печать, небрежная подпись.
Вот так подведена черта под одиннадцатью отнятыми у него годами жизни. Чувствует ли он себя обедненным? Нет, конечно! Скорее, напротив, намного обогащенным, однако же очень дорогой ценою! Он же ясно осознавал, что его собственный случай нисхождения в аид завершен на редкость благополучным финалом! Велико ли число тех теней гулаговского ада, кому довелось переплыть Стикс... в обратном направлении? Чтобы вновь обрести человеческое обличие, ступить на согретый солнцем асфальт родного города, увидеть ночную звезду из своего окна? Именно последнее удалось лишь отдельным единицам из тех миллионов, с кем герою повести приходилось делить гулаговскую судьбу. Ведь даже профессор Винцент, ученый с мировым именем, вернувшийся с такой же благополучной бумажкой из мира теней, жил теперь не в невской столице, а на Большой Калужской в Москве... Встреча с ним была для Рональда первым настоящим праздником после возращения.
Когда Рональд рассказал профессору о предостережении инженера Воллеса, Винцент только улыбнулся: мол, ваш инженер либо не представляет себе масштабов реабилитационного потока (туда - шли миллионы; обратно, как-никак, - тысячи), либо он выполнял директиву, советуя не возвращаться туда, откуда все начиналось... Возможно, инженер ГУШОДОРа МВД имел в виду не интересы реабилитированных, а как раз опасения стороны противоположной, желающей предотвратить 'скопление обиженных'.
Пожалуй, пропуск на бесконвойное хождение по тайге, обеспеченный Василенко, или паспортная книжка с ограничениями, завоеванная в единоборстве со всей енисейской комендатурой, вызвали в свое время более сильные эмоции, чем драгоценная бумажка, вернувшая владельцу всю полноту прав простого, беспартийного советского человека. В том числе и право на хлопоты о жилье. Томило Рональда не очень конкретное, но опытом жизни уже заранее внушенное предвидение тех неимоверных бюрократических барьеров, какие теперь предстоит еще одолеть во имя собственного благополучия.
В активе был почти принятый издательством вчерне роман в полусотню авторских листов; годичная 'звездная пенсия' в Райвоенкомате; возмещение стоимости кое-каких имущественных ценностей, изъятых при аресте (пишущая машинка, охотничьи ружья и т.п.); компенсации за 'День Победы', какую получали все военнослужащие после окончания войны.
Все это позволит всему семейству приодеться, отдохнуть, даже помаленьку подыскать какое-нибудь загородное убежище, чтобы вытащить детей на свежий воздух из Фединого сырого полуподвала, а самому Рональду Алексеевичу создать сносную рабочую обстановку для писания будущих книг. Ибо после 'Господина из Бенгалии' он как-то уверовал в свои возможности и решил еще поработать в избранном жанре приключенческого, исторического романа...
А в пассиве?
Важнейшая из потерь - утрата чего-то чисто внутреннего, нравственно определяющего. Сам он еще не мог да конца осознать глубины и силы потерянного, но что-то произошло и мучило душу. Он некогда читал у Герцена о тех беседах, что вел с автором 'Былого и дум' художник Александр Иванов. Будто бы (если верить Герцену, который сам некогда в юности пережил нечто схожее) работа над 'Явлением Христа народу' и размышления философского порядка привели художника к утере веры. Сам Герцен расценивал это как трагедию духа, но, конечно, не ему, атеисту, дано было постичь всю безмерность такой трагедии, если вера Александра Иванова составляла нравственную опору его духа, творческой судьбы и всей жизни. В одном из лагерных своих стихотворений Рональд писал:
Есть такие сердца, что и в гуще боев
Берегут в себе лик Богородицы,
Только знаю: отсюда, из этих краев,
С детской верой никто не воротится!
Истинную же ценность, как ему представлялось, имеет лишь вера чистая и ясная, именно самая детская, неприкосновенная. Что же в нем поколебалось? Безусловная вера в справедливость дела всей жизни его поколения, поколения предшествующего, дела жизни Катиной и ее первого мужа Валентина Кестнера, дела построения коммунистического общества и создания нового, совершенного человека без родимых пятен и грехов человека прежней формации. Иначе говоря, как бы потускнение светлого идеала 'социалистического романтизма', осмыслявшего и его, и Катину жизнь, скорее страдальческую нежели счастливую, но всегда озаренную сквозь душный мрак действительности 'звездой пленительного счастья' поколений грядущих... 'Для вас, которые свободны и легки'...
Опыт фронта, одиннадцати лет ГУЛАГа и комендатуры сделал эту звезду еще дальше и недоступней, а тех поколений, кому суждено быть свободными и легкими, он реально представить себе уже не мог, хотя прежде вместе с Катей пробовал рисовать картины идеального общества. Решали они перенести мировую столицу идей куда-нибудь в Средиземноморье, но далее девических хитонов и парения граждан на бесшумных индивидуальных геликоптерах фантазировать не дерзали. Главное - чтобы на Земле (и планетах 'освоенного' космоса) совсем исчезла толпа, скученность, духота, вражда. Пусть будет общение и парение высоких, независимых друг от друга личностей!.. Что-то близкое живописал потом в 'Туманности Андромеды' Иван Ефремов, мыслитель и мудрец, чья поддержка и дружба стали для героя повести одним из больших жизненных стимулов...
Итак, выражаясь в доселе привычных Рональду Вальдеку марксистских терминах, он испытывал некую, еще им самим не очень ясно осознанную эрозию идеологической почвы... Страстная Катина вера в 'классовую справедливость', усвоенная и им, теперь под влиянием пережитого перестала быть абсолютом, догматом, оправданием: слишком многое противоречило этому главному тезису ленинизма, хотя бы тем, что потери трудящихся классов в том же сталинском ГУЛАГе исчислялись миллионами, и никакими 'классовыми' интересами трудящихся объяснить это было нельзя. Если же 'классовый' анализ этих потерь, этого океана страданий попытаться провести глубже и объективней, получалось, что в общественных недрах страны, вопреки идеологическим канонам, поистине создан некий мощный класс типа джек-лондонской некой 'Железной пяты', класс самовластный и тиранический, полностью оттеснивший от рычагов реальной власти весь трудовой народ и управляющий государством посредством лжи и террора. Однако таким мыслям Рональд еще ходу не давал и даже пытался их 'душить в себе'.
Таков был, так сказать, духовный пассив Рональда Вальдека. Он неизбежно (в случае углубления) сулил душевную раздвоенность, 'двойную идеологию' для мира внешнего и мира внутреннего, но отодвинутый вдаль коммунистический идеал, несколько полинявший и потускневший против времен довоенных, все еще озарял жизнь и скрашивал ее противоречивые реалии, ничем не оправданные трудности, нелады и недостатки, чаще всего вызванные нерадением и бездарностью все растущего, гигантского чиновнического аппарата, государственного Левиафана советского образца...
А в сфере практической было, пожалуй, не лучше. Болезнь мальчика оказалась лямблиозом, сильно задержавшим физическое и духовное развитие ребенка. Врачи пояснили, что их помощь пришла буквально в последний момент: еще немного, и болезнь, забравшись в главные внутренние органы (печень), привела бы к последствиям непоправимым. Теперь предстоит победить крайнее истощение, авитаминоз, диатез - хорошо бы мальчика на море и к целебным водам юга...
Сложны были отношения Рональда с матерью Ольгой Юльевной и сестрой Викой. Обе, конечно, обрадовались возвращению сына и брата, но... супруг Вики, давший кров и матери, принадлежал к слою высокопартийной номенклатуры и просто не разрешал жене и теще общаться с гулаговским узником, затем ссыльнопоселенцем, а теперь - реабилитированным лицом, еще не проявившим себя в мире благополучных. Мать и сестра Рональда помогали все эти годы Феде, потихоньку слали в лагерь посылки, передавая их Валентине Григорьевне, но та не спешила отправлять их по назначению, ссылаясь на нужды Федины.
Сразу же проявилось осложнение с родственниками - они не очень сердечно отнеслись к Марианне, сочли ее неискренней и что называется 'себе на уме'. А Марианна, предвидя скорые литературные гонорары, опасалась, как бы родственники не предъявили на них особые претензии, в ущерб нуждам семейным, необходимости вить свое гнездо и занять надлежащее место под столичным солнцем...
Рональд томился по своим друзьям, обретенным за годы заключения и ссылки. Люди, не знающие слова 'вертухай', 'нарядило' или 'формуляр' были ему просто не интересны и казались малыми детьми. Он тревожился о судьбе Вильментауна, никак покамест не облегченной в заключении, о новом жизнеустройстве своего аклаковского друга Володи Воинова, тем временем реабилитированного и собиравшегося в Москву, где у него не имелось ни кола ни двора; он думал о том, как перебивается теперь техник Виктор Миронов, тоже покинувший Игарку по отбытии срока и женившийся на артистке Леночке, лишь только та очутилась на весьма условной 'воле', без куска хлеба и видов на жилье... Оба они встретились на единственной улочке в станке Ермакове, когда он искал ночлега, а она - спасения от домогательств настойчивого кума-опера... Взяли и вместе улетели самолетом на Урал. Рональд Алексеевич с той поры потерял связь с ними, тревожился и ждал хоть какой-нибудь весточки. Сколько 'верных и сильных' обрел и вскоре утратил он на своих северных путях! Об иных он пытался наводить справки, но всегда терпел неудачи - ведомство ГУЛАГ мало заинтересовано в том, чтобы сохранять лагерные дружбы и любови: вся его система была рассчитана на разрыв, подавление, нарушение таких связей. Однако воскресшие, вновь обретавшие плоть и кровь тени айда искали друг друга, и порой находили.
Воротился с Севера в Москву и 'сумасшедший полковник' Виктор Альфредович Шрейер, старый коммунист, генштабист, разведчик, чекист, герой гражданской войны на юге, тайный агент большевиков в Манчжурии, командированный туда с двумя зашитыми в полушубке алмазами 'для подготовки революции в Китае и Индии', иногда писавший в графе специальность слова 'профессиональный диверсант'. Рональд много о нем думал и рассказывал.
Еще в дни подготовки XX съезда он сумел не только воротиться в Москву (не имея на то официального права, как и Рональд Алексеевич), но и погрузиться с головою (рискуя ею!) в тайную струю предсъездовской подготовки. Эту, еще почти конспиративную подготовку, вели люди, близкие Хрущеву. Шрейер добился полной своей реабилитаций, восстановился в партии и во всех прочих позициях (военное звание, право на оружие и т.п.) и получил назначение в специальную комиссию, ведавшую после съезда 'восстановлением норм и традиций Ф. Дзержинского в органах госбезопасности'. Восстановил связи с прежними дальневосточными большевиками-подпольщиками, некогда работавшими под его руководством.
И одновременно стал на хлопотный и опасный путь разоблачения тех бериевских, сталинских, ежовских и даже более поздних молодчиков, какие были ему известны как самые рьяные палачи, каратели, пыточных дел мастера и особые любители 'допросов с пристрастием'.
После XX съезда, в феврале 1956 года, через месяц после реабилитации Рональда Алексеевича, Шрейер прочитал своему лагерному товарищу Рональду полный текст хрущевского доклада на заключительном закрытом заседании съезда. Ничего нового в смысле конкретных фактов друзья из этого доклада не узнали, однако новость заключалась не в приведенных фактах, а в самом решении ЦК партии сокрушить пьедестал кумира, обнародовать нечто половинчатое о сталинских преступлениях и осудить их хотя бы в закрытом, партийном порядке. Ведь за несколько дней до этого доклада делегаты съезда стоя выражали траур по великому ленинцу, в первый день партийного форума!
И вскоре после сенсационного съезда Шрейер стал частенько навещать Рональда. У старого чекиста не было еще своей пишущей машинки, и он диктовал Рональду, как только тот обзавелся собственной 'Эрикой', письма в ЦК, направленные порой против могущественных и высоких лиц партийного и чекистского аппарата. Одно из этих писем начиналось так:
'Товарищи! По Москве в форме генерал-лейтенанта внутренних войск ходит фашистский палач, изувер и убийца. Вот факты...'
По отдельным намекам Шрейера Рональд догадался, что идет полный пересмотр, в частности, кировского дела. Кое-что из раскрытого материала было впоследствии оглашено и не оставило сомнений, чья рука направляла револьвер Николаева...
Друзья подарили Шрейеру фигурку Дон-Кихота Ламанческого, намекая на затеянную им борьбу, сулящую те же результаты, что пожинал в своих битвах благородный идальго. Через несколько лет после весьма успешных разоблачений Шрейер загадочно погиб при хирургической операции, не сулившей никаких осложнений.
...Рональд Алексеевич уже выпустил своего 'Господина из Бенгалии' массовым тиражом и пожинал этот успех как своего рода компенсацию за 11 лет аида. Роман был на другой же год переиздан еще двумя издательствами, на автора обрушился водопад шальных денег, была куплена дача вблизи заветных для хозяина урочищ, памятных по далекому детству (невдалеке от станции 38-я верста), а Вадим Вильментаун продолжал бедствовать и горько мечтать о крыльях... Его, правда, выпустили из заключения, но оставили в строгой ссылке, запретили покидать край на Енисее и отпускали в Москву на самые малые сроки, и то лишь после больших хлопот.
Сразу же после выхода в свет первого издания 'Господина из Бенгалии' Рональд Алексеевич решил посвятить себя делу спасения Вильментауна. Дважды он летал в Красноярский край, записал почти стенографически точно все повествование Вильментауна о своей эпопее в немецком плену и, несколько усиливая героизм своего главного персонажа, написал повесть под названием 'Крылатый пленник'. А одновременно удалось познакомить Вадима с весьма влиятельным деятелем советской юстиции. Этот деятель, близкий к высшим литературным и юридическим сферам одновременно, так блестяще использовал новую ситуацию, хрущевскую оттепель и промахи следственных документов Вильментауна, что Военная прокуратура сочла необходимым полный пересмотр дела. Сыграли свою роль и отрывки повести, опубликованные Рональдом в нескольких газетах. Полный экземпляр этой документальной повести был передан в Прокуратуру, где, по-видимому, тоже произвел благоприятное впечатление. Словом, после всех этих мер Вильментаун очутился на воле, восстановил кандидатство в партии и... занял снова пилотское кресло за штурвалом АН-2.
Но сталинщина сдавалась нелегко, врывалась в повседневное бытие, отравляла его. Ощущалась ненависть партийной чиновничьей массы к реабилитированной сволочи, и, как в знаменитой песне Галича, много бывших приверженцев вождя чаяли его 'второго пришествия' и наведения порядочка...
Нелегко было Рональду Вальдеку положить конец явно завышенным финансовым аппетитам Василенко.
Тот терпеливо ждал выхода романа в свет, но когда книга под двумя фамилиями исчезла с прилавков, блатные дружки шепнули бывшему нарядчику, что пришло время постричь автора-фрея! Из товарищеской солидарности к бывшему лагернику, Рональд Алексеевич не внял совету издательских юристов заранее снять имя мнимого соавтора, а тот без конца успокаивал автора, будто никаких материальных претензий не будет, и лишь умеренная сумма из гонорара за помощь при написании книги вполне ублажит надежды инициатора всего этого литературного мероприятия. Рональд Алексеевич прекрасно и сам понимал, что без инициативы Василенко книги не было бы вовсе, а сам автор, вероятно, пребывал бы в вечной мерзлоте, наподобие доисторических мамонтов... Поэтому он высчитал, какова будет сумма ЧИСТОГО дохода от романа (за вычетом всех производственных расходов) и нашел, что этой суммой (около 50 тысяч) надлежит честно поделиться с мнимым соавтором и организатором дела. Он передал и переслал Василенко половину этой суммы чистого дохода (около 25 тысяч) и считал себя полностью свободным от обязательств перед ним. Не тут-то было!
Василенко, подзуженный блатными дружками, потребовал в юридическом порядке ПОЛОВИНУ ВСЕГО гонорара! Это равнялось бы, примерно, 100 тысячам и было просто невыполнимо, ибо деньги поглотила работа над романом, покупка книг, разъезды, общение с рецензентами, оплата материалов, неизбежные подарки и т.д. Выиграй Василенко дело - Рональд с семьей остался бы голым и нищим, а может быть, и бездомным.
К тому же Василенко прозрачно намекнул, на случай Рональдова неудовольствия, что, мол, Костя-Санитар... по-прежнему недалеко живет! Имелся в виду бандит, служивший Василенко для 'мокрых' расправ.
Пришлось обратиться в Союз писателей и к МАТЕР ЮСТИЦИА в лице того же видного юриста
[73]
, что выручил Вильментауна при посредстве Рональда Вальдека.
...Процесс был уникален и неповторим! Василенко держался сперва с воровской наглостью, но быстро сник, увидев в зале полдюжины живых свидетелей рождения романа 'Господин из Бенгалии'. Это были: художник Ваня-Малыш, экономист Феликс, полковник Шрейер и еще кое-кто из лагерных помощников Рональда и слушателей романа при его написании. Василенко не моргнув глазом сдался и заявил: 'Да, романа я не писал! И даже не все читал! Писал Вальдек! НО... жизнь-то я ему спас! Что же он, такой дешевый, что ли? Если бы не я - гнить бы ему под кустиком, с биркой на пальце!'
Это было неоспоримо! И Рональд тут же согласился на мировую. Василенко попросил официально 20 тысяч, а неофициально еще 15 (видимо хотел делиться всей суммой с дружками). Зачем ему требовалось 'хилять за писателя', - только ли из побуждений чисто корыстных, материалистических - верно, задумывался каждый, кто встречался с этим темным, невежественным, малограмотным, но недюжинным лагерным персонажем. Может, он даже страдал каким-то психическим недугом - такое мнение выразил именно сам юрист, окончивший все это дело. Не исключено, что 'хиляние за писателя' перед темным лагерным сучьем и ворьем, перед невежественными надзирателями, инспектором КВО, лагерными придурками поднимало авторитет нарядчика, создавало некий ореол таинственности, сулило внимание к его голосу, наконец, давало право быть 'батей-романистом' в этапе, то есть 'тискать' в вагоне или на нарах в бараке нескончаемую канитель о черных каретах и красавицах Эльзах, увозимых графом Вольдемаром... Это, как-никак, давало права в этапе, в частности, право возлежать на нарах рядом с королями вагона или лагпункта...
Короче, право единоличного авторства, подтвержденное на суде бывшим мнимым соавтором, позволяло отныне Рональду Вальдеку распоряжаться романом только по собственному усмотрению, и друзья от души поздравляли его с этим выходом из рискованной зависимости от темных подспудных сил, играющих, как оказалось, немаловажную роль в жизни граждан даже при развернутом социализме.
2
Он сделался не только признанным, но и довольно модным писателем после выхода своего второго исторического романа 'Путешественник поневоле'
[74]
. Среди писателей он обрел новых, добрых друзей. И получил издательское поручение, сыгравшее в его жизни, мировоззрении и судьбе решающую роль.
Одно из московских центральных издательств заключило с ним договор на большую серию очерков, посвященных охране памятников русской культуры. Тема была ему исстари близка, издательство не очень ограничивало выбор мемориальных мест и исторических фактов, связанных с древними крепостями, местными преданиями, уникальными природными феноменами, вроде водопадов, каменных пещер или заповедных деревьев... И отправился Рональд Алексеевич в продолжительное путешествие по старым градам и весям родной страны.
Зимнее свое странствие начал он с Великих Лук. Через Ново-Сокольники рейсовым автобусом миновал Новоржев, добрался уже вечером до Святых Гор, переименованных в Пушкинские. Довольно легко (благодаря 'нетуристскому' сезону) нашел пристанище в местной гостинице, увешанной сентиментальными и малохудожественными эстампами 'пушкинских мест' в здешних окрестностях, и уже в глубоких сумерках пошел к монастырю. Страшился, что ночью могут закрыть доступ в ограду...
Он сохранял смутные детские воспоминания о крутом холме с церковью на вершине. Жгли сердце мысли о военных разрушениях. И волновался он так, будто предстояло сейчас держать ответ перед тенью поэта за все, что произошло с Россией.
Маленькое каменное строение, похожее на вахту, - эти ассоциации уже никогда не отступали после Кобрина, Абези, Игарки - оберегало вход, но пустовало: вахтер отсутствовал. Никто не окликнул пришельца у чугунной калитки, прикрытой, но не запертой. Слава Богу, широкие ступени каменной лестницы разметены от снега. Наверху веет морозный ветер, звезды уже просвечивают сквозь облака, надо обогнуть храмовую абсиду.
Вот он, белый памятник в маленькой ограде. Белеет в нише траурная урна... Темнота. Тишина. Неописуемое счастье замереть здесь на коленях с прижатым к решетке лбом, в полном, долгом одиночестве, наедине с могилой. Он любил великопостную молитву Ефрема Сирина... И почти забытые слова этой молитвы стали воскресать в пушкинских стихах:
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уса
И падшего крепит неведомою силой;
Владыко дней моих! Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей...
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи...
Здесь в одиночестве у стены Святогорского храма, возрожденного из развалин, под северными звездами и черными ветвями промерзших деревьев Рональд пожалел, что разучился молиться так, как некогда наставлял его отец Иван в Решме. Подумал, что следовало бы это упущение поправить.
В его сердце шло успокоение. Стало вдруг нагляднее и понятнее столь привычное слово МИР. Он-то и царил здесь! И утешительно переходил в человеческую душу...
Паломнику-пришельцу стало здесь приоткрываться кое-что и о самом поэте. Умиротворение настало и в его душе перед тем, как она покинула свою телесную оболочку! Ведь умирал Пушкин по-христиански: Вяземский, человек скептический и острый, свидетельствовал, что поэт простил своего убийцу и отошел примиренный с обузданными страстями...
Зимнее Михайловское прекрасно своим безлюдьем, сугробами, скрипом снега в 'Аллее Керн', вечерами у сотрудников музея, составляющих здесь некий особый 'монастырь', строгий и в некотором роде аскетический, без духа уныния и празднословия, но воистину в духе целомудрия, терпения и любви... Рональд Алексеевич всегда немножко недолюбливал пушкинистов (может быть, просто из ревности!), но эти (здешние) и, главное, сам директор Гейченко не выглядели ни профанаторами, ни буквоедами, ни торговцами - он любили поэта... И, кажется, понимали его.
Совхозный автобус, переделанный из грузовика в кустарной мастерской и похожий на старый, тряский рыдван, отправлялся в областной центр - город Псков; этой неторопливой оказией воспользовался и автор будущих очерков.
Ехал мимо деревень, поражавших бедностью, соломенными крышами изб, неустроенностью дворов, малолюдством, хмуростью. Кое-где встречались еще следы военных разрушений - ни одной целой колокольни, ни одного креста в небе. Одно радовало - не добралась до этих глубинных мест рука товарища Пегова - это он ведал в Москве черным делом переименований народных названий в партийно рекомендованные! И музыка этих слов-названий, в каждом селе, в каждом урочище и в любой деревеньке, на таблицах перед мостами через здешние малые речки будила в сердце что-то ему родственное, немаловажное, по духу своему истинно пушкинское. Не было в этих словах-названиях особой звучности или мещанской сладости, как в пеговских искусственных неологизмах (вроде 'Уютное', 'Солнечное', 'Лучистое'), не было и казенно-бюрократического профамилирования в честь очередного товарища губернского. Но в них жила Русь, веселая и трагическая, певучая и рыдающая...
...В Псковский Троицкий собор ему посчастливилось войти перед самой 'Херувимской'. По старой памяти, бессознательно, он замер при первых звуках 'Иже херувимы'... Сиял ему навстречу семиярусный иконостас. Царские врата били отверсты... Он разрыдался и бросился на колени... Не было ли и его вины в том, что этот собор десятилетие служил перед войной.... антирелигиозным музеем! В том, что псковичи с болью и стыдом за своих партийных вождей глядели на свой храм, видимый верст за тридцать от города на фоне туч или синевы! Иные псковичи, что называется, мимоходом заглядывали в собор, тихонько кланялись заветным иконам, превращенным тогда в 'экспонаты', платили гривенничек за доступ и смущенно удалялись, сознавая, что вершится грех против Духа Святого! А ведь и он, Рональд Вальдек, что-то писал об этом 'музее' в дни Пушкинского юбилея в 1937...
Потом, уже в Псковских Печорах, добился приема у наместника. Коротко рассказал ему свою сложную, извилистую, грешную жизнь. Исповедался и причастился в одной из подземных монастырских часовен... Спросил как быть, коли не вполне уверен, действительно ли был когда-то окрещен по обряду православному в полугодовалом возрасте. Настоятель Псковских Печор посоветовал обратиться к московскому пастырю, известному проповеднику.
Уже в оттепельную, переменчивую погоду бродил Рональд Алексеевич по древнему Новгороду. В детстве ему случалось побывать с отцом в этом городе под Вербное воскресение предреволюционного года. Он видел тогда выход молящихся из храма святой Софии после всенощного бдения. Тысячи людей бережно несли в ладонях освященную вербочку и свечку, прикрытую от ветра бумажным цветным кулечком. Всю жизнь берег он в памяти трепет этих огоньков в предвесенней полумгле, наполненной могучим гулом колоколов Софийской открытой звонницы... Он уже знал слово малиновый звон, но тот, новгородский, казался ему скорее медовым по густоте, сочности, красоте звука, плывущего куда-то в загородный сумрак, за Волхов, до самого Ильменя... Тогда же, днем, были с отцом у Спас-Нередицы, рядом с которой строилась высокая железнодорожная насыпь, и сотни китайцев тачками возили грунт для конусов будущего моста через Волхов. Запомнил тогда мальчик Роня уютную колоколенку Нередицы и небесную голубизну над тремя куполами Георгиевского собора за монастырской стеною... Все это теперь вновь ожило, и стало вдруг казаться, будто искусный костоправ вправил на место давно и болезненно вывихнутую душу.
...Он возвращался в свое Подмосковье, проявлял снимки, приводил в порядок дневники и записи, снова укладывал пожитки в портфель, заряжал кассеты и отправлялся в новый поход - то под Киев, то по Владимирским градам - Суздалю, Юрьев-Польскому, Боголюбову, окрестностям Коврова, то бродил вдоль Клязьмы и Нерли, или же вновь ехал в Изборск, Печоры, Псков и Новгород, где надышаться не мог воздухом с приильменских лугов и еловых опушек над Волховом, либо тем особенным, синевато-туманным веянием прохлады, что плывет навстречу путнику с просторов Ладоги, Чудского озера, задумчивой, в себя устремленной Онеги...
После пушкинских мест навещал лермонтовские, толстовские, тургеневские, снова гостил у печорского настоятеля, познакомился с такими знатоками старой Москвы, о ком не ведает ни пресса, ни даже недреманное око... В невской столице подружился с такими же знатоками тайн царскосельских, ораниенбаумских и петергофских. Сколько легенд, связанных с трагической судьбой царской семьи, легло в те месяцы в Рональдовы блокноты!
Накопилось материалу не на одну книгу! Хватило бы и на две, и на три, да не было надежды найти издательство, согласное пойти на такой риск - поведать читателю о потерянном, расхищенном, оскверненном, забытом, перекроенном, оклеветанном, переименованном...
И все-таки книга, в конце концов, вышла. Особой радости автору она не принесла - слишком тяготили сотни уступок редакторской осторожности! 'Нерушимая Россия'
[75]
встретила у критиков осторожно-сдержанный одобрительный прием и принесла ему премию невысокую, но как-никак страхующую от иных наскоков.
Но работа над книгой не может прокормить русского писателя, обремененного семьей. Скромный аванс поглотили поездки, а детей кормить приходилось трудом попутным, тяжким, поденным. Читал лекции, выступал перед микрофоном о своих путевых впечатлениях, писал рецензии на чужие книги и редактировал толстый чужой роман, точнее, переписывал его заново на свой лад. Пришлось создавать новых героев, придумывать новые сцены, а главное, полностью переделывать авторскую концепцию древней Руси, ибо роман, готовый в набросках еще при жизни Сталина, воспевал Ивана Грозного, Малюту Скуратова и Басманова, многих же 'еси добрых и сильных' побивал всею тяжестью нелестных эпитетов
[76]
.
А возраст Рональда Алексеевича уже близко подошел к пенсионному, и сердце, надорванное невзгодами военными, этапными и тюремными, не поспевало за литературным 'промфинпланом' (не надо улыбаться: в той или иной форме в СССР планируются все виды продукции, в том числе и издательская. Издательские планы частично строятся на основании личных творческих заявок писателей. Для 'самотека' остается... очень мало резервного места и бумажных ресурсов!). И хватил Рональда Алексеевича под конец работы над собственной книгой и чужим романом жестокий инфаркт. Последовала вся, почти непременная череда хлопот: вызов 'Скорой помощи', вознегодовавшей на то, что больной, почти без памяти, все же потребовал священника, чтобы причаститься перед отправкой. Из-за такого требования он не попал в 'Кемлевку', а угодил в городскую клинику... Далее была хорошо обставленная палата реанимации, потом - просто палата для тяжелых и, наконец, санаторий кардиологический, откуда опять отвезли в больницу. Семья переходила от надежды к отчаянию и снова к надежде. Сыновей было, кроме старшего Феди, уже два, грозила им скорая безотцовщина; Марианна поместила их обоих в интернаты, чтобы сподручнее было заниматься делами больного мужа и обеспечить ребятам сносное бытие на случай, если медицина подведет.
Вышел он из больницы как 'лицо ограниченно годное к труду', с пенсией по инвалидности второй категории... Не попрыгаешь! Врачи напутствовали: 'Забудьте, Рональд Алексеевич, что получили воспитание еще при Николае Кровавом! Если дама уронит рядышком сумочку, не кидайтесь поднимать! Проводите в постели не менее 15 часов в сутки. И... никаких полетов по вашим Сибирям! Никаких разъездов! Сядете в самолет - вынесут уже не вас, а ваше... тело бренное!'
Месяцев десять Рональд Алексеевич эту врачебную диету терпел. Жил в одиночестве на даче. Марианна или сыновья привозили ему раз в неделю продукты-полуфабрикаты, из которых он готовил себе легкую еду. Не спеша работал над новой книгой о гражданской войне в Поволжье. Это были впечатления детства, болезненно и трудно пережитые им в 1918 году - в первой книге 'Горсти света' рассказано лишь кое-что из этих впечатлений...
Вспоминал рассказы отца Ивана о заволжских скитах, о малоуспешных попытках духовенства сохранить Решемский монастырь под видом женской трудкоммуны... Вспоминал свои охотничьи похождения по волкам в глухих лесных урочищах между Юрьевцем и Решмою на рождественских каникулах в 1923 году, когда родители впервые отпустили сына Роню в самостоятельную поездку на Волгу.
Так, на придорожном постоялом дворе и среди нетоптанных заволжских снегов пережил он за две недели столько старорусской романтики, что после нее московская жизнь показалась ненастоящей, искусственной, будто чужой волей навязанной.
На Волге он встретил тогда красавца Сашку-лошадника, промышлявшего извозом и барышничеством темными конями. Сашка одевался по-старинному, носил казакин и походил на персонаж из 'Воеводы' Островского. Сама же обстановка на постоялом дворе тоже вполне могла послужить фоном для комедии 'На бойком месте'.
Этот Сашка-барышник согласился съездить по волкам и в первый же вечер показал московскому гостю, как светятся издали глаза у небольшой стаи на противоположном берегу. По мнению Сашки, это были два-три волчьих семейства, соединившиеся для совместного гона лося или козы.
Кое-что из этих тогдашних наблюдений и более ранних воспоминаний Рональд Алексеевич трансформировал в свою новую повесть 'Снега заволжские'
[77]
, разумеется, в идеологически приемлемом виде! Повесть пошла сперва в иллюстрированном журнале, позднее - отдельной книгой.
Хлопот с ее продвижением в печать было немало! Она смогла появиться в свет лишь в неузнаваемо искаженном цензурой виде. Профессор Винцент только головой качал и приговаривал:
Рецензия и редактура!
Соавтор, критик и цензура!
Спасись от них, литература!
А ведь сам первоначальный замысел был поэтичен и далек от стандартов.
* * *
В 1963 году Рональд Алексеевич стал официальным членом Союза писателей и сыном православной церкви... Не пасынком, каким ощущал себя всю жизнь! 'Кому церковь не мать, - повторял он про себя изречение, усвоенное еще в детстве от отца-благочинного московского
Введенского храма, что в Барашах, - тому и Бог не отец!'. Заново принял крещение, и с того события в домовом храме священника Рональд Алексеевич, нареченный в православном крещении Романом, перестал смотреть на русскую церковь как на снисходительно-добрую к нему мачеху. Теперь она стала ему родной матерью, волею судеб так долго бывшую в разлуке со своим сыном-скитальцем, сыном-грешником, отыскавшим дорогу к матери уже на закате дней своих...
А поводом к этому единению явилось изучение того неоценимого вклада, что был внесен в русскую культуру православием, церковью, верующими людьми! Теперь Рональд Алексеевич изучал их творения иначе, чем в годы студенческие. Теперь, соприкасаясь с творениями безымянных иконописцев и зодчих, сочинениями Хомякова и Бердяева, картинами Васнецова и Нестерова, зданиями Воронихина или Захарова, полотнами Павла Корина или романами Александра Солженицына, он познавал их сокровенный смысл, видел истоки.
...Критики отнеслись к его новой повести осторожно. Видимо, сознавали, что автор ходил в ней по очень тонкому льду.
А попытка написать книгу о русской фреске вообще не удалась. Издательство испугалось такой темы и заявку отвергло.
Пришлось вернуться к жанру 'Господина из Бенгалии'. Рональд Алексеевич решил выбрать для большого историко-приключенческого романа эпоху Петра. Стал обдумывать сюжетные ходы и как всегда решил для начала поездить по тем малолюдным местам русского Севера, где Петр исподволь готовил свой решительный удар до шведам, для выхода России в Балтику...
* * *
...Из утреннего тумана медленно наплывали острова Соловецкого архипелага. Для посещения Соловков Рональд Вальдек решил воспользоваться неторопливым каботажным рейсом корабля, доставлявшего архангельские грузы жителям побережья Белого моря...
Пришвартовались к старой барже, приспособленной здесь в качестве временного причала, под самыми стенами славного монастыря. Силуэт его строений, известный по гравюрам, фотографиям и полотнам, на деле еще более задумчив и выразителен. Он по-русски неподкупен, насторожен и молчалив. Камень, тучи и сумрачное море. Но еще издали поразила крашеная деревянная звезда над древней колокольней - след самодеятельной инициативы кого-то из лагерных начальников. Он придумал - заключенные сладили и воздвигли. Вероятно, убрать крест и взгромоздить звезду было делом сложным и опасным, и стала эта звезда кощунственной эмблемой ГУЛАГа над древнерусской святыней.
Недели две прожил Рональд на Соловках, в бывшей келье, сыроватой и прохладной. Шли дожди, то моросящие, то бурные, с потоками ревущей воды. От них все деревянное чернело, камень становился склизким, глинистая почва всасывала сапоги пешехода. Как только дождь ослабевал, московский гость-паломник шел то к Макарьевскому скиту, то на Муксалму, то в Савватиеву обитель, повсюду узнавая жуткие следы чекистского хозяйничания, бесчеловечности, ужаса и мрака... 'Ходишь тут, словно по огромной братской могиле!'... призналась Рональду и встреченная 'дикарка' - пожилая петербуржская художница с этюдником.
Перечитал здесь Рональд спокойную книгу Немировича-Данченко о его соловецкой поездке, как раз за сто лет до Рональда. Искренне позавидовал писателю-либералу! Поначалу полный скепсиса к монахам (в соответствии с духом времени пореформенной России!), либерал все-таки смог постичь на Соловках и силу народной веры, и подвиг послушания, и высоту духовных основ 'Соловецкого чуда'.
Ведь эти монахи - было их каких-нибудь три сотни, да сколько-то послушников и доброхотных 'трудников' изо всех губерний России - создали здесь поразительный культурный оазис. Немирович-Данченко описывает огромный природоохранный комплекс со стадами ручных оленей, птичьими базарами уникального значения для Севера, ухоженными сосновыми лесами, насаждениями кедра и прочих южных древесных пород... Он видел старую и новую систему каналов с шлюзами и водохранилищами, отличные дороги и сотни монастырских строений (кстати, и поныне служащих либо военным, либо экономическим, либо музейным целям). В наши дни монастырское хозяйство заброшено или полностью погублено: исчезло монашеское рыбоводство, сломаны шлюзы, морские доки, электростанция, некогда первоклассная. Просторная монастырская гостиница занята военными, птичьи базары разорены и лишь изредка мелькнет в беломорской дали выныривающая из волн белуха...
Сподобился наш герой побывать и на самом труднодоступном острове архипелага - Анзере. Туристские экскурсии туда запрещены, там не ездят на грузовиках, лодку для переправы получить трудно, а вплавь широкий пролив не одолеть! Поэтому леса, деревянные кресты, птичьи гнезда и озерная рыба, прежние монастырские дороги и тропы здесь сохранились лучше, чем на Большом острове...
Руина Голгофского скита на Анзере предстала ему в солнечном озарении. Стоял он перед лесистым холмом с загубленной на вершине его красотой и содрогался от противоречивых чувств - восхищения и стыда.
Вознесенный в высь своими создателями и полусожженный или взорванный в наши дни, пятиглавый храм над лесными далями как бы символизировал взлет и падение народного художнического дара и нравственного сознания. Ранние поколения того же русского народа смогли осуществить необычный замысел большого зодчего, чтобы поколения поздние, сегодняшние, предали творение предков на поток и разграбление. Мало где испытывал Рональд Алексеевич такие сильные и горестные чувства, как здесь, перед руиной Голгофского скита... Величие. Печаль. Укор...Потом, после Соловков, предстоял ему путь беломорский, следом за Петровыми кораблями, до мыса Вардигора в мелководной Онежской губе. На прощание мелькнул ему с Большого Заячьего острова скромный силуэт церковки Андрея Первозванного, срубленной из мачтового леса солдатами Петра, по преданию, при участии и самого царя-плотника. Царь молился в этой малой храмине о спасении кораблей, нашедших здесь убежище от жестокого шторма...
Эти спасенные корабли Петр замыслил волоком перетащить с берега моря на берег Онежского озера в Повенце. Сто восемьдесят верст сушей, сквозь дебри, болота и каменные обломки, делавшие этот пейзаж Карелии похожим на Кавказ. Замысел дерзкий, воистину - Петровский! Корабли с морскими экипажами должны были участвовать в штурме Нотебурга - шведской крепости на Ладоге. И... участвовали! Очутившись в водном тылу шведов...
Один из Петровых выучеников, артиллерии сержант и топограф Михаил Щепотев, заранее проложил трассу 'государевой дороги' от Вардигоры до Повенца, 'всему свету конца', мимо селения Нюхча. Сам Петр руководил операцией с кораблями. Волок продлился одиннадцать суток. Рональд Алексеевич надеялся одолеть это расстояние за тот же срок, хотя и двумя столетиями позже и... без кораблей! Следы петровой 'осударевой дороги' вначале угадывались легко - по обломкам скал, словно раздвинутым и взгроможденным справа и слева от волока. Кое-где заметным оказалось и некоторое понижение леса, там, где проходила трасса волока, а соседние массивы оказались невырубленными. Но таких мест мало - леспромхозы не только безжалостно свели эти карельские леса, но не убрали с лесосек ни пней, ни бурелома, ни сучьев - так что пробираться вдоль старой трассы оказалось очень тяжело. Встречались лоси и медведи, пожарища и рыбацкие хижины по озерам, красивые водопады на реке Нюхче и тихие плесы, где еще ловится семга в пору нереста, и все это тоже казалось уходящим, преданным гибели, обреченным. Это чувство, как выяснилось, разделял и старый северянин-крестьянин, брат колхозного председателя, взявшийся добровольно проводить Рональда по трассе. И где особенно явно и ярко сохранились народные воспоминания о Ветровом волоке кораблей, так это в живой крестьянской речи и в местных названиях! Крестьянин показывал Рональду и 'Государев клоч' (здесь Петр завтракал на малом холмике - и народ бережет это место, обрубает растущие на холмике елки и расчищает площадь вокруг 'клоча'). Есть 'Щепотева гора', где Петр, по преданию, своей рукой наказывал Михаила Щепотева за ненужную жестокость к солдатам...
Повенец оказался еще одной гигантской, печальной и страшной могилой. Здесь сложили головы тысячи строителей Беломорского канала имени Сталина, создававшие повенчанскую лестницу шлюзов. А в войну, уже перед самым ее концом, шлюзы эти были бессмысленно взорваны советскими саперами в немецко-финском тылу, во исполнение явно несостоятельного и ненужного сталинского приказа... Ибо город занимали арьергардные финские войска, уже и без того отступавшие с карельского участка. Они же пострадали от взрыва и страшного удара водных масс, уничтоживших прежний городок Повенец. Принесенные этими разрушительными водами потоки песку и грязи покрыли почву более, чем на метр. Но не заливали, как говорят, братских могил близ высоко расположенного городского кладбища, где чекисты зарывали тела заключенных, погибавших тысячами от болезней, голода и лагерных расправ. На этом братском кладбищ лежал и отец Марианны, старый революционер, умерший в лагере со словами: 'И все-таки товарищ Сталин... прав!'. Совсем как в знаменитой песенке 'Товарищ Сталин, вы большой ученый...'
И перед тем, как навсегда скончаться
Он завещал кисет и все слова...
Просил получше в деле разобраться
И тихо крикнул: Сталин - голова!
[78]
...После своих удручающих переживаний на 'осударевой дороге', то есть на захламленных карельских лесосеках, добитых пожарами, прошел Рональд Алексеевич и весь Беломорско-Балтийский канал, вверх и вниз на грузовых судах, где в кают-компаниях читал экипажам литературные лекции. Команды этих судов хорошо питаются, успевают и за грибами сходить на стоянках, и рыбки половить...
Канал оказался расширенным и несколько перестроенным против первоначальных своих габаритов и параметров, установленных для этого водного пути инженерами ГУЛАГа, вольными и заключенными. Однако и после частичной реконструкции и восстановления военных повреждений Беломорканал по-прежнему остался типичным памятником сталинской эпохи...
И порядки сохранились здесь почти прежние. Стрелки военизированной охраны шлюзов и причалов зверски рычат и клацают затворами винтовок, как только завидят издали приближающегося человека. Двухэтажные коттеджи финского стиля, явно заимствованные у западных и северных соседей, первоначально предназначались исключительно 'для белых', то есть первых, а сооружения стиля баракко - для вторых. Такое разделение сохраняется и ныне коттеджи служат начальству, баракко - рабочим...
Во всем антураже по берегам сохраняется зловещий почерк ГУЛАГа. В некотором удалении от трассы канала и шлюзовых сооружений, по-прежнему расположены крупные лагерные пункты и колонны. В частности, огромный лагерь с вышками и колючей проволокой господствует над береговым пейзажем поселка Надвойцы, если смотреть с корабля. Поселок неряшлив, портит красивое побережье просторного Выг-озера, чье зеркало теперь стало выше прежнего, затопив былое устье реки Выг, некогда бурной и капризной, исстари известной суровыми монашескими, скитами м старообрядческим монастырем. Даже следов его Рональду обнаружить не удалось... А среди уличных прохожих поселка Надвойцы он встречал многих бесконвойных заключенных в темных робах, беседовал с ними исподволь и понял, что нынешние гулаговские лагерные порядки кое в чем даже посуровее сталинских, только самое число заключенных, по-видимому, вдесятеро меньше...
...Свой водный путь Рональд Алексеевич на сей раз закончил в невской столице, предварительно побывав в бывшем Кексгольме, переименованием в Приозерск, и на острове Валааме, где суток трое с отвращением наблюдал туристское надругательство над памятниками высокой и древней духовной и строительной культуры. С Валаама проплыл до самого невского устья, расстался с гостеприимным экипажем, которому предстоял отсюда заграничный рейс, и вернулся 'Красной стрелой' в Москву.
Это странствие или как сам он называл такие поездки 'паломничество души' было для него обычным, продлилось не дольше других его писательских походов, но именно в этот раз с особенной наглядностью предстали его непредубежденному взору все плюсы и минусы, все зримые последствия политики ленинизма в стране, некогда носившей высокое имя РОССИЯ.
Ленин это имя отнял, настоял на том, чтобы именовать большевизированную страну Российской Советской Федеративной Социалистической Республикой. Возможно, он с радостью отделался бы вовсе от словечка 'российской', как потом пытался отделаться от русского алфавита - кириллицы, от русской церковности с ее патриархом Тихоном, сломленным окончательно уже после того, как сам мумифицированный вождь возлег в своей ступенчатой пирамиде посреди Москвы...
Страна лишь позднее смогла осознать, что недолгая полоса Рыковского верховодства на посту красного премьера была самой спокойной, сытой и благополучной порой во всей истории переименованной Лениным России. Эта благополучная, еще нэповская, полоса трагически окончилась для большинства русских, украинцев, белорусов, грузин, армян и казахов вместе с узбеками и туркменами, азербайджанцами и всем прочим населением Советского Союза к концу 1929 года, когда Сталин повел свое наступление на середняка, переименованного в кулака (кулаков уничтожил еще Ленин). Рыкова официально отстранили от власти в 1930 году, но фактически он был полностью лишен возможности контролировать ход событий уже с апреля 1929 года, после XVI партконференции, утвердившей 5-летний план и провозгласившей социалистическое соревнование (т.е. практическую сверхэксплуатацию) главным средством начатой индустриализации. Сам Рыков, назначенный наркомом связи, прозрачно намекнул Рональду весной 1935 года (когда журналист Вальдек беседовал с 'товарищем Наркомом'), как мало ему нравится практика сплошной коллективизации...
Теперь Рональд Алексеевич вдосталь насмотрелся на результаты сталинской индустриализации и коллективизации российского Севера.
Видел новостройки Архангельска, морские причалы и новые лесозаводы. Жил в огромном рыболовецком колхозе 'Беломор'. Гостил у военных моряков Северодвинска. Посетил запущенные исторические памятники Великого Устюга. Осматривал фермы звероводов. Заводы Котласа. Мог теперь зримо сравнивать вологодское животноводческое хозяйство (некогда очень сильное, поставлявшее масло столицам и даже Западу) с таким же хозяйством в Голландии.
Сравнение было не просто невыгодным: оно, выражаясь языком Библии, вопияло... против Ленина, социализма, колхозно-совхозного строя! Притом вопль этот, немотствуя, издавала и скотина, и читался он в человеческих глазах!
Путевые наблюдения поневоле грешат верхоглядством. С выводами Рональд Алексеевич не спешил! Старался, наоборот, подавлять в себе критический дух, искал строю оправдания, искал 'положительные примеры', вспоминая свидетельства о том, как Гоголь при обдумывании II тома 'Мертвых душ' страстно жаждал просветления, а видел вновь и вновь кувшинные рыла и всяческих монстров старой Руси... Разумеется, Рональд Алексеевич не задумывал монументальных поэм и не метил в классики. В душе он и писателем-то себя не считал, в том смысле, как сам он мыслил истинно писательское служение народу. И тут-то, в конце 60-х годов, на пороге нового десятилетия, возник для него пример более близкий и важный, когда на литературном горизонте мира засверкала огромная солженицынская звезда. Писатель этот стал для него вровень, плечом к плечу, с Гоголем, Толстым и Достоевским. Таких прозаиков, по ощущению Рональда Алексеевича, стало теперь у России не трое, а четверо. Что же до высоты ГРАЖДАНСКОГО подвига, то последний превзошел всех, когда-либо вообще державших перо!
И еще один советчик и собеседник появился у него, тоже примерно с конца 60-х: маленький латвийский транзисторный приемничек, очень дешевый и легкий... Поразительным оказалось совпадение собственных наблюдений с сообщениями самых объективных и серьезных радиоголосов в международном эфире. Но все еще проверял и проверял себя Рональд Алексеевич, набирал все новые крупицы живого опыта, ездил и смотрел.
Вместе с коллегами-писателями, солидными либо начинающими, уже и сам в ранге и возрасте маститого, участвовал он во многих групповых поездках по стране. Стал частым гостем национальных республик Кавказа, Средней Азии, Прибалтики, ездил по районам Урала и Сибири.
Писателям везде показывают только 'товар лицом'.
Возили их только по образцово-показательным колхозам и совхозам, вроде имени Карла Маркса в Туркмении, показывали им только важнейшие стройки, над коими шефствует комсомол или которым 'помогает вся страна'.
Пробыл месяц и на знаменитом БАМе, понял, что поговорка насчет самого большого вранья не совсем точна: поговорка гласит, будто нигде так много не врут, как во время войны и после охоты. Теперь можно добавить: 'И как о стройке БАМа!'
Но, как везде, есть там, на этой стойке, люди уникальные и драгоценные. Один из них очень коротко охарактеризовал бамовских строителей. Мол, живут и работают на БАМе три категории людей: тындейпы (подлинные аборигены стройки), тындюки (примазавшиеся и приспособившиеся) и тындиоты (неудачные погонщики за длинным рублем).
Именно побывав почти во всех отдаленных и центральных республиках, союзных и автономных, Рональд Алексеевич безоговорочно убедился, что низший уровень благополучия и наихудшие условия труда и быта стали бесспорным уделом русского народа, несмотря на то, что 'старший брат' в условиях социализма нелюбим прочими, младшими братьями, а так называемая русофикация подавляет национальные культуры. На самом же деле за 'русофикацию' Запад ошибочно принимает советизацию, без которой режим партийного тоталитаризма действительно обойтись не может и не хочет. Советизация вынужденно осуществляется на русской основе, хотя для самого русского народа она нисколько не менее смертельна, чем для 'братьев меньших'. И ее символом становится внедрение единого государственного языка (русского) для 'государственного' мышления.
Рональд Алексеевич заметил, что в среднеазиатских республиках чисто националистические противоречия возникли (и уже начинают приобретать угрожающие масштабы!) не ДО, а именно ПОСЛЕ социалистической революции и тоталитаризации. При царе узбеки и туркмены видели в русском губернаторе образ закона и прибегали к его посредничеству с верой в справедливость закона. В лице же второго (обязательно русского) секретаря Обкома справедливо угадывают хозяина, с плеткой за спиной! Об этом говорили Рональду старые историки и даже партийцы в Ташкенте и Ашхабаде. 'При царе мы русских уважали больше, чем сегодня', - так прямо высказался один из собеседников.
И хотя такие проблемы утяжеляют наш скромный роман-хронику одной жизни, все-таки автору хочется именно здесь помочь рассеянию старого недоразумения, принесшего огромный вред России и русским.
Речь о том грубом сближении западными людьми двух, по сути своей глубоко различных явлений, а именно о так называемой захватнической политике российского царизма и внешней военно-политической экспансии Советской власти.
'Государство, расползающееся как сырое тесто' - иронически характеризует Андрей Амальрик этот, якобы последовательно развивавшийся и однотипный процесс роста Московского княжества, Петербургской империи, Ленинского Советского Союза. На деле же государственное 'тесто' князей и царей 'ползло' вширь только там, где существовало либо полное безлюдье, либо безвластие, либо разбойничали микротираны и откуда грозила опасность кровопролитных набегов (Псы-рыцари, Карл XII; раздувшаяся от чужой, особенно славянской, крови Оттоманская Порта; деспотический кокандский хан; персидский шах Аббас, утопивший в потоках слез и крови весь Кавказ между обоими морями).
И нельзя сбрасывать со счетов, что со времен правления Александра II, по его прямой воле, все новое русское законодательство было всемерно согласовано с духом и буквой евангельского учения. Хорошо ли, плохо ли это исполнялось в повседневной государственной практике - вопрос, требующий больших исследовании, но идеалом русского государства и церкви было евангельское понимание добра. Идеологи государства - писатели, духовенство, нравственные философы несли его и тем народам, какие вновь оказывались в сфере государственных интересов империи - кавказским, среднеазиатским, сибирским, дальневосточным, прибалтийским, притом насильственное навязывание веры или обычаев запрещалось: никто не закрывал мечетей, костелов, синагог или лютеранских кирх, никто не оскорблял чужого вероисповедания, не призывал к сокрушению шариата, основ торы дли тариката. С приходом русских в этих новых краях империи воцарялся мир, утверждался закон и, разумеется, росло экономическое сотрудничество с деловым миром России, что не мешало и свободному общению национальных дельцов с Западом и Востоком... Все это легко доказуемо статистикой.
И все это кардинально изменилось при власти советской! Главное: сама идеология стала принципиально иной, чисто партийно-коммунистической.
Рональд Алексеевич еще в дни своей дипломатической и журналистской работы в 30 - 40-х годах убедился, что люди Запада просто-напросто НЕ ПОНИМАЮТ, с кем они имеют дело в лице партийных руководителей и функционеров. Не понимают они этого и в наши дни. Лишь немногие государственные люди Запада, например, мистер Рональд Рейган в США, скорее интуитивно ЧУВСТВУЮТ, чем разумом понимают опасность. Ибо коммунистическая партийность априори исключает все прочие человеческие нормы и позволяет понимать обычные слова в особом, 'пиквикистском' смысле: член коммунистической партии, истый ленинец, отвечает только перед партией. Ибо вся ответственность перед остальным миром, в том числе и перед собственным народом, с него партией СНЯТА. КОММУНИСТ - САМЫЙ СВОБОДНЫЙ ОТ ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ МОРАЛИ ЧЕЛОВЕК НА СВЕТЕ! Он обязан знать лишь два понятия: выгодно данное решение партии или невыгодно. В первом случае - дозволено ВСЕ. Во втором - ВСЕ ПРИЕМЛЕМО. Хотя бы в первом случае лились реки крови, а во втором - сияли бы благополучнейшие перспективы для миллионов... Поэтому, так нелепы ламентации западной общественности по поводу нарушения, скажем, хельсинкских соглашений. Коммунист хохочет над такими наивностями, ибо он вправе отречься от любого обязательства, любого обещания, хоть час назад торжественно подписанного его же рукою, когда партия велела ему 'запудрить мозги империалистам'! Вспомните инструкции Ленина Чичерину перед Генуэзской конференцией: 'Ссорьте! Клевещите! Поджигайте! Сталкивайте лбами! Союз хоть с Диаволом, лишь бы нам на пользу!'
Поэтому экспансия советская - нечто совершенно иное, чем 'имперская' политика Великороссии. Принцип ее простейший: что плохо лежит - то мне принадлежит! Дают по морде и по лапам? Не беру! Слабо дают? Беру! Тут же цапаю и... по возможности, навсегда. За Берлин по морде давали? Вот и не удалось схапать! За Анголу не давали, - вот и схапали!
Путать эти две 'экспансии' - русскую и советскую - никак нельзя. У них и корни разные, и последствия другие. Однако вернемся к герою!
3
И, может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной...
А.С. Пушкин.
После инфаркта (на языке медиков именуемого обширным) Рональд Алексеевич разлюбил московскую суету и круглый год уединенно жил в своем загородном доме, помаленьку его совершенствуя: провел газ, 'свою' воду, устроил даже бетонное убежище, задуманное было как мера гражданской обороны, а затем превращенное в погреб.
При доме, на участке в 10 соток, разросся фруктовый сад и ягодники. Летом переезжали на дачу и дети - старшеклассниками, потом уже и студентами. Марианна Георгиевна предпочитала московскую квартиру, тоже на протяжении двух десятилетий медленно улучшавшуюся.
Сначала Рональд Алексеевич выстоял в исполкомовских очередях две комнаты в коммунальной, четырехкомнатной квартире, где общей кухней, общей уборной и общей ванной пользовалась, вместе с Вальдеками, еще и соседствующая с ним рабочая семья. После долгих лет и упорных усилий Союз писателей помог переселить эту семью соседей в другой район и освободить для Вальдеков всю квартиру целиком. Жилье получилось прямо-таки номенклатурным: более 60 квадратных метров жилой площади, при 10-метровой кухне, маленьком холле и вместительной ванной, притом все это в кирпичном доме первой категории, на солнечной стороне, в черте старой Москвы, да еще и с видом на Москва-реку и садовую зелень! Не квартира - мечта пилота, как выразился зашедший в гости Вильментаун. Впрочем, сам Рональд Алексеевич так ее и не полюбил...
Загородный же его дом располагался на опушке большого соснового леса. Отсюда он мог пешком достигать свои заветные с детства места: сад корнеевской дачи, теперь утопленный в неуемной грязи совхозного свинарника, бывшее имение Сереброво (едва не доставшееся ему в наследство от Заурбека), соседнюю деревню Марфинку, где старики еще помнили москвотопскую дружину и ее начальника - Алексея Александровича Вальдека.
...Асфальтовый каток сталинской коллективизации раздавил крестьянское хозяйство России в жуткую зиму 1930 года.
Сереброво, Марфинка, Аксютино, Каменское подверглись разорению незадолго перед посевной. Увезли на Север арестованных 'кулаков', обобществили пахотные земли, луговые угодья, скот, хозяйственные постройки. Запертый дом Заурбека в отсутствии хозяина разграбили и сожгли. Лошадь и корову увели, будто бы в качестве компенсации за налоговые недоимки. Красное строение в трехстах шагах от дома, руками Заурбека приспособленное под мельницу, разобрали, чтобы перенести в Марфинку, но переноса не сдюжили, растеряли по дороге и жернова, и части дизель-мотора, и пронумерованные бревна. Долго чернел потом из бурьяна остов дизеля в виде своеобразного надгробия Заурбеку, умершему через месяц после разгрома.
Тогда же разорили и окрестные церкви. Ближайшую, Каменскую, взорвали динамитом и оставили лежать в руинах. Только-только успели Рональд и Катя отпеть в этой церкви Заурбека (в православном крещении Николая Тепирова), как не стало этого храма. 40-й день со дня кончины Рональдового друга отмечали уже в Богоявленском соборе Москвы...
Старинный томик Томаса Гоббса в русском переводе почему-то уцелел от Заурбековой московской библиотеки и долго помогал хозяину Сереброва коротать здесь часы зимнего одиночества. Умирая на руках у Рональда в избе марфинского егеря, Заурбек напоследок внятно прошептал: 'Меня пожрал Левиафан. А вернее сказать, ЛЕНИНАФАН! Дай Бог тебе уцелеть, Ронни!..'
Все это сорок лет спустя, прямо на развалинах Сереброва, приходилось Рональду Алексеевичу объяснять детям. Труднее всего давалась при этом ложь, будто бы у России не было другого общественного пути к всечеловеческому счастью. Ведь и сами дети, уже не раз гостившие у старых марфинских друзей Рональда, прекрасно знали, чьих отцов, братьев, дядей высылали в 1930-м из окрестных сел. Знали, от сверстников слыхали, что жертвами тех репрессий, реквизиций и полного произвола были самые рачительные хозяева-земледельцы, лучшие пахари, самые трудолюбивые огородники. Знали дети и еще кое-что!
До колхозов окрестные леса, пустоши, луга и болота буквально кишели живностью и дичью, были богаты ягодами, грибами, орехами, желудями. От зайцев приходилось заботливо оберегать фруктовые сады, окутывать древесные стволы проволочными сетками, заделывать на зиму досками - иначе сдерут нежную кору заячьи острые зубы! С порога любой марфинской избы или, тем более, с крыльца Заурбекова дома весною и осенью можно было слушать чуфыканье тетеревов, следить за посвистом диких уток над домашними прудами, а в сотне шагов от дома Рональд стаивал на вальдшнепиной тяге... успешнее, чем Левин со Стивой Облонским в их XIX веке!
Теперь же одни вороны и сороки еще ютятся в этих опустошенных, омертвелых колхозных или государственных лесных островках, перелесках и на захламленных брошенными тракторными деталями опушках. Кто только не превращает их в свалки, помойки, мусорные кучи! Волокут сюда бутылки и черепки колхозники, везут мусор автомашинами кооперативные лавки перед ревизиями; самосвалами заваливают леса ближайшие промпредприятия, вроде сажевого завода, электроугольного, кирпичного, керамического. Невдалеке и сама столица учинила свалку гигантских масштабов: волокут сюда бросовые помидоры, апельсины, огурцы, списанные как отходы, целые ящики с приморожеными фруктами, овощами, попорченными кабачками, арбузами, дынями... Эти новые 'горы' источают зловоние, губят местность, заражают леса, но... придумать этим портящимся продуктам иное, разумное применение (для свинарников или компоста) при совхозно-колхозной бесхозяйственности невозможно! Чем голову ломать, что-то предпринимать, с кем-то связываться - так уж лучше... просто свезти за 3 - 4 десятка километров на свалку!
А вместо вечернего звона, некогда наполнявшего здешнюю округу и здешние сердца людские, мычат издалека электрички с бывшей Нижегородской или Казанской железных дорог. Иногда доносится хриплый радиоголос из какого-нибудь палаточного лагеря для пионеров... Один раз изведав лагерное детское бытие, оба сына, Алеша и Юрка
[79]
, слезно просили отца отменить материнское решение и забрать их домой. После 'изъятия' обоих из интернатов, мальчики усердно копали домашний огород, проявляли всяческое трудолюбие, лишь бы не загреметь опять в ненавистный пионерлагерь или интернат! Угадывали детские сердца даже и без отцовских пояснений, что огромная, глубоко несчастная страна Россия со всей ее древней культурой, народными обычаями и опытом, с ее щемящей душу природой и богатствами недр, озер, морей и рек меняется... не к лучшему, воистину 'идет не тем путем', живет не своим умом, а чем-то искусственно ей навязанным... Технические же наши достижения есть не что иное, как следствие общемирового научного и промышленного прогресса, а отнюдь не каких-то особых 'социалистических преимуществ' нашей экономики. Другое дело, что советский обыватель не сознает всей глубины нравственного и хозяйственного падения былой России...
* * *
Приходит, как прежде, нежданно
Будить от тяжелого сна...
И новая радость желанна,
И новая боль не больна!
В. Зоргенфрей
...Это случилось с ним на седьмом десятке лет, когда семейная его жизнь стала медленно обнаруживать явления распада. Положение облегчалось тем, что дети уже достигли зрелости, учились и работали, жена Марианна выработала себе хорошую пенсию и продолжала служить в Юридическом институте, дочь Ольга
[80]
, хоть и развелась с мужем, но прочно стояла на собственных ногах.
Однажды, на праздник Казанской иконы Божьей матери, истово, но не без алкогольных излишеств справляемый в одном Владимирском селе, он остался ночевать у старухи-бобылки, доживавшей свой век в большом пятистенном доме, в прошлом - церковном. Перед тем, как улечься спать, старуха пригласила гостя в чистую горницу.
- Погляди-ка со мной мой телевизор! - сказала она, и он не стал отнекиваться, хотя не любил, за редкими исключениями, наших вечерних телепрограмм...
Хозяйка повернула выключатель - и гость с облегчением вздохнул: в красном куге, вокруг икон, вспыхнули цветные электролампочки, вставленные в лампады, венчики или сочетающиеся в висячие гирлянды, перевитые шелком и засушенными цветами. Получилось некое разноцветное сияние и свечение, оживившее лики святителей, ангелов, херувимов и отраженное в очах Владимирской богоматери... Было во всем этом сочетание деревенской простоты и чьего-то технического художества - как выяснилось, родственного хозяйке мастера-москвича, одновременно инженера и живописца, притом верующего.
- Вот какой у меня телевизор, не чета вашему! Читай, батюшка, Отче наш...
После молитвы она напоила гостя чайком с деревенским хлебом и душистым медом, и сама присела рядом.
- Что у тебя, батюшка, на душе-то, уж, поди, охота тебе о чем-то своем со мною, грешницей, поделиться? Так давай, выкладывай!
Об этой женщине он слышал еще в столице, от знакомого писателя. Тот говорил о старухе с почтением, называл ясновидящей и чуть ли не пророчицей. Как пример сбывшегося прорицания он привел такой случай с ней: при закрытии сельского храма рядом с папертью был разложен костер для сожжения икон (кстати, большая часть их относилась к XVII веку). Иконы выносил председатель колхоза, держа их стопкой на правой руке.
- Бог тебе судья! -крикнула тогда из толпы нынешняя Рональдова знакомая. - Только руку эту ты не сохранишь!
Председателя перевели вскоре в другой колхоз, и когда односельчане вновь встретились с ним, оказалось, что у него по локоть отнята правая рука... Случилось это, как говорили, на фронте.
Рональд Алексеевич вкратце рассказал собеседнице о распаде семьи. Мол, в доме ни порядка, ни рачительности, живем, по сути, все больше порознь, не радуют дети - ленивы, сластолюбивы, расточительны. Без них тоскливо и тревожно, а их присутствие в доме быстро нагнетает состояние отчужденности, раздражения и гнева. Нет духовного контакта с женой Марианной. Так, видно, и придется доживать свой остаток дней без слез, без жизни, без любви.
Старуха не перебивала, ничего не спрашивала, пока гость не замолчал. Вдруг резко и почти грубо заговорила:
- Жене-то, чай изменял?
- Случалось... Но так, мимоходом, без жару и последствий...
- Греховодник ты! Но за мучения твои кое-какие вины с тебя снимутся. Вот что я скажу, на тебя поглядев: все у тебя еще впереди, как это ты выразился - и жизнь, и слезы, и любовь. Только тогда уж смотри - не греховодничай, попробуй испытай жизнь праведную. Постничать ты уж не привыкнешь, а разгула не допусти... Спаси тя Христос! Теперь дух свой томящийся Господу предай и отдохни до утра!
Произошло это в середине семидесятых, летом, восьмого июля по старому русскому, или церковному, календарю, как сказано, на Казанскую... А сбылось это пророчество так...
...В далеком северном городе встретилась ему молодая, задумчивая женщина. Показывала она московскому гостю загородный музей народных художественных промыслов, где попутно сотрудничала в качестве консультанта. А постоянно трудилась она преподавателем областных курсов усовершенствования учителей. Ей нередко случалось выступать с лекциями по местному телевидению, водить экскурсии 'важных' гостей, писать критические заметки о состоянии местных памятников старины, которые она любила, как всякий думающий образованный человек. Родом она была из города Каргополя, и от предков-поморов и земледельцев не унаследовала крепостнических традиций, зато в достатке получила в дар от бабок и дедов гены аристократического новгородского, свободолюбия. Во времена давние эти обширные пространства лесов, озер, болот и тундр по берегам Северной Двины входили в одну из новгородских пятин. С XVI века двинское поморье служило Москве единственным водным путем к Мировому океану. Позднее этот путь было заглох, при молодом Петре Великом возрождался, чтобы после создания Северной Пальмиры на Балтике стать уже навсегда второстепенным для России. Но люди здешние сохранили до сего времени что-то от Новгородской независимости, северной сдержанной приветливости и приверженность к исконным своим промыслам - рыболовству, мореходству, охоте, искусству кустарей... Кабы не колхозы - сохранили бы и высокое искусство земледелия, скотоводства и лесоводства...
Новую знакомую Рональда Алексеевича звали Елизаветой Георгиевной Зориной
[81]
, виделись они в последний раз мельком на Соловках, но он запомнил ее, писал ей письма, просил о некоторых справках, касающихся литературных его занятий (например, материалы об интервенции 1918 года на Севере, для 'Снегов заволжских') и обрадовался, когда она сообщила ему о скором приезде в Москву. За ее северные вергилические услуги он обещал показать Лизе древний город дальнего Подмосковья, богатый памятниками архитектуры.
...Мест в городской гостинице, разумеется, не нашлось. А близилась ночь, и они с трудом нашли частную комнату. Разбуженная хозяйка привела их в этот покой затемно, нашарила свет и отправилась за бельем, пока оба путника смущенно осматривались под этим общим для них кровом: в горнице стояла одна-единственная, правда широченная кровать. Требовать у раздраженной, недовольной женщины еще что-нибудь показалось обоим просто немыслимым. Он решил успокоить смятенную душу спутницы.
- Не пугайтесь, - увещевал он ее весело. - В жизни журналистской и не такое бывает! Помню, в дни солнцестояния 1936 года приехали в далекий глухой Ак-Булак, городок в степи, газетчики со всего мира. Один спецкор центральной газеты прилетел поздно, негде было ему главу преклонить и машинку поставить. Корреспондентка Ассошиэйтед Пресс занимала номер с двумя койками, посочувствовала коллеге и, отгородившись ширмой, он вселился на свободное место в ее комнатке. Отблагодарил ее потом тем, что доставил в Москву на редакционном самолете, а во время затмения подрядил мальчишек, чтобы те таскали ей сенсационные детали, трогательные для Запада и мало пригодные для нас. Она первая написала, что в момент затмения корона имела вид жемчужно-серебристой пятиконечной звезды, явно по любезности хозяев неба... Не смущайтесь: соорудим из этого самовара чай, передохнем в наших доспехах, а наутро у нас - музей и три выставки народного творчества. Вечером же близ станции Боголюбово покажу вам одно белокаменное чудо...
Они устроились поверх ватного одеяла, укрылись каждый своим пальто, и она доверчиво затихла, уморенная километрами по снегу, красотами града и... ковшиком русской бражки в ресторации боярского стиля.
Косясь в ее сторону, он слышал по-детски ровное дыхание. Щека ощущала слабое дуновение. С великой осторожностью он повернулся и стал любоваться спокойной красою бровей, тенью ресниц, откровенностью губ... Дас эвиг вайблихе - вечноженственное - припомнилась ему Гетевская формула.
Сквозь оледенелое окно холодил руки и лица белесый свет фонаря, будто кто клал сырую марлю на все незащищенное тенью. Спящая чуть ежилась от холодка, и, верно, снилось ей что-то тревожное. Ему она стала видна еще лучше, билась на шее еле приметная жилка голубее моря, и росло искушение притронуться к ней, как-то проявить нежность, умиленность. Но мучил страх испугать, получить отпор, разрушить очарование. Ведь он - старший, она здесь - в его власти, доверясь его чувству чести.
Осторожно взял ее бессильную сонную руку, стал тихонько целовать пальцы, ладошку, пока Лиза сквозь сон не утянула руку обратно, поглубже. И в полузабытьи пролепетала:
- Милый мэтр, я вас очень, очень люблю. Только, пожалуйста, спите, все так славно было. Вы же лучше меня понимаете, что права на вас я не имею. А что я люблю вас, вы верно уже сами поняли...
Он отвернулся и затих. Но комната выстывала, он хотел выпростать край одеяла, чтобы укрыть им Лизу, а она широко открыла умоляющие глаза, отодвинулась было к стенке, что-то шептала просительно, но все ласковее и тише...
Утром они завтракали в бывшей монастырской трапезной, пили терпкое вино, заедали фирменными грибками, были безудержно счастливы. 60-летний мастер Фауст шутил с обретенной Гретхен, подарившей ему свою телесную и душевную нетронутость. Следы этого слияния двух дыханий в одно еще и остыть не успели в покинутой горнице.
- И не пойму никак, за что жизнь взяла и сделала мне такой подарок! - произносил он вслух который раз, а она снова возражала:
- Подарок от жизни получила я, а вовсе не вы...
Вечером они возвращались, и от маленькой железнодорожной станции решили все же сходить к тому, обещанному ночью белокаменному чуду. Вела туда узкая, малохоженная тропа в снегах. За лесами и рельсами, бежавшими в сторону Москвы, угасала будто от незримого реостата малиновая мартовская заря. Ноги вязли в снегу, оседавшем под каблуками совсем по-весеннему. У заснеженного бережка речной старицы перевели они дух и глянули туда, на тот берег, откуда тихо засияла им навстречу сама, застывшая в белом камне Любовь, чудотворная и невыразимая.
Потрясенные, они долго молчали, боясь потревожить голосом красноречие тишины и камня. Потом сами собою пришли ему на память картины и звуки далекого детства по соседству с этими местами. Очень тихо, вначале про себя только, а осмелев, и чуть погромче, стал он произносить воскресшие в уме слова давно казалось бы позабытой, но в сердечных глубинах сбереженной просьбы к владычице этого каменного чуда. Верно, эти самые слова так страстно любил Лермонтов в минуты жизни трудные, когда теснилась в его сердце грусть...
'Отжени от мене... уныние, забвение, неразумие, нерадение, и вся скверная, лукавая и хульная помышления от окаянного моего сердца и от помраченного ума моего; и погаси пламень страстей моих, яко нищ еси и окаянен. И избави мя от многих и лютых воспоминаний и предприятий, и от действ злых слободи мя...'
Молча и строго они поцеловались, глядя в зрачки друг другу, улавливая в них отсвет вечернего небесного огня... И все вокруг было не рассказом, не поэмой, не полотном, а реальной и грустной российской явью, и закат догорал в печали, и трудна была эта тропка в снегах, и предвиделись еще и еще бредущие по ней молельщики за белокаменным прощением, благословением, закатом и скорбью.
В Москве она снова говорила ему 'вы', а его ответное 'ты' звучало не интимно-ласково, а менторски, покровительственно. Напоследок он слушал ее прощальные слова с площадки вагона, уже отпустив ее руку и больше угадывая смысл по движениям губ:
- Вот и все, милый мой мэтр! Так надо! 'Возвращаются ветры на круги своя'. Мало надежды, чтобы эти круги когда-нибудь пересеклись. Не поминайте лихом свою благодарную ученицу! Она-то вас... никогда не забудет!
И он тоже забыть не смог.
Сам поражаясь стойкости этой напасти, робея перед совестью и даже не понимая хорошенько, как же все это случилось и переплелось, и запуталось, он уже через месяц невыносимо мучился из-за разлуки с Лизой. Вся жизнь стала немила. Он тосковал по ней до того, что хотелось порой завыть, как хищнику, взятому с воли в клетку.
На День Победы он устроил себе командировку в город В. Потому что и Лиза должна была приехать в этот город с группой северян-ветеранов войны: Лиза должна была показать им памятники истории, связанные с походами Петра... Но в этом древнерусском областном центре действовал отличный музей, хватало собственных экскурсоводов. Лиза с охотой поручила этим местным энтузиастам и знатокам своих подопечных ветеранов, а те, по правде сказать, больше интереса проявляли к Дому офицера и ресторанной гастрономии под юбилейные напитки. Мэтр и Лиза оказались предоставленными самим себе. Решили осмотреть древний загородный монастырь.
Шофер высадил их перед воротами монастыря-заповедника. И когда оформлены были допуски внутрь ограды (там стояла, как водится, воинская часть и велись кое-какие реставрационные работы, как в свое время суздальский Спас-Евфимий служил и ГУЛАГу и музею), они с Лизой вдвоем зашагали по гулким плитам, спугивая воркующих голубей. Он в каком-то дворике, образованном массивными каменными стенами древнерусской кладки, спросил, почему весь тон ее - сдержанно-прохладен, а манера обращения - отчужденно-официальная.
- Просто я безнадежно люблю вас, - ответила она очень спокойно. - Но совсем не хочу, чтобы вас это как-то обременяло и к чему-то обязывало. Дома я буду ругать себя, что созналась и огорчаю вас.
- Мне как-то боязно радоваться таким словам, Лиза, - говорил он в том же тоне, - только и я чувствую, что крепко привязался к тебе, и без тебя мне... ну, просто невмоготу бывает. Только что делать - ума не приложу! Семью-то со счетов не сбросишь? И нравственных, и материальных и всех прочих... Двадцать с гаком позади и чуть не четверть века, и дружных, и недружных, и радостных, и горестных, с рождением детей, уже взрослых теперь. Пойми, тут - за 60, и, по сути, близка инвалидность по сердцу. Там (он кивнул в ее сторону) - страшно сказать: до трех десятков еще тянуть надо! Пусть пали бы все преграды и соединились бы эти наши 'круги своя': через пяток лет тебе предстоит роль сиделки около парализованного или... шляпу твою украсит траурный креп, как в старину это делалось.
- О чем вы толкуете? - с негодованием отвергла она эти воздушные замки. - Как вы вообще допускаете такие мысли? Я четко знаю, что дело мое - неважно! Однолюбая, видно. Для меня 'все однажды, и сцена, и зал. Не даны ни повторы, ни дубли!'.
- 'Так прожить ты себе повели'... - продолжил он начатую ею цитату из стихов Шерешевского. Странно, никогда они не говорили об этом поэте, а вот, оказывается, оба обратили внимание на одно и то же стихотворение. Такие общие ассоциации рождались у них поминутно, удивляя обоих.
