Атмосфера ЦНИИТа периода расцвета застоя... С одной стороны, обычная, слегка блатная больница, с другой - сложный организм из пациентов, "тонких, сильно чувствующих людей" и врачей, для которых эти люди - предметы труда.
Мой новый лечащий врач - назовем ее МА - была женщиной средних лет, кандидатом наук. Говорила она мало, но каждая сказанная ею фраза навсегда западала в иссохшую душу пациента.
- Я Вас уверяю: через три года Вы забудете, что болели туберкулезом.
Это была правда.
- Болезнь, в конце концов - это путь к здоровью.
Браво!
- Заведующая отделением сказала, что, поскольку Вам есть где ночевать, Вы можете считать себя выписанным.
Ну-у...
Мы - "сильно чувствующие люди" - были хуже детей. Мы квасили до смертельных доз, мы курили, зная, что шутки уже кончились, мы гуляли налево и направо до полного изнеможения - ночи было мало. Болезнь - это истерика жизни, вот что я вам скажу. А затем, уже на краю, прибегали к врачам и скулили: "Спаси..."
...Вечером того дня, когда меня приняло лоно ЦНИИТа, я вышел после ужина погулять. Стояли прекрасные летние сумерки, и чисто подметенные аллеи уходили в неизвестные еще для меня дали. Какие-то люди небольшими компаниями сидели на парковых скамейках и вели задушевные беседы. Все существо мое было наполнено ожиданием, и ожидание это давало надежду. Я прошел по центральной аллее и сел на пустующую скамейку. Постепенно пришла тишина и глубинное течение жизни стало ощутимым как ночной ветер.
Рядом зашуршали кусты, и очень симпатичная девушка повалилась задницей на скамейку рядом со мной.
- Привет!
- Привет, - сказал я.
- Скучаешь?
- А ты что, на разведку пришла?
В ту пору одна из моих Юнговских персон усвоила насмешливо-наглый тон общения с девушками. Если добавить сюда еще абсолютно бескостный и ехидный мой язык, то получалась (я думаю) уникальная смесь целомудрия, заумности и похабщины, которая в некоторых случаях действовала.
Мы разговорились, и я рассказал, каким ветром меня занесло в их контору.
- А у тебя что? - спросил я в свою очередь. - И зовут тебя как?
- А зовут меня Т, - весело ответила она, - я из третьей терапии, там все у нас с пятками лежат.
И я примолк, ощутив дыхание другой жизни, с запахом тлена, с запахом изо рта. В третьей терапии лежали хроники, в основном молодые. Много лет подряд они долгие месяцы проводили в своих, ставших вторым домом, палатах. Они лечились, но продолжали болеть. У них устанавливались свои коллективы - вынужденных приятельских отношений.
А я был первичник, у меня еще было три дороги, как у Ивана-дурака: либо полное выздоровление и выписка, либо перевод в третью терапию и хронический процесс, либо перевод в хирургию и операция на легких.
Все это я узнал потом, а тогда в воздухе повисла откровенная пауза, которая совершенно неожиданно разрешилась классической песней от входных ворот сада:
- Шумел камыш! Дере-вья гну-лись! - пел очень сильный женский голос, - и ночка тем-на-ая была... Одна возлюблен-а-а-а-ая пара...
И голос поднялся:
- Всю ночь... гуляла... До утра! - удивительно по красоте и открытости чувства.
- Валька напоролась, - сказала моя новая подруга Т, - певица классическая до болезни была. Потом по кабакам пела.
28.11.76 ...в палате номер 6 никого нет, один я сижу на кровати, держу на коленях тетрадку и пишу. На высокой березе, которую я уже много месяцев наблюдаю в окне, сидят две здоровенные вороны. Вид у них независимый и доброжелательный. Ветер сильно качает березу, и ворона довольным движением поднимает крылья - хранит равновесие.
Через сорок минут обед, потом мне нужно отпрашиваться и идти на платформу, где меня ждут... Завтра я весь день буду спать, понедельник пройдет, наступит вторник... Снова зарядка, душ, до следующего воскресения. На тумбочке лежит записка: "Ф.И.О. 2т/о через 48 часов п/т 29/XI 1976", - завтра сдавать кровь после туберкулина. Я привык сдавать кровь не удивляясь и не удивляться своему спокойствию. Человек ко всему привыкает.
