Я знаю, что мысль, если она настоящая, не пропадет,
и труд мой, если в нем правда, не пропадет.
Л.Н.Толстой
Часть 1
В золотом моем и далеком детстве мама часто говорила мне: "Далеко пойдешь..." Всегда помня ее слова, я шел потихоньку, спотыкаясь и кружа на месте, сначала в темноте детства, потом в серых сумерках молодости. Помня слова про свою жизнь, я шел всегда, и каждый шаг, который удавалось сделать к выходу из пещеры, где-то далеко рассеивающему свет, наполнял меня гордостью: "Я иду, мама..."
Я вышел из пункта А, расположенного в сыром подземном тупике середины века. Мне быстро наскучили несколько десятков букв конечных пунктов, я без сожаления покидал огромные залы, набитые стоящими людьми. Я шел дальше, минуя пустынные коридоры роскоши и власти, помеченные теми же самыми буквами - электрический свет, золото и паркет. Иногда мне везло, и я находил узкие лазы, ведущие на верхние горизонты лабиринта, иногда приходилось возвращаться и долго блуждать в темноте, отыскивая те повороты и развилки, которые приводили назад. Мне попадались люди, идущие так же как и я. На недолгих привалах они рассказывали мне свои истории, рассказывали про себя.
И вот мне сорок лет. Сорок лет под землей. Уже давно вижу я ослепительное пятно выхода и знаю, что там, на этой вершине только лишь начинается настоящая дорога. И вот сейчас, сегодня, я поднялся, наконец, и стою у входа. Яркий свет, зелень деревьев, блеск моря впереди. Холодные, темные лабиринты позади, под землей. Мне хочется сделать шаг вперед, еще шаг, еще шаг... Новый мир, новые друзья, радость любви и счастья, новая жизнь... Вперед!
19 декабря 1998 года. Самое дно зимы. И внизу, в моем детстве - полярная ночь. А впереди - вечное лето, впереди - теплое море, впереди, впереди, впереди...
Надо вернуться.
Последние годы старой эры я снова проведу под землей. Кубарем скачусь до самого темного тупичка своего рождения и поползу, покарабкаюсь, пойду вперед. Где-то в середине пути я снова подниму с земли ключ, который позволил мне первому подняться на поверхность. Я расскажу о том, как нашел его и позову с собой друзей. Тех, кто может идти. Я позову остальных. В солнечный полдень далекого века, где-то в горах рядом с Очамчирой, юноша бледный скажет друзьям:
- Вот здесь они выбирались из-под земли своей эпохи... эпохи затмения.
- Да! - подхватываю я здесь, на дне зимы. - Где-то там, у выхода из пещеры начиналось затмение Солнца и кончалась эпоха. Трепетала палатка на краю обрыва, и в странных сумерках летнего утра впервые пришла в мое сердце Новая Вера.
Первые сознательные воспоминания детства - больницы. Палата со взрослыми мужиками. Пятилетний звереныш кривляется на койке, изображая то, чего понять еще не может: "На первом этаже они молчали, взглядом обменялись на втором, на третьем этаже разговорились..." Один из мужиков, видимо, с вопросом вставшим ребром на всю жизнь, похохатывает: "Давай-давай". Другой говорит: "Чему ребенка учишь?" Палата хранит молчание.
Другая больница, детская палата. Родители носят мне всякие вкусные вещи. Годы голодные, после хруща. В одно из посещений отец рисует на большом листе бумаги совершенно вещественный "Макаров". Мой отец - профессиональный военный, мастер спорта по стрельбе, отличный художник. Рисунок дышит отцом, дает опору и надежду. И вдруг - нет рисунка! Маленький деревенский революционер с соседней койки выхватывает его у меня. Драться я не умею и еще верю в то, что мне необходим "строжайший постельный режим".
Рисунок - "секретный", отца посадят, если кто-нибудь узнает. Еда регулярно экспроприируется из моей тумбочки. Затем ситуация ухудшается, давление растет, и еду приносят уже на заказ. В палате против меня действует теперь шайка революционеров, еды много, я "все съедаю".
Моя мама прошла тридцать второй год. Ей было пять лет, когда ее вместе со всеми братьями, сестрами, родителями и прародителями выкинули из дома на этап. Видя мое уныние и зная не понаслышке о людях с холодными руками и чистым сердцем, она, после одного из посещений, обошла больницу и заглянула в окно, после чего побежала к главврачу и стала плакать. Как все русские женщины. Кошмар закончился, меня перевели в маленькую палату на три человека. С детьми-революционерами я расстался навсегда и навсегда сохранил острейшее стремление к свободе.
К тому же времени относится и первая книга, которая оставила первый след в моей душе. Читать я научился в четыре года, но до "Школы" Гайдара могу вспомнить только детские стихи и сказки, и еще странную книжку под названием "Лидка-чапаенок". Ее я перечитывал больше ста раз, наслаждаясь, видимо, самим процессом чтения.
"Школа" была большая и толстая, в дорогом коричневом переплете. История Голикова чем-то напомнила мне мое недавнее порабощение, и когда я дошел до сцены, где герой выхватывает пистолет, стреляет и убегает из класса, каким огнем захлестнуло мое сердце! Героический пафос века воткнулся и в меня.
Книгу я прочитал запоем. Помню ночь, слабый свет, падающий из коридора, ругань дежурной сестры и удивительные, ярчайшие картины, которые открывались мне с каждой страницы.
Потом в памяти - сплошной солнечный свет детства. Первый пятачок сухого асфальта около кирпичной стены хрущевского дома. Середина апреля, когда на прогретую стену выползают мухи. Кто-то учит меня их ловить: заносишь сбоку согнутую ладонь и - свинг - зажимаешь в кулак. Упоительнейшее занятие! Полное, абсолютное счастье. Пятачки асфальта у дома расширяются, и появляется место для "классиков".
Врачи категорически запретили мне бегать, но запретить прыгать забыли. Впервые в жизни я начал сознательную работу по освоению нового для меня предмета. Беспрерывно и настойчиво тренируясь, я освоил эту девчоночью игру в совершенстве. Со мной через некоторое время просто перестали играть, поскольку я начинал и заканчивал партию один.
Асфальт высох полностью, зазеленела трава, и жизнь в моей памяти распахивается до пределов двора. Двор был беспределен. С утра я выходил на балкон и срочно осматривал родные просторы. Большое счастье, если где-нибудь Кляча с Рафиком, а может, братья-Сапоги рыли землю (или пилили). Плохо, если в районе второго подъезда находился один Пыра или какой-нибудь Плохиш. Это значило, что я проспал самые важные события.
Утреннее солнце пекло голову и можно было долго орать с третьего этажа и договариваться "когда выду". И Кляча просил хлебца, и я выносил кусок с вареньем и жадничал. Я был жадным, точно.
Как-то незаметно вошла в жизнь школа. Рыжая пыльца гладиолусов на руках первого сентября и совершенно ерундовские задания учительницы в этот день, просто глупые. Начальная школа выпала из памяти - чистая чернота детства. Хотя что-то всплывает отрывками: любовь к одной, другой, третьей девочке. Похоже, к той, которая ближе сидела. Постоянные схватки с неким Храмовым - неуправляемым психопатом. Кстати, почему я раздражал его сильнее, чем остальные ученики?
...Унылая зимняя дорога к школе, вдалеке громко звенит звонок, а я еле перебираю ногами в снеговой каше. Унылый, унылый спортзал. Мелкий народец в невероятных трико бегает по кругу и строится в шеренгу. Я сижу на скамейке у стены и верю в запрет бегать.
Мне скучно вспоминать свое детство, это действительно полная темнота. Тот ребенок шестидесятых годов приходится мне внучатым племянником, очень далеко проживающим, с которым мы встречались один раз. Но мой толстомордый племянничек приходится мне Ребенком, который видел солнечный свет в темноте своей пещеры. Он нес в себе заряд бодрости и талантов, кристальную честность и любовь к жизни, он обладал чувством юмора и самым веселым в мире смехом. Надо протоколировать, хоть и скучно.
Одарен способностями я был сверх всякой меры. Особенно способностями понимать и запоминать. Мама как-то рассказала мне, уже взрослому, что я самостоятельно починил Электрический Выключатель в ванной в неполные шесть лет. Это было легко, добавлю я от себя. В начальной школе я замечал ошибки и неточности в уроках моей первой учительницы. Предметы проносились мимо сознания, которое уже в детстве научилось мгновенно выхватывать новое зерно или новую идею из всего, что составляло тогдашнюю жизнь, навечно впечатывать в память и сразу пользоваться ею, как своей собственностью. Зубрежка отсутствовала в моей жизни лет до тридцати.
