18.04.76 Хохмит новый мужик, "работяга". Пробухался, и сейчас его охватило знакомое мне настроение, когда чувствуешь, что язык снова начал слушаться и голова ясная. Правда, сейчас он переборщил, стало надуманно.
Уже 18-е. Рисую папки для медсестер. "8-2, N, палата 5". Сам себе удивляюсь - делаю как на выставку. Наверное, с подтекстом: "Хоть что-нибудь останется".
Весна бродит в крови. С улицы тащит дымом - субботник. Вспоминается рыбалка, холодное утро, обжигающий чай из ледяной кружки - и дым в глаза.
- Ну, что, Серега-друг? Как жизнь?
- Да ничего, слушай.
- Плохо бывает иногда?
- Спрашиваешь. Сам не знаешь?
- Да нет, ты ответь.
- Ну ладно, у меня все нормально.
- Вот это - другой разговор!
Давай так, помнишь, совсем маленьким ты читал Макаренко и тебя страшно заел вопрос: а что, если заниматься самовоспитанием?
Так вот, мой маленький брат, ты был очень хитрым даже в молодости. Ты тогда был прав, просто тебе было непонятно, что это не каждому под силу. А сейчас у меня силенок как одних, так и других прибавилось, попробуем. Так, ровное, хорошее, в меру веселое, оптимистичное настроение. Не надо этих деловых разговоров. Ровно, весело, вот, поймал: главное - ровно, спокойно.
В этом пассаже мне особенно нравятся два слова подряд: "да - нет". Точная иллюстрация к Буриданову ослу. Так и хочется крикнуть: "Да жри ты!" Или еще лучше: "Да иди ты!"
23.04.76 У Ленчика - сын, вес - 3600. Удивительно, я здорово обрадовался, а Леха то ли не подает вида, то ли очень устал, то ли скорбит по утраченной свободе.
Хорошая мысль пришла сегодня вечером. Если тебе осталось жить ровно два года, и ты спокойно думаешь и говоришь о дне смерти - это еще не мужество. Но если ты должен умереть сегодня вечером, а весь день ты весел и смешишь девушек, а когда остается час - ты не суетишься, не смотришь на часы, а спокойно рассказываешь анекдот про Микки, и все смеются - ты молодец, ты обладаешь одной из лучших черт человека - мужеством. Мне нужно быть таким. И я им буду. БУДУ.
...вот и с этой тетрадкой я не откровенен. Здесь все так, внешне, поверхностно; кто возьмет - не уловит меня, не сможет, не хватит фактов. Никто до конца не знает, кто я есть. ОЕ пытается смотреть мне в глаза честными глазками и хочет, чтобы я ответил ей тем же.
Эх, Серега, найти бы мне Ее, которой я смогу рассказать о себе, или которой не надо будет ничего рассказывать - ведь я еще могу измениться полностью. Смогу, но только в случае, если я найду Ее... Умом я понимаю, что наши мужики правы - я еще молодой - и от этого все. Как я им ответил? "Ну ведь бывает счастливая любовь?" Да, бывает, и я верю в нее. Верить в нее - право моей молодости.
Человек не умирает пока надеется.
Человек может встретить любовь пока верит в нее? Нет, нет и нет. Человек может встретить любовь. И - все.
Серега, весна в крови? Любовь, любовь... Может быть. Мне всего восемнадцать. Как я выражаюсь после кашля? - "Зае... чахотка". Ну зачем мне чахотка? Смешно даже. А ведь я не верю в нее, просто смирился.
На майские праздники ко мне приехал в гости брат. Мы с ним очень хорошо погуляли несколько дней, после чего я сообщил ему о своей болезни и попросил помягче рассказать об этом родителям. Сказать, что брат сильно удивился - это слабо сказать.
Сказать, что мама сильно огорчилась...
Всю жизнь, с тех пор как люди с чистыми руками выкинули ее семью на весеннюю улицу, моя мама ждала беды. И беда приходила. Желающий страдать - будет страдать. Смерть родителей, подлый обман родимого государства, затем смерть первого сына... Потом смертельная по тем временам болезнь "инфекционный менингит". Она осталась жить, в здравом уме и трезвой памяти. Потом мои детские болезни, растянувшиеся на десятилетие. Теперь пришел туберкулез и ее ребенок может...
Она примчалась в Москву сразу же, как только узнала веселую новость. Сама она рассказывала об этом так:
- Я приехала, несколько ночей не могла спать. Есть тоже не могла. Это было что-то ужасное.
- А где ты ночевала?
- Не помню, несколько ночей на вокзале, потом что-то поискала, потом познакомилась с Марией Васильевной, у нее жила.
У моей мамы было достаточно навыков, чтобы устроиться жить в любом городе. Деньги у нее тоже были. Но и цель была - страдать. А с другой стороны, и я не знал, где она живет. Переживал за себя. А она в это время переживала за меня на вокзале.
Тему этого отвратительного российского симбиоза - матери-страдалицы и сына-страдальца-перед-матерью мы оставим на потом.
27.05.76 Сегодня и денек! С утра температура поползла вверх и добралась до 39,8. Озноб пропал, но в теле жар, да ну, плохо, короче. Был сегодня пиковый момент на нервах, до срыва было чуть-чуть. Умер "деда Володя", странно, смерть не воспринялась, бегали, бегали с подушками, а потом как-то он затих и "новенький" спросил взволнованно - посмотри, что с ним? Я взялся за руку - холодная, грудина - горячая и влажная, попробовал найти пульс, ледяная рука чуть-чуть вздрогнула, деда Володя, 71 год от роду, отошел. Вот она - смерть. Непонятно, но грустно, грустно, грустно, и так хочется, чтобы он еще жил, здоровый, веселый... Да что там говорить!
Мама моя - очень хороший человек. Поэтому, если где в жизни и попадались хорошие люди, то они всегда помогали ей, а она, если была возможность, помогала им. Я говорю про бескорыстную помощь.
Еще до смерти "деда Володи", она познакомилась с его супругой - Марией Васильевной. Они случайно встретились в больничных покоях, разговорились. Беда сближает людей, и Мария Васильевна предложила матери жить у нее. Денег категорически не взяла.
Мама моя начала регулярно посещать больницу, таская, по старой памяти, замечательно вкусные вещи для моего "усиленного питания". По ходу дела она завела знакомство с моим лечащим врачом - Лидией Анатольевной, и Лидия Анатольевна предложила перевести меня в ЦНИИТ - есть такая центральная туберкулезная контора на Яузе - у нее там были знакомые. Это предложение тоже было бескорыстным.
Глядя сейчас сверху на схему тех событий, упрощая их до предела, можно сказать следующее: три взрослые женщины, по мере своих сил, принимали участие в судьбе юниора. Они спасали его, уводили за ручку подальше от смерти. Спасали живую душу. Живая душа тогда была очень тупой. Задавленная сверху высоким интеллектом и грудой комплексов, она росла вкривь и вкось, питаемая изредка встречами с хорошими людьми.
Меня выписали из 7-ой городской переводом в ЦНИИТ, повелев явиться туда через две недели. Перед выпиской Лидия Анатольевна передала мне листочек с адресом и сказала, что вдова Мария Васильевна К. очень просила меня зайти к ней. Мама моя тогда уже уехала из Москвы и я, выйдя на станции "Сокол" и отыскивая адрес, искренне недоумевал: что же от меня требуется?
Квартирка у Марии Васильевны была крошечная, очень чистая и уютная. Я посидел, попил чаю, рассказал, как мог о последних минутах "деда Володи". Мария Васильевна сокрушалась, что ушла в тот вечер из больницы. "Он сказал, что хорошо себя чувствует, все нормально..."
Разговоры у нас были самые обычные, но казалось со стороны, что под каждым словом скрыто: "Эх, если бы не..." На пустую койку слева от меня положили пожилого мужика. Он все больше отмалчивался и тихо страдал, а, через несколько месяцев в ответ на чью-то особо тоскливую историю рассказал свою.
Его жена умерла внезапно, прямо с работы ее увезли в больницу, подозревая аппендицит. Начали операцию, но аппендицита не нашли, через какое-то время, на повторной операции ее "зарезали". Муж, Андрей Андреич, как называли его у нас в палате, в это время был в командировке. Дома он застал своих двоих детей и сердобольную соседку, которая затем рассказывала на каждом углу о "сиротах".
Однажды, это было летом, и половина больных находилась в саду, я сидел в маленькой беседке и читал. Я услышал голоса и невольно посмотрел в ту сторону. Около Андрея Андреевича стоял парень лет шестнадцати и девушка, пожалуй, его ровесница. Они стояли совсем близко и не видели меня за зеленью. Я не хотел подсматривать, так вышло. Андрей Андреевич что-то говорил, и девушка вдруг обняла его, уткнулась в грудь и заплакала.
Не дай бог еще раз увидеть такие слезы. В них было все: и страх перед будущим, и любовь к отцу, такому неуклюжему сейчас в больничном халате, и горе, большое, недетское горе. Андрей Андреевич гладил ее по голове, а парень старался повернуть лицом к себе и говорил: "Наташка, хватит..."
Вечером этого же дня я дрался, наверное, единственный раз в жизни, не испытывая ни малейшего страха. Была только злоба, слепая злоба к наглым, самоуверенным мордам, считавшим меня легкой добычей. Я дрался тяжелыми хирургическими щипцами, которые нашел на свалке больничного хлама, и дело кончилось бы плохо, если бы не вывернувшийся откуда-то милицейский "воронок", мои еще быстрые ноги и прекрасное знание больничного сада. В палате наступила реакция - температура, схватило сердце, и я уже серьезно стал готовиться к отходу в иной мир.
Но я не умер, до этого было далеко, в эту ночь умер "деда Володя". Так звали у нас маленького, сухонького старичка, в прошлом крупного конструктора, в настоящем беспомощного, но удивительно стойкого к чудовищным болям человека.
За день до смерти он подозвал меня к себе и спросил: "Сережа, Вы не скажете, как называются эти... такие зелененькие из фруктов в сахаре, ими торты украшают?"
- Цукаты?
- Да, да, цукаты, спасибо. Цукаты.
Было тяжело смотреть в его глаза, серьезные и спокойные, совсем не стариковские, детские.
Он умирал очень тяжело, ему не хватало воздуха, и боль заставляла его странно охать. Пришел дежурный врач, из-за спинки кровати посмотрел на корчившееся маленькое тело, отвернулся, сказал сестре "кислород" - и ушел. С подушками бегал Леха, молодой гигант, кузнец по профессии. В коридоре он просил сестру сделать укол, чтобы хоть немного снять боль "деду", но сестра громко, так, что слышно было в палате, сказала: "А что толку, врач сказал - все". Леха - уголовник и бабник - только что не кричал: "Помогите!" Но кто и чем мог помочь? Дыхание у "деда Володи" становилось тише, и вот уже не понадобилась подушка, с которой появился в дверях Леха. В палате притихли, вместе с врачом пришли люди, выполнили какие-то формальности, потом от нас унесли кровать.
Тогда я мало интересовался рассказами пожилых людей, и вполуха слушал о жизни "деда Володи", уделяя максимум внимания тому, чтобы не нагадить случайно на очень красивом чайном столике и не разбить чего-нибудь из прекрасного сервиза.
Оказывается, он очень сильно страдал, у него был рак. Оказывается, он был крупнейшим авиаконструктором, и заболев, убегал сначала из Кремлевки, затем еще откуда-то и докатился, наконец, до 7-й городской, до народа. Оказывается, он был летчиком-испытателем, экспертом по расследованию причин аварий самолетов, заместителем Яковлева.
- Авиаконструктора? - спросил я.
- Да.
На стенке висела большая и известная фотография лучшего истребителя войны - Як-3. Что-то зашевелилось у меня в голове:
- А на фотографии...
- Да, это он в кабине. Первый испытательный полет.
Такой большой и четкой фотографии я не видел. В книгах перепечатки именно с этой фотографии. Это оригинал. Я делал модель для воздушного боя. Второе место на республике, центр тяжести вперед загнал, скорость была бешеная а маневренность низкая, еле-еле на спину выходил...
Черт побери, в кабине - "деда Володя"! Совсем молодой, просто Володя для друзей и начальников. Хорошо видно лицо - ничего общего с тем человеком, чья рука дрогнула в последний раз в моей руке. Легенда войны: Як-1, Як-3, Як-9... Эстафета... Черт побери, этот человек уже умер...
Я шел в свое общежитие и думал о двух пожилых людях. Он несколько раз говорил с ней обо мне. Последний раз - в день смерти. "Хороший мальчик..." Я - хороший мальчик? Он испытывал "летающую пушку"! Он курил в форточку в Кремлевке и посылал нахрен медперсонал. Что-то киношное. Это было! Это был живой человек, но его больше нет.
Как странно ведет себя человек наедине с самим собой. Я вижу освещенный прямоугольник окна. Там девушка, одна в полуосвещеной комнате, она не знает, что сейчас каждое ее движение я заношу в записную книжку памяти. Я, конечно, поступаю нехорошо, но утешаю себя тем, что имею самые благие намерения.
Каждое ее движение - как отчетливо сказанная фраза. Вот она стоит у книжного шкафа, открывает стекло, проводит рукой по корешкам, долго стоит и смотрит на книги, потом наугад берет какую-то. Два шага - и она садится в кресло. Старое и уютное, оно как кошка, которую погладили - так и ластится, стараясь устроить девушку поудобнее. Как ее зовут? Наташа? Нет, Наташа тоненькая и высокая. Оля? Оля толстая и хохотушка. Наверное, ее зовут Аленка. Скептик внутри меня от удивления раскрывает рот и разражается ругательствами. В конце их он сообщает, что скорее всего ее зовут Машкой, и она дура! Я не обижаюсь на скептика, он не виноват, что таким уродился, а имя мне нравится. Маша, Машенька. Помнишь Толстого, мечтатель?
Маша открывает книгу и вдруг смотрит прямо на меня. Мое сердце куда-то исчезает, я деревенею, таращу глаза и, кажется, тоже начинаю исчезать. Ее руки падают на колени - забыла. Секунду она сидит так, потом встает и идет к окну. Исчезнувший я снова появляется и движением пойманного вора становится в простенок. Апрельский весенний вечер окружает меня, чуть слышно шумят листья двух дней от роду, а запах...
Интересно, физик я или лирик? По крайней мере сейчас я усиленно решаю задачу - как быстро человеческий глаз переключается со светлого на темное, и чего он может там детерминировать... Заметила, или нет?
Задергивает занавески и сразу отходит, кажется, не заметила. Я осторожно смотрю в окно. Штора задернута небрежно и видно почти всю комнату. Маша сидит в кресле, книга на коленях, глаза неизвестно где, мизинец у губ - что-то усиленно решает в уме. Кажется, я знаю что. Она решает - идти, или нет? Вот! Скептик внутри прямо разрывается от злости, но что-то все-таки случилось, наверное, весна, и я совсем перестал его слушаться.
- Вовочка, а где сок у тебя?
- Вон, наверху. Лезь давай.
- Черт, здесь у тебя как на складе...
- Нашел? Давай...
- Слышь, а ты кого себе пригласил? Маринку опять?
- Да, Маринку... Наташку знаешь с первого курса?
- С Джоном в одной группе?
- Ну да.
- Так за ней же папаша прискачет в одиннадцать часов, я помню в школе они еще собирались....
- А он уехал.
- Серьезно что ли? Вовочка, ну ты чувак! Стой, а как же я с Надькой? Я думал ты Маринку вызвал...
- Возьмешь ключи от дачи.
- Ага, на автобусе поеду.
- На автобусе... Ладно, чтоб ни капли.
- Ни капли, ни две капли, ни три капли, мно-о-о-ого капель...
- Дурачок ты. Эту подругу сегодня встречаю - ой, Вова, ой, Вова, только я ни капельки пить не буду.
- Ну и я тоже, ни капельки, ни две капельки...
Ага, я говорю - даже за мои двадцать пять? Покраснела молчит, потом - а у меня папа на неделю уехал, я так скучаю без него... ну дура!
- Вот ты ее и повеселишь.
- Что я, с цирка что ли?
- Хуже, о - моя любовь пришла, иди - открывай...
Маша стоит у зеркала, внимательно смотрит на себя, гордо откидывает голову, слегка встряхивает густыми волосами, но не выдерживает серьезной мины, улыбается и уходит в соседнюю комнату.
Минут через десять я начинаю скучать. Все так же горит торшер у кресла, все на месте, но стены комнаты холодны и безжизненны без своей хозяйки. Покурить что ли? Я не выдерживаю и отхожу к деревьям. Листья еще клейкие и страшно горькие на вкус. Осенью они сладкие. Снова подхожу к окну. Какая-то новая девушка стоит у зеркала, неужели это Маша? Маша, действительно она, вот здорово!
Девушка стоит у зеркала, на ней - темно-синее длинное платье, она стала как-то выше и тоньше, и лицо уже другое - нет смешинок в уголках губ, серьезно, как на незнакомого человека смотрит она на себя чуть склонив голову. Синяя птица. С кем рядом сядет она? Чьи глаза вздрогнут от близости счастья, кто скажет ей - Синяя птица, счастье мое... Даже скептик и тот притих, выжидает, нигилист проклятый. А Синяя птица уже в пальто, гаснет свет, и окно разевает на меня свою черную пасть. Немного света выбивается из коридора, вот и он гаснет, чуть заметно вздрагивает стекло. Все.
- Привет, ты куда?
- Привет, машина где?
- У меня во дворе, после занятий пригоню.