- Знаете, кто вы для меня? Гость из страны снов! Вы же видели живого Блока, знакомы были с Есениным, слушали Волошина в его Коктебеле, здоровались с Маяковским... Вы как вот этот монастырь, только... ходячий, живой, которого я могу даже поцеловать!
- Дерзайте! О, канифоль для смычка!
- И, уж коли хотите знать, рассудительный мэтр, пять ли, десять ли годов вот такого... синтеза, что ли, духовного с внешним, видения и углубленного постижения, думается, 'окупили' бы и креп на шляпе, и долгую одинокую старость, и даже худшее - угнетение когтистого зверя, докучного собеседника... Господи! - подняла она лицо к ажурным крестам и соборным куполам. - Ну, помоги же мне, премудрый! Ведь любовь - всегда что-то твое, святое, высокое, редчайшее, твой лучший дар людям! Дай нам... какой-то твой мудрый немыслимый выход! До которого сами мы не в силах додуматься!
- Запасный! - попытался он сострить и осекся, заметив, как мгновенно померк ее взгляд. Она никак не ожидала гаерства в такую минуту.
До вечера они осматривали монастырские памятники и пошли к городу берегом реки, мимо окраинных домиков, следуя петлям и извивам береговой черты. Белесоватая майская ночь застала их у городской пристани.
И тут они узнали, что через час отходит пароход 'Добролюбов', чтобы за двое суток совершить рейс до города Т. и обратно. Им досталась двухместная, уютная каюта. Успели позвонить дежурному по музею, чтобы внезапное исчезновение гостей на двое суток никого не смутило...
Колесные плицы давали мягкий барабанный ритм всему, как бы аккомпанируя панорамам берегов. Солнышко отблескивало от начищенного капитанского рупора и медных поручней, расцвечивало водную пыль и колесные брызги. Стоянку в городе Т. они проспали и дали себе слово еще раз побывать в нем... К его радости оказалось, что Лиза впервые в жизни совершала рейс на колесном пароходе.
Ему и потом счастливо удавалось возить Лизу по нехоженным ею местам, доставать нечитанные ею книги. И она, месяц за месяцем, неприметно теряла интерес к своим прежним 'кандидатам', отошла от некоторых подруг, перестала быть 'дежурной' плясуньей на вечеринках. Сознание внесенной в чужую семью беды раздвоения мучило ее. Там, она знала, давно созревал неизбежный разлад, но ей не хотелось играть роль той последней капли, что переполняет бокал.
Когда решение уйти навсегда из мыслей и жизни мэтра созрело в ней, она попросила его приехать в Ленинград. В осеннем парке Ораниенбаума, у Катальной горки, Лиза объявила мэтру о своем намерении и прочла на память волошинские строки:
Кто видит сны и помнит имена, -
Тому в любви не радость встреч дана.
А темные восторги расставанья...
Ночевали они в гостинице 'Россия', долго сидели в Пулковском порту, говорили о стороннем, будто и не касающемся 'темных восторгов расставания'. Он вяло соглашался с нею, но отнюдь не имел уверенности, что выдержит эту эпитимью. Его самолет на Москву объявили раньше, вопреки расписанию. И лишь издали, простившись, нечаянно увидел, как рухнула она на ту же скамью лицом вниз, будто неживая. Сам он тупо глядел на скучную топографическую карту своей страны, узнал шлюзы московско-волжского канала и пешком брел от Шереметьева до Ленинградского шоссе, ощущая где-то в животе, под ложечкой, такое сосущее состояние пустоты, будто там вырезали что-то жизненно необходимое организму...
Он рассказал жене все, но сразу понял, что сообщил очень мало нового для нее. Она давно обнаружила потайной дневничок мужа, зорко и пристально следила за его сторонними терзаниями и радостями, а главное, потихоньку слала Лизе предостерегающие письма с требованием молчать о них. Одно, особенно оскорбительное и грубое, из-за ошибки в адресе угодило в юридические органы Лизиного города, откуда у отправительницы потребовали каких-то новых данных и конкретных уточнений. Отправительница же, т.е. Марианна Георгиевна, не пожелала постороннего, тем более официального, вмешательства в эту историю и отказалась от авторства, представив дело как мистификацию. Он так рассердился на всю эту тайную историю с перепиской, что между супругами вышла тяжелая ссора. Жена уехала с сыновьями на московскую квартиру, потеснив там замужнюю дочь и, кстати, ускорив и там разрыв, развод и уход Олиного мужа. Рональд Алексеевич остался в одиночестве на даче.
...Однажды он сидел в метро и думал о Лизе. И как будто не дремал. Его толстый портфель с материалами для лекции покоился у него между ботинок. Народу ехало не очень много. Стояло всего несколько человек в проходе. И вдруг он увидел... Лизу!
Она пробиралась к нему с другого конца вагона, а когда подошла вплотную, невесомо тронула его плечо и очень явственно, тоном уговора, произнесла слова: 'Я - ваша, ваша, ваша!'.
Ее рука словно растаяла в его ладонях, а голос... совершенно явственно продолжал звучать у него в ушах. Поэтому он не сразу смог погасить в себе вспышку радости, машинально искал Лизу среди пассажиров и медленно приходил и сознанию, что видел сон или галлюцинировал. Ее голос с грудными нотками и характерной интонацией звучал с прежней силой у него в ушах, громче шумов метро. С первого телефона-автомата он позвонил Лизе домой, спросил, что она делала двадцать минут назад.
- То же, что и в остальное время - ревела! - сказала трубка сердито.
- Слушай, а замуж ты еще не собираешься? (От общего знакомого он слышал, что два 'прежних кандидата' усилили натиск и активность, правда, по словам знакомого, без особенного успеха).
- Да, не изменяет мэтру его прежнее умение мыслить талантливо!
- А что ты скажешь насчет голоса в метро?
- Неужели Вы могли в этом сомневаться?
- Я больше не могу без Тебя! Давай встретимся! Где хочешь!
- На этих днях у меня будет короткая командировка в Москву...
И вот он шагает по асфальтированной площадке, отведенной и для встречи, и для проводов воздушных пассажиров. Этот аэропорт был, пожалуй, наименее современным среди всех подмосковных, обслуживал только внутренние линии, поэтому в рупорах не звучали надоедливые 'сэнк'ю' и прочие деликатности, предназначенные для ушей валютных. Уже более получаса он томился у выхода. Из темных далей летного поля, где выли и жужжали моторы, подъезжали автобусы с прилетевшими. Туда, в сторону огоньков взлетно-посадочной полосы, отъезжали автотрапы - ему всегда странно было смотреть на катящиеся по асфальту лестницы, ведущие в никуда. И сразу же увидел ее, выпрыгнувшую первой из автобуса, уже бегущую к калитке, впереди всех. Добежав, обморочно прижалась к его плечу...
В полупустом вагоне последней электрички (она прилетела последним вечерним рейсом), она вдруг спросила, словно очнувшись:
- Куда же мы, все-таки?
- Думаю, лучше всего бы... ко мне, в мое бунгало! - чем больше убедительности он старался вложить в свои слова, тем меньше уверенности в них прозвучало. - Ты же знаешь - от этой железной дороги всего километров восемь до моей. Если ты не очень устала... Ночь-то теплая и светлая. Дорога почти все время лесом, красивая. И я, как знаешь, один...
На ее лице резче обозначилось утомление. Она поднялась со скамьи.
- Та станция, откуда... восемь-девять километров, кажется сейчас? Провожу вас к вашему бунгало. Но туда, к вам - не пойду. Сами понимаете - теперь это стало мне непосильно! Утром, может быть, еще увидимся в Москве. Когда отдохнете. Если пожелаете - увидимся,
Ее отказ он предвидел и принял безропотно. Взвыли тормоза. Двери вагона с шипением разомкнулись. Оба перешагнули щель пропасти, где на короткие миги затаились в обманчивом смирении колеса. Пошли под руку по платформе, теплой июньской ночью, под полной луной, четко озарявшей дачные участки, пруды, пустые базарчики и сонные березы.
Вскоре они покинули дачный поселок. Пошли поля с лесными опушками, заставлявшими верить, будто наша Русь еще и впрямь 'все та же, с платом узорным до бровей'... Была пора самых коротких ночей, теплых вечерних сумерек, круглой луны, росных солнечных восходов, когда часа на два настает вызывающий дрожь холодок, пронизанный птичьим щебетом и особенно ощутимый в низинках, где утром скапливаются свитки ночного тумана - росы.
Шли отрезком пустынного шоссе, через лес.
Запоздалый автомобилист пронесся, показав рукой, что он им не оказия. И 'Жигули' вскоре исчезли из вида. Встревожил путников рыжий отблеск впереди, в густоте придорожных елей. Донесло вскоре и голоса, словно бы поющие, при том не пьяно. Оказалось школьники, принаряженные, подгулявшие - праздновали выпуск. Прямо серед дороги разложили небольшую теплинку, но завидя взрослых, затею свою бросили и двинулись навстречу, негромко подпевая и наигрывая на гитаре.
Девочек было побольше, подпевали они грустнее, даже щемяще, - кончалось их житье с папой-мамой, нетерпеливо ждали эскалаторные ступени завтрашних будней - студенческих или рабочих, с производственными совещаниями, замужеством, родами и домашней нудой.
Встречная эта молодежь заинтересованно поглядела на ночных пешеходов - седовласого мужчину в летнем и молодую женщину в свитере, возрастом ближе к ним, чем к нему. Что-то невысказанное осталось от этой встречи поколений, а костерик на асфальте потихоньку гас в предутренней свежести.
Оставалось еще километров пять ночной дороги. Рассвет забрезжил. На севере посветлел горизонт, холодело, а в туфли Лизы попал песок. Она натерла ногу и шла тише. Да и не знала, куда - спутник должен добраться до постели и скорее лечь, а она - дойдет с ним, пожалуй, до его дачной улочки, потом уж одна доберется до следующий железнодорожной линии, чтобы ранней электричкой приехать в Москву, немного поспать у подруги и приниматься за служебные дела. А позднее они, может быть, еще раз увидятся с мэтром. Если он... сможет.
Так она порешила, а он знал, что в этих случаях спорить с ней бесполезно. Улыбнется виновато, но поступит по-своему.
Миновали старинное поместье, давно превращенное в усадьбу совхоза. Неряшливые производственные постройки возводились здесь будто невпопад, без стремления к симметрии или какому-нибудь порядку. От скотных дворов несло навозом и химикалиями. Будто с горького похмелья раскиданы были где попало тракторные части, детали машин, а ноги то и дело цеплялись за ржавую проволоку, куски арматуры или за торчащие гвозди разбитых тарных ящиков и обломки затвердевшего цемента.
Они прошли краем бывшего парка с руинами барского дома, уже неузнаваемого, и очень красивой церковью
[82]
, тоже полуразрушенной и вконец разоренной многолетними стараниями всех смен расположенного рядом пионерского лагеря. С помощью рогаток остатки старых фресок были доведены до полного исчезновения со стен - лишь слабые цветные пятна свидетельствовали о бывшей стенной росписи...
Церковь сначала долго белела, светилась еще издали, вырастая плавными уступами своих каменных, музыкальных масс. И пройдя парк и всю усадьбу, оба путника несколько раз оглядывались назад, угадывая в просветах парка и рощи тающую белизну ее стана.
Заклубился зеленью вершин с медными прожилками сучьев старый сосновый лес, перемешанный елью и березками. Старший сын Лизиного спутника Федя, биолог, не раз объяснял отцу, как эта идиллическая картина маскирует этапы жестокой войны между видами и породами лесных деревьев. В этой войне были хитрости, мнимые уступки и форменная агрессия, и отступление, и гибель одних, и победы других... Подгнивают старые великаны, рушат их ветры времени или топор браконьера. Столетиями они удобряли торфянистую почву еще и собственной хвоей, буйно произрастала на ней малина и принимались в затишье принесенные ветром издали семена березы, вызревали под вековой сенью, шли в рост, увеивали все пространство вокруг старой сосны и уже не давали ходу ее собственным отпрыскам, душили их и корнями, и тенью, и перехватом жизненной силы...
На уступе лесного острова, близ опушки, среди посеянной горчицы с желтыми цветками, приманил их к себе прошлогодний стог соломы, влажный сверху и чуть осыпавшиейся сбоку: тут, видно, путники отдыхали не раз!
Надо было привести в порядок ее туфли, потяжелевшие от росы. Ходьба становилась ей все труднее. Он нагреб из стога побольше сухой пропыленной соломенной массы, уже крепко слежавшейся, перемешанной с пустыми колосьями и скошенными сорняками. От этой массы чуть пахло плесенью, но сидение показалось уютным, хорошо укрытым. Только к ее белому свитеру сразу стали приставать былинки и колючки.
Ослепительно ярко вспыхнули над лесом края белого облака, и бесцветное до того небо пошло синевою, а кудрявая грива сосен стала поверху ярко, тропически зеленой, понизу же дала фиолетовые тени-пятна. Тотчас наискосок брызнуло на эту гриву солнечное золото. И стала по всему полю видна всякая росинка, будто для того, чтобы кто-то трудолюбивый собрал весь их урожай до единой капли, слил бы все вместе и получилось бы из них до самого горизонта озеро, самое светлое в мире!
Они глядели на все это отуманенными бессонницей глазами, и в глазах тоже сделалось росно, и что-то увлажнило им лица, и сдержать эту влагу было никак невозможно. Была она солоноватой, и, щека к щеке, они ее смешали, так, что не разобрать стало, с чьих она ресниц. Потом обо всем забыли, уснули под его пиджаком, а солнце пригрело ее разутые ноги и высушило мокрые туфли.
Утром росою с листьев подорожника он врачевал натертые места узких девичьих ступней, переобул ее в собственные носки, и идти стало ей вольготней. Остаток пути к дачному поселку они за разговором и не заметили. Он посадил ее в электричку и пошел на дачу один, пить нитроглицерин и класть под язык валидоловую таблетку. Долго от усталости не засыпал, а пробудившись, понял, что опоздает по меньшей мере на полчаса к условленному месту их встречи.
...Ждала она его у эскалатора с такой тревогой, а увидевши, вся просияла, успокоенная, что ему не стало хуже после трудной ночи. Но... дела ее московские были уже успешно закончены и взят билет на более ранний рейс, чем сперва предполагалось. Пришлось тут же ехать в аэропорт...
Ее ИЛ-18 стоял недалеко, кончал заправку, грузил в хвостовой отсек чемоданы пассажиров. Лиза прошла калитку и, уже по ту сторону ограды, перегнулась через высокие прутья, приникла к его лицу и запечатлела на висках и щеках 'мэтра' целую горсть незримых печатей.... Потом помахала ему уже издали и скрылась за плоскостью ИЛа. И осталось все опять нерешенным... Но теперь он уже знал, что должен решиться!
Он ехал на автобусе-экспрессе и вдруг через плечо соседки стал читать слова, как будто и хорошо знакомые, но сейчас как-то заново поразившие его душу. Так верно выражали они его собственные обстоятельства и мысли. Вот что, вздрагивая и покачиваясь на ходу автобуса, говорила ему книжная страница:
'...Потом они долго советовались, говорили о том, как избавить себя от необходимости прятаться, обманывать, жить в разных городах, не видаться подолгу... И казалось, что еще немного - и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная, жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное еще начинается'.
Это была концовка знаменитого чеховского рассказа
[83]
. И почему-то не то от этой концовки, не то от таблетки валидола под языком перестало ныть и саднить сердце и вроде бы поутихла сосущая боль под ложечкой.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА К РОМАНУ-ХРОНИКЕ
Письмо Рональда Вальдека старому товарищу в Грузию, посланное с оказией из Москвы в сентябре 1979 г.
Ты просил меня, дорогой Реваз, рассказать тебе несколько подробнее о больших моих житейских переменах, так круто изменивших мое привычное и, казалось бы, устойчивое бытие. Изволь, расскажу, но... повествование это, увы, не относится к легкому и развлекательному жанру. Итак, слушай!
Мы виделись с тобой последний раз в больнице, когда ты, будучи в Москве, зашел навестить меня под новый, наступавший 1979 год. Хватил меня тогда второй инфаркт, не столь капитальный, как первый, но все же опять сильно подрезавший мне крылышки. Тогда я рассказал тебе о целой полосе событий в моей жизни, о разладе в семье и о рождении в далеком Северограде моей младшей дочки
[84]
, на юридическом языке 'незаконной' (надо же измыслить такое гнусное слово!). О ее маме я тебе говорил и писал уже не раз - это любовь давняя, трудная и, как говорится, неистребимая. С тех пор, как родилась наша дочурка, душа просто разрывалась между моей московской семьей и холодным северным градом, воистину 'для веселия плохо оборудованным'.
И вот тогда, в больнице, в январе, Марианна прямо предъявила мне ультиматум: либо сохранение семейного статуса-кво при условии полного разрыва с Лизой, либо - скатертью, мол, дорога, однако... 'в одном пенсне', то есть с оставлением семье всего движимого и недвижимого имущества - новой московской писательской квартиры, моей загородной дачи, построенной в качестве моей рабочей лаборатории, и всего прочего нажитого добра:
Мой сын Федя и сестра Вика сочли условия Марианны циничными, но предоставили полную свободу выбора, обещав поддержку при любом моем решении. Как помнишь и ты, друже, еще не зная об этой альтернативе, предчувствовал, что я послушаюсь 'голоса сердца и совести' (это твое выражение). Так я и поступил. В самом деле: кто больше нуждался в моей поддержке - взрослые сыновья и Оля, живущие в московском комфорте и изобилии, или годовалая крошечка на далеком Севере, где ее маме грозили всяческие осложнения...
Забрал я свои рабочие книги с дачи и ушел на первых порах к Феде, попросив семью со временем выделить мне какое-то жилье, может быть, путем обмена моей 4-комнатной квартиры на 3-комнатную им и 1-комнатную мне. Они это обещали и ничего, как знаешь не предприняли, отпустив своего, уже ненужного папу на все четыре стороны. Папа пожил у Феди, погостил в Доме творчества и наконец снял в сотне километров от Москвы крестьянский дом, куда и перетащил с Севера свою Лизу с малюткой. Из этого дома тебе и пищу это послание.
Сейчас мы с Лизой уже 'в законе', скоро переедем поближе к Москве, где нас пускают на зиму в чужую дачу на льготных условиях. А там, глядишь, и опять каким-нибудь московским жильем разживемся - Господь-то не без милости! Словом, вот так начинаю на восьмом десятке жизнь заново, только моторишко в груди немножко тревожит: староват и изношен! Ну да, глядишь, и дотянет до какой-нибудь пристани!
Гляжу вот из маленького окна на просторную русскую даль, окаймленную хвойным лесом. Там и река с пароходами и баржами, шлюз, куда мы ходим гулять, а совсем уж вдалеке, на черте окоема, - фермы железнодорожного моста и соборные купола старинного, некогда богатого и щедрого на красоту городка. Отсюда не видать, как все это теперь обветшало и сникло, и кажется, будто и в самом деле Русь все еще та же, что отразила татар и воздвигла эти соборные и монастырские храмы в память о своих погибших защитниках!.. Пожелай нам, старый друг, вырастить нашу девочку и найти еще силы, чтобы довести до конца задуманные и начатые работы над будущими книгами. Хочу успеть посвятить своей младшенькой роман о неисповедимых путях и ипостасях любви... И да. поможет мне "в этом не маленькое, трезвое человеческое рацио, а высокий божественный Логос!
Конец
Подмосковье, зима 1970 - весна 1981
P.S. Роберт Александрович Штильмарк скончался в Москве 30 сентября 1985 года, похоронен на Введенских горах.
Примечания
1
Ныне снят (в 1991 г.).
2
ПНШ - помощник начальника штаба.
3
В реальности Василий Ефимович Шумный.
4
- Минировано!
(нем.)
5
Впоследствии он стал Московским. В этом есть хоть капля логики!
(Прим. автора.)
6
МЗП - малозаметные препятствия.
(Прим. автора.)
7
Борис Брик.
8
Государственное издательство художественной литературы.
9
Имеется в виду роман А.С. Неверова (Скобелева) 'Ташкент- город хлебный'.
10
В реальности Милованов.
11
Ташкентский медицинский институт.
12
Из стихотворения Ф.И. Тютчева 'Цицерон'. Автор романа-хроники часто повторял строку: 'Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые...'
13
МПВО - Московская противовоздушная оборона.
14
Строки из стихотворения Б.Пастернака 'Август'.
15
В реальности он застал ее уже без сознания.
16
В реальности Вера Яковлевна Терновская (по фамилии первого мужа).
17
ЗИС - Автомобильный завод имени Сталина (позднее - им. Лихачева, т.е. ЗИЛ).
18
В реальности ее звали Галя, и она была ровесница 'Феди'.
19
Так называли офицерские шинели, пошитые из добротного английского сукна.
20
В 1934 году, перед вступлением СССР в Лигу наций, советское правительство ради приличия упразднило пугающее слово 'ОГПУ' (Объед. гос. политическое управление), заменив его более нейтральным НКВД. Впоследствии из него выделили НКГБ и, наконец, звучащий уж вовсе невинно - КГБ, орган, так сказать, вроде бы не политический! НКВД - Наркомат внутренних дел; НКГБ - Наркомат госуд. безопасности; КГБ - Комитет госбезопасности. -
(Прим. автора.)
21
ЦАГИ - Центральный аэродинамический институт имени Н.Е .Жуковского.
22
-Рус! Человек, ты никакой не солдат! Ты хороший слесарь! Хорошо! Хорошо!
(нем.)
23
Буквально подневольный человек, низший человек,
(нем.)
24
- Рус! Человек! Ты никакой не солдат! Ты замечательный, чудесный плотник!
(нем.)
1
- Ну, теперь я знаю! Рус! Человек! Ты никакой не солдат - ты инженер, вот ты кто!
(нем.)
25
'Я всего лишь самый обыкновенный недочеловек'
(нем.)
26
Фактически Абакумов.
27
Исповедь.
28
Русские пособники,
(нем.)
29
'Смерть шпионам!' - военная контрразведка.
30
Дню рождения,
(нем.)
31
'Голос народа',
(нем.)
32
- Да, Бог мой, теперь я полностью исцелился от коммунизма. Если я когда-нибудь освобожусь, то я поведаю людям кое-что о коммунизме!
(нем.)
33
Поведать, рассказать,
(нем.)
34
'Загон' - публикация, намеченная к печати в газете 'Правда'.
35
Ссылка, на стихотворение А. К. Толстого 'Порой веселой мая'
(Прим. автора).
36
Батальон аэродромного обслуживания.
37
Ховрино, ныне окраина Москвы.
38
'Работа делает свободным' или 'Каждому свое',
(нем.)
39
Чистейший немецкий язык.
40
Пилотки.
41
Uhr - часы,
(нем.)
42
Буквально - один удар каши,
(нем.)
43
В Сталинграде, конец 1942 (нем.).
44
Переводчик,
(нем.)
45
'Девушка моей мечты', 'Иммензее', 'Фильм о Мюнхгаузене'.
(нем.)
46
'Дороги и дорожные конструкции', 'Эпоха', 'Век железных дорог',
(англ.)
47
ГУЛЖДС - Гл. Управление лагерей железнодорожного строительства МВД СССР.
(Прим. автора.)
48
Формуляр - личная карточка з/к с основными анкетными данными из дела. При перемещениях формуляры находятся у начальника этапной колонны.
(
Прим
.
автора
.)
49
Учетно-распределительная часть.
50
Имена и фамилии подлинные (у автора были сокращены).
51
г. Салехард (станция Лабытнанги).
52
Виктор Миронович Довбня.
53
Имя и фамилия подлинные.
54
ОЛП - отдельный лагерный пункт.
55
П.И.Раннев, жена его - Сусанна Шигер.
56
Женщина. Самоубийство художника Дмитрия Зеленкова действительно было связано с безответной любовью.
57
Всеволод Топилин.
58
Panum a cercenses - хлеба и зрелищ.
59
Виктор Адольфович Шнейдер - прототип героя повести В. Кина 'По ту сторону'.
60
См. серию очерков А. Побожего в журнале 'Новый Мир'. ('Мертвая дорога', 1965 г.)
61
Василий Павлович Василевский.
62
Черновик, написанный на этой бумаге, ныне хранится в музее г. Лесосибирска.
63
М. Демин, политэмигрант, автор книги 'Блатной' (М., 1991), где рассказано, в частности, и об истории создания 'Наследника из Калькутты'.
64
'Наследник из Калькутты' впервые был издан Детгизом в Москве в 1958 г. под двумя фамилиями (Штильмарк и Василевский), тогда же книгу переиздали в Иркутске. В 1959 г. роман переиздан в Алма-Ате уже под фамилией одного подлинного автора, после чего был по существу запрещен. С 1989 г. по настощее время в свет вышло около 30 переизданных общим тиражом свыше 8 млн. экземпляров. Кроме того, неоднократно издавался в Болгарии, Польше, ЧССР, КНР и республиках бывшего СССР (СНГ).
65
Вячеслав Александрович Валэнтэй, в романе он же - Дима (Вадим).
66
Маклаково - ныне Лесосибирск.
67
Профессор Сергей Митрофанович Дубровский; жена его - профессор Берта Борисовна Греве.
68
Маргарита Дмитриевна Савелова.
69
Леонид Наумович Лаврецкий.
70
Леонид Иосифович Черняк.
71
Александр Робертович Штильмарк.
72
Василий Семенович Дежурнов.
73
А.И. Орьев.
74
'Повесть о страннике российском'. - М. 'Географгиз', 1962.
75
'Образы России'. - М., 'Молодая гвардия', 1968.
76
П. Северный 'Сказание о старом Урале'. - М., 'Московский рабочий', 1969. Редактор - Р.А. Штильмарк.
77
'Пассажир последнего рейса'. - М., 'Молодая гвардия', 1974.
78
Автор - Ю. Алешковский.
79
Дмитрий Робертович Штильмарк.
80
Елена Робертовна Володкевич (Радюш-Штильмарк).
81
Александра Дмитриевна Зернова (Штильмарк).
82
Храм в деревне Полтево, ныне реставрирован.
83
'Дама с собачкой'.
84
Мария Робертовна Штильмарк.
/9j/4AAQSkZJRgABAQAAAQABAAD/2wBDAAgGBgcGBQgHBwcJCQgKDBQNDAsLDBkSEw8UHRofHh0a HBwgJC4nICIsIxwcKDcpLDAxNDQ0Hyc5PTgyPC4zNDL/2wBDAQkJCQwLDBgNDRgyIRwhMjIyMjIy MjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjL/wgARCAQAAvIDASIA AhEBAxEB/8QAGwAAAgMBAQEAAAAAAAAAAAAAAQIAAwQFBgf/xAAZAQEBAQEBAQAAAAAAAAAAAAAA AQIDBAX/2gAMAwEAAhADEAAAAaBbh8X032U3QStIac2loqy2WGuLbYjpKQht492exMtlOs778Nmd dE5dUX9DD0XGKzTBitRsoctiELqxLAC56HuSaXlhVIYgxWGFAsIUk0oBgxXCq2FbK5AZRKmJCoDI CAoyFqi2UBMkAFqrtUypGhEcqrFEepiq12VKkdSvoY9Gokrhx5kM9O1sTLppyNKztWrW0X0QImi7 JYlnP01WZqN1Fc1NB1lbLnxvLodTp9Dl9ica7XjFcthTYxQCxlRzEMEIxaK2jIqkkrshTYVDW6kh FjLHVSoh4hSFgpWEAYIQpGRwpSwJAFLFYKpERkhUWU2gDAhjSqpahEIgsSFV5atq2okuleZfmI9X YnLvlaUsvUwtUHoZLIOa9atvxumeW16auN0cdzzeliuuQ1jY6a8l6l/oOR2HCMFnNmDCM5VGMQMG ATAMAR4EldkFVgGu1SKCVtJYUMgqrLYBLCsYqeSUxRYzo8VMStZhRgpI1ZUMkGMgVISFlWMpWMrA BQYBitL6iXVWiR5Z4+tw9g25NkuIkruy68kabcOwmR0LbFayiuyuzRy+py9Zya8m2ytg+emzLsyR 0u7w+689iFpzEaEWxBoIEWqGCIGhBCSuMaAUxEYVWzlKgVFeRYGaRGigENCGUIxiCANZaIVaiAYU tWrI7EBUhikcqMrsVWIyoZCSKKLEGdbBI0rxYIex9WXVFF6XS6q7cyVacO1c6si6bKnucgcl3K7W LWOLuz7rM50VZ6bM25ZLO5w+64vZUzkTAFqyMQxGBFhAwBQoyqYypChIjgVXWxSICRiVs0CRaYLC MIK7IAiBisMjEisgSyyo4NRGeFMJDEHEUK2IryMItgha3W1rs2hFlsPCiTXr1PY2WFtazWnL0SnK 2Y9i5a2VdD1vZlVls1crq8rWcm7Dtua3rtx010X0x0+3w+64RwXIlGBYjEZSgYRYVZJCBWAUmBCJ ASLTBWkVWSoCSyuCUkSwI5BBFgjQjSVIGA0hW7ogEdVhrhnEGV0I6kkkCrBQWrLAsAropuqsSyVQ 8YazfZv18vrSc8tVNdB6sMjbMPQXErpbc6smVHTU18nrcm4y7ceyqrEfO9lF1EvS9Bxuy8zCtnM2 V2Akg4jIsJWK0IBEcAqUDosJAFAQVpLRCsmtLCohhGWlpKYKwayEdbABZFdqwjhbFlbrBZTZIElc wgKOEK6gMCSEVXEGt1WXVWWXSuHj47X1zRkMaK8jTXToW9LWorCtda7LMMS6utNTbzXzXNWrE1ml 6bM9NVdRl7nU4ndnmEkvNmVwAgsiSHQvSFwJCqW1NJWgNlbEAkFLGAqspZWIhjCVSZYjrBkBCQZV ZWomuyFDCyQ1wzSstSS2OqxZABhIB6oX1gysAKDqYCk0t1UL5VDya76768BDzW/1nne108+4Y03y 5kh8/rw5NOZsmRBXbVqVUaM+s5mBstsS/G2rsSX0HR5/SnmWxZcGMUBgWwJYih4QRgBwTgeg8prO 3s+U9NXlfVeC9xrPH6HB9Ip4Pa84nrvJew8CeywC+XL2+b0IPO6XCKtHC3dM+i8z67yub6Xk9rx8 t/qPFe2rx3pPGev1nN1vM9LN63l/UfPE7nqPB+4XznoPE+yOalFOp67y/p/mcv0HWj8ttCIillRx BRHhFtirZW4sMryx1s9XOXprLn7o7/Xz+Wx+1wnmLrsPH0PltqaJEoV2V6zXnvouaIDZdrybM7UB ZfQdLg915mDJMWGAFiMgaCnEg6kBWQnlPV8zWbbbjm/PvccH03XPlT0LTRze3wI73jfa8s6HP6WT LH2MWxV4fdxWeV22bumev5b1PN566Xh/ccKzD6znbJfC+qp6Op5+dYWdT5x9I4MvH9pzOpL8+9W2 izhdyjqyn5v9G4x0NePTi2iqyWOhlgU0VhJAktrU3F0rh50g69LESLH0ei1z8w3qsOscFGnL0ckW VtkgoEZNSqi/PrNBVrLtmPdjeZkaXu9LmdR5pCZiyBqRpEZkIrwEMUJYIBIsMCCMBWKURAK6mwpG isuhYqwBgA4Kq6RIwgJIFq7FrDkBAFtQDqZJCFGIKglVDCBgQsUNCrYqrallNBI4DKb6SQ0tuunq 750NdXrnygTy9GKrpyXmzqSzj1dqvU4lHez2cEdKmquhZbjXKu2ldfS5/SnBoI5xytjPWxLEJIQF WgYrIyLYBWQeRQxHqV3Pc5ZolZmuhnF7RmXUTLLWqhdDJmmqLnGuGVNJMy7wZJqQpTRXm1hzKCrI GQhUlVkBbBIhSWlXrhlMVotliy2L5wh76YZMt3p/KdXt5+1iyV758kg+b2PIQGSlqtqsqz3Y6x3x k0OrZ0ZJLq6PP6biVDubWZ7UEj1HqYJWDqLBK7gBHIQyoCyihiW8zbx/Zw1LkXU0ihTRbzsJ7njc DaI1PJO8qc8q7vkenTdbzHoY59VvDr1evxnRj0i44elRX83RQTz2ViLarrCloKTAIzCsrK9VlaoN FUR6rxo01PLNhd697Y2jZanorzy1d2jt5/LUK3n9r22OlYvWzPXprs567qK5psayy4NjdZshZ2uZ 05whDMBgaliGDGCMplQiQREGat6hjIhCwVtWhxe3wvbwiWZ9TRnooluwdnl2aMXRymrLt58eg43o vNHH1Zu5XJ9F5vvGXDAHm+h4Zv6nL2nqGVfN1cEcts9TEiqWrWYsBhHAWSIW1NJVMQeym2wyuHl4 hvrIhzqx+h6ffHwx9rm1nyQ0ty9Gc6mMg21pjTZXqZKTRYjtbZDe+NVaEaNPc4PbcGDFhHBAwBZG ULJLC4CAMkrshQhkpkJFhUfzPpfH+zhsrevc6HN3Zorz93kVbz/R4DFzfU8cvXV54xa8rJ1fWeJ6 0vL1VNXrPI9vzR3ut5vsx1qdNXn6ELOPSwQDSJY0AlsiqFpJZDApIGtkV2SxBKY15t1mvS8DZuzp 8zpb4hkq3nGapx9F0qJclYsWt89i4tGfSPmuTVporxq3NcrW/v8AF7M87xS5MVsEjmipkMamIylJ CpCGIFekJcUSWaOR0uB7OPruJz81nrOFu4J2OMlx0OdszHT4XoeMY+L6bztZ769I3STMUNUS3h6c qW7+fuX22ijR5uoizjt1kCEtK7Y5QwixjAqCRGkFXi1WxiSuJ5iVPfXGpM12vWeBu6cPeYvIvrFL B+HqBdiqWzWc+d6aXNpr1KnVEscrjdj5bV7HX4Xez5pC15iKyliEYRR4wBCRSIR0KEQBkWnRgU+G 934f28Jm1cvU6FSEYwG6vEDp6eBpOtyseozNniaxiuUIxSpWAehi0L7y2q7y9WAXltysJGrC4UMB HEMsDrRULDI9aswYslcufKvme+y40Nm9fqcWzfLoTkoOee/PtubA1a8TpZWll9lFNmPUotodLypx uyzOy9Tv8TtTzWQFgGMjABXEZJGUDEIrQDBSWKVAli0SIlHzj6N809vF6Lk1kaMDnVTJWvbq5YS4 0dNebpw9IozOiB1ISsBA4Zp559J14Nfl62SV8ujMliKrBWigcQkaBWKVltVyCpasSyi8shmXhpJ0 9ksS3N09XP6vr5/O1enXXPwZvHn9tdlb00G25TA4uc2fdj0yOjpphXG32m+TT1OZ0ZwjpbealXiE PQIcWRR0copYQjNKCvBVaUALEbn9bpezh4iv3dep4HN9EoX5xm+iE+Y5/rdR8n1asNlG/JctA3Qx DehnXSEpliq+S6s+gbMmvzdCypx20R1DEIqWRVZWIzJKyspEcBqaAvqtEjxfDkNr1l0bOuh6Pxza 5+wq8sdZDQ8uxtmuw4StlVdtVlatRqLZluS7ebMaYjNHT6fA77g8SMWSMKRYkVpEMelZGQAwRwxA xFreEANmjoc/f7OBquzanO5fbqXha9OM62TlYTjY76qSwQsVSXvlsLKLqQLfQMGU99qx6fN1kj8d BCR63qUtVYMDB1klVoLA0WWQ1ljVXKkeM+IOs32ZGdppG2lMZ01S16HuBlK0QVErtq1mui+uzN0a 9CXkZMaSoS66voPP92eaxorm8WwVq2CxQeSDSKhgKmNUjqpDCAgiy/VQPTyr5PaGp5uj1UXx7+sK eWr9YD5rX9PB8uq+sE+WN9OJ8zT6gT5dPp5X5an1WJ8pP1SLyNO3Hw2FY89iFEkaCkqOsKmEQrxl pZlIpUsspallky8dGt161DtL0+t5PTvn6FuFWltnKfn2vrRwvXKurqOsrZopuclleYvOVs7hBXqd /gd+eYyRzlgivElhtpsgwxBHQJrI0IoMJEUEDowQEsep1o1spZWREVhS2IVaCIHVoCyUVesdXUL1 PC2CtSIbCjNArLBMAlqqtqiBKGWKwDVbWPZU4YIvkrkbXqdqTm9P1/jbuvD0XHx1HOZW4+lraSa9 PM0XLW206xXnv5dmVEe20h8bF9JOn6Dz/oZ5xZVY5gNCPU40BokOitJEKgjpBSwqSRJEYBjFSlKY oYVylAoSOjyqGFRbUQtWyvSzyISKW2togV6QO0LXbWWpBRkEBwymJCyshSIRJYkS2m8SPLfKvnd6 tcGSO2Of2988D7adZ8/YjcfSbk6KZ9rLrmlD8qlyW0aZ7qXLrEtxutoF63d4HenmIIc2K2kAapGW RmViysyuOmb0Ws8bqWcmWg9bRXnujt89Y5r9JXnOrr8tG6s9qzg6ephlyZvRc1MGm7o1g2+Z7suh s2vNiNzEyHZ0tzz+7o4ZcKV9rU5lm7hnSxjsxytW05vGq9FwNSb+gudThdDLZ1zwPQZosWSuFgrg KymuGvp0UsMzfNKubXp3NzDNbaOl3N8uPf6LN14+Osz9Lzeu2yS5K18+q6Lara63o1mh1cuuruxu +nVijp9nhd95yYHNw1ZZZW5CropgIZDg9/h9zea+P3MsXXeZvrteee+uJ07+tqef29M4vG7PmrtT u08dJe9g14s09DBvrynV5urpjRmZpezz+icXFt85dp3qeO0ZOhku3mzm6qybKYtnR5W3Ldwu7yc3 tBM015npbOn0x4j2J5cvaAONAq8I0CshiC+jRKskTzT8ltey1VbOm07vS75eQt9Y15+atU8+z568 SkAtVQ16ytbLrORrqx2hxvTmKnU9B5/0E87AGcyxIIGosCgIYBRwMDUEMAQAcSxWBKiwFS5aQMIA gpbazEDqBotO1bxEIoPFglHEcoOprLUjCx6glgLIymRUjrFJAUoTJK3VbLsuorjw8RAb7H14nl63 W4fo98JTXlSZEzc+5ZS1bENlClNZrupruYUYZDM7BGld/e5HWnmZY85qwISjU8IiQmyB0CpkCyGy qGEV0poQVvFBFhAZYsIlrcGldHAVYUyEJrCGMAlQMFLEKU5DQhIIpYhiDKRRMErIzCwFQLEiXV3W LGkeEdb9e26y63Lpdny06cPVcrzdKsLU5egyGpJai5N1Os46OjzrmhkerXRsdJA51O/xu1PMXR5i R0sllRiPCESWMpEGA00V0FdiLAQiy1RWDUtLgAihW1VVWiNVwpvPoT53QvYHGqO662YqIxGEYrBY SyshjGlEEB0gxkALECVdpCIivJAFlSzVm0FceHidVluvXaQIbntVNAgysVYeEB24ZZdKadYopvo0 oZWS1lfGwyw73Z8/6HPnisHOwFBnqsVlYohaBgCNEsoRliRZZJILGKorixUZaIFkUsWEDIeWt9E2 55zT2mOFn9HCPXZiq0gjQEigJdakBkZGi1x0pmBlRoRbK2IQ0tTGBSAa6q4SNK84cCPX1smW2VjF miQ4pZiwKbK10AyV669Zx07s+piZ7EVrXxvPNMN3d43ZnnLQzDsqoHWwYKbGgMGKQB0CSwK2NKSo rIQiQEgsSFRlKhKEep0CykhkCCqsCyVlQGSCsQGSKRCihword0EAHhZVWWKgMiEqLoovBBK89y9U vry7Evzp8O6pM/TzXxnLhTsots5s0qsr106xy6dtVJn3Z0TQmzO6KN+U6He5Hbz5xYhYZYyFYSMy jCBGBNKytCkwEdbFDS0SSQQSkLgqV0LK3hUWgrRVkJQAkBKqSUEaMiERXUgZYwi2EQmEgYUwkMAY yimBbFiSvdTagjSvJrZW9dD1XTdqtqTHtydOTDVo1Llmg2c4GKX1vrHMz9TPZyn0WFDa7Ma5zX3L o7GDoTzsUe82iXRWYxFaEYFAVsVQIlqq4rQWKHCowiKWSohcztZUMDBQWEZYBXNKLEhoCKWAjRhV jimKF0iqWAHVrBIIIIUOCEo0qNIOjKC5LCQw8jl05NexrpfmqjUl3V5HTRc1da2bMG4xuim5aK9Z fPVRZoOelOnbzLc71WZaz0PQ5nTnmLiTDMrgauwRyEhgVorIVjCuHsRTIUwVBJRCmUBlsAdIBZSA LQLMK6qrFYhVmER4qkqjqVGBigmIA9SsDAxWIyMQOo1bGAyhSrIWOrjSqZvlc+h+nqr34OjkmC+l pOhk3HOKmU7sO2zIGUtrsr1nJRoz6jU3UpZYj43dn0UL2O5yOvnzPFdzeBgMkGZCFkItgdKrUgwY EDIAvXYyMgYHVVIsRXQat5Ka7JYAIAOqhiSRWIogVYoCStZhgAigSiEyK6rYISg5BlRnUUNAB0Bc jkjw8hk15teu7fj2y4q7aZpt2HdJjaxbV24tqZAQW12V6zmzaKNSVXUpayPjd+fTQvX7nJ62fM5C udj12AkIRIK6MWI4SRgRHlFWWCpWwqykUra0ERQ4EII1ZghS0UMAlWFeKpBQJYIFsAJIGKR0IIIo TFC6hTJCyqWCrasqyQNlV5VLInmMOg69i6BM2pHqaboYepJmo6nLqasWozvSTVmevWc1VufUZGqT REbG9Nb1Hf6nL6OfO7pa5gyCOrFiK4ysUV1gIQR0IYVRSVoo0AYhFMqIVQkqqhlCIBmUBQ2EEUcq 4jSlWNmdLgQMLEKyIpDKkFiELINIqmytoVoQ121K1lVwIks8rl3U32TXm1ZuI36la9Cy/I63PWjX VeuGWAeq6rWcufVn1BVdSljq2N6Kb6F73V5XXz5oQzmxVokDUjyEdYEEoIyBcVjgqhglohCKHSlV xAau2lquSFkNLCRSGIpUcoxIwWRWkVxCtxKYAiMQAPFVlZApcruAlEeqrIryqtlQb6bgzPLPJ07M d9jsu7Oq33lMB3vHMTq8ZbDXLbJVEsRF1GztRrKvmdNbZ2xu9s2ter2Od0c+YkFzaMkMYoxgoWBY FhrssBhAhHAgpK1CFSBqhhIQqyqsaxLK2gFGEFqU0V4SwNSCLK5R7IsWWyuwUGUSBwLWEMBkWy1I 0oZbKSyp4klZajVw12e5ZFh4d0v37NPQR8xmhIwMTjdnjLAQ1AwsVWTUSi+jWc7o9lrK2Nzdi3y9 ndzOpnytbUzBAMESwDKRHVrI4BCjiggFiqMli2AEqkASRXBXalFGSIStEMpGggxRTCQjRYkIGKkQ mAJVYRBg1KNDKJglspL0GIliMsj1ulptSyFiw8bZW2/Z0L+U2XTt5DR1jyGN/MIaMkIJLEV69ZWi +jWc7q1Wujc9no87qR0ulx+tPNaCGGDLEZWJGFMQUKxRoCRbKxgDRBAhDotbKsIVGRoCPWFCCRXq u1Ipi2IJAK1iwshA0iit1sktWUMJSx0QpckQqwyxlBDkUAhauVrKbyRpXlr8W2+p3reHIhGV1p5f YxLkmsy5BrlmFNleplp6XMuc7nVVTM+Ol+xLJLuzi2TzF0aYL1sMarBlZBoIjEAMjUkYESxLGUiI plLIixSyKTWE1sSQ0FDwpBUEFHrholGhWgplkHqdSOkUwRGgEMjKrhksaAytJAEoSRllldiVS2L4 zp8jr31GxGHKtBIISANBCArYtT82hnvtrNbVYmlkbGyysb9+DdPO5QzBMCuQUikhcIF1NjKGBVYo 0VRyrIqB6iqQLAMpKwKwrKRotSWOjFbowVkHlZDZWCPFAymiJIBrsUMIMJWFlepBIeISCEZLEllt NpdKpZ4/Xjl9nUNdMbTXTGo0WjGuutMzOXrFsw16msTPozWZ7KrTQyvjYIzHT6vL6s88LLMu9Zsc FEjgSsZAwEAksYEEYVjBgKHShFaFAWx1BlcAWI7BVDIhIlCSyVSQCPTYziQa3igQo1TgaQCW1y2W VFHgSW5UtEJkLZRZTVwym6nQVS2V4GxbNezTTe2bQV2S0aVrSLXYoZSXyiXLJVVqXUjPrNujmWnX TDZz30Dzgei6HG7U89hSTnaEYhYAS1B4VHIKKGYlLSgHUhCkDrYsCykADgLTlJIVkpXgUhWRq3I1 IhbWQEhwSRYJCxIEiuqkxEYhSyAqIAWPUwIBLYrVjPVYGVy3yWjHZfXpOeSjXkeXQ2axHbNYtkqN WUXIi1XJrNWXdn1nFY5GvV8bSIJez3eL2M+YssnN2U2wgkKyRjDQFioLKStqQIywhCykcKQRQQrY SEV1dUkViRCSAyx1AVLIshUhlBCbAZFVgRQ8AEsFIYEsQgdSRxKrSQarIB1YeGR4W0XdfXAWzqi+ jWqXpbJW0IoQhd0spWyvUGe/Nc12VNWhaWxuaKrZen2uB3s+YvCxAVkaRVdSbGjpFiPXZbWQohZA jAKkUVesEBKpCAMaKwyKZFrMUeQ0CrSJI1sKOV3BUaVNKVcDKyWOllYQAtiMpZFdIq2TSMWEKQdC Il1VoJIeM05tPT1sYc3Hpz7JpWYpK6dAlqwcILDUa9SZ3oua0R6uur2Y6JSpOr3/AD/oMecsI5Fl aAjNSOZDqVp1JpSUkL13VVGCJGIqspFlhQTXQaMCCyXPbW1V3RUikrFetGdTLU8CNAaDysZpICg0 VZQMSKCwsMUixB1klBASBiseu0kskvgtOW7p672zW5qaM162LEhjCAlgK0sSu1NZroOfWUencXpm bHS9HpOr3uJ3M+e4qZygesJVgOGh1ZbBEIXULapRHrsqGR0sDhAqFW2pgikMLJCI8GrWxREayBjA NbEkNK8kK8QW5FLkhqkWEBlYzEyqWRIQVdYpZA0qRQTRRcPKoeGZW6+tmVs6aAylkIxkiSGgREVL K9Zrpus1mmkCrmVufSSQ6fpPN+kz53Bk5MJAEwJWD1uAwMMsNkS2ocFQMsSQKMpVVV1shW0qhSBY K6sgSUhnSm4BTJEkdCFXqtgYIspGqtSgWRXEA4IhS0GVTRjLKYCFLaIssRgSyHgiD19blTnTlWlI MCysBgSKwsVHvua8ezn6zSytVrq3PpIHOl6Xz/fx53Cyc3Nb2MA4RIBSQOphhJRMKCtjUqYipYiQ oVldqUQChSt5QyWCxSK0iGELGVhQ0QAMBWikMyViQZkFSFZSVZCyMqxiSEEgAwZVW2uyLZJXgSrd PWzO+dVGwSiF4rZgQiVJNFhz2ZLmsGnWYqXhZxjpNcqjZ6Tj9fPnjmOVdqtEgiwlbIWACxhGMsUh iSQQkCmCxASqgQKwlZBQ2IoGktRxJA4CsVKBksIIoCVBYVEMYiR6RikGMFUi4qkYkZC2uNKsEJbR cPKpXj1obp6+nbyWzerTikunbymOngrIWTQrGZLnrciJc6Mgq1K+hzLTXpzpjeuzNpjf1uZ0s+d1 hYNilAUuhGqeiI0PWWsUyAsQkgIqWCgrogEAqXV0WraArKEQhggQsJZFAtqDQOI6wAZiplJIyKwM SLcClyFkhBHhS7mWVupEcCX06CuWw8kMr9PUNuDRNaDSYpVlahFo+mvMhEWgji5oqtTec10JZumv lsI8Le3wu7nzvEsc2NZGVbIAJBbUKtCuQAJYivYQ8FrZZSDXTI9aKLIIRABXVLIhGaktUBIyMpKl GSwUtlYhbAKZWQZTJWUhAYtMHQLRpREIxhgBgqB0DdTaNFh4Vt79PVzm1rNUESaMLjaLufIr9TFW cbsxTXrbWec+/NrPPvr3mm2qznpcJy3XV9L530GPPC6zmWrNjsGhRFLK7FphZWPFJDIimQgFZZTZ KSu5ERjCthBSTUQWyxAbBGEojKLchSIXGrdCFAPBCJZAK6jyuLaFhZW6gsSQRcLa3VoQyossRiyC R4B9VHb1BlbOyw0xVrmMMFyqrOKkNkvR7nPn0WazU6PGjOMmdwiL2O9530+POlixzjBkAhWBlhnV rArgDoYhBsIMKjCRQ1SliVNCilSpQWIkcAiRbKbFGKwjgWOombCGsAUqyuiOgsFWypTJBiAWpARg 0oetSwRQoXFeq0eVw8dSp7ep2VsafoV5JdWaRRsyEs6HKKW7ufrsbPR0LFz6M9znQY6tdGz005mE dX0fmfS487rLJzVSQyEZC4rVWJDXbRUEZQUKupK7FFINKGCIYCl5KgLFZMlMatGldoqPFiNEYEqI wFKolgDCs0KnV6ErsJCqtJIrcWCkNKoaUgdYNlFw8rkeHtps7eqzfXmzq1K3l6GUArZCuio6kOOd GwO6XFWPTxtSk1vbpiXc+gXTDT6bzXpseeRknN1MHirYxBhxGFaLUJWGENMgdEMqCGlBLEFaqDKZ YYhhHBVXQhDKB4EW2thSQSVuOgagYQLYsJYooxGUsUh0jih1ILBKriADVhvz3q8zxPEbyvX1Vr0M