Начал я с того, что просто перестал ходить на занятия в тот момент, когда груз хвостов превысил естественную плавучесть студента. Я очень много писал, роман съедал уйму времени. Главный герой начинал жить своей жизнью, второстепенный его друг разрастался и выходил на первую роль. Месяцы, годы работы были впереди, выдуманная жизнь становилась равна реальной, и в романе я имел счастливую любовь. Работа позволяла забыть, что история с ИЕ продолжается... да, все действительно было очень плохо.
В конце семестра я оформил академический отпуск. Защитой от армии мне послужили тридцать три моих болезни. Я превратился в классического тунеядца. Родители продолжали снабжать меня деньгами и пребывали в счастливой уверенности, что их умный сын успешно заканчивает четвертый курс.
Я "простил" ИЕ (думаю, что к тому времени она уже отлеталась) и снова начал встречаться с ней, а также в компаниях с ее лучшей подругой Болгаркой. Лето восьмидесятого года в Москве проходило под знаком Олимпиады. Ходили анекдоты про парикмахера Брежнева, ходили слухи про Афган, ходили по улицам беспечные студенты; кто в галошах, кто налево...
Болгарка влюбилась в меня. Она была настоящей Женщиной, и очень красивой, а ИЕ элементарно затмевала ее перед мужиками. История повторялась, плоскость симметрии второго порядка делила нас крестом: Кешка, ИЕ, плюс Болгарка и я.
Где-то в середине июля Бесстрашный позвал меня в водный поход. ИЕ в это время в Москве отсутствовала и я согласился. У Бесстрашного был трехместный "Салют", тяжелый как кила. Третьим членом экипажа мы взяли Болгарку. Как это получилось я забыл, наверное, она пошла из-за меня. Бесстрашный за год до того был в Карелии с профессиональными туристами, и это ему так понравилось, что он решил повторить маршрут "Топозеро - Кузема".
Поход наш удался на славу. Были приключения, были подвиги. Вместо Куземы мы попали на Воньгу и долго удивлялись - как сильно изменилось русло. Лето было очень теплым и однажды ночью я оставил двух Б-Б ночевать в палатке, а сам устроился в спальном мешке на высокой каменной плите, которую за вечер чуть-чуть нагрел костер. Это была лучшая ночевка на природе за всю мою жизнь. С вечера я заготовил огромное количество дров, разложил поленницы по длине всей своей плиты и ночью только спихивал их потихоньку, друг за дружкой вниз. Языки пламени поднимались вровень с глазами, чистое тепло костра, отражаясь от нависших вокруг скал, согревало меня, и белая ночь стояла вокруг. Тишина, обездвиженная ночью природа и пунктирный, очень нежный, едва слышный треск костра внизу.
Утром упал туман, который я видел один раз в жизни. Перед глазами летали хорошо различимые точечки-крошечки воды, и я наблюдал воочию их хаотическое подергивание от ударов молекул воздуха - отзвук мирового движения. Рука, вытянутая вперед, исчезала на расстоянии двадцати сантиметров, увеличивалась до страшных размеров и растворялась.
Потом мы вернулись в Москву, Бесстрашный в моей памяти растворился, и мы остались с Болгаркой одинокими сторонами треугольника. Биссектриса - это такая ИЕ, которая бегает по углам и делит их пополам? - Сложный вопрос.
В танцевальном зале, после дискотеки, около огромных окон я начал рассказывать настоящей Женщине о своей любви к ИЕ. В танцзале было пусто, темнело. Женщина прекрасно держалась, но ей было больно, я знаю. Потом я запер танцзал и повез ее к себе на квартиру. Там началось вино, поцелуи, уговоры, раздевание... Она лежала рядом со мной совершенно обнаженная, на мне еще оставался последний оплот целомудрия - трусы. Я начал снимать свой оплот, и она сказала мне искренне, шепотом, какие-то слова. Она как бы спросила: "Ты любишь меня?" И я психанул, слава Богу, я психанул! Я молча вернул на место оплот, молча поднялся, перелез через нее и ушел в другую комнату, повалился на кровать. Еще раз полыхнуло во мне последнее чувство прикосновения к горячему телу, еще раз прозвенело в голове "нас не жалели", и я ответил сам себе грубым матом, и все стало сном.