- Смотри, ГАИ не дремлет.
- Наша милиция нас бережет. Сказал, пригоню. Ты куда сейчас?
- Охрана труда.
- Ну как там вчера?
- Чего как?
- Чего, чего. Дела как?
- Дела, с такими делами дурачком станешь.
- Чего?
- Закатила мне вчера истерику, разоралась, дура. Домой пешком ушла в четыре часа.
- А что случилось-то?
- Да ничего, все нормально, как ты уехал, мы еще вмазали - все хорошо, все отлично, вдруг - на тебе.
- А, ерунда, все они...
- Ясно, ерунда, настроение испортила мне.
- Ну ладно, я пойду. Мне еще на шестой этаж зайти надо. Я лучше вечерком приеду.
- Давай.
Я издалека вижу свет в окне. Шторы как были вчера, так и остались полузадернутыми. В комнате беспорядок. Синяя птица в кресле, читает. Я долго смотрю на нее. Она сидит в профиль, руки с книгой ярко освещены, лицо в тени. Вот опустила книгу, задумалась. Какое-то странное лицо у нее сегодня, или кажется? Подходит к зеркалу, долго смотрит на себя, потом уходит. Виден маленький кусочек кухни, что-то делает там. Снова приходит в комнату, садится в кресло. Листает книгу. Такое впечатление, что она не знает чем заняться. И вдруг... Откинулась на спинку кресла, посмотрела куда-то вверх, как-то вся передернулась - лицо в ладони - затряслась, забилась в рыданиях. Черт, что же делать? Жалость прямо разрывает на части, но что же делать, что делать? Плачет, как маленький ребенок, наберет воздуха и снова, снова, ну разве можно так плакать!
И я не выдерживаю, я срываюсь с места, почти бегу отсюда, где мои благие намерения превратились в подсматривание. Жил чужой жизнью - старушки смотрят в замочную скважину, я - в окно.
Неожиданно заметил, что уже дошел до парка. Здесь тихо, не слышно города. Зашел на мостик через ручей, немного успокоился, закурил. Смотрел на воду, говорят, успокаивает. А что там успокаивать, ничего же не случилось. Стояла в глазах полуосвещеная комната, беззащитные плечи плачущей девушки, и кресло - как побитая собачонка. И даже скептик мой молчал. Не любит он когда с ним соглашаются, но он прав, он прав, он снова прав.
Так и стоял я на мостике, курил, плевал в успокоительную воду и каждые полминуты говорил: "М-да". И только уходя, заметил, что сидит под кустами на берегу ручья парочка и давно на меня с интересом смотрит.
Как странно ведет себя человек наедине с самим собой...
В ЦНИИТ я пришел ранним летним утром. Платформа недалеко от Москвы, прекрасный подмосковный лес, чистые асфальтовые тропки - все это навсегда врезалось в мою скудную зрительную память и будет торчать там всю оставшуюся жизнь, занимая место.
Контора понравилась мне сразу. В ней чувствовалась основательность и благородство. В этой конторе лечились люди с положением и весом в обществе. Истеблишмент все-таки принял меня! Но это был пройденный этап, я уже шел наверх, а больше половины хороших и живых когда-то людей в этих прекрасных зданиях катились вниз, изо всех сил цепляясь за неровности канализационной трубы своего положения, связей, страданий... Сон сознания на их лицах был виден мне, они согласились с приговором, который кто-то вынес им, а ведь приговор отменялся простым словом "да". Сейчас я знаю это точно. Тогда - едва догадывался.
Хотя... Здесь опять просматриваются сложнейшие вопросы связи человека и Провидения, которые навсегда останутся открытыми. Можно, например, сказать следующее - просто Бог посмотрел на меня, увидел, что я еще барахтаюсь и чуть-чуть добавил тяги к жизни. Как называется тяга к жизни? Эрос. Правильно, садись, пять.
После недолгой процедуры приема меня попросили подождать в больничном саду, пока приготовят место в палате, заодно познакомиться с пациентами.
Я прошел через весь больничный сад, как мне и было сказано, услышал громкие голоса и вышел на поляну, где кипели спортивные страсти. Пациенты резались в волейбол. Я присел на краешек скамейки около площадки. Она была плотно занята болельщиками, но они сразу же вежливо подвинулись, давая мне место.
Под сеткой я увидел девушку от которой захватило дух, потом на задней линии еще одну - у меня потемнело в глазах, потом еще одну...
- Будете лечиться у нас? - вежливо спросил кто-то рядом.