Из головы не выходят кусочки из этой тетрадки, которые я только что перечитал. Я там очень много кричал о нервах, о своем страшном спокойствии и прочих своих достоинствах и достижениях. Боюсь, что этим я просто прикрывал их отсутствие. Почему-то я вижу себя в то время этаким задерганным заморышем, который многозначительно пытается изобразить нечто.
Настоящие черты характера никогда не заявляют о себе во всеуслышание - только тогда они настоящие. В этом, Серега, до чего ты сейчас дошел, очень много всяких неожиданностей, здесь есть над чем подумать.
29.11.76 ...настроение ни в жопу, а все из-за того, что вовремя не сообразил. В субботу в 3-ю палату вернулись ночевать двое косых в дым, их засекли. Но этого мало - один из них ночью обосрался, завязал постель в узел и сбежал из больницы. Я мог бы сообразить, что даром это не пройдет и будут приняты крутые меры. Но не сообразил и залетел под горячую руку.
Проспал весь тихий час, потом провожали АК. Было очень хорошо и очень грустно, по крайней мере мне. После ужина пошел гулять. Пришел к 3-й терапии, посмотрел - в 14 палате как всегда девки плясали - задирали ноги. У них сегодня у кого-то день рождения. Я почему-то не заглянул, а вместо этого пошел на платформу и уехал в Москву, было 7 часов вечера. Прошел пешком весь проспект Калинина туда и обратно. В деловой спешке как-то забываешь о своих заботах и спешишь как все люди. Немного грустно и почему-то представляешь, что все идущие навстречу очень довольны жизнью. Счастливые и спокойные они вышли на пару часиков пробежаться перед сном. Глупо и завидно.
По радио поют песню "Одинокая гармонь", вся палата в сборе, сейчас погасят свет.
Через какое-то время мы сошлись с моей новой подругой Т. Она сама сделала первые шаги к сближению и вскоре я стал завсегдатаем в коллективе их 14-й палаты. Моя подруга была бы очень красива, как и показалось мне при первой встрече в сумерках, но ее лицо, только лишь лицо, портил странный дефект кожи - нечто труднопередаваемое. А мне было уже наплевать - я осуществлял принцип "чем хуже - тем лучше", я уже знал, что состояние болезни есть состояние уродства души, и вылечить болезнь - значит исправить уродство. Я хотел опуститься пониже, зачерпнуть дерьма побольше, вымазаться в нем как следует и забыть о самой возможности болезни, стряхнуть ее с себя, избавиться от нее навсегда.
Это правда, хотя совершенно очевидна и другая часть происходившего со мной - хотелось. На петтинг я шел, как на митинг, на работу - как на праздник.
Все было для меня в новинку: поиски места, где можно присесть, первые, малозначащие слова, таинственные закоулки женского белья, ощущение горячего тела под руками и обязательные поцелуи, от которых умирало желание.
В первый раз мы засиделись с Т далеко за полночь, я проводил ее до центрального корпуса и мы расстались. К своему корпусу я шел почти в полной темноте, раздираемый на части внутренней борьбой. Тело хотело одного, да еще как хотело, а душа совсем иного, сложного. Все эти противоречия моментально стерлись перед закрытыми дверями корпуса.
Правила в ЦНИИТе были строгие - хочешь гулять - заранее напиши заявление. А так в десять часов вечера дверь запиралась на замок, и любой опоздавший автоматически становился нарушителем режима. Я посидел на лавочке перед входом, вспомнил, что Эдик рассказывал о пожарной лестнице, поднялся и пошел на подвиг.
Корпус 2-й терапии имел в плане форму самолета, наше отделение находилось в фюзеляже и стабилизаторе на четвертом этаже. Я обошел крыло и, спотыкаясь на кучах строительного мусора, добрался до подножия подвига. Посчитав окна я убедился, что лестница выходит на процедурный кабинет. Долго стоял я там и менжевался. А потом подпрыгнул и с видом нашкодившего кота полез по лестнице вверх. Высоты я боялся всегда, но руки крепко цеплялись за перекладины, ноги ставились уверенно, и я постепенно перестал слышать звуки земли, потом шелест деревьев...
На высоте пятнадцати метров вдоль всего четвертого этажа проходил карниз. Он был узким, совсем узким, моя ступня боком умещалась на нем, но пятка немного свешивалась. Одну ногу я поставил на карниз, другую оставил на лестнице. Одной рукой я намертво вцепился в уголок лестницы, а другой дотянулся до подоконника процедурной и повис, раскорячившись между небом и землей. Окно процедурного кабинета было полуоткрыто, я засунул, насколько мог, туда голову и увидел, что на кушетке спит медсестра. Это была Татьяна - старая дева, а это значило, что дорога через процедурную закрыта навсегда.
Было два пути: вернуться или пойти дальше.
Тут мы с вами совершенно удивительным образом подходим к проблеме выбора, которая всегда стоит перед человеком. - Кто выбирает? - спрошу я вас. - Ну кто? Я, что ли? Эрик Берн, например, уверяет, что человек, избравший путь "пройдемся по карнизу" - покойник. Сложный это вопрос - выбор. Оставим дискуссии на потом и вернемся под крышу второй терапии. Вторую ногу я перенес на карниз и долго умащивал ее там, затем оторвал руку от лестницы и ухватился за подоконник. Привыкнув понемногу к своему новому положению, я дотянулся одной рукой до подоконника следующего кабинета, уцепился за него и, продвигаясь мелкими шажочками, оказался у окна операционного бокса. Окно было закрыто. Я повторил финт, но окно раздевалки тоже было закрыто. Дальше карниз шел вдоль длинной глухой стены, и там, вдалеке, уютно светилось узкое открытое окно мужского туалета. Это было уже слишком.
Но и возвращаться назад было опасно! И бесперспективно!
Я вышел на пустую стену по карнизу, но левую руку долго еще не мог отцепить от последнего подоконника. Потом ноги стали уставать, опасность нарастала, и я отцепился. И пошел потихоньку, очень аккуратно переставляя ноги, очень аккуратно продвигая тело и очень остро ощущая ладонями теплую шершавую и равнодушную стену. Черт! Пустоту за спиной я чувствую и сейчас. А вы?
Потом правая рука дотронулась до подоконника туалета и пальцы сразу ухватились за надежную опору. Еще несколько шагов, и я перегнулся, вдохнул и влез в окно.
13.07.77 Вчера приехали с рыбалки. Необыкновенно здорово было. Ездили всемером. Приехали на место, которое Сашка сразу окрестил как "гнило болото". Но песок был, купаться было можно, и все стало хорошо.
Уже ночью все повылазили из палаток и стали кипятить и хлестать чай. Я схватил полную горсть сахара, пару пряников, здоровую кружку и, отойдя в сторону, уставился в костер - пил чай и ни о чем не думал. Потом, как-то неожиданно, пришла мысль, что вот, пожалуй, я и счастлив. Я был очень спокоен и очень счастлив - тем, что пока здоров, тем, что впереди более-менее ясная перспектива, тем, что ночная свежесть борется со свитером и костром за мое грешное тело, тем, что между мной и спальным мешком стоит всего лишь кружка горячего чаю... короче, был счастлив. Интересно: сосредоточиться и сказать: "Мне очень, очень плохо", - пара пустяков, но очень трудно заметить, что сейчас тебе хорошо.
...Потихоньку опустошались кружки, затихали охи и вздохи, и толпа повалила спать. Пошел и я. В палатке нас было пятеро молодых, пошли похабные частушки, лирические песни, смех до поросячьего визга и анекдоты. Проснулся я в восемь утра, на рыбалку не пошел, а пошел по берегу, голый и веселый, протирая пухлые со сна глаза и сладко зевая. Сделал зарядку, промчался по песку и плюхнулся в воду.
Много было хорошего в тот день. Мы нашли на берегу дырявую лодку и полчаса плавали на ней с Сашкой, пока не затонули на глубине в полтора метра. Потом искали эту лодку, нашли, и снова мотались на ней по Волге, борясь с течением, ветром и прочими опасностями, подстерегающими всех моряков мира.
Да что там одна эта рыбалка! Я вот сижу сейчас дома в полной чистоте, и все вокруг услаждает меня: чистый письменный стол, яркий свет лампы, тишина, которую лишь подчеркивает наша аппаратура, вполголоса вполне сносно прозванивающая высокие и не заваливающая низкие. Пройдет незаметно отведенное мне время и, как знать, может быть совсем скоро я буду с болью вспоминать эти дни, полные спокойной радости, а может... Кто может знать свое завтра?
Все лето наши отношения с Т углублялись и осенью дошли до развязки. Развязка, она же случка, произошла на ее квартире, в небольшом подмосковном городе, от которого до ЦНИИТа было рукой подать. Развязкой я назову духовную часть наших встреч, а случка была началом моей и ее сексуальной жизни.
И она и я были девственны, но со второго раза наши встречи превратились в сексуальный труд, потому что Т обнаружила удивительную, уникальную страстность, связанную то ли с ее болезнью, то ли с татарской кровью, то ли еще с чем, а я всю жизнь был очень упорным человеком в вопросах, которые интересовали меня своей новизной. И мы трудились вовсю. Всю ночь Т орала и теряла сознание, а я вспоминал, изобретал и испытывал различные ситуации, скажем так. Честное слово, это просто смешно.
Через несколько лет в компании с близкими друзьями мы завели разговор на тему "сколько". Были мы совершенно пьяны и поэтому совершенно откровенны. Пришло мое время, и я рассказал:
- Мужики, вот первая баба у меня была - финиш просто - сознание аж теряла. Так вот - я точно не помню сколько - но! Не меньше четырнадцати, точно.
Мужики весело хохотали, и слова "не помню точно, но не меньше четырнадцати" стали нарицательными. А это почти правда.
Смотрю я сейчас на своего кузена той поры, качаю головой и молчу. В этой моей связи отсутствовало даже простое физиологическое наслаждение, его забивали мысли о последовательности действий, об их количестве и своевременности. Какая уж тут, в жопу, душа! А душу перекашивало от боли.
Утреннее пробуждение было тяжелым. По звону будильника я просыпался первым и смотрел на свою подругу. Ее спящее лицо было некрасивым. Я опускал глаза и видел прекрасное и неутомимое ее тело, тело-совершенство. Я поворачивался на другой бок и включал старую радиолу, она называлась "Ригонда". В гулком ящике возникали утренние голоса дикторов. А в душе возникала пустота, в душе возникало отвращение ко всему испытанному ночью и ненависть к однокомнатной квартире на первом этаже. Стены окружали меня и хотели оставить в себе, замкнуть навсегда. За спиной просыпалась подруга, которая плакала и говорила: "Разреши мне остаться с тобой, не уходи. Разреши, я хочу быть с тобой..." А что я мог ей дать, кроме четырнадцати раз? Что? Равнодушие или отвращение? Смешно, очень смешно.
Однажды, уже перед выпиской, я привычно лез вверх по пожарной лестнице. Времени было два часа ночи. На третьем этаже я остановился. В послеоперационной палате горел невидимый ночник, и я скорее угадал, чем увидел, человека на специальной кровати. Весь опутанный проводами, дренажами и капельницами он лежал и смотрел на меня. Мы обменялись взглядами: я - почти здоровый, лезущий спать от баб, и он - разрезанный и сшитый, совсем слабый. Невидимая связь возникла между нами, мы почувствовали ее. Я показал рукой - держись, мол - и полез дальше, а он остался. На карнизе, в большом глухом простенке я потерял равновесие и несколько мгновений качался на носочках, не чувствуя руками стены. Потом я поймал равновесие и дошел до окна туалета. Потом на ватных ногах прошел в палату, сел на заскрипевшую койку и долго унимал бившееся в глотке сердце.
13.12.76 ...короче, пришел я совсем выдохнутый. Пожрал и сел резать тетрадку учета наркотиков для Гали. Последние недели не покидает ощущение дикой тоски, видимо, уже сильно устал. Пора закругляться, как-никак я болею уже 8 месяцев и 13 дней.