OdA2uud51Y48bWpro3o9slyKrOVZVjvo3KnSwuvzvz6XaefYdD03mfT44IUtcowUcpCWI0EgWGMg 0WDoHA0RDIBQRQBItViBVoI0cUFBjWEaEqGWDCEQrdVbrJCEsWA1o4MtkKxDFsdWWUlkLK1sBCFi aKIZRA3UXK8ks8IGXp62OivOkcmUN7TzmudGeaM7bYCzBOfS5bKtWum6nWKnscVy+OlchOj6fzHp cectHnOtisC1HChNgdIpUvCOjWNEgylUiMSFGqtXrCpUcCWV3VIthWEsSQTS1lhQyyRKuiFC1TS1 WrLGimWLGIK7KJCw0JSFXVYlqqRBGBIjmCa71WaJqeANLb9ew5GzrRKN0vrfLei4XTz590nPtIMQ MsFrU2V6i1X5tYtuxaJQVbO5JDudvhd/n53gRzsR1h2WBVoLDCWLEkACsusRgixpSlilAKTUikix UIKqXVRgIhYqIRYpUqMcuiyFGlJWBKkUEJLqXV0QgJATIG2oytWWFIUIBBpzaJbpVDwDBu3qYjTn TWI0el59R1zEmTO1xiWwrLGquSyvPqz6zUyMXOj46QiR0/TeY9PnzuJM8wyyrACEOsSNQlpVqIR6 CvCIZBRiimIV4d66nJTffqcm7oMcva9kufF0IZc/SFY8/WBkToiORbrsrDptsjkbNlSYzuC8jt59 AFsrzXZCQmkuUMKVI7I4pElDKpZQzSs6NRkh5KqxN+rTfVbm2WRiCUCc9hqqYCNIa0S25w1X5dZo dWq10fHSENL0/RcnrY8zMrTnIxFauwWOgTIhhlLIQhq6JKwa3iItigRqqeVgaMlERYILIsZVYrBj XYGVkRyoYQE1kZVNQqYcV3AS2uBA1FkBbEslWSEEIAHUXUvFsqleO0rbv1W6EtyDRCrAa7orCqwy xYwA6i5Wm1NZzNCWWJZjoDDL3+xyetjzKRY5xkYWWKhRwCOCEQaS1KVcWkQyKha1BctzSVdVrcQa 2WwMXWmRQkqPJANW4VsiVMwEZYAsiuDAo0Fat4jKtOsUeRSxWaVSGAhcSESs1dwI8PHdP2h9Txre xh43J76HzafSYvz+r6JD5/PoEPnLfRJXzfT78p4RfexPmZ+lGvAX+6bLwTe8h4/p94scA96M8Qdy HEXuw4j9iHGnZhxp2DJxz15XFXtyONOzK49fchxB3AefX0UPOz0UPP1+jh5x+9I88fQSvO2d6HnG 9DDhL3ocGd4HCbtw4c7crhztw4c7gjijtg4s7QOK/Xi8adkJx52IcgdiLyk7EOOevF5Q60k5FvSW 3kzwsuf/xAAxEAABAwMEAQMEAQUAAwEBAAABAAIRAyExBBASQRMiMkIFFCAzIxUkMDQ1BkBDRUT/ 2gAIAQEAAQUCcJbTI4MJ5jd7uKzTpe5/vY0OTRLuJlth5PXWPM+1hJKe70tJCbUQINTal71hAXWP xIQ3B2n04UmEbBOVl0ZIhD3HGfwF1aRmEIO0kD5GwiREDsnY4MOIsoJV4dja3G0lReEQoCMKLnFg vlHrhUrUuIUptqvEctnvjZp/hpRL2kPbKbkZOOynElFP2Gzam1D9kKFZSulCugs7dbE2lFXKyTIE GDjtASwi5B27NtrbZQgq5WCTCwFBc9YG/V0TcWRWQAGk5IMOK77N1kQVN7SSUQsbtMNkbWnZ0w1h 4eJy8boaxzXesn1FraZJ4Q7x3ewNHZRTtgo2puVGz1dcVCj8IjfG2S7Z2IDdrlDEIoWHRxG4hHBk qU1H2/FyBuVIIOUFyTiFnaEAp2m8enCcE1D2mysrlG6+OESjdBCVdDEBeIrxOXjcvGQJK5FcHrk4 Lk5N5uRL2ryOTalQryPC8rl5XI1Ho1SnVE0krnCFRErkAtM/lUi4CgxG0bd5WT1NjtnaDBK76Ocg hR6YVkHCZsDyDlBUyuVpENsokK0us7KmBK6Pti8oFC6KNtne83U7AXiRPFpIRsgVMBzZQbLVAns4 U/gRyHhKFJ0gQnUjPjcqbeLarCTxKotINVpLYVMHm+eDkcj27MHpf7tI3+Vd9YChQuzmb2WDEn5A gNmxQChcZU2XfcAL48eKjaECrThELC+R90wrEKNsq67gKyEIiVlfLKhAQpUlTCFzlRO1ghIOB0Fl BYVk8Q/ZzOCkrkUAfGC5N5uTebnEvDi57UHvJc97T5HLyuRe9qfUK5oPdHNc0HkovlaQ8qkSoRUW UQALm23YF7IBWUKDCwvjCglQuj6T3Ii8kW47CyBtsRbjZCy9xuSLj2j5QQjddZJHFQYM8soFZWCB 6rzPEWm6xsULLoTAQwMdQU/9jrkKtjb/APn+NJwaKV3VrFUvfV96Kre12w/VtRwtH+3rr5QoUI2c uhYd4Qz3tlXAmRgz6rx2uKcVYHv2qEUCoU2spuD6jCjk2IUnlKcQgiZKvBQIlMhBdqVKN2OQhBsr ooK2xRiW4hSnfsJ5EZrb/wDw2oJ/vVP9lb9m1b2u2H6dqOFov3A33OLoo/leUZiQisIw9AXyu0UQ V8blHKmACu7q21ym2blGZBlNCdBRgm6uCJQlhIuYmxJ5KSUbk2WBkXkY3hWXUX4qCgoTvem+6spQ pyxgmkxol9nUE73Kl+yt713WBIe07NB8UEbUhALStF+3f5BZIM7Qvj18jnuJUKVfa4RkC8TCmERK m2E3FwsFZbInKiSRDAfVcvi5CvJK9wauxZDkSjfYLK6XGScONvhlQEBebYUQVPpJMgru6d70PdWz ALRUHjp+yo71qgne5Uv2VveDBa4B7ncQ+q2JHNps57S1phzXAovatJ+5BfLfCyFJK6GF3hTbOxyj C7n1DJALsAWIiegoWCrbCywborBdEDiQp2ybSICwVYECTILIg9hBSiFhQroXDdu42bjkU73LhxdW yghPi8bkFRw73qj+yt+xd1/a7Zn6tqKPu0Yh/QO/bcqUDKxthwQuiYXd4wgihJFwu54iDLpOwVuV 11ImwRusEEwsk2ViYRLSiVCMrisKVKy4iUAgsLpGYgSoEZU3CDgioROwxCd7gnZqNlopAtpATs+z qGDlUv2Vveu6/tdsz9W1BH3aL9tpXUrKyFEO7N0TdWhQoUGIgCAZRhShjpZUI3Vg1dYKESbbTsV2 AhkYwC62FZXRwUbLiQAWzaBubkQVhfKAuslZUWQ2+Ys7mHOUu5D+N7j6OY4uMmhjtUh/JW967r+x 2zP1DainZ0X7YQF1gwsDcW2wukdiTIx2SiZRyrAS1ZK6Gbo2U7DF5NlCkFQeMuRusIkhcrqU9WKB 5Am8ktm03Q9TQrFo90hcjMejqYMrI77hdLtU/wBiq2cSXI/p2o+zan+yt79q3sOzP1Dajl3u0llM 7Z26XxXcIDeZXxwjnKAgmVyRNkSh7YKMlyJ5GZ36UIY7uSQYwuhEmCulBl2J2OOujkZJITiuuurx NwutsqJXUWX8c8WJvBp8jU7i4cGqW8fG1N4NAICNO/jTGQ6o3kTSK8TlUbya6k5cHJgPAMcuBVIQ XNPLT5UK0dDEqdu5tvCCwsoYR3KJhSuoM9q6lOu3si8FfHCyvcSr7D0qLX2KkSRc8ouNhIRsBBQC MoFTe3LKwjZqNgukLqCjTEeIIU2leNvHZlIuXgXgXhKc3ifxJTlKBKDiuRXIrkVpeXkwplQhj4oh QouNuzk5vPUIWRKIUqJMbdGyPuUBEX4q4KlNRsvcsKLRKbEjMen5Gy9DllBCSSEIBlSSsoFEIAqA UETdWg4sphQu11yR5uRDwJ20ZA1J0unrIaSixVeDaW1bP4HZyO4T/cM0LOaZWDH4dzdRfBmF2bkr rX6yppXaXXuqVnP9B+p6lzWP8lHWautR1Olfq6ir1DSo6fW63UGbf1LUzQqivpddX1NB2i1Oq1Jh ZbraztNpn6+s2rptW+rqKxqCkzW686hskfcvGv0n1CrqNSLH+pavhpnuq6fW6urQqYRdbRfUKtbV UPqNWtrPjrfqNahqmvPj+oampplpdXU+6m9P6lVNLRVatbT5GFIm5dIUWmxQwIO4uJXTyA3bTkUX /fuX3zk/WOezat7tzsU7YbUxLqnvGaA9QwuSnebZWEUUAsILkpX1Y/3FCD9cq2oC/wBJ0x/svqL/ ABfU9PqaepZrf9P6brW0mcfSwtbT+mf6Ovn+n/TbfTw7b6qf7OpbUaC/1HjAof8AaMRqHcfqH05s a3l6af8ApaD/AEvq8t1Gl1jdRUc306U+Ot9PH97BWpmrqNKeWj+s+1jhV+tIvhtJvCiSgRyCiEOQ WFKvBICGdhiCuDl43IsI2YKjyPplaK+nraZeR68rlTqclW935HYIKj76nvab0T6xthNwcZUTt3sE F3x4oL6wA6tp9LS05q/pb/yNJP2mt/6/06P6jrD/AGX0m+kN1pNLT1OpY3g36gf7D6d/z+LS0Ty+ qj+zqfv+nf8AQn10/wDtgW+oO463Tjh9Sm9P/R0X+l9VBFWn/wBw+zGk0reOsn0inUrD6b69D9Y9 tHS0dOu+HKhpank0kK0j8OXrwrrv5Sst/BrAFpIGoPAlwpPp1KFAU4CczgXHl+JRRRQQVH3P94zp ifMLKV3Fuh7m7lTYL3LII21mjGpqAcXQHM/pJTWhlPU/T/uNRpdFT0wq0/NSpfSnUqjrDTaMad8K vRGoo6el9vQhFarT/dUv6OFpdB9rUTdIKesbd+q+mtrVvtW/d1Kfko/00M0dCn4qOs0bdUdNomaZ 3pKH05v2o0IFUhUdA2lR0tD7ShqtKzVLDe6f05jKel05oUBj5RaUW3hdIygrLtcf8EHYiRj8iiig gqKd7m+6j+w56iQEF3tnf5BExtC4xtIQdZELivkL7RKIUqAr7YM29zgFCwpRCN2gFZXXaygpQz8k RxRkIOv8rLKwsLBAuotdOyjgN/LTMFSt9rRCaxk1q/8AHtU/Z+BRRRQ2o+1N91L3twgNhY74Q2Pt 42O5ycAQoTQsjeCpubjvYIYKvsLq0kckTe0ripMRKvMCJs7IHq7uFZZRIWBNiV8YQXUXvt32FPp/ CECWpupqhDWVQnaxzmbVGOLvG5eNy4OXEohQiiggqf600eqj777DEbBRe09d7whmAdsqDESsA4sj MhXjOxsvkcmwypKIlxsYAWFeOoMTKIvC7m0EHJn0e1/S9UqLwJyAfVhFdBd3g3Jgk+lAeoe2340a flf9g5fYlO0Zaz/AU5OTRzIA24hQFQ9+N5sjkqAouVO8LCwib97FXOwY6oPFUXgeV4agBo1CvA8A Uaq8L19vUXgeF9vVK+3ehRrBDT1I+3qR4HrwPk0HlChVCOnqLwPkUHrwVJOnqFGm9isUbrB2JtK6 uAACYXV0chC6m3YQw0wOQ/HT8/K3yxZV/H4/yOxTrA+st/Gj71gEQWqNjsDbCKEJu13LvuytBXcQ gVWe6noTVrLzVo89VeevPnrp2pqNQrVQ5rOQ1+q+zTdTrHKrq9Q1HV1yaep1M/1LWyNTVLKev1tS pV1GoDX6/XMd/UtYmayvXX3FaPPVKdqKwWlqOqaI5KAGxjifcQhvZHBsBjsI/rIRicN7kfjRqeKp 9+5ffFP1hez/AAOPEEF6KCH4UfeMBZQsgbTt30VhA2GVKvI2Geg5Sphan/nF2wldAnbU1mNVLU14 1GhbRaXwiKjwE53FhafNz/stNIrtaGrXMliaSDpntgmSVoQPsDhyA4oyBPIX5SgQ4zCi0+qfVhep ZHQU272lMfyXMcy6ADabmybo6hFTSvptc6we9B71NRetS9cnqXJ3NznOKLig9NciYXNc1p3TW+PX WwUorqRsFYIzxV9ht1hCCiYWp/5so2QXVSqyijqOafp78uDSar0GBi48gzR1idRTZSX8f3LKb3vB PmIWrMUNN7a+m8bVp9Q4nC0P+gbNbdpV02F13lWcrwAsGV1EL49k3uoQsZCY/i57wS6o0spPEUeF XUDS6dOLSapa3T8gg4Ifm5FBDeFRA5kbAo5yNukPd0js1YUrpyOJC6fEan/nRs6qxi+55F9Dk4ll Nr3VKhawNRzleQU0z6jzNdlWrWo1SzWUfLU19JvNNNR1HUl00TwFQ+Sm1ks07JptdyWgtoS7br49 AKQSBa3KCptsIQNrwjthdXXhXhKNEgNYXLwuXieiHNQBcuDlwcocvUpcublzcvI9eVydVcvI5CqV 5Sm1C1CqSi7iNLUmpg94blHYo4Gc7doxvCtucWWFqP8An1azaKOopVG1NB/KaZYq9LUecMh3zReA 5hqPp8AH+Qivxc7TtaebgXUdExx1+krU6NDUVG1VTFDxa8hmloOFPSaJrvtHspataK+k7IXRscoK BMXwiu8IhC5RRshE5QsgLKai5VAi96ZUIGgdz1RNMHlSKrVaNOl515whXC8wXlavM1Gq1GoxFFDh A4IBi4tXpavS5aZv8pXYwcLo3WAcgLCmNzcjKlT6SVYkA7aoE/TdXpXUW8y9telUgPeA/VvGsqaz TJ9ZjqlPS0qmpfpB5dPpP7dvhedQXUap8J0jS3ySPAH86ra7WU9c/k9vk8Wrqiqzl/Z/TtY3ThlV jquleKukGHNvKHt75XGYRCw4GT0I2FwguzlYUFeawrBeYKm9obR1IpVP6oU76m8IfUPNR/jXGmuF NeOmV4mLxNT6S8KqU+IK8SFJCimt4g01cLRz5ENsrC7UqYUy2ywoCmxRttlRbKwelUvpfq9BjdE2 mxq+oOa3UiqajdVTc/6hqdDp26ZzNONRJZrKzahWkp0maVlVvP6jUNcimXtpUnVNQOPPStH27neR 3pLeDKdblFMYpZa50/TBx+lqbiFYnok8cKETbsFG23KQSY7IhNwvjt/Ev4kRThlNpZR0wrP/AKUU fpT0/wCmVGM8K8K8JXhcvE5eN4XjeE5r0SSivUmciXPhc3AeRyLiVoz6zhHAshdAII46nebdm6IX Z267JRzqani0P1LXitpvvv7qvX07tT9xUZo9bqD9/wDd6U6dtXnX1Xm+6qsMUKFP7WiP43Gp9+4s eaYezV0y5lbTw6uA9mhqNNHSuqcC6o57k2zV9N/5nubCsrQ2wtHYgK09DNnOtsRK7Xx7i5UOXhXg RpEBrC4aKnUbqG+ZceS1FFooRUU1FyqLm9eVy8ro8zk+oXJxBTlTRfCJ5IvlrH8VybOlcDUR9ytD duzctusIY66NlKxtFyiLdQpWu/5Nf2f/AEe53kKdH3JwHuZUfra3Opqqj02vW4UdSwNZUNfW0vTp DElsMoak0arqjfDUe56uWg3TEDLfpv8AzDIMSuUtMLJuDeFPpxvMoYObFAyIuUdoXKoudRHkmucE 2s9rvuaydqKhQ1L+PmK8689hWRrBeVqJDnGJfxQZyReOR4oBnBvFdu4rRe7Y7YIuu3I2Hd1KncN3 6Ptsi4It9Wut9LrkFOe0FplB/J7o+6EKW8zHkgrTsqOWn0z6jGsYWvpV6WhMSWt8XxP7Djj6xMBN u4ekfS/+YYO0qRKiFMH5KfTKGAFAVpJ4qRHSbG3FeYLzBGo1wY9obowytqv6b63fS3knQGjS5U5/ jX8S/iR8UbtpqrUlOEEN9LRJ7c3imslui9/fcoYORZHKKhTsdjY4FnbfGblBdfUf+Q+oCHP9IcnO /kDWGsxlFSwah/D7mp4/HQjhD2s5DiI4EyTA3mxcS6duLodUM/SCT9JN2rIWHAgK0A7PDgplCwm+ FlFqAhTthNxBXBeNFkBrOS0rjp676+odUOo1ATtRWc38CN204VR/JO2H4ArRtg7Qutu/duRbY+3a PVlfEmNu19Qt9HcioEoC8Be0j3XK4J9kchstqKRKhRaCoTP2F7odn6T/AMb1DbqOYmyIJUXRdsBZ G5G3v2Jl2UFeOJWNhKo0X16n9N1C/pldVPp9WnT3BhEkqXENbwT6hJc6U7YLlYWQHIhgVH3FC42A tCGBYrpZG0QSuphZRwLhZNem2toXfQdIU/8A8dbyP/jxl3/jtSD9B1IL/pGtpo/TNa1O02qYnsew t9Se9cSg6zoJ4rjcBcREWIuwet1xYr6R/wAjChCEJLrx1F/a6y+KIh+F8iVJghAShg5XkK5O2lNc WrQuLtTZQFV9Ok8q57gSfTSHI8uYK4NKe0jYKGQLqm3iFQ92duulCw1dmSENgFCi/QwoC4o4Tv8A W25QuQeHi33FBibrGyXhx4Ste2nT15uoKgIQEVwaB4wuIRa1q48l7HTYNJX0kR9IAK4lEQuKOY9X Ecj7otFhYKLwjifT6thghdfjpKjKVf77Rr77RqtrqDtPu1vJemkHGTuajguTSgyVxKZT470D/Ihn bvtTv1gxKm2FdTtkOhEIxPb/APW2JhP1kB+prVD4SXUdP6h4aRq6v1a4mpq+KIKPFABerlLnKSFy 9VS6Y4BvpLtvpP8AyiVEIzt3sLIe4XRnbCiAEEbKTt2FP+NjC4lwpj8CjsySRZuz6i0Z/kTcxsCs OtvgFNU22HtF0UHLJ6gyU/8A1tqlFlRHR0A3y6ai2pXpvY6uAwupuQYtU0/dNBl07TAabB92Ylc5 KbBbZQvpX/JgzN5gAwVdSrlY29pMrI6wSbcoQWTcrr/FTZyT3gD8Ds5AcnU2Bu7nepaL35XeEVG4 2F0TKFlA2Ng4W7WBFzKkwcVDGlNWmjqObaurY5zjTiWJ1Sk1Asj0Lk2a1Ro1QIKMSfc0hAhelO8f ABqhqhi4sVkeK+k/8qIMgqZPuXtPcXPtldg36ODKBXcIDY4bi68KNIQxhcnN4nT6Z2oc7S1Gu+3q Isc1MpSn8lxcPwKjaOSDeKGz6m+i/YN5lHbtthF+nBDPYCuR8e5USuu1NmVAKfkpz5aa8lNeWmvL TXmpoVWE+Zi8zF5mT52LzNnzNX3DeP3DV9w2fO1fcNRrtCOoavuBP3LZ+5ajX5tf7gNuibYQQgLp oggeoiT16ItKExfb4/GF5XJzy5Nq8Q5/M/TanHUP+psbU/qrFU1jX0vM1eVqc8uKCeGgcgaNNwCD f5SANgnvVSOO2h/buLIFQIAkk3snbTfra2wRmOoUWtN1ciE4ST7jxKlEypna4No6wYMo3MLkESIy CoghcoblvtLfcV0Ln5WC4tiZXJwQ2hpEyVKCPuYoCumU+S8K8C8BTWEu+2qJtHgqvM/lChCkSYgO 2c+fx0X7NugbKb4BEn5Z2ncKwQU27CKKkyMdZXuQMhRtF+S6QUlXkoLK7CCCMrroe71ESpELsD1Q F8hJd2SY9qNx8cj2oD0q0jYVSB5l5l5gtCBU1xc8LUUXVqdTT1WUthmwfV4prgWcP5EU82e/kh+E Dx6L9oXcfgLhQul1hZCMN2GHTMWIKIsV2VPJAXXytsMNQ2BQ9SELOxUwDdvXE8lkyA1X5nK6sjk4 G8ro4mUD6isCUMhcl4F4SvC5eFypuOmQ12qcj9Q1IT9dXqMQud2Uy5RGzjAqEub+PWi/Z0pRXSFl KysKENu9hKidiuujMLJcrqLCZuHESrRChAbNw43CAuLrIEScxAm1yMI22mNoPL4oNKvyIRnYNGwB USFhBdjF15gvME1/JGoGnStp6iq2kW1tZpiyvT0gOjQPE5QZLadPYoqqTycDCa3lsRG020H7TkXW NgoTrbBG6nY4r60Uq33719+9CrND781EdbqZOursWn1LdQw/UXl5+oViv6i9qpVqeopVvqANQ63V L73VTQ1rNQ+rrKtN7vqFZrRr6rhS1dapVoajzV++1ITl9+6o/wC61hX3OsYtNq26hVtY5mp+81Mf ealUdc01dXqzpl97qZ+81cUa9V1P7vUtTvqVdlT77U89PWq1V1V+pcKgdybPq9xm4csiZd2gZKbt 4XIUTJBDfG9aeqdNW/qy/qyq/UTVo7NEubSAO1R3FOcXEpxsggnGTFlov2oFASsCLI3QzFz+H/7X Vo+rW0NBoZQjbTAN+rfTr1u8rSnjqPpTY0Rsj7X6ZrtQQtb/AKOh/wBWVpqlOnr/ALrThfc0HHrK 1zo0eia1uiVwjpmN1EsZ9YdXpz5qHLVvZqNTr3/zeemvJSUtcVrQfuTZfLWakafT6XRtGj+nPLT2 MiS2ZXtQtsBO2VM7AyvI2fI1eRsMY/U1XNLHU/p9d7Ps6lBjfTVqiHsHp2JgOcSUUY4IJokvbxXG aVMCdJasu9p2+WxQypt/+4cL6tfQUzNMFDNH/s6fT1K2oOh1C/p9YpumZptJ9N/5hQdCc8cpWtPL R6J39oVQ07NRrz9P0oX9P0pGhnT64Z+oT9jo3f2diivM0OdQp1/q39N0sf03S8dTQH09fU2Co8fS 9IW/0zShUdOzTtMrW/7XZkrVallTX/1akBqNYx2obUBb2rFyyOhPEFNKapu4OK8bkRG300gat2i0 z6jw151HFujAkspxu94YOROxRR2CYYdUdyLfYTD9Ef5uiF8UfcBAUbHMztheM/1jslamiNTQp1dZ p2DW6gI6vVxodPUpv0FF9Ot0QE0LxarQP+91JH3urVOjqa2rqe3UU50mkplmngr+4oaz7zVlfda0 jSUKrarnKozy02DW6Rv3esI+41saTT1BXqivT+pfc61fdaxGjqtc76hTqE/c61DVa1aerVqrvV0n P1C1DqjdPpKH2+m4wuDXM0LKtBQujYqyOerbAGIQcFzaA53M7eP0UffUYS4ADepU4omdimjk544l 7IbCG7QXNWh/aBDcntFSuxsci+0yo2G0XgIgnY+kzCMFdwvnGw9SsrrDgBOQIkGVMr4xyUQfjjZy sFx37UhWJhQrg2C76iBfYRJXWV3ggWl34/TqTa2p5Uggac1GMfR2qVfwKDuJcZLnEtpiQBctLdpI 20P7etrTkoBfEXAsYuF2boYXe3fUJ2FC6hEKxUgLjCvCtJRA5C6yvjnYCF8oEdL5ZEWgchckwoQV gMo4KbBRiDJUSsIqZ24o56mxPIoCS9gDNJUNNN+o1S7756qat9RifU2FzUbwdw/jKA5OcINQAUqS d6XOkjYCTo28aguQbDbtHJKmV0V33OxQPqIkhSpuSiuoldrv4zsbrK6tE3uETt02COphroiVJ5Ry BlEiRClEWwhyBsmuU27DYKkIiR0hdZUwh7gbz+EkrTUX1H/YOVXTuo7VKqndx5Hn6CgYLjJe8ltM gBzw5od6dqbgFp3S9CywpvjaFFm2WQmrDlCye8qEUZUo33ujdC664qL/AC7dKkrjK7yJ2EEQrgSY vElSGqSsKSshZTczBkq6m2FeV2ApWEEbrpQduzRKbRvoi1lb+Il/hczU09N9u5pb+VO6KKP56H9m UbEXULKGUUMzvdoBXfYjiMKUAZMyrSQFZSi4TlEhdruZTnEiymX9dzDTPHorLTdGOSELJkrlO9uS m3JSFPpvymwKm1w22+NpQy4gll27TCdU5FPdy/EUzxo5rD11GtDHfkBJ0zOLth+AlQENuSm+dr7y sIwV1BRspV0VhWAMIhdSnY0Wqq1azdZV+/1OsqUNXQ1NV/07Qal1daPV1K9edokPUqIPRiAFxM9q RwuR7nASviPUhmVja0tshgrOwzsWlpZS3LoDnF/54XIeGjmv7Sj+QMO0r+T+8rCC6GVhRciQI2m0 qLZVoQx0cddH3TCmUQZA9PEBNNzEg+rr6a1/kGnq/wBQ12lqVq7aLx9M+n0alM6GhVpV7R7VcrvC kI2U+rszHtcMmyF27Qrp1t8bdLG0DbriFyaVyCF05waqjuSH4tEndr+Jc7kSjsPx0I9e0WFtwp37 C6RUgILrKHoUSpIN5i/UW435bGCQo4rpjRTZeRnpYTQrom4HJWXGwspCPtusvKyO0LBokF07WU2J WGysqJ2i8r4ri0ri1YRY5zvG5eNy4OXjcuDlBVJvqeyHQfwKP56H3zsdu8FWQupuMqIB2KwSggYX aBlHDr/gPYU4AoZEps8SbHOScQouDdEWPJSVeT7Yg3XKF318TdEoXXWFlQIkqV2LrrooLpcKilwX IoFxXrC5uXNyD3rm9eRy8jl5XrzOXlKNReRcwnPC5BcmrkxSxcmBSwrSceaGx2CiUcBEXHtiDyQR ttxQnks7XUXiDKuVdCy7mxusIG91FpQKlC2wChTfb1cskQrNIuTgC6KI5LgEciyiFNgV3ZWAOALB dR6ZXR2oD1Vp47Uh6KvvD/46PvfZu1IAqtA2KDGx2qbQ41GBu2i98IbH2xvna8hWOwzEiIJsQugL QQovZZ26yHKYN1gFCyOBxWXDMIBFRCNip2B2AKmUVFhKALSstIUL5G4CygFKJhT6YBXeF1wC8y8j SppoVgF5mlTTQNILzNTnU3KKaYabV5GFcGLg1N4sFQNejTKNMqyNO/AqmziqjeS4FaRkOyhjbO3S hYXK49wRQV57XexuijJELC767vM8T3tC9SF0CQV1N8ou2ML4hsozEko2XXIbNR5coWVJ2ypQ9swh sAgbBdJ4HjDR4QmCX1QA5jeSpiX+Jq8NuBAbSJa6nxZs0ciaC8BT6JXiKFNy8blweiHNUPWkDucw RtF8I7ZUoYhd7ZN1FipUK6vHfeB0TB7yuMbQJ5AGUbLKiF1sTxHUxtnadsLJglQ5CFI2w4BBWQCC BtdY2sdxdXVT9bT/AAKn76vvpfrp/sXJ7E4cmUj6K3sWSxnEIp2w3q+xnt0+Tt2ibqFCAWF33eDd WQULACJXJEwuoKOAuatxyjk2TcQZlQC6BIUGZgbQVAKghOsJXXUthcZPJHMXjab3BDllSurhwbCC wSSCHeq6lO/TNlS/ZV94eQKZh6q3YKrgA4g1D/Emv4JtXk59XiTWCdWCDpAqtXlahUBVV1mPEUPd lZQtsUNiUUDt3naLA3mF2EccdgpUySfVxUSQbGFlNsoRXuAcZsVNskCVG0Qhy2+StsZC9Suo4qFH qaFeLldqygxN0JVlF7FDZ36VSEvAivV/YmkBwcHDyGNn/p2pfsq/sKKb+sbN91b3t91H3YQtsF0h jo3Ky0m+AisAwgNsCL9HIhHF1lAroBeokrJwuXp5IQ5cSDCtBKlXUKF2c7HKmDECFdTe6ysqJGxU I7NCFj8eKqCKYaSKPvi7g1NbyJEGm3izd/6dqX7Kv7CimezZvure9aJxNUC5O1pXaKm24yZ5W2mx 2vsEcSVddyJJCkIotC7VyiZ2J4n5QYagZUS3a8TK4yG3b0CAcuIAPyKMA2UA7X43iVARC67g7HLF dVfaHDxUfenkTTdxdUILmGae7/07U/2Vf2FOTPYNhmt7u9M3i6F3+ACi7fcNysgIlW2hFXXxlZAQ zHJxkLsIQrhwlCULKPSSsIFYUcVcLKJETtKvPGTN0cSu7rCEoSF6uKblEwpgYARzFhtU9ipu4ubJ dU/ZtR/XvU/VtT/ZV/YnJnsGwzW9wWlfyqZ2CmCUBe/KUF0EUG2QChSUcRZXVgSF1kmF3sZAyskR yOETcCwEqLQrcQZHQJKIE9cRICj0x6ohdLA7iUBBObxs1HN1xjeIUelVfaAn0+Lad2VfftS/VTby c4Q5VfZtT/ZV/YnJnsCCGa3uGdOwB6yhv1sFhFR+EHbO2FEu7yMKTtAUXlHE+lZRw5txl2Lw7Nip XRRChHBzhYXyiVNrAZaoEEq3IQDZdqJQsThpt18mqyd7SC1cXltJ5Kqzzn0gwWmabCWp5kjiqsIx I4QwN51f2KoITPZEJolDNbLBJoe44CixFsIIC4wF1A3ydrAnaFELoe5CF8sLjKGwN5Gw9tlldHHd 0JjCdiJJ94mVYI57KsoJXtIACspPEXIz31K5XBg3Csj7pQxKqGDW9tIyymONSo6XJreRaICd71Wx tS/ZU/YnJns2Ga3uZ7tPeoboYPtFlMoq6wsNOFjbq8XXKd5QzCNjCOCu7hAwWhQvltdq+V5u5HHZ sC1R6cKUXeo3cnAu2uDMrANkb7SroYi4UKFdFZV9hdsFVR6VSdxLL1D7gOSYzgNj7hc196X7Kn7C nJv6xsM1vcFpc42jYrqUBt0gdo2vG3cIK5V1yTcZNthdDBCkbTKygiwIXBdCCF0IasGLWhBQsJuY CNlKja0ELBzt0TcCAI4xcYvtgSpaR4wvEqbQxGmqbQ1Shsabp8blWaXLg5cXKkDze1xeWlOBTR/G Nhmt7hnSt2OU3b5I7dZWB31KIkC69yyO8jqVCuSVJQujAGUcxdAhTaFdqmF0YWESrlSUSvbt2SEf SRlQVy2wbRPqlNBUlFRZGYn1LDRBErwnYbeNy8Tl4nrxvXB6krkVzK5uXNy8jl5HLyPTqjl5HIVC vIV5F5JXNaN8u2n0q+2VO9gIkhSgIXYC6bnJHtRUruVN87FwUBDYK0m6ldmNhCkBT6pEFYVtujZS EcroY+XyttKGJvKtM+nIQQCkJ9TjvSZH+Z2w/CiJdpgATsFhA7FQghG3faKG+BsYRdBmR8Z36tJN pWBMuiEWwQuSMxMuAlBHYyB3Bh0qdsHkioK7bnqbrBChdYUesWPbQQm+3lvSZ/mKdsPwoLT7DbtE WG3SwjjuUCVIAhDCAvcmYCKFtrlCzQmhSJ7n1FX4wuSyhE5XUXN0cXJklNw6CpVogKOJygZXcwVg SNoKuvauupU2mU2yjZo/M4/Mp2w/Cj7dM6Xd9xKCxv2du10MxK6lX2iEGr4kArByp9OV1ClTKACg lxbKFllRDu4lXXcXFkAjMcl8vcpnYIGQsIiU5C6uSTs2y7OThYUbdcSnkFzH8UHgqQuQClTsagI/ wO2H4UvZpgG7dBBTsUV21djYq8lRYXbhTddmNuML4xClQFN4gFqGQsrIhsELLe+UHb4nNgpVoN9u +ipXyESMA2JULroiPxbZAS2UKbo4EINK4uUOXqXqXq/xO/JlmaN3LY576ygu7b99GyFkF8SUE4yv jlTKmxPpJuTYe6QsNtBXuXZkrAGxNkRZTtgEbfJ9jN7x1JV5ugiLT60CUJLugVMoHaSsiIQ9vMJl 27D8agHH/A7Yb0QutC0hC6dtPLaU2+4UwukVlTCABdCKGxdCgoqxC+VyuhnuYRhdLo+pSJUlCePS kBdCOJJXxOJBBwBDQE7C5bcYYWztlC67+MWg7/GFRPp2H4uEjwFeArwFeFy8JXhcjRciw+Jy4uK4 Hh43LxuTRAWmUrKhcUdp2CiVEqL4JwFggKPS33dldbdXjk4um6IPIgSA5qvBXfyNt77dysmE0EB0 rlLZCnirkmAJKABWVJUo5lTCkokTMI3Z0M4GNrKifV/nqVEGbN/GhsI2OZt0uuhZyBlT+GACUb7S vaDARJUwpsULIC4UekSXKE5TChNF2ghRKLRFpy0XEGRZvGNsAAOMCCERe3DCyiiIc1C59K9Ljhep rSpQwhZcQvbU/wApVSpKZTTtgh+GnRGw2bc7ZKiyaEJRK6IWQBbrqJfEG8mzpgcpVkBKgotuZ2iE WrqEJQWQQSvbvEGIUlHOTyt7TF1132AoldJtkVGzrrCCK7GLqq1McC3/ACVaip09nbD8JhaR3NyG V2RKwjkXU7YUXwMgrK6HulFXRzMmJQiTEHkEHICVyk93BEo+6UFbiDKNx6lLuWDjYwETcepuxu7q TDrIqy5LkgLKJXHYFdTa0IC+AqR5KzKieYdkU3Xc6FlEwPIua57FeNg2KdsENz/IdE3gVlQvkcys oYBucg+mdhjrARiOsobHBVgolGxMq8rpd4OWw1QQjkhDYhTy2BJLYXqKiy7V0LjuUJKBlNaVKwJg co2lTfY7Rt35rTK5FNMEu5JtRrU93JCIGSmuMOqOC8zl5nLzORquK5PTS6JMcnoe1pBVBSgENiog 4OBC6+WXA7CzYkNbDjBGG4F0SU5YRhRJN1NrFCyALdvlO03IQKkjeSouVIjkZmAXGIARUQTdTY2d cjJwpJXbisLCAIbaLIABSplZFk2xtI8YHKmu2+Mj+JOaNuBIAkkEHiSi0hROxCdsCVJXJy5OQcQt E4uMTtKCiUEVNgsCyFzJ2wvlICkbQXLChEqFHp2wsCSrlBCAYEcQgoVwg48JQgqLuBhEI5wjdvcw +JRNhPA2NobC9KkK5UAklZXIRImBCw60jam1pXCmV4QvG1dikCPCvAvCV4XLxOXicvG8KSuL0WOR DynNKgoAoSuTlzK5rRO9RvuPd1MDIysiLSphZMy6fUVC7yJRMLuLg2dLgSVlAqJVoRKdkQpRuON5 g8r+mJhoxJnswgbkS6VCwA4BclldEbEIutNwZqG6mBCiTPJTCBI2aFxTWFy8blweuDtgHri6ZqL1 lc3hcnLm5Cs5GpK8zgvK6TWKNYo1UKpXlK8xTn8kFpAJQwEPwwJR3i0IKUMTa0oJ6y6bZRbAsphE rK6TogxNl07KLhGTFk5sKVAR9KsugjddGwsoCi10BKsDIJKbcQsoqFlZQiepchKBeudRc3rsVHAe Vy868xQrIVk+pyTSwJ1Rq8jVzYi6mi6mpppppqaacGoCUKa0r5qRZSuzjsQD0PdKCPtWdsrvse2U TK7MwbbAhQgiDAKb7SjdTxQs4loDIKNj1cKQurlvJYb33t38oubqyG0uJhFqPEokcfjeAu5uUMwo TH8F5ivM5eY7CrbzLyMXkaudNEtKHAGaRR8S/iK/jRFNODFwamsaVEEiExnJPNtCPXt1tlfJxv8A KFGzjYbYHUXi3ERbYldFdTcttk8eSC5Ww4iwFiohD1C8IQrwLLIIMNJVuUQjthxlBpKcdhcjYtMh e0Db4wpUq27OKBpL+JfxbDxx/Ev4lFJOYExgcjTYF4gV4QF4V4kaKNIo0yENmtLi90AAxoPeNgbG 6IXQCLYTSgjcoWC9wyhlFHIhGCuuwPSo2yCPXBci2FZqNwT68NyHAp2Iv8SZRzMO5QiFKKwpQz0U PSS64u0ALKvvMqyi6GDBVggZ2Y3kvCF4QvAouKNvAvAURB8Ll4XLwuXhcvE9eJ68b0WPTg5onZje RceIgq60P7SYQwoRuMum8qUbBD3FNKiBcq8BHIiMrK4lRClQWoruwO2EFEm4URtCHuAtKgzgZR9J j0hQUZXyQwsKLhRYC8erl6OMIXCtuBsBv4noU3rhU2AqR/IF5HKHFepepS5Co4LyPK8ro8jk6q5G oYlMuZFMc4XkkcgDozNYoXEW7mwU2USVeZhDGHZQV1NoARhAK/K4QMpxCyvl8Tcp9m9myKlTLskW JBWQFhsy0qyttPFvS+SEgbAoXTrt+M+qVbbmoWVgrqdublyK8jtvI5eVy5LyvXlcvK5eZy8rl5Cv KUaqc6Udv1t25MXej48xnuVOxuAoWCLgoI2WQ08UDKFkMQFafagRxJUWyrLCsVFzhZXQupKsEMXC 5eqRBRAVt7lAwgsbW48ELHsmVnY8lFgryDZR6YQ9Lu59QUn/ANIoDxiZI/DRftxtPLewWSgNvbtl HAAnrKCvtZDfueJsU1w5ELkptYr5ZMNKkx8lMgZkcpkWUQuLhsUXBNgOdZQhAOC6SpuFlQF2hZdE 8hYLIBXSaVb/ANLjxDnciEPw0X7u4shsRIFiM4KKwGgKUPdK7I9PcyVJgjZ0SZjDhC5DabkervCk xYN5IYCKldK5EIKweLifSfWXXIugOJHuygRECCIPYciSUMWUSohckVNwYb/6LWQqjuWwQ/DQ/ui8 old99dpqO2diEbbDKFiLo5CCm0ejJKCai4RCvxRupKm+0QvVKBvKa6VEj1Bhy2Vg3UFG4F1232m4 PEK89RY3Xc37HqQEJ2eSaRx5H/0G+hrv5Q4RsEN2t5LTN41usKVNulldjGSoUoOv8hcnYzGVCwol FXjldSgF3BV0ZUunay7XV4wi5AQRCIXZMGyEoXWREK42u4IAqF7i0AHKurhRCHtN3IKD/npsVR/I ovXGVhDYN5G1IaMzXWdsLI7mFKBTlKiwUX6U7d5FyCCirqQHSiPQnWf8hCBUEKIUJpMoXUQoEC4J 9MKbRKsgibyneps3ty6U7cihgCTgzCyuVsHIRiRMCyvuKbl43rxuRBCAJXBy4lY/BjJVV87nYPQZ KgzakGeupp2gVckKLqLjaFF7AShmIU2A2sEDAlEnbiE9EqbwoAMeqAulKAViDAaL7dorCdnC64iT c9g2g7WDSV8YsLoxBFxsfbgxBsnGVyIQF7IZEFxmWOYE8guFVseVq8jVVc1wpO4u8rV5WwSXHamy U+pJsU4Q6qAWMAJw4NaiOLuXBBoeWM4mj79+5sLoKbCUFBmUCFKlAQov8RIRxHp37cpuLKZN94Km 02gFoIL4JAcV85tcq8FYLs8pBKA2uD2sI4lGV3JUqyhRtgbtCg/mPxYzkaj5/E7AlRwUkprXNTXg qh7+m5A26ypC6uplCVhxycwJxsMohWWU03LoVieI48YbAA5KS12QbqbqIRunWV1dZXfQcAjLgTKN 1xXuQsEXoSgCphcbdF9hy5dnMW6GeUKULGQBFxZcV42o0gqbeTvEF4gvAE5vF27KZciZ2P4HZp4q ZNJmxYCtMHCsFZC6ssIEIiU7DV2oR2CsXH25AysI4CwuXpkgwVMqIU2ixQJV18e4vCBuptHqjYK6 JlCRuPSpcB3MrItsJ2dHGYHXeFlmAchBeleVy8rkHQfM5eYrzORMnZjOZe/iPwPHZ8LhDWDk5tIb zC0z+VfaFlRcwE729ZCwul2UBcCEMg7FTKJXcIXGACiPV2cfH0hEgO5eo+3d0QANpAWFEo4ldzKy srBOETfqfTx9UWHuNhFkGqELNcUE2FwdPEqPzYzmXvDP8AYnO5Gi243c+Tov3HJwp2i3UI57I2xt lFAX7ghQeIucq8ZUKTEckZkuUIhCyyUSUGwroLBOfivlDonkptIjsFX5XcbzBClxPeFgn1ISg6F3 l02HqAkEEhWXTDeVzag8KrBax4DJk7NbyOE4Q4AKsILWh1KnBfVbxcxjXNNNgRiogz1CyGz3ztom +vqwUolQptG2UFko7Da5PyUr2KJRC6shZXCN0JVkESm5Th6SgZJCbcTdxQ2ysqEcz6TcYEISrNVo BvO0XgLIsVYooC5dA4iSLYDc/m1vIkik2TtyMEymuLdnPLlS5BVanJMmUEFUqb6F3r6jc32MyNm2 XyCjZ1yApV1jc47KkqQrhCERBi66tsArEW5T6rEALiYgKQFgdgoyiQThNyQrQ73dWXc3+Qxh8hCI +OXbGy+TdvCE4cTuynyBik3O3AhrWly8btiCExnJznc3Gk6Y4hBOfH4aH/Y6j0jJUo7DEBdKUcKF dC4+QKsioKuVH8cqRKG1xtYHrqIEQiLyu17jhYWBJUWIRupkZRBUSoHIGVkQiIXaJtgEWi5apEA3 dsM8l5j+AEmRSaXt4bNePEx3F3Nqd7yBUbaWtisU7Zz4Q2qD0rREeZoXLbO3ZOxEbdqEBe5WVhTf 5WCCcnSo5CRx7VlFypIBkIFES28e0mSirKEIXtVyhnsRCmHYUSsuncrqbSo9OxvsYBUwjkQTblH4 ASbUmzJ/JreRc4U2wS5reITk53EIbSTto/3bghdALv5kSJv3EKylXO02yoULK5hu2CrrqYafeifT kHHYU+qFy2PtmwQJRKE8jclyC5IG3xn1Aq8YcDa5ABmwI9SuVhSQTt12MiAL7MZyJbDjxpph5VHC HtptLareJQzUZwQHIkik25LGcAUVUdxBMlAjiiCNtH+/AOwARhddxK5WOFlQgJUqduov7R0AAjna DOVEmZRIgRAcgUbolRBiF32SUbo+72u2uFdCQIUyAu5WdnKdo5ILlbbKts43GBu0lCGAu5HCJJLa paHv57kl5tSbdxZT4BFPcGio4uKCCZ763ua2aWi/2NpWFC+RldYXZUztgSsiYA9SwrDYm5N9jY9g hZAChHJKkO2cZQJ5C677mFciYGVddqUNoAMLqym8hcd7Q1FysVEKJEkhxhBCSJ2Y3gH8iQJWN+Lo 2AFJrR5XMphm7nQqjy4nYIC1P31TL6X69H/sAALs3G4CdY9IZhD2lWUqIFolZQiO0NjKdfaRHyKJ 5IXQs4EOWALqDMo2MK21nKYULKCyZC6ICPumXgoETcHABWFADhBXW3ycJXGzcSEeIVN3Jxu2meLq 3vpOCFnp3ua3xhzuRpM4jYmFUfyKd+XI8dD/ALCldW3wpWVlR6VMGVMtaRIbJhOxNjdNGwHospIA jlZrvSski3fcepE3GSZQx0MQVKF1B4hQQrBcuSxsGlCx6lRIcFBlrQCSvlZdniG+5XT1eFJTncj+ UlMbxDncjTp7lVH8idjsEPw0X7wZVl0FgoxsF0uUrJOJWX3CODE2TSVlRBw1cr5UWni2JC7iNuuX qvIHqauJG+dupJVtoRMrqCpOxsptdSg2/wATi5Iu44iUPUjsLbMZzOEKMhzC1NbIAkjRaRpfRGnq vfzdSp/hUqcvwKc3iGCWUx6niHbaP94Nw1cVELlebD2zc32yWrDiASYXfXUo3F1Ai6KaQjxgRxJ2 kKQF1Eqbm6srRZcleORVuBQssK0cuSEcrce+xs0hd5TYhckCJJlZQRWBMn5INV0x3EuPJzasNfUD hSfxPL+TSvdqampreetTpfhUqT+PdRUfbg76VsOCwjZFdxuSZFyMYXco3ORkg7cfVN7xYqZbCyup PHlyRgDq69qlZXyuUwynSNp9R9sFcoRkDkIwrromTdBErKObkYDIRlSQipB2EkWjjBCEy2Z5/lSp rXOOn0VIQzepUn8enImUx/Fmfw0j5q4PxXW4xlEQXZgFShCiNoRNhIUrCi8ifjaeSwpEWXWFLkLO yjCm1kILggSjc+VhDRc7TabzBFldYNoc4Kbi6gIIgJsrrKAv6eXQiOuk3MH8abJTqvqZ9SqOT3c3 7Vam4yjs5dIfhov352mQu8kkK0SVGxQRjllCyJuUEJULuU4S1tJp1LQ96y/1c2uNM0KvB9R/BOJd Qa57yypU8japZqTLqlR7+FJxqV6L6rqdF9XnUquKb/OtOSdO2pUh1MeQ0eNY1TXDGFlD3KFnYElx eplsXB9SBgDM+qQNsL2hOsAm+k+pQgJ2p0+SqPVKnP4VKkfiWkCJQEqo0t3H4aL94xsUVyWVhHAV 9jY/Jwt8QpsEFBQyESSo9XhZIYGriHJwDk4ByYEcljXU2tDV4mlxDXEMZxdTagOLTQpENoUQm8Wp nFq4gNZTY0R62tDWChQ4RxMgi3KVKO2UWjisFBQoXH0EQy7UZXS9S91KjZ7qfKplFgI3qVOP4t99 dURI9rqruR2H4aIf3Cwul0Au/cT+DvddTJ4wsAthW5LsKJPtR9SgFWQVyLo2BBKj0i5XxiVgpvFO Kwo9MIKQvlykG46hcbgc1eI9UTtF0T6cKJbCvtNyZ2CgKifS1p8ryVTaWjd7+P5Ns6q4ONDFS7js EPw01nQsgWQWECsbSgsqF3ylCFG0WFhlC64hZGFMlR6eF3QosfUrRlDBaGpog9zdQiGo4iXKwEyg L4QuALdL5RfKwhdRKaUDB+RBiLXnp0o+pQm5lUPc9/FU/Zu9/FHafy5Q0o7BD8KHvGZRKFlldu2h AcQTZYXfzUS3CyusCCTxPHIVwoRV0247N1Er1I2UIXRFkHGALyZiRkRCw45iCWqLRaTKCJvEAB04 VpKuugiTJ9KIVtuuCtTRpAprYEKE93FpPI/4TsdhuFQ94OxEjCv+AWUQoIUiflN+MrCyBi67RATv bcbcrwuPqmSQio2KaiAoKi6uiotIUEq5UFSjhE2RshBRJRIcPUoKtxmVyhCIw7uEZmIOUy45Lxuk BQVBTvSHtc+rxK4FFn8TGS6s2CGTRY31VG8XcbsoFFtuNqzfTTZLRSXgXgQokKjTd5ODlxK4uCgr 1LiVxK4GOJmFFlCLbwSOKAO2ERKuEJV1B4wrwAYn1FigoAlQVC9ya1cXz6uPqUGIXEohBrlxIRBQ 9R9aLXQ0FQ4qCvjwQBXElQ5EQ7i5R6SCVxIUECDK4woJLgZgxFubV4wvGFwC4BeMLxheMLxheMLx tXjavGF4mrxtXjC4BeMLxheNq8bV42rg1cGriFxChQoUKFChQoUKFChQoUBQFAUKFChQoULiuK4q 6urqCoKgqCoKgqCoKgqCoKgqCoKgqCuJXEriVxXFcVxXFcVxXFcFwXBcFwXBcFwXBcEWWqveK3// xAArEQABAwIFBAMBAAIDAAAAAAABABARAgMSIDAxUBMhMkEUQGEiI1EEUnH/2gAIAQMBAT8BeF7y l69+COSGhQozV78JChy3tw9zfiCG9uHub8Qdm9osHub8HDypRb24e5vwpaEW9uHueXEdsoe55cIG uisn+UKLk92DlB7m+hVshsqShuie6qK9IbInsp7oo9lSeypKnuiVSeypKnuqzC9Z4UqVdu1AwFRf /wC2QooPc30D3akKDK9ohFBFAGUVUJQCAhQZVQVIhAQgO8qoTp13RQYQvSewylB7m/DV1UDyU2ml SpUoNKub6khYlIUhSFIUhSFIWILEpGvdoqqPYKm1WDo176h31KNaq4Kd0L1UtOQPc31DvqUZI0q7 uExCF+fS7rvkD3PLUO+pRrV9Kf6X+HMHueWod9SjbTkPctGsof8AHqHvMHueWod9SjbTl6hXi/kr Dd/2oUMWD3fLUO+pRqBrtyqkwEL9cuXD176h31KNtQNXbFRkroUsS5Qe55ah1KNtSWxCYUqchQe7 vqGkrCVBUFQVhKwlYSsJWErCVhKpHbWqtU1VSV0aJ7KMoe55cHLdldtGsyFRRcp7OR2cPc8uFCqx g/yv8sAQxKJcPc8tDZQwlu67orugWJzlQif9aAUKq7gqgoXqiVs0MUHueWcI7KV7QChAqUR2YQ8q W/8AF2nuhCLAFd5zw1d3CYhdfvswGQPc3+pH0YV3pz/SpooPcIDKHub8NXaxGVTYI95g9zf6MqVI +mMhYoPc8vo4VhUfSjOUHueXBygwRYt7RQe55cIG9IqV7Ylgpa55cIGCKhFoRQUNc34QIoIsXKD3 N8p++HLFyg9zfhAwRQRb2ig9zfhA0sMhQe55cIGlShkKD3PLiKchQevy4WFCjKUGKr8uD75QpUqU UHueXGFB6/LhRkjIHueXGFBoVzy4AaPdyg9zy4Oc5cPc8uDjRKD3fL6k/YKD3fLRH0R9IoPd8uMK D3PLjCgg1zy4QKFChRlD3N+G75ig9zy40Pd8uEGcsEGu78HKGYuHu78INAoPd8uFGcoPd34KF3Qe i6Ktnhig93fg5Qe0B5KchQe55cIHFFNO2UoPd31YUZIaFChQo1Bn9IoPc34woINc34T5P4vk/i+T +L5X4vlfi+V+L5X4vk/i+R+L5H4vk/i+T+Kq9K6i6q6i6i6i6i6i6i6ixrGsaxrGuouosaxrGsax rGsaxrGsa6ixrGsa6i6i6i6i6q//xAAqEQABAwEHBAMAAwEAAAAAAAABAAIRMBITICExUGEDEBRA MkFRIiNCgf/aAAgBAgEBPwGiME4p9sYpU7mEa07CEaJ2c7gfampNEI7Ca59efSYWxmrTPrEabBmn DNPAGicMk0fxlMC/0jqmjNECE37TM11BnkngItyBTGyCuoADkngQFAsrptBRpMYCJTul+YBVaYKn 7T3A6IuFlAiymmAUNUdU05pzhEJp1XTMHNOMp7gVaFlMdCeQ5OcCFa/iAum4BGk1hcj0o1OI7S0O +l/ZRmpZKslWSrJVkqyVZKslWSrJVkqyVEa0579NwAzR6jcRrs+IqdXWsGE6I9Meq341OrrWayRK u+cRrs+IqdXWs23GS/sxGuzSp1flTjux9kI9Vv5iNdnxqdX5U47gtjNSz8xGuz4ip1flTnuxgIV0 MRrs+IqdX5VmvIV6cRrs0FTq6+qccUGvbCvGq8arxqvGq8arxqvGq8arxqvGq8auo4E5Vg8tEBXr vYHqR3Y8AJxYc8R2ae4sxmv4TOEI0jAQglWh+LIhOgfSyIRgZLJCPxEiYhObnkohBEidFIKOX0hB yhaAZKR+IQfpEhCIkoiKIZIkK6GI0nJpzVkqIBlOcZVolFsmVZ/U3VHVGfoozBlDVFuasxqjP0UJ +yhMCCja+ym6oIluiMEUWskSrrnEdmnuy3/lF79DiOKdgnu18CEeoD9YQj6lgqwYVk+yEcUKKtvN WzorfsBBHZo9GffzpH0B607HNWKAQ9ufVG4BHbwjsMVgjs0FGgEdvCO3hHZpRonZoRonZzQCOzRR COzRRCOzTRCOzmgEahxCtPpnbAj3Pomjl6Z7nHNOfRikfQn0jgmkUex209zscUj3Ou4HX14qf9Ro BHudkNAIo9jrsUrLAWkDCEe52Yp5yjCEe52cuJ1whHuagVpWlkgUHBWlKkIlSrSJmoaAR3A4hsNx yrjlXHKuFccq45VzyrnlXKuVccq45Xj8rx+V4/K8dePyvHXj8rx+V4/K8flXHKuOVccq45VxyvH5 VxyrjlXHKuFccq4VwrjlXCuFccq45VxyrjlXCuOV4/K8dXC8Zf/EAEEQAAECBAMFBQUGBQQCAwEA AAABEQIQITFBUWEDEiBxgSIwMpGhBBOxwdEjMzRCcuEUQFJionOSsvAkgkOD8WP/2gAIAQEABj8C KjLwam9NREkr2HKCq+FJMkq/ybyYpmXlyMy5pKvQrQqMmEs9WMXQZfKS1M6ydEpLEVipgMyeZoKZ uOxUuM6NKisozK8kMi5eTlMBUFFKGko0wYvJUHnSSjFRe8rxLN+GnBzKyWpQuUq8szBpJZalJUqZ S+J/2o0sDxFBLoWHiNSssiFpI7tmMssh7HMWpYqXHlUUQ6mpqPJeKhEi3LStJmGGahSxTuW4Wm3H QWSGU69REVCp2XTQox+xh5FhVanIvXCdLchaWOQ6ZSfqOgmV5altJM48k5zZGcqmpW5axQXIehca 5ZpIVKj4ybgosrnilcuXLyqpcoVnb0MCyHhLFjwlhv5LkLJZ1dMxDIuUtnKmI5eeKl0TkXsIYsMd roUywF3lvK/QoWqMlytC8ka46K5ixcxscxEMR3k3qXGGUbOXM0lebcNpOWHEkgrcSP3jzpPmXk3l JywiKXssqF5X1QSileTlPgLqJh1K5i3PmNnjJ0fkVVyx8RjQ0KriPjkOiuVLqXFwFV+sufBVajDS 5cFeJKyubzlyilxhlUZy5eVSyFkHYsWKIWOndUm/BaSmvBUxcyKKilLiyQrLDUqp9BmGP3F+pdql LLkKaFsBH+JVU5FHpjKFSl7ijiFCpYSXrOgsnE4ayThqRCSTgh4ll07lRxpULSoM8tBzSaUloI95 Xcs8uUtch6zvU/aSOlTeKFyvZGfQR0YxFpJS0tR2GGdCl5MVQp0NRXHS3E44gnEosk4E4ll04m4m kws9JUoWkq1ELjMiy6SUWha8nuLmJUsKjOplynmKljwnyOg5URXLW4OQ4zTdFKpcRGoJ8R2kopYW ayQSW9JUUVBRZJwIWk01kvKaSWbTbgpP6GU9J3OZbqVLIUFwOQlDJTA+QjDsKqIb3mIUFexU1KIj DCD4qNL1EKCLJc5KlkleeYxqggs1kgg6YDCFJKLJJuVk48kKSXhfuLzpWV+BrmBUqPEMNQpJ2qal GWVEQZbmayzEqcyqOLYS4+ecqtKzjL0NRRomm9KYHMoMhbkPwrwYCyhEnS81FkndKKPwJx6TUQpa W9iPgXLOOOyalFL9CqlBKuOwqvUq/WdRkRlNeZpLXIexaTDusloaCEXxKS0NGFVC9xUX4yrgUxlr wPOs1lDz4lFFknGs1FF5cL8TcTKWGQtLkcsJfuKuVypbGbS7QukriaiouAg2ZY/aTa8F3K1KLUtP M01MS8sjUUQaS1GN1+BXlC2ct2TjyWacazUUXlwKndLKhUuZClhMJYrJ08ymZbmO8up+YZhZPgJu q5YzGHVaSZL6C5FUFERLTogvqVwkqotOY8ukkXAeyKNNZrJuBJOPxpxrNRTp3iyXg0HkxnLqchxD CxgwuYlTI0KilUk9DUopzK0VxUuN8DtDSvYoog+goi1GwOY6epUREsO0rl59krbhueI8RcueIZzx FxnPEh4kLoUVDAwGm3C2nAvBTitx1HNRq3LN0OZ6jrfkUVXzKuftKjjeVJWXyEX1HUqcinkKYjq/ kVVxS9OQ2CVGwQo4iL8CnoVWvIcWSpdSlOh+0lzEyEfh1nQueIfe4Ll+7uXLz6cDdykrCLJWUqUG cRpMIi+pjP5yuNKxgWEQrcuaC7poMrT/AGKHwLq00sqsLkNkVHW6YzRVzHQ+ZSTSfzk0rlis4Xg3 tD7vdXyLORbuzwymn8s3EgsoIYIUXfIthtNnuxoRRf0o4u3SCFNlvMxBGn5kIdjsoYYliqRfxGy3 MYSOOFKpC7ELbNPdrFVUltFSCFYIFqQ7ZEvdDe2WzTcSGqqb0ezh923iQ11NTfhZVfE9mgRm2kMK q5t9lE27BbMiXZI8eGouyTZwe8xQTeu1SLYU3Ehc3I0hSFUWyD/Aijhhg3IKKQ7RUqsL0NikLdu7 jCsokMe63ITZxJDuuo5Fs4N1kzQRKq6EHu2rmfw/tECJFoantEUe68PhEj2jJvVY/aemI1lKjY8P LgrNNpClTwoeFBYd1K9+sunfrjL2bmbVYVdK1I/0qR/6psUau6hsdp/Sy+o8EVrm17P5bkOxWCJV WK4qHtqRKjrYgeiObXkbLr8ROeaSb+5D2Ff7IT2nmvxMjacip7Qv/wDL5Gyt4FWXtXOE2NaGwpYX Z7qwbRMFF5Gxjw3lQ2GqL8yh7XGqeH6myX+w2P6lIYkVIk05F0NpB/VEQw4Ik6oiCtXnPUWdZ2Ly tJIIUufeII9ULFitxO8UThXuHzm6S2CanYg5qR/pUj/1fkbD9CHs/T4ntSJq3mbdE/pETHeP3Nvv /liE2cLIiYG1Q2fU+pVUH1Q9h/RCe0Vz+Jc2sttW8LGxTLZGh7VzhNlyPZiPr8Ba4EEeW0X4IeyJ /Y/xPme07WCLs/m1INHQ2PNTe2ezqvWW3i/piQ2Ub/lERVnSk0QUbOd+OFx/fL5m5FG/UiVIq85O nerJXykg814Wk8spbKLf3d1ZK+Juptl9077pDAlkogm0TaRQqmgvaVYluqkey3vEjOIv8RFSrD/E 2kW+sW/6Sj2e8z4kOx8W7iLLc3mxc+/i8iKL3ixKqDrbEi9p31rgVF2u+qPgwm3WL8rMRQJ+ZGF2 KRr2qxREOyuyMQqu0WHdyFj31jjiTxC1UXYe9Vt7edjZ7VI1+zh3WYuR7HfffxPdu5B223XntoPe b3vPQh2aR7xVZKwuhqMNSSIwwyyXu27xRROBu8qohcWdTdk6F/QSVRKegyIWKyxKq7mo56GmpXoc sBmKp1MxVWuQ2GglKsYjYoftKhY1k0vmPnNzLQcuMVnfhSGKx4CmzYiT3UU17tZJJXk/crNpOuE1 k8slLC1ORRC1TAvLE+BbEwFKlbHyGXEwKFiq0LG9QRb0lzHU/eTFEEGrcT4DPCKO0rDYd26LU8am AsKwpXgsWKopZe5SSC8T8TleBTUrKstR0MzM/uFahUv1HUtQsi5mh1KXExFZRFZz4FVqU4M1KIKc hay5mJzKlMh5ZvaTFOK3CkKHiQ8SCxbyU7x8C3CnHUpwU4dTQVxvjJ8B919SwqNQsvmWLKJRSsJY t6lYTwueFSx+5ZfMfdLDbp4S3qI8PqLQsvmLFEjIXoMqyfd6FpMWq4tFk9uY1UNdS0lk4vcJ7tt7 U7W6VIs27vT+TeXIWVcCthVk95b0ETLvIjpzPxEfofiNp6fQ/EbT0+h+I2np9D8RH6fQTe9qjR+Q m97RHu4sw6e07VeqEMPv9qu0i1Sg/wDERohA3tEdYmwN3Z7baRLnghtEi9pjXdPxESG8u32lsxIU 9ojGg9o2m/gbsW3jc/ERjbPb7SFUu6iL77aqnMp7RtH5ldttU6m1WKJY+21eh8RcTAZGSXQynhNU cu8lHFKdwkR4EPAgsO6le6dbZdwvd68FBMptLmVF/VD/AMuGw6wwuJDFvMuRubCJUhxU2O1SP3ka x1UzVcCH3qv223UGah7QurCQ7qIpr4RN1b0cpjdRI2tKlBYI8VGVehc2yYb/ANJNbks2cpeV7l6l nMJ2HEfEZ51Tg3ZONJ6Iby2KXlYshZDwnh9TwDrCeBTwqeEtwaML3lygk3Gm8l/VD/ySVh5Jvqzj bGHeXMhi2i70SxFVrgiIQb/Zh38CiMQJDX7Uqm6mou9Ev3zK2SIdlFXZ4ILAkLsu9uCx7qJurJXO zA6xKyqtje85bi1SW2/X9JLnJz6lxBBamglxhRFLSo8leTLLQRUkykEKxMh4/U+9bqbT7Tep/NIK VvLeHk0r2ErKsuQuPah/5JNookR8zd2MO+voQRbaLe7VksNbRD+lN/qUvmQ/6gxBVlTakEMOz3oo lbJD2lWps1VVRMHIdpCiOkVmNp2/dRdqqVNoqosS1IYodmrN4lsRIq7zehC9EWoqYZkUWRFmNiht v9T6DQrJKtzEKi/Qayj4mA+M1eVxRBy8llcuOUnUpYsWMTEupdS5cvxW4VE4lnoJwOWNDQrYXQX9 cP8AyQRY6OIns8McUWKrRDZRe0baFd9F0RD3cEKRKn5YMDZPCsL2hQof/Z8iwiO6+8WiCKrQj3Xf v1U2UUN949r9ph2yIixKiw5lEdWfsqRbaLa9retmLBBFDa8cPyItlHtUVYIlNpFuKkSxO7mwXtxb R2VFsRIieLssh7RZd6GhDttlWKCLtIe8g8cNFQ21N37T6FcRHVCyj4DZrKFch1qVMuRhQoLO/BWV zExkxDDEjoN7mL/afh4v9pF9isP/AKli0rSsWPDPAw4V7hJc5sKjFZWFNJ6Cso0F3hb/AHIQ7Tbx RxdrGwnu4FbkxsEjTe3olaDAZHTlRj2dYu1uub212VdDsbFU+1uvIT3m03+xaFWQgTZqz7aKFugk W02iQwibiRx/a/NRFSCDZQpVFWq2UgZVi2uJEsSUayG6u86LStEPfbVou2jpmbeCCHc974fMghVI U3YE8OJ7ikLLvV1Y2H2nu3h331E7MFI23sVIoVhVlrcXbbGionaRTbxJZY/kg2B4lNzAwHx1Ki5D Kpf0H0mjw1kwzysKVnYsWlvJcshRISKHaQpXixOypVS8rly4w7yXlwtNx5pKs0RBSlVyKislBGKo IiU+0ht+pB6rFvpValIUQ9kjiW0SiRbPZqqLjFQ9mh2kfiekKMRbsG6uZDC++vvsMmNn7rYs8P8A 8ijxbRvto/BTBSDaRQpZ3iwIGXe+2eiaxCNAsO83i6kDUoulhNnAjxL0I4drDZ3VDbKmx3o4apFk bBdtB9kiL4D2mKHaIiWRIrqhsvebOOGGOFNXNusWxeFOxCsX5JIdlVTkbRP7/oKrIV8iqYUkxYwM NJI6G7jJSxeTyrKpbgdTdhU8aFI0Fi3koXLly5nN1niXGS82FfLuUkslKDCSWwkmE0KnvFTwxwr/ AJCJBBH4rqRe820W4yNuUQ9mi2buju1VIF2eysiVjVkNhEu1RWhX7oaOGNY1W8S72Js12ezXdXbq 2H5TZrDFDBTmJvRrF9tHamCidlFVlvU2P+snzNgmzgSJUg3mXqKsdGgZGzG2cSpEi9ldTaKrRRNU 9q39omwzhE9o966PSHIigi2TKqp2j2faptFiiREouArxeJXWWEtpVu39BsiiIPQuWFXIzf1lVTqM LUyEV8S4zdeFZXLl5JuM+p2kgO1CRrDvO2ZiY8dmlahSTDDi8pNJuBys9Z2KjStRZ1kv6k/5CdpV qRdkh7VsiF4lXqQ8iEhWFWXeEdUVUQu3biWhCvvFohsEiem0dfUWPZbb3e5srsLtF2b70Tb3yPyw Yoe9h2n52Itqqb0cSLVRdnubsSxO+hVVVBhF3TqKjtQQj/X9CtRStNRqOUHUo1RMRChSTnqNoKr8 Vz9pVcoOinjU8a+YyqqysWqVQohYrTkaHZNBsChepWVBZIN3qKLKo95vgL+pP+RBX8xGroQuudyr JkdCATmsk7K3U2m4lkdTZxbyIkW0YjXfV0R7EESqnuYldEfEvhkO9TqJiRLi41UoXlDVBcd0i/WW GEQWonodlnEzHUXzORUpJipVDQ00GykvOVpMwxDCsLoxEqbrPQpHCLFFEit3LrYZLSd+ByLlxvJD e4eZocypmULC0MSN80+IjZkSCDpgJvRbqZ3IFXeiX+lEUTdTe7S2xE7aRJR1THkIy1RY1fM2yKqe HEREiXMZqnadhFs6NUbge40vCtNBcBf1CocjFhVvWeZY+krKnIVyohoZyoMt+DxIeJC6S32ciWGO JEVbOfexDLtIlTuN6M07iJdO7bgQVyhUopY/YyMGI+afEhyF7JajTtKi+oibyyRJQjFpKPNHFylF +uVhWlURMNRMpUk95q6ToVtNS5bg3Ibl08y8IsasycFCpuma8VpUQt3ijLwOXqUMhKyVvhL3cfhi jhRW/UUXaJ1E3NuqJi6H4n/E7O3hVdUYpHB5lIX5KfdKvI7WwjrTwnb2apoqFpWE4IpIM5yFEIv1 qWL8xFdzmLDgIUvJSg+JSbCYmQnDdZ0EePd1PxC+h+JXzQ2nb36FkPCk6D/mN7E7UPkdlSqTv3de PQ5zy4GxlB+uH/lwdmLyK7SLyF+1i6upbyKQ7ReVDtrCiZbSvzIk2VIUyLq6lyqqUERkqWKopR3P EUi6mFpxP/WojHQapQYt6juIpmgrL6npK5RSvqM8lVSxSVuFItojwn3f+J4P8SOCBFTeTLh14qod le9YfhQd+HKgk4f9SH/lwLSHpEdmJWKxI+o7IsOaKKrww81Gh3WzuKsXoXEqI6qeL0HewqUMx2Us NEnmLYv6niIn/rUZBqi0MWkq4lShb1LKKaS1Ek+cqyr3rJfuKFZsgvLuUSeheVSs6FJUqIQfrh/5 T7UJZup2Y4PMd6f2xm7DDtG/WxXZK+sZ918Bd2HoWwE5zqLWV0NJ2lH+tS76y+MlhyKGgqeSFaFS hRcRXEfoZmeE0XvdDdh7yiyi5CCTbuKz0nWbyhVV/PD/AMjxw+Z2YoYP/ZDc/i4PgV2sEXU8UJ95 Cj6j++T0Yf3kPmeOH/cR5DuhdBal0LoXhFZnLwl0L+pRfU8XqX9SL9ajMMyoVQ3ku9zQ7KnIpKlJ sxegiHpJuG5eTCIisLC1ixWFR1GhShVONuBkmvLv7z1KCnOWYkKwufdIV2KeR91CU2UJ9zCfcwje 6gPuoT7lBvdQifZQ1PuoSuyhH90h90h92h90h90h92hTZopTZIN7tD7oWHcEYsPgUlauA7mpZtDA alhalS8rjvJR+G0mWzEUPu3Zbn3aipuXTipE4z1FRSluBkEaa8uKsq9wwo2LSYYd/UWWiDYcxypT qaiCP8RVpoK4+JoLzMxqCW6l0Ku5Q7MvkLgIalIaCFzJRqZUEsqSURbGpgNcyIXQoNwVk6ly5cYs VuadxUZJ04V5TXgTuG4lLl5fIT1leosmSph0Kcj6jZyv1NBUsYczIdJYCofQTMWqFFOU9RaoVUQd C8mc0MpvmXKlxp2LFhKUKbL1IVSFoyKJUoicGg6CD4dy4vEgnc2lUoVHLCUEwKrPUpgUXAZ6CyZ3 bQqLkfEuLvOw7jKxQsJcorDDWL4XFoUZRy54qjogggminXAvWS2Fm07SsXLz3oblF9CsXoLDFFRe J1tN1Hw4142kk6Sbg0k89EKmoqJQteWWQuZRZKXXmPopiheWFxUHSTryEriXcaupDkajVLeQmIxj J7uK/mhvKX6FUEFxFcsx4ZP5ytSdpse7XIXZ7sW7vM40CRKjG12kaKkUNpUk5XgZR+JhU04W7n3S QRRRM9B/4baH4XaHvIuxjXA+x9njj1KexxeZ2vY40TmPs1bTI2kMHs0caQRMrD/wW1Hi9k2qJmb+ zUi2ew2Me1VLtY/Ax/7j8HHfM92sMUG1TCIigT2WOJP6kxHj9k2jXVxIofY9pzcSHaeyRwP+ZcDb bLd3dzUqVVRhiqUP/H9ni2kKYn4L/IR/Y1b9QrQ7scN4VI9js9iu1WHFxv4GPzPwMfme7igi2UeU RAiQLGsS2cX/AMOPzPwUfmRxR7CKCJEo+J+BjvmQv7IsO9ZHuIv8HH5kW/sV2bWRRauRomz3oYaR ROIv5WoMK+Q6FisnLSbGeBUaBCxv7rn3XqfdepFB7tnm3BUfjeS8pNxVk0ml/wDXOPmQQpgkqntS JRGSI9rr/wDIMKh7bueH/wDR2u7jqpRLmz2+80UHqam15Gy/SVPat6OFK0c+/g/3Cfa7NeojKIbV a2NjRbYGNRlPfwxMrMqaG131RtzE+82bczxweZ7NBsleNIqtgeyRLRN8+8hXqfeQeZ2VhUdXPY/1 /QbET6m8niZoSKDaXj8RH7LH4oLapKpkXYwcYXQdRR8eBi5c3YbiwrdKCRUR8xd9mNCglJqo81zm 06kTZcST5HPgT/TLyi5kOW6UK3Q9or+X6HtK7Pbrs0SNbYn46M7ftm0NokGVVVSFM3GLKbqxI62R xam1rdDYp/aUPaU2kG8y8j7n1F+zZTbeypEqwM6IqjIbU2V6QoZCNY3N9N5rYm0hjR03EPu26qJ9 n/kQe0bF0qyouJ7LDhFEx92v+4+7/wAjd2UKwoq5ivU9j/XJ3YTf3vd7LJLqeHaeRs9vskjSKG74 oJHBVFQUxKIs6SVxc5WKWLFZI9KCxrtKqr3KbZYeSm0T3m9TGVbz1L8aLJBWF5DTST9x7zd7O5c0 lFsrOJs4vZl2m7iin4OMp7HE5tdtt/vdp6Hte9Aqb0dHLUEekooNlB77YrVM0E/8GLzKewxtzE2/ tCJBueGAWlzaQQ9pVhNnCqV3fU0NvtIPZ1iSNT8GvmKn8GvmR+0bf7yL8papuxWWh7r3SbWDBXPw b9T8HydSL2j2he2qWTA2m12WxXaIsLXY/B/5H4T/ACIE28KbPZIudVNiuz2b+7ic/Bep+C/yIveb H3eRRD2aOCF0hjeJSvqRe6eKOyCJ+ZaqWohuxMsMSG02G0g7MKvDEUUT4FYS078Ny/BvPKnBrwMM IufDeS8u9bg3h0FPiJvFKrLrKh9S15bq4C4CKiDSW9BLdOD9Ql6ZlFpodCjmI6IWfUojKdmg9epm Y1KoknUqci9MiiSxYsUHFY6CSV+Jo6oiON/DRf7T8Oqf+pEu5utpNk4XHGFGK8C8hppwP3PMV6Gn BmJyPgMOsrHOSIO9CnIsPQoftw4CGYnwEahahlQwFqjJqUFRa4iPfQS1SrMa6SoO1heRodlhFWTJ fhedDehuK8CMeFDdZpMkklvSYaSjj4cCquX8o6mkkUscy7D2UYYYh0L0KCsrmJZyrlZqaC3HktLj otEPqZj2HdUKSawrufIxlyFQuUeT4jy5yqW4USE8SFbSZOBzdk6DjKLJuBWGnSb8Np6T1Fas8xCw i4mKaGg8sxmlyFVPVTBxKiIo2En1ENEznkxrksm8ymIl0FF+EtMxkX9hrKaIVbrLTEpYfPURUlhJ 1E4aFVK0Rh/e/wCQkMUaMmpFuRpvYVK8S8u6i5D9+vBSTuXHUTDAWWcrJeWoplyFSH1GoxWVfIRV QRVZtSopW0kGpJPQbA+MvQoXGfmXuUwFY3hzQ5TeTLwU4dJJw7wo+Y6X42F4+fHYThVEOeM3mtVO 0oz0MRaPKzCJGsMW9BvWbESDe7G+sDCwQqm7uPbFhdqtdpVqG0SOJIlhW6CJFE/YdW5mHUXI0MHx KYHKUNyph1Gw5l/Ia2U3wlVS8rdTBS7TRES4uUmXCV5OveXwFNe4RRRF7pJpw1OQicCVpylYzczK j+YorIhDtNzs+7Z+pvbq7vvFj3sGFighdGSvmbTZ7i7/AGmQ2ix7PddmIYooN1Pdqj6uLvKLnKko sxkNLmhqfKbV6CfGSsNQtQdRKjj4mRqOpzGk8rl0KSTibgcfuYuU2GEk3Aws0efIoKVuN6DNgW6l DJFzNRq0KCO8lGbyGhh3ckSVEMeZUr8S/MfoLRSxYuvmX/ccevIrYXEZl+hYeqCJgYMXcRFqdlPM st3GlnwJkMNOxYohWVixYsWKoUt3sXLgTukmg/oVnU1HcZj4GgyIanVixmLvepdC1fiWPSw6WFon ITKS/Qtcc0MjXka6ydhVQfBZZy1HlqMwiMvmVHUWTCpw3LlFMS5cuX4cCyHhQ8CHgQ8KHhPCWLSi bLul7jpNKy1PmMmCSRCqvQopX1PE59B1K3ORvGq6FBnFVVLDXKC1GoaDKlM3lUfHURH8yh8jmWae cqWMx8znwON3m7JVmroIiJN5ss1OfGnEwukmnXzkupqUlfAuIzlWcVGFbzc+eRmvOVLlKZIO3Ma6 qXGiGT4mI6V1lSTiD9DxIVUVzR8xXKoMrch3QX5GYg7ilEfUVJMaFBdS5YrCeEohYtwXLlykR40L l0cunmVVJUk68KyfjpwKcxxVnpLETnOhTIWTNSWsluVO0arjwOMmRmOY0PrNbmgqNJ6mjDq5VMSk 6LK3lJx3eS5iTfGSFBZ0HHEXGe6XL9wr9ygvAk9RuDSVRBUKqUNZULyqVV8hsrOLJvMtN0uupVBc i5arXkr1n2TQuvMcWWImJpJ7mcqpJDXgWScOnFr3KC903BevDqLUWkloMg8lpWV8SpggwpgherCC JTyLCPguRpiaHQVbDMM3oKl0GNShkWlUwF+GZgWH0P0joZiMIZFVuIusn4kkwklmkrDMMxYsPwMI Lykk3QXgeSSpwKdJLnKqlLjN1K2KY4tL6iPYZRlLsZ8h8x0GxPkk2GlQp1GcapvSfBzEViqSZ5Pi hnqK7lXZDkOhR5VqazvJONWGnDwLOKaSSTTYTvHnYcuYF0lSS0NBMyo+Q+ItKiYKhdGGH+RXqJR0 KD4GWBhoMx+xczFKj3LSeTmYr5lCw5RT6SQdqzXMuMPJFKjJJeCGaCzimk15cFJrwMc+CsrPK5qM ciFjDqYSe5fChfWVh63P2ldkuPcVPgUFRxTBT4lCskcXPU3VtJ5KzD5mDjj1U0FdKH0FqiFfM5jO