Говорят, что в саду поселили отца людей, 
но не дали ему никаких человечьих дел - 
потому он однажды решил поклониться Змею. 
Говорят, что на яблоне спал изначальный враг 
и гораздо нежнее касались ветвей ветра - 
это после поклона они стали биться злее. 

Говорят, что и солнце светило куда бледней, 
чем теперь, когда стало повсюду полно людей, 
и что не было в небе угрозы для наших жизней. 
Говорят, не горели, не падали облака, 
и никто не страдал от внезапных и злых атак, 
что они не висели над нами так страшно низко. 

Говорят... да о многом потерянном говорят, 
пока нам вместо пресной воды достается яд, 
пока снова пустыня пытается стать началом; 
и бушуют моря, и белеет седой песок, 
и поют серафимы - сплетение голосов, - 
и уходят фрегаты с покинутого причала... 

...и приятно послушать - о дереве, об огне, 
обо всем, чего нам не увидеть уже вполне, 
обо всем, что случалось до битвы с багровым небом. 
Говорят, что в саду поселили отца людей, 
но не дали ему никаких человечьих дел - 
а иначе он, может, отцом бы для нас и не был. 

Шестикрылые твари бросаются сверху-вниз; 
до меня долетает прохладный соленый бриз - 
вместе с ним расползается боль по открытым ранам. 
Чьи-то когти впиваются прямо в мое плечо, 
и становится сразу пронзительно горячо, 
но я все же возьму себя в руки и снова встану. 

Пусть пылают во тьме рукояти моих мечей, 
пусть виднеются кости сквозь дыры в моем плече, 
пусть меня ненавидит создатель отца и сада - 
я пустынную землю до края пересеку, 
я найду сотворившего где-нибудь наверху... 
и, наверно, не выдержу тяжести его взгляда. 

Говорят, что в саду поселили отца людей, 
но не дали ему никаких человечьих дел - 
потому он однажды решил поклониться Змею. 
Его яблоня все еще здесь; на коре - следы 
на века поглотившей построенный мир беды. 
Я смотрю на нее, но, по мне, виноград вкуснее.