Утро стерлось из памяти, но через несколько дней Болгарка рассказала мне, что на следующий день ей в метро стало плохо - она потеряла сознание. Она просила меня ответить на ее вопрос, своим рассказом, своими прекрасными глазами, но я молчал. Это довольно грустная история, хотя я до сих пор рад тому, что не воспользовался слабостью любви. Все пройдет, - сказал я ей, - и ты будешь счастлива, просто так получилось. Такая вот развилка. А может, только подумал и промолчал.
Любое дело начатое энтузиастом - дело темное. Иначе, откуда же взяться энтузиазму? Так случилось и на этот раз.
В комнате 601 общежития, известного под именем "Коммуна" царил чудовищный хаос. Жильцы поработали на совесть и теперь мирно спали. Уже вернулись из лагерей выпускники, все выпили и поели, уже спели "коричневую пуговку", и колоритный студент пятого курса Леонид Музыкантов сорвал голос песней "Я потомок хана Мамая". Все, казалось, уже позади. Тихий утренний сон... Только став студентом человек начинает относиться ко сну как к великому и почти недостижимому удовольствию.
На улице стоял сентябрь. Целыми днями шли дожди, и хотя занятия в институте уже начались, но сегодня на них никто из обитателей комнаты не пошел. Не было настроения. Сладко сопели на кроватях студенты Музыкантов и Макин, беспокойно ворочался под одеялом вечный студент Хрущев, мучаясь похмельем. Молчала "ночлежка" на полу - два матраца и три новеньких лейтенанта на них. Ничто еще не предвещало событий.
Открылась дверь, и в комнату... нет, так писать нельзя. Дверь действительно открывалась свободно, но зайти было невозможно. Потому что пола в комнате не существовало. Вернее, он был скрыт горой вещей, ящиков, рассыпанных книжек, спящих тел, пепельниц, мусора... Оставались стулья и кровати, но на них тоже что-то было навалено, рассыпано, стояло, лежало, висело, моталось... У человека в дверях не возникло и тени сомнения, он, ступая куда попало, бесстрашно пересек комнату и наклонился над спящим Макиным.
Это был Клетчатый.
- Андрей! Андрей!
- Угу, - вяло произнес Андрей.
- Ты в Карелию идешь со мной?
После некоторого молчания под одеялом захихикал вечный студент Хрущев. Его всегда умиляла манера Вовочки - так звали Клетчатого - переходить от раздумий к делу настолько быстро, что второе опережало первое.
- Иду, - излишне твердо сказал Андрей.
- Вставай, в магазин надо идти.
Никто не проснулся, пока они собирались, обсуждали что покупать, искали сумки и, наконец, ушли. Только Хрущ, притворяясь спящим, мучительно, желчно завидовал им. Как же ему хотелось в Карелию! Он был там только один раз, в прошлом году с Клетчатым, но заболел этим спокойным и диким краем на всю жизнь. В сутолоке Москвы, в карусели зачетов, в душном и шумном воздухе столицы сколько раз он вспоминал озера, на которых эхо не смолкало по полминуты, сколько раз он мысленно сидел у костра под соснами, и сколько раз вспоминал, как они с Вовочкой прошли непроходимый порог Собачий...
Но в Карелию было нельзя. Никак нельзя. Висели хвосты по ОПП и английскому, а с начала занятий он прогулял уже столько, что еще три недели стали бы последней соломинкой. Многострадальный хребет Хруща точно знал сколько он способен унести.
- Кони, известное дело - сволочи, - мрачно произнес Хрущ и, подумав, крикнул, - Музыкант!
- М-а? - раздалось с соседней кровати.
- Эти гады в Карелию собрались.
На полу поднялась растрепанная голова лейтенанта запаса по кличке Ловкий.
- Клетчатый приходил? - спросил он.
- Я не могу, Хрущ, - сонно сказал Музыкант. Подумавши и проснувшись, добавил:
- Никак не могу.
- Вот я тоже не могу.
- А я, наверное, пойду, - сказал Ловкий, садясь посреди ночлежки и стаскивая одеяло со спящего народа.
Музыкантов долго считал что-то про себя и, наконец, сказал:
- Нет, Хрущ, я не могу.
