Как болит душа, когда растет... Иногда, поздней ночью я возвращался из Беляево на такси - ехал от своей любви. Неслись вокруг огни спящего города, медленно перемещались силуэты далеких громад. Огоньки приборной панели перед молчащим таксистом и музыка, музыка рвали душу... Она просто росла, моя душа, стремительно вымахивала, как подросток у которого все впереди.
В октябре того года я как-то завез ИЕ к себе на квартиру. Вместо важного разговора я заставил ее прочитать рассказ про три скрипки. Она была удивлена и совершенно не готова к такому повороту событий. Сейчас было бы интересно откровенно поговорить с ней на эту тему. Думаю, что от того вечера и той ночи у нее осталось (если осталось хоть что-то) впечатление бестолковой, глупой и грустной затеи. Она решила уехать, я вышел ее провожать и честно пытался поймать такси. Но кем-то был выставлен запрет, и мы вернулись на квартиру. Она говорила, что ровно в семь утра ей нужно быть в Беляево. Чтобы собраться, привести себя в порядок и идти на занятия в школу. Что она думала на самом деле, я могу только догадываться.
Я очень трепетно любил ее и даже простым прикосновением боялся обидеть; про все остальное я просто молчу. Она осталась спать в моей комнате, а я ушел в другую, завалился на кровать, мельком подумал, что месяц назад мы с Болгаркой тоже спали порознь, подумал: "Похоже, это входит у меня в привычку", - и заснул спокойным сном. В пять утра я проснулся, умылся, попил чаю, собирая разбегающиеся мысли и... зашел к Ней в комнату. В комнате горел ночник, и она сразу открыла глаза, мы встретились взглядами. Вокруг стояла тишина, глухую осеннюю ночь прочеркивали изредка машины на Варшавке за окном. Я заметил, что на спинке стула висит ее юбка... она спала в блузке... какое у нее замкнутое лицо... Я присел на край постели, представил ее ножки укрытые одеялом, представил...
- Пора вставать, - сказал я после того, как долго сидел неподвижно и смотрел на нее, - пол шестого уже.
После этого я поднялся с постели и ушел на кухню. Она быстро собралась, и мы оба вышли в темноту осени и нашей молодости. В троллейбусе была давка, я пытался ограждать свою любовь от людей, но нас все равно толкали. Ровно в семь утра я сказал ей "до свидания" у дверей общежития. На этом наша сексуальная связь закончилась.
08.10.80 Сердце - как комок мармелада в груди - сладковатая и липкая боль. Три дня беспросыпного пьянства и истеричного желания зажать, потушить голос сердца, заставить его замолчать. Бесполезно. Все мысли, абсолютно все только о ней. Ясно, что забыть уже невозможно. Я - в капкане. Я смеялся и говорил, что веду охоту на крупного зверя: или я его, или он - меня. И когда я зарывал капкан, его челюсти мертвой хваткой стиснули руку, стиснули сердце. Отвертки нет, и не открываются такие капканы отверткой.
В квартире чисто и уютно, много музыки, много света, в вазах киснут цветы. Жизнь моя - полная чаша, сердце мое полно любовью, я ненавистен сам себе, расслабленный и безвольный целыми днями просто сижу у телефона и жду звонка.
Звонка скорее всего не будет.
Звонок был, я схватил трубку, она звонит мне! - Приезжай скорее, я ждал твоего звонка, я тебя жду, - кричал я. И она вдруг согласилась, а IQ у меня высокий и реакция быстрая...
- Кто это звонит, - спросил я, и голос мой изменился.
- Это Лена, - ответил похожий, но уже испуганный голос.
- Какая Лена? - спросил я.
Она назвала фамилию. Это была одна из знакомых А3. Он ею восхищался (он восхищался всеми своими подругами), но ему дали отлуп. И вот эта Лена где-то нашла мой телефон и позвонила, и сразу согласилась приехать...
- Извини, Лена, - сказал я равнодушно, - я жду звонка другой девушки, извини, я ошибся.
Да разве это можно назвать намеком! Это же УКАЗАТЕЛЬ с огромными надписями и стрелами, перед которым стоит слепой от ракообразной любви студент. Ванька любит Маньку, Манька любит Женьку, а Женька любит Ваньку. Сексуальную ориентацию и половую принадлежность Женьки я сознательно опускаю. Прекрасная кольцевая композиция в духе Владимира Владимировича!
Опять остановимся и подумаем немного о жизни. Вот дорога, которую я уже прошел. Могла она быть иной? Конечно. Какой? Сознание, булькая, идет ко дну и цепочка пузырьков перед глазами, и темнеет вода, и сильная рука старшего брата цепляет меня за майку и выволакивает на поверхность... Там было сильное течение, я мог утонуть.
Владимир Владимирович Набоков, великий русский и английский... Его жизнь и его творчество стоят выше того, что успели сделать русские писатели. Так должно быть, потому что он - последний из старых русских, принявший эстафетную палочку у Толстого и сумевший выиграть несколько секунд на своей дистанции. Могла его жизнь быть иной?
[3 ноября, Астапово.] Ночь была тяжелая. Лежал в жару два дня. 2-го приехал Чертков. Говорят, что Софья Андреевна. В ночь приехал Сережа, очень тронул меня. Нынче, 3-го, Никитин, Таня, потом Гольденвейзер и Иван Иванович. Вот и план мой. Faiscequedoit, adv...(Прим.1)
И все на благо и другим и, главное, мне.
...я простодушно спросил родителей, которые как раз приехали в Берлин из Мюнхена или Милана, и отец деловито зашуршал немецкой газетой, только что им развернутой, и ответил по-английски, начиная - по-видимому длинное - объяснение интонацией, "мнимой цитаты", при помощи которой он любил разгоняться в речах: "Это, мой друг, всего лишь одна из абсурдных комбинаций в природе - вроде того, как связаны между собой смущение и зардевшиеся щеки, горе и красные глаза, shame and blushes, grief and red eyes... Tolstoi vient de mourir", - вдруг перебил он самого себя другим, ошеломленным голосом, обращаясь к моей матери, тут же сидевшей у вечерней лампы. "Да что ты", - удрученно и тихо воскликнула она, соединив руки, и затем прибавила: "Пора домой", - точно смерть Толстого была предвестником каких-то апокалиптических бед.