V4FWfSaydOGGaCzimk15cCKncOO5UoVlpwNiMOaoVvJ0ND4jLSTUMJsw46C1FqrMdTWXycZxB2HK iYdT9y3MVKObrC5c5YFFmg5pNC84ZuLNeCGaCzi7lOB+BhpUFnQ0Hks/2loOopS5WvSfxKepYYXB C1hnPlwo4zlx0HLdJdblGqJncTIXIXMSfIXEqaScURZJNBZrJZQzQWcXEvdvwUlcdTPgVRKT0Yov qIqlBaHqalR1sIpamZqpVdDLrL5C0HMlkv1kiUGr5DY6ioqDy0HUocyiLQ8NB2KqXFxKFpc+Co40 maSsg26WKkORSxVVKKLK7il/5NuNalRRGWghQsUlQ6FnGMR8i5XM1HxUp6nWwqdDIrKiKXmtDQUp worK8lORV8xzRZWG4IVIZRJNhpLzlDNBZxcKcLd24srDy0zlhJGcqg4tRalsRFeWUuozCZYyVCnq X6mpmMhoYGfKVLSw8y4w7jOJYbG4y1iKepXyMBcxKyTCSnam84hRuBZQzQWcXea8CKJOklpLtCvi cpWpKwpSVh4VMTBxR0XmI47uiyriWopSTU4EQv1MHL1HXnQcWFachbeZRENZaSRVbzFpKxYeVWLC cDOeI8SC1Loa8NhGLFlKi0LKWFmnBz75eD6C1HVRbzZ5a2FRJImOctBUUyN1xUsJkKUEMeUklEpV 8xL3NRWsYCZC6mTFbDIMij6niHleaH0L1ELzvwW4bly6l1LqXLly/BaViIedBhOOk0F4NZKfIdyx VdZUKFarJVUdLyRhsTd+Ywua6mpgaFjqJpNUUZ5OaHaM4lLuPQqlZqfDg58Os3X+Vi7t+Fc5XFaT 7oqjlLCfIuUG+ZqU8pKjiYytPMylVj5NJeQv1FSpW+BgO9xEsYnzk9DnLHqaDYLJvWTLLQvYc5iv wOv8qpF3WnA00VVLFBBSqWlU7K1lUcejXEyKJUX68FTduNpYU0EFwyGUdzArcajCKXqJEyCSV2KW MG5msrlC3kXLSrQUoNQQ9Jpxr/IRad1pwOoipw0k+OogzmpbmPfEoK/xNeG5YW7D1sLesm9CouBX MZ1fI/MxTH1Gqg1SsqOVMfIvyKi0WWZoIWoWqXNeChdSk78K/wAgvGr9zQfEyWaMKLWuR8ihoL8h RZYFaOX9S4k6SSlSlSql0+p/1JXk49pOvwKD0cwGsOVErUco09eQ8lK8Ni08TEx/kEIpJw14F4Fm 5oIfA5DDp5CMVGkrV5iMoxV/OdtTEYQ8UrYmpbkdnwlnLFMRMCvpJC3MQUtUt0Fosm/6slaVBMMz 4yrwJ3C/yEY3C6Spw7o0mlmYjStJ1MuH6SpYe5gUERlKjLfOSYsMgtLFcbS0Q+hX0HFVGKJLoK6N KpfmYTZeo6qMYCKqjDOaCTbuGLly6GBcwk2M0zLFhJRcD8DiySVeBp2FrL5SoIdSnrLQoUKjscyh eWalb4DLL6j/ADKjMNK5ksnwtQbFRq9Cha5+wqFxFYTIuUoUKIaiifybIOvGsqyoNwUm5yk0+h85 alpvlgdDESgqydLm8Wd5LmUhUagyZD4FapJfmUoZSsWHVDU1MpZGRYwku6UQZi9TFsyxnqZHTgud e/ZB17iLvVyG4NcOFpOtTB7FTw0lRUpqfMqUwHtLkWLH0KDGZyMEliicjsoJ8DLArVShoWESg1eh EyIaDDZiljwjY6lJVkkrDp3zIOvcxcK8KSYQrOxVCktTUwGoOamg2I7D9Cyl5aKWEcfCV0aVUGwF 3aFYqj3LIRLkVEG6jozCUdBKjYiC1FhLENDEdDUoVK4DuPYWVjdwmiyVOHDvWQjHmnCnDVSk1eSU GwldpWFuOrnyGXApLQqZUKTwc0NBcXxORTMtJrEKojdB2wKDVKVLpQt1lgwqOwrKg46CriUErhLT Qcf0ly4bSvKpiaFVV5UU8bHiRZ4GBZJ2KlCKTi8VOHmUKiDmYw0lexDnJsCouAyFXLmZUfAfpKnw Hsi5mElZ0aegpogyY4jvyoO1Bx/M0KKpUZD6Gp6GIlyipoPNlkziiyrPw8FFSTyqUQqhThuX4In7 mvDSaIXNDWVLjvLmW8ixQw6yrQYTEqYGBQufNSqD0cdWMSimKlBqJmVsIOhQ0lFgVVlEqanIeiiS aXIrSXOVJK5RS54pXPEXL8VCymJYsWLFi0ouJOFuKwkmsalCvmYD+ghU/YtbQdLriOpu/KSq4uh0 wHcbCSRKlxOTCsYFWqO5aWCnqchMxC6oV+A9OSiWuXRc5UGHs0sDJELG8OVnQtK0qOYmJVzEupeW HDadpr3lR55TWsrjJ5TZ2HFQ62lhSaLUotZ1Qe45iK6sUUR1LiyupTARBTkaly65ieZ9BcepzLUM UK1HHThUpKhjxWLFixYqhSE8CHgPCWlaVJPgLohz4l4UfgQ0KWy4XVVoIiKwyu56OX5qcxssxqzW piaj1HoOtWKWQd1Fq8r2wH3ikmrctQopcosm8zs0EE7Ri6TTLMVLFyjjvQ/uFpgNK8rFEMCySseE 8J4TwlmMzKWJiXUup4jxT0KWIuNpQiztNCkuhmp8s5Ozi2m9Gc6C/Ue464lLmY5X1HRKnwQVOp+5 iVYbAqnkstOYlBlKDTrbMqqCYaOZIKpZfOSZlLOOWKGN8zQpK8ri7xbgqYmJceFaFVPEUiKxFIjx IeJC6F04N2GUfKacTSpLqMOamY645CrhK6uehkfIURWpmXGKKZyYu4yjYGpRRCtchVG+UsMx/mMM ZCaFTTUUXPIh+Eq+hROotjMYohjqwqfIwGMkNRZ+GVy5eVy5caWHDYtw7sMmF5CpJ5pNsRuFhcyw smUdBckGYR7y+RaskpQfEYzLGZbrJHRhmShrPNRHfRTQZpbvxliZS1lahXLIsIdTIsKlytC3VhFF UXOamPFiYlyymJiXWV5XlWpYsMhRCqFBV04F4qyYqUKSpJZMaFDmIpzGKpKvI+Q4i6VGwHRr2Fp1 Ec+h2fUU5Ymo41SpoWHcyHOmU/jJ5szGilmKoUfUuk0k87qXLyvO/BgWQ8KHhQtPWdpLmww014eQ 86TqZyRJPQf5y1kiCpJGwGVGKlSHMREwHRmxKFU8jFpMYHyLUUTFzQZVYanQwMmHSxzFRegqaj+S Dqk7MQ/EUpKqSX+Xdbj8PST8KNNeBZ8h0oWpJxXM4hTQS9RmKm8wqUFrPBWLMf3IfEzeWgvZqPUo dSmRUSS56jCIhahuKvIbEdjmMIg/xOuYuoiiSWuEtRmr/Kb0XH0G4mlo8kGkuZQrjJaeQz1KnJTk YH0L8y1MilVksKVEVhHuVMUPC5oU9Sh9T9ha3FFl8jlK26VtkMgkVhGtnLxDO4mSCamDseFBn8zE qoxVCohadC38jvRdx0mk1E7hSvC5RDQuJmNhkVQf8xmZl1VTP1LUFyQqOXwwktGkyIMq+sm9WERR Vi8hPg4l/MVGFZBmxwEXyMHGxxGZR8B8JUPQX6SYYZ5LJef8jvKhTy7hsWEXi5cDcOkqy0NBS7KV sM/QRmvgZoI+JmK8NUN4cTLQpEk88nORWdq5jZjuPEpSo8l1xGy9Rr4sLmXqXMKmZgIt5LU0FEqK owknlfv95TSTLU7PDqdBh5vK83k8uQySzLzRpajlRkpqNeaunmdq5b0L+gr9RmLP0O0hWSUFwRBc V1oIOjLrLB8hRx2NCgpW3IvXEohRFfmMw1UP2PQbEdEVS3I3hhajzvOxYsVKFi3DvRWGw4e0dkY1 K92vA81kh2RpJ6OOhgmZUdx3ki1Vit8i+BhznVxhRLDOUF+BQ6n0Nfga5MKi0STyUY+I/wCU5S+p RJOuJ8poLw1uOkrlyilS5crN1sMlpugrysMh2h+J5pwadxkXFrJlTmxYf5j4SuaFE5jfMSjDKtTG +RbmYlByyKhVWyQ5WY5IUqYtkN6lGLVHKdS/mKrIKtHFW+ZQqtR0RhKoW6SuMq11L1UWknY9BWK9 8+Buw247iKt5PLpwJ3jSZypUxcqL8Z3KvzLlH8yK2in7nLAsyF1F7TGDF85MiGaDmFbirvINF0NZ Oti6F6nhqbvQ1Q7VSqF5ULj0k90HU3ReZVCpavBYoNwNwPgbiKyJ3DydZ9O5rw2FrK7jy0Hlf0nX M0EU7K0yk2LXMB2TkdbFy9i69RyJC8snk5dh0wLCYn1Fk+YySV2cuYyy5DjmayVBx8BZV4HMJvwb sPDjKg68S8hO4dZvJppeSjoLmNJWtLQpgI5csP5SStRqj+Rawo+pVTdUZKtJTC4y5YGbytQp5TZT E+JeqmB0HcyY1Ey5j4KJ8eBeC3c7sPcb0Un4NDpKgnHpw5FLy0EzGe58R8pbwrUGKjmZQR3LrLAU yQZaHyKD1YxOyMtUKlxnnktxGHQdVV0NBMil5XdBjIb5DF15DsZnI5j58Fy/HuQilhC1RHKWHHFy NOBkk4vA8nm06VG0nkWoUVFEK5lnLEXxEbyKSShyMOphoJSgyUYVs7CujqNQtWXyGEUsJTzKJjLU b1LoVEZjUWi5CW5F3KiGBVC9BWuOLmKKg8mykncMMl53KlFlU0GSxTgZJ7uk1k3Csm4VVhjQRVHx LlUKILzGeS19RKji25GHmUpyHuLcZlQVPWWQrVMyq+cmp5lhVUdhnqJu0QU0lkpSnWTYZydBpWEq ZCsXLyvSVpNwO4yXnvDIWlVDQ3XZJUmycHSSiTbhTgvNVNLzRhMcyppqPUXU3XdZXoaimqGI2DFx 8yroUKpPJSioWprKxSomRVZWxFaxU+DqPYsWktJWGHxyK8OPE2I2M1RRy5SXu04WS84ZdC8n4ElU bQaSLwONgsqXE+ssRpMmZccb1M8ZVF/64uJcsh9R1Hqo91kw+giOOiowyjVMWHMhhchz5yZxvgfK SOtRihYpaT8F+HXuGQ3YblO66dw2XBUaVMDLgR2oUHo49VQssrlblZ0Y15iIXcX0OpSh9T1Fqiqe o9FRMTeYsvQ0OQ6/EWzGpSpVLioqepRJVXpLF9SqG6qjFKSSVEGLmii58DDtU7QqCKxSdBkGS8te B5WlWXTiYQV5tJeBBtJfMXMfHI+UtCttBmHxHOeBi2oz4UH9RcylxV1EHU7Q+J9Bh0KjtUp6li58 5MiFjFEyFyOU7DqtJdDniPxPhOg6+KTjjcP9xqazfhQQU6CcfSdBh5fKWstDQrJri1GHT/8AB4hR p4Fk5DYcxnRBT6lbLiIit+wli15JZOh8HQ7Sl0XQRnYRFuKhYdVEGeuh8aFchx6Seow4iNJkNCxa o/A63HVCnBabrcV14H7npJV46cOhYccuXHcxFougqIU9RTeLGJUVxK2L8hBDUu8qWNeQuRVep+43 5Sliti1S4qYGIuoz3ylmYlqalaiV6JJi/wBBbzSsqS0Okt4V7izWFcZqb0V5Pnwadwx07lk4dBio poNjOvBS5YcXMuj5FCwqmeVBPkdhaiqmKjaydRR0FxKiKIpqWSSYSYyTKXyH+IjX5GmAxjkJUWbz SVu53opOvBp3XTiThpNhWHkworpctJFMhcS54ehVKjMU8QyFZZqOxiVsXlvDGYmRadj4lDsqaoN/ 1BBKepRHMoR+srCohqXKCsKNiPO87yVRiHYxQvGqO5HvWhWknXgZLcKCiOUn07tZVl8zRJJ850UW Suic53KjY5MKrp0GKS3fWb4teSIrIXRi6CYCjI1TAoPQWraFyjGCmBgXL9Rx31cunWSvRdC5dClG vw3LzcZRpOmZ/EbSFIUhhYjiSz0Hi4GS3EnE+kn71pPkaFM5Xkyj3HF1GQ3b6juWrJWRSizxKU5G 4qVKKo0kXDIQqOZ5is8mRFK1NRczQqIJoZPLsuajlBfQVcJLN+N1INjBeK/C0Nu9RB+FONBaSsK4 mCyQpWVuQrkVFrKiSa/QdYSiI5ZzQZxV3XGUojZiqUuVN3IqqJg0saFLqg+aFsRWQdaVlQfI0UtQ sOiS+Zu+rSqMvpJd288i45fhdbCNZCuyhFiznup33SS9w/BqIP5iV0KiZDL6C0E+AiDL5uRQb0e7 uovjXUiX3ca9tbbRiN4NpEy0aLRNSGFYNssK7zQ71cCOPdjh2aJVIleokMUSrv54KUhii5JYjiSF qWIYNp2EVEx8fU2rQLGm/wD1Dx70EDrRVfBCCKJ031VNzJGI4Nku/AmKrbqfbOi4Qv8A9cps969d 4VoHpV4v7lN2JFRUXBdFIGoyNFHnobPkgsKqsEG8v2nX0NnCnh3VXxCQbNVheF74m8ypDA7p/cQ7 WLZPR1X3iiXqUZBuhbzG3Swn/WH+Z8zUstRm9DE7RjrwMnHobqWHW3AycLrjJivGnDTg1mkki4FV JIqy9RlOQsS0Ui7N9bjIlxHSrCOj4uZ6C18xlqh7tUTdyLYuQqsCLi6ibyIoyI0ORWF2GsmQnYhf MpDCNAibqCJDCyINuoyjwwtqeGpuQo0OLCpuQ9UNcJM3MsK/mhQyzEtYoYiUUzXUYZhTIUrwXnoM li3AyX4UISLuU5Tpxo0+Zc9ZayerDXUdxPmgiuK7vK5qV+B8BBHRRKl/SXaVhtZKMKgyFbKauJXo xcW9sStUGeplkXqXqJzLqfsPvWFVFEzLGIrK6niHESdZLNimA0JXgbHhuIIwordwnIpPmLKskyKT 1l0lWVSg2KD4DoXxlqoqVVMj5OJh1FMDIVvCpcyTmUSnIRviWHQXEZFEbqKLF8B3Z8lK3HqW9Slt Sg4j9TUr8R1T9j4VOmZrzGcoknW0myOUnThZLicGpevcN3KTbgSVVF4lzLz+Y4rWMVFo5oorMaju JfkOxFLQdDFpZcyri0SV1Tqal52lQ5oOyiN8T8wlHKKXcxFopV+og+JmbthqmrD9TmMPNkusmnqP /J6yXjXhsKMVNdBDQtcoXFVB7tJWPgO+jH7l6D4nM5i/lL2L3MELWFpvIdDU8R2aoa4iYKZKNcY+ kqJXnLCVaGhmXGREKJzNZdJsPJ7ysWLKLQsWEoIIyCiOMknWViwlDwnhPCp4VE7KlixYsWHLcKKJ STy9BxKFzFSpgMN85bqnIqKfQ5DpQS4l+Qvkcyy+R+Yz5lHRBqrJU3VU3WEdFYapkYr0EdOsrFSg hb0FUs3It+4hzMeRjLwyZEkrl0LFixYsWLFixZCyFiyFkLFixYshZCxYsWLfz1y5cuXLly5cuXLq XLqXUupdS6l1LqXL/wAnGj/mU//EACcQAQACAgICAQQCAwEAAAAAAAEAESExQVFhcYEQkaGxwfDR 4fEg/9oACAEBAAE/Ib4gjz1UctRogBs3NsqUqMw32Liv4TbNp0TMmJkVMUW0MCyEp8oonRw8pWK3 KO5uaWY8Jc/EqVP1TkOJVoMGL8RcIZ9wQwy8HU2Y3Bw+YMXxDIeo5PPEK6jp1lumIZPRiF7FQZ3i 8wci9xC0NZZqeAqnGHPiWrEetMo14alilYLzOa8Vp/fEXDRxWLgL2vQmJpotv9wsptri+psGvRRs jd+RE7JzG3RjDvOZpZKbMXDUuxkcVGhXV4NTTuPMpLKrdRKAgRxjERfLnvUslrrFJFAXbbRsnmM5 XSUOaww/eLbm6xdT2WUtwdAqqrqPJT7ZQx4UYjyDawiBXoftNYYMl8fMusguaxcq5M0dRUmmofDh RykKeD8zJBY3yTdS1VVUowaLpItcnSmKcRp1Li6R46nQvHUw2Hi43pdxXNENv2Ty5jmZxzPY/TmU 02iq53MD1Lho8viJQ0uZwuSc11XMRZv1LsnhMPccBbqaRQ39A02Tji7zLUjg3sZg5mFP3ltO45EM TDKLh1FmzRieXUq7LmEm0zlmeOMssvklEa0CYgD87i4BAOTMTRZ4mTHH2gB04+Y+rwbll28OrmEa w6uVl9isbzM541Gquy0DeSa5xLV5M7mR7EhQX+UTTWTMAva6+V7gYZoq7bgW8OC5nGrEua2w1nEW xhQY7ZsVTWOpbaFHRcyKL4viDVWDT8QS2l5Mx/Px7lZOD3v1LC6s1x2xLZC9ktbObgic2qTsMvHP qUrHrepRQ3R5cEFChWfEVYhmQCKvTAM2s2v7lnYXhgjomTLH3uAk8GvMsLVK94nUxhPzKsLXthFX X+Ue/wBGVyPhCq2u5ScxgmbKnayzslZMXAhD5c5QPogUVDjwiJUXMTMw5qUQUTnCuYmunKXA5jew 1Dm5r9IWwwTolVEG2osniFspNxp8zlGl8QMfMSw4TKa1L/tKnLVZ3E4McjX2iOwLLeRA2VVks47B zKDWCSxxVVio7uLoxBrRe0xKSvEQ6FIcbnEUP+EFwAzi9MoIAvthsA2qCx0ycEaLV2jHwpdCFPRz cQXWtlTaw2xCcstdfmYtunK6mAoZwSJ0ZvNVlgXQPDzNKKxWJiBtZDWZpW3HJqOX8vtElKMbcVMF yNHxELyZpxmGHJ1rceavd+49m8LNSg+Y+jKQ4CvWJhT4GZsLZ1nUaQUvDUXNgOplRvbjIyyhStyx zZeAjSjUNyYFs7n9zuVixf8AEVBgn6nHhzjqcArlnUF5ZYdiUFHkmOXz9FLllGk+8Ot943EeZnlQ UshRSsQ7kIWOPcdpJ5k2C68RHw+IX5r7TPw/E5Ajr/ZEWCmBOBMp1GXMWJ0DiYolk5kzycx1UMo1 Qnc3jFfYjorWpRRmQxBX3lFXfmCO9xzkHU019y2xspZClrA8TGV5/ERQ74lDU4zz/EpUoaM5jYU9 iHPr3EJViHnniYhu1jpg3N7iWxdhL05L0Zs+zNX+IZtHljVuKMEb3C89R02C5erhggC87R44ZLe4 oRMXQHUQfRh/3LaUofHmOypG8vxCq2ThCFgiM/aAoFXSlfqYjazlDJ6Xi6hAYW7iSHVK7uItPtS/ A8wM7/PMu9JiZrCKhe9MpgSt8NwU3t90dDl3EUhluxlC0XiXp697h3Z8S2A45ThfKBcvVjGrbKUp JQrRZaufzG2agzxFOoI8Ie5yZhLaI6RiqOCCA6IF1meRHpdyoMx70UIQqORnxMFwxTBqFQcoLoQp 5VC7zKmiZhb4iV4xAM36jhB8Q7QwPU2zJriOVdZgRoogoIn9yhDglQdIjS6xEFbYUTsjTt1KqXqH drMUsXk4uXQtVxsZ62xUcKZvJLtHgY3KA9+GOQ5PhmYtVu7gu3PmOlNj2dyjqPJ1A1pehxcNmFar 9pk2TDqXLbwz/TLtl2rUu00fLlmg3bsblRbY2P71LCZoKQvMR41jW2ZfOA6w4javTzBpTvEIAs3x 0R5pkcfzCwKXLbNiz0Y6bVvlKwSnO4rjy0EofsCAnKusKQd2VG5WA6gGO8NXuVjb2xiAytp3WiYT zUQsi114lagUvJzAyYB7mR4HmPBwc83NtOdJlFqVmHNuzRNHVy1fKGBiols1ctg1MjmEqITPIzyI vLiGhdwwCguVMn2xqAkNpRm7M+n2jXsgQ0zFGfsS9wBgVC/GV6w3ogrMCpVVaUEtTfxNMdTu1BID buFh4g039L/wQEujmbNdZiV+kKj31NSuqhQorFT7OWotcJdzfApWeIlqmq1iGxq7cRsDvxxubtV+ yZqRsLBmLGnUeOBrLEtOxzEyXrGzyz1glNLbRkRv4gyNFta/cQoAvipe+DmllClqC6XLG1Nba1Ln FW8cvMou7tzAUS6u9fH7jkL3wRYB3iBhyGVzHyCkfD58GJhXkKblsreQ7hRzzHbmFJZ9oYCzyaiT +67zEgc8n6jdkV2cShyrO40inrOmcAb68fzBo0Vx4JbfDe5Zjib7Zjdw98TBc5cY7mjnGbcxcYxQ JiC8D7/xLeSsxtLVuTuBA3iAsweIQs3Uv8mcOfpZqvESrtNiYT3A+iwpm4pPaK1FhOYqtufor/af Tb6DWO/ohD6LmLKDNXuWFIh+kLWXrM6R2rWKmr4hlhqg9iYsOoXRdTUcC44a7FTvFMzXlGxbBzdx FDVsMirgzRsc2NfxEFRLc7iXxExUMXQ2TmnmNTZ8DcbDPTMozuneZtthq/8AcKZDTbUZZqrrHrX5 iUYB6Eud/qosWhZtKO+RUpnVO8cw8EHFZ1BQ8HzE2YwawGYDOs4mQu4S+xVFVmAE3ujOowQAPNzc ML3zN2TdRS8AqKkKXd+pg2m+cygreDGYLC8eeNwXYWiPJXD3KoVtwyrMOm+IiuF+ILRY56gptWDN bgVXXioF+PmJngt7jMYZ/wApTWLZgbBuoKWFS163EHBV8WEP0l40flLntBZTT6Q/8dpd2dz1DC32 H0Zx+5rH6RqEEqyzdeoseMQt+JxcxhOdzIHxAsKbLAjcdwpzsIgmDma9pzY1MjHQ3wzcNVmWVQW7 lxwXtOTVnFRK5Ks9VMh/CZDVlbIY2HBFUwbrqWq3BczQg1klOAWjcxXV/dHgot6/EE2Wh4OeopJc qxuIVYdlrULzuqPv7ibgpsDW5dgXlyxLdgHG4JLs93KEDgxEbZQjGCaDXmABvKHxKCtDCEwQwpzE gpXnmUhL3FOweBMGl3uLMLZzzFWL4iPlbDTOll3iGlhXUrZaZdOXKri4TtxNGRTqK0o2ufErtxhe 4BGBw1M62NO44pWWziBSqjYsrv5jwNOZeLrEbfFMsGHEoE5QgQbny+kJl7vpooA+YyJrGIBDySsO SEI7m0/nQD6AB8fpV4Ski6ZRc/tKzNIzKlpAtjWIRcfRD+YNHzKF6QKB4mGXctBgLWZu17hU+MTt rhjW7MttyGp/ohkI7xBK9LqaJeOJ+2HHMGwPzFNV2gA3xhYhd6mytjcb7spzngi04vP2zEDdFqi6 zBbltKnlY6P97gq2IvcoNGceY7B9u5lMNpl8+CfuJAbdylXTsY7JtfULw5cr/wBwFaZO8MNgvC+4 LYNXeYqCNNx0LfepW3WupvYbTOzYxmOaJ6fHmZPOTJcvnUpoc137lMigYK/Eu0wrtj1vBxxLKphq MuLI5I3ZoxSVPjuFab49wNlL+IX03mLyvBLKpHjc2X4TLwt4gh9+Li0HDdzOdKfvLDvZBJESA9+I odz8ycT8yfgS5U7C5+Jze6qfhzmY5zNJ/L+n7kb9kyCX4gmmIdkI2ftKsWIbkxEZzLg6+gsonE6m y/MGfFzgQxh3siZndV1HKPBuXQUamgGJjjEYc3KvVs8yzIO4YahS9IzsPGpinZqAtYPdxotC6ifG 6u5+JHxD3F0PD5loy81AaDJguEy9WMFgacViIYK72/33OVY4rGCaXp56g7XRqW7Cc3MihvXJHjBv HzGKkph1mZSnBiv4herULiKFcK1ibwDuq8TeNbZrMVHgUCNfaUZVUchvUW4NszHtgqlGDq443L8Q 2gmrxzG9L8p1sFhUZCl78TUMY2S8Ae63Dzyu5i2MjdMTViuVSaYxhi49vykHYLT5xErdA2nmWXCn UulIF/aPYBxEBTmpYbcL9ohVmyUsUucLxc5PH0C+9CCt1l/8EaDgiJaQi0zH3z8yOplC/wBkZwmn 39DNsPrfkS48ZfDUwfMbrykRWeFzCVNeLlTXuZl9YlrTxLyQNmNzwM8yj25Ig8sS9OCoW2Bvc5DF MzrbjW8mtR2cnfUcDFrOJV95FadurMRoDk5yamRfjM1eg6lgGB6GCVyPFwc4Uzh4m8AQttcsOLL1 EYxuUNJxnmklPek8xeG3f5fiC9Y1SuvEqxKpPcp5ApjbVhyMDmkX5qogt6rNv94hGGPncSGBnjzP vTTZS85ZVt3sU3/dRqC2u7jdwHmCsAvsIFtA/udPyHTULZZhTBFFTeWs3LNk1u5oRrThLKYrFQwh V9y3FL2hRu+rvTBNTDNO4ixvNkpd+/iBt1x7lDTAa6gueckQWv8AsoqhqEfVnwn5EzT3BljNckKN x7vKTicQUiD70H3px9F+qOpjSa/c0jv6Ih9D8yZFLglBk1HSpe7OINbcYlWpMOGUs+INYagVZMUc bnB+4ZG8y8dYu42OdZmddmWL7Fw2suUg8Chm294siB98Rxv0pjrojKJob74h73z4QRZCmDibKHBi sxWeWA1E73f+YNDxfz8QBFrrkZdOXPOD7zamp0XdxZGhizeJrsuxOupWWxfDMgX4Vohi75F4gTC8 Zzm5WQLxrHMsWxbbEHjVOEwGMPNzsOLV33LrbvDCssCYmDeSupg00OK1TUCIweCoFdWzFZrYtU1K BD3FLduGuPUpVb4Y2wFFrt0Ybse2SBmsPiaWA4JQwtNXuFBE7GdeoV0ahQeb2xDwXDBRVYa5iA2o QqnCY2aNMemPrg1G7ZRR3iAc0MQkK4lCtiXzSunxOel29z8+O8T6AfxjqcJp9/Q7+iEPpflQ5I0F 4mbNJ7qPwEywb3AYYuVQsLpfEUJd+Y3tqpilbdy3LgxFitkrCYMNxsCXcOJb5Ev5ia+yZA4mocjt i73FzdZ4XzEsDRxuVZu7jkzVoZIOKGdrYOdIrNMmpfcDd1BOHQqzPY0ulxSN2avMd4K2zFNmAWLg /BKI9F8w7J2MQtrNGbmRRYVblLQUNieYkUBcsLGa7C6P7iAZM7q395jvGjitRXBk4BmoSs85qcCV b3mWBavBTuNZm88xii33pmAc6PqGyh7eYC6UNTfJM5RGFZW9xU1sjYy52MQV3HvEobHQ3qYAaGKg 3R3aRVRsN5llphR8v87lYLL5lI61sigG/MAhm3hghds5gKDRHf3/AOKaTDBcYhv4E5qAuiGl5Y7b nH0n6I6nM1e5rGfsf+E/KhvfajgviWuuJp5GDlYNDuK2nMd2s1LaIFU7ln4nN1LReziWWL1GoHHE FtrfMzXN2b8xDnyam0LsSq8D8zBBUuV4EcOURrcwVVeWpRXQr47mi2vModXkuF1QB5VzNh4N4nY2 x61HPBZnphXfkPGpm3TGeI5uoJzuzziYVDKj8f0mzKFqkV2R8auF3wUeIXrys5lKTyB/SOiOVwTE +wTINMbZhYp5aRWmteGGQLxvx9pY8OPMMgqYXKrZdcMV115ohWYzyM1KbNtxCQtd4l7B9mIg4MCI IBcC5IKM1+oF1DhSsKbEVgYvBdOK6hs24m2tBrzMNNZziLnm2VT+ULAU+UV8poB19oZLb1KXTKVr S1jPFmHUjMV+jUx4WazEAmDCE3Jf0sU1weZldDlnZ+6WP+UelVjOqfeN2oJrbOlPHFa5a45gg4mB dwfYs+xF1hy8xq+IpAiy9TFVzEbW8O4nGdwUc1bogAzRdzM3qbPJHTOse5YYcTI/6+0z1YrDTZu6 1O7XxVblxF+V3LBmvC40BMxrlKvIFH5g2FjXt/dwoQXpXKZfUQ33ReBuKfVqwbBTPNZmcMxxEzJl 6IEtfqKp+HaDTInhE0KsrXMSy2HGpgbt24gVNKxYuJQqTG/MHLLmoWsKsENyrQ2YmdMl6qAXPnIa NGrDUysAutswGjgdyywI6LB30gavAvIj0H5lmi1xfFxCseczD5QxEzfJ1wgmnHikvQOPEDFWLQyn 7hogobuDEzYl4wxYAxqDR3m7ium7nm+iQUqdOp0hne4YxRBzKgluD6z5SOQv05+ixfvE7Yntlu2d pOwh2JTyzPuCy4ekok8TmcTKziBUdBErMEUHUUWlr+YaqDgXFeDPDKUTW5Y4JnIb/UBy4HrUPOYz KMjeMzYfZwSm9zxKIG5rh5qqlYQ60QxmE0KeOzd1MK1dbjm0qqvuoNtMapUBVg47xA5H/QjRTxx3 B51lpfmFsAvF4meFWDR/mWRnvbD+BDxXc+JWqAPJqU0R71/Mwa2S3AJbLK73UFoZPDmEpWL2ealW B3nnxM1aIOAqCyuKjaJTQZuAlLXvMFlQaCu45fICr/EaDLh1mLhb05mQtXsg7L0DMuiZvTiKS6K5 qrlrUFKMnJWI3aarpfM6X2IvIqP4Dc2V+ZpZIvE7iVXlxOVcMMNoqsgl6tBELjqhziXxBrX6IMyv aU1PKeYaj/8AA/Q/RtCH0V06miPL4ipxzHI+ZZLlJBcwX5m6feJr0Jl3Faxwky9y6psWWBxcCNuJ elcRDCG7lfb8MAyAwPiGKnlQuzlQFKgsytpUYAYYOYa29dki1VAbXfMt6Xcqr+Xnv3BWiK/gl+Ii fTBQ12Cs/eYA5/puUA8zEvnVFF194GOLLvEr7M4dGV9rV1Cjh4f9xlYOw8wRzj29XCTiM3+YMjZW lQW0iytW+4VzOAqXPxPNzUVWnhNsTmOIU9g1UXUOjGSoDhu+TUthGfIf7mnAGq1iG86nKLSxkeHM Tr6TSsShWblg9qHEyH3IsoolmGIC2r8wV0gHylK5B3OXZ4OIs5RfzLLXVa5gV8UXuYFc8dxOeeoI C1fCD7FkuYohy4ina5UKuXiB3D/b/TqYAKhD6dfQ5naOWbP0O/oJQkFSOPuEu9RgJhMywATKiXR8 wbFeI1tGwRfyJbfcHPNR25htmFg3eN1NqGREPGIWZwbfJGIdIc6mIsX5tTM9D9Tk21+ICmgleFHL 19DNmm/D+8xMIihjMPKV8w5pqs7y6gdyxnxbEsGPLG47GPb2zAyquDA8F9zXvg+8ww8N+YclDZcH sHK5hu90v0Q5bNaOZ4FVccJ5C/cjTOvTLVmv5omnYd6/tS7bWoOckDRi/RKTw121LRrkPR/mJcbR q4s3zVBeZuupfjAlLLpdPjn7ShkL/wAMpIi1WIcllHuIJwr8XOAzgejco02fzEot8uqlEesu4+p8 uJgYtNNal4ac8zJosX5gihuBBi6iKOPUoVpnuXWAxFkfmWawhrpXU7KgUb4jkFVBKCxgyQ/JO2Eo 0ofifUxHMY8/S/U/R9NhvMtpFdeYGa8xyizczO0D/KBB1LxXxPP1N1fEu8vcNqIwo5e4XZe40WWT kTiOo/JE5n5M3NfN4L9R4fGKMu+TxKpNN59bQWEC6DBHMGeIdpl4gc9e9JUu/LXLMPQx0xMAQx1T sjTA5wbrlmCB8Q+lef73K1jTV+Zf9j7mXKUdRjS3kJVq1T44JQ2sedhKPlT+k4yR/UUbZXitkbz1 uPbDicnV8y4qu3Xsiu1tqGCNFXEp6Rf09SgFt1ebQRt5gLFFR0u/4jRLjkVywtDXgPUMaA4XhKzw jgsP3A4u3fGSJnOBXklxwG6uVgsXZUFJg43ud087gnbd5I8Zt3HMNBzBRhiIh24Mqssdeo4w03BW 4eoVReeZ8fXcSU5jcYBeX1A+hfBJQIM3tLcAMQpxG4aXh8fXf1bfTt9TZ6juOv3PcSZfzGhGHonR AqRRXzMFvmKjqVp8zLPco4M3HjHE27Et8HcqvkwLBviJXYe8/wCvoNHNApfiOW/20zAxwVdVELVA rI/tzv0Q3mNhgnJXH7lMi+ir/MAJb8jxDhci4rk/M4UNVBIvEvqNnLOFbZZ6cWw3oAKfVQs/kYLi yOIMMiRQeqg04sMDdf2pWUdK6icg8N3LVWnNG8+NL43Lp5cJmsTbUlD+Igy2ssXFyGJS5c9Qsz8A 9Rdg1+d1UcZaT2oefmKlD074garvaw6oloHdUX1KksrTMEpBGzjUBpmhwn8zGAGVIoQB5xiKyWOc cS+OSvMpslYuAMM8Hm4HQ5ZmY5XlC81AwWVyqHV1v5mChWcxCuQ6ZfsXHR+0A34zKc7+m4QhD6WG n6X8JZOT6H1a+vt9Q5c2PM/OhPti+Oplp1MCFoZa4mT3Cx+ZdvzDCo3QXzDHuKU4GU4yXmLQOWIo 7HiZGWuJpOGrlNI8Sy812EV+eLh2Vd1Nul/hnC3NUsShggDpdMCm2dXxADgvdQnFjzG7kTzwg9g0 PMaN0ToPMTFizdDuGbQugIDSlj94F2Fp1MtgY1bc2bj8Slu62dwFpdjVIwNkzQgxB404gMKW3TDN wHTH8zLhQPbKG5dZeYqNke0UXllyW4s0bHHMMMqS8eYw5tNYgyPxio343mBZ2NKeZyre16/Mtxze G8SrFrDdQfI9fqHOnNlhzM0FG3zKcrLe4vMrpWAUbJhukHEZ+AxcOG1TB4XUrDSC2HdXKEzKeTcv 6VOYemV3Ds4CgU5qUUQRLSMIYGPqrF/5wgyR3Pzo6v4qAwMy/wByhY4OoqSOoZzxLNdsL0hI78w3 7ppTncpQVmVixjuU9uSvUQ7DGAxV8sH2OYgA7rFzJ4c73AKBZ5iJqiNpxbkn8LcEQ2evmHJ7dQW4 Gpw/Fn7zWdsfEoOC3e5QfO9zdVmsjBi/OjBQFU2d+IDjt4qLhD/MypsZLSACzx9xG3FXCYTS9yyu TrGJo2zVJe45AFOs4gE20azDgwFepQOBwpHQHYSnh5eJSw3lvDKchHybxMHNGTw6mxk1qoGGLuWH 7sCwWN8M4ViKHK/LjzOonVGJrmLu7jpbNNfeNOR4WYUaf9hartM2/qPQAnfM3RoZlq5ZyxLNtZln UCV9CHBQOSfyRNkr4mHwVcqcVFSFwm8uNkDT/BE6ftFdML1Dn6BDnKg44fw+hqk2eYMQ4l5e4s19 pjkzDyZmAc5qFX4NRWzGZmhr3LqkfcBasuY8NuokUfvEVrFjuIgos6jgM2Yht6Z6uVSoPmZ1rD3u XY+zEIGMd8RNFlrCBuW7BVYCN38tDEQrpdjWIaYK4Rcl8esTpbIuQnAlgNAcsU7A1cXF4BzGZLzp A5lhqs4UXLQr03crKaGYDjfXuWZpf2gDvNXbhmPsb/3GwiK1usQC17cxSL04vdTP5oxgzEweBpy/ ER4OS2Z5GJbSkeR4i8wdW/iVa5riuYeitriLJ7F1DYfZ4ngZKZVydPcWjYw5IM5ReyXdjyIDFlNx KRzT+I11U/iFocYlD2y4cwGkqg6+kS/oRFVXD/RT/nS/VS/oH1NRYx39Rhl1M6KilpAAonggXExT 4j2Zm0ggVDEO47RmrxEuO5ggWXCdpbMvEeKfeNncqlVvEbJmUnu2cmBKyrsyzCw7g4VTjKC+Lxw8 RpHDDHUCCjyjVQs89RNYyxrE3KPIQZu/aUFNm8w2XPZZOdHvz+YqvNKucd+EhI8uUsnfq0o3Gm/Z ZBLIX1j8zjFTWUe6MDh1mZTHNhZBGzPr/MpcvVZ/MH0hFnRz6TOAL7ihgHeH5g1Sc8fuUjkKeANh /eJtFvND3LrBYeEzuwVeoABtK+8aXtWrmhsLGY7DxcW1VAZ1KIUydjmKNX2JeGa56SwFV3nO9w5Q L6aiBgNXVRpS26XPMMdA49TKjW7lr4nQ3UpxZ9dwnuTXCYm7xFppFz8lVf8A4r68MR+hljA2OOJB WofTj6Zo8SrnKblC95lVvuIq48jMjHE2U9RMuan3QmaYMrdRXkx1VTE1eXMxs1C62VD9iYKmHENI 3mUbbTmaMl+8QekNmZ0BaMWRgv8AD/jHIzepW6hWAPsSZNRrVRaf4l5fm/0Ra0eP8EOjllannE5V Xj8YzB1g68PtHFk5sfI1HE7kUcX1ERZnJYf4hwMbXT/EyxzvGpn1XCxs7cYiIL4f4n/QIbQG6rfg hlkcn8JYrxz/AKQH5zX71K0ZQviv8pYxcF0OJ5MCy3UsbV2vllCCfYjarOgpme2eXUTIvhUq4c7c cze6wVhihQUMXxERkzBdlPRA8AvNywK/1TV69F7g0EwX1MgrvSdRLateJRmszcauHcMIDqUFJn6H 0IhIKcQ/3E/7kplUr6D9T6MYdrqfYNG03/8AL9URJWVNMy/7S2ncLcZuViu5kUva9THBuXl3MQrK ZXmW1wXCh7z6iYHjlmDb0ZgR+02gObl3ZiiBjVXMrz84hULezmPVx+pEc/oitF17IrUm4jlv1EHp KKttNQJPI8Y5M+1yfNf7mIUXZhf4mvjKDtlRo/sMdUADgxRMjZR+BBarFLZLiOF4REAZYIC5rsNr 7i7Ngwghdu7qolfJIsrSWZKcSlBaupYGE9eoGdYa/M+wouGocEWpm93qUtO8ZOYIf3FhtnJh8s2h dKpyTgNBt4zHgD5m0AHnzLaFdZyQHJ3Ms0xtiImFcBFkzNmKZa5ujEFGOoLZyTIqaleauAXFVKrM MK5gIDiA80RmwfscMwYRupUtoo3RLclEr/2I9X7xCT/3QksBxBkLUE7S2i0w4m9Mp1H6xAHklAll 2PcHKVmFXWpmykC3XqFY8xAOXuc5nDG5aI7Q0Wg56Jljhd1bd3KaDndTbR5hbko8Tldepdgr0yw8 aTcsZwOw5hADUjqal1ye+pZcor4TnqVqXV1XoTJEgrg8Qw87/CEpCMEHkxMSAvKblrAlV92Uu05U AxN9DAuol1TbTaRqdtaAazHtoKhxxMeKPBKfleC+5hXwJKpi6N6BVS8wre2nqN8j4n5n9RVnF3lu YZMPtEBpK6zDCouL1XE4BbsSG3jc96llK6OoVZSg1Zio3AWOSaDpWMQly5bvET/ScQaIpxK/azMJ yW2KOiPGIVZo4z3Kdrpyw25JqCfGIXgBjaywxlMxNRUZt4grlVDdIu34gEc6b0liPUCCbZerSF9v zE4shAh9WLmP0bfUJRATjeInEdEBDEVDzKwcw4mKrniFFrg6O1nwJdukZ/M8WmZ9eCUFKw6gXpvc T3dwOOguVy6XcytWe/MMDuFXEuglF6Z4fC+Z2mhQQvO451ERv6I3vN9D5mYu04kNWOoQiICAgNyt tb+8qhWb/qVekyAbJzrLLC84vg7hwurGOTPOpnSwYh8Tc1ZKcrunuVeQIfzLVlpVD0gGeBRyG5VX wyiDIy9f7j52sbhsHfFR/uESxLRY+ICsi8suzCd6m7AOhVk1R1t0wxbJqr7lb59R9gFTMFls+5jk 25Jov5FTYlm/1NuiqrUDbBfzBpdmabmDQdnqeU03/ftL9upRdB0zKN0zLsm/JOa4ltXP71PEmiGH 2MQtn9blZl95bJY86eRKYx+jH/fR78Sl/wCKeDG7ieLMc8hEKgbXcthOInpiZjqGTBzMwKOZrPEo EzAHE0XL8VSzqVZXcOeYopbW4COYN0O6xK0d9Sl8qfcKK2xHbjpM6no9TYUcHzLElcMzPyQLNtlF RUgrTYPnPLRxf3lD5iP+nzKWWlyHE0BvldxEPLQgIxWSbXTBQu5MsOQJy3/QmWFf4saFU3relnH/ AF8HNsJLdeVtpLkBX9bcEx+1lc3r5nj5QFcFV1NkCmYf3EroOAM56lxeCZM1/M3QAHaf3iUFXzLw wl/eweoco0HfcU7Cy+IZCi13BzLcjzNHhZWZS7qms1FAPlyH+JYadfPcrAVv+ppRkZtS8Ty2FXKb 0d3KMlty+IgT4rUEzd5Yi1sMz26lFNksyrUqHlDMs/QHrD1DIy+Jl7PiUcRzJB48R3arkh2EncSK HDMcsYTBtcqZG4PtRM5nkTRfxmft8Suaw39IovKoZeDB9BM/mci3BGNVFk8S78IBzlCkDXUs9CN+ Utwpm+qlOEhMsxolmBiL+BKo8OIr6fxFbNi5cBxxK0a+HMozVLxPTlK1NuJi1uHLmMdu4nMGWNNd OcQsSXLRL7s1FadR9ieH+AllVjLxshW/ZzbcK5G4tAcU3OVUzCyfLuBKESmqULbBf/YblK4ByfZ1 UtwL8j9Phhua4F+dV/MtgEqweoNcdgv2hLrHoTSOiPSrKvlD+IlI8FWQ2xxDhozAziVemDHzKLof YLXkjrNeFs8wVH0iiRmhBVq4ZnAR8kotrodfiYVvbGNx8adRa+GxrmUorPVMFhQ7u7j25Z1XtOPm sqJQ1+OZbbDa6I1gUvTqZzrLzF8KpsezcRyYrGJdPlC1ViOXtplmfEXWA2UtU0jRNPd+oUMB2TL/ AAw4uXAt9YxK8Y1Xj7wqv+YaH7iBz955/ugmEXqa8/iZItL1Mov+kBS33HVUV2SrdGGr5guBj1EK 0zhHTicY4hQ8CCsjiDwcczDH3iFjmEA35eJwxtllT+JkbTyXBoOsxrs0QmtrxK0m33itBR8RbvXp CG+aNwECKydv9QMXq4JT6GfqHjOzF/z+IbLA6QruPhDW+d8su52BW/D5ibOwDRXOAvqUjKYxa9ww Y2rM/wBzFXw5p/pZDkHDc/Wd66tGi/bODLB8LmiV0PXR6uIUtOpP+QspgKbLV49OooFHNXuJnKCW 5LL1+o84glOSh3efxLWKXnEVas4hfmmEoCjOou9pXP8AfE2cHflLqxH5KlWrPDfEPmrX8zAt74vc McfrCvODgRMUwQbCjXFTBTNJxWtLacTNKqB2RV1vhrMoAC3zzL41xhJYdvmUVZcLS9eI2351ATSa xxgrr7QPCWVJCD5h/NczHD+c5c7BdfSv9MOpHvgNh/MXWH2YQyV7hmVfpu1DBxlK8G+guiC4RGtV YxYstMRa97lKdR3YWLdQFz8nEX1Q0CDku4XeyUbDMQeyDSzCrPmGD+Yc55efvBKw/wBQzjj2Rpq/ UDh4RU9D1CsSIAeEG+sNNfiNL7rtXe8xdEiqU1ztmLUHW4ONwDSqGxvluYiMf6HUC6NWoQ7ix0mZ uZJ3Wiu3IGbbNRp/dO5hoo4b+YjZqB4O/OoZoAo/RhZ4yz6MeYwzG9GcuP8AkIACvsVj4gEqAnTV /pgqIlV76mPvVd5/zLdR9CkfMMI5mfeM/EOXsqADcKWUG1HJ8waTC7rH7qJ6XKMQWS7b4iiP0bRF Y4PmXZiNFA1cTAvwU6mwBl7/AFKqAcrD7Bz/AHzFKTMwxASn3w5LYpUaQeTuFWTFuRlBXZ3HDZEC xxqNvMqz4fjGTTEvo4iWsT4TDkemJGD4Y5wCTOZL+hAFZ+0p7+SPp+IdX3KNgzwR1ACjAlra9kF1 O9VSiZqAbU8zjsyvjJCWj5i9WphL+IlHzipTxUHXbAxOagPBlQGEoVbYbXEq73RlLh/2ARXtgM4c xqmwagAVbauOK6cZxKUYDZ8ShmE3AsPUcLysdSt6uyrCHHrT9kWPNJUAGwQN9y52MqcOJcBhjfpM Al1ymQnf8xqgNE9RVeDKeY+UMWDlGZarKB1GeCeH+uZkNAsOM88WwmCvaFc3lLGiDyXzKIRpvet1 AVmOheYcGr3jqaVlbVpqpwev9s6ICvcxVqxW0Ftty4Lsmftx0kJ4hZRarpxPIuwwVq002kzfuFUm pfBKpq9wsijtVQEKWqMSqnHmGjyxWYiUjsqsx8dWDGrNrrqHESzhM/FtUoA6/iJgCVWPOsz3zLLl 1Cga5+h4mMGn7RVyp5gGTUuwGXN/HcXwPqCo+9sb9RXEED/SzsMGM5eolcEcG/aaLPzFy1AaMRq+ lDdJXpMRNb+Qg4oJRtzBTFTCMoINU5g6mFW6mKVsmDRKc7czIO5srU1RVPMDI3dxS1dDj1AcmnO4 7gsOI/8AE5iWum9QDnfU5Q5e4ALgP1oYKVXmWKEMF7l95tlS2KhW3mKjJR3i2Ju9+SO4utXqNaLg r7y38Tl7V9SHbMTIq8Yf8Ro3cHPJOW6YcpQjTGzaAG3xc7X9ksUI6IByzgNQDoeG4UqpeA7mXkM1 D2nH/YVaiXEVulZNPeISKZRxwzm42cQo7S83oZlMjUtsYQXw9MdelfURRfKYsGPD/iXmnGVpAOBn SXqsM/eC+CmnuYHzjMLbXZzOwFckO2w77g+JtqVXYcxV03Aq4hvXBPDMezDuQ62ObILRkg9rSjFC gSR0SxgPUpPS3EcKiKeCXS4SbK3GMZZwz0OLAu4fY6lCXUSkSwZu5tkGORwA4lnpDB7mmC6xU+Ic huZ5iyKhRQzBaiNYKxAHqaccv2nJ4EXs6XKDhFklVb/xLw38N/25hQW3EJWniCrvpcelaKOY8v8A WYw2KsMOreaM5uEA6uXhHTMNr0yRpDXbGcgdjNL1H2NXBRBSp0vORHSxgCVlijf3ioAuJyb4maBw FwwJvxNywjHEhXJsR8TMDdO+GDhhku+TmbDOc+5YCqquKo4bhpxPuAto4KLFNRjvN/4iuC1y2xvX TRzASytiA1l5LGNIlme5S4trX+YlF6GbIqXTmm9TzbYaEyh7q9XFWv8AQEtzj1iNdjc8jnpxBtnO mYmeTp7iUOa13BqHKOcHSGSNAYmb+nXj78P+2Ld9hiCxISdIJQx4oE4IrT92IHDYv04hAUxEN3Ei KwD+CK6MD6OfoPpuIYIqnMCnGItNkN/MzjCrWGoq3DcMCeeZnUC1M2xMl6qYw2VAItzHNKU/UsED mFMVc/37wc4QQ1YucwxVRoLIusDL9S0V5OOIxY4NPrKrRD2gLVKThvhiWylm47hVG/8AE70YxUdp dnUVBcrThWYJ6QaFlKTN3V1KIO7nzQMDFaZoUwLKMvhcwtk2DxB+K6nisjR8eYbLtODfCcnPMu07 tX4jdf4JVXenxBUFX/IVa7jewtDTGlD2BGAHDRqCVfOB7nRga38xbKq72m5gSlqvPctzB4YJfiIF b4qBujGcsFovHNkaAqmoBVhwxUbCRpHuPTUMGUr5zO2JmDhc5os5gUVj/JElq20/Uju8JtVwBLjq AW3wQM6riM7fxFicxQOFY7ZLi2YJWFym7jEoicXFoNS3fTGwv4l3tNt4nAe4DBzmI764luTrctys tzAyEoPOIFq9cQs2/EHBNZxMGFE1FBtdnHEBFaBiUaFjMRXz3HZ6cxenHd/EIBhDDFJ+HG8+RJLH ULFYv/eEt1RYyw9ZRIMlle/vJW1hbLLNMPoRtgwM5licYxUcjBluMTJXW6YDhL6hiSk8TlTktFxJ k4uXZ1X3DruKQVmHUp1n+CI2w66isIlvQjtgL4znuDa0VidIrUAaFy1X8SpbC2qqBYXZi0xWZScn eP7c8tVxXqVVUsG4JF1u2UO8+cQOb5MTzG6uyU7hUZd4ZxKHhYyoEbf5iwHExvoIgoa+lWuVzLLl v3NggJTpwlf7UKOiDtmBZZtJuQNwwRKIQKLhJckf3aEt/G/RzF5uUvxNi1wWqYN39MkeJnwNQs1z DXvmNtPMeAIu4G5hjVidRa23PkuI8zrzNNvMvV5TJp3BV5SWhvZFu5OIber3LXjwwG3jSMPO64hi ko7mdPz+n0XERsgdssqb8hiljev8MzPWIZtJFLN6sP4JxIOT/MiQ2HFN/vNXYjeCnUEqAVa5giUK 8wb1+y4bbn0mfbYvqNB6EWQ+7jVOaRNG7yxKByvCWsYvwwKwMeYg1Wz8TB8e+5sbq7ZYSpa6vN3M Hy2XGWVmdlMQ9H3E5ALmkJYu+DNxzGztyXA5L3GH10qcFg1xcyxyXdVCg23M2i3jsRyH8ph0huBV jJqUF2mZo3qGtuj7zPBr6X9CYao4q/qBJeMFUgZ+hiI6CXh5cW5yxjHVwDdnTLOp7JwhhfVMLJ39 TUDouLY1M31Llrh7uH6x8+MxbK4mEZaWp0DkIiCzK5hq3/Ewhrc7ETLq1DSnNY8yw4K5mbrcdOcl MA8OVQk3RwysZTqGSIme59n+hBzHUqRClhjZ/EWAV0f4J0v23zUss1GTf5mfCb6ZuKfDIiAloZ+E ooX8S55IMArasJ2DBoEs8QzUdtTIBKeZkK1TDa7lDHwmY/DEx2hXQq9xZV7j1MVjvRALZgrxNg0X d/4iuTQZjsuSrpZa2I8MQExSsGCLkp45g7FvGX+JsUaa1MAveq7i6btb9wcnj1N/S+Zaxnp8x4p4 4iW9lSx3nfudCnf7RAJ2jlp/8jDP/gmBa5Z0/RVy8xjE+jWcwUdpgbMEZeZV2T5uBqWAeZbfUXJ3 A3CkdzlKrXMcQDJ5nC+Zla7TDHLuXiwDiBJx0oltnEsNeYHCmu5ZZ6Z5mWjrODiPQOHpmmy9kyxV /jfTeJb0L3zMmQOWsw9vwf3C2QfL9oNpD5JvXfDZ/ERdF9gZWaKpRNlpRIqAMeUpr/cFQCpNUNnc HoeYi1PUoWaPMSJuxGjMJcEAaH2iHiUC/piUYGn3e4Fwop2hHNeawzMs1zUu3I7PMVGSKcMph9Fl CFYwDRB5MiyHl2xorFrjxHVdHDNy8txTLsNDlLs7cspoZXRlzWz8MpkDAX6j8hqXtdQBx3NYzD6k 5h9D6K7cR+VM3KjEz9DOceggHnlgRrPEe2j6VZBF0YvwTaUrO4UisLL5qNvGoIvm5gDqMg4qDQ3M gC4oXnNNTArMCj2zDko3ia8d3KEwvs6mijF7uIUGbZkrhv1LXozV71AHKvvXCDFurxjDa3m1x94G KOdxeNF7/uZ7LfZKgUZF2mAP/T+5lWN3YSPRArpFMzoMW/amCfkiHAr3KTf3p/s0vVT3TLPQqZ8A rZPa9rHgB6ijSRRYDpgc9/6IXinG27/uJgHgWZhZ3a1uG6GSlyRcAtuUgeLyDL0Qv5w+D8wyvPjz uZUXXLWoAGy9LxLNWmnNXcVZtJ9oA5WHJr5ldVZ3FTC/Cb9YxWZdaeUniuNw9pQWM4iWcwPb7Qzb fM0+u4tyoMe3czOWqyZt/tHkBXiLwSWlyHdCcfRg5Y5NH0WqELA+niXdEPrximJWdzJ6ixcviZfC DBOYZrpUQmXtqaveKzMF1vU5OEauDbFShT4mTq1uXFD5l5s477mUfZiZoy+iodnyYCPwl1OG+Iho X4TMfqJ3i9am4yHgl5/gmGh41n8Q/wCd/iDGv7QbBfaZvSP9JnHN/eJTo/P+pXpvU6fDdalNE/cQ HK+ElewzOu+/6QMTIF1uWQ8BYG4INL1TKc6oL6ZjuyNKx6j0FvKXFFecZE/vM2yrdpRbJt6iwnhT xmIaZPujVDrv++5k0C23AZsYw7h2t84g0hgXXmWHmCrpe7vieAQA2mJdtioicniC4XniGE859oMD GApiVClVCFwSyy3CwUdwV/mj/r2TJXExczxuVMsLUFZEbYKQxAe5saWENFTn6bb0f+DKIPxKlYfM GDLGuIFbbiZDxDKacxLAdQBm5V54lgtVxKTI0ZmD4h0m2FBG2XleMxU/EmIHJGz/ACbm3Dzeod4R ZqHe5eWSl4jQEP6YjYpkA8qhDhh54lAOTV7lZKc2h5bXGpd8scTDOXaJmunl5hlxX8y1qTXPieDg aNTCjFWCO1lV14g/YRuXVSxyczwslNtibM+IwnDG9xvkHI8x1VPYZf8AMpuLYLY7XXUKCwrVMwF1 7OiLXR7QqjbjFMpebPF3UFtSdF9f9merY2fmGqtKobnF8X5ljUnWYtYKP3iDHwlL8uY1YKHLBjAs +IgC/eUaOUN8kMtMtuI8PTGisy8xcLBb7ajZZW0EesC6TwIyOyC8/tLln0gyVjDx9ccSorpmTMEU QPETWPmWa0h/458JeDcMX5lZnuWG+5zUbeEVR5m4g6fECheovGo3QqKq0lTIN1W4s2umNGMtVUtV mvMtlvMrsWmPUxfDoh5Nl4meTDuCh0qCw/dq/wC7hbSs8Q3ZjDh3C8N41UK4waE/vcvHBfMcLLOy txHPA5hZWcNplRUBymszfpcuzTGznMzB0XQ1/uUU0v7NQpmG++7xDhMEzEjR4ZbzHJMg4g4JY8Jn UWgrOBlEtyuVDz4xFbODVKOzDfOM3M0YuziamzPP7lWuluJUM4Tvqbu3jyxdFYZWt/mGMteStw1o GbcdRFF2HX+fiJeli0I6l8+LlvJu3zUwgXAsBXaLXx50yhCL6gjXdk2bf4EK23cUTQ6nZlMzbxMe YYKMfTD2h3IyOhaiSAhrDMACDkvibwYczUJmLamFmwzRTfiZkLrMGMatxmkASy0hg+g+tndc/GmA dwa/eOHtgUhG9x4G4DiVK2puNsncLARG6ltEzmJlkzqHyR2cMpWq2c1qs+4b2A9zBSYlKP2TANKc VAStjoiwMC2XaFDxEotpjx8zA2YHFE44fDC2qvHOvzLpK4X5xMiwr0xFKKOA3URdeeWJXWPUvjcY v/SHYKKx/wBmDIUXwQ0MPowWbWXTBwAB63KoehrEyLtcpC1jjn+kQxRxeIUsg51+JiC2eDN+IlNK W01ACWXf2nLPI/3uVgIwVALLDsZse7chB215o/vzDIRXArEPCBQ3mVW1fGp6BwVqYAUwbLgq2voP 71HFgGncpq/73BstL63OxV+IvgVz2viBgp0NwNnaVzWcEbdQDZ5RNXVJpl63lv8AmPEPmeiHghnH NzPDUJ0BBHHA4hA0G4lKO/qpo/aI01GBxEZBPG/oQ+tuHE3PEcRpLhd+JsM7Ss2bll+0bPhuWkGJ nJ7mTd4ZZ8IjYvc6HNQbvbUwA9dwLZll8L2qotFXjmVdtbh0HmU3yi/uKhvF1qaqmO/Maw2iULDb X2ItlbekuDODm4N3+T+3HZOHogfYZef4iFHTnGbmFEdXZmoZGhPa+5l+RwzmgDzgu4tbocrogvZE Nbjq9L5Fyysr6/MVcqbr+szfd+V9xXZk5cQOTJ2jzCeOiZd4qKQVaZemZfh07ioDQ45mLdXgEK6N otnRcL+ibFD07LllcbaffqAqjdpdYlDszgmDyFaN6j0UhIVRtq7OvMLoV+b+JgK4VUrwca3Ceyw+ JqEYWs41DmpTaCrs3mBgWINb4fxDDcKtodbC1GWBuWBaVqYmyqnFzFizdXLqtUcfR7IVVu2O4T1F u9epWJaKopaDiE6n6NauIR631f0yxT0UZ46i5ai0mX0TK4cK+0aioGa+YqVv1MfhnCtahuWLTQ+6 OBggoWkpDRVjghq8ODgjsHCi7w1apptOVt+YnACq6mCWvf8AyAe/+kNvS0c0kSvuWqJDTX9ai4cR b+6jr2lKg1koK12rEUBHJ+2opmbC2/xAM1RR+TiXuhjfLfjxDYLWi9Ne4FP4ywLMX5dsSoGV28zI XC23WO5ajbzofxKOMPMFgnobQe4iuOQ4QXTt8eYXB91/iUKnGP8AZLe7g0TAw7RX4hced/og2zx/ VTEoHV6usStkNr8/iXJSrBt9oojVr/iXoOtlb/Es8xe6ln9YelwMcvI6TjiW5rxVtZhVB0thvStN ywcKHeZSNm+CWA5Mw28MEEFu1mvEL0WQeThML8y4dkbwV4+kBY7Q+tFUy/WLdI0itXc5hKbtLNv3 9RNxeTXUaqrbEwvH14JDJOosHBhMUh7myNrgjo7mMF3NUWvAnF5jwLqIZlogz3KzSYI8XEF46Ycm LJZw1YMclynOhcfExMCVN73jPbCDVofZ/mXpUbftldXuVxGsfqFx1U5zFSdiV+f9RBcLi4hdmmZm 4mgGkpMhTnj4j0us4isG3c7nwayu/iMBO6vmABo8UxKoI9cfmWNHlszicmEq98ylkXr7ZiS2vy5m XkWKs1qNAFpvqZQEvqmMFSJltxE4kyyjAFo3rDjX6d1xNGBdv2Sjdjn/AEhi6zfP7wdHff4mETVN 3XUxhVdPMMvV5XqbHxgtUTb3yp3k76v/ABK+LNvwwtOKP1KLAuccfqUHLwxYdr1AKGS1iK4K3uNi kq2f9Rjfm5WKXXEKAcc7gK3iO9kIWTcMJ6rQGM5E3nNpSgMgUUQXcZTstU9ogF9Gvr4gIyTmLH1B YvD6qftLYXcAR4iGQAeRCbZRlHW+ZqWUuDnwYvTE19DyXGClueKjwZsi3oSLeKBYcxtDQf3LmmQ+ 1S33yzY5YqI1fieIu0zPmYG773+3Cyen3+Yb7luQWo7u7c/Mp2rfc6ID/EKALbBn1MXRyq1FwJy2 VKQ7oTfy71vqcNhl+U7GnS/zEY1OlP5gCD+GP8xZchd3HUpMXV8WTGGCJSUiJawP68x9LAxVf0Mu 8Ra/N/bMqRzvOcQDSVrB/SbBfkKlg7OUyLV4rKZsCN8v4liCi2syvzFvvEHRarkziUNgKYCpeS/L LCsvr/MxtAqqFTlqJ5/mGyk4+YVVBRNXEAsYLQux9RsLE6CbdseZuYQ1CacOZ0oFjE2ygVVIreUV 4UwiugW3HG2lhAFIFUUse/SxcSoLhZ5QRnaOkb2Wf/QIjbUNyANaqVLOpaNInsgBo4lBXi5tHMxf hMq/SBjW43d8TYY1LPhCxxiU4XkyQKXWI1hwulwUpuES6SskoOsXb3KNQo3iW/d3HGqxyuJT2Lrd P7X2iUBptls7GFrOZmMniI7HWTiAPpQv/hH481t+JRiwb3/xK0owZZmNlrsfvK0qlZ23KLxoi5I5 Esal4rcdTG3G3G45AvOsNcBoGaCC89qvENyE9HhlTH3VRIPrRqai43hY5UMpGkQq8j6CA89w5rxv 7JcTUhaFu7ZBrqaxSk2UE2RhnVKDdzQLBrmo3GoDoxExhYxW2rXWvMw3dT1yxAt8qovBSHF3DUbC nZLK8HBW5zWPlKBg8ssM8jgja/OMbuKwj/uBXJjMzTJq8z0bxAfLP0LqjG4pHt+30LuWaodUeSCE b3KSg+oCiEVu5r6M+1FXpM3xov0EJQ+E01MpL15ZkfEHWGUiz5hoPMqoGbmQu4q7RFPEHrOYUvC5 a640RwVMBhg5RRiNmSCcKmEL/wApxmxhlqrJzFrPuxupSurOx+5VDNWVRWZX98yjKr4r8Ic3Tmeb aDXLEJAr0zX/ACLS2GLKr5i02HioBkLx3jr3A2VraJn7ysFzX3cCwW/adTxcAM3u/MyEvFXUejRr iphsj4PzOi8PbiVR/Y3NpyGLcQHaB6mDBVX1iOHD2Cb6KjOGOWhlFtjXGU1fIHg+0AxSp17lYi9x s6arPiHEz3G5kibhzXexCwZlvSXiB1Tsnt26ZVtZOOZjR4Ucw2c94hCrLmkllQA4SZFBlyg3Z6ga HTuUXOZ1GOIWPU4+tMLCjzLCIX4ecmZnQsukNwlD99m/c5+gxMC3FZQ3TBzAsxXvlBBqGo/QRDZ5 GIFUQpcdQy5QhP5ZwSqs5lMkzLlC0VOcO5rFvqPlMtMwLa1xNHeWbmtloYNxeIiY3BeTd8b/ALmH BxeIKpjC6Y6Q8Pkgc8W5VolikK1zAcDWbqEuAveGO5HeD7Ss6ywVr4lil1rjnxB0GruDh+I8QaKD yZTNXUTGeJRDqarEQLwz1UwPHF2qDmhp3AAJfdXzLXeTerlRVHyS8r+HcpobB1qZsbe4aFY3aLSh AV/cyugeXcKUABo8SgZwmSLC6INjUM7xUMEPo8xDyHkSkLD0hQT1IKqI9l4nmcbgoyR/MwKDlZLN PYmlKQ1cKXAn5iujS8RKeuZTmmhUtdH3ixq66mmV7hQEe1uBKs7nhaIlVYQU3P0pBQHdTUx/dfoK XbBALphZ2b6mkrO0u+kZBNPaYpiOyD6JQRgkOi+MzgkeXGoMwwA46mCrcoLh0zNDzmXsCZK7xA1+ 02bpNTFWubl++aIHl8QFVXM8qa6JmujLqcr5biW1j1mIT+CLYbHccvNODxB2KLrJUKxSzBGqVQ21 /EvgLu0YpoYzl6iIjPtGLHdWqmbZmrrcQ0KufmAhWHVaJrcW8TA4LK4ibW01ziG688OoBpu/7+4g Lu9RzitN2Xx/qW6850TMwcXcLFmyGMXDVT+gBMTRl57eftEBqz1HQW08A/1BLhM3Q83Ck3qCioaG qjhwO4SOGsXSXceHUMabMwkMp+BLRoq+dQw4N6tqBRULnmoNoq8WeJgyztnUrlruaXrEN2RXMTk8 ljKqekqMG/rUy4mBi4f6aVChXJNEsy45Zaq43CXSMW9BD4TSIew7litzgxLWeZRKzE8f13e4fiIF ZczD8S6j942wbnAIDZcHlOyBw5mzribGpxcWRYpsgXZWUzL6vpD4HZE2vFw1ThBiAe0om3WIKHu2 Yf4M3KHlt3Bb0xybhXBUld7drnzEq78rZVdOrwtQtRZzp2zMu8sRoKKDEbOnzLrRLZVqWGA7SABj Yc9ygFWy6P77hfMcvTND/I8Rwpwuldty1q1FKFzMi56c8StVRkIaRjOm6mtzwvPiWK8mDEeN02eY Xdf4mDG0eGJkLpbnnzBT5HOZlHjuDdEMv3Q+edVsmy9tQrKLpYsdMFZ3mc70W5JnZJqHcCiuftAN TPAmpstPh/iPEdosAfFzg4p6gCxRuYVg8MRfbwQTRqiLeK5ngIQz1gqtcGIRYBZY2LYtzcjIFQDA mipuDD6EYFVqMFH/AMJCcfUfFGaeM2XqMAQprmEVy4l9ZqLJneIKy1qGNENV9patfmVQctQi1abp lpG6epf6cTkmGsW9zASkzlZlWIepgst3ChwXkzFbENe2vUQYoOW/8TQAA4eIuhqpSrA16m6YcdRp aw6br+6jhnXV9Tz8qt+5QxQm2yUSzR/f8wAfwdRRrdBgInk9P7iIoAHZEEJHGi1xK1alPPnUXxHE VON1mK4NqW2/LA5t95I+Vl4zdpHIT06YAitxaMdfeWted5Yhmm+cN3v/AJCrNRbIdPU1TpotzBL2 GFDthzGcq+XMRgcfmZC72sMtK/EtOccSycvSWGqqi44jzLq/j4mHW+4WjICSzjiLvN3HQsxL8Kip UqH0SLcEuN9Jc+DPoEDDmEQ9APvPw5T0QNwfUIfWp7Q0HJHQGpd4ecSgy7m3zNFEFq6TBW2f7QQ8 TT8EBneswvSJ7XmWLaCZoNXOTVylOcsvHnJiHIVZkoAcrZiyJVeJiQaOcZgDTGs8wCF5N2S2FSjW JhrxBfEMjJtaZhUAGC9RO1YUWzPIazBWg0/5iGykWXBLmhgcKiK4VAVgDNzOVavsf4lGA6sMQMgC FVza/aGk/wAZQyYXpVAWxsX2EwDcWu/F6TiYUrJidixOKbjhq4Hl1Ag0uDQ2qFC8LgMjdt8Lgto/ LKc40MqmG1n1NwDgHMI3TCyYy184lhgS9gxpa1HAza73eEhXN1Gq/Cwta1jV5l0XXeZlcS35mrB5 S1BD+Uwo8eIGkjwDZLg0PM/xP0IVzFPHX0PofSraiWq50XCfhym3LEXn6eYQ+viiGE6nA1HpqO32 gyZ4l6c8yto7EZSnxLxkYhWKFATbioApGlNxw6KnLLs6bqIs29JCm1ZwjBRZ6iuhVX8zGmc2XGAM eZclt3IKHipSAXiYVh2RBgEYuULJa2kAQsa4b/rAAwFVmXvB+oJNCg6c2ZQMjpdGI+Gtrzm37jqD QeWZFRQ+q4mVmCl7Za0nHiLkSunc6RazTxAvjxoK+Jr1XJv1+YkigbpiLmI5pnQYYEw0uthCIZmV ysmkITVXajLYOTQ+Z0IvHlAvTI1Y48T5xmucQFcBunP2mDjhW8XFtR2MQDgVvjiUgMKzdRX+2430 s7l8kyoLmN2bR3L3csxj2mDoEqheoFC93xLcwrWMdwcuSBauC2w1XqYZjuH0JQWqanUxLIA41GVP 1efoIf8AghT8TwMy7p8ipuj8zIgcza0KP5i0ZhTmAHRVw2rqDd3VxWtMwyQLW7gsDV4SOt5/lM2f ygsgTiFOFbRCyc1FhhYsX4juQQ5LkcFYJURkHylBPTNLKFYH8Jh2S2YIFXZwy7ovPMw4WLzmplTV jjlmBqTNCvmZOs7s+CVscnf6mMQtRdN+YlIqr5lYZF4rD+s8DdYRFXAAEVQZDz9oqHFN+JYteyeZ 5CsnaC3Q18v+yigOt5zOUUraO1mnHeNzwgmcw3wKxGznenmYrS44cRbMlGi5XOfJ+SJdk2cJKHAc TNXbutrjYeHkimwod8eZepV4mLLymdXVrnEy0oeFjeueoKW5agGzjcLUMZmlXeJT3OpuBmv2gAaL luxvnqZ9fTeZPIlHOBbUs41cxno2ngZk4jGdvpdwh/4cRdwQcnbMK7jaqY95nLxDMqlnMcVV4lvs g34eZSs5nE8TFDlPMyCyuYZZ3cVqCiHhtmYd88xWgFckaMG/XMqNynunfuDYPtE21l9Jdma7RbKD R+Yii88VMx76PmCtXArBzMLFpzx/nzKGjN2KuLI0uNZiVsVcPSZXMDYzYVi8CAnNZxA2lDp7jgGT yQdLz81EHIv9pwVla1FaiI+aqWNJeX2nCuXRcRhTQxfLEoVYW/w3EpdHVa4h5zTccYhog3VRgsjR Zzvio9EtRgiZAyeY63SAjngOZStga7hVH7Eu4oPuy1CwN8I4WVzf5gViVcyI+2/mYw8XiFGa7iCo mNKcQtvRL8w4P3LlKv3DvzDIxd8dTnnyhhSpyvmctw755J6Zj19kV/xxs5m/XycX6w+g5AeJCoF0 tcOZR+GJYe4l1ogI3LXKRyjXEr+I2CaQ3UaItgalq8EW7zzcoy9VqWreo2oH3U27swiYtw8RKW15 WYAH/cBOw8PqOz4fzK4ePsjVLqg5GnF1jj3E0W03AofMQ2aU2Ym2mbIZR0ODuUFbrOhNgdms1mdh 8P77mZxl3V4lMCyus38RAvYFHT7yyVt1XEHaGxqrjqwE1X5mgEgGOCHseXmoC1tf3+IA6q5l5Agv XxAoRwx+fcytbSBW7A1XM0A7oxAAas8D+sOdhx2iWs3nfqF4fX9fiNpygoAAu8EpLG6ZVwETEF/j UPb7z8TIXctJ/mUvPAxUKHau0BU35BNkyoBUDo1jL4lGgt7iu+FXCsTuFPKOTiH3QI5MzmJZrFTB 6ucS5Ubjt4qoJg+YRyOIgwL+jMaHqYiF5j9LCjibVYh9IAOOfo69Z+5elNRusCg7ljyljNyi14hv 4gKCeZ/MyVzlCxXcVdGKqYdDNhmlE7vE9Rc5VxLTa/4iV4XGRgLfxCl2OFMMujxeZdn5epvP54jn ZWNbuNbAUZf5mRheCYjzbB3GwqxlzxMh3BgcaxDBwA1cMEee4g1e+sz7Bk9f8li6zWGo0oUKoKPx WKtB1Wfj8wvtFxqMHb5jdAFMNrlKpbvjUXJrWVK4ha0nIcxxw3WEv3F535XIwu0XtxLcW7z4ixOX HmYFa+b5lwHgKwlXbveWoYLVOtf3E02E1FsjF3xLL742jcQgcsKzu6upRWyzErsU3v3LXyDSXKQb Pv4iy13brqFG1fMSkdIBSnMMk7WJ5Er2+8R7Id2YPDEFKnlRC6Zw5iNtjLecRU3iBNIo4a8xsheg fLAuJ9BrWh7mBWKi9pPHPMGCbHMNNQc7upWhwzU8wsbjY2mixxvTD8oN2wyL4zLwvUYMNM3M66yk FeS6luWpyBpDizxBtAmLYxEzQ4riHFWdnmUWVHid9wcrZEkYrKFtmOL/AJmMrrHUriwjeN5iKjK+ 0W8GzBBY695nED807lFtl/4jkvOMbpBWvuzIsFwCE2xEM9w2ycGcsQ4bLgzVVjpzM4Vh5N78xGTY hQXUqwAQTmMqiHhKqqFQ0ybTIRAzBpRAGLKaqPvG9ahSc+S4VCqVnx6iraqQcyxfJMFS8I5vlXct VOVU9QbnPTf93MS5Os8QaZb/ACgmja4aiIpnHF3CsKq+4UMlRet/uWuYNV0qLj9+5S0mgM1zLhWy 8Sq9ODFz7Ahahu9Md7hlQETj9pS86lAdXBRhAHiYgkOpvZZuo2gxBVyH8o+jzHzsTo/GPQgzZMuy dsnl/MO6H5cQQEnVlTBr3KGGOL9xsJVYN+IIPiVTDqGjlGBbO8RBraT7riV4/iF34cy8jVkybxUt yadTIRxiUXV+I0cFnE4XhfFx7DpC6P8ANeprgrt3meAXhIUcyAZRTnxAbUvXMpLVcJTSjsuc444T iUDLGmckh1C70rPjEHQXYnMJWFm/7iGUU9swZYUuphrLfhcKXFKwF7hguS8S3alor1MVv9GpWL0P MLQwbYi3ba95m1YAVbUW0D94Y1kdGptOQyysXhMLcQaScBx947J3TMKPRXSbrO4NCw8Yq42FsDPq YDWe2+GUOi6xuKDSnLHHcFl0WRQWpYpUsfrmLax1Nv2JewodQ15bI22fKF25MQKmJsgU9fT8+frg APc119EBfKXJL6dT9v0poNwfMifRr9N4fTZPw4sPZKmXUvMM0mWnpmqFy6X39DpxOTkg/JMFnQQe LUtaG5bEpSNGw8MFVleyemZyXU0t0cwbTDTIVu5xAeg/viVYHCOwT26lKWy/mFGlU8df0lrdAc7l pCYXOKuC0qhlzEixrSzk6Kq4HQL0bZgAXN6ucqQNOt/8lBkWZhkuPENtiOC0KmCfoimNuCjHZwvK EqizyxNl0HKOZq3k/mIsCnQQCDS0i5dVGYN3Hk4jWvCjMoz0SstiOmoYFLCkrJiFi700PcKLIxup WloKvEQgoKwwtuy/jiIPJm0/EFAX4Qn7rzuNX6MdTgm2McS3AGmAFUcOcMV4lzU23XmWbAYoQb5g WRhqaM03Fj8QyEBWifkR36ko5xPkX0HpQgYlsGIs8/S84NziCDlGp2MRygJxJ5EPNHqheeUy8/TF z6lWFS6qFvqbcjFsw3fERqpplzESF+37lXih9m5g8o5O3ifIeZzZxBM2VLuFpu60hs8Xi4G7V8NS 0Mn2jBtG8kwstyZS9gZy3ABZtqyKra8oUJtJYOoC5sik3GhcYqggtgPeYd+Ao4ZasWrtOU5F1o9a gDm7JTFKKXmFHjwBxHBV6srEtjd9WajRaYOn+/0gmVQN4m6jeGtQdAI8c3Eb3a2rmaHBjxEq1Zru iooK1usssGkq++4m9QKnbSsPMrIbVzH9g9f24DVdVmUpZejEzW4vtnYhdXKqFiF0BG7WcCA13fEK ZutKr8TYvE72mfG5yZUeZ1wcMyU+Ve5RZzcKHGicOEx1P0oShrjMrrmycQiuhjtwitzv6qSzE0R3 9Br9YJ+dP0x17oLVdRq8Xw3Uu24h9IfJNXBbiULh9RLMprqY0eoPLMabuWlUeY94tu7l1ZMcQ0K7 lt3j3Aa5sllD2K4m4mebZloce9Tw2waZY1kfvcpWjOzuFhq2d9Qo1Wnv3uEGCq7mMK2aOvEALI7X cvgM1nmUQpha/iOClbywBwa28wIlWDRqZOS7X9pdUVi4YF/lDrrgMTBHRv8AnxMmAGASFnR/hmZv arLG5VKKY9hiqZolZXeU4XbRj1mChSAPMdZUGQOZloAOuJ1SxwbjZKl38w3XON+I4AyXr7x1UKiB XL6rU5FMAJhMKxpqGC4Va4mVSM3mWNj86JbmjniBAcVd3lEmFz63LZcahuvRF1dNb7gNBn8wbKv9 pnmKHpUegwTd6mfUi7oXUaBgHcexz9dT9CBmV/6EUQn5E0epzABgHylGupdIwMEVdHUcCLWHMzuu pSjzqDnMHNNzF5OkP4ysOp0+ZWtM4iDv4mdbFlVjmpomJXJNW14QY4GkZiG+gzJyeotim2qULwp8 /H9qNsbXkicnTqOHNWwCosW0LB/uYdl5Utjm4TH3mDReQamCrK1bFCthhruWCUO0GJSbvef1GkPO vCcW27xz1KNiHPmouStEQyN3c5p9w/ZxdZmFCsvT7RCdmzMDzuRy/FQbvEgCitViNZTZC7d5vRuV Q2A26lnpsZ/1HhtpguZUv+RAeR/SVlKbYyVmGRZXxGyyeeUH0Bx7giG26ahBQhS88TGWuDLKsaj0 wuTn3C0X8S+RedS3l6nldx4+5zZwn6IMMKZYVz9FnxxX0Jx/60On/jhPzpp9QyIbiShlyyn0nEuz 5UNkvi5Y3yRV2D4RaucWdyminMAcl4ja9MVEVVrGAF8IGRsgowZZUzuKzHHE6Oeqm7CFYCOeY5Mi sYzKVxRfxNlrXNzM5oCuOoUo454mt6rphHLYmAZ+3MWxYbmQ8ywoL3+5poHt1LI65t3Hgs3eJfXE cMzgsDGb9wOh2dxxeiaqYUYiqyERGsByJaMFBuiUmfOGZWZ9oUaWnnUwwUb9wwoD5HUKCtxb4Z3x vHMMFM+O0A3C1O2JQ0rqrk3sDetSyYBM3qW+RtYQyH2ZWtFXmUgI22lYjrDvB5JsuuYtUSj9SjTX mCss6VAwaSZDjfETQ2mvmK8V49Ro49xW9/VZaAjcVg/9QkP/ACJ+TF2d41NP/CaJq9TBI6DoI4em VX3gH8o6GrgxNolLojg1Mm/iY07nVMglt8VHdQmkoWuoWNHnUWQNwVsjSFoJzqCG/tU4DjNwC3j9 ws2sHvzM53OraS6i8cY3L2OXUTKmfMVNL98wWalrObjXoEhS03yJKcjK2YlDa+A4vEsQsFHyllnV rHMBWDnDMFVukIUGQ0qbI2/HqdCg7UsCnJC2mLNJAE156lJQ/uBkBVN/mUOlMJplHJdWRyIBWccx FQFdV7h8vpKMM31cArOay84ZGilKytqGSPic7lbDFjgla6ls1YJbWZYEzw+ftAN2WUmOY4MNrn18 QJ60zEhHpUeS21RBXtez1M929xw5Qwbvj6BTLemWIQAS/MUAr62EfXEqHmdTA/rWH5EdTT/wzRNX qGx7jIdQM13Hh1MXGuY5qZvxBPZl6hwxZDxPAxc6oZFvEygfM1xuGG8V3cbKxUNJhZLtZXEEM16M T7LdwCcazNZAqZp9ws1FMVLR0dRHvEMNgnF3MqXe6NRQ5bgwQVmWwV5MXNgtHGTBo7qccXluUbis Zzm4FaLEGAA68P4itfkczJq34LialAFJSXXbE0usu+3NwNR49J4SHcoPbVf7mDQWYvUQor3TF5Ss +UWjw8px8QXQX3uayZY8PzCxTh/lmV0C7+LhozJw8y9Jo7/GvEdpgHMzmynWmI7Fukg6S9PRO5T8 y2OiOYJbBbz1KeC+JRjR+YKDpzGLyqrit2zLHIxcBMC9qmV3xL5mZSxtdSnpUbY2RnAonMPUOA9w rEvxCxC7xCKO+YN5R5lRg34mLeFy/aBbD1KpVfU/IjA0MGxvcxaPpnBqaTzNfqKD5mVfER8I/wAz k4gFzczlNfJF0iC3EAW7jVllh5hsvGI5ANRTKcc+ZZVpnVwVt8QyKz3KVg4ucbt5jfHH7hbelbl3 lLJmjitxo3EzYKXlYpROaqtXGrZpoPPiGSzjhi45G68f5uOBwTutwzK+xVyw3D1C/Y/UDx054IFF NvC5oVoXePvB6b7R6UgKPEGsHqGYI8ueXeJYnNbQqLg4EYLSTNkRuIl2ahTpwShWoV4c+yWJSo6x eYWrQl4v1KXY/F/EWLS+FGo0s3Y4vF6npK+7HEbHLAOzzmOZlPeolYM+oMAYDWoMHPv8Sg2Vo4nm JpOC1bhAA7fmBhXY41MDY7pIcGEoe2Pbdylni/qsop3Kw6+kmD4Po1aCYh9a/A+j9Fn7Y/WiE0TV 6irouVR6JjxMD5jMB2T3JkmBjdw2jF/JmYUgViDyJeZnhuVgHxOTBUtR+amecvEOBivEp7r9wUyr X9fuVCu/n7zIARBFXkH4iUkPCRVmgcRdK1dEDuXnc3w1trbFp0uLoGGQsjs+ceZvJfhc1jl1bC5N 0PLN2C6lqx7JIoKc4zf95lj+RNWTjKYMsDZ8P74g8Ytf+ovTTP8AyORwXM29RmNg7YtTg5yiDm7E 5xOUWM1M4urDFw2i1bcImlWw8sC5nP8AahxH4y1KbGgHvzLMMHZcUFNXwuWDCHA/qA5LD2jyxxaI Hd/Ilr98s4YH9xKpe+qiVS25mL5wNShfbqVrT1NYfcbZcOktQFhZdMYwj+9HVOYHk5YSqn5kFBdT CnR/4mHt+jT/AMRomn1NpX7IFE7hhpm98T1MrdQ48o0C5svuVtXxLvdltYUQTKepmx+/uNsqCPe8 ylZlWWZElljjWmOvI0mBiA893KT2Z5IYUcOVcS2nueIelzvUwD93iLQ+5jc7AD3VTJnXu31Utgo+ IZx5MR0bOvE2AD+EcKlXjMMwaLEy2Z+CAbB4NVKDsnMBigPWZyayFdyg2i8PEsY2xcrSeNyl6Lzz UMoF86wzI04MAHLwf38wwqvYogWT2H+CLKz1mplD2rSLMAXRwlE4RrEBlXLGhLjikPxND2tJpbLE oUuZsRvFRjQzY6JQ3WMY9wBZk5aZkWG6vuIFENbiGVGdjMuB4lLXRg5KK3FUGrmcGLl4p0/eHVgJ aBblrjNBdjFO5TuWdy2a5hfGCLqeT9KHYIBzKhW+CFcy7yIYdwPUBhfkgx9S1Js7CVdXtTD8CF0v GyLB6zAxcO3xEM36g/zHdunMs4YqdLxcTAOZWHRmAJBe5ZsufEBM8aiLcOogB2ZogULitRbsXy1M X5/iVS9IcAd4jiXb7zAyg9TbC475iAC/BEJSFXnMwALCqAI1KobRKY2OzQrzHLc8HiYBlXeSOBZD dfmBX0MTAN/fMA7zLaZHxfcxKuEpxUM8Cvnx/aiLYGMhd1CwreOM8SwzWOb/ADiLXk1UwsqctQxk oyz/AMl0Ufk7Iqy8hItL7dxaLFeTMsbafCm5qQ4L7lrxSly27KDOeZiwGOSyYGr8IFw+FRTkJbVH 98SgU5GUUZLzepRp33Mr9HOYYvVnOIEMBTmMkWD2Rb+7JKy2mASIvmdQ+oFcblYMf3uf2ueL8zws T5feeR95/wBaf9KVSe3Htx7v0fyTwftDrII4RewQzl0pol16TLni5o7ZWB6S9ENr3CrQxL9QzV9y rw8YjubCDW+Mk2hwxp5iJH3ErJslDQMyrvVZmGGqvMwLyf4gDFKOGFubs5qPCTRxKCVjyJVsNNVH hTHXf9/UcRYPAgUL0Gamd8n7QOAU4+YWYxyqwG8J15gZyLmGIvjGfUaIW2s0SwC53XEoqnopmYbL 1mNDdl2xCgF+xWJosrwlQwvxnuDdBHDFMLcUMOwzXKF3HhmscSnVKIVr5iIPe7JZpf4iFwdkEFQz mKl5dzSlbYHdymlq6PEWtUMOhmUORwlficV28Yg524YA1Npq7xividm881qBozqg3AFnd4QC2GFl ZDf8zY1StV1Clw3pMWaoIbK4lQ9T2wMDMcwir7f1N/S47h9bjHuP/gPqaX1MYbIL+0ya0XNL5YbS hccZlhM6rubY0Q2Lx1LCoUdrl8cFQs1wc9weOyO6AzxFfTy7ltrqrx95v95XKrmcvBuXarBsxuUW X1PwB/1LA/JX7mVMu8ixl6yLd0TltS6rdTDTvcapRV5xNiMHSabRzc5AyWZ1uAKtJusxCAVnn54n Lz3Ac3nOPmWty7p8xwDTebmY9lq4YFUVdbmgsm2K1OeRpFuk3LDtly/5jSzXHKGE5d3ULRgNDMpM tDt3KXQbeYOKEX3cLKqHJ3iGS3o2cRXu+hWX7KuuYqLTxt1K7XdUZgaj7LcA1G6auGEX3aiu7xcs Jy7RwqnbfjMabV0/Mspm75Jgum4dFoXFc68SgthOzc9/xMvuBLcfqEJWIfS8R2/S/rxmMGYMTn6D 6jab06l4PoKKXfE3TtmiuYmuyWavuOXEeBKptijXUpTuyOnVS2hAb331HWXCzQSmOCkCgtbxiEic Zu/xNyFGTzHI9KFY/wA7ixANDG0Y3uwTGYOTPEwFnWTHxMTyBXcA1fKZHzJq5o3TGgsK75zHQqFb y7+8F2adW96mAYBVOZkuGVvmI7NOMM5OeajnhKeZRdxr9Q0q4ZbiBwPnE2kdgOPUbNWNw9AzxcQY skCJVXzEN9upkahq6/5KGuDV9RsAgZ3ifCTZ9HricCw+42bLYFl8LXD/ANl34dZ9RquiY4mF88LG Rq+f7qYXVrbzxA0webupdUQMSqAr1Bbyzdy3YfM5xrB4lh4i0ybjrhzKhD6EI/tRxOYn01GP/kH1 OT5gUOkxgTH2xs3iphnm48oLfxLLzxLEjufjLwXFdpngu9zFLc1NCVM2lzEtUHzAPsI48NYl+cnP Uo8AXLGqxxeo0oHaLgm871HQt5YVboVkdXDVeqwXccGjYwOZQFpWtpiWUUp0loJK+WW2U14zXzGJ Y7xGoLOKrWZiDbTjPuU2pfLEReW7cz4Q1uoWZL5M5WGV9RKXkvSMuhnjCszLEfBcVKm+JbTYHSss uVG2FDLHRr+/0mKvBebgbYJVZNylBV3m5deV3ZHnIrVZ1NoH5it2roVu4VTFO8p7SsjBMjBG84j0 FmpZaWvMR47U8YghsXa5sFnxAaUxQWi5SNqCq22K1fwYFatseYD/AGwu73GjsuFML1pK+ofuodaO ykokIuvUCx1/55jGP0c/QfUzqPUAXxEqi5NQOZWrjF1nuC/RMs9S7BxUyt4j91SlOdysniZIGmcH 6lnOSfmJ6NpbDYRaV94k2x6xMeImaOv1Kml0wDTegxSKw4aHkmUchz1K7LvFqoDC3y1DCfgIWVNY rWZgbd8SpsA2TiKsNbXpPIYscQsq66VJjDivz4jUqr4qI40vCOJQFJb38xbZthWMxVgPTj3C0wY4 nNU8ZcRWBhayf9SzZBp0c+YPB3+YDWwftM/drn+4mBHJzULWt9Oo5uH5fMMpwrOtTKxo31LPSjMx nA6ljHOxf9w6WpxbCOgxAaeznENDYQQTi+Km7Xaazx/blXe0B/RBq6Q7lU2Kjl+DBZLlA6wT2Y61 SlbFPCh1seh+pKcXGZx/55lxg+hD6EPwomf1LxQShIaPmJQ6ZVINXBbmixRxiLZfUyFmDmUuCeHW 5alzB56mTTFywtsqHluvMW003WIm9UckuqKTiXu65dzBkrBi9F5uIUbrhzNIXzU5AvmtS1xVD6ha Od5epdzJrCCAwDl/vxNCmvzKVyVZWUOxdeamWUB/MBAtqnNReQ8eZ3TzXLEoMHIdwCih/iPqpnIZ l+iI+f7Ub3Q1w3/ybxa+nUrJamKIjh4OZVulua1UxwFPc2yjjHqVbDC02sYIdU9VKaFatxnEQqkn K5uLa3XiNDTW4Vc4jPkuK3y7t+ZbkBv4lYuy6sSYWQ/iDcyvGf8AU0CxyReuBWKFLk+Ig2tZBGr2 g3CR/MTJtiFFO7zcsR3hFcIGJ4guVK+lRTUYjqGf/CRj+P8AwH0FtSJkEoLhwz7CDUUM1dQD9S6W aPJxMjcSjowzfiLYsqMvqYw2pLtVr9QUnDEowfxB0RnWJyDOWATZhMRyuCBHy1mLXGL+JldOCWAa xMEo1/f3EQ9s43G3ahzOCXfFymzV6zUVFVJXJqBM3eHyl0a5SO4fpX9ZUCrK3mFNlD67loNTrUD9 Agpk4eNxwEU8J1rrqH5BFYAmDJ+Znm6epSnDL0/1Kzjm7uJwv8EVBhr4RZhVZGLfiyIVFd95r+ZQ JN17mtdpfVSwwY+6MGwKwagQNr6IZ44N2EMyg+mYOcn4RzsHApxEQb56/vEKMzbyJXGclO4rrr/H uU5lnmuJWGLVDqVwLbjOYI+7HUrVaMHCcq/iC+LX03dgwh9GpxOfpZ9p4Ey4H0TzRj0j/wBU8H7y kxyuY2QzAlhhhD6AVLx9KgvU0gUpY4FModFgao6uDizQxwa3EoyxdzKA+0a6QpT7SnkXGYUxYDmA ofdiFWvm/mY4cZYkF8Eo/Q+Ym8xjvUznn5jgcF8h/MrGhMuoacLx5gbtc1dcTyHlxKYq0fZxAvjT WDTKAobU4mBILzUda2u+CNBSsW/7mJyXrxBrJp/IiGeXBjW5kMmu4WF21gKbxKQWtjnJxMbKUXLX NwWkLsPEs3K5QlbOP4TD+1MKovxwRQCf4idDJ2xwW0dvZGlrAMZzDi2ZOJdlzyURAVAxO0CyGjrf cyulN+0tS5A5esTBlIKI1G85zGWwH5gCmwOvEsdIMlcS02Byyx0S9Z6mTo57gBrkChginIBMEUaF y0V/HiD0aAhga6/MrylW+yH0Ppc4/wDFxjGMZf08sv6+pg+g19SHL6hj4IKZZi9cYjUOgVPlRy6m Li5fqPLZnyqthpz5iEHEUUppU4ywKW2E3GkpeeJVS+JjZsRBlVFnKBdXnpZRGj0qULS7gbZ2TQv1 G0oqNJZp1tUGK0UNBcCG/hqbBbSCygUubwXGxHKLQXFdWoupShbKmr4S4NrAyxsuaYCApws5iiGy 1v1qFVtTcoWnNFVHiO8cJWCj8w+Zfe4o6dl12Q8nJfELL7YxKtKIkS43tZLM3TzGyml0fzAAoDiz uJcpXj1ChMhee6iUs8jEDCvuzU5Ncb7nkxv/AHAq6bCPsO+yYXdR3DJMDbDS0I6WBgtLI2uUdWvS ZbJ4guuvzCIXueHAw9Qf+iXL+l4+j9G845l/X1Mf/csRq6cz/EdPxDkIqL+Zp8RvRHonHljmTczo 0wK6Oo8m1KcuZhP2lrZi+OZmhzf+IFDHgxC00Xm29ztjjP5lE1fcdtDGLlJCnN5J6hwDLW9N73Ow 5FEy1D+9RFSBV8wstQreNRDIP3IvDHAiNlDhiFb26gDWrHJM+F5GWcU1gXiFdca7mOw1juNUKN82 xAKtXq6/txRUsTmsxMXWmY5Kx4Hr/U2MG7mVSqurzFnB5XKIMCnq/wAylW65Dj5hoqzGcjBSdy4C iOSOaUe003/mOKFHNy6xD9pgsN+4MKD8WBs4LKxAckGlhzFYOH+ZUMtrHcy8Hips7NAiD03HCy0u ll9cdQIJz2TKhRjNRaYqpUFWrFQBn6EGXLzLg/S/pcZeL/M/gyP08x5hr6EaLYo+KlPPDibiclcw 24mkxLQYuJfBiRURddzZbqAU6lhDWrjyucQLNMzR26l0WizUEq2ORnaD+CI3pWQmNhd1dzAOnMtT J4PUEZXJlKs6agCy4Ne5dZML2VcS5pWzUrUbF6/3EWM78zABV/dOVhZz1OYKDd3ELyPg7gQN1TrH 3gFRSOndTDkR1X+5VNjxgm6scZ9QYbKYb3FbgGsgS+tdm94gPOuF+fvLLFarvuUvFs5hbCjuv+zU E5w/mdEV/HiZaRl8cwWrfmZud8CZpSpValtB9kpVTBybh2s9q2TB1qpYEh1g5hQC6HEtQ2HXicrN /iGjtcwFOtcRcXQCD0rPMvbDrEbJytK7A8zSch95YV7hYNTP/UQZVCENkHGJmh+8vRzLEtzFeIII dk5al75SniDZcokuWEfq8/8AmbwBF9Agu3carUEHqOpjefMozKfEFfCBR+ZsrqZnqWczeTLLUZbt ske6+5V7f+QVE1eK5iLj9+4gdGNefMDcDIXXiK1sQV/xKWVj1AIwc6gaC1BQxXWV6NQVu8cjEFLL y8yqGhv/ADGlAWXisZh1Vba5i4lN3m9y6DRRQdRWimTg/UMGLLrBNnJ+Gos/0c+5kwWGC8cLxLrC sGmJRbnkYghpdrgpfBzCOdl53NI2zz+5aUBOLfxEtm1NXOSw644l5H2uN9QOQxFyaDH9RcC7ux59 RRLs4UzDMa6cYmAXVzc0Q4Jdsnp7mj2cGdxpS6YtOIXlOOJyL3ljiaeGsZikzm24WZMcYqY8DjpC 0yZ2XB1l0lnevoGuYOzn3DQS3W5gJQg6g2Jn3L2D94FRjLWF9pl0IyGalR2kNWngxSj0CPh+08RG 7/CMURkhmEL6iOIXCqW05Sw8p+iWEJYQMdJtV4lHPMwJTt3MwKekc9LzMHtFPTzKFWFcXAApcy8i sSmiFdzmQS8K+1TNTIR1NL3iXUzWscEGKrEqi2uIHkyfaoAA6XELt0VBaD0qYtD4YFWhWbevEQy6 9VCxLRXUb0VWfJB9mmK435ll1w6IzkPmBh1dDo9QKpewTo5VbRq5gpum6hgYTlr+fcCwJXGP3Cnb OSWqqrbeoXAJTjFoyh1kM0wA213Q1mVbcpZqsFDqJaCfDqYAyvTxDqNeXmNMA1zmW4JhwROEVXd4 l10a3TZLHkLZx2wZatG27/MGjeVtvcwMquvEyfQtxHDDOkiYf+waAG+S+Jmvgq+CAnuXumQS6w23 LQPxL8oiwKdQtnguPOz7+kdq1xKQSmptU36nU1DQPvGANypCoDu01NsEtoX1EprmIZRL7+jmC5Q7 k87HUrG8ToMY+heA9zRDUTYcs6HcWxlKiN+phZhqYG5SL8Slh1DZREutDmpQ/LWIt5ZCUOSvxEsU Tsl8YBeGZCYZUoBeo6WTLUrtLrx/cwV813F5dr1vES8lDIdMdT3lVlwu+XW2YDPlCiXxd87ja2wx Bm2OsRYCzwHMcgtdxY5Zx3MjNq7xKZti+JYKoTUag4tGi7OTPrO4Bq5MXLCBdtRSzbxFMmht8wml E9wc7d8S8qA4pKYN7e9xdDj14gchd0VPI+PUuYY28QZG70XxcBofwgbizI8/3EA5OrzUFXvyHcvy cqbf4g8drOJyPsJkBsd7jSbYvEuyXpHqYDi8opbIwzdeMdShNqqvpjRvjiKxtkjV6gNtV5h3H3CE fWccUhtmt6S3WeBPIT1fePTfzK1n7irSr8wPIZZkVSOF5faeZ9p2kBf8J/QSjcW6IqVYqKyzNX1m YsrTBk+YONcRgFfBDg8S+DJiFhnWYEMYWE2N+iZhWL1CiauUrBv8xwpt/EAwYErUvA2m2ZX+CWO7 URTMY6SCVXZmm45bIuiO2rJZ5QHIsl4VavTAG73rlqFeWQpWL0BieznHEwFDOKI8GSqxqLqDAVzA LblTiYgJThySVFRS6O4bPImCOQfmVyC4I6TLZjXzL2pD1H8Bk/ZK1AL41ifyGKlH7a3ETOTNcR5F iCCe4bUlphX6jy/bNaPHkYZWRcuNsbLXIMRvafMCFbJsNe5tws2c3fiYEEaowMqpxLGTebeZllvV EXShZCg4cV95QQ4ddxq2nQ5mKm3XiIzbMfEMuZxLxhi5Vk5njLCupWxXwwPnLzAZHwm9X0FckAFX AcvLgSmn3G0A9hKWaY51nqLMATkAxOI8GHWTwI0VvOpcgqyKIVuWF6l7rqW/M0sTAOyYrHBqOw3c vZWV3DVJFs0e4I1THcrb7JmYsoirNY1HDaPEdU4YebFV6j0niVWV2Z8QOHB/cwVIxaZfctnQtlQ1 SqX95crfuAclvdkOR+TOottV/lxFpYp44aJeLfinFTNhdJunJLCbnDAq20MuZRvkQW+Wa21lTh+0 VUQb3NorT9qiHkVWbwRQs+VzLzAv/DGjfS1j1LgX4mQLpxqFTpF6dhMjealppC+/75lLaz4OY7sq +OqgbUvu8ZhlKiCyyEtc9L1N1p3jmXNnxHcHVajBi4acZZ/UzBdnn8JZGFAcXiYmLDV5lysKq1rq OGFUU1MaIVdVuaGFzZbLUXfZDYOtMUHihJZ1PELMG2FHE86B1H9qgHLLcpXtky3ctzKugRayb7jc mppgCGZ1lPC+42Zl4kr4vGdfiPRFYwmXTNx/EPnUMbMAE1giPdS9eIBz5hZY3MErmJebwTInMU+U 0hiz8zKytcxChzcESduIAgPUKLNN4iUya3FoGUZ7l2jCn7QNbL5tlbv43zEtnnGJk9zmDIgtEvgh ernAFm+ElC7U+COtBs/oXHr7M8Swa0L/AE/iabhrzV+5mmxfOYUaHOcspRWve4lb9uj7wFhmlN/3 xKkLF8WTEQGqCpaq4CglIULwkVFjfXEMPg3/AH5lVk2cczCs9hKXbFzqI2PHDHys1+oll5abPEwN vDcTOOnljajJ5jYOjFf9lwi3p145hb1V+GYm7LMRVaTWWcil8YgheVxLluHMoqxrlmA+PaUh8KhW GdcXmFmYK+8HDB1KsGcLFZhQre3MtihvJ4lTOrm3Kipdmdtc6gnggphebhgE6lL0gxDxlmLvFyqY siz9ocKK9W+pQZpPeQkkv7icsaKGyRTbHVsX01QlHQQuhIbI1cPcWqeai9/EBw7lbO9wKdSsn2hU pEcGYpi+ol6y5mPUrKvqV7HUqvNkqNVW1gsAmiiqYf3K8nZZjDWdG2UYpUaYDRsGRZphxwxbSWO8 8dSx+VSwKI9oYVXcZH4G9ZhBQr23DBW/aZyVbeaiuTGatlwoDXLfqBFv8gbuCNA+yqmVYwWWqhTJ 52/KoVyW3vEtEYXh+ZgsGl1/SUIcnqlKILXF1E4CcljLKcVd4htLKszdwooKXq480tfEw02+787g ldOLxD4bYD/qWnYbHi5kF9VQHICNUwKSpeafPECWnR/X3lUVfG53QVt2TUsbE1TDJbfcxTC+KI04 turMRLtgZMO3C1L3Tqisxpm/MPzbgWJ8MBqWcE6D7S119p0xHbWpjUb5+gHaHuSlQfKcUvUQzIa7 SPCYhyKepVaLohCtcBF+gJ41DgLvxNDudTxLc+JRizWZkPtCcczLYlCdsaiy66aln1Oa1KF7K1Ba O4XADPMFBFPiXSqw1BtiC8hTgMIJXWOTg7xANE3OJauwUtiW2yBJQhouNkN+50ZGnaYUZYwM3Vze uo4LE7zLA36qjGxbQ1BxIJpqJRY8gmZbXFY/mCaXtt3ByJ5o5g1oZxVMuUrX3iaAt9iQoiq/US0r zmvaWi7PGr/PiCgerzEcEcvCVFrz0cZiAhQPmUM38i6gQF2itePcMmhrOIpfwi1mqMY4zLtKtOkp kFemYK11juEp346TQ9lJkuGotjAKpxqXYIblPYeNSueHBF5VI1fKWm7WWtkQip7CYEooxqb7MK37 gSw4xMOr7/EyKMExBttqeTDsyjLSnUtHaWvEZNIzQIXYTFuPX956Y+L7xDj7MboXtTLBIp2sI1RO 1+Y8hBpSOjeZDyJhTvM2nYlt8zAY6OuZ4Jp3MNI0ELFxuVKZGaL4/MqwZuKRDAJBeHMNAMamFizl uUFi+poFdXLRg6ZgWxkxHIcN3LYjZpOIrpt6dMs2ggZgNXavFalKqG+/5iWuRo8RN+7X5Y25bDbK s17YgLKqVjuYjVjGqxGnRr0mIc5z/eoWUb5aYJbWYNFk7E7V8yxbT1mJLfPrmUWMl+eI5VmNH96m 2Q9DZLagrVaiuNla7lALG+UaNNWWZn+YVKzsy1jUvLtvs3FdXXxG608fELoXdPfmWUEe0bKYGLHi 43bjuZuAcPbAoCkZcRDTTvcLB5b1UGCy4JQBSszo5jjSsruJd6BT8QDNb3EE9NRK4yjuC1qYOPvP 6mez7znMpK4YzOVwnlRyGGMDT6Qw948x/wARA6Xcyyro+IphPaJTU8w4crjzKwOWTmakCwH0mZca g8EKW+IL4SVyO5hzPDmHjubHJDjlMqnVToX5miDZozWNkqmDSlllXuQAv3Gs78dS3keomj7eZ3Cs 74Yg4+XUZXzrP9qBQ+A7qXsxY0OoBVoLzUtQK531M4QU/hLpgu7o195yWM3+4gcMEVyBYGn1BAgv JiO4VgoxLHbY4fMuGS7tpv8Atw9bAOIzuHCpc4NHslUCh5OKl1pdalq4FvXeZWL523MMfYQHVWzh 3Mi6uX7y+b5eIA0A4Je+cwwWXl48xIFyXmZwtbh9qXedMK1lXjL5mRvBwdkzFpRr/EvGyhd3OZYL W/ZjcBYqP3KxkPSOI2YKmTiuLjlirqm5nOsuoZ+cQwAuT6SYP5oW7/eHbm24GBHkJetB5CYI88D5 np+08X2TH/DH/Qz/AIMu6HqaQLaIV5sG23f1LWmo8CNbKVS6TKeHOZgQwQz+0b+mLUEX7kX3YjR1 dy1eYhwqYiv8TJ7g0pd7gSujuZMaTmU7MTPHZVZZlGXbLksbzVpidWnNQR3R2KmqbpLmaVHJTqbD LrZNOMBhuOxo24wRzdQnGIIynO74g1ZGN6mXALaP5mQYeUaLKMBYOm829kQMgmQhotlor9SzEvzi PuU51LnXHMRJrSlsxzRVvu7lt4clY8T2Ft9wEWDgup1WuoMgbZc9RcH3bl3UJy1zLjbsD/2CtbLp TUqwUGF+ZWwL+ScMgKXqaeLXh1Aqcocd+IotouU0GrxaBpNeJkBweJbnQmOo4W5OXcKhRal3KUC+ MzPfeVjsKqc3xqN3H0Pof+CcTn6P0vEYx+goyzL/AMsnDQa2k3GbVSuuIYc8kqwvW4bDE5PUwLdk HHZlYC2upss+GFZ7h0YOvMBbhJdo4ZkNYtWZfua9zTOnIRazTjN9kKWj0y7TM1Uq86TmGAFVYWRv p2bxAdwrHcTcXsB3P5h3CwcdbqA5AFFXHO21l/ELO0Lr5jSA4/cBRPA/vxNYscjDI3omLBXYHEtE LLltYACxDzuIsVdsA6zB0KZFXM4NMWJHyvzxOVr08xJeC0+Y6rQ4NyzYBB1d3GBmsWJdXLhy05V8 whxb5su4c5RzfuOwYCjNTBZAFruoApwLzKoZv3EZS64YxEA5XdZzKFHRaHJxCt2OQcS/HCukS770 YtAMdPctmOqWVZm5dTCsGNvdzVzCZp4WSA1Rg3L6sIf+eYP05+j39WMYH7cRrH/2ajB6uXWjgmuN zSr3MDn4lhW5ShpmF2CkkBXM+8NzIcIKwcxK2MNwVXTmU/RMKe63ECtd0O00smEvQMXu/wATF8mC r1FMXOX+pdnQtIVmy7YHCLpBuXum0/aYSyHeeIkqoiU/9ii79o/ZZ1EIUF5lNB64gV8xqCBSg8Si nLImIj71fII2a76gUnY+0H4wsC1HRrmVopnlI0YPB/fmLSCucDU0FbqsJZzeRzxKbvig4fxGrsrH TBaKxuG5rqu4/kR4hwGDsQbWFqQ0Sl7xiZZHatQzV3sA0we7a2AnhpY6iUuTqAUwEUWbZ+OmGuZ/ E6GN+2dMBzqUsWvwxpp9u4Wo+JFfFfxLVw3WZVHCj3BK3+hr6G/qFzj6P/ljuVdNajvOuv8A0EAu 4KnqUCiLWErWcOrmBx3Hq3DONTLfcGKvmW0pq9zPLEHONcMyKHiU8ncop8qqIFRvuZoLw/fcGF5W WsKK9M2DNot3jH+pnlHlLiyVYsg9zkKVq5TVVMdELpNBwIMrQlQNIGzWOMxX7F3AvNOalqPCF3PK Jf2mmuFszMu1WA/mAZ2sXNFShRsO6qOyrhyRBcVl/wA5gkFZagAcPvcVsoDcU9DikX1TxvEGmxvk mIi0upgjOSz+ZVpWjNIRKO2Qigh2YDLHKw2ZxELDptQ9xXBSflLZ+2nHhgrQvgdcdwNhRWdwUacM VcKWuluGNQ6Gr4JgyGdZljLPZzNksMw3YDex7jYUTovfiA3Vh1BTwXGsXu0fEKUVfHmIaRbpGXWs sAgXD6E5nEPofTmcR39WVdluCKhQJDJEp/8AQiohByQN2JQL8x2mVj1Lvylc+oeORCsvvFSY6d4g IJ4cQoXeZREJiYudrwcM5P3TwaIuWhtlmGG+SLZWnRB0wyDC9biCyooagh1MExvC26PcKYgG6fid i/J4imzIeY8SsnzuGa2SUWXfaiG1Gs8RKIoHvuLVWDaHqKJsDq4l1dUHG5YuqOWsfMUOAx6KlWAK vm4YbArzUSzaUFlYnIrtuVsK9QSCzRPNwVOhdOe5goD5jg1+7Oo6K014P7cohXHHUC16eEUKLq1j qLKyIwtUq00jrmdyxFf8QK3Z3b+5kKObBmX4yYTNFjCzCiqhhac7CpVrBbqUKq07zGwlpOLqNLds X+4WXC1qOg0uD7TLl5JkX7GYux8dzP5zG1oV/wCj/wAH/hmHj2Eeo01FiVTTzK5r4ZSs/W1BNHnE tdqiYdIkqECUYyqBuFNuOZyQbeZgrdk2RxMnqi5wFivxbmY0gL8h+0tXkoqFGmDdNllZCmNCRTk3 iyNgLusk9GudxY4OxzNKW3sqZQUbuuY5VPKmupjW8r1BeXWaqIurF4Ll4Cp6biI0QdsWjbq8viBS lV70YhkKJsSjXBj7Sis/Biphpwb2Ygvaxne6zEWpaiCUeaDMsSuFRE05nSMLbWpnsHylUj1VxLCj z17lDTDxWI5ZZ+IdCgpg0DbzqBcFXupQQrPHcp1VbUKAIOgqF6E3yal1nUUm0clOsj6ipf0YgWqr VU0lWPFUMSwyrt03MpQdMtQRhjodH4lYl1xLFGDvBBZaILxola9xyxhKzU4iQTD6U7cRwqM4XPJn nxFUn15n3wzFdCjGOvpGmXACyBkr8QbBmHsvoBbEbhpmVyHEEUvuWKcShiAYxYQNM0+JVFvEE33F olzNjSzYIwdMxdnc2EbviaEOZnasnMqZDj5l30siGMlN0SijEA2acVxHutst+o06BvEAllVlGJhU faQqb5Lz7nAAWgJmuQfhFoNbwyStNC7h5PP8ywW2rLh8G8vUsvf9ynos6ma2eiMAob4rfuGmWtRO RbKv+UWyXy37ljUxWnEzWucQqXVbeodqL8CAbQrO7nNdWZA1MAO+6rTCpwXziWgvzzNgGA6IqrjT TcsnMTdc/wDJgAbYA/EqCrn8x5MVcU1kN+cx7YvisZmeRG3hlNFNZBNHOTUpU5bq4ISVZHzXnXqL gckNrYcQoOtQWa3CcPacMWVGYRE5HIkDKxX0SC5S8L69O/eCOAsUOEl2GaYRq+ICA1KwPDOknkXU yFLeyJbXBZmRqXc2WTal+olDlFNz3BaYWeNkafpLleJSjtmxynJ41UAVnDHfCZx5m73qKHHK+5Tb 4heSa/Uoa05YlqjzNRQ3juUFOb8fEHkH4Iopa+3UerTdMWu3kPzMHWqAvmczSs1UTTQ7HmIrG1gE tzzqx/rUXCPuSjCyqDcELSNKYoGEdiB5TUyKOe/3OsmsNYiC6ih99y0QXgbljLOygpEXs7nKadJ9 4XWyto6FaqhOzlz1LhQKc6lTtfQ6gCm/YgUrpk5TDEKwp/e4uiuVS8JYz5E5ls6xHxNqiE0CYgyY Fxis9TOSEXQbJjqlbaeosC8OVyMyHNRtlPkrEFVsu9XDtprmPaYx1DRhu4+7eZV5WRguS7iquP8A wTj6uP8Axnms8IdfVj7+jmY4KWsr6xa3zA6/abTDN0AwgUxtywLGouBWSA0zm483zLc+OJYCu4Zc V1MXiOzjqI6ZlWLLlxaO1/iNqFG/uTzh085jVNfXcB7+47YVqxKO07Z1GbctRAGL68zhB4jZ0Uxc LFtvkxDsFbfx1KU8HLG0P4KhgcF/d/iYCkbXlD7kMVbDerOc2S9zkhuW4OK3BaqHt/e4Ka4rjX4m mCDWcExTg8/M1drWdP3nIXBylkeTMdAvGVRDvALzUFjnC+vMTmi+uJ0Axh6lj5eL3G+nZvUw02ZJ B2yNN7lgsWa/MwFArq9TDD3lVXWJkNsur8QAVh14lCkAqlwR6Fc2MBSyjsvHibFN+blshXFVdxwL HRhuYO7mw27W5gH2Ro7y1iHVdFTPN/TUXwgWJ4fzD+zPKxE+q4SLEEWgNzUFVnicx3Hmc5zLnbiX uXM0/F9PEsdW2WjspxMrTuZK4i/hON5mVwzsblDTIT8USh8zGLd4mx94dvW4pV6XKZG3EM3fuJeB G8Su4B54Je7bo/MrLDePEdDnOrmVUKNdI3gF3dlQCKKrUoKCHbRNGjBx16nPXneudTDZq/pjgby8 PUDRWLZKuQp3EVoRbxVaKI5HQ54mDJ+R/EoeJtYmVBveI1HjQaqoK3fm+o3KgOUfn/UAB4t9xeLr ON7lUg7xU0OaIMBjRnmOaabsI83TL/yOHnDpajVihKx+YMqb+YkAKWbYXW2t5lmr6p/cpuNNCNyj Q5Lq49DZFziKmTXN8w3dNHSjoRtq7mSKve9E8qRK8xaNJSfZiXDOc83/AG5sVuIGU+F8QDZ8RN7v OGPbkT1YX7IeKNW3BOIOsniI97c4+iYdcsLh+X/wzohqdt+Z5NwSsGFb+qBbPFBymvhOaOYHNSqV 03Ms27lnPMGIb7jlXK8BGmgl5Dmbyag2VPZjMVLRcG3J78QbH0zMGcZxCVI6pxL1q/csg/CZbZwU zRmq2HqaQeRzLhkEzKCcO8VMPVsYJQd2Kf8AMduMzOAnGvMwbDqnGpdsqrwLupWUynPMGWumu2ZD TGzCgoGF1Kty2Y8QpQbcG5Qo5r4gyjfHFRebBbnUzbZitQr6ULK4ZSrKVkMcHLtBLYFhhhngujRn Fcw0ECYp1RG8nUcXOCJjTl3mUYC1u11E7IwO3/EOQx/K5vZYa3Gi+FtWN4nx8rZSlGTAMHY9niAp lpmC15MOjR2dcRoo8rlBcDjvzLOL25mBzmqgNOUqZGJgXqKKnHEyGX2lq0ysw+h9Uwa7gHN3/wCW MZUOjiet4iPX9etzHQRZOFvRLtO0t/aY2nqGec8SzkamHDcdOWbuMQDxpBFhr3P3agINviNsSqZl C30eZTbL4gaPyj4gZe4NsaXNC9F4ZhQyrS6l0XZxnNMaybzmoLKgLbhgcnuWHe84ZVQMvUBO6m+H PqJaXISn4mRyYzXjiYC18UR0lCsN6nNYwOdT5Ldg4/xLFaD1MHl/CNmu3yXUVVODt3Kyu3Kcw5pS YW/71AVXauv5mCvPRcxNrnCRwLJw2xZXntDcpEdOg/3GrNhwal0rltNX1AsRe+pusSyNTC/O4hwr sS0DjhrmKU3TRQMox2DdVLJNllFxgqqIxNTa56fmb2O95ueQoqxvMUoKg5xGpnhicL7dzAFbMpXa +kS/C8T4T9PixPH7xWRLGOhLeI2H9Tn6MYQocnLKE9xINK9QXBQkwYeUARs8ww5IYW+czSKrzElt JexMGV0+s7cEJ9pqFtnxDkjGCjdwZk84lr+pTA6mamRNvAnwwoPAVHRAW3paAvWAlBvKxwt+5SAp GUVTiG7I8y1JkuGYBcRqWFbAHU4sboRMFcBsQVui7A5lWe+JbK84v5mHlcBGaZQDoR3gtbQxUG7A Usu6ywuN01byGriWoZbEABpfBNLQemcxnwwJo0HD9eoACMU55mwV4G/EwUtTWoN0LW5e0Vpgful8 x1jx+I60tK43MrC+EZqI2wVbf8xC7Z0twvOnTiUuuXEZtkPhUKOBKbal4PIUmYFKZM0OpQ8x3ctc 6XjEDYostmBDk41LOAZq7/upkr+4FzKqq+YbcbxqWoAK/UDIGcDVXjMRoqxAcuZRQ8zPiEPoQhEo bm872wBsW4t7hjWxEWVzhgmRvmVPSAFcTkf7k9Nz/wCa+YTJpyivoQKqvUDAgUnmFHYzONzaOoO5 hxxOVKrTwy+Fw4hlj5mzLABRYcyg7rUbuAcRLIeODU0Khs0HVxKctvsTEFk228RFWg2zXSbWF1TO j4lg4DZ/iVgvisYzUBttoukLQCXqWxWU0NzTwDUNlvSvaKbK8sv3E2tup4hGqqVo4ZvmbTd2WiXG mrrNWwtLQ4zCAL2c5lHZhqCUJnTyZcexyy8inaaRDGh87lOS5z/2AWVvevmDbeG40R3P6QY8PIX+ JicmFjGmVXwm4Eywdc+JtNLbHYuVcDTeTeoUaO3SHhQxllW0p77lxu87Jo285li3bFr1BpLOIhgU sMG5lTqZS2waGLW0PMyB3NOVK81K7znlYKhuH04nHGYtofMbyd/RxjEQ5InAZxN6Eax0go+g9zGc dytMc/RW5v8Axqjh53KUcmpzOZhji40PMF0IrRcdq9wsKdwtLfmBhXqKUsjDC8QpUzVTAvC6u5ga cTQMZmrWTZFcXSNp4K/zCjeGKAvV9xApYr5SnkOKqW1XmCFBfrBvyU6n5G5V5bKxdRUddcH98Szq 1bfmWJp2ZglrrX49ysMHPv8Au41AfJXxMhWHCly5pyqP8xo5J7i9i+49NvXUp56/vMLy2djqY1Ci +vmU8gzVy1G1nlLhU2YLlVNvgubHyFVNBtS2kql0Yxl19paLymrffiHRpyszLdJN47lI5FUdwpM1 2wP2iLFkXm3qd5qu2NWv28waeTOStzpA8OI1cCXu2VAVfuUzZqbhi1kYFsBkhO6pbqIEPtCxLRKq 4s8ZqeTaK6AhOfoxBmYNlRyoq5nH0vFmUf3S/jEWdLuA84i5mjmWwaM/Ry+pCz9AKt/QnlaAeVy2 fcBx+MwfzOd4h561Or7nHlzApwhgpqL/AIJeDxxHDZmqlAO2YC2py55lmi/BPvClhqYlUtKlnEzM C/MKqx8vUyC4JkOY7IowYgCtw1hzKK25Ft3KLL2Nc3Evo3jyygjY6gWcLFq3mGQ1kXOZwb0OHMyW bc1XCWB5fb3G1fkdSg8gtWH8QJrXGkXZb1/mZ1bkczOqgfqGzV/zBcHlDmPgOUwToanLsA5itWsf eWmZ+kQuNDjiFqhjrom0sHv+4jWo+f74gn8CysYVeWpbrGCL0rV4EOMzBVauO5oGv5dwFDd93/vc tbPywsCFtq4gJlu3MtgMePmHZYcYgoLay/cpDDjmUsH3jMdrPxFxfULNH39Y19EANsDvuKsXP/ll RhCdYm4VWSwfNyxmk9w6lq39aAF1CH809bxG18TXzGfM6PMYr3KsHOpd9CuBY8ZmJU3C0YPc5FgM zoeMMFe8sbLpDZoe0sUC8RBDruU0Ut8Tsckwr7N0fqPJFxuocDAsWo3znDfzxDCFF5Nykqj3iDSF 5VzEaFr15nyjvJ1MVmxWtQctDQTkcDN8v8cwqZb05xM51WSmaBt1gjFGDe1DUGXSydwIgXTgFKBv O+XitTbEMIUSmDm8ufMVqXKf6RlWWlUJmUY5cWlHQGcj8S7NCWNl1AXOJjOj8SiYgy1YoDp5xKE+ eWoKLLZLDKrwA/EoG+8YXMvkpXnmOjs2lpND6GDgU0bViJtwVYlxcUASjLZCAYqy68x8t/iac+VZ 5XQ9xXHJxcsxfeWr6SgGl5Ioxu3X0xWiJy5UoCO6XK41OSCCfB+gEl8w6Kwx+UmwT5gUqtZ7B9Gk JVi3IS4HLhhmaVueYb+aJolhfMpqbR3P2R0G5Z5v5hYlUBhyzPDNzkETKy6c+pU2g0qCuznMa2I3 3EtpfM1VFkXm3EHIuWMdxeJmNPmnItcZcxvN3htgmcoG8TPG2B2lXvfzmNngxvc3UTg4qMWaDCxZ LNWi05PZFcj7sQZs0OItnI5+PUGKvDF6jTit/eplV18d+ZeSHszmXCq0YEXX6U1MrHC8XMUJ6zBv g4zURx3EtZZNXBuGxbS/tBTWZt3PO+6ZHxK3oYxWdRVxDgmc22/3EW4mVda5Fu+ohvIrH+J5XeuS WG0UDONxVQsnFcRsuW8sS5wUdJB3z9kdU2mVL3KXIxdBq5fIyap+I3wLnUoKS9VmWY7o+WO96qG2 0I3v6BabbjE5vUaxgqBslrbnJBFpZVQl1Bw5dE9pS7LlTMO/1I1HS/aH1M/bHg8TyS/pLNMkuyO3 Uwq+YG7uZi66mHxYorjX5m06xKGVqISNtwbMGyC2JiYK4qFucVxCgA8Jemc8kykzfKs7W1zVRtNL 6D1APsmoaWcTAhVL6iGNM8kWnW85heBV75isEX3cSig1j8xlq3uuP7mGXONgQWKdpkVDGhMK+H3R oFWHGtS0g11mC/hwYqKKCMKFq6h2bXuVA5I/v5il3VfP91KVrDvbyRQGU55HzNmgx1/fEQsFSAwP RGoi8latioo57zc75bMSjsHqIzxms+YUWJp8o7VoyKX/AHEwwGLVG+2A468ahyGHNcTFt7rxCvNe o0YTLjGJkoLNApUDRc2EpsbbPiYH8hOilPeZUL6yw8BqMtRhjE1XccnLCFtnomUUZ0LY3g7gO6xK to3Ktv2+nicz/EVFESu7fowCpxLF9iasPo2LjALAsJUym2u0QfETE1MkIW/qJUEyuqqAgPMxK6mK eVR34ZV61BAZLOpijduGY0OlS+GVZhjhl4lqGvcBUAOpg20rfmfyIGy03qYaPQjWh3GtLSGi2UXG ckYFb0c3BfNnYf1jRQaeYoMhrNbl2FnweoKE6u9zSNOktkIy13rx6mIpu2VMu5OG4rXmsy0FKc8S xjElwrlZI2MhqLxrI95EeaOGbP1Gi6o+KihRseJi8haWcQsFWzdzJQF8u4vOacf31AFWhlrXmUL4 m9IjHbuvtMkemMVM3J1g5HzEeWXLcJQZbuNgrDXZKwcb1MfNHesSjG1eoKDZ3vbMLeHEvO2/G4Ba tfcpFBsolZWbCmY/YzLzcQO70ZTjMOUGISMOEILxKVlCx1KGhDqemYScLuB9kRGWJa3w+oBXUyXw jOUIeIanH0qrmo8olHkg6s1cvpyTY6JTs5hm+mK/IxMgEvmVa7FXGkfMsW5CBVF+4BA5/EWOdOZS ts6mA7QKjviv71DJ1hQzLCXqNBocSg54RGZM+cY8Qod8bHzBLc1Y9wpWquqf+x0BDkJffr8SrRKe z1Ggh15/nzAGvwBXzLRtWriZ4d9S3a8XzLWbFeUVVyvzltNzU0pro4mQjNsH8RmNK2Gc8TgFPrU5 Dmt9QtKEaHnMttXLcN7+3H+IggcVxcV27qi9ShQcvcsaoLpeZbFzkLrU5heAsoAODmqrOZYyw7xP lmVxUsOQ4rxcPegtimwU6UuLNMQ4Tm/DW5ZOKzh47/UOsNC/aPscVoiUpdcdksvlMcmYFVW81C8O LzKql1luPqwz95la5YYu+Z4EXx9QZfmE3D6FFCwft5HuddSvHng+qA6qYPh9D9J/6NftLJe5YX3F v5y1CzNEyYaYlfUcVjRmeGFxLaG5msqriFrcdAdwHNTAFBnmLQNeYoreePtNVKG7goFvVTIGxipg eXqKLWAN4hRDi8Try8Stm11/M5MG8G7JnIy8IaqR3oivkLeJbcBfx/biI2W6DULbUrVbrmHUYz8Q crSrOFneOv8AMb6h4loctYeZyjm+OILXRxh8R2FmvUMUAFeOfmVV3pguPLijVkqy6ZqpkXjOIi00 YemKnNH5/iIJgvOzKcHBr/LNTZi3mHDkwzo2XVwIbeTuGu3TFNK2yoXBSFrmWho9Lij5rISjZvOL oliRa/24u19PmXge/ncHGvuHEG8lfMOQ6qBFjLTLoU1AzbfQy/l7jvaXBdRFI7IwPKMl6i9ZKnkt Rnq+TqGauhCWccS2vjPrdSx/0Ri5+hvEKnvmD2YCWkKrT6428pp1vUD5uA1eoU51OaviOg5lduJt eOoKHqAm9kvK13BjIZxBAp7ljyTGgUQeRBzsZfvLD3MPdPP+pRKrivLGhdlBY8TICPGZoU4eK1Hl aFZai9hdZb1LA3fzN69Juow4LngqdW0MuMqdw7ocRpF6K3czd1D+7ijQinNwrqWjS4a4xxVTlvzV bmNtdBx6mVKlV95WuMai3eBghQrZni7mg/PuZAXCY6j8iKuOGfW2sRDQJ0VA6l8GI7FMtn1FHD35 lF7Au7MX8QCxhesVjqXtRN41mPFnLMyBpzFNg5DDFeZgCrDqYi10EOafHC/7mJeaasqtygLJwn7j HuBuCPzPuGXcwbXFckcNp1RK+SsxMEuv4mU6EyF5BHLRM3Vw0BUIg1CYHc2+mYdKxL7HGIAVws/R PH0uf26/ox+nH3N4P5RLzr6kM+THZ4h9yfeZag4gCmUCXo4mi9kAOuIF81jMq++4GDfMyLBmYGfm LwOYJRcsoayzHt7HMAwmF4XZf8zDGllNZmSKG3b1PNJUz8PCNLdt5AvELVNKsuoXTmcu46ZBz58R A0lYT5hY3w8yuza0bi2eBjqZGjmathbvEqlW2Pmbd43xcUtvZuAjtbvU6kWGsFrimGEqxNCw0nHR eYG2unFtzR3U7jzDMS10y/UqquMZBMzOylOs0Sm3hLftMJRdRMWnghc1/oRKts1MtS3ZfFFylmm6 1FyD4GYBcD0Uzk5LwYlq8BtuIbbyxuUbsF1uNn9DbKLWFM7ExovKDk8faU60WOallXVRdl1PaENf Ulrx8EBDhR1zKWzf/jN9h/8ANuHEVaikWB57gqt+pB8XMdCXflFw2fMMZfMrOeYtUmN+IsfUcA5l BXMHwhZdT5mqIE3o8wsT7QAAOeY5CA4e2UH7ylLh46gI0Foy/dxgZ2CPLNxRQVe8ZihhBYx/uVaC 898xaGNdxrXoC9YzDCtpy9JqurSVk/MA4DxxFi/I0XFpxTdZGWAGSZ1UucA9QsA6rEcmrOMMcdTA u+HOblBtXFQIp0xiFqpfFsxR8yi2jNcVDxVl/f5mbpL0L+ZSifBco9TkQOUW0YzFXL/BCwXrn7zn VorVhUq57QSh1iqrqbivIazKUPjDLcrF3qGtIgw1vHFIqUpeBBZxVcnMWl5HqBg5c+0pYjY5riDY YaVxEa3b0kHY1wyr2wMyy3hEv3CNrWH15+njbvmI8gv3DbAe475Vro+u/wCV+tXJo+p1NYQfRx9R Z9pqfmDWE0kj2Qb9ipWyAKSNKGcR2dsUKJhBe5US/tKmAxU0KbYjmuzMQKLhhcVvCDDT58S1YUL/ AL+JQ2InMWvILBpM0tdLjRQ3ESzOEImMHKO+/LxON22o2nfqUjrgDgcGncQ3YAYjs37+8qQnlKus sUIzd2rpyfHxKDUIhuhcLulMmNy9VZWbh9nqFIjg4Vgx6iFOgFNM+MLWVvzBsMrzGu0ClFnnebhh jVoilxO0qjFfD4lJb+5Snl+JkBsOg4aPcQc+XNuoJAzo3yo/ymdWmFnJlz5ZmeoZpRO2J6MX6no/ xG4GuZuNwTEUN13KIlgxVwOBpKdwu6v0/CIRXvMahrbWE5gAG7cQ0o1/WpwxQwdJXTk4zNzgYqCs hvmFWrKupdwcYvZUrGrciaq3h1PK2YJnbd/iAsEzqHGtEpsarECupYBqJoZlI5iK3EW8I+jGtfXe 89/+SWCBhTiKwbiFQQ/8/wAKZk1bNLWrmqDdxI1LDGRZ3mYedTAqVA1B276lZdDD8CWLVVETYj4l FyyhvzBVYCuSbRb0zA4395asmuOppbOA9yhR3yqWVwuyuYGBr7pWiwAvfib7FWZBaBYVi4rWCjrr B9vxMOgJsw/0mOQoifKIoFfUm1kMZrMYcEwuupYYl2Bvj/H4looOFdYr+JSTbOXr/MMy+P8AMW85 Zg+Kl7jRRw7l6IL28/7ZjRZt848f3MNBWGq1/bmBHg6mgFzQDvcp2sGGH9ajicaVn4gcNWiUhh18 E2AhxdtGUlYRBhu0jnbHem7IEoXwV5iVnHgY4WcFmoShEtMx7wXbXEa3CsY5iuMeDSVaQArkqIHB vceBrhp5mStOCVC5rMCW6JZeM1Bzvczd/iVwxgYK4io8ygarkwDpNpKciBRj65n+hN/+CIOr+l7R iW2cjM/WD6H/AIVH8Fpz46lVpYVZgK5vmW/BlWuSL1iOTCS1b3N0hrThuUIIPcxoXcGBhYZGA5q4 QtV1Lu7MoDs/cs9RDfAlWsbXuJ4AVbC9cEzXn38ysyXlCi+OcTTQaoiiqTPCmYaBohXtG9VHWo7q euoz5m4IINV4yQoL23dswDZ2dZIYeBn1/mcFxyuFhyVYGY0JvObIU3c3hrUdEWi+P9zCLeceJ2BT +ZS1pVXiBoFOeCGs4Blxz/MpNA2w1Ea0PsVBai3UyOHTmLrlws0RwNPB5mOw0uuOI6R7DDHJeOCv wmAoytolepXrmWZ9sUS3ho3zETP53Bo5TO4gi7VyEUKMtalr/R3L8kyRVxwTyW9wLcVDKDj9z21F m5Yuk94RX2ljs+ivpWRDllYjt+lFduorToZcSwhzeSUVkf8AuEASG4PSO/qHFPmC7reESX4ItHtM e4dWBEbhHO4jAYxhhbd0mS6vmoqUHyj2v7wWrVmjzMNcHEyANu4qkGa3AUfZh3NiXtTrzKRQrQsQ y0wrcwkqsnG5n5Ls5iaDR0YWGETlYm1R6Ra9NZmspHGd64ilKGHZcpzOTLzqcVxO863EOis4TIFR psS1bXi4UCqH5iUCe8gx3p5W7ZSMgLtf4iaKWaGIC4Zqru43aFFbpick8LKIFZxlmlxMN5gmWn9X FTwdjMTDyxLLFpbKuC8D5OszpwyrUd9r5uNKIuKxcFpCuFcomzdmR8JzXyAwqIogc/b5lhUrvmVb ArnJDLxLjYXSMTIK2wzL5KK7b+YKUYdxrfuW3wyvmbDxDt8mUU+tYhYjlo6nByW4p8zSMr/wJDp3 9Ss/+Q3PxJsriAL8zRoT9UvLEcZkt5juFb+YWowXABxcRpWJd3igzGs+bnA4qYfU+8uq3Q5lwFF8 RwzueWzzPBCzEVY9+tzIFPOHUARks03FamDNMqrQoKzFCxF1dS4elV2wO9Uxuj3FFhI7t7gQ+50Q AAdN7xLDorRLB22xecQybLTe+oqZpfcvbS0u7v8ARPNQKoQC4VZjaUuTcKMUcyyth55QPFUl4iLq lfeZyNPnmOoFRzvEpS+eKfzLGGC8Hf4jsHslyVjseJdoo5HGYoQuFMpI1XDHa1L8Rw23MjbjnMyr AMeoECtuVxLgpdO0lXEjrL8/eNtCvB/oiFBYtQac0NQxYnpAJkr1/mKdWjlDwayqeQrKWLtRzGqD in6E3tgSwUpp77hGOJym0HzNEexljOZX0rniV/5JBmEH0qBUxMB6mC0hDEwLmUxdNeZs1qYT+I6u sViDJRvcBQ4nz24lHtWczIEzpWf1KPZHIu2ZoxayeoHgceYGzrIO0MFQ8ZJ0qNmKU3ZK1LDhD9yj kBDqXiZTmxluKI5czAqDvPiWXqavvxK+P2TKw1WTf5iAIefD1Hgcrb5gnLTLUAXXvVZ+8Rq6teNM WQWOc/EzrSqFWfBWqnEOK29RKULOiwQegFpr7yjTjyH/AHMhRXI2EQxex1EgPJ1pjsqqZFYe4n0L tvE4LXs3E0WV1ec+ZxkUnOYOYBRfgTJdAR85WE/hDgoR65ZoBWrw1FeK6slJ4Ls8TNVls11HK4oQ RLPaVxNm01dXC8DVW38TRn0Y3uVXJCzd5/LxKLVeLqbWxKja6bm41xPnFqr5LHQwwo2gvL7S91j6 l9rNuo9r7RHazM+ZXEMmIZqMR8HN3CSGIPCfqLxMyl08QRNERxQRJHMvxLuf2nt+0z/xRTH2oC6j 1GoBSpq7BVWpjVS4CovjxHGBxKVzrc5NxLA1LreSXNNaiOAdag2z4MwF9kGsj4lgvp+0oUFBBhRo 4jSTbmDcdsYmhLHxzLcr4mSVkGZaT1hZZs59QGC3Gt7lbdextl7U7/1/MUvIrULr8wJNYycpe1lt jHMstLw1EwNa1v8AvMp4LLpGkLs2NMrgrhV4lB4KpymKoayiZrxLq2I4gIqydJFugC37jrw1ekXF Q2iVeMSsBb3TDjblj++JVLezEChY8rFF+bwlGyJ0bmGqRd2SkGnN1L2cB8xezfgnceaHMagfzRyb 7umA56NIZNsbqMcEK8vMM+tODzBgTQ0jmDVZbyKXjFwtDZXM4rTEZCs3UCpWZxmif9qeF9p4E8Se JPCnhfaeF9p432nhfaf8qXf4p4f2n/Cn/KnhfaeNPC+08L7T/lQ/10OjPEngTxpTwlOpTolOpTqU 6lOpTqU6lOpTolOpTqU6lOpTqeCeCLcSnUr1K9SsrKyspKSkTtKlUvKnlTyp5E8yeZPInmTzJ/2J 5n3n/Yn/AGJ/2J/2J/2J/wBCf9CeR95bt95ft+8v2/eX7Zftl+2e7Pd/9Ar9NfprBvDNgB+Z/9oA DAMBAAIAAwAAABAQs1IWx7hQKErQIEHCEiXiakhOQ8a4kTY4xvGHf0wcg2rQIDIsxeIRGs0misUo BRVC0BZMJX5J8x7ML4Nra2dT2jyR5ggYgv2eYHT6S6wC8dqjf3CbboYDK4Yixt4lz6UjLc4rygPF wjyjW3Nva1AZ6cvkDhRguOf5g+PvFhiHdiNOnEEhMA8KoI6dcSiXEDGZoIm1SmI4dz3DmKYAIAoL GpM0UHfBwknFFr1KBrBXWQxPSn4V0ZRpYCbDVqsBcJ99AOOhaxQM02pVkSoziwTibHqWfCxUDnMg lWPqQaUOZU712UpEGx3RlErygN+ppjXn5WBaX9efiyBVj31SnAFTmdycMCw9mVwrLhn5AojD40RP MlLQ577fCCDA1pxIGnLRXC7xzVTCk1YczfAh8VBNbvSW1TWPjGyBlHuZ4WCrfgi/qbCoZt09oTB4 swIMbr9XoAh2vxaznuk3108IeXT3awu/sO21toJSW44wx8gAhSa16i3lXYNjNfyaRiE2Tj+HAjwx xMMqSQnvvA4a5D5go8yjDNRAYMW9JClXCEh86w6vCkEBmUWp4sOBvM2fZHBhe2W0CgCjsULRj+0z EDDi1FJ4dutaO9gdCZffXgLCt2yQJL4RENmRoYpr2DXMrzpMiYpzHdpj26HGssQGhKHzSgR7PTVq 5nBF6t1yhoDrCXsljz5YHHoPypbo1OmHkHEtRQvdyoXiEL8Plv6xL/0RLVeRbNQyWNldf/ctdqFg pJvreQigCezwaoryhwnPzTPsIfuqqkYzh7SdlLOxjzwmMQgBKTgQTxcCPmSaK4Sqm6RbyjHnPrOo S2YDvczUDk7HWnlt7REyHVxWwBk3m22tTeor/wAcRnXPInd22AAjMPvLal/ZwkRHwS0RTzmSizMo AJAIlBiv48+qqOT8YGmUyUQ3k5tTcUQ5DYJJcCmRBnyNjokocY4ooSPkeiKl69+z7TtNctH12aus Fhx7kCV6maO8+nK3PbjXDOZMeWHgxWf+KVU/HLoaIbQE0g5IxvsM7bzOw4WmPB9Wk8QnUIZK29Zp zUfjbnWCACIcWaGGnhb1QMBuk8LqH05NDbzlpag1QbVrh7bF3EBkIHX8mfq2KiXKtpHQOXsYnilv KQccO86HZb57ZLYduDRECHbjM/wyWCfIxCMwtmi2M9qo9z2LzvakfSqju52yAFLq8tzMBw8q4tCP M+0b1Ve/JlZt5OnVUl4MIihl7kmEv2FuRvKMGSnDMD4EjeCymeVTTWMNDPhQEbLFGxeKT/tYdGBT gUV0wqO+kqA6sxUGciN8wARfywkALfWSOAxpyNf0DcLVleNkTboDzW7XqgR9aHElv7y+4QITX6KT gX7HiPnoSTnEqXH+qBJoXSIsrSOVhHh8EYNqyXwOOLCA28atkZSVM+I/lPz/AM5CLKhR4agYZUp9 trXA2oyyOPi8PPMpUylphqp+oenk9QH1cjrSE/ot8f8AzrHaCOxxZJJqonlQAoDqBBtJi3AxRvoK SrrKegUz2wdS3aOKIDNPfnl/Q4k/buIxHE5RZVG0bPxZ+CnEvStnQvaE9nD4G8PnXz3ET0VAPyQC THPZdU7x8yg+1emwUPhuES4w2+8bgH+I1Iq3XhiTiUj5T3Rixq4j30zUyRejRehiA9Ae3UjDYPFw pWtRAiQVlfUQxlsFDmU2LUlZ8g+hej5gXs3z1MmolRx5n9j3PFVOh8a0O03UHpawagkcnwe8CL9B 6gwyzMhwbeRhncCiT1lTcxgBYiPGM0lmAe82XPB1GIQ5RTCFdQqdAlRhLuBTS6YATUswLj2eUBCu uE9n7l5CPS5V+mq2/rDi6DbP4uTiQmixls6rkEnpK3jVjhfyWs3Es/P9IIf3ZLTNRo8CWt/4P/cm C9+ADOtiEWFYgCkK19N+nR3X/WgHqg3tvfBH5ry4+2jXtfw/YpySOm5Les7Dn9zS1Ut3/a9EfXiA T2t60IaUSkBuGmW9614pV6DgNpbaoRgKAvFm9BrCIP8AU7b3snOgywSz4mO9TaTD9dU3BZ6t1ktF uSW1FU2kuROhydVyChf2b6rsN0qz4qo9pYwFiBLOx0T3oT+Cmt3ZcwshOKgOJW4wf6zKS5SX1Scl u0Ywm8mdmoKCFuhKvnwk3GVovOC2NdM9Q1vir2+3gKUogIIa6f8AwkdvIf66ts/Dfm2D6lWkfO9Z DHjAJ2ouO3JLRqpYVKITkhsy8gALsCe6ii6zKbje+f7sI6E162RXZLKfOQswfZzvl+ZJGvaFPsGq BDgurnWaMMANdYw2eLlmU7ix89+lc6RBx76M0Yn5/el4gYfPjZ9e4zbMkaGhuTWPFOFiT0oaERel 6qp6Ab5TPDijQBAhs3HLEaYWRwUdnd2noPKt2MlFGzBCbKpo1as99ow7drS2XabOjBJGCupfDk52 nuoIxnVMnYimgemvq7bP7o8C+XK5SdjGbTNLvGLLmeZPS8BlWQzDH8V2dwhuB3RKc6z6V8RCg9ko Q4mCIlXswr5PdLNBP6OLpC4SD5yeHfcaiBYz0ppD+n4Z7XZo8ebvozs/c4/XtUjcksBAbKJvd12H gLQsnP8AHmDKW9wcFk/sduyYSuDalzOoLPzBAT51T0MuiVDwVKLZ6rRDWin157TF7s4c+Q4QWbQF pPIUM4DA9wjixTPPXKYas0AsbGCkfm1ZWsf8gCv/ADB5Qqpu0nLCTg7YY/JhJNG4DW+1faIucBiU EkZ/cq0XDFFcx3ZM0Yx6zFgBFLRxyC4yUa6MmwcAyJkWW3phgeySOVO+Ks/eLk0JGj5QHbaMuiqK LrYo9JkJpYSWloeoUZ3EC2BEYKdGcBiXODcs3yQQsRAATisaAqXYxA0VWFOGOKOVZI3/AOqZ5Cr9 1FcWEQj1WGGZlRWUjtiomNDnXQLwgxdnELp4+XPpxiy0VDkNM9ouzuFBOiL3St+gAt/2GobcjK4X GtZNvtK0RYGJauPIXI3MrbgCnGNkF8JMVaWFvKIzYcrRjwXpjlmIAUc0ewPxBAEjyMqhLDTdYZAp 5YL8oZcpAgtFomXsHomC4wBOEIEK4X1cNPIbX73o7hoyGUh14B34nbHxAf/EACURAAICAwADAQEA AgMBAAAAAAABESEQMUEgUWFxgTCRobHw0f/aAAgBAwEBPxDeIkoSqYczBCQlBZiRBUQQtEEDRsga EkbIG82dNeD2KJExUyINCwpIykIUQiF7NBSxy2KGhsQ0M2xDsqHeIciY28Oiiisczo6MvydIbP0R ZJLGbFs4X6EKFioshUNMOTSNhC3hTJJxSZQ3ImbNkDUaN2Jks4PZbHoRMbxUEKSmRGHs0cFYhE4S Z1ECWyhiUIYY9YIXfDVIg2KcT6zaJc46KcKvzxUo+lrZOIjGh3h5lCOon0LbWR4OYIU+Gr3jWIZN EyQWvG8JCsV5WINrCLezR8NHMSEJ3gmRphhnMEe8e0LPTuJRtDJrDNmy08cNkjGzhXss/ThrKNYf ogRQViRo0wwzmCFvFrGjQ4vCoWeYbok7JDQmWxkZmDpMk0PCEMkk3ZQmimJR0lLpbpfsaexyNRgp IKjY8aO40LMm/wBxeGpKSOYSljoiXhrrNYuCUsWcOYZDGYkLL/7jaO/9xosPItCLYtwjuNHBSM1Q dykY3Y7bSyCM0MTUMbk0FwTP/wA9E5UDuDHOw2disTY5NDnYfLGyLWUMVWNGjVlThYphBDpr1JIo S/wUPgqXiOHBYMQNGsdyrSCIUIYnYrHBpqpI0JKYkJIVtNEI4EbiBiJIgTQ9rJvgYxiWPaxiZhrC mLEnnhs0QIRLCcj4v+Q0bGPeTmV2STBvxQxzJ+4YqopDN5qcLEHaJNl4UsRFGlhYYRCRNaiJxNEx v6GGJnBJ8DeHq8S4LIw9UkPZN0+x9he4+xN0+x9BIuk3SU7Q3OIFRsQhUsOkR8FisTQkNr/kgjwV iza8FY88w5NhCxRHhGFjRn6RIidlispCVEODhRFkOB3AdSf+iIGJJGMSKBprhYeaYzdEzjZ498Xj Vi4iB68HT4aJlECn2KYH74aySv8Awn0J9CX6G36HhK9FYJEbOYbw8PGwfh0eVnQ1ZRAq0dwjhEDZ QvwqD9kSeEmp/pXscezmz+jwtixdIHHMdInCwxmzx75IlKDVnD+Coo2aNiOHwFIpJxK/0Ok1qX6H PoetFehmxwgpknM+DzMoRs8Z89hMiWFDLZomBE4gJIhD04FHRUSsfhDDQ0DxWGGsaclM0O8OsUsb PJeWhckkwbNMZsVHT4Q8ESM56bIBSrfplmyCIhjiMUN494leDHnSN2YI/wAJbVYmRG0OysI2SaCL cf7Etp3/ALxwRA9mjxmRWKKjN41mmRGN2dF/i2ClYWoJk0iYFvCOEiQTuDqWJGPhCSQx4MK/BeJn ElY0Vhhuj4HyPmfM+J8T4HxPmScPmNTJlM/SfRbJXRe8veKE0hNHymJMk/5Y1NDHAy3jRhwTLNiy 4KxpC0RZBrG7L0Q5LKx/RCmDTsgWUcwUCQopEdEiko/uIkQG5OeO3jQ34IQzoxsuC5OERibOkIk0 NrP4U0SoWO5eyBRAiYrsJUe+ibswiLnCEMYk2Ol46YJJ8E227G2kkvZaaskWxtpqbFJTJCEodigp kmVsmSBSQ4lshp7oTb6OVcyW27En7EcTIm3IxuGE5UjLJILgn6QEjEcSPQmTpv0xvYey140wsXRW JHfhTxuyIQO0FQpIK0IhIi3CEKuxcIFaEk2oQ7QqiZuilMoaUUsbkgNJQTgdKTYkUIPChiETzCQR W5GqYf1Y6MYx6xWfZEEMnG/GZGO94ZFnxYvKGQIgWieECagjEGxyQxKiTIPaJks6sgacIaY9Gwln 4dIgcDxUmzmIxsUCvZOEx07HZAqxJbJeEkTiZOUWUkUIl6NngiWnEcHQ3Y9Y8w8mzlkSiLx0eLN4 g1j6URcP2JG2iaPotmxFkQShJigUiIJLgUyOiX7JYhIU+CShpzJp4ixEiZvDU43hwInpw23JwVEQ Usq0dxZOIemxHCavCsSxMEkiX0TITZZZDmRyOSUYJ4dZaRy8I3RZrEWbOWIisdw3BMWbx6HE4Sgr QpIs2Xl2iBJDmNEkiTWhaUok3obGIY8Foe2YIxI7WZZvDWWdFHoexGzhMCclJEko6bKN6y3jTEwG gkiWGWUNtjCYmvAk5hmyYOFnBF41jQqwiUkJwVjRwmBWQbNEyhJoRGWiFFDZshoaSJQmCSaNuanw 2yFnTJ9CvFH4OjZ+CqzTIKkruWpbxoixaHiLIRRGwjg0IEGPfgrQ8vGdYthnKFMYgmh4mSxODbx0 2bING1iPZo3hMs0NqMaDdSJ0aE8GtYe8qFocyViYoZPhvwlvPDZrFRRA3h0QXaHs1j8zpQSihuTQ dDSzZDQ8lC1hejWHGNkSbNm6LGdwnGOY5i2hMmRH6bJjGzpUEQJzj+DQMgkWx4Y2pVjaHEkIxQtG wo0xwbxR2xEE46Mo7eK9n0/BkxA1IzY5Sk4VJsZIj5hl+yRMEyYzZQ0hpGmKSKLMRWaOY7jhvG2O hqS0KzZB3HNiZEs4TwRFDQzWhQbKxIhuc9YYzTFD0TkbRDee+PJJghl4VZvFGhazwUaLkkWKSJnF NECggReKUDGODTFGhNMTRLISw0iDTrwZY1eIotSbNjNG9EZ4KcaxUCTzwnxOkrGg0kaQWWKgbka3 +CSfB52aN4WjY/g3A5iTsjITNkkGxWaL5h+TEmxowWFthYtMoexSPDeGNUQpypHRa2K6RrDhrCN4 TPooxeHDJF6EmiJwlI2GNpKh5JGyDRs0T4MnDOYeJFfDRMllCo6b34ImJHslY+mkS/QhVwZs0MaQ 0jQUSwkmw6xs7m4LSFWJZo5R3DtDRInVnTZwomRodIUJihnTfg/2f0X6OY2X7L94XNjnIvGVeMGh 4pkyRRRC4LDNUIZF4r1hSOGaIsoVHbOYqRfhwa+H8IRZjHrBYUW8XjohevDosKzSrCq2iBtH4MuN Yl4VMRUWQS94fwRUH4KK9jiLJXs10bXsb+j/AE0xnwNeGqwyy5xDOkm8cgsZsUMmKLFdnNm19PwT g9Ikf6RPREiksehIssaGaYJUJCDZw4TjuYeGhwv3D+Mvhw100IVk2aKILZ9GJZjuYELxY8q1k0dJ k1h0NYp6PhwlpYW8W7ROLNtDXktjQt/MI1WLKELxY6yrWZaIHWIjwmCLOG2SIUyaEhUsd8Hmmzov hEjxrEsQmhQUVhwj6xsmx5Cg0bO46NYZwidiggdiJuCcJwOyD8F7GLZEovGimawnBZKwgJEOQoEw bcsiB0WEqLz6JeaTNoYycI0QJIiRbJG5PZbIEdw4w8WJ2bET0gSZZAuCS3Y5Hlms2zmf0cZ0I/cw TIvpo0PHJNopI2JTsqSCIFDY0IUvZQiV6ELWdsTlkobUSPBCWBKdEZaxEXmxrD2RwVjWOjeENE7o QmpNLRTsv1j9LwoGRgiYNkobWPRDwTEM1bRI/REjVjzLJRMYoco08WdNjEj8Pox3iCbJklSJ2Ufn BGxKCJGpOEOh4LWEk6RUkEj2Ibloo0sbWNnwaNlCbkfuCIOYVFo6LQ1BRKxcnN+JXiHONIdDyoWs HMQykPEm0WQRRs0bJRSfwhjGMhSbkiLKZEC2QbxWhC9DoZIsNobgk0pHZEmuK0RWG4oRY1UHCIY6 NCJLR6zpkpi9klQIvpEISkcTWVqyhELGxwUyIQzakfWNyKQ6NMVhoUXh3wkmXhsX02zZByiBymbQ 5KJFsgmjYvTGxGhGx5ElJWxxtVC0vxDkRIkkh5liaCtE2QiZZayyTeEx6x+M0TA9xjTNmlIiFBQ0 jSjCGJ1AlBEDSRCw4fWOG1giWaGxmowssdNvCgdHcaeJg6Qqw+CGh/Bp1DP0RZKIkUrYh6IXArLe E4Zt6KYhy8VwjDhOEoLy1xWHN42SMrM2zR04NCbHeiCtY3jZaIgahl5gUio2KsaIYoHs6JRhjGWw 0FnWZNjbKHJokbsVnRbNEx0bNbGcH7k2TOHGysNDZR+DZNE/cgouR/6k/wDUkI/+h2/+hzEBFCom Jcwfkl6J+ifocuFeEvR+B/B+T8n5PyfkcuD+D8k/R+Cfom+H4J+ifoTrhOdEp0OfD8n5NtH5J+i/ MP/EACgRAAICAwACAgEEAwEBAAAAAAABESEQMUFRYSBxgTCRobHB4fDR8f/aAAgBAgEBPxChucSe yBJQRLnGg9lksbEvZJImTAqDcjeJQtCveEIesP4R6xEIlJYmETLJ8kpG0JjNP5JkNn0TPAiYQ2TJ 5JhmhsTNEmy1h6OioXodiUuSixErZw0KFQ9G2Ri+kS1hlNlCxQ181kssY1iCSRTOJxPsoOyyOkGn vEISUj1jZOH5xAt47ho0InDZJPzGTlPHRuhsMcNjk4bRB3E2bWVbJiCmbKeLE5FWIaFjhU5eI+CF M4P4ujWZQlZDJnZMja1jo0lvPSfGNC3iSSbz7KO4UfNZQsGdOiUDIxwUEQOWSsIcM0zuNihE4bEI Wg3HCifGdiRPMJZP4IWFkbvHk2I3hXR0ZpCs2XjpGJRspYTJRBJOGmJnDWHTYtjeH8kIUyIx4icL E2VAySFhEC0LpXTRo4KizQsknpN0RI5FeIGoITIk2KyUMbFmLWo/pmRUI0Hi7wt43iLHQhxaExSW 4FlIIlhb6WYSxTltToUKESpgjJJRBIos8L/pHUSWrEU/+8CFFII1KLJFF9iqRAQlEv8AoE7XjELn 0Qbo2OzZa4LEjIGZhicvRz4EMeE4k3YnOFhEUKnZtIUQxRTcR/Iw6bizbIY8LI8s10jVsZZHf+xS SPqEvKWTElef8HkXEClcjSUPSXmh0Alf4IS40Q1ncmry8LJRAn4CEaDYyNio0ROYRsRtFRHRI5iD 6HrDTHi8SdxQhJLHCkOiSbkrxltSYVevghMboZJsaJLiRWM3iJIymLR6SHhDw9R6z1kPD0nrPQyv Q2phpFmzUHJGOWzZ3B4twdUT/GJwsNXwsfomsNCZSx08i9r9AdzBBrykLeNY7Z0qSEMYrkJprEMg U4es1vEEznWKK3hGr5LPM6WOIkrEyb0fg5iE0QkSPD3SgcU2/gQsmecN408RI40JCJjH8D5L4LD4 zJ3GjmNG+YkeLnI2u8oUiNMWThRnZMDgbjEl+DT9EfDgvkshzsVEwO9mnjaNLGyfnDQmBjCaHCxS IVCYaGQxUOh4ksuRY4aPrD/UpHjeL5jeyyAxmr3I/KyhCwYzc4ezhFlQaRbxSbL/AFh/UcNlSQsK HjeHVkBjJE1/Q4W7/jKELJ5c4mzprEokbTOn8DMk/o1ZTNMVITNDiCSEMYhhJFMQsLCEINvMtvM4 mcWQ1mn1fq9Oy9kSRBshNDkaYktnSBjIcTz4oQ+el43hBFnCGyBYSVN2ew9p7D2k/T3HvLtnvGrp 78DXBT0LYveKNnoU6IeGPGBsUPKFhojDFBoVG8aGUjWEImRMsTLofrDbmCe46OTbxJ0VjZGOmsm0 MiTHu05TOC3g8PPDpwvDhs0StY2KRQimjuOEeR6w9nMP0cPs9n0fY9EwyemiXkeFa6GQrI/wSdFX wO4mytiH8EQq4IkkoHxFhxDJUBJqFDQznCSXqIHdpf2YiCKj/oG2wstITgv7EB1D/IiglL9xOB7s hMW/cbP/AKHdH+Q0oiP3FXjJrROGp0KOlH4HAx/ckaFhLCFg8ThOETiS0MnH0iJWzxaFIBJo0OMm xzEKy2NDHUoFdzRHn0MiH/kdJGNbNR+5BHL6JY8Hkhc1fYzf3AsNn5PZx/0JcEpQpex5a4RfxhjG MuQiUCCRCFg8VeVnhPw0Qno4i0Ism8ybHTHoqR6+EQWcHhNJkB4aAUcmUIWDynZvBOZETIpxMjaf SZNiqjpJ4N42iUTOHotCZMl50Ms4NyyQyoNMNwOC2IUZHj6zInWhMiVIqZsRrCkSnGj8jS2vCkgR +SKfRZWh/ZMpE2cG5QhjxHcK0QR6GcHnoqFkeWP0IQY0UjREkECR2i5ghrCGzZ+aHRSv8DZpx3Di DsYXrDhG89HmCV5GaQ8wviHjpLkodkPhesRTJKNYTgvQ0TApEkmO9Yi4OGyB7FePZSyy9nMTGM7l