- Охо-хо, - ответил ему на это Хрущ и отбросил одеяло. Впереди был коммунизм. Лекция по научному коммунизму.
Только Хрущ не смеется, он уставился в огонь и мысли его далеко-далеко.
- А вот, знаете, - говорит он очнувшись, - вся человеческая жизнь похожа на порог.
- У Хруща опять пьяные сентенции, - отзывается Макин в темноте.
...Вот вы помните Вяккер? Озеро, тихая заводь - это детство. Первый язычок, первый слив, первая стоячка - это отрочество, переходный, так сказать, возраст...
...Весло у переднего гнется, а байда почти стоит... и вот, дошли, подпор! Байда прокручивается и - вперед! Берег мелькает. Теперь уже скоро ТО. Право! Право!! Право!!! И все-таки не выгребаешь и гнилая эта гряда с кокетливой вешкой уже под носом. Шхххырк! Сидим. Весло гнется все сильнее, переткнуть нельзя, развернет. Байда сгибает весло, накреняется. Вода хлещет, срывает фартуки, льется на колени. Задний орет: "Держу, пока держу!", передний тыкается веслом, но оно уходит в воду, камень не зацепить. На этой гряде получаешь точный ответ: чего ты значишь в жизни. Не дай Бог задний не удержит. Разворот, удар, оверкиль, и если не смерть, то травмы - сто процентов. Все это проносится в одно мгновение. "Откренись вправо!" - орет передний. Риск большой, байда и так уже балансирует на грани, но надо, надо... "Куда?!" - орет задний. Очень опасно. Вот мгновение, когда решается судьба: или-или. А вот и гнилой камень на котором сидим. Весло на него, налегли, шпангоут всмятку, отвратительный скрежет по камню... Ура! Берега поехали назад. Идем, милый, едем!
Все. Слой пены на воде, тихо, спокойно. Воды в байдарке - под завяз. Скорее к берегу, а то занырнем. Прошли мы Его с одной небольшой, непринципиальной дырой.
...И когда мокрое брюхо перевернутой байды уже смотрит в небо, и ты бежишь по тропинке к костру долгие километры, вдруг неожиданно приходит злоба на самого себя: ну зачем тебе это нужно? Ведь на волосок были, на полволоска! Сказано: по большой воде непроходим, ясно сказано. Зачем полезли? Зачем. Чайники чертовы.
...Так, или примерно так подумал Хрущ. Помолчал немного, вздохнул и, ни к кому не обращаясь, сказал:
- Кони - известное дело - сволочи.
Прошла Московская Олимпиада, кончилось лето, начались занятия в институте. Я был по-прежнему выброшен из жизни, жил на квартире, жил своей любовью, которая вернулась в Москву после каникул, жил своим выдуманным романом. Но что-то изменилось внутри меня, только сейчас, рассказывая, я понимаю это. Тогда же...
Струны души были перетянуты и визжали уже базарными тембрами, ушла легкость, ушло веселье. Все труднее и труднее становилось оправдывать, рационализировать свое поведение, а ИЕ по- прежнему держала меня про запас.
И все-таки я шел! Хреново шел, прямо надо сказать, как контуженый таракан, но - шел! Я ждал ответа от ИЕ, ждал прямых слов или-или. Время останавливалось, искаженное восприятие схватывало пробегающих мимо веселых студентов, вяло переключалось на дискотечные заботы и световое оборудование, потом все гасло под водкой. Включался новый день, длился, снова гас вместе с Веркой и водкой...
...Культорг разбегался и подпрыгивал на целый метр, со всей силы, плашмя падал на грязный пол и катился колбасой. Когда пьяные друзья пытались его поднять, говорил томно: "Оставьте меня, я хочу еще покататься..." Диск-жокей сидел за пультом и спал, ткнувшись мордой в коммутацию. Какая-то девица с профессиональным танцевальным образованием, как собака на блоке, бегала, кружась между четырьмя колоннами в зале...
Изредка наступали просветления, я становился самим собой. Я поднимал голову, ясно видел все, что происходит вокруг, понимал, что надо терпеть - скоро придет новое дыхание, новая жизнь. Это было очень трудно - взрослеть.
В одно из таких просветлений я одним махом написал "Маленькие сказки о больших чувствах" под которыми могу подписаться и сегодня: