Бабушка Таня, в противовес деду, происходит из московской семьи купцов 1-й гильдии. Свою молодость она прожила в семье богатых родственников и получила прекрасное столичное воспитание и образование. Ее старшая сестра Серафима была ярой революционеркой. Хранила оружие и литературу, участвовала во всякого рода акциях и моталась по ссылкам. Там она познакомилась со своим будущим мужем - еще более ярым.
Во время гражданской войны эта Серафима была уже заместителем начальника Тамбовского губчека, а мой дед работал в этой чека. Его будущая жена, моя будущая бабушка зачем-то сорвалась из Москвы и уехала в Тамбов к Серафиме. Уходила от голода? Искала защиты?
Там они встретились с дедом. В двадцать первом году, в городе Козлове, в гремучей атмосфере молодой семьи чекиста и купчихи рождается мой отец. Он обласкан жизнью: его папа - крупный начальник, хозяйственник, уважаемый человек. Мама - красивая женщина с хорошими манерами и дореволюционным образованием. Они - сливки общества, центр земли.
Но, но, но...
Часто в течение всей своей жизни я пытался охватить то, что происходило тогда с моим народом, с моей страной. И великий и могучий мой интеллект, привыкший с легкостью решать любые решаемые и нерешаемые задачи, внезапно сбрасывал скорость, взвывал, вяз и замирал под слоем грязи и земли. Туман непознаваемого поднимался над кладбищами, и я выбирался из-под него, успевая только пискнуть: "Сумасшествие".
В глазах моей бабушки на фотографии это видно отчетливо - блеск глаз киноактрис 20-х годов. И в глазах моего деда на групповой фотографии садистов губчека вижу я тяжелое выражение комы. И бездны меланхолии в глазах родителей моей мамы повергают меня в тоску; глубоко-глубоко, почти на дне своей пещеры вижу я, как медленными кругами сходятся в огромной петле эти глаза. Далекий круг, ближний круг, вращение, бешеное вращение воронки, черный ворон, хруст тараканов под ногами, выстрелы в затылок...
...Видите ли, здесь нет ничего нового. Я, например, уже давно об этом думал. Вот, послушайте, расскажу вам историю:
- Родился я на Волге, на средней Волге. Там рос, ходил в школу. После десятого класса, помню, ездили мы на рыбалку.
Проснулся я рано утром, в палатке, брат еще спал. Солнце только что взошло, было очень тепло, парило. Природа тоже спала. Мы стояли на самом узком месте Волги, недалеко от города, Криуши называется. Течение там быстрое, фарватер в пятидесяти метрах от правого берега, ширина - метров семьсот.
Решил искупаться. Залез в воду - парное молоко, благодать, одним словом. Долго купался, а потом увидел, что сверху идет дизель-электроход. Такие в то время нам ФРГ продала.
Поплыл к бакену, на фарватер. Мечтательным я в то время был, сердце часто в груди скакало, радоваться красоте умел. Выплыл на фарватер, высокие-высокие четыре белые палубы закрыли солнце. Тень легла на воду и на меня. Шесть утра было. На второй палубе стояла девушка в белом платье, и помахала она мне рукой. "Дева Мария" назывался прекрасный корабль, золотые буквы светились на борту. Замер я в воде от такой красоты, и девушка все махала рукой...
Потом показалась корма корабля, всякие шлюпки, белые, мощные буруны за кормой. Повернул я к берегу, покачался на волнах. Плыл не торопясь по спокойной воде и все переживал красоту, которую только что видел. И вдруг, неожиданно, все изменилось! Правый берег перед глазами, левый... снова правый... Какая-то мощная сила подхватила меня, вода уже не слушалась и превратилась из доброй знакомой в дикого зверя.
В школе я занимался плаванием; и тут, инстинктивно, рубанул кролем. Но как несло меня, так и продолжало нести, и всплыли в памяти слова из детства, таинственные и леденящие: "воронка", "водоворот". Потерял я направление, растерялся, опустил руки, задрал голову. Увидел неприметный склон на воде - огромный, как показалось - метров десять до центра - воронку...
Ужас - животное чувство. Именно животный страх охватил меня. Берега кружились, и загадочный центр приближался. А потом я вдруг вспомнил: "Ныряй как можно глубже и жди - сама отпустит", - не помню чьи слова. Берега уже были не видны, я набрал в грудь воздуха, поднял руки и ушел рыбкой в самый центр этой карусели, вниз головой за какой-то черной щепкой.
Закрутило сильно, загудело в голове, зажался я, замер, ждал. Потом открыл глаза под водой. Крутилось все вокруг, и шел я ко дну как бурав, как шуруп. Темнеть стала желтая вода, а на Волге темнеет метров после шести. Вот тот ужас, который я испытал во второй раз - не приведи господь. Увидел я зримо, как бьет меня о дно и ломает шею, как... и дышать захотелось, и жить захотелось! Солнце увидеть, небо, траву! Совсем стало темно, холодно стало, и тошнота к сердцу подступила от круговерти этой. И дрожали мои руки, выпяченные вперед, и ждал я удара о дно, и задыхался...
...Не знаю, близко ли я был от смерти, далеко ли? Мысль одна трепалась в голове: "Не хлебнуть воды, терпеть!", - терпел, терпел, икал, терпел-терпел-терпел, икал. Казалось, уже вечность я нахожусь под водой, легкие разрывались, гудело в голове, уши болели...
И тут сила эта толкнула меня мягко, словно сказала: "Иди", - и все сразу остановилось. Растопырился я под водой и потянуло меня наверх. Греб со всей силы, но не точно наверх, а в сторону, боялся. Грудь распирало, звезды перед глазами. Выскочил на поверхность, захрипел, задышал, задышал! Как задышал! Головой закрутил, залив увидел Криушский с воды и красный бакен, где на волнах качался - метрах в четырехстах.
Не поверил поначалу, не может такого быть. Но было, было...
Еле-еле доплыл против течения до оконечности мыса. Встал на карачки на отмели, долго так стоял, усваивал случившееся. Дошел по берегу до нашей палатки, растолкал брата, рассказал. Не поверил, конечно, брат. "Трепло", - сказал. Да и кто поверит? Фантастично все это, нереально. Но было, честное слово, было.
- Вы знаете, - едва дослушав, заговорил Павел Петрович, - извините, конечно, но я тоже не верю. Посудите сами, четыреста метров! Какая на Волге глубина? Максимум двадцать метров, как же это возможно? Я верю в сам факт, в воронку, но вы, наверное, просто сильно испугались, и показалось вам. Шутка ли - полкилометра!
Долго молчали. Павел Петрович смотрел на чудного молодого человека. Пытался понять: кто же, все-таки, перед ним. Нормальный человек? Так-так-так, смотрим рефлексы... Костер догорал, и в черноте южной ночи глаза Александра странно сверкали. "Он точно ненормальный, - подумал Павел Петрович, - но какое одухотворенное лицо, умное лицо, красивое!"
- Саша, извините...
- Это было, - сказал Александр, вставая. - Это было. Было. Но вы не можете поверить в это, никто. И Эварист был, и Андрей был и Фата была... - голос его звучал тихо. - Я помню ее и не хочу забывать...
- Чего вас слушать? - мягко спросил Александр. - Добрый психотерапевт Павел Петрович. Рефлексы у меня в норме, поверьте. Но это не смешно.
Он задумался, резко отвернулся от вновь разгоревшегося костра и сделал два шага в сторону обрыва. Поднял руки над головой, сложил ладони. Его тело, освещенное со спины костром было необыкновенно красиво, как может быть красиво только тело молодого и сильного парня двадцати семи лет. Глубоко вздохнул, развел руки в стороны и вновь сомкнув их над головой прыгнул вниз.
Сердце у Павла Петровича остановилось. От ужаса шевельнулись волосы, перехватило дыхание. Опомнившись через мгновение, он кинулся к обрыву. Не было слышно ни звука. Сердце сильно стукнуло в груди, еще раз... И в это мгновение прилетел снизу хрусткий удар о гальку, тихий, приглушенный расстоянием.
Павел Петрович долго бежал вниз по крутой и коварной тропинке. Уже на пляже он два раза споткнулся и упал, но продолжал бежать, бежать, задыхаясь и не веря в случившееся. Сашу он увидел издалека. Его тело, обнаженное по пояс, казалось, светилось в темноте. Он лежал лицом вверх, широко раскинув сильные руки. Павел Петрович не заметил ни крови, ни следов переломов на теле. Оно еще хранило живое тепло, но Саша был мертв.
Его доставили в морг под утро, когда первые отдыхающие потянулись со своими авоськами на пляж...
И т.д. и т.п.
...Анатомичка на ночь закрывалась, и в коридоре морга дремал у стола, освещенном лампой, сторож дядя Толя. Он не заметил, да и с улицы тоже никто не обратил внимания, что недолгое время в закрытой на замок анатомичке горел свет.
Словно из воздуха появилась у мраморного стола девушка в белом платье. Она с минуту смотрела на не тронутые анатомом тонкие черты лица Саши, потом наклонилась к нему, поправила волосы и тихонько поцеловала в лоб. Еще немного постояла, глядя на умершего, шепнула, словно на чужом языке "прости", и в тот же миг лицо ее окаменело. Свет погас, и она растаяла вместе с ним.
В тридцать седьмом репрессируют мужа Серафимы - он какой-то зам. министра. Серафиму вызывают в Москву на допросы. Поверив в то, что ее муж - японский шпион, она выбрасывается из окна, но остается жива. И мы еще вернемся к ней.
В 39-м году мой отец загремел из хорошего института в артиллерийское училище. Их небольшая семья жила в Челябинске. Выдергивание из гражданских специальностей в военные называлось "сталинский набор". Отец закончил училище и всерьез увлекся профессией. Служил он на Дальнем Востоке, и сразу показал себя отличным офицером. Он был талантлив, мой отец.
Мой дед в это время, в 42-м году, работает директором хлебозавода. Его друзья, тоже хозяйственники, предлагают ему хорошую систему хищений, огромные деньги. Он искренне возмущен и говорит, что назавтра же доложит об этом куда следует. Ночью его берут. Система двух доносов, лагеря. Удивительный детский срок в восемь лет за агитацию против Сталина среди высшего командного состава. Это навсегда ломает блестящую карьеру моего отца, он остается в офицерских середняках.
В сорок седьмом году один за другим в течение мая месяца умирают родители моей мамы. Отец надрывается на непосильной работе. Надрывается в прямом смысле этого устаревшего слова, а мать умирает от чего-то странного - то ли скоротечный рак, то ли еще что. Моя мама мало рассказывала мне об этом времени, ей трудно рассказывать. В то время она закончила техникум. Училась она лучше всех и в качестве поощрения получила распределение в Москву. Преподаватель, ведающий кадрами, отговаривал ее ехать, говорил намеками, что могут обмануть. Видимо, принимал участие в ее судьбе и знал цену жизни.
Из Москвы маму, фактически под конвоем, отправляют на Дальний Восток. Так тогда делался энтузиазм. Чей-то отпрыск остался в Москве, какая-то красавица поехала по комсомольской путевке осваивать необъятные просторы Нашей Родины.
Город назывался Николаевск-на-Амуре. Там и служил мой будущий отец.
Велик, велик соблазн остановиться в начале пути, развести руками, вспомнить свою "теорию перфоленты" и задекламировать: "Посмотрите на карту СССР. Видите, город Козлов, совсем близко от него село Красавица. Смотрите: пересекаясь в Москве, две линии жизни проходят треть земного шара и встречаются на краю земли, на краю океана. Слушайте: Николаевск-на-Амуре был полностью, с женщинами и детьми вырезан красной бандой в 18-м году. Вырезан просто так, приказом командира-садиста. Подумайте: на этом кладбище встречаются сын чекиста и дочь кулака, и они любят друг друга, и у них рождаются дети".
Лезет в голову этрусская ваза Набокова, потом факторный анализ и высокая вероятность данной встречи, судьба-индейка по имени Фата...
Все это чепуха. Жизнь была живой. Упоительный воздух океана становился ветром и мел бумажки по маленькому рынку. Красная икра была дешевой, а красная рыба бесплатной. Вечером были танцы в клубе части, и это были - Танцы.
Маленькая комната, снятая на двоих, принимала друзей и подруг. Рос первый сын и вдруг умер. Горе не входило ни в какие рамки, ни в какие схемы. Родился еще сын. Он рос, играл с соседским мальчишкой. А океанский воздух нес запах воды и запах жизни.
Там, на берегу океана, в пятьдесят четвертом году меня еще нет. Но я слышу шум волн и вижу солнце на небе, я слышу как жарится корюшка на сковородке и как пахнет рыбацкий рюкзак отца.