YQhjZI5xom8NnCikI9Do1rCSWxaK6OGj2scGoIWLRqFhlQaoWz7KwlGDGdFhYQpTGeGWbRDIwmxD N4lYjBs4aIxJYvJNlo/Bstsl43JLWNORn0Twx/FCGhj0RneEkIiCyZF7OEGkTGyT2zdiRPwLej6R vCglxsiRM18Tz3C38Bjw9nojNYk0xm0IjDg1imJUXw2iIxYbklJ40dxLRc0aFiyIQ8dQiLEhYMZw 6RBGNiQj2Wyy4N51rGjVCRdYglk+SmT5EqwrI9ncw0XJYxjOnBCEbYM5jT+Hg1haOioiSiKIkdkz hUSUdOGkQpkcRQ1HDZDOQaN7xEGiRjHsSHSEIWR6w8bLReNH0RK0dIPwSJDa8YhF+DZ9iXgcvmWo eFBZDkU8RIZclMjwUMfw7hWbCDSGM6JLC3isbWGLzhE6IU4lI4cGxrpDWKkjEpYcax+DSFJ3Me/h QhZGM6JXhYZRyjpDZstispiVnskmvYoJa3mWMmcXMsiDwxo0j0QfZsocDxOUKcjGM0Ui+Y0SWzhJ YveNCYmNwyXEGhOimfZNxnTHjdlkuR0ecPysMfyW8GHGI+GhXZ0Tkg0IUo6I8FPR+D2SbRDQz0Qh UIjGjmHo8EyXmfxQkL4lZGELycnCWFCO41mbKKwz8mxEHstaxFj8HSt4ZOZ/FLC+CUjZPceyyCC2 NDPwcFJZONImSjpMrGhujV42OswyJx0j3gycbYhCEFIIKLOEjcG0N4mB2VN47h7wuiYqF1oiDQ4n FlImWLZsuSMPMfI0NZaSIEIkSgcjR0miYZJBtGyBbFDKgaFs4USTzCURDxJoklwTh2TcSTBMk7Nl Oyox9BjOjyhfA2PcI+iTZArVngdCkUmjh4GPY2WU08TGJKzByS8TBWsdzLyPD+CFkeGreNjKeEpL Yk2sTKJgQsX5w3JO4F9HBisSjGhKzRpY2N4kg/ODHJeUIQ8BrD2zRci2sbJhCvJKFBYqsnyiylmz hEE+jsD4LWN2Wh3ng6aJSRSkvh+Bj+KEJjVDxsPWIwxEwaaFPcIo0OhXwZBvRslk0UmiYgvWPZNS TJtFnMQxljH8UKTbB4ay5xKLJnQ7E3iGxOiXOJhnrEjcHvHg9E+CmJ3sksTwokbibJfMTJwhehjz OExCiSSGbLYWNCd4lpnKN2dJGhbw8TLw2xMkQ3COlMklbZLJvGzSWGj7DSGlnh0SFCEhR4avC5j2 aJmkTEio9FJHMNPIxyjRJEsYmWTrwNlwImj7J4scjp5CofnExpjTIxzCELZBoaXjYZ3HMJENWcIl 49iS2XJ6eJlENnS2UJVi2KcWIs2aLNaFdDIfkbYx4RsWhUJj8GQUbHKRMCgmoF7NjaOZTHOx2oJL QqIPsUESTHDTODTnRFUQJPwQrNmjWNnGyXgbkYz3hCNk4Rk+ybHSIkrCtUJiQ2VBGYcC8k0TCxb6 JQaJNImBCUvRRpEOSzlEcLSJ9jGb+G3hED2KkSG2MdMasgYqRPUJyOGiWQWhiYtI2NHosmzZbWHd ndFCwx2UxQjeihoO8JHMTGsJLwdYa3jpRbx0iUaIRZLk0bLSP6HeiRy9GxWOXo0yaG2ejdltClGq Jas4bsWPwWG6GSSMQlksNSbDTxC/JS1jYnw2fZcYvoi6JRF+h6wyTxBI/EktWdxHgVslkwNyjQpb w+o4JkbROmaOiFgw942eNC2dENtMgRDog6ehFlp56NtqSBDlo3svFqi0XJDOF4UorDRBAYkbe38E WEcDykiicSm8RGsNeTkiXBKpFb0dNkSeBS2PclocooihzJ0VsomqIujR3Q1RbxAxsa8ieGEnhCNs HvCWfZUGmMVkdGoEpiB4aoZ3DHvA0dMbZzApJosNoSK4/wDCKWh74JlA1bmIKW9kiejgiMRJSQ9E EIsvpK8GjHhfDhCcHvDtlEmh+hTjagdEOKLxAi2aNMQ14LHuiI2SbN40hG8M4N4d0yWN3JJvMkiE NKHsbxopGhFDkSaVmmyWLWHJEjbWjSGvJvRtWKzprSGbehYR4QowobjEwx+xYsbPC0H2J4ExIfYs tjBKGgSIREPI0Yh5HIQDl8BWuVU/0EqEBHf9BKnsiI+RIukBHyRnZCBERERHzigIeRL5Psj/xAAm EAEBAAICAgEEAwEBAQAAAAABEQAhMUFRYXGBkaHwscHR4fEQ/9oACAEBAAE/EFHllJhUiFA5T4xP 5Z8Pzj0AXLkUZ9ciB98NIwvxgQ2na9mXQm1qd5EfZzhN9gbhqdjcga4WfGF0aeDsaXAWnhXmYFAA Qvbkt2yezCaP2YgmjjeMzxTX78Y5ETw4wDT5MNDgg+cleMg6wFUpVxH1hgVGQCP1xQiaU/OaQBNg xy007H3MQNoaXELCwmQkhK/XAWZ159Zaxt2DxgkRh2dvH+4nmM/DNYUYFf7iJaix95tDwiPp/wDM edtNOelwoSIAL14r31kII1C7L15ZTANUARRE+XKFkYDeubv4MoHTJSnjnzhRO0BRBT2wAsHTEEfm PbixWaUFZqnchvHoqAEkfp1dc+MVOVBixm54kfbBlEJBS5eT3vKBE9AfH3njBUBCAgYeVfh8c49z laWxdH1fjBAtQBQeT8f3gZCTigD7QTnR9MGqsAABF8fbIlboUOWNR9GGFsEbkC8fP4yTuJ5Xg8Yw yRPgQ3V+MrB8UAeMLETujZeefYfbOCuMFHJU847MMAzvdO999dYJgLWBeuA4/wDcedMAHqL8MxRI GL7oovx1lUVElut0PseOcV6L1YreG+r9XAAbvBAJeqhtwatiEEK9MK5EgJrwDaaxGSJBFWPDeeHD CCqCa7+fjFK+aiUdUuu44IgAx35cCffTgAtAKBJ5u/b3/mBgCDZVPr4kwxgj2JuDL/GCCgqRSB/6 OasQAnPLjV19cY0C30nnvyYIbVPte5vvG+co8PvxmyCygeZ/m/rglUVEcHOvXH2wltAwb2dz7/jL IuHTp7ftgFcBtHOecbQ+MEa3iDxlgKBPjPNg9JXmYO28bhq+ZJ1hxi3w1mwKTb0fOLlKtr5wlfPl iKNVUdacY2HQB4/TOCOjRzz/AI4FA7nphNhuK/nHCbpV7xpTR4+mPRY1YdP9f+YysgPj9/zEUhv+ cpW184cNkxySJmwf64AQ0yki6desQ6Ak8YpV0E1m4HVuCy4Cnxkl8FMvg1e/dxsM61lQTSkxBp/I uCmGIgcLAiAqvGIEKwHIBINAneFDVqAbcUGACJOcIiWlejnIQaSXs/nnGak5I07F65/GXFTQC3iT R8uCyNhJy5HfjeBoAms2D189YQQJaEETrDZZ2qa99mAeYE7HZzCPGNAscARdWa8fbNcolEJXTXXH 2w6SDHWv34xksl4lFCPfx85eJUA9HvvoylOvkzRFleW4L4uuzoPX5+2IU2QEjHpPCYd6kkVgivW8 eC0AiPlvXOOyFOzZgHD6PxmoxahoJpTpJ1goPQcIXV87yo+NA5NXw4KImNmwPrDbQJLY/Pe8FENV bUe5p5xODE+deNcfX1lLLsE8HHff5xJ3imilauxrfvx1k6RugMU2qOsNk3doNGnx2YdACQ3NXnmb 36wPxLBNKbtOA3KYUCAg6CgeExFmGwxa62Lzh7RaBhe3iPximagokNcF513lwzuPI88PH5xLB1NN Dc7525CAJRnxv74ElqajYPR9hk5MVuts58G/xhcUqSkh4/ONkEJdRSddd4qhaokfh55ca+4F5NzW AgJahPX/ABgR4ey6neME7NvZ0/jKYEhObWv+4sAkG67yqDun84RLV0z6zLeCrI8l7xefyGWgR4dO CRpgPP5x7GW8rwYEEeGuH2nnK1xNxwAqr8YcfabuZMEk6LB/1w+huV8YMhCcPvvrCS1OW4ZphTEt E8/vvJXsKk5P3+8RfZdr/f75w7a+j+/u8XkxNvK4oCGb5E9YtRGmAX24xpvK47q8dYQpybMKlnC4 FeNS3DQh2xmA1P2MZF/7uNA/6MwrJ2MfGQm9XVxEJ8FYhGDI+zr+MBqFAXFqAAV6+c0h2OtdnOGk BTc/jEAlRAWF/wC4oPQ+G/8AmK4shItPfh43kDRF5/Px4xmvcEA1L9cCTQ5YLH6H/MLdZV0pfXz+ cHNGxHB2V5nxgXKkQX3fGJTNuz1flxIxhQtRvI9cd5RC4q6KM2TXBh2m8uggKTnZg6KVbfLR4+kw MbHgJDc1565yk3porrqP0ylskwhS+LmwiAIGp93eTSILM45581wigtzNSsP9wStC6Kb6xiFQQBr5 lP8AuFUtlYIjxfOQkeOXI9fNxrDU75CdJ1zfjNZNMBE3duP5xrR8aRwB88ZLBdBtR+zAMNEBRG+u dmEqKKE3F0644/GPUVKw1t7/AOmJQodFfI58cuEIhJhDcG78/wDmIWAVozdHrs7594BNrQm1Rw9b Pvm5ulCNm8a57xAsktMg8BwaMaQCCC49Lzz3lJK8gLN607wFhoWtAPI8ecU8JEG7zu+M8IAIKW6m iawMsA2Om99raZdkAIf24uAu9pTZAvvnGyHhIfc/nBE8UYIvHHxhNABofUye4qNoYYjnAUHx1cuo Cm571gHSDdcfusdRpRF6ueu/TFqAvesJmv5Ysn1MJHAFc8PFNOHJsnnAbgYm8YWFHedjV7wav2cA QFKXAx5H1iDVbTwuUgm8PPFIS97OV4t+BggQE7/t+/nImyxcP2sECL6xCbRzgCCXWKdx7mJCw87w Pec0Rg5swkmIp3MAOesMaJv8ZyPHJhaUMbU40zYvhnnB4dOnbiEkt/XNl6ivzgEbXwwoSukefGJE q6T35+zgAgfcJ/WEYyu3YfPbc5PJKfFP4yhopslXxxgtA08Phx1rrJ0jUNN06PkxOoB02fn9d5HW pFaJrg44++AZA+a8eDNAUDCSzfr4+2EHZoxQ1bT13gtJQFKeW+da3xhZlG6J54/ecXhoVk/9yVyI KWxePpfiYvM2ivRy4H4cYUaFZpyDxrvfWI1yhNoVP8MGtVbRWfPzvjH6PmbAZOfjGDpAEXt1v98Y KBTRIq5jrfWXsmAJt+OscjgNAt89MKEkdvSLNaevGPFdAcLPD1g2JshwJ1rXX5wiUGzC1KT31OsN YIBjbrgTp9mNgSEjWnvj7+8UZtirWeJ9spIHYxDnyWcfbJsrZfqXU7ypDahJCPN6n85QHFFAhhku ooO77OuYOCZnRF8Xg2OsDQgKS6eLPE3jBm0LeeTj1W4ShFQpV2343rNmkIM09fUecML4B4b45D3N 4R5OtwNdzzrKghqp4brreeMOZoDwa1NfbGgeQaOC+T+cUx3Ds335N55hrg8cbfPJiBUhRq9TjGAk JxNFn4wOEO2m/BirXQ7XkYAjVaP34xPAUFPLgQaffBtfQcjv8sEpJ6vOaa6cjmr1HOBAEdq5UvAY +iFtzpLXAixNh1h85kTxnJ4/WPWER13knBVQ7yxFJpnOsYBE1n75wEqpweNWH71hYl33ilsXHELx fOBJq15wTrvN0DHeMvAcTGtsL3gWvKDC6IUMPa9c/GM4mNGQATbrK8I7cOSmhhBjoW08ZJu6v/Ms AsjicFt06MDHel+OcUOzyvWXPyzszUA5J+P4z7sA2Hr7ZcRKJG43f8YyUoPk0d7xmhCBOrOffjJV 1ERw6xIoDylDdr8ZTazNF3U3UfnANCoTdvV/OEMrQK0u+TnSfTIhuo1nzX7v3wQYGrQBOh5Nv2w2 RDWo8SXFItxpHw8Te80n0kR2OF90xkFFku33j3vAuhUopjX5fxghQI9iPlt4/OapAAelS6dPG8PQ AQrxvXyxaJasNoN69DrC0hKpLZ9nWB0JIOCnKcOxLihOToQ150aYvnCClHAR9mARi5gDTiuuK4Rc GNQndW+neEBALUXHTbv/AJiTGVKozUl4314w+IwQMHvv0M6uVLKDbaS9vnEwSgUboTnmBjYTlbA5 3Z7usutCBQl3/wA/GC07CeDDQP7rHW0CSjrWi7OM0aRDYw1wN563nH6LQ2ds+2scIiIKD7Onb7wV AjkKHPLd8c/XGAowA3l38f8AM5AUTyfb4y46d3NE5nUv3wFBRGzanr4HJCGt2j4S+nAAodB0NGME qIwf7rF11bazt+H1hioHLQAGIKVUa8ePfeJPRpUupjM4LPITx9sbAQ3o8/8AmTjZoE/feVZCqOAQ IO/nCLzRN5dw33lN23g+ca0jsdYA+L3gei3zilEnAPvL9UHR6C4GrQ7XPKOfnJA6aneay2UxYaqG Se5KBm3UIyifx+7w8fNr+fzhSzxs78z95xINfL2xFuzyEwz4m4Y2j5wCTQ402HKZWDTNIZ/txR6i /fAK+NrLfBWveWBdgvzj1Q2/jE60gfriKd7fYwfWKvrI8zRCni/+YuORd+WXzDh5ciapt7c4gBVW baSYQVL35YhKagHZzz98aIqAzS+/zgNVDttAf7wFXO9s13MEYnQHLZMllAUK9dvJk8JNCtjZ/WVl QsFaPBnne8KGsBIV68YRQTBW7nviuRFVpKwV3NH76zsd9DSD9HjC9iEoXb5+v2wto3BAJ5HW23EE 0Ci7Q1R9j84XxoRBKypTjz9sBadCcDrTk4wiUPN/J1uzBIk0CtRHWvtfrgsEAG1NA2zfXxiFyprD HPHhnOa1XF1cDh3twjSCh1WmgeOcdHCqqpuRx4Y5rSURFhtDSxwCcoUiF2zW+vvkklNEiMdH0M0z g10U932v3xW0IlF8TfM2awGKcN5LfhkvGSD0RQ0sp7xGB5BoibOtD6yu4KupLtQ9P3wRw0hLtdPn rnLG6ITs66nW/Tg8Qv3M5CcfGJ26bMipxrxftjwwaCjHvcu//crr2WF4CgTx9/WISOms+p3obVwC gegoHI2a5wPVa1oM54NQ/jKAoVDroin78YxAjqbCubqMTn3gzzdhGunXx+cI8t6GoJbTjv6ZZ1QJ 2vh/GLNLNrw+RiKO7NeX/wBxLEdk7b4+ceIh4j4P7xrabu+ufU/rFFhzHqusoyfB4uNQeIk942eM TEqME5wcImJJgvkU4wIE7yKuJbcB29f3gCNq141MUV5iHoyd8LT84KYS2chiJVS1waa8uzCnrXId YDGrofLg4Tvld4yhbSfbFUtjvBt/WC/vziGnnBZhB/eMX8uMR8y/XARo8EwoiwjkRmpRi8iQDAQ4 6K5uA0+p+7yotH88NrxP3+clSyyYyAK7Xo9Zfodv994CKcyHRiUuKbPBj2w7Hvh/rJXuIJ3g6OYX Zwb5wbJehGt6/jHChdvnrHAOCgsgbvzrISSgKrdeH74oXaKjWqdvj7YVeqHkifPrKfEkeA8hdYAT C4XZ7ev+mCPliDVnHxrCbJO+UeC51aiDSXuun64aQQ2A/N3zZvHhdFXT0a9rc3FQoxrse/ONBEUg MR7Dn29YZRQSjR4WvjUyxQRBiVT6cZgnBZ29DrjDQMaAK9bfXr3gil2tBO7/AFiq0hIWuIb17wmo q4Ggde+a/OOdjQ0IryMuz7YabYJB5478pjEC7kZffJSuJU0UDbfbZNOCQOwVL15+POsQK3UcpOL+ 6wqwBKArcm+POLcKSOR5btnf5x5AEQGz1ae7zgAguwUNur6TxmkESW7emaXbsDg5vhxLxNsBGl53 11ixWygaK8FvrjHU6kVYR+d68ZUGaUHv3rOROiqjt9P0PjBsNUkrbdixODBOCJpwLDXnWb4gbNDd s5wah3UoohJJvZvAZAANrvZOfOcSpdlWLy3eM1+VOTo+d4Hs0bGn7/hyxb6Cam9fvvKUqaVgB1lu QU6Pfn65di7dvD8ZynSJ4uKrWWGZ6jDVpBt9TERA7BnUmwwoXVcnMc0b+mSGnX94HXfvJqZxO4f3 iNXCDKcBwffZgoH1MLsnTPt1jp9Xj/3Do4H9MdeJW5zXr/c5POAnu4SfvEfWcBEctwgOhh9bjGhu vvkGvK7wg5BnplCG8E0RTf0wtpU6wOdDQyApWpD1lzEKplAoqvrdxXhSAL4/ZlR1ZA794CCxGs+F x0K1QEu8me48GeDFZYiIOrz/ADgTdIp1E4+mJYIbW5I/9+2bpUbXyfH/ALlU6DWmPhvxjUZawS65 fBq41AglCps8+bPpldCicHU79c4i3agGNeN9HOEqBtq5CaeufxiBabcU3zro56pic2ojwdOiHx4y CCKo0sqe5uRwNiDDYLwN9ecSiAquvPnr5ri6+izTrvff8YmTblnIddpwm8WIBeEzbipessDQkjNH N448eM7FH0TU1t3j/hkRNXq3ic3EMzp9eN6n5zjiJaunontyUCKg/BJLF++SAAIIX6U3rr3jbkah tN9efjKEmUS2klfpsxciFdI3zxPOSQwJopN9J8fhxNiaDYDjYpxdf7l24KnjxytvbDEngFJW+fz1 9sWoFiCrSGvp+cfREJ1CefbrAMOmELeukOY/xjtVvfaQo3t+mVF7FjqqGjnzibF4Amt3yeXGb2ui 6WXXOCEuWrIra3xvBD4L3pWR8MzlIxhmK1ufX85pBDyAE58byrYVTkrn4Tn841iBpzjz847yhNGe fHe3KEQ6ktfIO94kIu6Jt375e/rg0AgafJ+mPAJaso6xEUBVdu//ADOoWM4McGNBnq4q6I6xi/G+ L++M7HV5yknQuULaDZ8ayCpN+SZzFBB3gDCYPp1zohUbiCvrNqnf+cZvVwjfyu8uLyP3994s1eTl /fn85rnZ1/3985UvQQN/XKpHzcKZCrjlyBh9cLjD3jABvCgSveJy5XN+hsxrRgoR+MO3TtkAyqfX B5AfyxgC3SZUGIkyseBvvEbWuD+/GWK72+7AdrCxO8Wh83rGqhte+Q7COqO8jf47fTCqI6Fnc/vF L2qiXjXP8YDaIQW4cuDF3Ik8Hz9zIUkQAykdfzgzGkHW/GCUYaXX3++QSG1TQ135x4uCA34CuuOM s3kRUjTX1wxEgSBTP5/OFhqAXSkoHg5wGGAyBbQnk5fzlliRUOrRNa58YPLFR4rj3OMC5AQQVnKW 7/51lIlaMfMgfCjmp01KNQNAd93Cja7d12bvG/eCktsOU+b+MR9BSqQccvXPjKUQBVqPmUW/jAsK E0p5Q47944FBBR6b3CYFJbyaIVnUzVnFArfUa3jJ1KB0dPJ3yP0xhQSLHg8JvzvB43Klen61evvl ESIoErqTplw61skJZG7/AAzY0MTI+W+Nh9+8E8QVFo/HxcQdHbuA8hOO/v8AXKhkIVZ6ebkKHgDT sQR/CY5d3Log9fb5xIsqS/hbzxyecjq6B3SOjfFh1iBOQ6pvV7wmXdiiH765PtnCFml8uoc8mOAW mwHg717/AEznIodjaa9a6++UqGLVFO4cscrbDQuzzPjhMUSAf0fHWImE6kff7a+cVzQijBb/AIYd GiPnz/WFIMciaUf+Y14IUvM/bnF0r6v7cPqWVnY/piuhD0+biA6MwKp9uVi7wifGvGbDXl/WJqkG qV8O8EUbfph4sJQxraPeUlNXnC+imFKOq/nFYw24+T8vWKJ0HZgHONqyjFMi7Mppjox5B+cXztdZ C9JVmGlvTD3oO8GVUHJkjyTGKjTr63moRmEUy0DKvBEK+HGt7tMaWbCod4Cuhww0N7DHsEDBxQlo LiwGVY94OspTb/X5x07EPkMGB5iY0B0oXvq/lwBC51u7uKYByvcxDZDkC1HASHBSbNb+ud0Coca4 NenBBoLvmfscUio6bHW842GxQQFLCfTCScBBhrH1gIXPgjrwvvbg0SG6AeYsOdT64JSIcZZAl14+ +OkBGkbKQOiU1jDKNEBdb89fGRCoBo3xZrThNXGxJNHH2wAxqgzoj1D64PAQcFV2decZIysL7WLv eAqtVyMvCfj64OUlAYU5c9H943p8Lfy8cesJxRcW+PDzj8BkR7OHnt/d4kkjSKC1l3cLUDjoNU7+ eveTD0YUchyp4vz9sTmVgAeNP49ZuPi00elupo+mFmRN01ELvnrOVGrSVJeZH74sGpsYUm+j+feU duQU0HicPH5xE4O75vUmKsU7QgG7t3cqaxQD1N/19sjW1Cd7ck/5jMGIc7Orrz6xhVHLXlb1zkyb GCSHNJ+cQSk6JQJqJ1xh2dAUV/rzjuniCIDwg6wrag76V9nkxMXH2ifTXeGqACo/CddYtIbIt34P thHJSxCjn+/vhOHPC7NpxihYEi8N6+uMtihXpMIsVbXlj/uJQhrLdcf1iCqHBPPMwJB3prrPGR7M tueX84pJxrKQUbr+cO7uYOEqODai0xr7a375WMIx957jyxhNpW8HI3uGVU73/GbE8f399YFgGgmH 3HrKTLoOTGbOPHn3j24n6KYm4Waw6Pxg0dCwFm2Z9TID5HX784qzxphqHIRw8GJp+ZnBKHD8Zwl0 CK4WoNQcdc0EXwYojLWGrxBHxiwCUbf34ytBwntmCSalheMJHAAPC4ppsGjzrr8ZtMlr4v7cixBb dH7rBAkBB6e9/YxCI4cg7ZMvduBGr4fTlYSWROeu/WDWCFcU9vX/AHCCJEi7f2FxuQRakcyafH5y +y2wq444n2wHouzl3JXk1iiuImnllt10ZcCFFgptpeNuUlkOJPn985I3hxAHR5yphoBgnfGn9+om OWESOixOesoTt6SpOe/ZjgvRX5Cv3+jksHJ1nbgN6xeME3Q0ry+jHTcTkSDkYQHkkCtyb56/ODaE JS111HocNQ2AFJv2aPvv5xi+EQVB1DjEFMwAZYSbumRGQpCkiC11u4ZKNqxTTfp4Pp1gZAaZZu9n xvrIHGlJsE3zzsOcHEteSGqHHGBmh2JCo3Jccux4nPpwBIxsmupttkw0jtYu3a6+2HzuBCgDSnLw ZBcdKRTRdc6PvnDQSb7OSEmCILVNmzrHpuUqPul8OA0dAnfrw9YMhoStO+Cc7/vBzZyIOzuQ45++ IZyuxafX0/OCMmQWJl47+M0S7AdQ9d/+45L7uV+mCefqe3n6T65yfmHaauCUEdhecUak1elcQPJn H77yqNHAdjljx92BIef84PadMvd01+/GJAd/07wEoU3kn0aOsEAAHjNKvHrAHaFyghyMaX8ss+jW SD3vn4xAZ2Lfri22PW++f375J0pbUD9/9xBfxx1mrxvvD+WD7Tm/H/xo/TmvyMEx0JL5wUGhF/jO AbSmX2SOLDsV/fpjgXCj9+mIN6HZ8mDPmdOFBsmhiEhjW+s2mfM/fjBiQWArTYG3u/8AMXCBEfOo /wA5da1WjfOsMVhCjr3Mogdyi8+z67wOdK28df64JNGTY2dzKarYFmpya28YSKViBWQ/6YH3CUve r+8YCYd6CDo17Bn3xhCGADfXGuX9MZsSwEhL3yTkxBArgaEBwaqbxY055B0CH79cIS+ADk9fbGAG lLgTk1rV695pDKLWiD93eJSuy7Ad0/bF2Uh8XmoBvWnBtDpQf0MLYlRYB4e+ftlANrlgqGzXeBA0 FdJ0teucuVSKTXFEnEPu4JRgRSH5D3cpASwtlqS87ecbW4AdUa8c9YMsCFUwI2m+L/5hSbcEFS7j vziUINRgnE9+KneIPzWyV87MbQQoBavR4G/jGKW0jSPLx9cKoAKIaOZx869OGzeIaPDo12fHeJRI yH4TXHH3xa3Qp4hY/R78ZUIgx266Nc/OUWzbujjU9fnNsAtpCN2ut4KAWfkOYPRgQkB6C7Gel+uW KS3wF8vqv2xOsI6UEj+OtZcJc2oknJTnn6GWRWiI9SM1Od4QExQpHEGfH2MTUVEKRT6tG82CzU7g wjy+XWOYLVepvP75wIRroHApv+MhfYy6dx9sxw1ERbTr+ckItIK1nv7OcwDA+ueXaiXx3/GITaUr FpWXxlXUKqc2/wDmF+jpezLR9nUzhXZN+MB1iYDiPNvM7MhewZAMOjRgjkFZmjecc7krnLPu4T9d 5zQR0HjrnLL/AI3+/vnAkuaYwB8OcEEvHj/4Cw8Oargh7zmfRn5TEOlZcZ4QX5wNjrWsCYecAAG0 cecFWhJ8jGBeesgHvlwiXcUucatpMfiopv3g1C7SZREQGPbv/ch0BKHxgqxEjylzhrSPgw2IR36N 4oj+BHz98DXUtclfeCtViibOnPrO3qEPO+H6XAAIDHKh6w7FcKkTr6t3hLUhivL5+efOOIdadi8P nrFJOjW3Uui67J7xRrTZYT8f8x+COhLY7t9nrGU1dOBw744clSQUorJxrzlxi0rsav0wdrB23o4T RLjcghIawF2e/wCMSEtIiu7sD1tMacLdACuq+p84rp3Xq0On6cfOJ01DviE2V109dOCqdWCbbGR3 9fGING5TT5L/ALxkigSUN2O+ejWBCsXZFXuurxxja66j+zj6mJLoiL6zqunG8mUrcIl8TjbBoKoe xrU0m8pLVTmX0rfODQAJ3fI6dmmYBSMANGjk+swLamPhJqvPGFiBQgmPz33vCxXMVA25tGRWRL/D bjjmead9te8QYrQ3INN/vOOjKBKm610/BmvUIAgfff6YNQxTh2PPxiTNuqQ2++duWQAAjQXdTeaB qgw9ufp9cqSSL3h7T5xiuVqNrqvj+MBpRdwoXW8bjBUnV3z63gSEH9v0M0eAIeV/8PzkhpvXv9uT KuN+FwVOR8HjJghWO7nMQLxlV8/2wpzz7wWO98/TCS55wHOfMgTJB8H4zZTrBWjPWKlPB9MkL/xv AwtpBrx8Z3xs7/f3jA/CQhnFd3r9+MlZ7COasyLjvxYJPWU1i0dwxfDWHobRgT0AGA9t/lvFiegn zjL+tVzmfGXKB0APeUg0UfdylTgj9cWbgpgFhd+e9YGixX2wSYcA9HeUGDcD+P4MWJVRrFTIpa4M eptHwpf7cdB3QVU7v4wGbsFrs5OMGwkWHMDENINCQXLfiiolj7/P2wS8uhsbD1TvGAkS9iyKmtt+ kwySAxFF4/jrLqp7B2Wuzl+2aikG6turA/ec1KpIWSvGvWLjAMU6QZN93Adb2mLgPEJfXjBgr4Un Z+7i9c5wBvdva0Ic3jLLJc8D2PnnnEEGldN2PkeMNqiABq0ae2IlFojXttmuB4zRFCA164+XhxwR 3sr251v6/wC5MiGC21PV9zABBymACbSb1d/OCdApdo8xOFv2wHCyzRYbfse+cA3WQPBvkTveX1RQ mh4bDWwPpnMALqHb2+x+MsQKsB38svh9YB6kDTuik8I/fBshVjWmvxqfXEKTonWpzH3iiPsU1968 YyDtIRpuNOHCymtgYJ5Df26yIAJGhAkvx06wXqWjZxafZ4MQH1x3c6dc6zmCwxN7W6qQMip2CGvG zWAZkKF1vSHib94VE0IKVNC9YVhhCFpI661gKbMAtY1HvrHbh4JHfPU06wIy1DDXyc0mPKK8jrXc xVLotUgRJ/ONNxjbuoP+ZwiDrZ1/yYlWcG+Ov6cU7Wi9rEqINnz6yaqDsPGGvgtTpzSDH4zUwDV6 ymMkxcFO8D4Em5kOIgW5yDGdivKuHsEXVxLtFYuLSCYgv7awpdQYfv65Wop5f3+3E0GOXTX7/uBV YFrP3/3CVUe9MOrv8maXidZ9B94Yn8wTEqUKjjgqOn1xgDni5DDs5IR0HfjEFDSaOGo8tOESKmj6 zXBP6Y6RycZuMSJfj/uaQbpfWB5TAHUMayASAdnvNepLHgwspUpeTCIFUsPF/wC4gjcF0WvUx0uW pvlkcCLia+v3/GaOniqdN8slKrchpf8AzOWoRGDff5mE2o6GxQT+sjJK57AfjBsOjDXKu/LMIiRU Wfhxye8ZTQBRIjT9I/jEAJA1sm9s94KHhQBV8/Q/OG9UAIibPZ6mDVBAASJ93neMUKLHsng8nv8A nEX1aC7vXfj7YAjgSiHitIfjgwjO0jevEfjXd3jRrrTtOenLkHChJeK+HX5wHaxdMh+TrzzgId2O jRU/esUURCHPRxrXf4wI1iUARyj68/XAhaQoyX+9+sUsE8ehJ7d94lwm2uteWzzgSAxN4vz8+ca1 IMc+pXEAlelQ1dxT4/3HJsU0EDriLwbx4lCGFHh1zdZpTsYRumm/TXnKrAwJHNk1ePzjQQQNi92h xx4zgRM6btN4AqA+UcdTo1l1wRoCh61hpYqg7+57fvh6ugRUf6yQ1UOE8R45m/zncilhY56+MY3K G7X+H/cKIqHhx3PMhvEKbRLOXX1lxWUqQKd6xgq7E2t9fNytMTN2Sc/X+sHW3sTeAUNoEn0fGNUN qHg/XNsNCo4XAgaqKexzznw+Mfd6eXOJq8SYhGx60YrvbesFUDrKHfnGzW4POA89esRubdUwZdRu YeJUusVN7wU7y7Lgu9u8ShWzziiNfq7xCrzarxl9+w4m/wB2aU+5kH9mV4K4+bBOW5eN2p83GtBd i4IZpp9OA2MBr9+mbvsHvAhd01mobj+7/mMWsCa8YrschfedE1i/TCl9y+MrUnBVMNVpW0+MGLka +P1caURED58fyYoBwIp2jki2F0aj/v8AOVhvyuG8S6Slc3x07LRrE4GgoiDGveDrEbo3fbPnCS+1 kVdt8enFQK1IT9PZt/GP9zZ487swrYnkXvs1/wCZCURobL4DzuEzidewdfbjb9MYDoeGPHy8YEFA VpHD41+coQAWArTJdfOW16xqPIXiePOHkCdKp5L9eveIcAshsQGlP6x0SI4E47L8fjGTH6OZfHgm VCK6aPqtevjBIKFbDh1p/wA7mKEQDEhwvOrxk6DJpdV0Uvx7wjQHQNk1BiKFnSDvy094z4mVZNaT fkzhLRarlzO3ZgwIAtNOOJydZSsAWYnJzPhcJiE0G425jO83F1IR8dOCz1LZI7bv8YFmwqI8JseH CNudEC9hC8ucenAJyHnvjEGRC3xId6dfxhieKq+ShszZioXbheYlTePtJjsq3n1FH6YbpQJT+3BJ jSJE8LObfzlZT7YpqTXpwsuIghRDv+8SpB0E8fFu8Qe6VBsgd65/7lRo6S+j44/3DsEAXv8AOJpx LFaR8fDlhIeN9P24t4Bw5HJVsFHrTJgK1mnk3ERC3y8cZUzhzTuVA0ZYMDvf/cobY879YkI2e805 kaDt13g5+8JH21hiEcCcAnKiYDXNx7Yd+J5wJdluGyBvOT34TA0b+rgHuocH9YaMPnX7Mu6dq7zf 4/jB/wCs/PNbDOR85qHQDhvzYLLrX7mPjs6Y3ykJiwtiBrxgBDjpw9BS0y0UiSnq4kqvf0YZRpEc E/lJiBTuafPeOvY7Tw5W0ht+2RNoI+GYwPDZOt4l7aGuTBkvcX984Z4EPugT7hgbnS0Fu79xxsKC x4TrLU7l3Sgt3oNzF7IRA8O/pMu1vQRAjwww90FQbvI7ej53jsLRGgcu70GvGEh8D0JW/B8Yszut Gzj6HHHnGqhpsCwr8OjHZI8RFOHv1m3XzDZPI8TzgRqQiqAHbWk4woKGrwUKg8QMS1REKbUPvdfb HgTaFS8dMBqVFq7IjxonxhsTWeChtd5J4KQpTTwcP4wCbbAcR51494IDNPq0DjT846M5oY0W3W74 xBgAA0KcV0GW0UBIBVV2768XJ8Aq+IRrrrG9NAHl3F685IsR1SGIOuccJFvYno3xA1lsCxVLWf8A PeVWGqFTfN41+MkHYqACkb6MCzgggbS9cb+cchYaO6PZrhl7KYBA1b9t/bNfNpBYBEfq4NXBealX bRDA3akEPXu8jfGDFER4SD8hrWKdaEY0yC+rjLacq9uZziccQBqQaLfd+mQ24FprLzxwfjCFgPET qLwn9Yw8SEVdOwOXblEUR6Kacc+PtiWQwjyLzv6ffLohqEUG2/jE9RA+iOv6TErWxBfDnJsGz24a 4dbVR2+MVgeUg9+84yZoxiA/K9ZIB1GAuuOcIA8XeFwKzpsn94srD5YNH8riGQ0i0uI3kLOs2JvR 4wmLJcmkmEvZfL++/wA5G4Pq/v7ciDAu1/f3eRBi3m+/384uda94dsGE8TBeNZAHGp9s1L4YB9zF QGBVv3cUZNMwohwFmCkm3t4xuTPjEKdzn64nAJZ9MXfnZMTlTaGE1bpz5xgqGij04TBUaPtjJq2g 95KEnIYEMEznfn+skYqqeD/nhe4cgaDX1whEQRTStv3y0VqX6nJlBawxN/7xcllzk4B9MX9IFA3k N/D9sI1gmB207vLgJxgF8IvM7x7DcbPDh+T/AHImK4CrsPPBgDNDtLVTXyXItHFNjN47o4CfNLpQ KDW3jDIAVDoDXO2nneW1uLBy9k19cNgnIdnwvxj82YPbeeN4qDBbEizd55xKIKMGjeNj2ZqXvLeZ iuaghw8dc7neITR1i7oHO++Mn4Fiu9v5yYhO7cjJ2KlPJ84ycSj63wqActA/lx4YqndUOiEyiHnS 8KmudVIYFcoCqivc7j8YFAWonkrkBmlpTgVH4ymUFHZ4PXeGfZIOR/DHBuDea06JxwypEVUl48dT JXjBPLSn2xD8E6MebzqTzlpNk6Rf3T7Yxxp05OA3yXvL0uJGvTjZrj4x7MJGidekzuMUgLxxPSzD taOGh7LHjRm2IhyIPLgHWiqWh4NergrqC7Kxy7x2irAjr/1XEgUh68a++AFW6jycfjEsd7Bxziga KK/TOWcAAM5mxswJuDyyogWtby2dO/jBdCn1hupeY4kiOwusRCMN0fGAT+DKygPZhFkDryZD2Dyz rucYb41kLayXRcfTDdYz9e/j91lrOPjN8XnFTAIfCcX0v8xjQiMk0SbnjCI7oySfDpiAAu9YIjbY Ezsd3rpxYjC4BT1y2Anl9sNbKBH79Mm4Q0nuZwHoj/f6zRCIn5xnz7y5xxqFc+L/ANyxrfA97ZiZ QE2C9N4/GIe3e9xHAvCKuheK/TDDcivdZs1jHx8sCEhNaXSHxvDRaAS14s5joDg4kxkneK6IWX74 UARibdMt9XGFIY6kgODxx/OXnNAvlfh9B9cI2cKL9js/jAlQltCBsP8AzCmkmQD83Pzi0iqFJOS6 47wIKRu8oc+7hkChjq1453hDxLKJ9/jNCKAbtZ2YrgEqNKE16x94jt2+DnEZrS0MGih85yEhpG/s xKRa60I1+PnOWNBinR9KmUO78Ze7GbyceC807/5gFLVH1U+u8W2lKHCDnxxgSKEAbfTwO5gGX1na Ye8InZ21eOciEo0IeJs9d9dYfmt+bNdfLrNPF2wDs89fTNj0NYHHjhGRFCnTtdb39s7R8OluO3sO M4DZ3lSwfc+2SaCl7QkY+VMgKNdETztN8nHnBeAxJLvg97fpm2Ny05et8b7xTdga5N28j7cmG64O w8P3ylBuunRuu+sh3VLm+P5xC6jjds4++M8YVHWt/fAVEM28v4xgLOY33+MEHZqPo5ARFyDDg1wD vj35zXKzowijse3Ac2rvrDaVsSNZumFhAxUBbD+WBjTRDXBYlHpwunPU6wjXjtgUj74yhxvxm/Lb jo5rOMDPJ6MQJ7u5m/25xdsi6wk04avjTKp5sy9PMYQAxQzotPwwrubXDZPLWTTo8/XLF3sp9cFf Uo+2FsMqesQr5OPCPH58YkJ09MaJtAwgWcNeHNDM5RxRFglXeIECA3dSv+YrQogOO+vviZKDq0h3 9mPULZS6MLQNJ52n8YI3wPcnjqy4s8BQnR/A42gaugqI07GEleahRpANGvPbh5CqTkOny/GFYIss G7E8gxUV+xUdzj3iPhRzKER7eusuz4rdDr406ckAaAhLz0V1/OUgCo4RV8l2ffLij0SfdNc6XFpv Cm46ZT3ptCHjf034xZJt3DsDfHx5zmukNBRure/tji0EVAilNhiJ1NdQgFbeuzFUFBCCa4Zt+PeO R0EagJzcUfnIpNi9GdTecB5MpvIE1tvJghUGjubD4Ty84DqETr23fH/mV2UG8MbtJwuv6wsIpSl9 TvXK4gVBgUfRhNiPGPwGV2jE8c94ZxcQHY042+3OPwVHsXeNXnWTeEn2KkCjyuFDXZJeDNEw1v6C tp28GsYwAA2RN8adT7YCkpIFRv3FDAUhyAsqP3cKsgl8iqeJzkHBQJul4os416yB1ADVRvJ5Ofzz iLz+apC8PJscWE0Zm/Dj+p1mwRjBVOXx85pwhQ0U6y7MEi0ZuXwyYBa6MXS+GRYmxiSnX13mkKgG 6eXIrWnY40/3g0CCFePWJApUTtyvJ8t94eJHIqXQZAe1zRD3lHHfjEhy4CgGFUQOUMd7fXGAocmv nEVOiYcL5witYb6w8axk+N7/AH93nVPJ+/n85FXX7+v5xznU3vrOTWDeDneaB4MV8p4L8LNUhVn0 yKr8GKrS6fn/AMwknY5Xwpv6zLMC/wDuJXoRXGFeNj4xavwzhjk5/fnEmctHxuYai8DABO1+/fFc RtJyYtWqcb6/GJAJB4lnGDXE5A79fdw0Civ1t4oBN6PKF/xzRzswcGUkRVskKv8AWNRCmhYcf3eM 5ahKRdHd8RxbIOwV4Ofu/ustdDttEdvEneMmsiqFvEvx+cHQ4UAToJL9OsZIqmTBjYecADAQAtu6 DN847AwWUlTkN+f/ADHCFhleXR1x/mbUfKhZt5+XzkNuIU3pY+r+MQrYFB1v1phgISaguy2h1idh 72VEaH7r1gBCQDR4jeLilCBWlG+TT8YPgvoOkSMNbAdYYQoAv2L+7ME7AAqb6oadn7vJt8iiaqeN POR6lKOmarSsHKIlqoplT+2VFFLVbUj36wkiCBHh19bhFyGNW9B8fXjFnDE0E5/PbkHRMjvjyNCH 4x9qQo7RTW9+cu1KGrs389esStRg6JaPF1xv5wNiLsCn9fXL4Ybq+VNXccaiO6dBLv6jB4wZQ7a9 6l+NYyKWEHanPxCd4iULQla1uPPHGaF3BpHeI/bC9MOF3y19O8mYtkF98j9MJpxkLtSSuHKgyxk8 /nKCGEQr3755wTsuk9hkX97xhAF2gb9c/OVYEQ1u7S/jHmdFTXo/3Fd13B4POIYUCq7sy2wrkvGE HBeusI/HvCW84R2xwiEBnWEEE+W4+gFoxxA9VtDq6xaxaxhQ53jAWy7yKs4wenrnAOl+jlPz3gY7 +n6YEbXZ1i3x9sWccY8px1e3LTOYwGRVlkl6lwSgHCH4xlHSawQm3gOOSbS4khKtZikeo4w0d/yf pmiuhzlKybs+uICSz+/xlgFPL85saXgOusQYld/GDdiTXcSu/tgQsFa+X840jwl1XX+5YVavY+Cf Dglp3eYh5/d5bqVS4febFBHwcm9cax9RiLy318bylG1A7WVo25NWUKcahqfV+TBFAqxAN39jf4w2 eZjXirN+8ANgcn0f4mGijsdWcMTk73/GIiHBYg73KNdfOGujBS62SD9VyXSbCkpzufPvjE0EZW8V 8C4DhK0/Pc2a6/GNU0HEvoPeiYYoOBXPSHETCSiDKUjKIuvmYqSgYmioHU4NYhLTEooeX6lwdaDY 2dLO2o5S61QKBqG/lfpgZNvVO34B6yAYhLGm527YneMshQANjt65PnJTQOQlO+Ph1lwLAmFnPo4w 3aWBEMGxJ5+2KhvcpevE8v2y4CAFQBq7PBVw7lgmzlOv5ykoCIaHFZzrnFVGZ8pdfCHeMow4CNQa a3x3OTNjQQtUi82a78ZYEnRWafnnj6TAL8JSfO/TkguoA03c1xxrFANQowDnjXzhhoLqD4dP2YxD hVyh8fczZDiQDZOvo4iqAiez5Hpxtptg7+ffDg+MNqpz/wCs2SDQaSmjPX4wMJBgt/V9cSyyPLtJ /uEkzqt4L/zGlG66Dz+zGoNEXzno/fLQ2nVwO/PrI8XIb7zuyIRxYiTqHBPu+dkaIdXGrDBi9MjH QOcGLd+cozu8ZCfD0fb+svWcvLBtybqFucYxW5y9YnTfswN3iTjHF3W4NZHDOl3vEZCxYbUXe3BA 3K0fVzfd2hhWu13hVNAo4407ZTgGdF/GQbe3wwQQp0ZbX0HCqDzyMAg6OQoJaE9YDkyN8HWVZS7B 4/ZigDsMBpAGvDjcZwPv/jeAPYjpwf7g2iPl8HfzcTuJ5FxZr8YSBoRRE8H/ALkVAiGyYqGvq77w LbSVFD3zvziI1HPHqnGKMI4t7DQ98ye/jK6VP3B0c1xdrMmB4c/MvWBQWfN13Z5pjoSio+Z3fMGO CBKhyMH3HXJhKrSUbs9PuYBR2ERLP9fvkwhyiUZbO+T7ZUkbQm0XWAUS58OzbxV4zZuwpEXV56XC HdYW0u9XnBtGCKpL58xs7xCIV4cad+P+YAhRUag3v+fr1hxTAtR2LXvvCakdnzoALrkD3ggYBTCH nx25BAB03+o3n5xi4Ohp7DW73pwF4CabVN+uX7ZYSMWpo1a4vXrNdJ1ENakV99+TNDsd5srvvbrB pNye9A3ercRs4aEIM0fE8f1iRigSGC/TXvrCRTXJHfHN4usKDHGmA+uun64Vr1KII+/o/jKaaQRV bKz73AIQg1DVqa884rRCQEm14X2X5MJAI14DX33e8G5UNO5fJfjDpiqq6bq887wTN+CxFw/OsSg8 flyS1AlPvfsYoVsbTl8ZapayhsK85sBNKI8PTkINfyydt+80/wCYVxit+uKkwaquLwQuCRfFh+jY 3sHIO5gtmvpgYhTDfxrIdvOBEPrP393nO/v7z+cawuvt+/8AuOe/U/f24BNn3y3pHnB194POSjCQ IeMa8ccoCcYkTkeKCVG/lwUkugZ9cuHIz640LQ/f5waTZEcOwNI3jJ0iOagtDz6y2kpQ+f8A3GDr VYB++8ZNN1nrFsegvauWg2Jt+RiA+0fxjFQG345/zAWJVedsn/MIAFQT47xGhCaBxS695tHCscvG udHOLCi7QCidY6pKdbN3/DKCRQwdbAnwb94kzRCEQm++/wDM3EgIipzd/S4dPNbI1FOXzkiiTCNp xtvEwKUVgLz7/ecdKp5VCvP2yd0jYKfl4zjQENuHjv8AzB3a2gQ4aVxANAmmtfODOSKAMrtb9/nB dUiCLvWt9HjnHlm5eyO/lw4Qu3XX4tucWXEHgWJPhiqEM4Xyd4NlFaBXni4HRVuxLzNj4mL7ZRIX wz7ZwmEUWJTzpMcOQEVcnNPgZGU+R+XIHowzaQJLG5Lzzi/C4KFA8PuGC7zho9QO+85eJQnIA1Tz /PeBY3BB4JzOuj65ZNaULY9uvL8YlRaPAN209GBIONeRFvHeaKyih0G7+OUxcdA+dHteX94wlQbE JNcblXUxnKuAmM0cekwgcuuEHfKy6yTgVbttYaxRUrINCc79OceQDcT3RxDjYVKFOODXWAlAGG8N hfaYltFOgV5/G8ONsBzI/wDpioQCHkX5+uUwIuPC/wDMD2KA+POT2KVuNxpqPhX/AMzkiTThxSXB FLzk0T7Zc46zhqj6Bu4N5598Lt+jOZS6BZq/f/4W6yrpONXKF1rAl3jC6+hiHgJ45zV/p6zhvjox 00Du4ONB0d/OAAGugziawdayYKGHpKt4chZ+/wCZzbQhlC4VZT5RPrgbbaGUC72ffG38D/OVsGmp 9s3Ai0+cBC6V/OVjd58bx/IR9sRKmOhPjr6YVAVXYdbrlJA6Fpdn+5GFPl4G6fxhcKxJyprjAoAS tjdxABONbkPPjHqCBnLOMqRHIRQl48bXCm4KIMD4XBqNvRDTQTx7xStYBME2JwpkcWXwX75zjBFm B4R1bMHeKLejFMB6wRSKRC85clyUWHk/PL7EopyVo4ESnNa3f85SoRycfASr2w8DgAomVbczB6xG j/uX0YkJQ9XVMCRxTcOuMHQhKGzE2nmmnZkwpwseOXoMNDN/DCaK2+P+Gc+JZF0M/PWalhQY/WPp q4iBAaefXkfusTo3ZDD6fyztrmzZlPawAFuPoGj6u/ZjajmAmOzrmE+mUCdcGoa4fXHrE+Q1whA6 vAb89Y2N1BCKF3dmsJCLoREbSl3y4lcKgJqbbz5udfQKJvgrOZr6YltpkKCvB+cOPploBSnuW4YQ IN9IE4vN/jAQh6Aa76fti60Wjku+/dcEmSdhYeJx1kRUwoA2hz9e/GFFwgpRua+tMKp06Gu3PjNd lCco+sgCrDX+MKL26La/txF8HZ8YCAgjrvBSDxO85VN4sf7wWveHXVBPnFO/vMH54MbCRq2XWClD psxHbhzlnznDfWKtuN8PP0y6w+zjx5XXeMGnlwX25qITWjHo/wA5UubcHBusCpORXLEd+PGWuJXE acuD6YqBzcJ3Nt4JjoJc0Q+GRRJdb+mHsia+uNLoX8/pi9CUMMFbCCpnAGjzia0n2b/7ioBvdTy/ 7ikxEpzi5HbQcNe8jioxr3CfjDIgNHZxP7MEqOhU495YmOgOrrY8cZDa5oiBJ2T45xuVAWShTiHz 9sMZOhHqffxJQQAeC/3myaR6GYxgnAePq4WhsS6fnOUZyXxi6elopT5T4yjc6vnbl1r43rGZWAcO L0fn4Y7AlJouoVvJVVw6taXfF+e3WKL3WGmpsYqHSBA8GMrJQSUS+mC0Va1YbV84J6OkVbZ9dZz5 UKJ5j8Z3uKkvb8eMG4E1708YlTVQxKN9HY+esciuDRfG7HfOBRapq9GuAB0hpu/S7May2DpLnV3d SpY1v7GVUMMIB9n4++a2nhV0s0cbd/bLsIkMChIdLw5QWNGgRPW+3EQkaL7V6eecI5YydcnHxgmc WCJ8Ls4wBfMXBHpoH+MRDKT30PM6hxi0qtbdbMHR46wYQSqJNkS/7hQTvwRjvnXvFnMclEC8nZ1m yaNlCeRxFkgJbL1cVCBAjo1vnKqCIZ5TvzgSBTIYRUqcXmp47XE1IDnELZyBwginCnOQVSxTLIkZ dr4OACa9bxSMFpsxt2cfGI+Q6M5tfOOYFYaMQFl7cZ9LjoYwqnvcfx9/znXS8ccGGvV5vH6frnNE +MKmalDX1gBIt6MHH4sJ2uMfjWHfeKsxus7sbEMJoRtuHZo1/OGlQ94GjotPeVANpwe8fCu/u5yT R2HNRfA7/XKFcw5ft/mAFEU8dZYKqCawPTGzzz/uJTj5B3kCEoByMbtARLgf/XEKRTkH0xkq5V4Y 6fpiaGmMrdvnrafbKYaGm544vjA/2kH4a4NZs1QotrUD1kbBUY/UwAugczKNC8BD6MqIaZs0znGO zkCP+YC3EZT+DjOPWCUO8qz+sS/JcQ5Y768Zrvu0yek5OMTjg0tXYzh/OFDwP7lecBYXAOcgpOQH R8W5tvaISwq5amsJdigE1jv8c4SpOxM2aBOjf95wqppIkHnxhEgIT2d++cFMhhey/wBLlgN8TTZC b9v0ySdW0DeJvjLNGeN4AOtrv53kwg3gorz/ABljLvY85sAsCSZe0FOHEk4cZYDRqe+vOMAQt0h0 zb/Xj6YE0yFTyHZlFjwinG7de9fObFqqJE7umW3CajRFXSvnFYghNDVEn4uDUrKG+Pz4xFALKNkY dc9bmFiyaApfvXrDdg3bsQb88YwYiAutvPOUU6V5L/G/OAZQAJp/zf8AWUATtcK6TBLcIhnZvnBR NI7KH7MNpHVSfTB1QHtjhTue8CXhw2Kpx4wOFDnjASwdO8R7wy9mcdYBDhJvIHwQw04CmzpMNmy7 YZxrFhWuHlJvVwKiVJiFC94yW685DaGMpxfzlttTOLZPGPSnGLr+HCUZ9sOjzhFUbvGmwyjgzmYK qeMmr1H7zNKdDcEDQ5wJDT2/TAAzwHBZsIh98IUaVXlwkW3N9mBS7Dr994T0FQxLTKZ73glOAmHq YBaZyXuY2C1YIYk6pL+/94BkgUztejAtC3ATSj/xxGGdBNO9v4xkDhB793JQI0oIvl9a5UUNw8bk wmkOnNTXHw4AKQlRQy2o8bMSgQAptmB3YTYTKFUTTTR4zhYjex8ZVM2a1+XtziDEVqJFhNvBvJ3Q SavoDnjrHh8x60ew/rG19nqv5OAdWgfX9s1aCGxSffKEDNPvv/cvrtDipURvh84DiZywmyKnh17x 8iRUHUHXM9YrV4UC7dNOd+jKqER2O2+N7vNwv8nC2Rjy7uAkIsqDqF8a3ecjnE7ECX+MFi0OBJdf 417wSFQumKmSY5BP979YG2vBk37uWpkQDxx4cENBNpOz16wESPZFXdrNvHH/ADEDwBQADthY/wBY ohl4iHkImtn85QKJqJ48HPn75yaQRpDw7vQYpSEww7HieMfX9Sw7cEvRhAjLuOSv/cAsS0AxNzrm GLB6i2nPpb9cUk1rg6fXy49oQpEY5L705zGoi0R439M0bCQW6dfhyyCBXNu9ax6TWs7eN/n7Zvbr TIHz98i9DwPC9fhxKKgnyYKoIWD4JgUVDzOc9fu/6yQH1pjYIArMWghlcFRL6cOCOOHVwGvGmuMt 5S3+LA4QTreVjZ91yaX465Qad8OKdTN/u84Bfb9mbI+v/jHnNeZnKP1Gdo+zBIAHyZaV2e8i1L4w lyjjOAi/5wABrf8AMp2HId5DXvNJQiZyb5GAo7NX5wqR4wO5tvnFJNjLkWpo35M0AacF/GSeQA89 ZULA53z8Y1XmJ9n/AJgJYPhdjnBKejj1/OEYm7t1iBSho9I/rExUBqa/v1MI7LsEd79fRyIV4ixQ zj6jgRQil7a34dY6rKI2NOZ9blUK6EvHswkchiuAFukL9vLj16G6oEHe3wx3Y0CavM1wemGnjwVG 1Ztj1ZgObXmt+Fd5cgQx55/1leQUe820CBpkQwwtaiy+GB+fjCq2RWrR9LGI8CIedUwQyjDxtjTG EO+c1KCy3QLN8Bs1vAAVd5dAGp5+PvaMbrsFRuq49YlozoHIDf8ASPjGjB9AWuvtoNXBMeBC01NT VXN9YNuDtRuPMuFTYAtKHa8Urvj1hw1bo11nnSdL1uYMHZIAmcCfUf8AuEhjdaEm62WX1cD4GA0u ic11ft5w9EjFw29PsyikTXSjDJ+0SuFrW/q2Zo11gESM0Q6JMRur6Ya773NuC7IjTgdb8gyf2grN OH1hfp9MKR0GzXa67tPriqAEpkDe05dv5xVQkbQF1rx++cGDS5mD+1cAFMwoUXje/vgnapa5L17N YnQhYXR53lFp7t2G9TA84n5rP43h69ODuB+/TEypKKPlwrQB5+XLVxTXn9uO1RR4y8Fjhdse09Dh AmCSGFwkrFOMahSjppf5i/tJtjPD9MJ4rZcCw5NKo1vrOZX2chZgRZugYyBjzlyC+mK739kH+/3e XqpPDf7/ALkaD32cqoUWtazi3XziVGgte8ZxhBxl9o+HGOQWIQJY3Y8J9cinh985yRBiy+NTzj+O IYCo6W4DS1B+XCSEPDrFgUa+2KqbUB5xhQgb9DDgU2H79cgVFA19X/cUS6NHyUcE5AGznbZR9t5p yBiU9rlFtK+bWJ98TwFMnTXz9ZjsB2CNoSz7OJZ3S+GurlQp3Auh31103CB1kCG+PmbxHAMHyuuO 3H3JehdBQ5wZzNSD1B+MHCwCZ10Sv0Mr9TQCDfZ5eX6ZurvMK+kH2xldpO2iWfGNJ2qi/UlcCAhf yByOl4wDRLxcFAvYtcVg09KBs58YKJ9TwLypOLgGg5a4WoBfIfzlLdg5PAN6I+OcFXcjAbde2N/R i05PGLw+N9YPW6Ao78tm5MUkGoIA9BPfWMwyGeUU6BH2xwroTl2aJy6fGNKoEa00B9m01jKYQqUh ChrftcDzESuxNHIafWsGzBQ06UhB18TOrkjc7QGJ/F8cVGmrkvr52Y5IFAiw6bafXES2KPA650fo ZDHU05aTZON4QTaUeBZ3rxgovpRonodPGvjKTICFTgk+O84tIC4C/W2TFi5ZhFrHXXXxjQWnZpJt ohyfbARQcOYH15617wCOoG6ovvuYyAuKaY63ee8qqHfQKnjA3rZuhbs8a3vOaRGmJ5+5xhRVtFG/ rP3eCLx23A1+dGaJgU2Re8Jow+dP+4AKDWHHGsFJWtB4xyDS3nDVV0DjmsfNxkiScKYAPmqdsCeL 4G66ycfUr/cvvDdHX5xOcxqATTv3ibHfF9BcMgmHd9+shKju5to0eP8AjNlD2bDBRp8OmRnhZEx0 r9s2XtODD24XxieeKlq5WPgXnHnQXE0iF84IEeB+cVItMiweaue/kuDSaLX74AuZXHuYa/R3ikik J7zfCOvreWDjUXw4VooNrEFRqvg/ZgB8jbeN5EOXRHOAOnRffS44iM35Rb/Jm8FtBF9OKkBOnVo/ vzhEsIoaHn/ME1ho9Xxf3vC0CLbNG8ffH7ymLi8n5/OOJB6jykj1zlS70KnYUTDAFq4vIL6GiYy4 AojPnD4L2lZNgCuFqg6KPDN++AAjtoNjVvvWAPoU2E8luAKxLNtsN8NeMsT/ABA7IQ7GwySrFKFK Fep9cpohKxXtZM0T5RKUJDno95GapiZOieR+fWF0fLoZRoTv1giyhql7L1q+8NUoxVIy1pLl9cZT 4nSIuy+3FxWYmpAL0RadDGlkBjRlPEhxkWdVXaU2iU0uzDJVvUkiPsaOFyokA+j3iNoam7f2TH9m 81X55yxEnWtpGMHdwgsPOuf7YCWgQAiO+f8AMUWgaTYqy+Oneb6EG2yPf4mRRGAMc0CPJz9zN9QF niu9X5wNHFDpT14cDVpRFv2dcmce2N3ZbvzrEu9Qh4+Xy8ffNBRQoUPqdcYwr7YgzYo/H4w5Covo 2LvhwxYtkew+PpgNM9NXr52YIMCCdA3vj6/fDsMUB6YkmQpOejvNjNVHZrGSNmvlw1CRbDzT/ued LpzgHBZ2sS9Pq6y8ojw5OCq88fswaIDS+MLKH3xTxZ5c4hXpAahlt1H0Z4x71muhcIMF6i4k2dPL /eREPiP3rH7h4GFPvj00DnafnIQ43Fec36wb6EMLgAdr1h0bEXxgJDHtOc2dD0ZeBfGFW4OnOw/v Ee2AB+/OWnl3hUerWa5d+/eC1NTS45e5f1/3AU9byQjyqjDUdxPnAYJHh7M7zg2dG87aTYdKYCpN N9c/9ykfYfRcEHC2nRvzhIbpUW34xIA1pT97+Zi0ATabTW35x86W7OIwUuarwfunInKrtu65+S4l CV2KR4TswBICTiO79v8Ac08NmUOEw9rDQ1dQ159cYgY0ACbTtQzhusruL/k0duzA1EQpJtCs29HG Ja1CKoIxPE4+mWzhV6nIFQfgZrhAyyCR2Jt4x5BqijbSB/OLJRSQWzxsvHOIaetvqCs4x6jmY+/U zVgGDQ7en3dZpS/xNIKdumnGH8KxUQ4JVDfTm2H8IL4GkUx6N6UcinrkdHeAyM/lkrXTtpOFxW54 KgUQ4UfWsvTTosVIujR3u6mB0N1U3VTraxfe6EIcuOzYLTb4wsCvnjAid2ucfpzlwtLGrT58+/GQ EdDzzf7xkaNxxR3fU7xk1FUETrwcTrFChLeh1KT1kwCcheXXjVxYrDdN+o8Z7Q4jW/59YkFgqBDf XvFHlRcJOW5LT84xWGRQByIDEEiArQ7fHLpMgCVCqIXzXnl9MQCEF0K+z3gpdoINr+vOIACghNG3 +MiL3VcnsxiLvc5V/rAsHCPYnOEyJNPt7ylXgytFFw4C8uv+47QHfcaypQFQw6QXAuHXEuTE9YtD flj+s5YHmuHAaBhZ4sxrWz4xTmPgzZ7POAtX4YSoQeTp7wcI3yN4OSx5J+94nuBdOH5wqfOY84W0 8caxRAJr7fOCDLdpgo63WOYe2S4CbHvBfLXFY+B98l7qCYbAImEdGjhjatt+GXrgAzkHgfnDVO39 8rLoOsBBFuIsWeJlAimRw1IDo85qQCMj+vOEjYvyGFkBSP36Ya5LK5/duACGk3q4ABZ+Zx5+uKRA Wu0fGPrQUbaf1m39sdNnBL1w4xKij2dmu+8RNgwputkfqYkSCK8GnHUIcCT6Q8zOFED83e3eU5C3 EEd95tQi6ORwYQcFIruPn6Y3Rx/rMWGaGx1/5i0aQeyvGu8TxnigK7fSmS+IBhW3R51i8R/YAG/O a5ZLQgFTSvk1iIYYwMKK70015y74SGw1Cl2G9zRid8C8iu5nWAaSxdKHTvbrDphQGl228xxhKo0E HZ8AfTCo7oN8k/6fbNvoCvC83CrMaQdfPzlOEkg08Ty4dMRteXCXbuzia9sBRPAJ7XXPR9cQjlvf yJpvjJprqDUN7n0f8xLq9HdH/Md51OgMaIaf+Ym7FqI8OHRPfWIRV16n+6+2aaXgoe7xej9uCwau xMZxsNuufFy26OjdyFnO9YOcDQLS8jPP194+CiKhsffzPtgcQaGKV9PX4wuoJQ69cckwa2hIlVfX x1mhZtu+IOPuZEJOmbHziDqQqpiUpPC9O9/zju2wQ871lAKNY9cH8ZfmfXAd/Jf+Mohp5y5bDnpk gIeMFcfUZkhQ3y8YG0ZETE5g2rcmoQ8YoAx7XJbz6OsHq98sLpKe8ryCM6X9mGPQ46fGbeytdpgN KO44wKyPL5+NYacHSmNPb3MQCINvvEE0k0mIG9t/GGnn3hflX6XDRref35wBYohueAKr+/fIQQ2i fxkYOmQwjQ4dzDPlBHHFNXYnnJrUUh5x8mezAQnCIZRQDajoyWwQT05EARUfnAjQQpd/v+Y7UxCv s/7gECD5pTf0mBvyRWvi/bEoDmLl1d+cQKmlPFrk61iAQqJxzw4pbFGNl1x+XGpIAJex1fg3gGcd fGJHYImB6TQGwdZvVh9hPebJSVGyd/jBOKjfDv8A3DSKwdJ7sISVUu2kuWIWYDbgmAl6J88a94yZ Mk7XJxkPABVVq+tsguQ23AFuiNrkb+lCIFk1ocYc6hVRHz+cYI5/F9PzgMcYAPhzkWuCjz6514mO o1ktd7P5wcjeULdeOxwSEOgeG9a11gQBKEmdV/jGjFEqwD+DiOUwem+/q4aqkgN0n84TBUdD5G7+ 2EA7IEmys/rCDNA0wS7vGuPvijTsIhpkInWsERHEE9Eu+DCGpAJo36zne8QgdhHUPIw/3Ffwh9XX w5+uMAUVFUX+OOfXvGcTdIIT2vFn6YqCZmhquzdLr75YikA0Pged4YjvkOzN9fswlyDikq6W/wDu IizTE7eC98YkGGSjW1f5PvmrPKjo+fpcIhYCd2uPzM4isX9vsYko03TIuiHp0JiK/v8AjO5794B4 8c0E1fOeaUMwlVENLNYlc4DyaMe8RQWAImkuMrfVBh1s9QwcoPjeFeJ7pllxHAu/rgVk/LjfPjgy 03fzj8vm2xTIUY645wTADsxMzBtYbIrtysvDLhQAC0zRSPjGTMaj9cJlDS4PCPDXjAal4Xxh5edu GK4n5mMbKcjBORJTI7VveBJBcPQRtzZ7N5/fjLLtcnGaO6Q/GOlDEv2f5nMdAXjIJVT9Tf8Apjq2 BA2IT/cROdNo6AIYgQWDbseTrCtsEAOk1b57cD0ae2uscUULyocx/nEK2NA8BMQMNfB9eZcCZCVf L4ePWsqkmhK0Nu9f3fs0BUBF0j/HeaPyBMSY5NdRPY3vKlyQCkn0C/TGcygLAwcjx594JDYSNvsD hvd9GCrOGJG4RgSWSoEByi30c7M0EjqAgn8P5cair6vXq9PeFkDhsNfr9ccxmWiPLZvic4GHaCfK 7PGApo8C4o2oi9PpigiVwXSutffN8BUJ1gXKVsnnv3joQh5OPfOs15L+gEfnCichsqN/uYrqjqy6 IcZTMCOhhLLrvX41gYl1ooL++ptPjAAiS2uuLv04GB+KwLSfS/fCCMolNr0e9YsHu0pTx5aJcYja kIV8c17MZRNAKKPV0Yk52hsBE54O8AksI4VBLvw9TeNKQjtTZvTzsuIxpyw7dIrTR+cZooqTls5v GQSYs4FPt5uALtLskn4m3GbjOJyuDXfvFUWQbaAf9uGISp4NT/uaq1JB1PWBE0VlJDmQ9D/3GzEm X0txQ0m7rDe2HH8GDQTwu8AeqQWmEgcXArDJ1GXOnSehcjb9M3s8XNATmc5MFWeM4AB8n77/ADhS gTv9/e8igeOzFJQCi/v/ADKSq4v5d4NP+Y/owuWbza3Kjb98Col6M1V119cHLtefv/mCGwXEAXcv 2xGuKhPjBTaWXGBryRcKUDBxpxjTXvOYywE8YxASrPEyQIdJ1+3ALlQ08ZQsV0vsxmjunvf/AHHS IIpPoXJjcPo7wJ0FUeXBNiBLNXKKQkVj2fxcVugbrq2YxKRQGy8H2yyhzrzZ4vu4igVsKg7JNOsn VcFVDz5WBrsp+U6cMKMQiODnjCoMhht/O8pS7vOUwGxf1843FAGlbfLcgADKNTqPk7xXULLuJP5w 1qcEytZ88z1gQBLZgH0jM4CkKaX9mMCFE6wYEGvBcdFCYJ1cKAu2DTjX+46gBrvqfHOsEuGmt6ym Z7HfxlyjAd3WskIJfI7xdx5J5mTFtpu3vKQlrYfOTTSdV08eMt2R4DRruzjxzhYPKbCFoXfHxnVT BCdtgnj33hsqiRrqLy/X64wgaQEeNOn3xhLgSVPfbyPnKJkNCVeEXjGJAODcd6+v8YNVBK+TdjXN 5cK5NILfr46dYCOyxzfh8piQNGEtr34hOMgMl/N3qnXRk6KsMI/s+mCRUOrV5qfK5EpAC1iek+h9 cFRQmu+riYCCxu94JCEV44Lvf3yzjtE8iYFI1LvreS8AY86L6yMhV2OIEonyY5/gwq2ppoaz/W3+ Y3FNSr/zH80ElhhTrJ4yRBuLEUnJkdVHFc2gEgPf7+M2XhsbdePt/GRbCom/fzmjAnhP4wum/T/z F2dTEXr6GJO/5wQRE4cTax4xo48MMEYHcXRATAbo/wB5uNwb66cd/gfswFrBGvDcVJ6JgGZBdsfj 5Hwc2DpSA+uQPGlPWA8IPy/ZiIBYN8Hj84vi6f3MSzdQ6Rwx63SuzUzQMSP4H85AuwwG3bsfpjhI LRta5wA9tHJwx59YlquPlScXJqomCLXuXjlxkMu1RpNzxxgbaJpom+D7yiVKHZwvxla3en+RitHX S9EidZrZTW6+PEz1U4E+RcVaraAv3MFGSqKHtuGgNU0/r8GCImnQV0a7tyHcEU+27kBtCF9Otu3j K0Y5Kj8CbxnGNxXj4OeDBoqjnzPLgpSi6FvGBai2qOprG5AFeAzjCCGgZv8A5vDRSE2cYPJ2wXum G6qN5XXOOcVtynlOcp5Sfm/+Y6A4pWXeCVkbbwZSTCKUpvnfMP8AzAhPIKIedtwSmhFFaJwdYth3 EGUgWv1nWS5s9CV7DXx5w2Ao33Ltvj5xOajYg8vnfOCIgUqUitGnE949Q0I2/Hl0b8ZtvidITwHz t36xmg0IpXj6nDgn7IdkeB3iIlgpPu8l54MaNlVX25fPBjlG4KQ5t2+soo1Nn2r0UmMknQBxPPnH FqNC/fEJkZPy+mAc8HYc3WIpvaPe947GjDCc1Pty+h5VcR1lMWmF5HNt2tA8cbwENmpf+WVHwj/D CWKVx640ZdP4sCBV7mAS3vARmFyW8GDQh5qv9c4SOTmaPU6w+AjzoTGd6c+XLAgeTJ4S/XKa3bvO I1OEyTt6mLUqa5zgFi0H5zQkoMe8GwaoxhcIZjejTGcuy67wQbxcVHYddGEDKEX3gC+yYUblAemJ R2Wa8YXUUHOKTojaHKf+YNFg6xLEzg/DhaIdtfphzsj1zzihWgoNGuf3xhgEVyEhya++Ey2BHrvf 2xrQlsRf/d5JUwgPckPT/Tm68YDoTcuKqosV5XBbtwtB3hKkOUhgIncrB97jokoQvnUba5uUcBhB +iZ8lwX60T7YUZG04frRyhB7Uj0kfaZJfQblhY3fZholGE1xXXzjaYh3SH7+c3cKTr8awh3kl/nZ fFJ3tNe8UE8iAL6wEE8/+r8YtCUY8vq6OJk3aOGz8Zc5XgAPpeeMlmBbAD9cRYBCkf8AcTayJenO VbrIT88fABR0DtHrvCTCqB4NpRtLz7wnYAd0jeOOfPRgTELQE0TSL771wYIJd6Qr5+gZBUCQ5m6z 91ggSaIE4Xmf+4IxUYLbmb+veIOfNF+V2ZBXLwcNbPzx3iKYDkaGa19Os0oLVHQ7fj+84LLIhGwV +f7xaQNm9p598YrYUX8LfveQqTmw2b7xgiAbLzdH76zaEgIedV/jBFBrddYikwRf31lS5AX4YMno MJOr6yCEwSmvtikckCiewmtYX1E9M3Rj6MSCUEFdbzYy85Mf7nJF2vXzmiIblxxvOVx6jz7yLzrN EIR4/fjIYYE5SZXxnlC+OMjbS6wAKvvxgRcvnN3yyYrjG3NBdNnzlCFquVpSAe8SafRjRqnox+yg t6MDE3l+mUyTomFSLFfeI1BCwjbJSPlltaBC+cgtIhQywdVDyeeciG52c9ufzhNiSHmV1hvULtU3 MDRJrBdYtAaGOWtXEFElU5369YJbRifJdevnK6HhsXvUxeUjj0T+mDRa42CaezLam72zBJtpqG+O WaKUAC++DNUWQKexuw+cmDjRB5RPbximAbcHwXWEgtsknzFD+c3nQEF0JDWLRp2GZrAhym/UwQgA ga94Blyj0/vAlOwuvHzhKjAouPi4UvCo7YJAADyYyNcBAP795GX+usowGhBx9sLqp6U4mP1EhhiR amzk9w5ykEr7jilpr984oIASBovIh86xMeFGw0vuPGBUOoEeCbPG/tiQQSmwk0in3/7nBpKlbN7P EoYVywBa+etdPrERAJwUnyEH/MoFMtdm5x9HeIQ5pMIjK/biYkHa2O3pqfGOpvUgdRPnDibVvLnd TjjXzingHqaB8zR1kaYCZ/rjHWaoajq839uMUYEl0fb4xDUAKJwZP5yonKXWVW6lUP1w4oVDz4/j ArVvrDic/TDql+e82vGD/GQeN44thO898+cWB3g90PXnOQnODog5ODGZjSvv3nOKrnziPO/39+2Q 8fjvCKDdTO29/wAZzd/GP2YIsVyZfBPKYZR6yO2Dv8NpiN9sL7uCDUUwSHK36zYlqrMK9gHNR8hP nFC7OzyYbN7OPWBV2IB8ZIE4LxlGbdPeNFjXG9d4nuhr4x0dph7TKQkNPD84SpqSsOc1OxJGPPeV CaNJJTr+sQzuEE8NwtBDS1ZgyCch208fbK0bCAmnGDDs6Avg1i42xIAHOnf0xtVpJ4+HALsjlVHB 3hyZ6nQPSbM1jJVP3K4NEA42H8Li9BVIn+z4xbm/QXzWVO+cME0rjHzXlvNA958oL/JiRcIElDBC pCg0353jS5skch85dU3pQF/nEwwgpjhEZ4O/rl8Qo/ImPEFPL0YggOzcFgOQTZ/vGMEtC7M2ib2z n5y+Db10xpoT44woGG5OvWYuK1lemvsj9MSrGjepdN35+3vGeMSsJ31+Pv5MbkoAhBrpQ7xKQahY CsR7PXox+QNaodDdcZvJFQ7Cx4Tx5+fOQ7emEOYU1N/jzkYgjbRsN3f6Zto97R455ju2/TNvADep ag1+OcUcicuxS9eMHS0YGyz7WGbAFKBHns+c1K7Oco/3qOIxbYnURa/vWUut2/Un0DGaLrvhwOGQ yiLr19s2iaGJxzP6xco1vxgAFsad4PWKDgC6/OeUwIM2oGEe57M2PjONJfrgnQO2ZwvhEZXZ2pnA r98DXXXPnLI8+KYYwt8TAqy8+f5wH0c4IaeVwAG1gAHxgimHlMCaPDLtXBb6c++HARG/OIQ1UvnE ojbBMLKJH5xiI4cD5i8+8Cqo1TLDtIfDjtpf4YqHFJ7zyMAuBs8QPFmapQVnT+3NIAkN1LnchDbz MZUC2Ssn/MCThacWaH8OIkaaNqznjJgbAE5rI2Uy8jPP2mQ1SNR58fGBI8gdhHjy4gMBIo5cutcZ yAc2AxpnCwo/nOwPkny8HKqZBwHmhzkz1ARJfOmFzEApefN9Zv8AwXcb3v8AzHJKs1C+DbhG55Ak +t1j4vQh/pg+mmgTQeHeLhsW07/OIi51s6J/3AV4QITrErCyfZlEmeZ/3LKKnCwehQVAf384eAgN LZad/fK9sbCs+r6yEBnr+TeQtC7k/wB4WYe8nofQrecXQSm/xMgGhZAB9ImGHRioo/jkuAwYAlbS kvw/fJqsAPASpyBx77xdpRdmK8odUwlqbRaEvB31kxIvTQBxxusX752QjXDXO+9659ZQGQKAQWlf BoPr8Y6rkfKQeo63iQTpp06OO+sCDACEFXkigaJhy8tCjN/8x8wYrMXkHs/GaxWgkRvBv4wsEFpO vHZ43gpAJRWJ5v1TJBxobw3l+xhBhCBr+sgyFdjPjBQBUYxq253/AKQwWWOWAxiGDtxhXlFE7MmQ i3pMvw0gYxlw2j4q/wAyoIbVTHANNDzhCEOU7ySkOhwon8OTjeEdsv7+/fEACDsX64yiJ3DEOUF8 Z92JNBmvdvL5cewwQp6xivOC+cpf7zeFqPDfneRC0FU/fpiSjh04u3hb/OJmmkIecnzK8+sJKdNZ 7yw8IgesB097fGICbimCFSBJjRNh15yg6Tt4yABcoeLT/XLodg3rA0Q214n/ALjMGbN8u/8AMhAA 2TivfiZaaqFvE0f3ciuBNDz983jEJA/Q4gzUoXA9p7whiRagrf8AJcZ03DSC89d785c56QiPHn5M CHdVSfv9HEAhNX/D5xmal1sp5NbxdCP3gF7HWus2giRDQy+Pn7YGJtUrqfOsSPuDovX5YkWUQ4p6 dfLLhVTkAC+ZzvGqZ45fxvNFrA6J1b05zWWSKIjq6nwy1INRA0843oFKRQ5br3ihvUoh9WocmPI/ lgTc3rXGa0Tg2D1TfWJutBZ7d61xiooube/WFJL0ybZdesWAOwEpOSTnvCK4OVN2Tr3+MkyyIp63 xvma8Y/cs8ors16PvmibVaFESbvwY/SV8R3WF38YxrkhA66KN8/TAUqdIKFJb84vNNaIWeTiLGCi B+QG2bTY/OJoOEWsnJx3bvq5Sagordb2fDhxKjQ8wb+Jghw6EIs+p5XHRAlPAex58amMiLI2C6oH O3WFGqi1seO6a1ipp4dJe7/OFWptQ0XiTv5xWMJs0a4/OsVUCojpC6njk3lIq4Tk4584pXenp1kq bvy/dYim8FfXEjfWCobsJyQ6O33gxQHNlxgiHWMRBEk1jp0pEh5w4bPhjeixWawsQ7a11gd34BhJ ddTKluIQLbnxjiTOwODJQD0d/TGLS0cMoRovJMmHSrMdcMRNsx7WnL5wFQV5mDHB1vEAPP8AnGDa