Очень надоела слабость: мне сейчас делают туберкулин и дают препараты. Только посвященный знает, что это такое. Внезапная одышка, головокружение, дикие кошмары - это еще ничего по сравнению с унизительной физической слабостью. Игры в футбол меня хватает на 5-7 минут, дальше - муки дистрофика.
Очень хочется почувствовать "тонус" - как мышцы слушаются, а дыхания не замечаешь. Еще, очень интересно, совершенно не интересуют девицы. Вообще, ко всему какое-то тупое безразличие. Привлекают только дела, которые отвлекают от мыслей: футбол, преферанс, пожалуй, еще водка. Никогда не думал, что могу "пить с тоски", был уверен, что и у других это только поза. Но ведь раз перетерпишь, перебродишь по коридору весь вечер, другой раз, а затем, из двух зол - водки и пустоты - водка станет меньшим. И даже это можно перетерпеть, но ведь не десять раз, а там - лишь бы повод. Вот так, скорей отсюда.
27.11.77 ...прошло уже очень много времени, с 11 сентября я живу на квартире, и я почти уже забыл свое путешествие в царство чахотки. Может быть, меня зимой выставят во второй команде на первенство Москвы, то есть, я буду играть - привилегия здорового человека...
29.12.77 ...последняя запись в прошлом году сделана 13 декабря, тогда я еще был в больнице и жестоко хандрил. 29-го я ничего не записывал, но этот день я помню.
Весь предыдущий день я маялся - завтра выписка! Потом, по традиции, после тихого часа мы с мужиками сожрали четыре бутылки водки и всю оставшуюся икру, и я услышал напутствия всякого рода. Вечером я уехал к Т.
30-го утром началась комедия с подарками - мыло, хрусталь, цветы, шоколад... Потом чувство - "Неужели?", - и я плюнул в сторону главного корпуса и с расстановкой сказал: "Будь ты проклят".
А вот сейчас все по другому. Вчера я сдал последний зачет и первый экзамен. И чувствовал себя необыкновенно спокойно и хорошо. Сейчас соберу чемодан и лягу спать, а завтра утром - домой.
Наверное, это и есть счастье - просто покой и прочное положение. Я представляю себя на экране телевизора - Сергей-76 смотрит как Сергей-77 сдает экзамен, провожает друзей, идет отсыпаться в Коммуну. 77-й счастлив, он живет.
Никогда нельзя забывать ни о чем.
06.01.78 Каждый человек хочет счастья, и каждый пытается как-то найти его. Каждый на что-то ставит и в чем-то видит свой выигрыш. Чем больше ставка - тем больше риск, но и больше выигрыш - таков закон игры. Я играю в жизнь, и ставка моя необычайно велика - фактически все, кроме жизни.
Но вот парадокс: я буду считать себя выигравшим, если не думая смогу поставить и ее на карту ради выигрыша...
Но ни слова больше.
Какое слово вместо точек? Оно при мне, оно не произнесено, оно - моя тайна. Только человек чувствующий вместе со мной, не задумываясь, скажет его.
Так, после выписки из больницы и возобновления учебы, в моей жизни постепенно возник мотив счастья. Абсолютного счастья. Мотив нужный, но очень опасный. Мотив, на котором зациклились многие хорошие люди. Остановились, а потом или завалились набок, или сдохли на месте, или пошли назад...
Ребенок во мне постоянно выбегает вперед, машет руками, высовывает язык - всеми силами привлекает к себе внимание, подпрыгивает и кричит:
- А я знаю! А я знаю!
- Да, - говорю я ему, - только успокойся, пожалуйста. Тише.
Очень трудно справиться с желанием выхватить блистательные аналогии, сопоставить таинственные явления жизни, раскочегарить интеллект и выдать ответ. Простой, как правда.
- Сложные задачи не имеют простых решений, - говорю я себе. - Я выбрал самую сложную задачу, значит, ответ на нее будет самым сложным из всех возможных ответов. Значит, даже зная ответ, понять его будет трудно. Порядок же, как вычислили знаменитые немецкие ученые, освобождает мысль.