Чем была занята голова в оставшееся время? Наверное, чтением, наверное, фантазерством на пару со старшим братом - маменькиным сынком до шестого класса и талантливым хулиганом после. Наверное, мыслями. Помню свои приставания ко взрослым по поводу бесконечности вселенной. Помню потрясение, когда впервые узнал, что все умирают, а я принадлежу к классу "все". Горячие слезы под одеялом и медленно приходящую мысль: "К этому надо привыкать, еще много времени впереди..."
Еще я смотрел на своего старшего брата, когда он учился в 10-м классе и думал: "Он - точно взрослый. Я - точно маленький. Когда я буду в 10-м, я тоже буду взрослым. А когда я из маленького стану взрослым? Как это будет, что я буду чувствовать? Быстро это произойдет или медленно?" И по зрелому размышлению отвечал себе: "Надо все время помнить об этом и оценивать - тогда пойму".
В десятом классе, в семнадцать лет я вспомнил свои детские мысли и вернулся к этому вопросу. И в двадцать шесть лет я вернулся к этому вопросу. И сегодня я возвращаюсь к нему.
Мы уже слегка познакомились с Вами, правда? Пока я шел по залу ожидания. Хотите прогуляться со мной? Обещаю, что сначала будет легко. По прямой на плоскости идти легко. И остановиться можно в любой момент. Потом начнется. На некоторых участках остановки чреваты травмами. Водный слалом своего рода. Спелеология, альпинизм, то-се. Пошли, мужики! И бабы. Кто дальше пройдет?
Глава 1
Давайте на время прыгнем назад и поищем меня в истории нашей страны. Моя жизнь - это частность ее истории. Может, удастся через частное понять общее? Вполне возможно также, что жизнь одной персоны - явление значительно более общее, чем история некой страны. Кто знает?
Я - русский. До четвертого колена это просматривается точно. Далее возможно присутствие украинской крови, еще дальше - темнота. Мать - из крестьянской семьи, корни которой уходят в Тамбовскую губернию. Все женщины в их роду были очень красивы. Моя мать - в особенности. Там земля такая. Когда я приезжаю в село, где родилась мама и вижу юную фотомодель, поящую телка... В том селе живут одни красавицы. Оно и называется соответственно.
В 87-м году позапрошлого века там родился мой дед, а через год, неподалеку, за семь верст - его будущая жена, моя бабка. Всю свою короткую жизнь дед выполнял крестьянскую работу. В церковные праздники работать было нельзя, но он работал, грешил. Бабушка порицала его за это. Она верила в Бога. Детей в их семье было 9 человек. Моя мама - последняя, самая любимая.
Вернувшись из немецкого плена после 1-й мировой, дед с помощью родственников и всей своей семьи построил большой дом и начал разбивать цветники перед ним - он провел в плену шесть лет. Но в 31-м году их раскулачили, дом опустел и разрушился. Сейчас на том месте ничего нет. Тишина, небольшой подъем земли.
Я знаю, что похож на своего деда Ермолая, хотя мать осторожно относится к этому. По ее рассказам я узнаю в себе черты русского характера моих предков: стремление к основательности, возможность выполнить работу только одним способом - правильно и хорошо; строгость, уважение и любовь к детям, уважение и любовь к женщине.
От бабушки я унаследовал стремление к вере. К Вере, в главном и единственном смысле этого слова.
Однако это только половина моей личности. Кроме того я еще дерзок, даже нагл. Я начисто отрицаю авторитеты так называемых формальных лидеров. И они ненавидят меня за это, но боятся. В столкновениях с подлой породой людишек-паразитов я способен на серьезные грехи. Совка во мне ровно половина - согласно законов вейсманистов-морганистов.
Мой отец был первым и единственным ребенком в семье. Его отец - другой мой дед - тоже Тамбовской губернии. В молодости он ушел из своей деревни сначала в Москву на заработки, затем дальше, до Туркестана. Образования у него было два класса. В 14-м году дед вступил в партию ленинского типа и отдал революции душу, по честному, без балды.