SEPGNtHh0e8oK7C5Qpp3m69bcZDo/wAMWjRwwBqXDIgeGKr04uE3eIzED2Jt046UCg85s4QQkeXx iKxVkxhVqy8HX84lgQgTz3/mCIHsJKS/05BsThupvAmXZsdG6yKPM4Kq+POEEMERITRPjjNiC6V8 f1cNShY0c+/NvGMUtEU0x2PjeBoLwIRHh+XACVyUivTz1cnDmA5U7JvjGnDkmgkN3xW8YVOSSdx2 0Z6nN9YV7LmOenXnCpxNUJPHjg+cAIB2l17d8P05wqWtSup9OuN4TxZC3PTXtwbUYFJHPM4+mQ00 EEn05evvhaCllo8Pkr87zWmGolg+7ioD2uC/2mLQW9rsR2HDxPH2zUnKCaV31NL4xMTaI9Dp+135 zYSpsDRfjZ/frF1rFdJro+WDXXGzvg477yVFHIFqEQMUuhvufO7MWWBV53Y6nPODPgyKSs5Pq8Y4 CIqNQ2s17wGmRoFRmn7+c5R28hY1fXytyQICTpeZX1Dj+MTYGQF1vV8WzfnN4LlROokeHj84KKAK UhReBxawIHvUt3ubyxQRtaA0s33r743TVNLAPi+sVkhVOUvnv4+cBxgSD5fj+d4tYgSdHn+MASBC x+m85B2PI44mOMSzD/vWRt6fowKKFSPn9uSNAzTpP/Mutbbjsj0zlwVkzulcXZzczImcdDlrmx+w v8xnczpHGV1OyH95ojgZq4W+riAULrHwPpkFW94qQKvAGBqcy5LoA3vnKp1fOIFVA7cWkl8+cGsL AV+MDeRuEtwP7mUUq/jKTu1fjKtbIPq/9wgHhYgG4U+2Ml2cGbtgDxnRqznzgWljz9/rgkcPDjIB 0KfJkEER29MwgQhN5NeBh7t4yBgWHpwBTgOQoyh0XT9MKEUtuwDff1csgpEJxBo3vr74jaOs4t88 94gA4lSpws+P6wrECLpHs19v4xmy5BRSeC4kGw5CU651gLu8IBDxzfeOMImlEensplRNbm7jlL9T BqYfxDh2Kw20HnXRd4Q0FRRVX2704M1SgFybVS6N4mxApSex3zA++Ag0R3w8nfH94TcAkWKbtjph li2jXQNnZ+cgpNH/AA55d/nGRCyiRtdCveVApQiR0U78QyFpDgF+/R/eAOkrRsOPoznOUcAo68qf vWCgCVRs154+cTe2cHre5z1MD4IdiDdx56mAkDtBsdd4hXGiBei/cPGEoUIkVoefKZNJaH6E4PGM HpEGmtl0+L9cC4gx8Kd3rYaxSHphRws761+mIQ2bCG4qgPBXBINYALW1+5+2IctUh7c+mmJoBJG6 41x/zHiJCojzDy4HGLWkEIF3dD9coAPqFd8c9JnDSQejcedPGH0GxQ3yvTzvCWxWV2SPN4n3yNKH Y80OXrnJeDljcnB+cmdoVtS8cPUMbLiiKUQwqASxP8HnjIQIdCs8YGjVgD1z/mWpApofEwYND6Zd PoUZrDeHL3m3benFL9Lec0pVsYf7jykilGcRdA1tq99YacQoeMKNu8X1whiF5esFaDmvZhdlNIsa GKA+Qm/t/OdWQXvXWKrrvKjjjNAAbV6xEDXQd5vt6xcYdOGsGBxA4iCW/wB8PtOH04cUvGHrWqTN tbrMKF8sPpm7AIuTTZbHEzltPThCCEN9/pkyqrPjCNI8XANIYcFpoIJgQsXtE5wiwHs61vE5wWR6 7/nNMOhAxhMGLoXkLTX94HrAKqEPnBmFGpW7rx4yBKGn/H7TIDDhDWtnHGDBziaoA8T1iFmyJDXW r80++HQ7V0/pNY0mdykB08c8maRHNiMQ+PX5wsQm0B07SGUABbewqzWujCGlBRSFNOtd/bCULQVD Quk47xS6Zs1GaHfxxlwjhAW3cjP3xkRCAjWc6SOLzzi0tOkATZx4E+cOr1QSr/O8Mc9EQ7K+u/GA K09Y15g9d6yaahUVl20rzrABLYpEE2pPq4VA7tORJGngftli5lTqHlCMiGFr2k3ueRx0+laqV1t8 fvGIgbYgiPTfOXEgykU0u/Opzjjiig4IDdN6v2wDUhgUx7+XbEbsuZKemR5yWY2iDxuk6uv5wWKs NgWPJNWvjELCmgTe+J1rEiKhgj3UNG3DcJ04dySe8osFKqtCxO8IiqsgkezlMtFAEo+eOrhgVFw0 34eT9c4EWD1B9Rnj91lGq4eWx3WGsQtKqtHjvXWAJpCIhOt2fLclK5FmIPQP0y81CyQNM39ftlh5 dmtr7/GAUOWeDZN4pknsmztMAH8gfH7cc3BYeesEG7XM5wUqfjFcYTnE3ufONSkPvGXPBi4BaS9M atPZwIpxCUcpN4ePZxOMGOV+DHas4whUTQE/X/MICAEJ4+c7k7xCki3zhdgXTb5mJt/+euazrILa sDcKar43gTA2MPpm3Dnl+MSPyyEHmma3l1x8YtSbGvnDbOdmHQjIfEzvACnjBBbZhke5sPvgiCBa J1uYJKKgHoTLIkbT0n+5sGiD5E/5iIVIgDl/TNSwfPgfn5mADuRVhP8An5zUQkKfHYP2cjkCYh31 rxu5UhhoL5XV/OMA6C9UA+97MiKIUeTObEZUOi3Y35++WNAYDyTiL84rkbBIPAG/Z73iQegQq21l +mCrfh0dSkdc/j5wZirVJF4g4ZpsLATnmdc/bE2Gmjm20ntMqRYIREGjX594E6SqDY8c/Br3vGWa YRzHs+Lj6lHkbOJ33U+ua2gOdDs5nNeMlB0wmx2D3uEw/UFCEHPLqTNu9HqKrRppBO8FkgohAonJ 43MWjXQ1DZrbtxRBOgAKjpT24A1EAdknN555xbh3HQN5nr8uCjVbQcutk/bjuZJGkPGqzv7Z6FCT 3cnOQPKtox73F7p9uMewUWLGude+P5wCxrCIoVDcnXf4wulDUjKa065cpBKbDjyW9+sETILX0453 pmL6ZIdIcA8OTiY0bQcjuN+5+fOJOp2CbN8eZhU+1ujvbPPXjDorKGiiUefKn3wKqgaXbl45cFxg ygHLIbvnFheMEFm33yYMaNMUojrTblRDEDcFa3xeMlDotRAV3xXrf3zS0K0sA5hXyYkPgE4df4ZE xRtGaSi6bxvX9YAVEBwIa8eMgEfNTBM+3g6km24WS1tOsApOJo6MYlfRbqtxe/bDCvFD1nO24BAJ rvvAbMOw16yZ+x1logPk4+OVpYqDqcYhf6ygFCsC4+k6T+3BDNzu4ra/nJBA9F5wRn8YoO3ZjrRi wlrvNkctvvjSHpaYtg00uRljZx0ZtfAI/P8A7iB4XT9cTk3WjzlZaEwHZESP5wfCsC/RO/fGO0oF H9YCNaQdPzhBVI3fvAawV57v+YdbbaDeJgw6KfOEaRr72c/jDkd1Ah6pvKeFQAtvFJvBLXZqJvr3 cLHbBls4+VJ537xy9FwhTkNduNvCJCl28cufxgche9eXo994cSEbMLsuv3nNkh0RBbUHXWaGTEoX fr2xQMgAl+DA2UeoCXrfxz6wXlQAzonzxktBoskYl15N+jH/APUyUc735yLEjBZvR50bcBq3RQ50 +DnJaX1CIDRGtHmcYoOg7lat551gC1Go6E9h5fxjzYZ2XaaZxy9ZCkUUdBex7vxg7yA2i9D8PeT1 gOubvi7848lVd6OUAvjrCssuh0Xje4dR5wQYH1QdHwYrdq04uUJ42mBKUIqicefM1g4/FYWmgge+ t4TCUCsBo5LvIyvQcfHx7mOApJRfXjLoc8smjgFQPrlgpbEJ4X6cNJMb6DDlzioTBL3zPXhzRLUp LXTHEH64oByUmh4jDiQxjfwipThEeZihSfIduj0xdICRomutTzrAHF5CKbmz3DKihIbeDmcaxNXi A0m9inP87xd8jsGxQ1KMMA2r+w2aFOt47piUm+7fuuEkTu3Pt95jPZrCPP8A7jMtTQecVFFES8fO QmKWhkqDu9vjWEifJ1llWV247xDqlvv7YK/r/GMK8f64wXgKzcv0wrgK8bx+Krnxgc1HHTEgJ/Gb 3KaxO+2oXbj1CLB0ZYATa7/7iA1DQ6uPr8Yo6xiHZdmFyhBHH4eF/wDhFbRt98SUO1xawcXE2uyx +uUnT+WAV7dYVIuti94FydlvTlhyQp3kceuD5MID2N47yACc0fG8JNTpOQsmzXrAhpaD7uAS3Gl4 d/8ArkzUUHGemmro6wkBqTiH/WQoIUrpv7vEZ5QASHZ9jIFHHnn+6530LfCv/TAjC9tMX6mbg2FA z+Rgm95GhPDfz9Ml8utG9C3nWIYqsE38zy84g0KkG6cm/Y41CubAHCO9Vd+c4tVYUpIQMwHglAnD vXx4+casgBGnhrIVTPitOqIv5/GI6WwAg1zq8cecc1CcmSLsecrSEdGQcR9rl9ufBj1OfvhHwxyG nnfyT3jNS4A4BGuob5yIGS+Lmtc8v4xgmsBsVpOE/wCcZVoA28N12vnzjd6YBIVT4DvDYrFEhxvP F/jHo4AbH7++LmipI14Oqjs55w3cIAG+znhfphosOITS1X1rfjFVihQfrqPfOPYRWAA0j6YmUARK muwznf1ymIaD4R44TnWUTZ8H08+vtlXvNRtz34N9YAhAZBI3/at94yqOSJeiD99nWEAhmoqrzxsf Ux4aaqFH/VPkxOU2hCUU3fj74TKXTpaMnLAXUeeBL9jAHUVN6Lwj/WMoDRnLae/P4xbs7NajzXrh wyWgLucQfU+2VBYEs6Ou+8iZoPP1bkQhBHYmPJIJT3cAI4nxgttPaTEnoHc5c459ExWBfR3jsjEF gBg8xoj2acXJzkKY33O6pfORBQObiYFBQiB5xQCKw3j6d94KpX4yXFozzrNvIaR4yzOPr/zCVKn8 49qoSOp8YnnjrPljBcrnBO2G8ZfOw4avWsAmD/nEQGFpmkLEmAJYOU+uPKlooYAFFKYTJgH95UJS d/TGELVLfGfhDz3bjWOlHXGtYI4R7fH6uBLeeHxzgKqhBD98Zu7oW/D/AHkTKuGvff4wVKi2vj1n ZSXzw5++EP6V5NHORAFiD43/AMx6OlAYEg7rwUBJ4w+3hF28DrRiJQAIDbePfWK7QyB1s5PDNJtw NLanGuv+44EMS6f4d84wLSi02S735GY4k+gyCbfw/vCssiKtcHf0+MCBStAlEN6kfGFzYVwFB4d/ TAsHiGa1wz6zE7Bjqva6bc8jp7wIG67G3oReDj5mUhSeK3j6sLBCOipoPIZhQh8IXgeLp9DJLqml sNBvF6NesVKGABBzF9fxmhIIjoYLrvjAwWNii2HXXH2mFVIGV26bPb+sSPwIUKTW9TvJKMSAabpE 5dYGDoLUAnnhgI7ojhvzz6zbElBx88cu+zjGvaEklUad85BSUim61Wut5cdeh/3xSmRo1E5fThxH IoSgbyE1xghFKSClW0/e8KFJoJRTeLrv36wILiBycRA64cfX0gwO9dL7694hXk8gTf8AL+MS6cyi 8ovVOO8tt4vmOXYHTLYJdHvtY7usQOw1UkJx3juobHT5sT2Y5hdEGrbPXATA4xtLSbP7xqaLQcqj QyKVQbdh4/Jjzjw6cf8AmFUqmV9g3IIICCPP7rPfB7wBqG25cTV2ONRfA5trJc71zrJuBRIVvjGH UhQ+9mJFs1Orrj3MIKS9YKfPeMGg9YNhkA7CmN9nzLrHjfG/OB2VnnKVZ305x7fnE3Kz3jgKCl7z iIHcxqdGLfhHOG75awC9SfuYaTfPNb12eZgDpvE/fviAOVT6YNjkInjEkKa1kg7NvowHP+GCleCL Oc3CDRPviG5QAMgkET4stqE9fGEVLYZpvr84KllynnITwAfvjDGQx7K19kDDaGz4B39z7YtEym+s 3gpKYYnn66waJI2Ab2/XTCWdIhNaP1M4HgCjo5fv9sRCpBUz+eci1jEqko6ujUw1LBBWczll83CL SJw9+cexwi3B08DX4zUudlFNd+/wdYkxDQIk3HRz9seHmitohx7/AO4tsHQA64NS/usTAKi7v4Cz evtiG9FGA8/zgq6BuKp/N/OQhIS6vv8AHzlA4G4D58HD1gTF0RqPOn2fPeJPGjYBNb+v0wus9MF8 3W3xkU5q8SdH3xmYA7A1sUwKju10tLs8HeJoJNw7Fe5PjDGPWI9rd/IHzMOiKTPNNe8Mgm8vxW6u /nnLz+DaVHLrYmCBgXQ4PU11lwKptrUp6xlscCtGl+gfXBXII8Qb0L4vj8Zx5bxtzLDh4wGAS8qu k5k7w0m3kr2XwX5xkTyjPiv2L695ztoR19FZ9P8AuJGDGQdJt0lZ/wAxtUghv2c7898uBYpWwAjk PrxkaH2OyNOfxxkZIFPM+G+z7Yi3CEIvP4TKWi0DordL+3F2Qyr28/8AMK2rdcfvWKQFF5qfpjac 6Uh7zSJdE/bFV0P0zfCvQ4qTTgHvKvCaB0ZIXHsKfGANLNlzymgXGNTQHBjkJkpnGjvODjrNK1D8 GWSq7cNNmcmnPK4Ao0KpiBm0GYm4A2TjX5wpSCFDznKz6Z1wMrnHU0DEoulwfB/sZ8xNvvBAXQd+ cFK0X+sYxd61gWhw249NofxhtjVk+Mdaem7ydEWuSU4ChgTCMWdOIPYDT++sBYTVMswQiifT+sS5 Wql8TEVN0NP7/OK1KDYPJf8A3ERhGm+ZftiaGvCfi+JPxkkDNpDceO76xFQHSGx541vj84FXS1NH y9f7jE052QReMsMAweff4a5xt7rdDR4e9s+mLtuzSPRs+KZdpbqpt7bPX3cmm+oCBfV4dmIuhbQa s2fSOVMFENLJy9baxNiApo+z3MuUPUEfvGBAAblQOdD5fTIZCO6L8N81yoCkRpBt99YKSO5GuxPg wAjpSPXryTnBqw8iItIb8f1ghKSALTjl12mADW15SmjUDifXG6EqkK1+RMULFkvaukdU/GPCS84a G0Dm4w5imoXfMO9PGb4k1OHnvnvIduwdbaa+ResBAsESlPn2DjtIAhq/KbefnGo8ubW+Yx0bmXSt BRdvMnHr3lGE1A1Kk5cN3l0ISTwAl+n7rEmEqXsnR9l87yuLsazYeeOuMs66bRAf6f8AcDiAbsYv FT3feJgDXf8ARWnF95JwOY0lXS+DNlQ0gIWePS/UwJEHwAz/AHENQ561F5PHvGEQTgQFml+v2wD8 QKONWfzmwKpBd6bfo40K9k+Ob8OLDdJP04wlEssesVDUG3Ar/wC4i6zaPWEt/wDViSN9HNG32uAn /c9y+8GB6dkIbPrjMGM0Y4fFjgDC+l0BULm2KvEneU02foYrar7XNdvzjx7/AH9+2B370H78fjGn EdPeSZr4zU5MjvWCAow3kaOUx2HPCYtMIdVz33cZ2xHv64pSn3G85YsdPzgG/U94ZBoEyhyTXwYI aeUB8ZzF6a+MG1aoh4ubFpaB6wDdhYX9+c2CADrzrIEQ2Pm4EpBajvCFSc6683IADvwvcxhUAAOG eX5afTFYGqngBuGWlApApf24x0uCzl6yXcVsIhoPrm1Nwgzt1gEmN1V0cR984CQQ6ni739sgtpT7 nLMCFBQQJq9/TIAESNj38mvxmqiaOBX+Sf1iJFOyvZ7+TAOrF3NtID/uDkSMUlLxTXz9coMLsAKK q675wBKaWiaL+/jElrweV5DzPfjJl8KFazjndb+8bdH9dHhB6p9suehUqohy/wCYHBoqcm+3xu5s xEgCgMZTjnFIDbDUZ8d718/OJCB4NDwN4F3Ib6FPX9vjOGdoCNPNdOGxeqEN2OzVOMBYbhuirdh7 udbJpelix8R/XNDpEriXmtjRvGIoq3GI+Xhum/BiCu5AXQ45fcuBoDpbsOP/ADp84PYw7NvywhrA Ja0yU7KftvGKQtEVJTr5cK/JVdE0i+NbyICI+ysvDziNJFTTb9cWykYtiN0X5wGgl2K9vuOQqsR8 KhDXrhcc3giSA9z4phhUJ8zuOIQiwhpnX15MRU3A4OV2cnOaTQG7SOrwNm8Bgl0DnXb1fPrCXcAg TXjjjjKoEuPPv84KAF4Pb24iAW1H9/VyCAXQLzX/ALjkSABrEw+GsgH+ZsOKBXLA7Qr5yQJUacnj CTVSF258z8uObTVup4w7fnGG9NgGBqrt7y66AMalBY/PnBnwXbwYuCazfMNVnGK8qrcwwJA+Vzf+ Ri3Su57w9xxJgo7dmfXAR1cX1DX5wECCp+mIclsvr9cexrGvnErD/mCmL8nzkBMVR9NwJ/mxUG2a PGBo8iidbycVvT6xd+GfzgujYbPr/uIyInKYb4pj0ecAUNleNXGy32g+VzcQQrCpXzhLDs8Ivj7f dxgCgrYQDqfTKroicnXWIIwG48PGz4dZD3SrwcbV4prGRK0jL9fJvCMAOgbTiz6hjikaC8G3ffGV 5ThBBE8e8dUgQkCeYfXAKYjK9Pbrf7vJBACSSdgJ6P3lG6JACtUff94OFcABoB9Xr/mWotRUcv8A uaKJNh2V4E9/jAg0FHz1ohOTzxgEYGz2PY+cDaQESLHdifS5tAl2hB1snPGFLBEukfwPfrKQWVBp 5UG97cXJVK8IL4XjfbxjWQ49KK8MLPqd5dldAh6aMAgI0AOV2E9+caM1e1rvs77/AMzZ8Zq71vuT 41iUvhQCbtjXmfP5NwSKAV8Pnhz3L6CHlpo/thvYIkbQbqCbX7Y9GKDxPCPy4DfMdzjYOOOLiZGc CsXiez7ZB2rSgS8M1FxXCMArrTNd8eciSjQdQ11O716xNSrpEXn0+sdvUBfPe987uvWBhw2BNA3Y /PW8ashF0dutN4mK5oBQCvDA9/jIQMR8w8fbA6oGXRemaxACSLyvb894LXUIQbP7/OcY3DQOO9dd 5YVMQObf+4wd0IeHn84W3TA8yf1hRuXmcYqEMZfOIKEf7zUhbxfOFHk646malXwXGCay9OECm9lZ x9KeTGKro7z7XDvALvLC9awhNI0vnFi7nXX7/uEsK77LgsB62ZwpHTHa7NYcYIajXHjFQh2mQp+K nGbbuqYdoY4Hr88LlTnhkXdfaY9A1OOBj7fwy8buWGgeWXzjw6Op4MoQoaPOUg1E3kxthwKKhePt jSYKu/jeJrXW/OpiCG9ngwSVaAOMBgEFX04YKCFpq48BVMIHP/mBSOCj4En94j72w+v/AHAQkbR4 8eusa5zaL0vh+mQnZSPaE684bBAwBjU1z+uAKBwhapP184uYQbNNRB3zvX1cg81oQIvCOuC4kaE8 Afk1Jz3gighEkdAg/j1jXUEXRDjlA4zdUEANE1z9jGjBCIKe9w5cBo0quhdhHp5cSKkJ2Dfej+5i 6ZhCc+Pd/jEQVYpeoa+dfXxgwUAFQOOH55Zv4QS5oDlvG3j7YI0jEvZtTq6wh0IpfuW66vziVEJE bDxbvzxxlkWvXZtU/ezLMNuFE158fOFyEFEaadV+ubOvJnQe07PhzkgKMhBhrvt5OstUXbDd6L9L /mBLRQQBfw+MgVBsGlPF21/OCY6ArpXQ6MPKKG6fcef+4p4Skjw1Yx4/e8JHzja0nE61z7wEqACX 1C7nOusNAiXJAN8u4cuHB6RdrvYyo+OnDQhNPqOYdXzrN+FkEh1+NuIGcK6sZ/OsrtDh65c84SlZ CCvJgOrEUPjZtdamRNJddHwnyYuv6L8g/XrFChUd2E3DNogizgsn5w2uGoaEPWNKiaXh6/BknAcD +ch7HkHOS1aZfnAkMS/QzUNru6wgaA8BziUeAkOv+4WAqrCT7XL6FTY+r9coNJRrfGIiEUzR9c63 74ql+085Wn8XK5JPn9/Zg0Usx4uBIAjH5zlNbw6f9xdxfrhcswbit3xneEssK/nPsiXxgoUmIsom 8dsbI/BhFDUyYavR95R7G8imlx6wVNuKd5CLan5yaYt2/vrEb1YvJ/4YoMcGfxksQCZB33WGlp/u LOad+rrKa2pa5Xe/vhZkfMdvnGj6AV6xdaVQEgl3F+TAPYlHjX7cg3hCDc7qfD98NjR3jzVpT4MS yS27BevcAynEIJVWdz68Yrlq6A7HLfhrjhaXWpCb8jZj6nA5Plfn84yAHZxus4js0OW5iBLo8r9B xHvjSKFenCiEodQTkH5X/mNRCK2h2uw7364yGAYEmeS6Sfzg5qIAAOnX2+u8IwXu9qkR3vAeBt5J 8L5d8OWmSJKMQd/5lWTopwOuK/LWDkkKVu9h6Z4zhkhtFnEbrrJlbr+KS36XXvOFvbVIm2yeD+Oc DjUKl0E+2u5iXUFBTSDJPdxaul2B3wcdce9YOk0wh5N8+L4yCgCpom79PP2xNpUau+i63y45CGZH hu3lzmtEJoUdIV4084kijSHJGk/txnLSrSLFJLHXe3NyshFBrvXW364ojbMNCnidI4Lw9hQOT4cS vMNQqHr75QOKffgbR9H5xRDag1kRJ9P5wEGrgPXkbwmIs0UQWntn1xOWkAXlnD433l2s8B2yw8m8 CvCCsnH/AHAGrIQd3rNRWC8NN1MeZ2trmP6YhmME7wgCS3eVKdbhgLRDU9Ya4YusdOUm+8Io9ec4 dfbHaw85MvAhPPnBc3hzlbYuAdOSv8ODuAkh5wqA+MbSIIP6mWgcIy9WisNXAKpJvn5Mqcfzm7u9 8565WFkM71m7uUxTXSP3wqHoHGD27WziiOC2YIQeTX2yMBkCp5xgbeuM0E4d/vzirZBY5OtaWDxg 0Yp9s4JwRJhKdke+MVUBtB+h/wBwVQjCTz+mCRBNB71MYGslPAzRgrsqBQ+MK3A1yR+ny5WwQ0Bw 9fTEkBMLYvvrr7YIBMQobD9+MStAQEj8axbgHSnSe9TjNLYDStFOuLqYRK3Gbduv3vCnRO1aeX46 xKVTb5IC94RopdGk7jzbeO8BgCgqgvA9Uyw7wKsnSevPeMiJBTtEXfPGvHZjuvhTmu7H/wByAiw7 JGPOzj9MlvCKg1k9A4+pmFCBJ21+MG14su6XvaGe8K8KMU1KGvHXWF3EbBPmETk3llcP2KkZwa/f GOQhoKUFPOKDKIFRpR25R+1Ag2nW54bkoiG6Ug5PHziRQoEQH06d5DIFSYB3vf0+riaEykHh59XG AjeStNTex6+2azhAWtgulbOecSAVEeGt9Gys+uGaNNVHaC8bxlALIphzfG/5yDJUiIPgrU4/XLRJ LReThWfnxlEQsFC86J/OE0kEXq8v4/OMFggKr2+Pt+cAUKkAD/fJlTVCUB1eb0/nAKEoVDX38z3z ggb1oAUm9mKlgpGVOeeSmslRZTs9JdTeJmF4BLqa+g4DsGNbb0fXeACRGxw6/wAn1zR+tY6wo1iG Pp/7gXKaXy24y0isD6Z8GGCPITv4zifXJP8AOBdBrxM/H3j5pODFaqDgZWxzlrvedjOpl6eveAgv rCKgXVf7wqgh2NMTQU4h3fjKhOR1kSrsDy/fLu+H4wa/AY8kPtj1MUMOJgZQN1cPjZqed4M5QKn4 yGxtEfeDm3dnGQIDbCKaTth8s2fGIoCsPxgyC8L5cECsT/MNqitA7MEQZzPExMFd67f1x0n2w51m gdNr4xdiFhenIsLs75HEluOxnI/pMlJAUBteZ/GL5yC/gf39cCAIL+H1iQSAXRv9zFaLCB+Xaa5y QlG8jxzbr/mGBiLw5q+fX5wXFPMAdHf495NwfMHQw2ev+4F3Almiu6TXnDU6iOR7Kz9mb6VQijCG utHxcpKAlgR8WnjEaEuE7QD5d+8ICGgNlB0nj+cVWICKyKaJrvAuQ+jtAN+ef4mGIu72CbXWyY4a GQ0A5vgX5xqqJ0YiF4SFxhTkh19BtzfuCjYhw8yfTEFN8EkJfOhn8ZMHBOR20a31vfzhG2BCQHx1 D84m7FDK6aP6xBwGQLQ7dPM0uRuRzcIW36fxnaBI1QjE4418YUooWt3vZ+NYlANOG61frfu4dDhU FPcPnKoYgOm/teL61gLZYGkdd/J9MuI1EMopNfP4znByoN20Pn5xIpJMN9h9/vmrUFpbRHDd/TrJ wahCIrrQ5/rBuygUjVVR+32y2KRVSfXjaauHZNjek8+19Oa8qkIj50fGBorBrHkcSU6+2IRJPt2c nWCeUROHz0cPWIwAsoDWr/affG21PlEdTzqZZBrAL684oQ8SrwZewQa95Y4aR853HO8rkqpMTHo+ C5HEeRwapXgOXPBHY94lolRImC8MXk7y7H8GUujvCcAXlyQl3xrJy87zT4/f37YxSMYpiXjfXrIu 365+Pr/zFKzTEBmwYyYFZnP6dx+uIvDwP5yA8aXEOmIte24Tcdy5yBxcD6yP1MjoaxUDe/uyUil3 Ol1hh5Ojx+zKGEIP4/rG5t231r/jgsDTSdBrDtSEuVbVYPzxjKAo2eW509UL4P8AmMgXeE5imvvi Hva1tqc664/OOKwzWk+nx+cICaoR4rr+X7ZMru17a/PWQcS5Q1t+2CblJyireXrdwxdwUUAuo/sx gdB4Rqh1Yn1xqaCyK9/Tj4/t4jCVTtr46xTL70q71P4/9xUsADl8PzkwkAQqFvf0waDVSKXUH4uA cWwQ7G9/e+cX6EQTdwHCIusVHWlz2hLvW3z/ABjYc5VUR8OO/BhuRm4PydTZ9ccCWoC1N/S2/wDm UXFCQAj3vw685uqgjjwk5syucYnhB3djzipFbBAa23+/jBL3AdaSvnj5xccCg0CqvOD8AYCjnfkZ j1U3tTTbz0R9MBQAU6u5rgsvq5DuZcldcB8/zjtGMRRohX2/OcR0RaKb6txXFsgRVOtvhxdFBkS8 jYLrjrzi2kbCg+/Hj7Ypb2YeK7fphWs0C02cD/nrJyqgEg78p9Ld5YNFAJviafS470UFKA6gjrZ+ cSOj6Bvz44+2TzRttThvz1cKp4ma69em4gKvTaET13m4MBjWa1v7m8akk0OWevpgF0DpNAePevzj 5Fo0eeMRlJ2/fWViYhTifrjtQSQ+f1zTyPXjNJdLlMkpn1ZPptoOXB6ygRuPjOKXMBWv743/AIsB MrN0fGaKj0ZzzHRlqWwhoxhuE7H+cTZXymbpbPR6zvPznJp945/HGJ6ffJ4wfbDjO9ZwcYSq7BPv iW0xmN4UTOW7Cz84OgoVzVTat++sgFWjEUrEg+8tVup8ZEMq8j85ABA096yFhXkvhwC1p9DvADdX D+cka10A+cSog2nRXTiDiAqeJ/7981EbSvbvAEobi86uELvien4zQGrWDj1inBBSjnAb5EeHN93F W5tp8RiXANApoEsbZ8mW0GdbMGWejAtENeU31dRu/eKZVl0R3vj1/eUGRxOSHcflyBLSFY74uaeU KgR3wHc61jWAir6fXGXSoQpU5jgWwraTenXr94ygEPL2aZvyZDHEsipCzt2bxXUmRdRVnPU/9wRo MuAO9+OcCJFWIbF+vM1hAYV5F/hD37wh9XqG6tEefjDRuHCvhozmdfzlNqCTgtwHwQ+cCArIAnGq 88hPWKjU8Gp76smBhKyiE25hxz9chRAWnA6a/Lx594UKAOabLzwD4wZDiEKPNIN8fXIqKkFkPbxX vz6ySwvYrZxDvme5iVu2KXgeDzPGDuAoA3rYO/p3iTB8ZJORCeYbwFAMgnadk8/fI01SKCMaPrjv NpHNKTldvfjFogBb5lWTk5XJ6dUikTs8b/ecFhHRh9lp5wwbjuthryaPeA3iMTs1bexMI2Kn3ZoU NO7hwmaEdLbr69ZAJBhOnv5byGirx7V/rrAymnYSN/7gfMaPZ+3HGq3J261/GQVyeeGz+MSKMpzk 1CbOP1+zHUWWmBnp4uc2LcHAlRDleMesa85zfyYmlnkxGALvTBjah2mLQA+pkKP3H85u7j6y+z94 pLfjeOUZ8Y5VV5smMJP4zf1enGCkesoqgwlKzdG6d43WXswu1ov3MCc2FY1BlL/uADlKPjCA8TCL e1nkMSS8uMYaWOAd2GPvk3TPL3gkBQA+v65FXbl7Fxd04+2PLpo93nDgQyhHONJPgnOAA5CN6wLo Gr6YCwhSJFk484jJTaejwTvjIJI1DsTVuNBqK7hFe+z/AJjFUagd/V8v2wgBmgCU/VxOggVjlR0T fEzXACpRDjrni/8AubmlQdjlqueM5gbWiBt4XfH5zaxC8YBFG64fvhTjgACpPou8DTYRo+vXrUyD EUYqfDXnXLifzoeDYgV7BwI1AIgLzct7pSKo6m475/RiE62NHAZOm/xiqlFDYeXtTUxnQgKjblNK RwjyaXc8Jzw6nHZkLfhIT82w/nKSM4QbGUDNQxBC4Ehs67/d4yTUYoPJN8lZ/OWTMQLt6eXftkjA Shq6NV2984EZFbGkiUvY+sMKWFJt5T9cYq7dOh14+DmYuaxptHbr6YwKhUAovDvNFhAoXXevlzmp BahePvZiyciggLEZd/XFB3jYRPQ8PtcVexrtnPv41hCXkeVp5d4NCSLQR2XTxZhAqRubYbLfn85S ATo3UdRXgb/GCEBsWLScgf6xFRQdgiyVerMBQLcuzjrfxjPmSsCQSd/XjJHuzoG+jjbvF7OAS/oT IDJD2bcUwBpDVEfp5yQJA4as6/GSCkZp6eP4/jAvfCPnxhbit3lEEQQvbiG227gjsT5yCKIWe8EQ bCvjAmK3DrGGObyZGGjMRM1d/ViN2CT04p0DUMs09ZoBZr9/fjOAhEJgXZZIc5q8+949cdYGlUK3 WUQIVh4MQcmIy2lHAt1Wj1gXAtNODYsgr7wQBTHIluYFB8T3zieuHWKUQcYV5oHL9+MYCRrKCw0g D9+cKsTo9/pg5A6NfbEMabQ85NLpUc5wScxfGbxWvQuUD0pF4/ZialUBnRiZZ1qca6/rFQCy34Hv 4xgKbDl7/r852GUQQ4eOP/cXdSI1Jvz9MJagxngDx9zKE4LVlRuH13lUwl01RNaDuawJSyvBXkvp 37xk0cGDjy3MEA07GryT84zzgQUao9DZijSygA6cvH+ZZAkGxHiHMPjW8AcRyfsa966zpKItEtHz uYfSnL5cPzHj8ZR1C0OEHrnrvASEppEqRtsXeIW4nlWd61ziAKEU1pm56WdZCAC8Ia66+HeIiik5 He0/Xxh6C4Q3Pr699YBjQAR2+X96x0XFHQe5bPjNF9Ht2+Nd5A1VRgcN13z1kIU4ISj39cXRCkdh dL64zUApHQfQlfizBWEVJgGc3AUrWhtOTx8uIOiJIm9pr1v+MSBDtDkhzOOtzIV84GzJFXwYt2a0 rRuA7n3xhnMW9Hhn1q+8OI5aee4Jvr8Y8ECIga4033d6xFN1MBK6794kdPkWtvO2TCIQkR/KL32n iYASOqvMp41ziQgG13EJx6/GaOw6S0an9ZpGeBnCHw1jxCce1eD4mCOhaPSef5ydGwaNLcRPWUvu P2uGj+7jv/P/AJR0yHBaq8vWC50eXBhoejFqg6Ryt0+sI0vhwLQATUwkvEoYf5HERKJXE4FaacmN UXQF/Obzl8DlQivJy/13gBC4m6znEMKCTtNsIigEBcDQF4Lxhrp++FaENHgwAKPfOV12xe7th9co q60Ga8W8sRW1QExc8LQwGxvjI1pSTFHDQ3igNJxm2WlB6wUFT294gAcQQ7MRRkCJ2cYg1pqO+v8A uIkOsfAlxT2TLy5AmDopym/thGFsEm9fH3wuZuF7NH+YzNI6LZJ/mNLDk4/E88ZOsJKLEed/GGwQ qrAOnj9uJIA+UAjZjx6Yy3odJ8OOBfjSYG5+X8Y7NR4PJO3wZbCsQLlWuZmymERhe+vjxg1WEiya L3zpTFpGiIWg469A95s0WqVR0f3jCMoRfHLWvO/24tvUkUU5SP71nKoEpG8zufPWDEAYVE8x1cQk KUG4NxYfUwi22BA65O9LhQMAngfLO+ft6ylVD2cxvj+81RmJK1GpscfbNcCiNTuyl/3FBsQRzXjj z+MkfrhhuGvxikNBV5COnnxjAmSB0c6/HjES0tKQ83Wv9w9B0M0YWWjtHKI0pm8B5+kxIabIVZxd eXr74DrFQCrtF5d41ZATSE4/vIYsRrs5/d4pgQsigvjwGRmHmi+Rrr+s6hRYEedH/WQ6tAJvhbxS nM6wgAb4Vr0zj/MWshp09xbwmzvHywFCkd+DximkeIENaN8d+81D+q9s8d8mWGlUk67X1dZ0sQUo F194Ygc6ybGoOvkyaKQrX9TCJoYeR+mc6qPRMTVyZfS/+YivsfJX/cBU0uBYwjA94xjHHbnHx7Dx 8YAQUNPZgUQgoecsg28ecCuqqOLMkpovGEK2WJh9YnlwCFeBxmLtA+87+vedA/bBFBbfWsUWE6Hb Or5+MBTi3+zJKCnRkxLeBwncI5Xzcul9rjoMdmH5cdvW8ZOguD4Ci/OO31B9M5NqaPeD2c0f375R dogMenLbJ6y0kAZ84GxoBkij5PGBX/c/XBU6r8P2YIow1F/DADOKKdPvAKo5Q7zdhQmnjIslo2lH eMVoaEJHz77+2LsWljV08fbGZsGrsPMxjhcqPJXc66xtpFqjfx9l++BjpJyUa5N33iIoNK8HxXnX OIANlXz45HjgxESrQkV0cs1c2+8pgVZua8fbGKt7URLr74bqBFHYDNN6rkCojQshV03U+2WCQiSq SceRJrnD3AVWsPt4yCbJqQ0M5nv+MOwENToUMH85CgCqe40D5T8YOgCA28tO+d4F0LomM6Ufjn8Y DIToNaX1xoJ4wAQZ4NDoiccX1ccGg0ApLD2kcSlQnM212T5+2UQiIijstnnZ9sUDRmu2oeGtvGWb DbB1ZsvzkBaEKPyvevtglIhQheI8ef5wLZPtAS7PEv11jtVG6eJ5Q071vJAdsO+qLrhpi7SCRONa ODz+cVZVUGJJZ+OMFlAUdT+RrLlQFFVRrL+zGMAWr2tHE3d/bAsmC7Ekda1rjj846KERbTk7n84F GwB1WXk+nfxh4ElJ73ffh7wGlfdg9V5eb9MRz2j+g5lw0TjvfHHrEag0Iq8BrfeFzUK/A1154cBL ABbvjU+xj0C0QHIPKed4UCDZOyd4Uc6PoJlS6QPtscCBTinn3nEjrziHfzJr3ikvLrLJvebkuBPo fXDAFq6x3qVMbNczIILv3g8hSkyc3bTOSeHGWI3lmAAqnQfv7rLRaG/H0xg33NBkh7cVwbVuaCO8 2DDiZ+cZpTwwL1Ai4IR0g4FKseTHIbOX3lZGYbFABn1y6zTGJak8mUWMJuecMBG9AfGJSFOBgsa8 H8f1hMwBJ7/bniXo9mEu0CbE5/rCmIlDzxglkG2e8EpxDvbuOIqoC6+/nIlVQI1G4R5aKhq9P4Ml EDp6vGQQmajbtP5Y7rnEB5vE+mTgdbEdR3x7/GBnXgaqlkny4GaxGX4S9aGbQkIIzXHrf846AKT0 nYnUMFjeBNEfM50YZqgIE1fJxy/bvBDqx8ovgnmYF7QsAgvk9HG8KZWlEP39ayxB0QFEJyfDneKn gGtjq8DeB4xQK73YfOtfnXGCFuFvzCa/5jUXhLfJJd20w0xaG2xdE6dOaAXuDYGg4wtXUYPB1byp vBFlC0XyXc53+Ma2HRLZvp6PnBCB08J8PwaXvLnqoGkrx1wH0MEghLB2bvPwHz9MnQISFqE4+uA2 EgyhnmTgnVwaICizjXS/A5tYiTYac66sxEScCU23OtPGcERENAu7D417Mp0RbJTmaTncxUiAmrd7 4nObyywThyrxY9YSkqwoWKx1u6u8QaWAsmoiezCjGJsWHXJ7xA2qkej7b5f1yNDZKFjndPXeUK6l 9BxPLw4Vl3pxAYv/ADA1VFRNM1PHbgsWCmQ+RkJyQBEfL8YBC8N0PGsG27UcJ8ZVJKNc6N4WFsRE NmAAdDFrsU7e8Y6DLg4FesCCjhVF0BmuPwy1lsYO7go55GEVQaFM1LV2Zv8AGb9sT19MZD5p5wSs k03vGdxbTF6Re5lsfqhm2hyDzhP+M0P6YHLt4wjrzmK64E94yKxVL5wJPASYwm0Uy0OZq+MSG9Cr 5cqchkVbKeM0g8nWIAIm5/GBtgZJlgdjv9+uaEE2VfC42Qeb7v8A3N17By48/wA4CByEv5yo0sV/ P/ceDSbw1+85t24FjZep9bgK0OhoCf7imPIV75Pna4VW2i7P9/5hgKgsg8P7zRjuvhftknjgNEQv xy48ovRxvr+X7ZKsaSok5Tx6xR3vnz/eH7YGCAUtGeS7xRUDK8eYB1/3EKtCO2hPfjb+fqCpY2V4 adcl6xWU2RwTmzf1xtscCELvlvrvDWltxXyQ1cAt1jYDfGt94POA2PDT6f8AueEBSo6sWd133ggH lBA5ozX4wDVRNoVz3v8A7gRAFOFIPHzA5yyH4FPkPv4/OG+FBRvRv97Y4cgBPksGdefZjKyim967 fE/GAopwPGDVu8HoCqRODR5OO8Jxfeho88HHORUXypRsHvAUA7BHdS6k2OBL2GTbpun2zhWyvq6f rrFiWmucJv55xGsFoV/mXr1kiJvljCGrz/1kzoRUbOk7ONnnLsAo2gAadH4w+ZYImnXrRwmQEa21 GPPFGYKI8ITl4Pp/OBBgdZDWvufnBKEewwcah+nOAFEUkildHIIRHR75HfbMgkkiq8tC98OFVkej sneuf+5OiT6Dvn3oy6KFOw7a/GIS3o/OMQS9jxgR2DAX2uOzAnnzkHBxwxHB5x6YdmODYajM328z +MEa9Yw/Idc4oLojfjENgN+cGA2YJJdYRTwc/Dgcc9fv75x+HP8AuIuk0/xhafZ9eMRuhxkHhrxc RI6X+P8A4iVx7TxzowD3wxiir/bFI5t/GUAKGnKTgt16mfyxiCPR+uGi92Y0GmbHyYCRsZZ7w1DQ 1fTgKKjCuR2snnrIDAih4TnAWCrkPviio2Qu/wB/zERQwHTnBLKmIesggVQfW/6wUEDQmj1r7mbV Q1iyiOsHOt9A0R+cWXgWtD+/3nHumalUJ3qzjODk7Bh2c3XBJ7wDaJXXgOPFuFIIgo8o277xAGRQ LHavM9T3nCAkpC9LHBswsHQrAM07Nv8AzKHBDIKjVVf0zbGqA0cQ3785CXHIkgspf33gjTtK82q+ syEGjCs2M6Y6xNqWnByEHvfHxiiIBK6Su/eEKavGPlU5+J3gs0sJydJ34xVBu1aRxSqnWGiLtAlv hOuMECmimAt5Nv8AxgCAVAFJxvqmKsOXh2IVDzx35xa9UILShPfPOEzYLw1p7vLx+uKqcyhTZx1+ 9ZCWANoJSxX1xxhFIIRAJfJ/lyGIUITd6veKts4C+xR+MAyzyDyHenrCvOYlngHf13ziIAJIOzBN P7MRAkeHTy1ddZqJKHkiHhxvWMxUQAeU4V56+3vAIjERoKQ14j98HWISg1Hm6fFxclS7gK28cvXD hdDlXFef7OsGQrYcm0+HFoOjgP0PGThAtLAPNN8bmERoRZM39pN5SQTugVuRfObVu5prf0+LijEO JTTsP6xtR0AcafzpwLNAh9DkxAHx8sn2N8YRzaHGaSty95P7fGJZIlLgrYNl5DEwffxjuUPJjRyN PiZenD7YH1Thwvq/w4ANffHZb1rP5nHx+/jNJ9IT7Ynd4n7rPMfiYrP3/GHf/wAau9DJpkUGm4/l P9mbHwdriDXRDjpN7+maw+cUPWSZsg0twSt2FMVBa7eGYhBUVPGECEV1DClSEnvBPeTw4xrYhQ3x jJJyqHPM/kwgQcDPnj/MpForQ38OB2qWV01/3AyYBI6P2X648lujUqp/g5opowi1iz+DIlDRoo6k 4+n4w9LIQCTzfP8AuKLaiTtS365WQs5TQLvT7ykGYh3xz3w4TQlNwZXMnhWBnh4Dw9LrvBW4KcGQ +3HxiBqgliIsXrj9cQ1ogQ2b2s65dYgWnJ9uwN8bujxgkiNak4b2eMvJRy7LXfH9YJiz1gFTwaSY Cvswd1qXrGHQKUVrvNy8mkPbvZOOfeMF1wpppx48fbBC0sYYVyrrT+fWUgGKAtHbCd3EOJyaGPt2 9fbJizKNHOjs1vxiMLFVISfM+OMbogCoIOGt8nb4zbE8xCanD8X6YGhBEKG3fR1NawIBSEOzhN+z 3iRpCMqvH3HGg4bJXsjr4xzAOAW5tWiXGaoRAHiP/cdTRRpNOrvn+Mho0fRj1+DIZKcA1PrRvBLp AIF4tPUzmixJqQnM76PP2w8gIpYrDZtvv3jBr5NAgTueD3j2DPYrZKGuKnswFsuUxbPE9mOpYiaG uH8Y9fGg/lee/vgQTBHK9F3rAm1Oo1Hj1kEWtJRvWuMC46QamvP0wAFCOmSGpB/D/MQ5ErF++8Eh o7E4c+pDh+ecBwk0D3PGW6DK/rNEu8T8kA3jWCdxw4XTSb13gg2tGKVesWS1jY/FnxhqIcOI3fGW /U39Mph5MNT4eN3vOH9OKV98/GCvvNpjiemeZiweUwL90fxi1kjvC0don79sXVO3XxitCZB6xREC kypFN1gBachkC2IT9+mIIei7ztDw5OhY3gZQPTCADkB4cCsUwHbvnJD0Dfh3lRKUKHH7MvhDs2P/ AHf4xIs2sOiZJoBRXrKgO0+Hn85rH14bTvfvF4YeAbHzvvFAoAFzxzJjjiwHgB3pPkxsJQVp+z8+ esBpOq5PE/jGeNgTdL9mJkEU1os7+3WFZBLOEE63vd8/jK8kQIHsSPlhLyRN071syQSAJBobnBxM 01IEUGPDfrIxYedkOwv1N4xQ1SEoOSD9ft9IGqIJSnBU7586w0+0KmuNb548/wA5xkk2gpLKH7r4 xCdotRR0h47xsGtkkGn/ALrEtTcBB1B59/Mzi6G4k7mvblY4gTvTqPn7Y7umulLTcmPAKtgliee8 hNBwbcO7vl58ZsRISC+qRuXBJ4Jw7hCOIZEbHCVJfjxgFOgieFNC6NfnFYlag4Ny73+/GCTgvBXb p1w+cWKkgqzWy9/4uEbEgorXvg4xAWh6pl8cXznCquEa+7eeHAN9tWsbod+zLNSbNvmXiVygI3Y2 U19sdsDWVN2y+k6yAGwRSlbZfxjl1Bil0vBfVw0IRXtfgusRLg0qm+PxPpkbRZ53v9/OcxJRfIwv +5VkdQ2ViAiNlP68YlFqx7yldr5xwmdd+sNhg3lEmnITshdz1/GbusJY+cDQ7XX0xeTvNuXvNsYG njf0wW1cuvnWco9/xihP3ZACJ4C/v73ltfXzh4erZ8ZyMOCFyp+zAl+Mqo6TDZlL98u93sxgI7wb LXSPGaQb/jh99Gz5zYSFu/MwYWqQnxrFoNhoxltPH1hVOgtecgQHmNxOwpzPGMPou+dZvRXmnnv+ sBbu9T0PP8YUbZ49n65HwU2NAvj4xLmGa0nP/uJZg2eGc+8aQ3BAZ/uIBEaCllfvhaSsUORAs+cT QXZJN2snThgWEUGiMTYRN0Hd/jCQ6jxROONc36XGSetCxfV+d/8AudPxA01+wyVoq1Aen0cfyegV twx12fbJ6VCTy903yuVswvX8867pMVKXKMENqXn985eHSUGh7dAz7Y2mCCzZH3vbPqOMKJUw1N6f 6wLaQoDshfXL6xA3UprrhPCe8ekCoNp43zy4kIEUA4NseRuAGO01D278/wAZwMEk6S9eNH3yTxiC 61w9m8I+zNxavetanGSjmxEVNaPr9pham8msvSel+uWdtEqLdcNNefOOhqiQdoaaceMBSpKEJpB9 1v5w1FMrarW/r3hco1m6PD8u8Rs3rQ1zOuH+8DThkEZXr31ziNIUXvy/nCS1GBqfZectQ3Qi1H1x 49/fBCpDAm2muHafTCEQRE0TX+fTIBEIJNpzpvAmogChDEb84w9xCI2x8Pe8AVUiLdi+Pjf0waym sRTlg4XyukEJx7mbhNqGnx9TeG4nFGNdffKAbLtt38ZAs0Y8b1MmB0Q08fus8jXveHSGLbOMY/lY V7xtk2JectG0I5sF3EucPc7yXd1jorysfjBgrzPvABdGnxhYh3j9gf1nfH5xYHxm49s+37+MlWG9 Px/zK/4wzy+MaN6ePjPlgQ277uKfOf8AxiG8IuHrFn8mCrc1+mFMd4/v2zXebSwG128GUQlTk6N2 T3kKRaNmXYL5wNGaPwXKm8hvGopFGB2uFBrBrqduMl1snZdfxikpDyjq4xRoY8LgLsWActO8LZto O36/fAJZHW6184UXCrSagcT6442rQCPD/wAy1NTgnnj+PtgIaR0i9Jir5du3S/fYfTAMKNrvdd04 2YCx2LRk17Pn8YE1kJFruahOLzhNJDElPhfneIArsNbZd75/DhptuC1RvZ9D1cTT5gFSGx803ikA 4EWiR9ePvMo7SVZp3fHr64VHYIVPqDwaNeM1JYqRQp59n2wKSEgJovjzoMIAIE0NHUU+3WQmyErQ 30E8zeAwrNOjfCXqeMlWgtlI7QfneC0EiuXz53niRKihT6ePvjHBBSnZAdo3i+rheBjStunx8/zi TcAo5K9XT/mCB1xZtp2F11ZgDDFikY6e93CHCKdQmk641f6mWy00iUB0Nun85aAAIBUWdhvGs0Cg 0N9F5TWelYVaPRS/+4wtAQfSm93xiUIW56Oad95Am/Z1eeH3MABdiAbPkTveAwkwEejXyfTGmupQ U2X1zzk0sAqz7D9Mbojs+oTWtH594J0qb7tTf8TIjCOnO++cHGsGiJ5nD8bwFQK+1/U1lLgaIbvx 9N/fKAToK7H6esaqAhuzez84WkDyek4/rFMWFeDyZMkTXXDswmfKhjUKGA7cUoRwm8HXhYuNGA6h m/IOx4yLar9eEznyxOPiDtmVbdl5xKpnk94t3p7dZy3B141mqXB7GGYu4aYfa9pm694TW/RnjZuN 6wM2JuD+csUUm+vnF25XkxQiEO3B7UYG7JphuSAwj8XbBJvyw9rw+cJZ4cmECrgZxIt694CXew+u blUObgIPsYI2105ICgMMlouv2cWlNQs53lrQA3GkAdI8MQSBAR9dv2cDTbyjJhJFhQNH16wTJq4W xEV94a0hsEqQ4vxmkIqa4qcfjJglULbpl/nNpEWmeq3xyZoZApObx9TfGAKNImwNbn5xsMoEBz4d ftzUKrFii/BwzCwHLuU20E/TJDYt2Kzm6rsxELDUlV7wOIYqhoCJpeLycLjWgpeAC+uduMtRREl5 Nn3wTZpANsVnPc19807AKDR9g6ecNo66Q2b2bN/nABQCCrjjh3MNkswU68ydXW8AOlM0rfZxxk+0 9JAa8eesGRKk37WRGmauOLjqF4brXO/zjgdVyF9sNXeTZhBUPp51Pq5amgdJsXxioZvs2TtYfTHI AEW74Db+cSBRu0xdTobSA+MRgWK0vs9aJhnkaBza7/3txECCkRYBu/VlNlBsTTpnPP0xK4m6EbaO 7XBQrUbkeB3PVyAUMoOzmcc8OOBIy+zqSzWaBUpGhcyvncL4yaKQFET6cJ3+mGHogmuFZCf9zVC0 2AJ2Kymk16x5qpTcNdcbO8VVJ0NoprU2v+47IkIXSJ13y5z+gGE5eJrLqKAK6bqc8/fIKh0HGtfT lxWokRXhNf4YOAaEnJpv8YolHFTt6zaB4GdFyPZkyTS/1iEtVp+n/mEwlcxegDHdcsMHXWHvuODQ aPGKDo1kHyOfnGQh6ccN4rJHjj/cjejx9cTS+f4yphvXGeDxJg0vU+c6fh4+M5macOX9cysyiqQu ES6XEMa+QwBjjb4yDJoX3idhVpilAk1vHUHBwc4RGzCNDcF+cQzKgj5uNdhU1kgQvT5xFLMCHWFt LBdPxlLnsHkf24cwN18mYgEoeB+v+4RB8ht3MCzmkGps2YG3LkOhrGi3ZSW+E+tMByiqtpdwOuBM WCb0Denkff7Yy6BTkZf/AD8Y6FtavA9XUn3cfOhtHvZ72YoLCI3HTFntwSAcMh642/XECbcpa08T jv4xtGFUQU3r/ObnOWshzZ1vWMj2Ib3rn67zQI9t12Ovu6wV1tGE6u01vFbIGgLErbvzxhYhIeYE 4vnA0EnzR7Ir9OTNAFNFLeWc9GOXs1NJZL2XAPRim0bhoL9blSKHUU+JyU6n94ukC1/G9aD9cSCZ UQiKMG984haqNlpXbprXPW8Ao6EF0HbfnjHUhCwtDfN+e8nRG6Nd96+ci6gUEeLt8XNjQVhjnn75 LHtFWp1rc0uI+AYDZVGD8Bz4yI8V7h6G0dPxrLMORIXxZ657wFEaKDDiV138zDfEKQSVHQce/rjY djmjHpzvAKrmAlRV3eOMjyeUg03HyfGsl6oFwxJymC4/BTC/W8r9sQsRAFJ5+E1rNtAaJyWa9m8k 8NA3SSTXxizYpSNu/qf8wNg3dBFT1c22gR1ZN/nEg0dBtK/+ZAgaK7Hj+sCNuAlcHnDRHLXxlLjn FMdIyyELB8YgGy/P7c2rkIzNx3fPy4FGvAyZlW0xiMMgMlcvWm2/nKqAvK6zV2Jxhva5dzluAQJx 541nBaLjfEz9TJeW/WMJ+X+MBg6x7/Z/8AUhjFvHDCaIpn1MB4I/GRvfD64OvMHf0zTDaQMl1cHP zkVzC4wN+AecCGirHhyGNGU8BlHYQ7xRWn5XNI6Fn4ZcshN3k8YOECBj5/5gWMHItiY94ve/jJGV 9A/sxmplUfGzfxm0xoMDh/vnB0cVvUmj69P3xiOw4Bh/zvGpC/IDfe9bz2jYux4XfGGFB4GUb2dc CZul3VoKNTZ+zEsMeRuJNA8GUgiIwCPq/P2MYwXHG7SnXfHvA5dBej3yvvNC3EsUDr7Lv5zjTKPC bPn6n0wR+Bu3bfAzfOpvEbtCioa2l33kuNWzas5NTnzhCvgVQGcj/WBAjgFE54PNciWpEnW7Ck67 5wxlNgQb66OT7XLRdy4xuUfcRvzhS9kTufCTn8YbQyIiAaPLXf0uIMGNZ25muS9ZE+UQVTjXyfh3 gYPseAhLb1zjARQd6PBz1rrAA3nYVh8+/sMWYeQUOlj8T+sV1ZADU7HFnbjBIIlogmpv33cdOVEh FNS9f7mtYRBQB87cY2qRWobi3zlehqAD4d6MBAFNAQ+V+/eNQKjAa9W6wSoUGDkjuTvAYJmg65r3 e/p6wGlkIQHW9LrvCIBdgEjpeS/3jUFAkK9jv2ZoJxAiN9Lz/wAxKANiPIVXDAkaAN+fD/uI1QpE bvid94tQHRvavczVhio3jziF5ta5FwN+UQ9vf8YQK7+MdZU+jEkNfWBYZWCzQmKztl25brHZiupu IcDjpzwDGELUkyCMBzvrFEhDZk/l8ZB1b4dYLTDYm/r84hJHloTI7kcI6yNtg7MI1WoOUSrvrIuG fGIKajEZcYKkd4rRy2fXOK6Keg5wKDyNPObE+B7xkpU+5+mKkNgFzSlzsfGFGqoC/fIbnWEQDSz3 iGgNQec1Sn8RkI0Ib+f+YcGtED2GS0DQniacOEBBBqYg87lyvOV0VNuvX8YpCAKez/MNUId39nzj KZQU0PZ5wEpI3mbIaMAW1oal9x9twdgA6k57fqOEd9LcDZ4+MGKSaVHzyce8EIU0I2D3x+/ZA08B P0o+n7YkgMSwo2+m3WB5wYivM4j7mABUACXigycFw9+QRqHTZuNxAKEI0SHd+/3wDxNaXsh88zOX lEpVO/Yw/ONDtxHMODONB9c056jmAS2R2XKjEdU2S8SWa/GG3QFPrcE+nf8AzG4zjp070W6t/jJU XYB6P6EznACx8nV9R83DYC0HoOpQ05BMU0NaOBKATutuuHDgxSBDiGvH2fO8WACIRsda+kxGkISW WpxyNdeTH008r4JN3fPjFYyGiF1q9TIoY1pdeGPxPHeIAmOgtNO/f7vGmNsQWg+Lf4xUG7G0Ggs9 fXG+ACK09lPLllyplXhGzwHHTip5vahO0urZgwCRoTp5Rfr+cbm4bsjDq9f88mR0yK5d8nnk5QKU qVjWkC+Zl7CEVDXH9fnHIVK3tKWcOuZhKNGgqO+Tjoyi4TnXP+6fxlXChsIX4xh9JToC3DEKDt2L 3+crbNjs6EyKzWmOzx/OUPbI1T41y4ah2Md5BgsquPeVRR94KXR8YpsPo4mEWC8jOW4hN/dwTF/t Y8+jHip3j3q835xW/v5Pc3MIeGYkbp2Q8YcZ9cy/++Owv0x7X2cSrsSEFnWSxB/a5FHncH5wiTaT AaC7k8YfgDHi+hZ5MEUXdPjLE90304iB9MQPYTJV2aDzgCK7QeJh8YH5D9c5BVXlyLrY1GsUcNIP P7cALtSnX7MZrtF3Z5wFIKgTkxRGrKeHj+gx0aUETSdr1xhDbUPPv84t0zKn7PnvFWyFDghbZ6vW SxdSVAXmjg6y5GpOIvp84RZ+ROyOPrvv8sGJDQGp3rnrNCEDUL/x3kAOg82a3ss845YV2eOVFXBA OtAeT1rnTiOphnAOR9z7ecAEh83SF2zfeI4tM6ODS7d3+8WyQACv2Q5veKTQAvblp38YCYJFIF/q bxoILQLQ61z4cIAgYbJHkZrfTiAnYKcC70W+ctR32oXjhO+ZgX2aIGgZtPZz+MRS4H4Ove37GKtv Q0AOUL8ZV1UkcUPQfLjgVEIseDp85sAVLoF7D5JkmEV/gBT5ypiASzlDTfxvOZwjTZLOtz84hMi7 wOqjI03hRHdqiDeSfXAQJcwR2nvRvEJhXRwfRu6cMPoB9BIfb1lKE0UlnLVu8ZR4wyCNb638YYPM CdHn1av2wBwgbboeY2+/nBXYjTrZeQ63x6wKSIRB+TXH8YZWIdET3N4PkGimmGx+9vrBE7pVdivP ZlJ9WVpUF+xjklQabZr/AH7YulQdeVyGRXuLyfqYzAVJfiZ5SvjBVzs9YPJ/OFhr4w4W+RhYE+2T lxbOGziYpoHFNYmvnWEDd1O89fxhzqXn9/fGPm994tJ16+M4OnOi4wu/TnFabmdv1zlM3zjDxiCB DTAkiIplx0PAxsGkyfTCkDoPzkkPTByvPYyENpyOcCp2POST5G/OKrv8TioCIbfndwEB0KvquXaB IDxigHGPg/TNUGoL18ZS55vr/wCYSFnXWov/AHK17Agmnb+j6Y8Sku2pv/zLF0ItA1yZAFbaFN6/ 7x6yjhsK2i7mWIUXZnXJ55yihpwaJG8vjWccEBHDYBWznFMgFIURCMpx3kw1CLYm7Ya8Zqm2xTw+ ey/bDfb2RjcUtTpX9cGElwQDys+RzjSNoseLx+cA0QGwMt8ffCmCYBabKurv+sG0oAQ96vErjCIJ uCjyOU/zEominJRZs38fT1hCVPgCdPx4xkuVEEekHAWEUSuXUnrzgVo+B3n3p53m9oKBBd8b3w/p gBuooDGb+azfkcGEB3EWedSwzcQb8EupTz6y1CiyoPLx4beMgFyhPEzXcv7MM9RAoE32Jf8AzEJo AFF47vrChBrgDF1xrA1WA0aMejjNBDoBq88m+XAFC5lTZfPr75RshSENOd/OFCUF5BsnXEm/v7Tl JKh5ca1gRHdC/Z9YepcAFBQE2t71vCrgAKEFZLfvjFpNGks4reWPxkP7DgBd8XTJM3G1JGlnPBvz kzF71B39uPWWTIFF5d6uzgcqx1oRBfm3UxsjJG3CnD61kJH0UaurPzkNRDlb3hQD1DU5FKIOfBMf yA68SYu7FwqKqru4AcauamiSPOeHvRlSTNv4YUuvthzrIEzjnFgMQn0zhxb295GPN7xN8Oaoq+vr z++cTs+a4h6e8at3V4zsTNvnOHOd3rDJebRjRhddfXKIu1b+/TKVV8L9sJKgdMU94x18kxzivJD7 YTHcEwJjgE35xSvkFXBOKBATxjBSQAPu5CwponR+mME09H05zSbG0T6/5lXSqF8NYQdfLW95ZCNo zl9/WY1RFV8vZMtI1jsR/vFYZDWg6/xinq2N18jy7wkSiRDzo6+eMJWOwjogpyesEZHIJfZN/TnI UKjTbOefB+3GUdNWjs9PnEOKDQ07vWuMMeMQGBJ9Hl+mNraUjXkHhv8AGJjmxOkPCPO3AGG9l9D5 61PtgcDlYHXXDzLvBBAQiTT+RzilN1GgNTQ/fxkbjpyBnI747PONoh0ZEL5++APWbB14aPj8YkMU CDqCzzy/bJnb0REuO9lPnAmjVhpPV+n4wDX3p4byKc/+5VjAQeBHQPHBzkoUjW8HJP3jEpcqwPtC TLwwwKLIR431iFmrR9C2a5mus2n8g8j9vA/fxhLzqnfK8d8/xiaWUg4W+PGPLAFQM1rt43lwgTUg jUgG/wDhlLC0KL178YRPRYpOL2Ho7+2VLhBIyLs/Tn1jokJrwh65v0yzJya+ONccfGIXZhBLTeyI bZz1iRtGJ4yHb9O/eRgRVR6OO/gzWCBXShfrhVChNt6SRhQEtjSnzr1nCWgwPIlm9uUIBDDR19+c DU2Hkvv840BA2rg0f3gyFILeBr/maUjHyLz7x30aEYqujJQG+Y43WiD84AhM0fXvEd5vNBu8NfeB o8rihfnnCbXiZs38bzkHwcY1ISXOTwPvFoZ9ByAiGtazhM4bMi56YbZhM+ZYcW8D7t/zEY4Et8Y6 REGb7zQmqMZAa534/XCoq63fObVdV9XCEIJZ8uQFEr9cOwptL6wSAk1PqYNA0hS+cUVgAfLGWpaz h6/vEbQQB8ftcQh5aHeaNFuhz3i0CEJyPPf0Ms5Cae50ZoiqUBtHx+MNhCIGr9vWB1CRXE9J85sC 3QF894yrbDRo7+LjqwsRLN/8mKFusNjYbluu8AbvVAUnma5/jGwgWxy51N89e8WCoIQEePi4gBFI CqTn47zbamigFNS+ky0NhhJHlLedu5hMFilnIEnyJuYumc6KhNgbn5wQ648HyR77J/zKFaHAzsCe obwLvKg0sTg5uBZouXMGX8e8gsZAm7TfG/OucbpMk9F4/nBo2AaDW9+Nv0ywx3MQnuPzvnFLyka4 8aXnr3z5yNhRtxTknnv+8qU8i5BzZo8ZCSCAh8XFqlQh1J4JvkwshrkhXwPr63DENDgaO7dnOcvw Qui8IcPeVRzcsarxefeLMKQCCPrTo7ydvzcOO+0nAH7cG/IAEnCHhvHnEY3nahfXnS6POMpQN48n ej4mAXdSByHfzxMQzHIKJ811gzaDSvnkCwnXTgiygujXbZ6NYY8DWw6e51v+cqC3ELPpr1gVIei9 cb5u8BWr3OPHfnHFgDyN4J33gE1YAD3hvoCg4GYEJpbeTxz9MFlpd6wNDVXwZE8PgxKz8jNAuXDK GgoveO+bccOG5ZzhYEkImAO0/wAwG1CO3At0P1xKIfphyebrCefsZvzo/wCfv2xjs5fF+G4qXq8+ svzveOXHf8sUca4G8AuSPtXASDdL98ao6UHAhFj6MVB33gVODvDqpZwecY9gUMVHTTZkAPPBx0OO K4NREbj+MCpUgE97wCdcD1jUmAAHvIFWyJm94A0OnX+uIBoIdRmsBAGn64BAY4e+PGXrej5cTfxi iDXQ6HfLmkJOgUqa8+ZjujUO6tV03eCOIG039U1px4PsFHJrl6PrcsQEUFdnv8dZQAuaOnKnvrnF uiEMB6N/+5O2tEKROj63GKbGiPGtD5MYeumirRKr+cNcbIpydVb3zfMyFNgixV849DQQClNPO+8Q hJQIdnhT0P0xuTpNi6hvsMARWlY1NdhfX5yoIXyc63wH/MDRO1GuxRvOCS5l3NVJdd7x4cGgPtLr YfeYXKO1WzTkc8zEYDwRIt9+IdecAUwNBuA7a+c0WjnZEm30/rNGVkAYXWzb69ZHqzkSny+P6zbA eFBGtW4QBLwSabob9J84F2jkBvLuPfrWsVrndhB2AMXf94GuKaSgF2PI/wAY58E8WkdF8hdeMIIQ jSPg0eHZisrEFeFfnd2/XEpt7Ys7+OwyUOBILfyAePjnBtFRBxHkl8GLVQhgR8z/AG4EDSjoobLX jXGIjOCJHn6c7ccep2rek8/7gCbYeD0l8OIC8BukPS86Pxjupuqzg78OEmyBbsWb/gMGq12nO/1P tgCBpUBkXCPTLtfjNkqguaa48BnVKBiMgLyGLCnxrAMOLxlxft4BgRhrB9sEXsOHNHd+HOeXWUvX fOUH1lUn1xUU3/zGsbP15xXD475w3jNWLNcfOb7zjnlwKkLnGo7OemYJ9f8AMdauec1h2hvFu4Tl MOh1m6Gg5feKaL1PDgOFIPrA3ZrgwiiBEPeSAhH+2CordJ3hLIHbDsFGfD1/mBrS5KxUuk7Xh6/n BfYAj31xmoNcenr8OKL++NKpw3nf85UdSWCc738YoNAFc69gc84Poc6QEt+msKGoI3a3izj/AHAg JcIV7NM3inyzV6TxIEx0dBA0hrevr3hV360gQIHTicbsKy28R2a/GSwW6or7D+MZkVp0UNOr+maP 1AOFuomvswwATTRpHnV6uNwxOoU9PH/PrieSV5J7dd+PvgUIZWtVDevDm5gtU2DR3x9+8F2FLsXl bsp15zYOqSHR4hvgcAUTakQJ2lFvrBCY6eVfehyfXChU7BCvx8fhxvSCntUd08mGJVwIC/L+vrlk jS6enkkH4x8VQBfZvu36fjGERqCue6XfXGVMcYLoRH7dZEbRNSHviQ48ZA9lpKc8r8esLFEBok2P XDi0whQ08nxf8wEPFA7d9JUdu+/WGFQxYJqHDafzhshIR0knHx+cklW7CRvbCnH85pMCV4h5Prrx 9cUhA4Ho8pt794LZmh2HInHxjVmcdPvTnqYwR4JZAXro/wBwjRSJhsTSehz5xGDLVd20uqfvOQqR OUivX85MoW20d+NnvGgLBW8fx/3Atk8NaYevf8YnAChI0vl/GS3boR8eMbdWUcj9uO82Cte8BAqO cFFpD1gMpTumGjTjA/6yYTj3iEWH2wCrI5KihfjFpYWzvIG9+8B6ZKlzRx98Q7ht1n3P39+2Hs8Y IVPRzhJ6x5wul+8yAuS59IumB6DCNEh7x8hGI5CR0VXxj9Q4mASxGzN9KauA554YGhvk984fGUJn aJy/GAhMsnn9uHAGovWBCBhntmJMchr21/maQQbXxf73nB4S7Tz/AMwrn2mxAOfvlQ6Kr4kaZtdU qDpO8AJQEUoe3z1jlEEvBxyP5cZCk4ClRh/FzbEutBdx5vE/jB4oRHUEb5+n2xDJlUND1Jfux4AN 64k5GaNH2zfHBsl2/wB6wlwcYaR8J8P3ybqabUQLAsxU3wQTZ1p61qY+0Go28PLwj/WUIVYMsdup PDzigDAxpE545+7rNyRHiVkvR98QXnagR+7ezqYDiMQHNhe+N365srNpVaeufGBQ0jTbf/MU7BAI 9Qd63hCtau0GmBzz/wBxQdW3TetI/nnKKo5SM7D5fDziqF1YPMbGn2makASaA7ezlkyE5CFGu4ed f5mqsLyaXb9OO8UZmE1KOiapcAJwFA9AF2PN1zlHCi9mKanfj749RCVCidjkWc/fIqyAAUb79Tm9 ZKGoo4cOfe37YYR4kC/L3sn1xKbkUBbTzLrvCUS9HISPze/ORtEipay6u5xl50JKY6663l1bVO0q 8b3lAQqEZpQjdz858SUTsXVW75esRaA0PzqPn6ZVAkU2jepPj74Ch1WoH/bLmBjAfqnXB3zi1MtB 2Oyz74o91UNk6b3oMIm9bEorpfribzUt4DzfGbo4BX4Y2B6B1Zia7y8k6T48/wA5R/3FVevRm/8A zLpcPuxEFyv0yjsBMN/FxncRO8uEt4x1Iz8zFyxd68YOl258vxm7z61ic6LbwNjs5j3vDOD77xId TYZri/WabWaMiAfnAi4Gpw4rSbukwWiYX9+mGJojr1hZWhctbx2fTCEE0HBH0Tr3kcUtHjWWCN8v qYUM1S/zlWNCUesVFycDv9mO0CDTzrEBWNc4JqxNzjc1jR9ibRZ/uGM0PJzU/wCGSFjoD5DEJJAA 3BV3r1iFNyw57N79ZUESV8khP3jAZ80EDXWrxMTKFrwR6XRoxmHQA8HU3vSvfQYxChMQVFTQH85o TXAaDh8z+8AFUGxsUT+8hpONtnhNPOBLpRQm7q2/7hdsbG06j11l14S5gcgv1+rgkzdg2f8AaZJa Y0c/CQ24tEUiHnbXOvpg2vrwSX8O81n6iXk0Jo1Oes3xuBROztdd5VmR5AElCTm46xHYC9mfj3hA V4lUr2ef7xotaU6Hjzz+MOOiUeOZDzxfhwqVDtdGnd9+vjGTEoCmx8hrVZxksAPKAqGtbNbyYtai VfTf7cCFzKPE6fWuPWBqH0APRX6cvTgqK3xCRKe384IOjN6Oh98H1cLfcfrD3yYgAUaxd+tK785G WMIcXaSXrfjEJonAHCq/fj3jSwLDQ0T+85mwJ2M19fWIQsaCG3rxN9+cLTdBopw1z9fqY0pDScJ3 8bMSDQdoFLxz9M2qgIiwu9TFFYK4BmzW5FdMHyPc+PzhCNChsOvenA3lhC0u8CKGoN0Hl+ZgM6hw 34T75LQR9hP+zKNCuweR19v/AJDUY0U864yns+mH4c46dzOWauUfGUa8ecLg+TU5xk94BmDt/OB5 OfeLUfHN4yIr+MkKynLcKn24HJfoF3gJACamR9MemCTBxbywF4KHeAE8m3N1ACYCjsRB4/XO0APn Bwum/jIBoLZiBQdR/GJSynLBAiAU94GA2HyXGHXkfbOZFXn1m0ZBM74cg86sWfnBRWz6Wf5jdeiR 7fusbYs2Nf75uaBGyE/i5YgCdi+Jfn85zIAHgbOL3vIheCKB15+cHVIwsD026v8AWEZoKf0vuu8e 1B0popPniZGfDJpd3f7TIBNt0oQfOUFmwdCcXuzCACnY2kodOkxJ0DCTknft/ONheVFTrU+DXXjB JxHbaeE37u8qTr4Xdg6r85SDdVlY878TrCQWKQ2eLfl37xIUeeE2hW79HjDVNFHfSkv/AL7yAikH Am5bzxm1mQuuBwnrA+LUDjbYNcd+MHX5QIcj6N7cVr5QDc+dmv4wOVuYtHU8nHrBkBCKKod26dSc ZIC7C3w1z4yMy7AKHl+l+2dBuxUC8cfbEFJ3SBu+OfRvN9VpeTZ34+MiBs0K+vjxgUbbXw/HRkQa aQjdbJ4xGcglNxS+zX5xgEORb6HzxzrxlzkhY4bfk7yQiAWArTfvgwgxHE3dtT4cC0aG1h4Tjjlx EI5wFe+T8B11kpZQgNJz+Xju4lKdhD2P06XJtCAVlvo+r9sfhRAdw0T4Oe8GiwEezjnjnf4wXpEA BEt1fjzg061ou6ap84yNJCrTz0/THYPYdDN/kxSNFrU/R1m3ona/OeRHCNBC5OsY6c1eOPJhz7wK zx3gdpvNKv1xeesjj8YoQ6veABdY3U16yu8q+8RFvGJbOYjt9Y0AdhHOMCBydcfv/MXdOMvAwXC8 YbusHrGJa4363iVi1j5/TEEBCY4Q8M2hJOfeI2CEwDRM8wQZFygBbDeIbWaIZuE3efe8gRjsXCDe ho9XAQRMK+P0ywIrQT4P+4LybZB2nn7uMXAxL6f5lAJug9/L6uCsQdlUJD+Ptm8ehix6k+P0xhpY UN5+r3hMAYpc1DZ7/wBxBVKIoIak/ecbdGDU45494dwkFgF8yfDiYsKNvc3NzeRsyaM6fAnSfZw+ spVaiWeGneT1iEHh1fDv75ULMnnXjW9z7Y10gzmKeuOMKJNQqYt449ONIwKD08spvg95KgYN5UtH qz4z2LFWKzXZz8esFVy4ix4/s6wGJURoda4njDmhrtTY898r6w0avzHwn0hc3LOSbLOT0eP9yDQq lgA0VL+vqBGQKWk8p56veIay212D4ZvU4cqsSgX2WjfyPzijmQaeHXfN06wYjnE8ONo87yiaEVF8 GHbeMDpaIkHTQGncy/scvYdwTWOJncFds4k2EmDptMEjr7c3nEGQUHRG8JPWFF7dkXzPKtL9sVbA aaKA1JrXX5xhRcUqE8Q0zK5n64fVgjb1ICp+Jrv84GVwrQ3FBwqI0GVHPCfT7GA2SQbHe+v1w6JV gKL02mvO/JgtQVM05g68fbAhpAnIjN778XBYOBIHzuZeNuoCR1/Rh1KQzbb8fszhPb3fpt+/GHjW ghsB4n0HAOAK9n7cKNjcJ3ocaM06zYc9k3jGGwGveCAf1nTz6wRkzgPWEIPHGUZHqnrBqajgmAfb OWm8aZ/WMGfjC1NYjvNYXyH85AE8fnOamLwMlt+M39MLPeVbgVYHnCWcRPvmlF4GAWk0RxIRp/LG AfKe8DsprIB4Ec5FCofGFOKPPrECNpLiIqLWcGVNf6yQEU9B+6wt8FQc/vGV5oopx+jh0Ds0CR9Y eykcKuMP6H9fXEC0hBDwdmbTqdFwPdX4cApiI8TgfDzgpbhBNvrnjA9DZB2Db3vccKyDQdi+TfEy sU7pVrz3xd5opEgWBPbWFNiqQeHX1+uEniINW+buQ+a4zlec1X+GsSKQVDwbpPOnI3rxOzNc865+ MYCbAQNHeuWzKcfUOF9nx/WElhEW52Nb/wC7yMcxNnG2n5xqIwJyeP8A3B2kNto7lfab54xSAikC vaHzr+c6JBCGAnxretYhD5RAvEfz7w2xVCC3TF34+uMMjehHyj/WJ44CD078AOOsE7RNG0M5s/8A TE7SNCRbbqeHXWEKx7vds2eb9sSjEplDnlx1gdmz6eBdp2MxWJU0hunz7n0xqkocCUrX842o/Ybp UB75mG90i+Ve265Oud43lgo3vf7/ALgQSNRto6LvrNAnrHCj51pMhQK1HbIfbjj7YjVaJEoYO9Pv rKJGoFCPAot78Y3AQBOVnEhbZ59YaAKSkCHXfkyYAVvZp8XiQ6ykDZTqqb8dZZiLa897d3h/OQUg QHBt83zhbtuSbOkmpvQ4xsFAGoX/AIZ746X/AE/GC2ElW3lp/Jh8R2Cx/dfnNIQGE7M33RcLVKbD lPGXBBHnj9/zCSxJgih2hgCq0NJjqaHVcRilOzBCbHesDqeN5Kg05waNFxYYRGq8ZIRDA0diJrDc 1uq3BQFLeDNtMo4gpespRrJxk1jxglmbrnM+8cl5QfDvG69uhmycdiZz0og4w5JSuATw0h4xIBwa +nH94hT5H0wlOoj+/ODXEWfDEpjbp84jpLevZjYmzkOaH/cYDQXnr91jL57X1xv75VkAkn14ztFC I+dQ/D9MNMxkA2aKfDsyBhEXkOfyuIhBJQbGuNfGARsu++X1Tf1wFqLdPO59Me7S3Xb8a+fOMSIS NbrpxjAKyVFrXqdTJy7RJR5get/jKS04NTgRnx/zEaKUWt+J8zDm8mhscTj4x3AuWOm9bOS+OsSu ny02rxyTRnEggDqtmndDNUFBSwA4pzLMCCLJ5Keb7/xx5WB0PZ+f4xsG2NeJ6fH+Y+nfyhvnh4P3 vFiVtbTYmvpTYLxmwqLSbfwHBgWj0Vrf24CXwo5BTRZgZiWOcJN6xqIDzbLw627+xjRA40iMvHBd awUWIUkF6747wO5Quniabfo8ZEigSkLx07T8YyL+lm10Dtr8Gsq/GQQPLX7HHxhExGB32BHXJM4C QitDUs3vG6Pb12vPrHr0Rd1Po5HCWeTgZyJy0fu8IqVBL4N+nHvH7Fg4mpITXH7Mb8oIIuoeD5yk kVUKj3o4+eMfYEVB6b62cazQgtg6HLiXx9nJiQj4Hp/s6yACIRKE4B+uI0YAAfq7fH4zenSL2g8b nMycEuBoNRswqg15SdW8uKmgTYnTkAxmrQQ86iP84cQsCrL6/BhAuiIPDd5vum8ZUh9a1jSXKztv HCQJAuJHjwvWeEQ1rDTUdkYNVRhemU+l0vGR9ZudM2nCAmnEUMPLOMjjS5maoBqNyDBLcCav7fON YxvIfv7Mbwr9ef3WQ5/D+/3WPavh/wC4xjdA5UM6lxP4coOvZk6DW0xtA74nlxomqUxKUOdYYl7X IdIfbG5EDJ+/GQjqx9fswENjv4MsidyfvxnKF1N/GFQGI0/fWQ6MOd63/wAzVDe0HLxjl7Umu7vF o7h4ofGQHOoD3jzlQOKl5xgMTY5DUftnaCa52HP+fTFqoBrgf0zjDSXSgcO/jnDtW1QBC9l+mKMW 6ClvW/0mUSAtvEsbZNGB2CiAYa4+1wNfYxSHJyb58ZsHDUOuub0E+MHAkaqeCBv6/XGNYDQLy/1k qULQjW4S3ode856Q7qLf8n9mBQiARXRisnbz4wIgIXVOu4kDvKywVo+Q8+sRXZxhdNBKeD84HEmo AJoK393g1HUnGxsXb89YyhGWw7FE7oa9ZUOExafEvL9eesU8gUKKZ+OvWADEPULPnzw8YdhhQUwJ o2+jrGNgOYUFOj8awAQQWcBH1eofjEhyqF0Hhrz19cUBUYAnHzr8ZKAAVSqo8sTXzvGyAiHQWcVY e3eMfIwwA8b+MFYAo8k2CPUwkeKVAjR9XlxSAQU7JTQut5yirtRYt7XX8YAnphtdF+Xp3lSU69mv b6cQhWAMh5F87xSRUiCSgBLXty+kKA2aNbmo/rgjQoo6Niaf894U3aUHtTqiuECgWYHfgdvr5y2o EF2qf2rl3HjYJ1I34zdU3RAae26Oc1tNEZtNpx1+Mh81iX8DhgnOohzeXC0lDB8ePvgsSABHh0OA IiaAcp/8xQQ+59/vnHWV+m0zaC/IwdRf2xDBE6PRcR65VZvLeHxTBC11reCjXjIOzOOWAXVwYLsd B3l8uwHx+/bJaRdUxv4XpcREThMr1ikTOT/uXyy8AHzmq7D3kpkkwGS0XnAeqKvri0qRHf7981qY wmattG3FMdlnmZAHctOIstO/ONFWQg5vDt0P35cQ1VAHnCwh2B+/bCkrQ31vN+bBz2/rhO0mr5x0 kBYH1/3KII2eFx5PYD04o1vZ7Kn1wy6hBGbJ84O0xCXJOX63OYdwujizx3i6bFhNk7oYyFwp814n 0riKgfJiS28bWQmFKCIrqTnXPjJCa7CIqP3W5huYXTbVX+30xjBASrcfZp6TNip7S2dTmaPvgkpU RJq6+jKmBViIThGnWzR/3DAmgAUHrfTz3i7Z0kjoTs8n8Y4MjZo+TP8AvOEKh5FvDE+vOU5FIuRx Yd67wQHa6MXc4474yRYadL3uXj5wWuGmafVN4GzF7Iqe82dUMdj7CT2zXvFMWFFRLBTo5+3OO/mT aA2gfvjD0ZkJpuaHGPIC62vPrJ8CIEPL2M94ItVFSw+Pe3J3hGgjxsZubv1yruDZFdtDc/GQDY2G xY83s+MZ9QgbWc+f+4kLAIcinJe7X847nxzlu933rGCh0hzHet8/S40AkRhtCk5mVVwgGteb0cM1 +kKcOlaOjd+mHBofaHnw7PxlUdB704I8Xh6ciGINdZ34f9xGhYxG3erX3hWNIACJLHvnEKsN6BJ2 c9n0zSRGg1spvh6fricEAHkiAC/O8qLml5d0+ecAzAoY8Hr6xy7GCL73rDrjaTTer/WIq0IPnNii 3zj9Zw4YwC/DAe74MrAel/fWBYtjMJJqHHWCQfY7++IGvqGNNfWwlp92ZNvM+7GwmpX4YQhJXWSS iyKcUA2cjP7xCVleY4BEHSOUh9+2O3+VlMPsYaRU4wuRyVUj5MWK/aybIDfviCMhrIz6/ow4aIMz QOlMBARCvzMQ6Vq3yZzT5B8Zu8Vw0fBXOXKn4GAl0RxCpuR9J3gwG0KdYtERpU6ycGgX18fjFR1p s9v7cWRcIheWz3reGSUadI+fzhuK9obb0eNv4ynHwEant946qCIE1L293WLEBarDiT07MYCdGjyJ Pp16yhIoC7Z+fthJ0CKMjv18ZJA8LDcHh84GiGiGrdQd+PW8S1HUQJ0Nf+5ThVz21wHcv2yyhDRX Tyll56wxIs6ERPJ98u4iXo22teOWmMUcxIt8b4Nc4RIM0ldN7+XnApPdSKR+mhMDVAEaDlBt543l U4ixu516f5xpFHvlDW/XXrBKqaCcFo05wCv2sXVVH7WdYzh6AxvOm/zgIENp4jZfkvPzjEsA7Mg2 HowC2BXueTt19suM0XkADrQkTeKAUUIPLyzwXjIg1EIaul5OvnIK8CVPTwW+MoI+8Cw427yI2QTi Wwn2PWWvHHT6Am/pm43nER0aDnv6Y6YRJYmvHXn3MRIgoSAm9tPLN+MKiGBgKEib4N4QigYmVHR3 rfvCV1gk93xqUMopvFDQhwhrrEE3WQWOdDb/AO4AENqS0evfWWpdXZvQHH7vEdvwOwo4f2YCUagR Ac8cyYZpAlcuNvewxATE0Pq37wiNKCeVrnKG2Xy4gEKhhu7/AM/OQdwK+EwaCGPGsbFDRfGBhbvq Y9g1yPrBr0eMVo23eGhgl9sVStd/OJhUTi5AR67xGZWb/fnITo+c704PL6wnoexvAjatRP3wQKYN TZ9TOWBehMlJmrzm75jTMXZD7cP19me0XxhDfJ4xHYHoxEzfDBpoj53lgPl9sgVtMygZyQzfDdWv ebsOo4ixo48/twsIVBfbFZasEs0FGck1A+uCpTho7xOm7fIwodLY/fpnJaFp5f3WAjmCg506/jCG IV30X/3Jybq42vn+cpvRFnfe5EiIS5DXWtauAKmIQ65aWfGDKQZNBU8+88thVMUJX2b/AJwbaCRY Lq8elcChsoAwnhMLyICgUrs42OXYiYQIHNCb1qb3lEFRAg6g8+U34+MiqKUPQeP5wtEOw3QeGt0u sdlSBsbNE7+mGsYgADlSMDv+MFpCNDY81ni694E4oLCzn51/WPhhZGh+m+D398ACpxXYeT3MAFe6 Bo3rw2YgAKr7lbA2a+vnKiCNQu3jbXvFAIg7g9l9HHvCh2ahOfE+3195bElqrBeIaBmaTcjwDtqc 85xQFR4K/wAbwNppnLdUfJxxjCaoKyjhSdvnQ40aSCxRTrr31jDQkdZo4mK4rA2qnxrjeFcqCqiX Iev0zVwvJuAiavn75XHBSR2982plXSENz9R83zhEAIgRonFSjvj1itYVCQdqTIBXIBtHlvpzbCKB psbTscfjFZ1S26dpT3+MIeopzb4651m6YqPDwzXld84KJQS1H0vrDQTFohbE+MITOxaRnLrx/OJv gEP7nztPrhV+QPgNPj25tBDt55B+nP4wu9GSETZt+zkqEKDo+uA1Wi7cYYoqaeZ0/jIEZmOn64GK 3h8i4FtEnnK6772Yonytfm5qKGinBMPDfEw0x++KCVvUuClQuj/WHfpJ+/GQecoVdYVdz3yc9GQr nFExXEc0eplWM67HfOcYLhJMhUr30+bnLS86CbzavkTAI+1hQ8PDiJjzhA6C/OBxCfJuRQ8SdGUQ FRJ5yQTyuIPU2ZWwDQ/jIJBYPjAlB9fGBSmlQfOIDKLnFW+b6HJ5nNghcKawmi/DqzOWoKR5xkyn SnHZhqQukPxnAw7hFp/j98EYC24Q7fYcCCQ6zoDXHOSkE5PL6Hn/AJhy9hYR9daneVJw6K7kKjq7 7xm1swIS6bvxm3R+h6PWu6ORSMCC0fXWzIBIdH2S+pvzm8lOcHfo/YZtBS5sKB8unn8ZoBxR47I6 n8sYmEaRDkvppxCMRoGHpvfWsBUbkOWMp2a+fGQIV9+QvDdT94xEIV2RluILnU14wi3KOcut+Z9W bTQNpFlpfb9s5FwBb1rd26xoUdio1drs7Mj4SqVOE73x46whQGrumuF8Lu9YauhHMPt1xWKBfR2o 2Kq/sxBTU7lU9Dv64moE0NAv84caoIaDvcfbiK2o0lDXC33DCXh3KAXSjLpxXoKASrLe+T68YA9g Wupvtft8YWRQLQJL1f2YBEVhWg8EHZI/vIobYqDj6nRlUc0GxpX2c/rks4JtVPzt3MGTQKdsnfp2 YVSXYaD6a2T84WEpgnvXF1xeDAdbcU3rsOPONCcQB0rsR+rgqcEeA6Pe+zNtEEqjjzfH2wDfB2K5 S671Mgvpm3h862cYEKBhaFnEPO3FmoAoD1/ebZpBSnb31pyxsjY60c2A2iHt6wUPmPu/9wFbzvnG ANwbc0FTy7c7lO+MuDs41kKXmwx8YIpN4LpO9eMHjt8YXQk5QMWa/AHOA20am9fGIYn58s2C12A6 x8Nl3tlGmmxx36fZl4J5Dc/GLIXrB2cPOIxPrhAox5MGAR7M4BDl84g6tSmPro375BCzj4yDTvnK AaemAiIkOBJ32sYGeF8Y7EHphDzfSeMAg4RPkmNSs2+8OxN+nuaxg0x5XXf+ZEaifLEgbsqGLOPm iXe/9zkHak6FciG+4ci4lM7NL3+MA5BDLof+0wWYVOTej8a/GSEVjkEW0PtkKtmU6J68dkwDACR7 61Jvf1yKC57wuqPr+MkcYYjwchZ9Ptgny89q0aTTo3983R4BF7u58b948ITZEp4Z8+eMHQzgMGW8 e4nO8aZguor4Unr8uBfIFGY81N8fXGs6WFR0vU1yRcQIQAEXasQ55ZvjADixwHjahrnAQTYqTw05 ODBzrrkAmhPf85u1RpJE8mu/P80HJFCTiFiXkMJD0QFHkPgmrw94WCoUQw8xv0ytqod823P/AGYk /uu3PZI9ff3hPKkWDoa89fjDbOhFArvfcX5uSWpFrnkNam9f3k4JUAR5+ffvDAIEGm3V/nGQLoTs ZI9Qb9cUOkccJN3wnm9ZUDikazSuvecmrBY8+/r+MgmsuTWE18s2ZKjc9o6341jO5IKI2NaSb89Y 5CyCTU835/8AcCrIpPCrrv7YNUqpDsTW5rn7s4pFVFVPPG82YEURPQ96v3wgyOY8k1679ZItC3UQ nj7YJBBtbJd3X0+mUbigJVlQ++C3UAhkicfT74hvWJO4X0b5xXcEo8+H4w+AJIe2T+satCtEduWD QRDlXh/jI3phsa0lOs0rBOM8qD4WCx/swEtq18bxAoxt7wrU+WP16N5tgU2YDSjhbz6U8Zr0LsqZ 2zLZ+/tzjWtbP+4K+QNt4uMB4n/c5kL5M0z6W8QED24EZ/8AJoVnlc4EAbTEJWdODmaUfvhATfHN iDa8eDC6AocRWbgvrgVOlDIhoNZl22nL1gHAGoZRqdV83BZGQ/bNLQ1x2+cAEkKeHOHYBi+fGAch bHzMjPxEX71iGAiwqXT/AMyDmmxOTv8AzEivrXCvjrFk7D3vjWuOMsIAagoIqvXWXpOhpCPFcVBw RiG7u+8FFiAqhu878ucCK1Onflv3MIAF97OiOvie8SgXkYk1/X5+c49oCMB986d4DEkQrbChd75M UDKxI7dgO+te8I9oLsg2d88YREgwER7pZNTAdQ0tuZsXwJ9MUrKoB1Nbu45SipGfJkTwyGMMCIXw vlLhEqrohtnCem4nKhShFjblBsYQ8rZX0fjEwY2CwOuYOpNcYaBpV6V3R1kbykDSvDlhx+cBtn0A BrXyYg4xGovblXfN/wC52a9iiHQdc4GDqY2PJv7Z0qjGDuIu+XF00XjkA43vk8d5sywbO/sNnjKH AQFRdvIt5MdCs6pzvsvt48YKexK2fua5m/Gc+OGyu/nRtzZuSvLQbu74+2FyggVWmkRa8TIAbcZQ iHLvvf8AzEwAMoG7688/bJQWbp+qSPs1hqGbBKPZ9tzvFJMBS8hw864cHm4DjtF1zzs77xaDQi7l 3o/EyCLSHBeEdf8AmFQxpROf+44EI7gWf1lYJAej7l9c4ddwS6ae373gqDdQ/GEa6Aicaj+MdkHY JzR/5hqVL3vDtyFp84T4PkMWpbU4M5QviYzvtP5w3MwLrDcH6mbH2JiEajKYS3W9u8BCJrzxlxjf X6MTkfaOVlF74H7/AJl8NPHNrDhvnpMmVz3xlEHxRmJRR7f/AJGl8vgwIFnYwRsPnLqsejNkjRPd wM+2nLBbaTjSCQofXGDwr8mGLrezEi154bl0OzJUBU3fOEbFcPqf8wIGwHeUhz8zrBeABJwl/wCu Mg5Wx8HAUCrvmd/7m6q7Hh/TAYQj22/1gd9Egmyc/n7YAGDh2BPH73gTULsd01Zz3gDVzVUGef6y pugAaEF4fG8A9DUIl3JO6GHahIQhYb2a2YAZGsRWqcjzP5xBRgZ2GknXB987coI6fbx8/OJqDVe6 5h93BUxc7Ti6ToOPeMtUUKrs353gVtp2jRrQ71JgEVaaaSdduz+Mn3WhKEeNepgNKahg5Z/W/GEU Q1KfB+/jG/gLcS37nKXxhtnHd3da1+HdxVIHmmHcurz3mwgIEFHtkeHbzjEAGunT4XfmzEJvJq0R LdfPuZRdrUQVOG/TMGlUQ7ohNkOBmaItQPqrq3ivrnG8lqslInXOIjGoCoq8e5idWiF8JnHw3rOZ KtiV1wX0mu3CnaIDHCCH3PGRkY5Dz/njAQFagAjW59Z51iBCp0JNbHx1rIqHLfDsr3h5HKIwaDdO V3hFKaLVO+xztplA1CKWTQEygmsLcdBZxPeXASILk158c/GSJJj0aBZ/f3xQQrMyIJTOzRb0N8fj 65O8QIIRX66nzMQQqaGruv2e8GzogbNrr4rk+boXtU7+lzc1AsTiyced4IhICobfl9cML8PldzHy CQU54OcGAchA+cQUQTxjDDXj23NhHhsMB3xf33gRRi8H/eCkcsYhh4MO3kN7wiBZ8Y+uLypjR0fR c2gx6uKu9J0uQhddLjgqAvCYiho7TeJ2K3h45wcjv6/lhhV8JjYEXhcAN324yNTu9ZpSPk95KGb4 wjPPOM7Btn1M3pyF++Qd0nPjAoeX6MTYqs+uBAtMfbAUvsDgwJad4CbAKt6/bjot8Cd5brkGVMh4 Hs7wrq2ErEQPUH5xIyBn53gU6O1fI/8AcMEZmjzOMXsGu9/P76yvqAt4V135whFuyta/XLC7gy7S f7iADuZta12fXCzzzar8r84KtfFuHZHvly+BwBFHlZ1x75xFDrQpqTh44Zukq9YHSjsdc+cDJSQu yl456T5xrpUyoeNG+H+MJVi0LyqF9Nn64k0jQNPqmnj7uQAZ6SZYteH85sTiYNzQ3PFn0wwqt+Dx KuvhMgQyh0S/DneMpVWG2rp4C4SQUcp10as2OK37HXN1+bio3LnPqicj84pVsCL6I+LkjC8EQ/P9 4lUdDKDwVfPXvKiJq6X0E6zX5lhRaCM3dTjOFACqEV9DLjZBCoKnGzp2f3gBFQQPRs4Xi+5y4UVO RTgfgxTVg0Q8mQ0/rksKo6I1Of5uNpdITR2de+TJUimQRrUOD2ff4xiO2khfbnvKsDAFA8adXn8Y vPmmn5fnoZxmiDDbJWH2398OCXIEPZr5/GaEA0SOh2dlbjSqKRCsCL17wS0Pofq8scIUQaTzeZiP iVDNeC84A3C6IPJC4vWBsNOq33koSWDF1/OJRibCyvesCq4QLfO3/M5VrLXXG/jHq3bpnb/5jvCG nKNLsxIjZu0e7gsdWD0V/wAYLhM2iWvOGjQ69ZfSw9JnWVOg5KfuTEF9/GBaHHZ+/twJXffD+v24 ojre/n3++cnGgP3++87Caef+80zu5xLQIcDHtv7fTGmbWEwlSODMqpzswjtWbyyezR6xgCDZ+pmy OXTgUXQ6xoXQbTII+8YgF1QwimiaTqYRX9OEr2/nEDaCXzhg8Pdi1CCoxOMot+mbixvT++8cwxC/ vziRrEIndvH8YzoR78bHJVNhh39ccbMRMh+zIhXe6fujJgzjbzr/ANuIq1ABo8mEcwGlBOJ+POUw U8YWbLz3ktKA7BSdauBw/gRR6Q14wSrZAQ1snPWQm0QQp8b4+MEDjhwL9Opo+uRRJsnx2znBKpoI +p9pkm0CEAvGvvgGiiJEK3z3r85SmEU6aW0eesCQS0KUNcDfnDnAlAMXV2c/j750ngHr8vM9/TB4 XdDwE0TT1N/OLICBcb4/XvLdRbB1NUafOusQSekQh83ub19cJtpcgX5p9vgyGWohiijwnyaxVWBh 4OpxrDEECwdcW+N/bGCFBsRJAQnX5xTlRIGwR1Df64Z5lYLx2zzkMOoLy34A9Y2TUAPA82epdZAU bBUAdx1vf4yZiCENVnXqP6YJFYF2jqOnW/s4FDQ5ApzDnZ1kyJV1jV/t9YLGo1Hw65OcK5toTh1v nreAkw+YLOjzx+cBJ0yggXapx1hcBQSDuVCfXxjNfAhxKa38esbsJ1yZ7vx9sXVY6nY72S8P8YIM QdHTXmfX75Mi7SG3Lucbw2lYB1XjrNiEIou+P7yjZV3FLccFTeDzz/eKBRggfU1gETR8YO77xaHf 7cNHmH3xXveCh+cN/TBLvzm0b7riul/GPTDfLs5xbQ88YqPPf9/8wSFeDrHtPtPpijz3/eHXqYVo cugMebVwYvnbjfO8Rn/wdzAw+evqYAjQb8MwnLtJkANusXN99scF15MAcYB8sDoA0/v1wiStEz4/ TEUQsA++PBOS6warRjziojNfQ/dYt6KWed4ABvx5BwAhaFGyYkhYLTU/YYF8BEeWrkgRkObOm/3r NbSEKRNflxgPRB7Hx9M3b2gHLTcuOD0sKLF8PoySBYYcUpa+pidiOD0j+f8AMSgBqimprX2yBGho oq99neOKET5E4svH5wlDU4m1NX7mE1BiqQvFfGOgrKE6ezU2zNIBuyPbwnPH9ZzTEE6U01NPeLiN Bt1HnfyYvxbCZQ8W7/xkboKPrmccCYSpYi2nSlePv3iJInImo3hr/wC40HKRadw36T9uTJh2w9tn 8Y8V97BbF51/zIDGyd54gcd4BVCpCQnN39MQEIsiBVTzwR4c0T7LyXot9fGLmIlstTj7d+c1Zote Qa4/7iqsNtDrT8DfeB4gCQ1aL9evzgk2XcDXHw/vHrJvE5HofCfTJB+AaHdL/Gv4yVkJjCg6vfBg aAErVSWc8ZISzIe/+8Ykvl276Lx35wEVU0hLyPjrj7YsVDZSPovp+ubJ1hJB8G8hrHUXGwiA2fY+ +JdcTYTD643bjSrC/uyV9TLd6DA1uCvJ5wE0NYDERfxkhJRi/f8Ao++aKwUnQnP4MESQxYfb641h OAXfPj6TJR7Ojoy9rQU6uf8AsZpEHEzZ6/GFuz74Ef3zg6MBN3KbdG9fOaQ69YJ3nbL2XjX2wCo4 3gOvm4reNTrX7zivBfjzmit79+cD/wC5bMZsxCmujK0Zeic55+M5zxlKBjf9ZqtowO7JT3zhYTgg 4zTo+fGJoFLp6wU9wfTKnCb9a/5gUOkd/LjCMr63KI18/JgttsCePGFA0xH7/wCYnAYV8fu8sXRh 6OkxJGm1NJgQAAGga4uXnk0dnnh+hi2sSBW4afWCA6mi6defO/ziBpwUr52+mDAGkzpwhHnnFAkF U639XrEQEJrCgtDi9/nABCkRQQumc9/jNQsWiBR4huv8ZSaKYRWtn73iOGIohB08nGMyHQ3dFO25 rCDoNrEE4Ph/zCb4NCyKnKB69TBXhBBX06zr7WoougWb6ytaKONKHCpgX165nu/vRgSEkBaK62kr rWBLyNBBAsTW+Z68ZXBOxn0bgTKs26XZO7xz3jJIqwYiN4h0TNSyKChDw08QyITVBRgy764xeyCU ic111t8GCFPMKagzjYyY1TMmNomwnziBWg1qc+IE0fjNSC7COibtG3nFKo3CKjywtk3JhUCAYbHe jXKnjvJRO7gFbunbOPeMsoCCj9T07tc2TW2v1qHpwpZYJv7a4qH0MiCPoQ/Szg5w9hwWi7aDvUxK lH0QHXf1wkbujZ5gp8n1xjggcxJdmpt4xg6oQ157Wa6zsX8g445gQYa9YRBhQQb3Any7xIrsoXw1 9R95FaDEylPi3/cpWTQBFTW6ZfKacFvw9aMIAU4B3Dz8JjIGivQz/TeHrUPKbQzeJO7h06prCmh5 Ha7/AJMgVGb1gFwHB+3xhBk88ZH1P5wQjyTrNLxgDA4G9f1g+TjjKtMdAdT+sjs++Qk9/wC/v3xk 315+P384NNZ8/v7vAsBvxMBziUPn3i9SDRXWPPOcz6Y64Hnxj3kaxCcBb+piVPLThQdO0zSKjXA0 NFrPecgugvx1i3kpZkRYTUwNULsccqNdHJvSqRzYXMH1YGhAAd/nGbATA6MAbK3ltFzQIwa/X1xd EqGGjhP4/jGhIjh8ayIIHVrBtvfW80QHIv0FzaWFnAnnGBKFSgeHTupiJTCIRHvV+ccJQCngDb1k NGbHnum/n84WAOJ7VsfvZ84B6EWNe7v4++CQzdRkV5+UMRWhJIDtONY3WEZvLWCPwmNSYSq+d6bx cqgVFUD4L7txAanaLoC8t/PeFUWl0CbPPOo47YHBdCskP/mViCTV0tJ9vnBxQQ7VLor9PnOPCgUm 4xjvn/mMDUk8Pov1/GCzIAWOmbvPesU5SCPMBR8hVXApE+V5f6v7vNsCDaqu+FicYMR2nRoeleK/ nEoldsVGw71iZUIJoHmF55wKNXgmrocbTILfeKSzn58esiboFJEkRfjEmFt4Q3xYy364CALHOnuH kDBxglYKbPNwx2xCrrvrxcQ20XkIjBl7PjAD8EXrafSZWwRRQu7f5+uFvWYHRR0utkcDLAunbTfQ 8+MCUUJKw/X74yPEWPh3CcNwSiKilbefvlJ8IF2RWPehj8Ykji6lF3PHP3y0XCgkG+3I74xtlJVr Vn9GMek5HRPnLwnk67cP5ccbfkG8W0IH06xiLE3xtwiIAnGciesODzL+MX2yn695Qheu8RIYct2e sgD47+MOWOc/L/uBy7538Z0Tz/OHIpk7VNXi9Zvx8fxhoeRnX7/Wb8gQvJ5xuwdJPGcuczDreda5 mdnvCp7u3LZqFfGApxNnvBNu50+MtRoCntcGDb7Zs+X+4FFsQoMpgcAfOBprpn04yGm3EinkmAsL oPzjkKup6/XI7V79YhMJYv0/6YwDbZeC7/5iJrR0jnTvIRWagnbqYglgheErPpvjNgif2L4/zJUg 5x2dcRxBqjscOyeNTjzlmZBXe+ia5w9CCh0eOPjeALnCAt7V6VcI2guxRnY8ODWFCmyD5a+2WbIA ukO9978YlCA1djkbldG8WGo66iIuiTWIHgEEqlrxe/xhMNJEopJo71g2yDS5Smicb94Ib8/A4LTn CluwRsNgPEPeMhwaioW6f3cxMpioChez/eOm6FOB442xmIPdqoqKnE9nfrNYQCA6A7uu86tLtQvY zR85WS1qIT3Zv6uSkFYWjk3S/bELjSL5OE56+pkuKHIPBNc6wtSipRNugmuHZ684jigRVUdK/e+j FBVg4cp/N4d54QlmAeJT43iaxNLaO6cfOTqEDEDejxzeMXKgJId+t7Jwc5dFgLU4FCfFwDahUSed v8w4Gi+17anrCxFQgg70JgiSGV3w7YfXEYkIUiA+NG/vkqA2Ag0477ft3kSvVch1wcdZPBQEmpCf c++To20Vqufebx5ppSr/ABhGHW4dXUfXFAxuoV5/z7YboXDR5bZ6cl67IngPPjv8YQBABVyMyd9H ia4bwEAxQw8XZnfi1fGDH4zk46wuFucgdzrKL++Mn8ZGT94wfOt4GiP2xUdTxp9YtjebhVv73mxL 9n1gTpOwz6uC9DaecfaMTv6ZeH98fXFT/LsJAR8OfLL44mSnXOG3gnbQb+mFB5XIhm4k9ZHPtlmj Hc8fswGmdjCEOhMa0Qux847tzs+8m6pT4wV/YEDw4JVF73a/plo2G9+MpUAaHnf/AHAyLBX2auIE k4F+X94gPAScj5x4TCS6Xff2wrQ5sNJ1x9cGulXgDnzvlMaqcxwLxWZrEBP1PHjX0wSq2Nc3bAvx g6AV4GV/GriK9kvH1oLNc4aQisb+V1HThaEBGibyNb1Zm0gJAEGtDOHVy2kXsHdkTiXIFe3VeQ5+ b9sXGgEQ/XK5sQ+HB2I+o696xgHKHABzV9j41hFqU+mRnZlD6NUDl0ff/Mg4cVvZHB9e/WRVgjae TXPZnfr4m5ul+S4RGArhso75xUg4MaPit7/fOI8yo2L4+ke+sb+grBE5dNnZhWYEIAne8L2JQa11 eetYoJA0Ap14vGzGTVVq47/vBBAUFYgZv5MkBPIgsm98m6/TNGTSAAs130+sKEMktILQbDvJXsDR wv5uz3hkYCnozlbgeoVj2KK+izWKkFkiCB6Z/P8AWVWAcQ67D566m8NNGFfqDTvni95yFGqFvL8a fjFQmBbI1y/YzSHAybHoDy4YBHsNHYw8GDoi9wos5jri/TEKCLb32PBzfUxtkMqA+043/WJrToet wUecEeBNIU9o84th5BQNftwiIX2D+jTgmbiAdPGQlBqjeCTLhwxYve3FaBWsEaBbIfv7rBTYffzP 38ZVOjSOatcnpP3xjDkQ6wUL43IBV4M4b9jIj/DgxI+HXnCJe4/xiznjvXvNK134+cmgBNO3z+fz lRqCef8An/ci7O4/fOQ4138YIp4xBRRPGEC+bs+uEo57c4aCrpMW3vJJO41mMABRj7xAF3y5N1Dx igkvPLTb4uJgfA+cIo+rgQeEX5yB4ZRyoBr88hNiIuAJgnS+E/64G0PK9T9caSNkb3iqIuxwQUga OYYBLxNx+e8bomojXGsibCBScRiX6ZBUXXQj/mQYdaNUP+5BOWTNyeGb5ceo0CPr9MVCUQGxxH53 /eCRCaEeXxrX7cK1YEEk1PbCNTRJwfPjxhJgAOF2ocecHcC1Gfh4JcIRsUCMVa4A+aGYbx57+dYS LgTSia6639sTKiW+rOP0xSLoRNJfjn3hZJfAnA2Tnxxxh2n1A8714wAp2hA1joe/36iREPM2BfR3 /eK2soMsTioPVxAwkDXwO3j+DWJdg0r6a8Nv5xCRCoFzwxKdb/jLRPCCuo6DDvOAwqeg2LPX5x08 JW7LJPu/ZyaWtata1G98R+MLhXSam9aPLe+/WBSsNih3tTTvz/mBhobpom+bzcI0UrA30N4upmrB sCrxdU44vLkSPleDmcJevjGXqxXaa2a3b/3Gz0rvuaKT3x1jBGkB02746kww+ohGOqXnb6awFv3B Vj6HWAjol1px43hmlWqHb4icN/nJAc5DoJKmuec2AXj3RIfeYz0QQpBPzNXBLhqpU1rRPH3wo6aS b1e374OnUCJ42U33ikwFVAj8d6uUVDRdsfnvGphCpPtPtgLACgXluILZTXOLnBU3lg++0U+mM+E3 SbyOUQ2SY0PM7ME7+4zbItGX8HC41WZjQWBgecqw+L1zg62utbyh7d6yMGL2YmuMM3f2fxncQfOv 3+sBUAJOOcE8wukv7/mNNLpev3/MRpkg/fHhxOKYRQx/GLGEPgxRzeDxgT2vHowPYG8mGTTv4xRm 6qHnBoRHBibiT1MkbQAcRU1Djz3gWTh8WJSsXbzXClJwylSebv8AZiy5AWebhCBs14YAaAUvj9uB bokThgundl5mt51Shf8AX0uKKaapUJxcow7mzkjBIVamq9v84UsGxZD198EDCFOxrnn6YVlAAdhm lHxR+ucjoFQ5Cd924boBW8JwJfa+TGJZEOKN7/l3gkdCMgy90+J+ckGxAFLmud9ZNHD9sDuO/wDM ccgM15Ep9dYA60oHO7Zs3+c17xMC0zr6v+5ByE0k7Pfj/MBjCADdfAWbpknygUG+d98c4oohDy5X 7RyzKm62nRgojAFoDljrA8nMZCDsV8XCEQSdf+nWACC7AScd83eMCaIQPE56lRwAOVjcJ3vScae8 E7zWVpTgMptyhBCFiE+ngDR3jS5fMIJZzzvCotNZQF4W737txAacYi9/TfD1jiQuGojhffMxAIZV Kb7XXWVhHEigXYXUhjV9qGN2Xfp9MQYTvZWU0icY02iks27433lbCTuU/Vs7xZ7gY8/R45zY72Bp NO3t2/jIwlJNUcg64/PjBbUK1i9cdROciiYiLVKDPv1j9pvuCjtvc+2CKxOK++sg2NQHgatuuMPy mjGx7D6XNKmoCJ53lECgIVoZFPpjX4Iuw1oxFBKITz9sAbdo8L4/GBDQiD7wCGzecPyP7/eAz6d/ GBv15zZN/twF+jOV8eftnLr5+uQRrrzk/nN6+cNCnj+saLNq8XBEJoXt6yUfjr4/f0xUsU+GYIxf +4qJX1zVZpy7ect5QADh6ay6xoVdMiijz6YrPgOS7d1MLLEd3x+zNU+AfeC3a6cWWzR/frj8QgSc n64uKAXXiZQwa18MVjOo+uNIrvllWSX6yXQBG+f1yHmwXwTvKQCo46xgahWJhQ4WJzEh/eOuxcr8 P7c1wiInQUPur9MaMkeTq9pv4csRiq7WPX8Y0LS7XlrxMCQWNbcbnHG/xiuQrpEq63r91gQTWHFX c8bPtgIbVJF6cz9uEG0oCioHAWdGKRqoWvxRi4WntkEEnX/mc5tksBRCPt+cTIgR6E+79cQiDoml k4bIfjChcDUCXWgb2et4FxTocjbx59fXCeAoCvgvnT9cJLMLtEYbnv8ArKkkgFQ3t0B3jKe9AULi w7Zic5aQNdEd/Kb/ALy2Aq9Fp0QE0a24o0aIaAi9cePWIXNiFWuNBPhuKmBoWxo8QfTIVQTTleE/ iY00Za2nBx4/zCRAh4fYSfTOgrAWz5+/zlcGtO+XFN1rnjWbHSsoL7peuMEQNOExzj3zhOLW3shX fInG/jCpAAtRUnLz5zjFHZoCvAm+D1igEaOWhaCHPPOFIcFApfIN8Yzt2SPL3jv2gpF1yMn1xoC3 yOFj9l/zESBsAraFdcamUmCyUhDLfnnBQRsat+3a4DGAFE/Oj4495MKtCkMF+T4wi2tSwi2HHGpk 4QjT4G54/nNBkVA46C4cSlNtnxfvg1wip4ZfpwYXtbAdh+uGUqUZq+XCu0APg5yRGrvnC4qj7/f2 ZdiMQ6uOfE8fTJyYOImvJyx2YI5Op8ZdfxlZPcuP8s3oPL24aLYJ59YlJ73+f374R0Nqe53++cbR fv8Avz+cMRbvx7zQ/wDXWfg/+JsD0OctsRB7lDj495t57DCTYxcebsX9+2QOIUmRtSrcBROdH3jF yFnwYik0D9cGpFE9+cgjBJhBVbEj84jF1UmbR4DGLOq0dY1kCLGIsmiHnBwynXXnf4wIoUoKQwk7 MBmjWXKAFjhdscAEdYL8NfW3FdpkTw9PrAqr4qvAxgkilQ81AfrjOEBQAV8/T4xA+IBzOZ9HXrFh /H4eGu9PreImVAEyv8xMQQDOYig66fvxg6kWkeXJzfPziFIC0RCSobNd4qWRQ2BsIJPGH5kCmuHm /tzXACEWseDzxzgpkjdsu9l/fjKwkqA72dcb/rIoqC8Hdmp5P3eDC1CuiPaj7zJlEQ8gc2edcuWY C7GrxrnwGH6BsQU7uwIOV0LUScA15ODWXFCAFauaz9c4KWI6b2Orxzv4zdHQWD6rZ4/jBNhQ7GE1 vp+MACGArdvMPw/f1kJASXi4vJgNzIFQ675ePzgKrZDgZo+7AVO0agm6XW5vCqwCzdZ5ccXEL2lj vw6n41hmOljL2Bxa4L3pTpOu+am8HHtD2DdR49YJ3SNkmmeeefWIZEIlxvj2zjLRSI1S9P4DCMKR VwXadchcrZBENs235c1DpDyc8HfOBQtUTaiS/jAffSdh7vE1jB+MvqHjEgiM6OHn6sWgiBrsNO78 mHwxtJROvtiYqK9id/xhNJUB4wi42b87yPm/cuI5XUTnBgN67MpKbu/7xLf2MHB4+XAqZs5qzofd fjOHJzhfgwIyATCosd/9wTvybcUkL+mIG3vk+n79sN3ZdGv39MXbZ3Pjr98YTtglfB1+/bHkwtYE qZLmvFk05IAEwdn2xSkDHIMl/OaJ5RfbJAEKuQV29eME6JsPrLSg4+sAOTABkV5GvbDSL3cNaiNz xgO1olcDWUNHxgL1BUB53/kxC+l9rvI7KVsPDr/3DNsPHnX/ADNxECx5GAEwMOh43iQXYoOsrXMH KWOAEwFdPT7axPe2i68y/aZChVK98sn7v3iNhKfM+E8pi7XqozTs64mJYrAHjZwJeGYdi0QFd5Hm TCDKloz5bs5d5JUQwUeeUfGUMEiLSBuExhoOjBeOnR89dYtBTUNp4cHnIULmB2BJyS5IbCKNV4Jz vG1Buhf4Ls+2QQkHppeteLrA8VPdAjq7Ob1i5BoQO4h1z2/XCjWrvopve+eM+fg5A3g+mCFjbbC9 pb1mwtwOw5HRs5xHUGhGl+dQ7xh9yHh4eu8esE0B21+7jt175ZtB/EwgnIm3jvXjJNal2CvoeePH xg5MkDg8UT9/luguwmrouzg+2AKkZiqN8+5PpiB00I0pZZx1iyFKEwa2T3xhdM4DLLq/L65DJSkc O2bD5P5wVwJCUd6stN/5k0Cgm0LU3vKYRgNFHfnnrXx4xEFA5dSc03pw7NjG93dK7OOMU+4Qzf8A 5owWJAhWkV57+vGCmbCj9j+mKhBobaLqzjwZxlq2r5bOs0l3Y1Dr+MoqhaV++TN3SV66/rBQkVon TDNsqRp84wTaovBgyNjhrXOHO+sYM2E55y9Jfn64bO9HWIPHOs7tzd+n9ZC6B34ZBsjY6+uIxd2c /TOOXzxgRItvX1/5nBfXV8fv6Ze5zf39/wAylPN/vAo/3nBolD24yPB4ZSSDR7cf0zr6YoVUDNfd X74yuFfyZd3SHx3g5K1vxmlSNPlnArdjGaMtIwsh3w016GPEbLI5fPGj7n/uRUaCfNc2dXejBuO0 ETrWsdjdAC9JhPabPnFQhAORt/1wkYSMPY1/bkWt3Df7xit+wRcgc/w4GJ2DtSbfjHauEbA2X+Ll GjTBSoeTOtARQTvnnFAYq0HsWd8ZLEHto9MetHnDCQQdYX5351kFy3DCyXvwh85fWVHcP/KI5zUO gOjl19/9xDlhah9NfvjJaYNu6PYm+HWVgAUSOuH078Y42yB05aD7+MioQ0nScx3uf3846xkQSEmt 7GfjDhQEr0Goo94YRgRuDidch4wAliPaQAjpveTwUJRRa+duFVSOQbdeOSfXIVBWqcukst48+MSN ClGtibn1xwVSI3j7+7B8CbdN3S9JjDO4OxeEJ8m5jJmUNilEl+MWLJowJV0cdftmSExtsQa0/R3X NfQdItPJOTpwNtKBKFnTrr3vGFNAGyVb9e/tmiAYooh3ecQSBaHRSnxswFawbsh837/TvJ5vsG67 3e/GCKVfST5fhxdhoGiOx+8xVWHVW2c29ZLlBG8h57p4wfOgXpDzb43w43LAK0Sdcrvr3iOoY01C ipvxqesSloK2zU3hsBErtt9Tr4y9FBTLpIb9bxMg4VO/1vIycAPK8/TZilwCtFj8/fCI4ANPGC6B LmcZWE6ff/f2ZCDb0fr9mWoA4T9/TAzC6Tm/v8ZQAKrBDDofvGE17mHHpdvgw3MleSGIyWIr3zgc VHhgEElDzj9ERII3AiJqeU/9/OSZBYXQ/v8AeDatp7L+/nEBS3bR9f3zgYnhAZff4xO3EveEAABw GbmWbXWGshyfP/wVt5eEF2an99461wxPnOyWGsEJ7Cp4/XETaI+rEfOb/fOW6HTximBhUEcBfvZf ODaaA/3iL6pI+t4arEadn64Q0AbXziGEkl71zjktpZf4yPThA9fu8KSatXN/9MSwG8887/3IAAoD tHsf3eNEGsXvuYALxFTXC+eMb3RKQYa1ueEwhtQLO02b6cYlBAJdedf35ysJoJu6V3zecJIQkTa7 v1rgMyNBx35WbNkx3PEyYx070ic+8gNyiY2onrnDcAi0rt1Tk3+TACacwafWx2YUACAgB8ePnCBa OBffWMTvtwCPPO98Y5ACoJb3T3qYkeQjCzTz9d43NRY0p45/XIDXeRHnS/cx5aF+yvDFU/PDTqT6 uVuLUhL04JgWgSlgnt3slwQgGqEC7rfmZTgkKRjignr8Y7wQkErw1fL5MZGsF3doDrm8/TKDa7QQ 9aNdb949yqoNnP1W5c5FaBH1ZHCMJBTV2nj/ALkI7AfT0+e/nDglaKdHBPj7GCwXNQbaIeIp84z6 KigdvDx3inHQRqD51ecN4Nk0QbxqTWLkxsabPHU3hNMFd0Z1PS4IIIU4bcs75MroqS0Jq3ntfnFK tQ4efduIUml+TjoJj0EVdfJx65mUmzqgor42ZCT2IErxPzgKbJh2XiXFdQUhF34zQbyb7Zx9zEcF OB3rL32xWfn85wPiZtoecoI+cjXx3iBwuNrd6ziWsHBT5RxFVXlX64EmYgXjB6q6rxlIZEUMEQYO I+v/ADEgxhn4/wCfjDQWLH33++sWjOKn69fjNpflXH7/AMx5wdZ+Oc6fKZuvP/wslKh+M3MtBzcN kPn9uEM2PH94cZw+2Tg2Q/vxm2nbr3+zEGMXXw6wkH5TxlDpX94lIL0PrFHyqAfzlAd2J7P24mwj wX3iJ6Ug62t2H5wAatB5/THdSVo8P7vAL3DZ5LPpu4+DIpTk0+5lipgBkR0H+4S0jb5cOv5x62iA W6f+YhQIKljgPOKsHqas2fz3gQhix3cCM9wMcWgr3kmn+N4nHJO8pbs67wiZrRX1G+O/rkLtUaL4 7A0d4RzCrIPIXjUcgTWU1iH34PtlLGxZsLvR446zS2igeXDnesLoZSoHIu3G/wAZxgqUHHurtYj/ AMySlaKj2o/hwBvQPgFf66xFulRTJ2R9OsCqLUOB1pacOTkraaVGv10uTKKJuCSbXjnjzl1KKAOO 4m/GbpLNgdHRwQ/OQDXdzjwy8c3BCbIaAG9hdOuPzkYMaV3G+Vet8YYpVFAaE3Hf35y5HW7wu+2u skcVh0dbbz5yeFVg2DTy5wK4N8hzo9evjFFDJIleafh9awKhV1+2zW7tpixZPUNBNK+pu9YTUCKV oq+OecmQdjAem/Y47VKQ6DKl41vNSRloUetXfPzjMoBQxPXD8+OMSQE1Tmg+Y9053ik4FYfZz88u nKVDymi+J5L6y+V7Tt39+8QlIRNrevRz8Yoc2U8BvRvfeQESKJHd+nGAGSZDy6/pMoYbuOLAvQQT zx/WSMsI+rju08sK8XpcmSBdn4xPXO+cK/fIRCazh4ESYM848MsXVO1wPHnxg1bS03iARi8zL3U8 PvEQB28Hbi3IGlJ1hIttV7waVIHt/GCnFeUh78fvjEUtcr5/f3jHfT5zrhuu/KdZt33MRMMaMeX9 YAkA7Ys5jB8sMopB+MSzkEXH08O8eFG8/vznjI5wjGBnyX/zAtpDt6wohBpM3jbk+v1yBwyD1f1x jSQ/Un/mCQip5H1jeVRYEZRrvn19sCM7Gws+n1xlEBo8ecY8tgV1rvrWKlFBNTQXY+cDa0AjNJFT y3IIKKMJd1++DUHWjp+uCCUJ22TmpzwY7desBLvmPGxwiUpwCOnvjXf8ZHtREWX6T6fXCKEqRkmt fJ/WDDAQnEPh0/jEwfcW3VhZ5TDQJBSA+zvfJP6y0tUdsvjttMEDmVaB64R73iiqCkUjYc/rWJA0 FXQ72JvbgwOBTiEEvmawHQ0ZgP1b7x0QNVdg9KPfvEIFhtc41KdX8ZuaNmQnDxvlwOqmMEodai3Y a6xvNYrSBpKv1xLBoB3XtHfjrDXVI6vRoQ5hcNQ0Bo1OdnmYQ4BUM2DyfBrNhQ8yU6X84hmoNnZn KWnnjAgUWBL7Xo/fWIRANyl8G8ud45dkisdJ+DPWAERQKcFAsdf8xYIAgSja+vK4e3eZXp7/ADly wH4I7D6yAANJw241rmYdC9VaR6ZMLAVoCM5epx1nJiAdt36V8T73BVGDQFdBb9Pq4GMQg0XnRNF/ vGpigI9kYSa/vH4Kbs9rr4MpJ2ByDD8bwhuVqa5/Pzmj6SI4fX0MazoERufXK9lAfjGTI3Zvuhzh EZezr4xVVavLhrl9u8F595vzOoZNQ2vlwGQTR3jUHUwt35ymcCB69ZdElkeJn+xcvcdB++O+qR+H x/OOMON3n1f3vIJGw7ny/veKX1ff7/7j0L6zjJqVfjEaWveXWNg2Nz6YcT4wqJKriF2QZ6w0Q0oV xGrQ7GAiMVRhunk384TbZs9tYOhsxj6/5gwqepl8vhiI80HneC2aG6esBTl4J+mAj5L72JSEQX6Z eTgje3XH5yFTtRf33iGIzTw0ecQlGkM3w/bHVugqpSKaPsY3OBB201LznkRGlZTjzzziaUqAcDp2 cORi5JFo5/iZEQ3rTG878bfdx2rFKOfI+jNOgBoAtidaDB2m0ejyTmcEwKmIglhNm4mFzNgeVUdu uJeMU9qoBvW+fY6+2sChkq0DRQ2dGQnLIEKe/X/d5KIAKE8nzD8uC0m0BBFry8piCYWKBFuLvf73 m50gmreBPvLljg2Kl2736cir7wVpV8P3WGxK8fo6Z1TrEFCICSwfhwV450BUd88yfnGuIgGlwdvg mKT0bBlN8mvD33nBCMUYRoX6d3WEgsUAvlrz6wRQBEpoHXlPP9YJWNII6U1Q+m/eOAloDegG13Zc EItRXGx677+rgg5DS3Cd/J33rAhR2K3/AH7ZuVA6RYnGnoE1mxGt6hOTezZlYSuV2XgF9/jFaJgq 19Xzg2GiKQ4Pb+uKVCjSRAUke+53j9ugFV+v6uAtvBNsom+dcP2wsMnBH1U/znAVE1Khy8/Uv1wK zKKKw8L1g2PYgJF1w36YC6YDl5bH5+5iJ0lE0GiZMDohODvNaV8DqcfxgmAR5cUP/cKMmnbhuV6f TI52T9mB9cKup1lEwX5xq5Tg73Md9dd4EeOXrNCa+bk+MgeuefrnDw2rwGGzIVHWv54wkCjU+mGw rFDl/f8AMKOz7X9/TPN2a+f3+sO3PAwZbt24NDi5cocMETCtemn2wFJoNEwR8RvBSSJgSDGAwCUl P84QkrpgQ9BNstUdh51ibm3GDuqpHomJlgLB4cpTkVduCkhFPswSU20TR+xwQUPh83HaEookWcYD 7Knxuf8AMV10TwFvGUugYKJENOI4wF3nizNXYF3Az7O/tg0gM6IkT8Y5ABKRPDq9n7y0LQqGq708 I/fE0UAJwOmJ++cA2ao3T5894NoSbCrU3PN36zsAKaB7Q11/OGSagtlvpr3x7xIurIoIDWh8H2xS GuIKSRLx19sRTUdYaZ1xwxda1AEIc3nC7AIOCNDVN3GI4aJoGrdeP6w+69OU7HUOD7mR417ENEl9 W/GIEWiXi9GbAoEoRU0CyzahDYkI8nM+mcqALz2ghvrrDVwQuV1D03/zKI3Vqnf+/wC4yba0aUHf 150c3FO0IGw3ghvnvjBruV0OCmt713lbTg8Ido1/5my1Sgd651vXn75EaRGM2Sj9MGdgdvotun6b wfagcjPfXL6w55DQcmxNfnrCWCEhPHep1gSQ0kQld16POUk0hBja8zynH9ZKAEKyHrn65AlIyNla dfbZMGlmooWOl+0+MKEMjpvOuJzOZjp4wbwWc+295uDYa9nnWMhFECw6cx4dP3y4GEhpG9eHnEUZ IRKL3v8AessO3dX2fGKEjZX7A1jpgF9XW83Tfa3MJ7UG/d/5lTtbzi39+cbaQ2ris1CTGFoIB5wI HXC9OFcQ6+szfBA7e8QtCoZHzjLQIKdY4wg0esKFVr85bpyh1gcLpGHWDzL/AAfv8YvL33/7g8H2 J+/vxiRegnL+v7Mbrt/BnMMJSLg6wLA5ci6HhgM01ec1i8NrAsqjMmAwBA8S4s8FfnJVGu0zkXku Ng6NfTApy7++BdbN4CwEinh7ySpB2nlwHon2wsJM2Hr1gLTRpeJ5we/RR5f/ADOV5x5cZqutl7ee PsYDTg9POBVyNRjJePrzh/JgMDjt+cpRewSamtvzziBcugmn9Zdmks6O33vnAqBKCstnM63iVrgW qhON73T64AxiBUyu9+sqCKWyk5pT3x6xqlY2c2hLrwTEEbYpsGhD1H85J3EdmJeNak85OWiQUd8v zhTaoC2+xrOtPjB70ow4eN61N+ecoMgRCB7i75PimczsgTacuHBLx9c5U8h0Tumu+/WIGxHFBtxH 64pMhEx6Qbt64/rFskEsq1yas543irJhN63wanH8/QfOkjwGwsWzebSHgLYuhKHq5pEgWqA4Rrvt +mCYw0sgIa4sdz3hKKgWxTX5uPFNUaaXi/Xh84h6vRKgiKwRdak8ZXJGDsl6348es1VYC0KLfJ/G V5wC9lPib4d/TJBoxB7h3OL3ihOG0l/KSvX/AJgGGQSUdbnrEPxdtbRDR1p2fzhpHBC7F5Dt517x QJRRmlfMDX5/OCpQQ7dOOi9/+4Y0AKb2Nj9T7YCxBg6CjOvHxj0c9UkL4e7jGigYvt6LijGUtw+o vjAKpWxfkXArh4E9Sid8fjODeg+ptmUxEa8nkxESWxPQP95Skk6Ot4YgVRPOt5Ugl8ZSjPeEhdA/ X7rApzi3b+8fjLD7+2PzOBPOVSK9eJhcAPFzXAVJkVq98YUEamyY9rwAZtJMryAD6uBDobvR+/3i iN8cPf4/d5wvv9/fnOFE43+P33iBw4B1vFr3nRx8HrDE4+CYJc0ocOlYVfjWaFClfnGyoIw9jgRz 5YxXixu3Azk6nb3vINBW0wVqbA+bhrggqvt/zBDOAZ84FKmlneIXAV9dfzgEO7fr/wCZpBtDw26/ jAOqnQNjxjqERw0KYID1/wCYmA07UNh8e8GIVkLKt1ff5xnZFKgW8fbBHskgFm2HoA1K7Q7iHVPz jVCxS4XbZyaxN/wI6P0fL6xCjtqWtdPPOzbjVdMEfIS01e+8kTQbcviG75ft12s2l5pbofH1wkir VkHZ5PHd3gF0NBBl1N+mEkY2gL86a9PrDbEHjSHiP1uGHIKkQ0K8a6+mEcVdTgP5/wDcmmJAU12p 84O4NhZHd5438Y+KtTjnsTjVc2alw0lDY+cKYC42P2TxkgeoEBs68cesiqchrx1xusj2xFI8O540 +uHKtELvpN7lwLoHRB5dtt4168ZQkk6eutDON7e8SWPDyLz76+3vDBAQge3Kmjbl8CWw5Aj74Pvi iAIYyo2l3++s08KDSU15e+F/zEyLIiFiDz9nnBoVSFHRvM9GVgiCg94OKXNZKHyHPTrGiVZiJTfP ++cexUcCn/sf5xEKMPJ48hvRiJkvkpd669decLhBQQHHDa6lxSMZoLnT74/GDurgCi3V6xgjJHBe VlO8iScSnI9PiYzGp4dF788Yge4SnBqYUsgbhePXzfrjo0BBrTzv6YIBuNOs1wReXE4x91LuGUwL br84CFB7MKCAPGgw+jkmBE0HI9YjVIYswQFVoxsMe3G77vH1wFg2rx98cAJaXWI2gui98ZEV5Xr4 xo6prrBCl86v7+mS5Dw/x++Mo2goDwfv9YdH2zr4wWepgRLmTF1AjjNaAGs2C1W3CQ3IH4xMVnA+ 2W4hJkkoAK+8Aqojy94EoiVr8YC+6XrF0lXIksIPebudFF6K/wDcuwQKb+OMKn/wxdUYvo3KpULT t5/vEgTpIfH5yzYaF04VDoeB+/3hWFDYcG/5iTaD5YuDUVHbgc5UC3BjZVvFef8Ac4kFp2Hb74fv hLkurE+GdtHBQaqlNiff39sQAIKJp8Tnlxj4k5azXrVwclYS2QvRvx9/WCJGFCFTue2sTJsK8txk ykZQnp2CvOwNZGxjRHj1mmvNwd4Cuxr4PPGBqQqqpujz8eOcTaEgkOiu7odb2ubYcl4inkTuU1nE LYXbS8U7/Ob7QCCQS+uet+Ps1Gh5HCjLWJoM4MDSHa2G/r9sG3BRQFNxRvx9zKUZQKb1q7TzvxkO mMJdpqa9L8ZFeoSNA8X447xEiUJgk+x19bkdwKHJanLt0HjDKA7UvXi90cTaRK1xZ3vidd5UKR0E efMnqYtSUEGk1d/EzTcLV464WT8PriOER2XpfpxjWipAenbd98YyIrwVyC6XBAakFJHEXj88OJIy kcEGzg6vWDQZbwnTtnn/AMcXrQiHKb4+C4TAWQIB5n2yLh5IJ7dJzCU+coa5pkC6N7rgACo2myeW +DrjE5bDDb5rqX/mHYGot6H4ZvNFdF04dyDrvNWDUioJo3+cNo5Kcia5viH0wdkDlrWuD6fjFSpz XiHjOdNHo3ETZv6rnfa64wfbDU7fjIhgavR4/feMJKo3i9PY4QwjsmG0dkXrK26ncGkRHdwCnlgf OPz2NLrEr+A6PWMVn2hkNOufGa2w3jlgLVx+VDpx9f3+s49/xiXA0ZGgJxznFgzDbcCNR/OK2S7s Pad086wMlgJkxYIOQpsS/Ljd2G09YFeUa8ayhvgrxvWLMo+0wqIbs+cIL2RfGbo8SnezBlUZt8YR IlX04/z7Y9RbQGl8uCAbufhlbQiHX74xISSjizo94dUOUXd7Pr/WFUhdSyvj75SlrsPfGlYOsl0h gU+pKjhDEsPqhkOeHfxhfdkBofL1NzGG8RCBNJp1rpyIWgYVlpE8jxrBCkYC19fveMRSj2Rh8a+n PeFVmqoFOj5o9uJeskSr64e32xKLCOgGIj5JhUy1k02an1xDZvZlJ72cVn/cRprqCCnOsVQQHgJR jrRqfXN3E3fEhNCcWY5gUqhgTfg5xxQ0E5zwl27ftgcVhAN3RAw15vOBaJBsgi7eOG/OJxvVnBTv S9X64m7aaZNtU5F8/GBBSg+prUffDcJtBViRD++HjBN4BUcma1s8HvEKJRu5JGG+V6xgxooJVi8S c6xGcbBkRz/cnxlnkWvhqbk3g13ECAovlZxmgqmzDd4dTq/VzrZLPxCG+c2JNY6O5qa+fbg1Su92 h0r6mLwHKgb2XeprjEjQsRDv39DCDGbu0prXvDNZISu1sp5XCGjSDX0a9XEMwEUtK6XeEOGx38Eu 9Hj640gm0CBHo13vJFAG02R1J9N+sBcsauxPg+d5DFGzs7lT4/nIdKjjrRxPcwlriLgMIVShFf13 ggJsVm6j/uRuMmn3z/xcvng6HWMGma6wflvNZhwrdYamu8nDgwNTgfWLj+bH9ttB45wgfxh7x3uf fLs3d94uWAVV1+847BjaPP7v84ihz8n7+3ETX5+P384+es5d501ioZ1iuFcq0s0ZDBhq+TeQhwbH 4xSgQt9mdgrb/WUo0Rv3xSPkPrEEVAH85BW6gjCFShlfGBpAJS8xxUHYLXe8HgjWvuOAUSjQ/vvK bBwhvU/7iIWx8XdwCoXvyJ+/fFmp+of1z7xWyGs13x+eMBBWLp+R9b/GE7FDlV3w9ZCrAAyKE+MB A7gCjZu3fHGEKR8S67Lzz+MjBqJ4A8Wjz85uj5Ds99Djp5yEtJbdj1s5cZEDJAHm0een9cJFgdo0 MBFkee8Q8M1CyP2ez4xVQJyUKdUHwtfi4XDFJQaOLzkwKCoExPuiF1cJs50AV26vz982hq2pJrje us5RqUOywm3hquSEaZDAWuy+WXCAQ9CmnO384qUAIlJysdTXBxcIoKyuqt0fX840O824rXliY9lJ UcK8eHP2yxCubW2aPzhYCwRwPBu9u3LnQtsDeNE1zjszSk3re1YfjDgJ2hqJZedDjrTqaNh9LVp9 sg15ORJN128YuKZ5Ro5+T+eM0dRDTfPd+phDZEqHKrqWZETbSGJmhHjbfjBdoES4odO9/TO0ygKl 5ID7O94abSRAnSAswbg6BeHkHXNA/rFGIYKNVtl0949URNbDvsGfHeLQJUBSD/dP3x2xE1yJ5XRw /TJIUhIY+F31gDdBKQKlcOucsq1EbX4v0XGLQQHb+TD6bcRQxRjo+N4ikAfJ8n2wypUScB8fvGGE h0e+7mkJA1PDKry+MkGg55ww+TnItiOJxlUiuHD1wb86xj9A+5yqJZVezbrnjKlwR7Ol+mJkpcHg yAZJUzjnn3nkzsWH31juqHs7ZFl41T5P37YTh2XuXX7+6xHHKyfXDzZcvOM01kc5MjvFqWMeZhjB Wv8Alh/KVmwjUhwi8Wz8ZU5IAwUOo79LhT0n6H/uJIEFp8uQDuyeyH/MN1i0TzifGJvxlkAGEdOC gsAE75f7xwkyg6n/AJhIoq1OvjKIob8nm4EACBs4Tf8A7h1liIt0/rHXBHiU3ftgOji7GmDv8Mbz EBRv/wAEyDTZzmnGveIA7SFI/T1C+sqaYaVHDt54y0E4AKutJ53mk2igvTi+hw+CDIYc7Xjf84FG G4mx3GejI2rRyC8mvX2xgu1O0DECvyYoS6UAZ8OL4v8AWCAdIgXaTjgPoYrYEJCcU+XAffNtNI6V iPf7cDkxGyGm1vjoyotWipJu6u/+cYBVAAB5uv3J9sti/KCMsdOjCboKOr2EHj4x0nCh2ut/z1eM e1C76gJN3XeThPbQelknOK0GkWj6qd8n84tKwjka4Re9cZyeIMQ19i9ZK8gpAtvH2+2cURSLRn4d 5WREguz8rvcOuMOlpaBj6ddkwEO4BIJyPP7cNoSK18uHJgiKWykDlT5XJ7mAQRYV8X684ld5vqaO xu6ayHjAU6bxDXHfrOzCQDhoO437XNXVp5Gh4Lr5zWXRoQE3fD+zAQLEiAlPDp0fpnNxR7I1qQvc cVycFLxdc19ZtxbVE7K+2sUBGFJS8O5i2MCkK77fZP7xsquU0Dyb66wPnTkbDn+MOde4cr3hEEDQ Hpr84hTgG3pmEiyGk6c2PN4x74JEyYQ+fjHArWzBJkDXAkG+3xiAPQF8J/maRFFd1qq+Axv59Drq /TGQSBsWEDwephycc85pa+eMvp7J2yx0d8/bK/Ocyn3x0Vvx9MS3+r64xD1/eUdOcOI8usFVVuNu ct5G1/AwWS3NYjQc9YhE2kfjF8EwwdfxcCVS38Z3ZVMQgIS4DTg/RMbEICPOVBZSh9YnYGpeHrAa QdhvrJRQOvS4ISaNeev7x8dzVDlwbOCjg2b+eZjkCUpwPH9OK2CQ7ve5nMIUDUXTfrrLJoi6Hnn3 xgrxBtZR8bdZqdjBR8PL9F15xuFCQUnjrwn5wJiBoqvFPj84C2veL528dY3fBG7W+qcYCMywXk6T nnrxhGlWzOmuzZ2d5awNAhTXk4d99OQhDAnI78ffNJhBLwPkvfPvAIIYNacRjTdD84EQXAXwh8m9 YdmBUaXdXyfxgorIsUCdSb/9zY8gS1i2j8YFgVS1Ef6/jAR3eOv+5vtRoi3evj6c3FWi5yPuHP8A 3EU7CilL4kJzzktVFiS3im+J+cbNEYjRfH3fxmyrlqu9HHn7d4VFhUXW7pep75MIFakBy1I63cKp NlUnfZ5xNANDZ9qfNuMyrZO3jgZ+37DVBEBs1KznjvEJDszVfANupTIachE+jsN4JEW7QUiXjRx/ uLY1jYt1vXOJERBJg36rocBCWCg3wInnf4xeKq2pXmRek6wvJsDUvQE94HcGQO+uTxrCCagVzvmO WgW6KpoWfUmDphhFF9/cwgkBksGcfxjnKXgK1zr7uCmpGgdSdYJFC2PPjn6YAsRQ+usqs2UHxkeR 6nGDZ5xCt9dYBdecEga09ZsCTjgwQOUU7xSk0Hpv7lD4xiwdkTE/9zXPV6wSKsJi1tOPveM1rvv6 5Tn+cXrz+/v1zVPJiTEo3THa8hv5zbi8aMgDbUMUtVauHFcdv/wwzh1ydshpigZs0PG8VWCaxI8q B6ayZNKNejAS9avq4ra0C375yIU0n5wo5q7uB2w3M36QFL3hamyJkTg+ka/d4/gkjw+fzkL2JQnJ auIXRADkMJRndmuO/POCRLGDiHnHHO2gt8z+fpnpKum1ffveFzU5Nm9fXv64haCCYgetc5ERp0pT f03/AFhKDLobg+eSubIBbUXnj6uZhPwVU15bj1TCPzJHZ7OHd5yi6x5eQu5X/MMkAH4bU5+p7ymk QgCCXvY2+Os0iAoD01z4X7YJFBBMnmg7Y4RaklH1A62X64VjgKAbN8+z7+sLQjqoosoOvcwi9pRq 3uVjv8GM3oShi61eb8axtTp2hSadfWYRWGw0gk4dJ/zFxN70A+/Bt/7hYQCICpLae8Z7Z9DTQvKr 9MQWUUdJ6I306jmsU9rmj+/lgVFTkAJtfj8YmBgC+SR56YzF1Jklu/I+3EqeofM04+3vKd5lhL0J +ciQFqj17HGng6xkOgCBHjycG/XWI71A6h9vQcuOqiinvefj/MGUscFBSW6sH1hVtw5m2HGn56+u KvKo0M7L9PzjNbEigw+HfWAiipwE+Y6b63iRJCoQTzvkvHrEsFARiPO348OOcUQQ5jsvJq5AQkXG gurNlmJrYSxO3/cMESaSr9f2YxgAPISTU5MKN4EAhONn1wayUkd+f4y6iUEDnWSjZNPid+cQ2061 hcHSc/Pxh0nm4Fn05zXObjpiKRHD2EyO142rhtXfwGK88+5ke+ON5QRrgHFRSu377ytBdYDHfULj Lr93g2T7fv7xioj1+/1+M1R1+/v2zjMmmKhrOMeMIE7wgXf+GI6EpEeciR2IYQRBV97xxKQQTziw Tf0GBgLefRgiGPL2ftzRariebgNEYseTGL34xHTUM8zr85UOV4esbqYCJ/GLdicOEMYQIAVq/txm nSA6/vBwTdHyc385Q7VYGPBf4xFUfI+P9YdMHq98TvWBPRWrI/X4PzhgIbYfAI9c8ZWF33eH+fH3 y/yLB2STn3pMabBNNEpOcB417woFRQiQNQkHHWIfU+X7tGrrvL17Xg6xsV7XQyUxSUJA0LZzymXT thK2hCCaH9sD2FKGb37nGBKkmhSaPHY9Y9hh2Dtt8oil3kUwGA9pva643kZPmRCBo3zeLvHt9Uim IPKPrrOeIKCoD9qdrgKLtybzX9wQGU7x41gbBCI8aDBw4F0ugivT6ZpF+2GDhzVyEmRRurZlLLW6 8lnLjS2GFKUEu7Kl+MBKnuLKrrsVfprAK2IXpFAL5FwEBfqSZD2cU5clrdBj2vsLu8vg4Q6+aRY0 XXFxgwhPUci75iH38469BSdTz8pgIDkR0OxXpw2RgtFNcE6vjeQ+4DopwaTdMOqGKIbXbr8YIkNE LSvCP79sBzWSNBOWVvdv/MVHFCVBsa/Je+cFVrCNwa71YbCZsIqjlxKBjkieheHSvwUyyC7X6PP7 MugtqKkWBf8AuspZ4CGpR2vowCsCqmMXX2uS9YKAKiGv5cAUwE46B+eDC6iNPHNwGVg0p7wwaM15 /big9zKggeFxoGV0bxSBE5HApxdr3kE4pR5+MRxg3PLgcBA4DOYatx9zj9mbwPMdY7p/eKjJ3/eH K9vjCcd/+YJkLR3/AMwXrIp+/v2zkbcVnWQJF3z7xIBm+cJjmj/40ILWfxjuHIvvNQrsU/fNzQUT T7wJHLXJ6NsVcavGQeJ/zJpIOvPP+YICAwg+XARW254/RxhB2rXTrWaGG9UeHCqCKG3lE3ftmoHI Q66LgY4Ckde/ziJA/HXBgzQZBBy016xgARGXOuvtvBCzs8kZHrhy0aAWxsb1hAYQUMo+vObOeVIM jvXvAc7CAJCb1Tme8STz7Am9XCZDiCwk774mAu0B7SKlD7d41GLARJddHLr/AHI1qKpqAXa3QH2w AzQxilB5o7w+KnXCIMnJGXaSDSpXjmmXqNQOyPnfCdZqOBfN0OdPi5CzIIwJ2+dBiR25ShIZd8DA i9xQ7AzZAfQxiJjYelHrXTLJ5AF1CPXDj5MK7QdUHhPP+4ApoeArFx5W8ZDPIXelrrVTfa4hLayR 2Bw8XftiNYSNB9O9vtzlpMm/o+Otd9YxiCEF2o3d1+uaFYgwPHTk6w0G5LAgU+prrxnDXwMm6KaR T85YCuGohW+pv+si4YCHXwHwXENSAIBTi8efrmsqD2q3RN779Ze3BroJ51zsMZpl0F1sNfXfONIL UN4HITvf64tIemgR6o9z+cDrzQCgibOdYEZUK5qcem/zjWikgCMePG5MTCoBVRPrZzPpgkrSkNrx t+gmJtiYf+iTLU7No4B4PGBwDwU8PHvDlQVCo3Vn0xoIQxN1f/e8Qwmwup0OSFheRtuEsktKeckp dyeBnremscwl1DDEnCD4xiKASxucOdh8YE+gamGQJDQeMAzineCFbdnGH0W950/HOQtOLhpiet4Q lQEe+M4A9uvpgjTQNjzgCv8Ai/f5zVo4Lz9cCTN5hcjvA3hpctETlz1no9XAh0BvzvAlK6b8OOC0 VrwJgNSoXXOAx5bMCtyFMXL6D9soY9ZTFS5Edz8ZpgolfOCEgJ8v7coeYIHR1hFCAk88/wAYUBho +/OWI1WHif8AM4R1hnEfJk/YNVF7yeO85cICTRo4+q46GPYKM+TnjAphNHYpLePA5yrIBDbPfx9s njKYaAwWBvFOE3/W8mTAvJ8t+h0usUIAR1CTnxdfbNQmyqFPn38YDhUI9mqF+nONsANFo9gvfM+u BicrQean8NPeQPAw5hoOON035+cJADLxHoH/AKYIy0X3Dw2gD6ySCKjUbI747zfFRRraLtLyvnzi 8MKAFJ3t+l94iRsAUcdtmEO8MKvCO9k7POSgQQ8IerY9acVLkUO3ng2d79Yg9ApnLemGbTFWpvy7 947yFNrRWS/DvCNdqFadH4/jDUQCCL21fLxhDAuvsiOjjCyQ70vruG+365aZJUV1Ldz+eM55FVhN LtkySJAmgJ7raX84wTsaX3XX+XB0lrblRIlnX2xzwQE+RfZviuJVXYdMnbfH4cdBVEk8O3e/9wJq muyseki3EkGhD2HPIO+P4x0SBopNuXbNLjK3bl2LyUZP+c4QYlBTE5dnHGKyujQhW8uut40CEI2d Q3Hn840LwKNT6L1MnTgChRr1+cajsiG9ZZAA7JwnjDCRKlPzjEoCQH4ZIspG9fGKKdty8O1+MqA1 VXiZXJW+heslmq0wOFfvgpes3xfphKdzrrOatbXNp1z39cNR+eMPaaf7wZqAaI5wkUCqb1rEAQc/ X/mIVdGusu+jRO3WH13iR+3GcjxmqfGbTAXK0Y9tbF+mNYCbYZM29mRcDo/vvKPAYRFk5ubAWCec URrqej9cgssV+f3WAk6i/PeCEh3WeuMZLSm3zghMEU/H85Ge66dmMLKQSNG8QlgVBJ/zjFOKHam0 Jr984dARKHDnDQUiIXz4wjpSxCHPPvFA9Qa+d4xC7gSB659X6Yo8tRCiNHnljhToHwT3KTZlxldk gvHfnWjAOBSARyYvojHGorICbJKAcHPODCI8gG67vB1/mMkLCATnc+z1zgRpBURupL9P/cjB1Lpp AL97hUcikBHYL6/Ob6ApuB3339pgQUZCSCYjdeMumhqT6Cm7y894ddrAN3vn54wEYEPg3t9rOd4Q mAI73zfrlMn0CkUXr4DWVsF2CgHk+eZnV8YRvRW+vnEMhYDbXT24+cWEku8avO8IiRs6Lzq9WfbJ OZEQPkDd4EglURLEldc4MGdJKlRm/RzgokRCIvguuOMQGZqJscab5504+20DwHDu3x9sew1YSMvV r9+rg/CIDs1O/bhN7jwb2d9HWaFUSrsL5ZqZxCArAmtBHW3+fqC51t1Fa27Y/wA4mFJEHKmt/sxF IAaGXwHz9OcEwQPAB6F40/u8j1FFQonrt+QyUEwK6ebvx5wQVehsa0KcG3HKgapWXweMOrHNANbD 384daiABuucECSlDW3vj64hjQ2LoU6xpVhtrBYCKUBxsaQl6X3nv+nFJtP2bwCGjccYRHZtfOIK6 7wCn9Y4Wai4MQ8IWun+8hafLBEcd8XzhrtXXbkHFT184eZ9sDOX68+MjQLfJPGLT39P39+M3vhxG 38//AAQmBr1gbMGmESTazAtEKo4gl2o5Qgptf4wBXnRHCDNgm+80DjOcO9YkxGthwPOEDOSHX7rA ALwHq4gMBEHz+uIIUil67/vIHxNvZMp9WJ5whC9s4+WBQbJjuvRnM0FjcnB/OMAReq8P1TxmgIBW mhgourjXHr/fOMKUIoVw69f7imQJElUNk9riKUFvF311vB1kxJOT3Yf5g2k6irK3rfH1ytqC5Xch rZMObR0JXmYR+frjCID2DpKCDyZXeNLYPkawNBG6laJp5WYIewCxa2FJ4yUpFDoD4NXFQujhAvKn H5wNfgqdJDJr84LwK17Qqu5784gPAIQCTfJzrv7YrO0EKhP8/Obls0m1mmfR58mPYQIrL6h4n3xj WxoO7541w4vJ5bkbv36webAg2Vho7qY8KGJtFujE2kmHniiDWjPrrG5yBn3EPHWVzqhCIkYta7MS 1PuESb5Hf3wKVbjefet/HvEujSn1BftxgQEobA+B9v0wAEg2EPXc++UcTkPwOu3z84iiyckCnELd mJCXAgdHk32bw0mLmb0l98384gQipyDA0cMD64KmANk1p8/vGTARdkVYVvtH09YkDZS3HbfZMShB RFn19phmpqdUX8b+cSYFJA8eta2YjnjRVePI14yzIgpOzjy5JCAALals17xrSZoHD+hjHNKaa33g acQF8ZOAMW66xKeR6MgILBvr8fusqQLXlt+/xgDs0N84Kg46w1fjN/RCJjVaSv8AmOGo95Fo4wmT 8ZFVfdy0g5c9ZHENvGBzdfOOuu/39+cTW/yYG78b7/e81q/T9/e8hwwvR/8AKQfjDlhkU3GO7sPn BXA7MPSa0usAWzoPrEADqSPgMLBk7eTIt2Drz3lRqpE8iZIXC+jhagez99ZaIQFecsReEr3MIuit Oyav8ZaSTNdYUnctr9WaGQmm/bJUFND261lsBED4O/3jEIqXkVWsQR1CEAMLflzXOWjie3n0ZTiw VLAT/uQAJMRQbq5ygTsPPa+cKlXbKrro9H5wobGHeHw3XT9cVQDaqD7u+3ELoqUP2fjrLUiFCI+U P05/3JbQQOFN33vldY1e5RQPp2+cDwoxsVTy1w6+mXAxAhSrtfejr64VANgIJyKNwEJIeAfINj68 8HWSCK2B3b1e9n6ZQHRUjhtadb+cIoRStJ3fWJ3L0ZCa/nvIEY4ArZ/p4ywoACV2aN+0+mMWqDAO G09Jz3lTFPAWkgnhfzktKit8jvurLgACCk2896/Hj6ZMgSUcV3PXrIzd+ETyLxz/AMyWrQC45jvj 695Iaw2K28kd825zRIRXf5YDbLaLTuXfIQ6xdW3BqBWXWS8KgK2icW07yyglWkhyu5zcSQmHYvgC 7+PWPbHIoGeKt0n94pBSpHv9pvIotzQOhvV/d4DRiQtr3qXZrF2wFqaePnjLojXacN3RHv3niRqe SLSs7xcUvACb0vv8YmmIm6QeJ56yOyYmjX+8fbAHnK7u3/rJI2AR3M2FNBeRr/phfaDWGkMVUkWv tPxk+n0xU0DV0ObqLgK+wYtA72rFF6grbiJCga+cPz9dYQa40xwhYLZn84p1qtOt3FIB3Ax3rhfT 9cTstBv1xZ7cG1rL5rGE+cgGyOG+cMmo4n76/GItTzT4/ftgFSJEMo6SW4f/AEMKK3+eK/1MWP3X Hgq5qwtEsWdYVGkbmGPDNcNy+otiHDg2gE/X1xSFoEnUx26BEMCgsXWuN4cWqOucEWAskwvLSFJ3 +uOjnkDFOklILP8AcdEdPwftwfm3Qbef7x01Nmr/AOsGEQbdr1frcKy2VZ9O80qnhwGn/mMsCAXy FcBT0Wq5S/TIBTtAVmzmcTfOAYkmpuh0z31MhFIAZL9d+CmDQCrSAqv24HvFpQFEEXd70usrNxKE /BeDESR4tJ0bdYoVJE9Fv/nObQ0VTTsAhoesEIkVERU2SdfOMjo0Crs1Jvly+s5K2sjSa5nGsaiE C0Oom++2sRsjUCHk2HO3HmI0AEDeuu+PGDIKJofQRPzgSk8BDe9fWOc/xYxy6b5crBqaUEWvPdnO Iw2RJL009uJCa0V4cl+OMLsZ64aD+X8Z5tBut+zfP840FVJvtLNHWKqU0tZx/wCsdAHIBaD8HfvA 46M2CeT7/jKmIALycsmp9P4weLVAYbokP/HEEqEpNOvG/wDuCJaXS0TZeNyhvEIWgFKFmiTQ9TA6 vTk572/H53kagRaUH3PgywJCaSpuPeLCmquBNMPp+XAkcY2ycvJPrialMOg6dHcxq8qcAfR6sceb ujYw0OvH8mTCgFLxrj4n1x6GUQrSb606wrpLrZPZPn7ZMVuBYXv+ciNXlb9X51h2G4UJ6xqkxbPC s/GCgps15z/qjDcE30wHj7GX5+xh/wAzKc/Yztxf+exXn7bNc1+IwBp9hiiqPsZrkfozbfxM3Xd5 jA27/hn/AJBnl+2xWi48iM0zX8cFwfwMH/jgH+Rn/hGT/wA8EUD6Z6X2z/xs9L7Z6X2z0vtnp/bP S+2K9PtnpfbP/GzTJ+2ev9sDIDPW+2elnq/bPU+2CRH2zXIz0s9b7Z6TPWZ6zPUY+Ez0mbeC5NqP pnufbPd+xn6R/wDap/72f+tn/r5/7+f+vn/r4/8A3nmP/wA5T/3mf+8z/wBZj/1n/wAEv/8AE5x3 /r5/7WP/AEMv/pl/9Mry/fPm/fPr++T7yff/AMIz0ZFveevHjOsbSCNvS95//9k=